1

Преисподняя в постоянном брожении: расплавленная магма, охлаждается, застывает гагатово-черной коркой, растрескивается, из трещин вырываются на поверхность новые потоки лавы. И так бесконечно…

Здесь царство и тюрьма Сатаны: огромные гвозди пробивают его лодыжки и колени, пупок, левое запястье и горло, только правая рука свободно возносится к ослепительному небу, где бушуют бури, терзая багровые облака и вызывая бесконечный кровавый дождь.

Сатана прекрасен, он ведь поверженный ангел, но лицо его вечно искажено страданием. Его мучает нескончаемая боль, и может ли быть иначе? Но он переносит не телесную муку, ибо вечность так велика, что приступы телесной муки уже остались в прошлом. Куда тяжелее для него чувство утраты и отчаяния, горечи и гнева, одиночества и забвения, которые время не может ни заглушить, ни исцелить. Над его головой, укрытая коконом, в ореоле прохлады и успокаивающей тьмы, защищающей ее от огненных небес, висит земля. Веки его прикрыты, защищая от кровавого дождя, но этот мир ясно виден его внутреннему взору четко и ясно, ни единый людской грех не укрыт от его всеведения. Яд, излитый им в любопытное ухо Евы, проник в каждый закоулок человеческой жизни, во всякое действие и всякую мысль, во всякий сон и всякое желание. Мир людей насыщен искушением и соблазном, от которых их души защищены лишь весьма непрочной преградой.

Сатана раскаялся, если бы смог. Избавить род людской от проклятия, выросшего из семени его зависти, забрать назад яд, который так беззаботно выплеснул в мир, одним-единственным исцеляющим прикосновением — оно в одно мгновенье превратило бы эту юдоль скорби в прежний Эдем. Но всякий раз, когда он поднимает к небесам свободную правую руку, намереваясь ухватить землю, планета ускользает. Она всегда рядом, но совершенно недосягаема.

У Сатаны множество имен: Тантал — похититель Небесных пищи и питья, Прометей — похититель Небесного огня. Эти дары он преподнес людям в надежде исправить то, что совершил в Эдеме.

Порой появляются орлы терзать его плоть и пожирать его печень. Сколько раз прилетали и улетали они — число это больше, чем атомов в теле человека. Сколько раз воздевал он руку в отчаянной попытке коснуться земли — число это больше, чем атомов в самой земле.

И все же он не сдался и никогда не сдастся: он все еще надеется, что когда настанет день Преображений, он может стать Источником и Устроителем Земли.

Ради любви Божией я в огне, пылаю от яда! Корделия! Смилуйся, Корделия! Я не мертв, и, тем не менее, в аду… Господи Иисусе, спаси меня!

Pater noster? Qui est in caelis. Sanctifetur nomen tuum…  Не могу молиться… Не могу думать… Да что это? Корделия…

Лик Бога — это лик Человека. Природа Бога — это природа Человека. Бог всемогущ и беспределен, он правит Вселенной и Небесами. Но нет на тех небесах ни Елисейских полей, ни чертогов славной Валгаллы. Небеса — это часть Его самого, и туда Он принимает души людей.

Он мог бы дотянуться до мира людей, мог бы спасти Землю прикосновением исцеляющей руки, он всемогущ. Но Бог — то, что Он есть, а Вселенная то, что она есть. Бог постоянно глядит на нее, видя все и не делая ничего. И все же, когда настанет день Преображений, Он станет Источником и Устроителем Земли. Ибо любая перемена в природе Вселенной, это перемена в природе Бога.

Этот дивный свет так ужасает, что я хотел бы быть слепым.

Корделия, я наг, меня мучает боль, и я вижу то, что даже вместить не могу. Корделия!

Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra. Panum nostrum quotidianum da nobis hodie; et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris… 

Наверное, я умираю. О, Боже, дозволь мне жить! Корделия…

Волки бегут полем под черным небом, усыпанном бесчисленными звездами. Белые, бурые, серые, черные волки… Их скорбный вой эхом разносится в вечности, ведь то не волки — они должны принимать образ людской, который есть Образ Божий, и нести тяжкое бремя чуждой им воли. Где их добыча и где их логово? Есть ли надежда на избавление, на преображение мира? Как остановить мир, чтобы исцеляющая рука Сатаны, наконец, коснулась его?

