1

Зеленый вездеход выбросил из-под колес брызги сухого снега и, качнувшись вперед, остановился около скважины. Из машины выпрыгнул молодой коренастый человек в кожаном пальто и пушистой пыжиковой шапке. Разминая онемевшие ноги, он подошел к рабочему-оператору, возившемуся около металлических труб с гаечным ключом в руках.

— Скажите, пожалуйста, где можно видеть инженера Бранюка?

Оператор вытер рукавом вспотевший лоб, ловко поймал губами сигарету из нагрудного кармана спецовки, надетой поверх стеганки, показал ключом на домик, желтевший кирпичными стенами среди зеленого молодого сосняка.

— Вон туда поезжайте. Иван Сергеевич только что пошел к себе… А вы не из совнархоза, не товарищ Бутенко будете? — разглядывая приезжего, поинтересовался оператор.

— Нет, я не Бутенко, — улыбнулся молодой человек. — Благодарю.

Махнув шоферу, чтобы ехал следом, он широким шагом направился к домику, с нескрываемым интересом оглядываясь вокруг.

В небо вздымались нефтяные вышки. Зимний воздух был слегка насыщен резковатым запахом то ли бензина, то ли керосина, а может, того и другого вместе. Чувствовалась близость нефти. Вышек было около десятка; весь нефтепромысел прятался в глубокой долине, окруженной густым лесом.

Было тихо. Только в стороне, у подножия отдаленной вышки, прижавшейся к самому склону горы, лязгал металл о металл; вспыхивали голубым сиянием огни электросварки. Несколько темных человеческих фигур издали казались маленькими муравьями рядом с многометровой громадиной вышки, устремившейся в безоблачное небо.

Приезжий поднялся на крыльцо, смахнул шапкой снег с сапог, взялся за ручку двери.

В жарко натопленной комнате пахло смолой. Шипя, потрескивали в железной печурке сосновые дрова, тонко пел большой алюминиевый чайник. За столом, склонившись над бумагами, сидел худощавый молодой человек. Темно-синий свитер плотно облегал его грудь. Склонив взлохмаченную голову, он прижимал щекой к плечу трубку, говорил с кем-то по телефону:

— Начинаем подъем лифта. Да, да… Обсадная колонна и трубы на этот раз в порядке, я уверен… Хорошо! Приезжайте, все готово.

Услышав скрип двери, он поднял голову. Его молодое с правильными, немного суровыми чертами лицо застыло от удивления. Энергичным движением он положил трубку, выпрямился во весь свой высокий рост и шагнул навстречу вошедшему.

— Юрко! Дружище! Каким ветром? Неужели же это ты, разбойник, непоседа… Ты?!

— Наконец-то! Стою, жду, а он — никакого тебе внимания к гостю. Ну, брат, покажись, дай посмотреть на светило науки. Да осторожнее, ребра поломаешь, — смеялся приезжий, обнимая юношу. — Тебе не нефть добывать, тебе штангой орудовать надо! А я, грешным делом, думал: инженер Бранюк в бумагах закопался, канцеляристом стал, а он… Ну, говори! Сколько мы с тобой не виделись? Пять?..

— Пять, Юрко, пять лет! Даже не верится. Что же ты стоишь? Снимай кожанку, садись. Чай будешь пить? Откуда же ты взялся в наших краях? И так неожиданно! Хотя бы предупредил. Ну, рассказывай… Обожди одну минутку. Сейчас свяжусь с городом. Понимаешь, приехать к нам должен один из вашей когорты, тоже журналист. Видишь, как везет мне сегодня на газетеров… Звонили из института, просили познакомить товарища с промыслом. Я уточню, когда он прибудет. А потом мы с тобой, дружище, заберемся в мою комнату и наговоримся за все пять лет.

Инженер протянул руку к телефону. Улыбаясь, Юрий перехватил ее.

