Анатолий Стась

ЗЕЛЕНАЯ ЗАПАДНЯ

Приключенческо-фантастическая повесть

 

ПРОЛОГ

Экран неожиданно затуманился. На панели кодового указателя засветился золотистым дверной глазок, в нем запрыгали, замелькали красные цифры. Услышав мелодичное теленьканье зуммера-фиксатора, я даже не поинтересовался, на какой именно комбинации прекратился танец цифр, уверенный, что за миг увижу Ержи.

Это была не Ержи.

Едва ли не на весь экран жмурилось веснушчатое лицо Рыжего Зайца. Я вскочил из кровати, скользнул взглядом по желтой панели. Цифры, замерев, показывали сложный незнакомый код позывных. А голос Рыжего Зайца уже наполнил комнату:

— Бездельничаешь, спишь? Хватит вылеживаться, включай скорее телевизора!.. Там его снова показывают, а он… Канал ВХ-301-Л. Новая серия “Трагедии в джунглях”! Транслируют через спутник “Орион”. И включай же, не тяни!..

Я машинально простер палец к клавише с надписью ВХ-301-Л, и сразу же стена исчезнувшая, превратилась на огромное окно, за которым выросли стоголосые лесные дебри. Визг и суета обезьян нахально ворвались в комнату, ошеломили после обычной тишины. Давно уже я не слышал такого крика.

Под деревьями, из которых свисали лианы, колыхнулась густая трава. Обезьяны что-то увидели внизу, присмирели и неожиданно, как ужаленные, прыснули врассыпную. Трава закачалась сильнее, зашелестела. В конце концов из нее выткнулась разлохмаченная мальчишеская глава. Испуганные глаза напряженно следили за лужайкой, которая виднелась впереди. Мальчик — я уже догадался, что вижу себя — держал небольшой серебристый предмет, похожий на кусок трубы.

Тем временем на лужайку вышли два мужчины. Одежда на них был подранная, широкополые шляпы надвинуты низко на глаза, голенища высоких, как у охотников, сапог — в грязи. Передний, молодой и смуглый, заметив мальчика, отшатнулся, немного не сбил с ног своего спутника. А тот, расстегнутый, неуклюжий верзила, озирался, как затравленный, сжимая в руках кургузый автомат. Как только он увидел мальчика, его блестящее от пота лица перекосилось из ужаса. Мужчины, пригибаясь, стремглав бросились назад, под защиту развесистого толстенного дерева.

Мои руки, которые безразлично лежали на спинке кресла, оставались недвижимые, а там, на пятиметровом экране, они молниеносно подняли металлический предмет на уровень груди. Зеленые чащи вспыхнули ослепительным сиянием. Над лужайкой мелькнул розовый ветер. Могучий ствол, за которым притаились двое, подсеченный страшной силой, вздрогнул, затрещал и повалился на сторону…

Все это промелькнуло на экране за каких-то две—три минуты. Я взглянул на Рыжего Зайца. Он восторженно прилип к своему телевизору — где-то там, далеко от меня и от моей комнаты, наверное, за тысячи километров от нашего города. Комбинация кода его позывных свидетельствовала, что между нами — большое расстояние.

— Эй, Жак, очнись! — позвал я. — Где ты сейчас?

— Замолкни, Игорь! Не мешай! — отмахнулся он. — Смотри, смотри…Ты что, в самом деле едва на крокодила не наступил?

— Оставь! Откуда подключился ко мне?

— Из дома. У нас, в Рио, жарят страшные дожди. Нос на улицу не покажешь… — Лицо Рыжего Зайца вдруг приобрело уж слишком вежливое выражение. Он поклонился с экрана и промолвил: — Доброе утро, сеньор!

Я едва не захохотал, но своевременно оглянулся. Позади стоял Владимир Степанович. С тех пор, как он лечит меня, его портреты не раз появлялись в газетах и журналах. Рыжий Заяц узнал профессора Синицу.

— Это что же такое, а? Я сознательно нарушаю его режим, сдаюсь на его слезную мольбу, включаю на минуту видеофон, чтобы он увиделся с Ержи и в конце концов успокоился, а вместо симпатичной девочки в экран врывается…Гм!.. Кто вы, молодой мужчина, из каких земель? Как сюда попали? — гремел профессор, наступая на экран.

Моргнув Рыжему Зайцу, я объяснил:

— И он случайно, Владимир Степанович. Наверно, Ержи не успела соединиться, вот он и вклинился, пока канал был свободный. Познакомьтесь. Это тот самый Жак, с Рио-де-Жанейро.

Из-под мохнатых профессорских бровей на лицо выползла улыбка.

— Знаю, знаю. Он уже не впервые старается пробиться к тебе, этот Жак с Рио-де-Жанейро. Ну, ребята, поговорили, увиделись? А теперь довольно! — Владимир Степанович кивнул Рыжему Зайцу. — Всего вам наилучшего, молодой мужчина!

— Извините, сеньор профессор. Всего два слова. Игорь, мои позывные у тебя на панели, запиши. Вызывай, когда захочешь. Быстрей выздоравливай. Привет Ержи. Жму лапу, бездельник!

Экран видеофона медленно гас, покрываясь матово-белым глянцем. Я выключил телевизор. Чащи исчезли, превратившись на обычную стену комнаты.

Брови профессора лукаво сломались.

— Чему же не любуешься “Трагедией в джунглях”? Ведь совсем недавно тебе это нравилось. И не только тебе. Вон Жак с Рио-де-Жанейро чуть не влезает в телевизора. И вообще против телевизора я ничего не имею. Но к видеофону даже не приближайся, включишь — на экран будут пихаться все подряд, кому надо и кому не надо. Запрещаю! Что? Уже насупился? А, я же забыл… Поговоришь с Ержи, поговоришь. Через час. Там у нее сейчас уважаемый старейшина хирургов.

— А что, разве?..

— Никаких “разве”! Вторая операция сделана удачно, ты же знаешь. Теперь для девочки надо выработать комплекс физических упражнений, чтобы рука окрепла. А твоя… программа пока что остается без перемен. Покой и еще раз покой. Можешь понемногу читать. Можешь думать. Разрешаю. Полезные мысли еще никому не повредили, даже киногероям с намятыми ребрами.

— Какие ребра? Какие ребра? — вскочил я. — Владимир Степанович, честное слово…Не болит совсем… Почему вы так долго держите меня в кровати? Взгляните, какая красивая погода, а я… даже своих ребят еще не видел.

— Какой! Я его держу в кровати… Не преувеличивай, друг, кровать давно уже позади. Еще немного потерпи. Я и сам вытурю тебя на улицу. Не спеши. Зато потом побежишь из комнаты прямо на волейбольную площадку.

Взлохматив мне чуба, Владимир Степанович исчез за дверью.

Сквозь раскрытое настежь окно в комнату доносилось спокойное дыхание города. Пахло цветами, которые, словно цветистый ковер, застилали крышу соседнего дома. В голубизне, над крышами и террасами, беззвучно мотыльками порхали цветистые аэротакси, на фюзеляжах, на крыльях игриво забавлялись лучи горячего полуденного солнца.

Я задумался.

Первое сообщение об “зеленой западне”, переданное по радио с мало кому известного суденышка, приняли множество радиостанций. В тот же день вечерние газеты по крайней мере десяти стран вышли с разительными заголовками. Люди отнеслись к сенсационной вести по-разному. Одни пожимали плечами, думая, что им подкинули неразумная шутку какого-то легкомысленного радиолюбителя, другим все это показалось новой затеей бразильских или же парагвайских журналистов. И когда фотографии и кинокадры, снятые на месте событий, облетели почти все закоулки Земли, тогда поднялась настоящая буря. А после того, как в печати появилось несколько моих слов по поводу контейнера — немало городов Латинской Америки и Соединенных Штатов охватила паника.

В это время я уже возвратился домой. Многоязычные голоса дикторов и радиокомментаторов из утра до ночи без конца повторяли мое имя. Мои портреты печатали на страницах газет и журналов. Каждый день я видел себя на экране панорамного телевизора. Мое изображение красовалось даже на бутылках с прохладным напитком изделия какой-то венесуэльской фирмы.

Какие-то прыткие режиссеры из американцев даже слепили телефильм, который назывался “Трагедия в джунглях”. Оборвав первую серию на том, как меня живьем замуровывают в скалу, они скоро начали выстреливать в эфир следующие серии: вторую, третью, четвертую, пятую… Мне могли бы позавидовать все разбойника из кинобоевиков прошлого столетия. То, что было на самом деле, в телефильме вылилось невероятными картинками, от которых у зрителей, наверное, волосы на голове становилось дыбом. Поглядывая на экран, профессор Синица сначала лишь растерянно кряхтел. Потом я все чаще перехватывал иронические взгляды Владимира Степановича. И постепенно снисходительная ирония исчезла с лица профессора. Как только на экране с молниеносной скоростью начинали меняться кадры очередной серии “Трагедии”, он мрачно бросал: “Трюкачи! Фальшивомонетчики! Нет, они не такие наивные, как это кое-кому кажется. Здесь расчет с далеким прицелом…”

Не скажу, что я сразу же понял профессора Синицу. Лишь со временем, когда мне уже самому надоело “Игорь Вовченко… Игорь Вовченко… Игорь Вовченко…”, бросилось в глаза довольно странное обстоятельство. В заграничной печати, большей частью в западной, о мне звонили во все колокола, об Ержи, хотя и сдержаннее, шумели также, а тех, с кем пришлось нам столкнуться в джунглях, будто кто-то умышленно отодвигал в тень. Еще месяц назад Брендорфа, Кносе, фрейлен Труду называли преступниками, злодеями, пиратами сельвы, теперь о них упоминают все меньше или вообще почти обходят молчанкой. Почему? Разве же не эта троица готовила человечеству неслыханную катастрофу?

И я решил рассказать обо всем. Рассказать, как было на самом деле, не преувеличивая, но и ничего не замалчивая.

 

Глава I

В “ЗАМКЕ” ПОЯВЛЯЕТСЯ НОВЕНЬКАЯ

Большие, серые с зеленоватым оттенком глаза — это первое, что запомнилось, когда я увидел ее тем днем. Она появилась в замке через неделю после того, как радиста Купичку спешно отправили в столицу Бразилии, где им занялись медики. У пожилого чеха Купички оказалось больное сердце, дал знать о себе здешний климат.

Жара стояла невероятная. Бамбуковая крыша веранды солнце прокалилась насквозь. Сеньора Росита позвала старого Катультесе. Индеец не спеша прошел мимо нас, кротко улыбаясь. Он быстро наладил большой вентилятор, который вчера вечером почему-то перестал крутиться. Электроопахало снова зашелестело крыльями, из-под потолка, вместо прохлады, повеяло горячим сухим воздухом.

Мы все — Рыжий Заяц, имела Мэро — дочурка сеньоры Роситы, и я — первые минуты за обедом старались держать себя вежливо, сидели с салфетками на коленах и не смотрели друг на друга. Так длилось недолго, пока не подкрался и не умостился под столом любимец Мэро — косматая собачка Приблуда. В руке лопоухого Жака, которому Мэро прицепила прозвище Рыжий Заяц, так как у него еще и волосы аж лоснилось красным золотом, я увидел соломинку. Он потихоньку щекотал Приблуду. Изнуренная жарой собачка, которая сразу задремала возле наших ног, во сне смешно отбивалась лапой от докучливой “мухи”. Мэро засовалась в кресле и прыснула в кулачок. И вот соломинка поползла к черному собачьему носу. Приблуда испуганно гавкнул, подпрыгнул и закружил, силясь укусить свой хвост. Мэро заверещала, задрыгала ногами; кувшин с ананасовым соком, который стоял на столе, перекинулся, на белой скатерти расплылась ароматная жидкость…

И вот, в самый раз той мытые, на веранде появился сеньор Аугустино. Он держал за руку девушку лет тринадцати. Зеркальное стекло темных очков заслоняло ей пол-лица. На девушке были короткие серые шорты, такого же цвета безрукавка, на ногах — индейские мокасины с цветастым узором. Короткие пшеничный волосы казались аж белыми.

— Познакомьтесь. Это — Ержи, — сказал сеньор Аугустино, вытирая лоб клетчатым платком.

Мы с Рыжим Зайцем, как положено, встали из места. Незнакомая гостья сказала несколько непонятных слов.

— Что она сказала? — шепотом спросил Рыжий Заяц.

— Не знаю. Кажется, поздоровалась, — негромко ответил я.

Девушка опустилась на край плетеного кресла, сняла очки. Мне еще никогда не приходилось видеть таких огромных зеленоватых глаз. Вместе с тем взгляд девушки взволновал меня, глаза у нее были слишком серьезные то ли утомленные, а может, встревоженные.

Я подумал: “Наверное, она только что прибывшая в Пэри. Видно, приехала издали. Никогда в жизни не видела сельвы, не жарилась на таком солнце… Ей немного не по себе. Интересно, откуда же она?”

Я по себе знал, как влияет на человека первая встреча с здешним краем. Когда два месяца назад мы с отцом ступили на высушенную, жесткую, как проволока, траву аэродрома на восточной окраине городка Пэри, наверное, и мое лицо не светилось радостью. Ощущение было такое, что все вокруг — рыжеватый пятачок аэродрома, здания, люди, которых я увидел, даже небо над нами — навеки потерялось среди зеленого моря лесов, которые подступали отовсюду. В полете, в салоне самолета, панорама джунглей разжигала мое воображение. И вот мы приземлились, и как будто утонули в сельве. Я стоял тогда на аэродроме маленький и одинокий. О местах, которые окружали нас, мне приходилось читать немало. Зеленый океан, сквозь который пробивается река Вачуайо, в книгах был обольстительно-романтический, преисполненный тайн и чудес. Вблизи сельва явилась другим, поразительно непонятным миром зеленого мрака, безмолвной растительности, царством болот, едких испарений, угрожающих ночных звуков. Еще не погрузившись в этот мир, лишь ощутив его дыхание, я был подавлен ощущениям собственной беспомощности и бессилия…

Помню, сеньор Аугустино и меня, точь-в-точь как это Ержи, за руку привел на веранду с бамбуковым потолком. Я также поздоровался. Поздоровался на родном языке, забыв, что здесь меня никто не поймет. Тоненькая юркая девочка, аж черная от загара, — это была Мэро, — по-английски спросила у рыжего мальчика, что я сказал. Рыжий наморщил нос, буркнул: “Он сказал, что всю жизнь мечтал встретиться с тобой”. Черная девчушка звонко рассмеялась и сунула мне теплую крепкую руку.

Мэро оказалась веселушкой, не говоря уже о моем ровеснике Жака, который также не любил скучать и, видно было, обрадовался моему появлению в “замке”. Уже в тот же дня я знал, что Жак из Бразилии, из города Рио-де-Жанейро, его отец работает инженером на заводе, где вырабатывают синтетические ткани, а мать — артистка эстрады, известная певица. Сеньора Росита приходится Жаку родной теткой по матери. Он приехал к ней на целое лето и чувствует себя в “замке” как дома.

Собственно, никакого замка близ городка Пэри не было. Это мы с Жаком ради шутки назвали так жилье сеньоры Роситы. Старый двухэтажный дом извне чем-то напоминал крепость с гравюр старинных художников. Дом стоял за две милые от Пэри, в густом парке, на берегу реки. Жак рассказал мне, что это жилье — родственное наследие покойного мужа сеньоры Роситы, учителя, преподававшего природоведение в местной гимназии. Он умер четыре года назад, и малая Мэро даже не помнит отца. Родственники покойника звали вдову с дочуркой к себе в Боливию, но она не захотела оставлять край, где родилась и прожила всю жизнь. Хозяйка “замка” и мать Жака были индеанками из племени каджао, когда-то большого и могущественного, которое владело немалой территорией сельвы на левобережье Вачуайо.

В доме сеньоры Роситы разместился “штаб” научной экспедиции, которую возглавляет мой отец. Тетка Жака уступила комнаты нижнего этажа. В доме просторно, места хватает, старый Катультесе всюду поддерживает чистоту, порядок, сеньора Росита умеет готовить очень вкусные кушанья и угождать людям. Даже всегда нахмуренный, неудовлетворенный канадец Тим Уиллер, помощник отца, известный специалист-химик, в последнее время уже не бубнит об “проклятом крае мира” и о своей квартире, оставленной в Торонто.

И вдобавок “замок” отдален от Пэри с его пыльными улочками, облупленными стенами, с шумным базаром. Возвращаясь из далеких странствований по чащам и болотам сельвы, члены экспедиции чувствуют себя в доме как в тихой гавани, здесь им никто не мешает работать, они спокойно обрабатывают собранный материал. Да и от жары есть где спрятаться в часы отдыха — рядом несет свои волны полноводная широкая Вачуайо.

О, эта Вачуайо!.. Ночные туманы, песчаные мели, туннели-заливы среди непролазных зарослей тропического леса. А новичку к реке лучше не приближаться. В день нашего прибытия сюда я вышел под вечер на берег в сопровождении Рыжего Зайца. Мигом снял ботинки и уже готов был из разгона бултыхнуться в воду. И не успел шага ступить, как Рыжий Заяц предостерегающе схватил меня за руку. Он ковырнул палкой, из земли выскочили тонкие острые иглы.

— Рыба арайя, — объяснил мой новый знакомый. — Имеет привычку закапываться во влажный прибрежный песок. Наступишь вот на такую иглу — проткнет даже кожаную подошву, дня три нога будет как бревно, от боли на стену будешь лезть.

В тот вечер я долго не мог заснуть. Из окна смотрели на меня мохнатые ясные звезды, и среди них я нашел на небе лишь созвездия Южного Креста. Я лежал на прохладных простынях, разосланных сеньорой Росттой, вспоминал наш город, и мне слышался его родной гул…

Город, где промелькнули мои четырнадцать лет, также раскинулся на побережье. Только наша река совсем не похожая на мутную желтую Вачуайо. Из окон нашей квартиры видно далекая россыпь огней, ночью они сливаются со звездами, с горизонтом, мириадами искр отражаются в прозрачной голубизне воды. Утром у нас дома обвиты легкой дымкой, а по мере того, как сходит солнце, — их очертания обрисовываются постепенно, будто выступают из мглы сказочные чудо-великаны. Сперва солнечные лучи брызгают на плоские площадки крыш, на террасы, которые пламенеют цветами, потом солнце льет золото вниз, на ленты тротуаров-эскалаторов, которые разносят во все концы города пеструю толпу людей. Подвесные дороги между громадами домов сплетаются в множество прямоугольников, и кажется, что в воздухе зависшая огромная сетка, по которой без угомона слоняются небольшие кабины-пауки. За руль этих “малышей” может сесть любой, даже такая девушка, как Мэро, так как ведут их по маршруту послушные автоматы.

Каждое утро я впопыхах глотаю завтрак. Окно в моей комнате — на всю стену. Видно, как взлетают с крыш-площадок, из крыш-стадионов, из крыш-садов красные, синие, белые, желтые мотыльки-аэротакси. Стоит мне нажать возле двери гостиной четвертую сверху кнопку, ступить на полосатый коврик лифта, и за полминуты я буду на крыше. А там уже ждет на меня один из цветных “мотыльков”. От нашего дома до школы полет длится ровно четверть часа.

Наш город когда-то строила молодежь, поэтому он носит название Комсомольськ-на-Днепре. Отец сохраняет рыхлые пожелтевшие фотографии и старые газеты — странные, напечатанные на сероватой бумаге, которые теперь увидишь разве что в музеях. На снимках — похожие, как близнецы, пяти- и девятиэтажные коробки домов, черный асфальт, металлическая щетина над крышами — это были такие первые телевизионные антенны. В газетах есть несколько заметок, обведенных уже едва заметными выцветшими чернилами. В них рассказывается, как возводили эти приземистые здания возле Днепра ребята и девушки пятидесятых и шестидесятых лет прошлого столетия. Мой дедушка тоже строил эти, давно уже снесенные здания, было ему тогда семнадцать…

Я люблю свой город. Мне более всего нравилось, когда мы вдвоем с отцом удобно умащивались в прозрачной кабине такси, и я вел “мотылька” над Днепром, над плавнями, а потом приземлялись посреди степи. А степи у нас!.. Летом там блуждают трепетные марева, летают с шумом в небе ястреба, и все перед тобой как на ладони, куда не брось — всюду степь, равнина, ласковое небо, солнце. Простор! Может, поэтому бархатная стена джунглей казалась мне с первой точки зрения тесной, душной…

И скучалось мне здесь недолго. Рыжий Заяц, и особенно маленькая Мэро быстро приучили меня к новому месту. Мы часто блуждали улочками Пэри, заглядывали в безлюдные лавочки и кафе, где дремали бармены и продавцы, останавливались возле говорливой детворы, которая собиралась вокруг небольшого бассейна с фонтаном, напротив полуразрушенного католического собора. Потом направлялись к городской площади. Там высились остатки старинной арки с высеченным на граните каким-то странным календарем. За аркой начинался базар — живописный живой калейдоскоп лиц, рук, цветистой одежды, удивительной всячины. На земле рядами стояли фантастические идолы, птицы и звери, вытесанные из черного, твердого, как сталь, дерева; в воздухе чувствовалось благоухание меда; гудели пчелы; игрушки и посуда из обожженной глины звенели от прикосновенья, как фарфор.

На базаре к Мэро подходили индейцы, немпешные, спокойные, как старый Катультесе. Черноволосые неразговорчивые люди охотно велели нас к себе, в лес, угощали душистым какао, блинами, испеченными на костре, ломтиками наперченного сладковатого мяса, плодами манго и вяленной рыбой. Иногда мы оставались в индейских домах на ночь. В тьме полыхали костры, освещали золотисто-бронзовые фигуры юношей; девушки в белой одежде, пошатываясь, тихо пели печальных песен; утром кто-то из юношей провожал нас к “замку”, переговаривал с сеньорой Роситой несколькими фразами и исчезал. Со временем я понял, что среди индейцев у хозяйке “замка” было немало родственников.

Случалось, мы и сами, без провожатых, углублялись в сельву, шли, пробираясь сквозь заросли, аж пока не заканчивалась тропа, протоптанная людьми. В ветвях прыгали чудные попугаи ара, неуловимые колибри стайками порхали над нами и погружались в гущу, преисполненную шороха, птичьего вопля; на деревьях забавлялись обезьяны, издалека замечали нас, смолкали и прятались в густых кронах. Мэро все время куда-то исчезала, пряталась в кустах и не обзывалась, беся Рыжего Зайца. В ответ на его угрозы больше никогда не брать ее на прогулку, она заливалась смехом. Девчушка ничегошеньки не боялась, джунгли были ее родным домом. Мэро могла спокойно подойти к дереву, которое называлось “пало санто”. Его стволе аж кишел вишневыми муравьями, кровожадными созданиями, которые люто бросались на человека. Даже трава не росла под этими деревьями. Все обминали их десятой дорогой, а Мэро хотя бы что — подбежит, похлопает ладонями по мягкой коре, и как только из ствола, из всех щелей высыпят муравьи, с хохотом отскакивает назад.

Дважды на неделю старый Катультесе будил меня и Рыжего Зайца до восхода солнца, и мы отправлялись рыбачить: садились в узкую остроносую лодку, в молоке тумана плыли по Вачуайо. Потом заворачивали в дремотный залив. Катультесе зажигал факел, мы тихо брели вдоль берега, сжимая в руках короткие остроги, следя, не промелькнет ли в воде, как тень, спина сома…

Постепенно удивительный чужой мир все меньше казался мне пасмурным и неприветливым. Он раскрывайся исподволь, как те ночные цветы, которые попадались на берегу реки, на опушке. Днем я проходил мимо и не замечал их, а с наступлением сумерек цветы просыпались и поражали сказочной красотой.

С отцом я виделся нечасто. Он появлялся в “замке” весь в грязи, небритый, одежда на нем свисал тряпьем. Отдыхал двое—трое суток, и снова — в джунгли. Работы у него хватало. Мой отец — главный эксперт Комитета продовольственных нужд при ООН. В начале нашего XXI столетия количество населения земного шара быстро возрастает. Это каждому школьнику известно. Но не все знают, сколько ныне забот в ученых, у специалистов-природоведов. Они бьются, чтобы отыскать на планете, как говорит отец, “новые закрома с продовольствием”. Ищут не только на земле — и под землей, и в морях-океанах, даже в атмосфере. Отец считает, что сама природа проявила большую мудрость, создав джунглям славу недоступности, будто предугадала, что люди когда-то скажут ей за это большое спасибо. Ведь природа будто придержала в запасе настоящие сокровища, не дав растранжирить их преждевременно. Теперь настала очередь и этого, нетронутого до сих пор, “запаса”. Моему отцу выпало возглавить исследовательскую группу, в начале лета прибывшая в городок Пэри. Отсюда экспедиция начала обследование тропических лесов, изучая районы сельвы на юг от Вачуайо, где еще не ступала нога человека.

Отец взял меня с собой. Год назад наша квартира в Комсомольске-на-Днепре опустела. Моя мать была океанологом, принимала участие в сооружении первой на планете подводной колонии в Атлантике и погибла во время страшной катастрофы, которая произошла на пятикилометровой глубине. Вулканический взрыв уничтожил людей и все подводные сооружения Экспериментальной глубоководной базы, или ЭГБ-1, как ее называли.

Узнав о своей продолжительной командировке за границу, отец не отважился оставить меня самого в доме, где поселилась грусть. Я рад был далекому путешествию в неведомые края и, готовясь в дорогую, долго водил пальцем по карте Латинской Америки, ища загадочную страну Сени-Моро. Отец объяснил мне, что это напрасная работа: молодая республика совсем недавно добилась независимости, на географические карты ее еще не успели нанести. Сени-Моро на языке одного из старых индейских племен означает “Земля векового леса”.

…После обеда сеньора Росита забрала Ержи и повела в дом. Малая Мэро показала нам язык и попрыгала на одной ноге за ними вслед. И мне, и Жаку не терпелось узнать, кто же она, эта зеленоглазая девушка, как и почему оказалась в “замке”. И мы притворялись, что нам это безразлично. Побродив по парку, рванули к реке. Отвесная покрученная тропа вела вниз, на песчаный берег.

Рыжий Заяц неожиданно воскликнул:

— Катер! Взгляни, какой странный катер!

Неподалеку от песчаной косы из-за стены деревьев выплывала белая яхта. Это была настоящая, теперь уже редкость, моторно-парусная яхта, а не обычный катер или лодка-вездеход на воздушной подушке. У нас на Днепре такие старые суденышки случаются нечасто, их еще изредка водят те упрямые чудаки, которые никак не могут смирится с мыслю, что паруса, лопастный винты, деревянная палуба давно отошли в прошлое. И я также среди “чудаков”. Мне перехватывает дыхание от хлопанья парусины на ветру, от упругого дрожания туго натянутых вантов, от запаха нагретой солнцем смолы и краски. Летом, во время школьных каникул, я с ребятами охотно готовил “Чайку”, что давно считалась “ветераном” городского яхт-клуба, к новым рейсам. Мы ходили на яхте вплоть до Черноморского побережья, в Одессу, Очаков, в Скадовск. В море нас играючи опережали электроходы и гидрокаюты, возле борта парусника выныривали прозрачные подводные гондолы и, как те летающие рыбы, проносились в воздухе над волнами, чтобы через миг снова исчезнуть в глубинах. И мы никому не завидовали. Большая премудрость в наше время — подводная гондола, в ней любой бездельник сумеет путешествовать и под волнами, и над водой — сиди себе сложив руки, дремай, все сделает за тебя автоматика. Другое дело — напрягать мышцы возле парусов, своими руками запускать мотор, ощущать босиком тепло влажной палубы, вдыхать соленые брызги…Настоящее наслаждение!

Желтоватые волны Вачуайо баюкали стремительный корпус со скошенной впереди рубкой. Слепяще сияла латунь иллюминаторов, посылая в гущу берега солнечные зайчики. Паруса были свернуты, доносился тихий стук двигателя. Яхта медленно обминала косу.

Мы помчались вниз, к воде. Рыжий Заяц кричал, что есть сил, я вторил ему, тоже не жалея глотки. За нами бежал косматый Приблуда, стараясь ухватить то одного, то второго за бедра.

На корме яхты стоял высокий худой мужчина, рассматривал в бинокль “замок”. Услышав наши восклицания, он порывисто повернулся. Я хорошо разглядел сухое, загорелое, уже немолодое лицо с тонкой полоской серебристых усов.

За кормой закипела, вспенилась вода, суденышко набирало скорость. Мужчина с биноклем улыбался, махал нам пробковым шлемом, седой волосы шевелил ветер. За минуту яхту заступили густые заросли берегового папоротника, лишь верхушки мачт еще некоторое время виднелись над зеленью. И вот исчезли и мачты.

— Странный катер. А красивый, правда же? — проговорил Рыжий Заяц. И прибавил: — Могу поспорить, что она прибыла на этом катере.

— Кто — она?

— Та девушка, Ержи.

— Это не катер. Яхта… А почему ты так думаешь?

— Потому что пассажирский самолет прибывает сюда один раз в десять дней. Она не могла прилететь. Ержи приплыла на яхте, а сеньор Аугустино встретил ее на берегу.

Мы смотрели в ту сторону, где исчезло суденышко.

На песок накатилась запоздалая волна, лизнула ноги и снова отползла в реку. Мог ли я подумать в те минуты, что очень скоро развернутся удивительные события, которые столкнут меня с седым незнакомцем с яхты и принесут столько неожиданностей и тревог?

 

Глава II

ПЕСНЯ СТАРИКА КАТУЛЬТЕСЕ

Поднимаясь по тропе к “замку”, мы еще раз, сверзу, увидели яхту, ее белый корпус уже маячил на широком плесе реки. Судно плыло по течению, быстро исчезала вдали.

Косматый Приблуда увидел старого Катультесе, радостно замахал хвостом и побежал к нему, забыв о нас. Индккц стоял над обрывом. Он пристально смотрел на реку, туда, где яхта виднелась уже маленькой белой черточкой.

Недвижимая фигура Катультесе казалась вычеканенной на бриллиантовой голубизне неба. Он не обращал внимания на Приблуду, который ластился к нему, становился на задние лапы. Солнце светило в лицо, и старый держал ладонь возле глаз, смотрел на реку, не отводя взгляда.

Услышав наши шаги, Катультесе оглянулся, морщины вокруг глаз разгладились, но не сложились в знакомую нам улыбку. Старик взял меня за плечи, повернул к дому и легенько подтолкнул, быстро и негромко сказав несколько слов на своем языке.

— Чего же ты стоишь? — пришел в изумление Рыжий Заяц. — Он говорит, что из джунглей возвратился твой отец…

Дальше я уже не слушал, помчался через парк.

Отец сидел на веранде. Выпрямив ноги в тяжелых шнурованных ботинках, он держал между коленями сифон, цедил содовую и пил маленькими глотками, бросая у рот кусочки льда. Сквозь распахнутую рубашку на спине видно было загорелое тело, на широкой розовой царапине белела наклейка из пластыря. Синие штаны, полинявшие от воды и солнца, давно потеряли свой цвет, были еще и подраны в нескольких местах — он их так-сяк залатал грубой нитью. Одежда на отце имела именно тот ужасный вид, от которого сеньоре Росите каждый раз делалось плохо. Отец еще не успел переодеться и побриться, густой шапкой волосы падали на глаза, которые поблескивали весело, без наименьшей усталости — будто он только что возвратился из прогулки.

Я нерешительно остановился возле веранды, заметив там незнакомого мужчину. Он примостился в уголке. Сквозь зелень, которая заплетала веранду, пробивалось солнце, светлые пятна падали на его лицо. Отец, видно, продолжал разговор:

— Значит, комната вас устраивает? Чудесно. Ваш предшественник Купичка разместил там радиоаппаратуру, чтобы все необходимое было под рукой. Могу уверить вас, Чанади, что аппаратура в замечательном состоянии. Чего, к сожалению, не скажешь о здоровье самого Купички. Неизвестно, сколько времени его продержат врачи. Вы прибыли своевременно. Буду вам признательный, Чанади, если уже сегодня вы приступите к выполнению своих обязанностей и примете депеши от Тима Уиллера.

— Я готов, доктор.

— Мы с Уиллером попеременно работаем с нашими людьми в джунглях. На связь со мной или с Уиллером вы будете выходить дважды в сутки. Расписание радиосеансов в вашей комнате. Здесь у нас есть старенький вертолет, бывает, что он нам может понадобится в джунглях. Тогда вы передадите пилоту Аугустино координаты нашей группы и проследите, чтобы он без задержки вылетел. Вертолет всегда стоит наготове, а аэродрому отсюда близко. Это одно. Ну, а кроме того… И вы же с дороги, то сперва как следует отдохните. Обо всем другом поговорим завтра. Не возражаете?

— Как прикажете, доктор.

— Не надо так официально…Это лишнее. Мы здесь все по-товарищески друг с другом. Чувствуйте себя свободнее.

Мужчина, которого отец называл Чанади, встал. Круглолицее лицо его будто говорило: простите меня, я здесь новый человек, а потому, может, что и не так. Ступени веранды заскрипели под весом коренастой фигуры нового радиста.

— Минутку, Чанади, — остановил его отец. — Мне сказали, что с вами девочка. Это ваша дочурка?

— Моя двоюродная сестра, доктор. Так сложилось, вынужден был приехать с ней. Но если вы возражаете…

— Ну что вы! Я только хотел бы, чтобы девочка держалась детей, которые живут в доме сеньоры Роситы, нашей хозяйки. С ними также и мой сын. Для вашей сестры здесь все незнакомое, вокруг лес, джунгли. Осмотрительность не помешает.

— Спасибо, доктор. Я скажу Ержи. — На лице Чанади промелькнула улыбка.

Мы с отцом пошли в парк. В след нам из окна сеньора Росита крикнула:

— Сеньор, куда же вы? Ванна уже нагрелась!

— Благодарю, сеньора! Через полчаса я с удовлетворением понежусь в вашем замечательном мраморном корыте. Думаю, на этот раз там не будет хвостатого гостя?

— О, сеньор доктор! Мои руки еще и теперь дрожат, как упомяну о том дне. Я этого никогда не прощу сеньору Аугустино!..

Так, то была пресмешная история! Однажды Рыжий Заяц и Катультесе отправились порыбачить без меня. Я схватил насморк (впервые в жизни!), и хозяйка “замка” не отпустила меня на реку. Возвратились рыбаки с неожиданным уловом — на дне лодки лежал связанный молодой крокодил. Его пустили в бассейн, который на дворе, рядом с верандой. А ночью вода сбежала сквозь какую-то щель, и в бассейне осталась лишь небольшая лужа. Жак был в отчаянии. Сеньор Аугустино успокоил его, пообещал зацементировать трещину, а крокодила посоветовал пока что держать в ванной. И Жак послушался того совета. На беду, сеньора Росита зашла в ванную комнату, не включив света. Открутила кран с горячей водой. Ошпаренный крокодил люто захрипел, изо всех сил ударил хвостом о ванную и едва не схватил женщину за локоть. На вопль испуганной сеньоры сбежались все, кто был к тому времени в доме. Досталось тогда Жаку на орехи. А пилоту сеньора Росита задала такой трепки, что он несколько дней боялся показываться ей на глаза…

С юга надвигалась туча. В воздухе повисла густая духота. Дождь вот-вот должен был упасть на землю сплошным потоком воды. Здешние дожди льют, не прекращаясь, по несколько суток, превращая огромные пространства сельвы на топкое непролазное болото.

Отец заметил Катультесе. Остановился прислушиваясь.

Старик сидел на том же месте, где стоял недавно, на краю обрыва, над рекой. Обхватив руками колена, он тихо пошатывался со стороны на сторону и выводил протяжную мелодию, которая напоминала песню, которые я слышал в поселках индейцев каджао. Рядом сидел Рыжий Заяц, изредка швырял вниз камешки, следил, долетают ли они к воде. Перед ливнем Вачуайо потемневшая, небо отражалось в воде чернотой туч.

Отец подал Жаку знак, чтобы он не тревожил старика.

Закрыв глаза, Катультесе тихо пел:

Дети зеленых джунглей,

Они умирали.

Их жизнь

Забирали мертвые.

А мертвых спрятали джунгли

От нашего гнева.

Голос в старого был приглушен, лился будто из груди.

Дети зеленых джунглей,

Дети погибших

Помнят все.

Джунгли молчат.

В трущобе притаились мертвые,

Принесшие горе…

Я еще слабо знал язык каджао, не все понял, поэтому песня показалась мне без содержания, каким-то произвольным набором слов. Удивительно было, почему эти слова так заинтересовали отца.

Старик замолк. Взглянул через плечо, кивнул, приглашая нас садиться. Отец протянул индейцу сигареты. Седой дымок поплыл в недвижимом душном воздухе.

— Катультесе, о чем рассказывает твоя песня? — спросил отец. — Растолкуй мне, что означают слова.

— Я помогу тебе понять мою песню, так как ты ее внимательно слушал, — с достоинством сказал старик.

— Ты пел о мертвых, которые принесли бедствие в джунгли. Я не ошибаюсь?

— Нет, ты не ошибаешься. Песня о тех, что принесли нам большую беду, а самые были мертвыми. Это слова моего отца, его вместе с многими мужчинами нашего племени погнали в далекие леса, и он не возвратился оттуда.

— Мертвые никуда и никого не могут забрать. Ты это хорошо знаешь, Катультесе. И я это знаю. Даже дети знают. — Отец кивнул на меня и Рыжего Зайца.

