Я спешился и ласково хлопнул быка по спине. Затем подошёл, чтобы помочь спуститься на землю Карен. Она всё ещё была в своём пластиковом костюме, но я не видел никаких причин снова одевать свой.

Быки направились обратно, чтобы присоединиться к третьему, на котором продолжал сидеть Слуга. Он повернул своё животное и без какого-либо салюта или прощания начал снова спускаться по склону холма; двое животных без всадников следовали за ним.

Я поставил свой ранец на землю и достал радиостанцию.

— Всё в порядке, Натан, — сказал я. — Мы на месте. Мы остановились на безопасном расстоянии. На несколько миль вокруг нет никаких лучников, и у меня в рукаве не припрятаны никакие карты. Выходи.

Воздушный шлюз открылся. Натан и Мариэль вышли вместе. Они оба были одеты.

И Натан держал винтовку.

Я не рассказывал ему особенно много по радио. Я хотел изложить всё, глядя глаза в глаза. Я хотел, чтобы он мог видеть меня, и чтобы Мариэль тоже была здесь, чтобы заверить его в том, что я это я, весь я и ничего кроме меня. Я заверил его, что всё будет в порядке. Он не поверил мне. Пока.

— Я сожалею, Алекс, — сказал Натан, слегка пошевелив ружьём, чтобы показать мне, о чём он говорит. — Мы должны быть уверенны. Я не знаю, какая степень риска является допустимой, но в ситуации, подобной этой, любой риск вообще слишком велик.

Он остался стоять рядом с открытым шлюзом. Мы с Карен направились к нему. Когда нас разделяло футов двенадцать он сказал: — Достаточно.

Мариэль вышла вперёд одна. Он шла прямо ко мне, пристально глядя мне в глаза.

— Со мной всё в порядке, — сказал я. — Всё хорошо.

Она слегка коснулась моих щёк пальцами, покрытыми пластиком. Нен думаю, что это прибавляло что-либо к эффективности того, что она пыталась делать, но это придавало ей немного болшьше уверенности. Это был своего рода ритуал.

Она отвернулась от меня, чтобы посмотреть на Карен. Карен ничего не сказала.

Мариэль повернулась назад и кивнула Натану. Это был кивок, который должен был сказать очень многое.

— Оставайтесь на месте, — сказал Натан. — Они уже обманули её однажды.

— Но она знает нас, — возразила Карен. — И она смотрит на нас не через камеру.

— Вам всё же предстоит убедить меня, — сказал Натан. — И что бы вы не сказали, лучше бы это было правдой.

— Ты угрожаешь, что применишь ружьё? — спросил я, чувствуя себя довольно расслабленно. — Или, что вы приготовились оставить нас здесь?

— Я сделаю то, что потребуется, — сказал Натан. — Мне ненавистна подобная мысль, но я сделаю.

— Вот что значит настоящий профессионализм, — сказал я.

— Не самое лучшее время для шуток, — заметил он.

— Именно поэтому я пытаюсь быть весёлым. Как же ты убедишься, что это я, если я не буду пытаться шутить в самый неподходящий момент.

Он одарил меня мрачной усмешкой. — Точно, — произнёс он непреклонно.

— С такими друзьями, как у нас, — пробормотала Карен, — никому не поребуются враги.

— Они не знают, что мы друзья, — сказал я. — Мы безмолствовали долгое время. Затем мы обозвались и объявили, что Сорокин был приманкой в ловушке, прямо в которую мы и угодили, что мы были в городе и выболтали всё, и что мы направляемся домой, поскольку в саду росли одни розы, и всё будет просто прекрасно, "хэппи энд" гарантируется. Они просто переполнены подозрениями… а кто бы не был?

— Но мы собираемся выслушать, — сказал Натан с выражением лица, которое составило бы честь игроку в покер. — И мы даже вышли наружу, чтобы сделать это. Вот как сильно мы хотим услыхать ответ, если вы сможете убедить нас, что имеется приемлемый. Но мы хотим свести риск к минимуму. Я ничего не обещаю. Если вы не сможете точно сказать нам, почему они позволили вам уйти… почему они не воспользовались до конца предоставившейся возможностью…

— Потому, что они нас боятся, — сказал я. — Потому, что они почти так же напуганы нами, как мы ими. Их первой мыслью было обмануть нас, застать в расплох, захватить и уничтожить. Точно так же, как нашей первой мыслью было обмануть их, застать в расплох и уничтожить или обезвредить их. Теперь же они видят вещи в более рациональном свете. Теперь наша очередь взглянуть так же.