Волки пожирают звезды, Корделия! Сатана протягивает свою темную длань, чтобы схватить меня! Я умираю. Умираю.

Et ne nos inducas in tentationem… Et ne nos inducas in tentationem… 

Спаси меня, Корделия! Я люблю… прошу, не оставляй меня…

Люди, рождаясь, мужая и умирая в цепях, в темной пещере, не видят ничего, кроме теней на ее стенах. Позади них вечно пылает огонь, перед ними — дорога, ведущая к свету. Они видят тех, кто движется по дороге, и почитают их как богов. Они видят красноглазого Сета с огненной гривой, Гора, с головой сокола, Хатхор — небесную корову, Анубиса — человека-шакала, Тота с головой павиана, Себека, подобного крокодилу, Бастет — женщину-кошку… И такой сильный страх внушают им эти мрачные и жуткие тени, что они молятся избавителю, которого называют Осирисом. Но избавитель не может прийти, пока не разрешена загадка Сфинкса.

Подобно тому, как люди видят только тени, слышат они только дальнее смутное эхо — слов разобрать невозможно.

Если бы кто-то смог бы разорвать цепь, оторваться от стены, посмотреть на дорогу, огонь и свет, что увидел бы он, что смог бы рассказать своим товарищам? Он возжаждал бы сбросить цепи, пересечь дорогу, пройти мимо огня, чтобы добраться до выхода из пещеры и выглянуть в открытый мир. Он бы безмерно страдал, но не успокоился, пока не совершил это… ибо пока человек не увидел мир, как может он надеяться его изменить?

Корделия, опасность! Один из тех, что на дороге, обернулся… это кошка, и она меня видит! Она видит, что я повернул голову, чтобы взглянуть на нее, и знает, что я свободен!

О, Боже, защити меня от моей свободы! Надень цепь на мою шею и позволь мне вновь смотреть на тени!

Я не могу выдержать взгляд этой кошки, у которой то голова зверя и тело женщины, то лицо женщины и тело чудовищной кошки. У нее могучие острые когти, а глаза… что за глаза!

Мне не выдержать ее взгляда! Корделия! Корделия!

Sed libera nos a malo! Sed libera nos a malo!Sed libera…! 

 

2

Дэвид Лидиард обезумел в бреду, и Таллентайр серьезно начал опасаться за его жизнь. Беспрерывный, бессмысленный бред, свидетельствовал о невероятном странном смятении юноши, и Таллентайр отчаялся хоть что-то понять. Дэвид испытывал боль, но, казалось, больше духовную, чем физическую. И ужас, но что вызвало его, наблюдатель понять не мог.

Таллентайр уловил только отрывки молитвы Отче Наш на латыни, как во время католической мессы, и часто повторяемое имя Корделии, его дочери.

Несчастный Дэвид метался в бреду, и низко повешенный гамак так сильно раскачивался из стороны в сторону, что Таллентайр подумал, не стоит ли положить молодого человека на пол, пока он не расшибся.

Змея, укусившая Лидиарда, была совсем крошечной, и он поначалу не очень беспокоиться о своей ране, помня о совсем недавнем укусе куда более крупной кобры, от которого довольно быстро оправился. Но, каким бы ядом ни обладала эта змейка, он явно не соответствовал по опасности ее размерам, и Таллентайр жалел теперь, что вовремя не потрудился отсосать кровь из двух маленьких ранок. Он чувствовал себя отчасти виновным в том, что произошло. Именно он, баронет Таллентайр, замыслил эту поездку в Египет и согласился на предложение отца Мэллорна заглянуть в эту Восточную пустыню. Если жизнь Дэвида оборвется в этой неприветливой глуши, Таллентайр вовеки не избавится от тяжести вины. Его не станет укорять никто, даже Корделия, которая, вероятно, любит парня не меньше, чем он ее. Никому, кроме нее, не пришлось бы ничего объяснять и оправдываться, поскольку у Дэвида Лидиарда не было родных. Таллентайр взял его под свою опеку, когда его друг Филипп Лидиард, отец Дэвида, внезапно умер шесть лет назад. Он присматривал за мальчиком все его школьные и университетские годы, а затем убедил отправиться в путешествие, чтобы воочию взглянуть на колыбель цивилизации. Это путешествие было предложено, как дополнение к образованию молодого человека. Но, в сущности, это была ложь, и благо юноши служило только предлогом для утоления собственного желания баронета. Теперь он чувствовал, что обманывал даже себя, и в этом путешествии искал лишь возможность вернуть молодость, странствовать без формальностей и условностей, как можно только в молодости, когда полон энтузиазма и живого любопытства.

