24 СЕНТЯБРЯ 1938 ГОДА – МОЕ СЕМНАДЦАТИЛЕТИЕ

Я хорошо помню этот день. В мае я получил аттестат зрелости и, согласно недавно введенно­му закону, должен был вскоре отбыть годич­ную воинскую службу. День этот я провел в Закопане, куда отец вызвал меня, чтобы пред­ставить своей четвертой жене, В вопросах супружеской жизни отец явно опережал эпоху: вместо того чтобы иметь, как было принято в его кругу, одну законную жену и много любовниц, он, располагая временем и средствами, предпочел жить на американский лад, то есть иметь много жен и ни одной любовницы. За каждый развод и последующий брак ему приходилось платить сменой вероисповедания, поскольку иного выхода тогда не было. Так из католика он стал лютеранином, затем некоторое время был православным, а с этой, четвертой, женой бракосочетался в Вильно, где была мечеть, и теперь молился, обратя лик свой в сторону Мекки.

Людей малознакомых он старался убедить, будто, отвергая традиции и предрассудки нашей католической страны, пытается найти в разных формах монотеисти­ческого культа наиболее совершенный способ общения с всевышним. Но я-то хорошо знал, что все дело был попросту в этих его чертовых бабах, и даже радовался, что отец начинал стариться. Законный сын от его первого, католического брака, я жил с матерью, учительницей истории, и терпеть не мог отцовских жен. Боясь стать посмешищем, я скрывал от своих товарищей его религи­озные метаморфозы. К счастью, отец никогда не появ­лялся в гимназии и вообще возникал на моем горизонте лишь несколько раз в году, хотя я и оставался его единственным ребенком.

Прибыв в Закопане ночным поездом, я отправился прямо в частный отель «Орлик», где отец снял для меня довольно дорогую комнату с пансионом, намереваясь таким образом отметить сразу и день моего рождения, и аттестат зрелости, и уход в армию, поскольку призыв­ная повестка уже лежала у меня в кармане. Мы с от­цом еще в мае, склонившись над картой, изучили распо­ложение военных училищ,  чтобы  выбрать  наиболее сносное из них и менее отдаленное от Варшавы. В са­мой Варшаве в то время находилась только санитарная школа подхорунжих — и то для будущих кадровых во­енврачей. Мне же никогда не хотелось стать врачом, тем паче военным; службу в армии я считал долгом и привилегией и радовался, что скоро надену мундир, однако я считал, что в моей жизни это должен быть лишь краткий эпизод. Отверг я и школу подхорунжих для бронетанковых войск, потому что при одной мысли о железной коробке танка меня начинало подташни­вать: некоторые помещения вызывали у меня острые приступы клаустрофобии. В конце концов осталось учи­лище связи в Зегже, и я выбрал его, потому что здесь и служба была техническая, чистая, и меньше беготни по полям, словом, меньше муштры, а больше лекций и практического знакомства с современной техникой. Отец уладил это дело через одного генерала, своего клиента, и я получил повестку с предписанием явиться туда, куда мне хотелось. Таким образом, благодаря протекции от­ца я смог выбрать род войск, как турист — отель.

С отцом и его четвертой женой я встретился лишь вечером, на позднем обеде в ресторане «Тшаски». Это было накануне мюнхенских событий, и отец рассказы­вал о крайне напряженной атмосфере на немецко-чеш­ской границе, которую несколько дней назад пересекал вместе с молодой женой на своем «крейслере». Они воз­вращались из Венеции, куда он возил в свадебное путе­шествие каждую из своих избранниц.

— На немецкой стороне сплошь колонны грузовиков с солдатами и мрак затемнения, а у чехов — надолбы и ежи на шоссе, так что приходилось объезжать их, как флажки на трассе слаломиста. Я спросил таможенника, который лениво осматривал мой багажник: «Поддади­тесь или нет?» А он крикнул: «Мы будем защищаться!» — но я ему не верю, никакой стрельбы там не будет, они даже пикнуть не успеют, как Гитлер их проглотит.

— Этот таможенник очень красивый дядечка был,— добавила жена отца. Ядя. Молодая — лет на двадцать пять моложе отца,— она еще не пришла в себя от пере­мены, наступившей в ее жизни, и поглядывала на отца с некоторой опаской. Он увидел ее на приеме у знако­мых, куда она, дочь дворника, была нанята за пять зло­тых, чтобы подавать к столу. Красота ее поразила отца в самое сердце, он чуть не подавился супом из раков, а на прощанье, когда она помогала ему в передней одеться, сунул ей в руку серебряную десятизлотовую монету и визитную карточку, где под адресом было при­писано: «Прошу прийти в четверг, в десять утра. У меня есть для вас интересное предложение».

Предложение оказалось настолько интересным, что они в тот же день выехали на фешенебельный курорт Юрату, в девушка вообще уже больше не вернулась в дворницкую; прожив с ней шесть месяцев, мой старик так одурел от прелестей ее тела, что принял магометан­ство, чтобы получить развод со своей третьей женой, Марысей — взбалмошной, истеричной актрисой. Теперь-то я могу понять многие слабости отца, но тогда, в мой семнадцатый день рождения, я смотрел на Ядю с нена­вистью. Отец отлично видел это и не старался задобрить меня, вероятно, моя враждебность казалась ему естест­венной, поскольку он считал, по-видимому, что я рев­ную, да еще не только его, но и ее.

А эта Ядя была действительно очень красивой, смуг­лой и стройной, с длинными изящными ногами. Как вид­но, ее мамашу-дворничиху, оплывшую бабищу, когда-то догнал молодой граф или заплутавший гусар. Мой ста­рик радовался, глядя на Ядю. как лошадник, заполучив­ший породистого коня. Он одел ее богато, по моде, и притом в Италии: у него всегда были за границей деньги, хотя в стране были валютные ограничения. Это тоже бесило меня как наследника. В тот вечер отец, заметив, видно, что я весь киплю от ярости, поднял вдруг бокал с вином и сказал:

— Я пью за твое будущее, Юрек. Через год, в это время, ты уже отслужишь свой срок в армии, и я по­шлю тебя в Париж. Хочешь учиться в Сорбонне?

— Конечно, хочу! — воскликнул я.— А что бы я там изучал?

— Юриспруденцию или философию...— предложил отец.— Это уж ты сам решай!

Я не знал, что выбрать. Мать пыталась привить мне любовь к литературе. В последнее время она зачитыва­лась Прустом, который незадолго до того стал мировой знаменитостью. Его книги как раз начали переводить на польский язык. В дорогу она сунула мне «Ночи и дни» Домбровской, но, к сожалению, я так и не смог одолеть эту огромную книгу. Говорить о выборе профессии с от­цом мне не хотелось, потому что его и мамины вкусы были полной противоположностью, и притом по любому вопросу. Хотя, конечно, меня привлекала яркая, легкая жизнь отца и его жен, их постоянные путешествия и возможность швырять деньгами.

Что могла противопоставить этому мать, вечно скло­ненная над тетрадями, тихонькая, как мышка, ежеднев­но записывавшая в книжке расходов: «Яйцо — 5 гро­шей»? Я с гордостью выпил вино. То, что я мог открыто пить, утверждало мою семнадцатилетнюю зрелость.

— Что слышно в Венеции? — спросил я у Яди, рас­храбрившись от вина.— Вы, конечно, в восторге?

— Здорово было,— ответила она.— Я чуть не упала в воду.

Четыре года назад, движимый непонятным приливом отцовской любви и чувством вины перед брошенным сы­ном, старик взял меня в Венецию, на Лидо, где мы про­вели три месяца втроем: я, он и Марыся-актриса.

Этой дамочке было тогда тридцать с гаком. Крайне самовлюбленная, она вечно была не в духе и всегда повсюду опаздывала, так как без конца прихорашива­лась. Ей нравилось изображать из себя пресыщенную светскую даму, которую ничем не удивишь.

Однажды, когда мы плыли на речном трамвае от Пьяццале Рома по каналу Гранде и я таращил глаза на каменные кружева готических дворцов, а отец с улыбкой наблюдал мое изумление, Марыся вдруг изрекла:

— Венеция есть Венеция, не восхищаться ею нельзя, но мне кажется, что вода здесь и раньше пованивала, а теперь стала вонять еще больше, чем в мой первый приезд

— Потому что розовое облако любви уже не так плотно окутывает тебя, как прежде,— вздохнул, вдруг расчувствовавшись, отец. Но тут же подмигнул мне.

Они начали ссориться уже на второй день после при­езда. Марыся всегда хотела идти влево, когда отец сво­рачивал вправо, она часами жарилась на пляже, чтобы потом дразнить своим загаром завистливых подружек в Польше, и ничего не хотела посещать в Венеции, кро­ме лавок с бусами и серебряными украшениями. Отец мотался между нами, не зная, быть ли ему с Марысей, иными словами, просиживать ли с ней часами за бутыл­кой вина в кафе Флориана или показывать мне Вене­цию, Тинторетто и Тициана, а главное, ездить со мной на речном трамвае — мне это особенно нравилось.

Тогда отец еще желал Марысю: я часто слышал за дверью, соединявшей наши комнаты в отеле «Дарданел­лы», как поначалу они ссорились, понизив голоса, а по­том раздавался скрип кровати и приглушенные вздохи. Мне это было неприятно. Я вообще решил облегчить отцу жизнь, понимая, что торчу между ними, как колю­чая проволока, и стал часто выбегать из гостиницы, ког­да они ложились отдохнуть после обеда. Это помогло мне хорошо узнать Венецию. На речном трамвае я до­плывал по каналу Гранде до вокзала, а там по лабирин­ту улочек, мостиков и маленьких площадей добирался до Понте ди Риальто, а затем до Дворца дожей. Вся­кий раз я шел иным путем, расширяя круг своих прогу­лок; Я подолгу смотрел с мостиков на воду, потом от­правлялся на площадь Св. Марка, где покупал пакетики с горохом и кормил голубей (до войны в Варшаве еще не было такого количества голубей, которое могло бы загадить город, как теперь, а продавали их на знамени­той толкучке Керцеляк).

Колонны Дворца дожей были оклеены плакатами, изображавшими Муссолини в каске, ремешок от кото­рой стягивал тяжелый подбородок. «V il Duce!» — гласила надпись. Однажды, когда я разглядывал воин­ственную физиономию человека, который должен был вернуть итальянцам их национальное величие, и застыв­ших рядом с ним карабинеров в треуголках с красным и золотым кантом и в мундирах, какие носили еще сто лет назад, на Пьяццетте появился отряд чернорубашеч­ников. Они маршировали под звуки ритмично повизги­вавшего свистка, но толку от этого было мало: ряды колыхались, каждый шел сам по себе, и отряд выглядел как стадо гусей на шоссе. Под лучами венецианского солнца, на фоне ослепительного бело-розового Дворца дожей фашисты эти казались какими-то нелепыми шу­тами, а бумажные плакаты с рожей дуче, уродующие одну из самых красивых готических построек мира, — та­кими же недолговечными афишами, как и те, что были расклеены чуть поодаль, уже на обыкновенных стенах, и оповещали о представлении оперы «Сельская честь». «Il Duce ha sempre regione!» (Дуче всегда прав!) — орал я в лицо Марысе, когда она возражала отцу. Марыся искренне ненавидела меня.

Слушать оперу «Сельская честь» мы отправились втроем, и на этот вечер между нами наступило молчали­вое перемирие. Марыся вырядилась в красное шелковое платье, специально купленное по этому поводу. Отец был в летнем, цвета.кофе с молоком, костюме и белой шляпе и походил на богатого плантатора из Бразилии. Я был в .коротких штанах, с которыми навсегда прощал­ся после этого сезона.

Такой парадный выход втроем бесил Марысю: не дай бог, кто-нибудь еще подумает, что я ее сын! Ей было больше тридцати, но она твердо решила навсегда остаться юной, и ничто не могло поколебать ее решения. Ядреная, что называется кровь с молоком, бабенка эта любила покрасоваться своими формами и вопреки моде обтягивала зад. Она якобы бросила ради отца театр, чем в сердцах не раз попрекала его. Однажды отец то­же не выдержал и без всяких околичностей выложил ей правду-матку: ничего-то она, кроме «кушать подано», не играла, а чтобы ей дали приличную роль, ему надо было бы отвалить театру кругленькую сумму, но таких денег у него не было. Все это я обычно слышал за дверью, став свидетелем распада отношений между этими столь не подходившими друг другу людьми. И, может быть, мое присутствие даже способствовало этому. Должен признаться, я решил тогда ускорить сей неизбежный процесс и вылечить сорокапятилетнего глупца от этой чумы. В тот вечер мы плыли с Лидо на представление оперы «Сельская честь». Я, как всегда, бегал по палубе речного трамвайчика, но, оглядываясь то и дело на отца и Марысю, сидевших этакой нарядной парочкой, сразу же заметил пылкие взгляды, какими обменивались Ма­рыся и красивый черноволосый итальянец с ликторским пучком в петлице.

Отец сидел спиной к итальянцу и ни­чего не подозревал, а меня так и трясло от злости: до чего ж блудлива! Она, конечно, не могла рассчитывать на какой бы то ни было роман с этим незнакомым брю­нетом, так что все ее вульгарное кокетство было лишь искусством ради искусства. Видно, распутство было за­ложено в самой ее натуре.

Я подбежал к ней и, состроив капризную мину, гром­ко потребовал тоном избалованного ребенка:

— Мама, купи мне такой значок, как у этого госпо­дина! — и указал пальцем на пламенного фашиста.

Тот сразу же отвернулся, а Марыся — будто ее по щекам отхлестали — зарделась как девчонка. Отец, изумленный моей небывалой фамильярностью по отно­шению к Марысе, взглянул иронически сначала на меня, а потом на итальянца.

— Ты тоже хочешь быть фашистом? — спросил он.

— Я хочу быть таким красивым, как этот госпо­дин,— ответил я — чтобы дамы на меня засматривались.

Тут мой старик, пожалуй, что-то сообразил, потому что сразу же взглянул на покрасневшую до ушей Марысю. До самой площади Св. Марка мы шествовали в грозном молчании. Впереди неслась Марыся, в полуша­ге от нее — отец, а позади всех, довольный своей про­делкой, я. Теперь скандал был неминуем и мог вспых­нуть каждую секунду: Марыся клокотала от бешенства.

Всемирно известный салон под открытым небом освещали фонари аркад Прокураций и огни над боль­шим оркестром, расположившимся перед сценой-эстра­дой. На мраморных плитах площади стояли рядами стулья, в большинстве своем уже занятые зрителями, поскольку из-за Марысиных прихорашиваний мы при­ехали в последнюю минуту. В первых рядах усажива­лись сверкавшие бриллиантами дамы. Наши места бы­ли довольно далеко, во втором не то в третьем ряду от конца, что привело Марысю в состояние полной истерии.

— Как, — завопила она,— чтоб я сидела в такой да­ли?! Да я никогда в жизни дальше третьего ряда не сидела! Я бы вообще не пошла, если бы знала! Отсюда ничего не видно! Это называется «хорошие места»?

Напрасно отец втолковывал ей приглушенным голо­сом, что нынешнее представление — торжественное, историческое, что само присутствие на нем — уже честь, что отель «Эксцельсиор» закупил первые ряды для миллионеров и принцев… Взбешенная мадам, задевая сидев­ших, стала протискиваться меж стульев к выходу — те­перь даже мне было ясно, что она выросла в каком-то захолустье, в далекой провинции. Как раз в эту минуту на  подиум вышел  дирижер.  Это  был  сам   маэстро Масканьи,   почти   семидесятилетний   автор «Сельской чести», прибывший сюда, чтобы дирижировать своей оперой и снова пережить триумф, который одержал со­рок шесть лет назад. Появление автора отвлекло внима­ние наших соседей от бурно негодовавшей Марыси, ко­торая выбралась наконец в проход и помчалась к Двор­цу дожей. Красный от злости, но еще, увы, не созрев­ший для разрыва отец пустился следом за ней. И я промучился всю оперу один, так как мне было стыдно снова тревожить людей. К счастью, опера продолжалась всего около часа. Аплодисментам не было конца, но я, воспользовавшись тем, что все аплодировали стоя, ныр­нул за колонну и помочился, после чего побежал на розыски поссорившейся пары.

Лишь спустя многие годы я оценил красоту этого зрелища посреди знаменитейшей в мире площади. Кар­тина эта очень точно запечатлелась в памяти подростка, и позднее я мог мысленно любоваться ею, словно выну­той из альбома старой фотографией. Особенно часто я делал это в годы боли и страха: теплая, бело-розовая, ярко освещенная огнями Венеция, представление на площади, увертюра, которой дирижировал маэстро Масканьи... может быть, все это и было сном, но его уже никто не мог у меня отнять, и мне было легче пере­носить тяжкое время. Когда через двадцать пять лет я снова, еще не веря своему счастью, ступил однажды ве­чером на плиты площади Св. Марка, я увидел уже нечто иное, хотя все было на своем месте: и кони над притвором собора, и мавры с молотками на часовой башне, и магазинчики с бусами под аркадами Прокураций. Все было на своем месте, но все оказалось слиш­ком настоящим в сравнении с яркой, сохраненной в серд­це фотографией.

Я без труда нашел их на Пьяццетта, за столиком кафе против Дворца дожей. Ссора уже состоялась, и они сидели надувшись — отец, попивая фруктовую води­цу, она — коктейль (ее якобы приучили в театре пить, и теперь она ежедневно потягивала что-нибудь из креп­ких напитков). Они молча переживали свои обиды.

— Тебе понравилось? — спросил отец.

Он сказал это ровным тоном и казался спокойным, но я знал, что он сейчас готов был удушить Марысю. Она принадлежала к числу женщин, избалованных лю­бовниками. Уверенная в том, что полностью завладела мужчиной, Марыся даже не пыталась умерить свои капризы и вести себя в границах допустимого. Кроме того, она стала чрезмерно фамильярной. Марыся явно пола­гала, что вид ее обтянутого зада пробуждает в мужчине самца и автоматически парализует в нем всякую неза­висимость или чувство собственного достоинства. Поэто­му она позволяла себе топтать его гордость, глушила в нем всякое проявление характера и вообще делала из него тряпку, как бы доказывая этим собственное прево­сходство. В тот вечер я каким-то особым чутьем по­нял, что на этот раз Марыся сильно переборщила и в отце произошла необратимая перемена. Теперь я сказал бы так: количество стычек, скандалов и столкно­вений перешло в качество, и чары Марыси рухну­ли. Но тогда я еще ничего не слышал о диалектике и только чувствовал, что наступает неотвратимое: православный период в духовной жизни отца близится к концу.

— Мне очень понравилось! — весело ответил я. — Этот старик Масканьи так энергично размахивал своей палочкой, да и певцы были первоклассные! То-то мама обрадуется, когда я ей все расскажу! Она же так любит музыку... Да она бы, наверное, все отдала, только бы побывать сегодня на этой опере, даже если б ей при­шлось сидеть в самом последнем ряду!

Окончательно выведенная из себя Марыся вскочила и, зашипев, бросилась к пристани. Тут уж отец не вы­держал. Он быстро расплатился, и мы отправились вслед за ней. Возвращение в отель прошло при полном молчании, да и дома я не услышал за дверью ни ссоры, ни вздохов — вообще ни единого звука. Видно, старик решил проявить характер. В конце концов, платил-то за все он. Утром отец сухо сообщил мне, что наш отъезд наступит раньше, чем предполагалось, и на следующий день, который оказался серым и дождливым, мы сели в его «крайслер» и тронулись .в обратный путь, в Польшу.

Марыся, перепуганная молчанием отца, немедленно сменила тактику: во время всего путешествия она забо­тилась о нем, как о любимом дитяте. Из страха поте­рять хорошо оплачиваемое место она подсовывала ему бутербродики и раскуривала для него сигареты, когда он вел машину, и вообще стала тихой, податливой, пе­чальной и любящей. Но старик больше уже не позволил себя провести, и я полюбил его за это. Он принимал все ее услуги и любезности с вежливой улыбкой, со словами благодарности, но не коснулся и пальца ее. Я заметил в глазах Марыси холодный ужас: если он бросит ее, она нигде не найдет такого хорошего места, потому что вре­мя уже начинало слегка портить ее кожу, особенно шею. Когда мы делали остановки, он уходил со мной вдвоем, оставляя Марысю наедине с ее горькими мысля­ми. В  Варшаве они исчезли из моего поля зрения. В школе начались занятия, и Венеция понемногу стала бледнеть в моих воспоминаниях. Лишь через два месяца я узнал, что мой отец снова холост, а Марыся, получив отступного, ушла к какому-то саксофонисту, будущее с которым не внушало уверенности.

Итак, спустя четыре года, в день моего рождения, 24-го сентября 1938 года, я сидел со своим отцом-маго­метанином и его Ядей, дочерью дворника. Они уже вер­нулись из Венеции. У моего старика была явная склон­ность к дамам из простонародья. Я знал, что за эти брачные истории его бойкотируют в светском обществе Варшавы. Ни один буржуа, торговец, промышленник, чиновник высокого ранга или даже офицер не мог про­стить ему этой легкой, хотя и дорого стоившей смены жен: ведь каждый из них мучился с одной и той же супругой десятки лет, как бы ни задыхался он в тисках религиозных обычаев, общепринятых устоев или правил хорошего тона. Они завидовали его наглости и отваге — ведь отец открыто делал то, о чем они, неспособные вы­свободиться из своих оков, могли лишь мечтать, да и то в глубине души, и потому охотно прислушивались к на­шептываниям своих супруг, перепуганных поведением отца, пример которого был для них кошмаром, угрозой самому их существованию. Переход в магометанство и брак с Ядей, дворниковой дочкой, стал уже крупным скандалом и окончательно закрыл перед отцом все две­ри. Теперь он мог рассчитывать только на короткие мужские встречи где-нибудь в маленьком ресторанчике, да и то в полной тайне от «света». — На опере были? — спросил я.

— Были, на «Паяцах»… к сожалению, мы сидели в последнем ряду,— ответил отец, улыбаясь и заговор­щицки поглядывая на меня.— Но Яде очень понрави­лось.

— Страсть до чего люблю, когда красиво играют и поют, — подтвердила Ядя. Она переживала первый этап их супружеской жизни, восторгаясь всем, что с ней про­исходило, и не спускала глаз с волшебника-отца в ожи­дании все новых и новых чудес. Пока что у него не было с ней трудностей. Актрисочка Марыся когда-то тоже была такой. Но затем, после второго этапа, когда она привыкнет к заграничным вояжам, машине, особняку на Мокотове и нарядам, предстоит этап третий: жизнь с лысеющим мужем, который старше ее более чем на два­дцать лет, — все это наскучит ей и утомит ее, и она ста­нет оглядываться вокруг в поисках какого-нибудь же­ребчика, а потом начнутся капризы, выкрутасы, истери­ки, что займет от двух до трех лет, и, наконец, наступит катастрофа. Тогда отец сможет перейти в индуизм, если, конечно, ему позволит здоровье.

— Мы стоим у кратера вулкана, — сказал отец. — Вот-вот хлынет лава. Каждый спокойный день я считаю подарком судьбы. Не знаю, правильно ли я поступаю, позволяя тебе идти в армию. Все это непременно обру­шится именно на Польшу, так что мы все должны как можно скорее выехать в Америку.

— Да, да, в Америку! — размечтавшись, вздохнула Ядя и робко погладила отца по руке.

— Я иду в армию по призыву, — заявил я. — Это мой долг.

— Я как раз раздобыл для генерала прекрасный «крайслер»,— сказал отец. — И могу завтра же освобо­дить тебя от этого долга так же, как устроил направле­ние в Зегж. Ты выиграешь год жизни и спасешь шкуру.

— Еще чего! — воскликнул я. — И не подумаю!

Отец внимательно взглянул на меня.

— Понимаю, — кивнул он. — Я тоже так мыслил в твои годы и полез в легионы. Потом у меня это прошло.

— Потому что ты взялся за торговлю автомобиля­ми, — презрительно изрек я.— И у тебя много денег. Ро­дина дорога бедным. Я, например, пойду в армию с удо­вольствием.

— Уж больно паршивое время, — вздохнул отец.

Больше мы об этом не говорили — заиграла музыка. Блестящий поручик в облегающем фигуру мундире звякнул шпорами возле нашего столика.

— Разрешите  пригласить  вашу  дочь! — обратился он к отцу.

— Хочешь потанцевать с паном поручником, дет­ка? — добродушно спросил отец. Видно, он избрал но­вую тактику. Ядя растерялась. Конечно, ей хотелось по­танцевать с изящным кавалеристом, но она не знала, говорит ли отец серьезно или вздумал ее испытать. — Потанцуй, если тебе хочется, — продолжал отец.— Веселись, пока можно. Кто знает, продержится ли мир на этой земле еще хоть три недели!

— Насчет этого не беспокойтесь, — улыбнулся пору­чник с таким превосходством, будто именно ему были точно известны судьбы мира.

Ядя встала, ничего не понимая, и отправилась танце­вать слоуфокс под названием «На седьмом небе». Пору­чник танцевал по всем правилам, двигаясь пружинисто и изящно, и, держа Ядю на некотором расстоянии от себя, вел обольстительные речи, чаровал ее своим мун­диром. Паркетный круг для танцев заполнился парами, и поручник отплыл от «папеньки» как можно дальше. Я завидовал замечательной упругости его тела, его кра­сивому мундиру, а главное — его звонким шпорам.

— Не знаю, правильно ли ты поступаешь, сынок; — вернулся к своей мысли отец. — Нам грозит огромный взрыв. Эта страна изойдет кровью. Мы смогли прожить двадцать лет спокойно только благодаря удачному сте­чению обстоятельств, но это уже не повторится. Конеч­но, я не могу взять с собой еще и твою мать...

— А Ядю можешь! — огрызнулся я.

Не думай, что я слеп,— ответил отец. — Она хоро­ший материал для лепки. А я последний раз играю в Пигмалиона. В будущем я вижу ее интеллигентной мо­лодой женщиной, любознательной, терпимой, влюблен­ной в своего создателя, отвергающей поклонников...

Он вдруг умолк, должно быть, я не сумел придать своему лицу выражение должной серьезности. Взглянув на меня, он почесал лысину.

— Может, об этом не следует говорить, но самое главное — как я себе ее представляю. Меня в данный момент не интересует, какова она на самом деле. Мо­жет, Ядя всего лишь глупое создание, а может, и мел­кая шлюха, которая пойдет к тому, кто даст больше. Я люблю образ, который вообразил себе, который сам придумал, и пусть это даже неправда — мне приятно видеть ее с ореолом вокруг головы. Когда я пойму, ка­кая она в действительности, все будет кончено. Не смей­ся надо мной, молокосос, и не смотри, прижалась ли она к этому офицеришке, когда-нибудь ты это поймешь и простишь отцу его странные поступки.

У старика, наверное, были глаза на затылке, потому что, когда солист пропел: «Пылко ты ко мне тогда при­жалась вдруг и возликовало все вокруг», — в толпе мелькнули прильнувшие друг к другу поручник и Ядя.

— Во всяком случае, можешь рассчитывать на меня, мальчик, — сказал отец. — Через год, в твой следующий день рождения, можешь готовиться к отъезду за грани­цу, если, конечно, ничто не помешает. Где бы я ни был, я займусь твоим будущим. Тебе надо только решить, кем ты хочешь стать.

Говоря это, он нежно смотрел на меня. По мере того как отец старился, чувства его ко мне теплели. Но он жил в мире, чуждом мне, поскольку в нем не было места ценностям, любовь к которым привили мне мать и школа. Отец отталкивал и притягивал меня одновре­менно, иногда я любил его, иногда ненавидел. Будто ревнивая женщина, я хотел, чтобы он все время занимался мной, и мне казалось, что он любит меня тем больше, чем больше тратит на меня денег. Только из этих соображений я и принял его предложение учиться в Париже, а если говорить начистоту, я предпочитал Варшавский университет, где учился бы среди своих.

Поручник подвел Ядю к нашему столику, лихо звяк­нул шпорами и удалился. Лицо Яди пылало от одер­жанного успеха.

— Он назначал мне свидание на субботу. Я говорю: мы, мол, уезжаем, а он: «Я в Варшаву за вами приеду, украду вас и умчу на коне, тогда папенька на все согла­сится».

Я расхохотался, отец тоже довольно искренне рас­смеялся, и мы выпили последнюю рюмку за мое здо­ровье и успехи в жизни. Мне захотелось полюбить ка­кую-нибудь молодую прекрасную девушку огромной бескорыстной любовью. Возбужденный вином, я долго вертелся и вздыхал, лежа в комнатке в пансионате. Но полночи я не дождался: в десять часов я уже спал крепким сном праведника.

 

24 СЕНТЯБРЯ 1939 ГОДА – МОЕ ВОСЕМНАДЦАТИЛЕТИЕ

У меня чудом сохранились какие-то отдельные запи­си, и потому я более или менее верно могу восстановить этот день. В полночь я улегся на письменном столе и накрылся одеялом. Артиллерийские снаряды громыхали редко, и я быстро уснул. В шесть утра меня разбудил капрал Здяра, в ту ночь дежурный по коммутатору. Я знал, в чем дело: прервана линия связи с Замком. По этой причине меня за последние сутки будили уже несколько раз. Я слез со стола, сполоснул лицо водой из таза — водопровод уже был разрушен налетами — и вы­шел. В комнате на первом этаже, которую я занял, бы­ли выбиты все окна, и я основательно мерз, укрываясь лишь одним одеялом. Надо было покончить с бравадой и перейти, как другие, в подвал. Возле коммутатора, установленного в коридоре подвала, меня уже ожидали старший телефонист Карчевский, до войны вагоновожа­тый городского трамвая, и рядовой Вальчак, слесарь, имевший маленькую мастерскую, оба родом с Праги. Этот район города я теперь только и узнавал толком, потому что до войны жил в северной части, а сюда, на другой берег Вислы, приезжал главным образом в зоо­сад, полюбоваться обезьянами да покататься на канат­ной дороге в луна-парке.

В шесть пятнадцать утра мы вышли из здания управления окружной железной дороги на Тарговой улице. Слесарь нее полевой телефон и сумку с инстру­ментами, вагоновожатый — шест с рогаткой. Я, моложе их по крайней мере лет на пятнадцать, был подхорун­жим и командовал отделением, сколоченным несколько дней назад из остатков солдат всевозможных подразде­лений. Телефонную связь между артиллерийским командиром, расположившимся в здании управления же­лезной дороги, и его начальством в Королевском Замке, мы установили, развесив провод на деревьях по улицам Тарговой и Бруковой до домика на берегу Вислы, где я сам лично соединил наш провод с подводным кабелем, заготовленным когда-то про черный день; линию по дру­гую сторону Вислы мы уже не обслуживали.

С тех пор, как вражеское кольцо вокруг Варшавы сомкнулось, неприятельская артиллерия не только обры­вала наш кабель, но часто сбрасывала с деревьев и тех, кто пытался его чинить. Таким образом, работа наша превратилась в постоянное испытание судьбы –  попадут? не попадут? Я никогда не отличался склонностью к азарту, а споры «на американку», когда проигравший был обязан выполнить любое требование победителя, просто вызывали во мне страх и отвращение. Война шла всего три с половиной недели, и я не успел еще прими­риться с внезапностью смерти, хотя вокруг меня люди гибли с первого же дня. Внезапная смерть была понят­на на поле боя, где мы стреляли во врагов, а они — из самого разнообразного оружия — в нас. Сюда же, на Тарговую улицу, смерть прилетала издалека, она была адресована городу, а людям доставалась случайно, как роковой выигрыш в адской лотерее. К несчастью, этих выигрышей становилось все больше, ибо все больше снарядов обрушивалось на город.

В эту пору утреннего обстрела Тарговая была совер­шенно пуста. Почти во всех подворотнях теснились обоз­ные телеги самых различных частей. Только возле пе­карни стояла небольшая толпа да вокруг колодца во дворе была очередь с ведрами и чайниками: рисковать жизнью стоило только ради хлеба и воды.

Мы шли, держа значительный интервал, чтобы не погибнуть всем сразу от одного снаряда, однако сейчас в воздухе время от времени рвалась шрапнель, поражая все вокруг, и попытки как-то увернуться от нее были лишены смысла. Переходя на другую сторону Тарговой и внимательно оглядывая кабель, протянутый какими-то идиотами прямо по воздуху, словно специально для то­го, чтобы осколки кромсали его, мы миновали могилы жертв, спешно похороненных посреди скверика: жители Праги лежали там рядом с солдатами — уроженцами самых различных и отдаленных от Варшавы деревушек. Уже в течение нескольких дней дым пожаров заслонял солнце, и сейчас неподалеку тоже горели дома. Где-то кружили над целью тяжелые бомбардировщики «дорнье»: их гуденье я сразу же распознавал с тех пор, как они налетели на нас у берегов Нарева и наш утренний кофе смешался с кровью.

Вагоновожатый, который шел первым, поднял шест: с дерева печально свисал кабель. Ловким движением он сбросил его на землю и двинулся к следующему дереву. Слесарь уже подключал аппарат к линии. Все это пору­чалось у них молниеносно — их ловкость возрастала от страха. «Дорнье» сбрасывали бомбы где-то в районе Грохова. А над нами рвалась шрапнель. Слесарь вызвал наш коммутатор и, поговорив с дежурным, направился к вагоновожатому, который уже успел устранить обрыв. Я был им совершенно не нужен как командир — их не надо было ни подбадривать, ни вести в атаку, они вы­полняли техническую работу, с которой справились бы и без меня, я был всего лишь как бы третьим линейщи­ком, но должен был рисковать своей шкурой, иначе как бы я мог жить вместе с ними? Слесарь дозвонился до Замка, вагоновожатый поддел кабель рогаткой и забро­сил его на дерево. И тут я вдруг увидел большого попу­гая: серого, с красным хвостом. Он неподвижно сидел на самой нижней ветке, не обращая ни малейшего вни­мания на взрывы снарядов и свист осколков. Я поднес руку к самому его клюву, тогда попугай перепрыгнул ко мне на руку и уселся на указательном пальце. Осторож­но неся попугая, я подошел к своим солдатам.

— Это Попка,— со знанием дела заявил вагоново­жатый.— Попка с красной ж… Королевский попугай. Сидел в зоосаде в большой клетке, сразу же направо.

— Да чего в нем толку-то,— недовольно буркнул слесарь.— Мясо у него, поди, темное и жилистое, с него только блевать будешь. Айда лучше в зоосад, может, какого кабана или хотя бы антилопу подстрелим.

— Этой идеей уже давно воспользовались другие,— успокоил его я.

Я шел быстро, держа попугая на вытянутой руке. Птица вообще не двигалась, как видно, проведенные в неволе долгие годы лишили ее инициативы. Лязгнули, стукаясь о булыжную мостовую, осколки шрапнели. Блеснули горячие куски металла.

— А мы его на суп, бульон из него сварим,— сказал примирительно вагоновожатый.— Не то изжарить можно. На сале.

Раздался ужасный свист, и мы плашмя упали на мостовую. При свисте шрапнели мы все падали на зем­лю ничком, и хотя это ни от чего не спасало, удержать­ся и не упасть было трудно — автоматически срабатывал инстинкт самосохранения. Прижимаясь к породившей его земле-матушке, человек чувствовал себя в боль­шей безопасности. Попугай же взлетел с моего пальца и уселся неподалеку на булыжнике. Я встал, попугай снова прыгнул мне на палец, и мы пошли дальше.

У стены лежала женщина с рассеченной шеей, пустое ведро скатилось на мостовую. Со стороны левобережной Варшавы в небо бил серо-зеленый дым. Мы вбежали в здание железнодорожного управления. Восстановлен­ная нами линия еще действовала. Я вдруг вспомнил, что сегодня день моего рождения.

— Панове, стыдно говорить об этом в присутствии взрослых, но мне сегодня стукнуло восемнадцать лет,— объявил я.— Приглашаю вас в свою комнату выпить по этому поводу рюмочку.

Мы вошли в мою комнату на первом этаже. Я про­должал нести попугая на пальце. Это была дьявольски равнодушная ко всему птица. Я поставил ее на письмен­ном столе и вытащил из канцелярского шкафа бутылку вишневки, которую нашел в брошенной хозяевами чи­тальне в доме напротив. Закуской должен был послужить паек, выданный на завтрак,— ячменный кофе и кусок хлеба. Я разлил водку по кружкам.

— Идет подмога Варшаве,— торжественно заявил вагоновожатый, когда мы входили в комнату.— С восто­ка шагают красные, с запада в Гдыню плывет громад­ный английский флот.

— Ладно, Юзек, об деталях не будем, выключай мо­тор,— прервал его слесарь.— Мы что ни день про это не одно, так другое слышим. Так что веры в человеке вовсе мало стало.

— Вера верой, а как же это понять, если весь мир спокойно смотрит, как из большого города в центре Ев­ропы отбивную делают, а?

— Какой же это центр Европы, Юзек! — рассмеялся слесарь.— Так себе городишко, ничего особого, а хлопот с ним вечно не оберешься. Может, когда-нибудь нас и оценят по справедливости, да мы-то уже все в могиле будем...

— Ты что болтаешь! Вот бессовестный! — возмутил­ся вагоновожатый.— Юреку нынче восемнадцать равня­ется, а ты об могилах речь завел. Ваше здоровье, пан подхорунжий!

Я подсунул попугаю кусочек хлеба. Он принялся медленно есть. Мы выпили вишневки. Было около деся­ти утра, а в такую раннюю пору мне достаточно было выпить и малую толику, чтобы почувствовать в голове приятное кружение. Пить меня научили в армии. Мать вообще не терпела в доме спиртного, и я мог выпить не больше рюмки. Но в казарме однажды ночью меня схватили ребята, двое держали, а третий лил мне в рот из стакана спирт, подкрашенный «соком Карпинского».

Напрасно я прятался в сортире, напрасно бегал от них — в конце концов они все равно меня ловили и я пил. Не мог же курсант военного училища просить по­щады в таком серьезном деле! Мало того, я должен был еще и платить за это, потому что курсанты всегда были с деньгами не в ладах, а тут они еще пронюхали про отцовы «дотации». Не имея возможности видеться со мной лично, старик присылал деньги, а однажды, в какое-то из воскресений, когда из-за тревожной обстановки уже перестали давать увольнительные, он явился ко мне на своем «крайслере», к счастью, без Яди, потому что и так все училище загудело от новости: «Слыхали? У Бялецкого отец миллионер». Именно за это мне и до­сталось от капрала Лукасика, согнавшего с меня семь потов: «.. .на ту высотку бегом марш, кругом, бегом марш, ложись, встать, ползти, воздух, прячьсь, я вам покажу, вы, Бялецкий, меня попомните, здесь ар­мия, а не бордель, папенька за вами не уберет, три дня нужники драить, бегом марш, кругом, бегом, марш!» По­том, после училища, сразу же перед войной наступили новые страдания, связанные с водкой, но теперь я уже мог спокойно выпить вишневку за собственное здоровье.

И тут снаряд угодил в наше здание. Он попал, веро­ятно, двумя этажами выше, но, видно, это был снаряд крупного калибра, потому что нас расшвыряло в разные стороны, кофе и вишневку сбросило на пол, а попугай взлетел со стола и уселся на калорифере. «Я люблю-у-у тебя, дурр-рак!» — ни с того ни с сего заорал он.

— Вот-те и конец банкету..— вздохнул слесарь. Мы стряхнули с себя пыль и штукатурку.

— А я здесь, вон, напротив, на Виленской восемна­дцать, у одной дамочки бывал, женихался вроде бы,— сказал вагоновожатый, выглядывая в окно.— Но после быстро скумекал, что она меня при себе держит, чтоб позлить своего разлюбезного, пекарь у нее был, так что я набил ему морду и ушел навсегда. Мог ли я подумать, что буду воевать здесь, рядом с ними?

— Ну как, Юзек, попросим этого попугая пройтиться о нами? — спросил слесарь.— Какое-никакое, а горячее обязательно должно быть на день рождения подхо­рунжего!

— Подарите жизнь этому попугаю, панове! — ска­зал я.— А я взамен постараюсь угостить вас шикарным ужином.

— К водке и то у них, у бандитов, уважения нету! — вздохнул слесарь, грустно глядя на разлитую по полу вишневку.

Мы всухомятку жевали хлеб, побеленный штукатур­кой. В волосах у нас, наверное, тоже было полно песку.

Загрохотала полуобвисшая дверь в комнату.

— Обрыв на линии к Замку! — заорал старший ря­довой Ямрод. В его голосе послышалось удовольствие от того, что можно нарушить прием, на который его самого не пригласили.

Я подсунул попугаю палец, и мы все вчетвером дружно отправились искать обрыв. Артобстрел несколь­ко утих, зато прибавилось пожаров, потому что самоле­ты уже несколько дней кряду сбрасывали зажигалки. Обрыв мы нашли на Бруковой улице, у самой Вислы. Оттуда открывался красивейший вид на Варшаву в ды­му пожарищ. Конец кабеля запутался в листве дерева, и вагоновожатый не мог снять его шестом. Мы смотре­ли на это дерево из подворотни, и никому из нас не хоте­лось выходить на улицу и карабкаться на него. Мы переживали явный кризис энтузиазма и самоотвер­женности. А ведь я представил их обоих к «Боево­му кресту», еще когда мы прыгали по картофельным и капустным полям далеко от Варшавы; они и впрямь были отважными на поле боя! Но здесь, на улицах варшав­ской Праги, когда нас окружили в самом сердце стра­ны, отвага уступила место парализующей горечи.

Эта катастрофа перерастала понимание восемнадца­тилетнего парня. Я чувствовал себя сопляком, которого выпороли ремнем за несовершенные проступки. Но я был командиром и должен был действовать. Я мог от­дать приказ, но вместо этого протянул вагоновожатому винтовку, перебросил попугая на палец слесаря, а сам полез на дерево. Вражеские артиллеристы словно толь­ко того и ждали: тут же над головой у меня начали с воем проноситься снаряды. Оба моих приятеля, стоя в подворотне, смотрели, как я высвобождаю запутав­шийся в ветвях кабель. Улица немедленно опустела, и только обозные кони во дворах ржали от страха. Их и так вскоре ожидала смерть на бойне во имя спасения жителей столицы, которых надо было обеспечить мясом.

Да и куда им было тащить свои телеги? Здесь был ко­нец их скитаниям. Я распутывал кабель непослушными пальцами, а он никак не поддавался мне. И по спине у меня бегали мурашки от страха, В конце концов я вырвал этот чертов провод вместе с веткой и сбросил на землю. Спрыгнув вниз, я так отбил пятки, что боль от­далась даже в коленях. Я взял из рук слесаря попугая, а слесарь, выбежав на тротуар, схватил оба конца кабеля и стал лихорадочно соединять их. Казалось, по ту сторо­ну Вислы горит вся Варшава.

— Через полчаса наше дежурство кончится,— ска­зал вагоновожатый.— Я на минутку домой сбегаю, ладно?

— Это как так домой?! — взбеленился я.— Тут вой­на идет, а он «домой сбегаю»! Да я тебя прикажу рас­стрелять за дезертирство! Вернешься к ужину?

— Если не пристукнут по дороге.

— Не имеют права! — твердо ответил я.— Я даже слушать об этом не желаю, понятно? А уж если в тебя попадут — берегись! Накажу со всей строгостью, так и знай. И что это вообще за идиотство — воевать возле собственного дома!

— Стер-рва! Твою мать...— прокричал попугай.

Мы задумчиво взглянули на попугая. Видно, он под­вергался в зоопарке самым разным влияниям. Слесарь соединил наконец провода, вагоновожатый дозвонился до коммутатора, и мы вернулись в здание управления. У входа нас обогнал маленький грузовичок, в котором было несколько безжизненных тел. У самого края кузо­ва лежала грузная женщина, обе ноги ее были оторва­ны выше колен, толстые обрубки-бедра подрагивали от тряски. Я отпустил слесаря и вагоновожатого (каждый день они отправлялись домой отдохнуть) и передал де­журство капралу Маевскому.

—Нынче ночью вам придется дежурить на комму­таторе,— с удовольствием сообщил он мне.

— Это почему же? — возмутился я.

— Потому что капралу Байко оторвало руку, и вам придется теперь дежурить вместо него.

— И где его черти носили! — проворчал я.

— Стоял в очереди за пирожными на Инженер­ской,— пояснил Маевский.— Какая-то сволочь пустила слух, что будут пирожные, и сейчас же набежало целое стадо баранов. А откуда тут возьмутся пирожные, спрашивается? Пан подхорунжий, уступите попугайчика, а? Заплачу по весу, сколько потянет.

— И не подумаю! — зло рявкнул я, но тут же прику­сил язык и вытянулся в струнку, потому что по коридо­ру шел, приближаясь к нам, командир дивизии, а за ним свита офицеров.

Коренастый, плотного сложения полковник с камен­ным лицом, изрытым морщинами, шел тяжело, слегка наклонившись вперед и глядя куда-то вдаль. Должно быть, его угнетала ответственность и разъедала горечь поражения. Мы стояли неподвижно, как статуи, покамест он не ушел. Я почувствовал себя слабым, трусливым щенком.

Презрительно взглянув на Маевского, я покинул подвальный коридор и, поднявшись на первый этаж, стал поочередно открывать двери служебных помеще­ний в поисках новой квартиры. На этот раз я решил занять комнату с окнами во двор, где вероятность попадания снарядов была меньше.

Мне понравился кабинет начальника отдела с пись­менным столом, двумя креслами и козеткой. При виде стекол и окнах я радостно потер руки. Еще вчера в этом кабинете работали, но с каждым днем обитатели дома спускались все ниже, и теперь освободились помещения даже на первом этаже. Начиналась варшавская под­вальная жизнь. Я, не мешкая налепил на дверь бумаж­ку с надписью «Центр связи дивизионной артиллерии», перенес из разгромленной комнаты одеяло и туалетные принадлежности, напоил попугая из пепельницы, поиг­рал разными печатями и штемпелями на столе началь­ника, вымыл в тазу нос и кончики пальцев, засунул по­пугая в вещмешок, запер дверь на ключ и спустился и подвал. Там под охраной дежурного по коммутатору стояло мое сокровище — велосипед. Этот велосипед мар­ки «Ормонд» подарила мне в Сероцке какая-то женщи­на, муж которой тоже ушел на войну. Ей было жаль смотреть, как я плелся после ста километров отступле­ния. Поражение не остановило взрыва самоотвержен­ных чувств, оно наступило слишком быстро, чтобы люди могли осознать, что это конец. Впрочем, ежедневно ожидалась помощь.

Близился полдень. Я надел на спину вещевой мешок с попугаем, хранившим удивительное спокойствие, и, бодро завертев педалями, отправился в путь. До моста Кербедзя я доехал в одну минуту, так как на Зыгмунтовской почти не было обстрела. Горела гимназия Вла­дислава IV. Теперь мне надо было проскочить через мост — и это был немалый риск. Вражеские батареи еще несколько дней назад пристрелялись к мосту, и сто­ило хоть кому-нибудь появиться на нем, как на него обрушивался шквал шрапнели. Снаряды рвались тут же над железной конструкцией, и осколки звякали, ударя­ясь о решетки. Все находившиеся на мосту неминуемо становились жертвой артиллерийского обстрела. Вот и теперь лежали трупы солдат, два убитых коня и разби­тые телеги — урожай утреннего обстрела. Мост очища­ли только ночью, когда артиллеристы отдыхали.

Возле моста я слез с велосипеда, чтобы пропустить три обозные телеги, ехавшие в Варшаву. На мосту, тут же возле берега, валялась лошадь с раздавленным хребтом, как видно, еще теплая, ее придавил артилле­рийский зарядный ящик. Пока я разглядывал лошадь, к ней бросилось двое гражданских с ножами. В мгнове­ние ока они вырезали из ее зада по куску мяса и пусти­лись наутек вместе со своей кровавой добычей. Телеги, которые я пропустил, уже вовсю неслись по мосту. Обоз­ники изо всех сил хлестали по крупам здоровенных лошадей, а те, ошалев от боли, тяжело топали, круша по дороге останки людей и лошадей. Мост глухо гудел. Как только отчаянно мчавшиеся лошади достигли сере­дины моста, над ними разорвались первые снаряды. Ра­зогнавшиеся першероны вдруг взвились на дыбы, раз­рывая упряжь и переворачивая телеги, на мостовую посыпались мешки, лопаясь и сея вокруг что-то серое. Спустя минуту снова воцарилась тишина. К нашему бе­регу опрометью бежал единственный уцелевший обоз­ник.

Теперь подошел мой черед: я вскочил на велосипед и с какой-то безумной яростью нажал на педали. Мне пришлось лавировать между лошадьми с развороченны­ми животами, трупами солдат, оторванными челове­ческими конечностями, дышлами телег и кучами рас­сыпавшейся крупы. К счастью, опыт последних дней сделал из меня первоклассного велосипедиста. Да и противнику было лень стрелять из пушек по воробьям: подумаешь, какой-то сопляк на велосипеде! Мое обозлен­ное воображение рисовало мне этих артиллеристов гре­ющимися на сентябрьском солнышке возле своих орудий где-нибудь в Вавре или под Виляновом, я так и видел, как они дымят своими сигаретами «Реме» и жрут наших кур, а наблюдавший за мостом, глядя в мощный цейсовский бинокль, кричит в радиотелефон со своего наблюдательного пункта или из самолета: «Одиночный велосипедист!» — «Черт с ним! — сплевывает командир батареи и, отпив из бутылки пива, заканчивает спор о польской войне словами: — Если бы их Пилсудский был жив, до всего этого не дошло бы!» В то время немцы относились к числу тех немногих народов, которым офи­циальная пропаганда могла внушить для успокоения со­вести все что угодно.

Итак, я продолжал шпарить среди останков людей и лошадей, и мне удалось проскочить через мост. Разо­гнавшись от страха, я сразу же одолел крутизну Нового Зъязда. Королевский Замок продолжал дымить, как по­лупогасший костер, купола часовой башни словно и не бывало, а от черепичной крыши осталось одно воспоми­нание. Сюда, к подвалам Замка, и была протянута наша чертова линия связи. Я въехал на Краковское пред­местье: черный дым валил в небо из домов между Ме­довой и Трембацкой, а люди бегали с ведерками, как муравьи в разворошенном муравейнике. Я пронесся по Медовой и вылетел на площадь Красинских.

У памятника Килинскому прямо под открытым небом возник мясной ряд с самообслуживанием: здесь были свалены собранные со всего района конские тру­пы, и толпа любителей вырезала из них куски мяса. Возле тротуара уже третий день стояла новехонькая го­лубая «шкода популяр», брошенная кем-то из-за отсут­ствия бензина. Придет и ее черед: после капитуляции, успокоив голод, предприимчивые мясники иного рода обдерут и ее до самого железного скелета.

На Банифратерской шмыгала из ворот в ворота ев­рейская беднота в развевающихся лапсердаках — им уже было не уйти от своей судьбы.