— Я скажу тебе, почему некоторые из наших страхов являются беспочвеными, хотя в этом и мало смысла, поскольку я не могу этого доказать. Эти люди не идут по пути исторического развития, который приведёт их к строительству космических кораблей, как к подготовительной ступени к завоеванию вселеной. Им не нужна Земля или другие миры… и они вообще не планируют какой-либо исторический курс. Они не делают этого, поскольку очень быстро поняли, что не могут делать это. Они не могут предсказать, что они будут делать через пятьдесят лет, поскольку не знают, чем они будут через пятьдесят лет. Они едва ли знают, чем они будут завтра. И они весьма плохо представляют себе, чем они являются сегодня. Сам только начинает открывать, что он может делать, чем он может надеяться стать. Его развитие как единого целого совершенно не предсказуемо. Он похож на маленького ребёнка, начинающего осознавать самого себя и окружающий мир. Единственные маяки, которыми он располагал до сих пор, подвели его, поскольку этими маяками были существование Земли и, как следствие, принадлежность к существам совершенно джругого вида — к отдельным особям, а не к коллективной единой сущности. Сам не интересуется завоеванием вселеной, Натан — это мощная человеческая фантазия, основанная на стремлении одного индивидуума навязать свою волю другим. Сам обладает совершенно другим образом мыслей. Это совсем другой вид существа.

— Сам не стремится к высокой технологии и к созданию механических рабов, чтобы заменить рабов-людей. Он вообще не нацелен в этом направлении. Сам интересуется почти исключительно самим собой… единственной наукой, которой он занимается, является социо-психология, которой у нас просто нет, поскольку она бессмысленна для нас. Где мы ближе всего могли к нему подойти — так это в самых нереальных наших утопических фантазиях, в воображении таого состояния общественной жизни, которое нвозможно в практической реализации. Это то, с чего Сам начал… Это было единственное место, с которого он должен был начинать. Но Город Солнца был всего лишь первой клеточкой концептуальным базисом, от которого можно было отталкиваться. Стены продолжают стоять, но с точки зрения развития воображения и самосознания Сам ушёл далеко вперёд, и уходит всё дальше с каждым проходящим днём. Он уже вне нашего понимания. Если хочешь услыхать суждение, базирующееся на том, в чём Эго попытался убедить меня, люди города обладают гораздо большей самостоятельностью, чем мы боялись, но также и разделяют коллективный опыт в гораздо более полной мере, чем мы могли судить по первым впечатлениям.

— Эти люди на самом деле больше не являются людьми, Натан. То, чем является Сам теперь — является чужаком в полном смысле этого слова. Конечно, он развился из человечества, но и человечество имеет в качестве предков и обезьян, и насекомых, и рептилий, и илистых рыб. Нам потребовались миллионы лет, чтобы из илистых рыб превратиться в тех, кем мы теперь являемся, но с точки зрения интеллектуального развития, я думаю, Сам продвинулся почти так же далеко за несколько коротких десятилетий. Нельзя измерять его развитие на человеческий манер годами и поколениями — нужно измерять его понятиями изменения.

— Всё это очевидно, но мы никогда не пытались принимать во внимание его само собой подразумевающееся наличие. Мы находились под влиянием мысли, что эти люди изначально были представителями человечества, но каким-то образом были дегуманизированны… что хотя сейчас они и являлись чужаками, но внутри сохранили человеческую сущность. И поэтому всё, что случилось с ними, мы считали исключительно злом. Если бы мы не зациклились на мысли о них, как о дегманизированных, как о превращённых людях, мы никогда бы не допустили, чтобы наш разум заполнился картинами ужаса и кошмаров завоевания вселенной и защите при помощи ядерной бомбардировки. Эти идеи никогда не пришли бы нам в голову, если бы мы видели только чужаков — этих чужаков — кем они в действительности являются… кого-то, кто совершенно отличен от нас.

— Если бы мы приняли чужеродность Самого с самого начала — если бы мы только смогли принять это, каким-то образом — тогда мы вышли бы из корабля настроеные установить контакт, заключить мир, наладить дружеские отношения. Мы были бы настроенны понять это, на сколько возможно, но мы бы знали, что не могли бы расчитывать на полное взаимопонимание. Мы приняли бы то, что не в состоянии понять и выяснить, как неизбежную неопределённость. Но из-за настроя, вынесенного с корабля, эта неопределённость превратилась в бездонную яму страха и ужаса. Всё, что мы не могли выяснить превратилось в источник опасности, риска. И из-за нашего настроя, который предопределял эти страхи, мы были на грани того, чтобы уничтожить всю жизнь в этом мире.