Затея провалилась. Теперь он чувствовал сея старше, чем когда-либо. Старше и много глупее. И, без сомнения, почувствует себя еще старше, если случится самое худшее, и он вынужден будет рассказать дочери, как безрассудно пренебрег своим долгом в отношении ее друга.

Для чего я привез его сюда? — С горечью спросил себя баронет — Зачем послушал этого ненормального попа?

Это был нечестный вопрос. По правде говоря, мало кто смог бы отказаться от заманчивого предложения многоученого иезуита, учитывая обстоятельства, при которых оно было сделано. Таллентайр и Лидиард начали это путешествие на современный лад: пароход из Италии в Александрию, железная дорога до Каира, снова пароход из Каира в Асуан, и еще один — от первого водопада ко второму. Несомненно, они повидали все, ради чего явились: Гизу и Сахару, пирамиды и Сфинкса, Луксор и Фивы, храмы Абу-Симбела. Но, где бы они ни остановились, им попадались более обветренные путешественники, во всеуслышание хвалившие странствия на старый лад. Если кто-то желает увидеть подлинный Египет, снова и снова повторяли им знатоки, надо путешествовать на дахабийе  и на верблюде, а не пароходами. Всякое удовольствие от посещений пирамид и храмов, убито с тех пор, как здесь завели штатных гидов и наемные экипажи — так уверяли эти ветераны пустынь. Технология 1870-х, доказывали они, стала барьером, который не позволяет европейцам установить сколько-нибудь прочные отношения с древним миром, а современная коммерция содействует обесцениванию самой древности, поощряя обильную торговлю подделками под старину.

Таллентайр слушал, слушал, и, в конце концов, пришел к выводу, что ему выпала лишь второсортная встреча с прошлым, Лидиард пришел к такому же выводу. Их поддержал и Уильям де Лэнси, с которым они познакомились на борту итальянского парохода, и продолжили путешествие вместе. Когда отец Фрэнсис Мэллорн из Ордена Иисуса предложил им посетить место раскопок, лежащее в стороне от торных путей, и не посещаемое толпами туристов, чтобы они познакомились, как говорил он, с подлинной историей мира, все трое пришли в восторг. И все трое беззаботно отмахнулись от предостережения Мэллорна об опасностях, связанных с такой экспедицией. Им даже показалось романтичным испытать те трудности путешествия, от которых полностью ограждены зеваки с пароходов.

И вот Лидиард укушен змеей, и на сотни миль вокруг никакой помощи. И Таллентайр не знал, что делать. И все ради зрелища дюжины грубо вытесанных могильных плит, которые время уже обратило в щебень, из-под которых грабители давным-давно вынесли все сколько-нибудь ценное, если оно там, вообще, имелось. Таллентайр не мог себе простить, что они не встревожились после первой встречи Лидиарда со змеями и не вернулись после этого случая в Англию, как только юноша оправился. Его самоистязание было наконец прервано, появлением в палатке отца Мэллорна. Желтый огонек фонаря осветил темные бесстрастные глаза священника, его бледное лицо. Баронет заметил, что, несмотря на позднее время и испытания дня, черные волосы вошедшего тщательно вымыты и аккуратно причесаны. Отец Мэллорн, как обычно, казался воплощением порядка, но Таллентайр всегда считавший это признаком душевного здоровья и благоразумия сегодня был раздосадован таким педантизмом.

— Есть улучшение, сэр Эдвард? — спросил Мэллорн. Таллентайр покачал головой.

— Боюсь, что ему стало хуже. Он спит глубоко, но очень тревожно.

Ему показалось, что эта новость вызвала у Мэллорна, скорее, любопытство, чем огорчение.

— Вы не можете разобрать, что он говорит? — спросил он, пройдя мимо Таллентайра, чтобы занять место поближе к мечущемуся в бреду Дэвиду. Он склонился, приблизив к лицу больного ухо, чтобы уловить слабый, но непрекращающийся поток слов.