— Не надо звонить, уважаемый товарищ инженер… Я думал, ты более догадливый. Газетер, которого ждешь, уже перед тобой собственной персоной. И звать его Юрий Калашник. Прошу любить и жаловать. Так что напрасно ты испугался журналистского нашествия, пока будешь иметь дело с одним…

— Так это… о твоем приезде меня и предупреждали? — Бранюк засмеялся. — А мне и в голову не пришло, что ты — тот самый журналист, которому так не терпится проникнуть в великие тайны нашего промысла.

— Абсолютно точно. Это я. Но просил не говорить тебе мою фамилию, хотелось появиться неожиданно и увидеть, как сильно зазналась ваша ученая милость.

— Насчет зазнайства, это, пожалуй, с больной головы на здоровую. Сам ты зазнайка и есть. Письма ему пишешь — не отвечает, молчит… Где же ты, кочевник, остановился наконец? Или тоже проездом, перелетом заглянул?

— Две недели уже, как живу в Киеве. Немного поездил по Сибири, был на Сахалине, плавал с китобоями… Теперь, как видишь, почти дома, оседлый образ жизни начинаю.

— И надолго?

Юрий пожал плечами. Их взгляды встретились, и они снова не могли удержаться от улыбок — два друга, пути которых наконец сошлись в Прикарпатье, на нефтяном промысле.

Как ни присматривался Бранюк, не мог понять, изменился ли за эти годы Юрий Калашник. Взгляд, как и раньше, насмешливый и веселый, те же непослушные вихры на голове, тот же вздернутый нос, те же темные густые брови. Разве что две глубокие складки появились на лбу да несколько серебристых нитей на висках… И все же чем внимательнее разглядывал его Бранюк, тем больше казалось ему, что они будто совсем недавно пожимали друг другу руки, прощаясь на львовском вокзале.

Иван Бранюк окончил тогда политехнический институт и уезжал на работу, получив назначение в далекий город Баку. Юрий с грустью расставался с этим немного задумчивым парнем, с которым он так неожиданно и по-настоящему сдружился.

Они познакомились давно. Как-то в оперном театре проходила городская научно-техническая конференция студентов. Среди докладов и рефератов будущих инженеров выступление Ивана Бранюка, третьекурсника нефтяного факультета, сначала не произвело особого впечатления на молодого работника областной комсомольской газеты. Пристроившись в ложе, Юрий Калашник старательно записывал в блокнот все, что, по его мнению, наиболее заслуживало внимания. Реферат студента-нефтяника, переполненный цифровыми данными, изобиловавший специфической, не совсем понятной терминологией, вызвал у журналиста чувство легкой досады. «Скучновато получается», — подумал он и еще раз взглянул на докладчика. И вдруг Юрий заметил одну деталь. Перед студентом на трибуне лежали бумаги, но он совсем не смотрел в них. Легко, казалось, без всякого напряжения мысли он оперировал множеством данных, сложными формулами, говорил уверенно и убедительно, с каким-то внутренним воодушевлением. Видно было, что его реферат — это результат большой, кропотливой работы, которая заполнила его всего.

Газетчик был человеком пытливым, умел, слушая, сам зажигаться мыслью, если чувствовал за ней ту знаменитую журналистскую «изюминку», что превращалась потом в сжатый рассказ о новом, значительном, необычным. Вдумываясь в каждую фразу, произносимую Бранюком, Юрий Калашник все больше убеждался в том, что доклад студента — нечто более весомое и глубокое, чем обычный студенческий реферат.

И не ошибся. Седой старый профессор с мировым именем долго жал руку растерянному Бранюку. Потом он подвел студента к рампе и сказал в притихший зал:

— Молодые друзья, я рад за вашего товарища. Да, рад! Проблема добычи остаточной нефти давно волнует науку и практику. Труд, проделанный докладчиком, заслуживает самой высокой оценки. Своими исследованиями он сделал смелый шаг вперед, а его теоретические выводы поражают оригинальностью и… дерзостью. Благодарю вас, коллега!