— Так, ты говоришь правду. Наши люди и в древности не верили предрассудкам, а теперь не верят и подавно. Но мой отец сказал: пришельцы в черной одежде — племя мертвых, с ними к нам пришло горе, и все равно они мертвецы. Моего отца люди уважали за мудрость.

— Их было много, этих пришельцев в черном?

— Этого я не знаю.

— Ты сам их видел?

— Видел так, как это сейчас тебя… Они имели оружие, жгли наши жилье, стариков убивали, а молодых, сильных, а также детей забирали с собой в далекие джунгли. Вот, глянь сюда, — Катультесе выдернул рубашку. На спине, ниже левой лопатки, был глубокий след от раны. — Я убегал, а они стреляли. Один долго гнался за мной, но он плохо знал джунгли.

— Это были белые люди?

— Да…

— А потом? Что произошло потом?

— Мертвые исчезли без следа. И не стало тех, кого они силой захватили с собой.

— Почему ты запел эту песню, Катультесе?

Индеец долго не отвечал. В конце концов твердо промолвил:

— Ты не поверишь, я знаю, но когда спросил — скажу. Сегодня я видел мертвого. Того самого, который оставил рану на моем теле, она и до сих пор ноет на дождь. Я смотрел на него с этого места, где мы сидим.

Ни один мышца не шевельнулась на отцовском лице. Он спокойно смотрел в глаза старику.

— Расскажи все по порядку, Катультесе.

— Мертвый стоял в белой лодке. Лодка недавно отчалила от берега. Белая лодка со стеклянными круглыми окнами, который плавает без весел.

Мы с Жаком переглянулись. Отец и бровью не повел.

— Сколько ты прожил лет, Катультесе?

— С того времени как я родился, на твою землю восемьдесят три раза ложился белый холод, который ваши люди называют снегом и которого мне никогда не пришлось видеть.

— Сколько же тебе было, как тебя ранили?

Старик подумал, сказал:

— Пятнадцать.

— Белый мужчина, тот, что стрелял, был младший от тебя?

— Я знал, ты об этом спросишь…Он был намного старший, чем я в ту пору.

— Значит, теперь ему около ста лет, может, и все сто?

Катультесе отрицательно покачал головой.

— Нет, он сегодня значительно младше меня. Он не изменился, остался таким, каким был тогда. Да, это был он, в белой лодке. Я его запомнил на всю жизнь. У него седые волосы и усы, а кожа потемнела от нашего солнца. Но он не изменился ничуть, не стал моложе и не постарел.

— Этого не может быть, — мягко проговорил отец. — Человек не властен над временем, он не способен остановить его бег и сохранить свою внешность на десятилетие. Года всегда берут свое.

— Он не постарел, так как он мертвый.

Наступило молчание.

По выражению отцовского лица я не мог догадаться, о чем он думал в ту минуту. Он зажег новую сигарету.

— Не обижайся, Катультесе, но ты ошибся. Случается, не рассмотришь человека как следует, вот и…

Индеец взглянул на отца, лукаво улыбнулся.

— Глаза старика орла не достойные глаз молодого попугая — ты это хотел сказать? Хорошо. Вон там, на песке, возле воды, сломанная веточка. Ты ее видишь? Она рядом с камнем. Сколько на ней листочков?

Внизу на берегу, рядом с обломками гранита, что-то темнело. Но бесполезно было рассмотреть, что это такое — или веточка, или, может, щепка, вынесенная волной.

Отец признался, что не может посчитать листья.

— Там шесть листочков, седьмой надорванный, — сказал индеец.

Рыжий Заяц мигом побежал вниз и, возвратившись, положил еще не завядшую веточку к ногам старика. На веточке зеленело шесть листочков, седьмой был надорванный. Но индеец даже не взглянул на нее. Черные глаза Катультесе в тот миг нацелились вдаль, за реку, где протянулся к горизонту зеленый бархат лесов. По ту сторону Вачуайо, где-то далеко, струился в небо сизый дым.

Старый встал из земли, голос потерял предыдущее спокойствие.

— Сегодня тяжелый день. В джунглях человек поднял руку на человека.

— Бару-орчете? “Дым, который разговаривает”? Ты прочитал сигнал, Катультесе? — отец взволнованно смотрел на тоненькую струйку дыма, которая вытянулась вверх. — Много бы я отдал, чтобы понять, как это вам удается…

— Когда-то нас учили этому с детства. Каджао зажигают бару-орчете лишь тогда, когда надо известить других об очень важном. Сейчас они сообщают людям о содеянном преступлении.

— Но почему преступление? Человек мог стать жертвой хищника…

— Нет, бару-орчете рассказывает мне: на рассвете в джунглях найден молодой мужчина, он при смерти, на него совершил нападение злой человек. Те, кто зажег костер, не ошибаются.

В траву упали тяжелые капли, залопотала листва. Сквозь шум дождя донес голос сеньоры Роситы. Она звала в дом малую Мэро. За миг мы промокли до нитки. Казалось, сам воздух превратился на воду, ее поток застил джунгли, реку, в мгле исчез и дым бару-орчете, загадочная “почта” индейских племен. Мне уже приходилось видеть столбы дыма над лесом, и не верилось, чтобы таким образом люди могли передавать свои мысли другим. И рядом, под ливнем, стоял Катультесе, он умеет читать далекие дымы джунглей, как страницу книги. Я взглянул на индейца с затаенной боязнью и уважением.

 

Глава III

ОТЕЦ ИНТЕРЕСУЕТСЯ ПРОШЛЫМ

Вода заливала землю. Дождь хлестал днем и ночью, ливню не было видно конца. Вода бурлила вокруг “замка”, искала пути к реке, смывала песок, траву, с корнями выносила из парка кусты и мелкие деревья. Вачуайо вышла из берегов.

Вот уже третий день, как мы с Рыжим Зайцем от нечего делать слоняемся сюда туда по дому. Ливень загнал нас под крышу. Время от времени мы заглядываем в холл, там настенный телевизор. Но сеньора Росита захватила его, найдя какую-то предлинную концертную программу. На экране — молодежь и не очень, певцы, задумчивые скрипачи, симфонический оркестр… Жак безнадежно махнул рукой.

— Теперь о кино забудь. Тетушка будет упиваться клацаньем кастаньет и этим визжанием хоть до утру. Все ей кажется, что к микрофону вот-вот подойдет моя иметь. Тетушка считает, что ни один концерт в мире не может состояться без ее любимой сестры.

Однообразный шум дождя и тихую музыку, которая доносилась из холла, иногда перекрывал пронзительный вопль или неудержимый смех — это Мэро напоминала о себе из разных уголков дома. То она ходила следом за нами, требовала, чтобы развлекали ее, и обиженно кривила губы, когда мы убегали от нее, то, махнув на нас рукой, носилась по коридору и по комнатам за Приблудой, который аж неистовствовал от радости, что его впустили в помещение.

Ержи мы почти не видели. Она появлялась лишь в завтрак и в обед, тихо садилась к столу, молчала. Как-то я попробовал заговорить к ней, а она зыркнула своими большими глазами на Чанади, который безразлично жевал салат из помидор, и, кроме короткого “да” и “нет”, ничего мы от нее и не услышали. “Подумаешь, тоже мне принцесса”, — буркнул себе в миску Рыжий Заяц. Радист улыбнулся, наклонился к Ержи, негромко что-то ей сказал. Девушка опустила главу, уголки губ дрожали. “Сейчас заплачет. Этого еще не зватало”, — подумал я. А она и не собиралась плакать. Ержи смеялась. С чего бы это?

Отец также закрылся в своем кабинете — просторном помещении с окнами в парк, где раньше, до нашего приезда, сеньора Росита устроила что-то наподобие гардеробной. Теперь из комнаты вынесли старые шкафы с одеждой и лишнюю мебель, вместо этого здесь появились письменный стол, несколько кресел и отцовская походная кровать. Отец работал. Из-за высокой массивной двери не доносило ни звука. И я знаю, что он меряет комнату шагами, четко произнося короткие фразы, размышляет вслух перед диктофоном. Упорядочивает записи в дневнике, сделанные на скорую руку на колене в лесных чащах, среди болот.

Моя спальня была сопредельна с кабинетом. Иногда, просыпаясь ночью, я слышал рядом родительский голос и, не расплющивая глаз, воображал, что мы дома, в своей квартире на улице Первых Космонавтов; за стеной убирается мама, сейчас она позовет нас ужинать или зайдет и скажет, чтобы мы собирались на прогулку по вечернему городу или, смеясь, обоих нас подтолкнет к лифту, и за минуту мы будем стоять на крыше нашего сорокаэтажного дома, под вишнями солярия, а за тонкой прозрачной пленкой купола, который обнимает крышу, будут переливаться мерцающие ожерелья огней.

Упоминание о матери принесли тоску, я старался заглушить ее, сосредоточиться на отцовском голосе, и тогда рисовал картины, которых пока что не существовало, но которые — так думал отец и его коллеги — должны были вскоре превратиться на действительность. Вот из тумана выступает металлическое плетение моста, который возвелся над Вачуайо. От моста разбегаются автострады, перед ними расступаются джунгли. В чаще, где сейчас не встретишь даже хижин индейцев, вырос шумный город; сюда издали, аж из-за океана, плывут по Вачуайо караваны судов, на аэродроме приземляются воздушные лайнеры. Зеленая беспредельность оживает, разбуженная сельва служит людям. Интересно, что же тогда произойдет со старинным городком Пэри? Останется ли на берегу реки “замок” сеньоры Роситы?..

Рыжий Заяц хвастливо заявил, что имеет намерение выиграть партию в шахматы, дав мне “фору” — слона и пешку. Играл он в самом деле отлично, соревноваться с ним было тяжело, я радовался, когда везло избегнуть разгрома и свести партию пусть и на ничью. Но так хвалится!..

Мы поднялись на второй этаж, в библиотеку. Покойный хозяин дома был не равнодушный к книгам. Две просторные комнаты, облицованные красным деревом, с кожаными креслами и с хрустальными люстрами, вплоть до потолка заставлены полками. Ровными рядами выстроились корешки атласов, научных изданий по ботаники, зоологии и географии. Плотная бумага, переплеты с золотом. Лишь в одном месте я нашел на полке сиротливый томик: Сервантес, “Дон Кихот”. И еще две—три книги стихов… Из всего этого было видно, что преподаватель гимназии и его жена никогда не интересовались художественной литературой. Не держали в “замке” и обычных фильмотекстов. Правда, на круглом столе, в уголке, сеньора Росита разложила груду журналов с множеством фотографий своей сестры-певицы, матери Жака. И эти журналы нам скоро надоели.

Одно слово, читать не было чего. Так вот в библиотеку мы с Жаком наведывались только за тем, чтобы посидеть над шахматной доской. Несколько раз я встречал здесь сеньора Аугустино. И его, кажется, не захватывали те научные трактаты, пилот большей частью листал книги, рассматривая иллюстрации.

В библиотеке мы шахмат не нашли. Я припомнил, что на прошлой неделе мы с Тимом Уиллером играли партию “блиц” в отцовском кабинете. Оставив Рыжего Зайца наверху, я спустился по ступенькам на первый этаж, тихонько нажал ручку тяжелой двери.

— Извини, отец, я на секунду…

— Зайди. Я тебе нужен?

— Хочу взять шахматы.

— Понимаю. Грустная погода. — Отец кивнул на заплаканные окна. — Мы здесь хоть в уюте, а Уиллеру с людьми в джунглях сейчас тяжеловато приходится. Прислал час тому назад радиограмму, сообщает, что местность, где его находится группа, превратилась на топкое болотное море.

— Почему же Уиллер своевременно не возвратился с людьми в “замок”?

— Нас подвели синоптики. Дожди начались на два дня раньше, чем предполагалось. Посылать вертолет в джунгли в такой ливень рискованно. Придется им потерпеть. Уиллеру не впервые…

В дверь постучали.

— Прошу! — позвал отец.

На пороге появился сеньор Аугустино. Сперва я даже не узнал его. На нем был черный лоснящийся плащ, высокие резиновые сапоги.

— Вертолет в полной готовности, шеф! — с неуклюжим поклоном доложил пилот и откинул башлык. Он почему-то все время называло отца “шефом”; сначала меня это смешило, со временем я привык и уже не испытывал удивления.

— Спасибо, сеньор Аугустино. Скоро распогодится. Хорошо, что вы сегодня занялись машиной. Как появится солнце — немедленно в полет. Хотя работать на аэродроме под таким дождем приятного, конечно, мало. Рюмку коньяка?

— Не откажусь. — Пилот снял плащ. — Не дождь, а наказание божье, я такого давно уже не помню. В городе вода доходит едва не до колен, улицы позаливало, ни пройти, ни проехать. Дорогу расквасило. Вездеход едва дополз сюда.

Отец достал бутылку, рюмки. Спросил:

— Какие новости в городе?

— Одна болтовня, шеф: о случае в джунглях.

— Есть какие-то детали?

— Вчера убитого привезли в Пэри. Два полицейских едва не утонули, пока переплывали реку на лодке.

— Версия о преступлении подтверждается?

— Не знаю. Если верить индейцам… Убитый был молодым парнем, лет восемнадцати—девятнадцати. Кто он — установить не посчастливилось.

— То есть он нездешний?

— Именно это странно, шеф. Он принадлежал к индейскому племени галу, об этом свидетельствует его внешность. Племя живет миль за пятнадцать от города, вниз по Вачуайо. Там у галу два поселка, эти люди хорошо знают друг друга, держатся вместе, их и водой не разольешь. Такая у них привычка с тех времен, когда они враждовали и велели войны с племенем каджао. Кроме поселков на Вачуайо, больше нигде галу не живут. Так вот, полиция показала фото погибшего вождю племени. Он заявил, что человек на снимке, без сомнения, галу, однако этого юношу видит впервые… Странная история. На парня наткнулись в лесу охотники каджао. Он будто бы был еще живой, пришел в чувство перед смертью и успел сказать кое-что, хотя его слова больше похожи на бред. Полиция передала информацию в прессу. В газете помещена небольшая заметка. Вот она, взгляните.

— Прочитайте, что там написано, — попросил отец пилота. — Я все еще спотыкаюсь на тонкостях здешнего языка.

— С охотой, шеф. Юноша якобы сказал такое: “…Они подчиняются, иначе смерть… Сколько уже раз их всех… Проклятая западня! Если бы я знал, что они и здесь… Надо осторожно… Я убегал, но они… В них длинные руки…” И ни одной фразы, которая бы что-то объясняла наверное. Он убегал. От кого? Почему убегал?

— Это что же вы о всем этом думаете, сеньор Аугустино?

Пилот пожал плечами.

— Трудно сказать, шеф. Возможно, мальчик разговаривал в горячке. Если уже индейцам не под силу установить картину убийства, то наврядли, чтобы это удалось кому-то другому. Туземное население сельвы чудесно ощущает таинственные движения окружающей жизни. Когда-то индейцы редко ошибались, отгадывая тайны своей земли. Люди были частицей природы и остро реагировали на меньшее отклонение от обычного, устоявшегося. Если бы даже дерево засохло раньше, чем оно должно было зачахнуть по законам природы, и то индеец нашел бы, в чем причина. В наше время люди принесли даже сюда, в джунгли, много такого, перед чем интуиция бедного индейца просто беспомощна, а его опыт временами сводится на нет.

Отец молчал, будто прислушался к стуку дождевых капель в окно. Еще раз налил рюмки.

— Вы собираетесь идти, сеньор Аугустино? Я хочу попросить вас задержаться на полчаса. Мне нужна ваша консультация.

— Я к вашим услугам, шеф.

— Мой вопрос может сдаться вам нетактичным, но поверьте, это важно. Или вы хорошо знакомы с историей этого края?

Лицо пилота на миг напряглось, а в глазах промелькнуло любопытство.

— Шеф, я больше понимаю в том, как поднять в воздух машину. Большого образования я не получил, и я к нему и не рвался. Закончил авиационную школу в Лиссабоне. Вот и все. Меня носило по Африке, я летал на Среднем Востоке и над Европой. Сюда возвратился недавно, так что где в чем могу и ошибиться. Но я здесь вырос, в джунглях провел юношеские года. Если не лезть в дебри истории…

— Нет, сеньор Аугустино, дебрями пусть занимаются другие. Мы поговорим о более близких временах. Оглянемся на полстолетия назад. Точнее: что происходило здесь шестьдесят восемь лет назад? Как вы думаете, сохранила ли память местных людей какие-то особые, может, даже трагические события той поры?

— Что имеется в виду, шеф: землетрясения, свержения правительства, пожара, падение каучуковых акций? — Коньяк, видно, слегка разогрев пилота, он заметно повеселел.

Отец улыбнулся.

— Не думаю, чтобы паника среди владельцев каучуковых плантаций как-нибудь волновала индейцев, что они даже песни сочиняли о таком событии. А вот героизм людей, их гордость или боль, даже их оскорбление — это могло им запомниться на долгие года.

— Образа? Кажется, я кое-что соображаю, шеф. Очевидно, ваш вопрос так или иначе имеет связь с событиями прошлого, к которым причастны те, как вы их называете, колонизаторы. Мой отец был португальским чиновником здешней администрации, винтиком колониального механизма Лично я против насилия и всяческих безобразий. Приблизительно в тот период, который вас интересует, здесь за полтора года изменилось четыре диктатора, а сколько их было перед этим! И каждый старался опираться на какую-то силу, на чьи-то плечи. В разные времена на этой территории вели хозяйство мы — португальцы, потом пришли испанцы, здесь побывали англичане, немцы, даже японцы посматривали время от времени на сельву. Каждый по-своему прокладывал путь к джунглям.

— Знаю. Здешние колонизаторы ничем не отличались от “знаменитого” Стенли, который огнем и пулями прокладывал себе дорогую через экваториальную Африку и там, где шел, оставлял трупы и пожарища, — промолвил отец. — Всем известно, с какой жестокостью вели себя с местным населением разные пришельцы-авантюристы. Золото, бриллианты, олово, редчайшие руды… Вот что их влекло сюда. Тем не менее на территории настоящей Сени-Моро этих богатств никогда не было и нет. Разве что каучук и кофе. Однако туземцев и здесь почти истребили. Возьмите племя галу. Вы же говорите: их осталась горстка. Все, кто выжил, держатся вместе не потому, что галу враждовали когда-то из каджао. Когда дым бару-орчете извещал о появлении новых непрошеных гостей, вооруженных винтовками или пулеметами, наученные бедой индейцы спешили по возможности дальше в глубь сельвы, держась вместе, так как понимали простую истину: останешься с врагами и с джунглями сам на сам — погибнешь… Однако, сеньор, мы отвлекаемся. Вы еще подумаете, будто я собираюсь вмешиваться во внутренние дела вашей страны, — улыбнувшись, сказал отец. — Недавно я услышал индейскую песню, она поразила меня каким-то скрытым содержанием. Песни не возникают из ничего, они имеют живые корни, хотя и не всегда понятны, особенно постороннему, как я.

И отец рассказал сеньору Аугустино о всем, что мы услышали от Катультесе.

В комнате воцарилась тишина. Пилот задумался, и мне казалось, что он вот-вот припомнит важное, неожиданное, занавес над тайной поднимется, и я узнаю о чем-то невероятно интересном.

Но этого не произошло. Сеньор Аугустино отодвинул стул, его фигура заслонила окно. Стоя посреди комнаты, он заговорил:

— Катультесе вроде не способен выдумывать небылицы, а все же… Может, вы не поняли старика?

— В этом и дело, что понял.

— Тогда надо как следует во всем разобраться.

— Конечно. Рассудим трезво. Отвергнем мистику, забудем о человеке, который будто бы способен на протяжении десятилетий сохранять свою внешность неизменной. Попробуем взглянуть на события с другой стороны. Все, о чем твердит Катультесе, произошло шестьдесят восемь лет тому. Сейчас старому восемьдесят три, в то время было пятнадцать… Вам о чем-то говорят эти цифры, сеньор Аугустино?

— Гм…… Значит, речь идет о первом годе после второй мировой войны?

— О! Именно туда ведет нас арифметика. А что подсказывает логика? В тот период уже были дотла разгромлены фашистские войска, кровавая, тягчайшая за всю историю человечества война только что закончилась. Настал мир. За него было заплачено дорогой ценой: города лежали в руинах, миллионы людей — в могилах. Стар и млад проклинали Гитлера, нацистов. В Нюрнберге уже заседал Международный трибунал, военных преступников ждало справедливое наказание…Я вот что хочу сказать, — отец повысил голос. — В те дни еще не выветрился дым крематориев над концлагерями, людям еще слышался звук эсэсовских автоматов и мерещились рвы, заполненные трупами расстрелянных. А потому, сразу по войне, проявление массового насилия вызвало бы у народов всех стран бурю гнева и негодования. В ту пору отчаянные колонизаторы, расисты, душители свободы присмирели и сидели тихо, как мыши. Они распоясались со временем. Конго, Вьетнам, Португальская Ангола, Греция, Израиль… Что же первые года после укрощения фашистов — мерзопакость не отважилась бы издеваться над людьми и в отдаленнейшем закоулке планеты. Прибегнуть тогда к варварским методам гитлеровцев могли бы разве что изверги, которым уже не было чего терять. Возникает вопрос: кто именно и с какой целью шестьдесят восемь лет тому устраивал облавы, убивал, уничтожал здешние племена индейцев?

— Ваши соображения, шеф, мне понятные, — сказал сеньор Аугустино. — Возможно, что иные эпизоды того времени удастся расшевелить. Я готов помочь вам. Надо поискать среди индейцев людей, которые были свидетелями событий и знают, может, даже больше, чем Катультесе… Что ж относительно мужчины с яхты, о котором рассказал старик… Шеф, ведь же на яхте приплыл сюда новый радист с девочкой. Может, он что-то полезное скажет вам?

— Разве Золтан Чанади прибыл к нам не самолетом? — спросил отец изумленно.

— Нет, не самолетом. Накануне вашего возвращения из джунглей их высадили на берег с этой самой яхты. Суденышко принадлежит панамским ихтиологам.

— Я этого не знал. Что же, Чанади несколько дней провел вместе с экипажем яхты, если рядом с простыми смертными на ее борте находился призрак, то и радист должен был же с ним видеться. Я спрошу у Чанади. А вас, сеньор Аугустино, прошу не забывать о нашей беседе. Странная история, что и говорить… Значит, вертолет наготове? Хорошо. Если синоптики вторично не солгут, скоро полетим к Уиллеру, в джунгли.

— Я буду ждать вашего указания, шеф.

Захватив свой черный плащ, пилот вышел из комнаты.

Отец взглянул на меня.

— Вот такие дела, казаче. Работать надо, своим делом заниматься, а здесь всякие тебе чудеса мерещатся… И чего бы вот им именно теперь мерещится? — Он обращался ко мне, а думал о чем-то своем, я видел это, так как хорошо знал отца.

Я взял пластмассовую коробку с шахматами и направился к двери. Отец попросил вслед:

— Стукни, Игорь, к радисту, скажи ему, чтобы зашел ко мне.

В коридоре было пусто. Сверху, со второго этажа, полились отрывки какой-то мелодии. Рыжему Зайцу, наверное, уже надоело ждать. Я слишком долго задержался. Но если бы он услышал все то, что услышал я в отцовском кабинете! Значит, Ержи в самом деле приплыла на белой яхте… Плыла вместе с загадочным человеком-призраком… Скорей бы дождь перестал лить. У меня возникла одна мысль, я скажу о ней Жаку, он зажжется. Как только ливень прекратится, мы отправимся к индейцам, у поселка. Отец поглощен заботами, своими делами, у него нет свободного времени, он поспешит в сельву, на смену Уиллеру. А мы с Жаком и без него обо всем узнаем! Расспросим у старых людей о тех интервентах-чужаках, о которых вспомнил Катультесе. Не могли же “мертвые” исчезнуть, не оставив после себя никаких следов. Хотя прошло с того времени почти семьдесят лет, и это не так уже и много…

Комнаты Золтана Чанади и его сестры находились по левую сторону по коридору, за колонами, которые подпирали потолок, украшенный лепным узором. Прямо передо мною виднелся прямоугольник широкой стеклянной двери, которым велела на двор. Погожего дня сквозь эту дверь ярко светит солнце, оживляет поблекшую позолоту потолка, цветную мозаику на стенах, до блеска натертые бронзовые перила, которые огораживают ступени на второй этаж. Теперь, под дождем, дверь едва серели, и в коридоре стоял полумрак. Вышев из-за колонны, я увидел маленькую фигуру Ержи, что стояла под стеной.

Потянуло сквозняком. Дверь была немного приоткрыты. На полу от порога тянулась узенькая мокрая дорожка, и там, где она заканчивалась, шевелился темный кусок веревки. Шевелился и тихо шипел, свиваясь, полз к ногам девушки. Если бы неожиданно не пересохло в горле, я не смог бы сдержать вопля. Кажется, это была водная гадюка-болотница. Наверно, ливень занес страшную жительницу болот во двор “замка”, и она заползла сквозь приоткрытую дверь в коридор, оставив за собой темную дорожку…

Ержи не видела меня, так как не сводила глаз из гадюки. В следующую секунду гибкая фигура девушки выпрямилась, пружиной мелькнула от стены. Ее руки будто ухватили воздух возле самого пола. Казалось, она падает и, чтобы удержаться, невольно сделала резкое движение руками. Я аж закрыл глаза. И когда снова глянул на девушку, она уже спокойно стояла под стеной. Гадюка, затиснутая ее пальцами ниже головы, скручивалась в бублик и выпрямляясь, била хвостом об пол.

Впервые я понял, какое вот безобразное чувство, когда тебе вот-вот будет плохо. А Ержи, будто это обычная для нее вещь, цепко держа гадюку, побежала в конец коридора, ногой толкнула дверь и выскочила под ливень. Через минуту возвратилась, приглаживая мокрые волосы. На лице девушки не было и тени испуга. Она в конце концов увидела меня. Длинные ресницы вспугнуто мигнули. Мое присутствие в коридоре взволновала ее сильнее, чем поединок из болотницей.

Я едва собрался с духом, чтобы припрятать, свой испуг. Наверно, то удалось. Девушка направилась ко мне и хотела что-то сказать. Позади послышались тяжелые шаги. По ступенькам сверху спускался Золтан Чанади. Только теперь мне бросилось в глаза, что радист — совсем молодой человек, ему лет двадцать пять, не больше. Ержи метнула в мою сторону вопросительный взгляд. Радист приближался, насвистывал веселый мотив.

— Отец просит вас зайти к нему, — сказал я почти бодрым голосом.

— Хорошо. Я буду у доктора через три минуты. Там, — Чанади кивнул в сторону холла, — начали передавать большой концерт из Вены. Советую послушать. Приглашай Ержи, что-то она сегодня затосковала.

— Чего же ты стоишь? — Ержи нетерпеливо дернула меня за рукав. — Ходим! Концерт из Вены. Там Дунай… Мы также живем на Дунае.

— Разве ты из Австрии? — спросил я.

— Я из Будапешта. А ты и доктор… твой отец, вы из Советского Союза?

— Да.

— Значит мы близкие соседи, правда же?

Ее будто кто-то подменил. Где и девалась та молчаливая девушка, которой недавно появилось в темных очках на веранде. Ержи разговаривала со мной просто и непринужденно, как с давним знакомым. Еще о чем-то спросила. Я ответил почти механически и, кажется, не к месту. Так как меня вдруг поразила неожиданная мысль. Не моргнув глазом, броситься на гадюку, схватить руками это страшное, отравляющее… Нет, здесь одной смелости имело. В поселках, где живут родственники Мэро и Рыжего Зайца, мне уже приходилось видеть, как краснокожие ребята точь-в-точь так, с пустыми руками, укрощали обозленных змей. Кто же научил этому девушку из Будапешта? Ержи не впервые в сельве! Но скрывает это… Почему? Она и наш новый радист Чанади приплыли на белой яхте вместе с седым мужчиной, которого узнал Катультесе. Удивительно, подозрительная случайность…

Ступени вывели нас на второй этаж. Из холла слышалась мелодия вальса Штрауса. Ержи развела руки, плавно крутнулась и сделала какое-то хитроумное па.

— Ты любишь танцевать? Если хочешь, можешь пригласить меня… Какой замечательный вальс!

— Подожди, — буркнул я, махнув шахматной доской в направлении библиотеки. — Сейчас возвращусь. Вот только позову Рыжего Зайца…

Ержи засмеялась.

— Рыжий Заяц? Кто ему дал такое точное прозвище? Он не здешний? — И снова легко крутнулась, откинув голову.

В библиотеке на окнах были спущены шторы. Стояла полутьма. Я минул первую комнату, зная, что здесь Жака нет. Чего бы ему вот сидеть без света, в одиночестве, среди полок и шкафов. Разве что заснул. Я ступил через раскрытую дверь в соседнее помещение. Глубокие удобные кресла, низенький столик между ними, лампа на высокой бронзовой ножке с фарфоровым абажуром в виде розы… “Жак давно в холле, возле телевизора”, — подумал я и протянул руку к фарфоровому цветку, чтобы включить ее.

В первой комнате скрипнул паркет — в библиотеку кто-то вошел. “Ага, Заяц ищет меня…”

Позвать Жака я не успел, так как услышал клацанье замка. Тот, кто вошел, запер за собой дверь. Это насторожило меня. Отдернув руку от лампы, я пошел на попятный и присел за креслом на ковер.

Что меня толкнуло не выдавать своего присутствия? Наверное, это шло от шалостей, мной руководило желание пошутить над Рыжим Зайцем, гавкнуть на него неожиданно из тьмы. Хотя в тот миг, собственно, я уже не верил, что это вошел он. Зачем бы Жак замыкался на ключ.

Я сидел за креслом и не шевелился. Почти рядом послышался легкий шорох шагов. Сразу же шорох отдалился. Кто-то, кого я не видел из тайника, зашел в эту комнату и будто убеждался, что здесь людей нет. Потом, уже за стеной, прозвучал глухой звук, будто на пол свалилась книга. Донесло сердитое бормотание. Уши уколол тонкий комариный писк и оборвался. Неожиданно вокруг меня, с обеих сторон кресла, осветился ковер, на полсекунды вспыхнул проем раскрытой двери — в сопредельной комнате включили и тут же погасили люстру.

Мое поведение уже казалось мне не очень умным. Сидеть за креслом, согнувшись, было очень неудобно. Еще минуты две—три, и я не вытерпел бы, встал бы и вышел из тайника. Если бы не голос, очень знакомый голос, который вдруг промолвил:

— Играть нам в жмурки нет потребности. Мне известно, кто вы такой на самом деле…

Это заговорил мой отец. Заговорил как-то непривычно, холодно. Первые слова довольно зычно ворвались в комнату, а закончилась фраза совсем тихо. Второй голос, не отца, после паузы ответил:

— Тем лучше, доктор. Теперь вы знаете, кто я. Это освобождает меня от объяснений, почему именно мне придется сегодня осуществить здесь очень неприятное, однако необходимое мероприятие.

Этот голос принадлежал радисту Золтану Чанади.

Секунду я сидел крайне растерянный и ничегошеньки не понимал. И вот по ту сторону двери снова еще тише заговорили. И меня вмиг пронизала догадка. Ни отца, ни Чанади не было в библиотеке! За стеной только что включили радиотранслятор и регулировали его на тихое звучание. Отец даже предположения не имел о том, что у него в кабинете где-то установлен замаскирован микрофон и что кто-то тайно, за три шага от меня, подслушивает его разговор с радистом.

Осторожно встав, я стал за шкаф, прислонился ухом к стене. Еще раз послышался голос Чанади:

— Но, честное слово, доктор, мне больше нравилось находиться у вас на должности радиста экспедиции, чем в роли инспектора Службы расследования…

 

Глава IV

ПОЛЕТ В НЕИЗВЕСТНОМ НАПРАВЛЕНИИ

Все казалось каким-то потусторонним: голоса отца и Чанади, темная комната, тайный радиотранслятор… Такое бывает во сне — ты видишь яркие картины, переживаешь, волнуешься, а как проснешься — не можешь собрать вместе только что виденное. То время в библиотеке тоже была сплетено из кусков непонятного, неожиданного. Сейчас приходится хорошо напрягать мозг, чтобы припомнить все детали диалога в отцовском кабинете. Ведь я никогда не думал, что возникнет потребность излагать все это на бумаге.

Так вот, Чанади сказал:

— Но, честное слово, доктор, мне больше нравилось находиться у вас на должности радиста экспедиции, чем в роли инспектора Службы расследования.

Затем — отец:

— А меня, инспектор, больше устраивает ваша настоящая роль, хотя и радист вы, скажу прямо, неплохой. Теперь у меня гора из плеч… Не умею ковыряться во всякой чертовщине, не имею призвания. Итак займемся каждый своим делом.

Голос Чанади:

— Комплимент за комплимент, доктор: об “чертовщине” вы собрали чрезвычайно интересный материал, а вашим точным выводам из наблюдений позавидует кто-нибудь из моих коллег. Ваша шифровка была для меня просто неожиданностью. Передавая ее в эфир, я осмелился продублировать эту информацию и в адрес своей Службы, попросив мое начальство немедленно сообщить вам радиограммой о том, кто я такой. Вы получили такую радиодепешу. Итак разрешите доложить вам, что именно побудило международную Службу расследования воспользоваться вакансией радиста в вашей экспедиции. Буду откровенный, доктор: мне нелегко вести этот разговор. Должен начать с трагических событий, которые, к сожалению, непосредственно затрагивают вашу семью, речь идет о катастрофе в океане, возле острова Арпа-Нау, о гибели ЭГБ-1, и вы меня понимаете…

Я не помню случая, когда бы отец при любых обстоятельствах не сдержал себя. Он умел владеть собой, и я, при случае, старался быть похожим на него, силился, что бы не случилось, не терять самообладания. Правда, мне это не всегда удавалось, иногда я забывал о собственных обещаниях держать в шорах свой характер и контролировать каждый свой шаг.

Как повел себя отец там, в кабинете, услышав об Экспериментальной глубоководной базе, мне неизвестно. Но я, вспомнив свою погибшую мать, на миг забыл, где нахожусь. Ноги самые вынесли меня из-за шкафа. Ненароком я зацепил лампу, она закачалась, фарфоровая цветок-абажур едва не свалилась на стол. Я успел подхватить ее и опомнился. Замер, ждя шагов за стеной.

Кто знает, как все сложилось бы, каким путем пошли дальнейшие события, если бы в эту минуту раскрылось мое присутствие в библиотеке. И легкий шум, видно, не донесся в соседнюю комнату. Как и перед тем, динамик транслятора бездумно передавал чужие слова и мысли.

Очевидно, я пропустил несколько фраз или они выпали из моего сознания, так как когда сосредоточился снова, Чанади уже отвечал на какой-то отцовский вопрос:

— …Нет, доктор, нет! Причины катастрофы еще далеко не выяснены. На скалистом дне впадины, где произошел взрыв, найден обломок деформированного металла, над его происхождением мы долго ломали голову.

— Не понимаю! — вмешался отец. — Вы говорите: над его происхождением? В материалах комиссии, которая изучала остатки разрушенной базы, зарегистрирован каждый обломок и определено, откуда он. Я знакомился с документами.

Настала пауза. За стеной послышался кашель, шорох. И вот радиотранслятор снова нарушил молчанку. Говорил Чанади:

— Видите, доктор, в документах комиссии одна из находок названная обломком батискафа, которым пользовались работники ЭГБ-1 во время подводных разведок за пределами базы. Но… Есть вещи, о которых не следует преждевременно кричать на весь мир. Все материалы о катастрофе вблизи Арпа-Нау заранее просматривало руководство Службы расследования. Из тактических соображений были сделаны некоторые поправки. Согласитесь: заявить сразу вслух о том, что в океане выявлено не обломки батискафа, а остатки мины или торпеды огромной взрывной силы, было бы неосмотрительно с нашей стороны.

— Мина или торпеда?! Инспектор, вы намекаете на то, что в океане содеяна диверсия? Кому же мешала первая на планете научная глубоководная колония, в составе которой были ученый свыше десяти стран?

— Если бы я мог ответить на этот вопрос, доктор, мне не надо было бы кормить здесь москитов.

— Не могу постичь, товарищу Чанади… это ужасно. После вести о гибели Оксаны, моей жены, и ее товарищей, кое-кто из моих знакомых поставил под вопрос версию о подводном вулкане. Значит, у них были основания сомневаться…Не природа — люди здесь приложили руки…

— Да, природа не виновна.

Отец сказал:

— Итак, вы имеете намерение выяснить причины катастрофы?

— Меня уполномочено разыскать преступников.

— Это вас и привело сюда, в Сени-Моро?

— Да.

— Спасибо за искренность, Чанади.

— Меня не за что благодарить. Вам сообщили о моих полномочиях, мне известные ваши соображения относительно некоторых непонятных событий в этом закоулке сельвы. Итак, между нами нет тайн. Признаться, доктор, история, услышанная вами от Катультесе, это для меня новое… У меня возникла мысль: уж не связана эта почти невероятная история с делом, которым я занимаюсь?

Здесь голос Чанади пропал. За секунду снова послышался с предыдущей четкостью:

— …Знаю, знаю, вы хотите услышать о моем путешествии на яхте “Зигфрид” от порта Хармю. Вас интересуют люди с того суденышка? Об этом, доктор, чуть позже. А сейчас скажите, что вы знаете об Али Акхаре?

— Афганце, известном ученом-металлурге?