— Не думаю, что он жаждет открыть нам какие-то важные тайны, — язвительно произнес баронет. — И в любом случае, вы стали его исповедником?

Священник невозмутимо поднял глаза на Таллентайра, не прекращая слушать.

— Имя, — пробормотал он, — он кого-то зовет… Он говорит: «Корделия»… а, ведь это ваша дочь. Не так ли? — Казалось, что он чем-то обескуражен.

— А, может, он читает отрывок из «Короля Лира»? — саркастически предположил баронет. Священник, казалось, некоторое время серьезно обдумывал эту гипотезу, как будто не распознал иронию. Но затем он покачал головой и сказал:

— Но бедный мальчик в смертельной муке. Как если бы…

— Это бред… — грубо оборвал его сэр Эдвард. — И не более того.

Священник выпрямился.

— Конечно… — согласился он. — Что же еще?

И в том, как он это сказал, что-то очень не понравилось Таллентайру. Слова были обычными, но, был в них заложен и какой-то иной смысл, понятный только Мэллорну. Священник словно пребывал в неуверенности, как будто, разрывался между желанием узнать что-то и боязнью поверить в это. Его темные глаза блуждали по стенам палатки, ни на чем не задерживаясь надолго, как будто частица страха Лидиарда передалась и ему. «Предрассудки», — подумал Таллентайр.

Для сэра Эдварда Таллентайра предрассудки были величайшим врагом современного человека, источником чудовищных идолов, которых надлежало низвергнуть, чтобы обезопасить Эру Разума. Он считал традиционно верующих людей более терпимыми, чем приверженцев модных культов, с недавних пор так расплодившихся в лондонском свете. И пока они плыли между водопадами, Мэллорн казался ему вполне разумным человеком. Но путешествие вглубь пустыни как будто пробудило в иезуите какие-то древние темные инстинкты, и теперь он походил на того, кому в каждой тени мерещатся затаившиеся призраки.

— Дэвид еще молод, — сурово сказал Таллентайр, — и крепче, чем кажется. Не думаю, что он умрет. Если он хорошо выспится, то к утру достаточно поправиться, чтобы ехать назад.

— Я хотел бы остаться с ним, — произнес священник. — Я слышу, как он читает в бреду «Отче наш». Он взывает к Всемогущему Господу о помощи. И, возможно, я могу ему пригодиться.

Баронет стиснул зубы, и его губы плотно сжались. Он когда-то и сам был католиком, и, хотя ныне считал себя атеистом, не питал особой вражды к церкви. Но он и слушать не желал, что этот лежащий в бреду юноша, может предпочесть общество исповедника обществу друга. А тем более думать о миропомазании.

— Я бы предпочел, чтобы вы ушли к себе в палатку, святой отец, — сухо заметил Таллентайр. — Можете быть уверены, я позову вас, если в этом будет нужда.

Мэллорн, однако, не торопился исполнить просьбу, хотя прозвучала она, фактически, как приказ. Он произнес:

— Умоляю вас, подумайте, сэр Эдвард… — и, не закончив фразы, замолчал. Таллентайр очень хотел узнать, что же не поведал ему этот человек. О том, что знает причину страданий Дэвида? О том, как ему помочь? Так почему не сказал?

— Зачем вы привезли нас сюда? — Резко спросил баронет.

Темноволосый священник, был явно доволен, что требование, удалиться, отложено. Он поглядел на Таллентайра в упор, его глаза блестели, в свете лампы. Он ответил, и голос прозвучал ровно, но баронета снова охватило тягостное чувство, что здесь кроется какой-то обман.

— Вы знаете, почему, сэр Эдвард, — сказал священник. — Я слышал о здешних гробницах и искал спутников, которые помогли бы мне их обследовать. Я не завел вас куда-то обманом, я не обещал вам огромные пирамиды и статуи Сфинксов, а лишь разрушенные мастаба  и древние погребальные камеры, как раз то, что мы и нашли. Я думал, вы как просвещенный человек поймете истинную ценность того, что мы увидели. Это то, что осталось от додинастической эпохи, то, что старше самих великих пирамид. Если Лепсиус прав в своей интерпретации хронологии египетских царей, артефакты этой долины созданы за четыре тысячи лет до Рождества Христова. Не думаю, что здесь есть золото или драгоценности, но эти камни относятся к древнейшим в мире творениям человеческих рук. Вот почему я хотел попасть сюда и предложил вам присоединиться ко мне.