Научная работа Бранюка была признана лучшей среди представленных на конференции. Через день в областной комсомольской газете появился внушительный «подвал» об итогах научно-технического творчества студентов. Больше половины корреспонденции посвящалось работе Ивана Бранюка. Внизу стояла подпись: «Ю. Калашник».

Вечером в редакцию пришел высокий худощавый юноша и спросил, можно ли видеть автора опубликованной корреспонденции. Его провели к Юрию. Тот сразу узнал Бранюка.

— Я прочел ваш материал. Так же нельзя писать, честное слово, — укоризненно сказал студент.

— Вы чем-то недовольны? — встревожился Юрий.

— Вот именно! — Резкий голос Бранюка был совсем не таким, как там, в театре. — Вы сделали меня без пяти минут академиком. В корреспонденции много сенсационного, рассчитанного на эффект. Мне стыдно смотреть в глаза однокурсникам.

— Это ты, приятель, напрасно, — немного покраснев, сказал Юрий, переходя на «ты». — Давай внесем ясность.

— Да что там ясность! — наступал Бранюк. — Сегодня я просмотрел и другие материалы на научно-техническую тематику, напечатанные за последнее время в вашей газете. Вы допускаете неточности, ваши товарищи иногда плавают по поверхности. Разве же так можно? Информация, тем более научная, не терпит верхоглядства.

— Выкладывай факты. — Юрий развернул подшивку газеты. — Но сначала закончим с моей корреспонденцией. Ты напрасно набросился на меня. Прежде чем сдать материал, я прочитал его вашему профессору. Не думаю, что он согласился бы со мной, если бы я перегнул здесь палку, приписал тебе несуществующие заслуги. Вот и виза профессора.

Студент смутился. Но он не хотел отступать.

— Да, все это хорошо — профессор, его виза, определенная оценка работы… Но ты, прежде чем садиться за письменный стол, мог бы прийти к нам в институт, посмотреть, над чем мозгуют ребята в нашей лаборатории, пощупать кое-что своими руками. Разве это помешало бы тебе, журналисту?

Тут уж Юрию возразить было нечего. Они договорились о встрече в институтской лаборатории. Потом встречались все чаще и чаще, привязались друг к другу. Бранюк нередко заходил теперь в домик на одной из старинных улиц города, где находилась редакция. Ему приносили узенькие гранки, пахнущие типографской краской. Он внимательно вычитывал лаконичные, по-газетному скупые абзацы репортажей о новых машинах, сходивших с конвейеров местных заводов, знакомился с корреспонденциями, в которых рассказывалось о молодых ученых, специалистах, новаторах, иногда, «выудив» в гранках неточность или ошибку, подтрунивал над журналистами и тут же советовал, с какой литературой следует ознакомиться, в какой справочник заглянуть. Постепенно новый друг Юрия Калашника стал в редакции своим человеком.

Так прошло два с половиной года.

Жаль было Юрию расставаться с Иваном. Но каждый из них выбрал свое место в жизни и пошел своей дорогой. Бранюк работал на крупном нефтепромысле в Азербайджане. Юрий заочно окончил университет, и ему предложили сотрудничать в одном из журналов. Он колесил по стране, писал о Средней Азии, о Заполярье, о стройках Сибири. Бранюк время от времени встречал в журнале очерки друга из самых отдаленных уголков советской земли. Иногда они обменивались письмами. Иван сообщил как-то, что защитил кандидатскую диссертацию. Затем написал Юрию о переезде из Баку в родные места, в Прикарпатье. Но все труднее было письмам Бранюка угнаться за непоседливым журналистом. Не раз конверты возвращались назад с пометкой: «Адресат выбыл».