Теперь мне предстояло проскочить жолибожский ви­адук над путями Гданьского вокзала. К нему вражеские артиллеристы тоже пристрелялись, осыпая его снаряда­ми в промежутках между принятием пищи. Рядом, на валах форта Траугутта, в первые дни сентября раз­местилась зенитная батарея, мы радовались тогда ее но­веньким пушкам и ловкости орудийных расчетов. Теперь здесь остались лишь огромные воронки и мертвая, накренившаяся зенитная пушка. Со стороны Цитадели до­носились разрывы снарядов. На виадуке догорал разби­тый грузовик и торчало, нацелившись в небо, дышло нагруженной пестрым тряпьем извозчичьей пролетки. На мостовой лежало корыто с большой дыркой посреди­не. Я удачно проскочил виадук и спокойно покатил по пустым улочкам Жолибожа.

Вскоре я остановился у невзрачного домика, какие строились тут в двадцатые годы. Домик этот оставил матери и мне мой отец, когда впервые менял вероиспо­ведание. Двери были открыты. Я втащил велосипед в коридор и крикнул: «Я здесь, мама!» Мать вышла из кухни как привидение. Я заметил в темноте, что волосы ее совсем побелели.

— Что случилось? — воскликнул я.— Ты поседела от страха?

Мать тряхнула головой, отчего вокруг поднялась ту­ча пыли. К ней вернулся дар речи:

— Ты же сам велел мне прятаться во время обстре­ла подальше от наружных стен!

— Конечно, там меньше риска!

— Ну вот я и спряталась подальше от стен,— отве­тила она с горечью и распахнула дверь клозета. Он дей­ствительно помещался между кухней и маленькой ком­наткой, так что с каждой стороны его ограждало по две стены. В клозете сейчас все было завалено штукатуркой и щебнем. Среди обнажившейся на потолке дранки зло­веще торчал стальной клюв артиллерийского снаряда.

— Да это же чудо! — заорал я.— Он застрял прямо у тебя над головой, не взорвался!

— Никакое не чудо. Скорее вредительство,— провор­чала мать.— Ведь я сегодня полдня мыла клозет! У нас стояли солдаты, деревенские парни, которые не умели пользоваться стульчаком. Они все время становились на него ногами, и не было силы, которая могла бы их убе­дить, что на него надо садиться. Нам столько еще нуж­но сделать для просвещения нашей страны, а немцы разрушают Варшаву! Ты только посмотри, как выгля­дит мой бельевой шкаф!

Я помчался на второй этаж. В спальне матери под туалетным столиком лежал снаряд тяжелой артиллерии калибра 155, без детонатора.. Он влетел через крышу» пробил потолок и здесь, в комнате, развалился: набитый взрывчаткой корпус бессильно откатился к стене, а де­тонатор наискось пробил шкаф с бельем и пол и застрял в дранке над клозетом, тут же, над головой матери.

— Посмотри на это белье! Посмотри на простыни и скатерти! Посмотри на мою венецианскую шаль!

Я родился через девять месяцев после свадебного пу­тешествия родителей в Венецию, так что кремовая шаль была несколько старше меня. Теперь в ней чернела огромная, обгоревшая по краям дыра. Шаль эта была единственным вещественным напоминанием о недолгом счастье матери.

— Кажется, чешского производства,— сказал я, рас­сматривая снаряд.— Что ж, да здравствуют чехи! А по­жевать есть чего-нибудь?

Мать, женщина в высшей степени нервная, броси­лась вниз по лестнице и уже у самой кухни крикну­ла мне:

— Да ведь сегодня у тебя день рождения! Мой руки!

Я вымыл в тазу руки, шею и лицо, а потом в той же воде еще и ноги. Они потели в сапогах, и я старался мыть их как можно чаще.

Только сейчас я вспомнил о попугае. Я вынул его из мешка и поставил на столе в столовой. Он недовольно отряхнулся и закричал: «Я люблю-у-у тебя, дурр-ррак!»

Снаряд не разбил ни одного окна. Стол был накрыт на три персоны, стояли три рюмки, посреди стола по­блескивал хрустальный графинчик с настоянной на ли­монных корочках водкой. Из кухни вкусно запахло. Спустя минуту мать внесла на тарелке огромный биф­штекс.

— Боже! — вскричал я.— Откуда это у тебя?

— Из сада,— пояснила мать,— Солдаты похоронили здесь любимого коня и дали мне кусок вырезки для больного ребенка.

Я взглянул в окно, выходящее в сад. Посреди газона желтый квадрат свеженасыпанной земли говорив о том, что именно здесь и нашел упокоение бывший рысак.

— Не ходи туда, потому что они повсюду разброса­ли гранаты. Здесь был вчера твой отец и чуть не лишил­ся руки.

— А что у отца? — воскликнул я обрадованно, так как с самого начала войны ничего не знал о нем.

— Бомбежки сделали его более человечным,— сооб­щила мать.— Напугали они его, что ли, во всяком слу­чае, твой отец принес мне сахар, кофе, чай, бутылку спирта и три коробки шоколада «Ведель». Он решил, что теперь я продержусь до конца войны, до самого падения Берлина. К сожалению, здесь была бабушка, и между ними сразу же вспыхнула ссора.

— Бабушка сказала ему все, что думает о его по­следней жене?

— Не только. А потом, крикнув, что в доме, где бы­вает этот Синяя Борода, ее ноги больше не будет, хлоп­нула дверью и ушла, хотя был обстрел.

Бабушка, мать моей матери, отличалась двумя чер­тами: великой энергией и тем, что говорила всем правду в глаза, Она постоянно уходила из чьего-либо дома — от каких-нибудь знакомых или родственников, заявляя, что ее ноги там больше не будет.

— Вот и сегодня ее нет,— вздохнула мать.— Пойду схожу к ней. А то ведь там тоже мог упасть снаряд.

— С бабушкой ничего не случится! — убежденно воскликнул я.

Мать снова вздохнула и героически подняла рюмку. До сих пор она никогда не пила при мне спиртного.

— За твой успех в жизни, Ежи! — сказала она.— Мне страшно за тебя. Я бы хотела, чтобы ты прожил жизнь умно...  Когда ты  поступишь в университет, Юрек?

Я пожирал бифштекс, как оголодавшее животное. Не время было думать об университете, когда все во­круг рушилось. Мать выпила свою рюмку маленькими глотками, в глазах у нее блеснули слезы. Голодный по­пугай подполз к моей тарелке и клюнул последнюю кар­тофелину.

— А у тебя все глупости в голове,— вздохнула мать.— Ты хоть что-нибудь читаешь в свободное время?

— Напротив  нас  читальня,— сказал я,  облизывая тарелку.

Мать подала чай и открыла коробку шоколада.

— Что ты сделаешь с этим попугаем? — спросила мать.

— Может, он принесет мне счастье?

— Какое же может быть счастье, когда кругом столь­ко несчастья! А может, этот попугай вытянет билетик с известием, что к нам идут на помощь? Ведь только помощь может спасти нас! Почему она не приходит, Ежи? Что говорят офицеры?

Помощь, помощь! — обозлился я.— А когда это хоть кто-нибудь приходил к нам на помощь? Препода­ешь историю в школе, а задаешь такие вопросы?

— Но ведь у нас есть союзники! — воскликнула она.

— Мы должны справиться сами! — твердо заявил я.— Что это за народ, который только и делает, что ждет помощи?

— Ох, сынок, да ты не умнее этого попугая.— по­качала головой мать.— Если нам никто не поможет, мы снова исчезнем с карты мира. Боже, как недавно это было...

— Что? — лениво спросил я, целиком поглощенный шоколадками.

— Независимость... Какое это было для нас счастье... И вот снова.,.— она замолчала, боясь рас­плакаться.

Я слопал полкоробки конфет и допил чай. Пора было двигаться. Поднявшись и снова сунув попугая в веще­вой мешок, я поцеловал мать.

— Придешь завтра обедать? — спросила она.

— Если...

— Если тебя не убьют, если не взорвут мост Кербедзя, если не захватят Варшаву… У меня остался еще один бифштекс. Дай бог, чтобы следующий день твоего рождения мы могли отпраздновать в радости...

— О, до него еще столько времени!

Мать прижала меня к груди и поцеловала. Только сейчас я увидел вдруг, как сильно она похудела, каким серым стало ее лицо. Должно быть, теперь, когда я си­дел по ту сторону Вислы, а школа матери была закрыта, жизнь ее состояла из одной сплошной тревоги. Меня охватило странное чувство, что-то вроде угрызений со­вести.

— До завтра, мама,— сказал я.— Не переживай за человечество.

Я не мог знать, что назавтра на нас обрушится шквал огня, что у нас будет кровавый понедельник и я не приду доедать бифштекс, потому что буду чинить ли­нию и копать среди дыма и пожара могилу слесарю.

Я заломил набекрень пилотку, сел на велосипед и отправился в город. Было два часа пополудни, и молод­чики из немецких артиллерийских расчетов, видно, от­дыхали в этот солнечный воскресный денек — разрывы слышались изредка.

До Мокотова я доехал в два счета. Люди, выбежав из домов, торопливо сновали по улицам в неутомимых поисках — главным образом искали воду. На Маршалковской пожарники забрасывали землей горящий дом. Город начал гноиться, и с каждым днем росло число его нарывов. В улочке на Мокотове, где жил отец, стояла тишина, на западе слышалась канонада. Дети играли в немцев и поляков: побитые немцы удирали с ревом и криком «мама!».

Вилла отца, построенная лет десять назад, стояла нетронутой, а полоски белой бумаги, крест-накрест на­клеенные на окнах, свидетельствовали, что все стекла целы. Я толкнул калитку и вошел в сад. Хотя линия обороны проходила всего несколькими улицами дальше и сейчас отчетливо слышался треск пулеметов, здесь все пребывало ненарушенным, цвели красные розы и оран­жевые георгины. Двери были открыты. Я вошел в кори­дор, повесил на вешалку вещмешок с попугаем и увидел сидящих за столом отца, Ядю и неизвестного мне пол­ковника в полевом обмундировании. Они пили послеобе­денный кофе. Я вошел и вытянулся в струнку.

— Пан полковник, подхорунжий Бялецкий прибыл. Разрешите присутствовать? — лихо отчеканил я. Пол­ковник взглянул на меня с некоторым изумлением.

— Это мой сын,— пояснил отец.

— Ваш сын? — ещё более изумился полковник и до­бавил не без иронии: — Вам не удалось освободить его от армии?

— Он не разрешил мне даже попытаться это сде­лать,— вздохнул отец.

— Садитесь, подхорунжий,— с улыбкой сказал пол­ковник.— Поздравляю, у вас отличная выправка. Впро­чем, я сейчас ухожу. Приятно было в двух шагах от линии фронта попасть в столь гостеприимный дом. К сожалению... пожалуй, уже не будет случая нанести вам визит.

— Что это значит? — спросил отец.

Полковник прислушался. Канонада явно усилилась. Теперь в «молотьбе» принимало участие много орудий. Как видно, послеобеденный отдых пошел этим прокля­тым артиллеристам на пользу.

— Лупят по Мокотовскому форту,— сказал полковник.— Наверное, завтра они попробуют взять его.

— Нет надежды? — тихо спросил отец.

— Первый   акт   кончается   катастрофой,— ответил полковник.— Будем ждать следующих.

— Вы верите, что конец будет оптимистичным, пол­ковник? — спросил отец.

— О, разумеется,— улыбнулся полковник.— На на­шей стороне закон, справедливость, правда.

— Вот именно,— согласился отец.— И потому нечего удивляться, что они так легко нас уничтожают. Вот если бы мы смогли когда-нибудь решиться на беззаконие и цинизм, на ложь... Увы, мы слишком маленький на­род — бог обрек нас на добродетель.

— Цинизмом тоже ничего не добьешься.— Полков­ник снова прислушался.— Теперь они обрушили огонь на Круликарню. Надо идти. Мы не можем отдать им Круликарню.

—А что это такое? — спросил я.

— Небольшой дворец восемнадцатого века, окру­женный садом,— пояснил полковник.— Они разруша­ют его, потому что Круликарня не только замыкает Пулавскую, но и возвышается над Скарпой. До свиданья.

Я вскочил, вытянулся по стойке «смирно». Мне нра­вился этот суховатый полковник с эмблемами Высшей военной академии на воротнике и крестом «Виртути милитари» на груди. От этого лысоватого, с веселыми голу­быми глазами человека исходило спокойствие, он знал, в чем его долг, и видно было, что он выполнит его до конца. Я снова почувствовал себя слюнтяем. Уходя, пол­ковник улыбнулся мне.

— Желаю успеха, подхорунжий! — сказал он.

Мне не пришлось больше увидеть его. Назавтра немецкая пехотная дивизия действительно захватила Круликарню. Ведя своих солдат в контратаку, полков­ник погиб в саду, окружавшем руины дворца восемна­дцатого века.

Снова грохнули взрывы, и Ядя опасливо поежилась. Несмотря на все, оба они с отцом, сидя за покрытым скатертью столом, выглядели в своих добротных костю­мах совсем как в довоенные времена.

— Богатым все нипочем! — вдруг взвился я.— Вы вон как... а в городе люди ютятся в подвалах с крыса­ми, и у них не только света, но и воды нет, и еды!

— У нас тоже нет воды и света,— сказал отец.— А подвал нас ни от чего не спасет.

— Небось доверху забит продуктами! — буркнул я.

— Что ж, я виноват, что ли, если немцы предпочитают крушить большие дома?

Я презрительно фыркнул. Все здесь раздражало меня.

— Каким это чудом ты остался в городе? — язвительно поинтересовался я.— Как это ты позволил запе­реть себя в этой ловушке? Ведь не из любви же к Ро­дине?

— Ну, скажем, из-за недостатка денег,— улыбнулся отец.

— Что, что?!

— Из-за этого военного беспорядка я не получил крупной суммы, которая бы наполнила мои карманы,— снисходительно пояснил он.

— А твои доллары? А твои должники за границей?

— Вот мы и решили остаться в Польше,— продол­жал, как бы не слыша моих вопросов, отец.— К сожале­нию, меня не захотели взять в армию, хотя я капитан запаса.

— Но ведь правительство смылось за границу,— не унимался я.— А за ним куча богачей. Я думал, что вы уже давно во Франции!

— Вот именно! — согласился отец.— Я еще дорого заплачу за эту ошибку. Сам не понимаю, как это про­изошло. Мы уже упаковали чемоданы... даже машина за нами приехала… не наша, правда,— нашу реквизи­ровали для военных нужд. Приехал представитель фир­мы «Дженерал моторе» Уилдкомб. Он убеждал, кри­чал, что это последний шанс на спасение, а я вынул бутылку коньяку, наполнил рюмки, велел ему выпить за победу и катить без нас. Ему очень нравилась Ядя, вот он и навязывался со своей помощью. Наверное, хотел по дороге отбить ее у меня. Так что, сам понимаешь, в таких условиях я не мог воспользоваться его предложе­нием.

— Он был рыжий и совсем мне не нравился! — с го­речью воскликнула Ядя.

— Чего не сделаешь, чтобы удержать любимую женщину] — вздохнул отец.

— Я приехал, потому что сегодня мой день рожде­ния! — перебил его я.

— Да! Конечно же! — вскричал отец.— Вот уж дей­ствительно эти взрывы память отшибли. Ты же должен был ехать в Сорбонну! Но, как говорится, «что отсрочится — не просрочится», никуда это от тебя, сынок, не уйдет. Несмотря на все, я оптимист!

Он тут же вытащил из буфета бутылку коньяку. Это был никудышный коньяк, польский «марто», но в тех условиях не следовало привередничать. Впрочем, я тог­да еще не любил коньяка, мне казалось, он пахнет мы­лом. Я вспомнил о попугае. Бедная птица продолжала молча страдать. Я вытащил ее из вещмешка и посадил на спинку стула. Попугай отряхнулся.

— Я люблю-уу тебя, дурр-рак! — четко произнес он, пробормотав сперва что-то невнятное. Ядя смотрела на него с восторгом.— Стерррва! Твою мать! — добавил по­пугай и замолк. Я был горд им.

— Оставишь его нам? — умоляюще спросила Ядя.— Я всегда мечтала о попугае!

— Меняю на бутылку водки и закуску,— ответил я.— И давайте веселиться, а то неизвестно, продержит­ся ли этот дряхлый мир хотя бы еще три недели!

— Полковник говорил, что у вас боеприпасов на три дня,— заметил отец, разливая коньяк.— Я горжусь то­бой, сынок. Помни, что ты свидетель конца эпохи: после этой войны ничто не будет таким, каким было прежде. Я рад, что прожил жизнь весело, ведь теперь мне уже не дождаться добрых времен.

— Но мы победим! — воскликнул я.— На западе на­конец начнут наступление! ..

— Ладно, ладно,— сказал отец.— За твое здоровье! Я знаю, что ты до конца выполнишь свой долг. Я тоже в твоем возрасте сражался за свободу Родины, Как мы радовались нашей независимости, как трудно было в нее поверить... Это было чудо!

Из рассказов матери я знал об участии отца в первой мировой войне. Он служил в легионах Пилсудского, а потом в военном министерстве, где вроде бы выполнял важную штабную работу. Мать познакомилась с ним на Маршалковской улице в 1919 году, когда он шел, чеканя шаг, в отлично сидевшем мундире, с медалями на гру­ди — настоящий победитель и герой. Она призналась, что, увидев его, затрепетала и что у нее даже забилось сердце — после ста тридцати лет польской неволи это было прекраснейшее из зрелищ. Мать робко спросила его, как пройти на такую-то улицу: она как раз приеха­ла в Варшаву учиться. Он проводил ее. В последующие встречи барышня, хоть и была влюблена в него по уши, все же проявила твердость, строго следуя правилам провинциальной морали. Через год он женился на ней, так ничего и не добившись до свадьбы. К сожалению, идиллия продолжалась только три года. Мать считала, что стала жертвой привитых ей жестких принципов: ведь отдайся она ему до свадьбы, он бросил бы ее, не женившись, и не сломал бы ей жизни. Конечно, я тоже был причиной ее жизненного поражения: она отказала нескольким кавалерам, чтобы не приводить в дом отчи­ма, что могло бы окончательно сделать меня несчаст­ным. Я не разуверял ее.

— Но чудо кончилось,— продолжал отец.— То, что было в тысяча девятьсот восемнадцатом году, никогда не повторится. В этой части Европы наступит новый порядок, и тут уж ничего не поделаешь.

— А ты, Ядя, как думаешь? — спросил я.

— Я в этом не разбираюсь,— ответила она.— Стась вот что ни день пугает меня: придут, мол, в Польше к власти большевики, отберут у нас нашу виллу и пой­дем мы оба к моему отцу в сторожку жить, под его присмотр. Отец твой, говорит, может, для нас самый бесценный человек будет. Видал, какие шуточки у тво­его папаши.

— Я буду отпирать-запирать подъезд и мести ули­цу,— пояснил отец.— А вот ты бросишь меня и уйдешь к какому-нибудь комиссару, чтобы опять ездить на ма­шине, если машины вообще будут. Но хватит об этом. Вы же мне все равно не поверите. И у нас впереди еще большая война.

Чтобы мы не забывали об этом, канонада теперь не замолкала.

— А может, нам в центр города переехать? — робко предложила Ядя.— Они же сюда, того и гляди, про­рвутся.

— И не подумаю,— ответил отец.— Если уж поги­бать, так с удобствами: в собственной столовой, за рюм­кой коньяка, а не среди сутолоки, грязи и тьмы.

— Почему это погибать? — испугалась Ядя.— Ты же не солдат какой-нибудь! Возьмем белую простыню и уйдем из Варшавы. Они нас обязательно пропустят, если ты им про своих знакомых скажешь, про этих, ко­торые в Берлине...

— Нет, ты слышишь, что она говорит! — рассмеялся отец.— Это все от любви... Она боится за меня. Может быть, ты думаешь, что я выйду из дома и остановлю вой­ну, а?

В этот момент ухнуло так близко, что на столе за­звенела посуда. Отец быстро налил коньяку.

— Давайте-ка выпьем еще, пока они не разбили на­шу бутылку,— сказал он.— Ну-с, пью за то, чтобы в следующий день рождения ты въезжал в Берлин на триумфальной колеснице!

— Ты что, с ума сошел? — вскричал я.— Эта война будет длиться целый год?!

— Стер-рва! Твою мать! — заорал попугай.

— И ты хочешь держать здесь эту вульгарную птицу, Ядя? — удивился отец.— Для того ли я уже целый год работаю над твоей речью, чтобы теперь эта птица снова учила тебя сквернословить?

Ядя тихо заплакала, закрыв лицо руками.

— Господи...ну зачем ты такой. Мы же могли спокойно уехать... удрать от этого всего... Мы бы уже в Париже были или даже в Америке... и пускай бы нас немцы в одно место целовали... Почему ты так ко все­му относишься, жизнь — она же не шутка, а тебе все хиханьки да хаханьки. Все эти твои шуточки плохо кон­чатся, я знаю, я сон видела! А меня ты вовсе даже и не любишь, плевать тебе на меня, я для тебя игрушка только…

— И не стыдно тебе, Ядя? — Выпив коньяк, отец встал.— Не женись, сынок, ни к чему это. Все равно ни одной женщине никогда не угодишь! Просто это вообще невозможно! Ну, мне пора. Пойду выполнять долг. Я начальник противовоздушной обороны, в моем веде­нии шесть домов с садиками, так что я пошел дежурить. Привет, Ядя!

Он перебросил через плечо противогаз, а на голову надел белый тропический шлем, привезенный когда-то из Италии. Я упаковывал в вещмешок водку и про­дукты.

— До свидания, Юрек,— сказал отец, сжав мои пле­чи. — Надеюсь, ты выйдешь из этого невредимым. А ес­ли нет...

—Dulce et decorum est pro patria mori,— подсказал я.— Я только работаю на линии связи. У меня столько же шансов, сколько и у тебя.|

Я помахал на прощанье попугаю, погладил по голове зареванную Ядю и ушел. Мне вдруг стало жалко эту глупенькую телку.

Время близилось к четырем, когда, проскочив мост Кербедзя, я добрался до управления железной дороги. По сравнению с Варшавой на Праге, казалось, горело всего несколько домов. Лишь на следующий день мы по настоящему узнали, что такое горящий город. К вечеру обстрел притих и линия связи с Замком действовала бесперебойно.

Ни слесаря, ни вагоновожатого я не застал — они еще не вернулись — и решил отправиться в читальню. Она размещалась в частной квартире, на втором этаже дома, напротив наших окон со стороны Виленской улицы. Дверь читальни была открыта — хозяева куда-то сбежали, и я мог менять книги в любое время дня и ночи. Хотя я пользовался читальней уже около десяти дней, мне ни разу никто там не встретился. Книги не входили в число благ, ради которых стоило бы риско­вать жизнью, пробираясь под разрывами шрапнели, как, например, за водой или хлебом.

До сих пор я выбирал на полках разное чтиво, стара­ясь отвлечь себя от размышлений. С другой стороны, я восполнял пробелы, возникшие из-за воспитательских принципов моей матери, которая подсовывала мне толь­ко «ценные произведения». Прочитав еще дома всевоз­можных Маннов, Келлерманов, Вассерманов, а также Элтона Синклера и Синклера Льюиса, Анатоля Франса, Франсуа Мориака, Круифа и Карреля, я набросился на Уайлеса Эдгара, Антония Марчинского, Марка Роман­ского, Михала Зевако и Питигрилли — первейшего сре­ди тогдашних воспевателей распутства и сексуальной разнузданности.  Что  касается  Питигрилли,  то  меня ждало большое разочарование, ибо ничто меня в нем не потрясло. А может, виной тому были бомбы и снаряды, которые не давали сосредоточиться или, напротив, рас­слабиться. Все же я постоянно думал о них. Правда, отец Яди во время обстрела так прижался с перепугу к своей дворничихе, что спустя девять месяцев у них появились близнецы, которых я видел позднее собствен­ными глазами. «Во, каких пистолетов сработал!» — сме­ялся тесть моего отца, показывая свой единственный зуб. Нечего и говорить, что вся тяжесть содержания но­ворожденных шуринов легла на моего отца — справедливое наказание за его легкомысленное отношение к жизни.

Итак, я взял в комнате, где когда-то выдавали книги на дом, томик Марчинского под названием «Когда про­буждается бестия» и поднялся на второй этаж, в чи­тальню. Кто-то здесь, однако, рылся сегодня: на столе высилась кучка книг. Были там Мнишек и Зажицкая, Родзевич и «Камо грядеши?», Оссендовский и «Жизнь Иисуса» Ренана. Я презрительно фыркнул и уже напра­вился было к полке, дабы сорвать очередной запретный плод, как двери из соседней комнаты вдруг отворились, и в них появилась очень молодая и очень красивая де­вушка. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Передо мной стояла изящная худенькая блондин­ка, светлоглазая, розовощекая, с полными губами и слегка вздернутым носиком. Одета она была в темно-синюю плиссированную юбку и белую блузку.

— Вот... книжки поменять пришел,— пояснил я.

— У вас есть абонемент? — спросила она.

— Могу уплатить за сентябрь.

Я вытащил из кармана мундира пачку новехоньких двухзлотовых ассигнаций: эти бумажки заменили на время войны прежние серебряные монеты, мне только что выплатили ими жалованье.

— Я не хозяйка. Тетя уехала на восток.

— Но сейчас-то вы здесь живете?

— Вчера у нас был пожар. А вы, вместо того чтобы сражаться, читаете книжки?

— К сожалению. Я несу службу напротив, и днем у меня бывает немного свободного времени. Я прирож­денный библиофил. Вы учитесь в гимназии?

— Кончила этой весной. А вы, наверное, тоже вы­пускник?

— Да. Значит, мы оба только входим в жизнь.

— Хоть бы успеть войти,— вздохнула она.

Я глазел на нее, и она нравилась мне все больше. Я сел за стол и сделал вид, будто собираюсь рыться в книжках.

— Вы мне нравитесь,— решил я сообщить ей и доба­вил убежденно: — Вы первое, что мне понравилось за эту войну. Садитесь.

Девушка, ничуть не смутившись, села и серьезно по­смотрела на меня.

— Я не что, а кто,— спокойно возразила она.— И мне нет никакого дела до того, нравлюсь я вам, пан подхорунжий, или нет.

— Я рад, что встретил вас. Как знать, может, когда я выйду отсюда, меня шарахнет шрапнелью, и мы боль­ше не увидимся.

— Зря пытаетесь меня растрогать. Точно так же мо­жет шарахнуть шрапнелью и меня, по-моему, нечем хвастать.

— Нечем,— согласился я.— А вообще, каждую ми­нуту снаряд может угодить и сюда, в этот дом, так что мы погибнем вместе. Вместе-то оно все-таки веселее. Это ваша любимая книжка? — Я ткнул пальцем в то­мик Мнишек.

— А ваша любимая книжка эта? — Она коснулась титульного листа «Бестии».

— Чем вы намерены заниматься в жизни? — спро­сил я вместо ответа.

Она взглянула на меня с некоторым удивлением.

— Ну и любопытны же вы! Зачем вам это знать?

— Это самый главный вопрос!

— А вы что хотите делать?

— Жить как можно веселее,— убежденно сказал я.

— И все?

— Влюбляться до потери сознания…

— Ну, это уже лучше. А еще что?

— Делать что-нибудь интересное...

— Например?

— У меня нет способностей к математике.

— Наверно, у вас богатый папенька.

— Откуда вы знаете?

— Уж больно нагло разговариваете.

— Папенька меня бросил.

— И правильно сделал. Наверное, сейчас горят его дома…

— Возможно. А ваш отец?

— Работает на почте. Сейчас по приказу властей эвакуировался.

— Ай-яй-яй, бросил свою единственную дочурку!

— Откуда вы знаете, что я единственная?

— Уж больно дерзко разговариваете.

— А-а-а...

— Ну, вот мы немножко и познакомились.— Поборов робость, я протянул ей руку. Она быстро спрятала свою.

— Познакомиться познакомились, но не настолько близко,— заметила она.— И, пожалуйста, не растаски­вайте книг. Они еще пригодятся после войны.

— Я всякий раз возвращаю все книги до единой,— вежливо ответил я.— Давай перейдем на.«ты»? 

— Ладно. Это будет мой вклад в оборону. Ведь у наших солдат настроение должно быть отличное: бод­рое, боевое.

— И бросаться в бой они должны с именем любимой на устах.

— Меня зовут Тереза.

— А меня Юрек, то бишь Ежи. Пожалуй, я возьму сегодня почитать что-нибудь эдакое, возвеличивающее, что облагородит меня. Может, что-нибудь из Сенкевича, ну, к примеру, «Огнем и мечом»?

Я направился прямо к нужной полке: что и где сто­яло в этой библиотеке, я знал уже наизусть. Взяв кни­гу, я сообщил:

— Мне пора. У меня сегодня ночное дежурство, а завтра, после полудня, я приду опять.

— Опять за книжками?!

— Нет, к тебе. В гости,— прошептал я и подошел к ней. Она резко отпрянула от меня и попятилась к двери.

— Не бойся, Терезочка, я очень робкий,— вполне ис­кренне сказал я: было ясно, что к этой девушке не применим ни один из тех хваленых мальчишечьих приемов, какими якобы легко достигаются любовные победы: надо, мол, набро­ситься на нее с жаркими мужскими поцелуями, сжать в объятиях, сорвать с нее одежду... и т. д.

Я наклонился и поцеловал ей руку, а в ответ почув­ствовал легкое теплое пожатие. Я вышел, неся книгу гордо, как рыцари носили платочек дамы сердца. На следующий день мне не удалось ее увидеть, вокруг все рвалось и горело, и мы с вагоновожатым, оставшись вдвоем, целый день беспрерывно носились по улицам. Встретились мы с Терезой лишь в среду, 27 сентября, уже после объявления о капитуляции Варшавы, когда я принес ей несколько полевых аппаратов, чтобы она спрятала их от немцев. Но тогда мы оба были очень печальны и думали только о поражении. Она отверну­лась от меня, чтобы скрыть слезы, я прикоснулся к ее плечу, и мы сидели оба застывшие, исполненные отчаяния.

Но вернемся ко дню моего рождения.

Придя из библиотеки в наш дом напротив, я застал вагоновожатого и слесаря на месте.

— Панове, пожалуйте на роскошный ужин,— ска­зал я.

Мы уселись в моем новом кабинете. При виде целой банки консервированной ветчины у моих гостей за­блестели глаза. Слесарь открыл банку штыком, и мы разлили «выборову». Воцарилось веселое настроение.

— Говорят, англичане в пух и прах Берлин разбом­били,— начал, как всегда, с новостей вагоновожатый.— А чехи взорвали военный завод.

— Зато нам божья матерь посылает дивизион ар­хангелов,— язвительно добавил слесарь.— Это все, ко­нечно, ни хрена нам не поможет. Но мы должны дер­жаться до последнего. Зачем это надо, чтобы во всяких странах говорили, будто Польша сдалась через неделю!

— В пятницу четыре недели будет,— заметил ваго­новожатый.— Мало времени прошло. И до пятницы еще целых пять дней…

— Мы должны продержаться как можно дольше,— вмешался я.,— Мы же даем союзникам возможность подготовиться к сражениям.

— Я так понимаю, что мы сейчас только за одно свое доброе имя воюем,— сказал слесарь.— Чем больше нас на этом костре изжарится, тем больше про нас трубить будут, когда войну выиграют. Кумекаете, братцы?

— Ты что ж, все улицы могилами изрыть хочешь? — ужаснулся вагоновожатый.

— Тебя-то я, как полагается, на кладбище похоро­ню,— пообещал слесарь.

— Ишь ты какой! Это еще неизвестно, кто кого по­хоронит,— возмутился вагоновожатый.

— В таком разе давай жребий тянуть,— предложил слесарь и вытащил спички.

— И не думайте! Этого не хватало! — заорал я.— Сегодня день моего рождения!

— За твое здоровье, Юрек! — сказал слесарь и, под­няв кружку, выпил водку.— Ты, конечно, барчук и ма­менькин сынок балованный, птичьим молочком вспоен­ный, но все ж таки мозги у тебя жиром не заплыли. Как подрастешь, поймешь кой-чего, так что будь здоров и расти большой. Таким, как ты, везет. И ты обязательно всех нас похоронишь, потому что ты самый младший.

— Ни хрена подобного! — воскликнул я.

— Давай об заклад? — быстренько предложил сле­сарь.

— Я насчет жизни ни на какой заклад не согла­сен,— вмешался вагоновожатый.— У меня двое ребят, и не дай бог беду какую накликать. Трамваи всегда нуж­ны будут.

— Трамваи погибают на баррикадах,— рассмеялся я и разлил остаток водки по кружкам.

За окном стемнело. Надо было переходить в подвал, поскольку нечем было занавесить окна. Взрывы мерно ухали, к этому было легче привыкнуть, и я уже не испы­тывал страха.

— Мастерскую-то мою начисто разбомбило, а меха­ника убило,— пожаловался слесарь.— И почему это нам так крепко под зад дают?

— Не знаешь разве, что к чему? — спросил вагоново­жатый.

Мы замолчали. Не хотелось ругать правительство, смывшееся в Лондон. Поражение было таким неожи­данным и наступило так быстро, что наши головы не успели осмыслить происходящее, мы были угнетены сво­им унижением и испытывали острое чувство ненависти. Падение с вершин победоносного патриотизма на дно поражения ошеломило и оглушило нас.

— Не о чем тут говорить,— сам себе ответил вагоно­вожатый.

Я очень полюбил их, вагоновожатого и слесаря, и они полюбили меня, молокососа и маменькиного сынка. В течение всего времени, пока мы вместе воевали, я старался заслужить их уважение и подавлял в себе страх столь успешно, что они, пожалуй, считали меня отважным. Нас теперь объединяло нечто, заставлявшее забыть о разнице в возрасте, культурном уровне или происхождении.

— За нашу встречу после победы! — предложил я. Слесарь скептически поморщился, но выпил одним ду­хом и закусил сардинкой. Это был его последний ужин.

— Бедные мы муравьишки, под какой же мы желез­ный сапог угодили! — грустно улыбнулся он.— Пан под­хорунжий, это как, до конца сожрать можно или же на завтра чего оставлять будем?

— На завтра ничего оставлять не будем,— ответил я.— И вообще, не будем думать про завтра.

Мы все съели и выпили, а так как близилось время моего дежурства, я спустился в подвал. Вагоновожатый и слесарь тоже спустились вместе со мной и улеглись в углу, обсуждая что-то вполголоса. Я знал, что они говорят при мне не все, но с этим уже ничего нельзя было поделать. Я сел за пульт. Работали все линии.

Я углубился в чтение ночных приказов командира. Это было свидетельство печали и нищеты: «Время 01.00, ба­тарее номер два обстрелять четырьмя снарядами район Марек», «Время 03.15, батарее номер один обстрелять пятью снарядами район Зомбек...».

За всю ночь нам предстояло выпустить пятнадцать снарядов, получив в ответ тысячу или больше. Нельзя было сказать, что мы ведем обстрел вражеских пози­ций, наша стрельба походила скорее на сигнализацию, говорившую немцам: «Наши батареи не дремлют, а если бы у нас еще были и боеприпасы, мы бы не позволили вам разлеживаться так спокойно тут же рядом с нами». К сожалению, у нас не было ни боеприпасов, ни ка­кой-либо надежды на них.

Чтобы не показаться Терезе простаком, я взял днем с полки «По направлению к Свану» Пруста и теперь, дежуря у коммутатора, раскрыл эту великолепную кни­гу. Наступила относительная тишина, бодрствовало лишь несколько орудийных расчетов, самолеты готови­лись к утренней бомбежке. Из темных углов доносились самые разные переливы храпа, а я пробегал глазами длинные изящные абзацы, совершенно не понимая их. Меня терзало совсем другое. Что легче, например: пере­нести катастрофу целого народа или личное крушение? Готов ли я отдать жизнь или хотя бы руку, чтобы сен­тябрьское поражение превратилось в победу?

Я читал описания парижских салонов, а видел под­ходившие на помощь нам войска; из лесов вылезала пехота, по шоссе грохотали танки, небо расчерчивали звенья бомбардировщиков. Все они шли к Варшаве. Ло­палось неприятельское кольцо вокруг пылающего города, ревели от страха враги, вопили от радости варшавяне! Ох, елки зеленые, ну и праздник же был! Все цело­вались друг с другом над могилами павших, на разва­линах домов! А потом парад. Мне с детства очень нра­вились парады. Нас часто кормили парадами для под­крепления духа и для демонстрации мощи нашей армии. Последний парад Победы происходил перед войной, де­сять месяцев назад, 11 ноября 1938 года, когда мое во­енное училище в шесть утра уже выстроилось на Мокотовском поле, чтобы проследовать оттуда через весь го­род по Королевскому тракту, от Бельведера до Замка. И вот я чеканю парадный шаг и выискиваю среди вос­торженно кричащей толпы отца с Ядей, мать с ее сопли­выми учениками и даже эту Терезу, с которой сегодня познакомился. Я отложил Пруста до лучших времен. Помню, что перед самой полуночью на коммутаторе опало несколько клапанов. Разумеется, я стал подслу­шивать разговоры. Говорили о движении вражеских войск. Готовятся к наступлению? А может, отступают от осажденной Варшавы? Этой крепости с толстыми стена­ми из каменных тротуарных плит, опрокинутых трамва­ев и полированных до блеска гардеробов? В полночь, передавая на батарею номер один приказ обстрелять тремя снарядами Радзыминское шоссе, я вспомнил, что в эту минуту кончается мой восемнадцатый день рож­дения.

 

24 СЕНТЯБРЯ 1943 ГОДА — МОЕ ДВАДЦАТИДВУХЛЕТИЕ

Это была пятница. Если бы не война, я, должно быть, прощался бы с Сорбонной (а что бы я изучал? Юриспруденцию? Общественные науки? Это были раз­мышления о нереальном уже мире, все более удаляю­щемся во мрак прошлого) и искал бы для себя подходя­щее занятие в Варшаве. Университет? Министерство иностранных дел? Адвокатура? Отец с его широкими связями несомненно вывел бы меня на нужную орбиту, и меня ожидало бы блистательное будущее в рамках санационного режима.

В эту пятницу, 24 сентября 1943 года, я встал, как обычно, без десяти семь, мгно­венно умылся и оделся, выбежал на улицу и, пробежав несколько сотен метров, влетел в здание на площади Инвалидов, где на втором этаже в последнюю минуту расписался в списке присутствующих. После этого я сразу же вернулся домой завтракать.

Уже целый год я выполнял обязанности помощника референта фининспекции. Карьеру эту я выбрал только потому, что фининспекция была единственной конторой, расположенной близко от моего дома. Чтобы обезопа­сить себя на случай уличных облав и принудительной отправки на работы в Германию, мне нужна была на­дежная справка с места работы. Я решил устроиться на работу в самом деле, а не пользоваться липовым аусвайсом. Устройство оказалось сравнительно легким: отец познакомил меня со своим соседом, который до войны был начальником отдела в министерстве финан­сов, а ныне заместителем немецкого «финанцинспектора», и тот вскоре представил меня пред ясные очи док­тора Гуфского — хозяина доброй половины всех фин­инспекций Варшавы. Об этом чехе говорили, что, хоть он и ренегат, ему, однако, все же присущ какой-то мини­мум человеческой порядочности, и это отличало его от остальной оккупантской «знати» Варшавы. Он не отве­тил на мой поклон, не подал мне руки и ни разу не обратился ко мне, разговаривая только со знакомым от­ца. Я стоял у дверей, как раб, выставленный на прода­жу. Гуфский окинул меня изучающим взглядом и под­писал все, что было нужно. Кажется, отец что-то сунул в карман своему знакомому, а поделился ли тот с Гуфским — осталось тайной.

Расписавшись о приходе на работу, я вернулся до­мой, чтобы спокойно позавтракать. Времени у меня бы­ло достаточно, поскольку служба продолжалась десять часов, до пяти дня.

Моей матери уже год как не было в живых. Когда однажды она вышла из школы, где под видом уроков труда учила детей истории Польши, на улице вспыхнула стрельба. Ее убили гранатой, брошенной с машины в подбегавших жандармов. Мне даже не удалось узнать, жертвой чьего налета и на кого она стала. Я видел ее за день до гибели. Мы вернулись, каждый из своих похо­дов, перед самым комендантским часом. На ужин был пайковый хлеб и мармелад. Мать переживала в этот день кризис воли: ничего не делала, даже не проверяла тетрадей, как обычно, а сидела, тупо уставившись на лампу. Я был слишком поглощен собственными делами, чтобы обратить на это внимание. Мать была для меня чем-то настолько повседневным, что я просто не замечал ее присутствия в моей жизни, и лишь ее уход отозвался во мне мучительной болью. Когда после ужина я хотел уйти в свою комнату, она коснулась моего плеча:

— Ежи... Ты веришь в бога?

Такой вопрос в устах учительницы, насквозь пропи­танной мирскими идеалами, был более чем неожи­данным.

— Мне сейчас отвечать или можно немного пого­дя? — огрызнулся я.

— Знаешь… Мы вообще не разговариваем друг с другом. Я даже де знаю, о чем ты думаешь…

Я нетерпеливо посмотрел на нее. Мои собственные дела казались мне самыми главными.

— Мне надо подготовиться к завтрашним заняти­ям!        — резко сказал я и тут же добавил более мягко, потому что в ее лице было что-то, поразившее меня: — Поговорим в воскресенье, ладно?

И ушел. В моей памяти навсегда осталось ее печаль­ное-печальное лицо, и в течение долгих лет я упрекал себя в бесчувствии и грубости. На похороны пришло множество ее учеников, но отца не допустила бабка — как морального убийцу и предателя. Смерть матери бы­ла для меня первым личным потрясением. Но каждо­дневная жизнь требовала беспрерывного действия, и только иногда, по ночам, мои глаза увлажнялись.

После смерти матери ко мне переехала бабка, кото­рая до этого жила одна из-за своего трудного характера. Моя бабушка была независимой и колючей особой, не считавшей нужным сдерживать свою искренность. «И чего ты сюда пришел, дурак? — спрашивала она пришедшего в гости кузена.— Твоя мать была глупой, и ты тоже никчемный. Лучше бы настрогал лучины для печки, чем сидеть и болтать глупости». Подобными ре­чами она разогнала всех, кто любил прийти в гости по­есть-попить на дармовщинку. Меня она по-своему люби­ла и подсовывала мне все лучшее, что только можно было раздобыть в то время.

Оказалось, что я стал неплохо зарабатывать. Взят­ка, уплаченная за мое устройство, быстро окупила се­бя — доктор Гуфский знал, куда меня послать. И сегодня завтрак, приготовленный бабушкой, состоял из хле­ба, грудинки, масла и кофе с молоком и сахаром. О роли грудинки, поддерживавшей в годы оккупации твердость национального духа, можно бы написать целый трактат.

Итак, я уселся за стол, уставленный упомяну­тыми яствами, и включил приемник, ловко вмонтирован­ный в подставку настольной лампочки. Это была два­жды нелегальная деятельность: я не только слушал враждебные немецкому порядку известия из Лондона, но и нарушал запрет пользования днем электроэнер­гией. В том 1943 году нам разрешалось пользоваться электроэнергией только два часа в день: с восьми до десяти утра или с десяти до двенадцати вечера, на все остальное время пробки полагалось вывертывать. За плату, соответствующую важности просьбы, некий спе­циалист, которому можно было доверять, провел нам провод прямо от уличной сети, минуя наши пробки и счетчики. Таким образом, у нас было столько электро­энергии, сколько нам было нужно, и вдобавок совершен­но бесплатно. Достаточно было лишь подсоединить один проводок к другому, как весь наш домик начинали обо­гревать электропечки и освещать яркие лампочки.

Воровство это я подкреплял определенными рассуж­дениями: оккупанты не могут допустить простоя элек­тростанции, следовательно, они должны будут постав­лять ей угля тем больше, чем больше киловатт мне удастся украсть, иными словами, я вынуждал их к боль­шему расходу энергии, но на мои личные нужды, а не на их преступные цели. Делать все, что шло во вред немцам, считалось обязательным повсюду, даже в трам­ваях, где никто, как правило, не брал билетов. Бабушка слушала известия вместе со мной, а известия эти после Сталинграда и капитуляции Италии становились все бо­лее утешительными. Особенное удовольствие доставило мне утреннее, привычное уже, но продолжавшее волно­вать сообщение о массированных налетах союзников на Рурский бассейн, Гамбург и многие другие города. Со­общение о сброшенных на них тысячах тонн взрывчатки звучало как музыкальная фраза из моцартовской сим­фонии G-moll.

— Аты-баты, шли солдаты...— презрительно про­ворчала бабушка, когда я повернул подставку лампы, выключив таким образом радиоприемник.— Сколько лет это еще продлится? И тебя поймают, и я умру, ничего не дождавшись! Знаешь, сколько стоит курица? Восемьде­сят злотых! Ну и что из того, что война! А знаешь, сколько она стоила в первую мировую войну? Пять ко­пеек. И чтоб дожить до этого, я мучаюсь на белом свете семьдесят лет? Ну скажи, внучек, чего мне еще ждать? Дочку я уже похоронила, да и раньше ей жилось не сладко, ведь этот негодяй уже давным-давно разбил ей жизнь. Сын пошел на войну и погиб где-то, наверное, я и могилы-то его никогда не увижу! Ну чего мне еще ждать? Пока и тебя застрелят на улице?

Я вытер рот после завтрака, встал и быстро побежал на службу. Мы сидели вместе с референтом по подоход­ным налогам и налогам с оборота магистром Антонием Яновским, помощником которого я числился. Финансо­вый работник, еще до войны ставший гордостью отдела, он совершенно растерялся в оккупационной действи­тельности. Я внес в его отдел сумятицу, постоянно прояв­ляя чисто юношеское пренебрежение ко всем чиновничь­им порядкам, а именно они-то и придавали смысл его существованию. Еще не старый человек (немногим за тридцать), хорошо воспитанный, скромный и честный, он смотрел на мои действия широко открытыми гла­зами.

Я получал жалованье в сумме ста шестидесяти зло­тых в месяц и натуроплату крупой, маргарином, яйцами и свекольным мармеладом, а иногда мягкой, как желе, колбасой немецкого изобретения.

— Дорогой коллега,— сказал магистр Яновский, когда я вернулся после завтрака.— В коридоре ожидает пан Каблонк. Вы примете его?

— Приму,— ответил я, прекрасно зная, в чем де­ло.— А вы, пан магистр, выйдете?

— Выйду,— поспешил согласиться магистр и, взяв со стола несколько папок, быстро выбежал из комнаты. Я выглянул в коридор, напустив на себя официаль­ный вид.

— Прошу,— сухо сказал я, как и положено чинов­нику.

Каблонк вошел, изобразив милейшую улыбку, и сел на стул возле моего стола, а свой доверху набитый портфель поставил на полу у стены. Тут, пожалуй, сле­дует кое-что пояснить. Каблонк, мужчина огромного роста и бычьего, впрочем, достаточно пропорционально­го, телосложения, числился военным инвалидом, хотя на вид все у него вроде было на месте. Ему удалось обза­вестись концессией на продажу сигарет, и он, получая ежемесячно в табачной монополии некое количество сигарет по государственным ценам — например, по пять грошей за штуку, тут же перепродавал их мелким торговцам по пятьдесят грошей за штуку, что давало ему прибыль в тысячу процентов. Свой киоск oн открывал на полчаса в день, только для видимости. Все знали об этом, но никто ничего не говорил. Так же обстояли дела и с водкой, и эти счастливчики-концессионеры, ва­ляясь на диванчиках у себя дома, становились не только богачами, но и представителями оккупационной элиты.

Каблонк пришел, чтобы дать отчет о квартальном обороте его «киоска» и вырученном доходе. Я взял у него бланк отчета и мы разыграли положенную сцену: он показывал сумму дохода в десять раз меньше подлинной, я делал, вид, что принимаю его сведения без малейшего сомнения. После этого я мгновенно подсчитывал полагавшийся ему грошовый налог, и наступала кульминация — продажа сигарет. Каблонк ставил порт­фель па стол и начинал вытаскивать из него сигареты: две сотни «Махорочных» (по пятидесяти грошей штука), две сотни «Египетских» (по злотому за штуку) и две сотни «Юнаков», прокоптивших весь город (по тридцать злотых штука). И сегодня я тоже получил товару по рыночной цене на триста шестьдесят злотых, а заплатил за него, тщательно отсчитав денежки, ровно в десять раз меньше. Мы пожали друг другу руки, и Каблонк, не сказав ни слова, вышел. Здесь вообще не были нужны никакие слова.

Минуту .спустя в комнату вернулся ма­гистр Яновский, довоенные принципы которого не позво­ляли ему брать взятки. Для грязной работы существовал я. Честно поделив сигареты, я пододвинул ему его долю.

— Прошу вас, пан магистр,— сказал я. Он сделал такой жест, будто хотел отгородиться от вещественных улик своего служебного преступления. Он так и не смог до сих пор перейти Рубікон, одна нога у него все еще оставалась на том берегу.

— Вы, коллега, способный, вздохнул он. Вы далеко пойдете. Я бы тоже хотел избавиться от угрызений совести…

— Лучше спрячьте сигареты, а то кто-нибудь войдет и вам придется угощать. И, пожалуйста, не читайте мне нотаций! Каблонк в восторге, мы увеличиваем свою нищенскую зарплату, а немцы лишаются дохода.

— Магистр Яновский так молниеносно смахнул со стола в ящик сигареты, будто они жгли ему глаза.

— Боже, как это унизительно! — брезгливо просто­нал он.

— Да ведь у нас нет выбора! — попытался я облег­чить ему жизнь.— Я не могу взять с Каблонка налог, соответствующий его подлинному обороту, так как разо­блачил бы фиктивность немецкого порядка в «генерал-губернаторстве», а он не может не дать мне сигарет, так как поступил бы нечестно и не мог бы спокойно спать. Вот мы и...

— Нет, нет! Я финансовый работник и горжусь этим! — негодующе перебил меня магистр.— Прошу не причислять меня ко всей этой оккупационной мрази! Вы меня ужасаете, молодой человек! Вы погибшая душа! Немцы уйдут, мы снова обретем независимость, а вы, привыкнув к легкой жизни, будете продолжать брать взятки и совершать злоупотребления!

— Неужели вы думаете, что я хоть один день буду работать здесь после войны?! — искренне расхохотал­ся я.

— Финансы — очень интересная область знаний, о которой вы не имеете ни малейшего представления,— с достоинством ответил магистр.— И пожалуйста, не от­носитесь к этой работе, как... Для вас — это всего лишь место укрытия на время войны! Я знаю, для всех вас теперь нет ничего святого.. .

— Налоги святы! — возразил я.— Поэтому я стара­юсь дать их немцам как можно меньше. Это мой вклад в борьбу за независимость. А знаете ли вы, что сегодня ночью сброшено десять тысяч тонн бомб на Рурский бассейн? И что русские как раз сейчас входят в Смо­ленск?

Магистр .Яновский с ужасом посмотрел на меня.

— И вы уже об этом знаете?