— Именно о нем речь. Этот молодой ученый имеет светлую голову. Например, ему не составляет трудностей взять пробу золота, с которого три тысячелетия тому мастера Причерноморья изготовили украшения для вашего предка скифа, и неопровержимо доказать, что этот желтый металл добыт на Урале… Мы консультировались с Акхаром. Он сделал анализ того загадочного обломка из океана и заявил, что монополию на изделия из сверхтвердой стали такой марки держит западноевропейский концерн “Крон”. Это была первая ниточка, за нее мы и ухватились обеими руками. Наши эксперты перелистали груду бумаг и с точностью до одной гайки выучили все металлическое снаряжение подводной колонии. Они приходили к выводу, что найден обломок какой-то шарообразной штуковины — это инородное тело на базе, так как такая шарообразная вещь никогда не значилась в оснащении ЭГБ-1. А тогда мы и взялись за концерн “Крона”. Оказалось, что кусок стали, поднятый из глубин, до недавнего времени был частицей стенки батискафа, изготовленного в цехах одного из бельгийских заводов концерна на заказ чилийского общества “Друзья дельфинов”.

— Предположим, батискаф не принадлежал подводной колонии и неизвестно каким образом попал на базу. Но же батискаф — не торпеда?

— Доктор, под стальную стенку батискафа нетрудно заложить что-нибудь. Установлено, что разрушительная сила действовала на аппарат изнутри. Неопровержимо, батискаф был носителем взрывчатки, которой уничтожена глубоководная база и люди. Во время расследования мы натолкнулись на целый ряд заказов, которые их много лет подряд выполняли предприятия концерна “Крон” этому же самому обществу, которое пылает любовью к дельфинам. Перед нами лежал предлинный перечень разнообразнейший оборудования, приборов, аппаратуры, материалов. Консультанты разводили руками: кому и для чего где-то в Чили понадобилось столько добра? Большей частью изделия и материалы загружались на корабль, порт назначения указывался всегда один — Хармю. Иногда оборудования отсылалось на самолетах. Если верить подсчетам, то порт на Вачуайо давно должен был превратиться на огромный склад настоящих сокровищ или же там находился какой-либо мощный научно-технический центр. С такой мыслю я и отправился в Хармю. И попал в такое себе захудалый городок — с три десятка лачуг, один-единственный причал, несколько старых портальных кранов…

Мы с Ержи путешествовали как туристы, их теперь немало блуждает всюду в поисках экзотики. Ержи помогала мне, девочка хорошо владеет португальской, знает несколько здешних диалектов. Моя двоюродная сестра родилась в этой стране. Ее отец, ученый-социолог, почти полжизни отдал джунглям. Он исследовал причины вымирания давно исчезнувших индейсуих племен, собрал множество фактов, которые свидетельствовали, что пресловутая “Охрана индейцев”, созданная в начале двадцатого столетия, по сути была инструментом колонизаторов для уничтожения тех же индейцев. Три года назад ученый с женой и дочуркой возвратился домой, в Венгрию. Ержи охотно согласилась вместе со мной посетить места, где минуло ее детство…

“Вот оно что! Она родилась в сельве. Теперь все поняло”, — подумал я, и услышал голос отца:

— Девочка знает о настоящей цели вашего путешествия?

— Наше путешествие для нее — странствие в мир ее первых детских впечатлений. Прежде всего мы побывали в Чили. Там я выяснил, что общество “Друзья дельфинов” в самом деле существует, состоит из нескольких небольших групп, преимущественно из молодежи, студентов. Конечно, это общество не имело никаких связей с китами промышленного капитала Западной Европы. Люди, которые велели дела с концерном “Крон” от лица общества, были подставными агентами, кто-то стоял за их спиной.

С того времени как была провозглашена независимость Сени-Моро, загадочный поток грузов в порт Хармю прекратился. Исчезли также все портовые документы, из которых можно было бы узнать, для кого поступали грузы.

Я уже было склонялся к тому, что мы натолкнулись на грязную аферу каких-то торгашей, которые грели руки, перепродавая сырье и ценное оборудование. Но батискаф… Вот что не давало покоя. Я готовился к продолжительной работе, решил разведать побережье океана, заглянуть в порты нескольких южноамериканских стран. И именно в то время получил депешу. Служба расследования в конце концов натолкнулась на один подставного заказчика. Его заприметили в Бельгии, когда он договаривался об изготовлении физической аппаратур. Какой-либо клерк из администрации концерна “Крон” удостоверил, что именно этот человек два года назад оформляла срочный заказ на батискаф специальной конструкции из сверхтвердой патентованной стали.

За подозрительным заказчиком начали следить. Вскоре он оставил Европу, пересек несколько границ и оказался в Сени-Моро. Мне передали приказ прибыть в Пэри и взять на себя обязанности радиста вашей экспедиции, чтобы вблизи присмотреться к нашему “подопечному”. В Хармю я случайно узнал, что там заправляется горючим яхта “Зигфрид” и что судно должно дальше плыть по Вачуайо. Я познакомился с капитаном и попросил взять нас на борт и высадить в Пэри. Вот мы дошли и к суденышку, доктор.

— Как вам путешествовалось на яхте? — спросил отец.

— Все было хорошо. Яхта устаревшего образца, но в замечательном состоянии. Немного непривычная для этих мест у нее название “Зигфрид”, и никому не запрещается давать судам имени на свой вкус. Согласно документам, яхта принадлежит панамскому институту ихтиологии.

— А кто на судне тот седой мужчина с усами?

— Это капитан яхты, Рохас Верейра. Кроме него, на судне есть моторист и двое матросов. И еще плавают два ихтиологи, панамцы, исследуют рыбное хозяйство Вачуайо по контракту с частной рыболовецкой фирмой Сени-Моро. Единственное, что я заметил: капитан суденышка не только с матросами, даже с ихтиологами вел себя как-то пренебрежительно, и все они будто бы опасались его.

— Какова ваша мысль об убийстве в джунглях, инспектор?

— Пока что ничего определенного сказать не могу. А, газета… Не надо, доктор, сообщение в газете я уже прочитал.

— Хорошо. Так кто же, когда не секрет, тот ваш “подопечный”, ради которого вы были вынуждены завернуть в Пэри? Вы его имели в виду, сказав, что должны принять меры?

— Не догадываетесь, доктор, о ком речь? — Чанади помолчал. Затем сказал: — Я имею полномочие местной власти арестовать человека, который вы знаете как сеньора Аугустино…

Рядом за стеной послышался звон, будто наступили ногой на стекло. Транслятор замолк.

Шагов за стеной я не услышал, меня вывело из оцепенение клацанья замка. Я стремглав выскочил из своего тайника…

Где-то близко гудят тысячи шмелей, от однообразного скучного жужжания раскалывается голова. Я силюсь расплющить глаза и не могу пошевелить тяжелыми веками. Щека прислонилась к чему-то теплому, гладкому, пахнет нагретой искусственной кожей. И шмели гудят, гудят…

Через силу расплющиваю одно глаз. Вместе со светом в мозг стреляет невыносимой болью. И я принуждаю себя смотреть, вижу, как мерцают зеленые пятнышки; постепенно они расплываются, свет гаснет, потом снова вспыхивает прозрачным сиянием, которое разливается передо мною. Моя голова отброшена на спинку кресла. Перед глазами — худощавая спина, чьи-то расставленные локти.

Взгляд вонзается в затылок… сеньора Аугустино. Он изредка скользит пальцами по зеленовато-прозрачному листу, который висит на уровне его груди. Немного в стороне, в кресле по правую сторону, съежилась Ержи.

Я ощущаю легкое покачивание, иногда тело проваливается куда-то вниз, будто наступает невесомость. Гудит мотор. Лист перед сеньором Аугустино — это доска с приборами, подсвеченная невидимыми лампами. Я полулежу в кресле в просторном салоне вертолета.

Мы летим.

Перед моим лицом — круглое темное окошко. На черном небе блестят большие звезды. Значит, ливень прекратился, на дворе распогодилось. Куда же летим среди ночи?

Стиснув зубы, сдерживаю стон. Пилот озирается, внимательно, будто впервые, рассматривает меня. Бросает через плечо:

— Очнулся?

Я молчу. Перевожу взгляд на Ержи. Мне не видно ее лица. Ощупываю глазами пол. Если бы что-нибудь тяжелое, увесистое, гаечный ключ или молоток. Голова пилота — на расстоянии моей вытянутой руки. А потом… Но на полу, который слегка вибрирует, не видно ничего, у сеньора Аугустино в машине всегда порядок.

Меня душит злость.

— Очнулся, дурак? — пилот оглядывается снова. Лицо у него уже совсем не такое, которое я привык видеть. На него будто напялили личину, или, может, то его предыдущее лицо было лишь личиной добродушия, а сейчас возвратилось к собственному естественному выражению?

Покачиваясь, вертолет летит в тьме ночи.

Как же все произошло? Здесь я припоминаю…

…Бегу через комнату, где еще минуту тому назад кто-то втайне сидел возле транслятора. Тереблю дверь. Они растворяются настежь. В коридоре отдаляется фигура. Сеньор Аугустино…

— Стой! — взываю на весь дом. — Стой!

Пилот уже возле ступенек.

— Стой!

Из холла выбегает Ержи, за ней — испуганная сеньора Росита, и появляется Катультесе. Рыжий Заяц бросается ко мне, не понимая, почему я кричу. А Катультесе делает несколько шагов пилоту навстречу. Не останавливаясь, тот замахивается кулаком. Схватившись за грудь, старик оседает на пол.

На ступеньках — стук пилотских сапог. Я ложусь животом на бронзовые перила, скольжу вниз, и уже внизу, не удержавшись, падаю на сторону. Ержи едва не сваливается на меня, также на перилах съехав в коридор. А сеньор Аугустино уже возле входной двери. Ержи догоняет его. Я слышу, как с громыханием растворяется тяжелая дверь отцовского кабинета. Пилот вдруг резко поворачивается боком, что-то бросает — маленький шарик котится по полу, мимо меня. Слышу требовательный, как приказ, окрик Чанади:

— Игорь, не останавливайся! Беги!..

Растерянно озираюсь. Черный шарик скачет под стеной, приближаясь к двери, где стоят отец и Чанади. Кулька роняет синеватые искры, они разлетаются на все стороны и гаснут, оставляя десятки сизых тучек. Что-то шершавое царапает легкие, свербит в носу, я инстинктивно закрываю лицо руками. И Чанади закрывается. Пятясь перед сизыми клубками, которые заполнили коридор, он оттесняет отца в комнату. У Чанади от натуги лицо краснеет, он качается, махает рукой, будто хочет отогнать от себя зловещую мглу…

У меня подгибаются ноги. Стараясь не вдыхать воздуха, делаю усилие и, одолевая вялость в теле, не выбегаю — вываливаюсь из двери наружу. Почему-то болят мышцы и кончики пальцев. Я обнимаю ствол пальмы и конвульсивно хватаю ртом влажную густую прохладу. В голове проясняет, притупляется боль.

Де Аугустино? Куда девалась Ержи?

В тьме, за верандой, мигают два глаза, слышать подвывание и скрежет. Спотыкаясь, бегу туда, с разгона наскакиваю на дерево, падаю, вскакиваю. “Машина… Он заводит машину!” Приземистый вездеход стоит в стороне дома, под навесом. На переднем сидении две фигуры. За рулем… Ержи. Пилот силится оторвать руки девушки от руля, и в тот миг машина исподволь трогается с места, ревет, дергается — Ержи не дает Аугустино включить скорость, а он, отталкивая ее плечом, зло дергает рычаги.

Мне остается с два шага к машине, к фигурам, которые возятся в ней, как из-под колес в глаза, в лицо летит мокрые комья. Вездеход делает прыжок, подминает под себя кусты и исчезает во тьме парка.

Я бросаюсь назад, к дому. Над головой с треском растворяется освещенное окно, сыплются осколки разбитого оконного стекла. Свесившись через подоконник, отец тяжело дышит, зло трет кулаками виска.

— Ты молодчина, проскочил, а мы наглотались… — он еле произносит слова. — Ноги как ватные, и в голове… Черт! Все переворачивается. Золтану еще хуже. Игорь, в коридор не заходи, раствори входные двери… И на веранде раствори. Наверху все также ошалели. Пусть сквозняк выветрит сизый туман. Кто же мог подумать, что он, негодяй, газовой гранатой… Это пройдет, через час. Ты не бойся… Он взял машину?

— Он подслушал ваш разговор с Чанади. В библиотеку из твоей комната выведен транслятор, — выпалил я и зашелся кашлем.

— Вон как!..

— Ержи не давала ему выехать и осталась в машине. Я не успел подбежать… Надо позвонить в Пэри. Его задержат в городе.

— В городе? Ему не нужен город, сынок. Этот мерзавец хочет воспользоваться вертолетом. Через двадцать минут он будет на аэродроме. Звонить поздно.

“Через двадцать минут? Во тьме, после ливня, по топкой дороге… Ему нужно не менее чем полчаса, может, и больше”.

Я отступил на шаг от стены, лицо отца белеет вверху в окне невыразительным пятном.

— Тату, ты только не возражай… Подай мне пояс.

Отец молчал.

— Я же умею, ты сам научил меня… Я успею к вертолету. Ну, разреши мне, отцу!

Отцовское лицо на секунду исчезло и снова появилось в окне.

— Что же, ты уже не маленький… Попробуй. Только помни, все время помни: аккумуляция ракетного заряда имеет свои границы, следи за красным сигналом. После сигнала у тебя останется о запасе лишь полторы мили. Не больше! И учитывай свой вес, особенно при взлете. Будь осторожный!

Быстро раскрыв двери дома, я возвратился под окно, стал на цыпочки; отец подал мне ракетный пояс и шлем.

Пояс немного напоминал охотничий патронташ с большими гнездами для зарядов. Я подпоясался, проверил застежки наплечных ремней, надел шлем. На груди тускло отливал продолговатый щиток со строкой цветных колец, которые переливались фосфористым светом. Передвинув крайнее фиолетовое кольцо, я ощутил легкий толчок и сдвинул красное и белое кольца. Ракетные кассеты действовали бесшумно. Ноги оторвались от земли. Под мной промелькнули темные верхушки деревьев, преклонная крыша “замка”. По левую сторону засерел плес реки. Освещенные окна дома быстро отдалялись, проваливались в черную бездну.

И вдруг какая-то сила бросила меня стремительно вверх, в небо. Боязнь сковала тело. Это на старте я все-таки забыл о поправке скорости на звес тела. Меня подняло слишком высоко. Опомнившись, я начал манипулировать кольцами, резко снизился и перешел на горизонтальный полет. Снова увидел по левую сторону тускло-зеркальную ленту Вачуайо, а по правую сторону — огни Пэри.

Холодный воздушный поток обдувал лицо, плечи, заползал под рубашку. Я сделал несколько резких движений руками, чтобы разогреть кровь. И вот что-то трудное, упругое, как боксерская варежка, ударило в шлем и скользнуло к груди. Меня перекинуло на спину, тело потеряло равновесие, и я полетел с шумом вниз. Пояс будто сошел с ума. Удивительный вихрь закрутил меня, как щепку, и я уже падал вниз головой. Рука панически сжимает щиток на груди, суетливо теребит кольца, и они не поддаются, что-то сдвинуло их и заклинило. Пальцы наталкиваются на какие-то мягкие стебли, они застряли в щитке. Осторожно выдергиваю их и возобновляю предыдущее положение колец. Земля и звезды возвращаются на свое место. Танец в воздухе прекращается. Но я уклонился от курса. Огней Пэри не видно совсем. Трижды описываю большой круг, аж тогда замечаю внизу полоску реки.

Поднимаю к глазам горсть со стеблями — между пальцами торчать несколько перьев. Со мной столкнулась какая-то птица-неудачница. Ночная встреча в воздухе стоила птице жизни, а мне — не меньше как пяти минут напрасно потраченного времени. Перевожу ракетные кассеты на полную мощность.

Аэродром появляется неожиданно. Пронесся над ним и торможу с опозданием — аж над городской окраиной. Из земли мне машут руками, что-то кричат. Представляю себе, какое впечатление производит на жителей Пэри человек, который летит над деревьями. Еще раз описываю круг. И снова неосмотрительность: приземляясь, не посветил прожектором. Поднимаю фонтан брызг и падаю в мутное озерцо после ливня. Лихорадочно болтаюсь, выбираюсь на сухое, вместо того чтобы сразу включить кассеты и взлететь вверх. Опомнившись, пробкой выхватываюсь из озерца и уже без поспешности, на малой высоте, лечу над аэродромом, искать на земле силуэт вертолета. И что это?

Из земли доносит грохот. Рядом ярких пятен засветились круглые окошки машины. Не успел… Аугустино опередил меня. Что же делать? Грохот мотора усиливается. Вертолет на миг повисает над землей и быстро взлетает с шумом в высоту. Гаснут бортовые огни, машина растворяется в ночном мраке. На аэродроме темнеет брошенный вездеход. В кабине никого нет…

Снова вокруг шлема свистит ветер. Мокрая одежда, как холодный компресс, зубы неустанно цокотят. Увеличиваю скорость. Где-то впереди, в чернильной пустоте, гудит мотор. Еще несколько минут полета, и на фоне черного неба выступают очертания машины. Держусь на расстоянии, лишь бы только не выпустить вертолет из поля зрения. Вачуайо осталась далеко позади. Земли не видно, и я знаю, что подо мной уже стелется безмолвное глушь сельвы.

Стараюсь успокоиться, ободрить себя. Ведь же еще не все утрачено. Нет, не все! Аугустино не знает, что я у него “на хвосте”. Ну же смелей! Только не бояться, не бояться… Надо вынырнуть снизу, из-под машины, ухватиться за ручку дверцы и одновременно потушить собственную скорость.

Тугая струя завихряется от лопастей винта, бьет в грудь, бросает меня вниз. Первая попытка не удалась. Еще раз подлетаю к машине, и теперь уже не уменьшаю, наоборот — исподволь увеличиваю скорость. Ощущаю, как тело одолевает сопротивление воздушной волны, сила ракетных кассет преодолевает ее. Обшивка фюзеляжа скользкая, холодная. Одеревеневшие пальцы скользят по металлу. Я цепляюсь за ручку дверцы обеими руками, тереблю, дергаю. Ручка не поддается. Дверца не отворялась.

Может, посчастливится с левой стороны? Совсем оглохнув от рева мотора, отталкиваюсь от вертолета, даю воздушному вихрю сбить меня вниз и подлетаю к машине из противоположной стороны. И напрасно! И здесь дверца как приваренная. Аугустино рядом, за тонкой стенкой фюзеляжа, и разве разорвешь ногтями металл… Неужели придется отступить, возвратить ни с чем к “замку”? Я со зла размахнулся ногой, чтобы ударить в дверцу, и, перевернувшись через голову, ухватился за твердую резину колеса. Возвращать назад? Нет! Должен же пилот где-то посадить машину. Я не отстану от вертолета. Пусть летит, приземляется, и я вместе с ним тоже приземлюсь. Хватит ли на полет ракетного заряда кассет? Как только кассеты опустеют — тогда все, смерть. Но я не дам им опустеть. У меня же есть возможность сэкономить заряд. Если расположится тут, между колесами, и крепко держаться за шасси…

Ветер продувает меня насквозь, будто тысячи игл пронизывают тело. Ладони ободраны до крови. Тупо ноет шея, так как сижу согнувшись, пригнув голову. Шлем упирается в какие-то винты, затиснутые гайками-“барашками”. Для чего эти винты? Ага, здесь люк… Он задраен извне. А что, как отвинтить “барашки”? Только бы хватило силы в закоченелых негибких пальцах…

Крышка люка падает, едва не зацепив лицо, покачивается на навесах. Из отверстия дохнуло теплом. Не раздумывая, единым толчком посылаю тело в четырехугольный люк, подтягиваюсь на руках. В салоне машины — полумгла, уют. И из этой полумглы выныривает вдруг бледное перекошенное лицо, оно нависает надо мною, приближается. Я вижу неподвижные расширенные глаза Аугустино и хватаю его за грудки. Тяну на себя, в отверстие. Пилот цепляется руками за край люка, я подсознательно прижимаю локтем его пальцы к порогу отверстия. Он ворчит от боли. Мы вот-вот вдвоем нырянем в пустоту. Именно этого я и хочу — вытянуть его из машины.

На весь салон — оробелый вскрик. Ержи?! Это ее голос… Она в вертолете?..

Невольно расслабляются мышцы. На какой-то миг. Удар у лицо туманит сознание. Глава отклоняется назад, натыкается на что-то твердое, мне кажется, что треснул шлем. Перед глазами вспыхивают радужные круги. Меня тянут за ворот, опираться нет сил. Последнее, что успеваю, — расстегнуть ракетный пояс. Нельзя, чтобы он попал в руки этого негодяя — это совсем недавнее изобретение наших инженеров. Пояс сползает вниз, в отверстие люка. Я уже ничего не вижу и не ощущаю.

…Еще и до сих пор тянется ночь? Сколько же времени я в вертолете?

Спина Аугустино. Ержи забилась в кресло. Пробую встать. Ноги привязаны ремешками к ножкам кресла. Грохот мотора уменьшается. То ли мне так кажется? Нет, мотор все-таки работает приглушенно, уже даже слышать шелест лопастей. Звезды в окошке сдвигаются из места, плывут в высоту. Аугустино трижды зажигает и здесь же гасит бортовые сигнальные фонари.

Вертолет приземляется.

 

Глава V

ЗЕЛЕНАЯ ЗАПАДНЯ

Обессиленно опираюсь плечом на стену, ладонь наталкивается на твердую шершавую поверхность. Бетон. Высокая стена сливается с темнотой, достигает в высоту, под кроны деревьев. Шелест листвы. Дремучий лес. И стена.

Меня остановили перед стеной. Они чего-то ждут. Я слышу рядом их дыхание. В одного в зубах сигарета; когда огонек тлеет сильнее, отблеск ложится на широкий подбородок, на кончик носа. Второй провожатый маячит сбоку.

Неожиданно на стене появляется тонкая полоска света, она исподволь становится шире, будто растет равная вертикальная трещина. Больше ничего не успеваю рассмотреть — на глаза ложится черная повязка. Пальцы, от которых пахнет табаком, скользнули по лицу, вцепились мне в плечо.

Мы идем. Под ногами твердо, тоже похоже на бетон. Через несколько шагов — трава, покрытая ночной росой. Лицо заливает пот, невыносимо хочется пить, каждое движение отдается в затылке болью.

Где-то попискуют птицы, хрустят под подошвами сухие стебли, слышится благоухание леса. Пинок в спину. Звон металла. Отрывистый короткий звонок. И я стоя стремглав падаю будто в колодец. Лифт? В лесу, в джунглях? Бессмыслица! А стена из бетона?

Вертолет приземлился четверть часа тому назад. Растворив дверца, пилот вытурил меня из машины, но мне не дали упасть — чьи-то руки подхватили и поставили на землю. Я успел лишь подумать, почему же не высаживают следом Ержи?

Теперь вот — лифт.

Падения прекращается. Снова звон, звонок, и меня выпихивают из тесной клети. Шагов чему-то не слышать, ощущение такое, что я нахожусь в просторном помещении, а все звуки остались где-то за порогом.

Из меня срывают повязку. Стою посреди комнаты. Окон нет. Белоснежные стены, светлый линолеум пола. Через круглое отверстие на потолке льется холодное сияние. В уголке низенькая кровать, столик, стул с мягким сидением.

Мужчина, который снял из моих глаз повязку, рассматривает меня. Ему, наверное, за тридцать. Широкая широкополая шляпа бросает тень на полнолицее белобровое лицо. На мужчине коричневая рубашка, заткнутая под пояс черных бридж, кобура на поясе. Он улыбается.

Заметив кровь, которая засохла у меня на голове, мужчина сочувственно качает шляпой, показывает на кровать и направляется к двери. Я давлю на дверь коленом. Они заперты.

Куда я попал? Де Ержи? Откуда здесь, в дремучем тропическом лесе, эта комната? Не пригрезилось ли мне все — и погоня за вертолетом, и потасовка в воздухе, и линолеум на полу? Мысли разбегаются. Меня тянет к кровати, как магнитом, желание упасть на подушку оттесняет все. Но я обхожу кровать — в нише, за шторой, виднеется край умывальника.

Подставляю голову под холодную струю, которая бьет из крана. Комната качается, свет, который льется с потолка, превращается в мерцающий диск. Это описывают круг лопасти вертолета. Они секут воздух перед моим лицом. Диск надвигается на меня, еще миг — и лопасти изорвут в клочья тело, раскроят череп…С ужасом хватаюсь за щиток на груди, а щиток взрывается синими искрами. И все исчезает. Только ветер с пронзительным посвистом оглушительно свистит, ревет и подхватывает меня, как перо…

Ощущаю, что возле меня кто-то есть. Пахнет лекарством и… духами. Расплющиваю глаза. Не могу понять, где я, почему лежу. Вижу молодое женское лицо. Но что это за темная полоска, через лоб наискось, заслоняет ее левый глаз? Полоска же портит красивое лицо… На белый халат, небрежно накинутый на плечи, спадает волнистый волосы. В тонких пальцах блестит шприц. Женщина заметила, что я рассматриваю ее.

— Лежать! Спокойно! — голос у женщины резкий, неприветливый.

Что-то жарко разливается по телу. Шприц ложится на столик. Тонкие пальцы прижимают к моей руке ватку.

— Куда меня привели?

Женщина поправляет волосы, будто и не слышала мой вопрос. Говорит сама с собой:

— Гм…… идеальное строение черепа. Аномалия, парадокс природы. Совсем не похоже на славянский тип…

— Куда меня привели? — я стараюсь встать из кровати. Властный окрик принуждает втянуть голову в плечи.

— Лежать! Кто разрешил? — и небрежно: — Ты в надежном месте. С твоим здоровьем все хорошо.

Она все еще поправляет прическу, а я смотрю на круглый медальон, который висит у нее на шее. Странный паучок прицепился к золотому кружочку, паучок-крестик с отогнутыми кончиками кавычек. И это же… Это же свастика! Отвратительная эмблема фашистов, наипозорнейший знак из всех, которые только существовали когда-либо.

Женщина догадалась, что именно приковало мой взгляд. Играя медальоном, промолвила:

— Тебя заинтересовала эта эмблема? Ты знаешь, что она означает? Герб с таким знаком украсит мощнейший город на земле, из которого начнется новая история человечества! Ты хотел бы жить в таком городе?

— Какой город? — лепечу я, невольно отодвигаясь к стене. — Вы о чем?..

— Лежи, лежи! — снова резко бросает женщина. — Тебе сколько лет? О, из тебя можно слепить хорошего солдата! Жаль только — славянское происхождение… А может, ты не славянин? В твоем роде наверное были выходцы из арийских районов. Ты знаешь что-нибудь о своем происхождении?

“Сумасшедшая! — подумал я. — Она не в своем уме. Кто пустил ее в комнату? Откуда у нее шприц?..”

— Фрейлейн Труда, как всегда, в роли философа. Зачем спешить, фрейлейн? — послышался мурлыкающий басок. В комнату неслышно вошел низенький полноватый мужчина. Все на нем как-то удивительно отливало: лакированные ботинки, серебристые нити, вкрапленные в ткань синего костюма, оправа очков, розовая лысина. Он держал под рукой что-то выпуклое, завернутое в бумагу. Положив сверток на кровать, к моим ногам, кивнул: — Как наш гость чувствует?

Женщина улыбнулась своим единым глазом.

— Уже целиком здоровый, чтобы…

— Понятно. Ты можешь сесть, — сказал мне лысый. — Разведи руки. Так. Наклони голову. Еще раз! Чудесно. После сотрясения мозга… Вы таки умеете лечить, фрейлейн.

— Вы хотели, чтобы я скорее поставила его на ноги. — Она взяла меня за подбородок. — Сколько будет семь помножить на шесть? Отвечай!

Я оттолкнул ее руку. Лицо женщины передернулось.

— Фрейлейн! — предупредительно повысил голос лысый. — Ему надо кое-что объяснить…Ты в больнице, мальчик. Я хочу поговорить с тобой. А для этого мне надо убедиться в психической полноценности собеседника.

— В таком случае быстро отвечайте: сколько будет четыре разделенное на два? — буркнул я. Он пристально глянул мне у лицо сквозь стеклышки очков. Не меняя интонации, поучительно промолвил:

— Ты был в тяжелом состоянии, за тобой присматривали, тебе возвратили здоровье. Тебе нужно благодарить, а не вести себя, как дикий индейский щенок.

Я глотнул слюну и взглянул на фрейлейн Труду, на медальон со свастикой.

— Больница… В больницу не тянут с завязанными глазами. Я не придурок. Вертолет опустился в глухом лесу. Где я сейчас?

Не ответив, он спросил сам:

— Значит, ты прилетел на вертолете? Что же то за вертолет?

— Вам это известно не хуже, чем мне. Машина принадлежит международной научной экспедиции. Аугустино — вор, он украл вертолет. Вы должны сообщить в город Пэри о машине и обо мне. С нами также летела девушка, Ержи. Что с ней?

Лысый слушал, склонив главу набок.

— Конечно, конечно! Мы можем сообщить о тебе. Но тогда возникнет множество вопросов. Во-первых: как же ты оказался в вертолете? Во-вторых: как объяснить твое спасение? Фрейлейн Труда, скажите, чтобы принесли газету.

За минуту на пороге стоял упитанный юнец — широкополая шляпа, коричневая рубашка, кобура на поясе, — похожий на того, что привел меня ночью в комнату. Лысый выхватил с его рук газету.

— Думаю, ты поймешь, что здесь напечатано. Ведь ты неплохо усвоил здешний язык. И немецкой разговариваешь довольно пристойно.

Меня чему-то совсем не удивило, что эти двое — одноглазая Труда и мужчина во всем блестящем — обращаются ко мне на немецком языке. Наверное, не удивило потому, что когда свободно владеешь каким-то языком, то при случае начинаешь употреблять ее незаметно для себя.

Я глянул на газету. “Популярная хроника”, что издается в Пэри. На видном месте выделялся заголовок:

ВОЗДУШНАЯ КАТАСТРОФА

“Позапрошлой ночи миссионер-протестант Гуго Ларсен был очевидцем ужасного зрелища. Неподалеку миссии в воздухе над лесом вспыхнул вертолет. За минуту машина взорвалась. Это произошло над разбуженной после дождей безымянным притоком Вачуайо, в районе Больших болот, на расстоянии около 200 миль от Пэри. Миссионер немедленно послал в эфир весть о катастрофе.

Как оказалось, аварию потерпевшая машина, которая обслуживала экспедицию Продовольственного комитета ООН. Члены этой экспедиции во главе с ученым биологом доктором Андреем С.Вовченко из Советского Союза проводят на территории страны научно-исследовательскую работу.

Накануне катастрофы за довольно загадочных обстоятельств исчез сын доктора Вовченко. Если верить слухам, это весьма досадное событие имеет прямую связь с гибелью вертолета”.

Лысый не скрывал удовлетворения.

— Видишь, как оно сложилось… Зачем же доказывать теперь, что на болотном притоке Вачуайо обжора крокодил не посмаковал твоим поджаренным телом. Пока что пусть все так и останется: вертолет сгорел, ты погиб…

— Кому нужно это вранье? Если вы не выпустите меня с этой… из этого…

Покачав главой, лысый заговорил, сдерживая раздражение:

— Слушай, голубь! Пять минут тому назад ты заявил, что вертолет приземлился в лесном захолустье. Тебе известно, что такое оазис? Маленький островок жизни среди пустыни. Мы также в оазисе. Только нас окружают не пески, а кое-что пострашней — зеленый ад, джунгли, которые простерлись на тысячи миль. Пожалуйста! Иди отсюда на все четыре стороны. Мы тебя не держим за штаны. Но перед этим… — он взял принесенный сверток, развернул бумагу. — Ты мне скажи, что это такое.

Лысый держал шлем. Мой шлем. От ракетного пояса. Стекло прожектора разбито. Сбоку гладенькая поверхность вогнута. Это я ударился об острый край люка. Если бы не шлем, мне было бы совсем скверно.

Я протяну руку к шлем и тот же миг отдернул ее. Что-то меня сдержало, наверное, глаза лысого, что жадно вспыхнули.

— Почему же молчишь, голубь?

— Разве вы не видели спортивных шлемов?

— Спортивных? Гм… Хорошо. Как ты оказался в вертолете?

— Так и оказался! — отрубил я. — Почему вы меня допрашиваете? Я не хочу отвечать на ваш вопрос.

— Нет, голубь, ты будешь отвечать! Я тебя заставлю! Для чего ты надевал шлем, откуда он у тебя?

— Не кричите на меня. Мы же в больнице. От испуга я забуду таблицу умножения и превращусь на неполноценного собеседника.

У него на лысине проступили красные пятна, он приближался ко мне короткими вкрадчивыми шагами, поблескивая стеклышками очков.

— Ты шутник, голубь! Но ты не знаешь, в кого превратишься, если не скажешь все, что мне надо…

Одноглазая Труда лениво бросила:

— Кносе, не нервничайте. Я вам помогу как следует поговорить с ним.

— Не надо, фрейлейн! — раздраженно отмахнулся лысый. — Мальчишка думает, что с ним шутят. — Заложив руки в карманы, он уже спокойно сказал: — Ты еще никогда не носил на плечах стальных рельсов? А кнуты пробовал когда-нибудь? Не носил и не пробовал, конечно. Так вот, придется проучить тебя. Сегодня же. Немедленно!

В двери появилась широкополая шляпа.

Четырехугольник дневного света отдаляется. Под сводом туннеля тлеют задымленные электрические фонари. Чем дальше у глубь исполинской норы, тем тяжелее дышать, воздух сгущается, смешивается с едким паром. Слезятся глаза, соленые капли падают с подбородка на грудь, растравляют шею.

Считаю шаги. Десять… семнадцать… сорок четыре…

Чтобы хотя бы на несколько минут освободиться от ноши, надо преодолеть сегодня двести шесть шагов. Позавчера, под вечер, я считал сто семьдесят два, вчера — сто девяносто шесть. Туннель углубляется.

Мы носим двухметровые стояки из бетона. Тяжелый брус вдавливает в землю, ноги заплетаются. Мой напарник — индеец, парень лет шестнадцати, звать его Ву. Он идет впереди. На спине темнеют рубцы, тонкие жилистые ноги ступают упруго, твердо. Ву на полголови ниже меня, но он крепкий, и сноровки у индейца больше. Для него бремя — и стояки из бетона, и такой неумелый носитель, как я. Движемся в молчаливой процессии краснокожих призраков. Голые по пояс тела людей при свете фонарей блестят от пота. Одни несут на плечах стояки, другие сгибаются от стальных рельсов. Я тащусь за Ву, ноша связывает нас ярмом. Стояк вот-вот раздробит мои кости. Плечо занемело. Нога со сбитыми до крови пальцами наталкивается на что-то острое. Спотыкаясь, силюсь удержать брус обеими руками, но стояк сползает из плеча, сдирая кожу. Ву отскакивает в сторону. Стояк тяжело бухает на землю.

— Работать не хочешь, вонючая индейская свинья?!

Надзиратель в широкополой шляпе хлещет парня кнутом. Ву выпячивает спину, извивается от боли. Я бросаюсь на надзирателя, кричу:

— Не трогайте его! Как вы смеете?

Оскалив зубы в улыбке, широкополая шляпа отбрасывает меня, как котенка. Так каждый раз. Я спотыкаюсь, теряю ношу, а бьют моего напарника. Несчастный Ву, наверное, возненавидел меня за эти дни, но он молчит.

Торопливо хватаюсь за конец стояка. Ву наклоняется, берет с противоположной стороны. Надзиратель успокаивается. Мимо нас бредут индейцы, головы склонены на грудь, кажется, им нет дела до мне, до Ву, до всего, что происходит вокруг.

В глубине пасть туннеля наполнена стуком пневматических молотков, там слепят синие вспышки сварочных аппаратов, время от времени звучат короткие глухие взрывы. Землекопы вгрызаются в толщу песчаника, продвигаются вперед, с каждым днем увеличивая то количество шагов, которые отделяет нас, носильщиков, от входа в туннель. Долбят землю и монтируют крепление тоже индейцы, но они не из нашего барака. Я вижу их лишь во время работы. Мы приближаемся к землекопам, снимаем возле них тяжелую ношу и без передышки возвращаем назад. Бегом, под окрики широкополых шляп и под хлопки кнутов. Там, где сереет четырехугольник дневного света, на нас ждет груда стояков и рельсов. И все же там солнце, чистый воздух, легкий ветерок хотя на минуту остужает тело.

Вот уже пятый день, как я работаю в туннеле.

Что здесь строят? Неизвестно.

Нас пригоняют сюда до рассвета. Перед этим нам дают орехи кастанейро, на обед — затирка из кисловатой муки и бобы. На ночь мы располагаемся в приземистом здании из неотесанных грубых бревен. Со двора на стене желтеет цифра “6”. Шестой барак, или блок, как сказал Кносе. Неподалеку между зарослей видно еще несколько блоков. Над крышами свисают развесистые кроны пальм. Высятся башни, на них караулит стража с пулеметами. По правую сторону, на холме, покрытому лесом, между деревьев просматривается высокая серая стена.

Утром, когда индейцы в колонне по четыре направляются на работу, все вокруг обвито тишиной, лишь где-то недалеко, на болотах, то громче, то тише слышно лягушачье кваканье. В тумане едва виднеются здания, башни, с деревьев на землю бесшумно падают капли росы. Оставляем туннель в сумерках. Я издали каждый раз наблюдаю за какой-то пестрой гурьбой людей. Похоже, там одни женщины. Охранники выводят их из леса. Гурьба исчезает в чаще возле барака, который стоит в стороне других, с желтой тройкой на стене.

