Я не был в полном нокауте, но спал безмятежно около тридцати часов. Когда проснулся, то первое, что я услышал, был слабый звук маяка «Гимнии». Он был чистым и звучал, как колокол.

Джонни был на страже. Он развернулся ко мне, когда я сел.

— В конце концов он это совершил! — сказал я. — Он сказал — двенадцать или тринадцать часов. Теперь он должен быть там!

Джонни покачал головой.

— Я наблюдал за трассой, и он все еще движется. Но движется смертельно медленно. Думаю, все оказалось более трудным, чем он предполагал.

— Ты не можешь так говорить, — сказал я. Но когда проверил приборы, то понял, что он прав. Алахак все еще летел на сверхсветовой. И как раз тогда, когда я сидел, изучая траекторию полета, «Гимния» вскрикнула.

Вой умирающего корабля прорвался сквозь ноту маяка, как беспомощный детский крик. Хотя сигнал маяка был силен, вскрик был достаточным, чтобы разбудить мертвеца.

Дель Арко услышал его в своей каюте. Когда он ворвался в рубку управления, крик скрылся под многочисленными шумами. Затем он внезапно оборвался.

— Мы уходим, — сказал я, скользнув в кресло и застегнувшись. — Ротгар! — заорал я в микрофон. Ответа не последовало. — Поднимите его! — сказал я Джонни и Ив. — Подготовьте оборудование для еды. У меня не будет времени на подзаправку кашей. Мы стартуем через три минуты, и все, к черту, должны быть готовы!

— Вы не собираетесь немного повременить? — потребовал дель Арко.

— Нет! — раздраженно возразил я. — Я не намерен ждать. Я хочу быть первым возле «Гимнии». «Потерянная Звезда» может подождать. Если корабль не развалился, Алахак может быть жив. Может, мы сумеем его поднять.

— Пусть по крайней мере сделает… — начал он.

— Идите к черту, — сказал я.

— Я здесь, — пришел из динамика голос Ротгара, когда я уже привел в порядок защелки.

— За работу.

Я приступил к делу, игнорируя дель Арко. Если он и говорил что-то еще, я его не слышал.

Я взлетел быстро, не обращая внимания на перегрузку. Корабль перешел на сверхсветовые гладко, как по льду. Я отдал все, что мог, и чувствовал, что ото излишне. Но у меня не было тринадцати часов, чтобы достигнуть «Гимнии» и оказать ей помощь. Я мог позволить пять, в крайнем случае не более шести часов, да и это было много.

Прежде чем я определил это, мы были внутри ядра, я ощутил совсем не нежные ласки огромных искривляющих полей, которые сворачивали в сферу гигантское пространство на многие световые годы в диаметре.

Напряжение было нормальным, а перемещающаяся матрица мягкой, но упругой, как приливное течение. Я знал, что эффективность «Хохлатого Лебедя» будет компенсирована. И чем быстрее мы летим, тем больше будет компенсация. На двух тысячах это может занять день, чтобы сожрать наше сердце. На четырех тысячах на это могло уйти шесть часов. Я не мог сказать точно, как далеко был

Алахак и какие препятствия поджидали нас на пути. Я считал, что семь или восемь часов на одной тысяче хватит, чтобы настигнуть его без нанесения себе непоправимого ущерба.

Через час я уже знал, что все значительно хуже, чем мне казалось поначалу.

— Есть неприятности? — спросил я у Ротгара. — Какого рода?

— В кильватере «Гимнии» сущий ад. Это возмущения местных полей и «водовороты». Все это медленно выстраивается в огромное разрушающее поле. Вокруг нас пузырятся временные искажения. Никакого пути в обход?

— Нет, — подтвердил я. — Я должен прорваться по этому пути, иначе уже никогда его не найду в этом возмущенном пространстве. Единственное, что я в состоянии сделать, — это оседлать искажающее течение. Это нужно делать быстро, потому что, если я сумею остаться с течением, вместо того чтобы преодолеть его, все может оказаться гораздо болезненнее.

Единственным изъяном моей аргументации, конечно, было то базовое ориентировочное поле, которое пересекало наш курс. Мы должны были прокатиться внутри шторма, отдавая себя на волю случая.

— Я попробую сделать еще один возмущающий штормовой удар по пути нашего следования, — сказал я Ротгару. — Я намерен подбить шторму глаз. — Облизнув губы, я добавил: — Мы создадим «ветровую» дыру за собой при помощи реакторов и прыгнем на семь или восемь тысяч, чтобы избежать обратного удара. Если поток сожмется, нам останется только покуривать. А сзади будет полмиллиона световых лет.

— О’кей, — спокойно сказал Ротгар. Я всего лишь сказал ему, что дело безнадежно. Как хороший космонавт, он не задавал вопросов.

— Дай мне отсчет для зажигания, — сказал я ему.

Он начал с двадцати, что на мой взгляд показалось слишком, но это был его двигатель. В то же время я пытался балансировать на краю вихря, который закручивался вокруг нас.

На пять я начал гонку. Две тысячи световых лет, две с половиной, три… Когда счет приблизился к нулю, я бросил корабль к семи, отдал реакторам всю мощь и закрыл глаза. Менее чем через секунду я сдержал прыжок, отключил реакторы и снизил скорость до трех тысяч, сконцентрировавшись и моля, чтобы мы остались в пределах известной Вселенной.

