Владимир Плугин

АЛЕХАН

Граф Алексей Орлов («Алехан») ехал на разведку в Европу. Он должен был принять окончательное решение — нужно или нет посылать русский флот в далекое и опасное плавание. Это его ноша, его крест, его подвиг…

15 августа 1768 года на узких улочках небольшого уютного саксонского городка Карлсбада показались два экипажа, из тех, в которых в России обыкновенно ездили в те времена штаб- и обер-офицеры среднего достатка. Куда, и особенно по какой надобности, ехали четверо господ, содержалось в строгой тайне, и ведать о ней надлежало только в Петербурге, да и то лишь государыне и самым что ни есть высшим вельможам. Автор чувствует, что некоторые читатели уже готовы посмеяться над очередным секретом наших государственных служб как над секретом Полишинеля. Напрасно. В сделанной позднее записи в «Альманахе привилегированного общества стрелков в Карлсбаде с 1630 до 1845 года» утверждалось, что один из этих господ возвратился отсюда в Россию, между тем как он и его товарищи поехали вовсе не в Россию, а именно туда, куда случайно предположили некие карлсбадские обыватели.

Карета тем временем остановилась на рыночной площади, у гостеприимного дома вдовствующей фрау-прокуратор Гётцин. Путники вышли, и, пока поднимались по лестнице в отведенные им апартаменты, ступеньки под двумя из них скрипели сначала невыносимо жалостливо, а потом как бы со стоном облегчения.

В тот же день в «Курлисте» (лечебной ведомости) карлсбадского курорта появилась запись № 237:

«Их Милость господин подполковник фон Остров.

И. М. господин капитан фон Остров.

И. М. господин подполковник фон Герсдорф.

И. М. господин лейтенант фон Бухгольц, все на росс. имп. службе, проживающие…»

Как проводили время в Карлсбаде русские офицеры-путешественники, сведений не сохранилось. Наверное, как и все, приезжавшие лечиться. Пили воду, совершали моционы. Впрочем, об одном из них—том самом господине, что будто бы возвратился потом в Россию, — все-таки кое-что удается узнать из упомянутого «Альманаха общества стрелков», где он почему-то именуется «Его Сиятельством» с присвоением иной, хотя и похожей фамилии. Читаем: «В 1768 году Е. Сият. высокородный граф Александр (! — Авт.) фон… русск. импер. генерал-аншеф (в то время еще генерал-поручик. — Авт.) посетили Карлсбад в первый раз и пожаловали 29 августа 12 спец. (? — Авт.) дукатов на одни стрельбы, стреляли также и сами и взяли с собой при возвращении в Россию много изготовленных здесь стрелковых ружей.

5 сентября пожаловали Его Сият. граф фон… еще раз 6 дукатов на одни стрельбы…» Так вот, оказывается, чем занимался этот странный господин. Вместо того чтобы дегустировать лечебную воду, он вступил в привилегированное общество стрелков, сорил деньгами и дегустировал стрелковое оружие, немалую партию которого прихватил и с собой, уезжая на юг Европы, где почему-то надеялся отыскать Россию. Видно, ружья как лечебное средство произвели на него наибольшее впечатление.

Но пора раскрыть карты. Спутниками подполковника Герсдорфа и лейтенанта Бухгольца были подполковник лейб-гвардии Преображенского полка, генерал-поручик граф Алексей Григорьевич Орлов (подполковник фон Остров, он же Его Сиятельство) и капитан лейб-гвардии Семеновского полка граф Федор Григорьевич Орлов (капитан фон Остров).

«Фон Остров» — это псевдоним, произведенный от названия имения, подаренного в 1765 году императрицей Екатериной Алексею Орлову. Кроме того, он несколько напоминал подлинную фамилию, начинаясь и заканчиваясь на ту же букву. Правда, английский поверенный в делах Ширли в депеше на имя лорда Веймута от 20 июля 1768 года транскрибировал новые фамилии Орловых несколько иначе: Островский (Алексей) и Богородский (Федор). Что кажется более правдоподобным. Ведь Федор не был владельцем Острова. К тому же писаться «фонами» Орловы могли только в том случае, если выдавали себя за обрусевших немцев. Но… Что было написано в проездных документах Орловых, мы ведь не знаем.

Зачем же понадобилось Орловым инкогнито? Хотя в XVIII веке в Европе и любили всевозможные мистификации, ясно, что, собираясь к докторам, фамилии менять не было необходимости. Значит, Орловы отправились в вояж не столько затем, чтобы подлечиться, сколько — чтобы отличиться. Да и офицерский эскорт, сопровождавший «его сиятельство», говорит сам за себя. Зачислять всех сопровождавших в недужные было бы наивно. Федор Орлов был в последующее время очень активным помощником старшего брата. А подполковника Герсдорфа встретим среди участников экспедиции сподвижника Орловых князя Юрия Владимировича Долгорукова в Черногорию. Словом, ситуация прочитывается без затруднений. Что же в таком случае было истинной, или по крайней мере главной, причиной столь дальнего и хлопотного путешествия? Несомненно, надвигавшаяся война с Турцией.

Вступление России на путь решения своей исторической национальной задачи — освоения южных степей и выхода к морю — неминуемо подводило ее к возобновлению открытых военных столкновений с внешне могущественной Оттоманской империей и вассальным Крымским ханством, самому существованию которого угрожала опасность. Конфликт вокруг строительства крепости св. Димитрия Ростовского (будущий Ростов-на-Дону, 1764 год) был сигналом, что «крупный разговор» между русской императрицей и султаном Мустафой III, этим Александром Македонским по духу, если верить турецкому историографу Васыфу, был не за горами. Конечно, турки вели бы себя скромнее, не будь за их спиной сильного покровителя в лице Франции и не стань русско-турецкие отношения одним из узлов сложнейшей европейской политики. Франция взяла на себя миссию главного оппонента России на всех стратегических направлениях внешнего курса петербургского двора. Например, в Польше французы пришли на помощь барским конфедератам, и их волонтеры во главе с генералом Дюмурье, пробравшись через канализационный сток в Краковский замок, оказали сопротивление молодому Суворову. А в Леванте Франции вовсе не хотелось приобрести очень сильного в перспективе торгового конкурента, да и русское военное присутствие на Черном море могло бы подорвать сложившийся баланс сил в Европе. Вообще же стратегические принципы французской дипломатии в отношении России не отличались ни элементарной гуманностью, ни элементарным реализмом. Вот как сформулировал их министр тайного кабинета короля Шарль-Франсуа де Бройль: «Что касается России, то мы причисляем ее к рангу европейских держав только затем, чтобы исключить ее из этого ранга, отказывая ей в праве даже помышлять об участии в европейских делах. Вот та задача которую нужно снова поставить. Нужно устранять все обстоятельства, которые дали бы ей возможность играть какую бы то ни было роль в Европе. А раз так, то не следует никогда заключать с этим двором никаких договоров. Нужно заставить его впасть в совершенно летаргический сон, и если извлекать его из этого сна, то лишь путем конвульсии как, например, внутренние волнения, заблаговременно подготовленные. Даже не верится, что такое мог написать не то чтобы благородный и порядочный, а просто цивилизованный человек. Но — как видите.

Впрочем, эта политика была далеко не нова, и если о чем стоит задуматься, так о том, насколько она устарела для Запада к нашему времени. Его королевское величество упорно размышлял над тем, как с помощью Швеции, Польши и Турции установить «непроницаемый барьер между Россией и остальной Европой от полюса до Архипелага» (не первый западный вариант «железного занавеса»). И это Людовик XV, кажется единственный из европейских государей, не желал признавать за Екатериной II императорский титул, поскольку формально, по рождению и обстоятельствам восшествия на престол, она не имела на него права. Не считаясь с тем, что Россия была империей с начала XVIII века, а до этого в течение более чем полутораста лет царством (то есть той же империей). Ввиду чего Франция в течение десяти лет, с 1762 по 1772 год, не имела в России полномочных послов. Французы настойчиво подталкивали турок подраться с русскими, не особенно, конечно, рассчитывая на успех янычар или спагов в схватке с северными гренадерами или гусарами. Слишком велика была разница в степени обученности и организации войск, компетентности командного состава. Одной же численностью войны не выиграешь. Но, размышляли министры и дипломаты его величества, «даже терпя поражения, они (турки. — Авт.) умалят высокомерие России, которая истощена расходами последней войны (Семилетней. — Авт.) и польскими делами и не может находиться в таком блестящем положении, чтобы нести расходы обременительной войны с Турцией». Когда часть русских военных сил оказалась скованной польскими делами, в Версале решили и довели до сведения Стамбула, что момент благоприятный. Пора начинать…

Разумеется активность французского и турецкого дворов не осталась совершенной тайной для русского. Вопрос о войне встал в повестку дня. Нужно было готовиться. И братья Орловы предложили свой план — нанести туркам удар с тыла глубокой диверсией флота. Кто именно сообщил о нем императрице — Григорий или Алексей, — не вполне ясно. Однажды, вспоминая об этих событиях, Екатерина сказала: «Графу Орлову одолжена я частию блеска моего царствования, ибо он присоветовал послать флот в Архипелаг». Биограф А. Г. Орлова Шереметев решил, что речь идет об Алехане (как родные и друзья обычно звали Алексея), так как Гриц (такое же «домашнее» имя Григория Орлова) с 1772 года носил княжеский титул. Однако в рескрипте на имя Алексея Орлова от 29 января 1769 года императрица писала: «Мы сами уже, по представлению брата вашего генерал-фельдцейхмейстера, помышляли о учинении неприятелю чувствительной диверсии со стороны Греции как на твердой ее земле, так и на островах Архипелага, а теперь получа от вас ближайшие известия… и паче еще утверждаемся в сем мнении». Впрочем, это также всего лишь официальное уведомление, по-видимому, о заседании тайного совета, созданного для наблюдения за турецкими делами.

Но, в сущности, определение авторства идеи в данном случае было бы достаточно условным. Братья, несомненно, как и всегда, действовали вместе, хотя детальная разработка проекта скорее всего находилась в руках Алехана, ум которого отличался большей изобретательностью и гибкостью. Для уточнения на месте и реализации этого заманчивого и необычайно дерзкого военно-политического плана и отправился «лечиться» «за море» подполковник Островский со товарищи. Итак, он ехал на разведку. Он один должен был принять окончательное решение — нужно или нет посылать русский флот в далекое и опасное плавание, можно или нет поднять на борьбу против Оттоманской империи греческое и славянское население Балкан и островов Архипелага. Затея была сверхотважная, можно сказать, с клеймом «орловская», аж дух от нее захватывало. И в случае удачи дивиденды сулила сказочные. Туркам наносился совершенно неожиданный для них и потому ошеломляющий удар в самое незащищенное и чувствительное место, в непосредственной близости от Стамбула, оказывалась неоценимая помощь сухопутным армиям, действовавшим на северном театре, православные народы юга Европы обретали свободу под патронатом России. Русское военное присутствие в Средиземном море облегчало проникновение в Черное, покровительствовало отечественной торговле, подрывало здесь монополию Франции и вообще заметно усиливало позиции России в европейских делах. А ведь совсем рядом, на дохват руки, был и сам древний Константинополь, первоисточник православия. Пленяла мысль о возможности, при благоприятном стечении обстоятельств, восстановления руками России некогда славного Греческого царства, Византии… Но удастся ли поднять организованное восстание греков и славян? Достаточно ли будет сил у подошедшего русского флота, чтобы одолеть турецкий? Велик ли десант он сможет взять на свои борта? Хватит ли этого сухопутного отряда, чтобы оказать серьезную помощь восставшим, организовать их, наконец, захватить необходимые для флота базы? Все это должен прикинуть и взвесить он, Алексей Орлов. И вся ответственность за принятое решение и последующие действия ляжет на него. Ибо никто больше не отважится взвалить на себя такую ношу. Да он и сам бы этого не хотел. Это его ноша, его крест, его подвиг. Судьба подарила ему шанс быть полезным не только государыне, но и отечеству. Европа изумится, Россия прославится, а он, Алехан, обессмертит свое имя, заставит умолкнуть тех, кто сейчас шипит за его спиной в России, а может быть, и тех, кто рассказывает о нем всякие небылицы за границей. Главное же, он немножко успокоит свою совесть, рискуя жизнью за отечество. Только бы не сорвалось, только бы обстоятельства позволили… Так примерно мог размышлять Алехан, покидая гостеприимный Карлсбад и продолжая путь на юг по живописным дорогам Центральной Европы. От немцев он увозил не только приятные воспоминания. Еще проезжая через Данциг (Гданьск) и остановившись в лучшем в городе русском отеле, он был возмущен двумя висевшими в столовой картинами. Картины были написаны в батальном жанре и изображали какие-то сражения Семилетней войны, в которых пруссаки считали себя победителями. Художник с большим чувством изобразил убитых и раненых русских солдат, а также сдающихся в плен и на коленях умоляющих победителей о пощаде. Хозяин не постеснялся украсить этими творениями, достойными апартаментов Петра III, стены русской гостиницы!..

Не к похвале героя этой повести, он повозмущался-повозмущался, да с тем и уехал. Вступиться за русскую доблесть и достоинство пришлось госпоже Михалковой (княгине Екатерине Романовне Дашковой), проследовавшей тем же путем полтора года спустя. Найдя «обидным» «этот позор… соотечественников, выставленный перед путешественниками всех наций, посещавшими эту отель», Екатерина Романовна сделала серьезный выговор русскому «уполномоченному» Ребиндеру «за дозволение выставлять публично подобные картины».

— Мадам, — отвечал Ребиндер, — преследовать подобные злоупотребления совершенно не в моей воле. Вы не одна обижаетесь этими картинами: Алексей Орлов, проезжая Данцигом, жил в той же отели и не менее вас был оскорблен ими.

— Но почему же он не купил их и не бросил в огонь? Если б я была так же богата, как он, я немедленно поступила бы так. Но за неимением этого я должна приступить к другому средству, может быть столь же успешному.

И княгиня принялась за дело. «Когда резидент (Ребиндер. — Авт.) ушел от нас, — рассказывала она, — я попросила двух молодых людей, Волчкова и Штелина, служивших при русском посольстве в Берлине и провожавших нас сюда, купить мне масляных красок: голубой, зеленой, красной и белой; после ужина, затворив двери, эти молодые люди, знакомые с искусством живописи, помогли мне подкрасить на этих картинах голубые и белые мундиры прусских победителей в зеленые и красные—русских солдат. Эта работа стоила нам целой ночи и возбудила немало любопытство между домашними слугами, которые, конечно, заметили, что наша комната была освещена до утра и обратилась в приют какой-то таинственной забавы. Что касается до меня, я дрожала и радовалась с детским увлечением. На другой день я в той же комнате приготовила свои уложенные чемоданы и под этим предлогом никого в нее не впускала, кроме своих спутников и участников моего дурачества. Мы однако ж отправились из Данцига не прежде, как я уведомила Ребиндера об искуплении патриотической чести с помощию кисти; я долго смеялась, думая, как изумится хозяин отеля, увидя чудесную перемену в судьбе двух сражений на его картинах». Действительно, можно смело сказать, что в результате блистательного маневра княгиня Дашкова нанесла немцам сокрушительное поражение.

Что же касается Алехана, то ему предстояло искупать патриотическую честь совсем иными средствами. Читатели, наверное, удивятся, несмотря на представленные объяснения, как мог этот человек, слышавший свист пуль только на учебных полигонах, в глаза не видевший противника ни в чистом поле, ни тем паче на военном корабле, да и морем-то любовавшийся только с берега Финского залива, решиться на такое неслыханное в русской военной истории дело. Дело, требовавшее точного стратегического расчета политика и полководца, тактической сметки опытного военачальника и дерзости кондотьера и авантюриста, или, если воспользоваться русскими аналогиями, ушкуйника. Да потому и решился, что ощущал в себе задатки и политика, и полководца, и военачальника, и авантюриста. Время фаворитизма и «случай» брата Григория сыграли с ним злую шутку. Попав сразу в «князи», он не прошел шаг за шагом всех ступеней служебной лестницы, как, например, Суворов, не потянув как следует лямки, начал командовать и повелевать. Потому из него и не вышел Суворов — великий труженик при великом таланте. Но обещал он (как, впрочем, и его братья), может быть, не меньше и, хотя бы и в малой степени, смог все же реализовать свои недюжинные способности и оставить свой яркий след в русской жизни того времени и в русской истории (а не отбросить на них лишь мрачную тень, как склонны считать многие). В этом ему помогала снедавшая его неуемная жажда деятельности и крепко засевшая с юности потребность в риске, в единоборстве, в испытании себя. И потом… он ведь был патриотом. «Патриотом до энтузиазма», как оценила Екатерина каждого из трех братьев, помогавших ей взойти на престол. (Молодым читателям будет небесполезно узнать отсюда, что в те странные времена слово «патриот» не считалось ругательным. Напротив, его полагали похвалой.) Так Алексей Орлов стал подполковником Островским и оказался в пути.

Он и не подозревал, мирно покачиваясь на мягких подушках рядом с Федором, что слава в это время, можно сказать, неслась впереди него. Что его имя вновь стало притчей во языцех если не у всей образованной Европы, то, по крайней мере, в салонах французской столицы, так как Клод-Шарлемань Рюльер предал наконец бумаге свои наблюдения и размышления по поводу «революции» в России 1762 года. И не только описал то, что он видел, или слышал, или нафантазировал горячечным воображением предубежденного и очень раздраженного европейца, но еще и начал активно популяризировать свое творение среди почтеннейшей публики. Он читал, говорит Бильбасов, «Даламберу и Дидро, г-же Жоффрен и Ларошфуко, членам академии, всем, кто желал слушать…» Как, явившись ни свет ни заря в Петергоф, Алехан дерзостно утаил от Екатерины большой несуществующую записку Екатерины маленькой, как он вместе с Тепловым пытался отравить царя, а затем — вместе с Барятинским и Потемкиным — задушить его. Как после этого он, растрепанный, потный и с бегающими глазами, предстал пред очи императрицы… Чтения, как уже отметил Бильбасов, имели успех и принесли автору известность. Антирусские настроения Рюльера очень хорошо попадали в тон антирусской позиции французского кабинета. Пожалуй, даже слишком хорошо. Что имело и свои негативные последствия. Так как некоторые писатели и публицисты в дальнейшем неодобрительно отозвались о литературно-политическом опусе бывшего королевского дипломата и разведчика.

Гэбель назвал этот опус «достойной продукцией достаточно неловкого обманщика», граф Форциа-Пилес — «памятником злобы, дерзости и тщеславия», «клеветническим пасквилем». Но все это будет значительно позже. А в 1768 году единственным неприятным сюрпризом для Рюльера стало внимание к его скромному труду в Петербурге. Один из благосклонных слушателей этого, по выражению Дидро, «многоумного человека», а именно сам Дидро, поделился через Фальконэ своими впечатлениями с «заинтересованной стороной». Дидро вовсе не симпатизировал ни России, ни русским. «Сия нация, — изрек он однажды, — сгнила прежде, нежели созрела». Что же касается Алексея Орлова, то с подачи Дашковой («если можно вполне положиться на ее беспристрастие»), он считал его одним «из величайших мерзавцев на земле». Но Дидро, как сказал о нем современник, имел «энтузиастическую приверженность» к матушке и хотел прислужиться. С другой стороны, новое достижение французской мемуаристики стало известно секретарю русского посольства в Париже Николаю Константиновичу Хотинскому. Короче, матушка вскоре пожелала стать впредь единственной читательницей этого шедевра, иначе говоря, распорядилась купить его. 3 августа Хотинский нанес визит Рюльеру. Дидро, в свою очередь, взялся посредничать. В результате Рюльер размножил рукопись и рассовал списки по надежным местам. Сошлись наконец на том, что при жизни Екатерины сочинение напечатано не будет. И действительно, с тех пор до публикации в 1797 году его прочли, кажется, только Людовик XVI и прусский принц Генрих…

Алехан, впрочем, ничего обо всем этом не знал. В конце 1768 года он добрался наконец до Апеннин и обосновался в Венеции. О том, как проводили время в этом прекрасном городе братья Орловы, поведал… Рюльер. Да-да. Едва ставший знаменитым «писатель по политическим вопросам» успел благодарно раскланяться в гостиных за горячий прием своего первого литературного труда, как его пути-дороги вновь пересеклись с дорогами Алехана. Рюльеру поручили написать в качестве познавательного и воспитательного чтива для дофина — будущего короля Людовика XVI — историю польских смут. Но как же рассказать о смутах в Польше, не затрагивая русского деспотизма—их главной причины? А разве можно, рассказывая о русском деспотизме, ограничиться Польшей и ничего не рассказать о русско-турецкой войне, в которой «всегда справедливый, всегда прилежный… султан» и его «возбужденный и изнеженный… народ» вынужденно противостояли императрице, увлекаемой от неблагоразумия к неблагоразумию своими собственными страстями и всеми ошибками ее совета и ее министров»; которая «втянула в несправедливую войну разоренный и изнуренный, нуждавшийся в отдыхе народ». А как рассказать о войне… Вот так Алехан и попал снова «под колпак» к Рюльеру. И уж тот не упустил излить на него всю желчь, которая за неимением случая или сведений не выплеснулась в «Анекдотах».

Снабженные всевозможными инструкциями, говорит автор «Истории анархии в Польше и расчленения этой республики», «два брата графы Орловы, Алексей и Федор, прибыли в Венецию в исходе 1768 года, при первых искрах… войны: Алексей в это время — самое важное лицо во всей России, известный как истинный глава партии фаворита… замечательный своей сверхъестественной силой, красотой своих черт, свирепостью физиономии… Он казался отважным и рассудительным, гордым и популярным; он извлекал для одного себя пользу из кредита и службы всех своих братьев…» Федор был «красоты более женственной, чем у Алексея, но мужества более истинного» (ущипнул-таки Алехана, чтобы завязать узелок на память). «Двое Орловых, — продолжает Рюльер, — выбрали в качестве предлога путешествия по Италии простое любопытство (и никакой болезни? — Авт.).

Но во время своего пребывания в Венеции, где греческая, религия нынче терпима и где торговля вызывает постоянный наплыв славян и греков, они ежедневно показывались в храмах этой религии и подчеркивали здесь свою набожность, что могло бы заставить рассматривать их со стороны этих суеверных народов как представителей верховного покровителя их культа. Они запускали руки в свои карманы, один — наполненный золотыми монетами, другой—серебряными, и раздавали их, кичась милосердием и великолепием».

Если отбросить всю эту риторику, свидетельствующую, что сочинитель никак не мог преодолеть раздражения, когда речь заходила об Орловых (да и вообще о русских), то в целом нарисованная Рюльером картина выглядит вполне достоверной. Православные храмы Венеции были теми естественными, пристойными и безопасными убежищами, в которых Алехан и Федор могли впервые «явить» себя «народу», установить контакты с местными и, что особенно важно, приезжающими в Венецию по торговым и иным делам греками и славянами, завязать первые связи и начать осторожную работу по вербовке агентов и подготовке с их помощью населения Черногории, Морей (Пелопоннеса) и островов Архипелага к вооруженному восстанию. Выводы из состоявшихся бесед с нужными людьми и из общения с народной массой Алехан сделал быстро. «…Граф Алексей Григорьевич Орлов, — читаем в мемуарах Юрия Владимировича Долгорукова, — разговаривая с(о) славянами, венецианскими подданными и нашими единоверцами, уверился, что они недовольны своим правлением; также их соседы — черногорцы, турецкие подданные, и все греки в Архипелаге преданы двору российскому». Орлов немедленно отправил донесение в Петербург, «дабы на сии народы и обстоятельства делать свой внимание, и он представляет свои услуги, если прислан будет флот и войско…» Так излагает содержание этого письма Юрий Владимирович. Из рескрипта Екатерины на имя Орлова от 29 января 1769 года о нем можно узнать следующее. Алехан уведомлял императрицу о «действительной тамошних народов склонности к восстанию против Порты» и предлагал «употребить» «себя к службе Отечества вместе с православными греческими и славянскими народами». Он указал несколько наиболее важных мест на будущем театре военных и дипломатических действий, очевидно, в надежде получить из России агентов из числа местных уроженцев. Он, наконец, затребовал «грамоту» за «государственною Нашего печатью» в нескольких экземплярах для рассылки участникам будущего восстания, дабы они имели полную уверенность в покровительстве императрицы. Причем Орлов настаивал, чтобы в тексте было оговорено, что «при будущем Нашем замирении с Портою не упустим Мы включить в оное и друзей Империи Нашей, каковыми отныне уже признаваем Мы все народы, кои в войне составят общее с нами дело». Но касался ли Алехан вопроса о посылке в Средиземное море Балтийского флота, не совсем ясно. Екатерина пишет об этом как о мероприятии, которое, возможно, будет осуществлено «сверх всего сего», то есть общего греко-славянского восстания под руководством Алехана и его материального, финансового, дипломатического и иного обеспечения, которому в рескрипте от 29 января уделяется самое большое внимание.

Екатерина, в общем, предоставляет Орлову свободу действий, справедливо полагая, что «дальное место-расстояние и недостаточное по оному сведение прямых обстоятельств не дает здесь места никаким для вас (т. е. для Алехана—Авт.) подробным предписаниям». Тем не менее предписаний оказалось достаточно. Во-первых, Алехан должен был иметь «первым и верховным» «попечением», чтобы привести «все тамошние народы, или большую их часть, в тесное между собою единомыслие и согласие видов и чтоб принятие оружия, сколько возможно, везде в одно время или вскоре одного народа за другим, а с оным и на неприятеля с разных сторон большими и соединенными силами, а не малыми и рассыпанными каждого народа кучами, вдруг нечаянное нападение последовать могло, с положенным наперед намерением, как и куда продолжать дальнейшие действия, и где основать надежный себе плас-д'арм, без чего кажется никак обойтиться не можно, как для запасения воюющим нужного пропитания, так и для надежного иногда убежища от нашествия превосходных сил». (Очень свежие мысли, рождающиеся обычно в тиши кабинетов.) Во-вторых, «до времени» следовало «непроницаемую в сем деле иметь тайну; ибо секрет всем делам душа…» (Интересно, кто от имени матушки снабжал Орлова столь глубокими идеями? Или она настолько забылась, что осмелилась давать советы Алехану?) В-третьих, ему предписывалось по возможности умерять свою «ревность и усердие к порученному делу, «до того времени, как они воз(ъ)имеют пред собою отверстое поле». В связи с этим Алехану рекомендовалось оставаться «только в близости и удобном месте к скорому и надежному сношению с благочестивыми народами», но отнюдь не соваться пока ни на Морею, ни на острова.

Ну что же, «полные мочи» — это уже не словеса, а реальная помощь. И присылка грамот к грекам и славянам за монаршей подписью и государственной печатью — тоже. Хорошо, что матушка не погнушалась его советом и вставила в текст обязательство включить сии единоверные народы в предбудущее замирение с Портой. Это развяжет руки и придаст решимости многим сомневающимся и колеблющимся старейшинам и предводителям.

Что там еще она приготовила? Зафрахтован голландский корабль, нагружается «пушками, снарядами, ружьями и прочей воинской амуницией» для повстанцев и ждет лишь указаний, в какую гавань ему держать путь. Вот это прекрасно. И двести тысяч рублей, которые, разумеется, «надобны будут на разные и многие отправления нарочных, для приобретения на свою сторону лучших людей между разными народами, дабы способом сим приводить в движение целые кучи, на снабжение их недостающими им припасами и на другие многообразные расходы, коих заранее определить не можно», — это очень кстати. К тому же сумма «по востребованию нужды благовременно умножена будет», а «банкир» — русский поверенный в делах «при республике Венециянской и в других итальянских областях» маркиз Маруцци прибыл в Венецию почти одновременно с ним. Хоть сейчас беги и требуй денег…

Матушке не претит вступить в контакт с личностью, дерзнувшей принять на себя имя государя Петра Федоровича. А ведь прежде требовала выдачи сего самозванца. Что делать, политика диктует и государям. Ему, Орлову, поведение матушки кажется очень разумным. Ведь новый «Петр III» не претендует на российский престол. Каково-то только будет с ним общаться. Не признавать же за ним титул и имя. На чем здесь удастся договориться, во многом будет зависеть от Эздемировича и Белича. Надобно будет прочесть копию данной им инструкции.

Матушка пишет далее, что кроме того повелела «спросить под рукою из тех мест, которые» он сам назначил, и «из других, откуда надобно будет, охотников к службе вместе» с ним. И что по мере как они находиться станут, будут они отправляемы к нему «по одному, по два или по три, под приличными претекстами, дабы инако у недоброжелетелей наших не возбудить излишнего примечания, которое бы после успеху самого дела препятствовать могло». «Претексты» — это, конечно, хорошо и разумно. Каковы-то окажутся агенты.

Остальное как будто мелочи, хотя и важные: «нарочно сочиненный цифирный ключ» (для «корреспонденции вашей с Нами, которая по важности предмета своего требует непроницаемой тайны»), надежные и способные «служители канцелярские» для работы с ним вскоре будут высланы; шифры «на российском, немецком и французском языках» для переписки при случае с русскими послами «при чужестранных дворах». Но где же самое главное — о присылке флота? Вот. Девятый пункт, совсем затерявшийся среди предписаний о способах восстания, посланных и подготовляемых агентах, деньгах, секретах, грамотах, шифрах. Словно речь идет не о решающем условии успеха затеваемого предприятия… Так и есть! Что они там себе думают в Петербурге? Неужто всерьез полагают, что сокрушить могущество турок в Средиземноморье или хотя бы нанести им здесь чувствительный удар можно силами одних повстанцев? А оружия хватит того, что привезут на голландском корабле? Как иначе понять, что посылка флота—это «сверх всего сего» и ежели только возможность к тому представится»? А ежели не представится? Как и кто будет трактовать сие понятие: «возможность»? Справедливо, конечно, что «такая важная морская экспедиция, по чрезвычайной дальности места цели нашей, и по малому сведению или, лучше сказать, и по самой неизвестности береговых обрядов Средиземного моря, не может иметь прежде места, как по получении многих для нее весьма нужных сведений». Разумно, может быть, что для получения оных в Италию отправляется принявший русское подданство «тамошний дворянин» маркиз Кавалькабо, которому поручено приискание пристаней, а также искусных кормчих, «которые бы итальянские и греческие берега, воды и гавани совершенно знали». И он, конечно, окажет маркизу всяческое содействие и помощь, как от него требуют.

Но не разумнее ли еще было бы предоставить всю эту комиссию ему? Ведь не маркизу потом придется иметь дело с пришедшим флотом. Кроме удобства гаваней нужно принимать в расчет будущие военные и политические обстоятельства, стратегию кампании. А здесь маркиз совершенно посторонний человек. Что же касается отправки завербованных «кормчих» в Петербург, то это уже просто глупость. Нельзя разве выслать всех этих лоцманов навстречу подходящим кораблям? Хорошо, что флот находится в готовности. Но вблизи от родных берегов пользы от этого нет. А как понять вот эту кабинетную премудрость: «для экспедиции в Средиземное море довольно будет нескольких, во всем изобильно снабженных кораблей, ибо оные в малом числе поспешнее большой эскадры плыть и удобнее от примечания злодействующих Нам дворов скрыться могут…»? Ну, трусит матушка, боится шведов. В этом есть какой-то резон. Но остальное — это же для дитяти. Какая самая малая эскадра сможет незаметно просочиться через Гибралтар, если ее будут ждать? А главное — какой смысл даже в самом быстром приходе нескольких кораблей? Пусть даже на каждом будет по сотне пушек. А сколько пехоты они смогут перевезти? Без пехоты же не закрепиться на занятых в результате восстания территориях и не оказать реальной помощи восставшим в глубине материка и островов. Видно, брат Григорий плохо растолковал матушке ситуацию. Либо это происки Никиты Ивановича. Он и войну не одобрял (словно это от одной России зависело). А о морской экспедиции и слышать не хотел. То ли осторожничает по обычаю, то ли боится в случае успеха еще большего усиления Орловых, а вернее: и то и другое. Он, Алехан, должен вмешаться. Он воспользуется данным матушкой поручением «объяснить Нам, как наискорее, мысли ваши о всех вышеписанных статьях, дабы мы по оным и по другим получаемым сведениям решительную уже резолюцию благовременно принять могли». Он изложит «собственные» свои «рассуждения о удобности, пользе, времени и количестве отправленной отсюда в Средиземное море эскадры Нашей». Пусть в Петербурге поймут, что без посылки сильного флота с приличествующим десантом — и притом посылки по возможности наискорейшей — вся затея окажется пустой.

К сожалению, от этого письма уцелел лишь небольшой отрывок, который процитировал в своих «Записках» князь Юрий Владимирович Долгоруков. Но и в нем чувствуется решительное настроение Алехана: «…Или ехать, и ехать до Константинополя и освободить всех православных и благочестивых из-под ига татарского, которое они терпят. И скажу так, как в грамоте государь Петр Первый сказал: а их, неверных магометан, согнать в поля и степи песчаные на прежние их жилища. А тут опять заведется благочестие, и скажем: слава Богу нашему и всемогущему».

Объяснив таким образом без всяких околичностей и императрице, и совету при высочайшем дворе, что он думает об их умнохудощавой политической премудрости, Алехан продолжал в Венеции свою энергичную деятельность верховного тайного резидента России в Средиземноморье. К нему стекались с разных сторон эмиссары и агенты, в том числе добровольные, количество которых, если верить Рюльеру, было весьма значительным. «Большое число русских офицеров, — уверяет он, — мчалось к различным итальянским городам, одни — неизвестными, другие под разными предлогами (каких-либо) дел или любознательности. Даже русские, попавшие в немилость у их государыни, удаленные от ее двора, скитавшиеся по различным европейским столицам, ухватились за эту оказию, чтобы снискать себе протекцию людей, пользующихся доверенностью, и сбежались в Италию. Эти разорительные интриги и скорое прибытие в эти моря эскадр, которые снаряжали в русских портах, принуждали отправлять много денег в города, столь чуждые русской империи, с которыми эта страна не имела никаких связей, ни торговых, ни политических».

Нельзя не поблагодарить мсье Рюльера за то, что он так близко к сердцу принял подлинные интересы России, которые не желали понимать императрица и ее окружение. Что же касается «всего роя эмиссаров и офицеров», о котором говорит Рюльер, то действительная роль почти всех этих людей, оставшихся безымянными (точно ли их был «рой»?) в развернувшихся далее событиях до сих пор не выяснена. Многие ли из них вступили в контакт с Орловым и его уполномоченными, какие поручения им были даны и как они их выполнили, сведений нет. Из лиц известных, посетивших Алексея и Федора в Венеции, Рюльер называет Тамару и Папаз-оглы. Василий Степанович Тамара был молодой украинец, воспитанный в Италии, который из чистой любознательности навестил самые знаменитые края Эллады. «Один из покровителей, посвященных в правительственные тайны, придал ему смелости представить свои наблюдения императрице, и тотчас же, по слабости, присущей всем тем, которые предлагают государям эти великие проекты революций и восстаний… Тамара еще преувеличил силы греков».

По мнению Рюльера, рекомендации Тамары оказали на Екатерину чуть ли не решающее влияние и отразились в инструкциях, данных Орловым. Это, конечно, явное преувеличение, но несомненно, что появление такого хорошо знакомого со страной человека было очень кстати.

О Григории Папаз-оглы Рюльер сообщил следующее. Он был уроженец города Ларисы в Фессалии. Фамилия его, составленная из греческого «Папаз» и турецкого «оглы», означает, что он был сын священника. Еще при Петре он появился в Петербурге с воспоминаниями о каких-то неприятностях, испытанных на родине, растревоженным духом и желанием поймать фортуну. Он стал артиллерийским капитаном. И, естественно, познакомился с Григорием Орловым, служившим в одном с ним корпусе. После переворота 1762 года, когда Орлов стал вторым лицом в империи, Папаз-оглы явился к тезке и поделился с ним мыслями о возможности поднять восстание в Греции. Орлов, осмелевший после успеха недавнего заговора, с жаром ухватился за проект новой революции, которая могла бы посадить его возлюбленную на констатинопольский трон и сделать Российскую империю самой могущественной и обширной в мире. Но министр Панин, то ли из робости, то ли из осторожности, то ли из-за личной ненависти к фавориту и его ставленникам, нашел эти намерения преждевременными и химерическими. Фаворит, не зная действительного состояния чужеземных наций и всех отношений русской империи, уступил доводам министра. Но он уступил и настоятельным просьбам Папаз-оглы.

Правда, воспользоваться плодами русско-тосканской коммерции Папаз-оглы, кажется, не удалось. Погрузившись на судно в Венеции и выйдя в запив, он был захвачен дульциниотскими пиратами, которые вряд ли прониклись важностью его миссии. Освобожденный благодаря вмешательству австрийского консула, он прибыл в Триест и обнаружил там великое множество греков и славян, как местных, так и приезжавших по торговым делам. Он открылся некоторым из них и вскоре многочисленные агенты рассыпались по окрестным местам.

Как бы ни преувеличивал Рюльер значения и этой личности (Екатерина в рескрипте Алексею Орлову от 29 января ведь не упоминает ни его, ни Тамару), все же его появление в Венеции должно было особенно обрадовать Алехана. Во-первых, он мог просто знать его еще по Петербургу. А если даже и не знал, то доверенное лицо брата Григория (поверим Рюльеру на слово) в дополнительных рекомендациях не нуждалось. К тому же, это был местный уроженец, для которого будущий театр военных действий был отчим краем и который, конечно, представлял здешнюю ситуацию куда лучше, чем представляли ее русские наблюдатели. Ему было легче общаться с местным населением, у него здесь были знакомые. В довершение всего, он пришел к Орлову не один, а передал ему, как говорит Рюльер, всех своих агентов. Сам же он занялся на досуге сочинением на греческом книги о тактике русских и их военном устройстве, достойной быть распространенной во всей Греции, чтобы осведомить сначала все эти народы о дисциплине, средствах защиты и маневрах, к которым предполагали их приучить и приобщить. Дело налаживалось во всех отношениях. Алехан мог быть доволен. Как вдруг Венецию пришлось срочно покинуть…

Это, в общем-то, не было неожиданностью. Еще делая самые первые шаги в осуществлении своей политики в Причерноморье и Леванте, Екатерина пыталась заручиться поддержкой Венецианской республики и установить с нею связи как с «древним и естественным врагом Оттоманской империи» (по выражению Рюльера). Но Венеция предпочла не связываться с турками и наслаждаться прелестями мира, хотя и имела к султану территориальные претензии.

Предупреждая Алехана о необходимости сохранять в Beнеции свои практические акции по подготовке греко-славянского восстания в «непроницаемой тайне», императрица объясняла в рескрипте: «…Мы в мыслях и поступках республики Венецианской до времени надежны быть не можем, доколе не увидит она, что дело прямое действие возъимело… Из чего уже само собой следует, что все Наши как здесь, так и у вас распоряжения и приготовления так маскировать должно, чтоб они не инако как с самым делом вдруг открылись».

Не инако, как с самым делом. Это, конечно, из Петербурга легко советовать. А здесь, в Венеции, в чуждом, порой достаточно враждебном окружении, да еще принимая и рассылая званых и незваных агентов, часто понятия не имеющих о конспирации, очень трудно, если не невозможно. И немудрено, что «Венеция, всегда осмотрительная и осторожная, не замедлила взять на заметку эти маневры и решила внушить этим двум братьям, чтобы они выбрали другое местопребывание. Любознательность, служившая предлогом их путешествия, равным образом послужила и предлогом их высылки и затем их проживания в других городах» (Рюльер).

Матушка, предвидевшая подобную ситуацию, рекомендовала Алехану выбрать в качестве более надежного и долговременного пристанища Турин — столицу сардинского королевства, или Пьемонта, либо какой-нибудь другой город, подвластный тому же монарху. Ибо, писала она, «сей государь (Карл Эммануил III. — Авт.)… если вы свои дела поведете тихостию в его земле… немного заботиться будет узнавать или догадываться о прямом намерении вашего там пребывания, а в рассуждении знатности персоны вашей при Нашем дворе может быть и на узнаваемое им сквозь пальцы глядеть будет, особливо же когда узнает, что и все ваше пребывание будет там не долгое время».

Матушка никак не желала понять, что делать дела совсем «с тихостию» столь же невозможно, сколь и поддерживать персональное инкогнито, на чем она и не настаивала и даже признавала в некоторых отношениях нежелательным. Разве только власти будут смотреть «сквозь пальцы». Но то ли Карл Эммануил слишком широко раскрыл глаза, получив сведения о деятельности Орловых в Венеции, то ли еще по какой причине, но полюбовное соглашение с сардинским королевством не состоялось. Алехану пришлось немало похлопотать, подыскивая новую резиденцию. Он добрался даже до Неаполя, но Екатерина в том же письме от 6 мая 1769 года предупредила: «…дам вам приметить, что король неаполитанский (Фердинан IV, он же Фердинан I, король Обеих Сицилии. — Авт.) бурбонского дома и по французской дудке с своим министерством пляшет, а сия дудка с российском голосом не ладит».

Фердинан IV действительно оказался Бурбоном, и Алехан наконец остановил свой выбор на Пизе, одном из крупных некогда городов герцогства Тосканского, расположенном почти на самом берегу Лигурийского моря, в устье реки Арно. Как любознательному путешественнику ему, очевидно, сильно приглянулась Пизанская башня, против чего трудно было возразить. Кроме того, совсем рядом находился чудесный шумный портовый город Ливорно, гавань которого выглядела очень удобной как будущая стоянка русских кораблей (могли ведь Екатерина и Григорий Григорьевич Орлов продолжить российско-тосканскую коммерцию). К тому же герцог Леопольд, брат австрийского императора, оказался именно таким человеком, каким матушка рисовала в воображении сардинского короля. Короче, все устроилось, и Алехан с Федором могли теперь без помех любоваться знаменитой башней, обходить ее со всех сторон, а то и взбираться на самый верх, если только не боялись уронить. К сожалению, источники об этом ничего не сообщают.

Между тем, говорит Рюльер, некоторые из этих эмиссаров получили приказание возвратиться в Пелопоннес, чтобы объявить аборигенам о прибытии в ближайшее соседство к ним Алексея, посланного Богом и царицей (какой сарказм—Авт.) для освобождения Греции. Они были снабжены: для народа — книгой Папаз-оглы, для епископов—богатыми церковными одеяниями и для всех начальников—письмами Алексея и золотыми медалями с оттисками изображения императрицы, Все эти начальники получили право носить такие медали на шее как знаки чести. Но первой и главной целью этих эмиссаров было привезти с собой в Италию греческих депутатов, которые «после того, как увидят этого ниспосланного Богом (ну не может человек удержаться! —Авт.), возвратились бы в Пелопоннес, чтобы уверить своих сограждан в истинности обещаний императрицы».

Не все эмиссары и агенты, конечно, справлялись со своими трудными задачами. В частности, отправленные из Петербурга в Черногорию Эздемирович и Белич, а также «венецианский грек» Иван Иваныч Петушин вызвали неудовольствие Алехана, о чем тот не замедлил донести матушке в письме от 4 апреля. Одновременно через своего генеральс-адъютанта Ивана Крестенека он передал царице собственные предложения. Екатерина оправдывалась тем, что с началом войны «множество греков, сербин и прочие единоверные авантурьеры зачали соваться ко многим с планами, с проектами, с переговорами, и между ними, так сказать, брошенный подполковник Эздемирович показался лучшим». А Белич сказался приехавшим от Степана Малого, и этого обманщика и самозванца решили использовать, поскольку считали «весьма сильным». Я думаю, писала императрица, что и «грек Петушин в подобном казусе, то есть лучше его не нашли». Иначе говоря, Екатерина признавала, что «разведшкола» в Петербурге не справлялась со своими обязанностями. «Когда упражнялись здесь отправлением подобно сим слабых орудий, — продолжала матушка, — тогда приехал к нам Крестенек с вашими предложениями (он прибыл в Петербург около 5 мая. — Авт.), и тогда уже дело получило совсем иной вид и оборот (То-то! — Авт.), и уже не осталося для поправления сделанного и дабы вам помехи не было, как подчинить вам прежде разосланных молодцов, каковы они ни есть, знав, что вы им уже узду наденете по вашему рассмотрению». Матушка наконец-то поняла, с кем имеет дело. Несомненно, в Алехане «пропадал» выдающийся разведчик (и контрразведчик), прирожденный резидент самого крупного масштаба и оригинальный сыщик. Екатерина выразила сожаление, что до получения его письма успела отправить еще одну группу. Но зато теперь уж все. Больше ни единого человека без его предварительного согласия. Тут вот, кстати, просится ехать в Черную гору генерал-майор Иван Подгоричанин. Сказывается, что мог бы быть там «не бескредитен», поскольку это его родина и он там всех знает, да и его все знают, и во всех местах он сам побывал. Уже и проект свой подал (копия прилагается). Но: «…буду ждать от вас отповедь (! — Авт.): прислать ли его или обождать ли?»

Неизвестно, получил ли Алехан это письмо (курьер из Петербурга достигал Северной Италии или возвращался приблизительно за месяц; Екатерина ответила на послание Алексея Орлова, написанное 4 апреля, 6 мая), когда вновь доложили о прибытии посланцев из России. На этот раз аудиенции просил купец Барышников со своими товарищами, тоже, понятно, из торгового сословия. Народ это все оказался видный и производил впечатление не столько свойственной купцам осанистостью и степенностью, сколько военной выправкой. Оказалось, что торговлишкой они занялись совсем недавно, а вообще-то принадлежат к благородному сословию и являются офицерами армии ее величества. Это были артиллерийский подполковник и обер-кригс-комиссар в главной канцелярии артиллерии и фортификации Алексей Петрович Лецкой, подполковник Николай Иванович Маслов и Федор Васильевич Обухов, чей чин остался неуказанным. Ну а в купчине Барышникове Алехан без труда узнал старого знакомого и сослуживца князя Юрия Владимировича Долгорукова.

Граф Алексей Григорьевич Орлов в свое время одним из первых попал под властное обаяние тогда еще простого командира Санкт-Петербургского пехотного полка и решительно заявил государыне, что не примет под свое начало первый полк империи — Преображенский, если не получит в заместители Юрия Владимировича. Так, по крайней мере, писал в своих мемуарах сам князь. Сломив же однажды матушку, Орлов, отъехав за границу, уже чуть ли не в первом послании из Италии ультимативно потребовал, чтобы и туда ему немедленно прислали премьер-майора лейб-гвардии Преображенского полка Долгорукова. Вот, впрочем, как об этом рассказывает Юрий Владимирович: «Граф Орлов писал ко двору, что он представляет свои услуги, если прислан будет флот и войско, но что он начальства не примет, если меня к нему на помощь не пришлют». Делать нечего, царица согласилась («Сие мне предложено»). Если что несколько смущает и мешает вообразить слезы радости, выступившие на глазах Алехана при виде долгожданного гостя, так это то досадное обстоятельство, что именно за состоявшуюся уже отправку агентурной группы Юрия Владимировича извинялась Екатерина перед Алеханом («Прежде получения вашего письма, на которое я ответствую, отправлены отселе к вам князь Юрий Долгоруков, Николай Маслов, от артиллерии Лецкой, да еще четвертый, которого имя я забыла (Внуков). А теперь, по желанию вашему, отправления удержаны»). Получается, что Орлов знать ничего не знал о своем ультиматуме царице по поводу Юрия Владимировича и его появление было сюрпризом, трудно даже сказать, приятным или не очень. Казус…

Впрочем, по зрелом размышлении автор все-таки склонен думать, что неожиданный визит купца Барышникова со товарищи обрадовал Алехана. Ведь приехали опытные пехотные и артиллерийские офицеры, в которых вот-вот должна была возникнуть нужда. Князь Юрий Владимирович, наверное, нравился ему — скор на слово и дело, решителен, не ведает, кажется, сомнений. Кроме того, автор подозревает, что Алехана точил червь некоторой неуверенности, особенно в компании людей, успевших понюхать пороху. И соответственно он испытывал повышенный пиетет к последним, к их суждениям, к умению быстро ориентироваться в сложных ситуациях и, не теряя присутствия духа, принимать самые верные решения, а в нужную минуту лично возглавить атакующих или контратакующих, показав пример храбрости, хладнокровия и искусного владения оружием. Конечно, обо всем этом он узнавал из рассказов самих героев, по жанру, как легко было догадаться, приближавшихся к «охотничьим». Но все же… Вон даже брату Федору есть что вспомнить. Что же говорить о князе Юрии Владимировиче, неоднократно отличившемся в той же Семилетней войне, да еще перенесшем трепанацию черепа. Его ведь, как он говорил, после перемены фронта на 180 градусов при Петре Федоровиче ни за что не хотел отпускать из армии прусский король — знаменитый, хотя и много раз битый русскими полководец. Что он даже пил за его здоровье. А граф Захар Григорьевич Чернышев, его начальник, едва умолил Юрия Владимировича остаться у себя в корпусе, вручив ему Петербургский полк. Тут кого хочешь страх проймет. И брат Иван перед ним будто бы сгибался в поклоне…

Помимо всего прочего, приезд Юрия Владимировича должен был обрадовать Алехана уже теми вестями, которые он доставил. А вручил он ему кроме своих «бумаг» еще и записку, по-видимому от императрицы, «что весьма скоро к нему придут девять линейных кораблей, несколько фрегатов и пять тысяч десантного войска». Ну, скоро — это, разумеется, как смотреть. В письме от 6 мая Екатерина уведомляла, что флот раньше середины или даже конца лета не двинется. Но это все-таки был реальный срок. И прийти должна была настоящая боевая эскадра, а не те несколько суденышек, которым в случае встречи с французскими или испанскими кораблями рекомендовалось, так сказать, слиться с морским пейзажем. Наверное, и этих сил в будущем окажется недостаточно. Но начинать уже можно. Появление русского флота воодушевит греков и славян. Небольшие деташементы русской пехоты, усиленные артиллерией, придадут крепость и организованность полуразбойным «кучам» повстанцев. Кроме того, матушка пишет, что к посланному с князь Юрием реестром имеющих прибыть кораблей скорее прибавит, чем убавит. Необходимые «снаряды» брат Григорий уже отправляет, и «на первый случай корабль нанял». Денег матушка обещает еще триста тысяч. Это только на восстание, не считая расходов по флоту. Даже о чае и ревене не забыла. Еще каких-нибудь несколько месяцев — и его изнурительно-напряженная работа тайного резидента, ткущего паутину народного мятежа, закончится и Орлов-разведчик, Орлов-конспиратор уступит место Орлову-воителю. В письме от 4 апреля он подробно изложил императрице план предстоящего выступления, указал места, в которых оно должно начаться, последовательность действий, ближайшие и отдаленные цели, силы и средства, которые он предполагает привлечь, их соотношение с силами противника и т. д. И кажется, матушка поняла, что это сообщается ей для сведения, а не для выслушивания мудрых советов. Она сделала, так сказать, «на караул», как, бывало, при государе Петре Федоровиче, когда стаивала на часах под ружьем. То есть отвечала на «благоразумное расположение» Орлова следующее: «Оно вообще разумно, осторожно и вашему проницанию честь делает. Совершенно вам почти на месте бывшему лучше судить можно, где начать, и так я ваш план без изъятия апробую и не нахожу чего прибавить, и хотя оный время требует, но не более мешкать, как то требует осторожность разумная…»

Братья Орловы, помимо всего прочего, уделили очень большое внимание пополнению местными уроженцами будущего русского десанта. Ведь предназначенный к отплытию отряд насчитывал всего пять тысяч человек. Больше суда эскадры без риска поднять не могли. Да и из тех, кто ступит на палубу в Кронштадте, многие ли доберутся до греческих берегов здоровыми и боеспособными? Путешествие через тридевять морей — не шутка. Поэтому поиск волонтеров на месте выглядел насущной необходимостью. Рюльер говорит, что Орловы не пренебрегали никаким средством, чтобы компенсировать «крайнюю слабость» ожидаемого русского десанта. Суммы, которые они раздавали повсюду под благовидным предлогом милосердия, привлекли к ним во всей Италии великое множество греков и славян. Вся эта страна была наполнена тем сортом людей, которых называют вербовщиками; они заставляли дезертировать солдат и под предлогом нанять крестьян, чтобы дать тем в России земли для распашки, приманивали их к берегам, где они были волей или неволей (degre ou de force) анбаркированы (посажены на суда) и увезены на фрегаты, предназначенные присоединиться к эскадре (опять крохотная ложечка дегтя — «волей или силой»— и свист возмущенного европейского читателя обеспечен). Эти фрегаты, приобретением которых они стали, продолжает Рюльер, казалось, приготовлялись единственно для того, чтобы идти в Архипелаг и препятствовать турецкой торговле. Но их настоящее и секретное предназначение — доставить в Магон (английский порт на острове Минорка близ берегов Испании) и в некоторые другие порты все для подкрепления физических сил (les rafrachissemens), а также новобранцев, в чем у эскадр после их прибытия возникнет нужда.

Рюльер уверяет, будто для прикрытия этой операции, то есть принудительных или добровольных наборов и многочисленных закупок оружия, боеприпасов и кораблей, Алехан распространял слухи, что суда направляются на помощь черногорцам. И насколько он и его подручные окутывали тайной, реальна ли такая помощь, настолько старались придать этому благовидному предлогу всю гласность, какая только была возможна. Поэтому-де умышленно выбрали для такого дела «самых шумных (les plus bruyans) эмиссаров», чтобы выставить напоказ быструю помощь, которую реально отправляли в горы. Один русский генерал прибыл сюда с большой свитой и таким манером, что вся Европа тотчас узнала эту новость. Позаботились даже опубликовать, что три больших судна, отплывших от берегов' Италии, транспортировали в Черногорию шестьдесят офицеров, множество боеприпасов и некоторое число солдат (из числа навербованных греко-славянских «дезертиров», естественно).

Если поверить автору «Истории анархии в Польше», то черногорская экспедиция — одна из самых первых практических акций Алексея Орлова на Балканах — была всего лишь акцией прикрытия и не имела самостоятельного значения. Другое дело, насколько можно ему поверить, зная, что Клод-Шарлемань Рюльер — человек увлекающийся и, подобно князю Долгорукову, крайне беллетристического склада ума. Советский историк Тарле, например, воспринимал «черногорское дело графа Орлова» вполне серьезно. Но у Рюльера есть свой аргумент, с которым нельзя не считаться. Если он не выдумал, что о появлении русских в Черногории «мгновенно узнала вся Европа» и что он прочел об этом в газетах, то, зная Орлова, можно утверждать, что «утечка информации» действительно была чисто умышленной. Разумнее, конечно, думать, что экспедиция не носила исключительно бутафорского характера и вписывалась в общий план восстания, но Алехан решился на ее дезавуирование, чтобы отвлечь внимание, турок от будущих баз русского флота. С такой поправкой версия Рюльера выглядит вполне правдоподобной. Взять хотя бы в расчет выбор главы «русской миссии». Ведь этот вождь «шумных эмиссаров», этот генерал, высадка которого на Адриатическом побережье стала предметом пересудов в целой Европе, был не кто иной, как князь Юрий Владимирович Долгоруков!..

Сам он рассказывает о славном начале своей героической деятельности по освобождению христианских народов от басурманского ига так. В ожидании прибытия русской эскадры он и его спутники «в недействии весьма скучно время проводили». Наконец однажды утром (видимо, где-то на исходе лета или в начале осени) «граф Алексей Григорьевич мне говорит, будто брат его к нему приступает и требует ехать в Черную гору, но вот его слова: «Ты знаешь, что брат мой не имеет способности, а притом всеми ненавидим, то во избежание дурных последствий возьми сию экспедицию на себя. И коль скоро флот придет, я со всеми силами к тебе на помощь поспешу…» Я согласился и в несколько дней собрался».

Оставим «стенограмму» речи Алехана на совести Юрия Владимировича. Что делать, если так ему послышалось. Он принадлежал к той во все времена распространенной категории людей (особенно находящихся у власти и составляющих превратное представление о собственной значимости), которые видят и слышат только то, что им хочется. Внимательный же читатель уловит, что если Юрий Владимирович скучал в то время, когда большинство эмиссаров и агентов трудились в поте лица, значит Алексей Григорьевич уже разобрался, с кем имеет дело и какого рода поручения можно возлагать на князя. А потому безошибочно определил, что именно этого молодца заждалась сейчас Черногория. Может быть, он и в самом деле где-то подыграл Юрию Владимировичу, сказав, что такую ответственную миссию окромя него и доверить-то некому. Тем паче, что для убеждения турок в необыкновенной важности предпринимаемой им черногорской акции ему была нужна в руководители персона высокого ранга, а генералов (генерал-майоров) при нем было всего двое — брат Федор, которого он предназначал для более серьезных дел, да князь Долгоруков.

И надо сказать, Юрий Владимирович не подвел. Он действовал быстро и энергично. Выполняя распоряжение Орлова «спешить в Синигалию на ярмарку, куда все корабли свободно приходят и отходят» (это был способ маскировки, в данном случае, вероятно, декоративный, показывающий, будто русская экспедиция готовится с должной секретностью), Юрий Владимирович приказал прибыть туда каким-то 26 славянам, жившим в разных местах Италии и находившимся у него в подчинении. Они должны были явиться к неким Драшковичу и греку Протопсалтию — корреспондентам князя Долгорукова. Юрий Владимирович приказал также (другой формы обращения с подчиненными он не признавал) приготовить «два судна для его «переезда» и отбыл с сопровождавшими лицами в Венецию к маркизу Маруцци—за деньгами. В Анконе он получил известие, что греческий корабль и славянская «требакула» ожидают в Синигалии его повелений. Юрий Владимирович выехал «на ярмарку» (он ведь был еще и купец Барышников) и вскоре «анбаркировался» вместе со своей командой. Капитан греческого судна, узнав, куда держит путь отважный русский генерал, «был в жестоком страхе, но принужден» везти его в пустой порт между границ турецкой и венецианской (еще одно маскировочное мероприятие). Здесь Юрия Владимировича уже дожидался, пристально всматриваясь в непроглядную мглу ночного моря, заблаговременно оповещенный им венецианский подданный славянин Марко из деревни Майна. После чего отряду Юрия Владимировича пришлось совершить очень нелегкое («В жизнь мою не имел я более трудности», — записал предводитель) девятичасовое восхождение по черногорским «планинам», обдирая руки о терновые кусты и постепенно расставаясь с подошвами. Особенно тяжело, конечно, было русским, впервые совершавшим эту романтическую горную прогулку. К тому же все тащили на спинах нелегкий груз: деньги, медали, порох, свинец и прочее. Добрались все-таки до перевала, Юрию Владимировичу подвели добытое где-то длинноухое транспортное средство (отнюдь не достойное, разумеется, носить на себе генерала и майора императорской гвардии, а потому мы его и не называем), и русско-славянский отряд торжественно вступил в первое черногорское селение — Черницу. Здесь Юрий Владимирович смог наконец снова заняться своим любимым делом — отдавать приказания. Он приказал известить черногорцев, чтобы они немедленно собрались в своей столице — Цетинье, где смогут лицезреть полномочного посланника русской императрицы. На другой день народ собрался в монастыре, ставшем генеральской резиденцией, ему прочли манифест Екатерины. Юрий Владимирович привел всех к присяге повелительнице православных, «накормил (из каких запасов? — Авт.) и распустил по домам, объявив, что впредь они получать будут и его Повеления». Так начались черногорское сидение князя, за время которого он должен был сформировать здесь войско, а также разобраться, что делать со Степаном Малым. Слухи о появлении в Черногории самого Юрия Владимировича Долгорукова и о необыкновенных успехах его деятельности вскоре дошли, разумеется, до ушей, с одной стороны, великого визиря и даже султана, а с другой — правительства дожа. Обе державы — и Турция и Венеция — были сильно взволнованы. Турки — потому, что боялись Юрия Владимировича, венецианцы — потому, что боялись турок. Итальянцы, не мешкая, попытались отравить русских, подослав к ним своего агента под видом дезертира. Но тот передал порошок повару-итальянцу, а «сей честный плут» оказался более честным, чем плутом, и, «разведав», в чем дело, рассказал Юрию Владимировичу. Тогда подкупили каких-то черногорцев, чтобы они взорвали порох, на котором, можно сказать, спали русский генерал и его свита. Но «и сие удалось… открыть». Наконец, турки прибегли к испытанному временем средству. Они объявили и опубликовали указ: если кто-нибудь доставит к ним Юрия Владимировича—«живого или мертвого», — то «они платят пять тысяч червонных». После этого Юрию Владимировичу стало казаться, что в глазах окружавших его черногорцев появился какой-то странный блеск и что они посматривают на него с неожиданным интересом, словно видят впервые. Словом, он «мог приметить, что они ищут способа» до него «добраться». Черногорцы довели до сведения русского генерала, что им обидно видеть при нем охрану из «славян», как будто они сами не готовы служить ему верой и правдой. Поползли всякие другие «неприязненные слухи». Юрий Владимирович понял, что самое время объявлять экспедицию успешно завершенной и «вырываться» из «сего разбойничьего гнезда».

Он уже и не чаял — как, «но Бог помог». Граф Войнович, переодевшись местным жителем, добрался до ближайшего турецкого порта и нанял там суденышко, договорившись, что через два дня лодка с матросом причалит в условленном месте и будет всю ночь ждать пассажиров. Нет-нет. Юрий Владимирович вовсе не собирался бежать тайком. К этому не было никаких оснований. Он просто не видел смысла в долгих дружеских прощаниях, а потому «первый» его «предмет был всех черногорцев удалить» под теми или иными предлогами. Потом Юрий Владимирович велел привести к нему томившегося по его приказанию под стражей Степана Малого и объявил ему, что именем матушки-государыни жалует его российским офицером, во удостоверение чего дает ему патент и приказывает облечься в приготовленный мундир. Он оставил Степану порох, сукно и прочие привезенные припасы, а также письменное повеление для имеющих вернуться черногорцев. Что он, князь Долгоруков, «поручает» Степану Малому управление «Черной Горы». После чего генерал-майор и его свита, выражаясь современным военным слогом, убыли из места своей временной дислокации. Навсегда. Оценивая это событие, автор должен прямо заявить, что сколь он ни симпатизирует Юрию Владимировичу и сколь ни входит в трудное положение, в котором он оказался, однако не может не заметить, что тот отчасти сам был всему виною, так как из всех своих доблестей в наибольшей мере проявил несгибаемость и холодность ружейного штыка. Автор признается, что описал так подробно черногорскую экспедицию не только из-за пиетета перед добродетелями Юрия Владимировича (им самим правдиво описанными), но еще более потому, что когда-то сам бывал в тех местах. И в Цетинье, и в новой столице — Титограде, и в мавзолее Петра II Негоша, подстилаемом облаками, и в обычном селении, название которого, к сожалению, забыл (и где его угощали смоквами и сливовицей), и на побережье. И свидетельствует, что, пожалуй, нигде на земле русское имя не окружено таким почетом, таким искренним уважением, как в Черногории.

Вот и все об удивительных приключениях и похвалы достойных делах Юрия Владимировича Долгорукова, генерал-майора службы ее величества императрицы и самодержицы всероссийской.

В заключение скажем два слова об Алехане. В то время как князь Долгоруков приобретал европейскую популярность на суровых вершинах Черной Горы, он тоже не сидел без дела. Под его негласным руководством на принадлежавших Венеции островах русские, говорит Рюльер, с помощью некоторых священнослужителей и при неведении правительства готовили свои заговоры. Крестьяне этих островов и все множество фессалийцев и эпирцев, которые бежали сюда с началом войны, находились в готовности получить оружие и присоединиться к русскому флоту, как только он появится. Многие корабли в Архипелаге спустили оттоманский флаг и подняли русский. На них устроили продовольственные склады. Они ожидали на якоре на каком-то пустынном рейде. Вот какими средствами—заключает Рюльер — старались восполнить все то, чего реально недоставало вооружению (armemens) московитов (!). Казалось, что вместо того, чтобы готовить восстание в Пелопоннесе, сделали заговор против этой несчастной провинции…

Да, Алехан делал все, что было в его силах. И его успехи, в отличие от скромных достижений Юрия Владимировича, видимо, действительно были выдающимися. Хотя ни сам он, ни кто-либо другой из участников подготовки восстания, к сожалению, не позаботился об их «увековечении». Пора было начинать, пока турки не встревожились всерьез и не стянули на Балканы и в Архипелаг крупные силы. Алехан ждал появления флота.

 

Александр Маслов

«СМЕРТЬ УЧИНИЛАСЬ БОЖЬИМ СУДОМ…»

Споры о таинственной смерти царевича Дмитрия не утихают до сих пор. Согласно официальной версии мальчик нечаянно нанес себе ножом рану в область шеи. Однако, по слухам, царевич Дмитрий был злодейски зарезан людьми, подосланными Борисом Годуновым. Таким образом, смерть Дмитрия из личной драмы превратилась в историческую трагедию. Эта версия до сих пор продолжает оказывать заметное влияние на историографию.

Что же случилось в самом деле на подворье угличского кремля в солнечный день 15 мая четыре столетия назад?

В 1584 году Дмитрий вместе с матерью Марией Нагой, шестой или седьмой женой Ивана Грозного, выехали в Углич. Брак их, согласно канонам Русской Православной Церкви, не мог считаться законным и, следовательно, Дмитрия, которому царь Иван IV выделил удельное княжество со столицей в Угличе, как незаконнорожденного, следовало бы именовать не царевичем, а удельным угличским князем. Но в историю он все-таки вошел как «малолетний царевич Дмитрий». Он был единственной надеждой рода Нагих на возвышение. Уже с 6–7 лет он начал чувствовать себя будущим государем. Мальчика отмечала семейная черта — жестокость и необузданный характер. Он часто приказывал дворовым людям лепить из снега и вырезать из дерева человеческие фигуры и присваивал им имена московских бояр, а затем отсекал им конечности и головы, приговаривая: «С этим я поступлю так-то, когда буду царем, а с этим — эдак». В русской истории был уже пример царственного ребенка, одаренного и страстного, воспитанного подобным же образом. Из этого ребенка впоследствии вырос царь Иоанн Грозный.

Трагедия разыгралась в субботний день, когда обитатели кремля готовились к обеду. Царевич, как обычно в это время, играл с мальчишками ножиком в «тычку». Бросавшему нож с определенного расстояния необходимо было попасть в очерченный на земле круг. Наступил черед Дмитрия. И в этот момент произошло непредвиденное. Все кинулись во внутренний дворик. Мария Нагая выхватила из рук Арины Тучковой тело уже мертвого сына. Обезумевшая от горя царица, указывая на Волохову, под чьим надзором находился во время игры Дмитрий, запричитала, что это ее Осип с сыном Битяговского да Микита Качалов царевича Дмитрия убили. Ударили в колокол. Вокруг уже толпился возбужденный народ. Многие прибежали с палицами и ножами. Выскочивший прямо из-за обеденного стола Битяговский пытался успокоить людей, отвергая обвинения в причастности его к смерти царевича. Но, как в наши дни, так и в те времена, сыграла роль «психология толпы», подогреваемая братьями Нагими.

А. С. Пушкин однажды проницательно заметил: «Народ, как дети, требует занимательности, действия. Народ требует сильных ощущений, для него и казни — зрелище. Смех, жалость и ужас суть три струны нашего воображения, потрясаемые драматическим волшебством». Дьяк Михаил Битяговский, присланный Годуновым надзирать за царевичем, и его помощники Никита Качалов и Данила Третьяков были тут же растерзаны возбужденными людьми. На глазах Марии Нагой были убиты игравшие с Дмитрием малыши Данила Битяговский и Осип Волохов.

В Углич прибыла следственная комиссия во главе с митрополитом Саркским и Подоинским Геласием, а фактически руководил ею Василий Шуйский — коварный и умный противник Бориса Годунова. Историки пишут, что комиссия вела дело «по горячим следам».

С криминалистической точки зрения это не совсем так. Расследование по горячим следам считается тогда, когда проведено оно в течение первых суток после происшествия. Комиссия же Шуйского прибыла в Углич только 19 мая, то есть на четвертые сутки после происшествия. С точки зрения современной криминалистики, смерть при так называемых «невыясненных обстоятельствах» предполагает возможность убийства, самоубийства или же несчастного случая. До наших дней сохранился «Обыск» — следственное дело Шуйского. Надо отметить, что расследование было проведено весьма профессионально. Как и положено, отрабатывалось несколько версий. На Руси во все времена умели вести «розыскные» дела.