Последнее письмо от Юрия пришло год назад. Конверт непривычно цветистый, с чужим штемпелем и необычной маркой. Юрий ушел в рейс на новом флагмане китобойной флотилии, незадолго перед этим спущенном со стапелей. В то время когда Иван рассматривал на конверте рисунок незнакомого пейзажа, океанские волны покачивали корабль где-то по ту сторону экватора.

И вот теперь такая неожиданная встреча. Иван Бранюк был растроган приездом друга.

 

2

В общежитии нефтяников Бранюк занимал комнату, которая служила ему одновременно и рабочим кабинетом, и спальней. Кровать, покрытая одеялом из верблюжьей шерсти, тумбочка, два стула, металлический сейф, на стене — патронташ и охотничье ружье с причудливым кружевом резьбы на ложе.

— Располагайся, Юрко, и чувствуй себя, как дома. — Бранюк показал рукой на нехитрое убранство комнаты. — Живем, как видишь, по-спартански, до города далеко, кругом — лес да горы, зато работать никто не мешает.

— Людей тут лишних не видно, это я заметил. — Юрий снял со стены ружье, залюбовавшись филигранным рисунком инкрустации. — Твоя двустволка?

— Из Азербайджана привез, подарок… Людей действительно здесь немного. Партия у нас небольшая: несколько операторов, геолог, техник, повариха, еще один инженер и я. Вот и все алхимики. Работаем дружно. Уже год как вместе, понимаем друг друга с полуслова.

— Откровенно говоря, немного другим представлял я себе этот промысел, — сказал Юрий, задумчиво глядя в окно. — Мал золотник, да дорог. Так оно выходит? Так. Не скромничай. Слыхал, краем уха, Иван. Намекнули кое о чем товарищи. Нетерпеливый я, ты же знаешь. К тому же, работой руководит давний друг. Вот и решил рискнуть, первым среди братьев-журналистов начать разведку «владений» инженера Бранюка. Не поспешил? — Юрий без улыбки посмотрел в глаза Ивану.

Бранюк сел на кровать, хлопнул ладонью по одеялу:

— Садись сюда. Давай закурим.

По комнате поплыло облачко дыма. Несколько минут они молчали. Оба были сосредоточены и серьезны.

— Уговор будет такой, — сказал Бранюк, — после командировки в Прикарпатье ты не сдашь в редакцию ни одной строки. Причина тебе понятна. Исследования пока еще в такой стадии, когда лишние разговоры не приносят пользы делу, а наоборот… Ясно?

— Да. Однако некоторые сообщения о твоей работе уже появились в прессе.

— Знаю, что хочешь сказать. На промысел официально командирован корреспондент. Будь он Юрий Калашник или кто другой, мне так или иначе не избежать интервью? Ты это имел в виду? В журнале «Нефтяное дело» были опубликованы некоторые теоретические данные. И каждому, кто обратился бы ко мне, я повторил бы только то, что уже сообщалось в журнале. Опубликованные сведения носят всего лишь научно-информационный характер, ими вряд ли заинтересуется массовый читатель. Но так как корреспондент оказался Юрием Калашником, это меняет дело. Тебя я познакомлю с работой шире. Но наша беседа до определенного часа останется здесь, в стенах этой комнаты.

— Когда пробьет «определенный час»?

— После окончания испытаний аппарата и моего отчета в Академии наук.

— Это будет скоро?

Бранюк задумчиво покачал головой:

— Не знаю, Юрко. Если бы я знал!..

— Условие принимается безоговорочно. Считай, что за порогом этого дома я забуду все, о чем услышу от тебя.