В пальмовой рощице, мимо которая мы идем, маячит двухэтажное сооружение под ребристой металлической кровлей. Оттуда временами доносит то ли смех, то ли детский плач. Там бродят фигуры в белом. Вчера я неожиданно остановился: сдалось, будто среди белых халатов промелькнула поразительно знакомая фигура… Вечерняя полумгла мешала рассмотреть ее как следует. Это была женщина. Она медленно поднималась на крыльцо. Я ожидал, что женщина оглянется. Кого-то напоминали ее плечи, походка… Но здесь меня подтолкнули сзади, я встрепенулся и пошел, и все же раз по раз оглядывался, поглядывал на дом среди пальм, однако на крыльце уже не было никого.

В бараке с надписью “6” — два яруса нар, сбитых из досок, натянуты сетки от москитов. Возле двери — бак с водой, кружка. Света нет. Индейцы как немые, почти не разговаривают между собой. Молчат в туннеле, молчат, идя из работы, молчат в бараке. Лишь среди ночи слышать сонное бормотание утомленных людей. Караул наведывается в блок нечасто. Иногда заглянет кто-то из широкополых шляп, посветит фонариком, пройдется сюда между нарами, хлопая кнутом, и исчезает.

Постелью нам служат охапки сухой листвы. Мое место — на верхнем ярусе. По левую сторону меня постель Ву, по правую сторону — молодого, хмурого на вид индейца. У него телосложение атлета: могучая грудь, мускулистые руки, садясь на нарах, он достает головой потолок. Я не знаю его имени, ему я безразличен. После работы великан ложится навзничь, кладет руки под голову и мигом засыпает, не произнеся и слова.

Мои старания заговорить с Ву не имеют успеха. Может, он боится нарушить гнетущую тишину барака, может, не понимает меня. Но же он должен понимать! Я уже окончательно удостоверился, к какому племени принадлежат и Ву, и мой сосед по правую руку, да и все эти меднокожие люди, которые таскают на себе сталь и бетон в туннеле. В них удлиненные лица, черно-синие прямые волосы, карие, едва скошенные глаза… Нет, это не случайная похожесть.

Вот и этого вечера я стараюсь принудить себя собрать в памяти как можно больше слов, слышанных от Катультесе, от гостеприимных хозяев хижин в индейских поселках вблизи Пэри, и делаю еще одну попытку растормошить парня.

Шепотом спрашиваю его:

— Почему ты не хочешь разговаривать со мной?

Ву лежит неподвижно, в тьме не видно лица. И ощущаю, что он затаил дыхание.

— Ты меня не бойся. Я же не виноват, что из-за меня тебе приходится терпеть побои. Они хотят, чтобы ты меня ненавидел. Не знаю, для чего им это нужно. Кто они, эти злые люди? Откуда взялись в джунглях? Что они здесь делают?

Ву не отвечает. И я решил не отступать.

— Напрасно ты молчишь, Ву. Может, они вам запрещают разговаривать? Разве каджао были когда-нибудь трусами?

Мои слова все-таки зацепили его. В ответ слышу тихое:

— Ты белый. Кто обучил тебя языку моего племени?

— Этим языком разговаривают люди из берегов реки Вачуайо. Там, среди каджао, у меня немало знакомых. Их не бьют кнутами и не держат вот в таких клетках-бараках.

— Ты сказал неправду, белый. Каджао живут только здесь, возле Каменной стены. Больше нигде их не осталось.

— Почему же не осталось?

— Их уничтожили вражеские племена. На каджао охотятся всюду, нас разыскивают в джунглях, чтобы убивать. Металлические птицы врагов летают над лесами, выслеживают нас. Мы, последние каджао, тоже давно погибли бы, если бы Каменная стена не защищала нас.

— Каменная стена…Это что, та серая стена из бетона? Бессмыслица! Откуда ты взял, что каджао истреблены? Их очень немного, это так, но они живут в своих поселках, а также в городах… Ты слышал о городе Пэри?

— Не выдумывай. В джунглях нет городов. Здесь существует лишь один город, за Каменной стеной.

— Кто-то тебе наплел ерунды, Ву, а ты и поверил.

— Могущественные не плетут ерунду, они знают больше, чем ты.

— Кто они, эти могущественные? Где они?

— Там, за Каменным муром. Они владычествуют в джунглях и охраняют нас от врагов.

— Они охраняют вас? Ты с ума сошел! Эти негодяи издеваются над вами! Может, они и меня охраняют?

— Ты белый.

— То и что из того? Меня они также гоняют в туннеле с одного конца в другого. Чему вы так покорно все сносите? С вами ведут себя, как с… рабами. Ты знаешь, что это такое — раб? Я читал о них, но это было очень давно. Вас много, Ву! И вы разрешаете им обижать себя, даже не заступаетесь товарищ за товарища. Как же это?

Постель зашуршала, Ву повернулся на бок.

— Ты ничего не знаешь, — послышался шепот парня. — Довольно об этом. За ночные разговоры наказывают, на три дня оставляют без пищи.

Духота обручем сжимала виски. Слышалось неравное отрывистое дыхание десятков людей. Тело болело, как побитое. Я попробовал умостится удобнее, да и присмирел. В бараку зашел охранник. Сухой, как треск сломанной ветви, хлопок кнута, чей-то пронзительный вскрик, злое бранное слово. Жирный мрак. Призрачная ночь…

“Могущественные охраняют нас”. Кто заморочил головы индейцам рассказами о давно уничтоженных каджао, о врагах, которые еще и до сих пор разыскивают старинное племя в лесах? Неужели же эти люди не понимают, что они в рабстве? “Каменная стена охраняет нас”… Может, так думает лишь Ву, а другие думают иначе? За стеной из бетона — лифты, подземные коридоры, комнаты, облицованные пластиком. Там целый город. Может, о нем и говорила фрейлейн Труда. Наверное, индейцам туда входа нет. Их держат по эту сторону стены, в блоках-бараках, они гнут спины в подземной норе или еще где-то там, где нужны их плечи и руки. Индейцев здесь не считают за людей, для тех, кто притаился за стеной, они лишь рабочий скот, да и только.

Как произошло, думал я, что Ву — а он, кажется, совсем не дурак — не знает о существовании городов и поселков, самолеты называет “металлическими птицами”, не верит, что возле Вачуайо живут каджао? Неужели мальчик не имеет воображения об ином миру, кроме лоскута леса, где стоят бараки?

Жуткая мысль вдруг ошарашивала меня. А что, когда эти люди-рабы — не кто иной, как потомки тех самых индейцев, которые исчезли бесследно в чаще, захваченные пришельцами-чужаками семь десятилетий назад? Если это так, то Ву и его товарищи и родились в неволе. И за свою жизнь не видели ничего другого, кроме бараков, башен с пулеметами, Каменной стены, каторжной работы… Неужели даже их родители день со дня, из года в год только и слышали, что хлопки кнутов и бранное слово вооруженных охранников?

Дети зеленых джунглей,

Они умирали,

Их жизнь

Забирали мертвые…

Унылая песня Катультесе будто всплыла из темных закоулков помещения.

Я притронулся к горячему плечу Ву.

— Ты не спишь, знаю. Больше не буду расспрашивать тебя ни о чем, только скажи: те, что за Каменной стеной, они… мертвые?

Мальчик едва слышно отозвался:

— Молчи! Если хочешь жить… Не называй их этим словом. Нам нельзя знать того, что знали наши деды.

Стало жутко. “Бежать! Бежать из этого проклятого места, во что бы то ни стало бежать!”

Следующим утром в туннеле ко мне подошел мой сосед из барака, хмурый великан. Подхватив с одного края стояк, он ожидая зыркнул через плечо. Я оглянулся. Ву неподалеку нас поднимал кусок рельса вдвоем с незнакомым седым индейцем. Великан поменялся с Ву местами.

Мы углубляемся в земляную нору. Туннель подался вперед еще на несколько десятков шагов. Понурившись, волочат ноги индейцы. Передние исчезают во мраке норы, те, что бредут сзади нас, двигаются бессловесными тенями.

Минует час, второй. Стояки будто бы более легкие, чем вчера, когда я носил их с Ву. Привыкнув к красноватой мгле подземелья, с удивлением замечаю, что мой напарник держит на плечи стояк едва не посредине. Поэтому ноша уже не так давит на меня. Выходим из туннеля, я бросаю индейцу:

— Возьмите ближе к краю, вам очень тяжело.

— Загби сильный, — тихо отвечает индеец. — Загби немного поможет тебе. Ты не привык.

Теперь я вижу кое-что такое, чего не рассмотрел раньше: индейцы, которые сильней, крепче, как и Загби, держат стояки и рельсы так, чтобы большее бремя принять на себя и облегчить ношу товарищу. Широкополые шляпы не поняли этих ухищрений, наверное, им не приходит в голову, что невольники способны помогать друг другу.

За широкой спиной Загби я чувствую себя как-то спокойнее, не так одиноко. Мне легче, теперь я дольше продержусь. Как обессилею, швырну проклятую ношу на землю, и конец. Что они мне сделают? Пусть! Вон под ногами ком цемента, схвачу, буду отбиваться, хотя бы одной широкополой шляпе разобью голлву.

Не останавливаясь, индеец вдруг спрашивает:

— Это правда, что каджао живут на берегу большой реки?

— Конечно, правда.

— Загби верит тебе, твои слова искренние. Загби понимает, ты надумал бежать…

— Ну, это вы выдумываете, — растерянно возразил я, и он, не слушая, продолжал:

— …И хочет тебя предупредить: вырваться отсюда почти невозможно. Беглецов всегда настигали. Последним решился Чульпаа — Острое Око. Обманул стражу, пробрался через провод с колючками и исчез. Чульпаа прыткий, как ветер, умеет заплетать следы, будто лисица, он не знал усталости. Обещал привести людей, которые помогут нам лишиться власти могущественных. Чульпаа сказал то же самое, что сказал ты: каджао не исчезли с земли, они живут на берегу большой реки… Только люди так и не пришли, чтобы спасти нас. И никто не знает, что произошло с Чульпаа.

— Когда это было? Когда убежал Острое Око?

— Давно, еще до больших дождей.

С полсекунды я не расплющивал глаз. По ту сторону Вачуайо в даль пролегло зеленое море. Дым, который тянется вверх, дым бару-орчете, невероятный, как сон. Тревога в глазах Катультесе: “Человек послужил причиной смерти человеку…”

Чульпаа — Острое Ока! Вот кто не дошел к Пэри. Преодолел безграничные пространства сельвы и погиб почти возле людей, к которым спешил за помощью.

— Он из племени галу? — спросил я и заметил, как в Загби напряглась спина.

— Так, Острое Око — галу. Откуда тебе это известно? Люди его племени работают вон там, — свободной рукой индеец показал у глубь туннеля, где пульсировало синее сияние. — Он также копал землю.

— Загби, я все объясню потом. Ты не ошибся. Я хочу бежать. Люди ничегошеньки не знают об этих бандитах, которые засели здесь, в джунглях, и издеваются над индейцами. Они держат вас в рабстве. Не понимаете? Ничего, настанет время — поймете… Помогите мне. Вдвоем нам будет легче, мы проберемся к большой реке. Там мой отец. Он повезет вас к президенту… Не понимаете? Ну, к верховному вождю всех племен вашей страны. Вы расскажете ему о всем. Вождь имеет металлические птицы, у него много воинов, они придут сюда и подвергнут наказанию тех, что засели за Каменной стеной.

Индеец помолчал. Потом негромко промолвил:

— Загби не может уйти отсюда, не простившись со своей женой.

— Вы состоите в браке, Загби? Где же ваша семья?

— Наших матерей и женщин держат отдельно, в большой хижине, которую ты называешь бараком. Нам очень редко разрешают встречаться. Своих детей мы не видим совсем, их отнимают у матерей еще грудными детьми.

— Хотя убейте меня, не понимаю! Разве же можно терпеть такое, Загби? Ведь вас много, мужнин, молодых ребят. Напасть на стражу, забрать оружие, а потом… К Каменной стене! Могущественным придется несладко. Чего же вы ждете?

Загби замедлил шаг.

— Мы об этом думали. Каджао и галу думали вместе. С могущественными очень тяжело бороться. Они убивают людей издали, их оружие сжигает огнем. И самое страшное, что у них…

Он замолк. Послышался близкий грохот, и мучительный вскрик забился под сводом туннеля. Впереди засуетились полуголые фигуры, забегали широкополые шляпы. Мы приблизились к землекопам и остановились. На земле корчился окровавленный мужчина. Груда стояков, которая накапливалась с самого утра, неожиданно развалилась, придавив индейца. Он стонал, не мог выбраться из-под тяжелых железобетонных свай.

Загби ступил шаг вперед. В это время из-за высокого металлического резервуара вышел Кносе. Он был одет в рабочий комбинезон, сбоку на поясе болтался противогаз — в тупике, где туннель заканчивался, всегда клубился едкий дым от взрывчатки. Подбежали широкополые шляпы. Кносе что-то резко приказал им. Высокий сутулый надзиратель выхватил у рабочего горелку сварочного аппарата. Синяя полыхающая струя с шипением воткнулась в землю, лизнула стояки и на миг задержался на теле лежачего. Невменяемый вопль заморозил кровь.

Я еще никогда не слышал, чтобы так кричал человек. Индейцы бросали стояки и рельсы, бежали прочь к выходу из подземелья. У Загби на шее напряглись жилы. Мы швырнули свою ношу под ноги, отступили к стене, с которой тихими ручьями осыпался песок. С нами поравнялась группа индейцев. Трое вдруг остановились, круто повернули назад и набросились на широкополые шляпы. Я увидел Ву, с ним был юноша в подранных трусах и еще один, широкоплечий, высокий каджао. Надзиратели не успели выхватить оружие, троица налетела на них. Сутулый упал, сбитый из ног кулаком широкоплечего индейца, выпустил из рук горелку. Синяя струя затанцевала, закрутился на земле, зацепила кого-то из надзирателей… Возле резервуара сплелся клубок тел, кто-то хрипел, ругался, мелькали кулаки, вспотевшие окровавленные лица.

Рванувшись вперед, я ощутил крепкую руку Загби.

— Туда нельзя! — выдохнул он, прижимая меня к стене. Я сопротивлялся, кричал, не в силах освободиться с его объятий. Индеец закрыл мне рот ладонью, повалил на землю.

Кносе, держа руки в кармане комбинезона, с минуту молча наблюдал за потасовкой. У него на поясе, рядом с противогазом, желтела кобура с пистолетом, но он будто забыл об оружии.

— На места! Прочь на свои места, краснокожее отродье! — заорал вдруг Кносе, срывая голос. — Кому говорю, грязные обезьяны! Ну!

И клубок тел, которые секунду тому извивался на земле, мигом распался. Широкополые шляпы с бранью отряхивали мундиры, один стонал, волоча ногу. Последним встал, качаясь, сутулый надзиратель. Высокий каджао, который держал его за горло, опустил руки, и они у него обвисли, как безжизненные. Выпрямившись, индеец виновато смотрел на Кносе, а тот улыбался довольной презрительной улыбкой.

Другие двое, которые встряли в потасовку, также увяли. Из расквашенных губ Ву текла кровь, он стоял весь съежившись, будто завороженный, предупредительно смотрел в глаза Кносе. Его подвижное, умное лицо будто окаменело и потеряло собственные черты. Это было лицо придурка, готового выполнить все, что ему прикажут. Широкоплечий индеец неуверенной походкой двинулся к Кносе. Понурая сгорбленная фигура, безвольные движения. Кносе поманил пальцем.

— Все — ко мне! Ближе! Еще ближе, гадская сволочь!

Трое, безмолвно подчиняясь, шли на его голос. Широкоплечий младенчески всхлипнул, упал на колени перед Кносе. Тот оттолкнул его от себя, толкнув сапогом у грудь. Ву делал какие-то странные движения руками, приседал, негромко бормотал что-то и неожиданно запел. Юноша в подранных трусах подбежал к нему, заплескал в ладони и зашелся смехом, закатив под лоб глаза.

— Лупи его! — Кносе кивком головы показал юноше на широкоплечего. Юноша прыгнул, как кошка, и повиснув на верзиле, вцепился ему в волосы. Высокий сильный каджао даже не защищался, стоял на коленях, размазывал по щекам слезы. Ву кружил вокруг в бешеном диком танце.

Все, что я увидел, было для меня непостижимо. Подумал — схожу с ума. Опомнился уже на воздухе, возле входа в туннель. Индейцы второпях разбирали стояки и рельсы, по двое, трусцой ныряли в подземелье. Глаза людей были преисполнены ужаса.

Наклоняясь, чтобы взять стояк, Загби прошептал мне:

— Они держат в руках наши души. Кто выходит из покорности, у того забирают ум… Загби сдержит слово, поможет тебе бежать.

— Нет, — сказал я, — теперь надо думать не о бегстве. К большой реке далекий и опасный путь. Если не дойдем, погибнем, то люди так и не узнают о том, что здесь творится.

Именно тогда возникла у меня мысль… Но не следует забегать вперед. Скажу только, что после работы, ночью, я поделился своим планом из Загби. Он упрямо не принимал мое предложение. Мне еле удалось уговорить его.

На следующий день за мной пришли две широкополые шляпы. Меня вывели из туннеля и повели крутым склоном вверх, туда, где виднелась Каменная стена.

Я шел и жевал корешок. В последний миг Загби ткнул мне его в руку, прошептал: “Съешь этот корень. Обязательно съешь, он прибавит тебе сил”. Корешок был ароматный, горьковатый, после него на зубах осталась оскомина.

 

Глава VI

ЧЕЛОВЕК С БЕЛОЙ ЯХТЫ

Бетон раздвинулся, открыв узкий проход. В конце концов я имел возможность взглянуть на улицы таинственного города, который притаился за бетонной стеной.

Улиц не было, за стеной буйно сплеталась зелень. Неподалеку между зарослей поблескивала небольшая стеклянная беседка. Под деревьями, в густой непримятой траве, виднелись какие-то круглые диски, которые вблизи оказались металлическими люками. На лужайках я увидел массивные полушария, покрытые маскировочными пятнами. Полушария эти будто росли из земли, как огромные шампиньоны. На маковках “шампиньонов” из продолговатых щелей высовывались вороненые стволы, нацеленные в небо. В стороне торчали антенны. Дальше, где-то над чащей, дрожал прозрачный воздух, казалось, что это дышат деревья. Было тихо и пустынно. Местность за Каменной сиеной напоминала забытый, покинутый парк со случайными и неуместными сооружениями. Я понял, что нахожусь над городом, а именно город лежит подо мной, закопавшись в землю.

Беседка была не настоящая, в ней на поверхности скрывалась кабина лифта. Едва лишь охранники притворили за собой дверца, теленькнул уже знакомый звонок, и кабина молниеносно зашуршала вниз.

Через минуту я попал в предлинный коридор. Свет невидимых ламп лился на глянец пластика, в нишах на молочно-белой поверхности стен вились цветы. По левую сторону выстроилась дверь — множество закрытых, плотно прилегающие гладенькие двери без ручек, с порогами, которые блестели никелем. Прямо по коридору, будто в конце улицы, светился удивительный прозрачный цилиндр, в котором обрисовывались очертания человека в желтой одежде. Гулял слабенький ветерок, разносил приятную прохладу.

Охранники высадили меня и возвратились в лифт. Кабина полетела с шумом куда-то дальше вниз. “Сколько же здесь подземных этажей?”

В коридоре на меня ждал молодой мужчина с белобровым беззаботным лицом. Я узнал его: один из тех двух, которые “встречали” меня возле вертолета.

И комната, в которую он привел меня, была уже знакомая — в ней я, очнувшись, увидел женщину с медальоном-свастикой на шее.

Белобровый подмигнул мне и вышел. Я свалился на кровать, как подкошенный. Усталость сковала тело. Засыпая, вспомнил, что весь, с головы до пят, грязный в глине, а постельная белизна аж хрустела свежестью. “Начхать на их постель…”

Сутки, а может, и дольше — не знаю, сколько времени прошло с того времени, как я заснул — меня не беспокоили. Потом появился Кносе. Костюм с блестками, ботинки сияют. Даже не верилось, что совсем недавно на нем был грубый парусиновый комбинезон с противогазом.

Кносе приказывает идти за ним. Я не спешу. Долго плескаюсь под краном. Он не подгоняет, молчит.

Мы минуем лифт. Заворачиваем в бок. Еще один коридор, уже. На полу пушистый ковер. Кносе останавливается перед дверью из голубого пластика, одергивает пиджак. У него постное лицо.

На середине полукруглого зала зеленеет развесистая пальма, широкая листва свисает на белый письменный стол. Стена из сплошного стекла, за ней видно кусты, ветвистые деревья и лианы. Под стеной насквозь просвечивается большой аквариум: тихо качаются водоросли, стайками плавают рыбы, вспыхивая всеми цветами радуги.

Возле аквариума похаживает с сачком в руке немолодой худощавый мужчина. Стройная фигура, седой короткий волосы, загорелое лицо, тонкая полоска усов. На черном мундире плетение серебристых погон, в одной петлице золотятся две остро сломанных молнии.

Мундир изменил внешность, но не изменил лица того самого незнакомца с биноклем, который с борта яхты махал мне и Рыжему Зайцу пробковым шлемом.

Кносе стукнул каблуками лакированных ботинок.

— Приказ выполнен, штандартенфюрер!

Мужчина в мундире положил сачок, вытер платочком каждый палец, грубовато и добродушно сказал:

— Ты садись, не бойся…

Он обращался ко мне, но я не сдвинулся из места. Безразлично рассматривал портреты, которые висели над аквариумом. Там было три портрета. На одном жмурился мужчина с невыразительным брюзглым лицом и двойным подбородком. Где-то я уже его видел… Ну, конечно! Это лицо мелькало в кадрах кинохроники, которая осталась со времени давно прошедшей мировой войны. Старые киноленты мы просматривали в школе, на уроках истории… Рядом — увеличенное фото человека, который только что кормил рыбок. Правда, голова еще без седины, лицо без морщин, но, как и сейчас, на нем военная одежда, и еще два креста на мундире. Дальше — ненавистный тип на портрете: сплюснутый нос, запавшие щеки, стариковские бездумные глаза…

— Почему стоишь? Не к лицу ждать, пока старшие пригласят вторично. — Он уже внимательно рассматривал меня. Я пожал плечами.

— А мне безразлично ваше приглашение.

— Сказано не очень вежливо, но понимаю…Твердость и презрение? Хвалю! Ссориться мы не будем.

— С какой стати меня держат здесь силком?

— Мы выпьем сейчас замечательного вкусного кофе и подумаем вдвоем над прихотями жизни. Вместе с тем и ответим друг другу на все вопросы. Согласен? Молчание — уже согласие. — Он взглянул на Кносе: — Скажите, чтобы нам подали закусить.

Первые минуты я чувствовал себя как на иглах. И нервы успокоились как-то незаметно. После всего, что я видел в туннеле, после шестого блока, меня уже нелегко было чем-то напугать. “Ну, что же будет дальше?” — подумал я и сел в кресло. Человек с яхты, которого Золтан Чанади называл Рохасом Верейрою, а Кносе — штандартенфюрером, одобрительно кивнул мне и улыбнулся.

За спиной послышались легкие шаги. Оглянувшись, я вцепился пальцами в собственные колена. К столу приближалась Ержи. Она держала в руках большую тарелку, накрытую салфеткой.

— Не надо испытывать удивление, юноша, — сказал штандартенфюрер. — Ты хотел этой встречи? Как видишь, Ержи живая и здоровая. У нее уже есть свои обязанности, подавать пищу и мыть посуду не тягостно. Ведь так, Ержи? Ну, хорошо. Ты пока что свободная, девочка.

Ержи прошла мимо кресло понурившись. Невольно взглянула мне в лицо. В молчаливом взгляде ни всплеска паники. Она обрадовалась, увидев меня. Была встревоженная, я видел, но в глазах вспыхнула решительность. “Я не вешаю нос, а ты, как ты?” — без слов спрашивала Ержи.

Мне стало еще спокойнее.

Штандартенфюрер подал чашку.

— Пей. Вот бутерброды. Жуй, не стыдись. После питания с индейцами, наверное, слюна катится?

Я набросился на еду. Помолчав, он задумчиво проговорил:

— Вообще, мальчик, тебе не следует было встревать в эту историю. Приключений захотелось? Вот и имеешь. Хорошо, что хотя из вертолета не вывалился. Господин Кносе думает, что ты примостился между колесами машины уже в воздухе. К такому мнению его подтолкнул шлем, который был у тебя на голове. Так вот сразу и без сказок: где ты достал тот шлем?

Проглотив ломоть бутерброда с сыром, я ответил:

— Спросите об этом у Рыжего Зайца.

— У какого зайца?

— Вы его видели. Он в самом деле рыжий. Помните, вы стояли на палубе яхты, смотрели в бинокль, а мы в то время бежали к берегу?

— Ты меня узнал?

— Конечно! Как только зашел сюда, подумал: это же тот самый сеньор с яхты. А шлем… Рыжий Заяц привез его из Рио-де-Жанейро. И подарил мне. Я не спрашивал, откуда он у него. Шлем мне нравился, там был сильный прожектор с микроаккумулятором. Знаете, на которую расстояние достигал ночью луч? Ого! Когда мы с Рыжим Зайцем ловили рыбу…

— Обожди, голубь! — встрял Кносе. — Объясни, как произошло, что ты вместе с тем с пилотом оказался на аэродроме. Может, ты такой ловкий, что умеешь бегать со скоростью автомобиля? — в его голосе слышалась насмешка.

Я взял еще один бутерброд. Сказал:

— Чего бы вот мне бегать за машиной? Прицепился к вездеходу сзади и спокойно ехал себе вплоть до аэродрома.

Штандартенфюрер засмеялся.

— Я же вам говорил, Кносе, что все значительно проще, чем вы намудрили. Идите, занимайтесь делами.

— Я хотел еще спросить его…

— Довольно! Вы мне мешаете. Оставьте нас вдвоем.

— Слушаю, штандартенфюрер!

Кносе исчез. Мужчина в мундире громко хлебал кофе, жмурился от наслаждения. И вот он отодвинул чашку. Встал. Направился к аквариуму, но не дошел, вернулся ко мне. Заговорил:

— Кносе сделал не то, что надо. Без моего разрешения поспешил спровадить тебя в блок. Ты увидел там кое-что такое, о чем не следует знать посторонним. Думаю, тебе не надо разжевывать, что там, где ты побывал у нас, туристам делать ничего? Придется тебе здесь задержаться. На какое время — об этом мы еще поговорим. Но если бы не беда, то счастье не было бы — кажется, так говорят у тебя на родине? Ошибка Кносе разрешает нам с тобой теперь быть искренними до конца. Шестой блок будем считать твоим экзаменом на стойкость. Ты его выдержал. Это хорошо. Теперь я могу даже предложить тебе остаться с нами навсегда. Разве в нас плохо? — его рука описала полукруг, будто демонстрируя пышный уют зала-кабинета. — Нам нужны молодые ребята с характером. Нет, не для того, чтобы таскать бетон и рельсы. Кто не слюнтяй, у кого есть мужество, на таких у нас ждет интересная работа.

— Бить кнутами индейцев? — вырвалось у меня. Он покачал главой.

— Я забыл, из которой ты страны…Равенство, братство и тому подобное? Ничего, мы поможем тебе выбросить все это из головы. Что индейцы? Уж если бить, так половину человечества, чтобы аж перья летели! Ты любишь путешествовать? Хочешь посетить любой закоулок планеты, побывать в далеких краях? Тебя влекут Африка, Тибет, Индия, Аляска, Гавайские острова?.. Пожалуйста! Твои маршруты не будут иметь границ. Будешь путешествовать себе в удовольствие. И не просто будешь отправляться в путешествие — перед тобой растворятся все двери, всюду, где ступишь ногой, все будет твое: бери, властвуй, приказывай. И никто тебе не посмеет прекословить. Никто! Захочется тебе ради развлечения разнести на щепки какой-либо там Эмпайр билдинг или ржавую Эйфелевую башню, наведешь такую штуковину, нажмешь на этот курок, вот он снизу, — и от никчемных сооружений останется груда вонючих обломков…

У штандартенфюрера в руках появился продолговатый предмет, который напоминал отрезок трубы из блестящего металла. Он вынул его из ящика стола, играясь, подбрасывал на ладонях.

— Захочешь пустить на дно океанский лайнер, развалить плотину, столкнуть целую скалу — нажимай на крючок, не раздумывая, нажимай и круши! Обветшалый земной шар давно уже время потрясти как следует и очистить от вредной накипи! Ну как, по душе такая работа? Через год или два я назначу тебя комендантом Сингапура или гауляйтером островов Фиджи. Семнадцатилетний гауляйтер или губернатор, название не имеет значения, — ведь это производит впечатление, правда же?

— Сеньор, вы шутите, но так и не сказали мне…

— Шучу, конечно, шучу, мальчик!

Он схватил меня за плечи, повел в глубь зала. Часть стеклянной стены неожиданно поплыла вверх, под потолок. Запахло лесом. Я оказался на террасе, которая прилепилась к отвесному обрыву. Вокруг изобиловали чащи. Далеко внизу, на дне глубокой впадины, поблескивали на солнце плеса озерец. Почти на равне террасы, на противоположном склоне живописного каньона, пролегал гребень возвышения, стеной стояли деревья.

Он поднял металлический цилиндр. Тугой сгусток воздуха бесшумно ударил у уха. По ту сторону каньона, на гребне, возникло бледно-розовое сияние. Я успел увидеть, как мгновенная вспышка вихря закружила там срезанные ветви. Промелькнул обнаженный ствол, вырванный с корнями, громкий треск докатился до террасы. Две или три секвойи сползли из гребня вниз, в пропасть. Деревья, которые стояли рядом, качались как во время бури. За миг на том месте, где были чащи, зияла темная просека.

— Видишь, как можно шутить? А ты говоришь — бить индейцев…

Съежившись, я снова сидел в кресле. Седая голова маячила перед глазами. В петлице сияли сломанные молнии. От возбуждения в штандартенфюрера дергалась щека, он гладил ее ладонью. На столе лежал продолговатый предмет — обрезок металлической трубы с черной рукояткой. Оружие, страшное действие которой я только что видел.

Пальцы застыли, я даже не смотрел на оружие, но от напряжения аж замерцало в глазах — так близко от меня лежала эта блестящая труба. Я мог ухватить ее вмиг. “Нажимай на курок! Вот он, внизу”…

Еще и теперь не выяснено, или существует телепатия. Диспуты идут уже не одно десятилетие. Кто знает, как оно на самом деле с чтением чужих мыслей, только в тот миг, когда я уже знал, что моя рука сейчас дернется к столу, блестящий предмет исчез из его поверхности. Штандартенфюрер взял трубу и запрятал в ящик. Он опередил меня, наверное, бессознательно, так как ему и в голову не могло прийти, что я осмелюсь схватить оружие. И я почти уверен, что какая-то клетка чужого мозга ощутила движение моих клеток и забила тревогу.

Меня сковало вялое равнодушие ко всему, возвратилась усталость. Я сказал, что не хочу ни крушить небоскребы, ни топить лайнеры и ни за что не останусь в подземном логове, а если меня отведут назад в блок, то работать уже не буду. Не буду, хотя бы там что!

Человек в мундире, будто и не слышал моих слов, спросил, известно ли мне, что меня считают погибшим.

— Мне показывали газету, — ответил я.

— И здесь Кносе немного переборщил. И ничего. Тем большей будет радость твоего отца, когда узнает, что сын живой. Воскресают с мертвых нечасто. Можешь подать отцу весть о себе. Не возражаю. Напиши ему письмо.

Мне все время казалось, что наш разговор должен дойти той границы, за которой начнется самое главное, и к этому я внутренне готовил себя, хотя и не понимал, что же именно надо от меня этому штандартенфюреру. Упоминание об отце взбодрила меня, усталости как не было. Я насторожил уши.

Штандартенфюрер заметил, какое впечатление произвело на меня его неожиданное предложение. И обезоружил меня откровенностью.

— Не думай, что мне не терпится утешить твоего отца. Сантименты не по мне. Просто ситуация так сложилась, что ты имеешь реальные шансы выкрутиться. Нам позарез нужно провести с твоим отцом серьезный разговор. Твое письмо к нему поможет начать ее.

— Вы можете обойтись и без моего письма.

— Конечно, что можем. Но когда отец будет знать, что от результатов наших переговоров будет зависеть дальнейшая судьба сына, мы скорее с ним объяснимся.

— Ему также предложите должность губернатора?

На лице штандартенфюрера появилась довольная улыбка.

— Ты смекалистый мальчишка. И смелый. Лететь вдогонку за вертолетом ночью, едва не пробраться в кабину… В Кносе лишь подозрение, а я убежден: шлем был принадлежностью летательного аппарата, которым ты воспользовался. Но Кносе напрасно к тебе пристал. Аппарат ты успел снять с себя, а его конструкция тебе неизвестна. Так что забудем об этом. Нет, твоему отцу я не собираюсь предлагать какую-либо должность. Я предложу ему другое. Даже не буду предлагать, а поставлю требование, чтобы он немедленно отказался от работы по освоению здешних джунглей. Все усилия твоего отца — лишь в пользу всяческих недоразвитых существ, которые только и думают, лишь бы набить желудок. Чтобы сельва не превратилась на проходной двор… Одно слово, я вынужден обратиться к трезвому уму доктора Вовченко. Успокойся, мальчик. Твоему отцу ничто не угрожает. Доктор Вовченко нужный нам живой, а не мертвый. Нужен не здесь, в джунглях, а там, где он может встречать с многими своими коллегами или выступать перед аудиториями разных стран. Он должен прилюдно признать ошибочность, или можно и так — поспешность собственных выводов и сделать заявление о том, что тропическая растительность этого континента не оправдала ожиданий, и ее невозможно использовать как питательное вещество. Пусть выдумает несуществующие бациллы, пусть скажет, что от продукта сельвы все сойдут с ума — такое заявление мы даже поможем подкрепить примерами, — пусть, в конце концов, перенесет работу в джунгли Индонезии, Вьетнаму, куда-нибудь. Мне это не интересно. Я хочу тишины и покоя в здешних джунглях. Доктор Вовченко — признанный авторитет в научных кругах, с ним считаются. Если сегодня он даже выскажет соображения, противоположные вчерашним, ему это мало повредит. Неудачи у каждого случаются. Немного пошумит пресса, заинтересованные фирмы покрутят носом, банки прекратят финансирование проектов — на том все и кончится. Твой отец сдаст в архив материалы, распустит свою экспедицию, и вы с ним спокойно возвратитесь домой. Кроме того, вас будет ждать большая радость, ты даже вообразить себе не можешь… Чем скорее доктор Вовченко согласится на мои условия, тем быстрее и ты оставишь этот город, в который прибыл без приглашения. Понял? Безусловно, о всем, что видел здесь и слышал, придется молчать. Прежде всего, чтобы не подвести своего отца. Будешь молчать год, а потом можешь рассказывать кому-нибудь о своих приключениях… Между прочим, с инспектором Чанади, думаю, мы также договоримся. Ведь же он не захочет потерять свою сестричку Ержи.

— Что мне нужно написать в письме?

— Чистую правду! Живой, скучаю, жду скорую встречу… Можно прибавить еще что-то, на твое усмотрение.

— Нет, сеньор, такого письма не будет.

— Почему? Чудак ты, мальчик. Что ты выигрываешь от своего упрямства? Ковыряние в туннеле до самой смерти? Подумай как следует.

— Уже подумал. Письма не напишу. Даже если бы и написал, отец никогда не согласится на подлость.

— Он тебя будет спасать, мальчик. Какая же это подлость? Придвигайся ближе, вот бумага.

— Сказал — не напишу, так и будет.

В штандартенфюрера снова затряслась щека. Он не без усилий сдерживал себя. Однако все еще прикидывался добрым дядечкой.

— Эх, молодость, молодость… На что ты надеешься? На бегство? Ожидания напрасные, уверяю тебя, мальчик. Не веришь? Сейчас докажу.

На белой поверхности стола щелкнул переключатель микрофона.

— Приведите его ко мне!

Не минуло и минуты, как в зал, вобрав главу в плечи, вошел… Загби.

— Рассказывай! — бросил штандартенфюрер, не глядя на индейца. Тело Загби преломилось в низком поклоне. Он показал на меня пальцем, быстро заговорил:

— Белый юноша подговаривал Загби бежать к большой реке. Он хотел напасть на дежурного среди ночи. Загби рассказал об этом белому воину, который охраняет сон каджао после работы. Белый воин пообещал Загби столько папирос, сколько пальцев на руках.

Губы штандартенфюрера искривились. Он зыркнул на индейца.

— Ты совершил умно. Тебе дадут папирос. Теперь ты каждый день будешь иметь папиросы. В блок не возвратишься. Я прикажу, чтобы тебя оставили здесь, будешь прибирать в комнатах или в коридоре. Тебя оденут как белого. Я удовлетворен тобой. Иди!

Загби, кланяясь, прижимая руку к сердцу, попятился к двери.

Я отвернулся. Боялся, что штандартенфюрер угадает мои мысли. И он уже, видно, не интересовался тонкостями моего расположения духа, был уверен, что измена индейца доконала меня.

— Вот тебе и брат-ство, — ставя ударения на каждом слоге, засмеялся штандартенфюрер. — Оно достойно нескольких сигарет. Краснокожий продал тебя с потрохами. Брось даже думать о бегстве. Делай, как я говорю, и все будет хорошо.

Я не отвечал.

Моя молчанка начинала бесить его.

