Родилась я в 1873 г. 15(3) октября. В семье я была пятым ребенком, старше меня были 2 сестры и 2 брата. Ближайшими по возрасту ко мне были братья. Младшим в семье был тоже мальчик. И со старшими братьями и с младшим я жила в большой дружбе, что не мешало нам часто драться. Я ни в чем не отставала от мальчиков. Помню, что очень дружила с сыновьями горного инженера Ауэрбаха, Сережей и Володей. Однажды на вопрос матери, кого пригласить к ним в день рождения, они ответили: «Конечно, Лелю Стасову, она лучше всех мальчишек играет в казаки-разбойники».

С раннего детства у меня осталось в памяти впечатление о постоянно больной матери.

Отец мой Дмитрий Васильевич имел на меня огромное влияние, и ему я обязана очень и очень многим. К детям отец подходил удивительно умело, мягко, я бы сказала женственно, но при этом он был очень требователен и строг. Отличительной чертой его отношения к нам было ровное и всегда одинаковое обращение. Всех нас он готовил в гимназию по географии, и я вспоминаю, как усердно я готовила ему уроки, так как само собой разумелось, что нельзя прийти на урок к нему, не зная безошибочно заданного.

Отец очень много читал и имел большую библиотеку, которой мы широко пользовались. В его библиотеке были почти все сочинения Чернышевского, которого он очень высоко ставил, сочинения Герцена, «Полярная звезда», том сочинений Лассаля (в издании Зайцева), многие воспоминания декабристов и другие книги по истории революционного движения. В библиотеке отца я нашла книгу Бурцева «За сто лет», которая очень меня заинтересовала. Если память мне не изменяет, я еще раньше прочитала книгу Флеровского (заглавия не могу вспомнить). Еще в детские годы мы с братом видели у отца целую серию фотографий, в числе которых были декабристы, Вера Фигнер, Вера Засулич и другие народовольцы. Относительно процесса Веры Засулич хорошо помню рассказы бывавшего у нас в доме А. Ф. Кони, который был председателем на этом процессе.

Читая газеты и журналы, отец всегда отмечал интересные статьи и заметки и указывал их нам. В молодые годы он очень много занимался политической экономией, и в его библиотеке имелись все классики буржуазной политической экономии, которые были и моими первыми учителями. В 90-х годах, когда социал-демократическое движение стало играть крупную роль в общественной жизни, отец стал ощущать пробел в своих знаниях. Помню, однажды он обратился ко мне с просьбой изложить ему разницу в программах социал-демократов и эсеров и после этого сделал вывод: «Надо мне прочитать Маркса, а то бродишь как-то ощупью».

Хочется еще рассказать о том, как, живя летом в приобретенном им для земского ценза имении в Новгородской губернии (Рождественское-Языково, Боровичского уезда), отец, прекрасно относившийся к крестьянам, постоянно принимал деревенских ходоков, приходивших к нему за разными юридическими советами и помощью. Мать в это время принимала больных. Мне частенько приходилось помогать ей. Перед забором, огораживавшим дом и сад, постоянно стояли телеги крестьян, приезжавших из далеких деревень.

Очевидно, что эта деятельность родителей повлияла и на меня. Это отразилось на той литературе, которую я стала читать. А затем я и сама стала устраивать для крестьян чтение различных брошюр. Это были издания Комитета грамотности, которыми меня весной снабжала Александра Михайловна Калмыкова (владетельница книжного магазина в Петербурге, а также и издательница популярной литературы). Она была дружна с моей матерью и была активным работником Комитета грамотности, Литературного фонда и других обществ того времени. Свои чтения я сопровождала пояснениями и вела беседу на затронутую в брошюре и близкие к ней темы. Крестьян собиралось человек 10–15. Грамотных в деревне было очень мало, и это натолкнуло меня на мысль создать в имении отца начальную школу, в которой могли бы учиться дети из соседних деревень (Шевцово, Волхово, Шегринка, Иногоша).