Было установлено, что в момент происшествия все убиенные служивые люди на месте гибели Дмитрия не были. Дьяки и подьячие проводили очные ставки, подробно опрашивали свидетелей. Рассказам мальчиков, наблюдавших за игрой, придавалось особое значение. Ведь дети легко внушаемы и на допросах при умело поставленных вопросах могут дать «нужные» следствию показания. Как подтверждает анализ записей следственного дела, на детей при дознании не оказывалось психологического давления со стороны взрослых. Мальчики рассказывали о случившемся так: «…играл де царевич в тычку ножиком с ними на заднем дворе, и пришла на него болезнь — падучей недуг — и набросился на нож». Взрослые подтверждали: «…да в ту пору, как ево било, покололся ножом сам и оттого умер».

Комиссия, проанализировав показания свидетелей, пришла к однозначному выводу, что произошел несчастный случай во время приступа «падучей». После изучения всех документов 2 июня 1591 года «Освященный собор» и боярская дума объявили народу: «Царевичу Дмитрию смерть учинилась Божьим судом».

Теперь уже участников бунта в Угличе постигла жестокая расправа: братьев Михаила, Андрея и Григория Нагих заточили в острогах дальних городов, а мать царевича Марию Нагую постригли в монахини и сослали в отдаленный монастырь. Были наказаны и многие горожане. Судьба же угличского колокола, известившего об «убиении» Дмитрия, стала под стать человеческой: его лишили одного «уха» и под крепкой стражей «сослали» в далекий Тобольск.

Учитывая сложную политическую ситуацию того времени, некоторые скептики до сих пор говорят: «А не могли ли доверенные люди Бориса Годунова в розыскное дело вклеить определенные листы, свидетельствующие в его пользу?» Проведенные в наше время научные исследования подтвердили полную подлинность составленного «Обыска». И тем не менее еще продолжают появляться публикации о преднамеренном убийстве царевича. Даже многие именитые ученые продолжают утверждать, что имена истинных исполнителей убийства, вероятно, никогда не будут известны. Возможно, это были наемники, которых в Угличе никто не знал, они могли легко проникнуть на территорию кремля, так как он практически не охранялся. Совершив злодейство, преступники покинули территорию дворца и, вскочив на коней, скрылись из города. Версии этих ученых основаны на раскладе политических сил того времени.

Они считают, что «убийство» царевича было выгодно в первую очередь Василию Шуйскому. Но через тринадцать лет после трагедии Шуйский признает в самозванце Лжедмитрии «убиенного царевича», а два года спустя после этого, «выкликнутый» на царство, он в своих грамотах объявит народу, что Дмитрий «умре подлинно и погребен в Угличе». Весьма неприглядной была и роль матери Дмитрия Марии Нагой. Привезенная из монастыря для очной встречи, она тоже признает в Лжедмитрии своего сына, наскоро придумав сказочку о якобы «подмененном Дмитрии» во время приступа, и что тогда погиб «подменный» мальчик.

По одной из существующих версий, Дмитрий был убит по приказу Бориса Годунова, причем убийцы намеренно дали мальчику в руки острый нож во время игры и терпеливо ждали, когда царевич во время приступа эпилепсии сам наколется на него. Неправдоподобность этой ситуации очевидна. Это сколько же времени надо было ждать, чтобы мальчик сам наткнулся на нож? Не обошла стороной история смерти царевича и великого русского писателя А. П. Чехова. После окончания медицинского факультета он собирался защитить диссертацию на тему: «Врачебное дело в России» и в этой диссертации хотел с помощью медицинских данных подойти к решению исторической разгадки смерти царевича Дмитрия. Изучая данные о смерти мальчика, Чехов с сожалением писал, что судебная медицина в проведенном исследовании полностью отсутствовала.

Царевич страдал «черным недугом», «падучей болезнью»—тяжелейшей эпилепсией, сопровождавшейся внезапно возникавшими частыми, длительными приступами—припадками. Современная медицина рассматривает эпилепсию как нервно-психическое заболевание, в некоторых случаях приводящее к распаду личности. История знает много примеров эпилепсии у знаменитых людей: Ю. Цезаря, Ф. Достоевского, В. Гога, Г. Флобера. Все они, страдая «падучей болезнью», сохраняли интеллектуальный и творческий потенциал. Однако эти примеры подтверждают только исключение из правил. Заболевание это известно с древнейших времен. Уже в IV веке лечение эпилепсии подразделялось на диетическое, хирургическое и фармакологическое. Диетические методы рекомендовали растирание тела больного винным уксусом и оливковым маслом, запрещали употребление некоторых видов рыб, мяса и дичи; хирургические—кровопускание, нанесение порезов на различных частях тела, трепанацию черепа; фармакологические — применение трав, отваров. Рекомендовались также постоянные молитвы и голодание, ношение амулетов. Чрезвычайно эффективным считалось прижигание кожи головы в затылочной области. Однако все эти средства мало помогали. И, конечно, Дмитрий был обречен — мальчик с издерганной психикой, искалеченный дурным воспитанием. Если взглянуть на царевича обычными человеческими глазами без «исторического» прищура, то в роковой день, 15 мая, он вышел во двор, измученный тяжелейшим приступом, где его поджидали сверстники.

Последний перед смертью приступ продолжался у него непрерывно два дня. Он искусал руки мамок и нянек, пытавшихся удержать выгибающееся в судорогах тело.

В медицинской практике отмечены случаи припадков эпилепсии, когда больные бывают застигнуты приступом в самом неожиданном месте. Зачастую эпилептики наносят себе достаточно тяжелые телесные повреждения при ударах о землю и окружающие предметы. Все это как бы подтверждает версию о несчастном случае, или версию об «убийстве без убийцы». Но медицинская практика ни разу не зафиксировала случая смерти, подобной смерти царевича Дмитрия. Ни один из больных эпилепсией не получил ранения от ножа, сжимаемого в собственной руке. Получается, что медицинская статистика если не отвергает, то как бы ставит под сомнение версию «убийства без убийцы», так же, как и версию о несчастном случае во время приступа «падучей».

Какова же настоящая причина смерти царевича Дмитрия?

Наблюдательного А. П. Чехова не мог не заинтересовать вопрос: мог ли царевич нанести смертельное колото-резаное ранение в области шеи собственной рукой? Вот что пишет он по этому поводу издателю Суворину: «Насчет падучей можно прочесть в любом учебнике по нервным болезням, а также и (для исследователя это нужно) в соответствующем отделе судебной медицины. Но Вы не специалист, не разберетесь в медицинском хаосе. Я возьму клочок бумаги и вкратце набросаю Вам все, что нужно, и объясню, буде сумею. Зарезать себя мальчик мог».

Ну а что говорит нам современная судебно-медицинская экспертиза о подобных случаях в наш век технократии? Может ли пострадавший причинить себе повреждения собственной рукой?

Безусловно, может. Современная судебно-медицинская практика знает немало случаев смертельных исходов у эпилептиков, которые в момент приступа держали в руках колющие и режущие предметы. По этой причине Положение об охране труда запрещает лицам, страдающим эпилепсией, работать на производствах, связанных с механизированным трудом. А могла ли так быстро, как в случае с царевичем Дмитрием, наступить смерть при ножевой ране на шее? Медицина на этот вопрос отвечает положительно: смерть наступает от воздушной эмболии сердца, то есть от попадания воздуха в правый его желудочек, при травмах сосудов шеи. Количество воздуха от 20 до 100 мл способно вызвать смертельный исход раненого. И при быстром попадании даже сравнительно небольшого количества воздуха в сосудистое русло смерть обычно наступает немедленно, что и произошло, по-видимому, с царевичем Дмитрием.

Историография до сих пор не обладает информацией, позволяющей утверждать о причастности Бориса Годунова или Василия Шуйского к смерти Дмитрия.

А многочисленные факты судебной медицины и данные экспертной практики говорят за то, что он мог погибнуть при повреждении сосудов шеи ножом, который держал в руке, во время приступа эпилепсии.

Учитывая подтвержденную современными научными исследованиями достоверность материалов тщательно проведенного после трагедии «Обыска» в Угличе и возможность нанесения себе, при случаях эпилепсии, смертельных уколов, что подтверждается современной практикой судебно-медицинской экспертизы, смерть сына Иоанна Грозного царевича Дмитрия следует трактовать как несчастный случай.

 

Эдуард Юн

ИСТОРИЯ МЫТНОГО ДЕЛА

Ненавидел Ваньку Каина московский купеческий люд. Ненавидел и боялся. Поступив на службу царскую, бывший вор и пройдоха везде имел свои глаза и уши, любой потаенный товар на чистую воду выводил. Три шкуры с лиходея спускал, но мыто брал— монаршую казну пополняя и свой карман не забывая. Много веков с той поры прошло. Но ни на миг не прекращалась тысячелетняя борьба таможенников и контрабандистов.

Оперативно-розыскное дело российской таможни зарождалось и развивалось вместе с отечественной историей борьбы с контрабандой и не является чем-то абсолютно новым, привнесенным извне.

Росло государство, ширилась торговля со странами иноземными. И контролировать ввоз-вывоз товаров, сбором пошлины доход державы приумножать можно было лишь с помощью погранично-таможенной службы.

Таможенное дело в России ведет свое начало со времен Древней Руси. Порядок взимания в то время торговой пошлины («мыта»), которую можно считать предшественницей таможенной пошлины, был четко закреплен в «Русской правде» Ярослава Мудрого.

В XV веке, после свержения золотоордынского ига на Руси вновь возрождается торговля. В городах вместе с мытом появляется и новый вид пошлины — «тамга» (отсюда и происходит слово «таможня»).

На усилия государства по установлению действенного контроля за перемещением товаров через границу лихие торговые людишки незамедлительно ответили стремлением уйти из-под этого контроля.

Контрабандисты, тайно промышлявшие провозом товаров в обход установленного порядка, были известны еще со времен Древнего Рима и Древней Греции.

Попытки уклониться от уплаты пошлин (мыта) за провоз товаров через мост, по дороге, за торговое место и право торговли в городе были типичны для Древней Руси. Однако вряд ли можно всерьез говорить о существовании на тот исторический период проблемы борьбы с контрабандой.

Положение дел резко меняется в XVI веке, когда начинает формироваться русское централизованное государство со столицей в Москве. Привилегии или отмена льгот иностранным купцам используются Иваном Грозным как инструмент политического воздействия. Но в 1649 году привилегии иностранцам в вопросах торговли отменяются вовсе, а таможенная пошлина для них устанавливается: гораздо большая, нежели отечественным купцам.

25 октября 1653 года царь Алексей Михайлович подписал указ «О взимании таможенной пошлины с товаров в Москве и в городах с показанием по сколько взято и с каких товаров». Этот указ вошел в русскую историю как Торговый устав. Его можно считать и первым Таможенным уставом. В мае 1667 года был введен Новоторговый устав Алексея Михайловича — первый российский таможенный тариф. Он резко, почти в 4 раза, увеличил пошлины с иностранцев, в 5 раз повысил проездную пошлину, ввел запретительные тарифы на вино, сахар и ряд других товаров, определил санкции за нарушения установленных правил уплаты этих налогов. Естественно, все это побуждало предприимчивых купцов искать лазейки и обходные пути для провоза запрещенных товаров и для занижения пошлин. Так в России зарождалась контрабанда.

Крепла и царева служба. В XVII веке таможни имелись во всех городах и местечках, а в крупных торговых центрах их было по нескольку.

Методы борьбы с контрабандой формировались и оттачивались людьми, приходящими в таможенное дело из различных сфер деятельности со своим опытом, знаниями и навыками. Десятки лет складывались и развивались традиции, секреты ремесла передавались из рук в руки, опыт наращивался и обогащался. В эпоху Ивана Грозного уже была широко распространена используемая Тайным Приказом практика осведомительства и доносительства.

Легендарный организатор сыска Ванька Каин везде имел своих соглядатаев. Поставленные на таможенное дело (в Большую таможню, Померную избу, Мытную избу, губернские таможни) купцы, целовальники и служивые люди активно использовали сыскной опыт.

Во времена Петра I в таможенное дело широко вовлекался стрелецкий и флотский люд, обученный военному ремеслу и имеющий боевой опыт. А это означало, что в методику борьбы с контрабандистами был привнесен опыт войсковой разведки с использованием лазутчиков, наблюдателей, дозорных.

В 1723 году Петр I издал указ, которым предписывалось: «…По всей польской границе по большим дорогам учредить крепкие заставы, а между тех больших дорог малые дороги, проезды лесом зарубить, а где лесу нет, то рвами перекопать и накрепко заказать, чтобы никто ни для чего по оным за рубеж не ездил и следу не прокладывал, а объезжал бы на помянутые большие дороги, а для того с помянутых застав от одной до другой иметь разъезды, и ежели на таких заповедных проездах появится след, то тут дожидать, и кто поедет, того взять и штрафовать взятием всего того, с чем взят будет». Учрежденные этим указом форпостные команды из состава воинских подразделений должны были регулярно высылаться в разъезды с задачами воспрепятствовать контрабанде, охраны границ и задержания беглых людей. Однако это не могло остановить незаконный провоз товаров, особенно после повышения размера пошлин в 1724 году. Служба не могла справиться с возросшими масштабами тайной переправы товаров через границу, тем более что контрабанде потворствовали порой сами таможенные чиновники. Неизменно проявлялась закономерность: повышение тарифных ставок резко увеличивало поток контрабанды и число злоупотреблений служебным положением в таможенной среде.

При слаборазвитой отечественной экономике и неприкрытой границе остановить или даже ослабить поток незаконно ввозимых товаров было практически невозможно.

В 1754 году в пограничной полосе был учрежден институт объездчиков, на который возлагалась обязанность поимки контрабандистов, и установлен порядок, в соответствии с которым объездчики поощрялись четвертой частью задержанного контрабандного товара, а осведомители получали половину конфиската. Постепенно эта практика закрепилась в Таможенных уставах, но в отсутствие прямых документальных подтверждений можно лишь с известной долей уверенности полагать, что таким образом создавалась благоприятная основа для использования в борьбе с контрабандой платных информаторов.

Использовались в борьбе с контрабандой и либеральные меры. Так, в 1731, 1766 и 1782 годах устанавливались пониженные ставки таможенных пошлин, однако к кардинальным изменениям в ситуации это не привело.

В 1782 году императрицей Екатериной был подписан указ «Об учреждении особой таможенной цепи и стражи для отвращения потаенного привоза товаров». В Манифесте к указу пояснялось: «Употребленные до сего времени средства к уменьшению потаенного привоза товаров через границы наши и к удобному открытию таковых покушений не были к тому достаточны. Большая же часть оных обращалась единственно в направный казне убыток и в тягость людям на стражу посылаемым, престарелым и увечным из гарнизонов, с коими силами подобное проездов пограничных охранение не мало согласоваться не может. По многим разысканиям всего того, что может способствовать лучшим образом прекращению таковых злоупотреблений, мы предпочли учредить на границе Нашей особую таможенную цепь и стражу».

Вновь учрежденная Таможенная пограничная стража состояла из надзирателей — государственных чиновников — по одному на 50 верст и объездчиков — вольных людей — по одному на 5 верст. В последующем число объездчиков увеличивалось. Но и подобная организационная структура не обеспечивала надежную борьбу с контрабандой. Поэтому в XIX веке для усиления погранично-таможенной охраны границы неоднократно и на достаточно длительные сроки привлекались казачьи войсковые соединения.

В 1811 году военным министром Барклаем де Толли было подписано «Положение об устройстве Пограничной казачьей стражи», согласно которому на каждые 150 км границы выделялся Донской казачий полк. Образовались две линии охраны: в первой — казачьи команды, во второй—команды таможенной пограничной стражи по 10 вольнонаемных объездчиков.

Казаки обогатили арсенал способов и приемов борьбы с контрабандистами своими многочисленными хитростями, уловками и нетрадиционными тактическими премудростями, накопленными многовековым опытом непрерывного противостояния украинского и российского казачества различным соседям на дальних рубежах России.

Использовались закордонные и местные осведомители, лазутчики—ходоки за кордон, подставные базы-ловушки, засады-секреты, патрулирующие дозоры-разъезды и многое другое, в том числе ранее заимствованное у соседей-противников. Своеобразным укладом и менталитетом казачества, этого степного воинства, поощрялись как одиночные или групповые ходки, так и организованные набеги «за зипунами» в соседнее приграничье, что сегодня квалифицировалось бы не иначе, как разбой и организованная контрабанда. Но это свидетельствует о том, что уловки контрабандистов были традиционно знакомы степному казачьему воинству и довольно легко ими распознавались. Таким образом, период участия казачьих соединений в таможеннопограничной службе принес немало полезного в совершенствовании методики борьбы с контрабандой, которая в дальнейшем успешно развивалась и использовалась пограничниками и таможенниками. И все же опыт охраны границы при отсутствии единой подчиненности с течением времени показал свою несостоятельность. Вольнонаемные объездчики и надзиратели зачастую потворствовали контрабанде, а то и сами перерождались в контрабандистов. Подобное наблюдалось и среди казаков. Перевод в 1822 году казачьих полков во вторую линию охраны границы ничего в этом смысле не изменил, и вскоре они были возвращены на Дон.

Через 30 с лишним лет вновь была предпринята попытка закрыть западную границу казачьими соединениями. Это привело к всплеску контрабанды и уголовных преступлений на границе, и начиная с 1861 года к этой практике больше не возвращались. Становилось ясным, что для эффективной борьбы с контрабандой и другими нарушениями границы нужна более организованная и жесткая структура.

Еще раньше —5 августа 1827 года была учреждена новая «Таможенная пограничная стража» с военизированной организацией по типу регулярной армии, а через 5 лет ее заменила «Пограничная стража». С годами совершенствовались подразделения и этой структуры — полубригады были преобразованы в бригады, а надзиратели и их помощники стали именоваться отрядными офицерами. Для подготовки низших чинов и замещения ими вахмистрских и унтер-офицерских должностей создавались отдельные учебные команды. С 1861 года Пограничная стража комплектовалась рекрутами, а инспекторами Министерства финансов по Пограничной страже назначались офицеры.

К концу XIX века, когда в России сложилась действенная система таможенных органов, все более отчетливо стала проявлять себя тенденция разделения функций пограничников и таможенников.

В архивных материалах второй половины XIX века есть прямые свидетельства того, что оперативная работа по выявлению лиц, участвующих в организации и осуществлении контрабандного ввоза-вывоза товаров, из жителей приграничных районов как с этой, так и с той стороны приобрела самостоятельное значение. Регулярно выделялись средства на агентурную работу, благодаря которой удавалось добывать данные о намерениях контрабандистов и номенклатуре контрабандных товаров. Например, в 1879 году на агентурную работу по этой линии было ассигновано 8 тысяч рублей.

Конец XIX и начало XX века в России характеризовались активизацией революционного подполья, с одной стороны, и деятельности охранки и полицейского сыска — с другой. В Одессе, Новороссийске и других городах неоднократно вскрывались попытки контрабандного провоза нелегальной литературы и оружия. Неизбежное в связи с этим тесное сотрудничество таможенников с органами охранки и сыска внесло соответствующие коррективы в методику борьбы с контрабандой. Наверняка использовался и опыт русской разведки и контрразведки, организационное становление которых началось в период русско-японской войны.

Совершенствование механизма борьбы с контрабандой было прервано событиями первой мировой войны и последовавшим вслед за Великой Октябрьской социалистической революцией периодом интервенции и гражданской войны.

Возрождение таможенного дела в Советской России и возобновление механизма борьбы с контрабандой началось с переходом к новой экономической политике. 8 декабря 1921 года Совнарком утвердил Декрет о борьбе с контрабандой, в соответствии с которым при ВЧК была создана Центральная комиссия по борьбе с контрабандой. Аналогичные комиссии организовывались при особых отделах ВЧК при охране границ.

С 23 января 1922 года пограничная служба и борьба с контрабандой были возложены на Государственное политическое управление (ГПУ). С этого времени и на протяжении всего советского периода истории отечественной таможни борьба с контрабандой со всеми сложностями и тонкостями ее глубинной технологии все больше становилась прерогативой органов государственной безопасности. Изначально свойственные таможенной службе функции сводились лишь к обнаружению контрабанды на стадии ее перемещения через границу.

Между тем непрерывное расширение внешнеэкономической деятельности Советского государства, не прекращавшейся даже в тяжелые годы Великой Отечественной войны, приводило к усложнению задач по воспрепятствованию контрабандному ввозу-вывозу товаров, объективно ложившихся на плечи таможенников.

Сегодня, в связи с резким расширением и изменением самого механизма внешнеэкономической деятельности, масштабы и опасность контрабанды неизмеримо выросли. Значительная, если не основная, нагрузка в борьбе с ними легла на таможенные органы.

Давно назревшее противоречие было юридически разрешено в начале 90-х годов созданием и интенсивным развитием на новой основе совершенно самостоятельной российской таможенной структуры с приданными ей правоохранительными функциями (дознание, оперативно-розыскная деятельность).

Отечественная история распорядилась таким образом, что становление и развертывание остро востребованной деятельности таможенной спецслужбы происходит фактически заново. Сложность этого процесса усугубляется тем, что он протекает в условиях пока еще не сформировавшейся единой теоретической и практической модели оперативно-розыскной деятельности, не прекращающейся дискуссии между приверженцами различных концептуальных подходов к ее формированию. Но это уже отдельная тема.

 

Виталий Шеремет

ТАЙНЫЙ БРАК ИМПЕРАТРИЦЫ

В ноябре 1796 года скончалась одна из замечательнейших женщин Государства Российского императрица Екатерина II. Пятью годами раньше, в пронизанных осенними ветрами просторах Юга России, где-то между Яссами и Николаевым, ушел из жизни некоронованный российский государь светлейший князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический.

Сколько разного было написано о взаимоотношениях этих двух великих личностей, так много сделавших для величия земли русской. На основе новых архивных документов академик Виталий Шеремет прослеживает глубоко личностные моменты их жизни, как беззаветно любящих друг друга людей и как государственных деятелей, для которых самым главным в жизни была судьба России.

Неделю курьер, загоняя лошадей, мчался в Петербург с мрачной вестью, с ужасом размышляя, куда его теперь сошлют.

Государыня только взглянула на письмо, коротко охнула и тяжело повалилась на руки подоспевших придворных. Часа через три ей пустили кровь. Еще пять или шесть часов дворец замирал от отчаянных криков императрицы великой державы, от рыданий женщины, потерявшей любимого человека и остававшейся в ослепительном величии. Тогда, в 1791 году, ей шел шестьдесят третий год.

По распоряжению врача ей дали снотворного. Она заснула, глядя на портрет светлейшего. Поутру в «Дневнике» ее секретаря появилась запись: «Проснулись в огорчении и в слезах… Жаловались, что не успевают приготовить людей на смену (Г. А. Потемкину. — Авт.). Теперь не на кого опереться.

Горе захлестнуло ее могучий, казалось, не знавший сомнений разум. Через положенные по православной вере скорбные девять дней она скажет: «Он был настоящий дворянин, умный человек, меня не продавал». Как всегда в минуты сильного душевного волнения немного путалась в русском языке. Повторяла: «Его не можно было купить». Все свои последние пять лет она проживет с этой незатухающей болью. Ее сердце, ранее отдаваемое новой родине — России и «миленькому Гришеньке», отныне заполнено только заботами о стране. А образ «мужа и первейшего друга» приобретает очертания государственного уровня.

«С прекрасным сердцем, — писала она очередной бессонной ночью на исходе октября 1791 г., — он соединял необыкновенно верное понимание вещей и редкое развитие ума. Виды его всегда были широки и возвышенны. Он был чрезвычайно человеколюбив, удивительно любезен, а в голове его непрерывно возникали новые мысли». «Мой единственный, мой любимый, а я жена твоя, связанная с тобою святейшими узами». «Ласка наша есть наичистосердечнейшая любовь, и любовь чрезвычайная». Такие слова из уст и из писем (частью изданных, частью нет) могущественной, если не всесильной повелительницы России-, какой была Екатерина II, воспринимаются однозначно. В том же смысле, что и в наше время. Это был брак довольно долгий —16 лет, брак счастливый, по меркам бурного и буйнного XVIII века. Прекрасный союз двух выдающихся людей, гениев России, необычайно близких духовно.

«У него была смелость в сердце, смелость в уме, смелость в душе. Благодаря этому мы всегда понимали друг друга и не обращали внимания на толки тех, кто меньше нас смыслил». Так писать через считанные дни после кончины любимого человека могла только очень сильная женщина с душой нежной и возвышенной. И очень сильно любившая.

Большое чувство пришло к Екатерине Алексеевне далеко не сразу. Они впервые увиделись в июле 1762 г., когда 23-летний вахмистр Григорий Потемкин, сияя восторженным блеском своих фиалковых глаз, ловко подал свой темляк к шпаге Екатерине II, после переворота принимавшей присягу гвардии.

У Софьи-Фредерики-Амалии Ангальт-Цербстской, принцессы из заштатного немецкого княжества, к этому времени были позади унылая юность и безрадостные годы постылого династического брака с Петром III, ненавидевшим елизаветинскую Русь. Суровую жизнь лишь отчасти скрашивало стремление познать загадочную для нее страну. Были по крайней мере четыре любовных «случая». Причем первого «вельможу в случае» — С. В. Салтыкова в 1752–1754 гг. ей, тогда великой княгине, навязала сама императрица Елизавета Петровна, крайне раздраженная тем, что после девяти лет ее брака с будущим царем Петром III наследника престола так и не «образовывалось». Потом Сергей Салтыков был удален от двора — назначен посланником, «ибо себя нескромно вел», по словам самой Екатерины Алексеевны, ставшей, наконец, матерью будущего императора Павла I.

Станислав-Август Понятовский «за глаза отменной красоты» (к этой детали мужской внешности Екатерина Алексеевна всегда питала слабость) был приближен в 1756–1758 гг. и затем тоже беззвучно удален, впрочем, очень почетно — на польский престол.

Куда больше прочих, в 1762–1772 гг. «вельможей в случае» и конфидентом, подготовившим государственный переворот, который и привел на престол Екатерину II, был Г. Г. Орлов. Могучий красавец и «авантюрьера в Европе из первейших», а также его братья полагали, что обрели в Екатерине Алексеевне что-то вроде идеальной пожизненной ренты. Ан нет. «Он сам при мне скучал», — рассказывала Екатерина о своих «любовях» «ненаглядному Гришеньке Потемкину». Быстро разочаровал ее и А. С. Васильчиков, «особо близкая персона» в 1772–1773 гг. Оба они замучили императрицу своим беспутством и «настырным суванием в дела государственные» настолько, что «впавши в дешперацию» — сиречь отчаяние, Екатерина Алексеевна обратила, наконец, свой взор на неприметного доселе Г. А. Потемкина.

Тогда, в дни переворота летом 1762 г., исправивший конфуз с утерянным темляком вахмистр вернулся в строй подпоручиком. И не более. А далее — с ее стороны редкая, но любезная улыбка, легкий кивок головой. С его стороны—обожание, восторженное преклонение перед ангелом на троне, беспорочная служба. Он «наблюдал за шитьем казенных мундиров», заседал в Синоде (благо за плечами Смоленская семинария и дворянская гимназия при Московском университете). Выполнил несколько мелких дипломатических поручений, отличившись при этом присущим ему изяществом ума и осмотрительной самостоятельностью. Деятельно заседал в комиссии по духовно-гражданской части знаменитого екатерининского «Уложения»—своего рода свода указов и распоряжений по делам административного свойства.

На свое 30-летие в 1769 г. за усердную службу получил камергерский ключ — стал обладателем высшего придворного чина и в звании генерал-майора был отправлен на войну с турками.

Беспримерная храбрость и умелое командование отличали генерала Потемкина. Так бы и соперничать ему на поле брани, если не с самим А. В. Суворовым, то, во всяком случае, с М. И. Кутузовым. И не знаю, кто кого бы затмил. Однако случилось так, что уныние императрицы «от общества своекорыстных дураков» и кошмар пугачевщины совпали с отменной характеристикой, которую давал Г. А. Потемкину прославленный фельдмаршал — «орел императрицы» П. А. Румянцев в письмах своей сестре П. А. Брюс, более известной при дворе как «брюсша». А та, ближайшая наперсница (и сводня) Екатерины II, довела мнение брата до сведения императрицы.

Тогда-то и призвала его в Петербург приветливым письмецом одинокая в своем царственном величии женщина.

Он был принят во внутренних покоях императрицы 15 февраля 1774 года. Да там и остался, поселенный так, чтобы и глаз видел, и рука достала.

Античного облика атлет ростом под 190 см, с орлиным носом, светло-русыми вьющимися волосами, нежным румянцем на упругих щеках. И глаза — переменчивые от ярко-васильковых до яростно фиолетовых. Уже в марте он — «мой богатырь, милуша, скакун ненасытный, парюш (т. е. попугайчик)». Открылась переписка (более 400 только опубликованных писем и записок), тайная и явная, предельно обнаженная в искренности чувств и в значимости столь долгожданного этой замечательной женщиной союза.

Потемкина отличало не только могучее тело, но и блистательный ум. «Голубчик, — пишет в исходе февраля 1774 г. не государыня, но счастливая женщина. — Благодарю за хлеб, за соль. Гришенок мой, накормил-напоил вчерась. Однако не вином же…».

В марте того же года, когда еще бушевала крестьянская война на Яике и Волге, скалили зубы враги на юге и на западе, а первые восторги нового счастья обретали очертания долгожданного покоя души и тела, императрица писала: «Самый лучший пример перед собой имею. Вы умны, вы тверды и непоколебимы в своих принятых решениях, чему доказательством служит и то, сколько пет вы старались около нас, я сие не приметила, а мне сказывали другие…». Нотка сожаления о потерянном времени будет перемежаться с растущей «доверенностью» и любовью.

Она, самодержавная во всем, почла за необходимость объясниться с «батей и милушей» относительно своего альковного опыта. Перечислив в своей открытой манере фаворитов, уже упомянутых выше, она писала: «То было, Бог видит, что не от распутства, которому никакой склонности не имею, и если б я в участь получила смолоду мужа, которого любить могла, я бы вечно к нему не переменилась…» Это строки из ее «чистосердечной исповеди» перед человеком, которого она безумно полюбила, единственным, которому верила во всем.

К исходу 1774 г. в небольшой, удаленной церкви Св. Самсония на Выборгской, тогда лесистой, стороне Петербурга состоялось венчание Екатерины Алексеевны и Григория Александровича. Венцы держали доверенная камер-фрау М. С. Перекусихина, племянник Потемкина граф А. Н. Самойлов и Е. А. Чертков. Все они — лица из ближайшего окружения новобрачных. Брачная запись, заверенная Перекусихиной, свято хранилась у князя П. Д. Волконского и исчезла в личных бумагах Николая I, другая—у А. Н. Самойлова и была положена с ним в гроб. Существовал еще один список — копия. Она хранилась у графини Александры Васильевны Браницкой, урожденной Энгельгардт, «Санечки», племянницы и возлюбленной Г. А. Потемкина.

Напомним, что одна из дочерей Александры Васильевны, Елизавета Ксаверьевна Браницкая, стала супругой Михаила Семеновича Воронцова, выдающегося государственного деятеля России первой половины XIX в., незаслуженно оскорбленного А. С. Пушкиным в эпиграмме о «полумилорде, полукупце». Сама же Александра Васильевна, любимица светлейшего князя, была с ним в последние минуты жизни и получила из его слабеющих рук некий сверток бумаг. Елизавета Ксаверьевна свято хранила заветную шкатулку и категорически отвергала любые посягательства на ознакомление с ее содержанием.

* * *

Список о брачной записи, врученный Екатерине II, бережно хранила упомянутая Мария Саввишна Перекусихина (1739–1824 гг.). Без малого сорок лет она была абсолютно доверенной личной горничной императрицы. Жила в комнате, смежной с ее спальней, одевала и раздевала царицу, подавала ей утром то чашку крепчайшего кофе, до которого Екатерина II была охотницей чрезмерной, то иные «житейские необходимости».

Екатерина II, блестяще разбиравшаяся в людях, доверяла М. С. Перекусихиной полностью и безгранично, доверяла свою личную жизнь и устройство сверхделикатных контактов, и государственных, и вполне интимных.

— Мария Саввишна, да Гришенька — вот кто меня никогда не продадут, — говаривала императрица. И действительно, старая дева Перекусихина никогда никому не обмолвилась ни словечком о «комнатных обстоятельствах» своего друга и госпожи, и о «вельможах в случае», которых сама же и проводила в постель к императрице. Ее преданность и достойная восхищения сдержанность вызывали уважение столь всеобщее и глубокое, что Павел I, разогнавший всех, кто был близок ко двору Екатерины II, пожаловал Перекусихиной солидную пенсию и большой земельный надел под нынешним г. Пушкиным, близ Санкт-Петербурга.

Из заветного ларца Перекусихиной брачная запись императрицы и Потемкина перекочевала в начале 1820-х годов, когда старушке было за 70 лет, к Александру Павловичу (Александру I), который, кажется, не слишком вникал в бабушкины секреты, а затем к Николаю Павловичу (Николаю I).

Тот к вопросам своего происхождения был щепетильно пристрастен, историей Романовых интересовался чрезвычайно и драгоценный список схоронил так, что знал о нем только Александр II, а позднее и Александр III. Знал ли об этом деликатном документе Николай II и где он сейчас-то предмет моих нынешних поисков.

Со списком же Потемкина дело обстояло еще более примечательно. Светлейший, как известно, завещания достоверного и официального не оставил. Последний фаворит императрицы П. А. Зубов, люто ревновавший императрицу к Потемкину, попытался сыграть на ее безмерном горе и выговорить себе право докладывать государыне о делах и бумагах политического и личного свойства, оставшихся после смерти светлейшего. Речь шла о завершении Ясского мирного договора с турками. Но сверх того оставалось колоссальное имущество светлейшего —6000 душ крепостных в России, 70000 — во вновь присоединенных западных и южных землях и огромное количество бриллиантов (примерно на сумму 15 миллионов русских рублей золотом в оценке 1795 года, то есть более триллиона рублей на современные деньги).

Особенно интересовали П. А. Зубова бумаги и личная переписка. Однако здесь он получил «укорот»: во-первых, от генерал-майора В. С. Попова, правителя канцелярии светлейшего, во-вторых, от генерал-поручика А. Н. Самойлова, потемкинского конфидента и первого уполномоченного России на мирных переговорах с турками. Платон Зубов трижды жаловался Екатерине II, что он, дескать, до наиважнейших бумаг не допущен. На что получал ответ: «Уважь, Платоша, незабвенной памяти заслуги покойного князя Потемкина, не оставляй и тех без особого уважения и тех, как под его руководством служили. Сообразуйся с общими видами…». А «виды» определял как политические, так и имущественные, оставленные светлейшим, ни много ни мало Государственный Совет, созванный для этого приказом императрицы.

Не получил «шустрый Платоша» никаких деликатных, бумаг. А заветные списки — их унесли с собой в XIX век верные памяти светлейшего Самойлов и «Санечка». И никто эти бумаги более не увидел. Хотя о существовании знали многие. Вернемся к Екатерине II и Потемкину.

…После венчания молодые отъехали в Москву. Коломенское, Царицыно. Подалее от всезнающих взоров двора. Расставались на день-два. Писали записки: томление, нежность, забота. Конечно, императрица занималась и государственными делами, а мысль летела к любимому.

Смотрела план московского Екатерининского дворца и обнаружила, что покои Потемкина «так далеки и к моим почти не проходимы». Полтора года назад сама велела заделать двери, чтобы «докучливый» (А. С. Васильчиков) не бегал… А теперь «нашла шесть покоев для тебя, так близко, так (они) хороши, как лучше быть не может. С вами все становится легко. Вот что значит воистину любить. Прощай, миленький!»

Строили планы. У него, вице-президента Военной коллегии и кавалера ордена Александра Невского — идеи об упрощении солдатского обмундирования, совершенствовании образцов оружия. Чуть не каждый день — разговоры о России, о Тавриде, о Крыме, о Босфоре… Ему внимала влюбленная женщина, охваченная пламенем страсти и яростным стремлением созидать. Она не скупилась на ласку, на признание ума и силы своего долгожданного.

«Голубчик мой дорогой, я вас чрезвычайно люблю. И хорош, и умен, и весел, и забавен, и до всего света нужды нет, когда с тобой сижу. Я отроду так счастлива не была, как с тобой». Грандиозные планы Потемкина идеально совпадают с ее собственными — об укреплении России на Юге, о выходе в Черное и Средиземное моря. Круг забот императрицы огромен, любовь женщины на троне — всемогуща. На все у нее хватало сил, а ведь полсотни лет на плечах — отметили в 1779 году. И почти обо всем советовалась с ним, «первейшим в душе и светлейшим в свете»:

«Мой друг, нужно ли давать фельдмаршалу П. А. Румянцеву титул Задунайского?»

«Батя, я приказала князю (Г. Г. Орлову) вам отписать, что я (барону X. И. Генкину) возвращаю секунд-майорский чин. Добра ночь». Бог мой, какие мелочи, рядом с главным: «Теперь читай в душе и в сердце моем. Я всячески тебе чистосердечно их открываю, и если ты сие не чувствуешь и не видишь, то недостоин будешь той великой страсти, которую произвел во мне…»

Светлейший князь Священной Римской империи (этот титул даровал ему император Иосиф II после выгодного для России и Австрии Кючук-Кайнарджийского мира с Османской империей) месяцами пропадал на Юге. Готовил и осуществил — всем на диво без кровопролития — присоединение Крыма в 1783 г. Деятельно строил Екатеринослав, Херсон, Николаев и особо — жемчужину короны, Севастополь. «Я, матушка, — писал он, — прошу воззреть на Севастополь как на такое (место), где слава твоя оригинальная, и ты не делишься ею с предшественниками…» За хлопотами забывал отозваться, «небрежничал в письмах». Это прощалось. Когда же наступало промедление в делах и движении бумаг официальных, Потемкин получал отменную выволочку:

«Я дурачить вас не намерена, да и сама дурою охотно слыться не хочу… Горячиться по-пустому не буду, а… прошу, написав указ порядочно, прислать тотчас к моему подписанию. Дурак, гяур, москов…»

Светлейший летел через Россию, и снова они были вместе. Любили, работали. «По вашей милости, хронология истории России или, лучше сказать, моих воспоминаний о России становится самой блестящей частью.

Превеличайшее спасибо». Это из письма, помеченного 1784 годом.

Вместе надумали и совершили грандиозную поездку на Юг России в 1787 году. Подготовку к поездке Потемкин вел три года. Злые языки, завидуя феноменальной энергии светлейшего, назовут сделанное им «потемкинские деревни». А очищение Днепра от порогов и превращение его в судоходный водный путь России, а Черноморский Флот! Да сам факт, что императрица в завершение своего шеститысячеверстного пути безбоязненно проезжает через только что присоединенный Крым, где столетиями бушевала ненависть ко всему «московскому»!

«Ты первый мне в делах военных и всех протчих, и это несумненно», — повторяет императрица. С годами остывала страсть, одолевали заботы, хворала чаще, не всегда бросалась по первому зову своего «Гришенка», даже когда жили в Петербурге. Нормальная, человеческая записка: «У меня понос пресильный с шестого часа. Боюсь прохода через студеную галерею (в Зимнем дворце), при такой сырой погоде умножит рези. А что ты болен, о том сердечно жалею».

Привечала кое-кого к себе в покои. Светлейший всегда знал об этом. Обычно от нее же самой — из писем, когда сидел в Новороссии, из доверительных бесед, если был в Петербурге. К концу своих дней она сама пересчитала своих фаворитов — «за всю жизнь двадцать». Впрочем, по придворным меркам XVIII века — не так уж и много. Общий принцип эпохи гласил: за грехи молодости будем молиться в старости. А наступление старости всячески старались отдалить. В том числе и молодыми фаворитами.

Светлейшего (да и саму императрицу) эти мимолетные увлечения не слишком беспокоили. Смущал обоих только молодой Аполлон —23-летний Платон Зубов. Ему «случай» выпал довольно долгий — с 1789 года. И последний.

Своими чувствами о нем Екатерина II тоже поделилась со своим «золотым тигром»: «Люблю очень это дитя. Он ко мне очень привязан и плачет как ребенок, если его ко мне не пустят. Воля твоя во всех распоряжениях, кроме тебя, никому не вверяюсь». Шел 1790 год.

Григорий Александрович и сам далеко не монашествовал ни у себя в Таврическом дворце в Петербурге, ни на далеком Юге России. Однако на этот раз почуял угрозу. Не себе. Ей. «Грабят тебя братья Зубовы, матушка! Из разоренной Польши по 200 тысяч тянут!»

Разобраться не успел. Докончил с триумфом вторую войну с турками (1787–1791), подготовил блистательный Ясский мирный договор. И покинул свою любимую, ангела, матушку-государыню…

В салонах Петербурга и Москвы долго шептали — Зубовы отравили…

Она состарилась разом. Жила через силу. Много молилась. Повторяла: «Заменить его невозможно, потому что надобно родиться таким человеком, как он, а конец этого столетия как-то вовсе не предвещает гениев…»

Прошло двести лет со дня кончины Екатерины II — русской императрицы, женщины, умевшей любить и пестовать таланты, умевшей любовь и долг вплетать в венец Отечества.

 

Виктор Гиленсен

ПРОДАВЕЦ ФАЛЬШИВЫХ ПИСЕМ

Всем давно известно, что изготовление фальшивых документов во всех цивилизованных странах уголовно наказуемо. Но в реальной жизни бывает часто не так. Правосудие как бы не замечает того, что такие документы изготовляются и применяются в интересах «высокой политики» с ведома или при участии ответственных руководителей государственных органов. Даже когда профессиональные фальсификаторы «документальной информации» становились известны, они редко привлекались к ответственности. Обычно это имело место в практике работы спецслужб стран, руководители которых неохотно признаются в том, что стали жертвой обмана. Сами ведь использовали фальшивки для достижения своих целей. Об истории такого рода, детали которой вряд ли когда-нибудь станут полностью ясны, и пойдет речь. Владимир Григорьевич Орлов начал свою деятельность в дореволюционной России в качестве служителя Фемиды, но затем превратился в международного авантюриста, ставшего главной фигурой в нескольких международных скандалах.

До начала 1929 года о существовании Орлова вряд ли подозревали большинство жителей Берлина. И вдруг о нем заговорили все известные берлинские газеты: «Берлинская Биржевая газета», и социал-демократическая «Форвертс», и коммунистическая «Роте Фане», и даже нацистская «Фелькишер Беобахтер». Разгорелся международный скандал, который затрагивал интересы Соединенных Штатов, на финансовую помощь которых в Германии, обремененной репарационными платежами в пользу победителей в первой мировой войне, возлагали большие надежды. Правда, о событиях, развернувшихся в США, узнали в Германии только тогда, когда перед судом присяжных в столичном районе Шенеберг предстали два русских эмигранта: 47-летний Владимир Орлов и его соучастник 33-летний Петр Павлоновский, уже давно пользовавшиеся гостеприимством Веймарской республики. Им инкриминировались преступные деяния, предусмотренные ст. 257 Уголовного кодекса, а пострадавшими от их махинаций были два влиятельных американских сенатора Вильям Бора и Джордж Норрис.

Все началось за год до начала процесса в Берлине, когда в некоторых американских газетах появились сенсационные статьи, из которых следовало, что оба сенатора получили крупные взятки от московских властей за содействие в нормализации отношений между двумя странами.

Москва еще не была признана «де-юре» Вашингтоном, что давно уже сделали Париж и Лондон. Эти сообщения вызвали громкий скандал.

Вильям Эдгар Бора, которому в 1927 году исполнилось 62 года, уже в течение 30 лет бессменно был сенатором от штата Айдахо. С 1924 года он был председателем одного из ключевых комитетов сената по иностранным делам, не раз рассматривался как возможный кандидат на пост президента.

Джордж Норрис вступил на стезю политической деятельности несколько позже. Сенат выступил в защиту Бора и Норриса. Была создана специальная комиссия. Заключение ее было категорическим: газетные сообщения — явная фальшивка. Как раз в тот день, когда комиссия огласила свои выводы, стало известно о появлении новых компрометирующих Бора и Норриса «документов». В них речь шла о секретной переписке между советским наркомом иностранных дел Чичериным и проживающим в Париже американским адвокатом Малоне, а также между полпредом СССР во Франции Раковским и неким французским банком, в которой сообщалось о выплате Бору и Норрису по 100000 долларов. В печати воспроизводилась фотокопия расписок за полученные суммы. В одной фигурировала подпись Бора, в другой — Малоне как представителя Норриса. Новые «документы», как и прежние, экспертиза признала подложными, но установить их происхождение не удалось.

Совершенно неожиданно личности преступников раскрыл берлинский корреспондент американской газеты «Ивнинг Пост» Кникербокер. На основании анализа печати журналист решил, что фальсификаторов следует искать не в США, а в Германии. Для проверки своей версии он подключил русского эмигранта, уроженца Прибалтики, Дасселя. Скоро тот напал на след. Его земляк, бывший ротмистр царской армии «барон» Кистер, ставший в Берлине владельцем ресторана, свел Дасселя с другим эмигрантом—«писателем» Петром Павлоновским. Тот намекнул Кистеру, что имеет «сенсационные» по своему содержанию «документы» и хотел бы их продать солидному, располагающему средствами лицу. Дассель немедленно известил об этом Кникербокера. В первом «документе»—якобы составленной начальником ИНО ОГПУ Трилиссером телеграмме, адресованной непоименованному агенту, в «обычном» с виду тексте местами встречались группы цифр. По словам Павлоновского, ему удалось получить «ключ» и таким образом установить, что цифры скрывали фамилию «Бор». В общем, создавалось впечатление, что сенатор связан с советской внешней разведкой. Получив «аванс», Павлоновский представил еще два «документа». Один из них выглядел как копия письма исполкома Коминтерна от 14 марта 1928 года в адрес какого-то «№ 97», а другой — послание ИНО ОГПУ. В обоих «документах» речь шла о сенаторе Боре. Между тем Кникербокер принимает решение привлечь к деятельности Павлоновского внимание германской полиции. В полиции очень скоро определили, что имеют дело с грубым фальсифицированием. После того как Павлоновский написал корреспонденту письмо с предложением дальнейшей поставки «документов» по цене 1000 долларов за штуку, было решено арестовать «торговца». 28 февраля Павлоновский, а также Орлов были взяты под стражу. При обыске в квартире Орлова обнаружили целую мастерскую для изготовления фальшивых документов. Несмотря на то что в ходе процесса обвинение нашло полное подтверждение, приговор был смехотворно мягкий — четыре месяца тюрьмы.

Для того чтобы понять причины такой снисходительности германской фемиды к двум преступникам, обратимся к прошлому главного организатора фальсификаций — Орлову. Он был куда более крупной фигурой, чем простой изготовитель подложных документов.

* * *

Владимир Григорьевич Орлов неоднократно менял жизнеописания своей биографии в зависимости от обстоятельств. Данные о нем в различных материалах германской, французской и польской спецслужб неодинаковы.

Родившийся в глубокой провинции тогдашнего царства Польского — части Российской империи, он вряд ли чем-либо выделялся среди студентов-первокурсников юридического факультета Варшавского университета. Примечательным было лишь то, что он обучался в одной и той же гимназии, что и будущий террорист, гроза трона последнего русского императора, Николая II — Борис Савинков.

В одной из своих биографий Орлов писал, что в 1904 году после начала русско-японской войны он оставил учебу и отправился добровольцем на фронт и только после возвращения закончил университет и определился на государственную службу. Соответствует истине другое: после окончания университета в 1904 году Орлов в течение почти 10 лет работает помощником прокурора («товарищем», как тогда официально именовался этот пост), а затем прокурором в городах в русской Польше. В 1914 году был переведен в Варшаву следователем по особо важным делам при Варшавском окружном суде. Здесь он отличился при расследовании дел по обвинению участников польского национального движения. В Варшаве он познакомился с начальником службы разведки Варшавского военного округа полковником (потом генералом) Батюшиным, возглавлявшим службу стратегической разведки в годы первой мировой войны в Ставке Верховного Главнокомандующего русской армии. Орлов отличился и в 1915 году при расследовании известного «шпионского дела» полковника Мясоедова, сфабрикованного окружением Великого князя Николая Николаевича, главнокомандующего русской армией в начале войны, в целях его «реабилитации» и снятия с него ответственности за поражения.

Для Орлова участие в «расследовании» дела Мясоедова было серьезной школой фальсификации документов, ставшей в дальнейшем его главной профессией.

Вскоре Орлов был повышен в должности, переведен на службу в Ставку Верховного Главнокомандующего в Могилев.

Октябрьская революция прервала его блестящую карьеру. Однако он не унывал. По чужим документам польского социалиста поступил на работу в Комиссариат юстиции в Петрограде.

Затем он получает подложный паспорт и через «зеленую границу» оказывается в Финляндии.

Теперь он был уже не поляком Болеславом Орлянским, а подданным Австро-Венгерской «двуединой» монархии, союзника Германии, Венцеславом Орбаном.

Впрочем, в Гельсингфорсе он не собирался оставаться долго. Через Швецию, а затем оккупированную немцами Польшу он пробирается в Киев, а затем на юг России. В декабре 1918 года главнокомандующим Добровольческой армией и главнокомандующим Вооруженными силами Юга России стал генерал Антон Деникин. Здесь знали Орлова со времени его службы в аппарате Ставки в 1916–1917 годах. Искусно создав себе реноме опытного разведчика, проникающего даже в органы безопасности большевиков, он получает ответственное задание контрразведки и отправляется в Одессу, оккупированную союзниками. Здесь он вспоминает о местных сахарозаводчиках, под которых подкапывался еще будучи следователем в аппарате генерала Батюшина, и двоих из них арестовывает, изъяв при этом шкатулки с драгоценностями. Однако у сахарозаводчиков оказались покровители во французском командовании — их пришлось освободить как раз накануне вступления в Одессу красных.

Орлов и его узники бегут в Константинополь. От одесских «подследственных» поступили жалобы, что Орловым при их освобождении не были возвращены «вещественные доказательства» их изменнической деятельности — драгоценности. Был произведен обыск, но, к разочарованию пострадавших, их имущества так и не нашли. Однако через два года бедный эмигрант Орлов, обремененный немалым семейством, приобрел в Германии, на берегу Эльбы, замок с неплохим имением. Здесь разместились его родные. Сам он заезжал сюда лишь во время отдыха, когда покидал свою берлинскую квартиру, служившую ему и офисом. Но все это было потом. Перспектива активного участия в вооруженной борьбе с большевиками мало привлекала Орлова. Деятельность в аппарате военной разведки старой армии, служба в Ставке, «работа» в одесской контрразведке, способность налаживать контакты с «нужными» людьми дали Орлову возможность не только укрепиться в руководстве «спецслужб» Добровольческой армии, но и стать ее главным представителем в Западной Европе.

В ноябре 1920 года разбитые в Крыму части «русской армии» — так была переименована Добровольческая армия—эвакуировались в Турцию. В штабе Врангеля еще мечтали о возобновлении крупномасштабной борьбы с Советами, надеясь на помощь Парижа и Лондона.

А события в Европе развивались стремительно. 28 июня 1919 года под гром артиллерийского салюта в зеркальном зале Версальского дворца состоялось подписание мирного договора между поверженной Германией и странами-победительницами.

Договор лишил Германию всех колоний, позиций на мировом рынке, навязывал ей одностороннюю ответственность за войну. Ей предстояло выплатить победителям огромные репарации. Сумма «долга» была установлена в 132 миллиона марок золотом.

Существенно был ограничен и военный потенциал Германии. Отменялась всеобщая воинская повинность, численность армии была установлена в 100 тысяч человек, набиравшихся из добровольцев на срок 12 лет (для солдат). Ликвидировались генеральный штаб, военная академия, служба наступательной разведки. Запрещалось изготовление и использование военных самолетов, подводных лодок, химических средств борьбы, тяжелой артиллерии и танков. Исключительно болезненным для германских военных был запрет на осуществление таких важнейших функций стратегического руководства, как разработка мобилизационных планов.

В стране начинался жестокий экономический и политический кризис. Германия становится одним из крупнейших центров эмиграции из России.

Поэтому Орлову приходилось «лавировать», оказывая услуги и «нашим» и «вашим».

Официально он числился в Берлине как совладелец «Бюро консультаций по вопросам права», принадлежащего фирме «Соколов и Ремминг». Себя именовал «действительным статским советником», консультантом по Русскому гражданскому праву, имел собственный офис на Уландштрассе, 20.

Несмотря на запрет, установленный Версальским мирным договором, германская военная разведка сумела сохраниться. Ее службы работали под видом коммерческих информационных фирм, сыскных агентств, тайных аппаратов разведки правых партий, объединений фронтовиков вроде «Стального Шлема», сотрудничество которых с рейхсвером тщательно маскировалось.

В 20-е годы наибольший масштаб приобрели операции «Особой службы «Нунция», которой руководили бывшие кадровые военные разведчики.

Германия, как демократическая республика, вроде бы не должна была иметь органа, свойственного авторитарным режимам, — политической полиции. Но она существовала в виде «отдела» полицейских управлений крупных городов.

В 1920 году в структуре правительства Веймарской республики было создано и специальное центральное учреждение, руководившее «гражданскими» органами безопасности, но тесно связанное с военной разведкой. Оно именовалось ведомством «Имперского комиссара по наблюдению за общественным порядком».

И с «Нунцией», и с аппаратом «Имперского комиссара» Орлов вскоре установил связь. Впрочем, это было скорее возобновлением старых контактов. Ведь одним из главных помощников главы аппарата рейхскомиссара в Берлине Вейсмана был Бартельс — «шеф» Орлова по работе в Петрограде в 1918 году, ставший «правительственным советником». Сначала он привлек Орлова к работе в качестве «консультанта по русским делам», а потом и постоянного информатора. Ведомство имперского комиссара, как и польская разведка, интересовалось не только деятельностью «агентов Москвы», но и эмигрантами-монархистами, особенно теми, кто был связан с «врагом Германии»—центром в Париже под руководством генерала Кутепова.

Когда Орлов прибыл в Берлин, он кроме Бартельса не имел в кругу своих знакомых людей, которые оказали бы ему содействие в установлении «деловых контактов» с германскими спецслужбами. Орлов скоро понял, что можно получать немалый доход от торговли несколько необычным товаром — разведывательной информацией.

Первым звеном в цепи новых связей стала уже действовавшая в Берлине с 1919 года «фирма» «Восточное бюро», основанная бывшим офицером-белогвардейцем X. Зивертом, являвшимся поставщиком разведывательной информации для всех немецких спецслужб.

Вскоре Орлов развертывает при помощи подысканных им в Берлине агентов собственное «дело». Это были весьма колоритные личности. Работая на Орлова, они в то же время проводили самостоятельные операции.

Орлов скоро уяснил, что покупают прежде всего оригинальные документы, и не только политики, но и разведслужбы больших и малых стран. Особый спрос имели материалы, освещающие деятельность Коминтерна, советской разведки, их связь с коммунистами в различных государствах. При этом покупатели не требовали от продавца веских доказательств в подлинности предлагаемых документов. И Орлов решает наладить фабрикацию прежде всего «советских документов».

К весне 1920 года, когда до окончания гражданской войны на просторах бывшей Российской империи было еще далеко, трезво мыслящие политики в Англии, являвшейся одним из главных «спонсоров» белого движения, приходят к выводу, что попытки сокрушить большевиков вооруженной силой обречены на провал. Более того, в интересах британского капитала было установление с Советской Россией экономических отношений, пусть и без признания ее «де-юре».

Однако в британских верхах было немало и противников всякой нормализации отношений с «Красной Москвой». Наиболее решительно и энергично выступал лорд Керзон, занимавший пост министра иностранных дел.

Непримиримы были и руководители всех трех основных британских спецслужб — «Секретной разведывательной службы» («СИС») — ведущей организации внешней политической разведки, «Специального отдела Скотланд-Ярда»—внутренней разведки и политической полиции, а также контрразведки (в будущем она получила наименование «МИ-5»). К ним следует добавить вновь организованную информационную разведку, занимавшуюся перехватом и расшифровкой секретной переписки иностранных государств. Она получила маскирующее наименование «Правительственная школа мифов и кодов» (ГС-ЦС).

Этот список завершает разведывательное бюро Министерства внутренних дел британского колониального правительства Индии — ведущей спецслужбы Лондона, работавшей на Ближнем и, особенно, на Среднем Востоке.

В мае 1920 года в Лондон прибыла советская торговая делегация. С первых дней ее работы она стала объектом наблюдения британских спецслужб. Реальные результаты вскоре получила деятельность лишь одной из них — «Правительственной школы мифов и кодов», благодаря главе ее «русской секции» Фетерляйну, одному из виднейших криптоаналитиков в дореволюционной России, эмигрировавшему на Запад. В короткий срок ему удалось «расколоть» все шифры и коды, применявшиеся советской торговой делегацией при связи с Москвой, а также с Копенгагеном, где в то время находился заместитель наркома иностранных дел Литвинов.

15 сентября 1921 года британский представитель в Москве Ходжеси передал ноту протеста Керзона советскому наркоминделу Чичерину. Нота не была подписана, чтобы не было впечатления о каком-то официальном признании правительства РСФСР как объекта международного права. В ноте содержались обвинения советской стороны в нарушении взятых на себя обязательств в соглашении от 16 марта 1921 года — отказа от «враждебной пропаганды» вне границ РСФСР. Центральное место в перечне доказательств занимали «сведения», проданные Орловым. Рассекреченные сегодня архивные документы Коминтерна дают полное право утверждать, что все эти «данные» являются от начала до конца вымышленными. Вместе с тем нельзя не отметить, что Коминтерн действительно проводил нелегальные операции в самых различных странах, включая Великобританию и ее колонии.

Керзон все же недооценил своего противника. В Москве сразу же заметили, что англичане сумели «расколоть» шифры, которые применялись Наркоминделом. Кроме того, в английских газетах появились выдержки из советских телеграмм, хотя и не раскрывался способ их получения. Почти немедленно последовали меры по введению новых шифров и кодов, которые британские специалисты, по крайней мере в течение некоторого времени, не могли раскрыть.

В общем «акция Керзона» не достигла ожидаемых результатов. Британское Министерство иностранных дел было вынуждено косвенно признать, что опубликованные материалы являются фальшивкой. Прервать процесс нормализации советско-британских отношений ее противникам не удалось.

Нота Керзона 1921 года оказалась не последней попыткой использовать поддельные документы против большевистской Москвы. В следующей, более масштабной и серьезной по последствиям, акции того же рода вновь фигурирует Орлов и его контора в Берлине. Прежняя грубая «работа» не понизила его «рейтинг» у потенциальных и реальных покупателей. Особенно высоко он ценился во 2-м отделе польского генштаба как крупная фигура в тайной деятельности русских эмигрантов-монархистов. Его считали убежденным германофилом, что не мешало и сохранению им ведущей роли в секретной службе известного франкофила, Великого князя Николая Николаевича. 19 января 1922 года польскому военному атташе в Белграде Михальскому была направлена секретная ориентировка, в которой давалась оценка Орлову:

«Германофильские организации, резиденции которых размещаются главным образом в Берлине, остаются под руководством Владимира Григорьевича Орлова, одного из выдающихся российских офицеров разведки, имеющего в разных центрах Европы своих агентов. До сего времени Орлов для целей борьбы с большевиками получает существенные субсидии как от англичан и французов, так и немцев, которых информирует о ситуации на Востоке… Орлов, правая рука комиссара Вейсмана из Берлинского комиссариата по наблюдению за общественным порядком… инспирирует фабрикации своими офицерами документов, содержащих долю правды. Позиция Орлова в отношении польских дел негативная. Он думает, что борьба между поляками и большевиками может пойти на пользу как русских, так и немецких монархистов и поэтому в своих документах старается провоцировать состояние напряженности между Польшей и Советской Россией».

К письму была приложена схема размещения резидентур, подчиненных якобы Орлову, составлявших обширную сеть, покрывавшую чуть ли не всю Европу. Агентура 2-го отдела польского генштаба установила их наличие в Осло, Стокгольме, Копенгагене, Хельсинки, Риге, Варшаве, Львове, Бухаресте, Милане, Базеле, Мюнхене, Загребе, Париже, Праге, Будапеште, Таллине, Вильно. Далее Орлов будто бы имел в Стамбуле пункт переправы агентуры в Одессу, Новороссийск, Батум. Германские спецслужбы, однако, оценивали Орлова более сдержанно, поскольку были осведомлены о положении «внутри» русских монархических организаций лучше поляков. Ведь Берлин был резиденцией политического центра русских эмигрантов-монархистов—«Высшего Монархического Совета», а его глава Марков, бывший депутат Государственной Думы и лидер «черной сотни», являлся германским секретным агентом. А один из его ближайших помощников, в старой России чиновник высокого ранга, Тальберг еще в 1918 году поддерживал тайные контакты с германским послом в Москве графом Мирбахом.

О «конторе Орлова» к 1922 году была прекрасно осведомлена ведущая французская спецслужба — 2-е Бюро генерального штаба. Французские разведчики, как и их германские коллеги, относились к Орлову весьма сдержанно по различным причинам. Во-первых, они подозревали, что он является советским «двойником», причем ссылались на имеющиеся сведения о его работе в Петроградской ЧК в 1918 году, где он будто бы являлся чуть ли не главным источником информации ее главы—Урицкого о «белом подполье», многих участников которого он выдал чекистам. Было известно и о его сотрудничестве с германским разведчиком в Петрограде после Брестского мира Баргельсом. Прибыв в Берлин, Орлов, по французским данным, «создал шпионскую организацию, представлявшую разведку Врангеля». Ее финансовую базу пополняли субсидии от проживавших во Франции русских аристократов-эмигрантов Юсупова, известного по участию в убийстве Распутина, и Сумарокова-Эльстона. Во 2-м бюро Орлова считали человеком беспринципным, элементарно нечестным.

Керзону не удалось взорвать советско-британское торговое соглашение, и после некоторой стагнации к концу 1923 года отношения между СССР и Великобританией, как казалось, сблизились. На выборах в палату общин в декабре консерваторы утратили большинство. Новый кабинет возглавил лидер лейбористов Макдональд, который публично заявил о намерении установить «свободные экономические и дипломатические отношения с Россией». И 1 февраля Великобритания признала СССР «де-юре». Казалось, что сторонам удалось достичь соглашения—подписать так называемый «общий договор» и новый торговый, заменивший заключенное в 1921 году торговое соглашение. Предстоял окончательный юридический акт—ратификация договоров. Но достичь этого в Лондоне оказалось не так-то просто. Консерваторы, опиравшиеся на влиятельные круги, обвиняли Макдональда в «мягкотелости», капитуляции перед большевиками. Консерваторы имели немало сторонников и в Министерстве иностранных дел «Форин Оффисе». Всем им нужен был предлог, чтобы сорвать ратификацию договора с Москвой, поскольку глава правительства уже колебался под натиском справа. Он опасался за исход предстоящих парламентских выборов, в ходе которых обвинения в нетвердости, недостаточной защите интересов Британии, уступчивости коммунистам могли привести к поражению лейбористов.

В Лондоне прекрасно понимали, что английские коммунисты, представлявшие секцию Коммунистического Интернационала, поддерживали стратегическую линию борьбы за мировую революцию. В резолюции XII съезда РКП(б), принятой по докладу председателя Исполкома Коминтерна Зиновьева, ясно говорилось: «Съезд заявляет Коминтерну, что его русская секция считает своей первейшей обязанностью более чем когда-либо помогать братским партиям в борьбе за коммунизм под испытанным руководством «Интернационала». Аналогичные по смыслу заявления коммунистических лидеров широко воспроизводились средствами массовой информации в Англии. Поэтому тем, кто хотел бы сорвать ратификацию договоров между Москвой и Лондоном, не надо было больших «доказательств» двойной игры московских большевиков, с одной стороны, выступающих за мирное, взаимовыгодное сотрудничество с Великобританией, а с другой — тайно содействующих британским коммунистам в подготовке насильственной революции. И это не показалось бы обывателю чем-то невероятным.

В мае 1924 года в «Форин Оффис» из Министерства внутренних дел поступило письмо, якобы направленное в адрес ЦК компартии Великобритании из Москвы за подписью Зиновьева.

Письмо представляло собой инструкцию ЦК компартии Великобритании по организации демонстраций в связи с 1 Мая. Массовые выступления должны были «помочь в успешной работе» советской делегации в Лондоне, что стало бы «большим шагом вперед на пути развертывания революционного движения в Великобритании». В случае перерыва в переговорах партия должна была организовать выступления рабочих с целью оказать давление на правительство. Из письма следовало, что на организацию всей работы Коминтерном ассигнованы финансовые средства (правда, не указывалось, в каком размере), хранителем которых был назначен один из членов советской делегации. Через некоторое время в Министерство иностранных дел поступило из МВД второе «письмо Коминтерна». Оно было датировано мартом 1924 года. В нем английские товарищи информировались, что во время пребывания советской делегации на переговорах в Лондоне Томский уполномочен на ведение дел с британскими коммунистами. В письме также содержалось предложение использовать факт визита представителей Советского правительства в Англию для «революционизирования британского рабочего класса». Несмотря на заверения шефа «Специального отдела» Скотланд-Ярда сэра Чайлда и разведки Министерства иностранных дел в подлинности писем, Макдональд воздержался от представления протеста Москве. Быть может, он, опытный политический деятель, все-таки сомневался в том, что Москва пойдет на риск срыва переговоров, в положительном исходе которых была явно заинтересована. С другой стороны, он вряд ли готов был признать свою «ошибку», «близорукость», неспособность разгадать «коварные замыслы большевиков», поскольку многие британские политики и представители деловых кругов считали крайне выгодным расширение торговых отношений с СССР, видя перспективу утраты огромного «русского рынка», на который энергично внедряются уже Германия и другие страны Запада.

Однако те, кто предпринял атаку на «московскую политику» кабинета, не думали отказываться от своих намерений.

Через два месяца после того как переговоры в Лондоне были успешно завершены, решался вопрос о назначении послов в Лондон и Москву. Британская разведка направила одновременно нескольким министрам «вновь» добытое письмо в ЦК компартии Великобритании с уверениями, что документ является подлинным. Документ был на «официальном бланке» Коминтерна.

«Совершенно секретно. Центральному Комитету Коммунистической партии Великобритании».

Отправителем значился «Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала. Президиум, 15 сентября 1924 года».

Письмо было подписано «Председатель Президиума Коммунистического Интернационала — Зиновьев». Оно должно было служить неопровержимым доказательством двуличия Москвы, которая даже после подписания договоров не оставила прежних планов организации в Англии вооруженного восстания и пролетарской революции:

«Вооруженной борьбе должна предшествовать борьба против склонности к компромиссу, которая укоренилась среди большинства британских трудящихся, против идеи эволюции и мирного уничтожения капитализма.

Только тогда можно рассчитывать на полный успех вооруженного восстания… Из Вашего последнего отчета явствует, что агитационно-пропагандистская работа в армии слаба, на флоте — лучше. Ваши ссылки на то, что качество привлеченных в армию членов партии искупает их количество, в принципе правильно, но тем не менее было бы желательно иметь ячейки во всех войсковых частях и в особенности в тех, которые расположены в крупных центрах страны, а также на предприятиях, изготавливающих военное снаряжение, и на военных складах. Мы предлагаем, чтобы самое тщательное внимание уделялось этим последним. В случае опасности войны с их помощью и в контакте с транспортниками можно парализовать все военные приготовления буржуазии и начать превращение империалистической войны в классовую войну…»

Далее в письме Г. Зиновьева будто бы обращалось внимание «военного отдела» Британской коммунистической партии на недостаточные усилия по формированию будущего «ядра руководителей Британской Красной Армии» из числа профессиональных военных специалистов, оставивших по разным причинам кадры вооруженных сил, привлекая их в ряды коммунистической партии…

Макдональд и его ближайшее окружение оказались в весьма сложном положении. Они, несмотря на заверения «Сикрет Интеллидженс Сервис», сомневались в подлинности «письма Зиновьева». Но на них не могли не произвести впечатления другие доказательства, представленные, соперничающей с «СИС» контрразведкой. Ее агентура утверждала, что письмо будто бы уже обсуждалось в ЦК Британской компартии. Но, пожалуй, решающее значение для Макдональда и руководителей «Форин Оффиса» имело наличие сведений, что редакцией газеты «Дейли Мэйл», финансируемой лордом Ротермиром, известным противником «красных» и «розовых», уже получена копия письма и готовится его публикация.