— Если ты хочешь быть циником, то можешь сказать, что трудно испытывать добрые чувства к чужакам, напоминающим салями. Ты можешь сказать, что единственная причина, по которой наше отношение к категории «чужаков» является положительным и конструктивным — это та, что наши разведчики никогда ещё не находили ничего чужого, что представляло бы какую-либо опасность для нас. Ты можешь сказать, что это — совсем другое дело, поскольку оно, как кажется, представляет угрозу и никакие разговоры не устранят этой угрозы и не избавят от риска, если не попытаться уничтожить эту штуку.

— Если ты изберёшь эту линию, я скажу "о'кэй". В этом есть риск. Но это необходимый риск… не только здесь, но и везде и всегда. Это шанс, который мы должны испытать сейчас, и в следующий раз, и снова и снова. Как мы можем в действительности воспользоваться своей способностью путешествовать между звёзд, если не желаем идти на риск? Как мы можем сделать что-либо в жизни, если мы не готовы воспользоваться шансом? Жизнь и история — это всего лишь долгая череда азартных игр, а межзвёздные путешествия — самая азартная из всех. Нет смысла держать комитет ОН, который будет писать правила, которым должна подчиняться вселенная, чтобы позволить нам путешествовать в полной безопасности. Что пользы для ОН заявить: — Хорошо, мы отправляемся к звёздам, мы собираемся вывести человечество на просторы вселенной, но только если мы никогда не встретимся ни с чем, чего не в состоянии понять, только если мы никогда не встретимся ни с чем, с чем не в состоянии справиться, только если каждая странная раса, которую мы обнаружим, является полностью безвредной; мы завоюем галактику, но только, если это замечательная галактика, и только, если она ведёт себя как следует, и не подсунет ничего, чего наши лаборатории не могут проанализировать и уничтожить, и только, если она подчиняется закону посредственности, который гласит, что всё сущее должно быть в точности таким же, как здесь. Это не те понятия, при помощи которых мы можем сделать звёздные миры своими, Натан… и даже не верю, что это понятия, на которые мы должны надеяться.

— Ты напуган тем, что мы обнаружили здесь. Я тоже. Возможно, что это — дьявольский мир, совершенно захваченный чем-то злобным и неприемлемым для человечества. Возможно, что это — мир ведьм, нацеленный на уничтожение всего, что ему попадается. Возможно, что если мы не сожжём до последней унции всю живую ткань в этом мире, то потеряем всё, и дьявол будет править всем Мирозданьем. Это возможно, и нет абсолютно никакого способа для меня доказать тебе обратное. Я защищаю ведьм, и автоматически сам попадаю под подозрение. Я выступаю адвокатом дьявола и, следовательно, должно быть и сам подкуплен. Не может быть и никаких доказательств, поскольку обстоятелства отвергают любую возможность существования доказательств.

— Но ты не можешь присвоить себе такую ответственость, как тебе хотелось бы. Это не является подходящей политикой для жизни. Нет способа исключить малейший риск. Нельзя действовать по принципу, что лучше сжечь тысячи невинных душ, чем позволить спастись хоть одному пособнику дьвола. Это не правильно и не практично. Мы должны взглянуть в глаза нашим страхам и научиться жить с ними, Натан. Мы должны научиться контролировать наши ночные кошмары.

Во время всей моей тирады Натан стоял довольно безучастно. Он выслушивал каждое слово. Они входили в него, и не просто пролетали мимо. Но у него не дрогнул ни один мускул, и я знал, что он убеждает сам себя.

— Я всё это знаю, Алекс, — сказал он спокойно. — Здесь нет ничего нового. Здесь нет даже ничего существенного. Это всего лишь кусок работы комитета по общественным связям… пустая риторика. Я тоже так могу. Я буду это делать, почти точно так же, вернувшись домой. Я найду такие выражения, что завоюю девяносто процентов аудитории и заставлю их думать, как ты. Но общественое мнение похоже на собственность, Алекс… это только девять пунктов закона. Чтобы быть в состоянии провести в жизнь такое решение, как это — даже, если бы стоило пытаться его провести — у меня должно быть что-нибудь на продажу. Я знаю, что для тебя всё сказанное является важным. В качестве философии морали это, быть может, и обладает оромной ценностью. Но я говорю о политиках и о практическом убеждении.