— Знаю,— безжалостно ответил я.

— А я не хочу знать! И пожалуйста, не рассказы­вайте мне с утра таких вещей! Я ничего этого не слышал!

— Мне это приснилось,— успокоил я его, вкладывая в портфель папки с бумагами.— Я пошел инспектиро­вать точки, пан магистр.

— Боже! — только и простонал он. Ему легко рабо­талось со мной.

Я взял портфель, мило улыбнулся и вышел. В коридоре я обменялся вежливым рукопожатием с начальни­ком. Это был молодой еще человек, очень симпатичный и терпимый к людям. Наш отдел пользовался у Гуфского хорошей репутацией, потому что в нашей отчетности все сходилось до единого гроша.

В этот момент меня догнала наша сотрудница, пани Заблоцкая, в руках у нее был какой-то список.

— На бухгалтерию, коллега Бялецкий! — воскликну­ла она.

Каждый месяц мы, работники налогового отдела, выплачивали служащим бухгалтерии как бы дотацию. Лишенные непосредственного контакта с налогоплатель­щиками, они не имели возможности брать взятки, что обрекало их на голодное существование. Я вручил ей триста злотых для бедных коллег.

— Не спешите,— прошептала Заблоцкая.— Взгляни­те в окно.

Я подбежал к окну, выходившему на площадь Инва­лидов. Как это часто бывало, крытый жандармский гру­зовик опередил трамвай и остановился посреди площа­ди, не доезжая до трамвайной остановки. Жандармы выскочили из грузовика прямо на рельсы, отчего ваго­новожатый вынужден был резко затормозить. Секунда — и жандармы уже вытаскивали из вагонов людей, ощупывали их, рылись в их покупках, проверяли аусвайсы. Подозрительных, а таких всегда находилось десятка полтора, тут же заталкивали прикладами в грузовик и те карабкались в него, готовясь к далекому путешествию. Вдруг какой-то молодой человек в габардиновом пальто, едва выскочив из трамвая, выхватил из кармана пистолет и несколько раз подряд выстрелил. Толстый жандарм закачался и упал на колени, словно прося небо о снисхождении. Молодой человек бросился наутек прямо через газон, но теперь застрекотали «бергманы» жандармов, и он, упав ничком, застыл, широко раски­нув руки. Мы молча наблюдали все это из окон нашей конторы. Одни жандармы подняли и понесли раненого коллегу, другие стали загонять в кузов тех, кого схватили раньше и тех, кто попал под руку случайно. Минуту спустя набитый до отказа грузовик уехал, трамвай дви­нулся своим путем, и только на огромном пустом газоне остался лежать мертвый молодой человек с распростер­тыми руками.

— Уже можно идти, — сказал я.

Мой первый клиент жил неподалеку. В этом доме меня ждал жирный куш. Я пересек площадь Инвали­дов; свернул в Аллею Войска и немного погодя остано­вился у домика, изрешеченного пулями во время оборо­ны Варшавы четыре года назад. Дыры залатали кирпи­чами, но стены не были оштукатурены, потому что об этом не мог мечтать даже самый большой богатей вре­мен оккупации. Я покрутил ручку металлического звон­ка, и мне тут же открыл дверь одетый в пальто высокий седоватый мужчина лет сорока с небольшим. Видно, он собирался уходить.

— Пан Якубович? — спросил я.

— Он самый,— неохотно ответил мужчина.

— Из фининспекции,— сказал я, показывая ему удостоверение.— Мне надо получить у вас сведения от­носительно ваших доходов.

— Что это, почему? — ужаснулся Якубович.

— Финансовые органы имеют право потребовать сведения от любого. Если вы предпочитаете, чтобы вас вызвали в управление… Тогда пожалуйста.

Якубович с минуту колебался. Охотнее всего он раз­давил бы меня, как клопа, но, к сожалению, не мог себе этого позволить!

— Прошу вас,— наконец сказал он, решив, что луч­ше не откладывать нашего разговора.

Он снял пальто и ввел меня в гостиную на первом этаже. Это была большущая комната, захламленная множеством вещей,— зрелище, часто встречавшееся во времена оккупации, когда людям приходилось разме­щать свое добро в одной комнате вместо пяти. Вдоль стен стояли диван, кушетки, буфеты, серванты, какие-то столики и шкафчики, а посредине красовалась так назы­ваемая «коза» — распространенная тогда железная пе­чурка с длинной трубой. Видно было, что эта комната служила одновременно и столовой, и спальней, и каби­нетом. Я сел в кресло возле круглого столика и выта­щил свои папки.

— Каковы источники вашего дохода? — официально спросил я.

— Какого дохода? — рассмеялся он.— У меня нет никаких доходов! Продаю, что могу, и живу на это. Картины, мебель, семейные реликвии.

— Сколько человек на вашем иждивении?

— Жена и дочь. И больная мать.— добавил он, подумав.

— И вы вчетвером живете на то, что продаете?

— Я был богат до войны,— с гордостью ответил он.— У меня была строительная контора. Теперь я бо­лен, серьезно болен... Я даже пробовал работать, но

из этого ничего не вышло.

Он никак не выглядел больным, но дело ведь все равно было не в этом. Я начал быстро писать. Все нуж­ные мне формулы я давно выучил наизусть.

— Пожалуйста,— сказал я через несколько минут.— Я прочту вам протокол допроса. Якубович Антоний, проживающий в Варшаве, предупрежденный об уго­ловной ответственности по статье сто восемьдесят шестой УК за дачу ложных показаний, сообщил следу­ющее: «С сентября 1939 года до сего дня я по причине хронической болезни работал только периодически. Ни­каких постоянных доходов у меня не имеется, и я вместе с женой, дочерью и больной матерью существую на средства, получаемые от продажи движимого имущест­ва». Правильно записано?

— Правильно! — подтвердил Якубович, явно обра­дованный тем, что так легко отделался.

Я дал ему расписаться в протоколе, который спрятал затем в портфель, и вытащил новую бумажку. Я знал, что сейчас нанесу удар ниже пояса, но считал, что Яку­бович другого и не заслуживает.

— Нам сообщили из таможенного управления, что пятого декабря тысяча девятьсот сорок второго года вы получили из Германии по железной дороге строитель­ные материалы на сумму пятьсот тысяч злотых,— и я ткнул пальцем в бумажку.— Цемент, гипс, дверная ар­матура и прочее. Разумеется, рыночная цена этих мате­риалов намного выше. Что вы скажете об этом?

Удар пришелся в самую точку, но Якубович тут же улыбнулся. Это наверняка был тертый калач. Информа­цию о нем я лично выписал из акта таможенного управ­ления и вместе с несколькими другими бумагами такого же свойства спрятал в отдельную папку, не дав им служебного хода. Об этом не знал даже магистр Янов­ский — весь спектакль был моим личным делом.

— Ах да,— Якубович торопливо придумывал, как бы выкрутиться.— Я разрешил воспользоваться своей фамилией одному знакомому, который по некоторым причинам не мог назвать своей собственной.  Я даже не знал, что это такое серьезное дело, такая большая сум­ма. Он пригласил меня поужинать в «Альбатросе», и вот...

— Значит, вашему знакомому придется заплатить налог и штраф,— пояснил я с невинным видом.

— Haлог? А сколько бы это составило?

— Не могу вам сказать точно, надо проверить цены материалов. Но мы займемся этим. Конечно, к налогу прибавится штраф за сокрытие сделки. Я думаю, ваше­му знакомому удастся отделаться суммой… что-нибудь тысяч в двести.

— Боже! — ахнул Якубович. В глазах его сверкнуло неподдельное отчаяние. Он заработал на этой сделке по меньшей мере миллион.

— Двести тысяч налога это не так много,— сухо по­яснил я.— Будьте любезны сообщить фамилию и адрес вашего знакомого.

Что-то надломилось в нем. Он быстро пришел к единственно возможному решению,

— А нельзя ли уладить это… так сказать, между нами? — прошептал он.— Вы же, пан референт, понима­ете, наверно…

— Ничто человеческое мне не чуждо,— намекнул я. Это была моя формула для интеллигенции.— К сожале­нию, о сообщении таможни уже знают власти.

Якубович вскочил, бросился к буфету и вернулся к столику, неся бутылку и две рюмки. Моя работа воисти­ну была нелегка: все угощали меня водкой, и служение идее грозило обернуться для меня тяжелым алкоголиз­мом. Выпивка вообще висела надо мной как дамоклов меч, но я без устали вел с ней яростные сражения. Яку­бович решил угостить меня коньяком «винкельхаузен», который был теперь «Nur für Deutsche». Этот него­дяй торговал с немцами и с ними же пил, обмывая свои уже свершенные темные сделки или договариваясь о бу­дущих. Он разлил коньяк по рюмкам, и рука его чуть дрожала.

— А где же ваша супруга? — спросил я.— Где доч­ка? Где больная мать?

— Отдыхают у знакомых в деревне,— ответил он.— Варшавский воздух вреден.

— Только вы один здесь мучаетесь,— посочувство­вал я.

— Как раз вчера я продал старинный письменный столик,— поделился со мной новостью Якубович.— И у меня есть немного денег. За ваше здоровье, пан рефе­рент!

Он поднял рюмку и чокнулся со мной. Мне пришлось выпить: это означало, что я согласен на полюбовную сделку. Несмотря на все, «винкельхаузен» не был отра­вой. Якубович проглотил содержимое рюмки с алч­ностью, хотя еще не было и десяти утра, видно, он был настоящим алкоголиком.

— Сколько? — доверительно спросил он.

— Двадцать,— ответил я твердо.— И прошу не спо­рить. Сумма до смешного ничтожная. Вы сэкономите по крайней мере сто.

Он посмотрел на меня с некоторым восхищением. Моя все еще мальчишеская внешность никак не вяза­лась с такой решительностью. Но он хорошо знал, что опытный взяточник потребовал бы в три раза больше.

— Могу ли я быть уверенным, что ко мне снова не явятся с тем же? — спросил он.

— Единственное доказательство — эта бумага. Я ее порву при вас. Получали ли вы еще вагоны с материа­лами? В этом году?

— В этом году... два,— признался он как на испо­веди.

— Я займусь этим, когда потребуется. Можете быть спокойны,— пообещал я.

Якубович подошел к секретеру, склонился над ним и долго рылся в ящиках. Я скромно отвернулся. Спустя минуту возле моей рюмки лежало сорок новень­ких «гуралей», выпущенных эмиссионным банком Поль­ши. Я старательно пересчитал их.

— Спасибо,— сказал я и порвал наконец бумажку с таможенной информацией на мелкие куски, бросив их в хрустальную пепельницу. Этот мерзавец не продавал, а покупал антикварные вещи, чтобы реализовать таким образом бумажные оккупационные деньги. Я зажег спичку и поднес ее к пепельнице, желтенький огонек ве­село запрыгал от клочка к клочку. Мы почтили минутой молчания акт жертвенного сожжения.

— А теперь надо по второй, чтоб не охрометь, а то­пать по земле обеими ногами — сказал уже совсем весело Якубович. Видно, ему с самого раннего утра нужна была заправка, да и отделался он от меня дешево. Мы выпили по второй, и я встал.

— До свидания в будущем финансовом году,— ска­зал я.

— Так мило с вашей стороны, что вы потрудились прийти лично!

— Что ж, не зря и тащился...— ответил я и вышел на улицу.

На площади Инвалидов убитого уже не было. Дол­жно быть, труп убрали «синие», как мы называли дово­енных польских полицейских за их мундиры. Теперь «си­ние» стали могильщиками, в обязанность которых вхо­дило собирать убитых на улицах.

Следующая инспекция была для меня очень тягост­ной. Вдоль границы жолибожского района, тут же воз­ле путей Гданьского вокзала, тянулись возникшие уже много лет назад бараки для бездомных, отделенные от остального Жолибожа полосой бурого поля. Бараками этими пугали детишек («Подожди, подожди, придут ба­рачные и утащат тебя»). Барачные, то есть банды поси­невших от холода подростков в лохмотьях, из года в год появлялись в районе, где жили офицеры, чиновники и государственные служащие, не для того чтобы красть хорошо откормленных деток, но чтобы добыть кусок хлеба, разжиться старой одежкой или чем-нибудь из ве­щей, стоивших хоть несколько грошей. Бараки были рассадниками нищеты, грязи, болезней и пороков. Те­перь, во время войны, жизнь барачных резко измени­лась, они стали — все, кто только мог двигаться,— хо­дить в деревню за продуктами и потом спекулировать ими. Барачные по-прежнему жили в норах с прогнивши­ми стенами, по ели грудинку, купить которую не могли себе позволить порой даже жены офицеров, одиноко жившие теперь в своих домиках. В борьбе за существо­вание в годину войны побеждала голытьба — ей все бы­ло нипочем, любое усилие.

Слегка возбужденный выпитым коньяком, я преис­полнился отчаянной решимости и вошел на территорию барачных. Здесь повсюду кишело детьми, возившимися в лужах на всех густо покрытых грязью улочках. Небольшие группки мужчин в пиджаках с поднятыми воротниками (о существовании пальто здесь давно и ду­мать забыли) стояли у входов в бараки, бдительно сле­дя за каждым проезжающим вдали автомобилем.

Жандармы уже несколько раз окружали бараки, пытаясь выловить работоспособных жителей, но и здесь барачные выказывали свое превосходство над остальными жолибожцами: с детства привычные к полицейским об­лавам, они мгновенно рассеивались по углам, по каким-то вагонам на запасных путях, и фургоны уезжали по­чти пустыми, не выполнив плана по отлову бесплатных работников.

В центре поселка между бараками помещалось пред­приятие, которое мне предстояло проинспектировать. Это была будка с пивом, конфетами, булками, грудинкой, колбасой и самогоном — место встреч и взаимных угощений, клуб алкоголиков, старых проституток и во­ров. Магистр Яновский никогда не отважился бы по­явиться здесь. Сейчас у будки, точно такой же черной и прогнившей, как и бараки, пировало несколько муж­чин в тесноватых пиджачках из дешевого материала и кепочках, похожих на жокейские. Мужчины потягивали мутную жидкость из плохо вымытых стаканов и изред­ка роняли какое-нибудь словцо. После утреннего дождя показалось не по-сентябрьски теплое еще солнце, в воз­духе стояли испарения, от бараков несло тяжелым квас­ным духом. Меня стало подташнивать и я старался ды­шать ртом, чтобы не сплоховать ненароком. Подойдя к будке, я увидел за стеклом толстую бабу. Я был здесь впервые и не знал ее. Мужчины у будки окинули меня тяжелым, злобным взглядом: интеллигентик с портфе­лем означал в этой обстановке только какую-нибудь не­приятность. Если уж говорить по правде, они могли бы затащить меня в любой из бараков, раздеть донага, четвертовать и кинуть мои потроха под колеса проезжавшего мимо поезда — никакая полиция не стала бы ис­кать меня в нашем городе, где ежедневно не возвращались домой сотни людей. Мужчины отступили на полшага, и я с трудом протиснулся к окошку.

— Из фининспекции,— сказал я.— Мне надо проверить книгу регистрации закупок.

Женщина за стеклом внимательно, с некоторым удивлением оглядела меня и широко улыбнулась. Видно, оценка была положительной — с таким сопляком не будет трудностей.

— Пошли,  пошли,  господа  хорошие! — приказала она стоявшим.— Тут служебное дело!

Мужчины покорно отступили на два шага, но не пе­рестали следить за мной. Я смог наконец вытащить слу­жебные бумаги.

— Дайте, пожалуйста, книгу регистрации заку­пок! — потребовал я. Книгу эту выдумали немцы, в нее следовало записывать все товарьі, выставленные на про­дажу. К сожалению, почти все, что продавалось в буд­ке — самогон, булки, грудинка, колбаса,— считалось нелегальным товаром, за продажу которого полагалось тюремное заключение или лагерь, поэтому, естественно, никто не вписывал в книгу этих продуктов, и она пре­вратилась в чистую фикцию. Жизнь неустанно боролась с приказами, которые пытались задушить ее. Торговка протянула мне книгу, а точнее, рваную и мятую толстую тетрадь, где корявыми буквами были выведены назва­ния дозволенных товаров: уксус, горчица, овечий сыр, лимонад и конфеты.

— Н-да! — вздохнул я, принимаясь заполнять руб­рики огромного инспекторского листа. Я, конечно, и не думал упрекать ее в чем бы то ни было, ибо торговля колбасой или булками тоже служила обществу, Торговка не стала равнодушно смотреть на ненавистные дей­ствия чинуши: в окошке будки появился недомытый стакан с сероватой жидкостью.

— На-ка, пан референт, отведай угощения,— сказа­ла она, высовывая в окошко улыбающуюся рожу.

В нос мне ударила кошмарная вонь: чайный стакан был доверху наполнен гнуснейшим самогоном из пато­ки. Вонь эта забивала даже кислый смрад, стоявший над бараками. Я с отвращением глотнул слюну. Какая-то глупая муха робко села на ребро стакана и тут же упала на прилавок, суча в агонии ножками.

— Спасибо, я не пью,— ответил я, торопливо запол­няя рубрики фиктивными данными.

— Все пьют,— убежденно заявила торговка.— Са­могонка добрая, не сомневайтесь, сама гнала. Вы же не хочете мне зла, пан референт?

— Что вы, что вы! — воскликнул я изменившимся голосом.— Я принимаю товар, как записано в книге. Горчица, уксус, конфеты и сыр! Ничего больше я и не пишу.

— Ясно! — кивнула головой торговка и отрезала от колбасного круга кусок сантиметров   в   двадцать.— Вы ж, пан референт, молодой еще, наверно, без закуски не пьете!

— Самогон хороший, пан начальник, — вмешался вдруг один из мужчин в кепочке. В голосе его звучала не.только ирония, но и угроза.

— Разве что вы, пан начальник, только вид делае­те,— прошепелявил другой, со шрамом на губах.— А са­ми чего-то там немцам написать хочете, чтоб будку за­крыли, а Ядю нашу увезли и казнили.

— Да вы что, с ума сошли, панове! —  воскликнул я с отчаянием.— У меня и в мыслях не было сделать этой женщине что-нибудь плохое! Она только заплатит несколько злотых налога, и все! Нате, сами прочтите!

— Э-э, чего там бумажки ваши читать. Мы в них не разбираемся,— ответил тот, что вмешался первым.— А вот ежели вы, пан начальник, не хочете нашей Яде зла сделать, так почему же вы, пан начальник, не пьете?

— Который человек не врет, тот всегда выпьет! — добавил шепелявый.

Они стояли вокруг меня вчетвером, и всякий путь к отступлению был отрезан. Грудь мою жгли «гурали» Якубовича. Я схватил кошмарный стакан.

— До дна, пан начальник! — закричал тот, первый, с горящими глазами.— Доброго здоровьица пану на­чальнику! За здоровье пана начальника!

Я вдруг вспомнил, что сегодня день моего рождения. А может, дать им взятку, парочку «гуралей», чтоб они меня отпустили? Нет, этого нельзя было делать ни в коем случае. Обнаружить, что при мне деньги? Да они бы меня…

Мужчины допили остаток самогона. Я зажмурил глаза и влил в глотку как можно больше едкой жидкости, но стакан опорожнился не более чем на треть. Глаза мои наполнились слезами, я откусил колбасы и попытался улыбнуться окружившим меня мужчинам.

— Это что ж, как птенчик все равно,— проворчал шепелявый.— Ты, пан начальник, до дна давай! Ну, смелей!

Я изо всех сил старался не дышать носом, потому что твердо знал: вдохни я еще раз этого запаху, я сразу верну все, что проглотил сегодня вообще, включая и ба­бушкин завтрак. Надо было кончать с этим. Я схватил проклятый стакан и, открыв обожженный рот, стал лить в него мерзкую жидкость, пока не захватило дух, потом переждал, снова отпил, схватил кусок колбасы, закусил и, не ставя стакан, выпил все до дна. Мое истерзанное нутро тут же взбунтовалось. Теперь мужчины смотрели на меня с некоторым дружелюбием.

— Техники, оно, конечно, еще нет, но желание выпить видать,— заметил первый.— Теперь мы хотя бы знаем, что вы, пан начальник, точно к нашей Яде с до­рогою душой относитесь, а то, ежели бы что, так мы...

И он умолк, не досказав своей угрозы.

— Распишитесь вот здесь,— простонал я, торопливо глотая слюну. Выпитая пакость уже ползла к горлу.

Торговка коряво расписалась под протоколом и протянула руку к литровой бутыли с надписью «уксус».

— Может, второй стаканчик пропустите, для ровно­го счету? — спросила она.

— Не-ет!!! — заорал я и, схватив бумаги, в пани­ческом ужасе обратился в бегство.

Мужчины громко рассмеялись, а меня начало зано­сить то в одну, то в другую сторону. По полю я двигался зигзагами, спотыкаясь о кучи мусора, старые кастрюли и разный железный хлам, то и дело попадая ногой в грязь. Я взглянул на расплывающийся перед глазами циферблат, было одиннадцать утра. Мне оставалось еще проконтролировать маленький продуктовый магазинчик в южной части Жолибожа, где инспектора всегда сажа­ли за обильно уставленный стол в хозяйской квартире позади магазинчика, поили под разную закуску чистой «монополькой», а рядом с тарелкой клали конверт с «гуралем». При мысли о водке меня снова начало тошнить, и я решил отложить инспекцию на завтра.

К половине двенадцатого я кое-как причалил к дому, и хорошо, что это пришло мне в голову: на улице возле моего дома прогуливалась Тереза. Да, та самая Тереза из читальни на Виленской.

— Терезочка! — умилился я по-пьяному.— До чего ж я рад тебя видеть!

К сожалению, язык у меня заплетался, да и спирт­ным, видно, от меня несло изрядно, потому что Тереза раздраженно взглянула на меня.

— Рано обрадовался, — сказала она.— А ты случай­но не пьян?

— Пошли,— решительно предложил я. Должно быть, случилось что-то серьезное, если Тереза появилась здесь в полдень. Мне довольно быстро удалось попасть ключом в замок, и я ввел Терезу в коридор. Из столо­вой немедленно высунулась голова бабушки.

— Добрый день,— вежливо поздоровалась Тереза.

— Какой это теперь день бывает добрым! — с бе­шенством выпалила бабушка и хлопнула дверью.

— Твоя бабушка меня очень не любит,— улыбнулась Тереза.— Боится, что я заберу тебя у нее.

— Не разуверяй ее, пусть заблуждается,— ответил я с горькой иронией.

По лестнице я карабкался еле-еле, но, несмотря на сильное головокружение, действительность воспринимал совершенно четко. Видно, я не столько опьянел, сколько отравился. Мы вошли в мою комнату.

— Ты способен понимать то, что я тебе говорю? — спросила Тереза.

Она села в кресло, и я не мог не посмотреть на ее ноги.

— Что случилось? — резко спросил я.

— Альбин не вернулся домой,— сказала Тереза.

Это, пожалуй, отрезвило меня. Я очень любил Альби­на — двадцатилетнего худощавого парня с ангельской внешностью, гения с девичьей улыбкой. Ныне он выиг­рал бы все математические олимпиады и стал бы вели­колепным рационализатором. Тогда он под видом ра­диомедицинских аппаратов монтировал в мастерской ультракоротковолновики. Это были рации ограниченно­го диапазона, работавшие на коротких волнах. Жил он с матерью в комнате, которую они снимали, и дружил с невысокой девушкой Кристиной, неотступно следовав­шей за ним, точно он был собачкой, которая тянет ее за поводок. Мне всегда казалось, что мысли его витали да­леко-далеко. Когда я ругал его за что-нибудь, он лишь прятал улыбку.

— Ты была у Кристины?

— Они расстались вчера в шесть часов,— рассказы­вала Тереза.— И условились встретиться сегодня в де­вять утра. Альбин не пришел, Кристина побежала к его матери, та сказала, что он не вернулся ночевать. Они собирались пойти купить ему ботинки, у него уже паль­цы торчали наружу.

Мы знали, что Альбин — парень непрактичный, жи­вет в нужде, хоть мы и платили ему ежемесячную зар­плату. Он, механик высокой квалификации, посвящал все свое время изготовлению для нас ультракоротковолновиков. Мастерской руководил инженер Забава, муж­чина сорока восьми лет, самый старший в нашей группе, душа всего нашего предприятия. В перестрелке у Поли­технического института он потерял единственного сына, но справился со своим отчаянием и поклялся отомстить немцам. Забава вступил в ряды нелегальной организа­ции и сражался тем оружием, которым владел лучше всего — познаниями в области радиотехники. Он чертил необходимые схемы, он же доставал и нужные детали. Казалось, Альбин заменил ему сына: часами разъясняя что-нибудь своему ученику, показывая или вычерчивая отдельные узлы, Забава служил ему всем своим опы­том и укреплял знаниями его талант. Таким образом Альбин как бы учился в Политехническом. Его арест был бы для нас тяжелейшим, если не смертельным, ударом.

— Всех, кто под угрозой, предупредили? — спро­сил я.

— Всех. Ты последний,— ответила Тереза.—Он знает твой адрес.

— Спящая красавица! — воскликнул я.— Наверное, попал в облаву по рассеянности. Я думаю, его вы­пустят… Видно же, что он витает в облаках!

— Наконец-то ты заговорил трезво,— язвительно за­метила Тереза.— Забава спрашивает, надо ли ликвиди­ровать мастерскую?

— Пусть спрячет все, что не сможет официально до­кументировать,— решил я.— И пусть вместе с Протоном уйдет в город.

Тереза сняла трубку телефона, который стоял на письменном столе, и набрала номер.

— Пан Юэеф? Это Тереза. К сожалению, я должна отвезти маму в больницу и притом немедленно. В квартире нужно сделать дезинфекцию. Может оказаться, что это тиф. Нет, приходить к ней не надо. Да… Спасибо.

Тереза улыбнулась мне. По спине у меня пробежали мурашки. Я любил эту ее печальную улыбку.

— Быстро извести Густава,— сказал я.— Я буду в кондитерской через час. Может, Альбин все-таки не вы­даст.

— Ты уже похоронил его? — спросила Тереза, вставая.

Вдруг я вспомнил о деньгах. Вытащив бумажник, я вынул из него сорок новеньких «гуралей» Якубовича.

— Двадцать тысяч на приобретение оружии, дар богатого торговца.— Я протянул ей деньги.— Хватит как раз на четыре пистолета. Дашь сообщение в рубрике.

— Господи, да у тебя просто тьма знакомых купцов-патриотов! — удивилась Тереза и спрятала деньги.— Как его подписать?

— Минутку… Я уж и забыл из-за всего этого… Цемент… нет... ага, вспомнил, гипс!

— Гипс! — повторила Тереза.— Ну, я пошла.

Я напряг всю силу воли, чтобы не схватить ее в объятия. Ее каблучки застучали по лестнице. Я выскочил за ней. Внизу уже дожидалась бабушка.

— И не стыдно вам среди бела дня отираться по углам с парнем?—воскликнула она.— Если война, так уж все дозволено? Стыда у вас нет?

Тереза в ужасе застыла. Я кинулся между ней и бабушкой.

— Замолчите, бабушка! — заорал я.— Вы же ничего не знаете!

— От вас самогонкой несет! — возмутилась бабушка и настороженно потянула носом —Содом и Гоморра! С утра пораньше!

— Насчет этого ничего не скажу, тяпнуть мы лю­бимі — нагло признал я.— Сегодня у меня день рожде­ния, бабушка.

Я обнял Терезу и поцеловал в щеку. Oна нe возра­жала, потому что этого требовали интересы дела.

— Еще раз желаю тебе всего самого лучшего, Юрек! — сказала она.

Я отворил ей дверь, и она выбежала на улицу. Эта девушка двигалась с необыкновенным изяществом.

— Если вы еще раз скажете ей что-нибудь подобное, я буду к ее приходу запирать вас на ключ.

— Ой, напугал! — фыркнула бабушка и ретировалась в столовую, притворив за собой дверь.

Я поднялся наверх и, войдя в ванную, подставил го­лову под струю холодной воды. День моего рождения начался невесело. Хуже всего было, когда людей хватали случайно или из-за их глупости. Альбин, наверное, шел по улице, мечтая или думая о своей Кристине, и угодил прямо жандармам в лапы. «В наше время нельзя влюбляться, мальчик!» — подумал я с иронией, потому что сам, если уж говорить о влюбленности, был в идиотском положении. Прошло четыре года со дня нашей первой встречи с Терезой, и я увяз в своей любви к ней по самые уши. Не всегда удавалось мне скрыть это чувство. Уже в 1940 году я завербовал ее в нашу организацию, она стала связной и теперь мы встреча­лись по нескольку раз в неделю.

Я ужасно страдал и напрасно искал противоядия в случайных связях. Не в силах справиться со своим чув­ством к Терезе, я обрек себя на девушек доступных и неинтересных. Первый такой роман я завел с дочерью продавщицы цветов на кладбище Повонзки, по-своему красивой восемнадцатилетней телкой. Она оказалась девицей и дело кончилось визгом в близлежащем лесоч­ке. Мне расхотелось женщин, по крайней мере, на год. О степени моего падения можно судить по истории с Зулей. Зуля была проституткой военного времени, с которой я познакомился в баре «Темпо» на Иерусалимских аллеях. Эта девятнадцатилетняя, очень изящная, хоть и мелкого сложения девчонка с хорошенькой вуль­гарной мордашкой не снимала с головы тюрбана из шарфа, даже когда на ней не было уже ничего осталь­ного, потому что немцы наголо обрили ее в тюрьме. Она разговаривала хриплым голосом старой пьяницы и, изо­бражая страсть, преувеличенно громко визжала. Вечер в ее обществе стоил сто пятьдесят злотых, и мы сложи­лись на него втроем, после чего воспользовались ее услугами в квартире одного из нас.

Это мрачное переживание стало для меня очищаю­щим потрясением. Но что было делать? Коснуться Тере­зы я не мог, хотя обостренный инстинкт влюбленного говорил мне, что она испытывает ко мне нечто большее, чем просто чувство дружбы. Увы, между нами была непреодолимая преграда: весной, накануне войны, Тере­за познакомилась с красавцем-подпоручником и влюби­лась в него первой, глупой любовью семнадцатилетней девчонки. Начались прогулки, дело дошло до объятий, признаний и поцелуев. Красавец приезжал к ней из Модлина. За неделю до начала войны она видела его в последний раз: он отправился со своей частью на за­падную границу. Она оплакивала его но ночам, пока он не прислал письмо из лагеря военнопленных. В восторге от того, что он не погиб, она излила ему в ответном письме все свои любовные и патриотические чувства. Те­реза была уверена, что он вернется к ней через год.

Между тем уже подходил к концу четвертый год их переписки (Тереза регулярно посылала ему и посылки), однако о конце разлуки все еще приходилось только мечтать. В обычных условиях время справилось бы и не с таким чувством, но моя Тереза держалась твердых принципов, не казавшихся тогда ни старомодными, ни смешными. Девичья влюбленность в херувимчика-офицерика давно уже уступала место благородному са­мопожертвованию. Бедного пленного, брошенного в ба­рак, обреченного на невыносимое бездействие, жившего только от одного ее письма до другого, не спускавшего глаз с ее фотографии, обидеть было невозможно; она не могла не только бросить его, но и изменить ему. Такая подлость смертельно ранила бы его, а ее до конца дней наполнила бы презрением к самой себе.

Я со злостью разглядывал фотографию, стоявшую, как знамя, у ее тахты, где был изображен улыбающийся болван. Она говорила, что этот Ромек играет в лагер­ном театре Офелию. И ее вовсе не смешила, а трогала эта попытка любой ценой быть активным. Я ничего не мог с этим поделать. Даже если бы я вдруг обрел дока­зательства того, что лагерная жизнь превратила этого красавчика в педераста, я все равно нe сказал бы ей ни слова. Долгое время я боролся с желанием написать ему (письма отравлялись на специальном бланке, кото­рый выдавался военнопленным каждые две недели: на одной половинке писали они, на другой разрешалось пи­сать ответ. Бланк, однако, нетрудно было купить на чер­ном рынке) и придумывал по вечерам убедительные до­воды. Он должен вернуть ей свободу, написать черным по белому, что уже не любит ее, что детская любовь не  должна сломать ей жизнь только потому, что он ока­зался в плену, что нынче не те времена и у жизни свои права, что я сделаю ее счастливой и мы оба будем мо­литься за него и так далее и тому подобное. К сожале­нию, я не мог послать такого письма, ибо навсегда потерял бы Терезу, узнай она хоть что-нибудь. Таким обра­ми, я продолжал пребывать в дурацком положении, но хоть я и бесился, хоть и кипел от злости, страдая и стеная, возмущаясь и злопыхательствуя, я не только уважал Терезу, но и восхищался такой романтической личностью и, может, потому любил ее еще больше, еще сильнее.

Я прилег, чтобы, поспав, избавиться от самогонного угара. К сожалению, тревога и раздражение не дали мне уснуть. Поэтому я встал и занялся уничтожением деловых бумаг, которые спускал в унитаз. Я часто де­лал это у себя на службе, стараясь внести в дела как можно больший беспорядок. Перспектива контроля со стороны доктора Гуфского меня совершенно не беспоко­ила — война ведь близилась к победному концу! Когда я выбежал из дому, была половина первого. На трам­вайной остановке я увидал своего школьного приятеля Земовита, он как раз выходил из трамвая. Как и вся наша школьная компания, он тоже состоял в организа­ции, но, будучи подхорунжим-артиллеристом, действо­вал в другой группе.

— Привет, старик! — улыбнулся он.— Чего это ты так летишь? Тише едешь, дальше будешь, разве не знаешь?

— Да у меня маленькая неприятность случилась,— ответил я в том же шутливом тоне. Впрочем, мы все так разговаривали друг с другом.— А что ты купил в горо­де? Икру или устриц?

— Духи Гэрлена,— пояснил он.— Собираюсь на именины к одной знакомой.

— Желаю успеха! — воскликнул я, вскочив в трамвай.

Земовит изящно помахал мне и пошел своей дорогой. Я мог бы дать голову на отсечение, что в свертке, кото­рый он нес, был пистолет или пластик, но Земовит нико­гда не признался бы в этом.

В эту пору трамваи ходили довольно пустые. Я остался стоять на площадке, чтобы внимательно сле­дить за улицей: в последнее время уличные облавы участились, и я чувствовал себя как окруженный охот­никами олень; многое зависело от моего слуха, обоня­ния и быстроты ног. Среди руин гетто слышались взры­вы. Это сносили остатки домов, сгоревших во время вос­стания. По протянутой сюда узкоколейке эсэсовцы вы­возили железные балки, металлический лом и вообще все, что могло для чего-нибудь сгодиться. На этот раз я беспрепятственно доехал до угла Маршалковской и Иерусалимских аллей. Чуть подальше, не доходя улицы Видок, в ряду одноэтажных магазинчиков помещалась кондитерская, где продавались пирожные — талантли­вые произведения пани Стефании и ее помощниц. Эти необыкновенно вкусные пирожные по шести злотых штука привлекали сюда толпы лакомок. Право, ремес­ленное кондитерское искусство никогда уже больше не достигло в Варшаве таких высот. Войдя в магазинчик, я заказал «каймак» и «мокко», а потом забился в угол, где стоя жевал пирожные и дожидался, пока из конди­терской уйдут покупатели. Хозяйка, крашеная блондинка в летах, не обращала на меня ни малейшего внима­ния. Когда наконец две последние девочки, проглотив по пяти пирожных, вышли, мурлыкая от счастья, я подо­шел к пани Стефании.

— Густав будет ждать вас через полчаса у Тере­зы,— шепнула она.

— Не принимайте пакетов от Густлика,— ответил я и полез в карман за деньгами.

— Нет, нет, сегодня мы угощаем,— улыбнулась она.— Примите самые лучшие пожелания по случаю дня вашего рождения.

— Откуда вы знаете? — изумился я.

Она полезла под прилавок и вытащила круглую ко­робку, обернутую в бумагу и перевязанную веревочкой.

— И это тоже для вас,— сказала она.

Я поблагодарил и, схватив подарок, выбежал на улицу. К счастью, у тротуара стояла свободная коляска рикши. Я сел в нее и велел везти себя на Аллею Независимости. Рикша, молодой человек интеллигентного ви­да, изо всех сил крутил педалями своего велосипеда. Вдруг на углу Хожей он остановился как вкопанный.

— Облава! — вскрикнул он.

За углом бодро выскакивали из фургонов жандар­мы. Рикша лихо развернулся, и через секунду мы уже неслись обратно, свернув на Вспульную, а затем на Познаньскую и Кошиковую.

— Наверное, вашей коробочке не хотелось бы встре­титься с жандармами,— сказал рикша, прерывисто ды­ша от усилия.

— Конечно,— улыбнулся я.— Это торт, подарок на день рождения.

— Меня-то не проведете! Стал бы такой, как вы, во­зить на рикшах торт,— усомнился он.— Ну уж нет!

— Нет так нет,— согласился я.— Скажу по секрету: в коробке взрывчатый материал, надо кое-что взорвать.

— Вот это больше похоже на правду,— решил рикша.

Проехав мимо будок постовых у военных зданий на Аллее Независимости, мы выскочили вскоре на Мокотовское поле. Здесь было спокойно, и только возле пере­сечения Аллеи с улицей Нарбутта из-за угла выполз на мостовую патруль. Пятеро жандармов шли не торопясь, вспарывая воздух дулами выставленных вперед автома­тов. Я часто смотрел на эти красные жирные морды, сросшиеся со стальными касками, и старался вообра­зить их себе в какой-нибудь из знакомых мне саксон­ских или баварских деревушек. Это были те самые парни, которых я видел из окошек отцовского автомоби­ля. Тогда они работали в поле, или стояли у кирхи в ма­леньком живописном городке, или пили пиво в подваль­чике под ратушей. Каска, мундир и автомат отрезали их от прошлого и превращали в машину, выполнявшую лишь несколько движений. Командир патруля поднял руку, останавливая нас, и рикша уже ничего не мог сделать, потому что вчерашние деревенские парни дер­жали пальцы на спусковых крючках.

— У, зверюги! — выругался рикша и остановился.

Я не очень боялся: такие патрули занимались не об­лавами и угоном граждан, а проверкой документов и свертков. Правда, в сомнительных случаях они убивали тут же, на месте, но уже несколько раз после подобных встреч я оставался целым и невредимым.

— R-r-rauss! — крикнул вахмистр.

Этот гортанный рев был слишком выразительным: я выскочил из коляски, как дрессированная собачка. Они взяли у меня из рук сверток и разорвали шнурок. Мы с рикшей обменялись взглядами. Жандарм быстро ощупал меня, лапы его остановились на фонарике в карма­не пальто и поехали дальше. Второй жандарм уже сни­мал с коробки крышку, из-под нее вынырнул торт «мок­ко», гордость пани Стефании. Посреди торта было выве­дено кофейным кремом «22» — столько, сколько мне ис­полнилось. Это был прекрасный возраст.

— Geburtstag, — сказал я, тыкая себя в грудь. Жандармы смотрели на торт тупо, но и с некоторой тоской, что уже само по себе противоречило дисциплине. Вахмистр вынул из ножен кинжальный штык и про­ткнул торт в нескольких местах. Никакого твердого предмета обнаружено не было.

— Аусвайс! — злобно рявкнул он, явно растрево­женный аппетитным запахом. Там, в глубине их победо­носной империи, ничего подобного им даже не снилось. Он не знал, как бы еще поиздеваться над тортом, про­сто отобрать и сожрать торт у него не хватало смелости. Ему было легче застрелить меня, потому что это дозво­лялось приказом, а о конфискации тортов в приказах ни слова не говорилось. Я вынул свое служебное удостове­рение, и жандарм стал сверлить его маленькими глазками, пытаясь углядеть что-нибудь подозрительное. Нет, все было в порядке: фотография не могла вызвать сомнений, печать, на которой красовались орлы со свас­тикой, как и подпись моего благодетеля доктора Гуфского, подтверждали достоверность документа. Вахмистр вернул мне аусвайс, со злобой швырнул в коляску торт и, отвернувшись, обвел взглядом улицу в поисках новой, более подходящей жертвы. Солдаты двинулись за ним, мерно стукая сапожищами.

Рикша изо всех сил бросился вертеть педалями.

— Значит, действительно торт,— сказал он.— Вам повезло.

— Просто это новейший английский взрывчатый ма­териал в виде кофейной массы,— снисходительно пояснил я.— На вид торт как торт, а если что, то и половину Аллей взорвать можно.

Рикша улыбнулся, как если бы я рассказал хороший анекдот, но уверенности в том, что я пошутил, у него не было. Расстались мы как приятели. Я потому так по­дробно описал этот незначительный эпизодик, что соби­раюсь точно восстановить весь день, о котором идет речь.

Минуту спустя я стоял у дверей Терезы, Она жила только с матерью, потому что отец ее, почтовый работ­ник, год назад попал в засаду, расставленную гестапо в помещении, где распределялась нелегальная польская пресса, и был вывезен в Освенцим. Тереза посещала занятия подпольного университета, где вместе с подружкой, которая втянула ее в это дело, изучала социологию, а дома помогала матери вышивать салфетки. Это занятие наряду с торговлей пирожными и мешочни­чеством стало еще одним источником существования вдов и жен находившихся в плену или концлагерях воен­нослужащих.

Дверь открыла Тереза. Когда мы вошли в ее комна­ту, она протянула мне небольшой пакет.

— Поздравляю и желаю всего самого лучшего!

Я подставил щеку, Тереза поцеловала меня, чуть коснувшись губами, я слегка придержал ее в объятиях, самую малость — большего я не мог себе позволить,— и развернул пакет. В нем лежал свитер из серой овечьей шерсти.

— Альбин так и не вернулся,— сказала Тереза.— Тебе нельзя ночевать дома.

— Спасибо за подарок, только он слишком дорогой.

— А мы опять получили посылку из Португалии, — сообщила Тереза.— Сплошные сокровища: кофе, чай и сардины. Просто странно» что немцы не крадут этого.

— Немцы не воруют посылок,— объяснил я.— Это народ с высокоразвитым чувством уважения к чужой собственности.

— Интересно, кто нам посылает эти посылки? — по­думала вслух Тереза.—У нас за границей никого нет.

 — Наверное, какой-нибудь комитет помощи. Может, они узнали, что твой отец в Освенциме?

— Может, — ответила Тереза и испытующе по­смотрели на меня.

Я смотрел прямо в ее зеленые глаза, и, видно, взгляд мой стал слишком выразительным, потому что она отвернулась и села на тахту. К счастью, послышался условный стук в дверь. Мы с Терезой не могли оставать­ся вдвоем, если не были заняты чем-либо конкретным,— сразу же наступала многозначительная тишина. Думаю, Тереза мучилась не меньше, чем я. Я заметил на столи­ке бланк «Kriegsgefangenenpost».   Мученик из лагеря военнопленных давал о себе знать регулярно, каждые две недели. Я с бешенством посмотрел на его фотогра­фию. Возле нее, как всегда, стояли цветы, на этот раз астры. Маленький алтарь, — забота о нем придавала Те­резе силы для борьбы. Нынче, когда верность сохраняет­ся главным образом из-за отсутствия достаточно интересной замены, все это может показаться смешным, но тогда...

Тереза ввела Забаву. Мы пожали друг другу руки. Гражданский и по внешнему виду и по характеру, он никогда не играл в военного: не вытягивался в струнку, не рапортовал, не щелкал каблуками, что с восторгом проделывала наша молодежь, выражая этим свой бунт: с охотой и по собственной инициативе ребята точно сле­довали армейскому уставу, выполняя в четырех стенах или под прикрытием леса все то, к чему еще четыре года назад капрал Лукасик принуждал нас криком «на горку и обратно бегом марш». Часто прихо­дилось сдерживать их и даже нещадно ругать, если они, встретив меня где-нибудь на улице среди прохожих, вдруг лихо вытягивались и застывали по стойке «смирно».

Видно было, что Забава торопился, идя сюда, потому что он с трудом переводил дыхание. Вытащив из карма­на кеннкарту и удостоверение личности Альбина, он бросил их на стол.

— Вот... он оставил документы дома, когда ухо­дил,— сказал Забава.— Я разговаривал с его матерью и Кристиной и выудил у них правду. Тайком от меня он смонтировал дома ультракоротковолновик. Его заказал кто-то из его товарищей якобы для партизанского отря­да, обещал платить по десять тысяч за штуку. И поду­мать только, что он клюнул на такую дешевку!

Я даже свистнул от удивления. Производство такой радиостанции в нашей мастерской обходилось нам при­мерно в четыре тысячи.

— Альбин долго колебался,— продолжал рассказы­вать Забава.— Но в конце концов соблазнился такими деньгами и договорился сделать четыре штуки. Ты зна­ешь, какое это богатство для такого парня, легко ска­зать!

— Да он же никогда не интересовался деньгами! — воскликнула Тереза. — Он вообще не понимал, что сколько стоит!

— Но Кристина понимала,— сказал' Забава.— Он хотел снять квартиру и поселиться с ней там. Она очень не ладит с родителями, да и вообще они ютятся вчетве­ром в маленькой комнатке. Альбин сказал ей, что вот-вот получит кучу денег и они счастливо заживут вместе.

— Ну и стерва! — не удержался я.

— За каждую женщину так или иначе платишь,— философски заметил Забава.— Он боялся, что Кристина бросит его.

— Как вам не стыдно! — возмутилась Тереза.

— При Терезе не пристало говорить, что женщин по­купают! — пояснил я.

Тереза раздраженно взглянула на меня, не понимая, говорю ли я серьезно или насмехаюсь над ней. И надо же было мне нарваться именно на такую принципиаль­ную девицу! Лишь позднее я понял, что только подоб­ный бескомпромиссный характер и мог привлечь меня: я всегда боролся со своей ужасной нерешительностью и склонностью к лавированию, в Терезе же я нашел все, к чему напрасно стремился сам.

— Первый приемник надо было отдать вчера, и он сразу получил бы десять тысяч. Альбин работал при коптилке всю прошлую ночь, а матери приходилось то­пить печку, чтобы он мог разогревать на ней свой паяль­ник. Днем он еле двигался в мастерской, я даже давал ему порошки, потому что у него болел живот. В шесть вечера он вышел из дома, чтобы отнести приемник в условленное место, и больше не вернулся.

— А куда он должен был отнести, приемник?— спросил я.

— Этого никто не знает,— вздохнул Забава.— То ли провокация, то ли схватили на улице...

— Провокация! — решил я.— Таким образом они узнали, какой у нас приемник и на каких частотах рабо­тает!

— Это как раз не страшно,— успокоил меня Заба­ва,— все коротковолновики, ну хотя бы в танках, рабо­тают на той же самой частоте. Радиус их действия неве­лик и опасность подслушивания очень маленькая. А вот за парня я боюсь. Он такой чахлый и такой впечатли­тельный…   

— Сам во всем виноват,— сказал я сурово, хотя мне совсем не хотелось быть в этот момент суровым. — И заслужил наказание. В любом случае нам пришлось бы убрать его из мастерской и из отряда.

— Но он же погибает — воскликнула Тереза.— Как ты можешь говорить только о вине и наказании?! Ведь он такой прекрасный парень!

— Все мы прекрасные! — раздраженно ответил я.— Всех нас жалко! Но если мы должны погибнуть, то давайте погибать за Родину, а не из-за квартиры! Он со­пляк, понимаешь!

— Он погибает не из-за квартиры, а из-за любви,— спокойно возразила Тереза.— Я знаю, что ему нет оправдания, но нельзя обвинять его в корысти. Он не смог бы раздобыть этих денег иначе.

— Второго такого мне уже не найти,— сказал Заба­ва как бы самому себе.— Боже, до чего это был способ­ный парнишка…

— Хватит! — рявкнул я.— Не пытайтесь мне вну­шить, будто он герой античной трагедии! Он всегда был слюнтяем!

Меня так и распирало от бессмысленной злости на Терезу за эту ее слабость к Альбину и от злости на самого себя, потому что я тоже был слюнтяем и не годился для этой войны и на протяжении всех четырех лет нелегальной жизни ежедневно делал огромные усилия чтобы скрыть это от окружающих, и прежде всего о Терезы. Поэтому теперь я был чрезмерно жесток.

— Мастерская провалена,— сказал я.

— Я оставил там только часть медицинских аппара­тов,— пояснил Забава.— Но концессия на мое имя. Свой дом я уже ликвидировал, жена с двумя чемоданами выехала на рикше.

Он встал сгорбленный больше обычного, но тут ж улыбнулся.

— В течение нескольких дней я организую что-нибудь новенькое,— сказал он.— У меня же остался Протон, вот мы вдвоем и кончим эту серию.

— Если не кончимся сами,— мрачно пошутил я.— Спасибо, пан инженер. Я представил вас к награде.

— Во славу Родины, пан поручник!—отчеканил он и даже попробовал вытянуться по-военному, но вышло это у него очень неловко, тем более что он был еще чуть кособок. Забава крепко пожал нам руки и ушел.

Тереза села против меня за стол, и, разделенные им, мы быстро еще раз просмотрели список адресов, извест­ных Альбину. С моим их было шесть. Я проклинал себя за легкомыслие: ведь я сам велел принести мне домой лампочку с приемником — подарок инженера Забавы!

— Он не выдаст,— сказала Тереза.

— Как он может не выдать? — пожал я плечами.— Достаточно надавить на него, как он запоет. В этом парне нет никакой сопротивляемости. Не такие, как он,

раскалывались.

— А я уверена, что он не выдаст,— повторила Те­реза.

Я иронически поддакнул ей. В дверь снова постуча­ли. Тереза ввела Густава.

Густаву было немногим более тридцати. Коренастый, с плоским носом боксера и редкими светлыми волосами, он обладал удивительно милой улыбкой. Вообще от него исходила какая-то могучая внутренняя сила. Я бездарно пытался подражать ему и радовался, что у меня такой командир, как он. В этот день я видел его в предпослед­ний раз: восьмого октября, то есть через восемь дней, он проснулся дома окруженный со всех сторон жандарма­ми. Вместе с другими схваченными в доме мужчинами его привезли в тюрьму Павяк, а по дороге на допрос, не веря в свои силы, он принял цианистый калий. Мы так и не смогли потом отыскать его тело.

Я пожал ему руку и доложил об исчезновении Альбина. С лица Густава сразу же исчезла улыбка.

— Барнаба,— обратился он ко мне, назвав меня моей подпольной кличкой, чем, вероятно, хотел подчерк­нуть официальность разговора.— Знаешь, что я об этом думаю?

— Так точно, пан командир! — ответил я, стоя навы­тяжку.— Но ничего не могу сказать в свое оправдание.

— Ты хорошо знал Альбина?

— Мне казалось, что хорошо. Это очень талантли­вый парень.

— В мастерской работало только три человека,— сказал Густав, садясь.— Забава вне всяких подозрений. Протон — парень тихий и преданный, он никогда не со­вершит никакой глупости... Остается только этот поэт. Представляешь, какая для них радость — захватить ра­диостанцию? Да она для них ценнее десяти автоматов!