Макдональд опасался, что, если кабинет на этот раз не предаст гласности «новое письмо» Зиновьева, не выступит с официальным протестом Москве, его обвинят не только в «подавлении жизненно важной для безопасности империи информации», но и «в капитуляции перед коммунистами».

Текст ноты, направленной Раковскому, был составлен в жестком стиле без согласования с Макдональдом. Но этот шаг не спас кабинет. На парламентских выборах 29 октября 1924 года лейбористы потерпели поражение. 7 ноября представитель консерваторов Стэнли Болдуин сформировал новое правительство, а уже 21 ноября оно денонсировало договор с СССР.

Между тем проблема подлинности письма Зиновьева обсуждалась и после этого. Выяснились и новые подробности, укреплявшие подозрения в его подделке. Не могли не произвести впечатления даже на далекие от симпатий к коммунистам круги положения ответной ноты Раковского. В ней обращалось внимание британской стороны на явные «несообразности» в оформлении «документа» — мнимой «инструкции Москвы». В этом свете интервью жены одного из видных сотрудников секретной службы Великого князя Кирилла Владимировича мадам Белльгардт лишь подкрепило прежние сомнения в подлинности данного письма. Она утверждала, что «письмо Зиновьева» изготовлено группой эмигрантов-монархистов в Берлине, в которую входил и ее супруг. Далее высказывалась версия, что фальсификатором является некий эмигрант из России, балтийский барон Укскюль, действовавший по поручению немецких органов, стремившихся не допустить невыгодного для Германии сближения СССР и Англии. От кого поступило «письмо», британские власти так и не решились сообщить. В Лондоне поговаривали, что таинственным агентом был Сидней Рейли. Только в 1968 году эта версия нашла документальное подтверждение: в британском архиве был обнаружен исследователями рукописный текст этого «документа».

Эксперты-криминалисты дали однозначное заключение: письмо написано рукой Рейли. Но как оно попало к нему, при каких обстоятельствах?

Думается, что разгадке может помочь исследование секретных документов 2-го отдела польского генштаба 20-х годов, который тогда постоянно держал под наблюдением Орлова. Именно он и являлся изготовителем тех «документов», которые «ввели в оборот» британские спецслужбы.

Что касается Орлова, то ему вся эта операция не принесла ожидаемого успеха в виде роста заказов. В конечном счете в Лондоне пришли к выводу, что он работает грубо. Сотрудничество с ним стало делом рискованным. Его считали неспособным доставлять не фальшивую, а подлинную информацию и прекратили с ним связь.

Но до краха «бюро Орлова» было еще далеко, хотя с 1926 года его дела пошли хуже. Так или иначе, но он более не упоминается как солидная фигура в тайной деятельности спецслужб, с которыми он прежде был связан. Его след затерялся в потоке бурных событий, развернувшихся в Европе после прихода к власти в Германии нацистов.

Единственно, что удалось установить, так это то, что уже после окончания второй мировой войны в 1957 году им интересовался один из руководителей советской внешней разведки генерал И. И. Агаянц. Быть может, Орлов был тогда еще жив, хотя находился в преклонном возрасте. А ведь некоторые его коллеги по ремеслу еще даже действовали.

 

Генрих Шанкин

ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ КРИПТОГРАФИИ

Завоевывались города и страны, низвергались троны, плелись сети интриг, покушений и заговоров. И непременным атрибутом этих событий была тайнопись, именуемая криптографией.

После гибели Римской империи Европа погрузилась во мрак Средневековья. Почти исчезли грамотность, наука и искусство. Не стала исключением и криптография.

Применявшиеся в это время шифры были предельно просты. Фразы писались либо по вертикали, либо в обратном порядке, гласные заменялись точками, использовались иностранные алфавиты (греческий, древнееврейский, армянский и т. д. — вместо латинского). В шифрах простой замены использовался упрощенный шифр Цезаря, где каждая буква заменялась на последующую в алфавитном порядке, а в более сложных системах буквы заменялись на специально придуманные знаки.

Из этого времени в истории сохранилось лишь несколько имен, связанных с европейской криптографией.

Согласно преданию, миссионер Св. Бонифаций (Германия) в XVIII веке привез в Западную Европу «Сборник криптозагадок», где гласные буквы заменялись точками. Монах Герберт (X век), правящий католической церковью под именем Сильвестра II, вел записи по так называемой силлабической системе, которая была изобретена вольноотпущенным Цицерона Туллием Тироном.

Английский монах-францисканец, профессор в Оксфорде, универсальный ученый, математик, оптик, астроном Роджер Бэкон в середине XIII века написал книгу «Тайные опыты и недействительность магии». В предисловии он заметил: «Дурак тот, кто пишет о тайне каким-либо способом, но не так, чтобы скрыть ее от простонародья». Здесь же Бэкон приводит несколько методов сокрытия тайны: пропуск гласных букв, использование метафор, букв из иностранных алфавитов, стенографии, то есть скорописи.

За свои научные работы Роджер Бэкон был осужден церковным судом и провел 14 лет в заточении. Его обвинили в черной магии. Особенно много суеверных толков связано с его лабораторией. Говорили, будто в ней Бэкон вместе со своим учеником монахом Бунгеем изготовил бронзовую голову, которую с помощью дьявола пытался оживить и заставить говорить. В конце жизни Роджер Бэкон покаялся и стал отшельником. В XVI веке, после появления легенды о докторе Фаусте, его стали считать прообразом этого героя.

Одним из ведущих европейских криптографов был известный английский писатель, астроном-любитель, таможенный чиновник Джеффри Чосер. Сама жизнь заставила автора знаменитых «Кентерберийских рассказов» овладеть искусством криптографии. Еще мальчиком он был определен пажом при дворе, а затем рыцарским оруженосцем в окружении английского короля. Во время похода на Францию он попал в плен, но вместе с двумя чистокровными скакунами был выкуплен своим монархом, который заплатил 120 ливров за лошадей и всего 16 —за своего подданного. В 70-х годах в звании эсквайра Чосер, как человек надежный и сведущий, выполнял секретные дипломатические поручения своего короля в Италии и Франции. Всю тайную переписку он вел используя шифр простой замены. Даже в свои стихи он включал зашифрованные строфы. Преуспев в делах дипломатических, он оставался в тени, получив за многолетнюю службу «высочайшую» милость—всего-то должность таможенного надсмотрщика лондонского порта по шерсти, коже и мехам. Но величайшим делом его жизни были поэзия, астрономия и криптография. Однако ни то, ни другое, ни третье не принесло ему ни славы, ни денег. Он кончил жизнь смотрителем стен, валов, канав, сточных труб, прудов, дорог и мостов вдоль Темзы и был похоронен в Вестминстерском аббатстве.

Во времена Средневековья европейская криптография приобрела сомнительную славу, отголоски которой слышатся и в наши дни. Криптографию стали отождествлять с черной магией, с некоторой формой оккультизма, астрологией, алхимией, еврейской каббалой. К шифрованию информации призывались мистические силы. Так, например, рекомендовалось использовать «магические квадраты».

В квадрат размером 4 на 4 вписывались числа от 1 до 16. Его магия состояла в том, что сумма чисел по строкам, столбцам и полным диагоналям равнялась одному и тому же числу —34. Впервые эти квадраты появились в Китае, где им и была приписана некоторая «магическая сила».

Шифрование по магическому квадрату производилось следующим образом. Например, требуется зашифровать фразу: «Приезжаю сегодня». Буквы этой фразы вписываются последовательно в квадрат согласно записанным в них числам, а в пустые клетки ставится точка.

После этого шифрованный текст записывается в строку: (,)ИРДЗЕГЮСЖАОЕЯНП.

При расшифровывании текст вписывается в квадрат и открытый текст читается в последовательности чисел «магического квадрата».

Данный шифр — обычный шифр перестановки, но считалось, что особую стойкость ему придает волшебство «магического квадрата».

Иначе обстояло дело на Востоке. В арабском мире в это время была создана одна из самых развитых цивилизаций. Процветала наука, арабская медицина и математика стали ведущими в мире. Естественно, что и наилучшие условия для развития криптографии появились именно здесь. Одно из основных понятий криптографии — шифр — имеет корни в арабском слове «цифра». Некоторые историки даже считают, что криптография как наука зародилась в арабском мире. Именно в арабских книгах впервые были описаны содержательные методы криптоанализа (дешифрования). Тайнопись и ее значение упоминается в сказках «Тысяча и одна ночь». Одна из первых крупных книг, в которой содержательно описывается криптография, — это труд, созданный Абу Бакр Ахмед бен Али бен Вахшия ан Набати, — «Книга о большом стремлении человека разгадать загадки древней письменности». В ней описано несколько систем шифров.

В 1412 году Шехаб аль Кашканди написал 14-томную энциклопедию «Шауба аль-Аша». В этой работе имеется раздел о криптографии «Относительно сокрытия в буквах тайных сообщений». В нем дано систематическое описание различных шифров замены и перестановки. Здесь же приводится и криптоанализ этих шифров на основе подсчета частотности букв в арабском языке по тексту Корана; развиваются методы дешифрования, базирующиеся на разночастотности букв. В работе Кашканди предлагается семь систем шифрования (повторяющих неопубликованные идеи его предшественника Ибн ад-Дурахийма):

— одна буква может заменять другую;

— можно писать слово в обратном порядке, например, слово «Мухаммед» (в арабском алфавите, состоящем из согласных) примет вид ДМХМ;

— можно переставлять в обратном порядке чередующиеся буквы слов;

— заменять буквы на цифры в соответствии с принятой заменой арабских букв на числа. Тогда слово «Мухаммед» превращается в 40+8+40+4 (М=40, Х=8, Д=4). При этом криптограмма выглядит как перечень каких-то цифр;

— можно заменять каждую букву открытого текста на две арабские буквы, которые используются и в качестве чисел и сумма которых равна цифровой величине шифруемой буквы открытого текста;

— можно заменять каждую букву именем какого-либо человека;

— при шифровании можно использовать положения Луны, названия стран (в определенном порядке), перечисление названий фруктов, деревьев и т. д.

Арабы первыми обратили внимание на возможность использования стандартных слов и выражений для дешифрования. Так, первый широко известный филолог среди арабов Абу аль-Ахмади, дешифровав криптограмму на греческом языке, посланную ему византийским императором, заявил: «Я сказал себе, что письмо должно начинаться со слов «Во имя Бога» или как-нибудь в этом роде. Итак, я составил на основе этого первые буквы, и все оказалось правильным». На основе открытого им метода дешифрования он написал книгу «Китаб аль-Маумма» («Книга тайного языка»).

Однако в последующем столетии криптография у арабов деградировала. В 1600 году марокканский султан Ахмед аль-Мансур направил английской королеве Елизавете посольство в целях заключения союза против Испании. Посол отправил султану зашифрованную депешу, которая попала в руки к арабам. Ее дешифрование длилось 15 лет и в связи с успешным завершением работы арабы воздали хвалу Аллаху. Ибн ад-Дурахийм решил бы эту загадку за несколько часов.

Но впереди, вместе с эпохой Возрождения, приближался и новый расцвет криптографии.

 

Теодор Гладков

КОНТРРАЗВЕДКА РОССИИ

Разведка и контрразведка в России существуют столько же лет, сколько существует российская государственность. Разведка была у Святослава и у Александра Невского, у Михаила Кутузова и у героических защитников Севастополя. Но настоящих, системных спецслужб в России не было до тех пор, пока над Европой не начали сгущаться тучи первой мировой войны

В начале века для России и мирового сообщества в целом не могло остаться незамеченным, что Германия слишком явно стала наращивать мускулы на военных заводах Круппа и других предприятиях Рура. В этом ее целиком поддерживала и Австро-Венгрия. Активизировалась и разведывательная деятельность этих стран в России. Немецким фирмам принадлежали в ней многие банки и почти все предприятия электротехнической, химической промышленности, многие металлургические заводы… Германское и австрийское посольства, не слишком маскируясь, направляли работу своих разведывательных сетей в Польше, прибалтийских губерниях, Петербургском военном округе и в самой столице.

В 1903 году в России была создана профессиональная контрразведка.

Основную роль в этом сыграло Главное управление Генерального штаба. Учтены при этом были также опыт и мастерство, накопленные такими ведомствами, как департамент полиции тогдашнего Министерства внутренних дел, а также известная «охранка» и жандармерия…

Летом 1911 года была создана уже система контрразведывательных органов России.

Первым органом государственной безопасности после октября 1917 года стала Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем, в обиходе — «Чека» во главе с Ф. Э. Дзержинским. Впоследствии она многократно трансформировалась. Менялось и ее название — ВЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД, НКГБ, снова НКВД, МВД, МГБ, КГБ при Совете Министров СССР, просто КГБ СССР…

Первое время ВЧК занималась именно теми делами, которые были обозначены в ее названии: требовалось навести порядок в городах, пресечь начавшиеся грабежи и разбой, взять под охрану все, что могло быть разгромлено и расхищено, справиться с саботажем старых чиновников, не желавших признать новых комиссаров.

В становлении разведки и контрразведки Советской России важную роль сыграл бывший царский генерал Н. М. Потапов.

За короткое время были проделаны операции по ликвидации таких организаций, как «Союз реальной помощи», «Военная лига», «Офицерская объединенная организация», «Белый крест», «Орден романовцев», «Сокольническая военная организация», «Союз борьбы с большевиками и отправки войск Каледину».

Одной из самых громких операций, проведенной тогда еще малоопытными российскими контрразведчиками, была ликвидация «Заговора послов», во главе которого стояли английский дипломатический представитель в России Локкарт, французский посол Нуланс, американский посол Френсис и консул Пул, английский военный атташе Хил, глава французской военной миссии генерал Лавернь и английский разведчик «одесского происхождения», международный авантюрист Сидней Рейли. Особенностью этой операции было внедрение в ряды заговорщиков сотрудников ЧК Яна Буйкиса («Шмидхен») и Яна Спрогиса. Прием этот успешно использовался чекистами и в дальнейшем, хотя изобличение участника грозило ему неминуемой гибелью…

Летом 1918 года в Петрограде был убит неизвестными комиссар по делам печати В. Боровский. В тот же день —

30 августа «народный социалист» Леонид Канегиссер убил председателя Петроградской ЧК Урицкого, а в Москве несколькими пистолетными пулями был тяжело ранен Ленин после выступления на митинге перед рабочими завода Михельсона.

Эти покушения послужили обоснованием к развертыванию в стране «красного террора», в ходе которого были расстреляны несколько тысяч представителей так называемых бывших правящих классов.

Осенью 1919 года «анархисты подполья», объединившиеся с некоторыми эсерами и при участии откровенных уголовников, устроили взрыв в особняке графини Уваровой в Леонтьевском переулке, в котором размещался Московский горком партии. Погибло тогда одиннадцать человек. На этот раз чекистами были схвачены почти все участники заговора.

В годы гражданской войны и долгое время после нее бичом почти всех больших и малых населенных пунктов стал бандитизм.

С большим трудом московские чекисты сумели ликвидировать большинство орудовавших в Москве банд.

В разгоне банд в Москве отличились известные впоследствии контрразведчики Ф. Мартынов и Е. Евдокимов. Одним из ударных отрядов командовал И. Лихачев, будущий директор автозавода, носящего теперь его имя, и министр.

До июля 1918 года в ВЧК служили не только коммунисты, но и их тогдашние союзники—левые эсеры.

Чтобы сорвать Брестский мир, левые эсеры пошли на чудовищную провокацию. По заданию эсера Александровича, тогдашнего заместителя председателя ВЧК, его сотрудники Я. Блюмкин и Н. Андреев проникли в здание германского посольства и убили посла Мирбаха. Это послужило сигналом к началу левоэсеровского мятежа, приуроченного к открытию очередного съезда Советов в Большом театре. Мятеж был подавлен. Сорвать Брестский мир левым эсерам не удалось. Он был аннулирован после Ноябрьской революции в Германии.

Одним из самых крупных успехов контрразведки было выявление и ликвидация так называемого «Национального центра» в столице и его военной организации — «Добровольческой армии Московского района».

В заговоре принимали участие тысячи людей, они должны были поднять вооруженный мятеж, когда осенью 1919 года деникинская армия приблизится к Москве.

Очень важно было в условиях гражданской войны наладить противодействие разведке противника в войсковых частях и учреждениях Красной Армии. Этой работой занималось чисто армейское учреждение — так называемый Военконтроль и военные ЧК. На их базе и были созданы существующие и по сей день Особые отделы. Первым руководителем Особого отдела был видный большевик М. С. Кедров. Впоследствии начальником Особого отдела по совместительству стал сам председатель ВЧК Ф. Дзержинский, а его заместителями И. Павлуновский и В. Аванесов.

За заслуги в годы гражданской войны военная контрразведка была награждена орденом Красного Знамени.

Реорганизация коснулась и других функций ВЧК. Были сформированы внешняя разведка ВЧК — создан иностранный отдел ВЧК (ИНО, впоследствии Первое главное управление КГБ СССР, ныне Служба внешней разведки — СВР РФ) и контрразведывательный отдел — КРО, который много лет возглавлял А. X. Артузов.

Артузов обладал способностью конструировать многоходовые комбинации, связанные с глубоким проникновением в замыслы противника, с учетом его сильных и слабых сторон. Он умел подбирать и растить кадры контрразведчиков.

В числе ближайших помощников и сотрудников Артузова были В. Стырне, Р. Пиляр, А. Федоров, Г. Сыроежкин и многие другие яркие личности.

Проведенные под руководством Артузова операции «Трест» и «Синдикат-2» вошли во все учебники по истории разведки и контрразведки. До сих пор они не имеют себе равных по масштабам и результативности. С их помощью в значительной степени была парализована деятельность контрреволюционной эмиграции и подполья, выведены на советскую территорию и обезврежены крупные фигуры противника — Борис Савинков и Сидней Рейли.

Впоследствии Артузов успешно руководил иностранным отделом — ИНО, был заместителем начальника Разведупра Генштаба Красной Армии. Это он, остро ощущая неизбежное приближение второй мировой войны и вовлечение в нее СССР, направил в Японию Рихарда Зорге, в Швейцарию Шандора Радо, заложил в Германии основы той разведывательной сети, которая вошла в историю под названием «Красной капеллы».

После гражданской войны ВЧК была трансформирована в Государственное политическое управление (ГПУ) в составе Наркомата внутренних дел. С образованием СССР ГПУ было преобразовано в Объединенное государственное политическое управление (ОГПУ) уже при Совнаркоме СССР.

Председателем ОГПУ стал Ф. Дзержинский, а его заместителем и затем преемником В. Менжинский.

Время было сложное. В страну засылались не только отдельные агенты или группы — на территорию России, Украины, Белоруссии из-за рубежа вторгались многочисленные, мобильные и хорошо вооруженные банды.

Убивали пограничников, бойцов мелких гарнизонов, мирных жителей, грабили сберкассы и советские учреждения, жгли дома. Особой жестокостью отличались банды сподвижника Савинкова полковника «Сержа» Павловского, а также банды Булак-Балаховича, Тютюника, многих других.

Оснащали их всем необходимым зарубежные центры.

Бывшие белые генералы и офицеры основали в Париже военизированную организацию «Российский общевоинский союз» (РОВС), номинальным его главой был барон П. Врангель, фактическим руководителем энергичный и еще молодой генерал А. Кутепов. РОВС имел филиалы во многих странах Европы и Азии, его численность порой достигала 200 тысяч человек. По замыслу организаторов, РОВС должен был стать ядром будущей, армии вторжения, а пока он готовил группы боевиков для засылки в СССР. Впоследствии и Кутепов, и сменивший его генерал Миллер были похищены советскими разведчиками и вывезены в СССР.

В Польше Б. Савинков воссоздал под обновленным названием «Народный союз защиты Родины и свободы», позднее перебравшийся в Париж.

Все эти организации вели подрывную работу во всех регионах, и прежде всего — в России.

За рубежом совершались напеты на советские учреждения и на отдельных работников. В Варшаве был убит советский полпред Л. Войков. В тот же день диверсанты бросили две бомбы в помещение Делового клуба в Ленинграде, где было ранено 30 человек.

В Лозанне был убит полпред В. Боровский. В Латвии прямо в купе поезда убит дипкурьер Теодор Нетто.

Была раскрыта группа диверсантов на одном из заводов Тулы. В Москве арестованы бывшие колчаковские офицеры, готовившие взрыв в Большом театре, где должно было проходить торжественное заседание в честь 10-летия Октябрьской революции. В Ленинграде группа диверсантов совершила поджог артиллерийского Куженковского склада. В Москве изобличена в шпионаже группа сотрудников Реввоенсовета. Группа террористов заложила бомбу в здание общежития ГПУ на Малой Лубянке. Взрывное устройство весом 4 килограмма было обнаружено и обезврежено. В августе того же года две группы террористов были обнаружены в момент пересечения ими финско-советской границы. Одна группа была задержана, вторая — из двух человек — оказала яростное сопротивление и была уничтожена.

В 1934 году после смерти Менжинского ГПУ было преобразовано в Главное управление государственной безопасности — ГУГБ — в системе вновь созданного общесоюзного Наркомата внутренних дел. Наркомом НКВД стал бывший заместитель председателя ОГПУ, а фактически сталинский соглядатай при Менжинском Г. Ягода.

Стремясь угодить всесильному генсеку, многие сотрудники НКВД стали придумывать разного рода заговоры, террористические организации, шпионские центры и т. п. Стало поощряться всеохватывающее доносительство. Следователи НКВД, вымогая нужные им показания из арестованных, стали применять в отношении их «незаконные методы воздействия».

Репрессии не миновали и самой Лубянки, и ее органов на местах. Чтобы замести следы преступления, прямые участники фальшивых дел и липовых процессов почти все были уничтожены только потому, что слишком много знали. Сменивший на посту наркома НКВД Ягоду Ежов уничтожил его людей, а пришедший на смену «кровавому карлику» Л. Берия тем же проверенным способом освободился от людей Ежова.

Но вместе с палачами был уничтожен и цвет разведки и контрразведки: высококвалифицированные профессионалы, преданные патриоты и просто глубоко порядочные люди. Таких оказалось около двадцати тысяч человек. В их числе были расстреляны подлинные асы отечественной контрразведки: А. Артузов, В. Стырне, Р. Пиляр, Г. Сыроежкин, С. Пузицкий, А. Федоров, И. Сосновский (Добржинский), участник знаменитой операции «Трест» А. Якушев…

Во второй половине тридцатых годов, когда Гитлер стал готовиться к войне, советские разведчики и контрразведчики столкнулись со специфическими трудностями. Информация, которую они добывали с огромным трудом, порой со смертельным риском, оставалась невостребованной.

Сталин с порога отвергал все предупреждения, которые содержались в повседневных докладах внешней разведки и контрразведки НКВД, разведупра Генштаба. Он упрямо называл их дезинформацией англичан, пытающихся столкнуть лбами СССР и Германию. На некоторых докладных сохранились его резолюции в выражениях далеко непарламентских.

В этих условиях контрразведчикам, истинным патриотам Родины, приходилось вести работу против нацистских спецслужб едва ли не подпольно, рискуя подвергнуться высочайшему гневу.

Несмотря на тяжелейшие условия работы, профессионалы контрразведки сумели в предвоенные годы сделать почти невозможное — фактически парализовать деятельность немецкой и японской разведок, перекрыть им доступ к наиболее важным государственным и военным тайнам СССР. Только в 1940 году и в предшествующие нападению месяцы 1941 года наша контрразведка выявила и ликвидировала 66 резидентур немецких спецслужб, изобличила свыше 1600 фашистских агентов.

В этом — одна из причин того, что гитлеровцы неожиданно для себя вместо победоносного блицкрига получили почти четырехлетнюю изнурительную войну, завершившуюся их полным разгромом.

Уже после войны генерал-фельдмаршал В. Кейтель признался: «До войны мы имели очень скудные сведения о Советском Союзе и Красной Армии… В ходе войны данные от нашей агентуры касались только тактической зоны. Мы ни разу не получили данных, которые оказали бы серьезное воздействие на развитие военных операций».

И другие гитлеровские генералы признавали, что они имели самое ошибочное представление о мощи военной промышленности СССР, о численности и возможностях его вооруженных сил. Полным кошмаром, к примеру, стало для них внезапное появление у Красной Армии самолета-штурмовика Ил-2, лучшего танка второй мировой войны Т-34, знаменитых гвардейских минометов — «катюш» и многого другого. Немецкой разведке не удалось проникнуть в тайну ни одной крупной наступательной операции Красной Армии.

В коротком очерке невозможно рассказать о всех достижениях контрразведчиков в годы Великой Отечественной войны. В тылу они сумели надежно прикрыть от вражеских шпионов, диверсантов и террористов оборонные объекты, железные дороги, электростанции, порты, аэродромы, узлы связи, военные заводы и склады. Уже в первые дни войны при наркоме НКВД была образована так называемая Особая группа, вскоре преобразованная в Четвертое управление Наркомата. При ней была сформирована Отдельная мотострелковая бригада особого назначения — легендарный ОМСБОН. Из ее бойцов и командиров готовили и комплектовали диверсионно-разведывательные резидентуры, забрасываемые в тыл врага. Многие такие группы впоследствии за счет притока бежавших из плена красноармейцев, окруженцев и местных жителей превратились в сильные партизанские отряды, такие как «Победители» и «Неуловимые». Героев Советского Союза Дмитрия Медведева и Михаила Прудникова, командиров этих отрядов, теперь знает каждый. Опытные чекисты работали в соединениях С. Ковпака, А. Федорова, А. Сабурова и у других прославленных партизанских генералов.

В оккупированных гитлеровцами городах для ведения разведывательной работы оставлялись сотрудники госбезопасности. Многие из них погибли с оружием в руках или были казнены гитлеровцами после пыток. Не должны быть забыты потомками имена Константина Заслонова, Николая Гефта, Виктора Лягина. И непосредственно в зоне военных действий, и в прифронтовой полосе контрразведчики вели прямой поединок с немецкими разведывательными органами.

Всего на Восточном фронте действовало свыше 130 органов спецслужб противника. Кроме того, им было создано около 60 школ для подготовки агентуры, главным образом из числа советских военнопленных. Лучшей питательной средой для подбора кандидатов в эти школы были подразделения «Русской освободительной армии» — РОА, более известной как «власовская».

Наши контрразведчики научились проникать в эти строго засекреченные школы, устраиваться в них даже на роли преподавателей. В результате забрасываемые в наш тыл агенты тут же обезвреживались. В ряде случаев контрразведка проводила с разведорганами врага успешные «радиоигры» и тем самым вводила в заблуждение командование вермахта.

Так, молодой советский разведчик Иван Савчук, начавший войну… военфельдшером, пробыл в роли завербованного гитлеровцами агента свыше года. За это время он совершил три «ходки» на советскую сторону и передал нашей контрразведке сведения более чем на 80 немецких агентов и 30 кадровых сотрудников абвера.

Другой разведчик, И. Прялко, сумел внедриться в абвер-группу-102. Он доставил данные на 101 вражеского агента и фотографии 33 немецких профессиональных разведчиков. Заместитель главы абвера адмирала Канариса генерал-лейтенант Пиккенброк, давая показания в плену после войны, вынужден был сказать, что «Россия — самая тяжелая страна для внедрения агентов вражеской разведки… После вторжения германских войск на территорию СССР мы приступили к подбору агентов из числа советских военнопленных. Но было трудно распознать, имели ли они действительно желание работать в качестве агентов или намеревались таким путем вернуться в ряды Красной Армии… Многие агенты после переброски в тыл советских войск никаких донесений нам не присылали».

Во время войны в 1943 году особые отделы были реорганизованы в органы военной контрразведки СМЕРШ и переданы из системы НКВД в ведение Наркомата обороны и Наркомата Военно-морского флота. Они были опять реорганизованы в Особые отделы и возвращены в систему уже Министерства госбезопасности СССР.

Чрезвычайно важной операцией советской контрразведки стало предотвращение заговора гитлеровских спецслужб против руководителей антигитлеровской коалиции: Сталина, Рузвельта и Черчилля во время Тегеранской конференции в ноябре 1943 года. О подготовке заговора стало известно сразу из нескольких источников. Одно из сообщений поступило в Центр из ровенских лесов — от Николая Кузнецова…

С приходом Дня Победы для многих контрразведчиков война не закончилась…

Важной задачей в послевоенные годы для них стало выявление, задержание и обоснованное привлечение к суду изменников Родины: бывших полицаев и карателей, сотрудников немецких спецслужб, запятнавших себя кровью соотечественников.

Розыск предателей иногда занимал годы. Так, палач людиновской разведгруппы Алексея Шумавцова, посмертно удостоенного звания Героя Советского Союза, бывший старший следователь местной полиции Дмитрий Иванов скрывался от возмездия двенадцать лет! За это время Иванов трижды менял фамилию, исколесил Польшу, Германию, Украину, Закавказье, Дальний Восток.

Закончилась война «горячая», и почти сразу началось то, что вошло в обиход общественного сознания как война «холодная», на несколько десятилетий отравившая атмосферу во всем мире и не раз ставившая его на грань ядерной катастрофы.

Из числа очутившихся на Западе так называемых перемещенных лиц бывшие союзники начали интенсивно готовить агентуру, предназначенную для ведения разведывательной работы на территории СССР.

Подготовленных главным образом в американских разведцентрах на территории Западной Германии агентов доставляли на территорию СССР на подводных лодках и быстроходных катерах, сбрасывали на парашютах, переправляли через границу любыми способами. Неоднократно делались попытки завербовать советских военнослужащих в Германии и других странах Варшавского договора.

Активизировали свою деятельность разведчики западных стран, работающие в нашей стране под прикрытием дипломатических паспортов, под видом бизнесменов, журналистов, просто туристов. В шпионской деятельности они широко применяли специально разрабатываемые в секретных исследовательских центрах и лабораториях новые виды хитроумной радио- и иной техники, способов кодирования и передачи информации, открытого наблюдения, вплоть до использования космических спутников.

Это потребовало технического переоснащения и нашей контрразведки.

После смерти Сталина, ареста Берии и его приспешников были радикально перестроены органы государственной безопасности, и в первую очередь — их контрразведывательные подразделения. Был создан КГБ СССР. Из контрразведки были уволены тысячи сотрудников, фабриковавших липовые заговоры, применявших избиения и пытки при допросах. Свыше трех тысяч из них были отданы под суд. А некоторые известные палачи, такие как Родос, Шварцман, Рюмин, расстреляны.

Тысячи невинно осужденных за «антисоветскую» и контрреволюционную деятельность были освобождены из тюрем. Сотни тысяч реабилитированы посмертно.

Эти трудные, даже мучительные процессы очищения нашего общества способствовали оздоровлению обстановки и в органах госбезопасности, что не могло не сказаться на эффективности работы контрразведчиков.

Ими были обезврежены и предстали перед судом английские и американские шпионы подполковник П. Попов и полковник О. Пеньковский.

Главная сфера деятельности контрразведки — борьба со шпионажем — не прерывалась и в годы коренного переустройства нашего общества.

Так, в 1985 году был арестован ведущий конструктор НИИ радиостроения Министерства радиопромышленности СССР А. Толкачев, передавший на запад новейшую разработку бортовой опознавательной системы «Свой — Чужой».

А ущерб, нанесенный нашей стране О. Пеньковским, можно сравнить только с деятельностью американского шпиона, ответственного сотрудника ГРУ Генштаба генерал-майора Д. Полякова.

И Попов, и Пеньковский, и Толкачев, и Поляков, и еще несколько наших бывших соотечественников, ставших шпионами, были приговорены к исключительной мере наказания — смертной казни.

Только за последние годы наши контрразведчики изобличили и обезвредили более 60 шпионов стран, как теперь принято говорить, «дальнего зарубежья».

Однако общеизвестно, что в последние годы серьезную опасность для государства стали представлять иные, преступления, напрямую со шпионажем не связанные. Это контрабандный вывоз из страны стратегического сырья, цветных и драгоценных металлов, расщепляющихся материалов, культурных и исторических ценностей, причем в огромных масштабах. За последнее время заметно вырос незаконный оборот наркотических средств и оружия, терроризм, захват заложников, коррупция в высших эшелонах власти и связанная с ними организованная преступность.

С распадом СССР и образованием на его месте новых суверенных государств прекратил свое существование и КГБ СССР.

Обновленные органы государственной безопасности Российской Федерации рождались в муках бесконечных реорганизаций, разделений, слияний, перетрясок структур и т. п. Достаточно сказать, что одних только наименований ведомства сменилось за несколько лет с полдюжины, пока не установилось нынешнее — Федеральная служба безопасности Российской Федерации. Самостоятельными Федеральными службами стали ранее входившие в КГБ внешняя разведка, правительственная связь, правительственная охрана, пограничные войска.

Но суть не просто в организационных перетрясках и смене вывесок, главное изменение заключается в том, что ныне ФСБ, впервые с 1917 года, служит не интересам одной какой-то политической партии, а государству и обществу в целом. В своей деятельности органы государственной безопасности руководствуются только Конституцией России, ее общим законодательством, в том числе Уголовным и Уголовно-процессуальным кодексами, а также законами, имеющими к ней прямое отношение. К примеру, такими, как Закон об оперативно-розыскной деятельности, Закон о государственной тайне.

Из деятельности органов ФСБ ныне полностью исключены несвойственные ей, в сущности, функции тайной политической полиции.

И основным в ее работе остается, естественно, контрразведка, т. е. выявление и пресечение шпионской и иной подрывной деятельности на территории России иностранных спецслужб.

 

Александр Черепков

Андрей Шишкин

«ПОСТАРАЙТЕСЬ УБРАТЬ "МАРИЮ"»

Никогда не иссякнет интерес к событиям и фактам отечественной флотской истории, до конца не изученным и не выясненным. Со временем на «поверхность» выходят документы, заставляющие по-новому осмыслить уже известные события.

До сих пор умы историков и специалистов будоражит трагическая гибель в 1916 году одного из сильнейших российских боевых судов — Черноморского линейного корабля «Императрица Мария».

Корабли, как и люди, имеют свою судьбу. Одни из них, прожив долгую и славную жизнь и отслужив положенный срок, ушли в историю, другие, жизнь которых была скоротечна, подобно магниевой вспышке, след от своей недолгой, но яркой биографии оставили навсегда. Такова короткая боевая судьба линкора «Императрица Мария».

Рождение этого корабля приходится на период развития российского военного флота, когда возрождение отечественной морской мощи после трагедии Цусимы стало одной из главнейших задач.

Предшественники «Марии» — бригада линейных кораблей Балтийского флота: «Севастополь», «Полтава», «Гангут» и «Петропавловск» — пример высокого уровня развития отечественного судостроения и мастерства корабелов. Появление на Балтике мощной группировки современных боевых кораблей надежно защитило интересы России на этом театре военных действий.

Но оставался еще и Черноморский флот, в составе которого находились устаревшие линейные корабли (бывшие эскадренные броненосцы), которые по своим тактико-техническим данным уже не могли решить боевые задачи в соответствии с новыми условиями войны на море. Решение об усилении Черноморского флота новыми линкорами было вызвано и намерением извечного противника России на юге — Турции — приобрести за границей три современных линейных корабля типа «Дредноут», что сразу же обеспечивало ей подавляющее превосходство на Черном море.

Чтобы, сохранить паритет, Морское ведомство России настояло на безотлагательном усилении Черноморского флота за счет ввода в строй новейших линкоров.

Предполагалось спустить на воду четыре линейных корабля, тактико-технические данные которых превосходили даже балтийские линкоры типа «Севастополь». После многочисленных конкурсов и экспертиз честь постройки первого линкора на Черном море была предоставлена судостроительному акционерному обществу «Руссуд» в г. Николаеве.

11 июня 1911 года, одновременно с церемонией официальной закладки, новый корабль был зачислен в состав российского императорского флота под названием «Императрица Мария».

В соответствии с контрактом его следовало спустить на воду в июле 1913 года, и этот срок был почти выдержан—«Мария» была спущена 6 октября 1913 года. Далее пошли достроечные работы.

И вот 23 июня 1915 года, подняв флаги, «Императрица Мария» начала настоящую боевую флотскую жизнь.

Линкор имел водоизмещение 25 465 тонн, длина корабля составляла 168 метров, скорость —21 узел. «Мария» несла на борту двенадцать 305-мм орудий главного калибра, двадцать 130-мм орудий, имелась противоминная артиллерия и торпедные аппараты, корабль был хорошо бронирован.

К этому времени боевые действия на Черном море шли полным ходом. Реальную опасность для российского флота представляли прорвавшиеся через черноморские проливы германский линейный крейсер «Гебен» и всегда сопровождающий его легкий крейсер «Бреслау», переименованные турками соответственно в «Явуз Султан Селим» и «Мидилли». Прекрасные «ходоки» с мощным вооружением, они своими набегами доставляли много неприятностей нашим морякам.

Уже через несколько месяцев после прихода в главную базу—Севастополь — «Мария» принимает активное участие в боевых операциях против германо-турецкого флота. На линкоре держит флаг командующий Черноморским флотом адмирал Александр Колчак. Залпы орудий главного калибра быстроходного линейного корабля, а также ввод в строй однотипного корабля — «Екатерина Великая» — положили конец наглым действиям германских крейсеров в черноморских водах. Особенно возросла нагрузка на линкоры во второй половине1916 года. Только за июнь — октябрь совершено 24 боевых похода. Это была тяжелая, но весьма эффективная служба. Боевая деятельность противника была скована действиями «Императрицы Марии» и «Екатерины Великой». Но… глубокой ночью 7 октября 1916 года в 00 часов 20 минут на стоявшем в Северной бухте Севастополя линейном корабле «Императрица Мария» гремит взрыв. Затем в течение 48 минут — еще пятнадцать. Корабль начинает крениться на правый борт и, перевернувшись, тонет. Русский военный флот потерял 217 моряков и сильнейший боевой корабль.

Трагедия потрясла всю Россию. Выяснением причин гибели линкора занялась комиссия Морского министерства, которую возглавил боевой офицер, член Адмиралтейств-Совета адмирал Н. М. Яковлев. В годы русско-японской войны он командовал броненосцем «Петропавловск» и находился на командирском мостике броненосца, который ушел на дно после взрыва на японской мине вместе в адмиралом С. О. Макаровым и штабом 1-й Тихоокеанской эскадры. Сам капитан судна был выброшен взрывной волной с мостика и подобран шлюпкой, посланной с одного из крейсеров эскадры для спасения экипажа «Петропавловска». Членом комиссии был и известный кораблестроитель, член Академии наук России А. Н. Крылов, который стал автором заключения, одобренного всеми членами комиссии.

В ходе проведенного расследования были представлены три версии гибели линкора:

1. Самовозгорание пороха.

2. Небрежность в обращении с огнем или порохом.

3. Злой умысел.

Однако после рассмотрения всех трех версий комиссия заключила, что «прийти к точному и доказательно обоснованному выводу не представляется возможным, приходится лишь оценивать вероятность этих предположений, сопоставляя выяснившиеся при следствии обстоятельства».

Из возможных версий две первые комиссия в принципе не исключала. Что касается злого умысла, то, даже установив ряд нарушений в правилах доступа к артиллерийским погребам и недостаток контроля за находившимися на корабле рабочими-ремонтниками, комиссия посчитала эту версию маловероятной.

Возможность злого умысла не подтверждал и адмирал А. В. Колчак, который уже спустя 15 минут после начала пожара прибыл на обреченный корабль. В своих показаниях после ареста Чрезвычайной следственной комиссией 24 января 1920 года Колчак заявил: «Насколько следствие (комиссия морского министерства. — Авт.) могло выяснить, насколько это было ясно из всей обстановки, я считал, что злого умысла здесь не было. Подобных взрывов произошел целый ряд за границей во время войны — в Италии, Германии, Англии. Я приписывал это совершенно непредусмотренным процессам в массах новых порохов, которые заготовлялись во время войны… Другой причиной могла явиться какая-нибудь неосторожность, которой, впрочем, не предполагаю. Во всяком случае, никаких данных, что это злой умысел, не было».

Иначе говоря, ни одна из выдвинутых комиссией версий не нашла достаточного фактического подтверждения.

Расследованием причин гибели «Императрицы Марии» также занимались тесно связанные в силу специфики своей деятельности и одновременно остро между собой конкурировавшие Севастопольское жандармское управление, возглавляемое полковником Редловым, и созданное по инициативе моряков в конце 1915 года при штабе командующего Черноморским флотом самостоятельное контрразведывательное отделение, начальником которого был прикомандированный к Севастопольскому жандармскому управлению ротмистр Автамонов. Вместе с возложенной на отделение задачей по борьбе с «иностранным соглядатайством» в его ведение перешла и специальная агентура, которая содержалась до этого Севастопольским жандармским управлением на средства, выделяемые командованием Черноморского флота.

Сразу же после гибели линкора жандармским управлением в Севастополе развертывается бурная деятельность — производятся обыски на квартирах и аресты 47 подозреваемых в причастности к взрыву лиц. Через неделю после трагических событий Редлов, используя поступившие к нему от агентуры данные, в письме на имя начальника штаба командующего Черноморским флотом приводит возможные версии причин взрыва, не исключая при этом, что корабль был взорван шпионами. «В матросской среде, — пишет он, — определенно держится слух о том, что взрыв был произведен злоумышленниками с целью не только уничтожить корабль, но и убить командующего Черноморским флотом, который своими действиями за последнее время, а особенно тем, что разбросал мины у Босфора, окончательно прекратил разбойничьи набеги турецко-германских крейсеров на побережье Черного моря, кроме того, он своими энергичными действиями в этом направлении вызвал недовольство в командном составе, особенно у лиц с немецкими фамилиями, которые при бывшем командующем флотом (адмирале Эбергарде. — Авт.) абсолютно ничего не делали».

Однако ни одна из выдвинутых жандармами версий не набрала впоследствии достаточного количества фактов.

Ход расследования осложнялся также и взаимными препирательствами между жандармским управлением Севастополя и контрразведывательным отделением штаба Черноморского флота, которому было поручено расследовать причины этого взрыва.

Подоплека препирательств, очевидно, заключается в том, что созданное в ходе войны контрразведывательное отделение полностью оттеснило от ведения дел по шпионажу жандармское управление. В письме директору департамента полиции Редлов, резко отрицательно отзываясь о деятельности начальника севастопольской контрразведки, высказал мнение о его полной несостоятельности в расследовании причин гибели «Императрицы Марии». Эти межведомственные «разборки» свели к нулю попытки установить истину.

Новые документы уже из архивов советской контрразведки свидетельствуют о пристальном внимании к «Императрице Марии» и другим кораблям Черноморского флота военной разведки главного противника России в первой мировой войне — Германии. Вполне возможно, что лица, о которых пойдет речь, имели отношение и к гибели корабля. В 1933 году органами ОГПУ Украины в крупном судостроительном центре страны — Николаеве — была разоблачена резидентура немецкой разведки, действовавшая под прикрытием торговой фирмы «Контроль-К», возглавляемой Виктором Эдуардовичем Верманом, 1883 года рождения, уроженцем города Херсона, проживавшим в Николаеве и работавшим начальником механосборочного цеха «Плуг и молот». Цель организации — срыв судостроительной программы набирающего мощь военного и торгового флота Советского Союза. Конкретные задачи — совершение диверсий на Николаевском заводе имени Анри Марти, а также сбор информации о строящихся там судах, большинство из которых были военными. Этот крупнейший судостроительный завод страны образовался на базе того самого Русского судостроительного акционерного общества «Руссуд», со стапелей которого сошли «Императрица Мария» и однотипный линкор «Александр III». В ходе следствия выяснилось много интересных фактов, уходящих корнями в дореволюционный Николаев.

Сам Верман являлся разведчиком с «дореволюционным» стажем. На допросе он рассказывал: «Шпионской деятельностью я стал заниматься в 1908 году (именно с этого периода начинается осуществление новой морской программы России. — Авт.) в Николаеве, работая на заводе «Наваль» в отделе морских машин. Вовлечен в шпионскую деятельность я был группой немецких инженеров того отдела, состоящей из инженера Моора и Гана». И далее: «Моор и Ган, а более всего первый, стали меня обрабатывать и вовлекать в разведывательную работу в пользу Германии».

Деятельность В. Вермана подробно изложена в той части архивного следственного дела, которая называется «Моя шпионская деятельность в пользу Германии при царском правительстве».

После отъезда Гана и Моора в фатерланд «руководство» работой Вермана перешло непосредственно к германскому консулу в Николаеве господину Винштайту. Верман дал о нем исчерпывающие данные: «…Я узнал, что Винштайт офицер германской армии в чине гауптмана (капитана), что находится он в России не случайно, а является резидентом германского генерального штаба и проводил большую разведывательную работу на юге России. Примерно с 1908 года Винштайт был назначен в Николаеве вице-консулом. Бежал он в Германию за несколько дней до объявления войны — в июле 1914 года».

Так уж сложились обстоятельства, что Верману было поручено взять на себя руководство всей немецкой разведсетью на юге России: в Николаеве, Одессе, Херсоне и Севастополе. Вместе со своей агентурой он вербовал людей для разведывательной работы в Николаеве, Одессе, Севастополе и Херсоне, собирал материалы о промышленных предприятиях, данные о строящихся военных судах подводного и надводного плавания, их конструкции, вооружении, тоннаже, скорости.

На допросе Верман рассказывал: «Из лиц, мною лично завербованных для шпионской работы в период 1908–1914 гг., я помню следующих: Штайвеха… Блимке… Наймаера… Линке Бруно, инженера Шеффера… электрика Сгибнева». Все они сотрудники судостроительных заводов, имевшие право прохода на строящиеся корабли.

Особый интерес вызвал электрик А. В. Сгибнев. Он отвечал за работы по оборудованию временного освещения строящихся на «Руссуде» военных кораблей, в том числе и «Императрицы Марии». В 1933 году в ходе следствия Сгибнев показал, что Вермана очень интересовала схема артиллерийских башен дредноутов. А ведь первый взрыв на линкоре «Императрица Мария» раздался именно под носовой артиллерийской башней. «В период 1912–1914 гг., — рассказывал Сгибнев, — я передавал Верману сведения в устной форме о строящихся линейных кораблях типа «Дрейдноут», «Мария» и «Александр III», в рамках того, что мне было известно о ходе их постройки и сроках готовности отдельных отсеков кораблей».

Таким образом, у Вермана концентрировалась в руках ценнейшая информация о возрастающей мощи русского флота на Черном море. После оккупации Юга России немцами разведывательная деятельность Вермана была вознаграждена по достоинству. Из протокола допроса: «В 1918 году по представлению капитан-лейтенанта Клосса я был германским командованием за самоотверженную работу и шпионскую деятельность в пользу Германии награжден Железным крестом 2-й степени».

Пережив интервенцию и гражданскую войну, Верман «осел» в Николаеве. Там в 1923 году на него выходит секретарь германского консульства в Одессе господин Ган. Напомнив Верману о былых заслугах перед немецкой разведкой, дипломат предложил ему продолжить старую работу по «специальности». Верман дал согласие. Воссозданная им разведывательная сеть до своего раскрытия советскими органами госбезопасности действовала достаточно эффективно. Виктор Эдуардович был мастером своего дела.

Но вернемся к взрыву на «Марии». В этот период Верман был департирован и организовать взрыв не мог. Но в Николаеве и Севастополе была оставлена хорошо подготовленная разведсеть. Позднее он сам говорил об этом: «…Я лично осуществлял связь с 1908 года по разведывательной работе со следующими городами:… Севастополем, где разведывательной работой руководил инженер-механик завода «Наваль» Визер, находившийся в Севастополе по поручению нашего завода специально для монтажа строившегося в Севастополе броненосца «Златоуст». Знаю, что у Визера была своя шпионская сеть в Севастополе, из состава которой я помню только конструктора адмиралтейства Карпова Ивана, с которым мне приходилось лично сталкиваться». Здесь и возникает вопрос — не участвовал ли Визер в «достройке» «Императрицы Марии» или ее ремонте в начале октября 1916 года? Тогда на борту корабля ежедневно находились десятки инженеров, техников и рабочих. Проход на корабль этих людей не составлял труда. Вот что об этом говорится в письме севастопольского жандармского управления начальнику штаба командующего Черноморским флотом: «…Матросы говорят о том, что рабочие по проводке электричества, бывшие на корабле накануне взрыва, до 10 часов вечера могли что-нибудь учинить и со злым умыслом, так как рабочие при входе на корабль совершенно не осматривались и работали также без досмотра. Особенно высказывается подозрение в этом отношении на инженера той фирмы, что на Нахимовском проспекте, в д. 355, якобы, накануне взрыва уехавшего из Севастополя».

Вопросов много. Но ясно одно — постройка новейших линкоров Черноморского флота, в том числе «Императрицы Марии», «опекалась» агентами германской военной разведки самым плотным образом. Немцев очень беспокоил русский военный потенциал на Черном море, и они могли пойти на любые действия, чтобы не допустить превосходства России на данном театре военных действий.

В связи с этим интересны сведения закордонного агента петроградского департамента полиции, выступавшего под псевдонимами «Александров» и «Шарль». Его настоящее имя Бенциан Долин.

В период первой мировой войны Долин, как и многие другие агенты политической полиции, был переориентирован на работу в области внешней контрразведки. В результате проведенных оперативных комбинаций «Шарль» вышел на контакт с немецкой военной разведкой и получил задание — вывести из строя «Императрицу Марию».

Бисмарк, с которым русский агент встретился в Берне, сказал ему: «У русских одно преимущество перед нами на Черном море — это «Мария». Постарайтесь убрать ее. Тогда наши силы будут равны, а при равенстве сил мы победим».

На запрос «Шарля» в петроградский Департамент полиции он получил распоряжение принять с некоторыми оговорками предложение об уничтожении русского линкора. По возвращении в Петроград агент был передан в распоряжение военных властей, однако связь с ним не была восстановлена. В результате такого бездействия были утеряны контакты с германской разведкой, на очередную встречу с которой агент должен был выйти через два месяца в Стокгольме. Еще через некоторое время «Шарль» узнал из газет о взрывах на «Императрице Марии». Отправленное им в связи с этим событием письмо в департамент полиции осталось без ответа.

Следствие по делу арестованных в Николаеве германских агентов было закончено в 1934 году. Вызывает недоумение и легкость наказания, понесенного Верманом и Сгибневым. Первый был выдворен за пределы СССР в марте 1934 года, второй — приговорен к 3 годам лагерей. Собственно, чего же недоумевать?! Они уничтожали ненавистный царизм!

В 1989 году оба они были реабилитированы. В заключении органов юстиции говорится, что Верман, Сгибнев, а также Шеффер (который понес самое тяжкое наказание — был приговорен к расстрелу, хотя сведений о приведении приговора в исполнение не имеется) подпадают под действие Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв политических репрессий, имевших место в период 30—40-х и начала 50-х годов».

А что же стало с останками некогда мощного боевого корабля Черноморского флота?

Член комиссии по расследованию причины гибели «Императрицы Марии» А. Н. Крылов был назначен председателем организованной при Морском техническом комитете комиссии по подъему линкора. Необходимо было загерметизировать отсеки корабля и подать в них сжатый воздух, заставить всплыть судно вверх килем. Затем в доке, загерметизировав полностью корпус, на глубокой воде, поставить корабль на ровный киль.

Работы в соответствии с предложенным проектом продвигались успешно. К концу 1916 года все кормовые отсеки были отжаты, и корма всплыла на поверхность. Полностью линкор (вернее, то, что от него осталось) всплыл 8 мая 1918 года.

Гражданская война, интервенция, послевоенная разруха заставили забыть об «Императрице Марии». Корабль находился в доке на деревянных клетках-опорах кверху днищем. В 1923 году корпус линейного корабля из-за подгнивших опор просел, дав прогиб; док из-за повреждений оказался затопленным. На время исправления дока корабль поставили на мель у входа в бухту, а в 1926 году его разобрали на металлолом. Позднее подняли и артиллерийские башни корабля, артиллерийские 305-мм орудия которого продолжили свою боевую службу. В 1941–1942 гг. их установили под Севастополем на 30-й батарее береговой обороны во время штурма города. Они нанесли немалый урон наступавшим гитлеровским войскам. Только 25 июня 1942 года, штурмуя 30-ю батарею, враг потерял убитыми и ранеными до тысячи человек.

Так закончилась боевая биография корабля, погибшего по «неустановленным причинам».

Свое имя и героическое прошлое «Императрица Мария» унаследовала от флагманского корабля адмирала П. С. Нахимова. Парусная «Императрица Мария» возглавляла русскую эскадру в знаменитом Синопском сражении 18 ноября 1853 года, вписавшем еще одну достойную страницу в летопись славных побед Андреевского флага. Линкор «Императрица Мария» достойно нес боевую вахту в1915 —1916 гг., приумножая славу своего предшественника.

И у обоих кораблей всего лишь один год службы и общее место гибели — родная Севастопольская бухта. Почему парусная «Императрица Мария» легла на дно бухты, известно. В августе 1854 года ее затопили, чтобы преградить вход в Севастопольскую бухту англо-французской эскадре. Что заставило линейный корабль «Императрица Мария» погрузиться в воды Черного моря, до сих пор остается загадкой.

 

Марк Сергеев

ПУШКИН — В ИРКУТСКЕ ПО ФИСКАЛЬНОМУ ДЕЛУ

При Петре I была служба фискальная, российскую государственность от доморощенных лиходеев оберегавшая. Много крови попортила она мздоимцам, авантюристам и контрабандистам. И среди верных петровских фискалов, жизнью и делом за державу радеющих, был некто по фамилии Пушкин.

В старину зачастую прозвища становились фамилиями, а если бы не так, то, возможно, русский гений Александр Сергеевич Пушкин звался бы по-другому. И в самом деле, в середине XIV века жил на Москве Григорий Александрович Морхинин по прозванию Пушка. За что дано было ему это сугубо военное, артиллерийское прозвище, трудно сказать. Замечательный ученый, написавший книгу «Род и предки А. С. Пушкина в истории», С. Б. Веселовский в древних бумагах ответа на этот вопрос не нашел. Говоря о том, что прозвища бывали меткой характеристикой того или иного лица, Веселовский сообщает о Григории Пушке: «В середине XIV в. в Москву стали проникать сведения об изобретении огнестрельного оружия, для определения которого на основе русских корней «пыл» и «пых» было образовано новое слово «пушка». Оправдывалось ли какими-либо личными чертами характера Григория Морхинина применение к нему прозвища Пушка, сказать невозможно, так как прозвища нередко давали с детства и без всякой связи с личными качествами человека».

У Григория Пушкина было пять сыновей—Александр, Никита, Василий, Федор, Константин. От них пошли все Пушкины на Руси с прибавлением к фамилии других имен — Бобрищев-Пушкин, Мусин-Пушкин, а дочери потомков Григория Пушки, выходя замуж, роднили Пушкиных со многими боярскими и дворянскими родами. Ветвь генеалогического древа, начавшаяся от Константина Пушкина, ведет нас к последнему году XVIII века, когда в Москве родился Александр Пушкин.

Этот экскурс в историю рода не случаен. Поэт дорожил всеми родственными связями, как бы далеко ни отстояли они от ствола.

Пушкин и сам признавался:

Вот почему, встречая в летописях Сибири то и дело фамилию Пушкин, начинаешь думать: а КТО это такой? А как соотносится его судьба с судьбой поэта?

Известно, что прямой предок Пушкина был воеводой в Тобольске. Александр Радищев по пути в место ссылки (селение Илимск Иркутской губернии) несколько месяцев прожил в Тобольске—древней столице Сибири и писал: «До приезда сюда известного Пушкина за столом все пивали из одной кружки и едали из одной чашки».

В «Иркутской летописи» П. И. Пежемского, созданной в середине XIX века и выпущенной в свет Восточно-Сибирским отделом императорского Русского географического общества в 1911 году, упоминается, что 1 июля 1719 года прибыл для производства следствия в Иркутске и за Байкалом лейб-гвардии капрал Максим Пушкин. В летописях, составленных другими именитыми гражданами города, добавляется, что он прибыл из Тобольска по указанию генерал-майора Ивана Лихарева «с товарищи».

В 1711 году Петром Первым была введена фискальная служба, обязанная следить за исполнением указов правительства и общегосударственных установлений как в крупных городах, так и в глубинных местностях России. Ей были даны такие права, что знаменитый церковный деятель и публицист Стефан Яворский, президент Славяно-греко-латинской академии в Москве, ораторский талант которого импонировал Петру, позволил себе вскоре после учреждения фискальной службы такую выходку. Он заявил в проповеди: «Закон Господен непорочен, а законы человеческие бывают порочны; а какой-то закон, например, поставити надзирателя над судами и дати ему волю кого хочет обличити, да обличить, кого хочет обесчестити, да обесчестить…». Речь эта дошла до государя, и в 1719 году, когда в Сибирь прибыл Иван Лихарев, права фискальной службы были усечены, хотя и оставались значительными. Она должна была разоблачать всяческие преступления против казны, выяснять максимальное число подробностей о взяточниках, устанавливать тех, кто злостно нарушает государственные указы. Сибирские правители, пользуясь огромностью расстояний и отсутствием за их деятельностью постоянного контроля, по существу были всевластными владетелями огромного, богатейшего края. И немногим из них удавалось сохранить достоинство и человечность, благородство побуждений и честность по отношению к государству. Особенно лиходействовал князь Матвей Петрович Гагарин — боярин, назначенный первым Сибирским губернатором. В этом огромном, бездонном и бескрайнем просторе все еще только устраивалось, пробовало силы, искало применения, кипели. страсти, кровавые стычки, возводились крепости Южно-Сибирской линии, основывались города, получался и отправлялся в столицу ясак—мягкая рухлядь, как называли в давние времена мех, первые заводы выплавляли серебро из забайкальских руд, открывались соляные варницы—жизнь искала сама себя. И правя Сибирью, Гагарин вначале показался предприимчивым и напористым администратором, но вот в Петербург начали поступать доносы обер-фискала Нестерова. Он сообщал в сенат, что сибирские коменданты, майоры, комиссары, дьяки (по-нынешнему—чиновники) и сам губернатор Гагарин и его служители в Тобольске и на местах требуют взяток и учиняют такие поборы, что ведут к разорению сибирского народа. Коррупция, как сказали бы мы сегодня, раздутые штаты. Вместо положенных 48 человек набрал губернатор еще 55 скрывающихся от службы и от смотров недорослей, «от которых есть там такое же разорение и грабеж». Обобрав кого можно, уезжают они из Сибири и увозят награбленное, а потом возвращаются за тем же делом. Петр приказал усилить таможенный контроль, тщательно осматривать всех выезжающих из Сибири. Если «которые коменданты и комиссары, и дьяки и торговали и всяких чинов люди из сибирских городов к Москве и в С.Петербург, или и в другие города едут, и их на заставах, где пристойно осматривать по прежним в(еликого) г(осударя) указам; и если из них у кого явятся какие заповедные необъявленные товары и мягкая рухлядь, и золото, и такие товары и рухлядь и золото у тех людей на заставах брать на себя в(еликого) г(осударя) безповоротно».

Иркутск к тому времени стал одним из пяти самых крупных городов Сибири. Было в нем 1740 дворов, ремесленные заведения, склады товаров, большой и обильный рынок, к нему было приписано несколько селений. У острожной стены сзывала народ колокольным звоном недавно построенная над синью Ангары каменная Спасская церковь. Нарисованный на фасаде образ Спаса пытливо вглядывался в лица горожан, в торжище на площади, в громадные ангарские сосны, загораживавшие горизонт. Купеческие караваны отправлялись отсюда в Китай с сибирскими мехами, с товарами, доставленными из европейской части России, из-за Камня, как тогда называли Урал. Возвращались тоже не пустыми.

В январе 1714 года прибыл сюда из Москвы новый воевода Лаврентий Родионович Ракитин. Для Сибири он был человек не новый, ибо с 1708 по 1713 год управлял Илимским острогом, стоявшим ниже по Ангаре верст за 500 от Иркутска. Потом был, видимо, отозван в Москву, и вот вернулся сюда с повышением. Прибайкальцы и забайкальцы сразу же почувствовали его тяжелую руку, суровый нрав, радение о собственном достатке. Он брал дань по указам Гагарина и по своему установлению не только со сборщиков ясака — мехами, собольими спинками и пупками, но и с купечества, особенно с караванных хозяев, не обращая даже внимания на то, что караван-то пойдет дальше, достигнет городов стольных, а там, глядишь, и до царева уха донесется слух о делах иркутских. Доносы, кстати сказать, шли, да словно истаивали там, вдали, в петербургских кабинетах. А может, не истаивали, кто знает? Ощущение безнаказанности за поборы рождалось у нового воеводы неспроста: так же ведет себя долгие годы Сибирский губернатор князь Матвей Петрович Гагарин — и ничего: и при Алексее Михайловиче, и при Федоре Алексеевиче, и ныне — при Петре Алексеевиче живет себе полным хозяином. А ведь и на него, небось, доносы что ни день строчат, а все как с гуся вода. Уверенности придавали и прямые приказы Гагарина. С губернатором всем его ставленникам в Сибири (о назначении которых воеводами и комиссарами он хлопотал пред государем) приходилось делиться своими доходами — зато за Матвеем Петровичем как за каменной стеной!

Через два года, в августе 1716-го, Лаврентия Ракитина сменил вдруг явившийся новый иркутский воевода Ермолай Любавский, но едва он успел оглянуться, да съездить за Байкал-море, как Ракитин на свою беду был возвращен на старое место, скорее всего не без стараний Матвея Гагарина. Разобравшись в городских делах, нагнав страху на дьяков и казаков, поучаствовав в освящении нового храма, Лаврентий Ракитин отправился за Байкал, к тому месту, где проходил караванный путь в Китай (позднее там возникает поселение, выросшее в пограничный город Кяхта). В те поры территория нынешней Монголии была под владычеством поднебесной империи, китайские правители были недовольны тем, что русские купцы торгуют в Пекине и часто там объявляются, о чем писали князю Гагарину. Они предлагали россиянам не пробираться со своими товарами столь глубоко, а устроить в приграничных линиях с той и с другой стороны городки, в которых сосредоточивать товары на обмен и продажу. Но до появления Кяхты на российской территории и Маймачина на китайской пройдет еще немало лет.

Ракитин со своими людьми подоспел к границе как раз тогда, когда возвращался домой караван Михаила Гусятникова. Ему и еще двум-трем купцам той эпохи принадлежит честь открытия нашей торговли с Китаем. Как рассказывают летописи, иркутский воевода ограбил караван, захватил себе золото, серебро и все ценные вещи. Через несколько дней караван вошел в Иркутск почти пустым.

Вот сюжет для романиста! Разбойники в масках нападают на мирно шествующих и не ожидающих неприятностей, расслабившихся народной земле караванщиков. Гусятников жалуется воеводе Ракитину, явившись к нему в приказную избу… А воевода высказывает ему сочувствие и участие, асам лукаво прячет в усах да бороде улыбку! Однако, думается, все было откровеннее и проще: Лаврентий Ракитин показал Михаилу Гусятникову распоряжение губернатора Гагарина об изъятии в пользу государства ввозимых в Россию драгоценных металлов, да и вымел все подчистую. Кстати сказать, передай иркутский воевода золото и серебро в государеву казну, возможно, и неприятностей у него было бы поменьше, легче было бы вину на губернатора переложить.

Но в том же 1717 году Сибирский губернатор Матвей Гагарин был отозван в С.-Петербург пред государевы очи, и начинается по его делам следствие.

А в Сибирь на службу отправился гвардии майор Лихарев с несколькими подчиненными, среди которых был и Максим Пушкин. И для того чтобы облегчить следовательскую работу, которая была непростой, потому что сибиряки боялись Гагарина как огня страшились, хоть кому-то доложить правду (а вдруг донесут самому Матвею Петровичу), Петр (велел в особой инструкции членам группы во всех городах Сибирской губернии публично объявить, что Гагарин — плут и недобрый человек и что, главное, в Сибири ему уже губернатором не быть, а будет прислан вместо него другой правитель. Иван Лихарев разослал своих фискалов в главные города Сибири, особенно туда, откуда было больше всего жалоб. Максиму Пушкину выпал Иркутск. Путь был неблизкий и нелегкий — из Тобола — в Иртыш, из Иртыша — в Обь, а там волоком по таежным землям до Енисея, а из Енисея — в Ангару, да у Братска, где через гремящие буйные, каменистые пороги водою не перейти, опять волоком. И вот уже завиднелся Иркутск — деревянный город над дикой напористой рекой.

Первым делом Максим Пушкин и его сотоварищи занялись делами, как теперь говорят, рутинными; взялись за книги, хранящиеся в специальных коробах в приказной избе—в них велся учет поступившей в казну рухляди. Фискалы дотошно проверяли, куда ушел каждый пупок, каждая спинка соболя, каждая красная лиса да каждый песец. Были рассмотрены ведомости на выплату государева жалования, на расход денег, полученных из казны и в качестве налогов. С каждым днем все мрачнел воевода, ибо такого пристального внимания к своим делам испугался, ведь знал, что Петр Первый с доверием относится к фискальным отчетам, ибо само появление корпуса фискалов было его замыслом. Тут-то и раскрылось дело о «пограблении» каравана во всей полноте. Попутно расследовались нарушения законности в делах не только воеводы, но и местного купечества, особенно придирчиво рассматривалась уплата торговых пошлин.

Летописцы донесли до нас характер Ракитина, его отношение к людям. Давал он большие наказания за малые вины, предписывал расправу кнутом и плетьми, служителей держал сутками скованными в своей канцелярии. Однако с приездом Максима Пушкина настолько присмирел, стал ласковым и обходительным, что иркутяне его не узнавали. Конечно, не обошлось без попыток подкупить следователей. Испытывались разные подходы, но приезжие вели себя строго и неподкупно. Те же летописцы сообщают о Пушкине, что «он вел себя благопристойным образом, соблюдал во всем умеренность и не терпел корыстолюбия. Коменданта Ракитина за чинимые им строгости поносил чрезмерно». И в другой летописи: «Себя же вел весьма строго, лихоимственных подарков и взятков ни от кого и ничего не принимал. В 1720 году зимою ездил по следствию с комендантом Ракитиным в Нерчинск, а по приезде оттуда конфисковал имение (имущество, — М. С.) торговавших беспошлинно китайскими товарами: Елизарьева, Астафия Пуляева и Афанасия Мясникова».

Следствие подвело итоги, воеводе было предложено отправиться с Максимом Пушкиным и его помощниками в Санкт-Петербург.

Прошлый раз, отбывая в 1718 году в Тобольск, расчувствованный воевода бросал в народ с корабля, причаленного близ острога, серебряные деньги. На сей раз он взошел на парусник понуро, словно нехотя. Ему предстоял в Петербурге суд, обрекший воеводу, стольника Лаврентия Ракитина, на смертную казнь.

Кроме разных вариантов «Иркутской летописи» имя Максима Пушкина не упоминает никто. От кого из детей Григория Пушки ведет он свой род? По какой касательной его ветвь соединяется с ветвью, давшей миру великого русского поэта? Даже самые подробные пушкинские родословные не дают ответа на этот вопрос. Не дают его ни книга С. Б. Веселовского, ни другие работы, посвященные роду и предкам Пушкина в истории России. Хочется надеяться, что пока.

 

Василий Ставицкий

НОВЫЕ ФАКТЫ И ДОКУМЕНТЫ О НИКОЛАЕ ГУМИЛЕВЕ

Имя Николая Гумилева хорошо известно поклонникам его таланта. В последние годы вышло немало книг, посвященных жизни и творчеству знаменитого русского поэта. Однако в его биографии осталось много «темных пятен». Практически ничего не известно об особой миссии Гумилева за рубежом, о его военной карьере разведчика. Да и сама трагическая смерть поэта, расстрелянного в 1921 году по подозрению в соучастии в заговоре против советской власти, полна тайн и противоречий. Одни авторы утверждают, что Николай Гумилев действительно активно боролся с большевиками, другие, что он — случайная жертва красного террора, попавший по доносу в соучастники государственного преступления. В этом исследовании Василий Ставицкий — поэт, профессиональный журналист и контрразведчик, предпринимает попытку разобраться в тайне жизни и смерти Николая Степановича Гумилева.