Наклонившись через стол, он схватил меня за подбородок, аж голова откинулась назад. Подпухлые глаза превратились на узкие щели.

— Видел в туннеле индейцев, которые попробовали показать свой характер? Достаточно было шевельнуть пальцем, чтобы лишить их ума! С тобой произойдет то же самое, если будешь артачиться. Забудешь собственное имя, друзей, не будешь помнить, кто ты, откуда, потеряешь все человеческое, даже обезьяна в сравнении с тобой будет казаться дивом природы. Но я терпеливый. Прежде чем подвергнуть наказанию, устрою тебе приятное свидание. Комендантская! Алло, комендантская! — грохнул он в микрофон. — Как там у вас?

— Приказ выполнен, штандартенфюрер! — прозвучало в ответ где-то из динамика.

— Коменданта ко мне!

За несколько минут в зале с пальмой появился белобровый, тот самый, что принял меня из рук в руки от широкополых шляп возле лифта.

— Проведите его к ней! — кивнул на меня штандартенфюрер.

Белобровый пропустил меня вперед. Снова знакомый уже коридор. Мы завернули вправо. Матовый глянец пластика изменился пасмурным однообразием бетона, потолок понизился, повисая над главой. В безлюдье подземелья разливался мертвый синеватый свет. Путь пересекла густая металлическая решетка — от стены до стены. За ней торчит широкополая шляпа. Гремит засов, решетка отходит в сторону.

Тяжелая дверь с заклепками. Табличка с надписью “Комендант”. “Неужели им удалось взять на испуг Ержи? Что же она мне скажет, будет советовать написать письмо? Может, поверила, что это нас спасет?..”

Яркий поток света неожиданно бьет в глаза, останавливает меня на пороге. На стуле под стеной сидит женщина, сидит спиной к двери. Вдруг голосом штандартенфюрера заговорил динамик:

— Я решил показать вам, фрау, одного упрямого мальчика. Ему все еще кажется, что он находится в лагере юных пионеров, или как там у вас это называется… Можете говорить с ним о чем угодно, вам не будут мешать. Комендант, оставьте их в одиночестве.

Женщина порывисто возвратила.

— Мама! — закричал я. — Мама!..

Это была моя иметь.

 

Глава VII

КОГДА ВОСКРЕСАЮТ МЕРТВЫЕ

…Она одернула пушистый свитер, тряхнула волнистым волосами. Выпрямила руки. Ей помогли одеть скафандр. Эластичный, в несколько раз крепче металла, он удобно облегал тело и вместе с тем выдерживал невероятное тиснение водной толщи. В скафандре женщина была похожа на сказочное морское существо. Собственно, так оно и было. Эта женщина и все, кто жил здесь, в соединенных узкими галереями-переходами помещениях, уже привыкли к подводным пространствам океана. Лишь полуметровые стены отмежевывали их от вечно безмолвного царства глубин.

Бесшумно отворились щиты промежуточной камеры. Женщина в скафандре переступила через высокий порога. Двери-щиты стали на свое место. Из отверстий ударили пенистые струи, заклокотало, забурлило. Камера быстро наполнялась водой. Открылся полукруглый люк — окно в океан. Оттолкнувшись ластами, женщина выплыла наружу.

Ее окружала непроглядная чернота. Ослепительный луч прожектора с трудом прорезал тьму. Светлая дорожка легла на бугристое дно, в ней промелькнула стайка рыб. Женщина включила радиомаяк. “Ти-у-у, ти-у-у…” — ЭГБ-1 подавала четкие позывные. Женщине надо было плыть на юго-запад свыше двух миль, чтобы достигнут океанской впадины близ острова Арпа-Нау. Там, в глубинах, были установлены приборы. Они должны дать ответ на одно вопрос: какое происхождение шарообразных предметов, которые, словно мячи, устилали дно впадины. Свыше двадцати лет тому ученые сделали предположение: загадочные шары — не что иное, как колонии микроорганизмов, которые питаются металлами, растворенными в морской воде. Шары оказались сгустками ценных руд: марганца, кобальта, никеля, меди.

Каждый день, в одно и то же время, женщина отправлялась от Экспериментальной глубинной базы в направлении к Арпа-Нау. Она проверяла показания специальных аппаратов, которые фиксировали процессы образования этих мячей-рудоносов, которых, по предыдущим подсчетам, в глубинах Атлантического океана собралось миллионы и миллионы тонн. Кое-где шары целиком укрывали дно, и эта подводная “мостовая” имела неоценимую стоимость.

Позади давно исчез, растворился во мраке свет иллюминаторов базы. На глубине свыше пяти тысяч метров была вечная ночь. Луч прожектора изредка наталкивался на знакомые ориентиры — на верхушки подводных скал, на остатки давно затонувшего корабля. К впадине, где стояли приборы, осталось плыть минут десять. Неожиданно вода непривычно и мигом уплотнилась, женщина ощутила толчок в спину. Издали донесся тяжелый грохот. Радиомаяк замолк. Связь с ЭГБ-1 оборвался.

В случае затухания пеленга каждый, кто находился в океане, должен был немедленно возвращаться на базу. Так говорилось в инструкции. Не раздумывая, женщина поплыла назад. В раскатистой вспышке грома слышалось что-то тревожное, зловещее. Женщину охватило беспокойство.

Закованная в скафандр фигура взрезала воду, набирая скорость. Вода все больше мутнела, казалось, дно океана застилала туча, в которой застревало даже лезвие электролуча. Женщина двигалась почти вслепую. И в скором времени натолкнулась на хаотичное накопление обломков. Вокруг в беспорядке высились бесформенные глыбы бетона, торчала покромсанная, покрученая металлическая арматуры. На месте, где еще полчаса тому стоял комплекс подводных сооружений, где пульсировала жизнь, остались немые руины.

Женщина в отчаянии носилась между сокрушенных, раздавленных зданий. У нее тлела надежда — может, кто-то из товарищей спасся, может, где-то уцелел какой-либо кусочек среди страшного опустошения… Но живых не было. Адский взрыв смел все, не выдержал даже сверхтвердый монолит фундамента, раскололся, расползся; огромные обломки стали на дыбы, растрощил помещение лабораторий, составов, жилых отсеков.

Муть медленно оседала. Прибитая горем женщина не замечала над головой огромной металлической конструкции, которая, заброшенная взрывом на скалу, сползала по склону вниз. Еще миг — и каменный град посыпался на путешественницу в скафандре, закрутил ее, поволок в черную бездну.

Скафандр выдержал. Аварийные реле, как им и следовало, включились и сделали свое. Бессознательную женщину вынесло на поверхность океана. Волны забавлялись ею, как щепкой. Она очнулась. В лицо светило жгучее солнце. Прозрачно сияло голубое небо. Перед глазами взлетали прозрачные брызги. И совсем близко, почти рядом, плыл корабль, быстроходный многопалубний великан.

Женщина сделала усилие, стараясь положить руку на сигнальный блок скафандра. Застонала от невыносимой боли, которая обожгла тело. Ракеты так и не взлетели в небо, не распустились полыхающими гроздями огней. Корабль отдалялся и в скором времени исчез за белыми гребнями волн.

Ветер под вечер окреп. Заштормило. Скафандр то взлетал вверх, то проваливался в клокочущий водоворот. Женщина обессилела, временами впадала в забвение. Она мечтала о том, чтобы уйти под воду, зная, что там властвуют тишина и покой. Но не было силы управлять скафандром — от наименьшего движения туманилось сознание.

Двое суток штормовой ветер носил ее по океану. На третий день обессиленной женщине послышалось кигиканье чаек. Птицы пролетали низко над водой, едва не задевали крыльями скафандр. Она подумала, что волны принесли ее к скалистому пустынному острову Арпа-Нау. И увидела вдруг широкую, похожую на плот, бамбуковую лодку.

Бронзовотелий юноша долго кружил на лодке вокруг удивительного существа, пока отважился подгребти ближе. Уже из лодки женщина рассмотрела белую полоску прибоя, зеленые пальмы и поняла, что это не островной берег.

Так она попала в маленький поселок на побережье океана. Поселок, несколько индейских хижин, потерялось в чаще, которая подступала к воде, в устье большой неизвестной реки.

Несколько месяцев женщина неподвижно пролежала в хищные, сплетенной из гибкой лозы. Девочка лет двенадцати, сестра юноши, который натолкнулся на женщину в океане, и седая старая индеянка поили больную настоем трав, натирали тело ароматным отваром листьев. Силы возвращались к больной исподволь, нехотя. Уже встав, то еще долго не ощущала рук и ног, они казались ей чужими, непослушными. Бабушка с девочкой выводили женщину на лужайку, учили ходить, как малого ребенка. Потом ее лечил молчаливый пожилой индеец, принуждал дышать ядовитым дымом, который курился из горшка, в котором тлели какие-то корешки и кусочки коры. А тем временем женщина с каждым днем ощущала улучшение, мышцы приобрели упругость, тело наливалось силой.

Она не раз думала над тем, как подать весть о себе людям, которые считали ее погибшей вместе с другими подводными колонистами ЭГБ-1. До поселка доносился беспрерывный шум океана. Где-то на его широких пространствах проплывали корабли. Может, с палубы заметили бы костер, если бы его разожгли на берегу? Или дымом подать сигнал, когда над лесом загрохочет любой самолет?..

Но как объяснить это жителям поселка? Она не знала их языка, они не понимали ее. Как только женщина начинала волноваться, индейцы успокоительно улыбались, жестами показывали, что ей ничто не угрожает. Одно ей удалось выяснить: река носит название Вачуайо, впадает в океан в глухом необжитом месте, никто, кроме индейцев, не знает, куда ведут и откуда ведут начало многочисленные заливы, которые глубоко врезались в тропические леса, которым не было конца.

В скором времени женщина все же сумела объясниться с вождем племени. Он терпеливо, долго прислушался к ее словам, следил за ее мимикой. И понял, что именно беспокоит женщину.

Однажды ей показали лодку, снаряженную в плавание. На дне лежал ее скафандр, стояла корзина, полная овощей и сушенной рыбы. Возле лодки возился стройный длинноногий мальчик, ее спасатель.

Следующим утром все жители поселка вышли на берег провожать ее в дорогу. Вождь племени спокойным строгим голосом сказал что-то к людям, которые стояли вокруг, махнул рукой в сторону солнца и несколько раз повторил слово “Хармю”. Индейцы одобрительно зашумели. Юноша бросил в лодку весла. Женщине было досадно от того, что она ничем не могла отблагодарить добрым искренним людям, которые так проявляли заботу о ней.

Они плыли против течения, оставляя позади океан, все дальше углублялись в джунгли. На ночь останавливались где-то в тихой заводе. Юноша разжигал костер, быстро возводил маленький шалаш для спутницы, сам устраивался в лодке. Едва серел рассвет, отправлялись в путь. Иногда женщина самая бралась за весла, и хотя гребла недолго, так как быстро утомлялась, тем не менее вела лодку умело, чем очень приводила в удивление индейца.

На какое расстояние протянулась река? Этого женщина не знала. Река разветвлялась на множество рукавов, делала петли, то суживалась так, что к склоненным над водой ветвям можно было прикоснутся рукой, то снова разливалась широким полноводьем. Через несколько дней путешествия течение заметно ускорилось, в скором времени лодка выплыла на простор. “Вачуайо”, — сказал юноша, показывая на желтоватые волны.

И им не пришлось долго странствовать после того, как они достигли главного русла реки. В тот же день после обеда женщина и юноша неожиданно расстались.

…Из тенистого залива вдруг выскочил быстрый электрокатерок. За рулем сидел мужчина в парусиновой тужурке. Он что-то кричал, разворачивая катер. Погасил скорость и поравнялся с лодкой. Вежливо сняв берет, водитель катера назвался Ларсеном, миссионером. Говорил он по-английски. Сеньора, наверное, иностранка? У нее неприятности, ведь так? Нет, нет, он не намерен надоедать расспросами. Его обязанность — помогать ближним, а сеньоре, ему кажется, помощь в самый раз и не помешает. Она уже путешествует давненько, куда-то спешит, это видно. Чем он может прислужить ей? Пусть уважаемая сеньора не обращает на его неуместные вопросы внимания, каждый путешествует туда куда ему надо. Но если сеньора имеет намерение достичь порта Хармю, то он все же должен предупредить ее: вход в порт закрыт, возникло подозрение на эпидемию лихорадки, и здешняя власть распорядилась объявить карантин. Конечно, через месяц—полтора карантин будет снят, а пока что придется смирится, такое здесь случается зачастую…

Узнав от говорливого миссионера о том, что до порту свыше двухсот миль, женщина с признательностью взглянула на юношу, который неподвижно сидел в лодке. Ведь он собирался преодолеть этот путь ради нее. Сколько же вот бедному мальчугану пришлось бы еще махать веслами!.. Теперь этот карантин. Что же ей делать?

Она призналась Ларсену, что в самом деле попала в сложное положение. Знакомых в здешнем крае не имеет, если бы не гостеприимность индейцев, ей, наверное, погибла б. Близкие и друзья давно считают ее мертвой. Обо всем долго рассказывать.

Миссионер замахал руками. Не надо, ничего не надо рассказывать. Он приглашает сеньору к себе в миссию. Комфорта не обещает, тем не менее самое необходимее она там найдет. У него своя радиостанция. Он будет поддерживать связь с Хармю, они будут знать, когда кончится карантин. Если сеньора захочет, можно также наладить связь с городком Пэри, его радиостанция — к ее услугам, его дом — открытый для всех.

Женщине ничего другого не оставалось, как только принять предложение гостеприимного миссионера. “Хорошо, что встретился такой человек”, — подумала она.

Мальчуган неохотно перенес скафандр из лодки в катер. Миссионер с любопытством рассматривал странное снаряжение, которое лежало возле ног женщины, но ничего не спрашивал. Он что-то быстро сказал индейцу. Юноша ответил одним словом. Женщина простерла мальчику руку, он осторожно затронул к ней и, не смотря на Ларсена, сильными ударами весел погнал лодку назад, по течению.

Катер мчался на большой скорости, делал сногсшибательные повороты в переплетении притоков Вачуайо. Желтоватые волны омывали стволы деревьев, росших в воде. Извилистые рукава превращались в заболоченные озера, временами дно катера скрипело, цепляясь за корни, суденышко рвало в клочья носом яркие водяные лилия, белые орхидеи. Со временем озера слились в живописное болото, лишь неравная узенькая тропа чистой воды простерлась вдаль и терялась в зеленом мраке.

Кое-где на мели темнели полузатопленные бревна. Вот одна выгнулась, зашевелилась. Женщина невольно ухватилась за плотную полу тужурки Ларсена — “бревно” выткнула из воды безобразную разинутую крокодиловую пасть. Над водой тучами висели москиты, бились об лобное стекло кабины, мешали смотреть вперед. Но миссионер вел катер уверенно, все дальше углубляясь в джунгли.

Уже темнело, когда из мглы на холме выступили очертания небольшого дома. Катер причалил к неустойчивому помосту. Рядом темнели молчаливые деревья. В окошке дома сиротливо мигал огонек.

В доме миссии вместе с Ларсеном жила старая сгорбленная прислуга-индеанка. Для гостьи отвели полупустую комнату, в которой висел гамак. После ужина миссионер включил радиостанцию. Плакался, что аппаратуры слабенькая, и если посчастливится установить связь с городом Пэри, то тамошние радисты уже “транзитом” перескажут в эфир все, что нужно, от лица сеньоры.

— Мне немного надо, господин Ларсен. Только послать сообщение о том, что океанолог Оксана Вовченко живая и находится в вашем жилье, — сказала женщина.

Миссионер был поражен.

— Вы — Оксана Вовченко? С подводной базы? Жена известного ученого-биолога? О вас столько писала пресса! О вас и о всех, с кем случилось беда на дне океана… Невероятно!

— Да, это я, — кивнула мать.

Миссионер начал лихорадочно крутить ручку радиостанции.

Утром иметь увидела в окно белую яхту. Она стояла возле причала рядом с электрокатером Ларсена. На берег сошло двое в широкополых шляпах.

В комнату вбежал миссионер потирал руки, улыбался.

— Сеньора, вообразите себе, наше сообщение принял радист на яхте, которая направлялась в Пэри. Капитан всю ночь пробивался в это захолустье, чтобы взять нас на борт. Как видите, фамилия Вовченко кое-что значит. Я рад за вас, послезавтра вы будете в Пэри, а туда прибывают самолеты… Ну, несколько глотков кофе для бодрости! Здешний кофе — настоящий эликсир жизни, уверяю вас, сеньора.

Наверное, в кофе подсыпали немалую дозу снотворного. Женщина очнулась в незнакомой комнате без окон, стены белели пластиком. Она и понятия не имела, что это одно из помещений подземелья в джунглях.

…Все, что я услышал от матери, выразительно воображалось мне в те минуты: грохот подводного взрыва, разрушенные сооружения на дне океана, женщина в скафандре среди бурных волн…

Я сказал шепотом:

— Мама, это они, те, что засели здесь, уничтожили вашу подводную колонию!

Вслух, не скрываясь, мать ответила:

— Я знаю. Догадалась со временем, когда поняла, куда попала и кто хозяйничает в этом гадючьем логове.

— Здесь все фашисты, мама. Фрейлейн Труда носит медальон со свастикой…

Мне показалось, что мать побледнела. У нее вдруг изменился голос.

— Ты знаешь фрейлейн Труду?

— Она меня лечила… Когда я увидел у нее медальон с фашистской эмблемой, подумал, что это какая-то сумасшедшая. А в зале с пальмой висит портрет этого самого, с усиками, седого. На портрете он с гитлеровскими крестами и звание у него, как когда-то у фашистов, штандартенфюрер. Мама, война же кончилась еще в первой половине прошлого столетия! Фашистов давно разгромили. Где же они здесь взялись, воскресли, или что?

Под потолком негромко щелкнуло, в комнате послышался глуховатый голос:

— Фрау Вовченко! Не тратьте времени на лишнюю болтовню с сыном. В последний раз советую подумать над моим предложением. А тебе, мальчик, напоминаю: от твоего поведения теперь будет зависеть не только твоя личная судьба. Не забывай о матери, ты же мужчина.

Мать бросила с ненавистью:

— Слушайте, Брендорф! Кажется, вы обещали, что нашему разговору никто не будет мешать. Так вот мы имеем желание подышать чистым воздухом.

Замаскированный динамик ответил тихим шипением. Потом прозвучало короткое:

— Не возражаю.

Вошел белобровый, провел нас к лифту. Кабина понеслась вверх. Я с наслаждением вдохнул терпкое благоухание леса.

Нас никто не сопровождал. Мать держала меня за руку. Мы медленно шли под деревьями. Из плоских “шампиньонов” угрожающе торчали черные стволы.

Я говорил второпях, глотая слова, хотел скорее рассказать о всем — об отце, об экспедиции, о том, как сам оказался в тайной зеленой западне.

— …Ты ошибся, Игорек, — сказала иметь. — Я уже давно среди этих негодяев и много кое-чего знаю о них. Ты ошибся. В кабинете с пальмой нет портрета Отто Брендорфа, властителя этого подземного города. Ты видел на портрете его отца, Ганса Брендорфа. Фрейлейн Труда уверяет, что они похожие, как две капли воды. Это сбило с толку и твоего знакомого индейца, как его?

— Катультесе.

— Так вот Катультесе увидел на яхте Брендорфа-сина и решил, что перед ним тот самый белый пришелей, с которым индеец столкнулся много лет тому в лихую годину… Ганс Брендорф во время войны был офицером СС. Из истории ты знаешь, что фашисты добирали эсэсовцев из жесточайших головорезов, они убивали детей и женщин, подвергали пытке военнопленных, жгли села, разрушали города. Когда наша армия уже добивала гитлеровцев в Берлине, в те дни Ганс Брендорф с отрядом эсэсовцев высадился с военного корабля на берег Вачуайо. И повел своих бандитов в джунгли. Знал, что таким, как он, люди не простят преступлений. Поэтому и искал себе тайник в глухой чаще этого края. Чтобы не было свидетелей, эсэсовце уничтожали всех, кто случался им на пути, многих индейцев захватили с собой, превратили в невольников и их руками выстроили здесь поселение, где и расположились лагерем. Ни капли мистики нет в том, что индейцы называли пришельцев “мертвыми”. Они ощущали, что кучка вооруженных интервентов — это последыши какой-то уже уничтоженной стаи, обреченные, духовно мертвые изверги… Ты запомнил на портретах еще двух мужчин? Одного звали доктор Менгеле. В годы войны, в Польши, он делал в концлагерях ужасные опыты на узниках, в застенках его лаборатории погибло множество людей. На этого фашиста молится теперь фрейлейн Труда. Второй — это Борман. Помощник самого Адольфа Гитлера. Военный преступник номер два, как писали о нем наши предшественники. Борману также удалось удрать из Германии. Тем же путем, что и Менгеле, он пробрался в Латинскую Америку и присоединился к эсэсовцам Брендорфа. Эту троицу здесь считают основателями нового бастиона гитлеровцев. Отто Брендорф у себя в кабинете нацепил портреты бывших фашистов, уже и кости их истлели в земле. И сын эсэсовца давно опередил своего папу. Младший Брендорф, этот штандартенфюрер-самозванец, опасное, ужасное чудовище. По его проекту на костях индейцев втайне от людей построена подземная крепость, в его руки попало адское оружие…

— Я знаю! — негромко воскликнул я. — Розовый ветер… Секвойи валятся, как подкошенные, я сам видел.

Мать покачала головой.

— Секвойи, сынку, то ерунда по сравнению с тем, что затевает Брендорф…

***

…Здесь мне нужно прервать свой рассказ о неожиданной встрече с матерью, о нашем разговоре.

Эти страницы пишу после того, как пересмотрел немало книг, старых газет и журналов, иные были почти столетней давности. Собственно, листать книги и подшивки лично мне не приходилось. Это делали электронные “библиографы” нашего городского архива, а я только внимательно перечитывал каждую строку, которая возникала на экране видеофона. Профессор Синица что-то бормотал об “полном отсутствии дисциплины” и об “чрезмерном и вредном напряжении”, однако его протесты были не очень решительные, так как сам Владимир Степанович подсказал мне, каким образом перекинуть мостик от фактов прошлого к событиям, которые разворачивались перед моими глазами.

Вчера мне повезло. На экране появился столбец газеты, внизу в уголке значилась дата — 1969 год. Я прочитал:

“Как известно, Мартин Борман был помощником Гитлера по нацистской партии. Много кто считает, что Бормана давно нет в живых. К сожалению, это не так. Он живой и прячется в джунглях Парагвая, близ границы с Бразилией. Его “крепость” — похожие на казармы здания на лесной просеке. Поселение в джунглях можно рассмотреть сверху, если лететь от бразильского городка Фос-ду-Игуасу в направлении границы”.

С таким заявлением выступил полицейский детектив Эрих Эрдштейн. Он твердил, что собственноручно застрелил гитлеровца Йозефа Менгеле, того самого “доктора медика”, который в годы войны в концлагерях делал варварские эксперименты на живых людях.

Своим сенсационным интервью корреспонденту газеты “Пипл” Эрдштейн наделал немало шума. На это интервью ссылается печать многих стран. Со слов детектива, Борман, которому к тому времени было 69 лет, чувствует себя неплохо под охраной своих эсэсовцев и под крылышком у парагвайского диктатора Страсснера.

Занимаясь расследованием в Бразилии и в Парагвае, Эрдштейн провел там почти два года и добыл интересные документы и фотографии. “Я пять раз пролетал над просекой, — рассказывает Эрдштейн, — видел группы людей в темной форме, они держали на поводках овчарок. Без сомнения, это была не форма парагвайской армии. Одежда не отличалась от обмундирования бывших войск СС, это видно на увеличенных фото, которые я сделал с самолета во время воздушных разведок. Когда пилот снижался над загадочной просекой, нас встречали пулеметным огнем из блиндажей, которые расположены вокруг казарм. Я понял, что под нами не какой-то там лагерь контрабандистов, а военный лагерь, который усиленно охраняется”.

Детектив натолкнулся на след Бормана, но пробраться в его логово не смог, писалось дальше в газете. Эрдштейн рассказал о трагической гибели нескольких своих агентов, которые старались ближе “познакомиться” с поселением нацистов в лесах Латинской Америки.

“Я ликвидировал Йозефа Менгеле, этого доктора-убийцу, — говорит Эрдштейн, — именно поэтому мне приходится остерегаться. Я вынужден был покинуть джунгли, не выполнив задачи поймать известных преступников-нацистов. Вместо того чтобы охотиться дальше на Бормана и его соучастников, я сам стал “дичью”, за которой следуют “охотники”, и теперь прячусь в Лондоне”.

Вот откуда вело начало логово Брендорфа…

Одного я не мог понять. Если и раньше было известно о том, что на земле притаились фашистские последыши, преступники, то почему же люди не ударили в набат? Почему они еще тогда, в прошлом столетии, не стерли в порошок бандитское логово?..

***

Я с боязнью спросил:

— Что же он затевает, мама?

Она остановилась, взглянула мне в глаза.

— Игорек, ты из книг знаешь о ровесниках, ребятах и девушках, они когда-то давно жили и боролись против фашизма. Они сознательно шли на смерть и на пытку, так как понимали, что фашисты несут человечеству гибель. Молодежь того времени хорошо сознавала опасность, которая нависла над землей, и это давало им силы и мужество. Испанская коммунистка Долорес Иббарури в свое время сказала: лучше умереть стоя, чем жить на коленах. Я хочу, чтобы ты понял, сыну… Чтобы ты знал все и был готов к любым неожиданностям, которые могут случится. Мы с тобой попали в адскую кухню. Тебе не надо объяснять, что такое генетический код наследственности. А впрочем, в школе ты не очень любил биологию, химию…

— Не очень любил, но… Я помню кое-что. Кажется, француз Ламарк свыше двухсот лет тому сделал предположение, который первый живой организм на земле возник из безжизненной материи. Позднее было выявлено: вирусы и живые клетки имеют в своем составе основное — нуклеиновые кислоты и белки. Нуклеиновые кислоты, их еще называют ДНК и РНК, словно программируют порядок расположения белковых соединений, т. е. предоставляют живым формам те или другие особенности. Еще в прошлом столетии ученые-микробиологи расшифровали этот генетический код.

— Да, это было великое открытие. С того времени человек успешно улучшает живые виды, улучшает их, устраняя из них вредное; исчезают тяжелые заболевания, средний возраст человека представляет ныне почти сто лет. И это достижение науки, как и немало других, имеет две стороны медали — черную и светлую. Брендорф воспользовался черной. В лабораториях его подземелья выведено новую культуру “С-17” — бактерии, которые молниеносно размножаются и способные за невероятно короткое время уничтожить все живое — людей, животный мир, растительность. Это страшное оружие Брендорф готовится привести в действие.

— Но же он и сам погибнет, зачем же ему…

— В этом и суть, что не погибнет. Держа в руках генетический код “С-17”, можно менять структуру смертоносных бактерий, то усиливать их действие, то обезвреживать их. Сотрудники Брендорфа сконструировали радиоэлектронную аппаратуры, с ее помощью бактерии “С-17” на любом расстоянии нейтрализуются, мигом лишаются сокрушительной силы. Как говорит фрейлейн Труда, Брендорф называет себя “дирижером смерти”. Она любит поговорить, с ее слов можно вообразить себе вот такую картину. В каком-то районе земного шара, избранному из прихоти Брендорфа, неожиданно, через сутки или, может, за час, умирают люди, исчезают все формы жизни, остается лишь голая пустошь, камень, металл. Продемонстрировав в действии бактериологическое оружие, “дирижер смерти” тут же приказывает ликвидировать свою аспидную “армию”, не допуская распространение бактерий дальше по планете. Но паника, ужас, растерянность уже посеяны. Над планетой, как меч Дамокла, навис призрак уничтожения, опустошения. Брендорф на это и рассчитывает. Страша новыми атаками бактерий, он диктует человечеству свою волю. Нетрудно догадаться, что именно будет требовать авантюрист: то, чего в свое время не дали осуществить кровавому Гитлеру — владычество над миром. Одним фрейлейн Труда не удовлетворена: она считает, что Брендорф слишком медленно ведет подготовку к наступлению. Она считает, что “С-17” уже сегодня следует “выпустить на волю”…

Я слушал мать, а перед глазами поплыли знакомые кварталы далекого родного города. Знакомые и вместе с тем какие-то чужие, неузнаваемые, будто пронесся над ними зловещий ураган. Неподвижно застыли тротуары-эскалаторы, смоляная тьма загустела в широких окнах, серыми безжизненными островками виднеются развесистые террасы, крыши, где еще вчера изобиловали цветы, зеленели солярии. Как обугленные, стоят безлиственные деревья на тоскливо-мертвых днепровских берегах, лишь пыль поднимается ветром и оседает на безлюдные пляжи, на дороги, на бесплодные нивы. Над городом, над землей, где уже не существует жизни, восходит безразличное, безрадостное солнце; куда не глянь — только два цвета: чернота и багрянец пожаров… А из той черноты, из дыма и копоти выступает фигура в мундире со свастикой. Она шагает над свинцовой степью, над громадой опустевших домов и дворцов, тень от нее ползет по земле, накрывая мертвые тела людей. Тень “дирижера смерти”.

Я ощутил в себе нарастающий ужас, сдерживая его, не подпуская к сердцу, выдохнул:

— Все равно этот фашист не усидит в своем бункере! Брендорфа выкурят отсюда вместе из его бактериями. Когда того вечера отец разговаривал из Чанади… они говорили о том, что в порту Хармю втайне разгружалось всякое оборудование. Чанади знает много кое-чего, он догадывается, что в джунглях не все обстоит благополучно…

Мать обняла меня за плечи.

— Я не хотела скрывать правду от тебя. Человеку легче бороться, когда она видит, которая перед ней опасность. Еще не поздно предотвратить беду. Для обстрела бактериями отдаленных пунктов земли Брендорфу нужны специальные снаряды. Он лихорадочно строит ракетный полигон. Это тот самый туннель, в котором тебя принуждали работать вместе с индейцами. Меньше чем через год закончить строительство невозможно. Чтобы выиграть время и успеть с полигоном, Брендорф как-нибудь хочет закрыть людям путь в джунгли. Он хорошо понимает, что освоение сельвы приведет к гибели его логова. Укрытие фашистов только потому и существовала на протяжении десятилетий, что тропические леса этого края не слышали человеческого голоса. Как только сюда прибудут рабочие, чаща оживет, и Брендорфу придет конец. Поэтому он и задумал принудить отца свернуть работу экспедиции и заявить, будто бы джунгли не оправдали ожиданий. Ты хорошо сделал, отказавшись писать письмо. Отец не из тех, кто пойдет на шантаж, и пусть Брендорф знает, что и сын доктора Вовченко не из трусов.

— Мама, они и тебе принуждали написать отцу?

— Сначала пробовали. Потом увидели, что напрасно стараются.

— А фрейлейн Труда… Мама, где ты с ней встречалась?

— Я с ней работаю.

— Ты? С ней?

— Не пугайся, мальчику, — успокоила иметь. — Работать я согласилась только ради того, чтобы хотя чем-нибудь помочь детям, маленьким индейцам. Малышей забирают у матерей и отдают Труде. На воспитание, — с прижимом сказала она. — Индейцы почти не видят своих детей, они не знают… — Будто опомнившись, иметь прибавила скороговоркой: — Я возле детей за няню. Беззащитные черноглазые мальчики и девочки растут без родительской ласки. Их держат в двухэтажном дому под бляхой, в пальмовой рощице. Это и есть “интернат”, в котором хозяйничает фрейлейн с повязкой на глазу.

Здесь я припомнил. Фигура женщины в халате на ганку. Фигура, которая так напоминала кого-то… Это же была мама! Конечно, она. И мне в то время казалась бы невероятной даже самая мысль, что я могу встретить здесь, в джунглях, свою мать, которую все считали погибшей.

Я спросил:

— Для чего же согнали туда детей?

— Для чего? Чтобы они… Чтобы подготовить из них покорных исполнителей чужой воли. Брендорфу нужны рабы, которые бы послушно, не задумываясь, делали бы все, что от них будут требовать. Вот фрейлейн и прививает им сызмальства рабские задатки. У нее свой метод. Но об этом за несколько минут не расскажешь. Одно мне ясно: все, что здесь творится, это модель в уменьшенном виде того мира, о котором виднеется Брендорф в своих планах.

Услышав кое-что о детях, голоса которых доносились из двухэтажного дома, я ощутил, что мать сказала мне не все. Вместе с холодком, что пополз по спине, возникла неясная тревожная догадка, обрамленная зловещей картиной. Туннель. Лезвие голубого пламени. Мучительный вопль. Меднокожие фигуры, которые бросились на надзирателей и вмиг поникли, увяли. У индейцев будто помутнел разум. А за минуту перед тем Ву и его друзья были люди как люди. Что же произошло с ними?

В матери побледнело лицо, я видел, что она и ждала, и боялась моего вопроса.

— Препарат ЛСД, — негромко сказала она. — Усовершенствование фрейлейн Труды…

В настоящее время как из-под земли возле нас выросла широкополая шляпа.

***

Прежде чем возобновить в памяти дальнейшие события, я хочу еще раз воспользоваться советом профессора Синицы.

Вчера после обеда видеофон снова соединил меня с городским архивом. С экрана улыбался сухенький седой дедушка. Я поблагодарил ему за предыдущие документы. Он удовлетворенно закивал белой главой.

— Приятно, очень приятно, юноша, что наше тихое бумажное хозяйство заинтересовало вас. Мы запрограммировали новую тему вашего заказа. Пожалуйста! Имеете целую груду информации. Вы готовы работать? Транслирую!

По экрану исподволь поплыли темные строки печати. Газетные столбцы и журнальные страницы сменяли одна одну, пробегали временами уже забытые названия изданий — наши и иностранные, появлялись и скрывались фотоиллюстрации, цветные снимки. Старый архивариус прав. Пресса прошлого столетия немало шумела о том, что интересовало меня сегодня. Материалов было вдоволь. Кое-что я переснял из экрана.

Вот статья, которая была напечатана в американском журнале “Лук”, т. е. “Взгляд”. Ее автор, какой-то Бенджамин Г.Фредес, со красочными деталями нарисовал загадочную историю, которая случилась летом 1951 года в небольшом французском городе Сент-Эспри.

Все началось с дома фермера Тастевена. Там творилось что-то странное. Несколько взрослых людей, среди них сын фермера, юнец-верзила, среди ночи вдруг подняли шум: вся семья то хохотала до изнеможения, то плакала, то пела песни. На утро завопили и в жилье соседей Тастевена. Один уважаемый господин заполз под кровать и голосил: “Смотрите, смотрите… Вон скачет огненный шар! Она всех нас испепелит! Спасайтесь!” Второй, бывший летчик, на имя Пуше, выпрыгнул из окна второго этажа с воплем: “Я самолет! Я чудесно летаю!” Он повредил ноги. Однако подхватился и побежал. На улице два полисмена и несколько прохожих старались унять его. В Пуше появилась нечеловеческая сила, он играючи раскидал всех. Лишь через час удалось отвезти его в больницу.

В тот день десятки людей вели себя как безумные. Иные рвались на стены, крушили мебель, другие неистово взывали, гонялись за автомобилями, врывались в чужие квартиры. Городок казался сборищем психически больных… В скором времени люди начали умирать.

Местные врачи из ног падали, но не могли ничего сделать, так как даже не сумели поставить диагноза массового заболевания. Слух о трагедии в Сент-Эспри распространился по стране. Расследованием занялся профессор Оливье из криминалистической лаборатории в Марселе. В скором времени в газетах появился его вывод: “Анализ проб дает характерную токсикологическую и биологическую картину отравления алкалоидом рожек”. Специалисты здесь же выступили с дополнительными объяснениями. Рожки — отравляющий грибок фиолетового цвета, который иногда образовывается в зерне хлеба. Во времена средневековья случались случаи массового отравления рожками, гибли целые села. В народе это явление называли “Антоновым огнем”. С того времени рожки почти не проявляли своей страшной агрессивности. Считалось, что с подъемом культуры земледелия смертоносный фиолетовый грибок исчез навсегда. Эпидемия в Сент-Эспри вспыхнула после того, как люди поели хлеба из местной пекарни. Пекарь дал свидетельство полиции: он смолол зерно, которое, в самом деле, было очень засоренное.

При том выяснилась интересная деталь. Трое жителей городка, которые также потребляли отравленный хлеб, не ощутили на себе влияния алкалоида. Очевидно, у отдельных лиц выработался какой-либо естественный, возможно, наследственный иммунитет против алкалоида рожек.

Кроме статьи Бенджамина Г.Фредеса, я натолкнулся также на одно сообщение тогдашней швейцарской печати.

“Известный ученый химик Гофман недавно сделал заявление о том, что ему удалось добыть чуть ли не сильнейший из существующих в природе яд. Это дьявольское вещество не имеет запаха, не ощутимая на вкус, легко растворяется в воде и неустойчивая в воздухе.