— Но ведь это только передатчик УКВ,— перебил я его.— Связь в пределах действий батальона…

— Неважно. Ведь из твоего Альбина вместе с кишками вытянут все, они все равно узнают, что вы начали монтировать более мощные радиостанции. Альбин нарисует им схемы и сообщит частоты, выдаст источники, откуда вы получали детали, опишет наш отряд и его место в общей иерархии организации... Они попали в яблочко, Барнаба, угодили нам прямо в лоб. А все пото­му, что какая-то глупая соплячка поссорилась с папоч­кой и мамочкой! Ничтожные щенки, и больше ничего! Странно, что немцы еще не пришли сюда, в этот дом!

— У него не было при себе ни одного документа,— я выложил перед Густавом документы Альбина.— Он, на­верное, сообщил им фальшивый адрес.

— Тем сильнее его изуродуют! — пожал плечами Густав.— У него была ампулка с цианистым калием?

— Он не хотел носить ее с собой, боялся,— вынуж­ден был сознаться я.— Альбин был очень эмоциональный малый и боялся принять яд в минуту депрессии.

— Депрессии…— язвительно улыбнулся Густав.— У двадцатилетнего парня? Как у дамочки после климакса? И ты допустил его к серьезной работе!

— У него был абсолютный слух...— защищал я Альбина.

— Ему уже, наверное, оборвали его чуткие уши! — продолжал злиться Густав.— А ты, Барнаба, несешь за все это ответственность, учти, будешь наказан за этот провал!

В его голосе слышалась такая твердость, какой я и не подозревал в нем. У меня чуть слезы на глаза не выступили от огорчения. Не хватало еще, чтобы я разре­велся как девчонка, ведь я так дорожил его уважением! На Терезу я боялся даже взглянуть. Видно, Густав в конце концов заметил мое отчаяние и посмотрел на ме­ня помягче.

— Мы живем в мире, где ничто человеческое не при­нимается в расчет,— сказал он.— Взбесившиеся твари мостят дорогу к своим безумным целям миллионами жизней. Из нас выпускают море крови, и наш долг ак­тивно этому воспротивиться, максимально сократить этот поток крови. У нас нет ни самолетов, ни танков, ни орудий, а только злость и упорство, но мы во что бы то ни стало должны иметь еще и трезвый ум. Когда-нибудь наступит время расплаты и тогда будет учтено все, и эта пролитая кровь тоже, но мы не можем оставить здесь только пустую, усеянную сплошными братскими могилами землю.

— Понимаю,— сказал я, лишь бы произнести что-нибудь.

Тереза молчала, не спуская глаз с Густава.

— Не знаю, кто из нас троих переживет войну,— добавил он.— Может, и никто... Дело в том, чтобы не умирать глупо. Как только я узнаю что-нибудь на Аллее

Шуха или в Павяке, я тебе сообщу.

Он ушел, и я, снова оставшись наедине с Терезой, взглянул на часы. Было уже без четверти два.

— Есть почта.— деловито сообщила Тереза.

Мы снова могли заняться чем-то. Я начал просмат­ривать бумаги: приказы, инструкции, заказанные нами документы. Подняв глаза, я встретился с внимательным, серьезным взглядом Терезы.

— Я люблю тебя, Тереза, — вырвалось у меня.— Я люблю тебя все сильнее, и мне уже трудно справляться с этим.

Я мог бы поклясться, что Тереза смотрела на меня с любовью, и изо всех сил сдерживался, чтобы не схва­тить ее в объятия. Мое жалобное признание в этот мо­мент было совершенно ни к селу ни к городу, и вообще выпалить все это так мог только абсолютный слюнтяй. Я покраснел от стыда. И, пытаясь поскорее затушевать впечатление, какое могла произвести моя оплошность, поспешил сказать как можно более весело:

— Я принес торт, который по дороге искололи жан­дармы, съешьте его с мамой за мое здоровье.

Тереза положила свою руку на мою. В эту минуту она была прекрасна.

— Прости меня,— прошептала она.— Я уж и сама не знаю... Что мне делать?

Этого я ей сказать не мог. Я мог бы ее обнять и поцеловать, и, пожалуй, она бы не оттолкнула меня, и, кто знает, быть может, рухнула бы наконец разделяв­шая нас преграда. Но я не мог так поступить. Восполь­зоваться ее минутной слабостью? Мы забрели в тупик, и самим, без вмешательства каких-либо внешних факто­ров, нам из него было не выбраться. Следовало бы перестать встречаться. Терезу с радостью взял бы в связные каждый. И хотя она, вероятно, тоже думала об этом, ни один из нас не находил в себе сил произнести это.

Я встал и по-отечески поцеловал ее в лоб.

— Поступишь, как сочтешь нужным,— сказал я и не мог удержаться, чтобы не бросить взгляд на морду улы­бающегося военнопленного, которая даже снилась мне.

— В семнадцать ноль-ноль я у Овцы. В случае чего…

— Тебе нельзя ночевать дома,— напомнила Тереза.

— Привет! — бойко   простился   я   и  выбежал   на улицу.

За углом я вскочил во второй вагон проходившего мимо трамвая. Здесь воняло сигаретами «Юнак». На­клеенные на окнах плакатики расхваливали сок из све­жего зверобоя, сделанный по рецепту магистра Гобеца, а также мебель Раделицкого, под рекламой которой красовалось: «Покажи мне свою квартиру, и я скажу тебе — кто  ты!».   Стекла   были   замалеваны   голубой краской, и внутри вагона царил полумрак. Я вышел на переднюю   площадку,   чтобы   наблюдать   за   улицей. У Маршалковской я выскочил, но навстречу тяжело ша­гал жандармский патруль, и я быстро юркнул в мага­зин с пластинками. Хозяева магазина получали из Гер­мании все новинки, и я часто бывал здесь. Мне повез­ло — на прилавке лежала Пятая симфония Бетховена в исполнении оркестра под управлением Вильгельма Фуртвенглера. Пластинка стоила столько же, сколько полкило грудинки. Я часто слушал музыку после на­ступления комендантского часа. Иногда мне удавалось слушать ее вместе с Терезой, и тогда меня охватывало особое волнение, желание стать лучше. Музыка объеди­няла  нас  не меньше,  чем  совместная деятельность. Я сидел рядом с Терезой, слушая и содрогаясь от счастья, с глазами, полными слез, чувствуя рядом ее теплое присутствие. Достаточно было шевельнуть рукой, чтобы коснуться ее руки или плеча, и мое глубокое вол­нение усиливалось мукой, которую я испытывал от ее близости и недоступности одновременно. Я молниеносно менял пластинку, чтобы не нарушать настроения, царив­шего во время концерта, и с отчаянием поглядывал на иглу, медленно, но верно приближавшуюся к середине пластинки. Потом украдкой смахивал слезу, и мы возвращались к действительности.

Я купил Пятую симфонию и к трем часам дня до­брался до дому. Войдя в сад сзади, через дырку в забо­ре, я заглянул в окно. Бабушка сидела за столом и читала «Унесенные ветром». Этот роман в те времена вырывали друг у друга все дамы. Когда я вошел в ком­нату, бабушка встала, чтобы подать мне обед, на еду у меня всегда были считанные минуты.

— Я сегодня не вернусь ночевать,— сообщил я, об­жигая горло густым супом.— Иду на вечеринку.

— Нашел время веселиться! — вздохнула бабушка.

— А ты, бабушка, никогда не была молодой? — по­интересовался я.

— Вот дурак так дурак! — возмутилась она.— На балах я, конечно, танцевала, но в квартиры к кавалерам никогда не таскалась!

— Если ночью придет гестапо, скажи, что я уехал в деревню и нанялся на полевые работы.

— Думаешь, я не знаю, что вы там проделываете? Если я старая, значит, слепая и глухая? Вас всех повы­ловят и поубивают!

— Что поделаешь, бабушка, долг есть долг!

— Да я знаю, что долг...— с грустью согласилась она.— Но ведь только ты один у меня и остался, вну­чек.

И она, шаркая шлепанцами, отправилась на кухню за вторым. Я и мысли не допускал, что в этой лотерее смерти могу вытащить несчастливый билет. Однажды, еще в 1941 году, взявшись за расчеты, я вычислил со­гласно теории вероятности, что мои шансы примерно со­ставляют соотношение один  (погибнуть)  к двадцати (выжить). К сожалению, с каждым годом, по мере того как вокруг множились аресты, это соотношение меня­лось не в мою пользу. Если бы война протянулась еще год или два, у меня, пожалуй, не осталось бы почти никакой надежды. К счастью, Восточный фронт быстро приближался, и мы рассчитывали, что в ближайшие ме­сяцы он подойдет к Варшаве. Все дело было в том, кто куда постучит раньше: русские в ворота Варшавы или гестапо в дверь моего дома.

Я влетел к себе в комнату, порвал и спустил в унитаз вчерашний номер подпольной газеты, вытащил из-под подушки учебный план военных занятий и спрятал его в крышку табуретки, стоявшей в ванной. Эта табуретка с двойной крышкой, сделанная в одной из наших мастерских и ничем не отличавшаяся от любой кухонной табуретки, служила тайником, где я прятал бумаги. На­стольную лампочку с укрытым в ней приемником, гор­дость инженера Забавы, я поставил на столике возле тахты. Схватив портфель со служебными бумагами, я сунул туда бритвенный прибор и зубную щетку, поцело­вал бабушку и уже хотел умчаться, как вдруг зазвонил телефон.

— Наверное, этот негодяй,— проворчала бабушка.— Когда я подхожу к телефону и говорю «алло!», он бро­сает трубку, и правильно делает, а то бы он услышал...

Это действительно был отец.

— Хочу тебя поздравить, сынок, и пожелать тебе всего самого лучшего,— сказал он.— Ядя тоже тебя по­здравляет.

— Ты не собираешься разводиться? — любезно по­интересовался я.

— Уже не те времена,— вздохнул отец.— Нам всем надо держаться вместе. Может, забежишь к нам? Мы с тобой всегда виделись в день твоего рождения.

— Может быть, но сегодня лучше не условливаться о времени.

— Будем ждать тебя до поздней ночи,— пообещал отец.

— Дай бог вам дождаться! — воскликнул я искрен­не, потому что в последнее время меня часто охватывал страх.

Из дома я снова выбрался через сад, чтобы меня никто не увидел. На наших жолибожских улочках, как в любом маленьком городке, ничего нельзя было скрыть, и все тайное становилось явным. Если мы еще и существовали до сих пор, то это можно было объяс­нить только тем, что гестапо испытывало недостаток в людях, а в шпиках была просто острая нехватка. Во всем нашем районе среди жителей не было, пожалуй, ни единого агента или доносчика. В течение минувших лет оккупации было разоблачено и ликвидировано всего несколько человек. А как известно, без информаторов и шпиков любые репрессии слепы и случайны. Поэтому-то немцы и устраивали постоянно засады и облавы.

Теперь мне предстояло завершить еще одно дело. Уже несколько дней вопреки всяким принципам конспирации я носил в портфеле фальшивые документы для одной  еврейской  семьи,   прибывшей  недавно  из-под Львова. Находясь в постоянной опасности, они, сняв две комнаты в тихой жолибожской улочке у самых валов Цитадели, вообще не выходили из дома. Человек, кото­рый просил меня помочь им раздобыть документы, ска­зал, что они могут хорошо заплатить. Разумеется, я не собирался наживаться на них, но эти люди, привыкшие платить за каждый день своей жизни, настаивали, что­бы я взял у них деньги если не себе, то хотя бы на нужды организации. Познакомившись с ними, я понял, что их внешний вид все равно выдаст их происхождение и что каждый шаг по улице, с аусвайсом или без него, грозит им расстрелом на месте. Поэтому мы с моей зна­комой решили сделать из них грузин по фамилии Мининашвили, которые якобы прибыли в Польшу в 1921 году как белые эмигранты. И тогда мои подопечные, получив такие документы, могли бы спокойно ходить по улицам, объясняя в случае чего свою внешность грузинским про­исхождением. Однако по грузинским документам им по­лагались особые продовольственные карточки с увели­ченным пайком: немцы заигрывали с грузинами, пыта­ясь восстановить их против русских. Сначала я заказал для них кеннкарты, а потом уж и удостоверения, кото­рые выдавались в управлении недвижимым имущест­вом, и продуктовые карточки для иностранцев, отовари­ваемые в немецком магазине Майнля. Взамен за доку­менты и карточки они вручили мне некую сумму на конспиративные цели. Две недели назад, когда мы дого­варивались обо всем с главой семьи, меня поразила его нервозность. Этот черноволосый худой мужчина, немно­гим старше сорока, совсем не владел собой: он то вска­кивал, то снова садился, то закуривал папиросу, то га­сил ее, то лез зачем-то в карман, то подбегал к окну и осторожно выглядывал из-за занавески, то отбегал назад и кружил по комнате. Поднимая рюмку за успех, он не мог удержать дрожи в руках. Его жену, полную, еще не утратившую красоты женщину, я видел лишь мельком, через полуприкрытую дверь, за которой чувст­вовалось и тихое присутствие детей — мальчика и девоч­ки, десяти и двенадцати лет,— как было написано на обороте их фотографий для документов. Я не спрашивал ни его настоящей фамилии, ни кто он по профессии. Внешне он был похож на врача или адвоката. Когда мы договорились обо всем и я встал, чтобы побежать даль­ше, он на секунду задержал мою руку в своей.

— Спасибо вам за помощь,— сказал он и добавил шепотом, чтобы не услышали жена и дети в соседней комнате: —   Я уже не верю, что мы выживем.

— Почему? — тоже шепотом возразил я.— Это всего лишь вопрос случая и капельки везенья. Ведь вот уже два года вам удается...

— Но напряжение возрастает! Вы не знаете, что та­кое сидеть вот так, взаперти, и ждать... Каждый звук за окном, каждый шаг на улице, каждая проезжающая машина… Что-то должно случиться! Должно! Я знаю, если бы мы разделились, прятались у людей каждый в отдельности, жена в одном месте, дочь в другом, сын в третьем... у нас было бы больше шансов... но мы не хотим… не можем... да и где? У кого? Мы парализова­ны… парализованы… когда-нибудь они придут... за­втра, через месяц… через год... придут наверняка...

— Приду я, с документами. До свидания.

Он посмотрел на меня глазами, красными от бессон­ницы и отчаяния. Я с облегчением вышел на свежий воздух. Как много значило то, что я мог бегать по ули­цам, действовать... В условиях оккупации деятельность несомненно помогала людям перебороть в себе страх. По крайней мере, так было со мной. Но для этих людей оставался страх и только страх. Никакого действия. Ожидание в камере смертников.

И вот сегодня наконец я шел к ним с кеннкартами для иностранцев, проживающих в генерал-губернаторст­ве. Они были сделаны по всем правилам искусства, да­же с обязательными, словно от прокола иглой, дырками, что свидетельствовало в глазах жандармов об их под­линности. В запасе у меня были не только слова, кото­рые подняли бы дух этих несчастных, но и целая куча веселых новостей, на востоке ведь фронт сдвинулся с места и все быстрее приближался к нам. Я открыл ка­литку и постучал в дверь. Мне пришлось стучать долго, пока на втором этаже не открылась форточка, в кото­рую высунулась хозяйка дома, жена находившегося в плену полковника. Я знал ее в лицо.

— Добрый день,— приветливо поклонился я ей.— Я пришел к Каминским...

— Боже...— простонала она,— Войдите через дверь с другой стороны дома, быстрее!

Встревожившись, я обежал дом и бросился к лестнице. На верхней ступеньке стояла седая дама, которую я видел в окне. Лицо у нее было серым и мятым. Втянув меня в комнату, она заперла дверь и заговорила тихо, лихорадочно: 

— Позавчера ночью начали ломиться в дверь… я сразу же проснулась… они стучали кулаками, ногами, чем-то железным. Один кричал по-польски: «Откройте! Гестапо», — а другой рычал: «Sicherheitsdienst auf­machen!» — и ругался по-немецки. Пан Каминский не открывал, я только слышала внизу какую-то возню, ша­ги, плач и писк... я боялась выглянуть в окно и ждала, когда они выломают дверь. Но они покричали, постучали еще немного и ушли.

— Ушли?! — изумился я.

— Стук прекратился, и я услышала шаги на камен­ном крылечке. Тогда я выглянула через щелочку между занавесками. Их было трое. Я подождала еще несколь­ко минут и сбежала вниз, чтобы вывести Каминских через сад... В квартире их не было, но я увидела, что открыта дверь в подвал. Боже... я уже никогда не смогу жить спокойно! — Седая женщина закрыла лицо руками. — Он зарубил топором жену и детей, а сам повесил­ся,— прошептала она.— Наверное, он приготовил все это заранее — и топор, и шнур... ведь они не так уж долго ломились в дверь…

Кровь хлынула мне в лицо. «Они наверняка при­дут»,— еще недавно шептал мне Каминский.

— И это вовсе не были гестаповцы,— сказала мину­ту спустя седая женщина.

— Что-оо?!!

— Это были бандиты,— продолжала она.— У них не было машины, а гестаповцы никогда не ходят пешком и никогда не уходят, не взломав дверей. Они испугались, что шум привлечет немцев, и ушли. Если бы у пана Каминского хватило сил выдержать еще немного, все были бы живы. На рассвете я позвонила в полицию, к «синим» разумеется, и сообщила о нападении банди­тов. Я сказала также, что наш жилец впал в безумие и убил всю семью. А полицейский в ответ только рассмеялся: «Какое еще безумие! Это же были евреи!» «Синие» забрали все вещи Каминских.

— И деньги?

— Наверное. Поэтому они не цеплялись ко мне и не ругались, что я прятала евреев. Просто велели мне мол­чать и все забрали. Тела тоже. А я всю ночь отмывала кровь…

Она замолчала и отерла глаза платком.

— А эти бандиты? Вы бы их узнали?

— Вряд ли. Я же видела их мельком, при свете луны...

То, что она смогла наконец рассказать обо всем, яв­но принесло ей облегчение.

— На ночь теперь ко мне приходит племянница,— добавила она.— Я хочу продать дом и переехать в центр города.

Я вышел на улицу. На тротуаре девочки играли в классы. Я спустился к обрыву возле Цитадели, сел про­тив ее стен, достал кеннкарты и поджег их. Мне при­шлось израсходовать целую коробку спичек, чтобы под­держивать огонь. Поочередно чернели и исчезали лица на фотографиях. Я еще посидел некоторое время над обугленными листами картона, потом встал и медленно побрел к трамваю. Оставшись, как всегда, на передней площадке вагона, я на этот раз не смотрел на улицу. Я был крайне угнетен и никак не мог избавиться от чувства тяжести в душе, казалось, что-то огромное на­валилось на меня и давит, пригибая к земле.

Когда я доехал до Тарговой, уже наступили сумерки. Здание управления окружной железной дороги, где в сентябре тридцать девятого квартировала моя часть, за­нял для своих учреждений и казарм вермахт, и теперь у входа торчал постовой, а по Тарговой бродили толпы людей. Свернув в Зомбковскую, я добрался до Бжеской. Во втором дворе, в поперечном флигеле на пятом этаже находилась штаб-квартира группы Овцы. Эту кличку выбрал себе капрал Карчевский, вагоново­жатый   городских   трамвайных   линий.   В   середине 1940 года я случайно встретил его, вскочив в пятый номер трамвая, чтобы проехать на Прагу. Первая площадка тогда еще не была «только для немцев», так что я, как обычно, встал  рядом с вагоновожатым и лишь спустя минуту узнал его.

— Попка с красной ж…— шепнул я ему на ухо.

Вагоновожатый обернулся  и  невероятно обрадовался.

— Попугай жив? — поинтересовался он.

— Сдох от хорошей жизни. А ты как поживаешь?

— Все здоровы,— ответил он с иронией.— Женился или нет?

— А может, мы встретимся, поговорим?

— Отчего ж не поговорить!

И он дал мне свой адрес, Спустя два месяца он при­нял присягу и стал командиром группы, сформирован­ной из жителей Праги.

Я постучал в дверь, окрашенную в вишневый цвет. Открыл хозяин квартиры, восемнадцатилетний малый по кличке Лонгин. Я обрадовался, что это был он, а не гестаповец. Сегодняшний день явно выбил меня из колеи, и мне надо было как можно скорее взять себя в руки, чтобы никто ни о чем нe догадался. В квартире воняло капустой и стиркой, и полуоткрытую дверь кухни была видна мать Лонгина, склонившаяся над корытом, впро­чем, я никогда не видел ее в другой позе. Когда я вошел в комнатушку, пятеро парней вскочили с места и вытя­нулись в струнку, а Овца, стоявший точно отец среди сыновей, доложил мне по всем правилам устава. На столе красовалась деревянная коробка рации УКВ. На­ши ребята любовно называли ее укаэвкой.

— Есть связь? — спросил я.

Лонгин нажал на переключатель и проговорил: *Барбара, я Зофья, что у вас? Перехожу на при­ем», после чего снова нажал на переключатель, и из наушников сразу же поплыло урчание: «Зофья, я — Барбара, Зофья, —я  Барбара, у нас пол-литра и го­вяжья рулька, на улице облава, пусть поцелуют нас в одно место. Перехожу на прием».

Уменя не было охоты шутить, так что я схватил микрофон и заорал: «Барбара, я Зофья, прекратить болтовню! Нe то получите сейчас по этому самому месту. Разрешаю только слушать! Все!» И выключил рацию. Ребята смотрели на меня с досадой, недовольные тем, что я лишил их игрушки. Bторая часть их группы находилась в двух километрах отсюда на Грохове, тоже на высоком этаже — наши пе­редатчики с трудом пробивались сквозь толстые стены.

Ребята слушали мою лекцию рассеянно. Оки терпеть не могли теории, им хотелось конкретных действий — вот хотя бы с такой укаэвкой на плече и с пистолетом в руке. Вагоновожатый уже несколько раз предупреждал меня, что с трудом держит их в повиновении, что почти каждый хранит дома оружие и что они совершают самовольные налеты на одиночных немцев, добывая таким образом пистолеты. Они действительно не выгля­дели пай-мальчиками. Жители здешнего района всегда славились левыми настроениями, и эти ребята тоже мечтали об участии в операциях против немцев. Надо было как можно скорее дать им такую возможность, не то мог произойти и взрыв — слишком уж трудно им бы­ло соблюдать дисциплину. Конечно, можно было приду­мать для них какое-нибудь нападение на кассу или угон немецкой машины, но прежде всего следовало добиться, чтобы они сдали свое оружие на склад: не мог же я делить оружие на «казенное» и «личное»! Но как отдать приказ, зная, что он не будет выполнен? Ведь выполне­ние его означало, что они получали бы оружие только перед операцией... Это их «личное» оружие лишало ме­ня сна, ибо, пусти они его в ход самовольно, дело могло бы дойти и до провала организации. Я не видел выхода и только надеялся, что, может быть, наконец нас всех поднимут на вооруженное восстание.

Спустя три недели, в октябре 1943 года, когда мы испещрили стены варшавских домов надписью «Октябрь!» — этим «memento mori» для оккупантов, а они, разъярившись, решили превратить его в «кровавый октябрь» для нас, двое ребят из группы вагоновожато­го, Лонгин и Пасер, попав в облаву, разрядили в жан­дармов пистолеты, которые носили с собой, а сами оста­лись лежать на мостовой. Но сегодня они еще оба сиде­ли за столом, борясь с зевотой, а я заканчивал свою лекцию. Вагоновожатый велел свернуть укаэвку и спря­тать ее на ночь под грудой грязного белья в кухне. На­завтра Лонгин должен был сдать рацию на склад. Мы вышли вместе с вагоновожатым  и  остановились на трамвайной остановке возле винокуренного завода на Зомбковской. Несмотря на позднее время, из ворот выезжали платформы, груженные ящиками с водкой. Товар широким потоком уплывал в темноту города. Могучие першероны выбивали искры на базальтовом булыж­нике улицы.

— Пожалуй, я нынче напьюсь,— сказал вагоновожатый. — Завтра у меня свободный день. Знаешь, мне ведь скоро стукнет сорок!

— М-да, мне бы дожить до сорока!

— Думаешь, большая радость, ежели тебе уже сто­лько лет? Да еще в такое время! Это же будто тебе все пятьдесят, а не сорок! Вот чего эти немцы проклятые наделали! Я же после войны старый гриб буду! Ну, по­думай сам, какие для меня радости останутся?

— Воздух свободы,— сострил я, потому что был еще очень далек от понимания драмы, какую являет собой старение.— Будешь водить трамваи по улицам, светлым от огней, твои вагончики будут бегать среди неоновых реклам и ярко светящихся вывесок кинотеатров, кабаре, театров, ресторанов, а ты будешь весело сигналить пе­шеходам и шикарным авто.

— Ясно. А ты будешь сидеть в таком авто.— Вагоно­вожатый с досады даже сплюнул.— Подожди, подожди, еще наступит час расплаты! Это что ж такое, я, выхо­дит, целую жизнь до самой смерти води трамвайчики, а ты что?

— Не знаю,— искренне ответил я.— Ничего не знаю. Чем больше читаю, тем глупей становлюсь. Понятия не имею, что буду делать в жизни. Я вообще не представ­ляю себе, как будет после этих четырех лет…

— Мы-то друг с дружкой знаться не будем.

— Почему?

— Да потому, что нас только война вместе и дер­жит. А кончится — каждый пойдет своей дорожкой,— ответил вагоновожатый.

Конечно, он был прав, но тогда я не хотел с ним соглашаться. Подъезжал, мигая голубыми лампочками, мой трамвай, и я протянул вагоновожатому руку. Вдруг между нами возникла Тереза.

— Хорошо, что я тебя догнала,— воскликнула она, тяжело дыша.

Я помахал вагоновожатому, и мы с Терезой вскочи­ли в подошедший трамвай. Было уже около шести. Ве­чером облавы бывали редко, и мы могли спокойно сто­ять на площадке. На повороте я придержал Терезу за плечо, чтобы она не упала, а потом так и оставил руку на ее плече. В публичных местах мы часто притворялись влюбленными, прижимались друг к другу и даже цело­вались на глазах у жандармов, чтобы обмануть их со­бачье чутье, и от этого притворства, которое, по существу, притворством не было, меня еще больше лихоради­ло. Мы оба понимали, что к чему, но Тереза не противи­лась этой игре, и, когда она вроде бы тоже прижима­лась ко мне, я готов был поклясться, что она и сама изо всех сил сдерживается, чтобы не отдаться естественно­му порыву и не кинуться мне на шею уже без всякой игры.

Сейчас мы молчали, потому что на площадке было еще несколько человек. Я взял ее под руку и стал вооб­ражать, что еду с ней в любовное путешествие далеко-далеко, туда, где не будет ни облав, ни комендантского часа, ни лагерей военнопленных с незадачливыми пору­чниками. Однако мне недолго довелось мечтать: перед мостом Кербедзя послышался вой сирены и нас обогнал мчавшийся на полных парах открытый жандармский грузовик «Uberfallkommando» с установленным по­среди платформы станковым пулеметом и кучей жан­дармов вокруг него. Парни из Мекленбурга или Шва­бии мчались на вечерний обмолот. Мы вышли на Кра­ковском Предместье, потому что трамвай сворачивал на Медовую.

— У меня для тебя известие от Густава,— сказала наконец Тереза.— Записку я прочла и уничтожила. Аль­бина привезли на Шуха и начали допрашивать. Рация была при нем.

— Кто выдал?

— Еще неизвестно. Когда его перевезут в Павяк, там с ним смогут поговорить наши.

— Если он будет способен разговаривать,— мрачно уточнил я.

Мы замолчали. Итак, произошло самое худшее. Мы подходили к Трембацкой. Как всегда, на углу, у пивной «Zur Hütte», толпились и шумели возбужденные пи­вом «гемайны», а рядом на Козьей улице стояла боль­шая очередь в солдатский публичный дом. Странно бы­ло, что никто до сих пор не бросил сюда хотя бы гра­наты.

— Знаешь, что с ним сейчас происходит? — прошеп­тала Тереза.

Я почувствовал, как дрожит ее тело. Она любила Альбина, как и все, кто его знал. Он был нежным и обаятельным, не таким, как другие: не отпускал глупых шуточек, не употреблял вульгарных словечек и всегда как-то рассеянно озирался. Сблизиться с ним было трудно, хотя он и не был замкнутым.

— А он не писал стихов? — спросил я.

— Наверное, писал,— ответила Тереза.— Но Кри­стина к стихам совершенно равнодушна.

— Чем же она его так покорила?

— Здоровьем,— пояснила Тереза,— у нее зверское здоровье, а Альбин с детства был болезненным, легко простужался.

— Наверное, у него, как и у многих гениев, были больны легкие,— пошутил я.

— Язвительность здесь неуместна, Юрек, — одерну­ла меня Тереза.

— Извини,— шепнул я, прижав к себе ее локоть.

— Будут какие-нибудь поручения? — холодно спро­сила она.

— Нет. Надо ждать. Утром, наверное, что-нибудь прояснится.

— Ничего не прояснится,— уверенно ответила Те­реза.

И действительно, назавтра ничего не произошло. А спустя несколько дней мы узнали, что Альбин, под­вергнутый пыткам, упрямо твердил одно и то же: он самоучка, смонтировал рацию, чтобы заработать, пото­му что ему нужны были деньги, ни с какой организа­цией он дела не имел, потому что слишком часто болеет, а радиолампы купил год назад на Окенте у незнакомого солдата. Говорят, он так точно описал этого солдата, что гестаповцы даже были готовы поверить ему. А через несколько недель мы увидели его фамилию в списке агентов Лондона и Москвы на красном плакате, где со­общалось также, что агенты эти могут быть помилова­ны, но могут быть и расстреляны, если вдруг повторятся бандитские действия. В конце ноября его расстреляли, в числе других на Пенкной улице. Перед тем им свя­зали за спиной руки и залепили гипсом рот, чтобы никто не мог крикнуть «Да здравствует Польша!». Если бы нас даже заранее предупредили о месте и дате расстрела, мы не смогли бы его увидеть: сначала жандар­мы очищали от людей улицу, затем привозили в закры­тых фургонах жертвы, ставили их к стене, уничтожали длинной очередью, кидали тела обратно в фургоны, и весь кортеж торопливо исчезал. Оставались лишь пятна крови на тротуаре да следы пуль на стене.

— Ты не будешь ночевать дома, правда? — спросила Тереза.

— Может, мы уедем куда-нибудь, а? — предложил я.

— В Венецию,— решила Тереза.— Ты замечательно описал мне ее.

— К сожалению, сезон уже кончился. В октябре идут дожди и на площади Святого Марка воды по ко­лено. В Венецию мы поедем весной. А сейчас предлагаю съездить на несколько дней в Казимеж. Это очень кра­сивый городок. Путешествие поездом длится не более де­сяти часов.

— Вот было бы здорово! — обрадовалась Тереза.— Люблю польский ренессанс, а кроме того, обожаю осень. Все эти золотые и красные краски облагоражива­ют душу и так волнуют меня, что я готова полюбить первого встречного.

Мы остановились на углу Свентокшиской и Нового Света. Наш разговор о путешествиях был навеян огром­ной надписью над домом, где прежде помещалось бюро по продаже билетов государственной лотереи. Тогда, до войны, над этим одноэтажным домиком сияла известная всей Варшаве неоновая реклама: «Ищешь счастья — за­гляни к нам!» Теперешние владельцы немецкого бюро пу­тешествий не осмелились, однако, воспользоваться этим призывом и заменили его новым: «Посетите Германию!» Они расхваливали удобнейший поезд, мягкий климат, красоту пейзажей, прелести работы на свежем воздухе в поле или на военном заводе, где щедро платили, и таких мест у них было хоть завались, по всей Германии. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь входил туда. Сюрреалистическое бюро не доставило, вероятно, ни од­ного парня, который заменил бы тех, в касках, рассеян­ных по всей Европе. Поэтому в нашей стране происхо­дили массовые облавы и тысячи путешественников поне­воле, подталкиваемые дулами автоматов, вывозились в вагонах для скота.

— А может, махнем в Германию? — спросил я.— Например, в Нюрнберг, поглядеть Вита Ствоша, или в Мюнхен, попить черного пивка? Или в Дрезден, полю­боваться на Мадонну? А то еще можно и в Баден-Баден, подкрепить истощенный организм!

— До   завтра,— сказала   Тереза.— Нечего   притворяться. Нам вовсе не весело.

Я пожал ей руку, ее светлые глаза блеснули в темно­те, и мы разошлись каждый в свою сторону. Я почувст­вовал себя страшно одиноким. Если бы меня сейчас схватили, Тереза так же ходила бы завтра с Густавом, думая обо мне и уверяя, что я не выдам. Всплакнуть-то она, наверное, и всплакнула бы, но повседневные дела заставили бы ее забыть меня, и только наедине с собой она, быть может, пожалела бы, что не подарила мне того, о чем я мечтал, прежде чем провалился в небытие. Эта мысль несколько утешила меня.

Я вскочил в трамвай и доехал до угла Уяздовских аллей и Пенкной. Здесь были густо расставлены ежи и надолбы, поскольку район был немецким и в нем жи­ли все главари террора. Я шел уверенно, как человек, который настолько привык к виду часовых с оружием на боевом взводе, что не обращает на них ни малейшего внимания. Миновав Аллею Роз, я свернул в Котиковую и дошел до Аллеи Пшиятюл. До войны эта улица счита­лась символом роскоши: здесь были построены превос­ходные, самые современные по тому времени дома для богачей, и плата за квартиру в них значительно превы­шала месячное жалованье среднего служащего. Теперь здесь под охраной жандармов жила вся гитлеровская знать: офицеры полиции, гестаповцы, служащие немец­кой администрации и функционеры национал-социалист­ской партии. Я прошел по пустой улочке и вошел в один из домов. В его подъездах было чисто и просторно, сте­ны были обшиты деревом, лестница ярко освещена. Я позвонил в дверь на третьем этаже. Она тут же от­крылась: передо мной стоял мужчина в коричневом мундире. Я проскользнул в холл.

— Извини, что встречаю тебя в этом,— сказал он по-польски, указывая на мундир,— но я только что вер­нулся с собрания.

Мы пожали друг другу руки. Он ввел меня в комна­ту. На письменном столе высился большой «Телефункен», по которому передавали танцевальную музыку. Радиоприемник, открыто стоявший в комнате на видном месте, поразил меня. Видно, конспирация стала моей второй натурой. Я переключил его на короткие волны и попытался поймать Лондон, «Голос Америки» или еще какую-нибудь станцию по ту сторону фронта. Комната наполнилась громким скрежетом и визгом.

— Малость потише,— улыбнулся хозяин дома.— Мой сосед гестаповец. Выпьешь водки?

Я снова поймал танцевальную музыку.

— Схвачен один из работников мастерской,— сказал я.— На организацию производства в новом помещении уйдет не меньше недели. Не приноси ламп в кондитер­скую, пока я не дам тебе знать.

— Они у меня дома,— ответил тот.— Могут подо­ждать здесь. Кто-то выдал?

— Нет, попал по собственной глупости,— вздохнул я, усаживаясь поудобнее в кресло.— И угораздило же его прямо в день моего рождения!

Мой хозяин просиял и налил мне рюмку сливовицы

— Всего тебе самого лучшего! — воскликнул он, по­жимая мне руку.— Через год, в это время, в свободной Польше! Прозит!

— Ну, тогда я закачу целый пир! — пообещал я и выпил.

Я очень любил его. Этот на редкость сердечный ма­лый был готов на все и, казалось, совершенно не знал страха. Несколько месяцев назад мне порекомендовали его как специалиста по радиотехнике. Его заставили на­деть немецкий мундир, поскольку он был силезским немцем, но он вырос среди поляков и ни за что не хотел воевать против них. Ему удалось отвертеться от фронта под предлогом какой-то болезни, он попал на предприя­тие Филипса и занял пост директора. Он оказывал нам огромные услуги, и кое-кому приходило в голову: уж не поражения ли немцев на фронтах толкнули его вступить ради будущего в подпольную организацию? Я-то ни се­кунды не сомневался в его искренности, а позднее его отвага и презрение к смерти заставили и других отка­заться от всяких предположений о его возможном ко­рыстолюбии или расчетливости.

— Раз у тебя сегодня день рождения, получай пода­рок! — торжественно сказал он, открыл ящик стола и вынул «вальтер» калибра 7,65, новехонький и блестя­щий, о каком подпольщик мог только мечтать. Я жадно схватил пистолет, это был царский подарок.

— Густлик, ты гений! — вскричал я.

— Немцы сдали Смоленск,— сказал он,— но по-пре­жнему ждут чудодейственного оружия.

— Со дна ада! — угрюмо проворчал я.

— Это будет оружие, которое изменит ход войны,— пояснил Густлик.— Оно падет на врагов, как молния, низвергнутая Вотаном, разрушит Лондон и Москву и даже достигнет Нью-Йорка, плутократы, евреи и комму­нисты станут просить пощады на коленях. Месть будет страшной! На, держи мой отчет.

И подал мне бумагу. Время от времени он составлял такие рапорты о моральном состоянии немцев в Варша­ве. Я передавал их по служебной линии дальше. Немцы ожидали нового оружия, как иудеи прихода мессии.

— Бомба? — спросил я.— Огромная, как этот дом?

— Бомба. А может, снаряд дьявольской силы, кото­рый перепрыгнет моря и океаны,— ответил он.— Это обещал не только фюрер, но и Шпеер. А Шпееру верят все. Один обергруппенфюрер клялся мне, что вот-вот...

— Может, не успеют? — всерьез расстроился я, ибо вовсе не был склонен преуменьшать немецкие таланты в этой области.

— Может, не успеют! — ответил он. — Прозит!

И снова мне пришлось выпить. Уже пробило семь, и у меня оставалось немного времени. Я не имел права брать с собой этот пистолет перед самым комендант­ским часом, но мысль о том, что с ним надо расстаться, огорчила меня так сильно, точно я был ребенком, у ко­торого отнимают игрушку.

— Может, проводишь меня? — спросил я. — Без не­обходимости мне нельзя ходить с оружием.

— Я могу тебя отвезти,— с гордостью ответил он.— Внизу стоит моя служебная машина. Вообще вели всем быть поосторожнее, готовятся крупные облавы и всяко­го рода экзекуции. Варшава истечет кровью. Мы приня­ли решение покончить с нами,— добавил он с улыбкой.

— Может, вы не успеете?

— Может, не успеем,— согласился он.

Положение стало казаться мне довольно мрачным. Теперь уж мне действительно захотелось напиться, что­бы хоть немного отдохнуть от своих страшных мыслей, забыть об ответственности, заглушить любовь к Терезе, избавиться от возникавшего то и дело образа истязае­мого Альбина. Но я был командиром Густлика и не мог обнаружить при нем своей слабости.

Это стремление не ударить лицом в грязь заставило меня несколько недель назад пережить тяжелое испыта­ние. Одним из моих подчиненных был стоматолог, до­цент университета, который открыл зубоврачебный ка­бинет, чтобы не умереть с голода. Во время одного из сборов он внимательно приглядывался ко мне, а когда я уходил, шепнул мне по секрету: «Пан поручник, у вас два верхних зуба в большой опасности». Я подумал о Тере­зе, потому что только для нее мне хотелось быть краси­вым, и решил навестить доктора. Когда я пришел к нему, он начал сверлить мне подпорченный зуб, и в ка­кой-то момент, когда сверло въехало слишком глубоко, я вдруг почувствовал дикую боль. Но я был его коман­диром и не мог позволить себе даже пикнуть! Что бы он подумал обо мне, начни я стонать и кричать от какой-то там бормашины?! Да он наверняка решил бы, что, ока­завшись в гестапо, я сразу все выдам под пыткой, сооб­щу все адреса и фамилии, выдам и его самого! И я сидел в кресле не двигаясь, вцепившись в поручни мок­рыми от пота руками, а кошмарная боль наполняла ме­ня всего с головы до пят. Доцент чистил мой зуб стара­тельно, не торопясь, довольный тем, что я так спокоен. Время шло адски медленно, на глазах у меня выступали слезы, и я думал, что вот-вот потеряю сознание. Это уже была самая что ни на есть пытка, наверное, гестапо не смогло бы причинить боли сильнее.

— Сполосните, пожалуйста,— сказал он наконец,— было не больно, правда?

— Было зверски больно! — спокойно сказал я. Доцент с ужасом посмотрел на меня:

— То есть как?! Я был уверен, что это мертвый зуб! Как вы могли это выдержать? Почему вы не кричали?!

— А зачем кричать, если нет необходимости? — от­ветил я, небрежно пожимая плечами.

Это была моя маленькая победа над трусом и слюн­тяем, который сидел во мне. В глазах доцента я был теперь человеком из железа, а этого-то мне и хотелось.

Мы с Густликом вышли на лестницу, и в ту же мину­ту в дверях соседней квартиры появился коренастый мужчина с обезьяньим личиком под тирольской шляпой. Он окинул нас гестаповским взглядом и вскинул руку в приветственном жесте.

— Хейтлер! — гавкнул он.

— Хейтлер! — отгавкнул Густлик в ответ с не мень­шей ловкостью.

Его сосед выглядел заправским мясником, и я без труда представил себе, как он бил ногами в живот или топтал сапожищами лица заключенных.

— Zur Arbeit? — сочувственно спросил Густлик.

— Für die ganze Nacht, — пояснил довольно уныло столп режима.

Может быть, и в его башке мелькали мысли о том, что прежнее рвение теперь уже не имеет особого смыс­ла и вообще, того и гляди, придется драпать и прятать­ся от мести; что он избрал не самую лучшую профес­сию, а истязания людей явно себя не оправдывают и что, чем большее усердие он проявляет, чем больше вы­служивается, тем падение будет ощутимее. Я бы многое дал, чтобы прочесть мысли этого индивидуума. Ведь он был совершенно новым для меня видом Homo Sapiens, рожденным в Европе в двадцатом веке, после стольких столетий терпимости, когда орудия пыток стали лишь экспонатами музеев. Я и сам всего несколько лет назад рассматривал их там вместе с отцом, испытывая дрожь от любопытства и ужаса, но это не касалось нас, евро­пейцев двадцатого века, наследников девятнадцативековой надежды.

Мы спускались по лестнице первыми, он, верный своему профессиональному инстинкту, шел позади, и я не мог отогнать от себя мысли, что вот сейчас он вдруг накинется на меня сзади и потащит в камеру пыток. Ничего такого не произошло, он не искал жертв в доме, где жил. На улице соседи снова пролаяли друг другу «Хейтлер!» и мы с Густликом уселись в маленький «оппель-кадет», а сосед Густлика потащился выполнять свои тяжелые обязанности пешком. Конечно, я не ска­зал Густлику, куда еду, и только попросил его подвезти меня к парку Дрешера, откуда мне было уже рукой подать. Мы бодро проезжали мимо постов, патрулей и укреплений, опоясывающих район. Если кто-нибудь и заглядывал в «оппель», мундир Густлика делал свое де­ло. Близился комендантский час, и люди торопились до­браться до дома; пронзительно звенели набитые битком трамваи, быстро скользили рикши.

— Я вчера был в «Палладиуме»,— сказал Густлик.— Смотрел цветной фильм «Купанье в ванне», конечно, «только для немцев». Когда шлюха в фильме поливала всех мыльной водой из ванны, зал гоготал, а я не мог улыбнуться даже тогда, когда она съезжала в ванне с горки.

— Это говорит о том, что у тебя есть настоящее чув­ство юмора,— утешил я его.

— Не в этом дело, — поморщился Густлик.— Иной раз я тоже люблю посмеяться, когда кто-то кого-то пнет в зад. Но тут… Я все время думал: что я вообще делаю здесь, в этом кинотеатре, полном немецких мундиров, в самом центре Варшавы? Да мне просто все это снится… Летом, перед тем как вспыхнула война, я со­бирался открыть в Сосковце радиотехническую мастер­скую. Барнаба, я боюсь, что спячу, не выдержу: выхва­чу вдруг «вальтер» и начну стрелять в кого попало.

— Ну уж не вздумай! — сказал я властно. — Мы очень нуждаемся в тебе!

— Я всего-навсего техник! Я не могу иметь два об­личия!

— Будешь иметь их столько, сколько понадобится,— резко ответил я.— И потом, если переживешь войну, от­кроешь свою мастерскую и помрешь от скуки.       

— Может, ты и прав,— сказал он и вдруг рассме­ялся.

Когда мы доехали до парка Дрешера, улицы были уже совсем пусты. Я пожал ему руку, взял у него писто­лет и сунул в карман. Кругом было темно и тихо и я без препятствий добежал до виллы отца. Немцы ввели принудительное уплотнение, и отец самоуплотнился со свойственным ему чувством юмора: на втором этаже, в соседних комнатах, у него жили теперь еврей и немец. Старик и Ядя разместились в двух комнатах на первом этаже.

— Пришел! — сказал отец с улыбкой.— Ты, конечно, заночуешь?

— Вместе с этим.— Я вытащил пистолет.

Отец взял мой пистолет и положил в карман халата.

— Никто сюда за тобой не придет? — спросил  он.

— А я никому не говорю, что у меня есть отец! — весело ответил я.

Отец смущенно улыбнулся. За эти четыре года он очень сдал: как-то полинял, виски у него почти совсем поседели, морщины стали гораздо глубже. Я вошел в бывшую гостиную, которая теперь служила столовой. Отец исчез, чтобы спрятать мой пистолет.

— Спасибо за посылки из Португалии, — сказал я, когда он вернулся.

— В разные времена бывают разные формы ухажи­вания,— заметил отец.— Я своим девушкам покупал бриллианты.

Не знаю уж какими путями, но моему старику уда­лось установить контакт с друзьями в Англии, и они оплачивали в Португалии посылки для Терезы. Отец ни о чем не спрашивал меня, но и сам ни звуком не обмол­вился о подпольной стороне своей жизни. Он однажды встретил меня с Терезой на улице и тут же, старый шельмец, заметил что-то в моем взгляде, ибо на следую­щий день поздравил меня с красивой возлюбленной. Он даже и предположить не мог, что я до сих пор не сумел завоевать Терезу, а я ни за что на свете не стал бы разуверять его.

— Искренне завидую твоей влюбленности,— сказал отец.— Это самый лучший способ пережить тяжелые времена. Только страстная любовь и способна так зату­манить глаза, что человек почти перестает видеть всю эту мерзость. К тому же любовь дает еще и силу побеж­дать страх, и ты становишься таким, каким тебя хочет видеть твоя драгоценная: смелым, благородным, непри­миримым. Черт, если б я был моложе хоть на десять лет! Влюбился бы без памяти и чихал бы на все!

Тут как раз вошла Ядя. Напялившая в борьбе с ны­нешними сквозняками теплый жилет поверх толстого свитера, она ничем не напоминала Галатею довоенных времен, которая развлекалась с отцом в заграничных вояжах. В руках у нее была посуда — Ядя собиралась накрыть на стол. Я встал и церемонно поклонился ей. Она безрадостно улыбнулась в ответ. Война снова сде­лала ее прислугой, хотя по штату она и была хозяйкой дома. Отец, некогда изумительный чародей, превратив­ший ее жизнь в сказку, теперь стал обыкновенным ма­леньким человеком, стареющим мужчиной в вылиняв­шем халате. Он требовал ухода и забот, взамен чего давал еду и жилье.

— Я бы тоже влюбилась, если бы не эта топка, уборка да готовка,— сказала Ядя с раздражением.— Тем более что мне не надо быть моложе на десять лет. И я не уродка вроде бы.

— Конечно! Ты действительно красавица,— признал отец со всей серьезностью,— а война придала тебе осо­бую красоту. Ты перестала быть куклой, которую возят по курортам и приемам, ты теперь полноценный това­рищ, который делит со мной горькую участь и не покинет меня до конца моих дней. Рядом с тобой я не боюсь ни голода, ни холода, ни болезней, потому что сила твоего характера, закаленного в трудные годы юности, преодо­леет любые невзгоды. Я горжусь, что оценил тебя и вы­брал в спутницы, когда еще ничто не предвещало сегод­няшнего ужаса.

Закончив свою тираду, он поцеловал ее мокрую от мытья посуды руку. Ядя, наверное, не могла понять, говорит ли отец серьезно или подсмеивается над ней — он был большой мастер шутливо говорить о серьезных ве­щах и, наоборот, говорить серьезно о смешном.

— Ладно, ладно, вот надоест мне здесь, я уйду и не вернусь больше,— проворчала Ядя на всякий случай.— Уж лучше ездить с матерью в деревню за продуктами. По крайней мере, хоть заработок будет стоящий.

— Что ты говоришь, Ядя! — ужаснулся отец.— Ты готова облепить свое прелестное тело кусками сала и свинины, как все эти торговки, которые обманывают жандармов? Вложить меж персей масло? А что будет, если жандармы все-таки разглядят твою красоту? Они же вытащат тебя из вагона и отправят в военно-полевой бордель!

— Тогда я убегу к какому-нибудь богатому купцу или спекулянту! — не сдавалась Ядя.— Вон сколько лю­дей только сейчас и разбогатело по-настоящему! У меня будет прислуга, десять пар танкеток, духи «Коти», два­дцать платьев и мешок золотых двадцатидолларовых монет, а перед домом меня всегда будет ждать рикша!

— Хорошо, что только ты один и слышишь эту бол­товню! — сказал мне отец.— Кто-нибудь другой мог бы ей еще и поверить. Эта девушка горячо любит меня и способна ради меня на самые великие жертвы. Да что там, она готова отдать за меня свою молодую жизнь! Сознание этого укрепляет мои пошатнувшиеся устои.

— Так я тебе и отдала свою молодую жизнь,— про­ворчала Ядя, но спорить перестала.

Она уже накрыла на стол и принесла всевозможные колбасы и ветчину. Отец вынул бутылку «рябиновки» и открыл коробочку сардин. Несмотря на все, они жили не так уж плохо. Я подозревал, что старик прячет где-то золото и валюту, а ограничений придерживается лишь из принципа, не желая выделяться своим благополучи­ем среди повсеместной нужды. На руинах своего пред­приятия он создал новую контору — техторгбюро, поме­щавшееся в одной комнатке на Вильчей улице, где про­изводилась торговля электромоторами. Это также при­носило ему кой-какой доход. Лишь позднее я узнал, что под вывеской этого бюро действовала разведка, изучав­шая военную промышленность генерал-губернаторства. Отношения между нами не позволяли мне задавать от­цу лишние вопросы.

— Итак, забудем на минутку о действительности, — сказал отец, разливая водку по рюмкам.— Мы праздну­ем день рождения Юрека, моего единственного сына! Кто знает, может, через год, в это время, тебе и удастся поехать в Сорбонну? Я пью именно за это, мальчик!