— Конечно, мы должны взглянуть в глаза своим страхам. Безусловно, нельзя идти по жизни, направля ружьё на всё, что тебя пугает. Но ты говоришь это человеку, который напуган. Человеку с ружьём. Он не собирается быть убеждён, и не важно, на сколько ты прав. Ты должен дать ему что-то другое. Ты должен долбануть его по голове чем-то таким же твёрдым. Я напуган, Алекс. Я играю роль человека с ружьём. И я опасаюсь, что тебе прийдётся показать мне нечто, что проникнет сквозь твёрдый череп. Тебе прийдётся убедить меня, что я могу взять на Землю и в кабинеты ОН то, что ты даёшь мне… и тебе прийдётся убедить меня, что ты будешь работать там, где вся моральная философия мира не победит синяк под глазом.

Я опустился на колени и достал кое-что из ранца. Это была маленькая пластиковая пиала — пробирка для образцов, которая находилась в кармашке рюкзака, который Карен захватила с собой, когда мы покидали корабль. Теперь она содержала тягучую жидкость мутноватого молочного цвета, напоминающую разжиженную овсянку.

Я поднял её так, чтобы она попала в луч света.

— Что это? — Спросил он.

— Сыворотка правды, — ответил я ему.

— Ну и что?

— Теперь я на Земле, — сказал я. — И я говорю о практичных вещах. Какая единственая сила, которая всегда гарантирует победу над страхом даже в самом осторожном разуме в мире?

— Алчность, — сказал он.

Я знал, что он поймёт сходу.

— Но нельзя спасти ситуацию подобным образом, — продолжил он. Даже, если бы мы отчаянно нуждались в сыворотке правды, больше, чем в чём либо другом во вселеной, нет способа наложить выкуп на этот мир из-за его слабого торгового потенциала. Ты знаешь так же хорошо, как и я, что ты просто не сможешь перебросить ресурсы через межзвёздные расстояния. Нет способа сделать это экономически выгодным. Ни для сыворотки правды… ни для чего-либо другого.

— А как насчёт эликсира жизни? — Спросил я.

— У них есть эликсир жизни?

— Нет, — сказал я. — Пока нет.

А затем до него дошло. У него оказалась несколько замедленная реакция. У меня она была даже более медленой… но у меня не было преимущества столь прямой подсказки.

— Можно заниматься межзвёздной тоговлей, — сказал я, желая сказать это раньше, чем он вникнет и присвоит все мои мысли. — Мы уже делаем это. «Дедал» доставляет помощь в колонии. Но это не материальная помощь. Всё это помещается в голове, плюс некоторые дополнительные возможности, предоставляемые лабораторией. Одной из вещей, которой можно обмениваться, являются знания… самое главное богатство. Ни одна из других колоний не располагает ими, и нельзя ожидать, что разовьёт что-либо стоящее экспортирования ещё сотни лет. Все они живут наследством Земли и не станут серьёзно заниматься изысканиями до тех пор, пока пользуются этим наследством для трансформирования своего окружения. Но Аркадия — другое дело. Аркадия уже в стадии новых открытий… целого нового класса открытий. У них имеются возможности, которых у нас никогда не было, поскольку они существа не того же вида, что и мы. Они вряд ли добъются многого в физике и неорганической химии — может быть в течение дллительного времени, а может быть и никогда. Но в биохимии и психохимии они обладают возможностями для экспериментирования, которых у нас никогда не было. Это всего лишь сыворотка правды. И мы уже имеем средства достичь, или по крайней мере приблизится, к правде… и возможно кто-то вскоре и натолкнулся бы на неё. Сама по себе она не слишком важна. Она не многого стоит с точки зрения пропаганды и проникновения сквозь твёрдый череп.

— Но скажи твёрдолобым людям с ружьями, что они взорвут нечто, что обладает достаточным потенциалом для изготовления лекарств от любых болезней известных человечеству — болезней, которые не побеждает или хотя бы не смягчает даже наша развитая генная инженерия. Скажи им, что они собираются подстрелить нечто, что могло бы однажды предложить нам бессмертие… возможность человеческому телу самовозобновляться вечно. Скажи им, что они собираются взорвать нечто, что могло бы со временем привести нас к полному знанию о природе смерти и к тому, как избегнуть её.

Ружьё всё ещё было нацелено мне в грудь.

— Он имеет в виду именно это? — спокойно задал Натан вопрос Мариэль.

На самом деле этот вопрос можно было и не задавать.

— Он имеет в виду именно это, — ответила она. — И я думаю, что он говорит правду.