Отец поддержал меня, но хотел, чтобы школа была земской и не зависела только от его желания и средств. Для этого требовался приговор волостного схода. Я обошла все деревни, и в Языкове состоялся сход под председательством волостного старосты. При посещении мною деревень крестьяне поддерживали мое предложение, а на сходе было вынесено отрицательное решение. Позднее я узнала, что тут замешался священник станции Угловка, находившейся в 12–15 верстах от Языкова. Он обучал крестьянских детей, устраивая их жить в Угловке, за что и получал мзду. Создание школы в Языкове лишило бы его этого дохода. Вот он и повлиял на старосту и на деревенских заправил, и школа в Языкове не была создана.

Большое влияние оказал на меня дядя — Владимир Васильевич Стасов. У меня сохранились его письма ко мне начиная с моих детских лет, и надо удивляться тому, как человек, занятый большой научной и художественной работой, умел подойти к ребенку, не подделываясь под детский язык, соединяя милую болтовню с серьезными вопросами. Несомненно, он много способствовал выработке во мне самокритики и выдержки.

Благодаря Владимиру Васильевичу я уже в детстве приобрела некоторые навыки, очень пригодившиеся в моей нелегальной работе. Так, например, часто он поручал мне передать кому-либо то или другое его устное сообщение. И всегда требовал, чтобы это было выполнено «с фотографической точностью», т. е. дословно. При этом он заставлял меня повторять то, что надлежало передать. Потом я легко запоминала все, что нужно было, без записи, а это ведь часто необходимо было подпольщикам.

Он же приучил меня к аккуратности. Никогда, говорил он, не откладывай на завтра что бы то ни было. Завтра навалится столько дел, что вчерашнее придется отложить, и в результате оно останется несделанным. На письмах Владимир Васильевич всегда требовал ставить число. Иначе, говорил он, письмо будет от «мартобря» (Гоголь, «Записки сумасшедшего»). Он же приучил меня подписываться полным именем «Елена», говоря, что Е. — это может быть и Евфросинья, и Евдокия, и Екатерина.

До 13 лет я училась дома. Весною 1887 г. я поступила в 5-й класс частной женской гимназии Л. С. Таганцевой. К этому времени я владела уже двумя языками (французским и немецким). Окончила я гимназию с правом на золотую медаль и со званием домашней наставницы. Когда, кончая 8-й, педагогический класс, я дала пробный урок — о пунических войнах, одна из наших классных наставниц убеждала меня поступить в воскресную школу для работниц, но я мечтала в то время о медицинских курсах и о продолжении своего образования в области истории.

Кстати сказать, историей я увлекалась еще в гимназические времена и по своей охоте написала биографию Кальвина, который меня заинтересовал своей строптивостью и боевой деятельностью. А затем я написала очерк о Карле V, который опять-таки привлек мое внимание своей разносторонней деятельностью. Обе работы просмотрел наш педагог, профессор Петербургского университета И. М. Гревс. Вот его отзыв о работе «Карл V»: «Работа — очень серьезная и добросовестная, написана она толково и последовательно, но она затрагивает слишком много разнообразных фактов, в которых личность Карла V как бы расплывается, так что многие из фактов как бы пропадают и для характеристики императора, и для оценки его деятельности». Написана эта работа была мною летом 1889 г., т. е. когда мне не было еще и 16 лет.

1892–1893 годы оказались весьма знаменательными для меня в смысле моего умственного развития. В этом году я слушала в той же гимназии специальный курс по истории первобытной культуры человека. Читал профессор университета А. С. Лаппо-Данилевский. В тот период я написала работу «О скифах», которая сохранилась у меня до сих пор. На этой работе профессор написал следующее свое заключение:

«Достоинства: Фактическая полнота и стройность изложения.

Недостатки: Неисправный язык, не выяснены причины того или другого характера скифской культуры. Оценка ей также не дана».