Он чокнулся со мной, а я с Ядей. В этот день я поистине весь пропитался алкоголем. А от Сорбонны я был далек так же, как от луны. Я услышал над головой тихие шаги: это ходил по комнате еврей, до войны — торговец автомобилями. Ему удалось удрать из огром­ного здания суда на Лешне, где судили также евреев из гетто, и в тот же вечер он постучал в дверь отцова дома. Нынче он проживал под именем Яна Забелло, инжене­ра-конструктора, и то ли со страху, то ли из потреб­ности действия так увлекся своей вымышленной профес­сией, что, обложившись книгами, изучил за год полный курс политехнического института. Впрочем, ему посчаст­ливилось выйти целым из этой резни, и после войны, хотя ему уже было почти сорок, он все же получил дип­лом инженера. Сейчас он совершал ежедневную прогул­ку по комнате, шагая из угла в угол и считая шаги: он должен был пройти в день не менее пяти километров.

— Как и все дамы в Варшаве, Ядя тоже учится анг­лийскому. Уроки ей дает наверху пан Забелло. Это кра­сивый брюнет из восточной Польши, по-видимому, в его жилах есть и татарская кровь, а похож он на грека или итальянца. Я даже боюсь, как бы между ними чего не вышло. Из него, должно быть, так и бьет эротизм, ведь он больше года не касался женщин.

— А меня хотят мужчины, которые касались жен­щины даже за минуту до встречи со мной! — возмути­лась Ядя.— Но если ты считаешь, что этому бедняге следовало бы облегчить страдания, я готова пожертво­вать собой. Это будет мой скромный вклад в борьбу с врагом.

— Ты заметил, как правильно она говорит по-поль­ски?— восторженно воскликнул отец.— Я тебя еще пять лет назад уверял, что она очень способная!

— Боже, я прожила с ним уже пять лет! — просто­нала Ядя.— Пять лучших лет моей жизни!

— Ну, разумеется, лучших! — согласился отец.— Когда меня не станет, ты будешь плакать по ночам от тоски и горя! Ты даже еще и не понимаешь как следует, что я для тебя значу!

Как обычно, я думал о Терезе. Каждый вечер меня отделял от нее комендантский час. Если б она только захотела, я женился бы на ней сию же минуту, и тогда мы вообще не расставались бы. Я так размечтался, так явственно почувствовал ее в своих объятиях, что у меня даже кровь вдруг прилила к лицу. И все же я мгновен­но услышал урчание мотора и писк шин затормозивше­го возле дома автомобиля. Я бросился к балконным дверям, чтобы выскочить в сад, а там перепрыгнуть че­рез забор и удрать через соседнюю улочку. Моя молние­носная реакция уже дважды спасла мне жизнь.

— Стой! — вскричал отец.— Это же Ульманн!

Я забыл о его жильце-немце. Не снимая руки с за­движки балконной двери, я подождал с минуту, но вместо гестаповского грохота в дверь услышал легкий скрежет ключа в замке. Я вернулся на место. Ядя раз­глядывала меня с неким восхищением, видно, я ей ка­зался военным ковбоем, с бедра стреляющим в эсэсов­цев на улице. Такой репутацией можно было вскружить голову не только ей, но меня-то угораздило наскочить на Терезу, воспитанную на традициях Сенкевича. Ее верность фотографии злила меня, но и вызывала восхи­щение. Если бы она наконец пала мне в объятия, я требовал бы от нее такой же преданности до самой смерти. Немалую роль в этом играл отталкивающий пример отца, который давал волю своим капризным во­жделениям. В двадцать два года я был приверженцем любви до гробовой доски. Я не мог еще понять, что накал моих чувств увеличивали препятствия. Лишь по­зднее, когда настала эпоха упрощений в сердечных де­лах, завоевание любимой перестало ассоциироваться у меня с верностью на всю жизнь. Но это уже были иные любови.

Машина рявкнула и уехала, хлопнула входная дверь, минуту спустя на пороге появился немец в форме лейте­нанта вермахта. Я всегда сначала смотрел на оружие немца, а потом уже на него самого. По торчавшей из кобуры рукоятке я узнал парабеллум, жильца же этого видел впервые. Это был Ульманн, один из работников «Оппеля», довоенный партнер отца по торговле автомо­билями. Будучи мобилизованным, он укрылся от фронта в Варшаве, где пристроился комендантом авторемонт­ных мастерских. Однажды вечером он тоже постучал к отцу в дверь: военное гетто было ему нестерпимо, и он раздобыл разрешение снять комнату в городе. Ремонт машин приносил тогда не меньше прибыли, чем и те­перь, и к отцову жильцу подлизывались даже генералы. Отец не отказал ему, что привело меня в ярость. Я счи­тал, что, невзирая на последствия, следовало захлопнуть дверь у него перед носом.       

И вот он стоял на пороге — полноватый мужчина в очках с улыбкой на добродушной физиономии. К сожа­лению, его мундир делал из него моего смертельного врага. Я хорошо знал немецкий, но не собирался произ­нести на этом языке ни полслова. Отец улыбнулся свое­му жильцу.

— Входите, пожалуйста,— пригласил он.— Может, рюмочку водки?

Ульманн вошел в комнату, поцеловал руку Яде, по­жал руку отцу и улыбнулся мне.

— Это мой сын,— представил отец.

Я смотрел на немца так, что он с минуту поколебал­ся, прежде чем протянул мне руку. Я с бешенством оглянулся на отца, но он показал мне глазами, что надо поздороваться. Пришлось пожать немцу руку. Он сел за стол.

— Ваш сын считает меня врагом, и формально он прав,— сказал Ульманн.— Нося в Варшаве этот мун­дир, я рискую получить пулю из-за угла. Можете пора­довать вашего сына, все это продлится уже недолго.

— Несколько сотен тысяч вы еще успеете уничто­жить,— зла ввернул я по-польски. «Рябиновка» сделала меня более откровенным, хотя это не меняло сути дела.

— Господин Ульманн ремонтирует автомобили, — спокойно пояснил отец.

— А если бы я ему предложил доливать в бензин воды или насыпать в цилиндры песку, он бы согласил­ся? — спросил я.

— Сомневаюсь,— ответил отец.— Он всегда был страстным любителем хорошей работы.

— Потому что он, наверное, еще не верит в пораже­ние Германии! — воскликнул я.— А отремонтированные им фургоны везут людей на казнь!

Ульманн, видно, что-то понял, потому что быстро за­махал рукой.

— Извините, молодой человек! — теперь он обра­щался непосредственно ко мне.— Я ни разу не выстре­лил из этого пистолета и, бог даст, ни разу не выстрелю до конца войны. Я не умею стрелять, у меня очень сла­бое зрение. К сожалению, меня никто не спрашивал, надо ли завоевывать Польшу. Диктатура никогда не спрашивает мнения граждан, она все знает лучше, чем они. А вообще-то по натуре я либерал и предпочитал бы торговать здесь «олимпиями» и «кадетами». Увы, мы живем во времена, когда никто не может делать то, что он хочет. Нам дозволено только носить мундир и друж­но, хором, кричать до тошноты одни и те же идиотские лозунги.

— Господин Ульманн оказал тебе доверие,— заме­тил отец с едва ощутимой иронией,— Ты мог бы донести на него в гестапо, и он был бы отправлен в концлагерь или погиб бы на Восточном фронте.

— На меня пусть не рассчитывает,— ответил я.

Наш спор был внезапно прерван; где-то на улице послышались выстрелы. Должно быть, молодчики с бе­регов Рейна заметили в темноте, как кто-то куда-то скользнул.

— Не о чем нам говорить,— буркнул я. Воцарилась тишина. Выстрелы за   окном тоже утихли.

— Удалось ли вам узнать что-нибудь о Соболев­ском? — спросил отец, и я сразу же утратил всю свою воинственность, ибо речь шла об отце Терезы.

— Я все еще жду известий,— ответил Ульманн.— Мне приходится действовать со всей осторожностью. Тот человек тоже боится, там ведь все доносят друг на друга. Надо найти какой-нибудь очень убедительный до­вод, чтобы освободить его.

— Но он же ничего не сделал! Ни в чем не вино­ват! — воскликнул я по-немецки, забыв, что еще пять минут назад бойкотировал этот ненавистный язык.— Он только вошел в квартиру своего коллеги, почтового ра­ботника!

— О, это уже очень много! — улыбнулся Ульманн.— Вы же, наверное, знаете, по какому принципу действуют засады — так называемые «котлы». Ну ничего, попробу­ем сделать из него сумасшедшего.

— Еще неизвестно, не сошел ли он с ума на самом деле! — воскликнул я.— Больше года в Освенциме! Вы знаете, что это такое?!

— Слышал, к сожалению,— ответил Ульманн.— Мы сделаем из него опасного душевнобольного и сначала переведем его в больницу за пределами лагеря.

— Да они же уничтожают сумасшедших на месте! — вскричал я.

— Человек, который может помочь, придет в мастер­скую за машиной,— сказал Ульманн.— Он должен дей­ствовать осторожно. Положитесь на меня.

И взглянул мне в глаза. В его словах все же была надежда на то, что Тереза не получит коробку с прахом отца.

— Полагаюсь,— ответил я.— У меня нет другого вы­хода.

Господин Ульманн улыбнулся мне, встал и совсем не по-военному поклонился:

— Спасибо. Желаю всем доброй ночи,

И ушел. Я слышал, как его сапоги застучали по лестнице, а потом у меня над головой.

— Если бы у каждого в доме был такой немец, было бы легче пережить все это,— сказала Ядя.

— Не раздражай именинника глупыми рассуждени­ями,— сделал ей замечание отец.

— Почему ж глупыми! — Такая забота о моем на­строении рассмешила меня, и я улыбнулся.— У всех, как и у вас, был бы кокс для обогрева дома, и все круглосуточно пользовались бы электроэнергией. К со­жалению, не у всех есть виллы, да и добрых немцев явно маловато для наших нужд.

— Весь район косо смотрит на нас,— сообщил отец.— Считают наш дом подозрительным.

Отец в последнее время пил немного, что-то у него прохудилось в кишках от его бывшей роскошной жизни, а врачи велели быть поосторожнее еще и с сердцем. Война крала у него последние, оставшиеся до старости годы, и он, наверное, с отчаянием наблюдал, как они уплывают один за другим. Но ни о чем таком он нико­гда не говорил и вообще не показывал виду, что ему туго, и за это я уважал его. Сейчас за окнами была тишина, но я подсознательно все время ждал, что вот-вот ее взорвут новые очереди автоматов или у дома за­пищат шины. Этот их писк снился мне еще много лет после войны, и я иногда вскакивал с кровати, готовый выпрыгнуть в окно.

— Я пошла спать,— сказала Ядя, зевая.— Завтра опять начинай все сначала.

Я подумал о завтрашнем дне. Мне надо было заско­чить домой, чтобы проверить, не навестил ли меня кто-нибудь ночью, а потом явиться на службу. Магистр Яновский объявил об очередном «упорядочении дел»; он был совершенно не в силах понять хоть что-нибудь во вверенных мне делах — в папках этих царила сплошная неразбериха. И теперь мне предстояло «упорядочить» их, чтобы назавтра же внести во все еще большую пута­ницу. Магистр Яновский, по всей вероятности, скоро сойдет с ума. Я вдруг снова представил себе, как изби­тый Альбин валяется на полу в гестапо, и меня тут же начало тошнить. Я не мог просить отца о спасении еще одного человека, Ульманн наверняка отказал бы со страху: две такие просьбы вызвали бы у его клиента-гестаповца весьма серьезные подозрения. Я взглянул на часы: до полуночи и, следовательно, до окончания моего дня рождения оставалось еще почти два часа. День этот, как и многие другие, я до краев заполнил деятель­ностью — это давало мне силы держаться.

Ядя ушла в спальню. Я должен был спать здесь, на тахте отца.

— Ну что ж, сынок,— сказал отец.— Война, можно сказать, уже позади. Может, нам даже удастся выйти из нее целыми и невредимыми. Важно, что будет даль­ше. Здесь будут происходить самые разные вещи.

— И конечно, ты уже знаешь, как Польша будет выглядеть после войны?

— Сюдй придет коммунизм,— ответил отец.— Он уже недалеко.

— Ты беседовал со Сталиным?

— Я разговаривал со многими другими. Это неиз­бежно.

Тогда я не считал это неизбежным. Наоборот, все мое воспитание, все с детства привитые мне понятия аб­солютно отрицали коммунизм как таковой. Ничего, кро­ме ужасов, я о нем не читал и не слышал.

— И что ты собираешься делать? — спросил я от­ца.— Спокойно ждать?

— Я уже однажды мог бежать отсюда,— напомнил он.— Теперь ты получал бы от меня посылки через Пор­тугалию.

— А какими же машинами ты будешь торговать? — засмеялся я.— Тебя посадят в кутузку или же вовсе пристукнут.

— Может, так, а может, и нет,— улыбнулся отец.— Я ведь инженер-механик. И вообще, я раз и навсегда решил мучиться в своей стране. А вот тебя я могу от­править за границу после поражения Германии.

— В Сорбонну? — фыркнул я.

— Как бы там ни было, а кончать хороший универ­ситет лучше, чем плохой.

— За границу я поеду только на каникулы,— грубо ответил я.

Над нами хлопнула дверь. Послышался смех Ульманна.

— Они с Забелло подружились и играют вместе в карты, — пояснил отец. — Забелло говорит, что ежеднев­ное общение с человеком, на груди которого красуется свастика, хорошо действует на его психику.

— Ульманн знает, что Забелло еврей?

— Мы не касались этой темы,— ответил отец.

— Лишь бы только это все не кончилось плохо,— вздохнул я.

— Да разве сейчас угадаешь, что может плохо кон­читься?— пожал плечами отец.

Он был очень спокоен, даже казался довольным чем-то. Видно, игра, которую, он теперь вел, увлекала его больше, чем торговля «крайслерами» и очередные мат­римониальные перипетии. Может, он наконец дождался той великой минуты, когда в азартной игре мог поста­вить на кон жизнь?

— Пойду!— вдруг поднявшись, сказал я, к изумле­нию отца.

— Ты с ума сошел? — воскликнул он.— Ведь комен­дантский час давно наступил!

— Я должен идти.

Отец внимательно взглянул на меня:

— Рискуешь, как глупый щенок.

— Мне обязательно надо.

Больше он не пытался отговаривать меня. Сила, которая заставляла меня выйти в убийственную тьму, не отступила бы ни перед какими доводами.

— Извини меня,— прошептал я.— За пистолетом я приду завтра.

— Если доживешь,— только и сказал отец.

Он поцеловал меня в щеку и погасил свет, чтобы открыть балконную дверь. Я выбежал в сад, а там, со­рвав с клумбы три георгина, как потом оказалось — красный, желтый и фиолетовый, пролез через дыру в заборе и побежал по тропинке между садиками. Аллеи Независимости я достиг очень быстро. Здесь начинались поля, тянувшиеся до самого Окенте. На углу Одынца одиноко торчал недостроенный шестиэтажный дом. Я быстро направился к нему. От улицы Нарбутта, куда я торопился, меня отделяло кварталов пять-шесть. Тем­нота и пустынность улиц навевали мысли о совершенно безлюдном городе, где все население арестовано или расстреляно и только каратели все еще кружат в по­исках жертв. Теперь я уже шел по застроенным улицам. Вдруг послышался рокот мотора. Я решил не прятаться и продолжал идти по тротуару, размахивая цветами. Автомобиль приближался медленно, освещая дорогу ру­чейками лучей, которые пробивались сквозь специаль­ные отверстия в затемнении фар.

И все же я не выдержал напряжения: в последнюю минуту отпрянул в нишу подворотни и, трусливо при­жавшись к запертым воротам, пряча за спиной светлые пятна цветов, стоял не двигаясь, пока машина не про­ехала. А потом быстро побежал на цыпочках, чтоб про­изводить поменьше шума. Я снова был трусливым зай­цем во ржи, окруженным охотниками,— стоило высу­нуть нос, как тут же прогремели бы выстрелы. Эта ситу­ация противоречила моему идеалу рыцарской битвы ли­цом к лицу, с открытым забралом. Спасая свое достоин­ство, я заставил себя перейти на спокойный шаг.

В нескольких метрах от улицы Мадалинского я услышал немецкую речь и гортанный смех. Я не бросил­ся наутек, хотя вдоль моей заячьей спины прокатилась парализующая судорога страха, а в висках застучал взбесившийся пульс. Выставив вперед цветы, я продолжал идти как человек беззаботный и чуть под хмель­ком. Из-за угла на Аллею выползло пятеро солдат. Один из них рассказывал анекдот, остальные гоготали после каждой фразы. Солдат, заметивший меня первым, мгно­венно положил руку на кобуру пистолета — ведь они постоянно боялись, что ночью на них могут напасть польские бандиты,— но тут же успокоился, увидев, что я продолжаю мирно шествовать, помахивая цветами; любовник, идущий на свидание. Остальные только вни­мательно оглядели меня, но не окликнули. Лишь когда я миновал их, позади послышался грозный вопрос по-немецки: «А что он тут делает ночью, этот поляк?» — и сразу же ленивый ответ: «Брось, Герман, пусть этим занимается полиция!» Раньше, когда они перли вперед, они вели себя иначе: в 1940 году я удирал, прыгая по столикам кафе, до самой кухни, где спрятался в подва­ле, а за мной с пистолетами в руках гнались двое летчи­ков, пытавшихся изуродовать или пристрелить меня только потому, что им не понравился мой взгляд. Они долго бегали по двору и по улице, а я рассматривал из подвала их сапоги. Тогда я впервые услышал, какую чушь о Польше и поляках вбивала в головы своих граждан официальная немецкая пропаганда. Не было ничего удивительного, что немецкие летчики с таким удовольствием бомбили нас.

Я беспрепятственно добрался до дома Терезы. Будить привратника в моем положении было бы сверхглупостью, поэтому я обошел дом, перелез через высокий забор и пробрался к черному входу, который всегда был открыт. Взбежав по лестнице, я тихо постучал в дверь условным знаком. Открыла перепуганная Тереза. В го­лубой ночной рубашке она выглядела как в бальном платье. Я протянул ей георгины:

— Непременно хотел нынче преподнести тебе эти цветы.

— Не шути,— прошептала она, беря георгины.

— А я вовсе и не шучу. Я должен был это сделать. Что-то заставило меня принести их тебе, понимаешь?

Она не ответила и ввела меня в свою комнату. Возле тахты шипела карбидная лампа, рядом лежала брошен­ная книга: «Психология толпы» Ле Бона. Я сел. Доль­ше тянуть было уже нельзя.

— Квартира у меня накрылась,— соврал я.— Если разрешишь, я посплю до утра в этом кресле.

Тереза смотрела то на меня, то на цветы. Подозрева­ла, что я лгу? До сих пор я никогда не прибегал ни к каким уловкам и вообще не пытался как-нибудь по­действовать на нее.

— Когда в дверь позвонили, я выскочил в сад, а там перемахнул через забор,— пояснил я.— Должно быть, они пришли за кем-то, кто скрывался на втором этаже. Извини, Тереза, ты живешь ближе всех...

— Господи,— ужаснулась Тереза,— хорошо еще, что там был сад и забор. Появись они здесь...

Она задрожала. Я дотронулся до ее руки, она задро­жала еще больше. А я даже и не подумал о том, что вот она стоит передо мной голая, в одной тоненькой рубаш­ке. Мое чувство к ней было столь благородным, что теп­ло ее руки целиком заменяло мне прочие телесные на­слаждения.

— Пойду согрею чайник,— быстро сказала она,— Заварю тебе настоящего чая из Португалии. Вот в ка­кой роскоши мы закончим день твоего рождения.

Спустя некоторое время Тереза вернулась с двумя стаканами и несколькими кусками торта, над которым надругались жандармы. По комнате разнесся восхити­тельный аромат чая. Обычно теперь все пили вместо чая подслащенный сахарином отвар из разных трав. Хоть я и встал сегодня, когда еще не было семи, мне совсем не хотелось спать. Мы принялись за праздничное пиршест­во. Внезапно все, чем я жил весь этот день, кануло во тьму. Увидев светлеющий уже от зорьки край неба, я размечтался о лучшем будущем и даже на фотографию херувима возле тахты взглянул без всякой злобы.

— Мы будем жить долго и прекрасно! — сказал я.— И у нас всегда будет настоящий чай! Когда все это кончится…

— Когда все это кончится, исчезнут все волнения,— сказала Тереза с некоторой иронией.— Жизнь пойдет как по маслу, уйдут в прошлое морозные зимы, появят­ся южные фрукты, и толпы счастливцев будут танцевать на улицах ночи напролет.

— Да! Именно так и будет! — подтвердил я.— А мы поедем в Венецию и проведем там самые прекрасные дни в нашей жизни! Эта картина живет в моем сердце, и она так великолепна, что мне хочется воспеть все это в стихах, хоть я и не поэт. Вот мы сидим с тобой на солнышке, у аркад, что против Дворца дожей, а вокруг лениво, не торопясь, кружит беззаботная толпа, над на­ми гудит колокол, белый большой корабль движется к лагуне, розовые стены дворца темнеют, потому что захо­дит солнце, вот мы допиваем «кампари», встаем, идем на площадь, а там уже понемногу заполняются ряды кресел и зажигаются канделябры, вот сейчас на подиу­ме появится дирижер, выйдут певцы...

Тереза улыбалась, но глаза ее были опущены. Кар­бидная лампа догорала, пламя в ней дрожало, вода булькала, вот-вот могла начаться страшная вонь, и надо было кончать банкет. Тереза вынесла карбидку, а я при­ставил к креслу стул и попробовал улечься. Слышно бы­ло, как Тереза шепчется, с матерью, через минуту, одна­ко, она уже вернулась, подняла, потянув за шнур, што­ру оконного затемнения, открыла форточку и села на кровать. Голова ее ясно вырисовывалась на фоне блед­невшего окна. Вдруг я услышал, как она тихо-тихо всхлипнула. Вскочив, я подбежал к ней. На глазах у нее блестели слезы.

— Терезочка, не надо... Я тоже мог бы разреветься, но как бы мы оба завтра выглядели, а?

— Да я совсем и не плачу! — ответила Тереза.— Я немножко простудилась, когда таскалась на эту Прагу. Давай спать, ладно? А то мне уже скоро вставать. Надо помочь Забаве перевезти радиостанцию.

— После обеда я сдам тебе новый пистолет на склад, — сказал я. — Это единственная польза от сего­дняшнего дня.

— Черный день был сегодня,— вздохнула Тереза.— Спокойной ночи, Юрек.

— Спи спокойно, Тереза,— шепнул я, коснулся ее руки и вернулся на кресло.

Так закончился день моего двадцатидвухлетия.

 

24 СЕНТЯБРЯ 1944 ГОДА — МОЕ ДВАДЦАТИТРЕХЛЕТИЕ

Этот день рождения снова пришелся на воскресенье, как и пять лет назад, в 1939 году. Я проснулся в подва­ле в шесть утра, и вокруг еще звенела тишина. На со­седнем матрасе никого не было. Видно, мой заместитель Витольд уже умчался проверять, как действуют вверен­ные ему укаэвки. Я откинул одеяло, натянул сапоги, за­правил бриджи в голенища и вышел из котельной. Вдоль стены большого подвала спало человек десять ре­бят и девушек, все в серо-стальных рабочих комбинезонах из дешевого материала. После шумного вчерашнего дня тишина еще баюкала их, и они еще видели сны, но кое-кто уже с неохотой открывал глаза. Я подошел к табурету в углу, на котором стоял таз, налил черпаком из ведра воды и умыл лицо и руки — большего я не мог себе позволить. После этого я надел американскую воен­ную куртку времен первой мировой войны, в которую были упакованы автоматы, сброшенные нам в контей­нере с канадского самолета. Тереза выстирала ее, под­штопала и пришила к погонам звездочки, вырезанные из консервной банки. За маленьким окошком уже видне­лось серое небо и ветвь яблони без листьев, облетевших от взрывных волн. Я отправился в маленький подваль­чик. Здесь у коммутатора сидела Тереза. Коснувшись в знак приветствия ее плеча, я взял трубку и услышал чей-то голос;

— Четыре «пантеры» на Пулавской от станции же­лезной дороги... Все. Нет, еще не все! Еще три «панте­ры» в восьмистах метрах от Круликарни.

Я вернул Терезе трубку.

— Наверное, пришел наш черед, Юрек…

— Сегодня пятьдесят пятый день восстания,— ска­зал я.— Сколько времени может продолжаться такое восстание в Варшаве?

— Сегодня же день твоего рождения,— вдруг вспо­мнила Тереза.— Примите наилучшие пожелания, пан по­ручник!

Она встала, шутливо отдала честь и поцеловала ме­ня в щеку. Я на минуту задержал ее в объятиях.

За этот год между нами произошло очень многое. Примерно через месяц после моего дня рождения (по­мню, это было в субботу и жандармы отплясывали в городе свой кровавый танец) как-то после полудня я появился у Терезы, чтобы просмотреть полученную по­чту и отправить свою еженедельную. Я слегка запыхал­ся, так как удирал, точно заяц, из трамвая на Маршалковской. Тереза открыла мне дверь с таким мрачным и растерянным видом, что я приготовился услышать ка­кую-нибудь трагическую новость. Первым делом я поду­мал, что, наверное, пришло извещение о смерти отца в Освенциме. Такие послания ежедневно приносили по­чтальоны, вестники несчастья, Атропы тех времен. Тере­зу и ее мать парализовал даже сам вид почтальона: стоило ему появиться во дворе, как они начинали сле­дить за ним из окна кухни, прислушиваться к шагам по лестнице, разглядывать, что у него в руках — письмо из лагеря военнопленных или извещение из крема­тория.

— Что случилось? — спросил я, леденея от тревоги.

— Ромек вернулся,— прошептала Тереза.

Ромек и был тот самый херувимчик с фотографии, Офелия из лагерного театра, патриотическая повинность Терезы. Самые разные чувства охватили меня, но боль­ше всего мне захотелось, чтобы он поскорее убрался от­сюда ко всем чертям.

— Его освободили?

— Он бежал,— пояснила Тереза.— Ищет связи. Мы должны свести его с нашими. Пошли.

Не дожидаясь, пока я очухаюсь от этой новости, она ввела меня в комнату. Тот, кого я искренне проклинал все эти годы, стоял у окна, разглядывая собственную фотографию. Он несколько похудел, возмужал и, пожа­луй, утратил свою детскую миловидность, а в глазах его я, к собственному удивлению, заметил блеск решимости. Нет, это не был тот изнеженный плакса и слюнтяй, ко­торый жил в моем воображении.

— Мой командир, поручник Барнаба,— представила меня Тереза.— Он знает о тебе все, Ромек.

— Кроме того, как вы бежали,— добавил я, пожи­мая ему руку.

Его пожатие было по-мужски энергичным. Нет, слюнтяем был не он, а я... Меня охватили самые горь­кие предчувствия. Мы взглянули в глаза друг другу. Не знаю, прочел ли он мои мысли или же приписал хмурое выражение моего лица суровости подпольщика.

— Мы бежали из лагеря втроем,— сказал он.— Те двое тоже ищут связи с организацией через старых то­варищей. Я знал, что Терезочка не может остаться в стороне. Она слишком благородна и непримирима.

Он взглянул на Терезу с такой любовью, что у меня внутри все перевернулось.

— Вас могут искать здесь, пан поручник,— сказал я, немедленно приняв тон командира, понимающего свою ответственность.— У вас же с Терезой была постоянная переписка.

— Я сейчас же исчезаю отсюда! — согласился он.— Но должен же я был хоть посмотреть, как живет моя Тереза...

Я взглянул на Терезу. Она опустила глаза. Положе­ние ее было не из завидных, за свое благородство она расплачивалась сейчас мучительными переживаниями. Ромек нежно взял ее руку и поцеловал с почтением и галантностью, которую, как видно, сумел сохранить в лагере наряду с другими добродетелями. Мы здесь уже давно не целовали рук нашим девушкам, относясь к ним как к товарищам по борьбе. К сожалению, даже самая боевая девушка-солдат, готовая стрелять и погибать, то­же в конце концов не устоит перед цветами, нежным лобзанием рук и вообще перед всей этой довоенной га­лантностью. Мой соперник, явившийся как привидение с того света, в этом отношении был для меня опасным противником. Хоть проклинай ротозейство лагерных стражников!

— Вы не сказали, каким образом вам удалось бе­жать,— поспешил напомнить я, чтобы прогнать от себя гнусные мысли.

— Да тут не было ничего особенного, — улыбнулся Ромек.— Мы просто вышли через ворота. Двое остава­лись узниками, а третий переоделся стражником.

— Но откуда же вы взяли мундир, винтовку, доку­менты?

— Мундир из полотна, винтовка из деревяшки, до­кументы нарисовали тушью,— пояснил он.— Когда столь­ко лет сидишь, от отчаяния можно сделать все.

Тереза украдкой поглядывала на Ромека, сопоставляя свое представление о нем с живым человеком. Дол­жно быть, она испытывала сейчас тяжелое потрясение: то, что до сих пор было идеей, долгом и достойным чести самопожертвованием, обернулось вдруг носом, гу­бами, ногой и, что хуже всего, мужчиной, который слишком долго постился. Я попытался представить себе мою любимую, мою Терезочку, эту монашку по призва­нию, в объятиях изголодавшегося самца… От ужаса кровь ударила мне в голову.

— Должен признаться, я был инициатором этого по­бега,— продолжал Ромек.— И обязан этим Терезе. Ее письма ободряли меня. Они не только поддерживали во мне жизнь, они не позволяли мне опуститься, поддаться лагерной депрессии. Я черпал в них силу, надежду, ве­ру, и мне было наплевать, что в обед нас кормили жид­ким супом или что нам дали слишком мало картошки на ужин. Когда меня одолевало малодушие, я вынимал ее письма, читал их от первого до последнего, и мне снова хотелось жить, действовать, бороться... Поэтому наш побег удался. Я стал играть в лагерном театре, чтобы все там подготовить для побега. Немецкий мундир я сделал из костюма Офелии.

— Да здравствует Шекспир, пан поручник! — вос­кликнул я с деланной веселостью.— А путешествие че­рез Германию?

— Заняло три недели,— ответил Ромек небрежным тоном, словно речь шла о безделице.— Из-за бомбежек поезда ходят нерегулярно.

В ответ на такую скромность мне оставалось лишь самому проявить как можно большую скромность: кис­ло улыбнувшись, оставить их вдвоем.

— Отведешь пана поручника к Сатане,— сухо распо­рядился я.— А он свяжет его с кем надо. Желаю успеха, пан поручник. Вы явились в горячую пору. Они пробуют раздавить нас.

— После бездействия в лагере — это живительная обстановка,— улыбнулся Ромек.— Я все еще не могу по­верить, что я уже здесь, с вами. Мне хотелось бы начать действовать как можно скорее.

— Вы покинули самое надежное убежище во всей гитлеровской империи,— сказал я.— В офицерских лаге­рях для военнопленных живут спокойно даже евреи.

— Именно поэтому я и уехал оттуда,— ответил он.— Там немцы соблюдают женевскую конвенцию, а здесь убивают всех подряд. Такая несправедливость невыно­сима!

Я написал заявку о выдаче Ромеку документов, условился с Терезой и вышел. В этот день жизнь каза­лась мне пустой, несмотря на то, что я беспрерывно что-то делал. Мой соперник был из числа людей-монолитов, а они всегда пробуждали во мне зависть. Служение Родине было для них понятием всеобъемлющим и не под­лежащим обсуждению: Родине следовало отдать даже жизнь и они никогда не проявляли страха, выполняли любой, даже самый безумный приказ, готовы были по собствен­ной инициативе совершить самый отчаянный, самый смелый поступок. Устремленные лишь к одной цели, они никогда не совершали подлостей и не позволяли себе поддаваться страху. Это было еще одно поколение пора­бощенного и угнетенного народа, который ради сохране­ния духа был вынужден провозгласить смерть на поле брани величайшим благом. Это были наследники Польши шляхетской, Польши романтической и Польши мучени­ческой, Польши-твердыни и Польши подавленных вос­станий. Недалекие в своих убеждениях, националисты поневоле, уверенные в духовном превосходстве поляков, они сражались за Польшу, образ которой вынесли из прочитанных книг. Это была Польша гусаров и девиц из дворянских гнездышек, Польша мазурки Домбровского и смерти князя Юзефа в водах Эльстера, Польша подхо­рунжих из «Ноябрьской ночи» и мелкопоместной шляхты, сложившей головы на берегах Немана во время январ­ского восстания. Целиком поглощенные идеей независи­мости, они не умели и не хотели видеть социальных про­блем, от которых, как они утверждали, несло миазмами востока: ведь их-то не притесняли, и голод им тоже в глаза не заглядывал.

Со дня приезда Ромека моя жизнь очень измени­лась. Работа в условиях конспирации развела нас в раз­ные стороны, и в следующий раз я увидел его лишь спустя несколько месяцев на одном из собраний, где бы­ло довольно много народу. Он весь так и светился энер­гией, желанием действовать. Терезу, однако, я видел по­чти ежедневно. Боясь, что Ромека могут искать у нее, мы перенесли наши деловые свидания из ее дома в дру­гое место. Но гестапо появилось в поисках беглеца не у нее, а у матери Ромека в Кельцах, и, конечно же, безрезультатно, поскольку он ни разу там даже не по­казал носа. Между мной и Терезой установился молча­ливый уговор — мы никогда не говорили о Ромеке.

И все же он как бы стоял между нами при каждой встрече. Я стал держаться неестественно, фальшиво, был постоянно раздражен. Мне было известно, что Те­реза встречается с ним. Но я продолжал утешать себя мыслью, что физическое присутствие чужого, по сути, человека положит конец этому плакатному самопожерт­вованию. В разговорах с ней я принял нарочито товари­щеский тон, перестал бросать на нее пылкие взоры и ни разу, даже случайно, не коснулся ее руки. И с радостью отмечал про себя, что Тереза перестала даже улы­баться.

Иногда я терзал себя, точно мазохист, пытаясь отга­дать, удалось ли Ромеку затянуть ее в постель. Что-что, а уж это ему полагалось по всем правилам сей благо­родной игры. И часто вечерами при мысли об их пере­плетенных телах кровь ударяла мне в голову. Он сни­мал где-то комнатку, и они, должно быть, вытворяли там бог знает что. Тереза, наверное, отдалась ему с блеском отчаяния в глазах и пошла на это, сжав зубы, будто отправлялась на бой, превращая это столь прият­ное обычно занятие в еще одну жертву на алтарь оте­чества. Я упорно гнал от себя мысль, что она могла бы полюбить его, да и весь вид ее ничем не напоминал счастливой девушки, переживающей медовый месяц.

Действительность доставляла нам все больше потрясений. Чем ближе был конец войны, тем острее разгора­лась борьба, тем больше становилось жертв. Каждое утро я вставал, отмечая со вздохом облегчения, что ночь прошла спокойно и возле дома не раздался скрип тор­мозящей машины. Каждый вечер я радовался, что про­жил еще один день. Это немного напоминало состояние человека, сраженного инфарктом и ожидающего смер­тельного исхода болезни: ежедневно утром ему кажется, что это произойдет именно сегодня, и он благодарит бога за каждый подаренный день. И хотя ему ясно, что удар наступит наверняка, в минуты хорошего настрое­ния он тешит себя иллюзией, что именно его-то судьба пощадит и ему удастся проскочить мимо, побыть в жи­вых по крайней мере еще один годик. А я был совер­шенно здоров и с отвращением отталкивал от себя всякую мысль о смерти.

Борьба со страхом требовала много усилий. Не по­дать виду, что он одолевает тебя и хотя бы внешне выглядеть как тот полковник, что погиб в сентябре тридцать девятого, защищая Круликарню, или как по­ручник Ромек, который без денег и документов пересек всю до отказа нашпигованную жандармами Германию с такой легкостью, с какой современные молодые люди путешествуют по Европе «автостопом». Если Тереза за­метит эту разницу между нами, я погиб! Когда все во­круг требует борьбы, девушка не может любить слабака и слюнтяя, даже если он обладает прекраснейшей ду­шой и незаурядными талантами. Я тоже чувствовал се­бя рожденным для высших целей (для каких именно, я еще не знал) и пробовал утешиться мыслью, что в ду­ховном отношении превосхожу этого монолита Ромека, взращенного только для борьбы, готового к внезапной смерти без каких-либо колебаний, этого благословенно­го простака, не знающего, что такое скептическая мысль и книги философов, подвергающих сомнению все и вся.

Таким образом, я дошел до гнусной попытки подкре­пить свою трусость философией. К сожалению, это по­могло немного. Варшава 1943 года даже и не снилась ни одному философу, а их произведения не давали.отве­та на главные вопросы: как пережить эту ежедневную резню? Какую занять позицию? Следовало, конечно, по­ложиться на свою интуицию и здравый смысл, и я ста­рался быть рыцарем без страха и упрека не только пе­ред Терезой, а это давалось мне с большим трудом.

Я боялся, что Тереза попросит перевести ее в отряд Ромека, но ничего подобного не произошло. Она по-пре­жнему безупречно справлялась со своими обязанностя­ми, и я никогда не мог ее ни в чем упрекнуть, разве что в излишней браваде и энтузиазме: она то и дело выпол­няла задания, не входившие в ее обязанности. К сожа­лению, я беспрерывно ощущал присутствие в городе Ро­мека: он появлялся среди нас всегда улыбающийся, влюбленный в Терезу, убежденный в ее взаимности, ухаживающий за ней с величайшей галантностью. Он совершенно пренебрегал опасностью и вообще был ис­полнен восторга от всего, что с ним происходит.

В один из декабрьских дней 1943 года, когда я выхо­дил от Терезы после какого-то собрания, впереди вдруг мелькнула красивая физиономия Ромека. Он стоял в очереди у продовольственного магазина, и я миновал его, ничем не выдав нашего знакомства, ибо так предпи­сывали законы конспирации. Он, однако, нагнал меня и прошептал:

— Я ждал вас!

— Хорош подпольщик! — буркнул я.

— Я не хотел говорить обо всем при Терезе,— пояс­нил он.— Завтра я уезжаю.

— Не спрашиваю куда, потому что вы, надо пола­гать, все равно мне не скажете.

— Далеко,— ответил он, не смущаясь моей су­хостью.— И неизвестно, когда вернусь. Я хочу, чтобы вы знали это.

— В наших условиях чем меньше знаешь, тем лучше.

— Между мной и Терезой все кончено,— сказал он.— Действительность и ее мечта оказались слишком далекими друг от друга.

Тут уж я взглянул на него. Должно быть, он заме­тил, как блеснули у меня глаза.

— Вы, вероятно, понимаете, что я не мог принять такой жертвы, а она не умеет притворяться или лгать. Если бы я не бежал из лагеря, я мог бы тешить себя иллюзиями до конца войны. Знаете ли вы, что мы даже назначили день свадьбы?

— А может, вы ошибаетесь? — спросил я на всякий случай.— Может быть, вы были бы хорошими супру­гами?

— Ясное дело, мы были бы хорошими супругами,— ответил он.— Но этого мало. Писать письма в лагерь — одно, а жить вместе — совсем другое. Тереза делала все, чтобы я ни о чем не догадался, но это было сильнее ее. И я вскоре понял, что она не любит меня, что она стала жертвой собственной экзальтации... Я освободил ее от всех обязательств. Вы понимаете, это было совсем не просто для меня, потому что я очень, очень полюбил ее.

Все сказанное им должно было невероятно обрадо­вать меня, но вместо этого его благородство лишь раз­дражило меня. Редко кто в его положении — ведь это был молодой, сильный, прекрасный мужчина — при­знался бы, что девушка не любит его и не хочет, хотя он сделал все, чтобы завоевать ее и удержать. Этот херу­вим снова дал мне урок. Я молчал.

— Позаботьтесь о ней,— добавил он минуту спу­стя.— Вы знаете ее лучше...

            Некоторое время мы шли молча.

            — Можете быть спокойны, пан поручник, — сказал я наконец.

— Догадываюсь, что и вы ее любите. Если только я был преградой...

— Это очень благородная девушка,— ответил я. Теперь уже было сказано все. Ромек остановился.

— Привет!— сказал он.— Я тороплюсь.

Мы пожали друг другу руки, и он ушел быстрым шагом, немножко смешной в своем потертом пальтишке. В иные времена он был бы салонным львом, любимцем женщин и вообще плейбоем. Я постоял на углу, пока он не исчез в темноте.

Больше я Ромека не видел. Его послали курьером в Берлин, поскольку он блестяще знал немецкий. Снаб­женный первоклассными документами, он без труда до­брался до Берлина, но там, в гостинице, его настиг ноч­ной налет англичан. Извлеченный из-под развалин в бессознательном состоянии, он был перевезен в больни­цу, где, по-видимому, сказал что-то в бреду по-польски, и какой-то из добропорядочных немцев — товарищей во несчастью обратил на него внимание гестапо. Проверив как следует его документы, они не трогали его две неде­ли, дав ему подлечиться, а потом перевезли к себе и переломали ему в своих застенках все те кости и ребра, которые уцелели во время налета. Разумеется, он не вы­шел оттуда живым.

Как я теперь понимаю, эти мои воспоминания нико­гда не возвысятся до уровня литературного произведе­ния, потому что едва сложится та или иная ситуация и наметится конфликт или драма, позволяющие глубже проникнуть в психологию героев, как кого-то из них сра­жает внезапная смерть. И наш драматический треуголь­ник тоже был разрушен не нашими поступками, а вме­шательством гестапо.

О смерти Ромека мы узнали в январе 1944 года. Ко­нечно, я ничего не говорил Терезе о моем последнем разговоре с ним, и внешне после его отъезда в наших с ней отношениях ничего не изменилось. Однако в день его отъезда я не смог утерпеть и преподнес ей букет алых роз,

Известие о смерти Ромека оказалось для нее силь­ным ударом, она не смогла сдержать слез. Я сидел ря­дом с мрачной, как на похоронах, миной, готовый, как и она, оплакивать смерть своего соперника. Оказалось, что, хотя его уже не было в живых, а может быть, именно поэтому, он продолжал стоять между нами. В естественном порыве я обнял Терезу за плечи, она не сопротивлялась, но я чувствовал в ней лишь печаль и скорбь. Мы сидели так довольно долго, и мне пришлось напрячь всю силу воли, чтобы не обнять ее покрепче — сердце мое учащенно билось. Я чувствовал рядом теп­лое тело любимой, но не сделал ни малейшего движе­ния, чтобы не спугнуть ее и не оскорбить. Наконец она заговорила:

— Он из-за меня поехал туда, я виновата в его смерти, понимаешь?!

— Чепуха! — горячо воскликнул я.— Никто теперь не повинен ни в чьей смерти! Он же поехал туда по приказу! Да и вообще он всегда искал опасности! Какое это имеет к тебе отношение?!

— Это он из-за меня искал опасности! — Тереза бы­ла безутешна.— Я не сумела... Мой долг был любить его. Если б ты знал, как он мучился!

— Надо было сразу порвать с ним! — не удержал­ся я.

— Ну что ты! Слишком много мы наворотили в этой нашей переписке… Назад пути не было. Я решила вый­ти за него замуж.

— Глупые принципы! — проворчал я.

— Конечно, глупые! — неожиданно согласилась она.— Но если бы я их нарушила, я была бы еще несчастнее. К сожалению, я не сумела притворяться. Он искал во мне пылкой любви, а меня все это так мучило, что я встречала его мрачным молчанием вместо радост­ной улыбки. Но хуже всего было...

Она умолкла. Надо было терпеливо ждать. Женщи­на всегда скажет то, что хочет сказать.

— Ты, наверное, понимаешь, что я имею в виду,— прошептала она.— Когда дошло до этого, я расплака­лась от боли и стыда... Но как я могла сказать «нет», я же поклялась в письмах хранить ему верность до самой смерти! Он все понял. Я даже не ожидала, что он ока­жется таким чутким. Большинство мужчин считает, что они дают девушке величайшее счастье, а если она, глу­пая, малость поплачет,— подумаешь, велика беда! Он постарался уехать… И когда прощался со мной, ни сло­ва не сказал о нашей свадьбе. Наоборот, он сказал, что мы ничего не можем загадывать, что сейчас не время основывать семью, поскольку вся наша жизнь принад­лежит Польше, что он будет теперь исчезать на дли­тельное время и, может быть, вообще не сумеет увидеть меня до конца войны. Я сразу поняла, что он дает мне возможность изменить прежнее решение. Я не знала, что он едет в Германию... И согласилась на все. Он поцеловал меня в лоб, улыбнулся и спокойно, как, впро­чем, и всегда, ушел.

Она снова умолкла. Я плохо чувствовал себя в роли приятеля, с которым делятся интимными переживания­ми. Увы, я понимал, что мне придется проявить еще много терпения, пока время сотрет память о Ромеке. Я ждал.

— Извини, что я рассказываю тебе об этом,— снова начала она, помолчав,— но я могу говорить об этом только с тобой.

— Можешь сказать мне все. Ты для меня самый близкий человек.

— Спасибо,— прошептала она.

Ей явно хотелось сказать еще что-то, но она колеба­лась. Наконец она решилась.

— Я беременна! — с трудом выдавила из себя Те­реза.

Это уже был выстрел прямо в сердце. Я снял руку с ее плеча и встал.

— Наверняка? — глупо спросил я.

— Наверняка,— подтвердила она.— Ты должен по­мочь мне.

— Не понимаю...

— Я не могу иметь ребенка,— сухо сказала она.— Это слишком большой риск. Я, вероятно, не переживу этой войны.

— Ты что, с ума сошла?!

— Я прошу тебя помочь мне,— повторила она.— Ес­ли ты не хочешь, я сделаю все сама.

Конечно, я не отказал ей и неделю спустя проводил ее к одному коновалу, которого мне порекомендовали товарищи. Он принимал на Краковском Предместье и вовсе не делал секрета из своего нелегального в то вре­мя занятия: разве немцы могли иметь что-нибудь про­тив умерщвления плода каких-то поляков? Это лишь об­легчало их собственный труд. Тереза отправилась туда как на казнь. К счастью, в городе шли облавы, и нам пришлось добираться кружным путем, так что, когда мы уже оказались у цели, времени для траурных цере­моний не осталось. Я просто не отдавал себе тогда отче­та, каким психическим потрясением может оказаться аборт для девушки такого склада, как Тереза. Ее угне­тенное состояние я принял за одну из форм женской истерии: в эпоху внезапных смертей удаление плода не могло казаться мне величайшей трагедией.

Коновал встретил нас радостной ухмылкой. Несмот­ря на то, что еще не пробил полдень, от него несло водкой. Когда я представил ему жену, он понимающе подмигнул мне и повел к себе отчаянно взглянувшую на меня Терезу. В приступе алкоголической эйфории он да­же обнял ее за плечи. Хоть в данном случае я страдал за грехи покойного и все это не должно было бы волно­вать меня, я очень тяжело прожил последующие два часа. В голову мне приходили самые ужасные мысли, хотя люди, имевшие дело с хозяином этого дома, пре­дупреждали меня, что он, как правило, оперирует в нетрезвом состоянии, но ему все чрезвычайно хорошо удается, о чем свидетельствует факт, что он богатеет и покупает под Варшавой один земельный участок за другим.

Я выскочил на улицу и начал кружить по городу без всякого смысла и цели, мысленно молясь всем святым, потому что перед глазами у меня неотступно стояла бледная как призрак Тереза. Время тянулось бесконеч­но, и я продолжал бегать по кругу: Краковское Пред­местье, Новый Свет, Ордынацкая, Коперника, Карася — рядом с прежним Польским театром, где теперь играли только для немцев «Веселую вдову», и, наконец, по Обо­зной снова до Краковского Предместья. Выскочив в оче­редной раз с Обозной, я лишь минуту спустя сообразил, что попал в самую гущу облавы: жандармы запихивали мужчин в фургон. Пути к отступлению не было, и я, не замедляя шага, прошел по опустевшему тротуару через кордон молодчиков из Баварии или восточной Пруссии, стоявших ко мне свиной. Никто не остановил меня — ведь Тереза нуждалась во мне! Вскоре мне удалось най­ти извозчика, которому я пообещал кучу денег, если он подождет нас, и подъехал к дому доктора.

Тот вышел ко мне в коридор со своей пьяной ухмылочкой на лице.

— Женушка еще лежит,— сообщил он.— Все про­шло прекрасно, она большой молодец, поздравляю вас с такой красивой и изящной подругой. Но в будущем все-таки будьте поосторожнее и уж не вздумайте пользо­ваться нынешними презервативами. Это же эрзацы, они все лопаются! У меня из-за них руки от работы не­меют…

Он засмеялся, а меня затошнило. Я сунул ему день­ги, он ушел и через минуту вывел Терезу. Она была очень бледна и еле передвигала ноги. Я взял ее под руку, и мы сошли вниз, медленно ступая со ступеньки на ступеньку. В пролетке она полулежала, тупо глядя вдаль, а я держал ее за руку, и так мы проехали весь Новый Свет. Помню, шел густой снег, на самом углу Иерусалимских аллей вермахтовский «вандерер» сшиб рикшу с пассажиром и на мостовой лежали два тру­па — жертвы гололедицы, неудачники военных времен, закончившие жизнь так нелепо... Тереза ничего этого не видела. Я поднял воротник ее пальтеца, чтобы ей не было холодно. Жандармы уже набили фургоны людьми и исчезли. Когда мы доехали до дома, я помог ей до­браться до квартиры. Она заглянула в комнату матери, обычным голосом сказала (мать ни о чем знать не дол­жна была!), что в городе уже все спокойно, и, наконец, дотащившись до своей комнаты, рухнула на тахту. Я немного посидел возле нее, но меня еще ждало мно­жество встреч, так что надо было бежать дальше. Мы говорили только о делах, я приказал ей, как советовал коновал, лежать три дня в постели.

— Смотри, буду проверять ежедневно! — предупре­дил я.— Я не позволю тебе лишаться здоровья из-за…

Я не докончил фразы. Она молча посмотрела на ме­ня, и я почувствовал, что благодаря этому чертову самаритянству очень выигрываю в ее глазах. Это был жалкий способ завоевания женщины, требующий невероятной терпеливости, самоотречения, подавления в себе естест­венных рефлексов, против чего бунтовала вся моя нату­ра. К несчастью, я втюрился в Терезу по уши. Меня вдруг охватила злость.

— Спасибо тебе, Юрек,— сказала она, кладя свою руку на мою.

— Хуже нет связываться с девицами, у которых есть принципы! — проворчал я со злостью.— Обязательно вляпаешься в какую-нибудь идиотскую историю!

И, спустив таким образом с небес благородную драму Терезы, я с достоинством удалился. На следующий день я принес ей цветы, купленные на взятку, которую получил в парфюмерном магазине.

Несколько месяцев потребовалось Терезе, чтобы оправиться от перенесенного потрясения. А за это время произошли самые разные события, гестапо же, можно сказать, уже припирало нас к стенке. В апреле мне при­шлось окончательно сбежать из дому и расстаться с фин­отделом. Меня предупредили о провале в последнюю минуту, и я ночевал по соседству с собственным домом, а гестапо в это время крушило там мебель и вытряхивало из мешочков крупу. Однако табурет с документами уце­лел, как уцелели и ночник с радиоприемником, и бабуш­ка, сидевшая в своем кресле гордая, исполненная пре­зрения.