Как иногда случается, открытию ученого оказывал содействие случай, и вдобавок совсем не из приятных. Однажды Гофман после работы ехал домой на велосипеде. Неожиданно весь окружающий мир предстал перед ним как в кривом зеркале. Все сместилось, приобрело удивительные формы. Гофману казалось, будто он видит сам себя издали, а его тело молниеносно вырастает до исполинских размеров, голова достигает едва не тучам, а руками он может обнять башню городской ратуши. Потом перед глазами ученого возникли безобразные химеры, звери с копытами и с львиными гривами, рыба с пастью тигра, муравьи с дом величиной. Химик с пронзительным воплем въехал велосипедом в витрину ювелирного магазина, очень поранился стеклом и потерял сознание. Память и нормальное восприятие окружающего вернулись лишь на следующий день. Все виденное Гофман хорошо помнил, собственных поступков контролировать не мог. Уже как галлюцинации исчезли, ученый припомнил, что того необыкновенного дня он в своей лаборатории имел дело с алкалоидом рожек. Какая-то мизерная частица вещества случайно попала ему на губы…

Со временем, во время эксперимента, химику хватило одной четырехтысячной грамма алкалоида, чтобы убить слона. Капля яда Гофмана, растворенная в бассейне для плавания, превращает всю воду на страшную жидкость, которая вызывает у человека невероятные абсолютно непредвиденные реакции.

Пока что не исследовано, какие же именно нервные центры поражаются алкалоидом. Да и неизвестно, дело здесь в нервной системе.

Препарат Гофмана получил название ЛСД-25. Тяжело угадать его будущее. Новое открытие, как та гроза, может освежить озоном, а может нанести немало бедствия ударом молнии”.

В конце концов, несколько слов еще об одной публикации.

Неизвестный фоторепортер последовательно сфотографировал на пленку удивительные сцены. Вот группа солдат, сидя в тени, тихо и мирно попивает пиво. Дальше на иллюстрациях все изменяется. Солдаты возбужденно размахивают руками, швыряют под ноги бутылки. Вытаращенные глаза, разинутые рты, обозленные лица. Испуганно идет на попятную офицер. На него наступают с кулаками. Происходит потасовка. Несколько фигур корчатся на земле, солдаты лезут на деревья, один сорвал из себя одежду и ходит вниз головой на руках…

В коротких подписях под фото говорится, что именно так подействовал на психику людей препарат ЛСД, когда его невероятно малую дозу подмешали в пиво. Автор фоторепортажа твердит, что солдаты одного из подразделений американской морской пехоты, побывав в роли подопытных кроликов, через несколько часов приобрели целиком приличное человеческое состояние. Они не помнили, что было с ними.

***

Увидев широкополую шляпу, мама сжала мою руку.

— Игорек, нам нельзя сдаваться. Что бы не случилось, будь мужественным!

— Я им не сдамся, мама!

 

Глава VIII

“КАТЕГОРИЯ МИНУС ДВА”

Кносе, поблескивая лысиной и стеклышками очков, ходил туда-сюда по комнате.

— Штандартенфюрер долго с тобой возился. Я не имею времени на это. Будем кончать. Отвечай: да или нет. Ты будешь писать отцу письмо?

Я молчал с полчаса, может, и больше. Кносе все бегал, драл горло до хрипоты. Меня уже тошнило от красной, как свекла, морды, от вспотевшей лысины. Я цвиркнул слюной в уголок и сказал, что не понимаю, какого черта надо ему от человека, которого нет живых.

— Вертолет сгорел, я погиб. Чего вы прицепились ко мне?

Он будто аж обрадовался, услышав в конце концов мой голос.

— Ты не оболтус, умеешь думать. Сообщение в газете было для того, чтобы не искали вертолет…Сейчас твое спасение — это подать о себе весть. Скажем, индейцы нашли тебя в болоте и вытянули полуживого. Такое могло произойти? Вот и напиши: отцу, лежу больной у чужих людей, забери меня…

— В джунглях есть почтовые ящики?

— Письмо дойдет до адресата, не волнуйся.

— Вы толчете воду в ступе.

— Что?

— Так у нас говорят. Это когда какой-либо дурак без конца повторяет одно и то самое. Лучше кончайте. Я согласен.

На розовых щеках Кносе проступили белые пятна. Он зашипел:

— Ты согласен? Знаешь, что какой у тебя будет конец? Такие смельчаки, как ты, случались и среди индейской мрази! Видел, голубь, что произошло с краснокожими, которые совершили заварушку в туннеле? Вспомни, как они грызли друг друга зубами. Разве их кто-то принуждал? Нет, их никто не лупил, им даже не грозили оружием. Все значительно проще, голубь.

Он извлечение из кармана что-то похожее на сигаретницу. Положил на край стола.

— Мы умеем храбрых превратить в трусов, из трусов делаем бесшабашных смельчаков. Легкий укол иглой шприца, и ничего больше не надо. В кровь попадается крохотная доза замечательного вещества, которое так по душе фрейлейн Труде. Десяток никчемных молекул этого вещества за секунду выбивает дух из человека. Но кому нужна такая смерть? Обычное варварство. Наша волшебница фрейлейн обогатила науку гениальным открытием. Черт ее знает, как она этого добилась, однако теперь страшный яд, который имеет название ЛСД, можно смело есть, пить и ничего не произойдет. И после инъекции вещество спокойно дремлет в крови, с ней можно прожить до ста лет и умереть от насморка. Но только следует мне передвинуть вот эту пластиночку, — Кносе тронул пальцем сигаретницу, — как слабенький такой радиоимпульс сотворит чудо. Препарат ЛСД в организме начнет действовать, мигом поразит клетки мозга, и тогда… Тогда будет то, что происходило на твоих глазах в туннеле. Вот таким способом мы держим на привязи твоих краснокожих приятелей. Фрейлейн Труда обрабатывает их своим методом еще сызмальства. Раньше с этими свиньями было немало хлопот, а теперь индейцы тише воды, ниже травы. Работают, кряхтят и молчат, так как знают, что их некрещеные души всегда можно закрыть в этот сундучок. Здесь несколько отметок, видишь? Двинешь пластинку вот сюда — человек сатанеет, а если сюда — она уже перед тобой, будто ягненок, покорный, тихий, и ума у него не больше, чем у курицы. Понял, голубь? Сейчас подберем отметку для тебя лично. Хотя ты, наверное, думаешь, что тебя это не трогает, так как ты не индеец и никто тебе не делал инъекции препарата? Должен тебя разочаровать. В тот дня, когда ты очнулся в этой комнате, возле тебя сидела фрейлейн Труда и держала в руке шприц… Да, да! С тех пор молекулы чудодейственного ЛСД блуждают и в твоем теле. Укол был совсем не мучительный, правда же?

Ужас, которого я еще никогда не ощущал, зажал меня в объятия. Кносе посматривал на меня с наслаждением. Его голос слышался будто издали. Наверное, я совсем не слышал бы его голоса, когда бы он не промолвил слова “мать”.

— …Сейчас ее приведут сюда. Она будет иметь возможность полюбоваться сыночком, у которого пропадет память, а от ума останется ровно столько, лишь бы он мог повиноваться приказам, чтобы выполнять простейшую работу. Отрадное будет зрелище, поверь мне! На этом конец, голубь! А ты, наверно, думал, что тебя ждет героическая смерть? Нет, твои мышцы нам еще понадобятся. Ум — этого нам не надо. Только мышцы.

Сквозь мерцающую сетку, которая застилала глаза, я видел согнутый палец Кносе на “сигаретнице”. Они приведут сюда маму… А чего же можно еще ждать от фашистов? Такие, как этот лысый, когда-то убивали детей у матерей на руках, закапывали родителей живьем в землю. Недаром так побледнела мать, когда услышала, что фрейлейн Труда лечила меня. Знала, какое это было “лечение”, знала, но молчала. Что же делать? Наброситься на лысого? За дверью широкополые шляпы, услышат, прибегут, скрутят… Что делать? Я готов на все, лишь бы это произошло без матери. Только чтобы она не видела. Она не должна видеть, это же ужасно для нее…

Палец Кносе лежал на “сигаретнице”.

Где-то в моих жилах блуждал, и ждал своего времени, дьявольский ЛСД. С каждой секундой время это приближался. “Сюда приведут твою мать…” Что же, осталось одно. Пока матери здесь еще нет. Пока в комнате нас двое — я и Кносе.

Все произошло очень быстро. Я подался вперед и, прежде чем Кносе опомнился, всей ладонью придавил и двинул его палец вместе с пластинкой. “Сигаретница” была холодная, гладенькая. Пластинка легко скользнула на пластмассовом корпусе. На миг замерев, Кносе вытаращился на мою руку, которая все еще лежала на “сигаретнице”. Вскочил из стула, с силой толкнул меня у грудь. За стеклышками очков застыл испуг.

Я ударился спиной об что-то твердое. Кровь стучала в висках, в голове гудело. Встревоженное восклицание Кносе запомнился мне навсегда:

— Штандартенфюрере, мальчишка включил пульсатор! Я не хотел, я только пугал… Он включил сам!

Из-под потолка со злостью прозвучало:

— Как это — сам включил?! Что вы такое болтаете, Кносе?

— Мой пульсатор… Я его вытянул и положил…

— Вы что, шутите? Какая категория? — громыхнул динамик.

Кносе заговорил быстро, захлебываясь, вытирая из лысины густой пот.

— Минус два… Категория минус два, штандартенфюрере. Психическая депрессия, крайняя умственная ограниченность…

— Заткни глотку, ты, умственная ограниченность! — орал Брендорф. — Вы понимаете, что все испортили? Это измена! Приведите его ко мне!

Я находился словно в пустоте. Не ощущал под собой ног, меня качало со стороны в сторону. Как в тумане, увидел зеленую пальму, Брендорфа, каких-то мужчин. Все повернули головы в мою сторону. А мне было безразлично. Едва дрожали колена, хотелось сесть на пол и не двигаться.

Меня спас мой жалкий вид. Да еще и идиотская гримаса-усмешка дополнила картину. Не знаю, чем все кончилось бы, если бы не эта усмешка, которую выжало из меня ощущение, что страх исчезает. К счастью, ощущение это пришло не сразу. Сперва я не мог понять, с какой стати в груди вспыхнула искорка радости. Лишь через несколько секунд понял, в чем дело. Как большое открытие, я повторял о себе собственное имя: “Игорь Вовченко, Игорь Вовченко…” Для уверенности припомнил автора последней прочитанной книжки, безмолвно лихорадочно пересчитал все улицы, которые вливались в центральную площадь нашего Комсомольска-на-Днепре…

Я думал! Я был способен мыслить! Мой мозг работал, как у обычного нормального человека, с памятью было все обстоит благополучно. Со мной ничегошеньки не произошло! Кроме испуга. Но хотел бы я видеть кого-нибудь на моем месте, у кого бы душа не ушла в пятки в такие минуты. Значит, здесь разыграно комедию, чтобы напугать меня. Но почему же такими глазами смотрит у меня Брендорф? А Кносе, весь сморщился, вобрал главу в плечи, как побитый пес. Нет, он не прикидывается, этот лысый.

И здесь я понял, что именно произошло. От радости едва не захохотал. И будто кто-то здравомыслящий своевременно закрыл мне рот: “Молчи!” Интуиция подсказала, что в кабинете Брендорфа на моем месте должен стоять придурок с телом и подобием Игоря Вовченко. Психическая депрессия, умственная ограниченность… Там, где стоял я, должно было торчать существо с угасшим умом и сломанной волей. “Категория минус два”…

Уже сознательно я старался сохранить на лице маску тупого безразличия. Слегка подкатил глаза под лоб, распустил губы и, ни на кого не обращая внимания, ковырял в носу. Брендорф зло взглянул на Кносе и отвернулся.

— Выведите его прочь!

Сбоку отливала лысина Кносе. Он провел меня по коридору, толкнул в полутемную каморку за лифтом. С матраса, который лежал в уголке, вскочил коренастый темноволосый мужчина в черной робе. Это был Загби.

— Ей ты, красномордый! Твоему приятелю укоротили ума, чтобы не думал о бегстве. Он будет работать под твоим надзором. Забудь, что он белый. Разрешаю вбивать ему кулаком, что и к чему. Понял?

Кносе хрястнул дверью.

Индеец бросился ко мне. Я смотрел мимо него, молчал. Нас могли подслушивать.

В кабинете Брендорфа я понял, что яд, введенный мне фрейлейн Трудою, оказалась бессильной перед моим мозгом. Препарат ЛСД не действовал на мой организм!

Холодные белые стены дышали, как живые. Стены всасывали воздуха через маленькие круглые отверстия, которые нитками ожерелья тянулись почти у пола вдоль всего коридора. Вверху, под потолком, через такую же систему глазков в помещение вливались прохладные струи. Воздухообменники работали бесшумно. Присев на корточки, я водил щеткой по гладенькой поверхности пластика, и едва заметная пыль, которая осела за ночь, мигом исчезала сквозь всасывающие отверстия в стене.

Там, где проходили круглые глазки, кое-где обрисовывались очертания прямоугольников — будто вырезали кусок пластика и тут же аккуратно приладили на место. Прямоугольники повторялись через каждые десять—двенадцать метров. По ним я подсчитывал, сколько еще осталось мне махать щеткой. Загби двигался навстречу, тоже со щеткой в руках. Прямоугольник напротив третьей двери служил нам границей. Там была середина коридора. Затем мы еще раз расходились, а потом медленно приближались один к одному — драили линолеум пола.

Убрав коридор, мы направлялись в лаборатории, которые находились в четырех просторных комнатах. Дальше порога нас туда не пускали. Мы забирали из-под двери большие ящики, наполненные битыми пробирками, металлическими опилками, которые напоминали окалину, мелким мусором. Сквозь приоткрытую дверь я видел столы, которые приборы, людей в полупрозрачных комбинезонах. Будто бы ничего особого. “Неужели тут эти люди, — думал я, — сушат главу над тем, как отравить землю смертоносными бактериями, мыслят, как бы побольше уничтожить, опустошить?”

Я старался разобраться в лабиринтах одного из этажей подземного логова. Но то было тяжелое дело. Коридор, заворачивая в бок, тянулся неизвестно куда. Дальше металлической сетки-перегородки и комендантской мне не приходилось ступать. Возле лифта, по левую сторону, был проход к роскошному кабинету Брендорфа. Запомнилось три двери и в самом кабинете. Куда они велели?

Мое внимание все больше притягивал противоположный от лифта конец коридора, где поблескивал прозрачный цилиндр, в котором, будто в футляре, виднелась фигура часового, одетого во что-то ярко-желтое. Даже широкополым шляпам, полиции подземного города, запрещалось приближаться к прозрачной халабуде. Однажды я заметил там Брендорфа в окружении нескольких мужчин. Они появились неожиданно, будто вынырнули из пола. Вся группа, как и дежурный, была одета у одежду едко-желтого цвета. А потом, сняв на ходу резиновые перчатки, штандартенфюрер и его спутники исчезли так, как и появились. Наверное, возле халабуды с дежурным был ход куда-то вниз, и там есть ступеньки, а может, и эскалатор. А внизу что?

Загби также беспомощно озирался в этом исполинском бункере, где перемешались комфорт и зловещая загадочность. В последнее время я ближе узнал индейца. Всю свою жизнь он сталкивался с жестокостью, которая ужаснула меня в туннеле, подобные картины видел не раз. Ночью я слышал, как он переворачивался с бока на бок, не мог заснуть. Наверно, Загби чувствует себя виновным в беде, которая постигла меня, думал я. Там, в деревянном бараке, он долго не соглашался на мой план — не хотел “выдавать” меня широкополым шляпам, что я, будто бы, подговаривал его бежать. Так вот, индеец, наверное, теперь казнил себя за то, что согласился на мои увещания и “выдал”. Ему и невдомек, что мой замысел удался: с разумом у меня все обстоит благополучно, и мы оба попали за Каменную стену, в самое сердце тайного бункера новоявленных фашистов. А это уже кое-что значит, когда нас здесь двое и мы вместе.

Работая в коридоре, я изо всех сил притворялся оболтусом, к которому даже простейшие вещи доходят чуть-чуть. Было совестливо перед индейцем, но пока что приходилось прикидываться. Кто знает, из какой щели тайком следит за нами чужой глаз. Хотя после того, как Кносе передал “категорию минус два” в рук Загби, за нами никто не ходит следом в коридоре, в пределах нескольких десятков метров, мы вроде бы свободны, все же не верилось, чтобы нас оставили без надзора…

В последний раз махнув щеткой, я выпрямил спину. Стена отливала, как глянцевая. В ней отражалась коренастая фигура индейца. Сойдясь возле третьей двери, мы направились в каморку.

Возле матрасов, на полу, стояли две жестянки. Суп из бобов, наш ужин. Пищу нам приносит утром и вечером сухой, как мумия, седой галу, человек с неподвижными, будто незрячими глазами. Он не отвечает на вопросы Загби, молча оставляет жестянки и значит, будто и не замечает нас.

Загби выпивает суп, мрачно бубнит что-то и укладывается на матрас. Под моей жестянкой белеет маленький кусочек бумаги. Недоумевая, незаметно поднимаю его к глазам. На бумажке что-то нацарапано. Едва разбираю слова при тусклом свете электролампочки, которая тлеет над дверью. “В стене пролегает канал, соединяется с вентиляционной шахтой, которая ведет на поверхность”. И в конце еще одна буква — “Е”. Это же писала Ержи! Но о чем она, о каком канале?

Осмотревшись, натолкнулся взглядом на расплющенные глаза индейца. Пододвигаюсь к нему вплотную, шепотом говорю ему:

— Они не смогли отнять у меня ум, им это не удалось. Не обижайся на меня, Загби. Я вынужден притворяться дураком, иначе ты меня здесь не увидел бы. А теперь сними пояс, дай мне.

На лице индейца — ни дрогнул ни один мускул. Он подхватывается на ноги, распоясывает робу. На поясе тоненькая металлическая пряжка. Она мне и нужна.

Пододвинув к стене матрас, я провел ладонью по круглым глазкам пылесоса-вентилятора. Вот он, четырехугольник! Такой, как в коридоре. Только там их несколько, а здесь один. Почему же я сам не задумался, для чего они, какое их назначение?

Втыкаю в щель пряжку, она сгибается, а четырехугольник не поддается. Нажимаю сильнее, и кусок белого пластика, отскочив от стены, мягко падает на матрас. В стене — квадратное отверстие, за ним пустота. Рука погружается в отверстие едва ли не по плечу, только тогда пальцы нащупывают твердую поверхность бетона. Вентиляционный канал в стене довольно просторный, но… Если в канал вмонтирован перепонки, сетчатые или наподобие решетки, то на них все и кончится. А если он пустотелый?

Ержи догадалась, какую роль сыграют четырехугольные щитки, которые с равными интервалами повторялись в коридоре, и в помещениях. Ими закрывались специальные люки, оставленные в стене на случай, если бы пришлось прочищать внизу вентиляционную систему. Пылесосы действовали во всех помещениях, даже в нашей маленькой каморке. И повсюду были люки. Ержи сообразила также, что канал где-то соединяется с вентиляционной шахтой, которая может вывести из подземелья на поверхность. Мне припомнился трепетный воздух, который прозрачным маревом висел над кустарниками. Не там ли выведено наверх горловину шахты?

Перепонок в канале не оказалось. Ободрав на локтях кожу, я всунулся в отверстие. Бетон сдавил меня со всех сторон. По левую сторону из круглых глазков в канал падал свет из каморки. Казалось, что я запхал себя в каменный мешок, где можно было лежать, немного раздвинув локти и едва подведя голову. Взрослый здесь не поместился бы, не говоря уже о таком великане, как Загби. А я мог еще и двигаться.

Вокруг тела гулял ветерок, воздух обдувал бока, спину. Первые метры дались легко, я полз быстро, только раза два больно стукнулся макушкой об бетон. И чем дальше двигался вперед, по воздушному течению, тем все ощутимее ныл затылок, лишним грузом наливались плечи, громче колотилось сердце. Приходилось время от времени отдыхать.

Угнетал мрак. Было тихо, как в гробу. Бетон под животом, бетон нависает над головой. Я едва удержался, чтобы не вернутся назад в каморку. Обругал себя никчемным трусом и пополз дальше, обдирая живот и колена шершавым дном бетонного пенала. Припомнил расположение комнат и подумал, что где-то близко должна была быть крайняя лаборатория. За ней — еще три комнаты, в которых колдуют фигуры в синтетических комбинезонах. Дальше по коридору ряд двери. Что за ними, кто за ними, этого я не знал.

Но все же вентиляционный канал пронизывал все помещения, расположенные по правую сторону лифта вдоль коридора… Значит, в каждое из помещений я могу заглянуть! Даже имею возможность пробраться в любую комнату, выходя из стен через люки.

Вентиляционная шахта, к которой я рвался, теперь уже не так обольщала меня. От волнения мне перехватило дыхание. Вот здесь. Первая лаборатория. За стеной никаких признаков жизни. Свет отключен, в позднее время там уже нет ни души. Рука натолкнулась в нише на щиток люка. Довольно нажать изнутри, как щиток выпадет — и ход в лабораторию свободный… А что будет потом? Потолочь, поломать все, что только подвернется под руки! Но стоит ли что-нибудь для Брендорфа именно эта лаборатория? Побывать в других я уже не успею. Наделаю шума, подниму на ноги широкополые шляпы. Ну, а вдруг где-то, именно в этой комнате, сохраняются бактерии, те проклятые “С-17”? Они воображались мне красно-кровавыми муравьями, которые шевелятся в запаянных колбах. Удар, хруст стекла — и смерть выползет из подземелье, понесется по сельве, загуляет по земле.

Я отшатнулся от щитка, как ужаленный. Долго лежал, положив голову на вытянутые руки. Заставил себя успокоиться. И не спешить. Пусть подземный город еще глубже погрузится в сон.

Когда мне показалось, что уже перевалило за полночь, я еще раз прислушался и исподволь двинулся вперед. Не останавливаясь, миновал лаборатории. Скучноватый запах химикатов, который слышался все время, пока я лежал, перебился вдруг запахом крепкого табака. Я поравнялся с какой-то комнатой. Возле моего лица из круглых лючков-отверстий, будто из маленьких иллюминаторов, лился свет. Несмотря на позднюю пору, за стеной сияли плафоны. В комнате негромко разговаривали. Я припал к глазку.

Рядом, очень близко от меня, сидел мужчина. Снизу было видно сапоги с толстой подошвой и ножки кресла. Сапоги казались огромными и закрывали всю комнату. Я отполз немного назад. Теперь все помещение как на ладони.

На низеньком диване, закинув ногу на ногу, с сигаретой в зубах — фрейлейн Труда. Возле нее, вокруг столика с бутылками, расположилось трое. Возбужденный, раскрасневшийся Кносе. Рядом незнакомый мешковатый толстяк в парусиновой тужурке, с широким рыхлым лицом, на котором бегали маленькие острые глазки; когда толстяк повернулся боком, я заметил, что у него разорвано ухо. И еще один — сухой, как жердь, высокий старик, нахмуренный, чем-то неудовлетворенный. Однажды я видел его, когда он выходил из лаборатории. Люди в комбинезонах вытянулись перед ним, как солдаты перед генералом. Видно, он только что кончил говорить и теперь умащивался на диване возле фрейлейн Труды, протягивая руку к бутылке. Тот, что в сапогах, четвертый мужчина, — белобровый комендант. Он сидел в стороне других, держался сковано, как гость в малознакомом доме. На столе в пепельнице горка окурков, сизый табачный дым тянулся вниз, поглощался вентиляцией. У меня уже слезились глаза.

Повернувшись к худощавому, Кносе говорил:

— Не крутите, Шумер! Вы боитесь? Так и скажите. Мы можем обойтись и без вас. В конце концов, операторы сумеют сделать все, что надо, не ожидая ваших консультаций.

— Не бросайтесь словами, Кносе. Я за осторожность. Вам бы только рубить из плеча, — сердито повысил голос старик. — Я должен взвесить все, прежде чем начать…

Его перебила фрейлейн Труда:

— Господи, столько болтовни! Укоры, краснобайство — настоящий тебе торг. Неужели вам недостаточно того, что мы услышали от Ларсена? Повторите им еще раз, уважаемый господин миссионер! — презрительно искривившись, она пустила кольцо дыма, перевела взгляд на толстяка в парусиновой тужурке. — Разжуйте им, Ларсен!

Кносе решительно махнул рукой.

— Фрейлейн, мы признаем ваши заслуги, но сейчас, извините, не до женских эмоций. Прошу ближе к делу.

Фрейлейн Труда нервно смяла сигарету, быстро повернулась к Кносе. Она была похожа на раздраженную кошку.

— Между нами только Ларсен размышляет трезво, а вы растяпы, храбрые лишь на словах, — с вызовом сказала она. — Положение усложняется. За последнюю неделю самолеты трижды пролетали над нами. По-вашему, Кносе, это случайность? Если бы это! Президент Сени-Моро, этот слюнявый отец краснокожих, находится под влиянием всяких коммунистических советников. Он поднял военную авиацию, так как уже проинформирован теми, кто имеет подозрение о нашем пристанище в сельве. Спокойно жить, как раньше, нам не дадут. Слышите, не дадут! И это даже лучше. Мы засиделись, закопались, как кроты, и не дышим. Все ожидаем чего-то, тянем. И совершаем глупость за глупостью. Эта история с вертолетом… Все равно там не поверили, что мальчик и девчонка погибли без следа. Их разыскивают, Ларсен вам рассказал. Штандартенфюрера мы уважаем за энергию, раньше он умел широко мыслить. Сегодня некоторые его поступки просто приводят в удивление. Он начинает хвататься за мелочи. Возиться с мальчишкой, носится с мыслью о переговорах с советским биологом Вовченко… Тем временем агенты Службы расследования рыщут вокруг, принюхиваются. Полигон мы не построим, не успеем, из всего видно. Что же мы колеблемся?

— Это уже вы слишком, милая Труда! — проскрипел старик. — Ставить в укор штандартенфюреру за то, что агенты Службы расследования повсюду суют свой нос…

— Вы забываете об одном, Шумер, — не утихала одноглазая фрейлейн. — Неприятности начались из-за того, что штандартенфюрер пошел у вас на поводу. Что нам принесла акция в океане? Скажете: мы уничтожили глубоководную станцию, сооруженную по инициативе коммунистов из России. А я скажу другое. Вы, Шумер, и только вы дали пищу Службе расследования. Вы уговорили штандартенфюрера подвергнуть испытанию силу плазменного конденсатора на подводной колонии, так как вам хотелось похвастать своим изобретением. Кто вас не знает, Шумер! Вам не давала спокойно спать успешная работа коллег, которые занимались “С-17”. Но же согласитесь: плазменная взрывчатка — детская забава в сравнении с “С-17”.

— Ваши бактерии завоюют нам пространство, территорию, и ее придется чем-то удерживать. Тогда вы все ухватитесь за мой конденсатор, — бросил худощавый Шумер. Труда не слушала его.

— Штандартенфюреру не хватает решительности, это опасно, особенно теперь, когда они встревожились. Должны действовать, действовать немедленно! Так как будет поздно.

— Я согласен, — встал Кносе. Ларсен кивнул молча, утвердительно. Тот, кого они называли Шумером, заговорил примирительно:

— В принципе я также не против, я только хотел бы не заострять отношений с штандартенфюрером, ведь же он…

— Итак, договорились, — удовлетворенно сказал Кносе. Видно было, что он чувствует себя заводилой среди этих людей, которые, без сомнения, втайне от Брендорфа собрались в комнате. — Контейнер вынесен из камеры. Мы вручим его Ларсену. Через полчаса Ларсена здесь не будет. В ближайшее время он переправит контейнер на одну из военных баз — конечно, эта база не в Сени-Моро. У господина миссионера кое-где кое с кем уже есть договоренность… Операция состоится в ночь из десятого на одиннадцатое августа. Контейнер будет сброшено над… Думаю, каждый из вас хорошо понимает, о каком точно объекте нашей первой атаки идет речь?

Труда поправила повязку на глазу и нарушила тишину, которая вдруг повисла в комнате:

— Двух мыслей здесь не может быть.

Кносе обвел взглядом собеседников. Шумер засовался, хотел сказать что-то. Глаза Кносе нетерпеливо сверлили его сухую фигуру.

— Нет, нет, я не о том, с выбором объекта атаки покончено, — замахал руками Шумер. — Все же я думаю, не довести ли к сведению штандартенфюрера о нашей… договоренности. Скажем, за день до операции? Или за несколько часов?

— Снова вы, Шумер… Это лишнее! — решительно возразил Кносе. — До операции — никому ни слова, а после операции штандартенфюрер сам обо всем узнает. И будет удовлетворен, вот увидите. Победителей не судят! Цаар, вы должны проследить, чтобы Ларсену никто не воспрепятствовал выйти отсюда и оставить город побыстрей. Ваша машина наготове?

Комендант, который к тому все время молчал, подхватился из кресла:

— Все будет как следует. Машина ждет. Мои люди предупреждены. Не сомневайтесь!

— Если вы вздумаете вести двойную игру, Цаар… Глядите мне!

— Я с вами, и вы это знаете.

— Вам, Шумер, придется также засучить рукава. Сегодня же проверьте аппаратура. Запрограммируйте радиус действия “С-17” на двести километров. Точные координаты объекта я вам скажу. Двести километров — этого хватит. В определенном нами районе атаки населения немного, каких-то сто двадцать тысяч человек, учитывая три небольших приморских города. Проследите, Шумер, чтобы бактерии не вышли за радиус. Лишние жертвы нам не нужны. Через две—три часа после атаки мы пошлем ультиматум миру. Текст обсудим сейчас же, не откладывая…

В эту именно миг дым доконал меня. Я громко чихнул. Белобровый комендант оглянулся.

— Что это? — насторожился Шумер.

Фрейлейн Труда засмеялась и что-то проговорила, кажется, что у Шумера не все обстоит благополучно с нервами. Но я уже не слушал ее. Извиваясь ужом, полз во тьму, напрягал мышцы, чтобы скорее оставить позади освещенные глазки-иллюминаторы.

Щека ощущала прохладу бетона. Я крайне обессилел, еще минуту тому назад готов был прекратить странствования в лабиринте стен и спешить к Загби. Но теперь об этом не думал. И забыл об усталости. Только сердце стучало тревожно. Я лежал в стене кабинета Брендорфа.

В слабом зеленоватом свете, который лился в зала из аквариума, обрисовывались очертания пальмы. Рыба мелькала в воде, бросала на стены блуждающие тени. Под пальмой белел стол. До нему — каких-то десять шагов. А в столе, в ящике…

Казалось, сквозь столешницу я не только вижу тот серебристо-металлический кусок трубки, а даже ощущаю его вес на своей ладони. Стол обольстительно маячил перед глазами, не давал думать ни о чем другом. У меня под носом проступил пот, а внутри все вибрировало, как струна, которая вот-вот оборвется.

Я выдавил пластиковый щиток и высунулся из стены в жуткую тишину. Ковер поглощал шаги. Приблизившись к столу, я изо всех сил потянул на себя ручку ящика. Ящик не выдвигался. Дернул еще несколько раз и понял, что под белой поверхностью стола, которая создавала иллюзию легкости, скрыто недоступную мне твердость металлического сейфа.

Я медленно шел назад к стене.

Вмиг в зале засветились тысячи солнц, поглотили зеленоватую полумглу. С потолка на меня упал ясный день. В ослепительном свете я увидел Брендорфа. Он стоял на пороге раскрытой двери.

— Как ты сюда попал? — фигура Брендорфа угрожающе наступала на меня. На смуглом лице шевелились седые усы, колючие глаза сверлили насквозь.

Теперь я хорошо знаю, что человек в безысходности временами способен на такое, до чему ни за что не додумается при обычных обстоятельствах. Наверное, здесь вступают в действие некоторые до сих пор неизвестные механизмы мозга. Чем же иначе объяснить мое поведение в те секунды? Дальше все происходило так, будто я только и ждал появления штандартенфюрера.

Он приближался, застегивая на груди цветной, шелковый халат.

— Кто тебя сюда впустил?

— Сам пришел, — сказал я. — Пришел в полном рассудке и буду разговаривать с вами как нормальный человек. Не верите? Пожалуйста, могу назвать имена вон тех, на портретах: Борман, доктор Менгеле, а посредине — ваш отец.

Брендорф ухватился за ствол пальмы, губы беззвучно шевелились. Услышанное так его поразило, что он, кажется, даже забыл о загадочности моего появления в кабинете. Вместо зловещей и тайной фигуры в черном мундире с удивительными в наше время регалиями, передо мною стоял такой себе стареющий, ничем не примечательный мужчина в цветистом халате, с “мешками” под глазами. Я не дал ему опомнится.

— Кносе обманул вас. Я не включал пульсатора. Просто Кносе научил меня притворяться из себя “категорию минус два”. Вот я и притворялся, как мог.

— Кносе? Ты сказал — Кносе? — Брендорф аж наклонился вперед. — Ну, мальчик…

— Сеньор, пока мы будем болтать, Ларсен успеет убежать отсюда с контейнером.

Сказав это, я точно попал в цель. Лицо Брендорфа приобрело синеватый оттенок, загорелые пальцы ухватили меня за плечи.

— Что? Кто тебе сказал о контейнере? Где ты видел Ларсена?

Я назвал всех, кого видел в комнате, полной табачного дыма. Сказал, что они совещаются там и уже договорились переправить с Ларсеном один контейнер на какую-то военную базу. Изложив Брендорфу то, что слышал, я смолчал лишь об операции, намеченной заговорщиками в ночь с 10 на 11 августа, и дополнил полуправду собственной концовкой:

— Ларсену приказано оставить контейнер на базе и в замен получить там чек на несколько десятков миллионов долларов. Затем он переберется в Австралию, туда же прилетят Кносе, фрейлейн Труда и Шумер.

Оттолкнув меня, Брендорф подбежал к столу. И что-то его остановило. Он оглянулся.

— Ты слишком много знаешь, мальчик… Но пока что к тебе лишь три вопроса. Какого черта Кносе наплел о пульсаторе?

— Спросите о не у него. Я не знаю.

— Хорошо. Почему же ты признался мне о его затее?

— Чтобы насолить Кносе. Он негодяй.

— Так… А зачем рассказал мне о разговоре в комнате Кносе?

— Чтобы принести неприятности и вам. Для меня что вы, что Кносе — одинаково.

— Хвалю за откровенность, — кисло улыбнулся Брендорф. — Я уже говорил: ты мне нравишься. Что же, сейчас все проверим!

Он защелкал переключателями.

— Гертруда Вурм! Гертруда Вурм! Фрейлейн Труда!..

Молчание.

— Шумер! Алло, инженер Шумер! Вольфганг Шумер, сто чертей!..

Снова молчание.

Штандартенфюрер опустился в кресло. Сухо щелкнул еще один переключатель.

— Кносе! Говорит Брендорф. Отвечайте!

Несколько секунд тишины — и вдруг из динамика деланно-бодрый голос:

— Слушаю вас, штандартенфюрер! Извините, у меня всегда крепкий сон…

— Теодор Кносе! Как вы посмели отключить микрофон, вопреки инструкции? Что это означает? Не считаете ли вы временами, что на вас инструкции не распространяются и разговоры в вашей комнате не подлежат контроля? Объясните!

— Не понимаю, штандартенфюрер. Мой микрофон все время включен, я никогда бы не разрешил себе…

— Бросьте играть в жмурки, Кносе! Кто у вас в комнате, что за поздние гости? Почему молчите? Та-а-а-к… Продолжайте вашу тайную ассамблею, продолжайте! Только никто из вас не выйдет из комнаты. Забыли от радости, что магниты всей двери замыкаются из моего кабинета? Я уже запер их! Вы в ловушке. Авантюра с контейнером дорого обойдется вам, подлые предатели!

— Штандартенфюрер, прошу вас, успокойтесь…

— Замолкните, Кносе! Я все проверил. Гертруды Вурм и Шумера у себя нет, они у вас. И Ларсен также у вас. Мне все известно! Ларсен, кто вам разрешил появится здесь, без моего вызова?

Динамик отзвался — говорила фрейлейн Труда:

— Штандартенфюрер, вы поздно спохватились. Ларсен уже поднялся наверх. Нам с вами надо серьезно поговорить.

— Ха! Ваша милость изволит со мной поговорить? О чем же? О том, с кем снюхались, кому продали контейнер! Проклятые канальи, трусы, предатели! — завопил Брендорф. — Через год к вашим ногам легли бы все сокровища мира, а вас купили за бумажки, за никчемные доллары… Подлые души! Вы хотели вонзить мне в спину в то время, когда я стою на пороге цели. И я из вас из живых вымотаю жилы! Ларсен не убежит, нет. Этого толсторожего дурака за ноги притянут ко мне!

Рука Брендорфа потянулась к боковой стенке стола, пальцы скользнули по линии кнопок. Прозвучало протяжное витье сирены. По левую сторону на стене одна за одной вспыхивали красные лампочки, их свет быстро сливался в сплошное кольцо. Сирена медленно затихла.

Динамик забубнил возбужденными голосами. В комнате Кносе возник какой-то спор. Неожиданно на весь кабинет раскинулся визг Шумера:

— Мой штандартенфюрер, я не виноват, я им говорил, что без вас мы не смеем… Меня не послушали! Отпустите магниты, я выйду, все расскажу… А! Что вы делаете, Цаар?! Кносе, защитите… Спасай…

Прозвучал короткий сухой треск, голос на полуслове оборвался. После паузы снова откликнулась Труда.

— Штандартенфюрер, я чувствую, что произошла большая ошибка. Ваши странные обвинения… При чем здесь доллары? Мы и мысли не имели… Выслушайте меня!

— Я был готов выслушать, что скажет Шумер, — ответил Брендорф. — Кажется, его мучила совесть. Вы заткнули бедняге глотку пулей. Теперь хотите угостить меня баснями? Не верю пусть одному вашему слову! Мы поговорим, как только ко мне приведут Ларсена. Не сомневайтесь, поговорим!

— Если вы не выпустите нас из комнаты и не выслушаете…

Труде не дал договорить густой бас, который загремел из динамика, поглощая все другие звуки:

— Штандартенфюрер! Докладывает командир главного патруля. Задержать беглеца не удалось.