Как теперь помню, какое огромное впечатление произвела на меня одна его лекция, когда, рассказывая нам, как у первобытного человека появилось чувство собственности, он сказал, что оно первоначально зародилось не у охотников, а у дикарей, питавшихся плодами пальм. Плоды эти были их собственностью, но так как они получались от пальм, то и пальма стала их собственностью и ту землю, на которой она росла, они стали считать своей собственностью. Эта мысль меня тогда так поразила, что я решила обязательно проследить дальнейшее развитие этого экономического понятия. А с другой стороны, мне казалось прямо необходимым узнать поосновательнее историю человека вообще. Стала читать Липперта «Историю первобытного человека», «Человек» Ратцеля, «Из эпохи великих реформ» Джаншиева и ряд других книг. Тогда же прочитала и Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства», чем и закончила этот свой «курс».

Тут же я решила, что для понимания жизни необходимо познакомиться с политической экономией, а так как никто из окружающих меня людей не мог посоветовать мне, каким путем приступить к этому вопросу, то я просто принялась за изучение «Политической экономии» Джона Стюарта Милля (с предисловием Чернышевского). Конечно, работа была очень трудная, но у меня хватило настойчивости и терпения, и я одолела оба тома. Зато потом лекции по политической экономии Чупрова и книга Туган-Барановского легко воспринимались, и все это очень помогло мне при чтении «Капитала» Маркса. Кстати, III том я читала в оригинале, на немецком языке. С тех пор я усвоила себе привычку конспектировать прочитанное, что впоследствии очень облегчало мою работу.

В моих воспоминаниях о раннем детстве большое место занимают музыкальные впечатления. Уже в этом возрасте я слышала дома музыкантов из «могучей кучки» и таких крупнейших исполнителей, как А. Г Рубинштейн. Часто бывали у нас и певцы-любители А. Н. Молас и А. П. Опочинин. Все новые произведения тотчас же звучали в фортепьянном переложении. Отец мой, Д. В. Стасов, был прекрасным пианистом.

Вспоминаю А. П. Бородина и его импровизации из «Князя Игоря» или исполнение им своих романсов.

Частым гостем был у нас М. А. Балакирев, учитель моей сестры по игре на фортепиано. Он был выдающимся пианистом, и его необыкновенная музыкальная память давала ему возможность при разговоре о каком-либо произведении тут же подойти к фортепиано и исполнить его.

М. П. Мусоргского я помню, но его музыку я слышала в исполнении А. П. Опочинина. Особенно помню «Колыбельную Еремушки» и «Полководца» из «Песен и плясок смерти».

Каждый четверг у нас в доме устраивались музыкальные вечера. В четыре руки на одном или двух роялях исполнялись симфонии Бетховена, Шуберта, произведения Чайковского, Римского-Корсакова, Листа, Берлиоза и многое другое.

Особенно часто звучали в стенах нашего дома программные произведения русских композиторов. Заслушивалась я «Франческой да Римини», «Ромео и Джульеттой», «Бурей» Чайковского; «Садко», «Антаром», «Шехерезадой», «Испанским каприччио» Римского-Корсакова, «Стенькой Разиным» и «Лесом» Глазунова. Очень любила я Лядова «Про старину».

Исполнителями были: мой отец, два брата А. Д. и Б. Д. Стасовы, двоюродная сестра Н. Ф. Пивоварова. А когда затевались вокальные вечера, то в них принимали участие моя сестра В. Д. и зять Н. К. Березкин. Они пели, например, дуэт Марии и Вильяма из «Ратклифа» или из «Дон Жуана» Моцарта.

Очень часто по воскресеньям бывали музыкальные вечера у дяди В. В. Стасова. В них участвовали М. А. Балакирев, Ф. М. и С. М. Блуменфельды, Ф. И. Шаляпин, Н. А. Римский-Корсаков, А. К. Глазунов, Ц. А. Кюи.

Дома же всегда проходили репетиции тех концертов, которые я посещала с 16 лет. Это были абонементные концерты Русского музыкального общества, а позднее «Русские концерты» М. П. Беляева. Когда мы получали программу концертов, то дома всегда проигрывались основные вещи предстоящего концерта. Очень часто вместе с отцом, который имел постоянный билет, ходила на генеральную репетицию будущего концерта и поэтому могла лучше следить за исполняемым произведением.