Я увидел ее в том же кресле, но лишь в 1946 году. Она была серьезно больна. «Вот и ты, внучек! — сказа­ла бабушка, увидев меня после двух лет разлуки.— И как это тебя не застрелили?» — «Но ведь и вы, бабуш­ка, пережили все это!» — ответил я. «Тьфу! — поморщи­лась она.— Стоило выживать, чтобы умереть от этих те­перешних волнений! Да знаешь ли ты, сколько стоит нынче курица? Сто пятьдесят злотых!»

Гестапо забрало из альбома мою фотографию и по­казывало ее арестованным на Аллее Шуха, а на двери моей комнаты налепило бумажку с печатью: «Reichsministerium des Inners».

Пришлось немедленно сменить шкуру. Еще несколько месяцев назад я расстарался и достал себе целый комп­лект настоящих документов на другую фамилию. Проце­дура эта требовала времени: через доверенных лиц я получил в Черняковском приходе метрику на имя Збигнева Кравчинского. Этот Кравчинский был старше меня на год и погиб в сентябре тридцать девятого, а может быть, и жил где-нибудь вдали от Польши. С помощью наших людей в городском управлении я прописал этого Кравчинского (конечно, дата тоже была проставлена прошлогодняя) у моей далекой родственницы на Грохове, после чего, хоть и с некоторой дрожью в коленках, лично отнес в паспортное бюро его метрику, справку о прописке и заверенные фотографии. Спустя месяц я без всяких хлопот получил кеннкарту — фальшивую, ибо на имя Кравчинского, но настоящую, ибо выданную немцами. С помощью отца я раздобыл документы о том, что работаю монтером в фирме электроуслуг. Так что в течение некоторого времени у меня были два комплек­та совершенно легальных, неоспоримо подлинных доку­ментов: один — на имя Ежи Бялецкого, другой — на Збигнева Кравчинского. И когда за Ежи Бялецким при­шло гестапо, я на следующий же день, уничтожив его документы, влез в шкуру Кравчинского и поселился у своей родственницы, некой пожилой незамужней дамы, которая была в восторге от того, что в ее бедной собы­тиями жизни появился молодой мужчина.

В то время мы копили оружие и боеприпасы, гото­вясь к последней схватке за свободу. Гестапо вскоре вынуждено было заняться собственными делами: его со­трудники теперь усиленно ломали голову, как бы, не прослыв дезертирами, смыться до прихода фронта, пото­му что польская земля уже горела у них под ногами, а мысль о Красной Армии лишала сна. В июле, перед самым покушением на Гитлера, вернулся домой отец Те­резы, живые мощи, одно воспоминание о здоровом и веселом человеке. Господин Ульманн сдержал слово. К сожалению, я не смог даже поблагодарить его: за несколько месяцев до того его перевели на Восточный фронт, потому что от фронта уже не освобождали ника­кие связи. «Проваливаюсь во тьму»,— сказал он, уез­жая, отцу. Оттуда он уже не вернулся.

Я не раз задумывался, почему погибают всегда чест­ные люди, а негодяи, как правило, выходят из всех пе­редряг целехонькими. И не только во время войны, а в любой критический период истории. Самый большой моральный капитал человечество накопило среди пре­следуемых и погибших, и, пожалуй, особенно это каса­ется истории нашего народа. Отец Терезы не хотел гово­рить об Освенциме, пока немцы были в Варшаве, он уже достаточно настрадался. «Дай боже, дети, чтобы вам не пришлось увидеть ад при жизни»,— только и сказал он. Он почти все время молчал, много дремал, почти ничего не ел, а руки у него беспрерывно дрожали. Его возвращение не было радостным. Но вскоре в горо­де вспыхнуло восстание, и кончилось время, когда мож­но было проливать слезы над чьей бы то ни было судьбой.

Однако вернусь к своему дню рождения. Итак, я сто­ял, держа в объятиях Терезу, которая поздравила меня и поцеловала в щеку. Щелкнули опавшие клапаны, и ей пришлось отойти к коммутатору — снова поступали сооб­щения о танках. Было уже шесть утра, и Тереза переда­ла дежурство Кристине, маленькой девушке со светлы­ми волосами. Это была та самая Кристина, возлюблен­ная Альбина, делавшего наши укаэвки. Она пришла к Терезе через несколько месяцев после расстрела Альби­на и попросила принять ее в организацию, чтобы, как она выразилась, «искупить вину за его смерть». Когда-то для этого шли в монастырь, теперь она пришла к нам.

Пользуясь тишиной, дежурные принесли в подвал завтрак. Как всегда, он состоял из куска хлеба, искусст­венного чая и искусственного меда: фабрику, выпускав­шую этот мед, мы захватили, овладев районом. От слад­кого у меня тут же заныли зубы, в которых были дыр­ки, и несколько минут я страдал от ужасной боли. Ребя­та подходили за завтраком, быстро съедали его, кляня мед, и сразу же отваливали спать, потому что ночью мотались на линии. Никаких особых приказов я не отда­вал, да и о чем? Ведь сейчас, в 6.30, линии связи дей­ствовали только между командованием и отрядами, за­севшими в полуразрушенных домах по улицам Пулавской,   Воронича,  Аллее Независимости и Шустера. Не готовилось ли случайно наступление танков на Круликарню? Эта Круликарня была для меня неким симво­лом: точно пряжка, она соединяла в моем сознании на­чало и конец войны. Мы здесь воевали за несколько улиц от собственного дома. Наверное, солдаты великих дер­жав, которых забрасывали на далекие фронты за не­сколько тысяч километров от родины, позавидовали бы нам: мы дрались с комфортом, не зная никаких эшело­нов, погрузок-разгрузок или форсированных маршей. Можно было пешком дойти от дома до поля боя и остать­ся там навеки.

Я вышел в сад покурить. Вилла, в подвале которой мы укрывались, еще держалась, хотя стены ее от постоян­ных сотрясений покрылись трещинами и казалось, до­статочно было просто пинка, чтобы она рухнула и по­гребла нас под собой в подвале. Подумать только, что еще месяц назад мы танцевали здесь в гостиной, осве­щенной люстрой, и я прижимал к себе Терезу под звуки «Теа for two» из хозяйской коллекции пластинок, что мы блаженствовали, пользуясь роскошной ванной, и рассматривали с ребятами японский порнографи­ческий альбом, оказавшийся среди позолоченных томов шедевров литературы!

Ныне перед калиткой торчал скелет сожженного польского «фиата-508», реквизированного нами для нужд связи, и изрешеченная осколками будка часового, которого я давно оттуда убрал. Часовой, впрочем, с са­мого начала был вооружен винтовкой без затвора, пра­вда, это не имело значения: после четырех лет жизни в подполье нам хотелось создать настоящую военную обстановку. А в случае чего часовой должен был хряст­нуть подозрительного прикладом по башке. На деревьях вокруг из-за постоянных взрывов не осталось почти ни одного листика. Покончив с завтраком, в сад вышел ва­гоновожатый, сержант Овца, комендант центра связи. В частных разговорах мы были с ним на «ты». Он натя­нул глубоко на лоб свой темно-синий форменный берет с белым орлом и значком «V», что равно могло означать как его сержантское звание, так и «Victoria», то есть «Победа».

— Тереза нынче про твой день рождения напомни­ла,— сказал он.— Сам знаешь, Юрек, я тебе всегда са­мого лучшего желаю, но кричать «ура» не буду, не могу, мы за эти пять лет так наорались, дальше некуда. По­мнишь, когда на углу Виленской и Тарговой мы с покой­ным слесарем пили за твое здоровье, нас вовсю лупили по заднице и немцы побеждали. Нынче, спустя пять-то лет, нас опять по заднице лупцуют вовсю, но и немцам тоже достается, и к тому же у нас на глазах.

Мы накурились с ним до остервенения, обсуждая всю безнадежность нашего политического и стратеги­ческого положения, ничтожные шансы на помощь, наме­рения стратегов, а также пагубность влияния хорала «С дымом пожаров», который лондонское радио вклю­чало после каждой передачи для Польши. Только посвященные знали, что этот хорал служит условным знаком, означавшим, что сегодня ночью сброса груза с самоле­тов не будет. Большинство считало исполнение этого хо­рала траурной церемонией над нашей общей могилой — столичным городом Варшавой. Никто при жизни не любит участвовать в панихиде за упокой собственной души.

— На этот раз с трамваями будет похуже,— сказал я.— Не хватает не только вагонов, но и улиц. Просто жуть до чего много улиц исчезло. Пожалуй, тебе при­дется сменить профессию. Будешь, например, водово­зом. Как ты на это смотришь, а?

— Еще несколько дней, и всем нам каюк,— мрачно ответил он.— Наши тела сгниют под развалинами, и са­ми мы исчезнем навсегда из истории. Ты как думаешь, Юрек, будет народ считать нас героями или нет?

— Неужели это имеет для тебя такое значение?

— Я ведь вдову с двумя детишками оставляю, кото­рые, может, и выживут в Воломине, а сам разрушаю свой родимый город, да еще с жизнью прощаюсь, что ж, полагается мне хоть что-нибудь или нет?

— Не знаю, запомнит ли вообще кто-нибудь наши фамилии,— вздохнул я.— Может, мы будем неизвестны­ми повстанцами? Но меня еще в школе учили, что герои погибают, а народ продолжает жить. Наша смерть — еще не конец света, и история пойдет своим чередом.

Мне не хотелось делать обобщений по поводу нашего положения, и неудобно было вслух обвинять в пораже­нии командование. Все мое существо бунтовало против смерти, и я не хотел верить в нее, несмотря на свои иронические разговорчики. Когда первого августа около двух часов дня я мчался на велосипеде, чтобы поспеть к месту сбора повстанцев, я мечтал только пережить ближайшую ночь. Казалось, что мы или сразу завладе­ем Варшавой, или сразу погибнем. Тем временем воз­никла идиотская ситуация: шла к концу восьмая неделя восстания, а смерть все еще была впереди, все еще под­жидала нас. Притаившись, она то и дело выхватывала кого-нибудь, пожирала одного, но пробегала мимо дру­гого, все еще продолжая забавляться игрой в эту злове­щую лотерею.

В течение этих недель немцы занимались тем, что, несмотря на небольшой гарнизон, систематически, по плану, улица за улицей разрушали Варшаву. Они рабо­тали с утра до вечера, не жалея снарядов, бомб и мин. Трудно сказать, сколько бы времени им потребовалось, чтобы сровнять с землей миллионный город, пользуясь старыми средствами разрушения (атомная бомба тогда только дозревала в лабораториях). Если бы не осложнения на фронтах, они, вероятно, разделались бы с го­родом за неделю. Средства для разрушения Варшавы были наспех выделены из прифронтового резерва, где и так всего было в обрез. Сюда перебросили артилле­рию, минометы, авиацию и всевозможные подразделе­ния второго эшелона: от жандармов и саперов до сня­тых с самолетов летчиков, а также отряды власовцев, украинских, литовских, латвийских фашистов. А вчера наши линейщики на Пулавской прочитали на рукаве мертвого блондина надпись: «Герман Геринг».

Значит, немцы оттянули с фронта танковую дивизию «Герман Геринг»! Она должна была с ходу проутюжить город танками, используя внезапное затишье на Висле, ликвидировать этот мелкий варшавский инцидент и про­следовать дальше для выполнения более важных задач.

Взгляните на гигантский размах Восточного фронта и на город Варшаву, сдавленный между огромными ар­миями. Тридцать тысяч сопляков вздумали нарушить гармонию мировой стратегии! «И лишь Варшава над твоей глумится силой!» — писал сто одиннадцать лет назад великий романтик. Но теперь ее можно было раз­рушить до основания.

Варшавское восстание грызло немцев как слепень, который впился в зад и высасывает кровь, отчего зад и зудит и болит, а убить слепня нельзя, потому что руки и ноги все время заняты, все мышцы до предела напря­жены, но тело все равно ползет назад под напором си­лы, удержать которую оно не в состоянии. Едва напор этот хоть на минутку ослабнет, высвободившаяся рука хлопнет по заду и раздавит слепня. Так выглядело наше положение.

На Круликарню должны были наступать танки диви­зии Германа Геринга — героя первой миррвой войны (двадцать две победы в воздухе), человека Ренессанса, изверга, который любил напяливать на себя лиловое ки­моно и красные чулки, вора, который крал произведения искусства, Петрония гитлеризма, занятого игрой в раз­ложенную на полу детскую электрическую железную дорогу, гордеца, рейхсмаршала и «великого егеря», вто­рого человека режима и его шута.

Увы, танки «пантера» были не шутовскими, а гроз­ными, последней, 1943 года, модели: вес 45,5 тонны, толщина лобовой брони 120 миллиметров, пушка — 75 мм с большой начальной скоростью, мотор 600 лошадиных сил, великолепнейшее достижение этой войны, верх немецкой техники, экипаж — пятеро парней, люди быва­лые, в Европе не новички, но удивленные, поди, этим наступлением на дымящийся город тут же за их линией фронта, где в них стреляют засевшие в развалинах ис­худалые бандиты с пылающими глазами, а из подвалов выползают ослепшие дети. Они готовились сейчас к охо­те в этих развалинах-джунглях так же, как их безза­ботный патрон — к охоте на крупного зверя в своих ле­сах близ Берлина.

— Это же ты говорил, что умирать, мол, надо со смыслом, а? — снова заговорил вагоновожатый.— Ды­му-то мы на весь свет напустили, а толку что? Ладно уж, если б это на войну повлияло, а так... И вообще, что у нас имеется против нынешних бомбардировщиков, танков, минометов? Не старомодные ли мы среди ихней техники? Я лично, пан поручник, так думаю: хотя нашу отчаянную борьбу, может, кое-где и отметят, но в душе-то они только посмеются над нами. Вот, скажут, поляки психованные! Жертвуют собой и столицей своей почем зря, без всякого понимания политической и стратеги­ческой обстановки. Ведь просто так погибают, чтоб только доказать, какие они разэтакие смельчаки... И это на самом, можно сказать, пороге победы!

— Мы с тобой, Овца, слишком давно знакомы, чтоб я тебе пытался внушить казенный оптимизм,— сказал я.— Да, у нас нет шансов на победу, но ведь мы не можем судить объективно! Мы смотрим с близкого рас­стояния, а большое по-настоящему видно только с соот­ветствующей дистанции. И может, именно это восстание окажется великой датой в нашей истории…

— А мы будем добродушно ухмыляться да погляды­вать с неба, как ее торжественно отмечают,— добавил с иронией вагоновожатый.— Да, Юрек, в общем, крупно нас облапошили.

— Нельзя поддаваться отчаянию,— сказал я без особой уверенности.— А вдруг нам еще удастся выско­чить из этого пылающего дома?

На этот риторический вопрос я уже не получил отве­та, поскольку со всех сторон завыло, засвистело и заре­вело — начался обстрел бешеной силы. Мы побежали в подвал. Маленькая Кристина металась у коммутатора.

— Ванда не отвечает!— воскликнула она взволно­ванно.

— Через пять минут вообще никто не ответит,— мрачно сказал я.

Теперь вокруг стоял однообразный гул, а дом беспрерывно сотрясался. Не верилось, что он выдержит до вечера., Спавшие проснулись и быстро вставали — погибнуть лежа им почему-то не хотелось.

— Линейщикам приготовиться к выходу! — крикнул вагоновожатый и выразительно взглянул на меня.

Я знал, что на деле это, конечно, был сизифов труд. При такой интенсивности обстрела ни один кабель не выдергивал больше пятнадцати минут. Связь осущест­влялась только с помощью связных и укаэвок, отчего те­перь неожиданно возникла новая проблема: «пантеры» и «тигры» пользовались той же частотой, что и мы, по­этому мы слышали друг друга. После ураганного обме­на польскими и немецкими ругательствами мы были вы­нуждены замолчать, чтобы немцы не догадались, где находится наше командование. Мой заместитель, Ви­тольд, который всегда был на первой линии, решал на месте, не воспользоваться ли в виде исключения пере­датчиком.

Тереза внимательно смотрела на меня. Как и всегда в ответственные моменты, она ожидала моего слова. Я по-прежнему старался выглядеть в ее глазах цельной натурой, хотя женская интуиция, вероятно, подсказала ей обо мне правду. Такого обстрела, как сейчас, мы еще не знали, но я не мог оставаться с ними в этом подвале, корчась от страха в ожидании, пока нас засыплет или пока сюда нагрянут танки дивизии «Герман Геринг».

— Сейчас вернусь! — крикнул я и взбежал по лест­нице наверх. Крыша виллы еще держалась, хотя взрыв­ные волны и осколки смахнули большую часть черепи­цы. Чтобы не застрять в подвале, не дать страху за­гнать себя в угол, я что было сил помчался на чердак, где занял свой наблюдательный пост у слухового окна. В блаженно тихие вечера августовского спокойствия я наблюдал отсюда уничтожение сначала Старого города, затем Повисля и Срюдместья. Уже по одному тому, как летели бомбардировщики, я догадывался, какую часть города они сейчас примутся молотить. Их было не боль­ше восемнадцати, этих стервятников. Они взлетали на моих  глазах  один за   другим  и летели, выстроившись журавлиным клином по три штуки или по шесть. Потом они пикировали над районом, подлежавшим «обмоло­ту», сбрасывали свой груз, возвращались на Окенте и приземлялись. Пока самолеты загружались новыми бомбами, летчики успевали перекинуться друг с другом словечком и снова подымали машины в небо. В течение всех этих недель ни с одним из них ничего не случилось. Это была обыкновенная работа, однообразная, как во­ждение трамвая, да и аэродром находился тут же, воз­ле цели. Нынче так работают самолеты, опыляющие по­ля. Борьба с вредителями: взлет, работа, приземление, вечерком шуточки в столовой, прогулка в пивной бар, сон, с утра снова за работу, с восьми до пяти.

Молотьба оживилась первого сентября — в пятую годовщину начала войны. Немцы как раз принялись за нашу Садыбу, находившуюся в полуминуте лета от Окентя. Из моего оконца на чердаке все было видно, как в панорамном кино. Они летели туда и обратно, пикировали один за другим, а вокруг ухало и грохало, потому что стреляли еще и пушки, и тяжелые — более чем полуметрового калибра — минометы, так что над фортом Домбровского стоял сплошной черный дым и са­молеты сбрасывали бомбы в этот огромный костер. Пять лет назад, во время обороны Варшавы, немцы уже брали с боя форт Домбровского и взорвали его вместе с гарнизоном, а теперь его казематы заполнили по­встанцы, и его снова надо было брать с бою.

Я тогда смотрел на это, пока меня не позвали вниз, потому что прервалась связь. Всех троих моих свя­зистов вместе с их хозяйством завалило в подвале. Садыба быстро пала, немцы взялись за Повисле и центр города. Теперь настала наша очередь. Самолеты летали у меня над головой, и я не испытывал ни малейшего сомнения в том, что нас быстро сомнут и погребут под развалинами.

Вообще наша вилла оказалась в центре событий. Все пушки и тяжелые минометы, прозванные нами «корова­ми» за рев, который издавали в полете их мины (их мы тоже называли «коровами»), лупили то по Пулавской, то по Аллее Независимости, то по Воронича и Круликарне, то прямо в серединку, то есть по нашей вилле. Особенно сильный дым стоял сейчас над Круликарней, потому что ее молотили перед броском притаившихся «пантер». Я стоял на стремянке, высунув голову в оконце, а вокруг лопались крыши, взвивалась вихрем чере­пица, носились в воздухе обломки ветвей. От одного только грохота человека вполне могла хватить кондраш­ка. Пришла наша очередь, и теперь из Срюдместья могли наблюдать, как стервятники кружат над нашими до­мами, из которых валят клубы дыма разного цвета. Сейчас штукас как раз снова поднимались с Окентя и взмывали ввысь, как на параде: первый, второй, тре­тий, четвертый, пятый, шестой — вот они легко качну­лись в воздухе и помчались прямо к моему маленькому чердаку.

Они разделились на две группы — первая пошла над Пулавской, должно быть, к Круликарне, а вторая подле­тела прямо к нам, и ее ведущий уже кинулся, как яст­реб, в пике. Завывая, он с изящным и грозным провор­ством падал прямо на меня, и мне уже были хорошо видны три бомбы у него под фюзеляжем — одна боль­шая посредине и две маленькие по бокам, а также дула пулеметов. Я не выдержал напряжения, этот вой сбро­сил меня со стремянки, тень самолета пронеслась над крышей, совсем близко, снаружи раздался вой и ужаса­ющий свист, домик подскочил вместе с воздухом, посы­пались остатки черепицы. Бомбы, конечно, упали где-то рядом. Я встал, отряхнулся, снова изобразил на лице отвагу и с достоинством спустился в подвал.

— Все линии нарушены! — доложила Тереза с оби­дой в голосе.— Что ж, мы так и должны сидеть здесь, у этого коммутатора?

— Да, должны! Пока я не дам приказа выйти отсю­да! — обозлился я.— Овца!      |

Овца подошел ко мне, попытался улыбнуться.

— Я послал линейщиков,— доложил он.— Они дол­жны вот-вот объявиться.

Я представил себе работу линейщиков. С количест­вом убитых теперь уже никто не считался (а впрочем, кто и когда с этим действительно считался?). В первый день восстания ребята с пистолетами в руках атаковали дома, ощетинившиеся дулами автоматов и пулеметов, и падали на мостовую, не успев даже швырнуть гранату. Теперь, на пятьдесят пятый день восстания, никто не помышлял о капитуляции: до сих пор она означала только расстрел у стены.

— Что ж, хорошо,— ответил я.— Именно теперь связь особенно необходима.

Я подумал о ребятах, которые отправились латать линии. Еще совсем недавно они спали здесь в углу. Кто из них доживет до вечера? Это были главным образом семнадцати- и восемнадцатилетние юноши, пришедшие к нам уже во время восстания. Один из них, рядо­вой Улик, застрявший дома из-за высокой температуры, был вместе с матерью схвачен шаулисами в эсэсовской форме, когда те окружили дома по всей улице. Вместе с другими жильцами шаулисы загнали его с матерью в подвал, куда затем бросили через оконце фосфорные бомбы и гранаты. Мать прижала его к полу своим те­лом. Наполовину сожженная, она умерла, но спасла его от огня, и ночью он дополз до наших позиций. Теперь Улик и его товарищи отправились в это дрожащее пек­ло. Отвечал ли я за их жизнь? В тот момент я об этом не думал. Мы погружались в ад постепенно, в течение пятидесяти пяти дней, испытывая то отчаяние, то на­дежду, не переставая мечтать о помощи и подкреп­лении.

— Подожди,— сказал я Терезе.— Пойду к командо­ванию.

— Слушаюсь! — сухо отчеканила она.

Меня не утешала мысль о том, что вот сейчас бомба может свалиться на нас и мы погибнем здесь, в этой котельной — несчастные, красивые, молодые возлюблен­ные, так и не успевшие замарать утехами плоти весен­нюю чистоту чувства. Увы, среди этой бойни мы ни у кого не вызвали бы сочувствия, а закон больших чисел обрек бы нас на безымянность, затерянность среди мно­жества жертв. Мной овладело дикое отвращение к та­кой смерти. Я уже пять лет играл в эту лотерею, но теперь вероятность полного проигрыша весьма и весьма увеличилась.

Взбешенный, я выбежал на улицу и, нырнув в самую гущу гула, свиста и грохота, шел, даже не пригибаясь, потому что из окошка могла смотреть Тереза. Впрочем, все попытки укрыться от стального дождя все равно бы­ли бессмыслицей, ведь эти пушки и минометы метили не в меня, они просто стреляли в заданный квадрат — по всему нашему району. Под прикрытием пятиэтажных домов вдоль Пулавской торопливо продвигался, направ­ляясь, по-видимому, к Круликарне, небольшой отряд.

Невысокий парнишка с противотанковым ружьем на плече, бежавший в реденькой цепочке предпоследним, вдруг перекувырнулся и застыл на месте. Тот, что бе­жал сзади, в одну секунду нагнулся над ним, схватил противотанковое ружье, оттолкнул упавшего к стене и помчался дальше.

Я быстро шел вдоль улицы меж двойного ряда де­ревьев, не желая больше жить как заяц. Это заячье состояние с его постоянной беготней и попытками удрать было больше нестерпимо. Да я и не нашел бы при всем желании ни единой дыры, ни единого уголка, которые могли бы дать надежное укрытие от этого дождя из снарядов всевозможных форм, видов и калиб­ров, от этой сверхсовременной техники убиения Anno Domini 1944, а потому следовало плюнуть на все и ша­гать напрямик, с высоко поднятой головой. Впрочем, я был зайцем вооруженным, при мне был «вальтер» ка­либра 7,65, подарок Густлика ко дню рождения в про­шлом году, так что я мог убить врага на расстоянии полутора десятка метров, если б он пожелал настолько приблизиться ко мне. Теперь-то уж нигде не было ни души, но я по-прежнему не собирался пригибаться, хотя такого обстрела я еще до сих пор не видывал, а беготня под шрапнелью во время обороны Варшавы казалась мне теперь столь же безопасной, как прогулка по пло­щади Св. Марка в Венеции.

За эти пять лет враги добились огромных успехов в усовершенствовании методов разрушения столиц. Ко­гда я перебегал через маленькую площадь позади боль­ницы сестер эльжбетанок, снова взревели «коровы» — это означало, что сейчас на нас обрушится очередная серия мин. В последнее время мы стали бояться их больше, чем авиабомб, потому что от них напрягался воздух и дома вокруг раскалывались даже от одних взрывных волн. И все же я шел дальше, ожидая взры­ва. Бабахнуло через несколько секунд после рева, за­дрожала земля, заходил ходуном воздух, взрывная вол­на швырнула меня на могилу капрала Яцека с такой силой, что некоторое время я лежал с ощущением пол­ной пустоты в голове.

Эту могилу мы выкопали возле других могил пять недель назад, когда жертв было еще немного и мы да­же могли дать прощальный салют из трех винтовок. Нам было не жалко трех патронов, потому что капрал Яцек, парень с улицы Радной на Повисле, четыре года был подпольщиком, всегда готовым выполнить любое задание. Жадный к знаниям, этот рабочий электростан­ции теперь наверняка был бы выдающимся инженером или строителем крупных турбоагрегатов. Убитый снаря­дом из танковой пушки, он был похоронен по высшему классу — в гробу из досок, а Тереза и другие девушки приносили ему на могилу свежие цветы из близлежа­щих садиков.

Придя в сознание, я почувствовал себя оглушенным и разбитым. Рядом с могилой Яцека зияла огромная воронка от бомбы, поглотившая несколько соседних мо­гил. Какие трудности с установлением личности погиб­ших придется претерпевать тем, кто будет выкапывать кости на улицах в скверах! Я стряхнул о себя комья мокрой земли и побежал к вилле, где находился штаб. Домику этому уже несколько раз досталось: второй этаж весь продырявлен, ни одной оконной рамы, ни одной двери на месте. В подвале было людно, но я сра­зу же увидел своих ребят, выполнявших здесь роль связных.

В углу на лавке сидел мой друг Густлик, от него нестерпимо воняло. Его резиновые сапоги, брюки и курт­ка были облеплены слоем зловонной жижи из канализационных каналов, а землистое лицо ничем не напоми­нало румяную физиономию парня в гитлеровском мун­дире, развалившегося на тахте в роскошной квартире на Аллее Пшиятюл. Он почернел и исхудал от недоедания и недосыпания. С первых дней восстания Густлик изыскивал в подземных каналах новые проходы к цент­ру города, единоборствуя с врагом, который бросал в люки динамит, гранаты, бомбы и вообще все что мог, чтобы прервать связь с центром. Электротехник из Силезии стал героем темноты и ночи. Сейчас, несмотря на грохот и взрывы, он боролся со сном, с трудом подымая тяжелые веки.

— Чего спать не идешь?— спросил я.

— Сейчас обратно в Срюдместье с донесением пота­щусь.

— Рад тебя видеть целым, Густлик.

— Да, нынче оставаться целым не просто, сам зна­ешь,— улыбнулся он.

— В случае чего сможешь снова влезть в ту шкуру, — пошутил я.— Выйдешь из канала и начнешь кричать: «Не стрелять! Я немец! Спасите меня!»

— Пусть сами спасаются, у меня есть пистолет и три гранаты,— Густлик почесал лоб.— Поспать бы вот… Хотя бы часика три…

Мы спокойно переждали минометную очередь, от которой так тряхануло стены, точно они были из фанеры: постоянная опасность притупила страх. Я стряхнул с себя пыль и открыл дверь в большое помещение. Майор, освещенный карбидными лампами, говорил по телефону, Это означало, что какую-то из линий моим ребятам все же удалось восстановить.

— …хорошо. Пришлю взвод с противотанковым гранатометом... смотрите только, чтобы вас не засыпало. Что?! Что?! Вот черт…

Он отложил трубку и заметил меня.

— Обрыв. — сказал он спокойно и позвал: — Связной!

Связной явился немедленно. Это был один из моих ребят, блондинчик с детским личиком, выращенный на пуховых перинках, единственный сынок богатых родителей — владельцев мармеладной фабрики. Теперь это был перепачканный в крови и грязи малый, с одной щеки у него была содрана вся кожа. Он улыбнулся мне. Майор быстро писал приказ.

— Беги, парень!— сказал он.

Блондинчик схватил бумажку и побежал. Больше я его никогда не видел.

— Мы исправляем линию,— доложил я.— Но вы понимаете, что под таким огнем…

— Под Тобруком было хуже,— улыбнулся майор.— Самое главное для меня сейчас — связь со школой на улице Воронича. Сделай что-нибудь, Барнаба, если можешь!

Он вышел со мной в коридор и увидел Густлика. Тот спал. Майор дотронулся до его плеча. Густлик сейчас же встал. Майор проткнул ему пакет.  

 — Возвращайтесь с ответом,— приказал он.

Густлик не мог щелкнуть каблуками и лишь кивнул в ответ. Прогулка по каналам в центр и обратно продлится не меньше пятнадцати часов. Я откозырял, приложив два пальца к пилотке, и мы с Густликом вышли наружу. Он шел тяжело, как усталый рыбак, Я уже успел привыкнуть к его вони. Старец и мальчик тащили окровавленную женщину к больнице сестер эльжбетанок. Приближались штукас, трудолюбивые, как му­равьи. Мы спрыгнули с Густликом в окопчик, вырытый в саду, потому что самолеты уже пикировали и мне сно­ва казалось, что они летят прямо на нас.

— Я познакомился в Срюдместье с девушкой,— вдруг сказал Густлик.— Красавица, санитарка в госпи­тале. Перевязывала мне плечо. У нее уже нет ни отца, ни матери, ни брата. Я должен спасти эту девушку, но она и слышать не хочет о том, чтобы оставить раненых.

— А ты бы бросил раненых?

— Видишь, у меня на висках уже седые волосы,— сказал Густлик.— Мне исполнилось тридцать пять лет. Ей двадцать. Но я так влюбился, что не могу думать о смерти. Я выведу ее из Варшавы, Барнаба, выведу по каналам в поле, я уже подготовил дорогу, я не дам ей умереть.

— А раненых ты тоже выведешь?

— Что ж, она должна погибнуть с ними? — возму­тился Густлик.— Когда здесь всех раздавят танки и ис­чезнет последняя надежда на спасение, я проберусь к ней и мы убежим далеко отсюда.

— И будете счастливы до самой смерти,— доба­вил я.

— Она должна жить и созидать жизнь,— твердо сказал Густлик.— Я знаю все дороги. Во всей Варшаве никто не знает каналов так, как я… Только я могу ее спасти, и я сделаю это, даже если мне придется ради этого сдохнуть.

Штукас улетели, и мы вылезли, хотя артобстрел продолжался. Густлик преодолел сонливость и шел энергично, как человек, знающий, что ему нужно сейчас сделать. На перекрестке мы простились — здесь он спускался в канал. Я встретил его лишь через год, в Австрии, после освобождения из немецкого лагеря. Он не сумел спасти свою девушку, потому что она отказа­лась бросить раненых, и у него на всю жизнь осталось лишь воспоминание об их прекрасной любви, от которо­го на душе становилось светлее.

А ведь я тоже хотел жить и вырвать из этого ада Терезу. Вообще, чем больше вокруг было смертей, разрушений и пожаров, тем больше хотелось жить. Но мне не хватало решимости Густлика. Наша цель была не в спасении собственной шкуры, а в том, чтобы выстоять до конца. Уж коли нас, вопреки всякому смыслу, втрави­ли в это дело, надо было поступать последовательно, то есть погибнуть вместе с Варшавой, а если и остаться в живых, то как бы против своей воли, в силу необыкно­венного стечения обстоятельств. Давать же поблажку инстинкту самосохранения — прятаться, кланяться сна­рядам и забиваться в мышиные норы — этакое можно было бы еще простить человеку гражданскому, но никак не солдату. Воодушевленные традицией, движимые внутренней необходимостью, мы повиновались накалу борьбы. Бой шел за само существование нации. И пото­му каждый был готов идти на смерть, и нам нельзя было трусить, хотя все естество наше жаждало жизни. Ведь мы были в этой борьбе добровольцами — без мо­билизации, призывных повесток и долга, определяемого строгими предписаниями.

Я душил в себе инстинкт самосохранения, что удава­лось мне с переменным успехом, и   я даже пытался усмотреть в своей многолетней любви к Терезе смяг­чающее обстоятельство. Но  жаждать жизни, когда смерть — единственный достойный выход? Спастись, а потом нацепить на грудь соответствующую медаль и выйти на пенсию? Ведь дело было в том, что все эти годы днем и ночью человек жил только думами о Роди­не, без права на другие мысли. Можно жить только любовью к женщине, только работой, только тем или иным  стремлением, только  болезнями, только нена­вистью к кому-нибудь, к определенному классу или ко всему миру.. Но подчинить все только одной мысли о Родине — такая жизнь была величайшим самоотречени­ем, ибо питалась не временными переживаниями, не ми­молетной страстью, иллюзией или борьбой за лучшее существование, а внушенным понятием и некоей неуло­вимой, нематериальной потребностью. Ничем не обнару­живающая себя в обыденной жизни, перед лицом не­отступной угрозы смерти или ареста, потребность эта проявлялась вдруг (вопреки разуму, опыту или интере­сам) как донкихотский протест против фактов, отраже­нием которых была карта Европы, как лихорадка и па­ранойя, как смерть от шрапнели на Тарговой или под рухнувшими домами Свентокшиской, под огнем «коров» на Пулавской или минометов у главного вокзала, под авиабомбами на Садыбе или от голода в лагере смерти и, наконец, просто как иррациональная вера во что-то, чего нельзя сосчитать, взвесить, измерить тоннами или метрами, обменять на наличные деньги, что не повысит жизненный уровень и вообще не принесет никакой кон­кретной выгоды.

Это было бескорыстное чувство, тяжелая ноша, уна­следованная от предков-поляков, но также и от пород­нившихся с ними, ассимилированных евреев, татар, армян, немцев и разных прочих чудаков, заселявших зем­ли по обе стороны Вислы, заядлых патриотов, черт зна­ет почему зараженных любовью к этой стране, готовых гибнуть на баррикадах, на улицах, на чердаках домов и в подвалах, опрокидывающих трамваи и киоски, вы­таскивающих из домов гардеробы, диваны и кушетки, чтобы они послужили им защитой от танков и всей остальной могучей техники, готовых подставить грудь навстречу снарядам, бомбам и вообще всем существую­щим в двадцатом веке средствам уничтожения, вместо того чтобы бежать, уехать последним поездом, пове­ситься, принять другое гражданство, переселиться как можно скорее в Австралию, Канаду, Африку или на один их архипелагов Полинезии.

Мы всегда были достойны восхищения, нас всегда оплакивали, нам глубоко сочувствовали, на наши муче­ния взирали со слезами на глазах, воспоминания о нас появлялись в траурных рамках, но гибли мы всегда в одиночестве, без всякой надежды на помощь. И теперь, пробираясь под рвущимися снарядами вдоль маленькой улочки между Пулавской и Аллеей Независимости, я ощущал, как это проклятие, тяготевшее над судьбой по­ляков, давит и на меня, уродуя мою психику,— ведь я даже перед самим собой стыдился желания выжить несмотря ни на что, спастись вместе с Терезой, моей несчастливой любовью, остаться в живых вопреки из­вечной традиции восстаний и поражений, тюрем, виселиц, расстрелов  у  стены, похорон  в  братских могилах, спастись, потому что я хотел любить, читать книги и вообще дожить до каких-то серьезных свершений, а эти мысли были изменой и дезертирством, когда горела Варшава и погибали все самые лучшие, самые беско­рыстные, одержимые одной идеей, одной горячкой. Я шел средь грохота и свиста, там, где теперь ходит автобус 114, и, терзаемый противоречивыми чувствами — волей к борьбе и страхом, с трудом преодолевал в себе тру­сость и тягу к компромиссу.

Так я добрался до центра связи и с облегчением от­метил, что никаких снарядов, пока меня не было, в наш домик не попало. Из подвала выскочил Улик с англий­ским «стеном» в руках, за ним — парнишка с немецким МП-40. Это были автоматы — оружие, о котором линей­щики и телефонисты могли до сих пор только мечтать.

— Откуда это у вас? — спросил я.

— Завалило целый взвод, и теперь оружия больше, чем людей,— ответил он.— Прошу разрешения отбыть в сражающуюся группу!

Так я потерял Улика и его напарника, пожалуй, луч­шую мою пару линейщиков, но я не мог не отпустить их, потому что они все равно убежали бы. Им надоело чи­нить кабели. Они прекрасно понимали, что наступила последняя возможность сразиться с врагом, что поло­жение уже безнадежно и мы продержимся лишь несколько часов или самое большее до вечера, но они готовы были отдать жизнь ради этих нескольких часов борьбы с оружием в руках — недоступным им раньше автоматом, предметом непрестанных, но тщетных ожи­даний и воздыханий, мечтой куда более сильной, чем мечта нынешней молодежи об автомобиле «феррари». Оба парня смотрели на меня сверкающими глазами, возбужденные, нетерпеливые, точно опасаясь, что я за­держу их и они не успеют пострелять из своих автома­тов, потому что, если даже «пантеры», прорвавшись, пройдут и не по их телам, им уже негде будет сразиться с ними: лопнет тонкая линия обороны, все рухнет и мол­чание смерти завладеет районом.

— Идите,— разрешил я.

Они вытянулись, козырнули, приложив два пальца к беретам, и побежали, радостно улыбаясь,— так теперь их ровесники бегут на вечер танцев или на футбольный матч, где разыгрывается кубок Европы. Больше я их уже не видел.

В подвале Тереза стояла у коммутатора, а Кристина поочередно вызывала молчавшие станции.

— Все линейщики в разгоне,— сказала Тереза.— Сержант Овца сам пошел чинить «Ванду». Он звонил с линии, но что-то ухнуло, и разговор прервался... бо­юсь… как бы...

Я взглянул на нее. Она была бледной, невыспавшей­ся. Сегодня ей пришлось всю ночь дежурить у коммута­тора.

— Юрек., — прошептала она.

— Назначаю тебя исполняющей обязанности комен­данта центра связи до моего возвращения. Эту линию необходимо восстановить.

— Позволь мне пойти с тобой! — воскликнула Тере­за. Глаза ее лихорадочно блестели. Из угла, хромая, вылез бронебойщик Гервазий, дважды раненный и по­луслепой, весь обмотанный бинтами. Он ни за что не хотел оставаться в госпитале и теперь пугал нас своим видом. Тереза смотрела на меня как побитая собака. Мы никогда не бывали здесь одни. Каждый из нас выпол­нял свои обязанности, и нам было не до вздохов при луне. Мою любовь я отложил до иных времен, точнее сказать — возложил на алтарь восстания.

— Смени ему повязку,— сказал я, кивнув в сторону Гервазия.— Он же весь в крови, не видишь, что ли!

Я оставлял их в этом сотрясавшемся от взрывов под­вале, как в могиле. Теперь всякое расставание, даже на миг, могло оказаться последним. Но я не мог поцело­вать Терезу на глазах у девушек и Гервазия.

— Сейчас вернусь,— сказал я, словно шел за га­зетой.

На одно плечо я повесил полевой аппарат, на дру­гое — сумку с инструментами, презрительно брошенную Уликом, едва он дорвался до «стена», и выбежал в са­дик. Серый провод тянулся по траве и среди развалин. Я нагнулся и шел согбенный вдоль него, не спуская с него глаз, точно ищейка по следу. Моросило. Обстрел приутих, но с юга доносились взрывы и трескотня вы­стрелов, видно, танки жирного Германа приступили к работе. Я перебежал улицу Красицкого, где кабель со­хранился каким-то чудом, потому что на мостовой во­ронки от снарядов буквально соприкасались друг с дру­гом, и добрался до садов, когда над головой взревели мины. Пробираясь за кабелем, я сразу же запутался в кустах крыжовника. «Коровы» взорвались где-то по­дальше, и воздушная волна, долетевшая до меня, была не сильной, но тут же снаряд угодил в соседний садик, а я, перескочив ров — местное противовоздушное убе­жище, сорвал на ходу последний георгин — махровый, нагло желтевший на фоне сплошь серого, хмурого неба, клубов дыма, оголенных деревьев, развороченной земли. Я заткнул цветок за портупею на груди — авось, чудом уцелевший, он сохранит от ран и меня.

Провод тянулся дальше, и мне пришлась выскочить за ним на улицу. Я приближался к линии боя — домам на Пулавской и школе на Воронича, на которые сыпались тонны взрывчатки. На тротуаре кабель исчез под кучей кирпича, и я принялся разбрасывать ее, действуя с лихорадочной быстротой, потому что вдоль улицы Красицкого несся сплошной поток стали, а кроме того, уже возвращались, направляясь в очередной рейс, безотказные штукас. Мне мешала сумка, мешал болтавшийся на боку телефонный аппарат, но я в несколько секунд разбросал кирпичи, собрал обратно высыпавшийся из сумки инструмент и помчался дальше. Кабель вился теперь вдоль железной сетки, отделявшей сады от улицы. Присев у ограды на корточки, я дрожащими от спешки руками воткнул булавку в кабель, а в клумбу рядом — провод заземления. Кристина отозвалась, едва я крутанул ручку аппарата,

— Нет, сержант Овца не объявился. Связь с Барба­рой есть, но двое ребят ранено. Они сами добрались до перевязочного пункта.

— Тереза там? — спросил я.

Тереза откликнулась немедленно. Теперь эта девуш­ка, пожалуй, хотела принадлежать мне без всяких воз­ражений и оговорок. Но все это пришло слишком по­здно, и нам, должно быть, не суждено пережить хоть несколько дней счастья. Эти развалины придавили нас, испепелили наши души, и мы уже не могли ничему ра­доваться.

— Мне осталось только двести метров,— деловито сказал я.— «Пантеры» уже близко.

— Пожалуйста, будь осторожен,— тихо сказала Те­реза.

— Но я же взял шарфик,— ответил я.— Отбой.

Слово «отбой» означало, что меня не разорвало во время разговора, что я сам прекратил его в добром здравии и по всем правилам. Выдернув булавку и про­вод, я перебросил через плечо сумку и аппарат и рысцой на полусогнутых побежал через улицу Нарушевича, пе­рескочив которую, попал, следуя за кабелем, в следую­щий садик. Здесь вилла была целиком разрушена, должно быть «коровой», из-под груды кирпича торчала нога в темно-синей штанине и зашнурованном полуботинке. Кабель вился вдоль сеточной ограды, а потом в тра­ве. По мере того как я приближался к боевым позициям, обстрел становился все плотнее, слышно было так­же гудение «пантер».

В исходе этого боя я не сомневался: стерев в поро­шок наши позиции в развалинах Круликарни, в.домах на Пулавской и школе на Воронича, «пантеры» пойдут дальше. Сколько домов еще осталось? Сколько еще во­семнадцатилетних мальчишек может держать в руках оружие? Переживем ли мы еще один рассвет?

Каким-то странным образом уцелел кабель, протяну­тый в нескольких метрах от дома, превращенного в гру­ду щебня. Я нырнул за кабелем в кусты и остановился у щели, выкопанной жителями виллы, чтобы прятаться от авиабомб и «коров». И тут я услышал стон. Это сто­нал вагоновожатый. Полуприсыпанный землей, он ле­жал на боку во рву, рядом со старушкой в темном пальто — ее поблекшие глаза были выпучены в пред­смертном ужасе. Здесь-то и висел конец оборванного взрывом кабеля. Я спрыгнул в ров и увяз по колено в мягкой земле. Вагоновожатый был в сознании.

— Привет, поручник,— сказал он.— Хорошо, что ты пришел. Я думал, мы уже не увидимся.

Я обеими руками сгреб с него землю, потом обхва­тил за талию и потянул что было силы. На груди его кровавым панцирем засох песок. Оттащив труп старуш­ки, я принялся вытаскивать Овцу за плечи. Видно, ему было очень больно, он побелел и стиснул челюсти. О, ему тоже было не к лицу кричать, хотя наверняка жуть как хотелось! Какую же надо было иметь волю, чтобы столько времени изображать из себя не знающих стра­ха и боли героев, о которых пишут в романах! Я стал из последних сил тянуть его. Мы оба тяжело дышали. Ког­да наконец мне удалось вытащить его из щели на траву, где-то неподалеку завыло целое стадо «коров». Я лег рядом с вагоновожатым отдохнуть и переждать воздуш­ную волну. Чтобы не помять георгин на груди, я при­крыл его рукой. Оголенные деревья навевали мысль о ноябре, хотя еще стоял сентябрь.

— Кабель,— сказал вагоновожатый.

У меня не было с собой перевязочного пакета, как в сентябре тридцать девятого, и надо было очень торо­питься, потому что из-под комбинезона вагоновожатого, несмотря на облепившую его землю, сочилась кровь. Я сполз в ров, нашел под кучкой земли второй конец кабеля, связал его плоским узлом с первым и обмотал изоляционной лентой. Стальная проволока исколола мне пальцы, и я слизал с них кровь. Затем присел во рву, включил аппарат и покрутил ручку. Я старался не смотреть на старушку. Немедленно же отозвалась Кристина, а вслед за ней сразу и капрал Кмициц.

— Рад слышать вас, дети,— сказал я.— Кристина, докладывай майору, что связь налажена. Вы где теперь, Кмициц?

— Все еще в школе на Воронича,— ответил Кми­циц.— В подвале. Да я и не могу выйти отсюда. Над нами, должно быть, уже нет ни одного этажа.

— Барнаба! — услышал я голос Терезы.— Барнаба, где ты? Может, тебе помочь?

— Мне надо отвести Овцу в госпиталь,— ответил я, отключил аппарат и вернулся к вагоновожатому.

Тот пытался встать, но сумел подняться только на четвереньки и стоял теперь на коленях, опираясь на одну руку. Я медленно поднял его, обхватил за талию, а он выпрямился, насколько смог, и мы потащились, об­ходя воронки и развалины, еле-еле передвигая ноги, то и дело спотыкаясь и останавливаясь, чтобы передохнуть.

Выбравшись на улицу, мы заковыляли по тротуару, потому что там было легче идти, хотя вагоновожатый все равно был для меня слишком тяжел, и спустя неко­торое время я запыхтел как паровоз. Кое-где между домами мелькали фигуры пригнувшихся людей в темно-серых комбинезонах, с винтовками в руках, однако я не мог морочить им голову, требуя помощи для какого-то неизвестного раненого, когда они бежали на выручку своим товарищам, погребенным под обвалившимися до­мами. И я упрямо тащил вагоновожатого сам, шаг за шагом, а он становился все тяжелее, по мере того как у него из легких или еще откуда-то вытекала кровь, и мне вдруг стало страшно, что я притащу труп, если мы оба вообще не погибнем здесь на тротуаре, неуклю­жие, незащищенные, выставленные как мишень для сна­рядов. Как тут проявлять отвагу и извечные воинские доблести, когда вокруг не поле боя, а скоростной демон­таж города с помощью всевозможных взрывчатых мате­риалов? Где тут место для романтической.смерти, воспе­той вековыми традициями? А может, надо бросить этот провод и телефонные аппараты, уже ненужные теперь, и по примеру моих ребят бежать, пока не поздно, в один из домов на Пулавской, систематично, точно бульдозе­рами, разрушаемых «пантерами»? Может, удастся перед смертью застрелить хоть одного неосторожно вылезшего откуда-нибудь врага?

Положение становилось нестерпимым. Выбиваясь из сил, движимый лишь отчаянием и страхом, я дотащил вагоновожатого до улицы Мальчевского, где виднелось полуразрушенное здание больницы сестер эльжбетанок. Несколько недель назад на крыше этого дома кто-то наивно нарисовал огромный красный крест на фоне бе­лого круга. Это позволило молодчикам из артиллерий­ских расчетов и пилотам штукас быстро засечь отчет­ливо видимую цель, по которой они и стали с охотой лупить. Да и при чем тут красный крест в этом гнезде термитов, которое должно быть сровнено с землей? По­чему должны выжить раненые, если приговор вынесен вообще всему, что существует на берегах Вислы?

Чтобы достичь больницы, нам оставалось только пе­ребраться через поросший травой участок на стыке улиц Тынецкой и Мальчевского, где земля была густо нашпи­гована могилами погибших, а теперь еще и изрыта во­ронками от бомб и снарядов. Эта открытая территория очень не нравилась мне, и, прежде чем мы вылезли на это незащищенное поле, я прислонил вагоновожатого к забору, чтобы немножко передохнуть. С юга по-прежне­му слышались стрельба и взрывы. Как долго удержится в этих руинах горсточка защитников? Что может сде­лать майор, перебрасывая от дома к дому свой резерв из пятнадцати или даже тринадцати измученных пар­ней?

— Видишь, Барнаба, вот и меня шарахнуло,— заго­ворил вдруг вагоновожатый, с усилием произнося сло­ва.— И знаешь, мне даже полегчало малость! Первый шаг сделан... Как ни говори, а раненому легче изды­хать, чем здоровому. Ты только попроси врача — пускай он мне эту хреновину даст, которую крысам сыплют, чтоб я спокойно заснул навек, не дожидаясь конца.

— Чего мелешь-то! — рявкнул я.— Тебя всего-навсе­го прострелило. И ты прекрасно из этого выкарабка­ешься.

— С меня, брат, хватит,— поморщился вагоновожа­тый.— Мне теперь уж нас... на это на все. Я сорок лет прожил, из них десять клади на войну, десять на голо­духу, а еще десять, не самых плохих, лет я проработал вагоновожатым. Хватит. Как я родился в городе Варша­ве, так вместе с ним, с этим городом, и подыхаю и даже не спрашиваю тебя, Барнаба, почему, ведь ты знаешь не больше моего.

— Нечем мне тебя утешить,— ответил я.— Может…

— Что может? — спросил вагоновожатый. Глаза его были закрыты.