Судьба Николая Гумилева близка мне по многим причинам. И одна из них — та, что в его судьбе тесно сплелись лирическое начало поэта и прагматическая карьера военного разведчика, так или иначе связанного с секретной деятельностью Российской спецслужбы. О творческом пути Гумилева написано немало статей и книг. Однако практически отсутствуют документы, свидетельствующие о военной карьере поэта, о его особой миссии, которую он выполнял за рубежом, в частности, в Лондоне и Париже в военном атташате особого экспедиционного корпуса Российской армии, входившего в состав объединенного командования «Антанты». Даже для человека непосвященного хорошо понятно, что работа в военном атташате — это прежде всего сбор информации о стратегических и тактических планах противника, выявление намерений союзников, интересы которых постоянно меняются в зависимости от политической и экономической ситуации. Особенно напряженной была работа разведки в критические для России годы —1917–1918. Именно в это трагическое время офицер российской армии Николай Степанович Гумилев выполнял особые задания за рубежом. И хотя о деятельности разведчика, как правило, не остается никаких документальных свидетельств, тем не менее некоторые доказательства его специальной миссии все же остались…

Хочу обратить особое внимание читателя на ряд необычных обстоятельств в биографии Николая Гумилева. В 1906 году, закончив гимназию, 20-летний будущий поэт поступает по настоянию отца и в соответствии с собственным желанием в Морской корпус. Однако уже через год Гумилевы резко меняют отношение к выбранной профессии. После долгих размышлений о правильности выбора карьеры флотского офицера, весьма престижной в царской России, или ученого (напомним, что молодой Гумилев был весьма посредственным учеником) — в семье все же приняли решение. В 1907 году Николай оставляет военно-морское училище и отправляется на учебу в Париж, в Сорбоннский университет. По тем временам объяснить такой поступок было сложно. Сын корабельного врача, всегда мечтавший о дальних морских путешествиях, вдруг оставляет военную карьеру, хотя по духу и складу своего характера, привычкам и семейной традиции Николай — человек военный, служака, в лучшем смысле этого слова, человек чести и долга. И вдруг — Сорбонна. Конечно, учиться в одном из лучших университетов мира престижно и почетно, но не для военного офицера, в семье которого всегда снисходительно относились к людям в штатском, особенно к ученой интеллигенции. Но в жизни бывает всякое…

Франция всегда представляла особый интерес для России как ее союзница и соперница на мировой арене. Поэтому сам этот частный эпизод из личной жизни будущего офицера не мог пройти мимо внимания военной разведки (поверьте моему опыту кадрового контрразведчика). Разведка не могла оставить без внимания факт выезда на учебу во Францию бывшего военного курсанта, прекрасно владеющего иностранным языком. (Впрочем, подобные ситуации спецслужбы активно используют во всех странах мира и на всех континентах. Это азбука разведки и контрразведки.)

В Сорбонне Николай Гумилев не проявил ни особого прилежания, ни способностей, ни интереса к наукам. В последствии по этой причине он был отчислен из престижного учебного заведения. Но особенно любопытно другое. В Париже Гумилев проявил особую тягу к путешествиям, но не к абстрактным походам за далекие моря, а к конкретной стране—Абиссинии (Эфиопия). Стране — ничем не примечательной, нищей и с весьма напряженной военно-политической обстановкой. Тогда эту частичку черного континента между собой разрывали на части Англия, Франция и Италия. Словом, для романтического путешествия фон был самым неподходящим. Куда интереснее было бы погулять по Египту с его историческими памятниками. Но у русских свои причуды. Абиссиния — страна предков великого Пушкина. И еще одно серьезное обстоятельство: не многие сегодня знают, что чернокожие абиссинцы (эфиопы) были тогда большей частью людьми православными. Русские миссионеры, выполняя свою историческую миссию на многих континентах планеты, обратили в свою веру абиссинцев задолго до того, как сюда пришли завоеватели—французы и англичане, решившие силой оружия установить на этой земле свой колониальный порядок. Россия не могла оставаться в стороне от этих враждебных акций по отношению к православным людям.

Отец Гумилева категорически возражает против этой поездки и отказывает сыну в финансовой помощи. Но Гумилев-младший все же нашел средства, чтобы отправиться в экспедицию, хотя его собственных студенческих сбережений не хватило бы даже в один конец путешествия в каюте третьего класса. Очевидно, что «кто-то» спонсировал его поездку.

В последующие годы Гумилев вновь совершает несколько поездок в эти края. Странная и необъяснимая тяга к путешествиям по уже знакомым, безликим и опасным местам. Можно предположить увлекательную, романтическую историю любви Гумилева к местной амазонке, которая покорила сердце поэта и чувство к которой влекло его сюда вновь и вновь. Возможно, сейчас в Эфиопии живут правнучки поэта, весьма похожие на Гумилева, как Пушкин был похож на своего прадеда Арапа Петра Великого. Об этом можно было бы написать роман или поэму в стихах. Все это будет правдой и неправдой одновременно, так как никто и никогда не предоставит подлинных доказательств давно прошедшего…

Но есть любопытный документ тех далеких времен. Приведу лишь фрагмент из рассекреченной временем служебной справки: «…источник, непосредственно общавшийся с местным населением, утверждает, что многие абиссинцы по-прежнему исповедывают православную веру; тепло и дружелюбно относятся к России и русским. С другой стороны — военная агрессия Франции встречает отпор местного населения. Отдельные вожди племен высказывают просьбы — оказать им военную поддержку в борьбе с французами. Однако, следует учитывать, что местные аборигены не способны оказать какое-либо серьезное сопротивление. Поэтому участие России в этом мероприятии чревато тяжелыми последствиями…»

Оставлю эту справку без комментариев. Источником мог быть и русский священник, служивший в начале XX века в одном из приходов в Абиссинии, а мог быть и молодой студент, прекрасно знавший французский язык и много раз путешествовавший по этой стране…

Кстати, чтобы поставить точку над «i», сошлюсь еще на один документ, который имеет подпись конкретного исполнителя. Это служебная «Записка об Абиссинии», написанная летом 1917 года в Париже. Суть этого документа сводилась к анализу возможностей Абиссинии по мобилизации добровольцев из числа чернокожего населения для пополнения союзнических войск на германском фронте. Любопытный читатель, конечно же, уже догадался, что автором последней записки был Николай Гумилев. В это время он проходил службу в особом экспедиционном корпусе российской армии в расположении союзнических войск в Париже. Кстати, «Записка об Абиссинии» написана на французском языке, так как предназначалась на рассмотрение объединенному командованию «Антанты». Вот так причудливо в нашей жизни переплетаются человеческие судьбы, важные исторические события, поэзия и тайная работа спецслужб, романтические путешествия и опасные специальные задания.

Чтобы непосвященному читателю было ясно, как Николай Гумилев оказался в штаб-квартире объединенного командования «Антанты», вспомним еще несколько эпизодов из его жизни.

Оставив в 1908 году Сорбонну, Гумилев возвращается в Петербург и полностью отдается литературному творчеству, активно общается в литературной среде. Сблизившись с И. Ф. Анненским и С. И. Маковецким, он участвует в издании известного в то время журнала «Аполлон», публикует в нем не только свои стихи, но выступает как литературный критик. Из-под пера Гумилева выходят прекрасные аналитические статьи о творчестве его современников: А. Блоке, И. Бунине, В. Брюсове, К. Бальмонте, А. Белом, Н. Клюеве, О. Мандельштаме, М. Цветаевой. Гумилев выбрал самые крупные самородки из огромного пласта поэзии той поры.

Хорошо известно, что большое видится на расстоянии. Поэтому многие литературные критики годами исследуют на страницах журналов творчество известных в прошлом людей, практически не рискуя искать «жемчуг» в современных завалах многочисленных имен литераторов. Гумилеву удалось создать галерею выдающихся литераторов-современников. Более того, хочу сделать свое собственное, может быть, спорное заключение о том, что именно Гумилев открыл для широкого читателя ряд имен, впоследствии ярко засиявших на небосклоне поэзии. Он, как талантливый астроном, увидел среди тысяч звезд светила особой величины, которые не отражали, а сами излучали свет. В этом блестящая особенность литературной критики Николая Гумилева, которую хотелось бы особо отметить.

Одновременно поэт продолжает публиковать свои стихи. В 1910 году выходит его третья книга «Жемчуга», состоящая из четырех разделов — «Жемчуг черный», «Жемчуг серый», «Жемчуг розовый» и «Романтические цветы». В этом сборнике Гумилев остается верен себе, описывая загадочный мир чистого искусства. Его практически не интересуют социальные проблемы и окружающая действительность, он живет в стихах, в своем прекрасном, придуманном им мире.

В этом же году Николай Гумилев и Анна Ахматова (Горенко Анна Андреевна) заключают брачный союз. Кстати, познакомились они еще в юности, в Царском Селе, и их судьбы уже неоднократно пересекались. К примеру, в Париже, где Гумилев, будучи студентом Сорбонны, умудрился издавать небольшой журнал «Сириус». Анна Ахматова печаталась в нем, хотя весьма скептически относилась к затее своего близкого друга. Сохранилось одно любопытное свидетельство ее взгляда на затею поэта. В одном из писем к своему знакомому она писала: «Зачем Гумилев взялся за «Сириус». Это меня удивляет и приводит в необычно веселое настроение. Сколько несчастиев наш Микола перенес и все понапрасно! Вы заметили, что сотрудники почти все так же известны и почтенны, как я?» (Стиль и орфография письма сохранены).

Журнал вскоре развалился. Но этот эпизод из жизни Гумилева харктеризует молодого человека не только как поэта, фантазера, путешественника, но и как человека, желающего делать дело.

Сразу же после свадьбы, состоявшейся в апреле, молодые отправились в путешествие в хорошо знакомый им Париж и возвратились в Россию только осенью, почти через полгода. И как это не покажется странным, почти сразу по возвращении в столицу Гумилев совершенно неожиданно, бросив дома молодую жену, вновь уезжает в далекую Абиссинию. Эта страна по-прежнему странно и загадочно притягивает Гумилева, порождая различные слухи и толкования.

Впрочем Гумилев делал нестандартные поступки не только в жизни, но и в поэзии. В 1913 году Николай Гумилев и его друг Сергей Городецкий опубликовали в журнале «Аполлон» ряд статей с критикой известного литературного течения символизма и провозгласили новое движение—акмеизм.

Не вдаваясь глубоко в сущность нового поэтического течения, скажу читателю по секрету, что это обычные профессиональные литературные штучки, когда в поисках нового способа заявить о себе выворачивают «шубу» или, в данном случае, поэзию наизнанку и утверждают, что это совсем новая, другая «шуба», что это совсем новая, иная поэзия. Гумилев, человек весьма энергичный, становится фактически лидером нового движения «акмеизма» и выступает не только против символизма, но и футуризма, наиболее известных и распространенных в те годы литературных течений. Собственно читателю глубоко безразлично, какого направления придерживается поэт, были бы хорошие стихи, которые хотелось бы читать не отрываясь.

К сожалению, всякие каноны в поэзии — это попытка загнать себя, свой божий дар и сам стих в узкий коридор теоретической наукообразности и индивидуальной вычурности. Вот образец гумилевского акмеизма:

Красиво, но не из мира сего. Впрочем, это не литературная оценка или критика, это мое личное мнение. Мне больше нравится «поздний» Гумилев, когда он естественен, глубок, лиричен и трагичен:

Хорошо понимаю, что маститые, уважаемые литературные критики разнесут в пух и прах мои оценки и суждения по поводу самобытного творчества большого русского поэта.

Но еще раз подчеркиваю, что это не литературное исследование, а лишь попытка открыть новые неведомые страницы в биографии Гумилева. Ведь судьбу поэта не понять, не испив духовной мысли из родника его творчества. Здесь необходимо хотя бы соприкоснуться с музыкой стиха. Впрочем, продолжим наше путешествие в прошлое…

Перед самой войной 1914 года Гумилев совершает еще одно путешествие в Абиссинию. Об этом свидетельствуют не только его новые стихи, но и путевые очерки, которые публикуются в журнале «Нива».

Уже в конце августа 1914 года Николай Гумилев уходит добровольцем на фронт. Он попадает во взвод конной разведки, совершающей рейды в тыл врага, связанные с постоянным риском и опасностью. Об этом свидетельствуют документальные очерки Гумилева, который находит время между боями, чтобы писать «Записки кавалериста». Напечатаны они были в 1915–1916 годах в газете «Биржевые ведомости». Остались и поэтические свидетельства переживаний Гумилева в этот период.

По-разному можно оценить это стихотворение. Литературные критики посчитали сколько раз, где и когда было опубликовано произведение и что по ряду строф оно совпадает с более ранним стихотворением Гумилева «Двенадцатый год». Возможно, и так. Но для меня важна гражданская позиция Гумилева. Нет, он не стихоплет, для которого вычурность стиха превыше всего, как это пытаются представить отдельные критики. Да, он аристократ в поэзии и может писать красиво. Но это лишь форма. Душа и чувства Гумилева реально проступают в заключительных строфах этого стихотворения:

И здесь Н. Гумилев предстает не только как поэт, философ, способный в сжатой форме охватить трагедию европейских народов, втянутых в кровавую бойню, но и стать невольным провидцем грядущих событий… Но Гумилев не только красиво писал, но храбро воевал. В самом конце 1914 года он получает Георгиевский крест IV степени и звание ефрейтор за смелость и мужество, проявленное в разведке. В 1915 году за отличие в боях его награждают Георгиевским крестом III степени и он становится унтер-офицером. К слову сказать, продвижение по службе у Гумилева идет весьма сложно: за три фронтовых года он дослужился до прапорщика, хотя был хорошим и смелым младшим командиром. Но большое начальство никогда не любит смелых и умных подчиненных, да еще пишущих стихи. А Гумилев и на фронте продолжает активно заниматься поэзией. В 1916 году друзья помогают ему издать новую книгу стихов «Колчан».

В мае 1917 года судьба делает крутой поворот и Гумилева назначают в особый экспедиционный корпус русской армии, расквартированный в Париже. Наконец-то кто-то в огромной бюрократической военно-кадровой машине вспоминает, что Николай Гумилев — не только боевой офицер, он еще и блестяще знает французский язык и выполнял специальные задания за рубежом. К сожалению, о тех, кто бескорыстно служит Отечеству, часто забывают, вспоминая лишь тогда, когда в них возникает крайняя необходимость. Именно здесь, в военном атташате, Гумилев выполняет рад специальных поручений российского командования и готовит документы для мобилизационного отдела объединенного штаба союзнических войск в Париже. С одним из таких служебных документов «Записка об Абиссинии» мы уже познакомились и пришли к истокам ее появления. В секретном по тем временам Деле № 00134 есть и другие аналитические документы, которые по стилю изложения и аналитическому содержанию также могли быть подготовлены офицером российской армии Н. Гумилевым, но, к сожалению, они не имеют конкретной подписи исполнителя, как в «Записке об Абиссинии», а задокументированы под грифом таинственного «4 отдела».

Трагические события 1917 года в России вынудили Гумилева оставить военную службу в экспедиционном корпусе в Париже. Некоторое время он живет в Лондоне, активно занимаясь литературным творчеством. Но зов Родины заставляет его в мае 1918 года возвратиться в Петроград. Поэт вернулся в совершенно иной город, в иную Россию. Но, как ни странно, в его творческом наследии мы не найдем ни одного письменного свидетельства, ни одного стихотворения, которые отражали бы его отношение к революции, к новой власти большевиков. Ни малейшего намека, ни осуждения, ни одобрения, словно он ничего не видел, ничего не слышал, ни в чем не участвовал. Он словно продолжал жить в своем придуманном поэтическом мире «акмеизма». Но это совсем не похоже на активную позицию Гумилева-офицера. Может быть, это глубокая конспирация своих политических взглядов и он не хотел оставлять даже косвенных улик своего протеста против режима большевиков? Ответа на этот вопрос нет, так как нет прямых свидетельств позиции Гумилева к происходившим процессам.

Впрочем, все, может быть, гораздо проще. Гумилев устал от войны, устал от борьбы и ему хотелось нормально, по-человечески пожить. После развода с Анной Ахматовой он обретает новый счастливый семейный очаг. Гумилев ведет активную литературную жизнь: пишет стихи, издает книги, читает лекции в Институте истории искусств, в Пролеткульте, переводит баллады Роберта Саута и других зарубежных авторов. Он активно участвует в общественной жизни литераторов: в начале 1921 года Гумилева избирают (после Блока) председателем Петроградского отделения Всероссийского Союза поэтов.

В человеческой жизни не все объяснимо с точки зрения логики здравого смысла. Так, например, мне не понятно, почему в творчестве Гумилева не нашли отражения события, свидетелем которых он был. А ведь он был очевидцем самого крутого перелома в истории России. Пала царская монархия, разрушилась империя, пострадали миллионы людей, пришла и установила новый порядок советская власть. События эпохальные, исторические. Но у Гумилева нет (или не осталось?) ни строчки, в которой отразилась бы оценка этих событий. Словно он и не наблюдал происходящее или это его совсем не интересовало. Но не таков Николай Гумилев, человек одержимый, патриот своего Отечества.

Конечно, такое замалчивание реально происходящих событий можно объяснить с точки зрения теории «акмеизма», активным пропагандистом которой был Гумилев, особенно в начальный период своего творчества. Но это было давно. Возможно, Николай Гумилев всегда предчувствовал свою раннюю кончину и торопился жить и писать. И как предтеча его трагической смерти звучат строки из стихотворения:

Читая символические стихи Гумилева, отдаленные от реальности и обращенные в прошлый акмеический древний мир Рима, Египта и Вавилона, невольно ловишь себя на мысли, что это особый поэтический прием использования прошлых образов, позволяющий заглянуть в будущее. Может быть, в этом состоит одна из тайн поэзии Гумилева. Но эту тайну еще предстоит раскрыть будущим поколениям. Мы же сейчас приоткроем тайну смерти Николая Гумилева.

В многотомном «Деле Таганцева», которое я полностью Перелистал, лишь небольшая часть материалов (том № 177 «Соучастники») касается судьбы Николая Гумилева. Причем большую часть этого небольшого дела (169 листов) составляют различные запросы, справки и другие документы. И лишь несколько страниц — это протоколы допросов, на которых собственно и строится все обвинение. Арестованный 3 августа 1921 года по обвинению в заговоре по «Делу Таганцева», Николай Гумилев уже 24 августа решением Петргубчека был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. В печати в разные годы было немало противоречивых публикаций о роли Гумилева в «контрреволюционном заговоре боевой организации», в которых ему отводилось место от активного боевого офицера российской армии до жертвы предательского доноса. Чтобы избежать обвинений в субъективном суждении, приведу подлинные документы допросов и приговора по Делу № 177 об участии Гумилева Н. С. в контрреволюционном заговоре. Пусть читатель сам судит и делает выводы. (Стиль и орфография документов полностью сохранены.)

Из протокола допроса Иванова (фамилия изменена по марально-этическим соображениям, чтобы не бросать тень на возможно живых потомков).

Поэт Гумилев после рассказа Германа обращался к нему в конце 1920 года. Гумилев утверждает, что с ним связана группа интеллигентов, которой может распоряжаться и в случае выступления согласна выйти на улицу. Но желал бы иметь в распоряжении для технических надобностей некоторую свободную наличность. Таковых у нас тогда не было. Мы решили тогда предварительно проверить надежность Гумилева, командировав к нему Шведова, для установления связей.

В течение трех месяцев однако это не было сделано. Только во время Кронштадта Шведов выполнил поручение, разыскал на Преображенской ул. Гумилева. Адрес я узнал для него в Всемирной литературе, где служит Гумилев. Шведов предложил ему помочь нам, если представится надобность в составлении прокламации. Гумилев согласился, сказав, что оставляет за собою право отказаться от тем, не отвечающих его далеко не правым взглядам. Гумилев был близок к Советской ориентации. Шведов смог успокоить, что мы не монархисты. Не знаю насколько мог поверить этому утверждению. На расходы Гумилеву было выдано 200000 советских рублей на ленту для пишущей машинки. Про группу свою Гумилев дал уклончивый ответ, сказав, что для организации ему потребно время. Через несколько дней пал Кронштадт-Стороной я услыхал, что Гумилев весьма отходит далеко от революционных взглядов. Я к нему больше не обращался, как и Шведов и Герман, и поэтических прокламаций нам не пришлось ожидать. подпись (неразборчиво)

Это показание собственно и послужило основанием для обвинения Николая Гумилева. И уже 9 августа 1921 года поэт сам давал показания в Петроградской губчека И чтобы окончательно разобраться в этой, трагической, истории, приведу полные тексты допросов Гумилева.

Протокол допроса Н. Гумилева.

Показания по существу дела Месяца три тому назад ко мне утром пришел молодой человек высокого роста и бритый, сообщивший, что привез мне поклон из Москвы. Я пригласил его войти и мы беседовали минут двадцать на городские темы. В конце беседы он обещал мне показать имевшиеся в его распоряжении русские заграничные издания. Через несколько дней он действительно принес мне несколько номеров каких-то газет и оставил у меня, несмотря на мое заявление, что я в них не нуждаюсь. Прочтя эти номера и не найдя в них ничего для меня интересного я их сжег. Приблизительно через неделю он пришел опять и стал опрашивать меня, не знаю ли я кого-нибудь желающего работать для контрреволюции. Я объяснил, что никого такого не знаю. Тогда он указал на незначительность работы — добывание разных сведений и настроений, раздачу листовок и сообщил, что это работа может оплачиваться. Тогда я отказался продолжать разговор с ним на эту тему и он ушел.

Фамилию свою он назвал мне, представляясь. Я ее забыл, но она была не Герман и не Шведов.

Подпись: Н. Гумилев . 9/VUI-21 г. Допросил Якобсон.

С момента первого допроса прошло почти десять дней, когда следователь Якобсон вновь предложил Н. Гумилеву дать показания по существу дела. За это время были допрошены многие участники так называемого дела Таганцева. Но Гумилев по-прежнему держится уверенно.

Протокол допроса гр. Гумилева Николая Степановича.

Допрошенный следователем Якобсоном я показываю следующее:

Летом прошлого года я был знаком с поэтом Борисом Вериным и беседовал с ним на политические темы, горько сетуя на подавление частной инициативы в Советской России. Осенью он уехал в Финляндию и через месяц я получил в мое отсутствие от него записку, сообщающую, что он доехал благополучно и хорошо устроился. Затем зимой перед Рождеством ко мне пришла немолодая дама, которая мне передала неподписанную записку содержащую ряд вопросов связанных очевидно с заграничным шпионажем (напр. сведения о готов. походе на Индию). Я ответил ей, что никаких таких сведений я давать не хочу, и она ушла. Затем в начале Кронштадтского восстания ко мне пришел Вячеславский с предложением доставлять для него сведения и принять участие в восстании, если оно перенесется в Петроград. Отдачи сведений я отказался, а на выступление согласился, причем указал, что мне по всей вероятности удастся в момент выступления собрать и повести за собой кучку прохожих, пользуясь общим оппозиционным настроением. Я выразил также согласие на попытку написания контрреволюционных стихов. Дней через пять он пришел ко мне опять, вел те же разговоры и предложил гектографиловальную ленту и деньги на расходы связанные с выступлением. Я не взял ни того, ни другого, указав, что не знаю удастся ли мне использовать ленту. Через несколько дней он зашел опять и я определенно ответил, что ленту я не беру, не будучи в состоянии использовать, а деньги (двести тысяч) взял на всякий случай и держал их в столе, ожидая или событий восстания в городе или прихода Вячеславского, чтобы вернуть их. После падения Кронштадта я резко изменил мое отношение к Советской Власти. С тех пор ни Вячеславский, ни кто другой с подобным разговором ко мне не приходил и я предал все дело забвению.

В добавление сообщаю, что я действительно сказал Вячеславскому, что могу собрать активную группу из моих товарищей бывших офицеров, что являлось легкомыслием с моей стороны, потому, что я с ними встречался лишь случайно и исполнить мое обещание мне было бы крайне затруднительно. Кроме того, когда мы обсуждали сумму расходов, мы говорили также о миллионе рублей.

Подпись: Н. Гумилев . 18/VIII-21 г. Допросил Якобсон.

Судя по почерку, каким были написаны показания Гумилева, держался он достаточно уверенно и не чувствовал ни своей вины, ни реальной опасности. Однако именно на этом допросе он делает первую роковую ошибку, признавая, хотя и с оговоркой, «что могу собрать активную группу из моих товарищей…». За это откровение подследственного мертвой хваткой цепляется следователь Якобсон и в последующем фактически добивается только одного — подтверждения от Гумилева сказанных им слов о намерениях.

Читая эти трагические справки, я невольно вспомнил август 1991 года, когда меня с группой офицеров КГБ «как пособников ГКЧП» допрашивали на Старой площади, в одном из зданий бывшего ЦК КПСС. С каким рвением и пристрастием следователь, который еще вчера сам служил в советских органах, добивался, чтобы я подписал протокол, в котором бы говорилось, что мы (группа офицеров)

19 августа 1991 года выполняли специальное задание в Литве по указанию руководства КГБ.

Да, действительно, 18 августа 1991 года группа офицеров КГБ вылетела в Вильнюс. Тогда в 1991 году, когда продолжался горбачевский развал страны, нас, как пожарных, постоянно бросали в различные регионы СССР (Армения, Азербайджан, Грузия, Прибалтика и т. д.). Но никто из нас тогда, 18 августа, не знал, что на утро 19 августа готовится «переворот» и что мы якобы должны были играть особую роль в Прибалтийском регионе.

Это главный тезис, признания которого добивался, в частности, от меня следователь. И когда я твердо заявлял, что мы действительно не получали никакого специального задания, следователь топал ногами, уговаривал, угрожал, ссылался на то, что все члены «группы» уже давно признались, что уже 18 августа мы знали о готовившемся «перевороте». Это хорошо известный прием. Но тогда он не сработал…

К сожалению, судьба Гумилева сложилась трагически. Его косвенного признания вины оказалось достаточным, чтобы получить высшую меру.

Дополнительные показания гр. Гумилева Николая Степановича.

Допрошенный следователем Якобсоном я показываю:

Сам подтверждаю, что Вячеславский был у меня один и я, говоря с ним о группе лиц могущих принять участие в восстании, имел ввиду не кого-нибудь определенного, а просто человек десять встречных знакомых из числа бывших офицеров, способных в свою очередь сорганизовать и повести за собою добровольцев, которые по моему мнению не замедлили бы примкнуть к уже составившейся кучке. Я может быть не вполне ясно выразился относительно такого характера этой группы, но сделал это сознательно не желая быть простым исполнителем директив неизвестных мне людей и сохранить мою независимость. Однако я указывал Вячеславскому, что по моему мнению это единственный путь по какому действительно свершается переворот и что я против подготовительной работы, считая ее бесполезной и опасной. Фамилий и лиц я назвать не могу, потому что не имел ввиду никого в отдельности, просто думал встретить в нужный момент подходящих по убеждениям мужественных и решительных людей. Относительно предложения Вячеславского я ни с кем не советовался, но возможно, что говорил о нем в туманной форме.

Подпись: Гумилев. 20/VUI-21 г. Допросил Якобсон.

Хотел бы обратить внимание, что Гумилев за время всех допросов фактически не назвал ни одной конкретной фамилии, ссылаясь на абстрактных людей с улицы.

Что касается Вячеславского, то Гумилев назвал ее только после очной ставки с ним, где Вячеславский первым рассказал о их встречах.

Однако за откровения Гумилева уже полностью цепляется следователь Якобсон. Поэтому на последнем фактически допросе 23 августа он просит лишь подтвердить отношение Гумилева к происходившим событиям.

Продолжение показаний гр. Гумилева Николая Степановича

Допрошенный следователем Якобсоном я показываю следующее:

Что никаких фамилий могущих принести какую-нибудь пользу организации Таганцева путем установления между ними связи, я не знаю и потому назвать не могу. Чувствую себя виновным по отношении к существующей в России власти в том, что в дни Кронштадтского восстания был готов принять участие в восстании, если бы оно перекинулось в Петроград и вел по этому поводу разговоры с Вячеславским.

Подпись: Н. Гумилев. 23.VIII-21 г. Допросил Якобсон

По сути дела это было последнее показание Н. Гумилева, послужившее основанием для вынесения абсурдного и беспредельно жестокого приговора. Ниже приводится документ, решивший судьбу поэта.

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА ЗАСЕДАНИЯ ПЕТРОГУБЧЕКА от 24 августа 1921 года

Гумилев Николай. Степанович, 35 л. б. дворянин, член коллегии «Из-во Всемирной Литературы», беспартийный, бывший офицер.

Участник Петр. боев. контр-револ. организации. Активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров, которые активно примут участие в восстании, получил от организации деньги на технические надобности.

Приговорить к высшей мере наказания — расстрелу. Верно: подпись (неразборчиво).

Этот приговор шокирует жестокостью и правовым беспределом. В основу его положено признание подсудимого в том, что он «обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов». Даже если учесть, что это происходило в суровом 1921 году после Кронштадтского мятежа, невозможно понять конкретных людей, допрашивавших Гумилева и принимавших столь категорическое решение. Ведь помимо всего прочего, что давлеет над нами (приказ начальства, суровое революционное время) есть еще собственная человеческая совесть, ответственность перед самим собой. К сожалению, у службистов типа Якобсона, кстати, расстрелянного в 1936 году, как правило отсутствует чувство порядочности и участия к судьбе человека.

Тогда в августе 1921 года в защиту Гумилева выступили известные люди того времени. Привожу один из документов, свидетельствующий о том, что в нашем мерзком общественном мире есть люди смелые, порядочные и неподкупные, способные отстаивать честь, достоинство и жизнь человека.

В ПРЕЗИДИУМ ПЕТРОГРАДСКОЙ ГУБЕРНСКОЙ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ КОМИССИИ

Председатель Петербургского Отделения Всероссийского Союза Поэтов, член Редакционной Коллегии Государственного Издательства «Всемирная Литература», член Высшего Совета Дома Искусств, член Комитета дома Литераторов, преподаватель Пролеткульта, профессор Российского Института Истории Искусств Николай Степанович Гумилев арестован по ордеру Губ. Ч.К. в начале текущего месяца. Ввиду деятельного участия Н. С. Гумилева во всех указанных учреждениях, высокого его значения для русской литературы, нижепоименнованные учреждения ходатайствуют об освобождении Н. С. Гумилева под их поручительство.

Председатель Петроградского отдела Всероссийского Союза писателей —А. А. Волынский.

Товарищ председателя Петроградского отделения Всероссийского Союза поэтов — М. Лушинский Председатель коллегии по управлению домом литераторов (подпись неразборчива) Председатель Петропролеткульта— А. Маширов Председатель Высшего Совета «Дома Искусств» — М. Горький.

Член издательской коллегии «Всемирной Литературы» — (подпись неразборчива).

Но это благородное письмо смелых людей уже не могло ничего изменить, так как решение губчека было принято 24 августа 1921 года, а сохранившийся документ был зарегистрирован в секретном отделе Петргубчека за входящим № 4/24 только 4 сентября 1921 года.

 

Владимир Чиков

Шпион из Ясной Поляны

Его арестовывали восемь раз. Трижды при царе и пять—при большевиках. При царе как революционера, а потом как «злостную контру». А он не был ни тем, ни другим. В партиях никогда не состоял, политикой не интересовался, а просто всегда говорил и делал то, что велит ему совесть…

За ним пришли ранним, ослепительно ярким утром 30 мая 1922 года. В московскую квартиру номер шесть по улице Воровского неожиданно нагрянула опергруппа. Открывший им дверь заспанный хозяин с холеной профессорской бородкой поначалу даже не сообразил, что перед ним сотрудники ГПУ: во-первых, почему их так много, а во-вторых, почему они заявились в такую рань?

— Чем могу быть полезен, господа? — поинтересовался он, с изумлением оглядывая незваных гостей.

Следователь Киятковский острым взглядом окинул хозяина квартиры и усомнился в том, что стоявший перед ним полуодетый мужчина действительно Ильинский—потомственный дворянин, бывший офицер царской армии.

— Так вы Ильинский или нет? — вопросом на вопрос отозвался следователь.

Хозяин квартиры промолчал и, сощурив глаза, неожиданно улыбнулся Киятковскому. Тот от этой непонятной улыбки еще пуще разошелся:

— А чему вы улыбаетесь?

— Да просто так. Без причины.

— Так вы кто? Ильинский или нет?

Не отвечая, хозяин квартиры продолжал загадочно улыбаться. Следователь подумал, что «контра» издевается над ним, и, рассвирепев, закричал ему в лицо:

— Перестаньте, наконец, зубы скалить! Быстро одевайтесь и захватите с собой документы, удостоверяющие вашу личность.

Лицо Ильинского затвердело: хамства он не терпел.

— Ну нет, господа, сначала я должен удостовериться, кто вы такие, — холодно произнес он.

Киятковскйй переглянулся с одним из оперативников, тот выдвинулся вперед, достал из кармана свернутый вдвое небольшой листок бумаги и помахал им перед глазами Ильинского с таким видом, будто был чрезвычайно горд предоставленной ему возможностью поставить на место этого «контрика».

— Моя фамилия — Борисов, — представился он и подал хозяину квартиры бумагу. — А это ордер на ваш арест и производство обыска.

Ильинский развернул листок и начал молча читать.

Ознакомившись с документами, побледневший Ильинский хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Пауза длилась несколько секунд, потом он вдруг снова улыбнулся и задал неожиданный для всех вопрос:

— А почему вы засомневались, что я — это я?

— Да потому, что вы выглядите намного старше своих лет, — заметил Киятковский.

— Все это, господа, не от хорошей жизни, — обронил Ильинский и тяжело вздохнул.

— О вашей нехорошей жизни мы давно уже знаем, — отпарировал с сарказмом все тот же Киятковский. — Потому и пришли за вами, чтобы разобраться, почему вы не «по-нашему» живете…

— Но для этого не обязательно куда-то ехать. Я могу и здесь все рассказать.

— Показания вы будете давать на Лубянке. — Следователь повернулся к Борисову — Отвезите его в мой кабинет, а мы в это время будем проводить в его квартире обыск.

— Э нет, господа! Так не делается. Проводить обыск без понятых и в мое отсутствие вы не имеете права. Поэтому никуда я отсюда не поеду. Это во-первых. А во-вторых, извольте объяснить, на каком основании вы намерены арестовать меня?

— Вы обвиняетесь в проведении контрреволюционной деятельности.

— Это чушь собачья! Вы даже не удосужились, как я понял, изучить личность обвиняемого. Как можно говорить о какой-то контрреволюционной деятельности, если до октября семнадцатого года я трижды арестовывался за распространение революционных идей. Одно это уже исключает возможность подозревать меня. Но если это даже и так, то я хотел бы услышать, что именно послужило основанием для ареста?

Щека Киятковского дернулась.

— Вы подозреваетесь в проведении шпионажа в пользу Польши, — ответил он.

— Ах вот оно что! Действуете, значит, по старому принципу: был бы человек, а дело состряпать всегда можно. В самом деле, а кто у нас ни в чем не виноват? Все виноваты в чем-нибудь…

И обращаясь уже не к следователю, а к Борисову, спросил:

— И что… у вас уже есть доказательства, что я — польский шпион?

— Пока нет, — растерялся оперработник, — но…

Он вдруг замялся, поняв, что сказал не то, и, не зная как выкрутиться, вопросительно посмотрел на Киятковского.

— Но мы найдем их, — подсказал тот, — как только произведем у вас обыск.

Убедившись, что перед ним юридически безграмотные, но с большими правами люди и что вступать с ними в спор бессмысленно, Ильинский, горько усмехнувшись, бросил:

— Ну-ну… ищите. Но только в моем присутствии. Иначе это будет произвол.

Во время обыска ничего компрометирующего у Ильинского не нашли. Изъяли лишь вырезки из газет, его первые литературные произведения: «В тюрьме», «Бояровцы», «Ублаготворители», переписку с Л. Н. Толстым, А. М. Горьким, В. Д. Бонч-Бруевичем, В. Я. Брюсовым, Д. И. Шаховским. После обыска его доставили на Лубянку, но на допрос вызвали лишь через два дня. За это время в кабинетах Лубянки самым тщательным образом продумывалась тактика допроса, поскольку было ясно, что голыми руками Ильинского не взять.

Из материалов архивного следственного дела№ 14730

Ильинский Игорь Владимирович, 1880 года рождения, уроженец г. Петрограда, русский, беспартийный, окончил Тульскую гимназию и юридический факультет Московского университета, место работы—зав. культурно-просветительным отделом Главземхоза.

Из протокола допроса:

«1. Чем занимался: а) до войны 1914 г. — был присяжным поверенным; б) с 1914 до февральской революции 1917 г. — работал в земском Союзе; в) где находился и что делал в 1917 —работал в Минске и Петрограде в Комитете по объединению общественных организаций; г) после октябрьской революции 1917 г. — занимался вопросами народного образования и культурно-просветительной работы в Главземхозе России.

2. Политические убеждения — в каких-либо партиях не состоял. Знаком был лично с Львом Николаевичем Толстым, находился под его большим влиянием, что не могло, вполне естественно, не отразиться на моем последующем миропонимании. Исповедую и симпатизирую политическому строю, при котором человеческая личность независимо от классовой принадлежности и сословий могла бы наиболее полно и гармонически развиваться.»

Далее в разделе «Показания»» другим почерком приписано:

…..гражданин Ильинский подтвердил факт знакомства с Мазуриным А. В. — организатором шпионской группы, в которую входят Бонч-Богдановский А. М., Ледашков А. И. и Поляков С. М. Через сотрудников польской миссии в Москве они вели передачу в Польшу военных секретов и экономических сведений, прикрываясь торгово-комиссионным кооперативом. Сбор и передача такой информации могла быть неосознанной.

Ильинский дал также показания о своей переписке с польским адвокатом Ледницким и о встречах в польской миссии с неким Щигельским…»

В материалах дела нет ни протоколов очных ставок, ни вещественных доказательств, ни свидетельских показаний других «соучастников». Естественно, что юрист Ильинский категорически отказался подписывать полуграмотно составленный протокол допроса. Невзирая на это, уполномоченный КРО ГПУ Борисов, руководствуясь «революционным правосознанием», вынес постановление о предъявлении ему обвинения в содействии польскому шпионажу. В ответ на это Ильинский написал С. В: Пузицкому[В 1922 году— помощник начальника контрразведывательного отдела ГПУ.} заявление:

«30 мая 1922 года я был лишен свободы и заключен во внутреннюю тюрьму ЧК на Лубянке. 2 июня мне предъявлено обвинение «в неумышленном, несознательном содействии шпионажу в пользу Польши». Заметьте, с какой анекдотической формулировкой выражено мне обвинение! А подтверждением проводимому мною шпионажу являлась, якобы, моя переписка с Ледницким, и также встреча в миссии с Щигельским. Было бы неестественным, если бы я ни разу с 1917 г. не написал своему бывшему патрону по адвокатуре, в кабинете которого я проработал восемь лет. Не менее естественно и то обстоятельство, что я ходил однажды в польскую миссию, желая повидать знакомых мне по работе у Ледницкого-Уодко и Щигельского. Я считаю, что нет ничего странного, что у меня оказались знакомые из польской миссии в Москве.

Неужели для предположения о том, что Ильинский может быть шпионом, достаточно лишь одного знакомства с поляками? Такое в следственной практике, пожалуй, редко встретишь! Но тем не менее признать все это мне предлагалось на допросах трижды: 2, 8 и 14 июня. Естественно, я категорически отрицал подобные предположения, неоднократно высказывал просьбу о предоставлении возможности ознакомиться с какими-либо данными о моей шпионской деятельности, дабы я мог их опровергнуть или согласиться с ними. В противном случае предъявленное мне обвинение равносильно отсутствию такого обвинения, а мое бездельное сидение в этих четырех стенах—без возможности работать на пользу русского народа, Российского государства и своей семьи, — нельзя оправдать никакими политическими и иными соображениями. Посему прошу приобщить мое заявление к последнему протоколу допроса от 14 июня с. г. и освободить меня.

Ильинский 15.VI.22 г.»

На двух отдельных страничках, приобщенных к делу, Ильинский дал пояснения следователю Киятковскому в отношении «руководителя шпионской группы» А. В. Мазурина:

«С ним я познакомился в Земском Союзе и находился в первое время в неприязненных отношениях. Лишь впоследствии, в 1918 году я убедился, что под грубой внешностью этого человека скрывается доброе, отзывчивое сердце.

Обвинение такого человека в шпионаже я могу объяснить только гнусным доносом или недоразумением. В шпионаже, каков бы он ни был и ради чего бы он ни делался, есть что-то грязное и гнусное, а на такую роль А. В. Мазурин не способен, да и все его интересы совершенно чужды подобных политических областей…»

В тот же день на свидании с женой Ильинский передал ей короткое письмо, в котором сообщал:

«…Фамилии лиц, которых мне называли на допросе, абсолютно чужды какому бы то ни было шпионажу и политике. А тем более подвергать беспокойству таких «божьих коровок», как Мазурин, я считаю бесчестным…»

После передачи этого письма на волю в ГПУ посыпались обращения от тех людей, кто хорошо знал Ильинского. Вот некоторые из них:

«В президиум ГПУ от члена РКПБ(б) Дроздова Андрея Сергеевича.

Поручительство.

Во внутренней тюрьме Лубянки находится Ильинский Игорь Владимирович. Означенного я знаю как человека, вполне лояльно относящегося к советской власти, и потому прошу освободить его под мое поручительство. Я принимаю на себя полную ответственность в случае, если он попытается скрыться от суда и следствия.»

Подпись

Аналогичного содержания было обращение к В. Р. Менжинскому другого члена РКП(б) — некоего Якушина П. Т., который просит дать распоряжение о скорейшем разборе дела Ильинского, выражает уверенность, что «разбор дела обнаружит полную его непричастность к каким-либо обвинениям». С ходатайством об освобождении из тюрьмы Ильинского обращается в ГПУ жена А. М. Горького — Е. Пешкова, на письме которой наложена резолюция Менжинского:

«т. Артузову А. X .

К делу Ильинского — разберитесь.

26.06.»

Начальник КРО ГПУ адресовал этот документ своему помощнику:

«т. Пузицкому С. В.

Прошу вместе с т. Борисовым срочно доложить имеющиеся на Ильинского И. В. материалы и Ваши предложения по ним.

27. VI.22 г.»

Ознакомившись с материалами дела № 14730, Артузов, обращаясь к пришедшему вместе с Пузицким на доклад Борисову, спросил:

— Вы считаете, что у вас были основания заводить на него такое дело?

— Да, были. Он объективно не может внушать нам доверия.

— Кому это нам?

— Мне и помощнику начальника отдела.

— Что именно не может вам внушать доверия в личности Ильинского?

— А то, что он—дворянин, а мать—тульская помещица. К тому же Ильинский знаком был с графом Толстым и его семьей. Потом, мало того, что он связался с польской миссией в Москве, но перешел всякие границы, направив письмо в Польшу с секретным вложением от разрабатываемого нами Мазурина. И вообще мне непонятно, как это пять лет после революции он находился на свободе?! Он же явный враг советской власти!

Артузов вышел из-за стола и, повернувшись к Пузицкому, спросил:

— Вы тоже так считаете, Сергей Васильевич?

— Нет, Артур Христофорович, я так не считаю.

— Но если вы так не считаете, то почему же заводили дело?

— Борисов убедил меня, что надо как-то проверять полученный сигнал.

— Но сигнал-то был анонимный?! Зачем же было сразу арестовывать Ильинского?

— Лично я санкции на его арест не давал. И вообще считаю, что в деле нет ни одного доказательства какой-либо вины Ильинского.

— Я тоже так считаю, — согласился Артузов и, посмотрев на Борисова, добавил: —Сегодня же прошу подготовить заключение о прекращении дела на Ильинского, доложить мне и после этого немедленно его освободить.

Заключение об освобождении Ильинского из-под стражи появилось, несмотря на указание начальника КРО Артузова, не в тот же день, а лишь через месяц, причем со странной оговоркой: «…дело прекратить, а изучение объекта продолжить…»

Сопровождавший Ильинского из лубянской тюрьмы уполномоченный КРО Борисов, прощаясь с ним у четвертого подъезда, заметил:

— Я полагаю, что мы еще увидимся с вами…

Ильинский, обрадованный освобождением, не отреагировал тогда на эту фразу. А следователь Киятковский и Борисов затаили на него после этого злобу за то, что он, не признав на допросах своей вины, обвинил их в юридической безграмотности и к тому же написал на имя начальника КРО оправдательное заявление, и потому они исподволь начали готовить на него новое дело.

Будучи хорошо знаком с семьей Л. Н. Толстого, в частности с его старшим сыном Сергеем Львовичем, дочерью Александрой Львовной и племянницей Е. С. Денисенко, Игорь Владимирович уехал после этого в Ясную Поляну и продолжил свою исследовательскую работу. Результатом ее явились важные открытия для советской филологической науки, изложенные Ильинским в «Очерках родового прошлого Л. Н. Толстого». В этом научном труде Ильинский раскрыл берущую начало от князей Горчаковых семейную хронику жизни Толстых с ее дворянскими фанабериями и болячками старого барства. В те же годы И. В. Ильинским была подготовлена к печати другая, не менее важная для науки работа «Социально-экономические факты биографии Л. Н. Толстого».

Однако опубликовать этот труд Ильинскому не удалось: 10 октября 1924 года его снова арестовали. На этот раз уже не за «шпионские дела», а за «распространение контрреволюционных идей в пользу мировой буржуазии».

Борисов и Киятковскии сфабриковали на Ильинского дело № 3299, предъявили обвинение по ст. 87 УК РСФСР «Антисоветская агитация и пропаганда». На первом же допросе Игорь Владимирович признался, что он порой негативно высказывался в отношении политического курса большевистской партии и советского правительства, что он действительно сочинил и читал однажды в своем окружении изъятую у него при обыске поэму-памфлет «К. Маркс и ЧК».

Ухватившись за это признание обвиняемого, следователь Киятковский вынудил его под угрозой сурового наказания собственноручно написать, в чем выражались его «незрелые высказывания и оскорбительные выпады против ЧК и вождя мирового пролетариата Карла Маркса, изложенные в памфлете».

За свои убеждения и написание антисоветского памфлета «К. Маркс и ЧК». И. В. Ильинский был осужден на три года лишения свободы. Наказание он отбывал вначале в пермских лагерях (Кудымкар), а затем был этапирован на Соловки. В 1928 году он возвратился в Москву и был приглашен дочерью Л. Н. Толстого — Александрой Львовной—заместителем директора Дома-музея.

«Работа в Ясной Поляне, — писал впоследствии Ильинский, — лучшая полоса моей жизни. Я имел возможность водить экскурсии и был при этом поражен, что российский народ, и крестьянство в особенности, несмотря на тяжелые условия коллективизации, проявляют огромный интерес к личности и творчеству Толстого. Именно в Ясной Поляне я наиболее полно ощутил радостную удовлетворенность своим трудом, чувствовал, что дело, которым я занимаюсь, — нужное и весьма полезное обществу.

Тогда же я пришел к твердому убеждению, что намерения Александры Львовны Толстой, создать особый, только для людей образованных, культурный центр, является ошибочным. Я много спорил с ней о том, что деятельность Яснополянского дома-музея не должна обособляться от народа и что нельзя вести ее в изоляции от жизни округа и губернии. В конце концов она согласилась с моими доводами. Недовольная советской действительностью в 1929 году Александра Львовна эмигрировала за границу, рекомендовав меня на должность директора дома-музея…»

Будучи в этой должности, Ильинский дал решительный отпор предпринимавшимся попыткам устроить в мемориальной зоне зоопарк, выдержал бой с представителями местных властей, и особенно с директором школы Козловым, которые намеревались «отхватить» от Ясной Поляны часть территории и расположенных на ней жилых и служебных помещений для передачи их местной школе. Много нового принес Ильинский и в организацию музейного дела. Он настоял на том, чтобы экспозиции Дома-музея впредь не носили характер обожествления Л. Н. Толстого, чтобы ведение экскурсий не сопровождалось надуманными рассказиками-легендами о его жизни и социальном положении, чтобы в них чаще перебрасывался мостик к историко-бытовым и краеведческим темам, чтобы Ясная Поляна являлась не только культурным учреждением, но и научным центром толстоведения.

Все предложения Ильинского по сохранению территории Ясной Поляны, превращению ее в памятник культуры, а Не в «Саровскую пустынь», находили полное понимание и одобрение в Наркомпросе СССР. И это несмотря на то, что на него постоянно шли жалобы и заявления негативного характера от «хранителей музея» и некоторых научных работников, недовольных его нововведениями и требованием освобождаться от приукрашивания семейной хроники Толстых в великодворянских тонах. Заявления шли не только в Наркомпрос, но и в ОГПУ. Ильинского обвиняли в разделении взглядов членов организации «Контрреволюция Толстых», что он — «ярый толстовец» и «ярый враг» коллективизации.

Чтобы как-то уберечь Ильинского от нападок недоброжелателей и возможного ареста, нарком А. С. Бубнов назначил его на должность ученого секретаря созданного в 1932 году Государственного литературного музея. Однако и это не спасло ученого-толстоведа, историка и высококвалифицированного музейного работника от преследования ОГПУ: телега с компроматом покатилась следом за ним в Москву. А там в это время уже царила атмосфера страха. Печать, искусство, театр оболванивали народ, толкая его на поиски надуманного врага, в умы молодого поколения закладывались бездумность и послушность, усиленно насаждалось однополюсное мышление. Единодушие, единомыслие и сплоченность утверждались как необходимейшие качества советских людей, растаптывались демократические основы и ее революционный дух. Но не мог согласиться и смириться с этим Игорь Владимирович Ильинский, потому и попал опять в опалу: в марте 1933 года на него выносится постановление о предъявлении следующего обвинения:

«…приняв во внимание, что Ильинский И. В.- старший научный сотрудник Центрального литературного музея — изобличается в проведении контрреволюционной агитации против существующего строя, постоянно восхваляет царский строй, вызывая тем самым у населения Ясной Поляны недовольство деятельностью большевистской партии, постановил:

Ильинского И. В. привлечь в качестве обвиняемого по ст. 58/7 УК, мерой пресечения избрать содержание под стражей…»

Но не прошел у оперработника Илюшенко «яснополянский вариант» обвинения Ильинского: после того, как постановление об избрании меры пресечения было доложено начальнику КРО ОГПУ Артузову, тот наложил на документ такую резолюцию:

«Опять Ильинский? Он что мешает советской власти жить? Если это так, то где доказательства его противоправной деятельности?»

Эта резолюция, однако, не заставила никого всерьез задуматься над смыслом каждой фразы, она лишь подстегнула следователя к более активным попыткам любой ценой получить компромат на Ильинского. Через год тот же Илюшенко, пользуясь отсутствием начальника КРО в Москве, вторично доложил руководству свое постановление, переписав его заново, чтобы на нем не было следов резолюции Артузова. На сей раз хитрая уловка Илюшенко сработала: он получил санкцию на арест Ильинского.

На первом же допросе обвиняемый решительно отверг весь приписанный ему вздор, а на третий день своего пребывания во внутренней тюрьме на Лубянке написал следующее:

«Ввиду моего болезненного состояния (катар кишок, несварение желудка, отсутствие зубов и пониженная кислотность, что явилось следствием моего пребывания в уральских лагерях и ссылки на Соловки) прошу разрешить на отобранные при обыске денежные средства купить мне некоторые продукты питания (белый хлеб, масло и сахар).

Кроме этого, прошу разрешить мне хотя бы на несколько часов в день иметь пенсне, так как я дальнозорок и лишен возможности что-либо читать без помощи специальных стекол».

Помощник начальника секретно-политического отдела ОГПУ Горб наложил на заявление резолюцию:

«Находящемуся в изоляторе арестованному Ильинскому И. В. денежную передачу от родственников и знакомых не принимать, разрешив ему пользоваться только той суммой, которая была отобрана в момент ареста».

Когда это решение было доведено до Ильинского, он понял, что дело его принимает серьезный оборот, что ему надо срочно что-то предпринимать. Всю ночь он крутился на жесткой постели, не в силах уснуть. Утром твердо решил не соглашаться с навязываемым ему обвинением: «Надо обязательно бороться и доказывать, что ты — не верблюд». Действуя по этому принципу, он начал давать показания лишь по малозначительным фактам: ответил на вопросы — кто кроме него входил в фондовую комиссию по закупке архивных материалов (Гудзий Н. К., Благой Д. Д., Бахрушин А. А., Гусев Н. Н., Цявловский М. А.) и у кого закупались материалы для музея (у А. Белого, Кузьмина, Джунковского, Брюсова, Волынского, Гиппиус, Мережковского и их родственников, а также в семьях графов Шереметьевых, Комаровских, фрейлины Ермоловой, князей Голицыных, Мамонтовых, Ховриных и Бертеневых).

Ильинского продолжали держать в камере до повторного вмешательства возвратившегося из загранкомандировки Артузова, о чем свидетельствует его лаконичное указание в материалах дела:

«…Историка Ильинского за недоказанностью его вины, я просил, не трогать! Не забывайте впредь большие заслуги этого человека в сохранении Ясной Поляны. Нам надо ценить его и как первого редактора первого академического издания сочинений Л. Н. Толстого».

Лишь после этого в том же деле появился еще один документ—постановление об изменении меры пресечения, подписанное уже не Илюшенко, а другим оперработником—уполномоченным 4-го отдела СПО В. Скурихиным. В документе говорится:

«…принятую в отношении гр. Ильинского И. В. меру пресечения — содержание под стражей — изменить. Подписку о невыезде из Москвы аннулировать, дело следствием прекратить и сдать в архив».

Издерганный многочисленными допросами Ильинский был выпущен на свободу. Однако тучи над его головой вскоре снова начали сгущаться. Иначе и не могло быть. Это был 1934 год — год так называемого «Съезда победителей», на котором безудержно славили Сталина, эпоху Сталина, мудрость Сталина. Инакомыслящие деятели литературы, культуры и искусства никак не вписывались в это «социалистическое общество». Тысячи творческих работников были ошельмованы.

Профессор М. А. Цявловский (он стал после Ильинского директором яснополянского Дома-музея имени Л. Н. Толстого), предчувствуя, что в создавшейся атмосфере террора и насилия, полного безразличия к жизни человека и его судьбе опальному Игорю Владимировичу спокойно жить не дадут, попытался уберечь его от преследований, пригласив на работу в Тулу. Ильинский тоже прекрасно понимал, что в сложившейся обстановке ничего хорошего ждать не приходится и потому согласился поехать на периферию, чтобы быть подальше от столичного беспредела. Однако уехать в Ясную Поляну ему не удалось. Как только в НКВД поступило агентурное сообщение о предложении Цявловского, с Ильинского в тот же день без чьей-либо санкции взяли подписку о невыезде из Москвы. И это было понятно: следователи не могли ему простить того, что после каждого ареста он сажал их в калошу из-за недостатка доказательств. 1 апреля 1935 года ему в четвертый раз предъявили ордер на арест.

На вопрос, за что его арестовали, Ильинский получил классический ответ: «Мы зря не арестовываем. Вы обвиняетесь в антисоветской деятельности».

Затем последовал такой «диалог»:

Вопрос: Сколько раз вы арестовывались?

Ответ: Семь раз.

Вопрос: За что именно?

Ответ: Трижды за революционную деятельность при царизме и четыре раза за контрреволюционную, но уже в советское время.

Вопрос: Почему вы не вступали в большевистскую партию?

Ответ: Как гражданин России, я всегда честно выполнял и буду впредь честно выполнять свой долг, но не входя ни в какие партии. Это во-первых. А во-вторых, я не хотел бы, чтобы из меня там делали только черную или белую овечку.

Вопрос: Итак, вы обвиняетесь в антисоветской деятельности. Признаете ли вы себя виновным?

Ответ: Нет. Эту деятельность я вел до 1924 года. И уже отбыл за нее наказание. В последующие аресты виновным себя я тоже не признавал, и потому меня отпускали на свободу за недоказанностью моей вины. Между прочим, если вы каждый раз будете предъявлять мне голословные обвинения, то может все закончиться подобным образом и сейчас. И останетесь вы опять ни с чем. Ради Бога, не пытайтесь плодить беззаконие и превращать Россию в сплошной лагерь.

В тот же день Ильинский написал Горькому письмо. В нем говорилось:

«…Я не буду говорить обо всем, что я пережил за годы советской власти и что переживаю сейчас, находясь в который уже раз в подвалах Лубянки. Это, поверьте, — настоящий кошмар, не поддающийся описанию. Здесь я — никто. И моя участь никого из чекистов не волнует. Они видят во мне лишь врага народа. В процессе следствия их интересует лишь один вопрос: как бы упрятать меня в тюрьму.

В последнее время я не чувствую, что живу в родной для себя стране. Как будто я в ней совершенно чужой. И кто-то посторонний постоянно словно подсказывает, что мне надо быть чрезвычайно осторожным и бдительным, даже в своих мыслях, не говоря уже о выражаемых словами суждениях.

Впрочем, удивляться этому не приходится: НКВД активно используется по приказу свыше. Иногда даже для решения вопросов во внутрипартийных спорах. Но, к сожалению, страдают от этого ни в чем неповинные люди… Возможно, я тоже стану жертвой НКВД, но хотелось бы, Алексей Максимович, чтобы Вы помогли мне избежать незаконного ареста и тюрьмы».

Это письмо было конспиративно передано Ильинским на первом же свидании с женой, а та доставила его Горькому. Алексей Максимович пообещал помочь и написал на имя Г. Г. Ягоды (после смерти Менжинского он стал наркомом внутренних дел) ходатайство. Ягода «с вниманием» отнесся к просьбе Горького и на его заявлении наложил такую резолюцию: «Пусть Ильинский живет пока на воле, но из поля зрения его не выпускайте».

Через некоторое время Ильинского действительно выпустили на свободу, а имевшиеся на него материалы вскоре были пересланы из центрального аппарата в управление НКВД по Московской области. Произошло это сразу после рокового для судеб миллионов советских людей февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года, в тот момент, когда в столичное управление был спущен чудовищный документ о выделении дополнительного лимита на арест в количестве 5000 человек по первой категории (враждебные элементы, подлежащие немедленному аресту и рассмотрению дел на «тройках» с последующим расстрелом) и 30 000 человек — по второй категории (все остальные, менее активные враждебные элементы). Затем эти цифры разбрасывались по городским и районным аппаратам НКВД. Задание Центра требовалось выполнять. И оно выполнялось: если ты выходец из дворян, помещиков или буржуазной интеллигенции, значит — враг народа! А если у тебя есть друзья-единомышленники, значит, это одна шайка, то есть контрреволюционная группа или антисоветская организация право-троцкистского толка. Ну а дальше уже шла постановка самого обычного судебного спектакля — выбивались клеветнические показания друг на друга, после чего особым совещанием или «тройкой» выносилась высшая мера наказания — расстрел.

С Ильинским, отнесенным к первой категории «лимитчиков», поступить так не осмелились — очень уж известная среди столичных оперов и следователей личность: сколько бы его ни арестовывали, а ему… все нипочем. Лишь через некоторое время, когда из Щекинского райотдела поступили в Москву данные о заведении дела на яснополянскую «контрреволюционную группу», то в нее постарались «затолкнуть» и лимитчика первой категории Ильинского, поскольку он тоже работал ранее директором Дома-музея Л. Н. Толстого. И вот 31 августа 1937 года, как и пятнадцать лет назад рано утром, в дверь его квартиры раздался громкий стук. За четыре предыдущих ареста Ильинский очень хорошо изучил тактику оперов и сразу понял, что это опять его «друзья». Они провели санкционированный обыск, который длился целых три часа, изъяли много ценных редких книг, таких, как «О должности человека и гражданина», изданной по велению Екатерины II всего в нескольких экземплярах; «Почему я перестал быть контрреволюционером»; «Дело Корнилова» Керенского; «Мысли и находки» Ястребцова; «Декабристы»; путеводитель «Ясная Поляна» 1928 года под редакцией самого Ильинского, а также более десяти папок его научных работ и адвокатских дел царского времени.

В обвинительном заключении, приобщенном к его пятому по счету уголовному делу, сказано:

«…Ильинский входил в контрреволюционную группу, которая, используя свое должностное положение и общение с посещающими Ясную Поляну иностранцами (туристами и сотрудниками диппредставительств), предавала интересы советского государства; распространяла гнусную клевету о советской власти; высказывала террористические намерения в отношении руководителей ВКП(б) и правительства; вела пропаганду о том, что большевики совершенно не заботятся о простых людях.

Кроме того, члены этой группы, вдохновляемые и поддерживаемые эмигрантами из рода Толстых, не признают прав советской власти на усадьбу Л. Н. Толстого в Ясной Поляне…»

Когда это обвинительное заключение зачитали Ильинскому, он попытался улыбнуться, но удар «компромата» оказался настолько внезапным и сильным, что улыбки у него не вышло. А когда следователь задал вопрос, сколько раз он арестовывался, Игорь Владимирович, потрясенный набором почти всех статей УК РСФСР, включенных в обвинение, сразу не смог даже ответить и лишь спустя минуту, когда ему более громко и со злобой повторили этот вопрос, он как-то отрешенно ответил:

— Много и безосновательно…

— А сколько именно?

— Трижды при царизме… Два раза — при Дзержинском, один раз — при Менжинском, затем при Ягоде и вот сейчас в восьмой раз — при Ежове…

— Теперь можете быть уверенным, что это — последний ваш арест, — ответили ему. — И учтите, никто вам после этого не поможет.

Ильинский намек понял: ожидать ему поддержки неоткуда—Горького в живых уже нет, а Артузов был в то время назначен заместителем начальника Разведупра Красной Армии.

И словно в подтверждение этой догадки прозвучало снова грозное предупреждение:

— Никаких контактов — свиданий и переписки — у вас ни с кем не будет. Вы будете иметь теперь дело только с нами!

Ильинский невозмутимо ответил:

— В таком случае я отказываюсь иметь дело с вами. Никаких показаний вы от меня не получите!

Стул под следователем жалобно заскрипел.

— Никуда ты не денешься, — перешел он на «ты». — Тот, кто попал на наш конвейер, рано или поздно признается во всем.

— Но это же произвол!.. Я буду жаловаться…

Следователь вскочил было со стула, хотел закричать, что все это фигня, но вовремя одумался: так ведь и самому можно попасть «на крючок», поскольку некоторые допросы арестованных прослушивались руководством. Взяв себя в руки, он опустился на стул и уже спокойным тоном обронил:

— Это ваше право. Отведите его в камеру.

Той же ночью Ильинский написал большое заявление прокурору Союза ССР, утром передал его одному из знакомых охранников, который работал ранее сторожем в Ясной Поляне, но тот, видимо, напуганный массовыми расстрелами ни в чем не повинных людей, не решился вынести письмо из следственного изолятора и, дабы не подвергать себя опасности, подкинул его под дверь начальника райотдела НКВД. После этого случая Ильинского не вызывали больше на допросы и даже перестали переводить из одной камеры в другую. Само же заявление на шестнадцати страницах без каких-либо пометок и резолюций оказалось подшитым в уголовное дело. Вот один из фрагментов этого заявления:

…..Если принять во внимание, что по образованию и прошлой своей деятельности я — юрист, адвокат, то хотел бы заявить Вам о том, что предъявленное мне обвинение это формальный момент, и он меня мало интересует. Я больше заинтересован в том, чтобы была выяснена моя личность, как этого требует уголовный кодекс. Считаю, это значительно ускорило бы и облегчило задачу следствия, а вместе с тем, по глубочайшему моему убеждению, развеяло бы всякие подозрения о моей причастности к какому бы то ни было преступлению. Тем более по политическим мотивам и с каким-либо умыслом. А без умысла, как Вам известно, вообще не может быть политического преступления…»

Находясь в полной изоляции, Ильинский полагал, что его заявлению, очевидно, дали ход, ведется разбирательство изложенных в нем фактов. Но увы! Через полтора месяца его снова вызвали на допрос. Молодой помощник оперуполномоченного А. И. Тимаков обвинял его в том, что в бытность директором Дома-музея он не стремился показывать жизнь и деятельность Л. Н. Толстого с позиций марксизма-ленинизма, при ведении экскурсий не упоминал о ленинской критике Толстого, если же и давал цитаты из статей Ленина, то только те, в которых положительно оценивалась роль великого писателя, что экспозиции музея пополнялись материалами, пропагандировавшими толстовщину.

В своем новом заявлении от 12 сентября 1937 года на имя начальника Щекинского РО УНКВД Ильинский отмел предъявляемые ему обвинения, показал их полную несостоятельность, но его протест никому уже не был нужен: райотдел НКВД выполнял приказ, полученный свыше по дополнительному лимиту. Кончилось все тем, что рассмотрение его дела было вынесено на заседание «тройки» в Туле.

Из протокола заседания «тройки»:

«…слушали Ильинского И. В., обвиняемого в том, что он, являясь активным участником контрреволюционной группы толстовцев при музее «Ясная Поляна», вел среди посетителей антисоветскую агитацию и распространял среди них гнусную клевету на ВКП(б) и советское правительство.

Постановили: Ильинского Игоря Владимировича — расстрелять.

Секретарь «тройки» лейтенант Г. Б. Ермаков» Вместе с Ильинским были уничтожены и остальные члены «яснополянской группы»: ученый секретарь Дома-музея Л. Н. Толстого В. А. Наумов, научный сотрудник музея Л. В. Сорохтина, завхоз А; А. Гриневич и «пристегнутый» к ним А. П. Елисеев—личный курьер Толстого. Первые двое были ликвидированы, как свидетельствуют материалы уголовного дела, за то, что скрыли от изъятия из научной библиотеки труды Зиновьева, Каменева и Авербаха, а последние двое — за то, что один «не разделял идеи социализма», а другой бежал от коллективизации. Только и всего!

И потому не случайно по прошествии нескольких лет появилось в деле Ильинского такое заключение:

…..обвиняемые Гриневич А. Д., Елисеев А. П., Ильинский И. В., Наумов В. А. и Сорохтина Л. В. никакой контрреволюционной группы не создавали и участниками таковой не являлись. Арестованы они были без санкции прокурора и элементарных прав на свою защиту не имели. В протоколах допросов искажены показания свидетелей, очных ставок с ними не проводилось. Нет и бесспорных доказательств и конкретных фактов каких-либо антисоветских высказываний.

На основании вышеизложенного, постановление «тройки» НКВД от 8 декабря 1937 года об осуждении Ильинского И. В. и других лиц, проходящих по архивно-следственному делу № 390260, отменить. Обвиняемых за отсутствием состава преступления полностью реабилитировать…»

Не будем ничего добавлять к этим горькимм словам. Жаль, что это заключение о пересмотре сфабрикованного в кабинетах НКВД дела запоздало на 17 лет.

 

Владлен Сироткин

НАШИ «ЦАРСКИЕ» ДОЛГИ

Долг—худшая сторона нашей бедности. Но в мире нет государств, которые бы не имели долгов. Впрочем, должны не только мы, но и нам. Да и долги бывают разные. За некоторыми из них весьма явно просматривается активная деятельность спецслужб. Свое мнение о том, кто кому и сколько должен, высказывает председатель Международного экспертного совета по российскому золоту, недвижимости и «царским» долгам за рубежом, профессор Дипломатической академии МИД России Владлен Сироткин, более тридцати лет изучающий эту проблему.

Государственные долги надо платить.

Даже если очень не хочется.

Даже если в собственной казне нет денег и бюджет имеет огромный дефицит.

Именно поэтому в свое время соглашение Черномырдин—Жюпе о выплате Франции «царских» долгов стало крупной сенсацией. В связи с чем Виктор Степанович в бытность премьер-министром был удостоен французской прессой звания самого смелого государственного деятеля России.

Однако, если быть более точным, первым подобную смелость проявил народный комиссар иностранных дел большевиков Георгий Васильевич Чичерин. Еще 21 октября 1921 года официальной нотой он оповестил страны Антанты, США и Японию, что Советская Россия отменяет свой декрет от 18 февраля 1918 года об отказе платить «царские» долги и соглашается погасить их в рассрочку в части государственных (выделено авт.) внешних займов. Условие — учет советских финансовых контрпретензий и прежде всего за материальный ущерб, нанесенный нашей стране в период иностранной военной интервенции 1918–1922 годов.