Длинной вереницей встают в памяти исполнители и в первую голову А. Г. Рубинштейн. Относительно него могу рассказать один факт, свидетельствующий об огромном влиянии его на слушателей. Когда мне было 3 года, он играл у нас дома. Впоследствии, в одном из концертов Русского музыкального общества Антон Григорьевич исполнял Шумана и в том числе его «Симфонические этюды». Когда он заиграл это произведение, мне стало ясно, что я уже слышала эту вещь в его же исполнении. Вернувшись домой, я спросила отца, играл ли Рубинштейн эту вещь у нас дома. Отец ответил утвердительно. Вот какое впечатление на детский ум произвела игра Рубинштейна.

У отца был абонемент и в Мариинский театр (ныне оперный театр имени С. М. Кирова), и первая опера, которую я слышала, была «Руслан и Людмила», но так как мне было тогда 7 лет, то в памяти особенно сильно, конечно, остались такие моменты, как весь акт у Черномора. И сейчас в памяти ярко встают декорации Гартмана и лезгинка, исполненная знаменитой балериной Марией Петипа.

Все новые оперы русских композиторов сначала становились мне знакомы по фортепианному исполнению отца.

Я хорошо помню первые представления «Князя Игоря» и «Пиковой дамы», «Града Китежа», «Боярыни Веры Шелоги» с «Псковитянкой», «Ночи перед Рождеством» и «Садко». В первом представлении «Князя Игоря» Владимира Галицкого исполнял Серебряков. А затем в этой роли выступил Шаляпин, и зал оперного театра просто замер. Потом разговоры в кулуарах: «Да это же замечательная ария, а до сих пор мы ее и не слышали как следует». Ярко запечатлелся в памяти Ф. И. Шаляпин — Иван Грозный в «Псковитянке» Римского-Корсакова.

Как-то в воскресенье Федор Иванович был у В. В. Стасова. И вот вместе с Ф. М. Блуменфельдом он исполнил всего «Бориса Годунова» — пел и играл за всех исполнителей. Сцена в корчме. Схватив салфетку, повязав ею голову, как платком, он изобразил корчмарку и показал, как надо играть эту сцену. А затем он показал, как ее же играет артистка. Впечатление было незабываемое.

Часто приходил к нам дядя и рассказывал о новых произведениях русских композиторов или о том, что он прослушал у М. П. Беляева, или заказывал нашим домашним музыкантам сыграть Листа «Пляску смерти» или «Годы странствований», или «Божественную комедию». А то он заказывал играть Баха, Бетховена или Берлиоза. По его настояниям А. Н. Молас не раз исполняла у нас дома «Каменного гостя» Даргомыжского.

К памяти Глинки, которого В. В. Стасов знал с молодых лет, он относился, как к святыне. Хорошо помню, как в юбилейный день первого представления «Руслана и Людмилы» Владимир Васильевич затеял поднести Л. И. Шестаковой, сестре М. И. Глинки, огромную звезду из разноцветных лент, на которых были бы вышиты или нарисованы отдельные мотивы из «Руслана и Людмилы». На мою долю выпало вышить золотом на лиловой ленте мотив «Тихий сон, успокой сердце девы».

Вспоминается, как Владимир Васильевич слушал музыку. Вот, например, играют 6-ю симфонию П. И. Чайковского. Владимир Васильевич сидит с закрытыми глазами, и видно, что он все забыл и целиком ушел в эти удивительные звуки. Или исполняется «Богатырская симфония» Бородина, и он рукой подчеркивает знаменитые «клеванья» А. П. Бородина.

В моем распоряжении находится одно письмо Владимира Васильевича, где он пишет проект для либретто предполагавшейся оперы А. К. Лядова «Зорюшка» по тексту сказки Даля. Какая огромная фантазия, какие блестящие характеристики действующих лиц дает он либретистке (сестре моей. — В. Д.). В них сказывается неиссякаемая энергия и неукротимое желание помочь созданию нового произведения русской музыки.