— Зачем же забывать, — засмеялся Бранюк. — У нас здесь не тайная лаборатория за бронированной дверью. Запоминай все, что заинтересует тебя. Однако про наш уговор помни тоже. — Инженер, собираясь с мыслями, на минуту задумался, взял Юрия за руку. — Представь себе такую картину: по нефтепромыслам всей земли разбросаны многочисленные мертвые нефтяные скважины. Их жизнь уже замерла или замирает. Сколько труда и средств вложил человек, прокладывая в глубины эти драгоценные артерии! И вот многие из них стоят теперь забытые, обваливаются, исчезают с экономических карт. А ведь под ними разливаются нефтяные моря! Но ничто не в силах оживить эти моря, заставить нефть подняться из недр на поверхность. Почему? Все объясняется просто. Природная энергия нефтеносных пластов — физическое давление подземных вод, газа помогает нам добывать жидкое топливо, как бы выталкивает его из песчаника на поверхность. Но подземные силы действуют не бесконечно. Проходят годы, давление в пласте постепенно падает, и его энергия угасает. Наступает время, когда выход нефти практически прекращается… Можно искусственно продолжить жизнь пласта, применяя, как говорят нефтяники, повторные методы добычи. После этого эксплуатация месторождений возобновляется. Но ненадолго. Добыча со временем падает снова, хотя в глубинах и остаются огромные запасы нефти.

Если бы удалось подобрать ключ к нефти, залегающей в омертвевших пластах, мы получили бы дополнительно миллионы тонн горючего, сырья для химической промышленности, снова ввели бы в действие сотни скважин. С промыслов Азербайджана, Башкирии, Украины, Сахалина хлынул бы новый поток «черного золота». Количество остаточной нефти кое-где превышает 50 процентов общего количества в месторождениях. Понимаешь, что это означает для экономики Союза? Для мировой экономики? Для экономики слабо развитых стран, основным богатством которых является нефть? Я не буду утомлять тебя цифрами, но поверь, они поразительны. Мы получили бы миллиардные доходы, если бы рядом с действующими ныне скважинами возобновили эксплуатацию старых, погасших пластов.

Бранюк достал из кармана ключ, шагнул было к сейфу, но снова повернулся к Юрию и продолжал:

— Проблема остаточной нефти давно не дает покоя ученым и промысловикам. В Европе, Азии, Африке ведутся поиски и исследования. Недавно в Риме по этому поводу состоялся международный конгресс. Лихорадит ученых Америки. Высказывают свою точку зрения англичане. Поиск идет различными путями, однако почти все специалисты после продолжительных теоретических разведок пришли к единому мнению: чтобы взять остаточную нефть, необходимо искусственно подогреть, «поджечь» пласт, выражаясь языком нефтяников. Как решить это практически? Идей выдвинуто много. Пар, горячая вода, газо-воздушная смесь, электричество… Однако нефтяной пласт оказался крепким орешком, он не поддался.

Недавно сотрудники одного из наших исследовательских институтов предложили воздействовать на пласт с помощью атомного реактора. Проект интересный. Он мог бы стать блестящим решением проблемы. В будущем… Мы же хотим сегодня вооружить нефтяную промышленность простой, недорогой аппаратурой, таким оборудованием, которое можно было бы освоить и применить на каждом промысле, на каждом участке.

Вот над этим, Юрий, мы и бьемся здесь. Я мог бы долго рассказывать тебе и про свои неудачи, что не раз подстерегали меня, и про минуты радости, когда удавалось наконец находить те зернышки, из которых со временем должен получиться золотой слиток. Но оставим это. Вам, журналистам, подавай сразу весь слиток, я знаю!

Погрозив Юрию пальцем, Бранюк повернул ручку сейфа. С тихим звоном открылась дверца. На стол лег туго свернутый лист бумаги. Привычным движением инженер развернул его.

Юрий взглянул на белоснежный квадрат ватмана. Даже ему, мало искушенному в таинствах технического черчения, сразу бросилась в глаза скупость рисунка. Там не было хитроумного сплетения линий, не сбивали с толку очертания многочисленных и загадочных деталей. Чертеж поражал своей простотой, предельной лаконичностью воплощенного в нем замысла.

— Это двенадцатый вариант моей забойной горелки-термоинжектора. Аппарат несет подземный огненный факел и позволяет регулировать температуру с поверхности, — сказал Бранюк, показывая на чертеж.