— Может, тебе придаст сил сознание, что тут проис­ходит нечто великое, исключительное…

Я подхватил его, и мы двинулись напрямик через поле. Я проклинал хозяина участка за то, что он не застроил его, и ожидал самого худшего, поскольку сна­ряды неслись на нас со всех четырех сторон света и осколки так и сыпались вокруг, а мы передвигались чер­товски медленно. Вагоновожатого покидали последние силы, улетучиваясь из него, как воздух из продырявлен­ного шарика, хотя он и силился как ни в чем не бывало продолжить со мной разговор.

— Преступление я вижу, вот что! — хрипел он.— И дурость вижу, хотя и геройство тоже, потому что народ плюет на смерть и повсюду жертвует собой. А еще я несчастье вокруг вижу, развалины и костер всесожже­ния, слышу вонь тел, которые на этом костре сожгли, и смрад дерьма в каналах. Может, это все, ежели вместе взять, и есть то великое, про которое ты гово­ришь?

— Так мне кажется... черт бы все... побрал…— отвечал я, громко сопя.— Уже недале...

Я не кончил, потому что, вот уж воистину — не говори «гоп»! Что-то свистнуло, а потом бабахнуло по­зади нас, меня обдало сзади жаром, воздушная волна опрокинула нас обоих на чью-то перекопанную могилу. Мне явно везло на эти могилы в мои дни рождений! Я провел рукой по заду: на брюках дырка, на руке кровь. Ранен. Осколок в левой ягодице. Все рыцарские традиции обрекали меня на осмеяние и презрение. Как я взгляну Терезе в глаза?! Стоило мне пошевельнуться, и рана тут же отозвалась резкой болью — ведь там си­дел кусок раскаленной стали! А может, я заслужил этот позор своей скрытой трусостью и нежеланием умереть на поле боя? Подавив стон, я встал, поднял вагоново­жатого, отчего пот залил мне глаза, и мы заковыляли дальше.

Мой зад пылал, как костер, за каждое движение левой ногой я расплачивался мучительнейшей болью. Это была настоящая пытка, и, если бы меня сейчас допрашивали, я, наверное, выдал бы все, что знал, лишь бы только это кончилось. Должно быть, мы с вагоновожа­тым напоминали упившуюся пару, сплетенную в хмель­ном объятии, неспособную держаться на ногах, шатаю­щуюся из стороны в сторону. И все же мы двигались вперед, стены больницы медленно приближались, я тя­нул своего сержанта из последних сил, кровь стекала у меня по ноге и хлюпала в сапоге, но я знал, что от дырки в заднице не умирают, потому что там нет ника­ких артерий, и меня ожидают всего лишь насмешки и издевки. Вагоновожатый почти лежал на мне, казалось, весил он тысячу килограммов, так что меня шатало все сильнее и сильнее.

Несмотря на зверскую боль, я завидовал вагоново­жатому оттого, что у него геройская, достойная поэти­ческого воспевания рана в груди, и мне даже захоте­лось, чтобы рядом снова разорвался снаряд, но только уже спереди, чтобы меня ранило еще куда-нибудь, на­пример в руку, и я смог бы предстать перед Терезой не с опущенной головой. Однако ничего такого не случи­лось, и мы наконец доплелись до больницы, в которую вошли через дыру в стене. Я не был здесь дней пять, и меня поразило то, что я теперь увидел: подвальные коридоры, похожие на освещенные свечами катакомбы, заполнены телами, которые лежат впритык друг к дру­гу, вверху оконца, забаррикадированные мешками с песком, на полу — дети без рук и без ног, бойцы с побе­левшими лицами, старики, испускающие дух среди сто­нов и оханий. Над всем этим стоял тяжелый смрад.

За несколько повстанческих недель большая, пре­красная, ярко освещенная больница (электроэнергией снабжала ее иногда станция, а иногда наш теперь уже разбомбленный агрегат) уменьшилась на две трети, съе­жилась, вползла в подземелье, почернела, загноилась, захрипела в предсмертной агонии. Взрывы, заглушае­мые стенами, но, может быть, поэтому еще более опас­ные, предвещали ей близкий конец и последнюю резню, подобную тем, что уже были во всех больницах, захва­ченных молодчиками из Альтмарка или Нижней Сак­сонии.

Люди, прикованные здесь к кроватям и матрацам, брошенным на пол, ожидали смерти с еще большим ужасом, чем те, кто мог двигаться. Они были лишены даже той капельки свободы, которая остается у человека в его последний час. Я сразу же заметил доктора Вацлава, в глазах у него было выражение смертельной усталости. Вагоновожатого уже держала санитарка, ко­торую я мельком видел когда-то. Лицо у нее сейчас было такое же белое, как ее халат. Я оперся спиной о стену, чтобы не были видны порванные сзади штаны,

— Ты должен спасти моего приятеля, сержанта Овцу,— сказал я Вацлаву.

Он подошел к вагоновожатому и внимательно осмот­рел панцирь из земли и крови па его груди, после чего расстегнул его комбинезон.

— На стол! — распорядился Вацлав.

Вагоновожатого потащили в подвальное помещение, где при свете карбидных ламп оперировали раненых. Он махнул мне рукой, но сказать что-нибудь на прощание был уже не в силах. По коридору пробирались две мо-нашки-эльжбетанки, которые тащили окровавленного гиганта в мундире вермахта. Будучи немками, они про­являли явную склонность к спасению своих земляков.

— Только не жди от меня никаких обещаний! — пре­дупредил Вацлав.— Мы режем тем же способом, что и в восемнадцатом веке, и только сильные организмы спо­собны выкарабкаться из этого. Твой сержант ранен в грудь, ему разворотило правое легкое, а поскольку он мужчина в расцвете лет, не могу сказать, что у него много шансов выжить на этой бойне. Что-то наверняка произойдет если не завтра, то послезавтра. А где мы будем послезавтра, Барнаба?

— Может, на Елисейских полях? — вздохнул я.

— Сделаю все, что смогу. Я не дам ему умереть на операционном столе, хотя, может быть, он предпочел бы умереть именно так, чем растаять от тепла фосфорной бомбы.

— Я подожду,— сказал я.

Вацлав скрылся в своей операционной норе. Я про­сто изнывал от боли. Мой зад пылал, казалось, он снова разросся, приняв огромные размеры, и весь я те­перь состоял из гигантского зада и переполненной отча­янием головы. Надо было взять себя в руки. Немедлен­но. И сейчас же вернуться к своим. Но перед тем я должен был нанести здесь еще один визит. Я не мог быть уверен, что через несколько минут у больницы не зарычат «пантеры» и не застучат по лестнице сапоги, что коридоры и своды не заполнятся гортанным ревом, а на тела лежащих не обрушатся автоматные очереди и гранаты. «Вернусь к операционной, когда Вацлав управится с вагоновожатым,— решил я,— а пока нанесу визит по соседству». И я засеменил, перенося тяжесть тела на правую ногу, но каждое движение все равно жгло и терзало меня сверлящей болью. Все же я дота­щился до комнатки в подвале, где в углу лежал мой отец.

Его перевезли сюда из полуразрушенной виллы неделю назад, ибо с ним случился сердечный приступ, называемый теперь инфарктом. Во время восстания сер­дечные приступы никого не волновали, впрочем, в эти дни вообще стало значительно меньше каких бы то ни было болезней, потому что от страха люди становились здоровее. Во всяком случае, тогда не было слышно ни о неврозах, ни о раках, ни о сосудистых заболеваниях или иных бедствиях мирного времени, словно организм, настроенный на внезапную смерть, решил воздержаться от ненужных дополнительных страданий. Это было ле­чение голодом и страхом. У отца, однако, отказало серд­це, и Ядя отыскала ему место в углу больничного подва­ла, где он неподвижно лежал на матрасе, мочился в бутылку и глотал какие-то пилюли.

Я застал их в этом углу обоих, освещенных собствен­ной роскошной карбидной лампой. Отец полулежал, опираясь на локоть, укрытый шотландским пледом в се­ро-красную клетку. Это было все, что у него осталось от богатства и роскоши, от всех радостей жизни: место в углу подвала и этот легкий, яркий плед из тончайшей шерсти, который пылал огненным пятном среди серости и страданий. Я подошел к ним, стараясь держаться как можно свободнее. Ядя сидела возле отца на детской та­буреточке, неподвижная, как индианка возле раненого воина, и кормила его из ложечки. Лишь теперь обнару­жились ее достоинства, которые никогда не могли бы выявиться в их прежней беспечной жизни, заполненной приемами, путешествиями, поездками на машинах, гон­долах и в дорогих спальных вагонах: умение пригото­вить кашу или вымыть больного, а также терпение и отсутствие брезгливости при уходе за ним, суровая нежность, верность и самоотверженность.

Пережив золотой сон, Ядя вернулась в действитель­ность, и уже никакое зло не способно было сломить ее. Этой силой обладают все те, чье детство проходило в нужде, страхе и непреодолимом желании во что бы то ни стало выжить. Старику повезло, что он, словно пред­чувствуя свою судьбу, увел у дворника Ядю, ибо, про­должай он жить со своей предыдущей дамой, актрисоч-кой Марысей, его ждала бы одинокая смерть в море нечистот, поскольку Марыся была пуп земли и любимица мужчин, которые довольно рано начали носить ее на руках (разумеется, в постель), осыпая при этом подар­ками и деньгами, и в такой ситуации с ней наверняка сделалась бы истерика от страха и отвращения. Она первая слегла бы, сказавшись больной, стеная, сопя и призывая небо в свидетели своих страданий. Марыся была хороша только в условиях роскоши, неги, полного обслуживания. Яде же бомбы, голод, болезнь отца, весь этот ад позволили проявить свою человечность.

— Как самочувствие, дорогой отец? — мягко спро­сил я.

Отец, бледный, исхудалый и покрывшийся мор­щинами, улыбнулся мне.

— Ваша гекатомба обойдется уже без меня,— отве­тил он.— Моя должность коменданта машинного парка стала лишней с той минуты, когда последняя из пяти машин погибла под развалинами гаража.

— Подозреваю, что ты переживешь нас,— заме­тил я.

— Меня бы это нисколько не радовало,— вздохнул он.— Я не собираюсь жить на свете, не пользуясь его радостями. Известно ли тебе, что я уже никогда не смо­гу ни пить, ни курить, ни есть фазанов или омаров, ни носить на руках женщин, ни даже быть рядом с ними мужчиной? Я не смогу подняться на Акрополь, ни даже на могильный холм Костюшко, и, что уж совсем смеш­но, я больше не смогу водить машину! А чего стоит такая жизнь, сынок? Садись вот тут, с краешку, посиди со мной в моем логове смерти.

— Спасибо, я постою,— ответил я.— Но ты, во вся­ком случае, можешь писать воспоминания. Зачем ты остался в Варшаве, папа?

Еще утром первого августа я сообщил отцу, что в пять часов дня в Варшаве начнется восстание, и настаи­вал, чтобы он упаковал все, что можно, и немедленно уехал с Ядей хотя бы в Гуру Кальварию или Лесную Подкову, пока туда еще ходили поезда. Он поблагода­рил меня за сообщение, но сказал, что у него есть еще часок-другой для размышления.

— Ты знаешь, как я люблю путешествия,— тихо ска­зал он теперь.— И я охотно отвез бы Ядю не только в Гуру Кальварию, но, скажем, в Швейцарию, ты зна­ешь, у меня там масса знакомых и друзей. Мы бы посе­лились в Бруннене, у озера Четырех Кантонов, дышали бы альпийским воздухом, катались на пароходе, гуляли бы по берегу, поднимались бы в вагончиках на Риги Кульм и любовались бы снежной панорамой под луча­ми закатного солнца. Это изумительная страна, сынок, там не было восстаний со времен Вильгельма Телля. Увы, такая поездка невозможна. Слишком огорчительно бы­ло бы для меня читать известия о Польше и особенно сообщения о восстании.

— Ерунду городишь! — воскликнул я и тут же понизил голос, потому что на соседнем матрасе застонала умирающая девушка с обугленными ногами.— Ведь ты совсем не был здесь нужен!

— А кто здесь был нужен? — улыбнулся отец.— Может, ты и твои друзья с пистолетиками? Или, может быть, все эти люди вокруг? Чтобы страдать от голода, ран и ужаса в ожидании смерти? Если уж ты об этом заговорил, голубчик мой, то позволь тебе заметить, что я нужен здесь так же, как и ты. Единственное право, которое у нас осталось, это право на смерть. Я тоже могу умереть, если мне это нравится.

— Но ты собираешься умереть от болезни сердца! —  возразил я.— Так не лучше ли это было сделать в Швейцарии? По крайней мере, хоть Ядя выскочила бы из этого пекла живой!

Отец взглянул на Ядю. Та словно бы и не слышала моего восклицания: протянула руку с ложечкой, отец открыл рот и послушно глотнул серую жижицу.

— Ты не мог бы присесть? — снова спросил он.— А то так не очень удобно разговаривать.

— Не могу я присесть! Меня ранило осколком в зад!

— Вот и хорошо! — обрадовался отец.— Это отучит тебя задирать нос. Ты считаешь, что смерть от сердечно­го приступа, вызванного бурными переживаниями по­следних недель, хуже, чем, например, смерть от гангре­ны зада? А о Яде ты не беспокойся, она вовсе не хотела бы скучать, сидя в Швейцарии. Путешествие доставляет наслаждение, когда ты в любую минуту можешь вернуться домой, но когда ты знаешь, что именно сейчас горит твой дом, у тебя пропадает охота любоваться вос­хитительными пейзажами. Оставим лучше этот разго­вор. Если нас сейчас и ожидает какое-нибудь путешест­вие, то только уже последнее. А твоя рана... Ты отступал? И означает ли этот непрекращающийся обстрел, что конец близок?

— Пожалуй, означает,— ответил я.— Может, это продлится еще день или два.

— Я тоже так думал, слушая этот адский грохот. Спасибо тебе, Юрек, что ты пришел. Я знаю, сколько присутствия духа нужно только для того, чтобы просто стоять при таком ранении, и вижу теперь, что я тебе не безразличен. Я не прошу тебя поцеловать меня на про­щание, тебе надо было бы наклониться, и, таким обра­зом, наше прощание могло бы оставить у тебя слишком болезненное воспоминание. Помни только, что после всего этого здесь снова будет жизнь.

— Жизнь!

— Понимаю, сейчас это трудно представить. Ты мо­лод. Иди перевяжи свою почетную рану. Может, ты еще вырвешься из всего этого, я-то уж вряд ли смогу…

— Если мне удастся прийти сюда еще раз... при­нести тебе что-нибудь?

— Рюмку коньяку,— ответил отец.

Ядя взглянула на меня усталыми глазами. Вопреки моим давешним предположениям, она, должно быть, очень любила отца. Ядя снова протянула руку с ложеч­кой, и сейчас ее рука немного дрожала. Я был рад, что отец остается не один. Возле неподвижной уже девушки с обугленными ногами сидела пожилая женщина. Я на­гнулся, несмотря на боль, и поцеловал отца в щеку. По­целовал я впервые в жизни и Ядю.

В операционную я вернулся, когда вагоновожатого как раз снимали со стола. Он казался трупом. Я подо­шел к Вацлаву, который мыл руки в маленьком тазу.

— Воспаление,— сказал он.— У нас нет медикамен­тов. Если бы его перевезти в нормальную больницу…

— Спасибо за совет,— ответил я. В этот момент вне­сли следующего раненого. Тогда я решился: — Вацлав, что-то там воткнулось мне в сиденье. Будь столь любе­зен, вытяни это быстренько, а то мне трудно ходить.

Вацлав с изумлением взглянул на меня. Я спустил штаны.

— Глупая история,— сказал я.

— А ну марш на стол! — приказал он.

Я взял георгин в руку, чтобы не измять его, и лег на живот. Операция продолжалась минуты две, но мне ка­залось, что мой зад сейчас взорвется. Однако я снова должен был изображать из себя монолит, мне нельзя было издать ни стона. Здесь людям вскрывали животы и ампутировали руки, и моя операция была для Вацла­ва не более чем забавным эпизодом. Пока он возился со мной, одна из его любезных санитарок как умела заши­вала мои штаны: я сказал ей, что мне грозит утрата авторитета среди подчиненных.

— Вот тебе твой осколок,— сказал Вацлав. Это был кусочек артиллерийского снаряда величиной с гороши­ну, не более. Незнакомая мне, к счастью, санитарка — дама средних лет — опоясала бинтами мои бедра, и я смог надеть штаны.

— Не рассказывай об этом, ладно? — попросил я Вацлава.

— Ладно. А ты всегда поворачивайся к снаряду за­дом, тогда наверняка переживешь войну,— рассмеялся он и подошел к обнаженному уже парню с разворочен­ным животом.

Меня затошнило от вони, которая тут стояла, и, взяв свой желтый георгин, я поспешил покинуть больницу. Повязка мешала идти, но боль заметно уменьшилась, и я смог двигаться значительно живее. Артобстрел по-прежнему был не слишком сильным, тем явственнее слышна была перестрелка где-то неподалеку. Низко проносившиеся над головой темные дождевые тучи уве­личивали ощущение трагизма. Я беспрепятственно до­брался до нашей виллы. К счастью, в нее больше не попал ни один снаряд. Я осторожно спустился по лест­нице, выставляя вперед левую ногу. Вокруг коммутато­ра сидели все наши девушки. Тереза вскочила со стула.

— Вот он, поручник Барнаба! — воскликнула она.— А мы уже боялись...

Все-таки она любила меня. До чего ж она была изящна в этом комбинезоне с бело-красными нашивка­ми на воротнике! Стройный, мальчишеский силуэт, на­рочитый отказ от женственности, когда требовались вы­держка и сила. Ума не приложу, как наши девушки умели сохранять опрятность и свежесть в условиях под­вальной жизни, где на счету была каждая капля воды, а в воздухе носилась штукатурка. Я протянул Терезе георгин.

— Купил в цветочном магазине, последний.

Она так взглянула на меня, что меня всего прониза­ла дрожь, но тут же официально доложила:

— Круликарня пала. «Пантеры» стоят на углу Воронича.

Я подошел к коммутатору и взял трубку из рук Кристины. Глаза ее были полны слез. Линия, которую я исправил, еще каким-то чудом держалась. Хоть не на­прасно мы с вагоновожатым пострадали.

— Мы готовим контратаку! — говорил майор.— Вы должны удержать этот дом! Они тоже дошли! Мы дол­жны к сумеркам отбить Круликарню и снова перекрыть Пулавскую.

— Вместе с танками? — спросил его собеседник.— Здесь «пантер» как собак нерезаных.

— Ближе к сумеркам они отступят! — успокаивал его майор.— Продержитесь до сумерек!

— Легко сказать! простонал тот.— Ведь этого до­ма уже почти нет! Оба противотанковых ружья заело от песка, а для пиата осталось три снаряда!

— Ну что ж, пропустите их к нам сюда и любуйтесь, как нас всех перестреляют,— спокойно предложил майор.

— Ну, этого-то мы не сделаем,— послышалось в от­вет.— Прежде они отправят на небо всех нас.

Я вернул трубку Кристине.

— Ты чего разнюнилась? Такой из тебя солдат, да?! С минуту Кристина удерживала рыдания, отчего подбородок у нее дрожал, как у ребенка, но потом раз­ревелась вовсю. Закрыв обеими руками свое лицо анге­лочка с цветных картинок, она безутешно рыдала.

— Тереза, смени ее у коммутатора,— заорал я.— Пусть отправляется к своей мамочке!

Тереза подошла к Кристине, ласково обняла ее за плечи и отвела в угол, где лежал матрас. У коммутато­ра села теперь Иоанна, восемнадцатилетняя девушка с курносым носиком и задорным взглядом. При виде ее все парни теряли покой. В первый же день восстания она вынесла из-под обстрела очень много раненых. Те­реза отвела меня в сторону.

— Пожалуйста, не кричи на Кристину,— прошепта­ла она.— Она только что узнала, что Улик погиб в Круликарне.

— Вон куда его занесло! — с бешенством процедил я. Я был в том состоянии, когда известие о чьей-либо смерти вызывает больше злости, чем сожаления.

— От ужасно влюбилась в него, — пояснила Те­реза.

— Когда же это? Что-то я не заметил!

— Ты многого не замечаешь, вздохнула Тереза.— У них уже несколько недель роман, у тебя под носом. Она хотела сегодня бежать с ним, я ее еле удержала. Пусть она выплачется. Ведь у нее погибает за эту войну второй парень…

— А из-за Альбина она тоже так плакала?!

— Не знаю,— ответила Тереза.— Она считает, что приносит несчастье ребятам, которых любит, и тоже хочет погибнуть...

— А чтоб вас черти!..— взорвался я.— Пусть теперь подождет влюбляться хоть несколько дней. Дать бы вам всем ремнем по одному месту как следует!

Забыв о ране, я сделал резкое движение, и у меня в заду сразу же кольнуло. Тереза смотрела на меня без улыбки.

— Уж не стал ли ты женоненавистником случай­но? — спросила она.

— Стал, стал! — торопливо согласился я, избегая ее взгляда.

Где-то поблизости грохнуло. Наверное, мина. Вбежа­ло двое ребят, вернувшихся с линии: капрал Брода и рядовой Темны. День разгрома становился днем осу­ществления их мечты: у обоих болтались на груди авто­маты.

— Разрешите доложить, линия до Барбары действу­ет,— отбарабанил капрал Брода. Он напряженно смот­рел на меня. Я знал, чего им хочется. И разве я мог отказать им, лишить их возможности пережить в эти несколько последних часов настоящий душевный подъ­ем, почувствовать наконец удовлетворение? Я должен был отпустить их, даже если потом мне пришлось бы самому, с моей дырявой задницей, лазить в поисках оче­редного обрыва, даже если бы я вообще остался здесь без ребят, с одними девчонками.

— Нечего с таким оружием по тылам околачивать­ся,— спокойно сказал я.— Школа на Воронича еще дер­жится.

— Так точно, пан поручник! — воскликнул капрал Брода с радостным удивлением.

Когда все утрясется, возвращайтесь обратно,— добавил я, пожимая им на прощание руки. Больше я ничего не мог для них сделать.

Однако мое «утрясется» прозвучало слишком уж ли­хо, потому что «утрястись» все могло бы только в том случае, если мы все станем трупами. Так, во всяком случае, мы думали 24 сентября 1944 года. Мой приказ показался капралу Броде удивительным лишь потому, что ни один командир не отказывается добровольно от своих солдат — ведь это противоречит самому смыслу его существования! А я как раз думал в это время о том, что лучше всего было бы отправить всех моих лю­дей в те дома и развалины, где еще идет сопротивление, а я бы остался один с этим бездействующим коммутато­ром, ненужным уже на этом сужающемся кусочке свободной земли, где вскоре все объединятся в общем предсмертном вопле.

Но что означало появление таких мыслей, не трусли­вое ли увиливание от ответственности? Многих из этих людей я сам вербовал для борьбы, которая должна была завершиться победой. Я завел их на край пропасти, и те­перь они один за другим летели в нее. Но могли ли во­обще рассчитывать на успех участники какого бы то ни было польского восстания? Не будем раздирать зажив­шие раны в бесплодной в конце-то концов дискуссии. Я не был тогда знаком с принципами политической муд­рости, тактики и реализма; об этом должны были забо­титься генералы и руководители. А теперь все эти рас­суждения и вовсе ни к чему: причины варшавской траге­дии давно уже широко освещены прессой.

В тот день рождения я отгонял от себя мысль о вся­кой ответственности перед моими людьми, но, когда от­давал приказ капралу Броде, девятнадцатилетнему пар­ню, присоединиться к защитникам обреченных позиций, предупредив таким образом его просьбу, я вдруг опустил глаза. «Я охотно отправлю вас, чтобы не видеть ваших вываленных из черепа мозгов; я знаю, вы со сле­пым доверием слушали все, что я говорил вам, и, не сломленные пятью годами оккупации, шли на баррикады с верой в победу. Я не хочу смотреть вам в глаза в минуту смерти». И это опять-таки были рассуждения слизняка, а не монолита-героя, который считает единст­венным своим долгом в сражении безусловное выполне­ние приказов начальства, даже если они ведут к полно­му поражению. Армия, обреченная на разгром, быстро разлагается, исчезает дисциплина, все рассыпается, рас­тет хаос, начинается бегство. Мы были одной из тех исключительных армий мира, в которой угроза раз­грома и даже полного уничтожения почти никого не склонила бросить оружие, бежать из города или спрятаться в самом далеком углу самого глубокого под­вала.

Оба парня ушли, простучали по ступенькам их сапо­ги, и я остался один с девушками и раненым бронебой­щиком Гервазием. Меня позвали к коммутатору. Звонил мой заместитель Витольд.

— Как дела? — спросил я.

— Школа еще наша,— доложил он.— Контратака на Круликарню захлебнулась в огне.

— Перестань щеголять военной терминологией! — взбеленился я.— Как там на самом деле?

— Дай боже продержаться до темноты,— сказал он.— Так что давай думай об эвакуации нашего семей­ства.

— Куда?! В ад?!

— За парк Дрешера. В высокие дома. Командование переходит туда сегодня ночью.

— Никуда я без приказа не переселюсь! Как укаэвки?

— Я им, этим хамам в танках, сказал, что я о них думаю,— похвастался Витольд.— И притом на хорошем берлинском диалекте.

— Отбой! — сказал я и отдал трубку Иоанне. Та смотрела на меня огромными черными глазами.— Бо­ишься, Иоася? — спросил я.

— Боюсь, пан поручник! — сразу же ответила она, но взглянула на меня так живо и кокетливо, что в слова ее было трудно поверить. Я знал, что Витольд положил на нее глаз, и подумал, что эта девушка, если, конечно, она унесет отсюда ноги, перекроит жизнь не одному парень­ку.— Эти два месяца восстания были такие прекрасные, — сказала она.— Как сон! И мне совсем неохота просыпаться. Я только хотела бы иметь отдельную могилу, и то ради мамы.

— Глупости говоришь! — рявкнул я и повернулся к Терезе: — Нет ли у вас здесь какой-нибудь еды? — Мне хотелось разрядить обстановку.— Обеда нам при таком обстреле не принесут, это же ясно.

— Обед подан,— доложила Тереза.

Я подошел к столу. В подвальном полумраке на нем можно было различить тарелки и блюдо, на котором дымились макароны. Рядом, на отдельной тарелочке, лежали четыре помидора. Предстоял роскошный пир! Я с тоской вспомнил золотые времена защиты Варша­вы, когда на площади лежали кони, из которых можно было вырезать мясо на отбивные. Здесь у нас не было ни одной лошади, и даже ни одной собаки или кошки я давно не видел. Пожалуй, для нынешнего пейзажа больше подошли бы коршуны, гиены и шакалы. Я дол-жен был сейчас занять за столом место командира. Стулья, на которых обычно сидели мужчины, останутся пустыми, если не считать бронебойщика Гервазия, кото­рого Тереза тоже кормила. А еще неделю назад за стол садилось вечером человек десять и шуткам не было конца, потому что мы еще рассчитывали на какое-то чу­до, которое изменит ситуацию.

Немцы тогда как раз взорвали мосты на Висле. Сра­зу же после этого 9-й полк 1-й Польской армии пере­правился на лодках через Вислу, в районе Чернякова и занял там плацдарм. Ночью советские «кукурузники» сбрасывали нам противотанковые ружья и продоволь­ствие, а ровно в полдень на следующий день прилетели американцы, целых сто самолетов, и куда попало сбро­сили на парашютах контейнеры. Мы, внизу, думали некоторое время, что это свалилась с неба нам на по­мощь бригада парашютистов, и прыгали, и плясали, и целовались в упоении от счастья: наконец-то изменится наше положение! Но радость миновала быстро, потому что назавтра наступил обычный повстанческий день: штукас отправились после завтрака в свой обычный рейс, «коровы» начали реветь в восемь, а тяжелый ми­номет полуметрового калибра вообще гремел всю ночь без перерыва, как видно, его обслуживали в три смены.

Мне предстояло сегодня сесть за стол всего лишь с тремя девушками. Временная ситуация, сохранять ко­торую нет ни возможности, ни смысла, командир без войска сидит в подвале, прислушиваясь, не рычат ли «пантеры», потому что они могут всякую минуту ока­заться здесь и шугануть из своей пушечки в оконце кре­пости, обороняемой единственным пистолетом «вальтер» калибра 7,65. Сесть мне тоже было трудно из-за моего ранения, но, хоть это и может показаться смешным, я решил не говорить Терезе о своей постыдной ране, гото­вый скорее терпеть пытки, нежели подвергнуться страш­ному унижению. Исполненный отчаянной решимости, я подошел к столу, отодвинул стул и медленно, как это делает очень усталый человек, сел на него. Мне показа­лось, что я сажусь на непогасший еще костер, но все же мне удалось сдержать гримасу боли. О том, что придет­ся вот так сидеть и беседовать, было даже страшно по­думать. Я перекинул тяжесть тела на правую ягодицу — это принесло мне некоторое облегчение, и я даже улыб­нулся.

— Отличные макароны! — похвалил я.— Вместе с этими помидорами они действуют гипнотически, перено­ся мое сознание в нереальные времена путешествия в Венецию, когда я не мог взять в рот макарон, ибо они были густо заправлены пармезаном. Но человек зреет, вкусы его меняются, и теперь, если бы мне предложили эти великолепные итальянские блюда, я с алчностью со­жрал бы все и вылизал тарелки…

Я замолк, потому что Кристина вдруг начала тихо всхлипывать. Она сидела неподвижно, не касаясь еды, и только губы ее подрагивали от еле сдерживаемых ры­даний. Снова близко грохнуло, подвал вздрогнул, и Баська, некрасивая девушка со следами лишая на лбу, напряженно посмотрела на Терезу.

— Ну скажи, Тереза,— умоляюще попросила она. Тереза выглядела очень похудевшей. Она все время недосыпала и пребывала в состоянии постоянного на­пряжения. Я часто пробовал ее успокоить, снять с нее это напряжение, шутил, пренебрежительно говорил об опасности и изображал философское спокойствие, хотя у меня самого сосало под ложечкой от страха. Но вся эта моя поза оказалась напрасной. Быть может, Тереза разгадала мою многолетнюю мистификацию, мое при­творство, когда я бездарно изображал из себя монолит? Поняла, что эта фигура всего лишь гипсовая и только тоненький слой краски придает ей сходство с бронзо­вой? Непрерывное напряжение в дни восстания приту­пило мое чувство к Терезе, и, хотя я продолжал любить ее, я уже не заглядывал ей в глаза как теленок. Да и разве позволяло время, в которое мы жили, строить какие бы то ни было планы? В эти дни мы отдалились друг от друга: я играл роль командира, она сверхусерд­но выполняла свои обязанности.

— Может, сейчас и неподходящий момент для того, что я скажу,— вдруг торжественно произнесла Тере­за,— но считай это официальным рапортом. Как коман­дир отделения телефонисток, прошу перевести нас в сра­жающиеся подразделения.

— Да вы что, спятили, что ли? — завопил я.— Ком­мутатор же еще действует!

— Сегодня действует,— возразила Тереза.— Но за­втра, если так пойдет, не будет действовать. Нас самих-то уже наверняка тут не будет. Мы не хотим дожидать­ся конца по подвалам.

Она смотрела на меня с вызовом. Я почувствовал себя штабной крысой.

— Хорошо,— кивнул я.— Если станет невозможным поддерживать телефонную связь, пойдете к Земовиту.

Тереза продолжала смотреть на меня. В ее взгляде было что-то похожее на жалость. Наступило молчание, только за оконцем слышалась стрельба. От коммутато­ра доносился приглушенный голос Иоанны, которая шутливо перебранивалась с капралом Кмицицем. Я уже давно заглотал макароны и мог, к своему великому об­легчению, встать. Подойдя к коммутатору, я взял у Иоанны трубку.

— Кмициц? Что слышно?

— Яцека рубануло в ногу, и он пошел на перевязоч­ный. Толстяк ищет, чего бы пожрать. Мы теперь сидим в разваленном домишке за школой, здесь сохранился кусочек подвала.

— А положение?

— Может, сегодня не успеют доколошматить нас,— ответил он.— Им после обеда чего-то меньше охота стрелять.

Я вернул трубку Иоанне. По ступенькам спускались двое линейщиков, осторожно поддерживая под руки ва­гоновожатого. Тот был очень бледен, но довольно бодро передвигал ногами.

— Это что значит?! Тебя отпустили?!

Я бы вам, пан поручник, не пожелал, чтобы вы в этой больнице лечились,— неохотно ответил он.— Луч­ше уж тут, среди своих концы отдать. Спасибо вам, ре­бята.

Ребята щелкнули каблуками и направились к комму­татору. Тереза помогла вагоновожатому улечься на матрасе.

— Водочки маленько не найдется у тебя? — спросил он Терезу.

— Не будет тебе никакой водки! — рявкнул я.

— Я ему дам чаю,— сказала Тереза.

Она взглянула на меня как-то понимающе и нежно, чувствовалось, что ей хочется восстановить со мной кон­такт, прерванный за столом. В этот момент у меня не было ни малейшего желания поддерживать какую бы то ни было беседу даже с ней. Куда больше мне хоте­лось лечь на живот и немножко отдохнуть, но я не мог ребе позволить этого. Время близилось к четырем, и взрывы слышались все реже, потому что «пантеры» уже добыли свою сегодняшнюю порцию пищи, сожрав Круликарню и несколько домов на Пулавской, а также над­кусив школу, но завтра они со свежими силами набро­сятся на следующие жертвы и, по всей вероятности, встретятся с танками, которые притаились для прыжка на бастионы у Аллеи Независимости. Встреча одних «пантер» с другими произойдет, по-видимому, где-то около нашего подвала и завтра от нас ничего не оста­нется, разве что мы успеем смыться на север, как сове­товал Витольд, за улицу Одынца и парк Дрешера, укрывшись в каком-нибудь из высоких домов позади Пулавской, где-нибудь на Балуцкого или Шустера, и это будет последнее место нашего укрытия.

Я снова взял трубку и стал слушать, что говорит майор, который как раз отдавал приказы командирам участков. Оперируя профессионально-штабной термино­логией, он планировал перегруппировку и контратаку. По тому, как правильно, умно и логично он передвигал боевые группы и продумывал позиции, подготавливая ночные действия, план которых излагал сейчас, видно было, что он хорошо знал свое дело. Кто-нибудь, не зна­комый с положением на местах, мог бы подумать, что майор располагает крупной тактической единицей, ко­мандуя по меньшей мере дивизией, которая способна вести наступательные действия, дать отпор противнику или даже уничтожить его. Я слушал голос майора, и мной овладевало спокойствие. Я даже забыл на минуту, что эти боевые группы с самыми различными кодовыми наименованиями — всего лишь горстки смертельно уставших ребят, палящих из своего жалкого оружия по броне двенадцатисантиметровой толщины, отчего на стальной поверхности танка вспыхивают лишь веселые искорки — горестное доказательство меткости выстрела. Я отложил трубку, спокойный голос майора вселил в меня надежду, что еще не все потеряно: мы отразим атаки «пантер», к нам подоспеет какая-нибудь помощь, нас сверх головы обеспечат оружием, и мы продержимся на этих нескольких улочках до прихода русских. Эта наивная эйфория продолжалась лишь до нового взрыва мощной мины.

Иоанна закричала:

— Обрыв на линии к «Еве»!

— Пошли, Тереза! — сухо сказал я. Я мог бы послать ребят, которые привели вагоновожатого, мог бы вызвать еще одну пару линейщиков, которые запропастились где-то на Шустера, на автоматической станции, введенной в действие в августе и уже разбитой «коровами», но я почувствовал,  что именно сейчас я сам должен выйти на улицу и именно вместе с Терезой устранить обрыв на линии. Такое уж я назна­чил ей свидание. Тереза радостно взглянула на меня и схватила аппарат, я забросил за спину сумку с инст­рументами. Обоим ребятам я приказал охранять наш центр связи, вагоновожатый же погрузился в сон и не заметил нашего ухода.

На улице стреляла только артиллерия — в сравнении с утренним адом это казалось легкой щекоткой. Начина­ло смеркаться, дождь перестал, но тяжелые тучи висели над головой, а холодный ветер напоминал об осени. По­года тоже требовала от нас конца нашей затеи, ибо как думать о боях, если вокруг холод и сырость, нет топли­ва, а мы сидим в разбитых домах без окон и одеты в одни комбинезоны из перкаля? Пора было умирать.

Мы шли с Терезой вдоль змейки провода к Аллее Независимости. Я двигался медленно, мелкими шажками, потому что мой зад не дремал. Провод был протянут вдоль забора и часто пропадал в зарослях дикого ви­нограда. Теперь можно было разогнуть шею и осмот­реться вокруг. Эта часть города, до недавнего времени бывшая почти сплошным цветущим садом, где среди зе­лени алели черепичные крыши, сейчас выглядела как обглоданный скелет и, вся изрытая воронками, была черной от дыр, серой от развалин и коричневой от голых ветвей. Мы шли с Терезой молча, взволнованные этой картиной агонии. Обрыв пришлось исправлять на улице Вейнерта, где кабель был развешен на деревьях и мо­тался, оборванный, по обеим сторонам улицы. Увы, моя рана не позволяла мне влезть на дерево.

Я взглянул на Терезу, она вскарабкалась на дерево с ловкостью акробата. Я всегда восхищался ее физи­ческой выносливостью, приобретенной благодаря заня­тиям гимнастикой. Тереза молниеносно ухватила кабель и спрыгнула с ним на землю, после чего так же быстро вскарабкалась на дерево на противоположной стороне улицы, сбросила с него кабель и протянула мне оба кон­ца, чтобы я срастил их. За все это время мы не пророни­ли ни слова.

Мне было жаль своей загубленной любви, и при этом загубленной не по нашей вине, но сейчас мне каза­лось, что я уже ничего не могу сделать для нас. Навер­ное, я хотел бы умереть вместе с Терезой, ибо чего же, кроме смерти, я мог ожидать в этот мой день рожде­ния? Но я даже не умел выразить своих чувств так, чтобы они не показались смешными.

Мы не были склонны тогда к пафосу и пышным фра­зам. Умирая, ребята не кричали «Да здравствует Поль­ша!», как первые жертвы экзекуций, прежде чем немцы стали заливать им рот гипсом. Никто и так не услышал бы нас в грохоте взрывов. Что я мог сказать сейчас Терезе? Она же сама все понимала. Я нуждался в ее присутствии.

— Спасибо, Терезочка,— ласково сказал я и принял­ся соединять оборванные концы. Тереза уже приготови­ла аппарат, подала мне трубку и покрутила ручку ин­дуктора: она старалась как можно лучше служить свое­му мужчине. На сигнал сразу откликнулась Иоанна, а через минуту с другой стороны отозвался мой друг Земовит.

— Ну наконец-то! — сказал он.

— Рад, что ты жив, Земовит! — воскликнул я.

— Привет, старик! — тепло сказал он в ответ.— Где гуляешь?

— В двух шагах от тебя. Вышли с Терезой маленько прошвырнуться.

— Может, заглянете попить чайку? Скоро пять ча­сов. Я непременно хотел бы вас видеть.

— Постараемся,— ответил я и передал по проводу в противоположную сторону: — Иоанна, мы с Терезой у Земовита.

Когда мы пошли, я снова засеменил.

— Что это ты так странно ходишь? — спросила Тереза.— Будто краковяк танцуешь.

— Это я со страху,— ответил я.— Поджилки-то тря­сутся, боюсь, как бы не лопнули.

Тереза промолчала, хотя явно хотела что-то сказать. А я вдруг понял, какое сильное влияние вот уже пять лет оказывает на мою жизнь эта девушка. Обстрел зна­чительно уменьшился, а на ближайших боевых позици­ях стрельба то возобновлялась, то затихала, и паузы становились все более длительными. По мостовой четве­ро ребят тащили полный котел супа.

Мы подходили к Аллее Независимости. На ней крас­нел одинокий шестиэтажный кирпичный дом. До войны его не успели достроить, и он простоял в таком незакон­ченном виде пять лет, пока не наступила пора и его героизма — теперь это был один из наших бастионов. Верхние этажи были разрушены, но довоенный железо­бетон долго сопротивлялся  пушкам  и  бомбам. Мы спустились в окоп, который вел к дому. Из дыры на втором этаже на нас поглядывал часовой — парнишка лет пятнадцати, который, опираясь на винтовку, застыл как памятник. Лицо его, серое от грязи и пыли, выражало гордость от того, что вот он стоит — важный и нужный и что он дождался-таки того часа, когда ему больше не надо завидовать взрослым. Восстание стало собы­тием, во время которого осуществились все его скопив­шиеся за годы оккупации мечты. Пятнадцатилетний парнишка с винтовкой, если и переживет войну, все рав­но никогда уже не возвысится до такой безграничной самоотверженности, до такого бескорыстия. Прожив го­ды, он сочтет эти минуты самыми важными в своей жизни, а все, что последовало потом,— всего лишь ком­промиссом.

Мы вошли с Терезой в подвал, где по углам спали солдаты. Сам Земовит ожидал нас в своем маленьком подвальчике, роскошно освещенном двумя карбидными лампами. У стены лежал матрас, покрытый персид­ским ковром, а возле круглого, в стиле «бидермайер», стола ясеневого дерева, сверкавшего полировкой, как в порядочном буржуазном доме, высились два ог­ромных мягких кресла, обтянутых кожей. На столе в фарфоровой вазе стояли три темно-красных геор­гина. Не следовало ничего спрашивать и ничему удив­ляться.

— Очень хорошо, что вы пришли,— сказал Земовит и протянул для приветствия левую руку — правая у него была на перевязи.

— Схлопотал? — спросил я.

— Свою долю уже заприходовал,— улыбнулся он.— Рад, что вы в хорошей форме. Сейчас будет чай. Пшибыслава, мы ждем!

Последние слова он бросил куда-то в темноту под­вального коридора. И оттуда сразу же вынырнула голо­ва девушки с хорошенькой детской мордашкой.

— Несу, пан поручник!

Мы хорошо знали ее. Никто никогда не мог дога­даться, с кем живет Земовит, но при нем всегда была хорошенькая девица. Пшибыслава же, как он окрестил эту девушку, потеряла свой отряд на Раковецкой; их разгромили в первый же день восстания, и она пробира­лась ночью по полям в сторону Служевца. Там-то она и наткнулась на Земовита, который убеждал беглецов вернуться, поскольку на Мокотове разбили отнюдь не всех и удирать в лес некрасиво.

У Пшибыславы, светлой пышнотелой блондинки, бы­ли всегда печальные глаза. Она ничего не хотела гово­рить о себе и была послушна Земовиту не как солдат, а как арабская жена. Я всегда завидовал умению Земо­вита обращаться с девушками, которые становились ря­дом с ним тихими, податливыми и преданными, словно он отуманивал их наркотиками. А может, он просто выбирал таких? В то время мои познания о женщинах огра­ничивались наблюдениями, почерпнутыми из семейной жизни отца, а они, хоть и были яркими, не могли приго­диться мне, поскольку случаи были нетипичными. Глядя на девушек Земовита, я в своих мечтах воображал и Те­резу покорной, заглядывавшей мне в глаза, как верный пес.

Между тем Тереза села в кресло, изящно заложив ногу на ногу. Я тоже медленно опустился в мягкую про­пасть, отчего мой зад не преминул напомнить о себе, но это было уже терпимо. Вошла Пшибыслава, которая несла на подносе три чашки. Я сразу же почувствовал аромат настоящего чая. Дрожащей от почтения рукой я взял из серебряной сахарницы два кусочка сахара. Сна­ружи то и дело погромыхивало, и я все время ждал жуткого взрыва, от которого нас засыплет. Как-никак, а мы находились на передовой — перед домом было по­ле, а на поле стояли танки. Однако спрашивать о них хозяина дома было как-то неудобно.

— А почему ты себе не принесла чаю, Пшибысла­ва? — спросил Земовит.— Тебе что, не нравятся наши гости?

Пшибыслава густо покраснела.

— Да нет... почему же... я сейчас принесу...— и выбежала из подвальчика. Это была маленькая запу­ганная собачка.

—Очень впечатлительная девушка,— пояснил Земо­вит,— и очень робкая.

— А может, она только при тебе такая робкая? — спросила Тереза.

Тон у нее был весьма задиристый. Я заподозрил, что Земовит очень нравится Терезе и потому она хотела бы сразиться с ним. Может, она рассчитывала на победу в этом состязании и уже видела свой триумф — тихого, влюбленного Земовита, который не сводит с нее предан­ных глаз? Это задело и  обозлило меня. Но тут ухнуло совсем близко, стены подвала задрожали и я сейчас же вспомнил, что никакая ревность уже не имеет смысла. Я содрогнулся от переполнивших меня печали и страха перед неизвестностью.

— Я не стараюсь ни в ком вызывать робость,— улыбнулся Земовит.— Я лишь не склонен к излишней фамильярности. Вы заметили, как со вчерашнего дня испортилась погода? Ветры, дожди, низкие тучи... Слишком быстро миновало лето. Я даже ни разу не успел поплавать… Очень неприятный год, этот сорок четвертый. А ведь сама по себе цифра сулила столько надежд!

— Помнишь, как мы встречали Новый год? — вос­кликнул я.— Пили белое вино, добытое у немцев, а они за окнами стреляли в виде исключения не в нас, а про­сто в честь Нового года. Мы бы дали голову на отсечение, что в этом новом году нас ожидают одни радости, тем более что это подтверждали пророчества Нострада­муса и Вернигоры…

— Эти пророчества каждые два-три месяца рас­пространяются заново. Для поднятия духа соотечествен­ников. Земовит рассмеялся.— Я знаю парня, который этим занимается. Но в жизни сбывается всегда только самое плохое. Несмотря на это, надо действовать до конца, другого выхода ведь нет.

— А я верю, что все хорошо кончится,— вмешалась Тереза.— Нельзя допустить, чтобы события раздави­ли нас!

— Нас раздавят стропила! — ядовито уточнил я.— Разве что произойдет чудо...

— Может, я должна сказать себе, что все, что я делаю, бессмысленно? — возмутилась Тереза.— Что все эти жертвы напрасны? Что мир не желает этого знать? Что всем наплевать на нас? Что естественные порывы моей души — всего лишь глупость и кто-то воспользо­вался моей наивностью? Ну уж нет! Никогда не согла­шусь с этим! Я знаю, что поступаю правильно, и, даже если бы мне заранее сказали, какая судьба меня ждет, я все равно делала бы то же самое!

— Ты еще не знаешь, что тебя ждет...— сказал Земовит.— К счастью...

Вошла с чашкой чаю Пшибыслава и села на крае­шек матраса. Она не носила комбинезона, как Тереза (за право носить этот мундир девушки сражались уже несколько недель), а была в черной юбке и чистой белой блузке — в наших условиях эта чистая блузка должна была стоить ей сверхчеловеческих усилий. Она выгляде­ла примерной ученицей накануне выпускного экзамена. С такими девушками я, бывало, танцевал на школьных вечерах, задыхаясь в тесном, жестком воротничке белой рубашки и с трудом поддерживая разговор.

— Только не притворяйся, что тебе все безразлично, Земовит! А ты, Барнаба, перестань подражать ему как обезьяна! — вдруг взвилась Тереза.

Ее упрек очень задел меня, потому что я еще в шко­ле бессознательно подражал элегантным манерам Земовита. Он был из семьи служащих, но гордился своим блестящим дворянским происхождением, доказатель­ством чему служили его перстень на пальце, а также глу­боко консервативные убеждения.

— А что я должен делать, о моя романтическая ба­рышня? — язвительно поинтересовался я.— Плакать, распевать псалмы, а может, выбежать навстречу «пан­терам»?

— У нас здесь «тигры»,— пояснил, пряча улыбку, Зе­мовит.

— Ну что ты кривляешься, Барнаба! Ты же ни сло­ва не говоришь искренне! Брось свое позерство! — обру­шилась на меня вконец обозленная Тереза.

— А что же нам осталось, Тереза, если не поза! — вступился за меня Земовит.— Именно в соответствую­щей моменту позе мы и должны перейти в историю! — Он наклонился к Пшибыславе.— До меня донесся не­приятный запах,— сказал он, взял у нее из рук чашку, понюхал и с отвращением поморщился.— Ну, конеч­но! — возмущенно воскликнул он.— Что это ты налила себе вместо чая? Заварила траву, которую нарвала в поле?

— Чай у нас уже кончается,— прошептала, снова сильно покраснев, Пшибыслава.

Земовит выплеснул содержимое чашки в ведро и по­додвинул ей свою.

— Нечего пить всякую гадость в такой торжествен­ный день! Пей, пожалуйста, вот это!

Пшибыслава взяла его чашку и пригубила. Рука де­вушки слегка дрожала, веки были опущены, могло по­казаться, будто она пьет цикуту из чарки. Мне вдруг пришло в голову, что Земовит, быть может, организовал здесь коллективное самоубийство и насыпал в неизвест­но где добытый чай цианистый калий, чтоб избавить се­бя и нас от жестокой смерти. Такой петрониев жест, перенесенный в нашу действительность, был вполне в его стиле, и я еще раз понюхал чай, чтобы проверить, не просочится ли сквозь аромат чая горьковатый запах миндаля. Но чай пахнул только чаем.

— А что же это за торжественный день сегодня? — спросил я.

— Чай кончился,— вздохнул Земовит.

— Лишь бы боеприпасы не кончились! — воскликну­ла Тереза.

— Скоро и они кончатся,— сказал Земовит,— я не знаю случая, если припомнить нашу историю последних веков, когда у поляков было бы достаточно боеприпасов.

В подвал вбежал заместитель Земовита, капрал Брона. Он занял этот пост несколько дней назад, когда его школьный товарищ подхорунжий Яцек пал, слиш­ком близко подойдя во время караульной службы к Мокотовскому форту. Брона искренне оплакивал друга, но был очень рад повышению. Вытянувшись в струнку, он доложил:

— Пан поручник, докладываю, что танки вроде бы зашевелились.

— Извините, я на минутку,— сказал Земовит и вы­шел с Броной.

Я не мог совладать с собой — мне казалось, я весь облился холодным потом. Однако надо было продол­жать играть роль монолита…

— Семнадцать тридцать,— я взглянул на часы.— Солнце заходит. В это время они наверняка не начнут. Пожалуй, нам пора, Тереза.

Она тут же встала, готовая выполнить приказ. Вид у нее был как нельзя более официальный.

— Я хотела попросить Земовита, чтобы он нас взял к себе, если...— она не кончила фразы, с такой злостью я посмотрел на нее. Оказывается, все механизмы рев­ности и задетого самолюбия продолжали действовать.

— Если этот дом падет, танки раздавят нас, — ска­зал я тоном командира.— Мы будем вынуждены немед­ленно эвакуироваться. Понадобятся все способные пере­носить аппаратуру.

— Значит, ты отменяешь свое согласие? — спросила Тереза.

— Отменяю, — твердо ответил я. Тереза опустила глаза.