А вот и еще момент. Дача В. В. Стасова в Сторожиловке по Финляндской железной дороге. Ждут приезда Ф. И. Шаляпина. У калитки сада Владимир Васильевич водрузил огромный флаг с изображением сирены, так как он называл Шаляпина «моя сирена». И вечер, весь заполненный дивным голосом Федора Ивановича, его неповторимым исполнением романсов и арий.

Жизнь в семье, отличавшейся всеми лучшими чертами, свойственными прогрессивной русской интеллигенции 60-х годов, постоянное общение с избранными в культурном и художественном смысле людьми, несомненно, оказали на меня большое влияние. Помню, что во мне стало все сильнее и сильнее говорить чувство долга по отношению к «народу», к рабочим и крестьянам, которые давали нам, интеллигенции, возможность жить так, как мы жили.

Мысли эти о неоплатном нашем долге сложились, конечно, отчасти и под влиянием чтения. Оглядываясь назад, я вспоминаю, какое впечатление произвела на меня книга Иванюкова «Падение крепостного права в России». Она указала мне на пробел в моем образовании, и я принялась за изучение «Истории крестьянства» Семевского. Очевидно, что результатом всей внутренней работы плюс события внешней жизни, в которых немаловажную роль в то время играли студенческие демонстрации и избиение студентов полицией, заставляли меня искать приложения своих сил в практической работе.

В начале 90-х годов прошлого столетия я учительствовала в женской Воскресно-вечерней школе Технического общества в Петербурге, на Лиговке. Ученицами школы были главным образом работницы с текстильных и табачных фабрик. Таким образом, мое первое знакомство с рабочими произошло через школу. Как известно, в 1896 г. в Петербурге была забастовка текстильщиков с протестом против взимания штрафов. Забастовщики были тесно связаны с Глазовской школой для рабочих. В этой школе работали многие товарищи, связанные с «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса».

В обеих школах, т. е. в нашей (женской) и Глазовской (мужской), мы давали нашим ученикам книги: «На рассвете» Ежа, «Эмма» Швейцера, «Борьба за право» Францоза, «Овод» Войнич, «Спартак» Джованьоли, «Один в поле не воин» Шпильгагена, «Углекопы» Золя и т. п. Кроме того, многие произведения мы читали и разбирали с учениками, например «Лес шумит» и «Сон Макара» Короленко. Часть книг каждый из нас имел в своей личной библиотеке, часть мы доставали в библиотеке Н. А. Рубакина. На уроках географии мы пользовались книгами Водовозовой «Жизнь европейских народов», которые, конечно, тоже читались наиболее развитыми учениками. Частенько мы направляли наших учеников в книжный склад и магазин А. М. Калмыковой, где они могли купить дешевые издания Комитета грамотности и других прогрессивных издательств.

Большую роль в нашей работе играл «Подвижной музей учебных пособий». Он был создан учительницами воскресных школ, так как мы испытывали большой недостаток в этих пособиях. Каждая из учительниц принесла то, что у нее было: кто гербарий, кто минералы, или спиртовые препараты, или волшебный фонарь и картины к нему, или иллюстрации, вырезанные из журналов и иллюстрированных изданий. Все это помещалось в небольшой комнате, которую выделил нам при своей библиотеке Н. А. Рубакин. Во главе Музея стояла учительница математики Мария Ивановна Стахова (она в свое время была моей учительницей). Все предметы из Музея выдавались, как книги в библиотеках.

Постепенно Музей разросся и занял в том же доме на Большой Подьяческой уже несколько комнат, а затем один из наших абонентов, графиня София Владимировна Панина, построила для Музея дом на углу Прилукской и Тамбовской улиц, с астрономической обсерваторией, лабораторией и большим зрительным залом. В этом-то доме в 1906 г. и выступил В. И. Ленин под фамилией Карпова.

Средства для Музея собирались путем устройства лекций, лотерей. Средства нужны были в основном для оплаты квартиры и немногих служащих, так как в общем работа велась основателями Музея бесплатно.