— Извини мое невежество, но мне кажется, что здесь… в этом чертеже все как-то несложно, упрощенно, что ли. — Юрий волновался, на его щеках вспыхнул румянец. — Конечно, я профан в таком деле и могу ошибаться. Ты уж не осуди.

Бранюк улыбнулся.

— Многие думают, что каждое изобретение — это обязательно что-то головоломно сложное, непостижимое уму простого смертного. В том весь и секрет, что все очень просто… Теперь просто, после шести лет труда. Вот агрегат цилиндрической формы. Он выполняет роль термокамеры, своеобразной форсунки. Это сердце аппарата, в принципе его действия вся суть изобретения, — объяснял инженер, водя кончиком карандаша по чертежу. — В остальных деталях нет ничего принципиально нового, их назначение поймет любой техник, знакомый с нефтяным делом. По этим магистральным каналам подается газ и мощными компрессорами нагнетается воздух. И на тысячеметровых глубинах начинает бушевать пламя.

— Аппарат испытывался в скважине номер шесть. Вон она, видишь, у подножия горы, — показал Бранюк рукой в окно. — Это было в ноябре. Термоинжектор действовал безотказно. На протяжении тридцати шести часов беспрерывно у подножной скважины стонала и парилась земля. Было холодно, вокруг поднялся туман. Полтора дня мы не отходили от приборов ни на минуту. Потом я перекрыл газовую магистраль. Питание факела прекратилось. Но пламя не погасло. Горение в глубинах продолжалось! Ты понимаешь, что это означало? На третьи сутки операторы подняли на поверхность двухрядный лифт. У меня похолодели руки. Обсадная колонна, трубы и термокамера превратились в бесформенную массу, расплавились. Температура поднялась так высоко, что даже порода поплыла, как воск. Инженер Фокеев, техник Закиров, операторы бросились меня обнимать, они что-то кричали и смеялись. Только тогда я понял все. Пласт наконец не устоял. Мы «подожгли» его.

— Конструкция термоинжектора проста. Это верно, — продолжал Бранюк. — Но газ, газ… Вот что не дает мне покоя. В самом методе термической обработки пласта есть еще белые пятна. После прогрева шестой скважины мы много работали над конструктивным улучшением аппарата. Уже изготовлен новый образец. На этот раз взят специальный сплав огнеупорных металлов. Теперь аппарат выдержит жар пекла. Назавтра планировали спустить термоинжектор в скважину номер три. Она мертва уже больше семи лет. Но я решил отложить испытания. Чувствую, существует второй вариант решения задачи, как бы тебе объяснить… Ученик ломал голову и задачу решил. Все как будто бы на уровне. Результат сошелся с ответом. И все же учитель ставит четверку. Только четверку! Потому что путь, по которому пошел ученик, не самый лучший. Меня не удовлетворяет процесс горения, факел, создаваемый термоинжектором. Это не каприз неудовлетворенного изобретателя, нет. Горение — процесс сложный, у него свои отклонения, исключения и законы… Тебе кажется, что я начинаю издалека? — Бранюк посмотрел на Юрия. — Но мы подошли как раз к тому, о чем я и хотел тебе рассказать. Аппарат для термического воздействия на нефтяной пласт был изобретен намного раньше, чем это сделал я.

Юрий Калашник широко открыл глаза.

Предостерегающим жестом Бранюк не дал ему заговорить и продолжал:

— Я полагаю, что конструкция того термоинжектора сходна с моей, но кое в чем иная. В ней — я почти уверен — найдено то последнее звено, которого еще недостает на этом чертеже, — провел ладонью по ватману инженер. — Думаю, что дело в совершенствовании процесса горения. Я задался целью во что бы то ни стало воспроизвести то, что уже существовало, но, к сожалению, утрачено для нас.