Несмотря на то что корпус птицы был вылизан, как у рыбы, мы корчились, словно в агонии. Меня держали застежки, а я не в состоянии был выдержать чудовищную нагрузку на мышцы. Я чувствовал, как напрягся мой позвоночник, а конечности оцепенели. Я знал, что, если кость треснет, мы погибли. Защита была, но во время прыжка она ослаблена, и я стал добавлять мощность, чтобы усилить ее, пока мы находимся в этом пекле. Пыль ввинчивалась в меня, и я мог чувствовать на своих руках кровь. Но корабль не потерял герметичности — он был так же прочен, как и гибок, его жилы размещались гораздо глубже. Я мог чувствовать колебания мощности и знал, что поток собирается нас схватить. Я молил, чтобы Ротгар продержался в этом ужасном положении. Я сражался до конца, и мы победили. Корабль выдержал ударную волну.

Искажение пространства Течения я превратил в наше преимущество. Мы бежали вместе с ним. Оно помогло нам, несло нас.

— Повреждения? — резко спросил я.

— Больше так не делай, — отозвался Ротгар. — Если ты вновь откроешь реакторы на сверхсветовой, мы потеряем их за здорово живешь.

Я переориентировал свое внимание, почувствовав усиление в движении штормового ветра. Приборы определили мою скорость в одну и три, но я прикинул, куда забралась «Гимния», и поднял скорость до двух тысяч. Если не будет никаких изменений, то мы будем на месте через четыре часа.

Совершенно очевидно, что изменения произошли. Я сделал всего лишь небольшое отверстие. За час мы прокатились на одной волне и вступили в схватку с другой. Я постепенно замедлялся, но все это было болезненно как для меня, так и для корабля. Однако постоянная боль в моем теле гасилась непреклонной решимостью двигаться туда, куда мне было нужно. Теперь я был в состоянии войны с Течением, и мое отношение к присущим ему опасностям становилось значительно более личным чувством — агрессией, даже ненавистью. Осталось приподнятое предчувствие возможности найти надрезы в узлах искривленного пространства. В любом сражении наступает момент, когда вы забываете о боли и даже о причине ваших поступков. Вы только упорно работаете над созданием чистого направления. Я считал, что, приложив некоторые усилия, это можно было сделать.

К счастью, мы были недалеко от объекта, за которым сюда пробрались. В противном случае мы бы уже развалились на куски, продираясь через этот ад. Ни мужество, ни героизм нам теперь помочь не могли, только терпение и осторожность.

Честно говоря, я мало что помню из того, что произошло во время этого рейса. Знаю только, что для того, чтобы достигнуть места крушения «Гимнии», нам понадобилось пять часов и две минуты, об этом я осведомился по приборам. Течения времени я не осознавал.

Плазма по крайней мере дважды засорялась, но оба раза Ротгар поддерживал ее в состоянии, необходимом для нашего жизнеобеспечения. Не знаю, как ему это удавалось. Он творил чудеса.

Мы все поголовно были счастливы.

«Гимния» свободно дрейфовала на тахионном ветре, поэтому мне было очень трудно подойти к ней точно и вызвать ее. Чтобы ее настичь, я должен был двигаться, а затем аккуратно выровнять скорости для стыковки.

Я не мог переговариваться, пока мы находились на сверхсветовых скоростях. Я не мог держаться поблизости вечно, надеясь, что она потеряет инерцию движущегося тела или что ветер задует в обратном направлении.

— Я хочу ее слегка подтолкнуть, — заявил я, — и выдернуть из этого потока.

Это было достаточно опасно, но сам поток мне не опасен, и мне не угрожают ни пыль, ни искривления на такой скорости. При условии, что я не поврежу себя, маневрируя возле «Гимнии». Я думал, что нам это удастся.

Так и произошло.

Я мягко расправил крылья и закружился на пути у потока. Таким образом я вызвал грубое тахионное возмущение, продолжая удерживаться в нем, а затем прекратил.

Когда я послал запрос, никто не ответил. Если Алахак и был жив, значит, он был без сознания. То же самое и с Кувио. Основное затруднение было в том, чтобы суметь вскрыть их снаружи. Некоторые ценят неприкосновенность больше, чем безопасность, и этим обусловливается конструкция их кораблей.

Я отстегнулся и кивнул Ив. Затем усадил ее в кресло и дал шлем.

— Я должен сходить туда, — сказал я. — Не думаю, что на данной стадии могут произойти неприятные события. Но если что-то случится, корабль твой. Не ждите меня. Если будешь достаточно сильно молить о плохой погоде, то снова займешься своей работой.

Она побледнела и кивнула.

— Спасибо, — сказал я. — Прекрасно, когда чувствуется также желание.

Я схватил Джонни, когда он вошел.

— Коммуникации в порядке?

— Конечно.

— Хорошо, я хочу, чтобы ты побыл в шлюзе. Если что-то будет неладно, стартуйте так быстро, как можете.

Я надел скафандр, поднялся к шлюзовой камере, загерметизировал свою систему жизнеобеспечения и вышел наружу. Я даже не сказал «до свидания».