При помощи двух сотрудников Музея: Федора Федоровича Ильина (поныне здравствующего) и Сергея Васильевича Меркулова я как-то получила одну из посылок нашей типографии — брошюру «Как русским сахаром откармливают в Англии свиней». Это можно было сделать незаметно, так как Музей получал посылки из провинции, а выносить пакеты из него тоже можно было открыто.

Работа в «Подвижном музее учебных пособий» и в вечерних школах столкнула меня близко и непосредственно с рабочими, а знакомство с Н. К. Крупской, А. А. Якубовой, 3. П. Невзоровой, Е. Д. Уструговой, В. Сибилевой сблизило меня с товарищами, работавшими уже на политическом поприще. Постепенно я начала работать в политическом Красном Кресте. Затем стала помогать товарищам в хранении литературы и архива партии (с 1896 г.). Одно время у меня хранились печать «Петербургского союза борьбы за освобождение рабочего класса» и некоторые листовки. Был среди них листок с надписью синим карандашом «Петухи» — это было воззвание к рабочим фабрики Торнтона, написанное В. И. Лениным А название «Петухи» ему дали за то, что он звучал, как предрассветный петушиный крик. В числе брошюр были: «Рабочий день», «Как держать себя на допросе» Бахарева, «Пауки и мухи» Вильгельма Либкнехта, «Кто чем живет» Дикштейна и др.

Эта работа привела к тому, что в конце января или в начале февраля 1898 г., после одного из провалов товарища, заведовавшего складами литературы, Петербургский комитет партии поручил мне ведать всей техникой Комитета. Поэтому я и считаю временем вступления в партию — 1898 год.

В 1899 г. в связи с голодом в Уфимской губернии я решила поехать туда и устроить столовые для крестьян. В Уфе в ссылке жила мой большой друг Елена Дмитриевна Устругова (по мужу Плаксина). От нее я узнала о голоде в этой губернии. Вот я и собрала крупную сумму денег и поехала в Уфу. Там было установлено, что в Стерлитамакском уезде, в районе «заштатного» города Заинска, помощь особенно нужна. «Заштатным» Заинек был объявлен за то, что принял Пугачева. Деревни там были башкирские, но население называло себя «крящен», т. е. крещеными, что было произведено Екатериной II.

Как же я объяснялась с населением, которое не говорило по-русски? Нашелся старый крестьянин, отбывший в свое время 25-летнюю военную службу. Вот он и был моим переводчиком. Я сравнительно быстро усвоила ряд слов, которые были особенно нужны, и к концу моей жизни там крестьяне говорили: «Тетей Елена татарча блям», т. е. «Сестра Елена понимает по-татарски». Ну, а я на это отвечала: «Белмием», т. е. «не понимаю».

В этот год была засуха, и крестьяне служили молебны на полях, призывая господа бога послать им дождь. Но дождя не было, и тогда крестьяне с разрешения местного священника исполнили дедовский обычай — «байрам».

На берегу речушки раскладывались костры. Во время женского «байрама» варилось пшено, и надо было, когда гуляли вокруг костров, незаметно облить соседку водой («как ты стала мокрой, такой мокрой пусть будет и земля»). Во время мужского «байрама» варилась баранина и также обливали друг друга.

Крестьяне, видя, что рассчитывалась я в столовых серебряными деньгами с изображением на них Николая II, решили, что я ни больше ни меньше, как «тетка царя» и что это он прислал меня. Помню, что вот эта темнота и приверженность к царю были одной из причин, которые навсегда оттолкнули меня от «хождения в народ».

Мало-помалу моя работа в партии расширялась, и в моем ведении были не только склады литературы, но вообще все, что касалось технической стороны работы Петербургского комитета, т. е. обеспечение всевозможных квартир для собраний, явок, ночевок, получение, хранение и печатание листовок, снабжение литературой местной организации, установка техники (гектографов, типографий). Несколько позднее на меня была возложена переписка с партийными организациями России и с заграничным центром. Одновременно я входила в финансовую комиссию, добывавшую средства для партии, что делалось путем устройства концертов, лекций, продажей фотографий, печатанием открыток и т. д.