— Кто же создал термоинжектор до тебя? Откуда тебе стало известно о его технических данных, если изобретение потеряно?

Инженер задумчиво смотрел в окно на плывшие в небе белые облака. Юрий Калашник ждал. Он почувствовал, что сейчас услышит что-то такое, о чем друг его, наверное, не рассказывал раньше никому.

 

3

— Мое детство прошло во Львове, ты знаешь, — начал Бранюк. — Отец был столяром. Помню, от него пахло клеем и свежими стружками. Он брал меня на колени и всегда улыбался, весело и беззаботно, — голос Бранюка изменился, стал глухим. — Веселый был отец… Так, по крайней мере, мне казалось тогда. Позже, когда подрос, я начал понимать, что веселого в его жизни было мало. Он всегда был озабочен тем, где найти заработок, чтобы принести домой несколько злотых на хлеб. Тяжелые были годы. Рабочие бастовали. Всюду разъезжали конные жандармы. Случалось, мать не пускала меня на улицу — в городе гремели выстрелы.

В те дни отец забегал домой на несколько минут и снова куда-то уходил надолго. Несколько раз к нам с обыском являлась полиция. Что искали — не знаю. Потом отец исчез совсем. Мать говорила, ему удалось найти работу в селе. Ей не хотелось, чтобы я знал правду. В «Бригидки» — была такая во Львове тюрьма — она носила передачи отцу тайком от меня…

Однажды ночью, это было в тридцать восьмом году, к нам постучали в окно. Мать впустила в комнату мужчину с перевязанной рукой. Я знал его. Он работал кузнецом на Подзамче, часто приходил к отцу, они надолго уединялись в кухне. Мать в такие минуты тревожно посматривала в окно и хваталась за сердце, как только в коридоре раздавался звонок или у наших дверей слышались чьи-то шаги… Так вот. Ночной гость показал матери небольшую фотографию. Мать взяла ее и заплакала. Кузнец сидел у нас до рассвета и тихо разговаривал с матерью.

Через несколько дней я нашел ту фотографию, она была вложена в книгу, Узнал на ней отца. Таким он и запомнился мне больше всего: в берете, в клетчатой безрукавке, с пистолетом на поясе. Рядом с ним стояли люди, тоже странно одетые и с оружием. Один держал в руках знамя, на развернутом полотнище четко выделялись слова: «За вашу и нашу свободу!» Только много лет спустя я узнал, чье это было знамя и через сколько земель пронес фотографию раненный в Испании боец Интернациональной бригады, львовский кузнец с Подзамче, которому чудом удалось избежать французских концлагерей и вернуться в родные края.

А отец не вернулся. В Интернациональной бригаде он был командиром взвода и погиб под Гвадалахарой. Через год не стало матери. У нее было больное сердце. Меня взял к себе ее брат. Детей у него не было. Он, его жена — вот и все семейство. Жилось мне там неплохо. Дядя работал сначала в Бориславе на нефтепромысле компании «Стандарт ойл», а затем — во Львовской «политехнике». В молодости ему удалось закончить Варшавскую академию. Для украинца из бедняков это было почти несбыточной мечтой. Но дяде посчастливилось. На его недюжинные способности обратил внимание польский профессор Пилляр, известный химик и знаток нефтяного дела. Со временем профессор взял к себе дядю своим ассистентом. Бульварные польские газетки начали было травлю преподавателя-украинца. Но вскоре умолкли. Пилляр дал им бой. Старого профессора знал весь научный мир, с ним приходилось считаться…

Я не раз видел Пилляра у дяди. Жаль, что мне в студенческие годы уже не пришлось слушать его блестящих лекций. Гитлеровцы расстреляли профессора под стеной городской цитадели в 1941 году вместе с группой львовских ученых…

Когда фашисты ворвались в город, дядя почти перестал выходить из квартиры. Дни и ночи просиживал в своем кабинете. Он не хотел замечать, что творилось вокруг. Изредка к нему наведывались знакомые, чаще других приходил его старый коллега еще по академии. Как только начинался разговор о положении на фронте или о «новом порядке», заведенном гитлеровцами на оккупированной территории, дядя всегда обрывал его одной фразой: «Политикой не интересуюсь, у меня свои заботы». Действительно, он работал много и напряженно. Еще в Бориславе, задолго до 1939 года, начал какие-то исследования, потом продолжал их во Львове, время от времени выезжая на нефтепромыслы.