А потери, которые понесла Россия, были немалыми. Только японские войска разграбили 5775 крестьянских хозяйств, сожгли дотла 16717 построек, вывезли более 650 тысяч кубометров леса, угнали 2 тысячи железнодорожных вагонов, более 300 морских и речных судов. В те годы в Японию вывозился практически весь улов лососевых рыб и 75 процентов улова сельди. Общий ущерб составил огромную по тем временам цифру—4,5 миллиона рублей золотом. Но даже она бледнеет перед той суммой золотого запаса России, которая была захвачена и незаконно вывезена на острова.

Наша страна обладала одним из самых больших в мире государственных золотых запасов. В 1915 году он составлял 1337,9 тонны. В разгар гражданской войны значительная его часть — 489 с лишним тонн — оказалась в руках Колчака и хранилась в Омском банке. Об этом японской разведке стало известно уже в начале 1919 года. Видимо, именно с этого времени стал проявлять неусыпный интерес к российскому золоту начальник разведки японского экспедиционного корпуса в Сибири и на Дальнем Востоке полковник Рокуро Исомэ. Когда над Омском — столицей колчаковского режима—нависла угроза окружения, глава находившейся при «верховном правителе России» японской военной миссии генерал Ясутаро Такаянаги предлагает Колчаку передать японцам на временное хранение все «царское» золото. Александр Васильевич, лично знакомый с коварством и хитростью своих нынешних союзников еще по русско-японской войне, отклонил это предложение, однако вынужден был сделать ряд военных заказов для своей армии, осуществив предоплату—43 тонны золота. Всего же японской стороной получено от Колчака более 51 тонны. Если учесть, что государственный золотой запас Японии составлял в 1919 году всего 2233 килограмма (!), то для Страны восходящего солнца это был поистине золотой дождь.

После падения Омска «золотой» эшелон Колчака двигается на Иркутск и Читу, в зону влияния экспедиционного корпуса оккупантов. Среди сопровождавших поезд — полковник японской военной разведки Сигэру Савада. Благодаря критическому положению отступающей армии и советам японских разведчиков главнокомандующий войсками союзных государств на Востоке России и в Западной Сибири французский генерал М. Жаннен отдает распоряжение передать российский золотой запас Японии. Но чехословацкий корпус, в распоряжении которого находился Колчак и «золотой» эшелон, под гарантии собственной безопасности и обеспечение отправки на родину передает бывшего верховного правителя, а также большую часть золотого запаса —5243 ящика и 1678 мешков (всего примерно 307 тонн золота и драгоценностей) Иркутскому военно-революционному комитету.

После расстрела Колчака красногвардейцами всю полноту власти в Забайкалье и значительную долю оставшегося золота — более 32 тонн — сосредоточил в своих руках атаман Григорий Семенов, которого уже давно и прочно обложила со всех сторон японская разведка. Не кому-нибудь, а именно полковнику Хитоси Куросаве, главе читинского подразделения органов информации и разведки японской армии, поручил атаман перевезти в Японию 9 тонн золота в счет оплаты своих будущих военных расходов. И это был не единственный предварительно оплаченный договор на поставку вооружения, который так же, как и колчаковские заказы, не был отоварен японской стороной.

Но разведслужба полковника Рокуро Исомэ продолжала действовать. В январе 1920 года он организовал побег колчаковского генерала Розанова в Японию на крейсере «Хидзэн», а заодно и вывез при его помощи из подвалов Владивостокского отделения Госбанка России государственное золото. В ноябре того же года на российско-китайской границе Исомэ в «добровольно-принудительном» порядке изъял на «хранение» у начальника тыла колчаковской армии генерала Павла Петрова последние 22 ящика с золотыми слитками, оставив взамен ничего не значащую расписку. Япония высоко оценила заслуги своего разведчика. Рокуро Исомэ получил звание генерал-майора, а вскоре стал генерал-лейтенантом императорской армии.

Впрочем, подобные акции проводила не только японская разведка. В ноябре 1918 года французские войска по ориентировке своих спецслужб захватили на территории Германии 93,5 тонны так называемого «ленинского» золота, отправленного большевиками кайзеру в качестве репараций по Брестскому миру. Ценности были объявлены военным трофеем, однако в статье 259 Версальского мирного договора 1919 года указывалось, что это золото взято Францией лишь на «хранение». Как видим, срок такого «хранения» явно затянулся. Проводились операции и откровенно криминальные. В 1926–1927 годах сотрудники ВЧК-ОГПУ на начальном этапе пресекли акцию английской и германской разведок по заброске в СССР 12 тысяч купюр фальшивых червонцев. В результате грандиозного скандала германская полиция была вынуждена произвести обыск в одной из типографий Франкфурта-на-Майне, где печатались фальшивые червонцы. В ходе обыска было найдено около 120 тысяч частично изготовленных банкнот и огромное количество бумаги с водяными знаками. Таким образом, условия, выдвинутые Чичериным, имели в своей основе не домыслы, а реальные факты и не могли быть проигнорированы мировым сообществом. В результате долгих и трудных обсуждений на двусторонних финансово-экономических переговорах 1927 года Франция согласилась с нашими доводами, продиктованными не политическими пристрастиями, а здравым смыслом и общепринятой международной практикой.

Обсуждался и другой вопрос: почему советская республика должна платить долги за государства Прибалтики, Польшу, Финляндию, вышедшие после революции из состава России, оккупированную Румынией Бессарабию или занятые Японией Приморье и Сахалин — всего около четверти территории бывшей империи?

Аналогичная ситуация возникает и сегодня. Неужели мы настолько богаты, чтобы оплачивать, например, 41 тысячу франков акций «Донецкого общества железоделательного и сталелитейного производства»? Во-первых, сегодня Донецк—это заграница. Во-вторых, акции эти были частными, то есть не гарантированными российским императорским двором и Госбанком России. Наконец, эти заводы и так на 70 процентов принадлежали французскому капиталу. (В связи с этим заметим попутно, что французские предприниматели еще раз содрали со своих налогоплательщиков немалый куш за эти акции.) Все это характерно и для Бакинских нефтяных промыслов с акциями Бакинской городской думы; одесских и киевских трамваев, которые были построены и принадлежали на паях франко-бельгийскому обществу; Кишиневского пивоваренного завода, Чиатурского комбината по добыче марганцевой руды в Грузии и многих-многих других предприятий. Так какова же сумма подобных псевдодолгов из тех 40 миллиардов долларов, которые сегодня нам предъявляют к оплате французские наследники держателей ценных бумаг займов 1880–1914 годов?

Элементарный арифметический подсчет показывает, что если мы, как в свое время большевики, вычтем из всех адресуемых нам претензий потомков французских владельцев акций «царских» займов (к слову сказать, сегодня их насчитывается примерно 400 тысяч человек) «акции стран СНГ и Прибалтики», то фантастическая цифра в 40 миллиардов долларов похудеет как минимум вдвое. Ведь царское правительство не разрешало иностранцам вкладывать деньги в коренные российские территории (например, Нечерноземье) и регионы стратегического значения (Дальний Восток, побережье Баренцева моря и др.). Поэтому основная доля иностранного капитала в 1880–1914 годы приходилась именно на южных соседей России по нынешнему СНГ.

Сумма внешнего долга, который на сегодняшний день должна выплачивать Россия всем своим зарубежным партнерам, составляет 130 миллиардов долларов. Она складывается из 108 миллиардов советского долга, который Россия взяла на себя как правопреемница СССР (замечу, что сюда входят все деньги, которые получали страны нынешнего СНГ и Прибалтики в бытность свою советскими социалистическими республиками), а также 22 миллиарда, которые она уже успела назанимать за последние годы. В связи с этим не прибавляет, мягко говоря, оптимизма навязываемый нам вариант оплаты еще и «царских» долгов наших нынешних партнеров по СНГ. Ведь только по процентам Россия должна ежегодно выплачивать порядка 9 миллиардов долларов.

Разумеется, это вовсе не означает, что «царские» долги вообще не следует платить. Платить их надо непременно. Весь вопрос в том, когда и сколько. Прежде всего необходимо рассчитаться за кредиты и инвестиции по строительству в 1891–1904 годах Транссибирской железнодорожной магистрали. А это 3 миллиарда франков. (В те годы золотой царский рубль стоил 2,65 франка.) Основные вложения в строительство магистрали сделали и поныне существующие французские банки «Креди Лиона», «Париба» и «Сосьете женераль», а также Национальное общество железных дорог Франции. Впрочем, часть кредита этим инвесторам была выплачена еще царским правительством из русского залогового золота 1888–1894 годов. Оставшийся долг был частично возмещен в 20-х годах французским правительством и в 1963–1964 годах советским руководством (Н. С. Хрущев) из уже упомянутого нами «ленинского» золота. На оставшуюся долю до сих пор неоплаченных инвестиций на строительство Транссиба совершенно справедливо претендуют Бельгия, Австро-Венгрия, США и Швеция.

Строго говоря, не все из 10 миллионов акций «царских» займов можно принимать к оплате, тем более что за 80–90 лет физически их осталось не более 4 миллионов.

Проявляя заботу о своих не самых богатых гражданах, французское правительство в 1918–1919 годах издало закон об обязательной регистрации акций. Тем самым нечистоплотные дельцы и крупные спекулянты, скупавшие за бесценок у разорившихся мелких рантье акции на многие миллионы франков, были фактически поставлены вне закона. Что касается честных держателей небольшого количества ценных бумаг, то им в отделениях французского казначейства ставили на акциях штамп «Зарегистрировано по декрету от 10 сентября 1918 года», регистрационный номер и дату учета. Поэтому в первом советско-французском соглашении о выплате в рассрочку части государственных «царских» долгов специально оговаривалось, что к оплате принимаются акции только непосредственных покупателей (выделено авт.), а не диллеров и спекулянтов, и только со штампом французского казначейства. Этот документ был парафирован в октябре 1927 года полпредом СССР в Париже Христианом Раковским и рассчитан на 60 лет—до самого начала перестройки (!). В обмен мы должны были получить долгосрочный французский кредит на индустриализацию СССР в размере тех самых «гайдаровских» 24 миллиардов долларов (в пересчете с франков по современному курсу). Увы, этого не случилось. Раковский был объявлен ярым троцкистом, а тексты секретных переговоров, которые он вел с французской стороной, были опубликованы в советской печати. В ответ на этот демарш Раковский был объявлен персона нон грата. В моей домашней библиотеке имеется около трехсот акций «царских» займов, купленных мною у французских букинистов на набережной Сены еще в 60-х годах по символической цене — всего 5—10 франков (сегодня это 1–2 доллара) за штуку. Но только 50 из них имеют упомянутый нами штамп французского казначейства. Думаю, что и в остальных акциях соотношение примерно такое же. Если попытаться увязать эту ситуацию с осторожным заявлением Виктора Степановича о том, что до конца века французской стороне будет выплачено всего 400 миллионов долларов, то остается некоторая надежда, что за это время будет «проверена на вшивость» основная масса акций и принято кардинальное решение по всему перечисленному выше кругу вопросов. Хотя российскому руководству не грех было бы поучиться у французского правительства заботе о благе населения собственной страны и, решив проблему с нашим золотом за границей, обратить его на выплату своему главному кредитору — российскому народу, пострадавшему от обесценивания вкладов и «отпуска цен» в 1992 году гораздо сильнее, чем закордонные рантье в 1918 году в результате отказа большевиков платить по царским долгам.

Впрочем, некоторые искушенные в сферах высокой политики функционеры (как у нас, так и на Западе) высказывают мнение, что заявление выплатить 400 миллионов долларов — не более чем политическая декларация, смысл которой — получить отсрочку Парижского клуба банкиров на выплату половины долга еще на 25 лет. Оплата второй половины аналогичным образом уже реструктурирована Лондонским клубом. А за четверть века много воды утечет…

У пессимистов еще более мрачные прогнозы. Во имя сиюминутного улучшения отношений с могущественными западными и восточными партнерами вопрос о российском золоте за границей вообще будет закрыт и под ним подведут окончательную и жирную черту. За рубежом эта идея вызывает бурю восторга. Но что-то пока не чувствуется ответных шагов Запада по дезавуированию их финансовых претензий в наш адрес, да и по поводу льготных кредитов тоже пока тишина.

Неужели прозябать, уповая на старую русскую пословицу о том, что долги не дают умирать?

 

Валерий Болтромеюк

«ЛУБЯНСКИЕ» СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Есть архивные документы, не требующие комментариев. Уже в самом их тоне и стилистике любой непредвзятый читатель найдет то, что и должны фиксировать и сохранять для потомков эти бумаги, порой заключающие в себе взрывную силу фугаса. Вкус, цвет и запах отшумевшего времени. Быт, нравы, социально-психологический климат общества и расстановку общественных сил.

К числу таких документов относятся и предлагаемые вниманию читателей прежде неведомые им «лубянские» страницы жизни Михаила Афанасьевича Булгакова.

Об этом уникальном явлении русской культуры написаны тома. На судьбе этого писателя и человека выстроено множество литературоведческих теорий и историко-политико-философских концепций.

Сегодняшняя публикация, пожалуй, поколеблет некоторые из них. С одной стороны, это, конечно, печально. С другой — мы все (опять при полном и единодушном одобрении) разве не договорились очистить наконец нашу историю от разного рода конъюнктурных наслоений?

Правда, как только общество приняло такое решение, с ним произошла странная, с точки зрения нормальной логики, вещь. Едва приступили к следующему этапу, а именно к выяснению традиционного вопроса «кто виноват?», — общество утратило свою воодушевленную монолитность.

И вдруг оказалось, что едва ли не 90 процентов его непричастно к тому, что происходило и произошло, приведя страну к тому состоянию, в каком она сегодня находится.

Виноватой же во всех грехах оказалась, по утверждению общественного мнения (насколько оно действительно общественное в наш век ставших вдруг безразмерными понятий?), одна-единственная, самая подчиненная изо всех жестко состыкованных государственных структур. Которая по воле того же «общества» (или проще «народа») решениями народного же правительства, утвержденными еще более высокой — партийной — властью (см. сборники ныне уже несекретных государственных документов), в приказном порядке обязана была заниматься тем, чем она занималась. А именно — сохранением специфических свидетельств нашего общего участия в строительстве нового мира. От которых так стыдливо отворачиваются и открещиваются теперь.

Не нравится нам наша собственная история.

Но ведь, извините, мы сделали ее такой своими собственными руками. И те, кто бездумно одобрял что ни попадя. И те, кто «от имени и по поручению» делал с историей что хотел, в зависимости от нрава и собственных представлений о роли личности в историческом процессе.

Всем вместе и расхлебывать кашу, которую заварили.

Не нравится? Так давайте построим другую жизнь, в которой будут другие нормы и правила общежития, цели, идеалы и нравственные ценности — исключающие «складирование» в запасниках государственной памяти документов, подобных тем, о которых одни теперь шумят «открыть архивы нараспашку!», другие — «уничтожить, чтобы и следа не осталось!».

Легко понять ищущих правды. Как не составляет труда вычислить, кто и почему требует второго. Пойти этим путем — значит покрыть страну и себя позором, от которого не отмыться и правнукам.

Пусть уж история останется такой, какой ее сотворили. В назидание потомкам. Как подсказка им, чего не нужно бы делать и как не следует жить.

Несколько слов об архивах, с которых начался наш разговор, и о людях, чьими стараниями появились на свет и сохранились до наших дней публикуемые ниже документы.

Архивам в нашей особо ментальной стране фатально не везет. Вспомним, по какому остаточному принципу, начиная с 1917 года, обеспечивалось и продолжает обеспечиваться их существование и какие деньги платит государство архивистам за их труд.

Ни в одной государственной кладовой наши вожди не вели себя так бесцеремонно, как делали это в архивах. И чем закрытее был архив, это хранилище вещественных доказательств для исторического суда, тем чудовищнее было руководящее самоуправство.

Архивы Лубянки, вокруг которых кипит столько страстей, в этом смысле не составили исключения.

Потому иной раз с таким опозданием и подчас в неполных «комплектах» выходят из здешних хранилищ на свет документы, которые для дела восстановления исторической правды необходимы как воздух.

Публикуемые ныне оперативные сводки и сообщения собирали, как теперь принято говорить, профессионалы спецслужбы.

Среди них, как и везде, были разные люди.

Были такие, кто испытывал наслаждение, становясь хозяином чьей-то судьбы. Были и такие, как упоминаемые в некоторых документах Шиваров и Илюшенко. За потерю политической бдительности и либерализм к классовым врагам (терминология тех времен) они в свой час получили те же мучения, от которых в пределах своих возможностей, мизерных в эпоху тотальной слежки, пытались спасать других.

Они «собирали данные», подчиняясь приказу. Но создавали все эти справки (по-русски сказать, доносы), профессионально наполняя их соответствующей «фактурой», другие.

Как ни горько, а придется это признать. И делать все, чтобы подобные «бумаги» больше никогда не появлялись на свет.

Стилистика и орфография документов оставлены в неприкосновенности. Исправлены лишь явные опечатки.

№ 110

Был 7/111-25 г. на очередном литературном «субботнике» у Е. Ф. Никитиной (Газетный, 3, кв. 7, т. 2–14–16).

Читал Булгаков свою новую повесть. Сюжет: профессор вынимает мозги и семенные железы у только что умершего и вкладывает их в собаку, в результате чего получается «очеловечение» последней.

При этом вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к Совстрою тонах:

1) У профессора 7 комнат. Он живет в рабочем доме. Приходит к нему депутация от рабочих, с просьбой отдать им 2 комнаты, т. к. дом переполнен, а у него одного 7 комнат. Он отвечает требованием дать ему еще и 8-ю. Затем подходит к телефону и по № 107 заявляет какому-то очень влиятельному совработнику «Виталию Власьевичу» (?), что операции он ему делать не будет, «прекращает практику вообще и уезжает навсегда в Батум», т. к. к нему пришли вооруженные револьверами рабочие (а этого на самом деле нет) и заставляют его спать на кухне, а операции делать в уборной. Виталий Власьевич успокаивает его, обещая дать «крепкую» бумажку, после чего его никто трогать не будет. Профессор торжествует. Рабочая делегация остается с носом.

«Купите тогда, товарищ, — говорит работница, — литературу в пользу бедных нашей фракции».

«Не куплю», — отвечает профессор.

«Почему? Ведь недорого. Только 50 к. У Вас, может быть, денег нет?»

«Нет, деньги есть, а просто не хочу».

«Так значит Вы не любите пролетариат?»

«Да, — сознается профессор, — я не люблю пролетариат».

Все это слушается под сопровождение злорадного смеха никитинской аудитории.

Кто-то не выдерживает и со злостью восклицает: «Утопия».

2) «Разруха, — ворчит за бутылкой Сэн-Жульена тот же профессор. — Что это такое? Старуха, еле бредущая с клюкой? Ничего подобного. Никакой разрухи нет, не было, не будет и не бывает. Разруха — это сами люди. Я жил в этом доме на Пречистенке с 1902 по 1917 г. пятнадцать лет. На моей лестнице 12 квартир. Пациентов у меня бывает сами знаете сколько. И вот внизу на парадной стояла вешалка для пальто, калонги т. д. Так что же Вы думаете? За эти 15 лет не пропало ни разу ни одного пальто, ни одной тряпки. Так было до 24 февраля, а 24-го украли все: все шубы, моих 3 пальто, все трости, да еще и у швейцара самовар свиснули. Вот что. А вы говорите разруха».

Оглушительный хохот всей аудитории.

3) Собака, которую он приютил, разорвала ему чучело совы. Профессор пришел в неописуемую ярость. Прислуга советует ему хорошенько отлупить пса. Ярость профессора не унимается, но он гремит: «Нельзя. Нельзя никого бить. Это — террор, а вот чего достигли они своим террором. Нужно только учить». И он свирепо, но не больно, тычет собаку мордой в разорванную сову.

4) «Лучшее средство для здоровья и нервов — не читать газеты, в особенности же «Правду». Я наблюдал у себя в клинике 30 пациентов. Так что же вы думаете, не читавшие «Правды» выздоравливают быстрее читавших», и т. д., и т. д.

Примеров можно было бы привести еще великое множество, примеров тому, что Булгаков определенно ненавидит и презирает весь Совстрой, отрицает все его достижения.

Кроме того, книга пестрит порнографией, облеченной в деловой, якобы научный вид.

Таким образом, эта книжка угодит и злорадному обывателю, и легкомысленной дамочке, и сладко пощекочет нервы просто развратному старичку.

Есть верный, строгий и зоркий страж у Соввласти, это Главлит, и если мое мнение не расходится с его, то эта книга света не увидит. Но разрешите отметить то обстоятельство, что эта книга (1 ее часть) уже прочитана аудитории в 48 человек, из которых 90 % — писатели сами. Поэтому ее роль, ее главное дело уже сделано, даже в том случае, если она и не будет пропущена Главлитом: она уже заразила писательские умы слушателей и обострит их перья. А то, что она не будет напечатана (если «не будет»), это-то и будет роскошным им, этим писателям, уроком на будущее время, уроком, как не нужно писать для того, чтобы пропустила цензура, т. е. как опубликовать свои убеждения и пропаганду, но так, чтобы это увидело свет. (25/Ш-25 г. Булгаков будет читать 2-ю часть своей повести).

Мое личное мнение: такие вещи, прочитанные в самом блестящем московском литературном кружке, намного опаснее бесполезно-безвредных выступлений литераторов 101 — го сорта на заседаниях «Веер. Союза Поэтов».

9/Ш-25 г.

№ 122

Вторая и последняя часть повести Булгакова «Собачье сердце» (о первой части я сообщил Вам двумя неделями ранее), дочитанная им 21/111-25 г. на «Никитинском субботнике», вызвала сильное негодование двух бывших там писателей-коммунистов и всеобщий восторг всех остальных. Содержание этой финальной части сводится приблизительно к следующему:

Очеловеченная собака стала наглеть с каждым днем, все более и более. Стала развратной: делала гнусные предложения горничной профессора. Но центр авторского глумления и обвинения зиждется на другом: на ношении собакой кожаной куртки, на требовании жилой площади, на проявлении коммунистического образа мышления. Все это вывело профессора из себя и он разом покончил с созданным им самим несчастием, а именно: превратил очеловеченную собаку в прежнего, обыкновенного пса.

Если и подобно грубо замаскированные (ибо все это «очеловечение»—только подчеркнуто-заметный, небрежный грим) выпады появляются на книжном рынке СССР, то белогвардейской загранице, изнемогающей не меньше нас от книжного голода, а еще больше от бесплодных поисков оригинального, хлесткого сюжета, остается только завидовать исключительнейшим условиям для контр-революционных авторов у нас.

24/III-25 г.

НачСООГПУ тов. Дерибасу

Агентурно-осведомительная сводка по 7-му Отд. СООГПУ за 2 января 1926 года

№ 4

В Москве функционирует клуб литераторов «Дом Герцена» (Тверской бульвар, 25), где сейчас, главным образом, собирается литературная богема и где откровенно проявляют себя Есенин, Большаков, Буданцев (махровые антисемиты), Зубакин, Савкин и прочая накипь литературы. Там имеется буфет, после знакомства с коим и выявляются их антиобщественные инстинкты, т. к., чувствуя себя в своем окружении, ребята распоясываются.

Желательно выявить физиономию писателя М. Булгакова, автора сборника «Дьяволиада», где повесть «Роковые яйца» обнаруживает его, как типичного идеолога современной злопыхательствующей буржуазии.

Вещь чрезвычайно характерная для определенных кругов общества.

Прим. ред.: на сводке — резолюция Дерибаса: «Покойников можно оставить в покое! А в чем конкретно выражаются их антисоветские инстинкты? Вообще надо воду прекратить и взяться всерьез за работу и руководство осведомлением».

Агентурно-осведомительная сводка по 5-му отд. СООГПУ за 20 февраля 1926 года

№ 104

«ЛИТЕРАТУРНАЯ РОССИЯ»

Диспут в Колон, зале Дома союзов

12 февраля 1926 года

Отчеты о диспуте, появившиеся в «Известиях» и «Правде», не соответствуют действительности и не дают картины того, что на самом деле происходило в Колон, зале Дома союзов.

Центральным местом или, скорее, камнем преткновения вечера были вовсе не речи т.т. Воронского и Лебедева-Полянского, а те «исторические вопли», которые выкрикнули В. Шкловский и Мих. Булгаков. Оба последних говорили и острили под дружные аплодисменты всего специфического состава аудитории, и, наоборот, многие места речей Воронского и Лебедева-Полянского прерывались свистом и неодобрительным гулом.

Нигде, кажется, как на этом вечере не выявилась во всей своей громаде та пропасть, которая лежит между старым и новым писателем, старым и новым критиком и даже между старым буржуазным читателем и новым советским читателем, который ждет прихода «своего писателя».

Смысл речей Шкловского и Булгакова заключается в следующем:

Писателю скучно и читателю скучно, читателю нечего читать и он принужден питаться иностранщиной. Наша критика ищет и выращивает в своих инкубаторах новых красных Толстых. Когда даже самая скверная бактерия нуждается в бульоне для питания, наш писатель не имеет этого бульона и от литературы бежит в кино. Но… диктатура пролетариата все же для пролетарского писателя еще более опасна, чем для буржуазного, ибо последний может все же найти себе хоть какой-нибудь заработок, составляя коммерческие рекламы для трестов.

Да и вообще скучно и не для кого писать. Ехал как-то Шкловский на извозчике и заинтересовался, почему у него такая плохая кляча. А извозчик говорит: кляча по седоку, а хорошая лошадь у меня на конюшне стоит.

Вообще же наша литература похожа сейчас на фабрику резиновых галош, которая стала выпускать галоши с дыркой (понимай — пролетарскую литературу).

Публика-потребитель возмущается, а фабрикант говорит: помилуйте, вы обратите внимание на красивую форму галош, на их блеск. А какое дело обывателю до формы и блеска, когда на галошах дырка.

Впрочем, вообще разве мы можем до чего-нибудь договориться здесь. Это борьба, но не настоящая борьба, когда-нибудь нам надо побороться честно, «по-гамбургски». А гамбургская борьба заключается в следующем: раз в год борцы, которые борются в цирках и жульничают, съезжаются в Гамбурге и там в интимном кругу устраивают честную борьбу, на которой и устанавливаются категории и ранги борцов.

Таким образом, что происходит в зале Дома союзов, это не борьба по-гамбургски.

В. Шкловский и Мих. Булгаков требуют прекратить фабрикацию «красных Толстых», этих технически неграмотных литературных выкидышей. «Пора перестать большевикам смотреть на литературу с узкоутилитарной точки зрения и необходимо, наконец, дать место в своих журналах настоящему «живому слову» и «живому писателю». Надо дать возможность писателю писать просто о «человеке», а не о политике».

Несмотря на блестящие отповеди т. т. Воронского и Лебедева-Полянского вечер оставил после себя тягостное, гнетущее впечатление. Ничего не понял и не уразумел «старый писатель» за 8 лет и по сей час остался для нового читателя чужим человеком. Это диспут — словно последняя судорога старого, умирающего писателя, который не может и не сможет ничего написать для нового читателя. Отсюда внутренняя неудовлетворенность и озлобленность на современность, отсюда скука, тоска и собачье нытье на невозможность жить и работать при современных условиях.

Нач. 5-го Отд. СООГПУ Славатинский

НачСООГПУ тов. Дерибасу

Агентурно-осведомительная сводка по 5-му Отд. СООГПУ за 19 июля 1926 года

№ 223

По поводу готовящейся к постановке пьесы «Белая гвардия» Булгакова, репетиции которой уже идут в Художественном театре, в литературных кругах высказывается большое удивление, что пьеса эта пропущена реперткомом, т. к. она имеет определенный и недвусмысленный белогвардейский дух.

По отзывам людей, слышавших эту пьесу, можно считать, что пьеса, как художественн. произведение, довольно сильна и своими сильными и выпукло сделанными сценами имеет определенную цель вызвать сочувствие по адресу боровшихся за свое дело белых.

Все признают, что пьеса эта имеет определенную окраску. Литераторы, стоящие на советской платформе, высказываются о пьесе с возмущением, особенно возмущаясь тем обстоятельством, что пьеса будет вызывать известное сочувствие к белым.

Что же касается антисоветских группировок, то там большое торжество по поводу того, что пьесу удалось протащить через ряд «рогаток». Об этом говорится открыто.

Начальнику СООГПУ т. Дерибасу

Агентурно-осведомительная сводка по 5-му Отд. СООГПУ за 18 октября 1926 г.

№ 299

Вся интеллигенция Москвы говорит о «Днях Турбиных» и о Булгакове. От интеллигенции злоба дня перекинулась к обывателям и даже рабочим.

Достать билет в I MXAT на «Дни Турбиных» стало очень трудно. Говорят, что более сильно пошли рабочие, т. к. профсоюзные льготные билеты.

Человек, видимо, близко стоящий к театру, высказал след. соображения:

«Пьеса сама по себе ничем бы не выделялась из ряда современных пьес и при нормальном к ней отношении прошла бы как обычная премьера. Но кому-то понадобилось, чтобы о ней заговорили на заводах, по окраинам, в самой гуще — и вот результат: билета на эту пьесу не достать. Неспроста молчали несколько дней после премьеры, а потом сразу начали такую бомбардировку, что заинтересовали всю Москву. Мало того, начали дискуссию в Доме печати, а отчет напечатали по всем газетам. Одним словом, все проведено так организованно, что не подточишь и булавки, а все это — вода на мельницу автора и I МХАТа».

Сам Булгаков получает теперь с каждого представления 180 руб. (проценты), вторая его пьеса («Зойкина квартира») усиленным темпом готовится в студии им. Вахтангова, а третья («Багровый остров») уже начинает анонсироваться Камерным театром. На основании этого успеха «Моск. Общ. Драм. Писателей» выдало Булгакову колоссальный аванс, который, конечно, не будет возвращен, если две остальные пьесы Главрепертком и запретит к постановке.

Эта же шумиха, поднятая в моек, печати, способствовала и тому, что «Зойкина квартира» и в Киеве идет ежедневно при переполненных сборах.

Лицам, бывшим на генеральной репетиции «Дней Турбиных», а потом вместе ужинавшим, автор Булгаков в интимной беседе жаловался на «объективные условия», выявившие контрреволюционность пьесы, в таких приблизительно выражениях:

«Реперткому не нравится такая-то фраза, слишком обидная по содержанию. Она, конечно, немедленно выбрасывается. Тогда предыдущая фраза, а за ней и последующая становятся немыслимыми логически, а в художественном отношений абсурдными. Они тоже выбрасываются, механически. В конце концов целое место становится «примитивом», обнаженным до лозунга — и пьеса получает характер однобокий, контрреволюционный».

В общем — единогласное мнение лиц, бывших на пьесе, таково, что сама пьеса ничего особенного собою не представляет ни в чисто художественном, ни в политическом отношениях, и даже, будь она поставлена в каком-нибудь другом театре, на нее не обратили бы никакого внимания.

Всю шумиху подняли журналисты М. Левидов, Орлинский и др. и взбудоражили обывательские массы.

Около Худож. театра теперь стоит целая стена барышников, предлагающих билеты на «Дни Турбиных» по тройной цене, а на Столешниковом, у витрины фотографа, весь день не расходится толпа, рассматривающая снимки постановки «Дней Турбиных».

В нескольких местах пришлось слышать, будто Булгаков несколько раз вызывался (и даже привозился) в ГПУ, где по 4 и 6 часов допрашивался. Многие гадают, что с ним теперь сделают: посадят ли в Бутырки, вышлют ли в Нарым или за границу.

Во всяком случае «Дни Турбиных» — единственная злоба дня за эти лето и осень в Москве среди обывателей и интеллигенции. Какого-нибудь эффектного конца ждут все с большим возбуждением.

Нач. 5 Отд. СООГПУ Рутковский

№ 310

Безусловной злобой дня в нашем газетно-журнальном мире является постановка «Дней Турбиных» Михаила Булгакова.

Прежде чем говорить о самой пьесе, я остановлюсь на личности Михаила Булгакова. Что представляет он из себя? Да типичнейшего российского интеллигента, рыхлого, мечтательного и, конечно, в глубине души «оппозиционного». Булгаков появился на московском горизонте летом 1922 года и начал работать в ряде журналов, а также в московск. отделении берлинской газеты «Накануне». Ряд удачных бытовых фельетонов сделал ему имя («Самогонные озера», «Записки на манжетах» и др.)

Позже Булгаков поступает правщиком материала и фельетонистом в «Гудок». Параллельно с этим он пишет ряд рассказов и «Белую гвардию». Он близок с Лежневым и Ал. Толстым. Успех «Белой гвардии» дает мысль Булгакову переделать рассказ в пьесу. Последняя удалась Булгакову с чисто технической, формальной стороны очень хорошо. Алексей Толстой говорил пишущему эти строки, что «Дни Турбиных» можно поставить на одну доску с чеховским «Вишневым садом». При безусловных художественных достоинствах пьеса Булгакова никчемна с чисто идеологической стороны. «Дни Турбиных» смело можно назвать апологией белогвардейцев. Кому это нужно — Булгаков из кожи лезет вон, чтобы доказать, что некоторые из офицеров белых армий были людьми приличными. Допустим, что это и так. Тем хуже для них: если добрые офицеры «проливают» кровь и хотят закабалить трудящихся—они ничуть не отличаются от злобных петлюровцев.

Многие из бывш. белых офицеров одумались и честно служат республике — им доверяют, их награждают. Но и честная служба Советской власти не дает право «оправдать» или даже вернее прославлять на манер Михаила Булгакова преступное прошлое его контрреволюционных героев.

Как можно отнестись к тому, что на сцене гостеатров каждый день публично восхваляются бывшие контрреволюционеры? Да безусловно это соблазн, соблазн, никому не нужный. Гетманщина, Добрармия — это достояние истории, а не театральных подмостков.

Без даты

№ 68

По полученным сведениям, драматург Булгаков, автор идущих сейчас в Москве с большим успехом пьес «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира», на днях рассказывал известному писателю Смидовичу-Вересаеву следующее (об этом говорят в моек, литературных кругах), что его вызвали в ОГПУ на Лубянку и, расспросив его о социальном происхождении, спросили, почему он не пишет о рабочих. Булгаков ответил, что он интеллигент и не знает их жизни. Затем его спросили подобным образом о крестьянах. Он ответил то же самое. Во все время разговора ему казалось, что сзади его спины кто-то вертится и у него было такое чувство, что его хотят застрелить. В заключение ему было заявлено, что если он не перестанет писать в подобном роде, то он будет выслан из Москвы. «Когда я вышел из ГПУ, то видел, что за мной идут».

Передавая этот разговор, писатель Смидович заявил: «Меня часто спрашивают, что я пишу. Я отвечаю: «ничего», т. к. сейчас вообще писать ничего нельзя, иначе придется прогуляться за темой на Лубянку».

Таково настроение литературных кругов.

Сведения точные. Получены от осведома.

13 января 1927 года

№ 41 от 22/II-28 г.

Непримиримейшим врагом советской власти является автор «Дней Турбиных» и «Зойкиной квартиры» Мих. Афанасьевич Булгаков, бывший сменовеховец.

Можно просто поражаться долготерпению и терпимости Советской власти, которая до сих пор не препятствует распространению книги Булгакова (изд. «Недра») «Роковые яйца». Эта книга представляет собой наглейший и возмутительный поклеп на Красную власть. Она ярко описывает, как под действием красного луча родились грызущие друг друга гады, которые пошли на Москву.

Там есть подлое место, злобный кивок в сторону покойного т. ЛЕНИНА, что лежит мертвая жаба, у которой даже после смерти осталось злобное выражение на лице.

Как эта его книга свободно гуляет—невозможно понять. Ее читают запоем. Булгаков пользуется любовью молодежи, он популярен.

Заработок его доходит до 30000 р. в год. Одного налога он заплатил 4000 р.

Потому заплатил, что собирается уезжать за границу.

На этих днях его встретил Лернер. Очень обижается Булгаков на Советскую власть и очень недоволен нынешним положением. Совсем работать нельзя. Ничего нет определенного. Нужен обязательно или снова военный коммунизм, или полная свобода. Переворот, говорит Булгаков, должен сделать крестьянин, который наконец-то заговорил настоящим родным языком. В конце концов коммунистов не так уже много (и среди них «таких»), а крестьян обиженных и возмущенных десятки миллионов. Естественно, что при первой же войне коммунизм будет вымещен из России и т. п. Вот они, мыслишки и надежды, которые копошатся в голове автора «Роковых яиц», собирающегося сейчас прогуляться за границу. Выпустить такую «птичку» за рубеж было бы совсем неприятно.

P. S. Между прочим, в разговоре с Лернером Булгаков коснулся противоречий в политике Соввласти: — С одной стороны кричат сберегай. А с другого: начнешь сберегать — тебя станут считать за буржуя. Где же логика.

Надо сказать, что этот вопрос сейчас интересует очень многих и многими задается, не находя ответа.

Хорошо бы, если кто-нибудь из компетентных лиц разъяснил бы этот вопрос в газетах. Автора этого доклада тоже смущает этот вопрос.

НачСООГПУ т. Дерибасу

Агентурно-осведомительная сводка

5 Отд. СООГПУ № 209 от 25 окт. 1928 г.

В литературных и артистических кругах Ленинграда усиленно обсуждается вопрос о постановке (предполагаемой в ближ. будущем в Москве) новой пьесы Булгакова «Бег». Это известие произвело сильное впечатление как на сов. общественность, так и на круги, враждебные соввласти. У Булгакова репутация вполне определенная. Советские (конечно, не «внешне» советские, а внутренне советские) люди смотрят на него как на враждебную соввласти единицу, использующую максимум легальных возможностей для борьбы с советской идеологией. Критически и враждебно относящиеся к соввласти буквально «молятся» на Булгакова как на человека, который, будучи явно антисоветским литератором, умудряется тонко и ловко пропагандировать свои идеи. Из кругов, близко соприкасающихся с работниками Гублита и реперткома, приходилось слышать, что пьеса «Бег» несомненно идеализирует эмиграцию и является, по мнению некоторых ленинградских ответ, работников, глубоко вредной для советского зрителя. В ленинградских реперткомовских кругах на эту пьесу смотрят глубоко отрицательно, ее не хотят допустить к постановке в Ленинграде, если, по их выражению, не будет давления со стороны Москвы.

Вообще газетная заметка о том, что пьеса «Бег» была зачитана в худож. театре и произвела положительное впечатление и на Горького, и на Свидерского, вызвала в Ленинграде своего рода сенсацию.

В лит. и театр, кругах только и разговоров, что об этой пьесе. Резюмируя отдельные взгляды на разговоры, можно с несомненностью утверждать, что «независимо от % антисов. дозы пьесы «Бег» ее постановку можно рассматривать как торжество и своеобразную победу» антисоветски настроенных кругов.

Кроме того пришлось слышать, что в Москве к «Бегу» не все относятся положительно, что у пьесы есть и серьезные противники.

В Ленинграде сенсация, вызванная предполагаемой постановкой «Бега», очень показательна особенно потому, что театр, круги здесь более ретроградны, чем в Москве. Например, история с Чеховым и Мейерхольдом здесь комментировалась резче, чем в Москве. В здешних театр, кругах часто можно услышать такие разговоры, что актеру можно работать только за границей, что у нас, в СССР, им нечего делать и что те, которые уезжают навсегда за границу, делают очень хорошо.

В самый последний момент распространился слух, что пьеса «Бег» будет разрешена к постановке только в Москве и ни в коем случае в провинции.

Нач. 5 Отд. СООГПУ Гельфер

№ 219 от 31/Х-28

Замечается брожение в литер. кругах по поводу «травли» пьесы Булгакова «Бег», иронизируют, что пьесу «топят» драматурги-конкуренты, а дают о ней отзывы рабочие, которые ничего в театре не понимают и судить о худож. достоинствах пьесы не могут.

Сов. секретно

НачСООГПУ тов. Дерибасу

Агентурно-осведомительная сводка

5-го Отделения СООГПУ № 239/2 от 10 ноября 1928 года

М. А. Булгаков упоминал, что в связи с постановкой «Бега» и кампанией «Коме, правды» возможна отставка Главискусства Свидерского, который настолько активно поддерживал «Бег», что зарвался. Бранил Судакова, режиссера МХАТ, за его предложение «победить Булгакова». Булгаков получает письма и телеграммы от друзей и поклонников, сочувствующих ему в его неприятностях. К нему приходил переводчик, предлагавший что-то перевести для венских театров.

О «Никит. субб.» Булгаков высказал уверенность, что они — агентура ГПУ.

Об Агранове Б. говорил, что он друг Пильняка, что он держит в руках «судьбы русских литераторов», что писатели, близкие к Пильняку и верхушкам Федерации, всецело в поле зрения Агранова, причем ему даже не надо видеть писателя, чтобы знать его мысли.

Нач. 5 отд. СООГПУ Решетов

№ 36 от 28/11-29

Видел я Некрасову, она мне сказала, что М. Булгаков написал роман, который читал в некотором об-ве, там ему говорили, что в таком виде не пропустят, т. к. он крайне резок с выпадами, тогда он его переделал и думает опубликовать, а в первоначальной редакции пустить в качестве рукописи в о-во и это одновременно вместе с опубликованием в урезанном цензурой виде. Некрасова добавила, что Булгаков у них теперь не бывает, т. к. ему сейчас везет и есть деньги, это у него всегда так, и сейчас он замечает тех, кто ему выгоден и нужен.

Нач. 5 Отд. СООГПУ Гельфер

С. секретно

НачСООГПУ тов. Агранову

Агентурно-осведомительная сводка

5-го Отд. СООГПУ от 24 мая 1930 года

№ 61 О письме М. А. Булгакова.

В литературных и интеллигентских кругах очень много разговоров по поводу письма Булгакова.

Как говорят, дело обстояло следующим образом:

Когда положение БУЛГАКОВА стало нестерпимым (почему стало нестерпимым, об этом будет сказано ниже), БУЛГАКОВ в порыве отчаяния написал три письма одинакового содержания, адресованные на имя И. В. СТАЛИНА, Ф. КОНА (Главискусство) и в ОГПУ.

В этих письмах со свойственной ему едкостью и ядовитостью БУЛГАКОВ писал, что он уже работает в сов. прессе ряд лет, что он имеет несколько пьес и около 400 газетных рецензий, из которых 398 ругательных, граничащих с травлей и с призывом чуть ли не физического его уничтожения. Эта травля сделала из него какого-то зачумленного, от которого стали бегать не только театры, но и редакторы и даже представители тех учреждений, где он хотел устроиться на службу. Создалось совершенно нетерпимое положение не только в моральном, но часто и в материальном отношении, граничащем с нищетой. БУЛГАКОВ просил или отпустить его с семьей за границу, или дать ему возможность работать.

Феликс КОН, получив это письмо, написал резолюцию: «в виду недопустимого тона оставить письмо без рассмотрения».

Проходит несколько дней, в квартире Булгакова раздается телефонный звонок.

— Вы тов. Булгаков?

— Да.

— С вами будет разговаривать тов. Сталин (!). Булгаков был в полной уверенности, что это мистификация, но стал ждать.

Через 2–3 минуты он услышал в телефоне голос:

— Я извиняюсь, тов. Булгаков, что не мог быстро ответить на ваше письмо, но я очень занят. Ваше письмо меня очень заинтересовало. Мне хотелось бы с вами переговорить лично. Я не знаю, когда это можно сделать, т. к. повторяю, что я крайне загружен, но я вас извещу, когда смогу вас принять. Но во всяком случае мы постараемся для вас что-нибудь сделать.

БУЛГАКОВ по окончании разговора сейчас же позвонил в Кремль, сказав, что ему сейчас только звонил кто-то из Кремля, который назвал себя СТАЛИНЫМ.

БУЛГАКОВУ сказали, что это был действительно тов. Сталин. Булгаков был страшно потрясен. Через некоторое время, чуть ли не в этот же день, БУЛГАКОВ получил приглашение от т. Кона пожаловать в Главискусство. Ф. КОН встретил БУЛГАКОВА с чрезвычайной предусмотрительностью, предложив стул и т. п.

— Что такое? Что вы задумали, М. А., как же все это так может быть, что вы хотите?

— Я бы хотел, чтобы вы меня отпустили за границу.

— Что вы, что вы, М. А., об этом и речи быть не может, мы вас ценим и т. п.

— Ну, тогда дайте мне хоть возможность работать, служить, вообще что-нибудь делать.

— Ну а что вы хотите, что вы можете делать?

— Да все что угодно. Могу быть конторщиком, писцом, могу быть режиссером, могу…

— А в каком театре вы хотели быть режиссером?

— По правде говоря, лучшим и близким мне театром я считаю Художественный. Вот там я бы с удовольствием.

— Хорошо, мы об этом подумаем.

На этом разговор с Ф. КОНОМ был закончен.

Вскоре БУЛГАКОВ получил приглашение явиться в МХАТ 1-й, где уже был напечатан договор с ним как с режиссером.

Вот и вся история, как все говорят, похожая на красивую легенду, сказку, которая многим кажется просто невероятной.

Необходимо отметить те разговоры, которые идут про Сталина сейчас в литер, интеллигентских кругах.

Такое впечатление, словно прорвалась плотина и все вдруг увидали подлинное лицо тов. Сталина.

Ведь не было, кажется, имени, вокруг которого не сплелось больше всего злобы, ненависти, мнений как об озверелом тупом фанатике, который ведет к гибели страну, которого считают виновником всех наших несчастий, недостатков, разрухи и т. п., как о каком-то кровожадном существе, сидящем за стенами Кремля.

Сейчас разговор:

— А ведь Сталин действительно крупный человек. Простой, доступный.

Один из артистов т. Вахтангова, О. ЛЕОНИДОВ, говорил:

— Сталин раза два был на «Зойкиной квартире». Говорил с акцентом: хорошая пьеса. Не понимаю, совсем не понимаю, за что ее то разрешают, то запрещают. Хорошая пьеса. Ничего дурного не вижу.

Рассказывают про встречи с ним, когда он был не то Наркомнац, не то Наркомом РКИ: совершенно был простой человек, без всякого чванства, говорил со всеми как с равными. Никогда не было никакой кичливости. А главное, говорят о том, что Сталин совсем не при чем в разрухе. Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила БУЛГАКОВА, одного из самых талантливых советских писателей. На травле БУЛГАКОВА делали карьеру разные литературные негодяи, и теперь Сталин дал им щелчок по носу.

Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. О нем говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с письмом БУЛГАКОВА.

Уже пошли анекдоты.

Вчера, 24/V, на премьере «Три толстяка» в 1-м МХАТе опять было много разговоров по поводу письма БУЛГАКОВА. Между прочим, рассказывали еще об одном инциденте со Сталиным, очень похожем на анекдот.

Передавал это кто-то из артистов Худ. т. О. ЛЕОНИДОВУ.

Тов. Сталин был второй раз на «Отелло», сидел будто бы в ложе один. К нему подсел актер ПОДГОРНЫЙ и начал говорить, что он очень болен, что за границей хорошо лечат, там хорошие доктора, хорошо бы проехать за границу, но как это сделать?

Тов. Сталин хранил молчание». Подгорный почувствовал себя в неловком положении, думая, что Сталин обиделся. Тогда он стал говорить, что в сущности, конечно, и в СССР есть хорошие доктора, лечебницы, что можно, конечно, полечиться и в СССР.

Т. Сталин хранил молчание и не отвечал.

Тогда, уже в отчаянии, дрожащим голосом ПОДГОРНЫЙ опять переменил разговор:

— Вот Вы, тов. Сталин, кавказец, Вы там долго жили на юге, не можете ли Вы мне посоветовать, на какой курорт мне поехать?

Сталин внимательно посмотрел на Подгорного и, помолчав, вдруг отрывисто сказал:

— В Туруханский край!

Подгорный как ошпаренный выскочил из ложи.

Все это очень похоже на анекдот. Но надо заметить, что говорят об этом, подчеркивая не грубость Сталина, а бестактное поведение ПОДГОРНОГО.

Вообще чувствуется удивительное изменение т. н. «общественного мнения» к тов. Сталину.

P. S. Никого из вождей вчера на премьере не было. Все думали, что будут Литвинов и Сталин.

№ 84 от 29/IX-30 г.

В прессе промелькнуло известие о том, что в Художественном театре в ближайшее время состоится постановка инсценировки «Мертвых душ» Гоголя и в качестве одного из руководителей этой постановки назван небезызвестный Булгаков.

По этому поводу надо заметить следующее: Булгаков известен как автор ярко выраженных антисоветских пьес, которые под давлением советской общественности были сняты с репертуара московских театров. Через некоторое время после этого сов, правительство дало возможность БУЛГАКОВУ существовать, назначив его в Моск. худож. театр в качестве пом. режиссера. Это назначение говорило за то, что советское правительство проявляет максимум внимания даже к своим идеологическим противникам, если они имеют культурный вес и выражают желание честно работать.

Но давать руководящую роль в постановке особенно такой вещи, как «Мертвые души», БУЛГАКОВУ весьма неосмотрительно. Здесь надо иметь в виду то обстоятельство, что существует целый ряд писателей (ПИЛЬНЯК, БОЛЬШАКОВ, БУДАНЦЕВ и др.), которые и в разговорах, и в своих произведениях стараются обосновать положение, что наша эпоха является чуть ли не кривым зеркалом николаевской эпохи 1825–1855 г. Развивая и углубляя свою абсурдную мысль, они тем не менее имеют сторонников среди части индивидуалистически настроенной советской интеллигенции.

БУЛГАКОВ несомненно принадлежит к этой категории людей и поэтому можно без всякого риска ошибиться сделать предположение, что все силы своего таланта он направит к тому, чтобы в «Мертвых душах» под тем или иным соусом протащить все то, что он когда-то протаскивал в своих собственных пьесах. Ни для кого не является секретом, что любую из классических пьес можно, даже не исправляя текста, преподнести публике в различном виде и в различном освещении. И у меня является опасение, что БУЛГАКОВ из «Мертвых душ», если он останется в числе руководителей постановки, сделает спектакль внешне, может быть, очень интересный, но по духу, по существу враждебный советскому обществу.

Об этих соображениях я считаю нужным сообщить Вам для того, чтобы Вы могли заранее принять необходимые предупредительные меры.

Агентурно Без № и даты

1. Разговор с БУЛГАКОВЫМ (у себя дома 7 ноября).

— Я сейчас чиновник, которому дали ежемесячное жалованье, пока еще не гонят с места (Большой театр) и надо этим довольствоваться. Пишу либретто для двух опер—историческое и из времен гражданской войны. Если опера выйдет хорошая — ее запретят негласно, если выйдет плохая — ее запретят открыто. Мне все говорят о моих ошибках и никто не говорит о главной из них: еще с 1929—30 года мне надо было бросить писать вообще. Я похож на человека, который лезет по намыленному столбу только для того, чтобы его стаскивали за штаны вниз для потехи почтеннейшей публики. Меня травят так, как никого и никогда не травили: и сверху, и снизу, и с боков. Ведь мне официально не запретили ни одной пьесы, а всегда в театре появляется какой-то человек, который вдруг советует пьесу снять, и ее сразу снимают. А для того, чтобы придать этому характер объективности, натравливают на меня подставных лиц.

В истории с «Мольером» одним из таких людей был Олеша, написавший в газете МХАТа ругню. Олеша, который находится в состоянии литературного маразма, напишет все, что угодно, лишь бы его считали советским писателем, поили-кормили и дали возможность еще лишний год скрывать свою творческую пустоту.

Для меня нет никаких событий, которые бы меня сейчас интересовали и волновали. Ну был процесс — троцкисты, ну, еще будет — ведь я же не полноправный гражданин, чтобы иметь свое суждение. Я поднадзорный, у которого нет только конвойных. Что бы ни происходило в стране, результатом всего этого будет продолжение моей травли. Об испанских событиях читал всего три-четыре раза. Мадрид возьмут, и будет резня. И опять-таки если бы я вдохновился этой темой и вздумал бы написать о ней — мне все равно бы этого не дали.

Об Испании может писать только АФИНОГЕНОВ, любую халтуру которого будут прославлять и находить в ней идеологические высоты, а если бы я написал об Испании, то кругом закричали бы: ага, Булгаков радуется, что фашисты победили.

Если бы мне кто-нибудь прямо сказал: Булгаков, не пиши больше ничего, а займись чем-нибудь другим, ну, вспомни свою профессию доктора и лечи, и мы тебя оставим в покое, я был бы только благодарен. А может быть, я дурак, и мне это уже сказали, и я только не понял.

Пом. Нач. 6 отд. СПО ГУГБ Шиваров

 

Александр Зданович

ПОСЛЕДНЯЯ ОДИССЕЯ ГЕНЕРАЛА СЛАЩЁВА

Читатели, конечно, помнят трагическую фигуру генерала Хлудова из кинофильма «Бег». Но мало кто знает, что у литературного героя был реальный жизненный прототип—генерал-лейтенант Яков Александрович Слащев, герой белой армии, получивший от Врангеля почетный титул «Крымский», а затем им же отстраненный от командования.

В Константинополе, потерявший Отечество, опальный генерал окончательно укрепился в мысли просить Советскую власть разрешить ему вернуться на Родину и отдать себя в руки законного правительства. Темной ноябрьской ночью 1921 года Слащев вместе с офицерами, разделяющими его взгляды, покинул берега Босфора, пробрался в порт и тайно погрузился на корабль. А через сутки капитан «Жана» (так назывался корабль) пришвартовал судно в севастопольской бухте. Этот вояж по Черному морю Слащев совершил не без помощи своих недавних врагов — чекистов, поскольку все время находился под плотной опекой французской и врангелевской контрразведок.

Об этом эпизоде и рассказывается в публикуемом материале.

…Прорвав хорошо укрепленную и глубоко эшелонированную оборону врангелевских войск на Перекопском перешейке и Чонгарском полуострове, части Южного фронта Красной армии вошли в Крым. Участь белой гвардии была предрешена. И главнокомандующий войсками Юга России генерал Врангель отдал приказ об эвакуации.

Под прикрытием конницы врангелевцы спешно двигались к черноморским портам, уже не помышляя о сопротивлении. Затяжные дожди, низкая облачность и порывистый ветер уберегли отступавшие войска от ударов авиации Южного фронта, что позволило организованно (насколько это было возможно в тех условиях) погрузить десятки тысяч солдат и офицеров на боевые корабли, рыбацкие шхуны, торговые суда, на все, что способно было пересечь Черное море. Генерал Врангель покинул Севастополь на крейсере «Корнилов».

В Константинополь прибыло более ста тысяч человек. Разоруженные, но полностью сохранившие свою организационную структуру воинские части расположились в лагерях, поддерживая жесткую дисциплину. В солдат и офицеров вселялась уверенность, что борьба еще не закончена и русская армия еще сыграет свою роль в свержении большевиков.

Организованный в Константинополе Политический объединенный комитет (ПОК) в январе 1921 года обнародовал свою программу, в которой были и такие слова: «…армия жива и имеет волю к жизни и к дальнейшим действиям… нужно употребить все усилия, чтобы ее сохранить».

Советские политические руководители прекрасно понимали, что потерявшие Отечество, озлобленные, отчаявшиеся люди могут пойти на любую авантюру. Об этом не раз говорилось в многочисленных нотах Наркомата иностранных дел, писалось не только в советских, но и зарубежных газетах.

Отвечая на вопросы группы руководителей лейбористского движения Великобритании, Представитель РСФСР Л. Б. Красин прямо заявил, что «армия Врангеля окончательно еще не разгромлена. В любой момент она может быть реорганизована как военная сила и с помощью французского флота высажена в Крыму или других южных портах России».

Вполне понятно, что на предотвращение этой реальной угрозы были направлены военные и дипломатические усилия РСФСР и Украины. Одним из главных направлений была работа по разложению находившихся в Турции врангелевских войск. И основная ее тяжесть ложилась, несомненно, на ВЧК и Разведывательное управление штаба РККА.

В начале 1921 года состоялось заседание оперативного совета ВЧК под председательством начальника Особого отдела В. Р. Менжинского. Первым пунктом повестки дня значился вопрос: «О проекте разложения врангелевцев». Судя по составу участников (Т. П. Самсонов, Г. И. Благонравов, Г. Г. Ягода, А. X. Артузов, 3. Б. Кацнельсон), предполагалось задействовать возможности всех оперативных отделов. Хотя мы не располагаем перечнем выработанных чекистами мер, но, зная последующие события, можно вполне обоснованно предположить, что предусматривалось использовать имевшие место разногласия среди генералитета, между различными группами офицеров и политиков и, активно используя агентуру, склонить высокопоставленных врангелевцев к возвращению на родину, добиться от них публичного заявления об отказе продолжать борьбу с новой властью.

План этот был вполне реален. Надо сказать, что в 1921 году Иностранный отдел ВЧК и Разведуправление Красной Армии уже имели активно действующие заграничные резидентуры в некоторых центрах расположения военной эмиграции. Работали чекисты и в Константинополе. Кроме этого, своими оперативными возможностями располагала в Турции Всеукраинская ЧК, а также подчиненная М. В. Фрунзе разведка войск Украины и Крыма.

Часть агентов из числа офицеров белой армии была завербована еще до эвакуации войск из Крыма. Достаточно сказать, что на связи с подпольными большевистскими организациями постоянно находились сотрудник оперативного отдела штаба А. И. Деникина В. Борисов и адъютант губернатора Крыма поручик С. Тимофеев. Об этих людях, конечно же, было известно в особых и разведывательных отделах Красной Армии.

Среди офицеров и генералов, на которых прежде всего обратили свое внимание советские спецслужбы, наиболее заметной фигурой был, несомненно, защитник Крыма от Красных войск генерал-лейтенант Яков Александрович Слащев, отстраненный Врангелем от командования корпусом.

Для ВЧК и Разведупра не были секретом «особые» отношения Слащева с Врангелем. В руки чекистов попали многочисленные документы белогвардейской контрразведки, среди которых были материалы и на Слащева. В Константинополе опальный генерал вновь оказался под «опекой» контрразведки Врангеля, трудившейся под покровительством французских и английских спецслужб.

Впрочем, пристальное внимание контрразведки отнюдь ни испугало Слащева и никак не повлияло на его взгляды. Не прошло и месяца после эвакуации, как он, в ответ на резолюцию собрания русских общественных деятелей в поддержку Врангеля, направил председателю этого собрания письмо, в котором резко критиковал главнокомандующего и его ближайшее окружение.

Кроме этого, Слащев активно взялся за подготовку к печати книги с невинным на первый взгляд названием — «Оборона Крыма. Мемуары генерала Слащева-Крымского». А близкие к генералу офицеры повели энергичную агитацию в войсковых лагерях, в основу которой были положены факты, дискредитирующие Врангеля как военачальника и государственного деятеля. Агитация имела некоторый успех, особенно среди офицеров кавалерийских полков.

Реакция Врангеля была незамедлительной: он издал приказ о создании суда чести генералов. Первым и, наверное, единственным делом, которое рассмотрел этот суд, было дело Слащева. Решением суда его уволили со службы без права ношения мундира. Генерал Слащев был исключен из списков армии, что, кроме всего прочего, лишало его какого-либо денежного содержания и обрекало на нищенское существование. Более того, ему предлагалось немедленно покинуть Константинополь.

Однако Слащев и не думал никуда уезжать, а, напротив, стал еще решительней в своих действиях. На его квартире в Скутари (район Константинополя—А. 3.) регулярно стали собираться офицеры, которые разрабатывали планы смещения главнокомандующего. Парижская эмигрантская газета «Последние новости» писала, что на вызывающие действия Слащева обратили внимание французские власти (читай — контрразведка—А 3.), «которые нашли, что всякая агитация против генерала Врангеля подрывает дисциплину в войсках и предложили генералу Врангелю арестовать Слащева». Главнокомандующий возражал против крайних мер. Тогда, воспользовавшись отъездом Врангеля, французы сами заключили Слащева и группу его офицеров под домашний арест.

Но и это не остановило отставного генерала. Несмотря на то что редактор его книги генерал Н. А. Кипении испугался последствий и прекратил работу над рукописью, Слащев сам переработал текст и все же довел дело до издания. В этом ему помог некий Ф. И. Баткин, о котором речь впереди.

Окончательный вариант книги назывался «Требую суда общества и гласности». Само название говорило о том, что автор не сдался, а, наоборот, настроен на дальнейшую борьбу.

Книгу продавали буквально из-под полы. Контрразведчики гонялись по пятам за продавцами, как правило, нищими офицерами и арестовывали тех, кто приобретал ее. В Галлиполийском лагере, где находилось более десяти тысяч солдат и офицеров, жестоко наказывали тех, у кого обнаруживали книгу Слащева.

Борьба Слащева с врангелевским окружением и непосредственно с бароном вносила раскол в побежденную, но не сломленную до конца белую армию, что полностью соответствовало интересам ВЧК и Разведупра РККА в Константинополе. Поэтому, не отказываясь от работы с другими генералами и офицерами, советские спецслужбы сосредоточили свои усилия (по крайней мере с февраля 1921 года) на Слащеве и разделявших его взгляды офицерах.

Было признано необходимым сконцентрировать внимание на фигуре Слащева и послать в Турцию ответственного сотрудника, которому поручить непосредственные контакты с генералом, а вернее с генералами, поскольку в его группу входил и бывший помощник военного министра Крымского правительства, председатель Татарского комитета в Турции генерал А. С. Мильковский.

Уполномоченным ВЧК стал Я. П. Тененбаум. Его кандидатуру предложил будущий заместитель председателя ВЧК И. С. Уншлихт как человека, лично ему известного по совместной работе на Западном фронте, где Тененбаум занимался под его руководством разложением польской армии и весьма преуспел на этом поприще. Кроме того, Тененбаум обладал богатым опытом подпольной работы, хорошо знал французский язык, что в Константинополе могло пригодиться с учетом активности французской контрразведки. Перед выездом «Ельского» (под таким псевдонимом отправлялся в Константинополь Тененбаум— Л. 3.) его лично инструктировали И. С. Уншлихт и Председатель РВСР Л. Д. Троцкий.

Первые контакты уполномоченного ВЧК со Слащевым состоялись в феврале 1921 года. Они носили скорее разведочный характер: уточнялись позиции сторон, определялись возможные совместные действия в Константинополе. «Ельский» не имел тогда полномочий на предложение Слащеву возвратиться в Россию. Еще свежи были воспоминания жителей Николаева и других городов о жестокости генерала. Не готовы были на такой шаг и в Москве. Даже спустя полгода, в ноябре, В. И. Ленин воздержится при голосовании в Политбюро ЦК РКП(б) по вопросу о разрешении Слащеву вернуться на родину.

В свою очередь и Слащев не мог не испытывать серьезных колебаний в принятии решения о выезде в Советскую Россию.

Эмигрантские газеты были полны сообщений о массовых расстрелах в Крыму и других районах бывших офицеров и царских чиновников. На территории России и Украины продолжалась «малая» гражданская война. Кронштадтское восстание, ожесточенные схватки с махновцами, вспышки крестьянских бунтов в Сибири.

Обо всем этом Слащев хорошо знал и ясно отдавал себе отчет, что в такой обстановке его жизнь не будет стоить и ломаного гроша.

Встречи со Слащевым «Ельскому» приходилось устраивать при соблюдении строжайшей конспирации. Он использовал все свои навыки старого подпольщика, чтобы обезопасить себя и офицеров, с которыми поддерживал связь, от провала на начальной стадии работы. Ведь в Константинополе действовали по крайней мере три официальные контрразведки. Все они хорошо оплачивались и могли вербовать многочисленных агентов для выявления подпольной работы большевиков.

Главным объектом их устремлений являлась Российско-Украинская торговая миссия, сотрудники которой не без основания подозревались в агитации среди врангелевских солдат за возвращение домой. Переполох среди контрразведчиков вызвало появление в середине февраля 1921 года первого номера подпольной газеты «Константинопольские известия», органа городского комитета коммунистической партии. Усиливалась агитация и непосредственно в военных лагерях.

В целях большей безопасности Слащев со своим начальником штаба генералом Дубяго и другими офицерами поменял место жительства, снял дачу на берегу Босфора и организовал товарищество по обработке фруктовых садов. В это же время «Ельский» добивается через Дзержинского присылки ему моторной лодки, которую, вероятно, предполагалось использовать для вывоза генерала и его группы из Турции в случае непредвиденных обстоятельств.

Шло время. День ото дня Слащев все больше укреплялся в мысли просить советские власти разрешить ему вернуться.

Окончательное решение созрело у него в мае. По крайней мере именно в мае чекисты перехватили письмо из Константинополя в Симферополь, где сообщалось, что Слащев выражает желание вернуться на родину, чтобы отдать себя в руки Советского правительства. Письмо было адресовано артисту Симферопольского театра М. И. Богданову, а автором его был Федор Исаакович Баткин.

Здесь необходимо пояснить, кто такой Баткин и почему он знает самые сокровенные мысли генерала Слащева. Недоучившийся студент, в феврале семнадцатого — член севастопольской эсеровской организации, он был призван тогдашним командующим Черноморским флотом вице-адмиралом А. В. Колчаком на военную службу и стал одним из руководителей так называемой «Черноморской делегации», командированной на Балтийский флот, Западный и другие фронты, чтобы побудить матросов и солдат вести войну до победного конца.

В ноябре того же 1917 года он уезжает в Новочеркасск, участвует в знаменитом «ледяном» походе под руководством генерала Л. Г. Корнилова. При правлении А. И. Деникина работает в отделе пропаганды — «Осваге». Летом 1920 года эмигрирует в Турцию, сотрудничает в газетах Константинополя и в качестве журналиста сближается с прибывшим из Крыма Слащевым, надеясь получить от него документы о действиях врангелевцев в Крыму для своей будущей книги. Эта короткая информация о Баткине необходима для того, чтобы читатель мог представить себе его личность, весьма склонную к авантюрам и непродуманным действиям.

Тем временем в Симферополе уполномоченный Всеукраинской ЧК С. Б. Виленский, курировавший по указанию Дзержинского операцию возвращения генерала Слащева в Россию, завербовал получателя письма Баткина, артиста М. И. Богданова, и направил его в Константинополь с целью выхода на связь со Слащевым и оказания содействия в организации выезда генерала в Крым.

Прибыв в Турцию, Богданов первое время точно выполнял задание чекистов: установил контакт с Баткиным и через него со Слащевым; сообщил генералу, что ему обещана полная амнистия и даже должность в Красной Армии.

Но освоившись в Константинополе, Богданов стал необдуманно расширять круг связей среди белоэмигрантов, выдавая себя чуть ли не за официального представителя Советского правительства по организации репатриации врангелевцев на родину. Вполне естественно, что он попадает в поле зрения врангелевской контрразведки, которая усиливает работу как по самому Богданову, так и по тем офицерам, с которыми он вступал в контакт. В результате намеченный план возвращения Слащева оказался под угрозой срыва. Кроме этого, обещанные чекистами деньги для передачи капитану судна, на котором предполагалось вывезти Слащева из Константинополя, пока не подоспели. Срок осуществления операции пришлось отложить.

Организуя возвращение Слащева, чекисты действовали на свой страх и риск, поскольку конкретного решения на сей счет руководство Советской республики, а конкретно Политбюро и ЦК РКП(б), к тому времени еще не приняло.

Богданов вернулся в Севастополь для отчета и вновь появился в Турции уже в сентябре. Однако поведения своего не изменил. По Константинополю поползли слухи о возможном отъезде Слащева в Россию.

Надо сказать, что помимо ВЧК в Константинополе развернула свою деятельность и военная разведка Красной Армии. При этом хорошо налаженного и заинтересованного взаимодействия двум службам наладить не удалось. Сейчас трудно сказать, где оборвалась цепь—то ли наверху, в Москве, то ли на уровне исполнителей в Константинополе. Но потеря контакта в работе по группе Слащева была налицо. Ничем другим нельзя объяснить тот факт, что в Политбюро ЦК РКП(б) в начале октября 1921 года поступил на рассмотрение доклад сотрудника разведупра войск Украины и Крыма Дашевского с предложениями по переброске генерала и ряда офицеров из Турции на советскую территорию.

Первоначально о своих соображениях Дашевский сообщил секретарю ЦК Компартии Украины Ф. Я. Кону, этот немедленно связался с Л. Д. Троцким. Было решено направить Дашевского со всеми материалами в Москву.