«Тут нечто большее», — подумал Таллентайр. — «Если это правда, то далеко не вся». Но он был англичанин и джентльмен, как и Мэллорн, поэтому не мог позволить себе открыто предположить, что священник лжец.

— Вы знали, что проводники, не пойдут сюда, — сказал он вместо этого. — Вы знали, что они побоятся. Верно?

Отец Мэллорн пожал плечами.

— Мне известны местные предрассудки, — ответил он. — Те, кого мы наняли — простые люди, и предпочитают знакомые дороги. Возможно, это место имело когда-то дурную славу, но если и так, оно ее снискало в глубокой древности.

— Трудно поверить в это, — сказал Таллентайр скептически. — Устная традиция не сохраняет преданий в течение столетий. О чем бы ни говорили народные сказки и легенды о проклятиях, передающиеся от поколения к поколению. Если проводники испугались, то могу предположить, что им внушило страх нечто, случившееся на памяти ныне живущих. — Здесь он помедлил и увидел, как взгляд собеседника на миг переметнулся на Лидиарда, голос которого зазвучал чуть громче. Мэллорн по-прежнему внимательно вслушивался в лепет больного, и Таллентайра осенило:

— И вы сами боитесь, не так ли? В болезни мальчика есть что-то, что тревожит вас? Скажете, что именно?

Мэллорн посмотрел на Таллентайра. Он был спокоен и невозмутим, похоже, его не слишком ошеломили слова баронета.

— Я немного обеспокоен, сэр Эдвард, — признался он. — Я не знал, что мы здесь найдем. Здесь бывали до нас, и не очень давно. И они пришли, надеясь найти что-то, представляющее для них большой интерес. Как и меня, их занимает истинная история мира. Верно, я не решился идти сюда один, и заручился вашей поддержкой, чтобы чувствовать себя в безопасности. И мне жаль, что вы не убедили проводников остаться с нами, и крайне жаль этого мальчика. Но не стоит винить меня ни в том, ни в другом. Возможно, большая опасность бродит среди этих гробниц, но я не могу вам сказать, в чем она состоит. Вы просто рассмеетесь в ответ на мои слова.

«Предрассудки», — снова подумал Таллентайр, — «он упрекает меня за то, что мне их недостает. Он боится духов и проклятий, но прямо этого не скажет, так как знает, что я в это не верю». Поведение священника безмерно раздражало сэра Эдварда, не любившего, как намеки на таинственные неясные опасности, так и утверждения о том, что есть, дескать, многое на земле и в небесах, чем никогда не интересовалась материалистическая философия. Но баронет понимал, что какие бы тайны ни хранил Мэллорн, их у него не выведать, по крайней мере, сегодня. В любом случае, решающее значение сейчас имела его готовность прийти на помощь, а выяснение отношений отложить на будущее.

— Простите, — сказал Таллентайр. — Болезнь Дэвида выбила меня из колеи, и, полагаю, я переусердствовал, ища того, кто разделил бы со мной вину. Теперь ступайте, я позову вас, если понадобится. Но всем моим сердцем надеюсь, что этого делать не придется.

Мэллорн тем не менее колебался, и Таллентайр понял, что он ищет способ продолжить разговор. Наконец, священник произнес:

— Я читал вашу статью, ту, где вы говорите, что не согласились бы жить в таком мире, как мой. Тревожном и чудесном, необъяснимом разумом. И об этом я давно хотел вам кое-что сказать.

Таллентайр не выразил охоты продолжать беседу, лишь злобно посмотрел на священника. Тем не менее, иезуит продолжал:

— Выдвинем гипотезу, что мир таков, каковым я его воображаю, а не таков, каковым его воображаете вы… — спокойно говорил он, — Предположим, что акт творения возможен и этот мир подвергается опасности нового вмешательства. В любой миг он может обратиться в нечто иное, неизвестное… Что тогда, сэр Эдвард?

Это было приглашение к долгим дебатам, но Таллентайр не позволил себя втянуть в дискуссию.

— Если мир действительно станет таким, и нам придется в нем жить, мы научимся понимать его, настолько насколько способны, — ровно сказал он, — Но я не хочу вести философские беседы, когда мой друг так страдает, и предпочел бы, чтобы вы ушли.