— Вы там что, понапивались?! Как это — не удалось?

— Он знал ночной пароль, его выпустили за кольцевую зону. А затем из ангара катапультировал “Колибри-3”. Это машина коменданта охраны Цаара. Вдогонку вылетел дежурный “Кондор”. Через шестнадцать минут сорок секунд он атакует “Колибри” и уничтожит над джунглями в квадрате М-63. Действуем согласно инструкции.

Брендорф побледнел.

— Не надо! Я запрещаю! Назад… верните “Кондора” назад, немедленно верните, вы слышите?! — Он орал как невменяемый: — Слышите? Это приказ! Ни в коем случае не сбивать “Колибри”, не обстреливать!

Тем же басом динамик твердо заявил:

— Штандартенфюрер, это невозможно! По вашей инструкции, чтобы не демаскировать места нашего пребывания, радистам строго запрещается выходы в эфир на связь с нашими электролетами, которые находятся в воздухе.

— Выбросьте из главы все инструкции, я их отменяю! Немедленно наладьте связь с “Кондором”!

— Невозможно! С электролетов снята радиоприемная аппаратуры. Связь только односторонная — пилот “Кондора” может вызвать нас, а мы его не можем.

— Проклятие!

Аж теперь я понял Брендорфа. Он лучше, чем кто-то другой, знал и представлял себе, что произойдет, когда “Колибри” упадет на лес. У Ларсена в электролете был контейнер. Контейнер с бактериями!..

Властитель подземного “бастиона” готовил смерть другим, а сам не собирался умирать. Он хотел жить. Ужас близкой гибели от бактерий подстегнул его, прибавил энергии. Не успел командир патруля замолкнуть, как рука Брендорфа уже зло дергала переключатели. Я и не подозревал, что в фашистском “бастионе” в глухую ночь не смыкало глаз столько народа. Где-то неподалеку, в тайном ангаре, пилоты караулили в кабинах электролетов, всегда были наготове патрули какой-то “кольцевой зоны”, круглосуточно должны были не спать и те, кто обеспечивал город электроэнергией, светом, чистым воздухом… Теперь Брендорф соединялся еще с какой-то операторской. Он почти кричал, склонившись над столом, над микрофоном:

— Немедленно отвечайте! Сколько вам надо времени, чтобы как можно быстрее наладить аппаратуру дистанционной нейтрализации “С-17”? Объект для обработки — квадрат М-63. Нейтрализация мгновенная, обезвреживание “С-17” абсолютное!

Из операторской ответили, что для этого нужно не менее чем час. И прибавили: если оператором будет сам инженер Шумер, то он, конечно, управится скорее, минут за сорок.

— А без Шумера, без Шумера кто-нибудь из вас способен пошевелить мозгами и подготовить аппаратуру за четверть часа? Обещаю звание штурмбанфюрера, Железный крест и мандат гауляйтера в любой части планеты, на выбор!

— За пятнадцать минут невозможно, штандартенфюрер.

Брендорф тряхнул главой. Казалось, он смирился с безнадежностью положения. На губах появилась жестокая улыбка. Щелкнув переключателем, он сказал:

— Вы все слышали, Кносе? Теперь понимаете, что наделали? Без Шумера операторы не успеют нейтрализовать бактерии, когда “Колибри” упадет над лесом. Шумер управился бы за четверть часа, я знаю. Он мертвый?

— Цаар поспешил, я ему не приказывал стрелять, — язык в Кносе заплетался. — Ему никто не приказывал, он сам…

— Вы все хорошо обдумали, мерзавцы! Цаар дает Ларсену пароль, готовит для него свой электролет… Все обдумали, кроме одного — что сами умрете через десять минут. Оправдываться будете в аду, дорогой Кносе. Конец приближается. Считайте последние секунды вашей подлой жизни! Теперь я могу вас выпустить, теперь уже все равно… Патруль! Алло, патруль! Покажите полет “Кондора”!

— Я “Кондор”, я “Кондор”! Вижу цель. Через пять минут открываю огонь. Расстояние сокращается. Я “Кондор”. Атака через четыре минуты сорок шесть секунд…

На экран надвинулась какая-то темная масса, за миг изображения прояснилось, промелькнуло лицо пилота. И снова — тучи, звезды, небольшой самолет в небе.

— Через три минуты сорок секунд открываю огонь…

Еще одно черное подвижное пятнышко — маленький шмель — “Колибри”, который ползет в поднебесье. За этим шмелем мчался электролет с едва заметными выступами крыльев, похожий на летающую акулу. Пальцы Брендорфа мяли, жмали халат, на стол упала оторванная пуговица.

— Проклятие!!!

А пилот, которого только что показал экран, монотонно повторял:

— Я “Кондор”, я “Кондор”! Вижу цель визуально. Приближаюсь к ней. На локаторе… — голос вдруг изменился, завибрировал: — “Бастион”, внимание! Я “Кондор”! У меня слева по курсу — два скоростных истребителя. Они прикрывают цель, идут мне на перехват!

Два удлиненных остроносых самолета появились на экране молниеносно. Акулоподобный “Кондор” провалился куда-то в пропасть, за ним пролетели с шумом остроносые силуэты, оставляя в небе две ленты, которые отсвечивали бледным сиянием. Будто упал вниз и четырехугольный экран, силясь удержать на своем поле все то, что происходило в ночном небе над джунглями. Несколько мерцающих нитей протянулось к “Кондору” и скрестились на нем. И там, где они пересеклись, вспыхнул клубок огня. Тревожная скороговорка пилота перешла в отчаянное взывание:

— Истребители… Опознавательных знаков не разберу. “Бастион”, я “Кондор”… Помогите! “Бастион”, меня ранило. В кабине пламени, я ослеп. Не могу! В…

Со стены вспыхнуло огнем и дымом. Сквозь красные языки проступило перекошенное лицо. За секунду эта картина изменилась на другую: над волнистым пространством сельвы падал, переворачиваясь, горящий факел, терял в воздухе черное тряпье. Затронув верхушек деревьев, факел взорвался снопом искр.

По лицу Брендорфа ручьями катился пот.

— Его сбили, — прошептал он, не расцепляя зубов. — Слава богу, его сбили!

Шмель-“Колибри” отдалялся. На фоне туч в последний раз промелькнули темные тени истребителей. Экран потух. В зале снова вспыхнул свет…

Я припоминаю отрывистые сцены той жуткой ночи, и спину щекочет мороз.

Что такое три минуты и еще сорок секунд? Короткий миг в жизни. Пилоту “Кондора” не хватило как раз этого времени, чтобы совершить неслыханную катастрофу. Сам “дирижер смерти” не имел возможности отвернуть ее. Мне запомнились полусумасшедшие глаза Брендорфа. Наверное, он таки успел заглянуть на три минуты и сорок секунд вперед и на собственной коже уже ощущал смертельное дыхание своих “С-17”.

Катастрофа не произошла только потому, что два неизвестные истребителя в последний миг перехватили “Кондора”, дав возможность маленькому “Колибри” с миссионером Ларсеном в кабине спокойно продолжить полет.

Брендорф рукавом вытер пот. Было тихо. Когда динамик снова подал голос, я аж вздрогнул.

Говорила фрейлейн Труда.

— Штандартенфюрер, мы зашли слишком далеко. Выключите, в конце концов, магниты. Мы требуем выслушать нас!

— Не спешите, милые птички, теперь вам придется еще немного посидеть в клетке. Я хочу знать, кому и с какой целью вы продали контейнер, хочу знать, кто только что прикрывал Ларсена в воздухе.

— Довольно! Вы невесть что несете, Брендорф. Если не размагнитите двери и не выпустите нас… У меня в руках пульсатор. Категории минус девять будет более чем довольно, чтобы превратить всех индейцев в блоках на бешеное стадо. Оно все сметет на пути, его даже стена не остановит. Индейцы ворвутся и сюда, под землю!

— Ваша угроза, фрейлейн, не произвела на меня глубокого впечатления. Во-первых, бешеное стадо не будет разбирать, где я, а где вы. Во-вторых, через полчаса я сотру это стадо в порошок, смешаю краснокожих с землей. У меня есть такая возможность, вы это знаете. Правда, в таком случае я потеряю рабочую силу. А мне она позарез нужна. Придется компенсировать потерю. Прежде всего, я превращу в послушных землекопов вас и всю вашу компанию. Прикажу нашпиговать всех чертовым зельем вашего же изделия, фрейлейн, и немедленно пошлю в туннель…

Говорил Брендорф спокойно, однако второпях вынул из кармана халата ключ, отпер и выдернул ящик стола.

Против света сверкнула кургузая металлическая трубка с черной рукояткой. Она лежала на дне ящика.

Я обеими руками ухватился за спинку кресла и перекинул его вместе с Брендорфом.

 

Глава IX

РОЗОВЫЙ ВЕТЕР

Он повалился на ковер, и сразу же с неожиданной быстротой, ругаясь, вскочил на ноги. Стоял в позе боксера, выставив кулаки, вел белыми от ненависти глазами. Не увидел возле никого, кроме меня, и на миг обрадовался. И то была короткая вспышка самоуспокоения. Его взгляд прикипел к моим рукам, он выдавил из себя:

— Это не игрушка, мальчик. Положи плазмомет на место.

Металлическая трубка не слушалась меня, вытанцовывала на уровне его груди.

— Отойдите к стене! Не двигайтесь, если не хотите вылететь в каньон вместе со стеной.

Еще никогда в жизни я не держал в руках оружия. Разве что ружье для подводной охоты. Я старался сладить с плазмометом, а он ходил ходуном. Именно от того лица Брендорфа окаменело, ему казалось, что я вот-вот ненароком нажму на курок. А я боялся, чтобы Брендорф не подошел ко мне, так как тогда пришлось бы нажать… От такой мысли у меня пересохло в горле. И все же, если бы Брендорф сдвинулся с места, я нажал бы на маленький выступ возле рукоятки, которая тер палец мелкой насечкой на металле. Так как наименьшая нерешительность стоила бы мне жизнь. Да и разве же мне одному?

— Так. Значит, тебя подослал Кносе. Жаль, я не раскусил вашего трюка… Хорошо. Кносе я выпущу из комнаты.

— Начхать мне на вашего Кносе! И на вас всех, — сказал я. — Через десять минут вот здесь, возле меня, должен стоять моя мать, а также Ержи и индеец Загби. Так как иначе… Нажму на крючок и буду водить вашим плазмометом на все стороны! Что будет из того — вам лучше знать, так как я видел лишь, как падают секвойи. Но я сделаю так, как сказал!

Брендорф взглянул на меня. Кивнул.

— Мне надо подойти к столу.

— Подойдите. И не пытайтесь что-нибудь сделать.

Он отдал распоряжение в микрофон. Ждать пришлось недолго.

Первым вошел в зал Загби. Из-за широкой спины индейца выглядывала Ержи. Жмурилась ото сна и, видно, силилась понять, что же происходит. Индеец осторожно посматривал то на меня, то на Брендорфа. Низенький мужчина в широкополой шляпе, который привел их, доложил с порога:

— Штандартенфюрер! Женщины с двадцать второй комнаты у себя нет. После дневной работы фрейлейн Труда оставила ее на ночь в своем питомнике. — На слове “питомник” шляпа нахально оскалилась. — Которые будут приказы?

— Подождите минуту. — Брендорф повернулся ко мне, будто хотел что-то сказать.

Дальнейшие события распались в моем мозге на несколько эпизодов, которые молниеносно, один за одним, промелькнули значительно быстрее, чем об этом можно рассказать.

Мне надо было отогнать Брендорфа назад, к стене, сразу же после того, как он отдал приказ в микрофон. Я этого не сделал, и он воспользовался моей ошибкой. Увидев, что мои друзья стоят всего за два—три шага от него, Брендорф неожиданно бросился к ним и схватил Ержи за плечи. Ее оробелый вскрик слился с невменяемым воплем штандартенфюрера:

— Стреляйте в него! Какого черта топчетесь?!

Ержи старалась вырваться из жилистых рук, и Брендорф прикрывался ею и пятился к двери, которая велела в его покои.

Широкополая шляпа выхватил из кобуры пистолет. Я вскинул металлическую трубку, чтобы не дать ему подбежать к Брендорфу и Ержи. Коренастая фигура Загби заслонила мне все. Перепрыгнув через кресло, индеец метнулся вперед, ударил тяжелым кулаком Брендорфа по затылку. Выпустив девушку, он осел на пол. Звонко хлопнул выстрел. Загби выпрямился во весь рост, выгнулся, схватился за лицо, между пальцами покраснело.

Ержи подбежала ко мне. И здесь грохнуло еще раз. Что-то чиркнуло об стол, оставило на белой поверхности темную канавку и, будто ножом, срезало несколько переключателей. На меня брызнуло пластмассой. На миг закрыв лицо, я отвлекся на какую-то секунду, а когда взглянул — широкополая шляпа стоял возле аквариума. Плюгавая фигура казалась приклеенной к подсвеченному изнутри стеклу, черный зрачок пистолета целился в мою грудь.

Почти механически я дернул за курок. Плазмомет слегка вздрогнул. Воздух вокруг порозовел. От грохота комната качнулась, я едва устоял на ногах. Странный вихрь, будто столкнулись встречные воздушные потоки невероятной силы, ударил в барабанные перепонки.

Человека с пистолетом не стало. И не стало аквариума. Исчезла, будто растворилась, часть стены. Впереди зияла пустота. Волнами покачивался бледно-розовый туман. За кисейным занавесом виднелся кусок серого предутреннего неба. С пола поднимался пар, обволакивая недвижимое тело Брендорфа, скрюченое на ковре. Свет потух. Клубки пары наполнились удивительным сиянием, и большое отверстие, которое возникло там, где только что была стена, светился с краю — это сбегал размякший, будто воск, бетон, или стекло, или еще что-то — не знаю. Раскаленная жидкая масса падала на подлога вишневыми каплями.

Загби, затискивая рану ладонью, отступал к двери. Я схватил Ержи за руку. Втроем мы выбежали в коридор. Плафоны на стеле едва тлели. Лишь по левую сторону светилась прозрачными стенками халабуда, в которой постоянно маячил дежурный в желтой одежде. На секунду завыла сирена и захлебнулась. Приближались встревоженные окрики. Мы прижались к стене. Где-то возле лифта в сумерках замигал луч фонарика, оттуда закричали:

— Стой! Кто здесь? Пароль?

Дзынь… Дзынь… Мигали короткие вспышки, пли крошили пластик. Тенями перебегали темные фигуры.

Меня охватило неудержимое желание скорее вырваться из бетонной ловушки: в джунгли, в лес, в болото — куда-нибудь, лишь бы на пространство, на волю. Я осмотрелся. Просторный футляр-цилиндр угрожающе светился позади, в конце коридора. Впереди, в тьме, скрадывались фигуры широкополых шляп.

— Ей, вы, там, возле лифта! Убирайтесь прочь! А то свалю потолок на ваши головы!

Мне ответили выстрелами.

Ствол плазмомета еще раз дохнул розовым ветром. Распахнулась тьма. Я почти ничего не успел рассмотреть, только отблеск сияния. Скрежет, глухие удары бетона, который падал в лифтовую шахту.

Больше никто не стрелял.

И выхода наверх теперь не было. Ержи также поняла это.

— Игорь, мы попробуем выбраться отсюда, — сказала она. — Я думаю… надо взглянуть. Пошли.

Она повела нас назад и, на мое удивление, открыла дверь зала-кабинета. Брендорф уже очнулся. Стоял, пошатываясь, под пальмой, руками опираясь на стол. Мне показалось, будто он только что разговаривал с кем-то и замолк на полуслове, увидев нас. Неужели он успел кого-то вызвать?

Я подошел к столу. Несколько переключателей, в которые попала пуля, были сорваны, уцелевшие, в беспорядке торчали на пульте. Я наугад щелкнул одним. И сразу же заговорил динамик:

— …Аварийная обстановка! Только что вышел из порядка центральный лифт. В операторской, а также на складе с продовольствием пол провалился на нижний этаж. Повреждена вентиляция, в третьем секторе прекратился обмен воздуха. В казарме запыхается стража, оттуда невозможно выйти, дверь загерметизованы. На магнитные замки закрыто большинство отсеков… Штандартенфюрер, ждем ваших приказов… Алло! Алло! Чему не отзываетесь?

Выключив динамик, я обругал себя за неосмотрительность. Брендорф из своего кабинета приводил в действие систему магнитных замков подземелья. Пуля, предназначавшаяся мне, наверное, заклинила переключатель системы, закрыв приспешников Брендорфа в комнатах-отсеках. Ненароком я мог разомкнуть магниты и дать возможность стае бандитов вырваться из помещений. Мог натворить еще что-то себе на беду. Ведь я не знал назначения переключателей.

Из отверстия в стене веяло пьянящей свежестью. Ержи показала на разваленную стену.

— Там обрыв. Глубоко… Может, как-то спустимся?

Как я сам не додумался! Знал же, что из кабинета можно выйти на террасу, обвитую зеленью. Среди жителей подземного лабиринта, наверное, лишь один Брендорф имел привилегию в любое время наслаждаться свежим воздухом и благоуханием леса. С этой террасы, которая ласточкиным гнездом прилепилась к отвесному склону, он демонстрировал мне возможности своего плазмомета.

— Я осмотрю террасу, а ты, Ержи, помоги индейцу. Его звать Загби. Сумеешь перевязать рану?

Девушка быстро исчезла за дверью, которые вели в покои Брендорфа. Через минуту возвратилась, держа в одной руке кусок простыни, во второй — комбинезон ярко-желтого цвета из грубого плотного материала.

— Где ты взяла это?

— Висел в шкафу. Нам не понадобится?

Ержи бросила желтую охапку на пол. Мы посадили Загби в кресло. Он ничем не показывал боли, хотя на щеке кровавилась глубокая рана. Индеец улыбался, ободряя девушку. Пальцы Ержи осторожно накладывали повязку.

Желтый комбинезон чем-то беспокоил меня. Будто выскользнуло из памяти что-то важное, а я не мог припомнить, что же именно. Какие-то слова, недавно услышанные, притаились в голове и не поддавались сознанию.

— Загби, следи за ним! — кивнув на Брендорфа, я вышел через дыру на террасу.

Просторная площадка нависала над глубочезным каньоном.

Уже угасли звезды. Рассветало. Ветерок шевелил под ногами черную ломкую листву, помертвелую от прикосновенья розового тумана. Я взглянул вниз. На далеком дне каньона тускло отсвечивали маленькие озерца. Не склон — отвесная стена круто обрывалась под мной. Нет, не стоит и думать, чтобы спуститься из такого обрыва. Может, наоборот, подняться вверх?

Выше, над террасой, крутизна, мелкие кустики, кое-где цеплялись корням за землю тоненькие деревца, между ними вились лианы. И будто бы где-то на небе темнели кроны исполинских дерев. “Ни за что не выцарапаемся, куда там…”

Ержи встретила меня молчаливым взглядом. Я отрицательно покачал главой. Даже когда бы мы каким-то чудом не сорвались в пропасть и достигли гребня, то попали бы на “крышу” города. Западня за Каменной стеной. “Шампиньоны” с пулеметами; широкополые шляпы, поднятые еще ночью на поиски Ларсена и встревожены, как осы, после взрывов в подземелье.

Еще раз глянул на странную одежду, брошенную Ержи, я вдруг ощутил, как меня бросило в жар: припомнил слова, за которые никак не мог перед тем ухватится. Слова, который их промолвил Кносе.

Выражение моего лица насторожило Брендорфа. Он все время следил за мной. Моя рука легла на переключатели.

— Скажите, сеньор, как вы соединяетесь отсюда с камерой?

— Не понимаю, — буркнул Брендорф.

— С камерой, где хранятся контейнеры.

Он прищурился, почти закрыл глаза.

— Какая камера? Ты что-то напутал.

— Не крутите! Камера существует. Где она?

Помолчав, Брендорф заставил себя улыбнуться. Заговорил:

— Ты упрямый мальчик. Пусть будет по-твоему. Камера содержится внизу, на первом этаже, а здесь — четвертый. Без лифта туда не доберешься. И хотя бы и добрался, то, наверное, догадываешься, что контейнеры — это не свертки с конфетками…Послушай меня, мальчик. Не делай ерунды. Не хочу пугать тебя, но поверь, что даже с плазмометом не так легко вырваться отсюда. А если и вырвешься? Погибнешь в джунглях или одичаешь, забудешь человеческий язык. На сотне миль вокруг — леса, болотная чаща. Не спеши, не паникуй! Попробовал силу настоящего оружия, понял, на что она способная? Вот и чудесно. Я тебе дарю плазмомет. Навсегда! Слышишь? Из самого начала я хорошо к тебе относился. Вот ведь как? Здесь, у нас, твоя мать. Пригласим сюда твоего отца. Честное слово, доктор Вовченко нигде не найдет лучших условий для научной работы. Он получит все, что захочет: лаборатории, оборудование, помощников, неограниченные средства. Вы будете купаться в роскоши. Мы вместе будем управлять миром! Подумай только, нет, ты подумай, подумай!.. Не лишай себя такой возможности. Могущество, власть, которой еще никто не имел на земле. Тебе по душе этот индеец? Не прекословлю. — Он понизил голос: — Хочешь, я сегодня же дам ему звание шарфюрера и назначу комендантом вместо Цаара. А тебе… тебя сделаю кавалером рыцарского креста с мечами и бриллиантами! Ты получишь высочайшую награду в мире, такими орденами я буду отмечать только самых смелых, самых отважных. — Глаза Брендорфа заблестели, он еще что-то говорил. И я уже не слушал его болтовню.

Я сказал:

— Не играйте в “категорию минус два”, сеньор фашист. Хотите заговорить зубы? Мне уже и без вас известно, где находится камера с контейнерами. — Я показал на желтую одежду, которая лежала на полу. — В таком комбинезоне однажды вы выходили из камеры, и в ней хранятся бактерии “С-17”. Я сейчас пойду туда, это в конце коридора.

— Не надо! — тихо, без кощунства промолвил Брендорф — Там смерть! Смерть для всего живого. Не приближайся к контейнерам, ради господа бога…

Еще раз предупредив Загби, чтобы он не спускал с Брендорфа глаз, я вышел из зала-кабинета. В подземелье было поразительно тихо. Крадучись под стенами, я осторожно приблизился к прозрачной халабуде и опустил плазмомет. Как и раньше, цилиндр ярко светился. На его стекловидной поверхности от маленькой дырочки лучами разбегались трещины. Из цилиндра немым, застывшим взглядом на меня смотрел часовой. Он был мертв. Слепая пуля, посланная от лифта, пробила стенку и попала дежурному в переносицу.

По левую сторону вниз сбегали ступени с перилами. Поколебавшись, я начал спускаться по ступеням, пока не наткнулся на массивную металлическую дверь. На двери посредине, в обрамлении заклепок, виднелась узкая щель. За толстым бронированным стеклом я увидел освещенное помещение. На крючках висели желтые комбинезоны, в стену было вмонтировано из десяток матово-свинцовых дверок, на них белели надписи: “С-17”, “С-17-а”, “ С-17-б”, “ С-17-в”…

Тяжелая дверь отделяла меня от камеры, порог которой я не отважился бы переступить, даже когда бы и знал, как эта дверь отпиралась. Это было хранилище смертоносных бактерий. Где-то там лежали контейнеры, в которых дремала, ожидая своего времени, неумолимая, сокрушительная “армия” Брендорфа.

Не касаясь перил, я поднялся вверх, в коридор. Отступил по возможности дальше, за халабуду-цилиндр. Так, я уже знал, какое именно оружие держу в руках, и сознавал его силу. Короткая трубка с черной рукояткой не разрушала, не крушила. Она превращала материю в сгусток раскаленной плазмы. Как и все, что попадалось в розовый вихрь, бактерии станут только мизерной частицей плазменной вспышки.

На этот раз палец оставался на крючке долго, наверное, с полминуты. Окружающее пространство наполнилось стоном, ревищем тысяч взбешенных зверей. Под ногами качался пол. Я не сдвинулся с места, пока не исчезли ступени, металлическая дверь, вся камера вместе с куском коридора. Глаза застилал розовый туман. Он клубился, кипел, бурлил. Ослепительное сияние пронизывало мозг. Плазмомет рвался из рук. Уже не капли — вишневые ручьи сбегали со стен, вливались в пасть пещеры, которая разрасталась вглубь и вширь, испепеляя внутренности подземелья. В розовом хаосе будто промелькнула женская фигура, на который миг появилась и исчезла растрепана голова с темной повязкой через лицо, еще какие-то фигуры призраками появились из мглы и растаяли… Может, мне показалось?

А впрочем, комната Кносе была рядом с хранилищем бактерий.

Пронзительный вопль выплеснулся в коридор, заставив меня стремглав броситься в зал с пальмой. Это кричала Ержи.

Кабинет Брендорфа заполнился громким стрекотом, этот новый посторонний звук врывался через брешь в стене вместе с воздушным вихрем, в котором черной метелицей кружила сухая листва.

На террасу плавно приземлялся електролет. Вертикальные винты поднимали ветер. Ержи забилась в уголок. Впервые я увидел на лице Загби растерянность, он беспомощно озирался, будто искал спасения.

“Брендорф таки соединиться с ангаром…” Я поднял плазмомет. А впрочем… Может, это наше спасение? Пригрозив Брендорфу оружием, я прислонился к полуразрушенной стене. Стрекот мотора затих. Глухо стукнула дверца кабины. В бреши появился высокий мужчина в черном. Он стоял спиной ко мне, держа в руках пистолет, видно, ошарашенный кавардаком, который царил в зале.

— Бросьте оружие, сеньор Аугустино! — сказал я. — Иначе я спалю вас из плазмомета. Считаю до пяти! Один. Два. Три…

Затылок пилота налился кровью.

— Четыре!..

Пистолет упал на ковер. Аугустино оглянулся. Увидев, кто перед ним, аж захлебнулся.

— Так это ты, проклятый щенок?!

— Отойдите вон туда, к пальме, и ругайтесь, сколько вам заблагорассудится. Загби, возьми пистолет!

Ержи подхватила из подлоги желтый комбинезон. Сказала с дрожанием в голосе:

— Пусть он оденет на себя… Рукава свяжем за спиной. Не вырвется!

Пилот встретился взглядом с темными глазами индейца, побледнел, непослушными руками начал натягивать комбинезон. Брендорфа подбросило, будто пружиной. Он метнулся на террасу, к машине. Загби несколькими прыжками догнал его, сгреб в охапку. И Брендорф, свиваясь ужом, выскользнул из объятий великана, дернулся в бок и, потерял равновесие, хватая руками воздуха, свалился в пропасть. Короткий, преисполненный ужаса вопль замер в каньоне.

— Загби, ну чего же ты? Быстрей! — открыв кабину, я ждал. Загби переминался из ноги на ногу. Сказочная “птица”, что поблескивал фюзеляжем на солнце, которое только что взошло над лесом, все еще казалась индейцу каким-то чудовищем. Кабина была тесная, рассчитанная на пилота и одного пассажира. Загби едва протиснулся на сидение. Ержи умостилась у него на коленях.

Это был обычный микроэлектролет, он почти не отличался от аэро-“мотыльков”, что летали с шумом в небе над Днепром, над нашим городом. Я положил ладони на рычаги.

Отвесные склоны каньона поплыли под нами. За минуту терраса уже виднелась едва заметным кустиком, который прислонился к обрыву. Лететь над “крышей” города я не отважился, помня о пулеметах. Положил машину на крыло, развернулся по солнцу, облетая деревья на гребне и Каменную стену. Нога исподволь давила на педаль. Электролет набирал высоту. Внизу раскинулись застывшие волны зеленого океана, утренний туман разливался в впадинах.

Теперь я видел, что фашисты выстроили свое логово в горе. Со стороны каньона гора отвесно обрывалась, а из противоположной стороны наклонно сбегала в долину, где стояли бараки. Лес надежно маскировал здания, с высоты полета их невозможно было рассмотреть. Каменная стена также оставалась незаметной. Легкая мгла испарений, которая нависала над джунглями, как только показывалось солнце, будто размывала ландшафт. Внизу на земле все расплывалось, терялась четкость очертаний. Брендорф это учел.

— Мы будем долго лететь? — спросила Ержи.

— Сядем вон там, в долине, — показал я. — Загби, ты имеешь надежных друзей?

— Все каджао и галу — надежные друзья Загби. Ты хочешь им помочь? Птица принесет нас к ним?

— Кто же будет выручать ваших людей из беды? Они же погибнут, их уничтожат фашисты.

Ержи наклонилась ко мне.

— Брендорф сказал… твоя мама… здесь. Это правда?

— Правда.

— Ой, как же она…

— Об это потом, Ержи. Я боюсь за нее. Она там, с детьми.

— С детьми?

— Потом… Ты же всего не знаешь.

— Ты также всего не знаешь… — проговорил индеец. — Тебе, Игорь, казалось, что каджао и галу, как те ящерицы, загнанные у норы. Это не так. Юноши и мужчины наших племен поделились на боевые группы. Каджао изготовляют луки и стрелы, галу — копья и трудные палки. Стрелы мы смазываем ядом, который добываем из убитых гадюк. Яд, смешанный с клеем пчел, долго не теряет своей силы. Наши воины держат в тайниках ножи из острого камня, пращи из кожи, топоры. Кровь индейцев давно кипит гневом. Но вождь каджао и галу сдерживал их, не подавал сигнала к бою. Он говорил: еще не время начинать войну против мертвых… Так, между собой мы зовем “мертвыми” тех, кто засел за Каменной стеной. Мертвыми их называли еще наши деды. Мы не боимся погибнуть в бою. Но потерять голову… Один старый мудрый галу нашел корни чаре. Они очень редки. Сок чаре оберегает мозг человека; кто попробует этот сок, тот может смеяться мертвым у лицо, им у него уже не забрать ума. Ты знаешь вкус чаре, Игорь. В тот дня, когда мертвые повелели тебя за Каменную стену, Загби дал тебе корень. Загби знает, что ты послушал его и съел чаре. Ведь же мертвым не удалось поразить твой мозг.

Пораженный, я с укором сказал:

— И ты не предупредил меня, Загби!..

— Чаре — тайна наших племен. Мертвым невдомек, что им уже не подвластен мозг многих из нас. Ты сам догадался, как надо вести себя в присутствии мертвых. К таким ухищрениям прибегают и каджао, и галу. Чтобы не выдать себя и нашу тайну, они также прикидываются безумными.

— Значит, и Ву также?.. — обрадовался я, припомнив страшный танец в туннеле. Загби с печалью покачал головой.

— Чаре у нас очень имело, его пока что всем не хватает. На корень изредка наталкиваются наши женщины и девушки, когда мертвые выгоняют их в джунгли собирать зерна какао. Чтобы дать отпор мертвым, нам надо лечить корнем чаре тех, кто способен владеть луком, копьем и топором. Так сказал вождь племен. Еще вчера его слова были здравомыслящие, сегодня он решит иначе, — уверенно промолвил Загби.

— Вы сохранили мне ум… Но почему? Вы же могли сохранить еще одного своего воина.

Он скупо улыбнулся.

— Когда кто-нибудь рискует собой ради других, о нем должны все заботиться. Ты придумал, как нам с тобой попасть за Каменную стену, чтобы бороться с мертвыми. Мы шли к врагу, там все могло случиться. Единое, что мог сделать для тебя вождь, это вложить в твою руку кусочек драгоценного корня.

— Ты сказал — вождь?

— Тебе не послышалось. Загби — вождь каджао и галу, — с достоинством промолвил великан.

Внизу под нами мигнуло раз, второй. Это отражались лучи солнца, попав на алюминиевую кровлю двухэтажного дома, который прятался под пальмами. Электролет пронесся над верхушками деревьев. Выключив мотор, я повел машину к земле.

Мы приземлились на лужайке, неподалеку “интерната”, в котором еще вчера хозяйничала фрейлейн Труда — Гертруда Вурм, сторонница “таланта” давно покойного доктора Менгеле.

К электролету бежали широкополые шляпы, размахивая автоматами. Я толкнул дверцу и вывалился на траву, со другой стороны из кабины выпрыгнули Загби и Ержи.

…Надо мною раскинулась ясная голубая безбрежность. В чистом небе плыл орел, широкие крылья несли его по голубизне. И вот небо затянуло темное облачко, она ползло паклей, которая словно где-то очень близко, рядом, поднималась из земли.

Я взглянул в сторону. В сломанной ветвях торчал истерзанный хвост электролета. Языки пламени облизывали почерневшую кору. Одинокая обезьяна качалась на ветке, вспугнутыми глазками таращилась на огонь. Машина догорала.

— Игорь…

Голос, который звал меня, был такой знакомый… Уперевшись ладонями на землю, я попробовал встать и закрутил головой. Жгучей болью пронзило тело. Падая, увидел мать. Она стояла на коленах, на ней тлела истерзанная одежда. Ержи лежала возле нее, волосы разметались, глаза закрыты.

— Ты слышишь меня, Игорь?

Небо стало красным. Орел превратился в остроносый самолет, ввинчивающийся в поднебесье. Затем наступила ночь.

В немой темноте кружили большие большие снежинки. Я ощущал их холодное прикосновенье на горячем лице, и мне было радостно. “Как хорошо, когда идет снег… Какой же новогодний вечер без снега?.. Теперь все хорошо… Вон, на площади возле нашей школы, уже зажгли елку. А огней сколько…” Тьма исподволь рассеялась, огни елки уменьшались, бледнели, а снежинки таяли. Неуверенная зыбкая пелена обволакивала меня. Ломались мысли…

Между приземлением электролета возле дома под пальмами и тем мигом, когда я снова поднял машину над джунглями, пролегла какая-то пустота. Я никак не мог заполнить ее, хотя хорошо сознавал, что именно на этом отрезке времени произошло немало важных событий…

Еще раз ясным букетом вспыхнула елка. Угасшая… Вверх взлетел лес обнаженных смуглых рук, они сжимают тугие пружинистые луки, как струны, натянутые тетивы; наконечники копий качаются плотным частоколом; громкий гул толпы разрывает тишину…

И пустота вдруг оживает.

…Электролет под холмом, крыло задранно кверху. Фигуры в мундирах, кургузые автоматы. Я скашиваю плазмометом несколько высоченных пальм, розовый ветер рвет в клочья чащу. Широкополые шляпы бросают оружие к ногам Загби.

С грохотом разлетаются половинки двери на крыльце, мать бежит ко мне, белый халат полощется за спиной…

Из туннеля вырывается человеческий поток, плечи, спины блестят на солнце. Загби властно выкрикивает приказы, подняв руку. Тесным кольцом индейцы окружают вождя. Группа юношей, которых Загби называет по имени, строится в стороне. Странная картина: стрелы, копья, а рядом — такие же, как и остальные, медно-бронзовые ребята, но уже с вороненными автоматами. “Мы давно готовились дать бой мертвым…” Автоматчики бросаются вперед, за ними катится толпа, приближается к баракам. С вышек открывают огонь. Издалека вышки похожи на высокие решетки. Словно муравьи облепили их. Люди срываются, падают, но это не останавливает других, под весом десятков тел качаются вышки.

Мама порывается к “интернату”:

— Надо взять медикаменты, там же столько раненных!

Трое индейцев, почти мальчики, которых Загби оставил возле электролета, не пускают ее. Они не пускают нас и к баракам, где то утихает, то нарастает снова стрельба. За деревьями поднимается дым. Горит шестой “блок”. От двухэтажного дома с алюминиевой крышей бегут женщины, прижимая к себе грудных детей; старшая черноволосая детвора, крича, погружается в заросли; женщины передают малышей одна одной, разбирают детей, плачут. “Им разрешали свидание один раз на полгода”, — говорит мать. “Интернат” уже охвачен пламенем, и пальмы пылают, как факелы.

От пыльных пожарищ бараков воины возвращают в шеренгах. Ведут раненых, несут убитых. В нескольких юношей на плечах — тяжелые пулеметы. Наверно, ребята первыми достигли площадок на вышках.

К нам направляется Загби. Повязка на голове размоталась, глубоко посаженные глаза горят, как угольки. Его рука на моем плече.

— Тебе надо лететь, Игорь. Тебе, а также им, — он кивает на мать, на Ержи. — Ты говорил, что за Большой рекой каджао и галу имеют свои города и поселки. Расскажи им о нас. Они наши братья.

— Загби, но же мы с тобой… я думал…

Мягким жестом он останавливает меня.

— За Каменной стеной осталось еще немало гадюк. Мы их раздавим, отплатим за все! А тебе не следует оставаться здесь.

— Загби, подожди… Неужели ты думаешь, что вам будет легко пройти весь путь к реке? Сотни миль, сплошные джунгли. С женщинами, с детьми…

Вождь повернулся лицом на юг, простер руку — к далекому горизонту слались вечнозеленые леса. Сказал:

— Мы не пойдем к Большой реке. Там своя жизнь, мы ее не знаем. Загби поведет своих людей в джунгли. Здесь наша земля, наш дом.

Оглянувшись, он взял у юноши стрелу, отломал наконечник.

— Возьми на память.

Острый, как лезвие бритвы, осколок черного камня. Я положил наконечник стрелы в карман. Что же подарить взамен? У меня не было ничего. Я отрываю от безрукавки красную пластмассовую пуговицу и протягиваю Загби. Пуговица кажется крохотной на широкой ладони индейца. Великан зажимает кружочек в кулаке.

— Загби сохранит. Прощай!..

Стрекот мотора. Закаменелые лица юношей. Высокая фигура Загби быстро уменьшается.