Изучив привезенные Дашевским предложения, Троцкий написал записку в Политбюро: «…Считаю, что нужно «условия» принять, т. е. переправить их в Россию. Формальное руководство делом было возложено на т. Дзержинского. Может быть, послать т. Дашевского к Дзержинскому?»

Разведупровские материалы Троцкий переслал Ленину.

Председатель Совнаркома со своей стороны предложил для детального обсуждения и подготовки проекта окончательного решения создать комиссию в составе Л. Б. Каменева, И. В. Сталина и К. Е. Ворошилова.

На состоявшемся 7 октября 1921 года заседании Политбюро ЦК РКП(б) предложение Ленина было поддержано, и в тот же день комиссия приступила к работе, а к вечеру Каменев подготовил проект решения Политбюро. В нем говорилось, что целесообразно «предложение признать приемлемым, т. е. согласиться на переправку Слащева и компании в Россию». Кроме того, предусматривалось поручить Уншлихту вызвать к себе Дашевского, проверить все еще раз (под этим понималось сопоставить данные военной разведки с материалами ВЧК—А 3.) и принять на себя непосредственные руководство дальнейшим проведением операции.

Несмотря на то что Ленин воздержался при утверждении этого решения, Политбюро не нашло причин для отклонения проекта и утвердило его на своем заседании 10 октября.

Таким образом, вопрос был решен на самом высшем уровне.

Теперь предстояло продумать последующие за возвращением Слащева действия и, прежде всего то, как эффективнее использовать репатриантов для дальнейшего разложения белой эмиграции. Предварительное заключение на эту тему представили в Политбюро Уншлихт и Троцкий.

Они предложили объединить усилия ВЧК, РВСР и Наркоминдела, чтобы в кратчайший срок составить сообщение для информационных агентств и прессы о возвращении группы Слащева, используя максимально точно показания генерала и его офицеров о причинах их перехода на сторону советской власти. Одновременно с этим, прибывшие должны были составить воззвание к остаткам белых армий за границей, которое незамедлительно было бы опубликовано в газетах.

Никаких ответственных постов в Красной Армии этой группе реэмигрантов предоставлять не предполагалось.

Уншлихт и Троцкий считали, что главным занятием генерала Слащева должно стать написание мемуаров. Причем до опубликования этих мемуаров всей группе рекомендовалось воздерживаться от каких бы то ни было контактов.

Предложения зампреда ВЧК и Председателя РВСР 18 ноября были утверждены Политбюро ЦК РКП(б).

Итак, решение высшего политического руководства страны состоялось.

Но не дожидаясь его, подгоняемые обстоятельствами исполнители операции в Константинополе активизировали свои действия уже с середины октября.

Тененбаум (Ельский) фактически прекратил контакты со Слащевым, сосредоточив свои усилия на других генералах и офицерах, в том числе уезжающих в Болгарию вместе со своими частями. В ВЧК решили, что тандем Баткин — Богданов имеет больше шансов на успех.

На первую роль выходит Баткин. Он даже переехал на дачу, арендуемую Слащевым, и оттуда через своих агентов организовывал отъезд. Дело стопорилось отсутствием денег. Капитан итальянского парохода «Жан» требовал значительную сумму турецких лир, а курьер из Севастополя по неизвестной причине задерживался. Наконец, он прибыл, но вызвал подозрения у английской охраны порта и был арестован.

Баткину пришлось задействовать все мыслимые и немыслимые связи, истратить остатки денег, привезенных Богдановым в сентябре, чтобы освободить торговца-курьера. И вот, к концу октября все было закончено.

Тайные помощники Баткина распустили слух о серьезности намерений Слащева уехать в Россию якобы с целью объединения «зеленого» движения и руководства им в борьбе с большевиками. Эта информация, как и было задумано, дошла до французской и английской контрразведок и несколько усыпила их бдительность.

Слащеву и его единомышленникам удалось незамеченными покинуть дачу на берегу Босфора, пробраться в порт и погрузиться на пароход «Жан». На заключительном этапе операции хорошо себя проявил близкий друг Баткина—М. Сеоев, бывший личный адъютант Деникина. Через три месяца и Баткин и Сеоев тоже окажутся в Крыму. Но это уже другая история.

Слащева хватились только через сутки после того, как пароход поднял якоря и полным ходом двинулся в сторону Севастополя. Сильный отряд французской полиции во главе с начальником контрразведки утром шестого ноября оцепил дачу Слащева. Заняв все входы и выходы, полиция приступила к тщательному обыску, продолжавшемуся несколько часов. Ничего существенного не найдя, французы арестовали Баткина, увезли в контрразведку и допросили.

Чтобы направить следователей по ложному пути, «начальник политической части у Слащева», как называли Баткина эмигрантские газеты, заявил, что генерал на моторной лодке отплыл в Болгарию, а оттуда поедет в Севастополь.

Эту версию подхватили газетчики, дополняя слухом о намерениях Слащева продолжить борьбу с советской властью в южных районах России и на Украине.

Однако уже на следующий день все стало ясно, — Слащев вернулся на родину не для того, чтобы бороться с большевиками.

Об этом свидетельствовало заявление генерала, составленное им накануне отъезда из Константинополя и не без участия Баткина опубликованное в нескольких эмигрантских газетах: «В настоящий момент я нахожусь на пути в Крым, предположения и догадки, будто я еду устраивать заговоры или организовывать повстанцев, бессмысленны. Революция внутри России кончена. Единственный способ борьбы за наши идеи — эволюция. Меня спросят, как я, защитник Крыма от красных, перешел теперь на сторону большевиков. Отвечаю: защищал не Крым, а честь России. Ныне меня тоже зовут защищать честь России, и я буду выполнять свой долг, полагая, что все русские, в особенности военные, должны быть в настоящий момент на Родине».

Французская контрразведка через агентуру из числа русских эмигрантов быстро выяснила, что вместе со Слащевым тайно уехали бывшие помощник военного министра Крымского краевого правительства генерал-майор А. С. Мильковский, комендант Симферополя полковник Э. П. Гильбих, начальник личного конвоя Я. А. Слащева полковник М. В. Мезерницкий, а также капитан Б. Н. Войнаховский, жена Слащева со своим братом и брат Федора Баткина — Анисим.

И англичане, французы, и генерал Врангель вынуждены были признаться (хотя бы себе), что чекисты переиграли их контрразведывательные службы, которые, располагая информацией о контактах Слащева с большевистскими представителями, не смогли локализовать действия своих противников.

Через сутки капитан «Жана» пришвартовал свой пароход к причалу в севастопольской бухте. Его пассажиров на пирсе встречали сотрудники ВЧК, а на вокзале, «под парами» стоял личный поезд Дзержинского. Глава Чрезвычайной комиссии прервал свой отпуск и вместе со Слащевым и его группой выехал в Москву.

23 ноября 1921 года в «Известиях» было опубликовано правительственное сообщение о прибытии в Советскую Россию Я. А. Слащева и группы военных.

 

Борис Савинков

«Я ЧУВСТВОВАЛ НЕПРАВОТУ СВОЕЙ БОРЬБЫ…»

Борис Савинков — беспощадный террорист, враг самодержавия, непримиримый борец с советской властью. О нем написаны книги, сняты кинофильмы. И хотя Савинков жил совсем в иную эпоху, преследовал иные цели, использовал иные методы борьбы, но сущность кровавого террора была одна—смерть, кровь, насилие. Поэтому приводимые ниже откровения главного идеолога терроризма Савинкова показательны: террор—это дорога в никуда, насилие порождает насилие, смерть—порождает смерть. Савинков совершенно добровольно, сознательно признает в конце своего жизненного пути бессмысленность, безумие терроризма, как способа достижения каких-либо целей. Давайте, прислушаемся к мудрым откровениям человека, который покаялся перед людьми и Богом.

Из письма Савинкова, написанного во внутренней тюрьме на Лубянке

Гражданин Дзержинский.

Я знаю, что Вы очень занятой человек. Но я все таки (здесь и далее сохранены орфография и пунктуация Савинкова) Вас прошу уделить мне несколько минут внимания.

Когда меня арестовали, я был уверен, что может быть только два исхода. Первый, почти несомненный, — меня поставят к стенке, — второй, — мне поверят и, поверив, дадут работу. Третий исход, т. е. тюремное заключение, казался мне исключенным: преступления, которые я совершил не могут караться тюрьмой, «исправлять» же меня не нужно, — меня исправила жизнь. Так и был поставлен вопрос в беседах с гр. Менжинским, Артузовым и Пиляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать. Я был против вас, теперь я с вами; быть серединка-на-половинку, ни «за», ни «против», т. е. сидеть в тюрьме или сделаться обывателем, я не могу.

Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован, что мне дадут возможность работать. Я ждал помилования в ноябре, потом в январе, потом в феврале, потом в апреле. Теперь я узнал, что надо ждать до Партийного Съезда, т. е. до декабря-января… Позвольте быть совершенно откровенным. Я мало верю в эти слова.

Разве, например, Съезд Советов не достаточно авторитетен, чтобы решить мою участь. Зачем же отсрочка до Партийного Съезда? Вероятно, отсрочка эта только предлог…

Итак, вопреки всем беседам и всякому вероятию, третий исход оказался возможным. Я сижу и буду сидеть в тюрьме— сидеть, когда в искренности моей едва ли остается сомнение и когда я хочу одного: эту искренность доказать на деле.

Я не знаю, какой в этом смысл. Я не знаю, кому от этого может быть польза.

Я помню наш разговор в августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных. С тех пор прошло не мало времени. Я многое передумал в тюрьме и, — мне не стыдно сказать, — многому научился. Я обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский. Если Вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть и я пригожусь: ведь когда то и я был подпольщиком и боролся за революцию… Если же Вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал свое положение.

С искренним приветом Б. Савинков

Из дневника…

14 апреля, Ан. Пав., вероятно думает, что «поймал» меня, Арцыбашев думает, что это «двойная игра», Философов думает—«предатель». А на самом деле все проще. Я не мог дольше жить за границей. Не мог, потому что днем и ночью тосковал о России. Не мог, потому что в глубине души изверился не только в возможности, но и в правоте борьбы. Не мог, потому что не было ни угла, ни покоя. Не мог еще потому, что хотелось писать, а за границей, что же напишешь?

Словом, надо было ехать в Россию. Если бы я наверное знал, что меня ожидает, я бы все равно поехал. Почему я признал советы? Потому, что я русский. Если русский народ их признал (а это было для меня почти очевидно еще в Париже — сбил с толку АН. Пав.), то кто я такой, чтобы их не признать? Да, нищая, голодная, несчастная страна. Но я с нею.

1 мая. Целый день за окном музыка—демонстрации. У меня болят глаза, голова всегда тяжелая, в ушах всегда звенит.

Нет воздуха и движения. С трудом заставляю себя писать. Попишешь час, — и как неживой.

Я не то, что поверил Павловскому, я не верил, что его могут не расстрелять, что ему могут оставить жизнь. Вот в это я не верил. И в том, что его не расстреляли — гениальность ГПУ.

В сущности, Павловский мне внушал мало доверия. Помню, обед с ним в начале 1923, с глазу на глаз, в маленьком кабаке в Париже. У меня было как бы предчувствие будущего. Я спросил его: «А могут ли быть такие обстоятельства, при которых Вы предадите лично меня?» Он опустил глаза и ответил: «Поживем—увидим». Но я не мог думать, что ему дадут возможность меня предать… Чекисты поступили правильно и повторяю, по-своему гениально. Их можно за это только уважать. Но Павловский…? Ведь я с ним делился, как с братом, делился не богатством, а нищетой. Ведь он плакал у меня в, кабинете… Вероятно, страх смерти… Очень жестокие люди иногда бывают трусливы. Но ведь не трусил же он сотни раз? Но если не страх смерти, то что?…

Я не имею на него злобы. Так вышло лучше. Честнее сидеть здесь в тюрьме, чем околачиваться за границей, и коммунисты лучше, чем все остальные. Но как напишешь это? Где ключ к нему? Ключ к Анатолию Павловичу — вера, преданность своей идее, солдатская честность. Ключ к Фомичеву—подлость. А к нему?… А если бы меня расстреляли?…

В свое скорое освобождение я не верю. Если не освободили в октябре—ноябре, то долго будут держать в тюрьме. Это ошибка. Во-первых, я бы служил советам верой и правдой, и — это ясно. Во-вторых, мое освобождение примирило бы с советами многих. Так—ни то, ни се… Нельзя даже понять, почему же не расстреляли? Для того, чтобы гноить в тюрьме?… Но я этого не хотел и они этого не хотели. Думаю, что дело здесь не в больших, а в малых — в «винтиках». Жалует царь, да не жалует псарь… Не даром я слышу, что у меня «дурной характер». Дурной характер в том, что я не хочу называть людей, которые верили мне и которые теперь уже не могут принести вреда?…

На прогулке шел дождь. Пахло теплой и влажной землей.

2 мая. Виктор однажды сказал про Русю и А. Т. «навозные жуки». Да, но эти «навозные жуки» создали крепкую и честную семью, вырастили добрых и честных детей, всегда работали, никогда никому гадости не делали, всегда заботились о других, и в тягчайшие дни оставались верными, благородными и мужественными друзьями. А Виктор?… А я?… Но у меня хоть есть оправдание (или мне так кажется): я, в сущности, всю жизнь определил не семьей и не личным счастьем, а тем, что называется «идеей». Пусть в «идее» этой я сбился с пути, но никто меня не упрекнет, что я добивался личного благополучия. А Виктор?…

Я написал: «никто не упрекнет»… Упрекнут и в этом. Во всем упрекали, и упрекают, и упрекнут—и в том, в чем виноват, и в том, в чем не виноват, и в том, что было, и в том, чего не было, и в моих слабостях, и в моей силе. Не одни, так другие… Но больно, когда упрекает свой, близкий, родной, любимый. Больно, когда и он со всеми…

Который год я не вижу весны, почти не вижу природы. В городе—стены, но все-таки иногда зеленые дни.

А в тюрьме только запах отшумевшего по мостовой дождя, да чахлые листики во дворе.

Как огненно-солнечно здесь, за решеткой, вспоминается Шанхай-Марсель. Холодное небо в Шанхае, голубые холмы в Гонконге. Сайгон с ослепительными лучами, Сингапур с ливнем, Коломбо с камфорным деревом и сахарным тростником и лучезарный, сияющий, бесконечный, бездонный Индийский океан. Дельфины и полет рыб…

3 мая. Помню: Левочке 2 года. Утро. Южное солнце затопило всю комнату. Я лежу в кровати, а Левочка слабыми ножками карабкается по железной спинке, смотрит на меня и смеется. Теперяшняя, новая, Россия мне кажется похожей на Левочку: слабые ножки, детство. Но уже радостный смех—предчувствие будущего. Смех, несмотря на разорение, нищету, расстрелы, голод, гражданскую воину—все бедствия, какие есть на земле. Смех, — потому, что впереди большая, широкая, неоплаченная пока ничем дорога. Сукин я сын, что понял это так поздно…

Кстати. Мой приговор в общем правилен, т. е. правильно, что я признан виновным (я бы себя расстрелял…) Но неправильно и несправедливо одно: я признан виновным и в шпионаже в пользу Польши. Неправда. Шпионом я никогда не был. И это суд понимал. Понимало и ГПУ. Иначе шпионы и Колчак, и Деникин, и Львов. Почему же меня по этому пункту не оправдали? Житейская суета?…

5 мая. Болят глаза и в голове копоть. Пишу со скрежетом зубовным, и ничего не выходит. Просижу еще год и совсем одурею, и выйду стариком. В Париже я хотел запереть двери на ключ, посадить перед собой Фомичева и сказать ему: «сознавайтесь». Так когда-то я заставил сознаться Кирюхина. Хотел и не хотел. Что-то говорило «не надо, все равно»… Плохо ли, хорошо ли, пусть будет, что будет, но надо было спрыгнуть с этой колокольни. Я чувствовал неправоту своей борьбы и неправедность своей жизни. Кругом — свиные хари, все эти Милюковы, и я сам — свинья: выгнали из России, обессилен, оплеван… И не с народом, а против него!…

 

Евгений Антошкин

КАК ДЕЛАЕТСЯ ЛУНА

В период беззакония судьба поэтессы Анны Барковой горько пересеклась с путями многих, пострадавших от репрессий.

И как это ни парадоксально, именно сотрудниками госбезопасности были разысканы и собраны воедино считавшиеся безнадежно утраченными ее архивы.

Благодаря этим находкам в г. Иваново вышло «Избранное» Анны Барковой.

Когда в 1922 году вышел первый сборник стихов Анны Барковой «Женщина» с предисловием Луначарского, он был замечен такими большими поэтами, как Брюсов и Блок. Однако жизнь распорядилась по-своему. С восьми лет мечтавшей о величии и славе, поэтессе из Иваново-Вознесенска суждено было пройти по всем кругам ада и стать великомученицей русской литературы XX века…

Еще за два года до знаменитого стихотворения О. Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны…» Анна Баркова написала:

Драматические события 1934 года, связанные с убийством С. М. Кирова, запустили маховик «чрезвычайки». За «антисоветскую агитацию и высказывание террористических намерений» Анна Баркова получает свой первый срок и отправляется, как она выражалась сама, в «первое путешествие» в Казахстан, в Карлаг. Потом во второе- в Инту.

После освобождения, не имея возможности устроиться на постоянную работу и чтобы не умереть с голоду, она довольствуется редкими заработками: то уборщицы в школе, то ночного сторожа в облсельхозстрое, то вынуждена прибегнуть к профессии гадалки на площади.

О своем житье-бытье Баркова пишет в дневнике: «…живу по самому животному инстинкту самосохранения и из любопытства».

В третий раз писательницу арестовывают в период так называемой хрущевской оттепели. Теперь причиной ареста стали публицистические, доходящие до фельетона прозаические вещи: «Как делается луна», «Восемь глав безумия», «Освобождение Гынгуании».

ГУЛАГ не сломил духа Анны Барковой. И за колючей проволокой создает она свои глубоко личностные стихи. Хотя платить за литературную независимость приходится ей дорогой ценой.

Ее не печатают. Ее имя просто отсутствует для читателей, словно ее никогда и не было.

В 1959 году, когда Анна Александровна отбывала свой третий гулаговский срок в Кемеровской области, в «Известиях АН СССР» появилась публикация писем А. В. Луначарского к поэтессе Анне Барковой, в которых нарком просвещения писал ей в 1921 году: «…даже с риском Вам повредить похвалами, так как я знаю, что похвалы бывают часто губительны для молодых писателей, — я должен сказать, что остаюсь при установившемся моем о Вас мнении: у Вас богатые душевные переживания и большой художественный талант. Вам нужно все это беречь и развивать. Я вполне допускаю мысль, что вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы…» И это было написано тогда, когда высоко уже сияли имена А. Ахматовой и М. Цветаевой.

Узнав о публикации, Анна Александровна глубоко возмутилась: «Подумайте! Они со мной обходятся как с покойницей».

И как не раз случалось на Руси, большинство стихов Анны Александровны были собраны ее друзьями уже после смерти. Почти семьдесят лет спустя, после первой ее книги, в 1990 году, увидела свет вторая книга Анны Барковой — «Возвращение».

Кафедра литературы Ивановского университета обратилась в Управление госбезопасности по Ивановской области с просьбой разыскать следственные дела А. А. Барковой. Хотя надежд было мало, но чудо состоялось. Из трех мест — из Москвы, Калуги и Луганска — пришли не только следственные дела, но и литературные приложения к ним. В гулаговском архиве нашлись новые стихи, проза поэтессы, дневники, письма.

Однажды, полемизируя с французским писателем Марселем Прустом, Анна Александровна писала: «Я думаю, что «обретенного времени» нет. Есть постоянно обретаемое время, которое мы постоянно теряем и снова обретаем, и так длится в продолжение всей нашей жалкой жизни…»

А жизнь Анны Барковой сложилась так, что она все время вынуждена была подтверждать эту выстраданную истину. Более двадцати лет провела она в зоне ГУЛАГа. В 1965 году полностью реабилитирована. Незаметно жила в одном из домов на Суворовском бульваре столицы, ходила по тем же улочкам вместе с нами и так же незаметно ушла в 1976 году в вечность, оставив после себя стихи как напоминание всем живущим о сломанной судьбе, об исковерканной жизни.

Стихи Анны Барковой

ИЗ ГУЛАГОВСКОГО АРХИВА

* * *

1928

11 мая 1931

* * *

16 мая 1931

* * *

1938

* * *

1953

* * *

8 июля 1954

Я

12 июля 1954

ВО ВРЕМЯ ПРОГУЛКИ

1955

 

Олег Матвеев

РАЗВЕДЧИК РЕЙХА ПОД «КОЛПАКОМ» НКВД

В конце 1935 года сотрудниками контрразведывательного отдела ГУГБ НКВД было извлечено из архива одно досье, страницы которого еще не успели пожелтеть от времени. На обложке была выведена рукой фамилия «Кестринг» и указан год заведения— 1928-й. Поводов для возобновления данного дела у контрразведчиков, работавших по так называемой «немецкой линии», оказалось более чем достаточно, поскольку человек по фамилии Кестринг несколькими днями ранее прибыл в посольство фашистской Германии в Москве на должность военного атташе.

В военных и политических кругах Германии генерал Кестринг по праву считался специалистом № 1 по России. И именно ему суждено было стать ключевой фигурой среди сотрудников посольства третьего рейха, осуществлявших активную разведывательную деятельность. Заново ознакомившись с биографией генерала, люди с Лубянки еще раз смогли убедиться в том, что в лице Кестринга они получили опытного и коварного противника, в незримом поединке с которым им предстояло скрестить шпаги в течение целых шести лет, вплоть до 22 июня 1941 года.

Из имевшихся в досье документов следовало, что Эрнст Кестринг родился в 1876 году в Тульской губернии, где его отец владел имением Серебряные Пруды, принадлежавшим когда-то графу Шереметеву. Закончив в Москве гимназию, будущий генерал вермахта поступил в Михайловское артиллерийское училище. Прослужив некоторое время в русской армии, он перед первой мировой войной выехал в Германию. Его глубокие знания своей бывшей родины оказались востребованы уже в ходе этой войны, поскольку вскоре он становится начальником разведки при Главном штабе немецкой армии.

В 1918 году во время оккупации немцами Украины Кестринг находился в военной миссии при правительстве гетмана Скоропадского, оказывая ему помощь в создании своей регулярной армии, которую кайзеровская Германия рассчитывала использовать против большевистской России. Однако скорое окончание первой мировой войны свело эти усилия на нет.

Очередное появление на территории нашей страны тогда еще полковника Эрнста Кестринга произошло в 1928 году, когда он, будучи командиром 10 кавполка рейсхвера, с группой других немецких офицеров, присутствовал в качестве наблюдателя на учениях в Белорусском и Киевском военных округах.

Вот тогда-то он и попал в поле зрения советской контрразведки. Так, в частности, оперуполномоченный Особого отдела, опекавший иностранных гостей, отметил, что Кестринг представляет собой «тип человека, держащего за пазухой камень». И, как бы поясняя этот вывод, сделал в своем донесении следующую запись: «С чекистской точки зрения Кестринг заслуживает особого внимания: прекрасно владеет русским языком и при малейшем удобном случае старается войти в доверие к тому или иному командиру РККА. Характеризует себя как вполне либерального человека. Одновременно в нем проглядывает опытный и хитрый человек, приехавший со специальными инструкциями от разведки».

А спустя три года Кестринг, возглавив московское представительство германского рейхсвера, становится как бы неофициальным военным атташе в CCСP. В этот период на его плечи лег основной груз по организации негласной подготовки, немецких офицеров в советских военно-учебных заведениях.

В 1932 году Кестринга произвели в генерал-майоры и собирались было отправить в отставку по возрасту, но, пришедшие вскоре к власти нацисты, оставили его на военной службе. Интеллектуальный потенциал опытного профессионала вновь оказался необходим. И уже в 1933 году он почти на два года отправляется в Маньчжурию и Китай, где под дипломатическим прикрытием занимается разведывательной работой. Наконец в 1935 году Эрнст Кестринг получил назначение в германское посольство в Москве на должность, теперь уже официального, военного атташе.

Обосновавшись в особняке в Хлебном переулке, 28, что недалеко от Арбата, Кестринг, как впрочем и другие сотрудники военного, морского и авиационного атташатов, использовали любую возможность для сбора сведений по широкому кругу военно-экономических вопросов, так или иначе связанных с обороноспособностью СССР. Немцев интересовал прежде всего стратегический военный потенциал Советского Союза, дислокация военных объектов, транспортных узлов, электростанций, мостов и дорог, одним словом всего того, что после начала боевых действий могло стать объектом для бомбардировок и диверсий.

Однако возможностей для ведения активной разведывательной работы внутри нашей страны у немецкой разведки было не так много. Этому способствовал жесточайший контрразведывательный режим, установившийся на территории СССР к середине 30-х годов, который, ко всему прочему, находил массовую поддержку среди населения. Любой иностранец, а там более немец, появившийся в стране, оказывался в своеобразном информационном вакууме, поскольку вступить в контакт с чужеземцем в те годы отваживался далеко не каждый.

В столь непростых для себя условиях германские спецслужбы сделали основную ставку на легальную разведку с позиций дипломатических представительств своей страны в СССР. Центрами шпионажа стали: посольство в Москве, а также консульства в Ленинграде, Киеве, Тбилиси, Харькове, Одессе, Новосибирске и Владивостоке. А под прикрытием дипломатических должностей типа атташе, советников, секретарей и т. д. работала целая группа немецких разведчиков. Все они были, подобно Кестрингу, не новичками в этом деле, и что самое главное, хорошо знали страну пребывания, ее язык и народ, поскольку многие из них родились в России или Прибалтике, получили здесь образование и даже имели родственников. Пользуясь своей дипломатической неприкосновенностью, они развили бурную деятельность, пытаясь всеми доступными средствами получить любую информацию об оборонном потенциале Советского Союза.

Однако об устремлениях германских дипломатов-разведчиков и прежде всего генерала Эрнста Кестринга было неплохо информировано ГУГБ НКВД. По этой причине все передвижения и контакты военного атташе, проходившего по оперативным сводкам службы наружного наблюдения НКВД под псевдонимом «Кесарь», тщательно отслеживались.

Принятыми контрразведкой мерами, Кестринг оказался лишен возможности вести какую-либо агентурную работу в Москве. Поэтому основные усилия он сосредоточил на ведении разведки с легальных позиций. С этой целью он досконально штудировал практически всю открытую советскую печать. В его особняке часто устраивались обеды-приемы с приглашением представителей различных дипломатических миссий в Москве. При этом наиболее тесные контакты у него установились с коллегами — военными атташе Финляндии, Венгрии, Италии и Японии, которые охотно делились с ним добытой информацией об СССР.

Довольно часто Кестринг практиковал такой вид разведдеятельности, как туристические поездки по стране. Оказавшись вне пределов Москвы, он старался активно использовать для получения интересующих его сведений случайные источники: местное население и попутчиков. Ну и, конечно, намётанный взгляд опытного разведчика фиксировал все, что встречалось на его пути и могло представлять военный интерес: мосты, переправы, разветвленность и качество дорог, сезонное количество осадков и др. характеристики местности, предполагаемой под будущий театр военных действий.

Поведение Кестринга во время подобных «туристических» поездок колоритно описал один из секретных сотрудников НКВД, который под видом журналиста стал «случайным попутчиком» генерала во время его продолжительного путешествия по СССР по железной дороге. «Генерал Кестринг, — отмечал он в своем отчете, — человек умный, хитрый, чрезвычайно наблюдательный и обладающий хорошей памятью. По-видимому, он от природы общителен, но общительность его и разговорчивость искусственно им усиливается и служат особым видом прикрытия, чтобы усыпить бдительность собеседника. Он задает не один, а десятки вопросов самых разнообразных, чтобы скрыть между ними те два или три единственно существенных для него вопросов, ради которых он затевает разговор. Он прекрасный рассказчик, но и то, что он говорит, обычно ведет к совершенно определенной цели, причем так, что собеседник не замечает этого. В течение часа или двух, он может засыпать собеседника вопросами, рассказами, замечаниями и опять вопросами. По первому впечатлению это кажется совершенно непринужденной беседой, и только потом становится ясным, что вся эта непринужденность и видимая случайность, на самом деле вели к какой-то определенной цели».

В одну из самых серьезных и продолжительных поездок по СССР генерал Кестринг отправился на своем автомобиле в мае 1937 года. На германском автозаводе специально для этой поездки военного атташе сконструировали и изготовили грузопассажирский автомобиль повышенной проходимости, по своим техническим характеристикам представлявший собой аналог тех машин, которые на тот момент эксплуатировались в немецкой армии. Ну а маршрут путешествия пролегал по тем местам, которые на протяжении многих лет были лакомым куском для завоевателей с берегов Рейна: российское Черноземье, Украина, Крым, Донбасс, Кубань и Кавказ.

В секретном докладе, адресованном в Берлин, Кестринг оценил задачи своего вояжа следующим образом: «Цель путешествия заключалась в том, — отмечал генерал, — чтобы в процессе совершения поездки на автомобиле лично ознакомиться с местностями западной России, а также с областями Северного Кавказа, Кубани и промышленного Донбасса. По этим местностям еще не проезжали автомобили германских военных учреждений.

Я мотивировал эту поездку перед русскими учреждениями своим намерением провести период отпуска в Ялте в целях отдыха…»

Однако, как не маскировал Кестринг свои цели, для контрразведки НКВД его истинные намерения сразу стали понятны. В связи с этим наблюдение за ним было значительно усилено. И генерал почувствовал это… Начался очередной незримый поединок опытного германского разведчика с чекистами — поединок, в котором противоборствующие стороны в процессе невольного общения старались в целом вести себя по-джентльментски, не забывая при этом о своих главных профессиональных обязанностях: один стремился любой ценой добывать нужную информацию, а другие максимально мешать ему делать это.

«Еще за восемь дней до моего отъезда, — записал позже Кестринг в своем докладе, — два каких-то подозрительных автомобиля все время стояли у моей квартиры. Через несколько километров по выезде из пределов Москвы мне стало ясно, что впервые за мной, также как и за всеми другими атташе, гонится по пятам НКВД.

На вопрос, кто они, они ответили, что едут для моей охраны. Разумеется они ехали для того, чтобы лишить меня возможностей всякого общения с населением и использования моего фотоаппарата. Однако, во-вторую очередь, они предназначались действительно также для охраны, ведь если б что-нибудь случилось со мной, глава НКВД не захотел бы дать в руки нашей прессы такое хорошее средство пропаганды.

Сотрудники НКВД, одетые в штатское, — отмечал далее генерал, — сменялись в каждой области и в каждой республике. Хотя они никогда не вмешивались, им удавалось одним только своим присутствием делать почти невозможной какую-либо продолжительную беседу. Их было во время моей поездки около 40 человек. За исключением одного еврея, они были тактичны и сдержаны. Если отбросить то неприятное чувство, что за тобой постоянно наблюдают, будь то в театре, в гостинице, во время пути, в столовых и в самых интимных местах, и игнорировать то обстоятельство, что это мешало осуществлению моей цели — много видеть и много говорить, я могу охарактеризовать сотрудников НКВД только как очень любезных и дельных людей».

Свои многочисленные впечатления о путешествии Кестринг поспешил изложить в письменном виде, чтобы затем направить в Германию руководству Генерального штаба. Однако благодаря блестящей операции, проведенной чекистами, доклад генерала прочитали сначала в Москве на Лубянке, а уж потом и в Берлине. В один из летних вечеров, когда матерый немецкий разведчик наслаждался балетом Большого театра, а прислуга ушла из особняка домой, содержимое его сейфа, мастерски вскрытого главным «медвежатником» оперативно-технического отдела НКВД Пушковым, переснимали на фотопленку контрразведчики.

Следует отметить, что в период 1937—40 годов, подобные негласные визиты в апартаменты германского дипломата-разведчика люди с Лубянки совершали неоднократно, да и не только к нему. Вскоре их «жертвой» стал также военно-морской атташе Норберт фон Баумбах, проживавший в особняке на улице Воровского.

Вершиной же деятельности НКВД на германском направлении стало внедрение в кабинет все того же Кестринга техники слухового контроля, которое удалось осуществить за несколько месяцев до начала войны. Спустя долгие годы, непосредственный участник этой операции, впоследствии генерал-лейтенант, Василий Рясной вспоминал ее детали: «…В полуподвал жилого дома рядом с особняком Кестринга пришли строители. Жильцам объяснили, что произошел разрыв труб, нужен серьезный ремонт. На самом деле с торца дома прорыли подземный ход в подвал особняка, отсюда проникли в кабинет атташе, наставили повсюду «жучков» и успешно замели все следы своего визита».

Благодаря всем этим мероприятиям из недр германского посольства контрразведке НКВД (а с февраля 1941 г. НКГБ) удавалось получать важную разведывательную информацию, которая по своей значимости ничуть не уступала той, что добывалась из Берлина и других городов мира нашей внешней разведкой. И не случайно, что на участке контрразведывательного обслуживания посольства фашистской Германии была задействована самая лучшая, самая надежная и квалифицированная агентура, в том числе (с 1940 года) и «жемчужина» агентурной сети НКВД тех лет, будущий Герой Советского Союза, Николай Иванович Кузнецов («Колонист»).

Таким образом, находящиеся под постоянным «колпаком» контрразведки и, как следствие, ограниченные в своих возможностях германские дипломаты, вынуждены были довольствоваться лишь теми крохами сведений об оборонном потенциале СССР, которые им удавалось добывать легальным путем во время официальных посещений советских воинских частей и заводов, военных парадов а также из газет и журналов. К тому же, нередко, они становились жертвой целенаправленной дезинформации со стороны чекистов, что в итоге сыграло важную роль в стратегических просчетах верхушки рейха при планировании предстоящей войны против СССР.

Так, по окончании войны, плененный союзниками бывший начальник Генерального штаба германской армии генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель, отвечая на вопрос представителя советской контрразведки о том, какими разведданными о Советском Союзе располагало до войны руководство вермахта и из каких источников оно эти данные получало, ответил: «До войны мы имели очень скудные сведения о Советском Союзе и Красной Армии, получаемые от нашего военного атташе». Безусловно, эти слова гитлеровского стратега можно расценивать как признание заслуг советских контрразведчиков предвоенной поры, сумевших опутать незримой паутиной посольство фашистской Германии — главный центр шпионажа в предвоенной Москве.

В заключение, несколько слов о дальнейшей судьбе Эрнста Кестринга. После начала боевых действий между СССР и Германией, он в числе других сотрудников посольства, оставшихся в Москве, был вывезен в Кострому. А через некоторое время на территории Турции произошел обмен немецких дипломатов на сотрудников советского посольства и других наших специалистов, которых война застигла в Германии, по принципу «всех на всех».

После этого Кестринг определенный период оставался не у дел, но в сентябре 1942 года он и его знания вновь понадобились гитлеровскому командованию. На этот раз генерал Кестринг становится специальным уполномоченным по вопросам Кавказа в группе армий «А». В его задачу входило формирование так называемых «национальных легионов», состоявших из добровольцев-кавказцев. Наконец в 1944 году он становится командующим всеми «добровольческими» формированиями, действующими в составе вермахта, в том числе и власовской РОА.

В конце войны Кестринг сдался в плен американцам. Столь ценный «трофей» они моментально вывезли за океан для того, чтобы основательно с ним «поработать». Теперь знания старого генерала стали той разменной монетой, с помощью которой он смог бы выкупить себе не только жизнь, но и свободу. Этим он с успехом и воспользовался. В письменном обращении к американскому правительству Кестринг изложил все, что знал о советско-германских отношениях накануне войны и особенностях ведения разведработы в СССР, после чего стал практически первым немецким генералом, вышедшим из тюрьмы уже в 1946 году.

 

Александр Калганов

ПОКУШЕНИЕ НА ГИТЛЕРА 20 ИЮЛЯ 1944 ГОДА

Попытка покушения на Адольфа Гитлера, предпринятая начальником штаба резервной армии полковником Штауффенбергом 20 июля 1944 года в ставке фюрера «Вольфшанце» («Волчье логово») под Растенбургом, не удалась. Гитлер отделался легким сотрясением мозга и сильным нервным потрясением, зато большинство участвовавших в заговоре немецких офицеров и государственных деятелей, среди которых наиболее известны руководитель Абвера—военной разведки и контрразведки Германии адмирал Канарис и видный дипломат, бывший посол Германии в СССР граф фон дер Шуленбург, были арестованы и казнены.

Сам факт покушения не раз был описан в художественной и научной литературе. Часто он увязывается с бесславным для Германии развитием событий на Восточном фронте и, как следствие, возникшим в конце войны несогласием германских офицеров с политикой Гитлера в военной области, заведшей страну в тупик.

На самом деле причины заговора гораздо сложнее, и их истоки следует искать в довоенной истории Германии. Основываясь на показаниях немецких офицеров, принимавших в заговоре против Гитлера самое непосредственное участие, и имеющихся документальных материалах, попробуем реконструировать цепь событий и выяснить, что заставило заговорщиков поставить на карту свои жизни, и в чем они были не согласны с Гитлером.

Немецкая армия в течение нескольких столетий по праву считалась одной из самых лучших в мире. Присущие ей дисциплина и боеспособность были широко известны. Военная школа Германии воспитала много видных полководцев. Воинская доблесть, отвага и патриотизм культивировались в Германии, а их проявление другими народами вызывало у немцев глубокое уважение и восхищение. Недаром слова песни «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…» являются переводом стихотворения немецкого автора, восхищенного подвигом русских моряков «Auf Deck, Kameraden! Auf Deck!».

Поражение Германии в первой мировой войне, экономическая разруха, недовольство немецкого населения. условиями Версальского договора породили разброд и шатание в общественной жизни страны. Политическая активность населения была более, чем высока. Десятки организаций и партий самого различного толка создавали свои ячейки по всей стране. Повсеместно проводились политические диспуты, нередко перераставшие в кулачные бои. Широкие слои населения оказались вовлечены в перепитии партийной борьбы.

Совсем другая картина наблюдалась в среде военных. Немецкое офицерство традиционно воспитывалось в узкокастовом духе. Кадровым военным прививалось убеждение, что армия является орудием государства и стоит вне какой-либо политической или партийной борьбы. Согласно этим убеждениям политика считалась делом штатских, дело военных было — солдатская служба.

Жизнь немецкого офицера проходила в казарме, в офицерском казино, на лагерных сборах и в своей семье. Эта жизнь была отгорожена непроницаемой стеной от внешнего мира с его политическими и социальными бурями. Большинство немецких офицеров действительно не интересовались политикой и, вплоть до самых высших армейских чинов, в партию никогда не вступали. Приход к власти Гитлера 30 января 1933 года не внес никаких существенных перемен в жизнь немецкого офицерского корпуса, потому что гитлеровское движение стояло далеко от офицерских кругов и доверием их не пользовалось.

Впервые серьезные сомнения немецкого офицерства в законности правительственного руководства Гитлера вызвали события «Ночи длинных ножей» 30 июня 1934 года, когда Гитлер, опасаясь роста влияния руководства штурмовых отрядов (SA—Sturmabteilung), устроил с помощью эсэсовцев настоящую резню, когда помимо руководителя SA Эрнста Рема было физически уничтожено около 1000 его соратников. После расправы с неугодными единомышленниками Гитлер занялся насаждением строжайшего партийного контроля за армией. Невежественные в военном отношении эсэсовцы начали вмешиваться в чисто армейские дела. Попытки и намерения нацистов превратить казармы в политическую трибуну встретили резкий отпор со стороны офицерского корпуса. Даже мнимый расцвет Германии в первые годы фашистской власти не мог ликвидировать этих настроений.

Такое же неприятие в офицерской среде приняла развязанная нацистами борьба против христианской церкви. Уважение к священнослужителям было одной из основ воспитания немецкой армии. Оскорбления и публичные унижения священников представителями новой фашистской власти были крайне отрицательно восприняты офицерским корпусом.

Политические предпосылки к созданию в офицерском корпусе антигитлеровской заговорческой организации были заложены в нарушении Гитлером традиционной политики германской империи, строгое соблюдение принципов которой всегда обеспечивалось безоговорочной поддержкой Рейхсвера. Эти положения были в свое время разработаны генерал-полковником фон Сект и вкратце сводились к следующему:

— не допускать никакого риска во внешней и внутренней политике;

— не допускать партийно-политической борьбы в армии;

— избегать конфликтов с основными политическими силами и массами;

— добиваться всеми средствами единства страны;

— без военного риска добиться ревизии Версальского договора;

— правильно использовать во внешней политике свое центральное положение в Европе и, ориентируясь на Восток, использовать существующие международные противоречия.

Считалось, что ревизия Версальского договора натолкнется на сопротивление Англии и Франции. Советский Союз, незаинтересованный в дальнейшем укреплении англо-французской гегемонии, окажет в этом случае поддержку Германии. Одновременно СССР рассматривался как политическая и военная гарантия против Польши, которая в союзе с Францией казалась Германии очень опасной. Традиционную политику Бисмарка в отношении России Рейхсвер считал наилучшей внешнеполитической концепцией.

На основе такой политики военные круги надеялись добиться внутреннего единства, оживления экономики и промышленности страны, устранения непосильных обязательств перед заграницей, уменьшения безработицы и улучшения материального положения основной массы немецкого народа.

Прийдя к власти, Гитлер торжественно обещал строго придерживаться этой традиционной политики Германии. Его заявления усиливались оставлением в правительстве фон Папена и барона фон Нейрата. Поэтому Рейхсвер рассматривал захват власти Гитлером 30 января 1933 года хотя и достойным сожаления событием, однако фактом, с которым необходимо примириться.

Ход событий с 1933 года до войны 1939 года показал, что Гитлер не хотел считаться с мнением военных кругов, и был совершенно не намерен руководить государством в рамках конституции. Заявление Гитлера: «Партия приказывает государству», — вскрыло его претензии на единоличное руководство страной. Торжественное признание традиций империи и ее основных принципов оказалось лишь пропагандистским трюком.

Мероприятия ефрейтора Гитлера, направленные на захват руководства армией, внедрение в армию молодчиков из СС, распространение партийного влияния в офицерском корпусе, установление через СС и гестапо наблюдения за высшими офицерами затрагивали весь офицерский корпус и не могли не вызвать оппозиционнных настроений.

Отставка Фритче и Бека в 1938 году, как представителей наиболее разумной и умеренной политики, пользовавшейся в армии огромным авторитетом, не оставляла больше никаких сомнений в истинных целях и лживости поведения Гитлера.

В кругах высших офицеров уже тогда были широко распространены мысли о необходимости устранения Гитлера, основанные на правильном осознании той колоссальной опасности, которую представлял Гитлер для Германии и судьбы немецкого народа. Такие идеи высказывали представители высшего генералитета фон Браухич, фон Клюге, Бек, Гальдер, Фромм. Однако тогда приходили к выводу, что Гитлер сумел так подчинить своему влиянию массы и разжечь у них иллюзии на лучшее будущее, что выступления военных, даже при организованном их характере, не нашли бы поддержки у населения.

Отстранение от министерских постов фон Папена, барона фон Нейрата, Попитца и других государственных деятелей, замена их Риббентропом, Розенбергом и другими нацистами, не оставляли больше никаких сомнений в том, что Гитлер готовит невиданные авантюры и хочет бросить на карту судьбу Германии.

В 1939 году Гитлер начал войну. Первые этапы ее создавали впечатление, что война имеет локальный характер, и давали надежду на ее скорое прекращение. Это впечатление усиливалось договором о дружбе с Советским Союзом, подписание которого немецкий народ принял с огромным воодушевлением. Вполне обоснованные опасения затяжки войны, перерастания ее в мировую войну, и, как следствие этого, полной изоляции Германии, заглушались надеждами на то, что Гитлер не лишен здравого смысла и успеет все вовремя прекратить.

Решающим моментом, определившим создание в армии антигитлеровской организации, явилась безнадежность войны с Советским Союзом. Нападение Гитлера на Советский Союз народ принял с изумлением, а военные — с большой тревогой. Эта авантюра была слишком безумна, чтобы ее можно было оправдать. Именно в 1941 году переполнилась чаша терпения, и исчезли всякие иллюзии о способности Гитлера вывести Германию из тупика.

Генерал-полковник Бек при известии о начале войны с СССР заявил: «Мы доверили судьбу Германии авантюристу.

Теперь он воюет со всей Вселенной», Генерал-фельдмаршал Витцлебен, один из авторитетнейших немецких военачальников, по тому же поводу говорил о Гитлере, не стесняясь свидетелей: «Это совершенно сумасшедший парень». Полковник Кребс, бывший помощник военного атташе в Москве, отзывался о начале войны следующим образом: «Эти люди, видимо, не имеют никакого представления о состоянии и силе России. Война с Россией — гибель Германии». Ранее близкий к Гитлеру профессор Берлинского университета доктор Йессен открыто заявлял: «Гитлер — преступник, он ведет Германию к гибели. Гитлер — враг народа. Война с Россией не имеет себе подобных».

Таким образом, в 1941 году в Берлине образовалась нелегальная организация, ставившая своей целью устранение Гитлера, его политической системы и прекращение войны. Ядром организации являлись: бывший начальник генерального штаба генерал-полковник в отставке Бек, начальник управления военной разведки и контрразведки «Абвер» адмирал Канарис; начальник организационного управления Главного штаба сухопутных сил генерал-фельдмаршал Витцлебен, генерал пехоты фон Фалькенхаузен, ближайший помощник адмирала Канариса генерал-майор Остер, бургомистр города Лейпциг Герделер и пользовавшийся большим авторитетом в научных и промышленных кругах Германии профессор Йессен.

Генералы Витцлебен, Фалькенхаузен и Бек по общему решению практической деятельностью не занимались, а как наиболее авторитетные лица были намечены в состав будущего правительства. Начальник управления Абвер адмирал Канарис также держался в тени.

Практическое руководство деятельностью организации осуществляли генералы Остер, Ольбрехт и профессор Йессен.

Генералу Ольбрехту должность начальника общего управления Главного командования сухопутных вооруженных сил открывала доступ в самые широкие круги офицерства и в резервные армии. Соответственно, генерал Ольбрехт ведал в организации всей организационной работой.

Генерал Остер, являясь правой рукой адмирала Канариса и действуя под его непосредственным руководством, имел в своих руках весь официальный и агентурный аппарат Абвера и располагал значительными личными связями среди офицеров. Поэтому на генерала Остера было возложено в организации руководство вербовочной работой и создание заговорщических групп в военных округах.

Профессор Йессен являлся связующим звеном между военным и гражданским секторами организации. По мобилизации он находился на службе в штабе генерал-квартирмейстера.

Основной целью создания организации являлось устранение Гитлера, немедленное прекращение войны и заключение компромиссного мира.

Все военные члены организации являлись сторонниками ориентации на Восток. Особенности политического строя Советского Союза не рассматривались ими как препятствие для установления и развития нормальных политических и экономических отношений между Германией и СССР.

Так называемый «штатский сектор» организации высказывался в этом смысле менее определенно. Поводом тому послужили активные действия Англии, обладавшей значительными связями и влиянием в общественных кругах Германии, в особенности в ее западной части. Начиная с 1933 года, британские власти предоставляли убежище всем политическим противникам нацизма. Тот факт, что связь их с Германией никогда не прерывалась, демонстрирует, какими возможностями располагала в фашистской Германии разведка Великобритании.

Кроме того, энергичные меры по организации тайных переговоров Англии и Германии предпринимал швейцарский подданный, бывший секретарь Лиги наций в Данциге профессор Бургхард. Таким образом, англичане использовали все доступные каналы для того, чтобы обеспечить свое влияние на развитие событий внутри Германии и опередить в этом отношении Советский Союз.

В соответствии с основными целями организации после устранения Гитлера и захвата власти заговорщики планировали провести следующие основные политические мероприятия:

— образование временного правительства;

— немедленное прекращение войны и заключение компромиссного мира;

— немедленное разъяснение народу преступной роли Гитлера и всей его демагогии;

— организация и поддержание порядка в стране;

— созыв Рейхстага и организация всеобщих выборов, по результатам которых следовало определить формы управления страной, направление внешней и внутренней политики и сформировать новое правительство.

На тот момент не был ясен вопрос о политических партиях и их участии в избирательной кампании. Как одно из мероприятий намечалось незамедлительное освобождение из тюрем и концентрационных лагерей всех политических заключенных, пострадавших от гитлеровского режима.

В конце января 1942 года в Берлине, на квартире профессора Йессена по адресу: Унтердеррайкенштрассе, 23 состоялось тайное совещание, на котором был намечен состав временного правительства. Посты в нем были распределены следующим образом: рейхспрезидент — генерал-фельдмаршал фон Витцлебен; рейхсканцлер — генерал фон Фалькенхаузен; министр иностранных дел — барон фон Нейрат или статс-секретарь Вейцзеккер; военный министр — генерал-полковник фон Бек; министр экономики — бывший рейхсминистр доктор Шахт; министр внутренних дел — обер-бургомистр доктор Герделер; министр финансов — прусский статс-министр доктор Попитц.

Главной задачей в организационной работе являлась активная вербовка новых членов в организацию. Основным методом вербовки являлось использование личного знакомства и доверия у лиц, отрицательные политические взгляды которых хорошо были известны участникам организации. Первоочередной задачей считалось привлечение в организацию офицеров генерального штаба, тех, среди которых существовало наибольшее недовольство Гитлером. Придавалось большое значение также созданию нелегальных групп в военных округах.

Следующей важной задачей организации являлась подготовка военного переворота с помощью надежных войсковых частей. Гитлера, Гиммлера, Геббельса, Геринга и других нацистских руководителей предполагалось арестовать и затем предать суду. Допускалось, что, если арест Гитлера не удастся, в отношении него будет совершен террористический акт.

Первая попытка военного переворота была запланирована на период между 20 и 25 декабря 1941 года. Это решение было принято в связи со складывавшимся угрожающим положением для германской армии на Восточном фронте в результате успешных контрударов Красной Армии на Московском, Тихвинском и Ростовском направлениях. Искушенные в военном искусстве немецкие офицеры—члены заговорщической организации уже тогда оценили создавшееся положение как начало полного разгрома германской армии.

Руководство путчем было возложено на генерал-полковника Гальдера, который с этой целью подтянул в Берлин и Восточную Пруссию подчиненные ему части. Генерал связи Фелльгибель должен был организовать захват средств связи и радио. Непосредственно для захвата или уничтожения фашистского руководства планировалось использовать отдельную авиадесантную и танковую дивизии.

Незадействованные в непосредственном захвате власти члены организации должны были получить дополнительные указания после сообщения по радио об аресте Гитлера.

Важное значение придавалось поддержке военного переворота немецкими войсками в Париже, которые находились в подчинении генерал-фельдмаршала Витцлебена. Конкретного плана действий в Париже в то время разработано не было.

Военный переворот в декабре 1941 года, как известно, не состоялся. Войсковые части, предполагавшиеся заговорщиками к использованию, были спешно по приказу Гитлера переброшены на Восточный фронт, где одна из этих частей — отдельная авиадесантная дивизия, начальником оперативного отдела которой был участник организации майор генерального штаба фон Икскюль, практически сразу была разгромлена под Ленинградом.

Оценив оставшиеся силы и средства, генерал-полковник Гальдер признал их недостаточными для осуществления путча.

На конспиративном совещании, состоявшемся на квартире профессора Йессена в Берлине, было решено осуществить военный переворот осенью 1942 года, когда, по оценкам военных, летнее наступление немецкой армии на Восточном фронте должно было неминуемо захлебнуться. Также было принято решение приступить к активной подготовке путча.

План подготовки предусматривал проведение вербовочной работы, усиление антигитлеровской пропаганды среди офицеров, подготовку надежных воинских частей в Берлине, Восточной Пруссии и во Франции. Особенно подчеркивалась необходимость развертывания ячеек организации в территориальных военных округах Германии. Эта работа была персонально возложена на генералов Ольбрехта и Остера. Подготовка во Франции надежных войсковых частей, способных, когда потребуется, обеспечить арест и уничтожение эсэсовцев и германской миссии в Париже, была поручена полковнику генерального штаба полковнику Кромэ.

Парижской группе заговорщиков удалось завербовать в организацию командира 23 танковой дивизии генерал-майора Войнебурга, перед которым была поставлена задача подготовить дивизию для действий в Париже.

В конце февраля 1942 года в Париж внезапно прибыл руководитель службы безопасности СД Гейдрих. После приезда Гейдриха генерал-фельдмаршал Витцлебен был отстранен от должности главнокомандующего оккупационными войсками во Франции, уволен в отставку и уехал к себе на родину во Франкфурт-на-Майне. Со стороны СД усилилось наблюдение за офицерами, работавшими в штабе Витцлебена. Генерал Остер сообщил заговорщикам во Франции, что штандартенфюрер СС Кнохен и агент СД Бемелбург получили задание сблизиться с офицерским корпусом.

В мае ближайшие помощники Витцлебена полковники Шпейдель и Кромэ были отправлены на Восточный фронт.

Было очевидно, что СД и СС получили какую-то информацию, но раскрыть заговорщиков им не удалось. На место генерал-фельдмаршала Витцлебена Гитлером был назначен генерал пехоты Генрих фон Штюльпнагель. Перед отъездом на фронт полковник Кромэ по поручению Остера лично проинформировал нового командующего о состоянии организации заговорщиков во Франции и передал свои обязанности по организации зятю фон Штюльпнагеля майору фон Фоссу.

К середине 1942 года в антигитлеровской заговорщической организации состояли: генерал-фельдмаршал Витцлебен — бывший командующий оккупационными войсками Германии во Франции; генерал-полковник в отставке Бек — до 1938 года начальник Генерального штаба германской армии; генерал-полковник в отставке Геппнер — бывший командующий танковой армией на Восточном фронте (Московское направление), был уволен в отставку Гитлером за самовольное отступление на Центральном фронте; адмирал Канарис — начальник управления Абвер при Верховном главнокомандовании; генерал пехоты Ольбрехт—начальник общего управления главнокомандования сухопутными вооруженными силами; генерал-майор Остер—ближайший помощник адмирала Канариса по Абверу; генерал артиллерии Линдеманн — командующий 152 пехотной дивизией 42 армейского корпуса; генерал-лейтенант Иенеке — командующий 4 армейским корпусом; генерал пехоты фон Штюльпнагель — бывший командующий 17 армией на Восточном фронте, сменивший Витцлебена на посту командующего оккупационными войсками во Франции; генерал-лейтенант Шмидт—командующий 15 пехотной дивизией 42 армейского корпуса; генерал-майор фон Бойнебург — командующий 23 танковой дивизией во Франции; генерал войск связи Фелльгибель — начальник связи штаба Верховного командования; генерал пехоты фон Фалькенхаузен — главнокомандующий оккупационными войсками в Бельгии; генерал артиллерии Вагнер — генерал-квартирмейстер штаба сухопутных вооруженных сил; генерал-полковник в отставке Гальдер — начальник штаба фельдмаршала фон Браухича; генерал-лейтенант Матцкий—4-й оберквартирмейстер главного штаба сухопутных вооруженных сил; генерал-полковник авиации Фельми — сотрудник штаба Военно-воздушных сил; полковник генштаба Шпейдель—бывший начальник штаба оккупационных войск во Франции; подполковник Генштаба Кромэ — бывший сотрудник штаба оккупационных войск во Франции; полковник Генштаба Шмидт фон Альтенштадт — начальник отдела штаба генерал-квартирмейстера; подполковник Генштаба Шухардт—начальник разведотдела армейской группы фельдмаршала Клейста на Кавказе; майор Генштаба фон Фосс — начальник оперативного штаба штаба оккупационных войск в Париже; обер-лейтенант фон Шверин — офицер для поручений фельдмаршала Витцлебена; майор Генштаба фон Икскюль — начальник оперативного отдела штаба авидесантной дивизии; доктор Йессен — профессор экономических наук Берлинского университета. Капитан запаса, по мобилизации—сотрудник штаба генерал-квартирмейстера; полковник Генштаба Фрейтаг фон Лоринхофен — начальник разведотдела штаба Южного фронта; полковник Генштаба фон Тресков — начальник оперативного отдела штаба Центральной группы фельдмаршала фон Клюге; полковник Генштаба фон Штауффенберг—начальник организационного отдела главного штаба сухопутных вооруженных сил; полковник Генштаба фон Гарбу—начальник штаба оккупационных войск в Бельгии.

Кроме указанных генералов и офицеров в организации к середине 1942 года состояли следующие штатские лица: барон фон Нейрат—бывший министр иностранных дел;

Шахт — министр в отставке;

Герделер—обер-бургомистр города Лейпциг;

Попитц—бывший министр финансов Пруссии; фон Вейцзеккер — статс-секретарь Министерства иностранных дел; барон фон Люнинг—бывший обер-президент Вестфалии;

Пфундер — статс-секретарь Министерства внутренних дел;

Ландфрид—статс-секретарь Министерства экономики;

Этцдорф — референт связи МИДа при Главном командовании сухопутных сил;

Гентих—референт связи МИДа в одной из армий на Восточном фронте; граф Гельсдорф — полицай-президент города Берлина;

Данкверст — представитель Министерства внутренних дел при штабе сухопутных сил;

Хассель — германский посол в Италии.

Несмотря на значительное количество вовлеченных в заговор старших офицеров, недовольных политикой Гитлера и имевших в своем подчинении воинские формирования, ни в 1942, ни в 1943 году реальные попытки военного переворота заговорщиками предприняты не были. Стремительно ухудшавшаяся обстановка на Восточном фронте требовала отправки туда новых и новых войсковых частей. Среди них были и формирования, на которые рассчитывали заговорщики.

В связи с этим планы руководства организации существенно изменились. Если раньше заговорщики предполагали организовать одновременное выступление преданных им вооруженных армейских формирований и захватить с их помощью власть, арестовав фашистскую верхушку, то теперь главной целью заговора стало физическое устранение Адольфа Гитлера. Известие об убийстве Гитлера должно было стать сигналом для вооруженного выступления.

В 1945 году член центра антигитлеровского заговора майор германской армии Иоахим Кун, осужденный в 1944 году так называемым «Народным трибуналом» Германии к смертной казни за участие в заговоре против Гитлера, показал советским контрразведчикам два места в лесу Мауервальд (место расположения Главного командования сухопутными силами германской армии), где осенью 1943 года были закопаны стеклянная банка и металлическая коробка с документами организации.

Указанные документы были подготовлены заговорщиками осенью 1943 года, когда предполагалось совершить покушение на Гитлера в его ставке возле г. Растенбург. Для маскировки передвижения преданных руководству заговора войсковых подразделений планировалось использовать как предлог военные маневры в Восточной Пруссии. В целях конспирации полковник Штауфенберг, входивший к тому времени в руководство заговора, поручил майору Куну спрятать эти документы.

В закопанных банке и коробке содержались:

— приказ Верховного главнокомандующего, без подписи;

— приказ об объявлении чрезвычайного военного положения в стране, также без подписи,

— четыре оперативных приказа по Первому военному округу (Восточная Пруссия), где располагались ставка и главная квартира германского командования,

— календарный план оперативных мероприятий заговорщиков в ставке Главного командования до и после покушения на Гитлера.

Приказ Верховного главнокомандующего был составлен осенью 1943 года руководителями заговора генерал-полковником Беком и полковником Штауфенбергом. На пост Верховного главнокомандующего и главы государства заговорщиками намечался Бек, который и должен был подписать этот приказ.

Приказ об объявлении чрезвычайного военного положения в стране должен был подписать генерал-фельдмаршал Витцлебен, намечавшийся заговорщиками на пост командующего вооруженными силами Германии.

Четыре оперативных приказа по Первому военному округу были подготовлены генералом Линдсманом и майором Куном. Этими приказами предусматривался захват ставок Гитлера и Главного командования армии тотчас после убийства Гитлера. Приказы должны были подписать бывший начальник генерального штаба Цейтлер или фельдмаршал Витцлебен.

Календарный план оперативных мероприятий заговорщиков в ставке Главного командования был составлен. майором Куном совместно с генералами Штифом, Фелльгибелем и полковником Штауфенбергом. Календарный план предусматривал планомерное проведение оперативных мероприятий в Главной ставке германского командования за несколько часов до покушения и после убийства Гитлера.

Сам момент убийства Гитлера был условно обозначен в плане знаком «X». Время до покушения обозначалось: «X—». Так, например, указанное в плане время «X—24» означало «за 24 часа до покушения». Время после покушения обозначалось «Х+». Таким образом, «Х+10 минут» означало «через 10 минут после убийства Гитлера».

Для срочного информирования участников заговора о результатах покушения и дальнейших планах организации по каналам открытой связи было подготовлено несколько условных фраз;

Фраза «Все восточные батальоны переводятся» означала, что убийство Гитлера удалось,

«Половина восточных батальонов переводится» — означало, что Гитлер ранен. Сообщение «Восточные батальоны остаются, следует ждать признаков разложения» означало, что покушение не удалось и заговор раскрыт.

Фраза «Восточные батальоны остаются, переорганизация не нужна» означала, что покушение не удалось, но заговор не раскрыт.

Ниже приводится русский перевод утвержденных руководством заговора документов, которые должны были быть реализованы немедленно после убийства Гитлера:

«Главная ставка

ПРИКАЗ

ФЮРЕР-МЕРТВ.

Испорченные и бессовестные элементы, преследовавшие с давних пор под защитой неограниченной власти свои личные цели, сделали попытку захватить в свои руки власть. Они знали, что народ и армия со все увеличивающимся ожесточением следят за их беззаконными действиями. Равнодушные к жертвам, понесенным Германией, неозабоченные тем, что родина лежит в развалинах, думающие только о собственном благополучии, они надеялись, что обладание безграничной властью позволит им спасти себя и свою добычу, затопив в реках крови голос справедливости.

В момент наивысшей опасности для отечества выступила армия, обезвредила предателей и взяла в свои руки всю полноту власти.

СОЛДАТ руководит Рейхом и Главным командованием вооруженных сил. Проверенные люди, обладающие знаниями и незапятнанной честью, из всех слоев народа, всех областей рейха выступают на его стороне.

СОЛДАТЫ!

Будучи облечен верховной властью над вооруженными силами, я обещаю вам компетентное руководство. Только те жертвы потребуются от вас, которые будут необходимы для спасения отечества. Никому из ваших командиров не будет больше угрожать позорное удаление из армии за его советы и действия, основанные на знании дела и чувстве ответственности. Солдатское руководство рейхом это ваша гарантия, что родина будет такой, какой вы, сражающиеся, надеетесь увидеть ее, вернувшись домой. Эта родина будет всеми силами служить делу, за которое вы сражаетесь. Она будет заново построена вами. Она надеется и ждет, что вы ее спасете.

СОЛДАТЫ! и прежде всех

ВЫ, БОЙЦЫ ВОСТОЧНОГО ФРОНТА!

За эту родину вы в ответе. За эту родину после 4 лет величайших лишений вы должны дать последнее сражение, ни за фантастические планы, ни за безграничные завоевания, а за простую цель: сохранить ваш очаг, ваш дом, ваших жен и детей. Если вы дрогнете, все, что вам дорого, пропадет, станет достоянием опустошения и гибели. Выдержите это сражение для того, чтобы мы свободно могли искать примирения, мира, достойного наших павших.

Я снова, от имени отечества, накладываю на вас обязанность быть верными, послушными и смелыми.

Я надеюсь от имени отечества на ваше несгибаемое мужество, которое всегда вырастало по мере увеличения опасности.

Я доверяю вашей силе и вашей вере в Германию.

Подпись »

«Официальное объявление о введении чрезвычайного военного положения на территории тыловых областей Германии

(Транслировать по радио в первую очередь!)

I. Фюрер Адольф Гитлер мертв.

Предательская клика руководителей СС и партии, используя серьезность создавшегося положения, предприняла попытку ударить в спину находящемуся в тяжелейших условиях Восточному фронту и захватить власть в своих корыстных целях.

II. Для единения всех сил нации в этот тяжелый час и для обеспечения права, спокойствия и порядка правительство рейха поручило мне одновременно Верховное командование Вооруженными силами и полномочную власть в тыловых областях Германии для того, чтобы безотлагательно был введен режим чрезвычайного военного положения.

III. Исходя из этого, я приказываю:

1. Полномочную власть на всей территории тыловых областей рейха я передаю командующему резервной армией и тыловыми областями Германии генерал-полковнику…..

2. Полномочная власть в военных округах будет незамедлительно передана откомандированным генералам и командующим округами, на них же будут возложены обязанности имперских комиссаров обороны.

Откомандированным генералам и командующим округам подчиняются: а) все находящиеся в их округах воинские учреждения и части, включая вооруженные формирования СС, подразделения трудовой армии и организации Тодта; б) все общественные учреждения (рейха, провинций и общин), в особенности все подразделения полиции порядка, безопасности и административной; в) все административные органы и подразделения НСДАП и приданные им подразделения,

г) предприятия транспорта и обеспечения.

3. Командующий резервной армией и находящиеся в его распоряжении прикомандированные генералы отдают требующиеся распоряжения и принимают меры для поддержания и восстановления права, порядка и общественной безопасности и устанавливают их, в случае необходимости при помощи вооруженной силы.

На все время действия чрезвычайного положения допускаются ограничения в области личных свобод, права собственности, права свободного выражения своего мнения, права на объединения и собрания, тайны письменной, почтовой и телеграфной переписки, тайны телефонных переговоров, а также проведение обысков и арестов.

4. Тот, кто будет нарушать распоряжения и приказы, касающиеся проведения чрезвычайного военного положения, или будет призывать к неповиновению в отношении них, подлежит военно-полевому суду.

Главнокомандующий Вооруженными силами Генерал-фельдмаршал»

КАЛЕНДАРЬ

Время Х-24

Мероприятия а) Ориентировка Берлина, установление условных обозначений, б) Установление вместе с руководителем транспортной службы нахождения транспортов СС на территории Германии и соответствующее урегулирование с Берлином, в) Центральное руководство 1Д вызвать на совещание отделов 1Д. г) Проинформировать оперативный штаб особого назначения, установить возможность взаимодействия с ним и проложить переносные линии связи.

Ответств.

Х-12 а) Начало войсковых маневров, б) Установление связи с командными пунктами, в) Заполнить незаполненные места в календаре и приказах.

Х-10 г) Распорядиться о передислокации главкома (определить офицера для поручений, при необходимости — прислать). а) Ознакомление офицеров для связи и уполномоченных с условными обозначениями, б) Распределение офицеров для поручений: главкому коменданту 2 офицера оперштабу особого назначения 4 офицера — резерв в) Распределение грузовых и легковых автомобилей и мотоциклистов, г) Выделить офицеров для связи.

Х-9

Ориентировка «1а» из оперативного штаба (офиц. Генштаба) о положении и задачах.

Х-8

Обдумать необходимые замены.

Х-7

Установить где и в чьем подчинении находятся вооруженные формирования СС.

Х-6

Предварительное совещание с оперативным штабом по примерным темам: задачи отрядам специального назначения по: главному командованию Хайльсбергу Швенте и Ягерхёе (узел связи МИДа) Штейнорт и Вагенфере

Х-5

Подготовка командного пункта оперативного штаба. Персональное распре-

Х-4 деление постов (офицеры для поручений и писари).

Последние приготовления.

Х+10 мин. а) Получение сообщения «X» (условная фраза), б) Незамедлительное выдвижение в Берлин после условных фраз: «Все восточные батальоны переводятся» =полностью+ «Половина восточных батальонов переводится» =1/2+ «Восточные батальоны остаются. Следует ожидать признаков разложения» =раскрыто — «Восточные батальоны остаются. Переорганизация не потребуется» =не раскрыто — в) Приведение в действие оперативного штаба, г) Выдвижение главнокомандующего в……………отрядов специального назначения под командованием………….. (офиц. Генштаба) в………………………….

X+15 мин,

а) По приказу из Берлина отключить или нет каналы связи, б) Информирование оперативного штаба (телефон……………….)

