– Не везет, – протянул я.

Мы стояли под желтым расписанием в пустой автобусной станции. Было утро, и было жутко холодно. Судя по черным цифрам, автобус на Неверку уехал в шесть тридцать, а сейчас было семь с мелочью. Следующий будет только около трех.

– Ну и холодрыга! – Костек поежился под рюкзаком. – Мы же могли вечером узнать. Этот автобус…

– Могли. Мы много чего могли.

Зал ожидания был крохотный. Каморка без окон. В углу около электрической печки лежал старик. На полу таял снег. Костек потянул носом и сел рядом со стариком.

– Надо соснуть, хотя б часок. В такое время даже перекусить не удастся.

Мы опять впали в летаргию. Часы постукивали, большая стрелка обдирала кожуру с предложенного Костеком часа, по прошествии которого мы вышли в морозную мглу, чтобы снова убедиться, что Орля – это всем дырам дыра.

Правда, она обзавелась собственной пушкой на бетонном постаменте, а может, это была гаубица. Нацелена она была правильно – на запад. В пасти у нее торчал деревянный кол. Смысла в этом не было никакого. Остальная часть рыночной площади складывалась из одноэтажных и двухэтажных домов: магазины с цепями, подковами, с отравой для крыс и вывески «Видео-ТВ-салон», написанные ядовитыми фосфоресцирующими красками. Косметический салон «Флорида» в деревянном домишке с коричневыми ставнями, музыкальный салон «Манхэттен» в фургоне на колесах, из-за закрытой двери которого неслись «Польские орлы». Около гаубицы стоял конь, запряженный в сани; на голове у него был мешок с овсом, и слышно было, как он там хрумкает. Большой лохматый коняга с копытами, как тарелки. Выглядел он так, словно сам запряг себя и сам приехал. Женщины в платках и валенках делали покупки за окнами, на которых не было никаких надписей или только: «Мясо», «Хлеб», «Яйца, птица». Две блондинки в черных шубах вышли из-под вывески «Тутти-Фрутти», но у нас как-то не возникло желания проверить, чем там потчуют. Они скрылись за углом, оставив после себя углубления от каблучков в утоптанном снегу и аромат духов, который смешивался с запахом конского пота. Усатый мужик в домотканой свитке неспешно шел, приглядываясь к витринам, и, видно, искал что-то, что недавно еще там было, а может, просто хотел выпить, но дринк-бар «Калипсо» ни в коей мере не ассоциировался у него с теплым пивом и водкой. Мы только что побывали в этом баре, однако три высоких табурета у его стойки занимали жирные хмыри лет по тридцать, один в коричневом кожане, а два других в джинсе, с рожами, как тазы. Они жрали бренди и позванивали ключиками от машин, барменша чувствовала себя на седьмом небе, а за ее спиной возносился алтарь с «Чин-чином» на самом верху, коньяком на месте дароносицы и банками в самом низу. Выйдя оттуда, мы побрели по одной из улиц, она вела вниз и становилась все занюханней, пока не превратилась в обычную дорогу с кое-где стоящими домами, скорей даже хатами, и на одной из них над низкой дверью, кое-как заляпанной зеленой краской, мы обнаружили побуревшую доску. На ней кто-то изобразил кружку пива и надпись «Крестьянская корчма». Внутри все было так же, как на вывеске. И мы остались.