Дядя был неразговорчивый и нелюдимый всегда. В годы оккупации он замкнулся в себе еще больше. Многого он не понимал. Да что говорить. Человек был далей от борьбы, от всего того, чем жили мой отец и его друзья, Дядя тешил себя мыслью, что наука есть наука и при любых обстоятельствах его домашняя крепость — кабинет — останется неприкосновенным, надо только ни во что не вмешиваться. Даже гибель Пилляра не рассеяла его иллюзий. Он считал это лишь трагическим недоразумением, тяжелой случайностью войны.

Работал дядя по шестнадцати часов в сутки. Так уж было заведено, что кофе и завтрак я носил ему в кабинет. Войду, бывало, поставлю молча на стол чашку и тихонько выйду. Не мешал ему, и он был доволен. Но как-то вечером я нарушил установленный порядок, принес ему бутерброды и вдруг спросил, что он чертит и пишет по ночам. К моему удивлению, дядя не рассердился. Возможно, он устал и хотел отдохнуть, а может, ему просто захотелось поделиться с кем-нибудь своими планами. Он взял меня за плечи и подвел к чертежной доске.

История загадочных кладов нефти, их фантастическая неприкосновенность не на шутку взволновали мое детское воображение. Дядю будто подменили. Он разговорился, рисовал все такими яркими красками, с таким увлечением, что я сидел как завороженный. Передо мной открывался таинственный мир подземного сказочного мертвого царства, которое ожидает своего храброго Ивана-царевича. Не знаю, может, как раз в те минуты я и стал нефтяником, — улыбнулся Бранюк. — Потом дядя долго и терпеливо объяснял мне чертеж, втолковывал, как будет действовать каждая деталь аппарата, который он конструировал много лет, начав еще там, в Бориславе. Далеко не все из того, что я услышал, было мне понятно, и все же мое сознание впитало главное: тайны нефтяных пластов для этого человека уже не существует!

После того вечера время полетело быстрее. В школу я не ходил, дружить с ребятами жена дяди мне запрещала. Она всего боялась, держала меня взаперти. И вдруг у меня нашлось занятие. Я уже смелее открывал дверь дядиного кабинета. Иногда молча наблюдал, как он работает. Иногда помогал ему — затачивал карандаши, резал бумагу… Так прошел еще один год.

Город голодал. Из квартиры вынесли почти все, что было ценного, и продали. Но, как и раньше, дядя ни на что не обращал внимания. Настроение у него было приподнятое, он завершал работу, которой посвятил двенадцать лет жизни.

Немцы чувствовали себя в городе неуверенно. Уже слышалась далекая канонада. Приближалась линия фронта. И, как гром, на нас обрушилось несчастье. На рассвете в квартиру вломились гитлеровцы. Забрали все чертежи, рукописи, черновые записи. Дяде приказали одеться и увезли его. С тех пор мы о нем ничего не слышали.

Днем город освободили советские войска, линия фронта отодвинулась на запад, а инженер Ростислав Захарович Крылач — так звали дядю — со своим архивом исчез бесследно.

Бранюк вдруг умолк, прислушался.

В комнату донесся приглушенный отдаленный треск. Короткие отрывистые звуки, усиленные эхом в горах, повторились еще раз и внезапно оборвались.

— Стреляют, — с тревогой в голосе сказал Бранюк. — Слышишь, Юрко? На границе стреляют…