Х+20 мин. а) Информирование начальника Генштаба посредством:

1)

2)

3) б) Приказ об объявлении тревоги коменданту главной ставки по телефону…………………………………………………. Письменный приказ (приложение 2)

Далее:

1) Если маневры начнутся: Письменные приказы (прилож. 1) оперативному штабу, офицеру для поручений доставить вначале на командный пункт маневров (проинструктировать командный пункт и соединения связи). 2) Если маневров не будет. Выполнение плана тревоги включает в себя предусмотренные паролями «ласточка» и «чайка» мероприятия. Отряд специального назначения в Бартенштейне (предназначенный для Хайльсберга) предупредить по телефону, что он остается на месте и будет выведен (офиц. Генштаба и офиц. связи)

Х+25 мин. а) Начальник Генерального штаба или его заместитель ЛИЧНО звонит подполковнику Штреве (или командиру батальона фюрера) в Вольфшанце: 1) Требует подчинения батальона и приданных ему сил своим приказам. 2) Дает задание: боевое охранение Вольфшанце. 3) Узнает, что еще находится в распоряжении батальона помимо подразделений в Вольфшанце? (Эти части затребовать в распоряжение оперативного штаба.) В том случае, если эти требования будут отклонены, выиграть время до прибытия Главкома. б) Позвонить в 18 артиллерийскую дивизию (прилож. 3). По телефону разъяснить, какое количество горючего понадобится (5–6 заправок на марш).

Х+30 мин. а) Доложить в оперативный штаб (по телефону), какая ситуация создалась с батальоном фюрера. Подключение годных к использованию частей, б) Послать офицера Генштаба и офицера связи на радиостанцию в Хайльсберге. Дать им с собой: 1) Сообщение по радио № 1 (введение чрезвычайного положения, прилож. 4). 2) Приказ по армии (приложение 5). Офицеры немедленно по прибытии должны сообщить: 1) О готовности выйти в эфир в соответствии с приказом. 2) О форме радиопередачи.

Х+40 мин.

Начать переброску сил из Первого военного округа под руководством нач. «1а» штаба округа, в особенности штурмовые орудия, танки и артиллерию.

Х+50 мин. а) Указание начальнику транспортной службы о выделении любого транспорта только с разрешения оперативного штаба, б) Указание всем подразделениям Генерального штаба: прекратить любое сообщение с учреждениями вне ставки, включая Лётцен и Ангербург.

Х+1 час а) Доклад в Берлин, б) Передача приказа по армии (прилож. 5) по телеграфу всем фронтам, отдельным армиям, командующим военными округами. в) Передача приказа о подчинении частей СС соответствующим командным инстанциям армии (прилож. 6).

Х+2 часа а) Послать офицерский разведотряд в Гольдап (лагерь Робинзон) для постоянного наблюдения и донесений, б) Прибытие Главкома (барак начальника Генштаба). 1. Мероприятия: В случае необходимости подчинение батальона фюрера и т. п. Доведение оперативной обстановки до всех подразделений Генерального штаба. Согласование по телефону взаимодействия с армейскими группами. Далее: действовать согласно указаниям Берлина.

Х+3 часа а) Установление вместе с начальником транспортной службы местонахождения транспортов СС. б) Подготовка складов горючего и снабжения для всех введенных в действие частей вместе с генералквартирмейстером.

Х+4 часа

Доклад в Берлин.

Х+6 часов

Офицера для поручений послать в Гумбиннен с задачей для 18 apт. дивизии.

Несмотря на то что, как видно из вышеприведенных документов, заговорщики к осени 1943 года разработали детальный план действий по совершению военного переворота в Германии, замысел их снова не был реализован в связи с тем, что Гитлер неожиданно переехал в свою резиденцию в Бертехсгаден.

Начальник личной охраны Гитлера Ганс Раттенхубер позднее вспоминал, что в 1943 году он получил два сообщения: из Швеции и из Финляндии о намерении офицеров Вермахта осуществить убийство Гитлера. Согласно полученной им информации целью заговорщиков было пойти после убийства Гитлера на мирные переговоры с Англией, США и СССР. Раттенхубер предложил тогда Гитлеру тщательно обыскивать всех прибывающих в ставку офицеров и генералов, на что Гитлер ответил, что такие меры еще больше настроят против него военных,

20 июля 1944 года на заседании военного совета в ставке «Вольфшанце» должен был обсуждаться вопрос о вооружении дивизий «народных гренадеров» (ополченцев). В связи с этим на заседание прибыл занимавшийся формированием этих дивизий полковник граф фон Штауффенберг. Вместе с ним явились в ставку также входившие в заговорщическую организацию начальник связи германской армии генерал Фельгибель и обер-лейтенант Хефтер.

Когда началось заседание Военного совета, Фельгибель и Хефтер остались на узле связи якобы для разговора с Берлином, а Штауффенберг прошёл в зал заседаний. Так как его вопрос стоял не первым на повестке дня, Штауффенберг попросил разрешения выйти на несколько минут на узел связи и оставил свой портфель на полу, у ножки стола. В портфеле находилось взрывное устройство, часовой механизм которого Штауффенберг незаметно запустил перед заседанием.

Гитлер рассматривал развернутые на столе карты и слушал доклады генералов о положении на фронтах. В тот момент, когда он подошел к середине огромного стола, поближе к карте Центрального фронта, у правой стороны стола, где лежал портфель Штауффенберга, прогремел взрыв. Адъютант Гитлера Гюнше и майор Ион, стоявшие у окон, были выброшены силой взрыва наружу вместе с оконными рамами. Стенографу Бергеру оторвало обе ноги. Генералы Шмундт, Кортен и полковник Брандт получили тяжелые ожоги, от которых вскоре умерли.

Гитлер продолжал стоять за столом, потрясенный нервным шоком. Взрывной волной его брюки были разорваны в клочья. Он был в таком состоянии, что не мог идти, и два охранника с трудом довели его до бункера, прикрывая сзади уцелевшими остатками стратегической карты.

Услышав звук взрыва, Штауффенберг, Фельгибель и Хефтер вскочили в автомобиль и умчались на аэродром, не узнав результатов произведенного покушения. Прилетев в Берлин, Штауфенберг и Хефтер явились в штаб участника заговора генерал-полковника Фромма и доложили ему, что покушение «удалось». Но Фромм уже знал, что попытка была неудачной. Он выхватил револьвер и тут же в припадке ярости застрелил обоих.

Тем временем руководители заговора начали оповещать его участников об убийстве Гитлера, что одновременно являлось приказом об аресте руководителей НСДАП и СС. Входивший в заговор комендант Берлинского гарнизона поручил командиру охранного батальона Отто Ремеру арестовать гауляйтера Берлина и рейхсминистра пропаганды Геббельса. Когда Ремер явился к Геббельсу и сообщил ему, что фюрер мертв, Геббельс позвонил Гитлеру по телефону и дал трубку Ремеру. Узнав, что Гитлер жив, Ремер возглавил контрмероприятия против заговорщиков.

Известие об убийстве Гитлера получила также парижская группа заговорщиков. По приказу генерала фон Штюльпнагеля части Вермахта заняли помещения СД и гестапо, шеф СС в Париже Оберг и его сотрудники были арестованы.

Доверти заговор до конца и осуществить военный переворот руководителям организации не удалось. Многие ее участники, получившие вначале сообщение о смерти Гитлера, после его опровержения были совершенно деморализованы и, либо вели себя пассивно, либо стали переходить на сторону властей.

Некоторые из заговорщиков застрелились (как генерал-полковник Бек), другие были быстро арестованы и переданы так называемому «Народному трибуналу» (Volksgericht), в компетенцию которого входили дела о государственной измене. В составе трибунала были два профессиональных судьи и пять старших офицеров СС. Иного приговора, чем смертная казнь, на нем практически не выносилось.

Арестованные участники организации прошли через все ужасы карательной машины СС. Многие были забиты насмерть. Других, как пожилого генерал-фельдмаршала Витцлебена, насаживали в тюрьме грудной клеткой на крюк и медленно душили веревкой. Фильм о расправах над заговорщиками после просмотра Гитлером показывали в качестве назидания курсантам военных училищ.

Сам Гитлер получил в результате покушения ожег правой ноги, частичную парализацию правой руки и повреждение барабанных перепонок. С этого момента он уже не пытался даже внешне оказывать доверие своим генералам. Все они перед проходом в ставку проходили тщательный обыск.

Послесловие

В январе 1946 года бывший советник германского посольства в Москве Готхольд Штарке дал собственноручные показания об известных ему политических убеждениях и деятельности бывшего посла Германии в СССР графа фон дер Шуленбурга, казненного по приговору Народного трибунала в связи с его участием в заговоре против Гитлера.

В частности, Штарке показал: «13 или 14 августа 1944 года, точную дату я сейчас не помню, Шуленбург вызвал меня к себе и объявил, что в связи с событиями 20 июля он ежеминутно ожидает ареста… Перед арестом он желает мне сообщить, что он верен своей политике «ориентации на Восток» и пытался убедить своих товарищей по заговору в правильности своей политической линии. Более того, он объявил им о своей готовности перейти с белым флагом в руках через линию фронта и вымолить у русских условия перемирия, сделав таким образом, последний шаг к спасению германского народа.

Затем Шуленбург обратился ко мне с просьбой в случае его казни, и если я сам останусь в живых, передать после окончания войны, которая, вероятно, завершится капитуляцией Германии, народному комиссару иностранных дел Советского Союза господину Молотову свое последнее послание. Шуленбург заявил мне тогда буквально следующее: «Сообщите господину Молотову, что я умер за дело, которому я посвятил свою жизнь в Москве, то есть за советско-германское сотрудничество… Передайте господину Молотову, что в трагический утренний час 22 июня 1941 года я был уверен в том, что надежды германского правительства обеспечить себе и германскому народу руководящую роль по отношению к европейским нациям и объединенным народам Советского Союза обречены на провал.

Факт моей смерти за дело сотрудничества советского и германского народов даст мне все же право обратиться к руководству советской внешней политики с мольбой, чтобы оно мудро и терпимо отнеслось к германскому народу, так как его широчайшие слои, и не в последнюю очередь интеллигенция, осуждали безумие войны против Советского Союза…» На этом закончился мой последний разговор с Шуленбургом. На следующий день Шуленбург был арестован и вскоре казнен».

ЕЩЕ НЕ ГРЯНУЛ НЮРНБЕРГ…

НА ВОПРОСЫ СЛЕДОВАТЕЛЯ ОТВЕЧАЕТ ВИЛЬГЕЛЬМ КЕЙТЕЛЬ

Вспомним, как изображали Германию времен Третьего рейха. Что ни тип, то параноик вроде Гитлера или манекен в мундире, бездумно щелкающий каблуками.

Все, конечно же, было не так. Враг был силен, жесток, беспощаден и, чего у него не отнимешь, храбр.

«Противник у нас был достойный», — неизменно свидетельствовал, восстанавливая против себя записных лакировщиков, Георгий Константинович Жуков, легендарный российский полководец.

Подтверждение его правоты—документы.

Совершенно секретно

Заместителю Народного Комиссара внутренних дел Союза ССР

Комиссару государственной безопасности 2 ранга товарищу И. А. Серову

Согласно Вашего указания, 16-го июня с. г. я прибыл В г. Франкфурт-на-Майне для переговоров с начальником штаба Эйзенхауэра о допросе находящихся в плену у союзного командования членов германского правительства и военных руководителей гитлеровской армии.

Мне было дано письмо генерал-полковника тов. Малинина на имя начальника штаба Эйзенхауэра генерал-лейтенанта Смитта и удостоверение, уполномачивающее на ведение переговоров. В качестве переводчицы при мне находилась майор Госбезопасности Френкина. Одновременно, по указанию тов. Малинина, со мной во Франкфурт выехали полковник разведотдела штаба маршала товарища Жукова Смыслов, капитан Безыменский и полковник разведотдела Военно-морского флота Фрумкин.

В тот же день я был принят генерал-лейтенантом Смиттом и, передав ему письмо, изложил цель своего приезда.

В письме товарища Малинина указывалось, что наша командировка предпринята после того, как генерал Стронг при встрече с полковником Коротковым изъявил согласие на допрос нашими офицерами содержавшихся в плену у союзников высокопоставленных лиц гитлеровской Германии.

Ознакомившись с письмом, Смитт заявил, что Стронг не имеет полномочий разрешать такие принципиальные вопросы и не имеет права давать согласие на допрос нашими офицерами содержащихся у союзников военнопленных. Кроме того, Смитт почему-то нашел нужным заявить, что Москва очень часто протестует по поводу нечаянных перелетов англо-американских самолетов через границу или перехода некоторых военнослужащих союзных армий на территорию, контролируемую советскими войсками. Очевидно, эти замечания касались нашего внезапного появления за Эльбой без предварительного согласования с союзным командованием. У нас несколько раз расспрашивали, каким маршрутом мы ехали и где производилась проверка документов. Здесь же Смитт позвонил по телефону генералу Стронгу и вел с ним разговор в повышенном тоне. Можно было понять, что Стронг докладывал Смитту о том, что его разговор с Коротковым не являлся выражением согласия, а сводился только к тому, чтобы повести переговоры о возможности допросов немецких военнопленных на основах взаимности. По телефону же Стронг заявил, что он болен и может с нами переговорить только на второй день. Я ответил Смитту, что разговор генерала Стронга с нашим полковником Коротковым мы не рассматриваем как окончательное решение вопроса, почему я и прибыл со специальным письмом товарища Малинина к нему, как к начальнику штаба. На это Смитт заявил, что «для офицеров маршала Жукова все можно» и он даст Стронгу соответствующие указания.

На второй день нас принял генерал-лейтенант Стронг, который был буквально взбешен нашим приездом и едва сдерживал свое раздражение. Прежде всего он заявил, что на банкете у него был только мимолетный разговор с полковником Коротковым, во время которого они якобы только обменялись пожеланиями организовать допрос видных немецких военнопленных на взаимных началах, причем этому должен был предшествовать обмен соответствующими письмами между штабами, после чего возможно было послать представителей.

Тем не менее, поскольку мы уже приехали, он представил нам список военных руководителей Германии, на допрос которых он согласен. Вместе с этим Стронг спросил меня, могут ли они рассчитывать, что наше командование разрешит его офицерам произвести допрос интересующих их и содержащихся у нас некоторых немецких военнопленных.

Я ответил, что для этого нужно будет обратиться с письмом к маршалу Жукову или к его начальнику штаба генерал-полковнику Малинину, и выразил надежду, что советское командование удовлетворит такую просьбу.

Накануне я случайно узнал, что союзниками пойман Риббентроп, поэтому обратился за разрешением допросить и его. Эту просьбу Стронг категорически отверг, заявив, что Риббентроп не военный человек и вопрос о его допросе должен быть решен в Москве, а он правомочен давать согласие только в отношении военных. Когда я настаивал на допросе Риббентропа, Стронг заявил, что он может быть доставлен в Люксембург через 2–3 дня. Фактически же Риббентроп в это время уже находился в лагере и виделся с другими заключенными, о чем нам на допросе сообщили Кейтель и Геринг. Он также пытался отклонить нашу просьбу о допросе Геринга, заявляя, что нельзя рассматривать Геринга только как военного человека. После моих настойчивых доводов Стронг согласился на неофициальный допрос Геринга. Одновременно Стронг поставил следующие условия:

1. Работу закончить в течение 48 часов.

2. Никаких сведений, которые могут быть получены при допросе, не опубликовывать.

3. Копии всех протоколов допроса передать ему.

4. На допросах обязательно присутствуют его офицеры.

5. Офицеры союзного командования с настоящего момента и до переезда границы будут нас неотступно сопровождать.

6. Никого, кроме перечисленных в списке 10 человек, допросу не подвергать.

После этого мы в сопровождении майора Мак-Каски и лейтенанта Бертолиуса выехали в Люксембург, к месту содержания военнопленных, где были встречены начальником специального лагеря полковником Эндриусом.

Оказалось, что пленные — члены гитлеровского правительства и военные руководители Германии — содержатся в одном из лучших отелей курорта Мондорф, находящегося в 15 километрах от Люксембурга. Прекрасно оборудованное четырехэтажное здание с окнами, заделанными легкими решетками, огорожено колючей проволокой. В этом здании каждый заключенный имеет отдельную комнату с хорошими постелями и другими бытовыми удобствами. Изоляция друг от друга условная, т. к. в течение дня они имеют возможность несколько раз встречаться друг с другом во время приема пищи, а также во время игры в шахматы. Ни один из допрашиваемых нами лиц не производит впечатления узника, готовящегося держать ответ за тяжкие преступления. Все они прекрасно выглядят, откормленные и загорелые, словно после длительного и беспечного пребывания на курорте, в полной форме со знаками различия, включая и свастику; никакой изоляции друг от друга, по существу, нет, имеется возможность договориться между собой по всем вопросам — конечна, и по вопросам дачи показаний. Охрана и решетки имеют скорее чисто декоративный смысл, нежели серьезный способ предотвращения побегов. Совершенно не исключается возможность самоубийства, хотя режущих и колющих предметов арестованным иметь не разрешено. Это тем более легко сделать, что в ночное время комнаты совершенно не освещаются, а постоянного наблюдения за тем, что в них делается, не ведется. Мы вынуждены были просить, чтобы на время наших допросов арестованные были изолированы друг от друга.

В связи с требованием Стронга передать ему копии протоколов допроса я принял решение официальных протоколов не вести, а ограничиться заметками отдельных, заслуживающих внимания, показаний.

…Созданная нам обстановка и условия для работы были такие, что ожидать серьезных признаний от арестованных было нельзя. Постоянное присутствие англо-американских офицеров на допросе, а возможно и сделанное заранее предупреждение о том, что допрос будет вестись русскими офицерами, дали возможность арестованным держать себя на допросах весьма независимо и от правдивых ответов уклоняться. Кроме этого, при таких сроках можно составить только поверхностное мнение об арестованных.

…Все они охотно дают показания военно-исторического характера, но совершенно уклоняются от дачи показаний по конкретным вопросам, связанным с выяснением местопребывания отдельных военно-политических преступников Германии, относительно подпольных антисоветских формирований, к созданию которых предпринимались меры Гитлером и приближенными к нему лицами в последний период, а также относительно злодеяний, которые осуществлялись немецкими солдатами и офицерами по отношению к советским гражданам. О своем отношении к фашистским партиям они заявили, что в Германии военным запрещено вступать в какие-либо партии и, таким образом, они якобы ничего не могут сообщить о деятельности нацистских организаций.

…Свою преданность Гитлеру и активное участие в войне они объясняют, с одной стороны, принятием на себя присяги, с другой — якобы тем фактом, что Гитлер сумел внушить не только народу Германии, но и им — высшим генералам — уверенность, что к войне Германию вынудил Советский Союз, готовивший на границах военные мероприятия в широких масштабах.

…Геринг безусловно много знает, но показаний при такой обстановке не дает. Он улучил момент и шепнул переводчику, что хотел бы, чтобы его допросили без представителя союзников, так как может сообщить кое-что важное. Однако такой возможности у нас не было.

Начальник 5 отдела 3 Управления НКГБ СССР,

полковник Госбезопасности Поташев

24 июня 1945 года

(Из докладной записки)

КРАТКАЯ ЗАПИСЬ

результатов опроса германского генерал-фельдмаршала Кейтеля Вильгельма

от 17 июня 1945 года

Кейтель Вильгельм — генерал-фельдмаршал, 62 лет, начальник Генерального штаба Вооруженных сил Германии.

— Когда Вас назначили на пост начальника Генштаба Вооруженных сил Германии?

— Я являюсь начальником Генштаба Вооруженных сил Германии с 1935 года и, исполняя эти обязанности, руководил разработкой, организацией и проведением операций вооруженных сил страны—сухопутной армией, ВВС и ВМФ.

— Являлись ли Вы членом национал-социалистической партии?

— Согласно существовавшему в немецкой армии правилу военнослужащие не могли быть членами политпартий и я не составлял исключения. Правда, в 1939 году личным указом Гитлера я был награжден золотым значком НСДАП, однако это награждение не имеет отношения к членству в партии. В 1939 году в Германии не были еще восстановлены военные ордена и поэтому Гитлер, желая наградить меня после захвата Чехословакии, вручил мне этот значок.

— А по существу Вы разделяли политику национал-социалистической партии?

— На этот вопрос мне ответить очень трудно. Я не могу сказать, что был согласен со всеми мероприятиями партии, однако поддерживал ее мероприятия по укреплению и восстановлению Вооруженных сил Германии. Я должен заявить, что теперь, по прошествии долгого времени, мне, трудно восстановить в памяти все события и поэтому я затрудняюсь в ответе.

— С какого времени Германия начала подготовку к войне против Советского Союза и какое участие Вы принимали в этой подготовке?

— Вопрос о возможности войны с Советским Союзом впервые встал с некоторой определенностью к концу

1940 года. В период осень 1940 —зима 1940/41 года этот вопрос ставился только в плоскости возможности активных действий германских Вооруженных сил на Востоке, с целью предупреждения нападения России на Германию В этот период никаких конкретных мероприятий Генштабом не предпринималось. В период зимы 1941—весны 1941 года война на Востоке считалась почти неизбежной, и Генштаб начал подготовительные мероприятия и разработку планов войны.

Я не могу сказать, какими политическими планами располагал Гитлер, но в отношении подготовки войны на Востоке я исключительно руководствовался оценкой с военной точки зрения. Генштаб располагал данными, что с ранней весны 1941 года Советский Союз приступил к массовому сосредоточению своих сил в приграничных районах, что свидетельствовало о подготовке СССР если не к открытию военных действий, то по крайней мере к оказанию открытого военного давления на внешнюю политику Германии.

Первоначально я относился к возможности начала войны на Востоке весьма скептически, о чем может свидетельствовать мой меморандум на имя министра иностранных дел от сентября 1940 года, в котором я считал войну с Советским Союзом маловероятной. Однако в ходе развития событий зимы 1940/41 года это мнение подверглось значительным изменениям, в первую очередь под влиянием разведывательных данных о сосредоточении русских войск.

Для нас было очевидно, что аналогичная подготовка ведется Советским Союзом и по дипломатической линии. Я считаю, что решающим событием в этом отношении явился визит Молотова в Берлин и его переговоры с руководителями германского правительства. После этих переговоров я был информирован, что Советский Союз якобы поставил ряд абсолютно невыполнимых условий по отношению; к Румынии, Финляндии и Прибалтике. С этого времени можно считать, что вопрос о войне с СССР был решен. Под этим следует понимать, что для Германии стала ясной угроза нападения- Красной Армии.

Эта опасность стала особенно ясной после шагов СССР в балканской политике. В частности, в отношениях Советского Союза с Югославией мы видели, что Сталин абсолютно недвусмысленно обещает Югославии свою военную поддержку и рассчитывает использовать ее как удобный политический плацдарм для развертывания дипломатического воздействия, а в случае необходимости и непосредственных военных действий.

Прямым выводом напрашивалась необходимость нейтрализовать эти мероприятия Советского Союза, что и было сделано путем молниеносного удара по Югославии.

Я утверждаю, что все подготовительные мероприятия, проводившиеся нами до весны 1941 года, носили характер оборонительных приготовлений на случай возможного нападения Красной Армии. Конечно, при подготовке этих мероприятий мы решили избрать более эффективный способ, а именно — предупредить нападение Советской России и неожиданным ударом разгромить ее Вооруженные силы.

К весне 1941 года у меня сложилось определенное мнение, что сильное сосредоточение русских войск и их последующее нападение на Германию может поставить нас в стратегическом и экономическом отношениях в исключительно критическое положение. Особо угрожаемыми являлись две выдвинутые на Восток фланговые базы — Восточная Пруссия и Верхняя Силезия. В первые же недели нападение со стороны России поставило бы Германию в крайне невыгодные условия. Наше нападение явилось непосредственным следствием этой угрозы.

В политическом смысле было ясно, что Сталин рассчитывает на затяжку войны на Западе, которая должна была максимально истощить Германию и обеспечить возможность для СССР захватить инициативу в мировой политике в свои руки.

В настоящее время мне, как человеку, лично принимавшему участие в оценке обстановки и планировании мероприятий 1941 года, очень трудно полностью составить объективное мнение о правильности наших планов. Однако Генштаб в 1941 году, составляя военные планы, руководствовался именно теми основными положениями, на которые я указывал выше.

— Осветите общий оперативно-стратегический замысел немецкого Верховного командования в войне против Советского Союза.

— При разработке оперативно-стратегического плана войны на Востоке я исходил из следующих предпосылок: а) исключительный размер территории России делает абсолютно невозможным ее полное завоевание; б) для достижения победы в войне против СССР достаточно достигнуть важнейшего оперативно-стратегического рубежа, а именно—линии Ленинград—Москва — Сталинград—Кавказ, что исключит для России практическую возможность оказывать военное сопротивление, так как армия будет отрезана от своих важнейших баз, в первую очередь — от нефти; в) для разрешения этой задачи необходим быстрый разгром Красной Армии, который должен быть проведен в сроки, не допускающие возможности возникновения войны на два фронта.

Я должен подчеркнуть, что в наши расчеты не входило полное завоевание России. Мероприятия в отношении России после разгрома Красной Армии намечались только в форме создания военной администрации (так называемых рейхскомиссариатов); о том, что предполагалось сделать позже, мне не известно, возможно, что это планировалось по линии политического руководства. По крайней мере, я знаю, что при разработке планов войны на Западе немецкое командование и политическое руководство никогда не задавалось определенными политическими формами, которые должны были быть установлены в государствах после их оккупации.

— Какие основания у Вас были рассчитывать на «молниеносный разгром» Красной Армии?

— Безусловно, мы надеялись на успех. Ни один полководец не начинает- войну, если не уверен, что ее выиграет, и плох тот солдат, который не верит в победу. Другое дело, что я не мог не сознавать значительные трудности, связанные с ведением войны на Восточном фронте. Мне было ясно, что только военное поражение Красной Армии может привести к выигрышу войны. Мне трудно указать точно сроки, в которые планировалось проведение кампании, однако можно сказать, что приблизительно мы рассчитывали закончить операции на Востоке до наступления зимы 1941 года. До этого времени немецкие Вооруженные силы должны были уничтожить сухопутную армию Советского Союза (которую мы оценивали в 200–250 дивизий), его ВВС и ВМФ, выйдя на указанный раньше стратегический рубеж.

— Какие военно-дипломатические мероприятия были приняты в ходе подготовки к войне?

— Из предполагавшихся союзников Германии в войне против Советского Союза заранее были поставлены В известность о военных мероприятиях подготовительного характера только Румыния и Финляндия. Румыния была поставлена в известность по военной линии в силу необходимости обеспечения прохода немецких войск через страну, а также усиления немецких учебных гарнизонов.

О предполагающейся войне против Советского Союза было также заявлено начальнику Генштаба финской армии—генералу Хейнрихсу, причем это было сделано в крайне осторожной форме. Генерал Хейнрихс ответил, что он положительно относится к намерениям Германии и доложит маршалу Маннергейму об этих намерениях и о своей положительной оценке.

С Италией никаких военных переговоров до начала войны не велось. Я не исключаю возможность извещения Италии дипломатическим путем во время переговоров Риббентропа с Муссолини. Следует указать, что военно-политические переговоры Германии с Италией не носили характера требований, а, наоборот, — сам Муссолини как в 1941, так и в 1942 году предлагал свои войска для посылки на Восточный фронт (сначала—горно-стрелковый корпус, затем 8 армию).

Военных переговоров с Японией не велось. Правда, мы постоянно получали от японского Генштаба информацию о состоянии русской Дальневосточной армии.

— Когда Вам, как начальнику Генштаба, стало ясно, что война для Германии проиграна?

— Оценивая обстановку самым грубым образом, я могу сказать, что этот факт стал для меня ясным к лету 1944 года. Однако понимание этого факта не сразу пришло, а через ряд фаз, соответственно развитию положения на фронтах. Кроме того, я должен оговориться, что для меня лично это понимание выражалось в формуле, что Германия не может выиграть войну военным путем. Вы понимаете, что начальник Генштаба страны, которая продолжает вести войну, не может придерживаться мнения, что война будет проиграна. Он может предполагать, что война не может быть проиграна. С лета 1944 года я понял, что военные уже сказали свое слово и не могут оказать решающего воздействия — дело оставалось за политиками.

Необходимо учитывать, что даже в 1944–1945 годах военно-экономическое положение Германии и положение с людскими ресурсами не было катастрофическим. Производство вооружения, танков, самолетов сохранялось на достаточном уровне, который позволял поддерживать армию в нормальном состоянии. Воздушные бомбардировки выводили отдельные предприятия из строя, однако их удавалось быстро восстанавливать. Можно сказать, что военно-экономическое положение Германии стало безнадежно только к концу 1944 года, а положение с людскими ресурсами — к концу января 1945 года.

Относительно внешнеполитического положения Германии, я почти ничего не могу сказать, так как в последнее время не участвовал в дипломатических переговорах.

Начиная с лета 1944 года Германия вела войну за выигрыш времени в ожидании тех событий, которые должны были случиться, но которые не случились. Большие надежды возлагались также на наступление в Арденнах, которое должно было возвратить Германии линию Зигфрида и обеспечить стабилизацию Западного фронта.

— На какие реальные военные и политические факторы рассчитывала Германия, ведя войну за выигрыш времени?

— На этот вопрос ответить очень трудно, точнее, почти невозможно. В войне, в которой с обеих сторон участвовало много государств, различные армии, различные флоты и различные полководцы, в любое время могло возникнуть совершенно неожиданное изменение обстановки в результате комбинаций этих различных сил. Эти неожиданные события нельзя предсказать, но они могут оказать решающее влияние на всю военную обстановку. О политических расчетах фюрера я не могу ничего сказать, ибо он последнее время очень резко отделял все военное от политического.

— В чем же заключался смысл сопротивления, которое продолжала оказывать Германия?

— Как я уже сказал, это была затяжка в ожидании политических событий и частично в ожидании улучшения в военной обстановке. Я уверен, что если бы со стороны союзников в свое время были предложены другие условия, чем требование безоговорочной капитуляции, то Германия прекратила бы сопротивление гораздо раньше. Однако других предложений не поступило и нам оставалось, как честным солдатам, только биться до последней возможности. Я не считаю то положение, в котором очутилась сейчас Германия, хуже того, если бы она капитулировала раньше. Я спрашивал у фюрера, имеются ли возможности ведения дипломатических переговоров с союзниками и завязаны ли какие-либо политические связи. Гитлер либо давал резкий отрицательный ответ, либо вообще не отвечал на подобные вопросы.

— Правильно ли будет считать, что Вы от начала до конца были согласны с военно-политической линией Гитлера и поддерживали ее до момента капитуляции?

— Я не всегда и не по всем вопросам соглашался с фюрером, но он почти никогда не учитывал моего мнения при принятии решения по основным вопросам. Внутренне я также часто не соглашался с ним, но я — солдат, и мое дело выполнять, что мне приказывают. Мы имели право высказывать свое мнение, но никогда не оказывали влияния на решения.

Я должен указать, что с момента, когда Браухич был смещен с поста Главнокомандующего сухопутной армией и передал эту должность Гитлеру, фюрер дал мне понять, что я не должен становиться между ним и армией. С этого времени я был почти исключен из сферы вопросов Восточного фронта и занимался остальными театрами военных действий, а также вопросами координации действий армии, ВВС и флота. Основным советчиком фюрера по вопросам Восточного фронта стал начальник Генштаба сухопутной армии. С этих пор и начало возникать разделение функций между Верховным командованием вооруженных сил (СКВ) и Генштабом сухопутной армии (ОКН). Первое занималось Западным фронтом, Италией, Норвегией; второй—только Восточным фронтом. Поэтому мне было трудно оказывать какое-либо влияние на решения, принимаемые на советско-германском фронте.

С 1941 года я также не принимал участия в руководстве военной промышленностью, ибо для этого было создано специальное Министерство вооружения и военной промышленности.

В отношении внешней политики — чем тяжелее и угрожающе становилось положение, тем более замкнутым становился фюрер в своих высказываниях.

По вопросу внешней политики он совещался только с Риббентропом.

— Чем вы объясняете, что Гитлер постепенно отстранял вас от руководства важнейшими областями государственного управления?

— Я объясняю это следующими причинами: а) тем, что фюрер взял на себя лично непосредственное командование сухопутной армией. Он вообще не терпел противоречий себе, тем более он не мог перенести, чтобы я противопоставлял ему свой авторитет.

Мне было официально указано, что мое несогласие с фюрером я могу высказывать только ему с глазу на глаз, но ни в коем случае не в присутствии других лиц; б) у меня сложилось впечатление, что фюрер не доверял мне и моим взглядам. Я не могу этого обосновать. Я чувствовал это интуитивно.

В последнее время он очень приблизил к себе оперативный штаб ставки Верховного Главнокомандования под руководством генерал-полковника Иодля, исключив меня из круга своих ближайших советников. Возможно, я не оправдал надежд фюрера как стратег и полководец. Это понятно, ибо полководцами не становятся, а рождаются. Я себя не считаю полководцем, так как мне не пришлось провести самостоятельно ни одной битвы и ни одной операции. Я оставался начальником штаба, выполняющим волю полководца.

— Как Вы оцениваете военные способности Гитлера?

— Он умел находить правильные решения в оперативно-стратегических вопросах. Совершенно интуитивно он ориентировался в самой запутанной обстановке, находя правильный выход из нее. Несмотря на это, ему не хватало практических знаний в вопросах непосредственного осуществления операций. Прямым следствием явилось то, что он, как правило, слишком поздно принимал все решения, ибо никогда не мог правильно оценить время, разделяющее принятие оперативного решения и его воплощение в жизнь.

— Считаете ли Вы себя ответственным за то положение, в котором очутилась сейчас Германия?

— Я не могу отрицать факта, что Германия и германский народ очутились в катастрофическом положении. Если о всякой политике судят по ее результатам, то можно сказать, что военная политика Гитлера оказалась неправильной, однако я не считаю себя ответственным за катастрофу Германии, ибо я ни в коей мере не принимал решений ни военного, ни политического характера—я только выполнял приказы фюрера, который сознательно взял на себя не только государственную, но и военную ответственность перед народом.

— До какого времени Вы находились с Гитлером?

— 23 апреля 1945 года ночью я выехал из Берлина на фронт, в штаб 12 армии генерала Венка, имея задачу осуществить соединение 12 и 9 армий. 24 апреля я попытался вернуться в город, но не мог осуществить посадку и был вынужден остаться вне Берлина.

22 апреля фюрер принял решение остаться в Берлине. Он заявил нам, что ни за какую цену не покинет города и будет ожидать исхода судьбы, непосредственно руководя войсками.

В этот день фюрер произвел на меня очень тяжелое впечатление: до этих пор у меня ни разу не возникало сомнения в его психической полноценности. Несмотря на тяжелые последствия покушения 20 июля 1944 года, — он все время оставался на высоте положения.

Однако 22 апреля мне показалось, что моральные силы оставили фюрера и его душевное сопротивление было сломлено. Он приказал мне немедленно уезжать в Берхтесгаген, причем разговор был исключительно резок и окончился тем, что фюрер просто выгнал меня из комнаты. Выходя, я сказал Иодлю: «Это крах».

Находясь вне Берлина, я до 29 апреля поддерживал связь со ставкой, используя «Дециметр веллен аппарат» (прибор направленного действия).

Непосредственных переговоров с фюрером я не вел, однако получал через генерала Кребса неоднократные приказания и запросы Гитлера, требовавшие максимального ускорения действий 12 и 9 армий, немедленного перехода в контрнаступление и т. д. После выхода аппарата из строя я никаких сведений из ставки Гитлера не получал.

— Какие меры предпринимались для выезда Гитлера и других руководящих деятелей правительства и партии из Берлина?

— Как я уже сказал выше, Гитлер решительным образом отказался выехать из Берлина. Единственно, что я могу сообщить, что 28 апреля мною, во время нахождения в Рейнсфельде, была получена радиограмма из Берлина с требованием выделить 40–50 самолетов типа «Физелер-Шторх» или других учебных самолетов, которые должны были совершить посадку в Берлине. Для руководства этой операцией из Берлина ко мне прибыл на самолете генерал-фельдмаршал Риттер фон Грейм. Самолеты были выделены, часть из них имела назначение — остров Пфауэн-Инзель на р. Хавель. Результаты операции мне не известны, ибо я выехал с КП.

Я не думаю, чтобы в последние дни Гитлер мог бы вылететь из Берлина. Единственной посадочной площадкой оставался отрезок Шарлоттенбургершоссе, между колонной Победы и Бранденбургскими воротами. Я запрашивал разрешения у Берлина вылететь на доклад фюреру с посадкой на указанной площадке, на что последовало запрещение, ибо площадка полностью простреливалась русской артиллерией.

О судьбе прочих лиц, находившихся вместе с Гитлером в Берлине, мне ничего не известно.

— Что Вам известно о мероприятиях национал-социалистической партии по сохранению своих кадров в условиях оккупации Германии и о создании нелегальных организаций?

— Относительно мероприятий партии по сохранению своих кадров и перестройке работы в нелегальных условиях мне абсолютно ничего не известно.

По вопросу нелегальных организаций я знаю только о создании организации «Вервольф», о чем я узнал по радио в середине апреля с. г. (точно день не помню). До момента объявления по радио относительно создания этой организации мне никто не говорил. Когда я попытался спросить у фюрера, что это за организация, — он мне грубо ответил: «Это не ваше дело». Я полагаю, что инициатива создания «Вервольф» принадлежит партии или СС, по крайней мере я могу ручаться, что со стороны Генштаба Вооруженных сил не принималось никаких мер по созданию или обеспечению данной организации.

Относительно задач «Вервольф» — я предполагаю, что они были аналогичны тем задачам, которые имели партизанские отряды, действовавшие в России или на Балканах. Очевидно, предполагалось снабжать их оружием с воздуха. В частности, во Франции мы имели поразительный пример того, как в разоруженной стране возникают отряды, имеющие все виды оружия—тысячи винтовок, автоматов, пулеметов, пистолетов, гранат. Однако это мои предположения, ничего определенного мне не известно. Каких-либо складов по линии армии для организации «Вервольф» не создавалось.

Я считаю, что в момент объявления о создании движения «Вервольф» никакой организации не имелось и воззвание преследовало пропагандистские цели возбудить в народе силу сопротивления, не имея какого-либо организационного центра. Опыт организации фольксштурма достаточно наглядно показывает неудачу попыток создания массовых организаций среди народа, тем более, когда это предпринимается партией без взаимодействия с органами вооруженных сил.

Одним из мероприятий массового характера, которые предпринимались в последний период, можно считать создание групп и отрядов истребителей танков, для которых преимущественно использовалась гитлеровская молодежь, но это мероприятие носило легальный характер, так как танкоистребительные отряды действовали совместно с регулярными войсками. Другими данными по вопросу создания каких-либо нелегальных организаций я не располагаю, однако не исключена возможность, что они создавались по линии партии или СС.

— Как Вы оцениваете оперативно-стратегическую обстановку на Восточном фронте и каково было Ваше мнение о военных перспективах Германии на различных этапах войны?

— Сосредоточение немецкой армии в районах, граничащих с областью государственных интересов СССР, предпринято нами непосредственно после окончания французской кампании, ибо к этому времени в восточных районах у нас было только 5–7 дивизий. Основными районами сосредоточения явились Восточная Пруссия и Верхняя Силезия. Это сосредоточение усиливалось по мере подтягивания русскими войск в приграничные районы.

Нельзя сказать точно, что именно к лету 1941 года немецкая армия была полностью готова к войне. В известной мере армия всегда готова к войне и также всегда не готова к войне. Например, к ведению полноценной подводной войны Германия стала готовой только к 1945 году.

План кампании 1941 года состоял примерно в следующем: три группы армий, усиленные мощными танковыми соединениями, наносят одновременный удар по Красной Армии, постепенно сосредотачивая свои усилия на флангах группировки, имея главной целью на Севере Ленинград и на юге Донбасс и ворота к Кавказу. Предполагалось, что силы Центральной группы армий будут использованы для последующего наращивания ударов на флангах. После сражения на границе и прорыва всей линии обороны Красной Армии немецкие войска должны были окружить и полностью уничтожить главные силы Красной Армии в Белоруссии и Украине, не допустив их отхода на Москву. Как я указывал выше, кампания 1941 года должна была закончиться к началу зимы 1941 года, ибо мы себе прекрасно представляли все затруднения, связанные с осенней распутицей и зимними морозами России. Если оценивать силы трех групп армий, имевшихся в нашем распоряжении к началу войны, то я могу сказать, что они не были слишком велики, однако, по нашей оценке, имели достаточную возможность для достижения решающего успеха. Количество дивизий я назвать затрудняюсь.

Я первоначально разделял общее мнение, что главная битва, которая может решить военно-экономическую судьбу России, должна разыграться на полях Донбасса, однако впоследствии это мнение подверглось изменениям, и в первую очередь под влиянием успешного завершения сражений под Брянском и Вязьмой.

По докладу наших разведывательных органов, а также по общей оценке всех командующих и руководящих лиц Генштаба, положение Красной Армии к октябрю 1941 года представлялось следующим образом:

а) в сражении на границах Советского Союза были разбиты главные силы Красной Армии;

б) в осенних сражениях в Белоруссии и на Украине немецкие войска разгромили и уничтожили основные резервы Красной Армии;

в) Красная Армия более не располагает оперативными и стратегическими резервами, которые могли бы оказать серьезное сопротивление дальнейшему наступлению всех трех групп армий.

Положение своих войск сводилось к следующему: Южная группа армий после проведенных боев была значительно истощена и не обладала достаточной силой, чтобы полностью овладеть Донбассом. Все более усиливалось возникшее после форсирования Днепра стремление переносить удары в центр. В отношении дальнейшего наступления Центральной группы армий на Москву создавались следующие разногласия: а) командование Центральной группы армий и руководство Генштаба сухопутной армии (Браухич, Гальдер) требовали сосредоточить наиболее сильный кулак в центре, продолжать наступление на Москву, обходя ее главным образом с севера, и этим наступлением решить исход войны; б) я и, первое время, фюрер придерживались мнения, что необходимо стабилизировать центральный участок на наиболее выгодных позициях и за его счет усилить фланги для решения основных военных задач и более широкого и глубокого обхода Центральной группировки Красной Армии.

Руководство Генштаба сухопутной армии, учитывая блестящий успех окружения под Брянском и Вязьмой, убеждало фюрера, что операция под Москвой имеет стопроцентную перспективу на успех. Фюрер поддался их аргументам и согласился на наступление на Москву.

Дальнейшее развитие событий показало ошибочность этого решения. Следствием провала под Москвой и отхода немецких войск явилось снятие Браухича с поста главнокомандующего сухопутными армиями. Насколько я сейчас могу вспомнить, снятие Браухича объяснялось следующим: а) фюрер решительно запротестовал против того, что Браухич после контрудара Красной Армии предпринял планомерный отход, заранее запланировав его по рубежам. Боясь отрыва Центральной группы армии от Северной группы, он слишком поспешно начал отводить 9 армию. Фюрер считал, что Браухич нарушил принципиальное требование — не отходить ни шагу назад с завоеванной территории, так как он знал, что значит отдать обратно противнику первоначально захваченные районы. Гитлер особо резко восстал против иллюзий «тыловых рубежей», которые создавались при планировании отхода;

б) фюрер, а также и я считали, что Браухич недооценивал силу немецких войск. 4 армия и 3 танковая группа вообще не были разбиты, а 2 танковая группа полностью сохранила свою мощь. Поспешный отход не вызывался необходимостью;

в) кроме того, Гитлер учитывал как привходящие обстоятельства болезнь Браухича и его возраст.

В отставке Браухича не играли никакой роли политические причины. Также необоснованны мнения, что Браухич якобы был против наступления на Москву и дальнейшего продвижения в глубь России.

В результате кампании 1941 года стало ясно, что возникает момент известного равновесия сил между немецкими и советскими войсками. Русское контрнаступление, бывшее для Верховного командования полностью неожиданным, показало, что мы грубо просчитались в оценке резервов Красной Армии. Тем более было ясно, что Красная Армия максимально использует зимнюю стабилизацию фронта для дальнейшего усилия, пополнения и подготовки новых резервов. Молниеносно выиграть войну не удалось. Однако это ни в коем случае не отнимало у нас надежды новым наступлением достигнуть новой победы.

При составлении плана кампании 1942 года мы руководствовались следующими установками:

а) войска Восточного фронта более не в силах наступать на всем протяжении фронта, как это было в 1941 году;

б) наступление должно ограничиться одним участком фронта, а Именно — южным;

в) цель наступления: полностью выключить Донбасс из военно-экономического баланса России, отрезать подвоз нефти по Волге и захватить главные базы нефтяного снабжения, которые, по нашей оценке, находились в Майкопе и Грозном.

Выход на Волгу не планировался сразу на широком участке, предполагалось выйти в одном из мест, чтобы в дальнейшем захватить стратегически важный центр — Сталинград. В дальнейшем предполагалось — в случае успеха и изоляции Москвы от Юга — предпринять поворот крупными силами к Северу (при том условии, что наши союзники взяли бы на себя р. Дон). Я затрудняюсь назвать какие-либо сроки для проведения этой операции. Вся операция на южном участке должна была закончиться крупным окружением всей юго-западной и южной групп Красной Армии, которые охватывались нашими группами армий «А» и «Б». Необходимо указать, что в самый последний момент перед наступлением на Воронеж стало известно, что один из офицеров Генерального штаба, везший оперативные директивы на фронт, пропал без вести и, видимо, попал в руки русским. Кроме того, в одной из английских газет проскользнула заметка о планах немецкого командования, в которой упоминались точные выражения оперативной директивы Генштаба. Мы ожидали контрмер со стороны русских и впоследствии были очень удивлены, что наступление на Воронеж сравнительно быстро увенчалось успехом.

После прорыва линии обороны Красной Армией, группа «Б», не имея задачи обязательно овладеть Воронежем, должна была резко повернуть на юг и вдоль Дона, стремительно продвигаться к Сталинграду. Эта операция полностью удалась, и после прорыва складывалось впечатление, что перед нами почти совсем не осталось противника. Моим личным заключением было — Красная Армия уходит на юго-восток, уводя главные силы.

Некоторые из военных руководителей, в частности командующий группой армии «Б» генерал-фельдмаршал Вейхс, предлагали немедленно форсировать Дон и поворачивать на север, не доходя до Сталинграда.

Это мнение не встретило одобрения фюрера, так как оно отвлекало нас от разрешения главной цели — отрезания Москвы от Кавказа и, кроме того, требовало сил, которыми мы не располагали.

Вслед за этим началась битва за Сталинград. На нем базировались главные стратегические расчеты обеих сторон. Этим и объясняется, что мы связали в городе слишком много сил и, надо признаться, что Красной Армии блестяще удалось достигнуть разрешения этой важной для нее задачи.

Здесь еще раз надо признать, что мы недооценили силу Красной Армии под Сталинградом — иначе мы не втаскивали бы в город одну дивизию за другой, ослабляя фронт на Дону. Вдобавок ко всем затруднениям Антонеску потребовал выделения самостоятельного участка для румынской армии, что затем привело к катастрофическим результатам.

Сейчас можно сказать, что немецкое командование не рассчитало ни сил, ни времени, ни ударных способностей войск. Однако в то время Сталинград был настолько соблазнительной целью, что казалось невозможным отказаться от него. Думали, что если бросить еще одну дивизию, еще один артполк РГК, еще один саперный батальон, еще один минометный дивизион, еще одну артбатарею, — то вот-вот город будет в наших руках. В соединении с недооценкой и незнанием противника все это привело к Сталинградскому окружению.

Если бы решение о судьбе 6 армии было в моих руках, то я бы ушел из Сталинграда. Однако надо сказать, что сейчас очень трудно оценивать свои собственные поступки, ибо мне только сейчас видно, какими результатами закончились наши планы.

Предложения об уходе из Сталинграда были самым решительным образом отклонены фюрером. Первоначально очень большие надежды возлагались на контрнаступление Манштейна и помощь ВВС. Но после неудачи Манштейна все были едины во мнении, что необходимо максимально быстро вывести войска с Кавказа, что и удалось.

Из кампании 1942 года и битвы под Сталинградом я сделал следующие выводы:

а) потеря 6-й армии исключительно тяжело отзовется на состоянии всего Восточного фронта;

б) однако войну на Восточном фронте нельзя считать проигранной; даже если она не будет в скором времени увенчана военной победой;

в) нельзя возлагать никаких военных надежд на союзные государства (Румынию, Венгрию, Италию и др.).

Тем не менее к моменту начала планирования операций на Восточном фронте на лето 1943 года войскам Восточного фронта удалось полностью пополниться, обеспечить свое снабжение. Правда, очень резко ощущался недостаток опытных военных кадров. План 1943 года предусматривал:

а) уничтожение Курского выступа и спрямление фронта на этом участке;

б) в случае особого успеха — возможно продвигаться на северо-восток для того, чтобы перерезать железные дороги, ведущие от Москвы на юг. (Я должен оговорить, что это предположение высказывалось самым неопределенным образом.);

в) в дальнейшем — предпринять аналогичную наступательную операцию ограниченного характера под Ленинградом.

Командование Центральной группы армий (генерал-фельдмаршал Клюге) и руководство Генерального штаба сухопутной армии (генерал Цейтцлер) особо настаивали на проведении Курской операции, не проявляя ни малейшего сомнения в ее успехе.

В отношении себя я должен сказать, что в это время не принимал участия в разработке планов и непосредственном руководстве Восточным фронтом и поэтому моя осведомленность в вопросах советско-германского фронта в период 1943–1944 годов недостаточна.

Фюрер чувствовал себя неуверенным в необходимости операции и ее успехе. Однако он поддался заверениям Генштаба сухопутной армии. Было ясно, что для Красной Армии не составляет тайны наше намерение ликвидировать Курскую группировку и что она готовится к нашему удару. Поэтому фюрер предлагал кроме ударов с севера и юга нанести дополнительный удар в строго восточном направлении на Курск. Цейтцлер решительно протестовал, считая невозможным так расчленять силы по различным направлениям, и ему опять удалось убедить фюрера.

Колебания и неуверенность самого Гитлера впоследствии сказались на проведении операции, в которой Манштейну и Моделю не хватило ни сил, ни решительности для достижения успеха.

Кроме того, мы ни в коем случае не ожидали, что Красная Армия не только готова к отражению нашего удара, но и сама обладает достаточными резервами, чтобы перейти в мощное контрнаступление. Следствием этого явился отход на всём центральном участке Восточного фронта.

Подводя итоги боев 1943 года, я должен сказать, что они явились вторым серьезным предупреждением для немецкой армии. Я оценил их так: война для Германии ни в коем случае не проиграна. Однако мы больше не можем вести наступательных операций большого масштаба на Востоке и должны перейти к обороне. Необходимо выиграть время для восполнения потерь, понесенных армией.

О планах кампании 1944 года на Восточном фронте я не могу дать точных сведений, ибо не принимал участия в их разработке. Сам ход боев ознаменовался для меня тремя решительными событиями — поражением в Центральной Белоруссии, поражением в Румынии и вторжением союзников на западе, что и привело меня к выводу о том, что Германия военным способом не может добиться победы в этой войне. Не подлежало сомнению, что если бы на Западе мы не должны были держать 12 танковых и 16 пехотных дивизий, то развитие событий на Восточном фронте было бы иным. Кроме того, я сделал для себя вывод, что на Восточном фронте не только не могут устойчиво обороняться, но даже не могут приостановить развитие наступления.

Вторжение союзников в Нормандию поставило нас перед фактом войны на два фронта (итальянскую кампанию англо-американских войск я не считал за второй фронт). Мы ожидали вторжения на Бретань или в районе Шербург, так как там находятся наиболее выгодные базы для высадки. Союзники застали нас врасплох, высадившись на побережье Нормандии, где мы их совершенно не ожидали. Однако мое личное мнение — что успех союзников исключительно объясняется их превосходством в воздухе, которое полностью нарушило наши пути подвоза. В иных условиях немецкие войска сумели бы сбросить англо-американские части в Ламанш.

Итог 1944 года для меня: войну может выиграть только политика. Военного выигрыша достигнуть нельзя.

В ходе операции 1945 года я могу указать несколько попыток Верховного Главнокомандования достигнуть перелома в боях:

а) самая серьезная попытка—зимнее наступление в Арденнах, которое имело своей целью форсирование р. Маас между Люттихом и Намюром, и, в случае успеха, дальнейшее продвижение до Антверпена. Мы самым серьезным образом рассчитывали на успех, ибо знали, что у союзников во Франции 80–86 дивизий, а на участке предполагаемого прорыва всего лишь три американские дивизии. Поражение в этом наступлении было одновременно сопряжено с истощением наших людских ресурсов;

б) в феврале — марте 1945 года предполагалось провести контроперацию против войск, наступавших на Берлин, использовав для этого Померанский плацдарм. Планировалось, что, прикрывшись в районе Грауденц, войска группы армии «Висла» прорвут русский фронт и, выйдя на долину р. Нетце и Барта, с тыла выйдут на Кюстрин. Одновременно должен был производиться дополнительный удар из района Штеттин. Этот план остался невыполненным, ибо негде было найти войск, а их переброска требовала долгого времени. Известное значение имело и то, что группой армии «Висла» тогда командовал Гиммлер, не имеющий ни малейшего представления о том, как следует командовать войсками;

в) следующая попытка — контрнаступление 6-й танковой армии под Будапештом. Следует указать, что эта идея лично принадлежит фюреру, который считал: в настоящих условиях решающее значение имеют 70 тысяч тонн нефти в Надьканижа и обеспечение Вены и Австрии. Он указал, что можно скорее пойти на сдачу Берлина, чем на потерю венгерской нефти и Австрии.

Исходя из этих соображений, Гитлер приказал произвести Переброску 6-й танковой армии с Западного фронта в район Будапешта. Эта переброска продолжалась 7–8 недель, ибо была затруднена полным разрушением транспортной сети в Германии.

После неудачи, после всех этих попыток поражение Германии стало абсолютно ясным. Только солдатский долг повиновения человеку, которому принесена присяга, заставлял меня и всех нас продолжать сражаться до последнего.

— Почему немецкое командование продолжало оставлять войска в Курляндии и Италии, не перебрасывая их на активные участки Восточного фронта?

— Вопрос о Курляндии и Италии являлся предметом неоднократного рассмотрения и значительных разногласий в руководящих сферах.

По вопросу о Курляндской группе войск фюрер считал, что они привлекают к себе от 50 до 60 русских дивизий. Если увести войска, то на каждую немецкую дивизию уйдет по 3–4 русских, что будет очень нежелательно.

Генерал-полковник Гудериан придерживался мнения, что необходимо постепенно вывозить войска из Курляндии — одну дивизию за другой.

Командующий Курляндской группой армий генерал-полковник Рендулич предлагал абсолютно фантастический план — прорваться в Восточную Пруссию.

Необходимо учитывать, что мы испытывали крупные затруднения с морским транспортом. На перевозку дивизии из Либавы в Германию требовалось минимум 12 дней, а для полного оборота кораблей —3 недели.

Грубым расчетом на вывоз всей группы армий требовалось не менее полугода, если еще учитывать воздействие со стороны противника, который безусловно усилил бы воздушные атаки, заметив массовый вывоз войск.

Поэтому фюрер решил: продолжать вывоз техники, материальной части, конского состава и небольшого количества войск, оставляя главные силы для сковывания русских.

По отношению к Италии мы считали необходимым оставлять войска в северной ее части по следующим соображениям:

а) Северная Италия — богатый сельскохозяйственный и промышленный район (орудийные, автомобильные заводы и т. д.). Для использования местной рабочей силы мы не должны были ее вывозить в Германию и тратить средства на ее размещение и питание;

б) пока наши войска находились в Северной Италии, союзники базировались на аэродромы в районе Рима. Уход из Италии повлек бы резкое приближение союзных баз и усиление воздушных налетов на Германию;

в) если бы мы ушли на горные границы с Францией, Италией и на старую австрийскую границу, то это не освободило бы много войск (потребовав 16 дивизий).

Решающим соображением в вопросе сохранения Северной Италии явилось наличие наших войск в Югославии: покуда немецкие войска продолжали оставаться в Югославии или находиться в движении из Югославии на северо-запад, мы не могли уйти из Италии, ибо тем самым обрекли бы их на гибель.

Принципиально вопрос об оставлении Италии ставился: уже к осени 1943 года по отрогам Альп была готова оборонительная позиция, на которую могли отойти войска. Группе войск в Югославии был отдан приказ, на Балканах замедлили это движение и соответственно сделали невозможным уход из Италии.

— Расскажите о Вашей миссии в Финляндии в 1944 году и Ваших переговорах с руководителями финского правительства.

— К осени 1944 года перед нами встала определенная угроза возможного выхода Финляндии из войны, что совершенно обнажило бы наш северный фланг. С целью предупредить события в Финляндию выехал Риббентроп, который достиг в ходе переговоров с Рюти соглашения о том, что Финляндия не выйдет из войны без предварительного контакта с Германией. Финляндии было обещано подкрепление в составе одной дивизии и двух дивизионов штурмовых орудий, которые перебрасывались через Ревель.

Мой визит в Финляндию имел целью переговоры с начальником Генерального штаба финской армии и одновременно с Маннергеймом. Во время совещания по военным вопросам я сообщил Хейнрихсу об обстановке в районе Северной группы армий и заверил его, что будут приняты все меры, чтобы удержать рубеж по р. Нарва, и предложил Маннергейму, чтобы авторитетная делегация финского Генштаба посетила штаб Северной группы армий и ознакомилась с обстановкой. Я также обещал, что по мере потребности Германия будет продолжать перебрасывать подкрепления на финский фронт.

Во время личных переговоров Маннергейм заявил мне, что настроение в Финляндии упало, народ хочет мира и стремится возможно скорее закончить войну. Он дал мне понять, что договор с Рюти не был ратифицирован парламентом, а он, как президент, несет ответственность перед народом и поэтому не связан обязательствами, которые принял Рюти. Далее Маннергейм заявил, что он связан с судьбой своего народа и в решающий момент будет зависеть от него. Я акцентировал, что Финляндия может быть уверена в нашей поддержке, ибо мы имеем в Финляндии интересы, не только связанные с Финляндией, но, главным образом, свои собственные интересы.

При возвращении в Германию, я немедленно доложил фюреру о заявлении Маннергейма, на что он ответил: «Я это ожидал. Когда солдаты начинают делать политику, ничего хорошего из этого не получается. Маннергейм превосходный солдат, но плохой политик».

Я, со своей стороны, сказал, что полагаю, что финны пойдут при малейшей возможности на возобновление переговоров с Советским Союзом. С этим мнением Гитлер согласился.

Как прямое следствие этого визита, мы были вынуждены отдать командующему немецкими войсками в Финляндии генерал-полковнику Рендуличу приказание немедленно начать планирование ухода из страны, что впоследствии было осуществлено с полным успехом, несмотря на активное противодействие финских войск. Из Финляндии удалось вывести 90 % немецких частей.

— Какими разведывательными данными о Советском Союзе Вы располагали до войны и в ходе ее и из каких источников Вы эти данные получали?

— До войны мы имели очень скудные сведения о Советском Союзе и Красной Армии, получаемые от нашего военного атташе. В ходе войны данные от нашей агентуры касались только тактической зоны. Мы ни разу не получили данных, которые оказали бы серьезное воздействие на развитие военных действий. Например, нам так и не удалось составить картину—насколько повлияла потеря Донбасса на общий баланс военного хозяйства СССР.

Общее руководство военной разведкой осуществлял адмирал Канарис, который рассылал получаемые от агентуры материалы по разведорганам сухопутной армии, ВВС и МФ. О постановке разведывательной службы я имею самую поверхностную информацию. Могу сказать, что в мирное время мы располагали весьма ограниченной разведслужбой. Во время войны, в нейтральных странах мы имели нелегальные разведывательные центры (в Испании, Швеции, Турции и Южной Америке). Подробностями работы я не интересовался, положившись полностью на Канариса. Я никогда не вмешивался в его дела.

Я считал, что все государства так или иначе занимаются этим делом; пусть Канарис так же работает, как и остальные. Я знаю, что сам Канарис очень часто выезжал за границу (об этом он мне докладывал перед выездом). Однако никаких подробностей по этим вопросам мне не известно.

— Что Вам известно о так называемой армии Власова и какую роль предназначало германское командование для самого Власова?

— Насколько мне известно, генерал Власов был взят в плен в районе 18-й армии. Армейская рота пропаганды начала распространять листовки за его подписью, откуда и происходит вся история с власовскими войсками. Я точно не помню, но мне кажется, что первоначально Власова заметило Министерство иностранных дел, затем передало Розенбергу, который в свою очередь передал его Гиммлеру. Первоначально серьезное внимание Власову уделил весной 1943 года Генеральный штаб сухопутной армии, который предложил сформировать и вооружить русские части под командованием генерала Власова. Секретарь имперской канцелярии министр Ламмерс специальным письмом обратил внимание фюрера на эту попытку. Гитлер самым решительным образом запретил все мероприятия по формированию вооруженных русских частей и отдал мне приказание проследить за выполнением его директивы. После этого Власов был взят мною под домашний арест и содержался в районе Берлина. Гиммлер также выступал против формирования русских частей, под эгидой Генштаба сухопутной армии.

В октябре — ноябре 1944 года Гиммлер изменил свое отношение к Власову. Он специально посетил меня, чтобы узнать, где находится Власов, и получить возможность переговорить с ним. Затем совместно с генерал-инспектором добровольческих соединений Генштаба сухопутной армии генералом Кестрингом он предложил мне доложить фюреру о необходимости формирования русских частей и широкого использования генерала Власова. Я от этого решительно отказался.

В дальнейшем Гиммлеру удалось получить разрешение фюрера на создание русской дивизии, которая, насколько я знаю, была брошена в бой в апреле 1945 года в районе южнее Франкфурта-на-Одере.

Верховное главнокомандование никогда не имело никаких серьезных расчетов на использование власовских войск. Фюрер также самым резким образом отверг мысль о формировании армии Власова и решительно отказался принять его. Покровительство Власову оказывали только Гиммлер и СС.

— Каково Ваше мнение о бесчисленных зверствах по отношению к гражданскому населению со стороны немецких войск на территории Советского Союза?

— Еще когда война велась в Польше, против немецких офицеров совершались невиданные зверства, во Франции происходило то же самое.

Я не могу отрицать, что в отдельных местах некоторые немецкие солдаты совершали зверские поступки по отношению к гражданскому населению и военнопленным. Однако я утверждаю, что Верховное командование не только не давало таких приказов, но, наоборот, сурово наказывало всех виновников — в этом вы можете убедиться, просмотрев дела в военных трибуналах.

— С кем Вы были наиболее тесно связаны среди руководящих военных, партийных и правительственных деятелей?

— В политических и партийных кругах у меня друзей не было. Среди государственных деятелей наиболее близок по службе мне был имперский министр Ламмерс, затем министр финансов Шверин-Крозиг.

Среди военных мне был наиболее близок генерал-полковник Иодль, а также в свое время генерал-полковник Фрич, генерал-фельдмаршал Рейхенау и Браухич.

Моими личными друзьями были генералы Бризен и Вольф, которые погибли во время войны.

— Принимал ли кто-либо из лиц Вашего окружения участие в заговоре 20 июля и как вы относились к заговору?

— Никто из лиц моего окружения не принимал участия в заговоре 20 июля, за исключением одного офицера, который краткое время служил в Генштабе под моим руководством. Я с ним никаких личных отношений не имел. Заговор 20 июля я считаю самым тяжелым преступлением, которое только может совершить солдат, а именно: преступление против человека, которому он присягал.

— Известны ли Вам лица, занимавшие видное положение в гитлеровском правительстве, которые в настоящее время скрываются?

— В настоящее время я не знаю, кто находится в плену и кто скрывается: в частности, мне не известно местонахождение министра продовольствия Бакке, министра юстиции Тирака, министра почт Онезорге. Из лиц военного руководства мне не известно, где генерал-полковник Рендулич, генерал-фельдмаршал Шернер. Однако я не думаю, чтобы генералы скрывались от военных властей.

— Какую роль Вы играли в период захвата власти Гитлером?

— В это время я был начальником организационного отдела штаба рейхсвера, а с начала ноября 1932 года по январь 1933 года болел. Все события произошли во время моей болезни. В тот период я вообще не принимал никакого участия в политической жизни. Моим назначением на должность начальника Генерального штаба я обязан генерал-полковнику Бломбергу, который очень хорошо ко мне относился.

— Что Вам известно о судьбе Геббельса?

— Насколько я знаю, Геббельс до последнего времени находился в Берлине, я его неоднократно видел в бункере Гитлера. Он сам жил не в имперской канцелярии, а в своем доме у Бранденбургских ворот. О судьбе Геббельса точных сведений я не имею.

— Что Вам известно о судьбе Гиммлера?

— Я встречался с Гиммлером в апреле месяце 1945 года, когда был вынужден уходить от русских войск в северо-западном направлении и искал подходящее место для своего КП. Примерно 29 апреля я прибыл а имение Добин, в районе Варен, так как мой начальник связи подобрал это место как располагавшее проводкой и радиосвязью. В Добине я встретил Гиммлера, который собирался выезжать в район Любека. Гиммлер сказал мне, что он собирается, в случав безвыходного положения, сдаться в плен союзникам. Впоследствии из прессы и по рассказам я узнал, что Гиммлер был задержан англичанами и отравился до допроса, после чего был похоронен на северной окраине г. Люнебург.

— Известны ли Вам отношения между Гитлером и Евой Браун?

— Я знаю только, что в доме фюрера постоянно находилась одна женщина, возможно это была Ева Браун. За последние годы я встречал ее мельком пять или шесть раз — это была тонкая, изящная женщина. В последний раз я ее видел в бункере Гитлера в апреле 1945 года.

— Где находятся в настоящее время государственные и военные архивы Германии?

— Местонахождение государственных архивов мне не известно. Военный архив располагался ранее в г. Потсдам. В феврале — марте 1945 года я отдал приказание о вывозе архива в Тюрингию, в район Ордруф. Были ли они вывезены куда-нибудь дальше, мне не известно.

Допросил

Начальник 5 отдела 3 Управления НКГБ СССР

полковник Госбезопасности Поташев

В допросе принимали участие

Пом. нач. разведуправления ВМФ полковник Фрумкин

Начальник Отделения разведотдела штаба 1 Белорусского фронта полковник Смыслов

Переводили и вели запись

Майор Госбезопасности Френкина

Капитан Безыменский

 

Владимир Ямпольский

ТАМ, НА ВОСТОКЕ…

Национальный характер — главную движущую силу человечества—создает множество факторов: условия проживания, экономика, религия, государственный строй. Есть страны, применительно к которым против каждого фактора можно смело ставить определение «уникальный».

Япония.

Вулканические острова, подверженные хроническим землетрясениям. Практически полное отсутствие жизненно важных природных ресурсов, заставлявшее нацию из поколения в поколение направлять всю мощь интеллекта на создание непременно приоритетных перерабатывающих технологий: при любом другом раскладе на рынке конкурентов неизбежен крах. Религия, жесткая в главных своих постулатах. Кодекс самураев, за многие века воспитавший в японцах генетическую готовность к самоотречению во имя национальной идеи.

Все это, помноженное на имперский вариант государственного устройства, создало в конце концов нацию с самой высокой в мире энергией самосохранения, притом самую закрытую нацию в мире.

Россия, от века соседка Японии, — тоже страна с имперским менталитетом.

Империи не дружат. У них могут быть только общие интересы—общие до той поры, пока не начинают пересекаться. Тогда случаются и кровавые драмы. Были они и в истории наших отношений.

В паузах между ними «дружба» империй носит характер неустойчивого, требующего постоянной регулировки равновесия, когда берется на некий специальный и общественный учет каждое «движение» соседа.

Есть в межгосударственных отношениях области, в которые не посвящены даже и высоких чинов государственные мужи. Это сфера контактов, того или иного взаимодействия спецслужб, разведки и контрразведки.

В ДЕБРЯХ УССУРИЙСКОГО КРАЯ

С первых послеоктябрьских дней вплоть до окончания второй мировой войны японские правители рассматривали СССР как потенциального не только политического, но и военного противника. И потому главной силой, определявшей характер тогдашних межгосударственных отношений, была разведка.

Коротко «задача номер один», которую она решала, формулировалась так: подготовка и проведение мероприятий, облегчающих вторжение японской армии в пределы Советской России. Набор средств, которые для этого использовались, был очень широким: от постоянных, на разных уровнях, публичных уверений в японской лояльности до такой же постоянной засылки в города и поселки советского Дальнего Востока многочисленной агентуры. Широкомасштабно шпионя и занимаясь сопутствующей диверсионно-террористической «поденщиной», агенты решали еще и сверхзадачу: искали «подходящий» предлог для вооруженного вторжения.