Мы ехали уже почти час, и тут пошел снег. С серого неба, которое без всякого шва соединялось с нагими холмами на горизонте, сыпались крупные белые хлопья. Дул южный ветер, и водителю пришлось снизить скорость, потому что дворники едва справлялись. Я разложил туристскую карту, на которой Василь обозначил наш шалаш и маршрут. Но что можно определить по такой карте, особенно если едешь с противоположной стороны? Автобус проезжал деревушку за деревушкой, сплошную цепь отвратительных могильников. Я глазел в окно, пытаясь увидеть какой-нибудь дорожный щит, остановку, все что угодно, лишь бы было написано название. Гонсер говорил, что они ехали два часа, так что время у нас еще было, но я предпочитаю знать, где нахожусь. Мы остановились в каком-то захолустье, которое называлось Плайсце. На карте оно тоже наличествовало. Желтая ленточка дороги, облепленная оранжевыми прямоугольниками, тянулась еще километров двадцать, чтобы у подножия высокой горы, на которую она поднималась серпантином, стряхнуть с себя соринки крестьянских дворов. По другую сторону перевала Монастырь (так было написано) шоссе на карте спускалось в светлую зелень, и дворы свисали с нее, как льдинки с ветки. Вскоре желтый цвет сменялся белым, и белая линия под прямым углом поворачивала на восток, на Неверку, и там обрывалась. От этого поворота отходила к югу черная нитка и бежала, тонкая, одинокая, километров семь, а на конце ее находился оранжевый прямоугольник с надписью «Сквирт». Дальше была уже граница. И где-то на середине этой линии, где-то между перекрестком и Сквиртом, появлялся Угриньский Поток, и было видно, что там есть мост, и вот там должна быть та дорога, которую Василь показывал мне с горы, где нам пришлось заночевать. На карте все это выглядело очень здорово. Пустяки, только шагай, и придешь.

Костек дремал, истомленный сидением в «Крестьянской корчме». Там был «Касис», так мы его подливали в подогретое пиво. Из-за снегопада смеркалось как-то очень быстро. На одной из остановок водитель перегнал всех пассажиров в заднюю часть автобуса. Начиналась гора, и наши шансы подняться на нее по пушистому свежему снегу были достаточно проблематичны. Нам предстояло преодолеть километра три-четыре серпантина. Я разбудил Костека, мы взяли рюкзаки и вбились в толпу у задней двери автобуса. Водитель торопил двух заболтавшихся баб, а Костек хлопал глазами и спрашивал:

– А в чем дело? В чем дело?

– В езде в гору зигзагом по снегу.

Автобус тронулся. Через минуту он резко свернул направо и начал подниматься. В сером полусвете сквозь метель я увидел внизу белые крыши Домов. А потом была уже одна только белизна. Я чувствовал, как ветер ударяет в бок автобуса, словно пытаясь столкнуть вниз, на дома, на хлева. Но у водителя с нервами было в порядке. Он включил «первую», вжал газ на одну треть и так держал.

– Коли он на подъеме встанет, то дальше ни в какую не пойдет. А ежели вниз покатит, то вообще страх.

– Так можно ж подтолкнуть.

– Хер в сраку, а не подтолкнуть. Сколько в нем тонн? Но этот хорошо тянет. Если не забуксует, то выедет. Неохота мне переть пехом.

Мужики в темноте обсуждали нашу ситуацию, и кто-то, видать самый впечатлительный, украдкой закурил.

На резком левом повороте я почувствовал, как зад автобуса уходит вбок, и уже казалось, что мы встанем, однако водитель дал еще газу, колеса чуток побуксовали, а потом мы снова двинулись в бесконечно медленном темпе, и лишь гудение двигателя да дрожь пола свидетельствовали, что мы едем по дороге, а не летим в темноте сквозь метель и не плывем по черной воде. На залепленном ветровом стекле дворники вырезали два прозрачных веера.

– Теперь пойдет. Этот последний поворот уже нестрашный.

Люди разошлись по автобусу. Нам не захотелось идти на свои места, и мы плюхнулись на последнее длинное сиденье.

– За семь гор, за семь рек, – произнес Костек. – Мне начинает нравиться.

Мы ехали через лес. В клочьях лучей автобусных фар мелькали заснеженные верхушки деревьев, что росли на круче.

– Эта ночь на вокзале и сам вокзал были такая гнусность. Орля – гнусность. Меня все время била дрожь. Только в той пивнухе я почувствовал себя лучше. Сколько нам идти?