Под нами сельва.

Держу направление по солнцем. В такую пору в “замке” сеньоры Роситы оно светит слева, теперь солнце заливает кабину с правой стороны, слепит меня, когда я поворачиваю лицо к матери. Ержи калачиком свернулась у нее на коленях. Будто дремлет. Мы летим уже больше часа. До Вачуайо еще не близко. Время от времени мамины пальцы трогают мою руку, будто она хочет убедиться, что я в самом деле рядом, возле нее.

— Игорь, взгляни, взгляни!..

Нет, Ержи не дремлет. Приложив ладонь к глазам, она жмурится от солнца, пушистые ресницы дрожат. И тревожное восклицание матери:

— Самолет!

Со стороны солнца на нас падает темная тень.

Лихорадочно дергаю рычаги. Машина скользит вниз, земля приближается. Подсознательно бросаю электролет почти в пике. Остроносый силуэт проносится над нами. На крыльях — пальмовый лист, эмблема военной авиации Сени-Моро. У меня отлегло от сердца.

Но что это? Истребитель делает крутой вираж, позади нарастает пронзительное вытье моторов. Резкий удар, звон. У грудь бьет тугая струя, вдавливает тело в спинку сидения. В прозрачном колпаке кабины возникает дырка, в ней свистит ветер. Запоздалый звук пулеметной очереди заставляет меня схватиться за плазмомет. Но же истребитель с листьями пальмы… Почему, почему же он напал на нас?

Конец. Для остроносой молнии электролет — детская игрушка. Скорее погасить скорость, включить вертикальные винты и падать вниз, так как спасение только на земле, в джунглях… За спиной — стук выстрелов, пули рвут в клочья фюзеляж. Силуэт истребителя промелькнул сбоку. Прямо на нас мчится зеленая стена деревьев, я уже вижу верхушки. Ержи закрывает лицо ладонями. Электролет валится на крыло. Под весом машины с треском ломаются ветви.

Это последнее, что я слышу в этот миг…

Снежинки падают на щеки, на лоб. Тают и сбегают прохладными ручейками за ворот, на плечи. Я расплющиваю глаза. Мать пригоршнями брызгает на меня воду. Пробую сесть. Тупо ноет спина, но терпеть можно. А вот нога…

— Мама, что ты делаешь?! Ой, больно!..

— Лежи! Ты же мужчина. Это обычный вывих!

Ее руки — они чему-то красные, будто из мороза — обхватывают мою ногу выше ступни. Кому вправляли кости, тот знает, что это такое. Теперь и я знаю. А тогда не знал. Меня ткнули раскаленным железом и ударили по темени стопудовой гирей. Я завопил так, что сам испугался своего голоса.

Мы заночевали в маленьком шалаше. Не имею понятия, когда иметь успела построить его из ветвей и накрыть листвой дикого банана. Ержи всю ночь не приходила в себя, лежала тихо, иногда едва слышно шептала запеченными губами непонятные слова.

— Кажется, у нее раздробленно предплечье. Это еще полбіди, когда только это, — сказала мать. Время от времени она исчезала, возвращалась к шалашу с мокрой тряпкой, прикладывала к горячему лбу Ержи.

Ночь хохотала, вскрикивала, стонала; таинственные голоса блуждали в непроглядном царстве мрака, распаляли нервы. Тяжелые капли падали на шалаш, лопотала листва; в чащах бился крыльями, отчаянно скулила какая-то птица, неподалеку слышалось рыкание пумы, льва джунглей, которого индейцы называют сасу-арана, визг неосмотрительной обезьяны, которая умирала в когтях неумолимого хищника…

На рассвете я выломал палку и пошкандыбал к тому месту, где упал электролет. Манговые и еще какие-то темнокорые деревья с гроздями удивительных шарообразных красных цветов на стволе, который суживался кверху, стояли молчаливой стеной. В ветви вцепились острое колючки вьюнковых пальм, клубком свисали лианы, щупальцами сторукого зеленого спрута заплетавшие чащи. Между ветвями чернели металлические обломки.

Под ногами забулькало, осело. Я пошел на попятную. От тяжелого заплесневелого смрада застучало в висках. Цветистый ковер под деревьями прятал топкую трясину, она и поглотила остатки сгоревшей машины. Может, еще вверху, среди покромсанных лиан и закопченных ветвей, в охваченной пламенем кабине плазмомет превратился на обычный кусок обгорелого железа; может, серебристая трубка, целая и невредимая, лежала где-то в болоте. Кто знает… Топкая ловушка проглотила оружие Брендорфа навсегда.

Возле изуродованного хвоста электролета свисал обгорелый материнский халат. Так вот почему ее руки показались мне красными… Они у нее попечены! Это же мать вытянула и меня, и Ержи из горящего электролета. Как же она сумела пронести нас над топью, сквозь сети из ветвей, колючек, лиан?

Предрассветный туман рассеивался. Трава, деревья, листва густо окроплены росой. Качался влажный полумрак, между высокими кронами светилось окно в небо. Чаща, чаща, чаща… Они подступали мрачно и тихо отовсюду. Кричи — никто не услышит, зови — никто не откликнется.

Странное чувство окутало меня. Я стоял там, где еще не ступала нога человека. За несколько минут перед встречей с истребителем мне казалось, что к Вачуайо осталось миль семьдесят. И какое теперь это имело значение… И семьдесят миль для нас — беспредельность.

Нам такого пути не преодолеть. Мы были в плену у джунглей.

“Пленные? Но же ты был уже пленным, у фашистов, в проклятом “бастионе”. И нашел дорогу оттуда. Нет, тебе нужно идти, день идти, месяц идти, год — и таки ыйти к людям. Тебе нужно, и ты пойдешь!” Я упомянул о Катультесе. Вот кто мог бы помочь нам. Дымом бару-орчете старый подал бы весть на пространства сельвы, и наверное кто-то из индейцев сумел бы прочитать лесной язык предков.

— Ержи немного лучше, — сказала иметь. Она неслышно приблизилась ко мне.

— Ма, сколько человек может пройти в джунглях за день?

— В этой оранжерее? — иметь старалась говорить бодро. — Все зависит от того, кто сам путешественник. Разве тебе не по душе положение Робинзона?

— Я серьезно, ма.

— Если серьезно — девочка очнулась, кажется, жар спадает. У нее открытый перелом, рану необходимо промыть. В болоте полно разной нечисти, если бы кипяток…

В моем кармане лежал наконечник стрелы. Проклиная москитов, которые беспощадно жалили руки и лицо, я с трудом взгромоздился на дерево. Среди обломков машины обнаружился кусок сталистой ленты и лоскут дюраля. Кремневый наконечник и сталь высекли искры. Высушенный за пазухой пучок лишайника быстро закоптел, я раздул едва зардевшийся огонек. Скоро возле шалаша полыхал костер. Из обломка дюраля вышло что-то похожее на ковш. Мать сливала туда росу с пальмовой листвы. Я наведался к Ержи.

— Тебе очень больно?

— Пока не шевелюсь — не очень. Я хочу попросить тебя…Поищи корешки такого низенького деревца, у которого листву снизу темно-зеленого цвета, а сверху будто золотое. Это деревце — адука, его корешки заживляют раны.

— Я поищу. И добуду мясо. Мы уже разожгли костер. Ты хочешь есть, Ержи?

У нее на губах появилась легенькая улыбка.

— Ты лучше орехов насобирай. В джунглях нелегко охотиться на животных. Рыбу ловить легче, но здесь нет реки.

Лук, который я смастерил, был неуклюжий и очень мало напоминал те, что я видел у индейцев. Согнутая ветка, тетива — тонкая крепкая лиана. Чтобы не остаться без кресала, я не пустил в дело наконечник, подаренный Загби, — сделал стрелу из сухого бамбука, приделав толстую, как палец, колючку.

— Далеко не отходи! — предостерегла иметь.

Перебравшись на ту сторону болота, я сразу же погрузился в тень. В кустах колючей мимозы возилась птичья мелкота. Рыжие большие пчелы роем вылетели из дуплистого ствола, с жужжанием бросились в мою сторону и прошумели над головой. Несколько пчел запутались в волосах, но не жалили, лишь кусали, как осенние мухи. “Может, в дупле есть мед?” Наклонившись, я протянул руку, чтобы поднять сухую палку, и с ужасом отскочил назад. “Палка” стала торчком, выпрямилась, на треугольной голове хищно светились капли глазок. Я отшатнулся своевременно. Сурукуку промелькнула в воздухе гибкой нагайкой и исчезла в траве сзади меня. Не ожидая, пока змея прыгнет второй раз, я бросился наутек, запутался в кустах и упал на какую-то острую ботву. Вокруг раскинулся оглушительный визг. Обезьяны смеялись над неуклюжестью двуногого существа, которое барахталось в зарослях. Стая суматошных созданий носилась в ветвях как сумасбродные. Пушистые комки с глазами-блюдцами переворачивались через голову, гонялись одна за одной, собирались вместе и разлетались в разные стороны, чтобы через секунду снова сбиться в шумливый веселый клубок. “Ноктурна! — сказал Рыжий Заяц, когда я впервые увидел глазастую обезьяну. — У нас из этой дурехи готовят вкусное жаркое”.

Ноктурни забавлялись прямо над моей головой. Мелькали лапки, хвосты, на меня сыпалась кора и москиты. Одна обезьяна цепко держала какой-либо странный предмет, вторая изо всех сил тянула его к себе. То, за что так горячо соревновались обезьянки, свисало лоснящимися, будто ременными лямками.

Присмотревшись внимательнее, я кулаком протер глаза. Не мог поверить… Меня охватила дрожь, я был как в лихорадке. Хотел закричать, и что-то застряло в горле. Я не отводил жадного взгляда от предмета, вокруг которого танцевали шумливые обезьяны. Вспомнив о луке, схватил стрелу. Но так и не успел напялить тетиву. Большой черный кот сверху, из гущи, молниеносно упал на обезьян. Пронзительный вскрик, оскаленная пасть ягуара, шелест ветвей… И все исчезло.

Брошенный обезьянами, на дереве тихо покачивался мой ракетный пояс. Тот самый, что его я успел снять из себя во время стычки с Аугустино в воздухе.

Мать помогла мне застегнуть ремни. Рука ощущала гладенькую теплую поверхность металлического щитка на груди. С замиранием сердца я осторожно притронулся к фиолетовому кольцу… Кольцо медленно сдвинулось от края, плотно легло в гнездо. Едва слышное дрожание отдалось во всем теле. И сразу же вибрация усилилась. Ракетные кассеты работали! Закрыв глаза, решительно углубляю красное и белое кольца. Ремни давят на плечи. Легкий толчок, и мимо меня куда-то вниз плывет широкая листва. Закинув голову, напряженно смотрит мать. Из земли доносится:

— Удачи тебе, сынок!..

Голубое окно в небо быстро увеличивается. Еще миг, и меня ослепляет прозрачная, безграничная ширь. Вокруг — солнце, невероятно много ласкового, нежного солнца. Внизу курчавится бархат леса.

Даю ракетным кассетам нагрузку. Трепетно шумит воздух. От радости перехватывает дыхание. Джунгли разглаживаются, все другие краски постепенно исчезают, остается одна — зеленая.

На западе виднеется неравный кряж синеватых гор, прямо передо мною на зеленом фоне сельвы искрится на солнце далекая неровная извилистая нить. Ее начало и конец растворяются во мгле горизонта, там, где сходится земля с небом. Река… Неужели это Вачуайо?

Еще раз бросаю взгляд вниз. Над бархатом расплывается темное пятно. Это дым от костра возле шалаша, маяк, который не должен угаснуть, так как именно там, в одиночестве с джунглями, остались мать и Ержи. Я наносил огромную груду хвороста, его хватит на несколько суток.

Махаю рукой. От этого движения меня заносит в сторону. Выпрямив тело, приобретаю горизонтальное положение и запускаю ракеты на полную мощность. И скоро приходится тормозить, так как воздух аж изрывает в клочья легкие.

Временами мне кажется, будто я неподвижно повиснул под голубым куполом. Лишь встречный поток продувает насквозь, от головы до пят, силится сорвать из меня остатки одежды, хотя я и так не ощущаю его на себе. Даже дома, зимой, мне еще не приходилось так мерзнуть. Челюсти отбивают непослушный танец, зуб не попадает на зуб. Заслоняюсь локтем, чтобы хотя как-то защитить лицо. Глаза полны слез. Но я не могу не смотреть на серебристую нить, которая простерлась на зеленой беспредельности, она будто гипнотизирует меня.

Река приближается медленно, почти незаметно. Нить исподволь превращается в узенькую ленту, между синью побережного леса и водой возникает желтоватая полоска песка. На воде замечаю какую-то точку. Она оставляет за собой длинный светлый след. Корабль? Если меня не предает зрение — да, это корабль. Значит, это Вачуайо! Так как в этой местности нет других судоходных рек.

И здесь на металлическом щитке, над кольцами, загорается ярко-красная звезда, вспыхивает тревожным пульсирующим сиянием. Вот оно… То, чего я более всего боялся, о чем старался не думать в полете. Сигнал-предупреждение. У меня в запасе полторы мили. Ракетный заряд исчерпывается. Я продержусь в воздухе еще несколько минут. И все. Неужели не дотяну до реке?

Ветер высосал из тела последние крохи тепла. Ноги как колодки, я их не слышу, в голове бомкают колокола. Ракетные кассеты вот-вот опустеют. Неужели не долечу? Река же так близко… Я уже вижу, как разбегаются на два стороны пенистые волны. На середине широкой реки плывет небольшое судно.

Палуба блестит, как вымытая. Под пестрым тентом, в креслах — женщины в белом, смуглые мужчины. Над водой льется музыка.

Первым меня замечает матрос, кудрявый негр. Показывает в небо рукой, выкрикивает что-то и бросается к пассажирам. Из-под тента выбегают люди. Головы задранные кверху, на лицах удивление, замешательство и испуг.

В ту же миг ощущаю, как все неожиданно изменилось. Тело наливается весом. Тереблю на щитке кольца, но непреодолимая сила тянет меня вниз. Пояс уже бездействует. Я падаю камнем. Перед глазами проносится борт судна. Я успеваю вдохнуть у себя как можно больше воздух, и от крепкого удара об воду дурманится в голове.

Барахтаюсь, в беспорядке машу руками и, едва не захлебнувшись, выхватываюсь на поверхность.

На корме судна появляется тонконогая фигура, кто-то невысокий в белом костюме из разгона бултыхнул в воду. За ним ласточкой срывается за борт негр-матрос.

Кудрявая глава выныривает возле меня. У негра в зубах нож, он перехватывает его в кулак, по пояс выскакивает из пены и брызг. Черная рука с лезвием замахивается. Панически бросаюсь в сторону, захлебываясь теплой речной мутью. И я ощущаю на груди холодное прикосновенье, что-то скользкое обвивается вокруг тела, прижимает руку к ребрам, аж хрустят суставы. Сталь ножа втыкается в воду, темный урод отпускает меня, разворачивается, извивается в бурлящей воде. Чешуйчатый хвост, взметнувшись над пеной, бьет меня наискось по спине. Ужаснувшись, я делаю безуспешную попытку отплыть от водного страшилища. Длинное тело анаконды вяло вздрагивает, исчезая под водой. Белозубый негр в последний раз, вдогонку, погружает руку с лезвием в пену.

Еще одна голова выныривает из волн. Она блестит настоящим золотом. Из моей груди вырывается вопль. Ко мне плывет саженками… Рыжий Заяц.

 

ЭПИЛОГ

Брызги летели веером из-под ладоней Ержи. Она брызгала на меня изо всех сил, а я лишь удовлетворительно мурлыкал, подставляя плечи солнцу и прохладным струям, которые падали на меня и на песок.

— Вставай! И вставай же! Я хочу еще поплавать, а он лежит…

— Плыви. Я тебя догоню.

Она обижено наморщила нос, не выдержав, засмеялась, еще раз плеснула на меня водой. Отбежала, с разгона прыгнула с крутого берега. Загорелое тело погрузилось в прозрачную гладь. Вынырнула Ержи далековато, легла на спину, и течение медленно понесло ее вниз.

Где-то выше над Днепром недавно прошел дождь. Синяя туча отступала в степь, а в стороне на небе красками выигрывала радуга. На противоположной стороне, где фарватер пролегал под берегом, появился электроход. На палубе стояли люди, махали руками.

Я закрыл глаза.

…Чьи-то руки, наверное, из десяток пар рук, подхватывают меня, вытягивают на палубу. Жак, весь мокрый, в прилипшем к телу белом костюме, что-то спрашивает, трясет меня за плечи. Нас обступают люди. Я силюсь заговорить и не могу унять стука зубов.

Ко мне подходит худенькая хрупкая женщина с мальчишеской прической, полотняные сандалии мягко ступают по палубе. Перед женщиной все расступаются. Я смотрю на нее и никак не пойму, где уже видел ее раньше. А видел же! Эта прическа, этот рыжеватые волосы, красивое смуглое лицо… Известная певица эстрады, мать Жака? Ну, конечно, это она. Правда, на фотографиях в журналах, которые их ревностно сохраняет сеньора Росита, эта женщина имеет внешность внеземного существа, с головы до ног осыпанного драгоценностями. А здесь, на палубе, — простенькое ситцевое платье, полотняные босоножки …

Вот женщина властно сказала несколько слов, и молодой мужчина с капитанскими нашивками, поклонившись, отдал матросам приказ. Я оказался в роскошной каюте. Долговязый сеньор, который был в ней, пыхкая сигарой, недовольно насупился. Но как только заметил в толпе женщину в ситцевом платье, просиял в угодливой улыбке, мигом выхватил из рта сигару и бросился помогать матросам вкладывать меня на свою кровать. Музыка на судные замовкла. За иллюминатором слышать тихий плеск. Я изо всех сил соревнуюсь то ли со сном, или с полузабытьем, прижимая к груди ракетный пояс, которого, на удивление всем, так и не выпустил из рук.

Со временем снова вижу Рыжего Зайца. Он сидит возле меня, уже переодетый в сухое. Что-то рассказывает. Я понимаю лишь из его слов, что на судне все ходят на цыпочках, а кок готовит какие-то особые кушанья. “Это ради меня? — испытываю удивление я. — Почему ради меня надо ходить на цыпочках?” Очевидно, это, что подумалось, выговорил вслух. Так как Жак закивал мне, засмеялся. И я уже хорошо слышал, как он проговорил:

— С моей мамочкой не пропадешь, она такая… Еще бы! В каждой газете каждый день шум: гениальная певица, соловей Бразилии! Это тебе не что-нибудь! Где не появится, все корчат счастливые морды и взапуски бегут выполнять любую прихоть сеньоры Дуэньи Дегальдадо. Умора да и довольно… Хочешь, мать замолвит словцо, и тебя в порту будет встречать губернатор провинции? Или даже сам президент?

— Лучше будет, когда меня встретит отец, — сказал я. — Позови капитана, Жак. В джунглях осталась моя мать с раненной Ержи. Они в шалаше, возле костра… Их надо спасать… На этом судне есть радиостанция?

Жак подхватился.

— Я мигом, я сейчас!..

Через полчаса капитан продиктовал радисту спешную депешу. Ее было передано в Пэри, на имя моего отца, а также начальнику порта Хармю. Радиограмму приняли десятки станций. Так люди впервые узнали о таинственном городе в джунглях, которое газетчики назвали “Зеленой западней”.

Позднее Рыжий Заяц рассказал мне, как он попал на судно.

Перед этим сеньора Дуэнья Дегальдадо путешествовала с гастрольными концертами по Боливии и Парагваю. Выкроив несколько свободных дней, завернула к Сени-Моро, в Пэри, чтобы проведать сына. И услышала о странных событиях, которые как снег на главу свалились недавно на жилье сестры. Встревоженная певица решила немедленно забрать Жака домой, в Рио-де-Жанейро. Рейсовый самолет должен был прибыть не раньше чем через неделю. Сеньора Дуэнья не хотела ждать, да и времени имела маловато. Они сели на судно, которое направлялось рейсом в Хармю. На второй день плавания Жак с матерью едва лишь расположились в тени под тентом, как кудрявый матрос, тыкая рукой у воздуха, закричал: “Человек!.. Человек падает с неба!”

Жак божился, что сразу же узнал меня.

…Тихий посвист крыльев заставил меня поднять голову. Пролетев над пляжем, неподалеку приземлилась красно-желтая машина. С аэротакси неспеша выбрался профессор Синица. Постоял, поглядывая во все стороны, направился к берегу. Я улыбнулся. Пусть поищет. На песке тьма-тьмущая загорелых тел, и все они похожие, как близнецы.

Владимир Степанович уже снял все “табу” с моего режима. Под конец в прошлом месяце он, как и обещал, вытурил меня в конце концов из комнаты. Этого дня я едва дождался. Одиночество уже наскучило ужасно. Мать с утра спешит в свой институт, у нее там все время новые и новые опыты. С Ержи я также нечасто виделся, она долго пролежала в больнице. Ребят, моих приятелей из школы, ко мне не пускали. Вот разве телепередачи вносили у жизнь какое-то многообразие. Я включал экран, перебирал разные программы, особенно старался не прозевать утреннюю хроникальную передачу, которая состояла из серии коротких репортажей о новостях в мире.

Однажды я увидел на экране своего отца. Сперва появилась панорама дремучего леса, и вот объектив оператора из птичьего полета полетел с шумом вниз и нашел островок земли, свободный от растительности. Там, возле каких-то сооружений, толпились люди. Виднелись стрелы подъемных кранов, которые несли в воздухе огромные каркасы. Отцовская фигура выделялась из компании. Он что-то говорил худому старику, которого я тоже заметил сразу. Разве же я мог забыть доброго дедушку Катультесе… Будто вытесанный из темного дуба профиль индейца и отцовская всклокоченная глава задержались в кадре лишь на несколько секунд, пока диктор произносил короткую фразу о стране джунглей, которая на пороге освоения своих нетронутых естественных богатств. Рассмотреть людей, которые окружали две знакомые фигуры, я так и не успел — на экране уже возникшая другая картина: показывали отсеки космического спутника-ракетодрома Земля—Марс.

Ощущая себя целиком здоровым, я не раз напоминал об этом Владимиру Степановичу. “Не возражаю, не возражаю! — соглашался со мной профессор. — Ребра срослись, все другое приближается к норме. В скором времени последний консилиум, еще раз покажу тебя нашим светилам медицины и — марш на улицу”. Чудак! Он думал, что я в самом деле верю его наивным ухищрениям. Ребра… Разве много надо, чтобы у такого мальчика, как я, заживились какие-то там трещины в ребрах. За это время вон даже Ержи поднялась на ноги. Другое беспокоило профессора. Он не лишал меня своей опеки, так как хотел окончательно убедиться, что корень чаре навсегда уничтожил в моем организме яд препарата ЛСД. Я знал об этом, но молчал.

Ержи выбежала из воды, увидела Владимира Степановича и помахала ему резиновой шапочкой.

— Вон где они оба, а я их ищу! Ну-ка, головорезы джунглей, бегом к машине.

— Что там произошло, Владимир Степановичу? Дайте же хотя песок смыть. Наверное, снова “последний” консилиум?

Я нырнул в воду. Но профессор Синица не дал мне долго плескаться. Ержи стояла возле него уже одетая. Интересно, зачем мы так спешно понадобились ему…

От Владимира Степановича довольно было узнать о чем-то. Он загадочно улыбался, затворяя дверцу аэротакси.

Машина легко подпрыгнула, пляж полетел в сторону. Под крылом поплыли улицы города, цветные цветники на террасах. На крыше нашей школы слонялись фигуры в синем и белом, там тренировалась школьная сборная волейболистов. В другое время я хотя бы на минуту причалил бы к взлетной площадке, чтобы перемолвится с ребятами словцом. Сейчас за рулем сидел профессор Синица и притворялся, что не замечает моих взглядов, обращенных в сторону ребят, которые передавали мяч. “Мотылек” облетел вокруг шпиля Дворца Молодежи и легко опустился на упругую кровлю нашего дома.

Владимир Степанович прошел дверь моей комнаты, молча, все еще с загадочным выражением на лице, направился к отцовскому кабинету. “Отец приехал!” — радостно подумал я, но меня опередила Ержи.

— Золтан! — воскликнула она и повисла на шее у высокого упитанного мужчины. Из-за рассыпанного волос девушки на меня взглянули улыбающиеся глаза Чанади.

Мы сидели под черешнями в солярии, пили кофе, который приготовила Ержи. Фарфоровая чашечка в руках Чанади казалась наперстком, он осторожно брал ее двумя пальцами.

Только что я попробовал поговорить с матерью, чтобы сказать ей о приезде гостя. Соединившись с институтом, я увидел на экране грозного на вид дядечку с бородой. Не подводя головы от бумаг, он буркнул: “Оксана Петровна час тому назад вылетела в Севастополь. Возвратится вечером. А что?” Увидев меня, бородач вдруг воскликнул звонким молодым голосом: “Ты — Игорь? Правда же, Игорь? Стой, не разъединяйся, хочу тебя спросить…” Я скорчил кислую гримасу и разъединился. Знаю, о чем он собирался спрашивать.

— Не беспокойся, до вечера похозяйничаем сами, — успокоил меня Владимир Степанович. — Да и нашему гостю надо отдохнуть с дороги.

Чанади покрутил главой.

— Что вы, профессор. Которая может быть усталость после полета из Будапешта. Не успел оглянуться, как оказался в вашем аэропорту.

— Но вы преодолели не одну тысячу километров вчера и позавчера, — сказал Владимир Степанович. Чанади искренне пришел в изумление.

— Неужели это написано на моем лице?

— Видите, мой дорогой инспектор, отгадывать — не только обязанность вашей службы, — улыбнулся профессор. — Медицина также способна кое-что соображать. Именно на вашем лице так и написано: вы находились в полете около суток.

Чанади шутливо поднял руки.

— Сдаюсь, сдаюсь! Но я в самом деле не устал. Да и Игорю, вижу, не терпится начать серьезный разговор. Я угадал, Игорь?

— Угадали, Золтан Иосифович. Без вас я не смогу до конца понять многое. Что произошло с миссионером Ларсеном? Когда я в порту Хармю сказал английскому репортеру об исчезновении Ларсена и о том, каой груз он прихватил с собой, репортер от страха начал заикаться. На следующий день зарубежная печать захлебывалась в панике. Потом появилось официальное сообщение: “Заявление сына доктора Вовченко по поводу контейнера с бактериями, вывезенного неизвестно куда, соответствует действительности. Однако оснований для тревоги нет”. Как же так?

— В опубликованном заявлении правительства Сени-Моро все было правильно, — кивнул Чанади. — Чтобы соединить события в одну цепь, нам придется взглянуть немного назад.

После того, как ты и Ержи исчезли, в газете, которая издается в Пэри, была напечатана заметка о взрыве вертолета над джунглями в районе болот. Там упоминалось и о тебе. Вот от этой заметки и потянулась веревочка… Верней, еще одна веревочка, — продолжал Чанади. — Так как первая привела к Ларсену чуть раньше, в то время, как на левобережье Вачуайо охотники подобрали смертельно раненного молодого индейца. Ты сказал журналистам, которые его звали Чульпаа — Острое Око. По всей видимости, мальчик был смелым человеком. Пройти свыше трехсот миль через джунгли — это настоящий подвиг…Умирая, Чульпаа успел сказать немного больше, чем об этом сообщили потом в газете. Он уже не имел силы объяснить, откуда пришел, из чьих рук вырвался. И все же в последнюю минуту жизни мальчик назвал какого-то белого, человека, невысокого роста, у которого будто бы рассечено ухо. Чульпаа твердил, что встретил этого мужчины в лесу и тот коварно набросился на него, ударил чем-то тяжелым по голове. Полиция Пэри сознательно не допустила огласки этих свидетельств индейца, чтобы не спугнуть убийцу. Приметы, указанные Чульпаа, быстро вывели на след преступника. Им оказался миссионер Гуго Ларсен.

У меня были добрые отношения с тамошней полицией, меня проинформировали о подозрительном миссионере. И вдруг именно от этого Ларсена поступает радиограмма о трагическом случае с вертолетом! Такое стечение обстоятельств настораживало. Я договорился с полицией, чтобы Ларсена пока что не трогали. Надо было проследить за ним, выяснить все его связи. Одним слово, вокруг протестантской миссии мы расставили сети. В этом деле очень помогли индейцы. Ларсена они давно недолюбливали.

Сперва миссионер ничем не выдавал себя. Сидел тихо в доме на болоте, его электрокатер изредка появлялся на Вачуайо. И однажды мне доложили: поздно вечером возле миссии приземлился мікроэлектролет типа “Колибри”, забрал Ларсена и исчез. Где-то в полночь машина возвратилась, высадила миссионера и снова исчезла в западном направлении. Теперь известно, что это был один из обычных полетов агента Брендорфа в логово фашистов. А в то время мы, конечно, этого не знали.

Через несколько дней — новое донесения. Миссионер приобрел билет на пассажирский самолет, который отправлялся в Соединенные Штаты. Мой коллега, из сениморцев, полетел тем же рейсом, что и Ларсен.

Как путешествовал миссионер — не так важно, скажу только, что он почти без приключений прибыл в небольшой город на севере Америки. Чем-то особым город не отличался, правда, было заполнено офицерами и солдатами — там расположена большая военно-воздушная база.

Ларсен сразу же положил глаз на молодого майора, командира экипажа сверхзвукового ракетоносца. Выдавая себя беззаботного моряка-гуляку, который щедро сорит деньгами, Ларсен, будто случайно, познакомился в кафе с летчиком. Несколько вечеров они допоздна засиживались за бутылкой виски и вели разговоры. Ларсен имел что-то свое в мыслях, обрабатывая американского офицера.

Надо отдать должное Джиму Кетли, так звали этого майора, он оказался порядочным человеком. Как-то после очередного ужина в кафе миссионер направился в отель, а мой коллега перехватил Кетли и вызвал его на откровенную беседу в присутствии двух местных полицейских. Это была очень интересная беседа!

Глаза Чанади весело заискрились. Из его дальнейшего рассказа между летчиком и его собеседниками состоялся приблизительно такой диалог:

— Майор Кетли, как вы отнесетесь к тому, чтобы поделиться с нами содержанием ваших разговоров со своим новым приятелем?

— С приятелем? Гм… Это такой приятель, что я ему в скором времени с большим наслаждением расквашу морду!

— Почему же — в скором времени? Вам никто не мешал сделать это даже сегодня.

— Э, не! Сперва я хочу взглянуть на сувенир, который собирается подбросить мне этот тип.

— Вы с ним о чем-то договорились?

— Да, договорились. Я ему сказал, что за двадцать тысяч могу швырнуть из самолета во время полета не только какой-либо там огрызок карандаша, а и его самого.

— Нам очень жаль, мистер Кетли, но вам придется подержать кулаки в карманах.

— Значит, этому типу повезло… Хорошо, ребята. Ближе к делу. Вам надо знать, с каким предложением обратился к мне толстяк с надорванным ухом? Вы подоспели своевременно. Что-то и мне не нравится эта история, от нее чем-то воняет…

Майор Кетли, продолжал Чанади, рассказал, что ему обещана немалая сумма за довольно странную услугу. Ночью с 10 на 11 августа его ракетоносец должен был осуществлять патрульный полет. Кетли, якобы по ошибке, должен был отклониться от курса и углубиться в воздушное пространство Советского Союза. Над пограничным районом советской территории майор должен выбросить из ракетоносца маленькую штуковину, не больше обычного карандаша или авторучки. Это и все. “Сувенир” вместе с чеком на двадцать тысяч долларов Ларсен вручит летчику накануне полета.

На минуту Золтан Чанади замолк. У Владимира Степановича было напряжено хмурое лицо. Ержи широко раскрытыми глазами смотрела на брата.

— Неужели… тот самый контейнер? — вырвалось у меня.

— Тот самый. С бактериями “С-17”, — кивнул Чанади.

— С карандаш величиной… А я думал, контейнер — это что-то такое…

— Обычная металлическая капсула, которая раскрывается от удара об землю. Такой себе невинный цилиндрик, его можно зажать в кулаке, носить в кармане… Тебе, Игорь, лучше известно, как в фашистском зверинце возникла группа заговорщиков и почему они старались ускорить осуществление варварских планов Брендорфа. А для нас в те дни свидетельства майора Кетли были неожиданностью. Итак из миссионера мы уже не спускали глаз, понимая, что это не просто криминальный преступник. Он закончил переговоры с летчиком и немедленно отправился назад, на побережье Вачуайо. По возвращении Ларсена было перехвачено шифровку, отправленную его радиостанцией неизвестному адресату. В депеше говорилось: “Птичка может сесть на моем дереве”. Как и первый раз, электролет “Колибри” взял на борт Ларсена возле миссии и исчез в тумане. Такие машины не рассчитанные на далекие рейсы. Не было сомнения, что Ларсен на “Колибри” приземлится где-то в джунглях Сени-Моро.

Оставалось одно: ждать, пока машина снова появится над сельвой. Должен же был Ларсен выбраться из леса, чтобы доставить свой загадочный “сувенир” на базу американцев. До его условленной встрече с Джимом Кетли оставалось трое суток. Рейсовый лайнер в Соединенные Штаты отлетал из порта Хармю через день. Если бы миссионер опоздал на этот рейс, то следующего ему пришлось бы ждать почти неделю.

Авиация Сени-Моро днем и ночью вела разведку над джунглями. Пилоты были предупреждены: ни в коем случае не трогать “Колибри”, выявить квадрат, в котором он вынырнет, но не препятствовать полету “птички”. Кто же мог подумать, что за машиной Ларсена бросится вдогонку неизвестный самолет… Лишь в последний миг пилоты двух истребителей, приняв правильное решение, атаковали и сбили “Кондор”. Сегодня нам хорошо известно, что произошло бы, если бы они растерялись.

На рассвете Ларсен втайне высадился с “Колибри” близ порта Хармю. Через несколько часов он уже поднимался по трапу лайнера. После этого президент Сени-Моро отдал приказ сбивать самолеты без опознавательных знаков, если они где бы то ни было появятся над территорией страны.

— Мы с Ержи и мама ощутили это на себе, — сказал я. — Электролет, который нам повезло захватить, также не имел распознавательных знаков.

— Тяжело ставить в укор сениморским авиаторам. Они выполняли приказ. Хорошо, что для вас хотя так все кончилось. Могло быть хуже.

— Когда меня привезли с Хармю в Пэри, со мной разговаривал пилот, который обстрелял нашу машину. Он едва не плакал от досады, долго извинялся, — прибавил я. — Со временем этот самый пилот первый заметил в джунглях дымок от костра и передал координаты места, где остались мама и Ержи… Что же было дальше с Ларсеном?

У Чанади на лбу собрались морщины. Он потянулся за сигаретой.

— В то время ничего неожиданного с ним не случилось. Он прилетел в США, встретился с майором Кетли, вручил ему чек и капсулу с бактериями, и там же, в кафе, на миссионера надели наручники, как на подозреваемого в убийстве индейца. Устранили Гуго Ларсена из игры позднее, в федеральной тюрьме штата Аляска. Уже после того, как специалисты разобрались с начинкой капсулы. Опыты показали, что “С-17” — неизвестное раньше белковое соединение искусственного происхождения, генетически “запрограммированное” на уничтожение всего живого. Ныне страшным произведением подземных лабораторий Отто Брендорфа занимается группа ученых. Они заявили, что капсулу Ларсена обезврежено, а чтобы предотвратить всякие неожиданности, против этих бактерий производится надежная защита. Их генетический код перепрограммирован на самоуничтожение, “С-17” гибнут в миг своего рождения.

— Капсула уничтожена, и Ларсена — также… Интересная история! — буркнул Владимир Степанович.

— Он был лишь мелкой фигурой среди сборища потомков гитлеровцев, — промолвил Чанади. — Однако и такой свидетель кое-кому мешал. Миссионера за решеткой постигла внезапная смерть, есть подозрение, что его прикончили. Власти штата Аляска уверяют нас, что едется следствие. И не очень верится, чтобы там были заинтересованы докопаться до правды. За океаном, к сожалению, живут не только Джимы Кетли. Логово Брендорфа само по себе не возникло, авантюристам кто-то помогал оборудовать и содержать его. Это и не удивительно, что эти “кто-то” стараются теперь спрятать концы в воду. Именно поэтому, профессор, таким непоседам, как я, хочешь не хочешь приходится мириться с некоторыми неудобствами путешествий на десятки тысяч миль. — Чанади обернулся ко мне: — Ну что, Игорь, может, прогуляемся по городу? Твой отец уверял, что ваш город удивительно красивый, особенно в эту пору года. Что ты скажешь, сестричка?

— Мне здесь так хорошо, город замечательный! — горячо сказала Ержи. Я с признательностью взглянул на нее.

***

Полчаса назад мама, Владимир Степанович и я возвратились из аэропорта. Мы провожали Ержи и Золтана Чанади. Они полетели домой, в Венгрию.

Мне немного грустно. Я стою возле раскрытого окна. Вечернее небо застилается синью. На нем не увидишь Южного Креста, созвездие, которые горит над далекими джунглями.

Джунгли… Где ты сейчас, Загби, чернявый великан, вождь галу и каджао, мой друг? Куда повел людей, которые испытали столько бедствия? Их путь — глухая чаща безграничных лесов…

Неужели мы никогда не встретимся с тобой, Загби?

Перевод с украинского Харьковского С.А.

Рисунки Александра Губова

Переведено по изданию: Стась Анатолій “Зелена пастка”, видавництво “Веселка”, К., 1972 р.