Такой «предлог» вскоре организовали: 4 апреля 1918 года японские агенты в Хабаровске убили двух своих соплеменников. Японская сторона подняла «плановый» шум, толкуя случившееся как нежелание советских властей охранять жизнь японских подданных. Уже на следующий день командующий японским флотом адмирал Като высадил во Владивостоке десант и заявил, что отныне Япония берет на себя охрану порядка в Приморье. Следом за десантом Като в российские пределы вступили регулярные части, торопясь закрепить за Японией отторгнутую территорию.

В Харбине, Владивостоке, Благовещенске, Чите, Иркутске и Омске немедленно размещаются органы «специальной (особой) службы» (Токуму-Кикан). Официально их возглавляют представители военной администрации — в подавляющем большинстве бывшие военные атташе при правительстве Колчака, и органы «специальной службы» тоже официально именуются японскими военными миссиями (ЯВМ). На самом деле с первых дней ЯВМ принимаются за налаживание всесторонней разведывательной работы на территории России, «прихватывая» соседние Китай и Корею.

Для агентурной и диверсионной работы требовались кадры. В то время их на Дальнем Востоке было больше чем достаточно: белогвардейцы, как успевшие уйти за границу, так и оставшиеся в России; корейцы, китайцы и японцы, давно обосновавшиеся в Приморье, враждебно настроенные по отношению к новой власти. В одной только Маньчжурии белоэмигрантская колония насчитывала более 70 тысяч человек.

Руководили агентурой состоявшие в штате военных миссий кадровые японские разведчики, прежде работавшие в царской России.

Японцы, должно быть, понимали, что в русском Приморье продержатся недолго, и свою агентуру готовили в основном на длительное оседание. И потому, даже когда их выбили из Приморья (Владивосток был взят в октябре 1922 года; в 1925-м, после установления дипломатических отношений, последние японские солдаты покинули Северный Сахалин), планы японского Генштаба и задачи спецслужб существенных изменений не претерпели. Больше того: окончательно утвердилась установка на непременное развязывание войны. Она нашла свое отражение в так называемом «Меморандуме Танаки», ставшего премьер-министром в 1927 году: «…считаю необходимым, чтобы императорское правительство повело политику с расчетом как можно скорее начать войну с СССР. Разумеется, нам нужно будет осуществить продвижение до Байкальского озера. Что касается дальнейшего наступления на запад, то это должно быть решено в зависимости от дальнейшей обстановки…»

План нападения на СССР, разработанный в конце 20-х годов (кодовое наименование «Оцу», предусматривал формирование 30 дивизий, 26 из них предназначались для вторжения уже в первые дни), был сложной комбинацией. Первым ходом в ней значился захват Маньчжурии.

Отколовшийся от раздробленного Китая, этот его северо-восточный район считался одним из богатейших по запасам и разнообразию природных ресурсов. Развитая промышленность и налаженная транспортная сеть делали Маньчжурию идеальным плацдармом.

Захват начался по отработанной схеме: диверсия на Южно-Маньчжурской дороге — и следом части Квантунской армии. С островов якобы на подмогу им спешно перебрасываются другие соединения. В Мукдене строятся танковый завод, завод по производству боеприпасов и фабрика для пошива военного снаряжения.

Поскольку в военные игры втянута большая политика (миру внушали, что в этом районе Япония решает узкие задачи обеспечения собственной безопасности от возможной «агрессии с материка»), объявляется о создании «независимого государства Маньчжоу Го» во главе с Пу И, последним китайским императором из маньчжурской династии. На самом же деле «самостоятельный» император о каждом своем шаге докладывает «советнику» — заместителю начальника 2-го (разведывательного) отдела штаба Квантунской армии подполковнику Исикаве. «Советник», собственно, здесь и правил, что арестованный в сентябре 1945 года советскими войсками Пу И подтвердил: «На бумаге, чтобы обманывать народ и весь мир, японцы представляли Маньчжурию как независимое государство. Но в действительности Маньчжоу Го управлялось Квантунской армией». А если точнее, то через разведотдел штаба Квантунской армии — разведуправлением японского Генштаба.

В июле 1932 года начальник 5 (русского) отдела 2-го управления Генштаба Касахара (бывший военный атташе в СССР) телеграфирует—для сведения — в Москву своему преемнику Кавабе: «…подготовка закончена. В целях укрепления Маньчжурии война против России необходима…»

В декабре 1933 года военный министр Араки, прежде работавший в разведорганах Генштаба, на одном из совещаний высшего руководства заявил: «…в проведении своей государственной политики Япония неизбежно должна столкнуться с Советским Союзом».

Японцы работают широко. Разведывательный аппарат 2-го управления Генштаба и разведотдел штаба Квантунской армии рассылают своих офицеров в сопредельные с СССР капиталистические страны — Польшу, Румынию, Финляндию, Эстонию—для сбора с их территорий интересующих разведку сведений о нашей стране. С поляками японцы работают особенно тесно. «У Польши и у Японии Советский Союз являлся общим врагом», — свидетельствовал военный атташе Японии в Польше Яна-гита. Поляки во всем шли японцам навстречу: предоставляли свою территорию для проведения разведывательных акций, помогали вербовать агентуру, делились разведданными.

Организуя подрывную работу против СССР, японцы делали особый упор на агентурную разведку. Для ее нужд широко использовали японцев, корейцев и китайцев, вооружая их — «легендами» сочувствующих социалистическому строю (к «братьям по убеждениям» меньше подозрений); при вербовке белоэмигрантов нажимали на их ненависть к новой российской власти и обиды, понесенные от нее. Тщательно выискивались подходящие «кадры» в Советском Союзе, особенно среди националистически настроенных украинцев, кавказцев и среднеазиатов.

Поскольку объем работы рос, требовались совершенствование и реконструкция структур, осуществлявших работу. С этой целью производилась «переориентировка» военных миссий: они становятся основными разведывательными органами на территориях; полиция и жандармерия взяли на себя контрразведывательную работу.

Разграничив «сферы влияния» и персональные функции сотрудников ЯВМ, японцы принялись за совершенствование агентурной работы. Исходя из того что «лицам японской наружности» было сложно вписываться в российский обиход, японская разведка занялась белой эмиграцией.

Тысячи людей, объединенных общей судьбой, при ближайшем рассмотрении являли собой далеко неоднородную массу. Более 200 «политических организаций» мутили и без того постоянно взвинченную эмигрантскую среду, проповедуя часто взаимоисключавшие цели и принципы. Всю эту немалую «живую силу» надо было собрать в кулак вокруг некоего объединяющего центра. И в 1934 году по инициативе бывшего начальника Харбинской ЯВМ Андо и сотрудника 2-го управления Генштаба Акикусы появляется «Бюро по делам российских эмигрантов» (БРЭМ).

Главных задач, как показывал Акикуса на следствии в 1945 году, у Бюро было две: объединить эмиграцию, чтобы руководить ее деятельностью, осуществляя монопольное, исключительно японское влияние на эмигрантов; организовать и активизировать под японским контролем антисоветскую работу.

Японцы руководили деятельностью БРЭМ и финансировали Бюро вплоть до 1944 года, когда расходы на его содержание были «переписаны» на правительство Маньчжоу Го.

Японцы жестко очертили поле деятельности Бюро. Три отдела, составлявшие структуру БРЭМ, били, что называется, в одну точку. Первый отдел («культурно-просветительный»), которым руководил глава Российского фашистского союза К. Родзаевский, вел антисоветскую пропаганду и агитацию среди эмигрантов. Второй («военно-воспитательный») занимался военным всеобучем на случай войны с СССР. Третий («регистрационный») проводил перепись и учет русских. эмигрантов в Маньчжурии. Через него подбирались кадры будущих разведчиков и диверсантов, через него японцы вели контрразведывательную работу в эмигрантской среде.

В период подготовки войны против СССР японская разведка активно использовала белоэмигрантов не только в качестве агентуры, обучавшейся в специально для нее созданных школах, но и как прямую вооруженную силу. Бывший руководитель «Союза казаков на Дальнем Востоке» Бакшеев показывал на допросах в 1945 году: «В целях военной подготовки белоказаков к предстоящей вооруженной борьбе против Советского Союза мною был издан приказ, согласно которому все члены «Союза казаков на Дальнем Востоке», способные носить оружие, зачислялись в сводные полки… ЯВМ всегда поддерживали мероприятия, связанные с военной подготовкой белоэмигрантов, и принимали участие в создании белоказацких частей».

Вплоть до 1936 года японские спецслужбы всячески маскировали свое участие в подготовке грядущей войны, пряча свою агентуру под «крыши» различных белогвардейских, белоэмигрантских организаций типа «Российского фашистского союза», «Союза казаков на Дальнем Востоке», «Братства русской правды» и десятка «крыш» помельче. Некоторое время нетрудно было «списывать» разведывательную активность на армию. Так было до фашизации Германии, до появления пресловутой «оси Берлин — Рим — Токио».

С этого момента прятать концы японской разведке приходится все труднее—да она теперь и не очень этим озабочена. Подготовка к войне вступает в новую фазу, и эффективность полномасштабной разведывательной работы со всей очевидностью становится задачей номер один.

НАЧАЛО

Японские спецслужбы приступают к психологической подготовке офицеров Квантунской—ударной — армии. В 1937 году Генштаб и его разведуправление выпускают ограниченным тиражом, только для старшего офицерского состава, так называемую «Красную книгу» — сборник материалов о Советских Вооруженных Силах, дающий наглядное представление о будущем противнике и соответственно психологически настраивающий высшее японское офицерство. Начинает выходить массовый военный журнал для всех прочих чинов офицерского корпуса, содержащий тот же анализ Советских Вооруженных Сил, но адаптированный для усвоения линейными командирами любых рангов. В офицерских училищах вводится в качестве обязательного курс изучения русского языка.

Накаляющаяся обстановка в Европе, военное нетерпение руководителей стран «оси» подталкивают Японию к активности. 29 июля 1938 года, предъявив СССР достаточно спорные на тот момент территориальные претензии, Япония открывает боевые действия в районе Хасана. Исход известен: на разгром японской группировки хватило двух недель.

Но запущенный маховик уже не остановить. И 11 мая 1939 года японские войска вторгаются теперь уже на территорию Монгольской Народной Республики. Все, однако, понимают, что не МНР—главная цель. Идет «подгонка» и «обкатка» военного механизма, которому предстоит работать на другой территории.

И эта авантюра кончилась, как известно, крахом. Объединенные межгосударственным договором о взаимопомощи советские и монгольские войска управились с захватчиками в четыре недели.

Две оглушительные пощечины сильно охладили пыл японских военных и стоявших за ними политиков. Анализируя поражения, японские спецслужбы пришли к выводу о необходимости качественного изменения работы военной и экономической разведок, сбора информации о состоянии не только Вооруженных Сил СССР, но и всего советского общества в целом.

Обосновывая необходимость этого, вернувшийся из Москвы бывший военный атташе полковник Дои, выступая в июне 1940 года на заседании японской ассоциации внешней политики, заявил: существующие на сегодняшний день представления об СССР устарели, следует пересмотреть политику в отношении этого государства. «Прежде всего нужно иметь в виду, что Советский Союз — государство с необъятной территорией и громадным населением, он является чрезвычайно сильным соседом, проникнутым идеологией коммунизма. Советский Союз нужно оценивать таким, какой он есть, а не подлаживаясь к общественному мнению».

В 1940 году к перечню видов разведывательной деятельности Японии против СССР добавляется политическая разведка. Координатором ее работы стало созданное при штабе Квантунской армии Информационно-разведывательное управление.

Нападение фашистской Германии на Советский Союз развязало японцам руки. Из сейфа извлекается план «Кантокуэн» («Особые маневры Квантунской армии») — японский вариант гитлеровского плана «Барбаросса».

В Харбине, Янцзы, Муданьцзяне, на Сахалине, в Трехречье, Хайларе, Ванемяо срочно экипируются для ведения полномасштабных боевых действий разведывательно-диверсионные отряды. К лету-осени 1941 года их общая численность составляла более 2000 человек. Отряд «Асано» (150 диверсантов из русских эмигрантов) с началом открытых боевых действий должен будет выдвинуться к Амурской железной дороге, «2-й партизанский отряд», сформированный из перебежчиков монголов и бурят, получает предписание готовиться к выброске в районе Халхин-Гола для осуществления диверсионно-террористических актов на территории МНР. Остальные отряды придаются штабам частей Квантунской армии для использования «по обстановке», когда боевые действия официально начнутся.

Информационно-разведывательное управление Квантунской армии готовится к заброске в СССР огромного количества антисоветских листовок, плакатов, брошюр, фальшивой валюты. В Харбине спешно строится мощная радиостанция. Ее назначение — круглосуточные антисоветские радиопередачи, особенно интенсивные во время боевых действий.

Начинается массовая засылка на советскую территорию провокаторов. Зачем это делалось и как выглядело на деле, можно проследить на примере одного из них — агента особого отделения Туньцзянского жандармского отдела китайца Яо Цзычжана, бывшего командира полка одной из националистических китайских группировок в Маньчжурии, завербованного японской разведкой еще в 1931 году. Яо Цзычжан был задержан нашим погранотрядом 13 июля 1941 года. На допросах показал: по заданию японских спецслужб он должен был сразу же при переходе границы сдаться пограничникам и добиться, чтобы его отправили в Москву для личной встречи с генеральным консулом Китая. Войдя в доверие к консулу, нужно было добиться от него согласия на оказание помощи в организации вооруженной борьбы с японцами на маньчжурской территории. Консул в свою очередь должен был помочь Яо получить разрешение Советского правительства на формирование партизанских отрядов из китайских добровольцев, проживающих в СССР. Яо поручалось повести эти отряды в Маньчжурию. При переходе границы ему предписывалось открыть огонь по японским патрулям, а затем «сдать» им всех добровольцев.

С помощью диверсионно-террористических акций на транспортных коммуникациях и промышленных предприятиях, охоты на представителей власти, НКВД, активистов партии и комсомола, командиров наших воинских частей японцы рассчитывали получить факты, которые дали бы им повод обвинить СССР в нарушении заключенного с Японией пакта о ненападении. Это должно было вызвать немедленные дипломатические осложнения и стать сигналом к открытому военному выступлению. Такого сигнала давно ждала Квантунская армия, насчитывавшая в своем составе более миллиона солдат и офицеров.

Было одно «но», не позволившее японцам пустить в ход машину тайной войны: план «Кантокуэн» мог вступить в действие лишь после серьезных для СССР осложнений на Восточном фронте.

Потерпев поражения в первый период войны, Красная Армия затем, как известно, оправилась от растерянности, и план «Кантокуэн» так и остался планом. От его «диверсионной» части пришлось отказаться. (По этому поводу сотрудник Муданьцзянской японской военной миссии Ямадзаки на допросе в 1945 году сказал: «В этот период (речь идет о Курской и Сталинградской битвах. — Ред.) в директивах из Главной военной миссии прямо говорилось, что сейчас нельзя раздражать Советский Союз. Поэтому о выброске агентов с диверсионными заданиями не могло быть и речи».)

Японские спецслужбы отступать от своих намерений не собирались. Они просто сменили тактику, вновь сосредоточив все усилия на глубокой разведке — в пользу вермахта, если сформулировать проще.

Их, японцев и гитлеровской Германии, совместная разведывательная деятельность против СССР была налажена еще в 1936 году, когда был заключен так называемый «антикоминтерновский пакт». Уже тогда в органах японской разведки и контрразведки появились подразделения, поддерживавшие прямые контакты с соответствующими германскими службами.

В годы войны такое сотрудничество со стороны Японии осуществлялось на основании распоряжения начальника японского Генерального штаба.

В Токио разведывательные контакты поддерживались через начальника 2-го (разведывательного) управления японского Генштаба — он передавал и получал информацию об СССР через германского военного атташе генерала Кречмера. Кречмер в свою очередь был тесно связан с начальником отделения 5-го (русского) отдела 2-га управления японского Генерального штаба.

В Маньчжурии сотрудничество было налажено через 2-й отдел штаба Квантунской армии и аппарат военного атташе германского посольства в Маньчжоу Го.

Контакт между японской и германской спецслужбами в годы войны поддерживался не только на уровне высокого руководства. Сотрудничество в подрывной работе против СССР имело место и между отдельными разведчиками, на агентурном уровне.

Так, арестованный в 1945 году эмигрант Суражкевич, сын священника, бывший эсер и многолетний резидент японских спецслужб, сообщил на допросе, что он как полуофициальный сотрудник Мукденской ЯВМ с разрешения ее руководства совместно с другим агентом ЯВМ, белогвардейским атаманом Семеновым, поддерживал тесный разведывательный контакт с сотрудниками гестапо Гертнером и Фуксом, пребывавшими в Маньчжурии под «крышей» представителей германских деловых кругов.

Японцы передавали немцам самые разнообразные сведения разведывательного характера: о численности и дислокации наших частей на Дальнем Востоке, о военных и экономических возможностях СССР в этом регионе, об эффективности германских бомбежек Москвы, о метеоусловиях в районе столицы, о характере грузов', поступающих из США через дальневосточные порты, о планах переброски наших частей с Дальнего Востока на центральные фронты. Начальник разведотдела штаба Квантунской армии Асада на допросах в 1945 году выразился по этому поводу так: «Передача разведданных об СССР Германии в тот период, когда немцы вели против СССР войну, производилась на том основании, что у Японии и Германии была единая цель—добиться поражения СССР».

КТО ОНИ И ОТКУДА?

Многих неловкостей в отношениях со своим восточным соседом Россия могла бы избежать, если бы в россиянах, безоглядно широких по натуре и оттого нередко самоуверенных, не присутствовала склонность к шапкозакидательству и недооценке противника. Вспомним, сколько крови попортили современники писателю Куприну, когда он позволил себе вывести в образе штабс-капитана Рыбникова японского разведчика, человека, достойного уважения. Вспомним, наконец, какой ценой расплатилась Россия за свое шапкозакидательство в русско-японской войне.

Японцы всегда были и серьезными партнерами, и серьезными противниками. То же можно сказать об их спецслужбах.

Во всех странах с нормальной общественной психикой спецслужбы всегда были элитой. Представители лучших, в том числе японских, фамилий почитали за честь для себя служить в разведке.

В спецслужбах начинали свою карьеру премьер-министры разных лет Хирото и Тодзио, военный министр Араки, видный японский военный и политический деятель генерал Доихара.

Японские спецслужбы (по крайней мере в описываемый период) не были, однако, закрытой системой «только для белых». Кадры для спецслужб подбирались также из представителей среднего класса и неимущих, если они обнаруживали способности к этой специфической работе.

Для подготовки кадров из этой среды японцы широко пользовались так называемым институтом военных стипендиатов. В высших и средних учебных заведениях страны спецслужбы искали, отбирали и опекали на всем протяжении учебы тех, кого считали соответствовавшими их специфическим требованиям. Делалось это под армейским прикрытием: в лучшем случае стипендиат считал, что за его учебу платит армия.

Основными же учебными заведениями, где с конца XIX века готовили кадры для спецслужб, были военная и военно-морская академии. Там на специальных разведывательных отделениях слушателям читали полный теоретический курс необходимых дисциплин. После его окончания слушатели проходили обязательную стажировку в русском отделе Разведывательного управления Генерального штаба и в 7 секторе 3 отдела морского Генерального штаба. Будущие разведчики стажировались также в дипломатических представительствах за рубежом.

С 1938 года основным учебным центром по подготовке кадров японской разведки стала школа в пригороде Токио Накано, так называемая «наканская школа», готовившая разведчиков-нелегалов для работы за границей, мощный учебный центр с разветвленной сетью на островах, а также в Маньчжурии и Корее. К началу второй мировой войны японцы располагали значительным по численности и качеству подготовки агентурным аппаратом, многонациональным по своему составу. В кадрах японских спецслужб было немало белоэмигрантов—русских, украинцев, татар, армян, грузин, евреев и представителей национальных меньшинств Дальнего Востока — бурят, нанайцев, якутов. Особую категорию составляли изменники Родины, бывшие граждане СССР.

Вербуя кандидатов на территории СССР, японские спецслужбы особенно присматривались к среде националистов—русских, украинских, кавказских, среднеазиатских. Не обходили вниманием религиозных сектантов и сионистские круги. Вербовка велась по двум основным направлениям: идейно-политическому (здесь все определялось степенью враждебности присмотренного кандидата по отношению к СССР) и с учетом возможной материальной заинтересованности. Вербовали как напрямую (сотрудничество предлагалось в открытую), так и с помощью разнообразных косвенных способов, среди которых не последнее место занимал умелый шантаж. О том, как это происходило, рассказывал на допросах бывший японский кадровый разведчик Ямомото: «В практике моей работы мне приходилось приобретать агентуру следующим способом: подобранное из числа совершивших какие-либо преступления лицо арестовывалось. По его делу организовывалось следствие. В процессе следствия или предъявления обвинения арестованному сообщали, что ему грозит длительное тюремное заключение. Иногда действительно сажали. А затем ему говорили: не хочешь сидеть — соглашайся на сотрудничество».

Вербовка агентов-японцев перед войной практиковалась, как правило, на идейно-политической основе — агентура забрасывалась на территорию СССР под видом политических эмигрантов. С началом войны этот способ сошел на нет: «теоретизировать» «политэмигрантам» с нашими политорганами оказывалось не под силу. «Сочувствующие» коммунистическому строю, как часто выяснялось в результате таких бесед, довольно смутно представляли, чему они «сочувствуют».

Японские спецслужбы выступили на фронт тайной войны против СССР организационно выстроенные, если так можно сказать, трехколонным строем: резиденты; агенты, выполнявшие разведывательно-подрывные задачи: агенты, обеспечивавшие в целом всю разведывательную работу.

Резиденты держали в руках все нити «местной» тайной войны. Вторую «колонну» составляли агенты, добывавшие разнообразную разведывательную тактическую и стратегическую информацию, агенты-пропагандисты, диверсанты и террористы. Замыкали «эшелон» агенты-связники, радисты, содержатели явочных квартир и «перевалочных пунктов». Кроме того, для контроля за всей этой армией имелись так называемые «особые агенты», постоянно державшие в поле зрения негласных сотрудников своей же разведки.

Кроме густой агентурной сети японские спецслужбы держали в Маньчжурии (рассредоточенными вдоль границы с СССР) значительное количество учебно-боевых подразделений. Расскажем о некоторых из них для будущих историков Великой Отечественной войны, которые сумеют поведать о ней, опираясь строго на факты, а не на путаные перечни персональных подвигов наших сменявших друг друга вождей.

Раведывательно-диверсионный особый отряд № 377. Условное наименование «Облако-900». Создан в 1944 году на базе учебных подразделений Харбинской ЯВМ. Три роты и семь боевых групп. Две роты — японцы-смертники, обученные парашютно-десантному делу, готовившиеся для совершения диверсионно-террористических актов в нашем тылу. Боевые группы—смешанного состава: японо-русские и японо-китайские. Каждая группавключала от 12 до 20 человек—диверсантов, радистов, переводчиков, медиков.

Диверсионная школа № 471. Условное наименование «Юкегисен». Сформирована в 1943 году. Готовила диверсантов для действий в тылу Красной Армии в случае начала войны. В школе одновременно обучались 140 военнослужащих Квантунской армии.

Русский воинский отряд на Сунгари-2 (диверсионно-разведывательный отряд «Асано»). Создан в 1938 году. С началом Великой Отечественной войны поступил в подчинение Информационно-разведывательного управления Квантунской армии. В отряде численностью 150 «штыков» в течение года одновременно проходили подготовку еще 450 человек.

«Лагеря-приюты» «Когаин», «Кооанский» и «Хоанкиоку». В «Кооанском» «обрабатывались» военнослужащие-перебежчики буряты и монголы. В «Хоанкиоку» — перебежчики с техническим образованием, летчики и женщины, подозреваемые в принадлежности к советской разведке. «Когаин» готовил кадры для разведывательно-диверсионной работы на территории СССР. В связи с этим местонахождение лагеря и его «профиль» были строжайше засекречены. Даже сотрудникам Харбинской ЯВМ, не работавшим на территории лагеря, запрещалось его посещение без специальных разрешений.

Харбинская разведшкола. Комплектовалась за счет русской эмиграции. Наиболее способные слушатели школы зачислялись в кадровый состав японской разведки, остальные после индивидуальной подготовки забрасывались на территорию СССР. Слушатели обучались в течение года. Общее количество обучаемых составляло около 70 человек. Созданная в 1937 году, она просуществовала семь лет—до объединения с особым отрядом «Облако-900».

Подготовка агентов-китайцев и агентов из русских эмигрантов проводилась раздельно—для большей эффективности обучения с учетом национальных особенностей характера. Китайцам читался курс лекций на темы «Административное устройство Манчьжоу Го и роль Японии в организации сильной и независимой Маньчжурии», «Япония — организатор и руководитель восточных народов в борьбе за свободу и независимость от иностранных захватчиков». Агенты из русских эмигрантов постигали секреты «Захватнической политики СССР», «Коммунистической идеологии»; все сводилось к выработке у агентов убеждения, что их деятельность — благородное дело, способствующее освобождению России, и что самым верным союзником для них в этом является Япония.

Среди «спецкурсов» опорным считался курс основ конспирации и безопасности при выполнении заданий и осуществлении связи. Основной акцент в этом разделе спецподготовки делался на приемах раскрытия сил и средств, используемых органами госбезопасности СССР в контрразведывательной работе. В Харбинской школе для этого имелся специальный учебник «ВЧК—ОГПУ— НКВД».

КАК ОНИ ЭТО ДЕЛАЛИ

Начиная с середины тридцатых годов и до того дня, когда Сталин, уступив настойчивым просьбам союзников по антигитлеровской коалиции, денонсировал советско-японский пакт о ненападении, японские спецслужбы работали против СССР в режиме активного выжидания — занимались сбором стратегических и тактических разведданных, без которых невозможными были бы активные боевые действия в случае открытого столкновения.

Работа шла по трем основным направлениям: обеспечение высшего руководства Японии политической, экономической и военной информацией; непосредственный подрыв социалистического строя в СССР (в этот «набор мероприятий» входили как вербовка агентуры и внедрение ее на жизненно важные объекты СССР, так и прямые диверсионные и террористические акты против выбранных целей); создание широкой сети легальных и нелегальных разведывательных позиций против СССР, что означало организацию системы официальных прикрытий для японских разведчиков в Советском Союзе, приобретение агентуры в тех неразведывательных учреждениях в собственной стране и в Маньчжоу Го, которые поддерживали деловые контакты с Советским Союзом; наконец «техническое» проникновение в советские учреждения за рубежом — прежде всего в Японии, Корее и Маньчжурии.

Организовать и обеспечить легальные разведывательные позиции против СССР на территории СССР было, в общем, технически несложно. В годы войны в СССР находилось довольно много официальных японских учреждений. Японское посольство в Москве. Генеральное консульство во Владивостоке. Консульства в Охе и Александровске на Северном Сахалине. Вице-консульство в Петропавловске-Камчатском. Японские нефтяные и угольные концессии на Северном Сахалине. Японские рыболовные промыслы на Камчатке… Кроме того, в СССР были аккредитованы два консульства Маньчжоу Го: генеральное в Чите и консульство в Благовещенске. Само собой, их работу направляли и контролировали японцы.

В японском посольстве помимо аппаратов военного и военно-морского атташе, разведчики которых подчинялись разведывательному управлению Генштаба японской армии и 3 отделу морского Генерального штаба, под видом сотрудников посольства работали офицеры разведотдела штаба Квантунской армии. В дальневосточных консульствах и концессиях они числились дипломатическими работниками и штатным административно-техническим составом.

Консульства Маньчжоу Го также, по сути, являлись разведывательными органами штаба Квантунской армии: их комплектовали из офицеров разведотдела штаба — это подтверждал бывший начальник разведотдела Асада.

Информацию собирали, где только могли, используя все возможности, какие предоставляли японским разведчикам дипломатическое прикрытие и документы представителей различных официальных японских представительств и организаций. Информацию собирали на улицах, — слушая разговоры в очередях, общественном транспорте, кинотеатрах и ресторанах, где иногда удавалось «разговорить» (нередко с подмешиванием в спиртное расслабляющих волю препаратов) военных, вырвавшихся с фронтов на несколько дней. Информацию собирали, заводя знакомства с работниками различных, в первую очередь оборонных, учреждений. Информацию собирали, если так можно выразиться, по всему социальному срезу общества — от подростков до пенсионеров. Особняком стояла работа по сбору информации от женщин — на этот случай японская агентура была вооружена инструкцией, учитывавшей все, даже малейшие особенности женской психологии и «текущего политического, и экономического момента». Информацию собирали, тщательно процеживая газеты и передачи радиовещания.

В этом «прочесывании» принимали участие все — и «дипломатические подкрышники», и японские офицеры, и посольские кадры: МИД Японии приказал своим подчиненным оказывать военной разведке любую, какая потребуется, помощь.

Скоро, однако, «хождение в народ» пришлось свернуть: и органы госбезопасности не дремали, и уровень общественного сознания людей, каждую минуту помнивших, что идет война, вынудили японские спецслужбы переключиться на другие способы сбора интересующего разведку материала.

Теперь одним из основных «открытых» способов стали служебные поездки по стране представителей японских деловых кругов, дипломатических курьеров и сотрудников атташе. Вот, например, какое «плановое» задание получил в 1942 году секретарь военного атташе Ямана перед поездкой из Куйбышева, где в те дни находился дипкорпус, в Москву: «Вам надлежит… сбор материалов о дислокации воинских частей и, в частности, новых формирований, о ценах на товары, о состоянии рынков, деятельности заводов, настроениях населения, ходе реэвакуации, о противовоздушной обороне Москвы и оборонительных сооружениях, ходе работ по восстановлению разрушений в городе, сбор метеорологических данных по Московскому району».

Параллельно осуществлялся жесткий радиоконтроль за гражданским и военным эфиром — его вели мощные японские радиоцентры в Муданьцзяне, на Сахалине и в Хайларе. С помощью радиоперехвата японская разведка имела довольно полное представление о военной помощи, оказываемой Соединенными Штатами Америки: уже знакомый читателю Асада подтвердил на следствии, что «путем радиоперехвата и расшифровки советских радиограмм было установлено, что США, оказывая помощь Советскому Союзу самолетами, перебрасывает их в СССР по так называемой «линии Мазурука» (Аляска—Чукотка — Якутия)».

Это была, как говорится, лицевая сторона медали. Но с такой же нагрузкой, планируя разведывательно-подрывную работу, японские спецслужбы использовали и все свои нелегальные позиции.

Японские военные миссии, занимавшиеся агентурной разведкой на территории СССР, куда более педантичные, чем их хваленые немецкие коллеги, ставя перед своими нелегалами задачи, менявшиеся в зависимости от обстановки на советско-германских фронтах, скрупулезно подходили к каждому агенту, учитывая его личные качества и профессиональные способности. Не последнее место в подготовительный период отводилось выработке персональных для каждого агента «легенд». Их было несколько видов. У агентов-маршрутников они выглядели примерно так: в темное время суток заблудился, границу пересек случайно; ищет ушедший на советскую сторону домашний скот; сильным течением лодку снесло, прибило к чужому берегу… Агенты-китайцы шли со своими «легендами»: ищет сбежавшую из дома жену; испытывает ненависть к японским оккупантам; желает жить при социалистическом строе; бежал из японской тюрьмы; уйти в Россию заставила крайняя бедность. Агенты из русских эмигрантов испытывали тоску по Родине, желали соединиться с родственниками, ненавидели притеснителей-японцев…

Агентура забрасывалась на нашу сторону посуху и водой. До сих пор не удалось найти в архивах свидетельств об использовании самолетов, хотя в свое время и такой способ разрабатывался. Объясняется это, видимо, тем, что, находясь на протяжении всей войны в состоянии некоего «вооруженного мира» с Россией, японцы не рискнули применять авиаварианты из опасения нарушить положения пакта о ненападении: засеки мы японские самолеты в нашем воздушном пространстве — и события, может, не только на Дальнем Востоке могли пойти по другому пути.

Одной из главных (и давних) стратегических задач, которые японские спецслужбы решали в годы войны, была заброска в СССР агентуры на длительное оседание. Решение об активизации этого направления работы было принято в конце 1941 года, после разгрома немцев под Москвой. Летом следующего года разведотделение Информационно-разведывательного управления штаба Квантунской армии начало готовить первую группу нелегалов из русских эмигрантов; в августе 1943 года трое из них— Мыльников, Кайгородов и Батынев — были заброшены в СССР, первый в район Благовещенска, второй—Хабаровска, третий — Читы. Японцы рассматривали их как будущих резидентов, и потому всем троим рекомендовалось после оседания («приобретения разведывательных позиций») и посылки уведомления в Центр прекратить на год-полтора всякую разведывательную деятельность.

Мыльников и Кайгородов были задержаны пограничниками. Батынев, вернувшись в Маньчжурию через неделю, заявил японцам, что работать в России боится. Неудачной для японцев оказалась не только эта попытка — вообще на этом направлении добиться сколько-нибудь заметных успехов не удалось. «Виной» тому были хорошо поставленная розыскная работа и заградительные меры органов госбезопасности, эффективность которых японцы даже были вынуждены отметить в одном из своих оперативных документов: «В настоящее время наша контрразведка в Маньчжурии по сравнению с непроницаемой, как железная стена, контрразведкой СССР слаба, вернее, почти равна нулю, и это является одной из важнейших причин застоя в разведывательной работе».

Тщательно спланированная война на Дальнем Востоке кончилась, не успев разгореться.

Сначала Япония в соответствии с тайным уговором ждала обещанных сокрушительных германских ударов, чтобы броситься на Россию, как было рассчитано, со спины. Этого, как известно, не произошло. Потом союзникам по «оси» стало не до Японии. Потом внезапный для японского командования сокрушительный удар наших войск поставил в истории второй мировой войны последнюю точку.

Крахом кончилось дело и для японских спецслужб. Они даже не успели запустить на полный ход машину тайной войны.

Японская агентура регулярно «горела» на топорно изготовленных «под советские» документах прикрытия.

Не оправдали надежд агенты-китайцы: слишком сильной была у китайского народа ненависть к оккупантам — ею проникались даже агенты.

Ниже расчетного оказался и «коэффициент полезного действия» агентуры, навербованной среди русских эмигрантов. Одни, самые непримиримые, вдруг увидели, что в планах будущего колониального хозяйствования в России им снова отводится роль прислуги. Других остудило время, заставив пересмотреть отношение к бывшей родине.

Но главной причиной краха, как представляется, было другое.

То, что называется несовместимостью менталитетов. Разное миропонимание и мировосприятие. Разная культура, формирующая свои для каждого народа идеалы, системы ценностей, стереотипы мышления и отношения к окружающему миру.

Восток—дело, конечно, тонкое. Но и Россия тоже непростая страна…

 

Дмитрий Быстролётов

ВЕРБОВЩИК

Вербовщик—как птица: прилетел, клюнул и снова улетел. Если поймали—погиб, уж такая это специальность. Так говорил Дмитрий Александрович Быстролётов. А он знал, что говорит: за многие годы работы нелегалом Быстролётов сменил десятки имен, стран и континентов.

Предлагаем читателю интервью, которого, собственно говоря, не было, а был диалог с самим собой, написанный Дмитрием Александровичем незадолго перед кончиной.

Корреспондент. Дмитрий Александрович, для начала расскажите, пожалуйста, как вы стали разведчиком?

Быстролётов. Так сложилась жизнь. Разведчиками ведь не рождаются. Я окончил гимназию на юге, при белых. Чтобы не служить в деникинской армии, бежал в Турцию. В Константинополе окончил колледж, в Праге получил диплом доктора права, а позднее, уже под чужой фамилией, стал доктором медицины одного из старейших университетов Европы. В Берлине и Париже брал уроки у художников-графиков. Несколько лет работал в наших полпредствах и торгпредствах. Когда вернулся в Москву, мне предложили помочь в трудном и славном деле подпольной борьбы с врагами Родины. Это случилось в середине двадцатых годов.

Говорили со мной Артур Христианович Артузов и Миша Горб, тогдашние руководители нашей разведки. Разговор произошел в частном доме. Измотанный бессонными ночами Артузов лежал на диване с закрытыми глазами. Горб сидел верхом на стуле, курил и смотрел в угол. Рассказ о себе я закончил так: «Я бежал не из страха перед фронтом, а из-за чувства, что воевать у белых мне было не за что. Но я не трус, не пацифист и не вегетарианец!» — «Увидим, — сонно отозвался Артузов. — Где, по-вашему, вы могли бы работать у нас?» — «А где опаснее?» — «Рискованнее всех труд вербовщика: сказал не то, повернулся не так — расплата немедленная! Собачья жизнь, знаете ли, — вечером не знаешь, дотянешь ли до утра, утром не ведаешь, дойдешь ли до своей постели». Я беззаботно ответил: «Это мне подходит!».

Артузов открыл глаза и оглядел меня с головы до ног. Горб тоже, не мигая, уставился в упор. Переглянулись. «Подойдет», — решил Артузов. Горб кивнул: «Да, у него есть то, чего, например, полностью лишен я, — личное обаяние». Артур Христианович поднял руку и пошевелил в воздухе пальцами. Потом повернулся ко мне и сказал: «Проверим в деле и посмотрим, чего Вы стоите!».

Через несколько лет за выполнение задания большого оперативного значения и проявленную исключительную настойчивость я получил почетное боевое оружие с надписью: «За бесстрашие и беспощадность».

Корреспондент. Все это очень интересно, но Вы не ответили на мой вопрос. Почему именно Вас судьба определила в разведчики, какие качества нужны для этого, прежде всего?

Быстролётов. Молодой человек, Вы слишком много от меня хотите. Что там имела в виду судьба, я не знаю, да и не желаю знать, поэтому, извините, буду говорить банальности. Во-первых, чтобы стать хорошим разведчиком, надо много знать в той области, которая в разведке стала вашей специальностью. Изучить несколько языков. Я, например, владею английским, немецким, французским, итальянским, шведским, норвежским, польским, румынским, греческим и еще кое-какими языками. Вербовщик должен быть не только образованнее, умнее и хитрее вербуемого, он обязан еще и видеть дальше, понимать общее положение яснее и глубже. Теперь второе, пожалуй, более трудное: разведчик должен быть актером, но не таким, как в лучших театрах мира, а в тысячу раз более совершенным, более глубоко знающим тот типаж человека, которого он хочет представить своим зрителям.

И это вовсе не преувеличение. Потому что в театре зритель видит артиста на сцене всего час-другой, да и то издалека и при этом, как правило, замечает неловко наклеенные усы или чуть съехавший набок парик. Впрочем, актеру такая оплошность ничем не грозит, завтра он ее исправит и все. А вербовщик идет к цели по лезвию остро отточенного ножа, он постоянно живет среди своих зрителей, особенно таких чутких и внимательных, как контрразведчики. За любой промах можно расплатиться жизнью, потому что первые подозрения вызывают именно мелочи, детали, они влекут за собой проверку и слежку, а уж если дело дошло до этого, то вербовщик погиб.

Разведчик должен искренне верить в то, что говорит, иначе обязательно сфальшивит. Он долго вживается в роль, чтобы полностью перевоплотиться. Помню, как однажды мне разрешили приехать после трех лет зарубежного подполья отдохнуть на недельку к матери. А она возьми и скажи, что день выдался невероятно жаркий. Тогда я жил в образе бразильца и потому немедленно вспыхнул: «Невероятно жаркий?! Эх, мама! Ты поживи у меня на родине, в Бразилии, — тогда узнаешь, что такое жара!» Увидел испуганные глаза старушки и осекся!

А в Берлине однажды знакомая девушка небрежно заметила, что ночью слышала мое странное бормотание во сне. Я тут же вспомнил купринского штабс-капитана Рыбникова и заставил товарищей, несмотря на их сопротивление, послушать мой бред после того, как я надышусь наркозного эфира. Надышался и сдал экзамен: я бредил по-английски! Но чего стоила эта безжалостная ломка самого себя? Месяцы мучительного принуждения думать на чужом языке! Ведь у вербовщика много масок и часто он меняет их по несколько раз в день.

Разведчик должен изменить в себе все: привычки, вкусы, образ мыслей, выкорчевать все, кроме одного— преданности Родине! Психологически это тяжело и трудно, нужно очень любить Родину, чтобы не особачиться от такой жизни! Можно освоить сложную разведывательную технику, можно привыкнуть к постоянной опасности, но сжиться с насилием над собой невозможно. Только во внутреннем горении — спасение и залог победы разведчика над его противником. Только огонь преданности и любви сжигает все соблазны, страх и усталость!

Корреспондент. Дмитрий Александрович, теперь я вижу, что судьба здесь, действительно, ни при чем. Просто разведчик-человек особой человеческой породы, так сказать высшего качества. И то, что сейчас вы говорили о любви к Родине, как единственном и необходимом условии выживания, в других устах звучало бы, как дешевая патетика. Но вам я верю, хотя сам, чувствую, в разведчики не гожусь. Мне непонятно другое. Как человек, родившийся и выросший в Рязани или Новороссийске, может убедительно выступать в роли, скажем, французского буржуа?

Быстролётов. Не скромничайте, молодой человек. Вы затронули очень важный момент, и это оставляет надежду, что путь в разведку Вам не заказан. Действительно, одной внутренней перестройки мало. За ней следует внешняя.

Она физически опаснее, но психологически легче. Я расскажу несколько эпизодов, в которых мне пришлось выступать то в роли наглого гангстера из Сингапура, то веселого добряка венгерского графа, то надменного английского лорда. Для каждой из них, прежде всего, нужен был паспорт. Все бумаги графа мне купили, и единственное, что от меня требовалось, — это внимательно проштудировать книг пятьдесят по истории, литературе и искусству Венгрии, сфотографироваться на венгерских курортах, тщательно изучить местный быт, а также понаблюдать за характерными особенностями поведения местных аристократов на скачках, в театрах и в церкви.

Во время торжественной религиозной процессии я неожиданно шагнул из толпы с таким идиотским видом религиозного фанатика, что кардинал не мог не обратить на меня внимания. Он улыбнулся, подошел и благословил меня. Эту сценку удачно засняли мои товарищи. А кардинал числился по бумагам моим родным дядей, и с тех пор я эту фотографию всегда возил в чемодане, когда шел на операцию по графскому паспорту.

Английский паспорт мне лично выдал министр иностранных дел сэр Джон Саймон: он видел меня всего один раз, да и то мельком, но и этого оказалось достаточно, чтобы такой многоопытный джентльмен, как сэр Джон, безошибочно признал во мне человека своего круга. Именно таким образом разведчик сдает экзамен на зрелость.

Да что там сэр Джон! Я сдал поистине невероятный экзамен! Только послушайте! В середине тридцатых годов в Берлине гитлеровцы напали на мой след. Подчиненные мне товарищи были из осторожности убраны за границу, а я отправился на ужин к супруге высокопоставленного чиновника, с которым был связан (его тогда в городе не было). Я шел, зная, что на ужин был приглашен и штурмбанфюрер гестапо. Поэтому передвигал ноги не особенно резво, думая, что это последний званый ужин в моей жизни. За столом гитлеровец огорошил меня словами: «Граф, нам известно, что в окружении хозяина этого дома работает чей-то разведчик. Поэтому обращаюсь к Вам с просьбой — помогите нам найти и уничтожить его!»

Черт побери, в Берлине три с половиной миллиона жителей и, чтобы найти меня, враги обратились за помощью именно ко мне! Воистину жизнь бывает красочнее самых невероятных романов!

Корреспондент. Потрясающе! И чем все это кончилось?

Быстролётов. Я попытался сохранить спокойствие и обещал обдумать это предложение, затем встал и по телефону заказал на следующий день отдельный столик в лучшем ресторане Берлина. А рано утром с первым же самолетом улетел в Париж с паспортом английского лорда, подкрасив лицо желтой краской, трясущийся, закутанный в плед и согнувшийся дугой, под бдительным надзором встревоженной стюардессы. Согласитесь, что не всякий профессиональный артист смог бы сыграть так убедительно.

Корреспондент. Полностью согласен. Но Вы упоминали и о роли гангстера из Сингапура. Не могли бы рассказать об этом подробнее?

Быстролётов. Подробнее? Боюсь, что это невозможно: рамки журнальной публикации вряд ли позволят остановиться на всех деталях. Однако попытаюсь изложить эту историю в общих чертах.

Перед войной в Европе существовал порт на правах вольного города, в котором консульский корпус играл роль дипломатического и во главе его стоял дуайен. В то время им был величественный джентльмен, во внешности которого каждая мелочь — от монокля до белых гетр — подчеркивала принадлежность к неприступному и строгому миру безупречного консерватизма. К нему меня направили потому, что нашей разведке стало известно: его превосходительство является крупным агентом международной банды торговцев наркотиками и что он связан с Женевским Комитетом по борьбе с торговлей наркотиками при Лиге Наций, и поскольку добрая половина членов этого Комитета принадлежала к этой же банде.

Дуайен встретил меня крайне сдержанно и заговорил по-английски:

— Что угодно?

— Ваше превосходительство, — тоже по-английски начал я, — окажите помощь соотечественнику: у меня украли портфель, а в нем — паспорт.

— Ваше имя?

Я назвал международное имя без национальности — скажем, Александр Люкс.

— Гм… Где родились?

Я назвал тот город в стране, где сгорела мэрия со всем архивом.

Дуайен нахмурился. Я вынул пузатый конверт с долларами.

— Для бедных этого прекрасного города, Ваше превосходительство! Но дуайен брезгливо покосился на деньги и недовольно буркнул:

— Я не занимаюсь благотворительностью, это не мое дело. Кто-нибудь знает вас в нашем ближайшем посольстве? Нет? В каком-нибудь другом нашем посольстве? Тоже нет? Я так и думал! Слушайте, молодой человек, все это мне очень не нравится. Езжайте, куда хотите, и хлопочите о паспорте в другом месте. Прощайте!

Не поднимаясь, он небрежно кивнул головой, взял со стола какую-то бумагу и углубился в ее изучение.

«Неужели сорвалось? Надо идти на риск!» — подумал я. — «Ну, вперед!» Я шумно отодвинул письменный прибор, оперся локтями на стол и нагло уставился на оторопевшего джентльмена. Грубым басом на лучшем американском сленге я прохрипел:

— Я еду из Сингапура в Женеву, понятно, а? Дуайен изменился в лице и с минуту молча обдумывал ситуацию. Наконец, ответил:

— Из Сингапура в Женеву короче ехать через Геную!

Я вынул американскую сигарету и чиркнул маленькой восковой спичкой с зеленой головкой прямо по бумаге, которую только что внимательно читал его превосходительство. Закурил, выпустил струю дыма ему в лицо и процедил с кривой усмешкой:

— Плохо соображаете, консул! Через Геную, конечно, короче, но опасней для меня, да и для вас.

Дуайен смертельно побледнел. Нервно оглянулся на дверь. Прошептал еле слышно: Да.

— В Сингапуре недавно случилась заваруха… Я едва не прыснул от смеха — словечко «заваруха» никак не шло к моноклю! А о «заварухе» тогда писали все газеты: днем в центре города выстрелом в затылок был убит английский полковник, начальник сингапурской полиции. Убийца скрылся, а позднее выяснилось, что он американец, торговец опиумом и японский шпион и что полковник напал на след его преступлений.,

— Вы знаете, кто стрелял в офицера?

— Об чем вопрос!

— Кто же?

— Я!!!

На лбу его превосходительства выступили крупные капли холодного пота. Монокль выпал. Дрожащей рукой дуайен вынул платок и стал вытирать лицо.

— Чего пудрить мозги? — зарычал я. — Мне нужна ксива и побыстрее: ночью выезжаю в Женеву. Да вы не дрейфьте, консул, ей и житухи-то будет не больше двух суток. В Женеве я эту ксиву отволоку в сортир. Сквозану по чистому и дам телеграмму для вашего успокоения.

Дуайен закусил губу, тяжело вздохнул и принялся заполнять паспортную книжечку.

— Давайте и короля! — потребовал я, получив в руки новенький паспорт. — И чтоб с ленточкой, по всей форме! — На столе генерального консула стояла красивая рамочка с фотографией короля этой страны, увитая национальной лентой. — Короля я положу в чемодан на самый верх для таможенников: пусть прочувствуют, гады!

Дуайен с ненавистью посмотрел на меня и покорно подал портрет в рамочке.

Я вынул из пиджачного кармана пистолет, положил его на стол перед консулом, раму с ленточкой бережно спрятал в карман пиджака, пистолет сунул в задний карман брюк, пояснив:

— Ну, теперь король в кармашке, а бухало на теплом месте. Пора обрываться!

Хотел для полноты картины еще и плюнуть на персидский ковер, но воздержался: можно переборщить.

Дуайен вышел из-за стола, чтобы проводить до дверей кабинета,

«Позвольте поблагодарить Ваше превосходительство за великодушную помощь соотечественнику! — почтительно пропел я самым нежнейшим и культурным голоском. — Наша страна может гордиться такими представителями!» Дуайен качнулся, как от удара. «Что? Ах, да… Да… Да, сэр!» — Он пришел в себя, овладел ситуацией и игриво взял меня за талию. «Я польщен вашим приходом, сэр! Надеюсь, вы не забудете мой дом, если опять будете в наших краях!» До двери остался один шаг. Слуга ждал с той стороны, и дверь начала уже приоткрываться. Вдруг Дуайен повернулся и полоснул меня в упор вопросом на чистейшем русском языке: «Вы из Москвы?!» Он впился мне в глаза: «А?» — не сумел удержаться я от неожиданности. Но реакция у разведчика быстрее, чем у летчика. Нечаянно уронив звук «а», я тут же придумал дальнейшую фразу, начинающуюся с английского слова «аи» (то есть я): «Я не понимаю по-польски! Что вы изволили сказать, Ваше превосходительство?» Дуайен прижал пальцы к вискам. «Простите, простите… Это от переутомления… Прощайте, сэр!»

Так холеный английский джентльмен помог прочно укрепиться на европейской почве сингапурскому элегантному «убийце». Я слетал в Женеву и оттуда дал дуайену телеграмму, а потом с этим паспортом жил не один год и удачно провел несколько операций.

Корреспондент. Дмитрий Александрович, вот вы сейчас сказали: «Прочно укрепился на европейской почве». А разве паспорт это все?

Быстролётов. Нет, конечно, но он обеспечивает юридическую основу «запускания корней в местную почву».

Богачам легче оправдать существование, нужно только знать, где находится материальная база, то есть земли венгерского графа и английского лорда, затем наладить регулярную пересылку им денег оттуда по вполне законным каналам, и все принимает естественный вид: граф может ухаживать за женщинами, лорд—лечиться, сколько им было нужно. Конечно, при тщательной проверке выяснилась бы искусственность такого построения, но вербовщик—не резидент и не работник обслуживающего аппарата: это им нужно солидное обоснование их постоянного пребывания на одном месте, в кругу одних и тех же знакомых и друзей, а вербовщик — как птица: прилетел, клюнул и снова улетел. Если удалось сорвать плод—хорошо, если нет—удрал навсегда, если поймали — погиб, уж такая это специальность.

Вербовщик слишком часто и много рискует и при провале его не спасет самая солидная маскировка. Да, вот я, кстати, расскажу, как была подведена база под существование такой трудной для законного обеспечения фигуры, как убийца из Сингапура.

В солидной буржуазной берлинской газете я дал объявление, что иностранец, желающий основать торговую фирму, ищет технических специалистов из отрасли легкой промышленности. Среди откликнувшихся оказался некий Сеня Бернштейн из Лодзи. Наша агентура его проверила. Сеня Бернштейн нашел в Лодзи Изю Рабиновича, а тот братьев Бусю и Липу Циперовичей, которых и доставили ко мне в Антверпен. Их тоже проверили.

Братья основали фирму «Циперович и Циперович», сокращенно— Цип-Цип.

Уговор — они вкладывают труд и умение, я — деньги, а чистую прибыль делим пополам.

Фирма начала скупать высококачественное шерстяное тряпье, которого в Бельгии, Англии, Голландии, Дании и Скандинавии нашлось немало.

Тряпье доставлялось в Лодзь и там, после щедрого добавления хлопчатой бумаги, превращалось в «шерстяную» ткань. Тем временем великолепный бельгийский рисовальщик, товарищ Ган ван Лоой, работавший в Англии у очень солидных текстильных фирм, заранее сообщал нам рисунки и расцветки тканей, которые будут самыми модными в следующем сезоне. Лодзинская подделка на глаз была неотличима от английского оригинала, не хватало только английской марки, поэтому наша фирма везла свое барахло в Англию, и там гладильная машина автоматически ставила по темной кромке белый или желтый штамп: «Сделано в Англии».

Теперь уже невозможно было отличить ценный товар от дряни, качество проверялось только временем: оригинал носился годами, а подделка — едва один сезон. Свою продукцию фирма сплавляла в Африку и в Южную Америку, и наши дела пошли вверх, как ракета.

Вскоре в Антверпен пожаловал Сеня Бернштейн с братьями, потом прикатил Изя Рабинович с сестрами, откуда-то вынырнули толстая тетя Рива и безрукий дедушка Эфраим. Все они сытно кормились около фирмы Цип-Цип, все меня бессовестно обсчитывали, удивляясь, откуда бог послал им такого доверчивого дурака. Ну а я тоже был доволен, потому что фирма была настоящей и давала достаточно денег для оправдания моих оперативных поездок по дуайенскому паспорту. Кстати. Я его несколько раз обменял в других странах, след к дуайену потерялся, и паспорт стал настоящим.

Корреспондент. Все, что Вы говорите, удивительно интересно, но у меня создается впечатление, что работа шла как по наезженной колее.

Неужели не случалось ошибок, срывов, провалов?

Быстролётов. Ну зачем же так! О провалах я уже говорил: в работе вербовщика это почти всегда означает гибель, и случись такое, я был бы лишен удовольствия разговаривать с Вами. Ошибки, конечно, были, но, честно говоря, свои вспоминать не хочется, а вот чужие исправлять приходилось.

В тридцатые годы из одного нашего крупного Полпредства в Европе сбежал сотрудник, занимавший руководящую должность и потому много знавший. Переметнувшись на другую сторону, он неплохо обеспечил себя тем, что прихватил значительную сумму денег, но нужно было еще обеспечить себе политическое доверие новых хозяев. И перебежчик выдал все известные ему государственные секреты и кое-что рассказал в немедленно изданной книге. В ней он мимоходом упомянул о крупном промахе наших полпредовских работников.

Он описал такой эпизод. Однажды в Полпредство явился небольшого роста человек с красненьким носиком. В руках он держал большой и, видимо, тяжелый желтый портфель. Незнакомец заговорил по-французски:

— Я хотел бы видеть военного атташе или секретаря! К нему вышел ответственный товарищ.

— В этом портфеле все коды и шифры Италии. У вас, конечно, имеются копии шифрованных телеграмм местного итальянского посольства. Возьмите портфель и проверьте подлинность моего товара. Когда убедитесь—выплатите 200 000 французских франков. При очередной перемене кодов и шифров вы получите их снова и заплатите ту же сумму. Вы обеспечены на многие годы! Фашистская Италия уже раздувала пламя войны, ее дипломатическая переписка в мировом масштабе представляла для нас значительный интерес, и поэтому незнакомец был просто подарком судьбы. Ответственный товарищ молча взял портфель, тщательно проверил коды и шифры и убедился в их подлинности. Затем он сфотографировал их и вернул незнакомцу, возмущенно заявив:

— Это провокация! Убирайтесь вон или я вызову полицию!

Незнакомец понял маневр и пришел в ярость, но сдержал себя, злобно прошипев:

— Вы не представители великой державы, а жалкие мошенники.

С тем он и удалился.

Ответственного товарища похвалило непосредственное начальство: ведь он сэкономил для страны большие деньги.

Книжку перебежчика с этим эпизодом прочли в Москве. Меня срочно вызвали из глубокого подполья. Я благополучно добрался в столицу, миновав полдесятка границ.

Мне подарили книгу, открытую на нужной странице. На полях синим карандашом было начертано: «Возобновить!»

Мне сказали, указывая пальцем на слово «возобновить», жирно сияющее на полях: «Это написал Сталин.

Сегодня же ночью уезжайте за рубеж, найдите этого человека и возобновите получение от него всех материалов!»

Я раскрыл рот:

— Да где ж его найти?

— Ваше дело.

— Ведь о нем только и известно, что он маленький с красным носиком. На земном шаре таких миллионы!

— Возможно.

— Как же его искать?

— Если бы мы это знали, то обошлись бы и без вас. Приказ понятен? Выполняйте. Денег получите без ограничений, время на операцию дается жесткое. Идите!

Так я снова очутился на берегу Женевского озера.

Сел на скамейку и принялся не спеша кормить лебедей. На земном шаре два с половиной миллиарда человек. Где-то среди них бродит и мой Носик. Как его найти? С чего начать?

Среди моих подчиненных была молодая пара, Пепик и Эрика, смелые и исполнительные люди, оба хорошие фотографы. Я послал их дежурить около итальянских посольств в качестве уличных фотографов с заданием заснять всех чиновников небольшого роста. Начать с больших столиц и постепенно перейти к маленьким. Поименные списки чиновников у меня уже были. Но, кормя лебедей, я подумал, что Носик не может быть чиновником и связан он наверняка не с маленьким городом. Он не изменник, а передатчик изменника и работает в большой столице.

Через неделю лебеди уже узнавали меня и мчались со всех сторон, едва я усаживался на скамье. А я думал. Нет, риск такого предательства слишком велик… Чиновник посольства, имеющий доступ к шифрам, у всех на виду. Передатчик будет замечен… Предателем может быть только работник шифровального отдела итальянского Министерства иностранных дел.

Через неделю я уточнил: «Или член правительства!»

Я съездил в Рим, в раздумье походил около прекрасных старинных дворцов. Где-то в них сидит предатель, но мне его не найти… Надо искать с другого конца — с передатчика.

К тому времени пришли материалы от фотографов — ничего подходящего — и письмо из Москвы, в котором дополнительно сообщалось, что ответственный товарищ запомнил две приметы незнакомца: Носик держался развязно и не выглядел вышколенным дипломатом, и на его лице обращал на себя внимание золотистый загар, а красноватый цвет носа объяснялся, вероятно, не пристрасти ем к вину, а солнечным ожогом.

В тот день лебеди получили тройную порцию. Во-первых, манеры Носика подтверждали мою догадку — он не предатель своей родины, а только агент предателя, а золотистый загар… Я думал неделю и вдруг ударил себя по лбу—это горный загар, Носик или швейцарец, или живет здесь! Но где же именно? Где в крохотной Швейцарии может болтаться агент предателя, имеющий дело с разведками и идущий на смертельный риск? Только в Женеве! В городе, где вокруг Лиги Наций кишат агенты трех десятков разведок, зная свою безнаказанность, потому что никто из них местными швейцарскими делами не интересуется.

Носик живет в Женеве! Он бродит по улицам рядом со мной!!!

Лебеди опять получили тройную порцию, а я вызвал к себе Ган Ван Лооя, моего чудесного антверпенского рисовальщика.

Надо сказать, что Женева — скучный, чопорный кальвинистский город, и все веселые иностранцы, особенно сомнительного поведения, непременно бывают в двух местах — в дорогом «Интернациональном баре» и в более дешевой пивной «Брюссери Юниверселль». Стены обоих заведений увешаны портретами именитых посетителей с их собственными автографами. Среди портретов немало фотографий, но попадаются и бойко рисованные заезжими художниками. Сказано сделано. Я засадил Гана в «Брюссери», а сам уселся с карандашом и бумагой в «Баре». И оба мы за один день вычислили Носика.

Корреспондент. Не может быть! Ну, и что было дальше?

Быстролётов. Дальше предстояло рискнуть. Признаться ему, что я советский агент, мне показалось нецелесообразным, потому что оскорбленный Носик, вероятно, не доверял нам и ненавидел нас больше, чем кого бы то ни было. И я решил — выдам-ка себя за японского шпиона, и пусть поможет мне сам великий Будда!

Бармен Эмиль, агент всех разведок мира, подал мне виски с содовой, когда я уверенно опустился в кресло рядом с Носиком. Посетителей было мало, и Эмиль отвлекся болтовней с красивой американкой.

— А ведь мы знакомы! — нагло начал я, раскрывая золотой портсигар.

— Что-то не помню! — удивился Носик, но сигарету взял. — Кто же нас познакомил?

— Не кто, а что, синьор, — ответил я, сделав внушительную паузу, прошептал Носику в загорелое ухо:

— Итальянские шифры! Он вздрогнул, но сразу овладел собой.

— Эмиль, плачу за обоих! Выйдем, мсье. На улице он очень крепко сжал мне локоть:

— Ну?!

— Локоть здесь ни при чем, а стреляю я отлично, — ответил я со смехом. — Будем друзьями! Японцы не могут сами вести свои дела из-за разреза глаз и цвета кожи, но они молчаливы, как могила, и хорошо платят. Я знаю, что у вас бывает товар, а у меня всегда деньги. Повторяю, давайте будем друзьями!

Корреспондент. Носик, конечно, спросил, откуда вы узнали, что он торгует шифрами?

Быстролётов. Не будьте наивным. Таких вопросов разведчики не задают и на них не отвечают.

Мы стали сотрудничать и постепенно выяснилось следующее: торговлю шифрами Италии на широкую ногу поставил граф Чиано, министр иностранных дел, женатый на Мафальде Муссолини. После опубликования книги нашего перебежчика, Чиано организовал провокацию с исчезновением шифровальных книг в одном из итальянских посольств, нагрянул туда с ревизией и обвинил невинного человека в измене. Невиновный был уничтожен, а Чиано прослыл неукротимым борцом с изменой. Кстати, этим защитным маневром он подтвердил информацию о своей роли в этом деле, по крохам собранную моей неутомимой молодой парой.

Носик оказался отставным офицером швейцарской армии, итальянцем по национальности, с большими связями в Риме и в Ватикане: его дядя был кардиналом. Работать с Носиком было не скучно. Получив пачку денег, он, прежде всего, нюхал их и серьезно спрашивал:

— Настоящие?

— Конечно, — возмущался я.

— Ну и дураки же ваши японцы! Напишите, чтобы они поскорее начали сами печатать доллары, с их тонкой техникой это получится великолепно. Платите мне не 200 000 настоящих франков, а 1 000000 фальшивых долларов — и мы квиты!

Плохо было лишь то, что этот жулик шел на риск по мелочам. Однажды в Довере, в Англии, мы высадились с парохода и шли в группе пассажиров первого класса — их пропускали без задержки. Был туманный вечер, кругом стояли бобби с собаками и фонарями на груди. Вдруг из штанины Носика покатилось что-то белое. Я замер. Бобби скромно потупил глаза, леди и джентльмены тоже. Носик спокойно нагнулся и сунул белый моток себе в носок.

— Брюссельские кружева! — объяснил он мне. — Везу для приработка!

Я едва не избил его… А потом он чуть не застрелил меня: я спасся случайно, ведь это был не государственный работник и патриот, а жулик-одиночка, и злоба в нем взяла верх над разумом. Он продал новые шифры сначала японцам в Токио, а потом мне в Берлине.

По списку купивших государств установил, что я — советский разведчик. Побелел от злобы: выходило, что мы удачно перехитрили его во второй раз! Начал убеждать меня немедленно поехать к нему в Швейцарию, где он познакомит с графом Чиано и Мафальдой. Я согласился. Вечером мы сели в его мощную машину и помчались на юг.

Шел проливной дождь. Мы неслись, как вихрь, обгоняя попутные машины. Оба молчали. На рассвете прибыли в Цюрих. Остановились перед большим темным особняком на горе Дольдер. Носик отпер ворота. Входную дверь. Зажег свет. Роскошный вестибюль был пуст, на статуях и картинах лежал толстый слой пыли, мебель была в чехлах. Я сразу почуял ловушку.

Носик начал раздеваться. Я встал перед зеркалом так, чтобы следить за каждым его движением. Он старался зайти мне за спину. Пистолет я держал в кармане и пуля была в стволе. Я увидел, как с перекошенным от злобы лицом он стал вынимать пистолет из кобуры под мышкой. Преимущество было у меня, но стрелять не пришлось: на улице коротко и сильно рявкнул автомобильный гудок— город просыпался, начиналось движение.

От неожиданности Носик вздрогнул и выдернул руку.

«Дурак, — сказал я. — Это мои товарищи подъехали и дали мне сигнал: если через десять минут я не выйду, то они ворвутся сюда и без лишнего шума сделают из вас отбивную котлету. Мы сильнее. Поняли? Повторяю, не валяйте дурака! А еще разведчик, даже не заметил, что за нами от самого Берлина мчалась вторая машина!»

Носик заныл насчет денег, я обещал добавку и счастливо выбрался из особняка. Заметил номер и улицу. Особняк стал исходной точкой для выяснения личности Носика и его связей.

Так Носик из-за раздражения допустил ошибку и поймал в ловушку самого себя. Это бывает!

Корреспондент. А дальше?

Быстролётов. Не надо перебивать. Я ведь человек пожилой, уважайте старость. Итак, вербовщик ведет сразу несколько дел, он рискует не только собой, но и теми, кто уже начал для нас работать. Начальником нашей вербовочной бригады был генерал-майор, человек богатырского роста и сложения, очень образованный, венгр по национальности. Мы звали его Тэдом.

Когда получение материалов от завербованного налаживалось, наша бригада передавала агента другой бригаде, эксплуатационной. В те годы около богатых американских туристов в Италии и Франции постоянно терся юркий итальянский еврей по кличке Винчи, торговец фальшивыми антикварными вещичками — в Италии существует целая промышленность, изготовляющая эту поддельную старину на потребу богатым невеждам из-за океана. В этом неопрятном человечке с потертым чемоданчиком в руках самый зоркий глаз не смог бы распознать нашего разведчика, начальника эксплуатационной разведывательной группы. Звали его Борисом. Борису мы и передали Носика.

Носик познакомил меня с одним матерым французским разведчиком, зловещего вида стариком, торговцем чужими кодами. Старик развлекал меня рассказами о том, как во время первой мировой войны он собственноручно расстреливал на французско-испанской границе разную подозрительную мелюзгу, угощал вином и устрицами и все старался заманить на французскую территорию. Нехотя, ради установления дружеских отношений с японской разведкой, он передал мне несколько очень нужных шифров: шли предвоенные годы, информация со всех сторон была крайне необходима.

Из сказанного вы видите, что разведывательная нить часто дает» ответвления: тянешь одну рыбку, вытягиваешь три, а весь улов получает наш юркий торговец фальшивыми древностями!

Корреспондент. Дмитрий Александрович, Вы пока ни слова не сказали о войне, о Вашем в ней участии.

Быстролётов. Справедливое замечание. Надо сказать, что перед самым началом войны во мне созрело твердое решение заняться, наконец, научной работой. Вернувшись в Москву из очередной командировки, я даже написал соответствующий рапорт. Но меня не отпустили. Я был вызван к Наркому. Начальник нашей разведки поделился планами направить меня в Антверпен, где я вступаю в бельгийскую фашистскую партию, оттуда еду в Конго и покупаю там плантацию или завожу торговое дело, потом еду в Южную Америку, где в Сан-Паулу у гитлеровцев имеется мощный центр. Там я перевожусь из бельгийской в немецкую фашистскую партию. Выдвигаюсь как фанатик-активист. Перебираюсь в Германию и остаюсь там на все время войны как наш разведчик, работающий в Генеральном штабе рейхсвера.

Нарком взял синий карандаш и поперек доклада написал: «Утверждаю». Вышел из-за стола. Сказал: «Ни пуха, ни пера! Родина вас не забудет».

Обнял, трижды поцеловал и крепко пожал руку.

Корреспондент. Очень интересно. С нетерпением слушаю, Дмитрий Александрович!

Быстролётов. Ну, нет! Это отдельная история и комкать ее не следует — право жалко! Я хочу написать три книги о пережитом. Первая уже написана, она условно называется «Грозовой рассвет над Африкой».

Третья тоже готова. Я назвал ее «Возмездие». Но вот вторая, «Неприкаянная любовь», пока только обдумывается, а она служит мостом к третьей. Надеюсь, все они выйдут в свет, и вы прочтете их. А пока, благодарю за внимание.