– Километров десять. Дорогу я не очень знаю, а если точно, совсем не знаю.

– Ну, вообще класс! Мне это все больше и больше нравится. У тебя еще остались «мерзавчики»?

Остались. Четыре штуки. Я дал ему один, второй взял себе, и мы выпили за тьму и снег. Автобус наконец вскарабкался на перевал и начал спускаться вниз – так же осторожно, медленно, выворачивая почти на месте с задом, пришпиленным к дороге. А потом был долгий мягкий спуск, и вот мы остановились под фонарем в каком-то месте, выглядевшем как деревня побольше, чем те, что мы проезжали. Длинное плоское здание с большими желтыми окнами оказалось питейным заведением, потому как из него вывалило несколько подпивших граждан. В автобус они влезли с дымящими сигаретами, сгрудились около водителя и километра через два вылезли; остались только мы двое да три бабы в платках. Я подошел к одной из них. От моего «извините» она подскочила, но ответила, что тоже выходит на том перекрестке. Мы все так же ехали сквозь темноту и снег. Проехали мимо нескольких домов, а верней, огоньков, потом долго ничего не было, и наконец женщина встала, и мы вслед за ней. Мы выходили, пряча лица от водителя. Женщина куда-то исчезла. Потом в метели исчезли красные огоньки автобуса. Дул теплый ветер. Вообще было куда теплей, чем в Орле. Я взял горсть снега. Он лепился. Мы надели рюкзаки.

– Ну, и куда теперь?

– Прямо. Автобус повернул налево, а нам идти прямо.

Мы двинули по следу автобуса, вглядываясь в левую сторону.

– Возьми фонарик из бокового кармана.

Костек подставил мне свой рюкзак. Я нащупал плоский металлический футляр. Сноп света пробивал вьюгу всего на несколько метров, но в конце концов мы увидели, как от автобусного следа отходят две колеи, два едва заметных углубления, словно тут проехали сани или автомобиль и снег не успел еще все замести, завеять. Снега было выше щиколоток, а под ним ощущалась скользкость льда. Через некоторое время мы уже различали белую плоскость дороги между стенами леса.

– Километра через три-четыре будет ручей.

Надо услышать его, – сказал я.

– Большой?

– Кто его знает. Я его видел, когда была оттепель. Тогда был порядочный.

Мы стояли на середине этой загадочной дороги, которая сыпалась с неба, слагалась из маленьких кусочков, подвижная, неуловимая, вводящая в искушение. Я сбросил рюкзак на снег.

– В чем дело? Мы еще только начали идти.

– Посидим, Костек, на рюкзаках. Тепло. Успеем.

Я подал ему «мерзавчик». Он тоже что-то протянул мне.

– Как раз на такой случай. Повод у нас есть?

Я нащупал пачку и извлек толстую сигарету.

– Что это?

– «Житан» без фильтра.

– Ну, у меня тоже кое-что найдется. Погоди, не пей.

Мне пришлось встать и вытащить из рюкзака один спальник. А из свернутого второго я извлек бутылку спирта.

– Осторожней, это вроде того цыганского пойла, только позабористей.

Костек поднес огонек сигареты к бутылке, затянулся и прочитал название на этикетке.

– Ну что, и впрямь партизаны?

– И впрямь.

Черный дым «житана», белое пламя спирта. Это оказывало впечатление. Мы прополаскивали рты ветром. Снежинки холодили язык. В сущности в нас уже созрела готовность остаться. Посреди земли, посреди тьмы, в случайном месте. В этой готовности было что-то от согласия погрузиться в сон или согласия со скрытым, затаенным смыслом явлений. Здесь мне не пришло бы в голову задавать вопросы вроде тех, что я задавал на вокзале. Чего еще больше я мог ожидать от Василя? Он направил нас сюда, прислал на эту дорогу не дорогу, а все остальное было уже нашим делом.

Мы выпили еще по глотку и двинулись на юг. В глубокий мрак.