Пшибыслава сидела непо­движно, вперив взгляд в пол с таким видом, словно во­обще не слышала ничего, что говорилось рядом. Где-то близко разорвался снаряд, и дом задрожал так, что подпрыгнуло все даже здесь, в подвале. Наверное, сно­ва попали в какой-нибудь уцелевший кусок верхнего этажа. Тереза вызывающе смотрела на меня. Я почув­ствовал, как теплая влага потекла у меня по ноге, дол­жно быть, я слишком вертелся, и рана снова начала кровоточить. Осторожно подтянувшись на руках, я под­нялся и стал спиной к стене, чтобы в случае чего девуш­ки не могли заметить на бриджах пятна. В этот момент в подвал вошел Земовит. Видно было, что он принес какое-то чрезвычайно важное известие.

— Ну как там хищники? — спросил я.

— Трудно сказать,— ответил   он.— Уже слишком темно, ничего не разглядишь, наверное, проверяют мото­ры, поэтому такой рев. Но не будем сейчас забивать себе этим голову. Я пригласил вас на небольшое тор­жество. Мне бы хотелось, чтобы оно удалось нам как можно лучше, несмотря на неблагоприятные условия. Пшибыслава, ты готова?

Пшибыслава встала.

— Что я должна делать? — тихо спросила она.

— То, что тебе велит обстановка, — ответил Земовит и подошел к двери.— Прошу войти, мы ждем! — громко произнес он.

В подвале появился ксендз в сутане, а за ним несколько ребят из взвода Земовита. Земовит схватил руку Пшибыславы.

— Вот невеста,— сказал он.— А вот свидетели.

И указал на нас с Терезой. Значит, он не собирался устраивать коллективное самоубийство. Пшибыслава встала, глаза ее расширились. Это была самая покорная невеста, какую я когда-либо видел. К несчастью, у но­вобрачных было очень мало надежды пережить за­втрашний день. Но Земовит любил жесты. Ксендз вы­нул из портфеля епитрахиль и надел на шею. Вместо свечей на столе горели две карбидные лампы. Земовит взял из вазы георгины и протянул Пшибыславе. Она прижала их к груди естественным и очень красивым жестом. Земовит взял здоровой рукой Пшибыславу под руку и подвел к ксендзу. Я отодвинул кресло, и мы с Терезой стали чуть позади них, а за нами образовался полукруг из жениховых товарищей по оружию, за спи­ной у них торчали автоматы, за поясом — гранаты. Хоть худшая половина моей души и шипела ехидно, что все это поза, липа и вообще юродство, глаза мои все же наполнились слезами, когда ксендз перекинул епитра­хиль через их соединенные руки и стал произносить по­ложенные слова.

Пожалуй, эта пара и в самом деле не расстанется до смерти, ведь та притаилась в нескольких сотнях метров, прочищая дула и смазывая моторы, чтобы кинуться на них спозаранку, едва дни очнутся от сна в теплых объ­ятиях первой брачной ночи. В подвальчике царила тишина и только голос ксендза гремел, перекрывая при­глушенные звуки взрывов за стеной, где пушки стреля­ли словно бы в честь молодой пары — моего изысканно­го товарища в свежеотглаженном сером комбинезоне из перкаля, с рукой на перевязи, и робкой девушки, смот­рящей на него, как на святого, еще не способной пове­рить в то, что, вот, слово стало делом. Видя, какие взгляды она бросает на Земовита, какого они исполнены детского обожания и готовой на все любви, я понял, что эта слащавая церемония именно здесь и именно теперь имела особый смысл.

Карбидные лампы шипели и мигали, бросая тени на сосредоточенные лица, играя бликами на оксидирован­ных стволах автоматов. Не хватало только Гроттгера, который набросал бы черным и белым мелком компози­цию: «Венчание повстанцев, Варшава, 1944». Совершен­но не отдавая себе отчета в том, что делаю, я взял Терезу под руку. Она смотрела на свет лампы, но когда я дотронулся до нее, вздрогнула и взглянула на меня. Глаза ее были влажны. Я крепко прижал к себе ее руку: Тереза казалась мне самой прекрасной девушкой на свете. Я продолжал сжимать ее руку и не чувствовал никакого сопротивления. Спустя минуту церемония за­кончилась, Земовит обнял Пшибыславу и нежно, почти отечески, поцеловал в губы. Теперь новобрачная уже не могла сдержать всхлипываний. Я слегка подтолкнул Те­резу к ним. Однако мы не смогли произнести ни слова и просто молча по очереди поцеловали их. Пшибыслава дрожала от рыданий. Земовит крепко обнял меня в от­вет и прошептал:

— Вот видишь, старик…

Теперь к ксендзу подходили другие — святить ору­жие. Вдруг я схватил Терезу за руку и подвел к ксендзу.

— Мы тоже хотели бы обвенчаться,— торжественно заявил я.

Ксендз был сед и очень стар. Казалось даже стран­ным, что он до сих пор не рассыпался от взрывных волн. Он серьезно посмотрел на нас. По лицу Терезы пробежала судорога, но она не сказала ни слова и даже не взглянула на меня.

— Не могу в таких условиях отказать вам, дети мои,— ответил ксендз, будто речь шла о соборовании.

— Браво, старик! — воскликнул Земовит, и обряд начался снова. Касаясь плеча Терезы, я чувствовал лег­кую дрожь ее тела. Мы все еще не взглянули в глаза друг другу. Я даже позабыл на все время церемонии о своем заде. «Да» Терезы было тихим, но решитель­ным: им завершилась моя пятилетняя мечта о ее любви. Во время исполнения обряда дом несколько раз сильно встряхивало, но на это уже никто не обращал внимания. Я крепко поцеловал Терезу. Она ответила мне теплыми мягкими губами. Куда-то совершенно исчезла ее зади­ристость, из-за которой еще полчаса назад мы чуть не поссорились. В своем комбинезоне она больше напоми­нала пятнадцатилетнего мальчика, чем двадцатитрех­летнюю женщину. Теперь Земовит прижал меня к груди.

— Будем ходить друг к другу в гости, старик,— ска­зал он. — И будем вместе отмечать годовщины свадьбы. А потом поженим наших детей.

— Если бы мне кто-нибудь сказал об этом утром...— улыбнулась Тереза.

— Да разве я мог подумать, что стану жениться в день собственного рождения! — вздохнул я.

Земовит пошел в угол и вытащил из шкафчика две бутылки французского вина.

— Десять помидоров за них заплатил! — похвастал­ся он.

Капрал Брона, как старший по званию среди гостей, произнес тост. Насколько мне помнится, это звуча­ло так:

— Внимание! Смирно! Пью за здоровье и счастье нашего любимого командира, гражданина Земрвита, ко­торый под пулями и бомбами служит нам примером смелости, а также за его жену, связную Пшибыславу, пальчики которой перевязали раны многих и многих и которую мы все любили как сестру, но которая выбрала его, и не удивительно, потому что командир — он коман­дир и есть! Да здравствуют молодожены, пусть живут счастливо, нарожают дюжину детей во славу Родины и пусть дождутся победы, потому что должна же холе­ра   конце концов взять это чудовище, и оно уже сдыхает в конвульсиях страшной агонии, но еще пришибает нас своим хвостом! А мы его за этот хвост держим в Варшаве и держать будем, покамест оно не испустит свой адский дух! Виват! Да здравствует Польша! Да здравствует молодая пара!

Раздались возгласы «виват!», «виват!», все выпили по глотку вина, но качать молодоженов не стали, пото­му что своды подвала нависали у нас над головой так низко, что, например, телефонист Каланча, мой подчи­ненный, метр девяносто ростом, должен был нагибать голову. Теперь поднял свой бокал Земовит:

— А я пью за счастье наших гостей, второй молодой пары — моего друга поручника Барнабы и его жены, кап­рала Терезы! Вы, дорогие, теперь объединились, чтобы быть вместе в счастье и в беде, а если потребует много­страдальная наша Родина, то и умереть вместе, потому что, дабы не погибла она, мы неустанно должны питать ее нашей кровью. Такова спокон века участь поляков всех поколений.

Тут он умолк, поняв, видно, что его повело не в ту сторону — слишком уж не походила его речь на свадеб­ный тост, который должен призывать к продолжению жизни, а не к смерти. Виной тому, конечно, было волне­ние, и Земовит, спохватившись, быстро исправил поло­жение, воскликнув:

— Виват, молодая пара! Оркестр! Мазурку! — Оркестра не было, поэтому все просто выпили также и за нас, а поскольку вино кончилось, подошло к концу и торжество. Я позвонил Иоанне, сказав, что мы воз­вращаемся. Уже стемнело, бои почти прекратились, и съежившаяся еще больше свободная территория Мокотова готовилась к последней, быть может, ночи.

Мы вышли из подвала в окоп, по которому добира­лись к дому днем. Кое-где мигали огоньки фонариков.

— Не знаю, как долго нам удастся удержать связь, если завтра начнут,— сказал я.— Если тебя выкурят от­сюда, Земовит, пошли ко мне связного. Я бы не хотел, чтобы танки помешали нам доесть нашу порцию искус­ственного меда.

— Спите спокойно, дети, и любите друг друга,— от­ветил Земовит.— Плохие известия и так дойдут до вас.

Тереза поцеловала Пшибыславу, та по-детски при­жалась к ней.

— Ну что, моя милая, ты довольна?

— Хоть бы все это уже кончилось! — прошептала Пшибыслава. Она думала теперь только о своем супру­жестве.

Мы двинулись в темноту. Я еще раз обернулся. Раз­валины были отчетливо видны на фоне чуть более свет­лого, чем они, неба. Пока мы сидели в гостях, дом несколько изменил свою форму — артиллерия снесла очередной этаж. Когда завтра пойдут в атаку танки, от дома останется только подвал. Земовита я видел сейчас в последний раз: на следующий день, в понедельник, 25 сентября, в девять утра, он падет от пули, которая угодит ему в глаз. А Пшибыславу даже ничто не заде­нет. Как об этом поется в старинной солдатской песне, она все вытерпит и останется в живых, хотя не только не будет прятаться от пуль, но даже станет искать смерти. Лишь в лагере под Ганновером, куда она попадет как захваченная в плен участница восстания, Пшибыслава поймет, что беременна. Сын ее родится в Варшаве, в июне 1945 года, в двух минутах ходьбы от того места, где погиб Земовит. Как и пристало героине солдатской песни, она уже никогда не выйдет замуж и будет вести тяжелую, полную лишений и забот жизнь. Когда на ли­це ее сына появится улыбка, очень похожая на улыбку Земовита, она почувствует себя счастливой и будет де­лать все, чтобы дитя улыбалось как можно чаще.

А пока мы шли с Терезой по темным улочкам. Поль­зуясь наступлением ночи, вылезли из подвалов немногочисленные уже жители, и повсюду вокруг слышались голоса. Мы спотыкались о ветви, оборванные снарядами, и продолжали идти молча. Да и что можно было ска­зать? Я не сумел бы выразить своих мыслей, все, что мне приходило в голову, звучало или помпезно, или фальшиво. Следовало как можно скорее выскочить из состояния возвышенных переживаний. Вдруг Тереза ти­хо рассмеялась. Это изумило меня.

— Жаль, что я не смогу рассказать об этом нашим детям! — воскликнула она.— И что это тебе вдруг при­шло в голову?

— Наконец-то я поступил как мужчина. А то между нами никогда ничего не произошло бы, не прими я вот так, с бухты-барахты, решения. А теперь все. Отступление отрезано.

Тереза перестала смеяться, засунула руку под мой локоть и, сменив шаг, пошла со мной в ногу, как бы давая понять, что приняла наши новые отношения.

— Отступать вообще некуда,— сказала она,— Хоро­шо, что все так сложилось…

Я прижал ее локоть и поцеловал в щеку. Во мне не было страсти, я был полон одной только нежности. Тор­жество в подвале Земовита сейчас казалось мне сном, чем-то нереальным, плодом возбужденной фантазии. Действительной зато была эта девушка, которая шла рядом со мной среди догоравших домов, чьих-то голосов во тьме, топота шагов, миганья фонариков, душной пы­ли и зловонной гари.  Пропустив ее вперед, я медленно сошел по ступень­кам в наш подвал: после прогулки пешком мой зад сно­ва разрывался от боли. Внизу оказалось более десятка человек: вернулись линейщики, пришли телефонисты со станции. Все они чистили оружие или хлебали суп, до­ставленный нам после наступления темноты.

К. счастью, «пантеры» дивизии «Герман Геринг» боялись охотиться по ночам. При виде меня все замолчали, словно ожида­ли, что я скажу что-то важное. Мне нечего было сказать им, поэтому я спросил:

— Все линии действуют?

— Все,— ответил со своего матраса вагоновожатый. Он полулежал на каких-то толстых одеялах и выглядел гораздо лучше, чем несколько часов назад.

 — Готовится контратака на Круликарню,— тихо до­ложила Иоанна.— Ночью в штабе будет совещание.

— Готовится контратака на Круликарню! — громко повторил я, чтобы все услышали. Любое известие о на­шем наступлении поднимало в них дух, даже если все, что о нем говорилось, было лишь мечтой. Майор пере­бросит на Пулавскую еще несколько десятков ребят, оголив при этом другие участки, и все эти сто или двести человек ворвутся в парк Круликарни, где их за­ставит залечь шквальный пулеметный огонь. Тогда они бросят гранаты и чуть-чуть постреляют в невидимого врага, многие из них погибнут, кого-то вытащат на себе товарищи, после чего быстро восстановится тишина. А сейчас мне надо было делать вид, что сегодняшний вечер точно такой же, как и те шестьдесят предыдущих вечеров, какие мы уже пережили.

 — Передали «С дымом пожаров»,— сказал Витольд, мой заместитель. После целого дня беготни он всегда являлся на ночь домой.

— А ты ожидал чего-то другого? Этот хорал больше всего и подходит к нашему положению. Что нового?

— Две укаэвки завалило в развалинах, — доложил он.— Да от них все равно уже мало радости.  Зато я немножко пострелял по движущейся цели!

— Витольд! — торжественно, сказал я.— Сообщаю тебе, что я только что женился на Терезе.

— Конечно. Это следовало узаконить.

— Что следовало узаконить? — Вашу связь.

— У нас не было никакой связи. Мы держимся ста­ромодного принципа: «все после свадьбы».

Витольд расхохотался.

— Да ведь все же знают, что вы с Терезой уже много лет любите друг друга! — сказал он. — Мне очень жаль, что я не был приглашен на это бракосочетание.

— Просто подвернулась исключительная оказия,— пояснил я.— Но вечером состоится свадьба.

— Свадьба? — засмеялся Витсльд.

— Свадьба! — подтвердил я.— Присутствие обяза­тельно.

— Слушаюсь! — он щелкнул каблуками.— Почему бы и не быть свадьбе?

И снова улыбнулся, отчего вокруг рта у него разбе­жались морщинки. Он был старше меня на десять лет. Мы вместе проходили военную службу в Зегже перед самой войной. Я поступил в тамошнюю школу подхорун­жих (по протекции отца) сразу после экзаменов на ат­тестат зрелости. Витольда же, инженера-электрика с дипломом варшавского Политехнического института, призвали как ценного специалиста. Я был в роте самым молодым, семнадцатилетним солдатом, он, кутила с чер­ными усиками — самым старшим, двадцатисемилетним. Со студенческих времен у него сохранилась чрезмерная склонность к спиртному, но я понял это только летом 1939 года, когда, закончив школу подхорунжих, мы ока­зались на стажировке в маневренном батальоне в Зег­же и питались оба в клубе младших офицеров.

Этот последний июль и последний август второй Ре­чи Посполитой запомнился мне не как драматический пролог апокалипсиса, но как жестокое время насилия над собственным организмом. Витольд не признавал обеда без четвертинки, а я, будучи глупым щенком, не мог про­тивиться взрослому коллеге. Глаза мои слезились, я нена­видел вкус водки, не любил состояния опьянения и все же. два раза в день отравлял самого себя, испытывая глубо­кое отвращение к Витольду и к себе, пропивая, вопреки своему желанию, все деньги, которые у меня были. Уже на рассвете я начинал дрожать при мысли о пятидеся­тиграммовых стопках, содержимое которых я не мог влить в глотку не подавившись.

Витольд совершенно не обращал на это внимания и с наслаждением заглатывал свою порцию, после чего, раскрасневшись, прелестно рассказывал о своих студен­ческих приключениях и о любимой — умной, красивой девушке, свадьба с которой у них была назначена на октябрь, когда он закончит военную службу. Витольда уже ожидала хорошо оплачиваемая работа на заводе Шпотанского, и от полного счастья его отделяли только эти несколько недель службы в Зегже.

Каждый день во мне вспыхивал бунт, и я подготав­ливал соответственную речь. Витольд был пьяницей и нуждался в активном собутыльнике, который со звоном чокался бы с ним,— без этого он не испытывал удоволь­ствия. Я же, давясь, кашляя и обливаясь слезами, ждал, как избавления, сентября, когда мы сможем вер­нуться домой. А дождался начала войны и бомб, посы­павшихся на мост через Вуго-Нарев. В тот же день мы, к моему облегчению, разъехались в разные части. Я встретил Витольда на улице в октябре 1939-го, когда мы с трудом приходили в себя после сентябрьского шока. Он был одет в какое-то тряпье, небрит, с налитыми кровью глазами, изо рта у него неприятно пахло, как это бывает при больной печени, и вообще он весь вонял перегаром и селедкой. Увидев меня, он просиял, по-пья­ному радушно засуетился и потянул в первый попав­шийся бар, чтобы рассказать мне свою трагическую ис­торию.

В сентябре 1939-го он, как и я, оказался среди защит­ников Варшавы и сейчас же отыскал свою невесту, о которой так мечтал, маршируя по лесам и долам. Придя в восторг от того, что оба живы, они бросились друг другу в объятия и пережили несколько часов абсолютно­го счастья в пустой квартире его девушки. Вскоре, одна­ко, ему пришлось возвращаться в свою часть на Марымонте, невеста.же его заупрямилась и настояла на том, что пойдет хотя бы немножко проводить его. И они по­шли, держась за руки, восторженно глядя друг на дру­га, Так возлюбленные шли довольно долго, почти поза­быв об осаде города, лишь обходя рвы, воронки и раз­валины, как вдруг раздался сухой треск, и его девушка опустилась на тротуар — осколок шрапнели перерезал ей горло, и Витольду не оставалось ничего другого, как похоронить ее с помощью прохожих на ближайшем скверике. Этот страшный случай окончательно сорвал его с тормозов, и он стал пить сверх всякой меры. Спустя два часа я покинул его в баре, заплаканного и бормочущего, свесившего голову над очередной чет­вертинкой.

В следующий раз я увидел его лишь через несколько лет, в конце 1943 года, когда он нашел меня через това­рищей по военной службе. Лицо его расплылось и отек­ло, как у алкоголика, но он был совершенно трезв, ни в какой бар меня не потянул, а просто рассказал мне случившуюся с ним недавно потрясающую и гротескную историю.

Он уже два года работал в одной электротехни­ческой фирме и очень хорошо зарабатывал. Несмотря на то, что ему было больше тридцати, он оставался холостым и по-прежнему не чурался рюмочки, более того — незамедлительно пропивал все, что зарабатывал. Так он и жил все годы оккупации: постоянно пребывая под градусом, минуя со свойственной пьянчугам везучестью все облавы на улицах, не обращая внимания на одиночные выстрелы и залпы, не замечая трупов. За две недели до нашей встречи, в конце октября 1943 года, он довольно долго пировал в обществе нескольких мужчин и дам в квартире одной из них, а так как квартирка была однокомнатной и спать ему пришлось бы на полу, он решил, несмотря на комендантский час, вернуться до­мой, куда ему надо было тащиться через весь город. Близилась полночь, и никто из собутыльников его не задерживал, потому что все были пьяны в стельку.

Выйдя на Свентокшискую, он поплелся по направле­нию к Жолибожу. Его сильно качало из стороны в сто­рону, иногда он присаживался у стены, но потом все равно подымался и с пьяным упорством продолжал ковылять по темному и опустелому городу, тем более, что, по его собственному признанию, такие вещи ему уже не раз удавались и он всегда без всяких приключений до­бирался до дому. Однако на этот раз он выпил слишком много водки и двигался очень медленно: до площади Инвалидов он доплелся только к двум часам ночи. Там его заметил жандармский патруль. Немцы, как обычно, крикнули издали: «Хальт!», «Хальт!», но Витольд, кото­рый упорно воевал с сопротивляющимся пространством, вообще этого не услышал, а если и услышал, то как бывает с пьяным, не принял к сведению. Для жандар­мов этого было достаточно — один из них немедленно выстрелил в едва передвигавшего ноги Витольда, тот сразу же упал и погрузился в небытие. Жандармы пере­шли через дорогу, нагнулись над мертвым и согласно предписанию вынули у него из кармана бумажник и документы, чтобы передать их польской полиции, ко­торая подбирала на улицах трупы и составляла акты о смерти, потом пнули труп ногой и удалились во тьму.

Спустя час Витольд очнулся от холода и неудобства, так как лежал на мокром тротуаре, с огромным усилием встал и с еще большим усилием побрел домой, слегка хромая из-за боли в пятке. Дома он плюхнулся на топ­чан и уснул, не сняв носка с болевшей ноги, потому что тот прилип и не хотел сниматься. На следующий день, проснувшись в состоянии жесточайшего похмелья, он обнаружил, что у него на пятке не хватает кусочка ко­жи, а в ботинке появились две дырки. Ужас его увели­чился еще больше, когда оказалось, что у него нет ни документов, ни бумажника. Вывод можно было сделать только один: он стал жертвой нападения вооруженных грабителей. Увы, напрасно пытался он выудить из соб­ственной памяти хоть какое-нибудь воспоминание об этой ночи бурного пьянства.

Лишь два дня спустя, возвратись с работы, он уви­дел на замочной скважине сургучную печать жилищно­го управления. Тут же прибежал взволнованный дворник: несколько часов назад полиция сообщила ему, что Витольд застрелен жандармами на площади Инвалидов и, хоть труп найти не удалось, что при нынешнем беспо­рядке иногда случается, в полиции уже составлен акт о его смерти, а квартира передана в распоряжение жи­лищного управления, где стоят на очереди граждане, получающие квартиры за взятку. Дворник не сказал по­лицейским,  что Витольд жив, и присутствовал как понятой при описи вещей, оставшихся после «умершего».

Те­перь он советовал Витольду как можно скорее исчезнуть отсюда, потому что жандармы охотно застрелят его еще раз — согласно составленному акту о смерти. «Они жуть до чего во всем орднунг любят,— добавил дворник,— Раз есть бумажка о смерти, значит, нечего данному чедовеку жить, никакого у него нету законного права».

Витольд в дискуссию не вдавался, а вскочил в трамвай и был таков. После этого он скитался, ночуя у знакомых собутыльников, и, конечно, боялся показаться в своей фирме. Он вдруг стал нежелательным гостем, потому что поклялся до конца войны не брать водки в рот.

Встретившись со мной, он попросил свести его с под­польной организацией, ибо, по его словам, навсегда по­рвал с прежней, подлой, заблеванной жизнью и хочет в меру своих сил послужить Родине. Это ранение в пят­ку было для него последним предупреждением — уж если ему суждено погибнуть, пусть погибнет не как омерзи­тельный алкоголик, а как солдат на поле боя. Он просил также добыть для него какие-нибудь документы. К мо­ему великому изумлению, он действительно сдержал слово, и я никогда больше не видел его пьяным. Более того, он постоянно был готов принять участие в самых рискованных операциях. Неустанное напряжение и опасность, как видно, компенсировали ему отсутствие спиртного. В дни восстания он охотнее всего бывал на линии связи, часто принимал участие в вылазках и ата­ках. И сейчас он смотрел на меня с улыбкой, развеселившись от моего неожиданного сообщения о предстоя­щей свадьбе.|

— Мы пережили тяжелый день,— сказал он,— Нам полагается свадьба.

Старый комбинезон, который был на нем, подчеркивал его полноватую фигуру и коротковатые ножки больше, чем гражданская одежда. Он по-прежнему носил черные усики.

— Буду вашим чашником,— сообщил он. — Cтpacть как люблю распоряжаться на свадьбах. Если б я знал, что сегодня венчают, может и я бы…

Мы оба посмотрели в сторону коммутатора, где Иоанна подслушивала разговоры. Витольд ухаживал за ней осторожно, несмело, словно боялся показаться смешным. Этой восемнадцатилетней девушке он, наверное, казался почтенным тридцатидвухлетним стариком, но был в ее глазах и героем, который не ведает стра­ха. Я подошел к Терезе, она делала перевязку броне­бойщику Гервазию, разорвав для этого на полосы про­стыню.

— Может, выживу, а, пан поручник? — спросил ране­ный, блеснув из-под бинта единственным глазом.

— Ну уж насчет этого я абсолютно спокоен,— отве­тил я как можно увереннее.

— У тебя есть какая-нибудь еда? — спросил я шепо­том у Терезы.— Надо устроить свадьбу.

Она с иронией взглянула на меня. Мы пошли в ма­ленькую комнатку в конце подвала, где Тереза хранила под ящиками свои сокровища.

— Бутылка водки, бутылка коньяку «Хенесси», бу­тылка токая и коробочка сардин,— перечислила она.— Это все.

Взяв бутылку коньяку, я отлил из нее немножко в аптечный пузырек.

— Иду в больницу,— сказал я.— Потом я твой.

— Только не жди ничего особенного,— улыбнулась Тереза.

Оказалось, что даже в такой ситуации свадьба луч­шее лекарство для женщины: Тереза избавилась от на­пряжения, к ней вернулось хорошее настроение, и она была явно не прочь пофлиртовать и пококетничать. Мо­жет, она даже решила не умирать под гусеницами тан­ка? У нее теперь был муж, которого надо было обиха­живать и защищать.

— Готовь свадьбу,— распорядился я.— Все, кто жив, имеют право принять в ней участие. Ставь на стол все, что у нас осталось. В общем — пир горой!

— А завтра? — спросила она.

— Нет никакого завтра, — ответил я. Тереза вопро­сительно смотрела на меня. Конечно, она искала на мо­ем лице выражение любви. Мы были сейчас одни, и я мог прижать ее к себе. Теперь нас уже ничто не разде­ляло.

— Я уже пять лет люблю тебя, Тереза,— прошептал я.— И ты прекрасно об этом знаешь.

Я поцеловал ее. Это был наш первый настоящий лю­бовный поцелуй, и я постарался вложить в него все свое чувство, но оно было слишком большим и не могло уместиться в нем. Тереза почувствовала это и благодар­но прижалась ко мне.

— Боже мой,— прошептала она.— Кажется, я счаст­лива.

Я сунул в карман пузырек с коньяком и пошел к вагоновожатому. Тот, лежа на своем матрасе, внима­тельно следил за всем, что происходило в подвале, и даже отдавал ребятам приказы.

— Я вижу, ты уже почти здоров, Юзек, — сказал я.

— Просто я про обязанности вспомнил,— ответил он.— Ведь моя жена с детьми у брата в Воломине. В Варшаве, ежели кто хочет выжить, в обязательном порядке должен иметь родню где-нибудь под Варшавой, чтоб в случае чего было где спрятаться.

— Хочешь капельку коньяку?

— Хочу,— ответил он.

Я приложил к его губам пузырек, он отпил поло­вину.

— За твое здоровье,— сказал он.— Ровно пять лет назад мы с покойным слесарем за твое здоровье выпи­вали. Ты, Юрек, через каждые пять лет в день рожде­ния к смерти готовишься. Который из нас теперь живой останется?

— Видно будет.

— Мы же тогда на целых пять лет моложе были,— вздохнул он.— Война-то начиналась только, и, хотя на­ша Варшава вся горела, все же еще много в нас надеж­ды было. А теперь вот конец войны, и Варшава обратно вся горит, но надежда уходит из нас, как тепло из по­койника. Видать, измучили нас эти пять лет.

— Давай-ка я тебя отведу обратно в больницу,— сказал я.— Завтра на нас сюда могут атакой пойти. Я бы не хотел тебя тут оставлять. Ты же знаешь, что они делают с ранеными.

— То же, что и со здоровыми,— ответил он.— В боль­нице до невозможности воняет. А тут я хоть на свадьбу твою погляжу.

— Ладно,— согласился я и пошел долить в пузырек коньяку.

Снаряды падали лишь изредка, и я добрался до больницы без препятствий. Было семь часов вечера. В подвале больницы жизнь шла своим чередом. Это был седьмой круг ада. С трудом пробравшись по запру­женному коридору, я нашел комнатушку, где в углу ле­жал отец. Здесь горела лишь одна свеча, и вокруг был полумрак. На матрасе, где умерла девушка с обуглен­ными ногами, теперь лежал паренек с перевязанной го­ловой. Ядя сидела все так же выпрямившись, как дама с чашкой чая на приеме.

— Я принес тебе коньяку, папа,— тихо сказал я.

Отец открыл глаза и слабо улыбнулся.

— Дай Яде,— с усилием произнес он.— Она напоит меня.

— Нельзя! — рявкнула Ядя.— Алкоголь — это смерть!

— Еще никто не умер от капли коньяку,— серьезно возразил отец.— Наоборот, большинство отправляется в последнее путешествие, позабыв выпить на дорогу. Дай мне хлебнуть, Ядя, а то мой сын не может наклоняться.

Я протянул Яде пузырек, она вздохнула и приложи­ла его ко рту отца.

— О-о-о! — Отец даже причмокнул.— Французский коньяк! Постой-ка, да ведь сегодня у тебя день рожде­ния, а? Я совсем позабыл о нем из-за этого грохота! Поздравляю, сынок!

— Спасибо, папа,— все так же тихо сказал я.

— Сорбонна откладывается с года на год, но кто знает, не будешь ли ты в следующий день рождения…

— Лучше не будем строить планов, а то снова сгла­зим,— прервал я его.

Состояние отца показалось мне хуже, чем днем: он теперь неподвижно лежал на спине, не поднимая головы.

— Не смотри на меня с таким ужасом,— сказал он.— Сердечная болезнь угнетает, и иногда я лежу без движения, потому что боюсь пошевелиться. Что слышно снаружи?

— Уже спокойно. Немцы захватили Круликарню, но мы ночью должны отбить ее.

— С Круликарни начинается поражение. Нам здесь было слишком хорошо.

— Что это значит — слишком хорошо?

— А то, что мы разгуливали по улицам, играли в военных, кушали помидорчики, вокруг светило солнышко, и только издалека доносились выстрелы. Рай на зем­ле, семь недель свободы. Это очень много, сынок. Те­перь придется платить.

— Слишком дорого.

— Иногда за один час платят жизнью.

— Не вижу, за что это я должен платить.

— А священная любовь к дорогой отчизне? — спро­сил отец.

Я осторожно сел на край матраса. Мой зад снова отозвался резкой болью, потому что я слишком сильно согнул ноги. Мне хотелось плакать.

— Ты родился в независимой Польше,— сказал отец. — И бунтуешь против неволи. Я же воспитан в условиях национального поражения и не вижу ничего странного в том, что над нами чинят расправу. Ужасает меня только эта техника. Во времена моей молодости никому бы даже в голову не пришло, что миллионный город можно смести с лица земли. Это и есть новый, современный элемент истории нашего мученичества. Зверство тоже пользуется достижениями прогресса.

— Но я ненавижу мученичество! Я хочу побеждать!

— Как же ты можешь побеждать, если проти­вопоставляешь технике двадцатого века скудное по­встанческое вооружение, каким пользовались еще в де­вятнадцатом веке? — возразил отец.— Идут новые вре­мена, сынок. Все, что нам сейчас остается, — не дать миру забыть о нашем огромном жертвенном костре. Это будет зачтено.

— Спасибо за утешение! Все это мне очень поможет, когда я буду грызть землю!

— Не успели тебя стукнуть по заднице, как ты уже впал в истерику,— рассердился отец.— Подозреваю, что этим ты и отделаешься.

— Каким образом? А может, сбросить мундир, вый­ти к ним с поднятыми руками, заявить, что я граждан­ский, и тогда меня, может быть, не застрелят?

— В порядочном обществе о таких вещах вообще не говорят вслух,— брезгливо поморщился отец.— Восстав­шим придется сдаться. Может быть, завтра, может быть, через три дня.

— Чтобы нас всех расстреляли?

— Теперь немцы этого уже не сделают. Они знают, что вот-вот начнется наступление на Берлин. Они побо­ятся истребить вас полностью.

— Нас? А ты?

— Не думаю, чтобы я перенес какое бы то ни было передвижение.   

— Теперь ты впадаешь в истерику!

— Ясно! — вмешалась вдруг Ядя.— Все мужчины так. Чуть что у него заболит, он уже стонет и умирает! У меня тоже терпение уже лопается! Завтра я тебя за­бираю из этой больницы! Все! Хватит! Мы уходим из Варшавы!

— А танки расступятся перед нами, — в тон ей доба­вил отец.

— Ты сам этого хотел, Станислав! — воскликнула Ядя, и отец сразу стал серьезным.

— Извини меня, Ядя,— он взял ее за руку. — Ты изумительная женщина! Я благодарю судьбу за то, что она дала мне тебя в жены. Право, я не заслужил этого!

— Мы с Терезой сегодня обвенчались,— выдавил я из себя наконец. Они с изумлением уставились на меня.

— Понятно,— улыбнулся наконец отец.— Эта де­вушка мне сразу понравилась. Поцелуй ее от меня. Ядя, дай им одну штуку.

Ядя полезла под юбку, покопалась там и вытащила большую золотую двадцатидолларовую монету.

— Наш свадебный подарок,— пояснил отец.— Бери. У нас осталось еще несколько штук, которые мы прячем в интимных местах. Это будет ваш капитал для заклад­ки дома на развалинах Варшавы. Новую жизнь всегда лучше начинать, имея золото, чем не имея его. Ядя, дай еще капельку коньяку. Эта жидкость удивительно хоро­шо действует на меня.

Отец снова отхлебнул из пузырька и облизал губы, потом поднялся на локте.   

— Еще несколько глотков, и я встану! И даже пойду в контратаку! — сказал он.— До свидания, сынок. Неиз­вестно, увидимся ли мы еще. Если сумеешь, спаси свою шкуру и шкуру своей супруги. Разумеется, не ценой чести и долга. Привет.

Я пожал отцу руку, поцеловал грязноватую кисть Ядиной руки, медленно поднялся и пошел, обходя ле­жавших повсюду раненых. Я торопился уйти, чтобы отец с Ядей не заметили моих слез. Опасность и пора­жение сделали меня чувствительным и склонным к вол­нениям. Отца я уже больше не увидел: назавтра Ядя вытащила его из больницы за час до атаки «тигров», а днем позже вынесла его, взвалив на спину, из их вил­лы на Мокотове. Немцы выпускали там из города остат­ки гражданского населения после того, как повстанцы ушли через канализационные каналы. Наняв затем телегу, она довезла отца до Милянувка, где он умер от сердечного приступа два  месяца спустя,  26 ноября 1944 года. Смерть его была мгновенной, и он совсем не мучился, а накануне еще играл в карты и пил коньяк. Ядю я встретил лишь через год, когда вернулся из пле­на. Она передала мне последнее письмо отца. «Дорогой сын,— писал он.— Я был не лучшим из отцов, но ты, надеюсь, сохранишь обо мне не самую плохую память, ибо я ведь искренне полюбил тебя. Я не оплакиваю своей жизни, потому что она принесла мне много ра­дости, впечатлений и даже любви и страданий. Я, одна­ко, понимаю, что она ни для кого не может быть мо­ральным образцом. Не знаю, дождусь ли я падения Берлина и твоего возвращения из плена. Во всяком слу­чае, я уйду с сожалением, что не буду свидетелем новых времен, но и с сознанием того, что мои времена окончи­лись. Если сможешь, позаботься о Яде, не бросай ее, пока она снова не выйдет замуж, и честно поделись с ней наследством, то есть развалинами виллы на Мокотове, если в новые времена они будут хоть чего-то сто­ить. Ничего другого у меня нет, ведь деньги у меня ни­когда не держались, о чем я тоже не жалею. Думаю, что мои связи в автомобильном деле тебе не пригодятся, потому что, как мне кажется, ты еще долгое время бу­дешь ходить пешком. У тебя впереди лет сорок жизни, раны, обретенные в дни восстания, заживут (я имею в виду не зад, а душевные раны), только не стань серед­нячком, потому что от этого в человеке умирает душа, а живи в меру весело, веруя в добрые, по сути, наклон­ности людей. Я не могу навязывать тебе нравственных принципов, поэтому просто целую тебя и прощаюсь с тобой. Это письмо я пишу только на случай, если мы уже не увидимся. Хочу, чтобы ты знал: я думаю о тебе».

Через два года после войны Ядя вышла замуж за владельца авторемонтной мастерской, что, конечно, са­мо по себе было достаточно красноречиво, и родила дво­их детей. Но тем, кто хотел ее слушать, она часто рас­сказывала, что мой отец был великим человеком и после его смерти жизнь кажется ей не более чем терпимой. Это приводило в ярость ее нового мужа, но он помалкивал, не желая потерять ее.

Из больницы я вернулся в наш подвал уже после восьми вечера. Коммутатор дрожал от разговоров: определялись потери и разыскивались пропавшие. Ночь приносила облегчение и позволяла фантазировать, во­преки действительности оживали надежды. Ведь совсем без надежды эту ночь нельзя было бы пережить, и лишь утру суждено было перечеркнуть все наши мечты. Стол в гостиной, как мы называли подвальчик побольше, уже был накрыт для свадебного пира. Посреди него красовались последняя коробочка сардин и три бутылки из запасов владельцев виллы, которые покинули дом еще в августе. Буханку хлеба нарезали тонкими ломтиками, рядом алел салат из помидоров. Это были деликатесы, давно позабытые в центре города — Мокотов уже несколько недель называли районом излишества, спокойствия, помидоров и вообще обжорства. Витольд держался тор­жественно, как и положено церемониймейстеру. Вагоно­вожатого и бронебойщика Гервазия пододвинули вместе, с матрасами поближе к столу. Помимо наших девушек, за стол должны были сесть еще четверо линейщиков вместе с их командиром, капралом Гжмотом. Это был сын токаря, проворный, как макака. Выросший на окра­ине, он, наверное, учился ходить не по земле, а сразу же стал лазить по чердакам и голубятням. Гжмот приносил нам огромную пользу: выстрелов он вообще не боялся, а обрывы устранял молниеносно.

Я встал рядом с улыбающейся и торжественной Те­резой. Только я и знал, что под этой улыбкой кроется дрожь и тревога. Витольд указал нам наши почетные места в центре стола на стульях в стиле «ампир», прине­сенных из бывшего салона и поставленных у стены. Капрал Гжмот пододвинулся к нам вместе со стулом и осторожно вынул из сумки фарфоровую вазу. Это был настоящий розентальский фарфор: белый, с цветами пастельных тонов.

— Для новой квартиры,— сказал Гжмот. Я пожал ему руку. Он нравился мне еще и за его неизменное чувство юмора.— Вы не подумайте, что это воровство какое-нибудь,— добавил он. — Она сама на меня упала, когда «коровы» в пух и прах разносили чью-то квартиру. Пусть переживет восстание вместе с вами.

Мы поставили вазу на стол и налили в нее воды, а Витольд опустил в нее стебель моего желтого георгина. Бася внесла дымящийся котелок с настоящей картош­кой. Витольд разлил токай по хрустальным бокалам и по­требовал тишины. Все тут же умолкли, и я удивился, что даже на улице почти не слышно выстрелов. Золотистая жидкость подрагивала в бокалах, преломляя свет кар­бидной лампы.

— Я рад, дорогой Юрек и дорогая Тереза, что до­ждался вашего законного брака,— сказал Витольд.— Много воды утекло, Юрек, с того времени, когда мы с тобой лениво попивали водочку в Зегже, и много кро­ви пролилось. Но мы тем не менее живы, и в этом факте заключены, я бы сказал, неограниченные возможности на будущее. Если можно дать вам совет, то будьте счаст­ливы друг с другом, ибо, как известно, каждая минута счастья — неожиданный и редкий дар судьбы, а потому нельзя терять зря ни секунды! И этот бокал с благород­ным венгерским вином, которое по странной прихоти небес сохранилось для нынешней прекрасной надоб­ности, я подымаю за здоровье молодой пары и нашего командира, который отмечает сегодня также и день своего рождения! Желаю вам одних лишь радостей в независимой Польше! Аминь! Да здравствуют молодые!

Последнюю фразу он уже крикнул, а ребята повска­кали с мест и троекратно прокричали юношескими дис­кантами: «Нех жие! Hex жие! Hex жие!» Я поцеловал Терезу, как полагалось, и все набросились на картошку. Пир без искусственного меда был настоящей роскошью. Сидевшая напротив меня Кристина едва коснулась гу­бами рюмки. Видно было, что слезы снова душат ее, тем более что она еще утром считала себя самой несчастной в нашем общем несчастье. Чтобы прервать ее муки, я сказал:

— Смени у коммутатора Иоанну, Кристиночка, пусть и она выпьет за наше здоровье.

Кристина вскочила из-за стола и выбежала. Минуту спустя вошла Иоанна. Она так и сияла, улыбаясь во весь рот. Витольд, возбужденный выпитым вином, по которому, как видно, стосковался уже его организм, яв­но горел желанием поухаживать за ней. Он налил Иоанне остатки токая, чокнулся с ней и уставился блестящими  глазами на  ее  хорошенькую  мордочку. Иоанна не жалела ему улыбок. Начинался флирт без будущего. Витольд погибнет через два дня, когда, вы­бравшись из канала, побежит к Висле в том месте, ко­торое теперь называется Черняковская плита. А пока они улыбались друг другу и обольщали один другого — он как индюк, она как лань, я же радовался всей этой беззаботной   паузе,   а   скорее — внезапному   возврату нормальных человеческих проявлений в изуродованной жизни обреченного на уничтожение города.

Я взглянул на Терезу. Она слушала Гжмота, расска­зывавшего о своих проделках в 1942 году, когда, обмо­тавшись колбасами и салом, он пробирался по каналам в голодавшее гетто. Это давало ему возможность содер­жать мать и младшего брата. Мне была неприятна его похвальба, и я дотронулся под столом до руки Терезы. Тереза сразу же обернулась и, улыбнувшись, взглянула мне в глаза. Во взгляде ее было отчаяние.

Я сжал ее руку. И хотя мне полагалось бы сейчас шутить, я не мог выдавить из себя ни слова. Недолгое и, в общем-то, искусственное веселье за столом уже нача­ло угасать. Ребята выпили по рюмке водки, и было вид­но, что ими овладевает дремота.

— А может, потанцуем? — попытался спасти поло­жение Витольд, который не спускал с Иоанны горящих глаз.— Что это за свадьба без танцев!

— Мы не будем танцевать на развалинах,— резко сказал я. — Пошли-ка, братцы, спать, пока нам позво­ляют.

Все, кроме раненых, встали, и на этом свадьба за­кончилась. Теперь было слышно, как кричит Кристина: «Целинка» не отвечает!» Двое ребят выбежали в темно­ту. Это была одна из последних попыток исправить ли­нию, так как на следующий день телефонная связь окончательно перестала существовать. Вынуждены бы­ли умолкнуть и УКВ, да и связным стало недалеко до­бираться: наши островки защиты находились друг от друга на расстоянии двухсот метров.

Я подошел к коммутатору узнать, какова ситуация, а скорее для того, чтобы оттянуть деликатный момент. Я не хотел сегодня спать в этом подвале. В течение последних недель мы с Витольдом неоднократно пыта­лись переночевать на втором или хотя бы на первом этаже, где находилась бывшая гостиная с полувырванными оконными рамами, но нас изгоняли оттуда дежур­ные артиллеристы, которые били вслепую, просто в за­данный квадрат. Дом дрожал, осыпалась уцелевшая штукатурка, и почти всегда, проиграв борьбу со стра­хом, часика через два мы возвращались в подвал в об­манчивой надежде найти укрытие.

— Давай переночуем наверху? — предложил я Терезе.

Она серьезно посмотрела на меня, должно быть, она готовилась к этой ночи как к неизбежному ритуалу. В этот момент мы были далеки от каких бы то ни было эротических влечений друг к другу, потому что этого, наверное, и не могло быть в такой обстановке. И все же надо было соблюсти все формальности до кон­ца. Теперь-то над этим можно было бы и посмеяться, но тогда наша первая брачная ночь казалась мне актом серьезным, который следует выполнить с почтением и сосредоточенностью, как и все, что делаешь в свой, быть может, последний час.

Я постоял с минуту возле обоих раненых. Вагоново­жатый лежал сейчас тихо, с закрытыми глазами. Он еще разговаривал во время свадебного пира и даже по­шутил насчет того, что, мол, дети, зачатые под взрывы мин и гул артиллерийской стрельбы, вырастут крепкими мужиками и уж их-то не испугаешь никаким разруше­нием Варшавы. Сейчас он спал, потому что не открыл глаз, когда я подошел к нему. Девушки поставили возле него кастрюльку с кипяченой водой — это было все, что они могли для него сделать. Я прикоснулся к его руке: пульс у него был частым и слабым.

— Гжмот! — позвал я.— Сажайте-ка сержанта Овцу на велосипед и везите в больницу!

Ребята подошли к матрасу и, стараясь действовать как можно более осторожно, подняли вагоновожатого. Он сейчас же открыл глаза:

— Чего это?! Чего это тут делается?! Барнаба, я лучше здесь останусь! Я это все...

— Утром может быть слишком поздно,— ответил я.— Не для того я с тобой целых пять лет по Варшаве мотаюсь, чтоб позволить тебя здесь пристрелить! При­казываю уехать отсюда и никаких разговоров! Броне­бойщик Гервазий! Пойдете с сержантом!

Бронебойщик Гервазий молча встал и поковылял на своих раненых ногах.

— Знаешь адрес моих в Воломине? — спросил вагоновожатый.

— Знаю,— ответил я.— Завтра я тебя навещу.

Мы вынесли его в садик и посадили на седло велоси­педа. Ребята, поддерживая его с двух сторон, тронулись в путь. Минуту спустя они исчезли в темноте, а вскоре затихло и шуршание шин. Ночь была мрачная, без малейшего просвета. Так я простился с вагоновожатым. Однако я встретил его спустя три года, в 1947 году. Он стоял на углу Иерусалимских аллей и Маршалковской. Оттуда отходили первые трамваи, которые шли на Пра­гу через восстановленный мост Понятовского, и он руко­водил их движением. Это был символ победы жизни над смертью — в его собственной судьбе, и в судьбе Варшавы. Я был в обществе многочисленных приятелей и обменялся с ним лишь несколькими словами. Мы за­писали адреса друг друга. Однако встреча, к сожале­нию, так и не состоялась. Оба мы уже жили в разной действительности. А может, это было подсознательное нежелание растравлять раны?

Простившись с обоими ранеными, мы с Терезой по­шли наверх, в гостиную. Ветер гулял здесь, как в саду, сальная свеча собственного производства мигала от сквозняка, в пузатом книжном шкафу поблескивали по­золоченные корешки книг, с потолка жалобно свисала хрустальная люстра, почти лишенная подвесок. Тереза подошла к тахте и начала сбрасывать с нее обломки кирпича, куски осыпавшейся штукатурки и прочий му­сор. Где-то поблизости сильно грохнуло, и тут же за­бренчала вся гостиная. Я подошел к Терезе и обнял ее:

— Не боишься?

— Давай ляжем, Юрек! — тихо ответила она.

Я задул свечу, чтобы не стеснять ее и себя. Снял куртку и осторожно сел на тахту: чтобы разуться. Про­клятый зад откликнулся в ту же секунду. Было чего стыдиться в первую брачную ночь! Этот стыд заглушал даже страх, простительный, в конце концов, в этой ком­нате без стен. Я стягивал с себя сапоги, прикусив от боли губы. И все же у меня вырвался стон.

— Что с тобой? — встревожилась Тереза.

— Сейчас увидишь,— ответил я.

Я снял бриджи и вытянулся на тахте. Повязка осла­бела и спадала у меня с бедер. Я попытался подтянуть ее. В темноте все же можно было различить силуэт Те­резы. Она подошла и легла рядом со мной. Я нежно обнял ее, она была в тонкой рубашечке и вся дрожала. Я тоже дрожал от холода и волнения. Мы прижались друг к другу, и вскоре нам стало теплее.

— Что это у тебя? — спросила Тереза шепотом, при­гнувшись к бинту.

— Да так, царапина.

Тереза провела рукой вдоль бинта и нащупала сзади утолщение на повязке, но не рассмеялась. Я был очень благодарен ей за это. В те годы я боялся показаться смешным не меньше, чем быть убитым.

Я поцеловал ее в щеку и снова изо всех сил прижал к себе, как если бы это объятие могло .уберечь нас от нависшей со всех сторон опасности. Я познавал ее мед­ленно, стыдливо, не желая ни в чем уподобить это пере­живание своему прежнему жалкому опыту. Я терял це­ломудрие снова, но совсем иначе и, испытывая упоение, отчаянную любовь, страх, горе, надежду и боль в заду при каждом движении, устремлялся в это прекрасное, теплое и пружинистое тело, чтобы укрыться в нем от всего, что нас окружало, но не мог ни на минуту за­быться, потому что слышал гул и взрывы, а ветры со всех сторон овевали мою спину. Тем сильнее я вжимал­ся в нее и был уже не только любовником, но исстра­давшимся сыном, бросившимся в объятия матери в по­исках защиты, утешения и справедливости. Не знаю, как долго это продолжалось, может, час, может, два. Мы ничего не говорили, а только сливались в объятии, неподвижные после минут упоения, вслушиваясь, не­смотря на это, в каждый свист и каждый взрыв, не желая, однако, пошевелиться, залезть под тахту, сбе­жать в подвал, отказывая страху в повиновении и тем освящая нашу свадьбу и наш бунт против витающей в воздухе смерти. В какой-то момент я приподнялся на локте и увидел лицо Терезы. Ее влажно блестевшие в темноте глаза были широко раскрыты и смотрели на меня.

— Ты плачешь, Тереза?

— Не знаю.

Мы снова замолчали. Она не спрашивала меня: «Ты меня любишь?», я не бормотал нежностей и ласковых слов. Прижавшись друг к другу, мы защищали себя от всего, что не было нами обоими.

Прошло много времени, когда на лестнице послыша­лись шаги.

— Пан поручник! Вас пан майор вызывает! — крик­нула из темноты Бася.

Я встал и начал одеваться. Майор приказал мне явиться к нему. Перед уходом я вернулся в гостиную, наклонился над Терезой и поцеловал ее в губы.

Она обхватила мою голову обеими руками и долго не хотела отпускать, словно этот поцелуй должен был стать последним. На рассвете начался ад, и у нас не было времени сказать друг другу хоть какое-нибудь ласковое слово, а ночью мы потерялись в канале, и я никогда больше не увидел Терезы. Месяцами я ждал в лагере из­вестия от нее. Напрасно. Она погибла где-то во тьме.

А в ту ночь я уходил, унося на губах вкус ее губ. Я взглянул на часы: до полуночи не хватало трех минут. День моего рождения кончился в ту минуту, когда я ничком упал на тротуар, чтобы спастись от осколков снаряда. Я очень хотел жить. Я еще не знал, что останусь один. Я выжил, но во мне убили сердце.

1977