Мэллорн учтиво кивнул, признавая поражение, и удалился.

Лидиард затих и прекратил ворочаться, но пот по-прежнему катил с него градом. Таллентайр поднес к губам юноши флягу с водой и заставил его отпить.

Несколько минут казалось, что питье помогло и он успокоился, но вот губы вновь зашевелились, а голова начала метаться из стороны в сторону.

Повинуясь внезапному порыву, баронет наклонился ниже, как недавно Мэллорн, и попытался понять, о чем говорит Дэвид. Он разобрал несколько слов: дороги и кошки… цепи на шее… тени. Затем совершенно отчетливо:Мне не выдержать ее взгляда! И вновь имя Корделии, а далее латынь, последние слова молитвы «Отче Наш»: «но избавь нас от лукавого». Больше разобрать было невозможно. Таллентайр даже был уверен, произносит ли больной слова. Не нашел он смысла и в том, что услышал, не было никакой логической связи между их нынешним положением и кошкой с цепью на шее. Возможно, подумал он, это фразы просто наобум, и последовательность их случайна.

И все же юноша снова и снова произносил имя Корделии, как если бы заклинал вернуть его обратно в зимнюю Англию из этой страны могил, змей и демонов.

Снова откинулся полог палатки. На этот раз появился другой Уильям де Лэнси. Он был лишь на три или четыре года старше Дэвида Лидиарда, но выглядел куда более солидно. Таллентайр весьма поверхностно знал его семью, но понимал, его значительно лучше, чем респектабельного и невозмутимого, но таинственного иезуита.

— Лошади в тревоге, — хмуро сообщил де Лэнси, — мне бы их чутье, чтобы понять, что тут происходит. — С этими словами он коснулся пальцами кобуры у пояса. Охотничье ружье самого Таллентайра было довольно дорогим, чтобы держать на виду, и взгляд баронета непроизвольно скользнул к месту под койкой, где оно хранилось.

— Возможно, поблизости бродит какой-нибудь хищник, — предположил он. — Сомневаюсь, что на этих холмах водятся львы, но вполне могут бегать дикие собаки.

— Возможно, — без воодушевления согласился де Лэнси. — Но мне почудилось, будто я вижу на фоне неба человеческие силуэты, они исчезли во тьме, как только я стал приближаться. Но такова уж эта красная земля, негостеприимная ко всем, кроме бедуинов. Я предпочел бы диких зверей… Но разве вы этого сами не чувствуете, дружище? Здесь что-то есть, и я не могу больше упрекать в малодушии этих мужланов, оставивших нас наедине с нашими выдумками.

«Опять предрассудки», — устало подумал Таллентайр. У Де Лэнси была светлая голова и прекрасное образованием, но, когда доходило до модного оккультизма, сказывалась его принадлежность к школе нет-дыма-без-огня . Он верил в возможность чудес, и с чрезмерным интересом относился к рассказам людей, служивших в Индии и более далеких восточных колониях, склонных поболтать о всяких заморских чудесах на долгих вечерних посиделках в клубе.

Таллентайр покачал головой.

— Мы излишне цивилизованы, де Лэнси, и совершенно теряемся вдали от людных мест. Уединение пробуждает в нас неопределенные и неясные тревоги, от которых следовало бы избавиться, покидая детскую. Болезнь бедняги Дэвида так сильно действует на всех нас, потому, что напоминает, что даже маленькие скорпионы и безобидные с виду змейки могут довести нас до отчаянного состояния, даже до смерти. Если что-то скрывается во тьме, это может быть только зверь. Или разбойники-арабы.

Де Лэнси подошел ближе к Лидиарду и склонился, как склонялись до того Мэллорн и Таллентайр, пытаясь в свой черед разобрать смысл слов юноши.

«Что здесь происходит?» — подумал Таллентайр, — «Что заставляет всех нас ломать голову, и искать смысл в бессвязном бормотании тяжелобольного?»

Однако де Лэнси быстро выпрямился, не услыхав ничего значительного и будучи слишком благовоспитан, чтобы обращать внимание на частое упоминание женского имени.

— Никогда прежде не видел человека в подобном состоянии, — мрачно заявил он. — Понятия не имею, что за змея его укусила, хотя считал, что достаточно хорошо знаю местных ядовитых гадов и всю их родню.

— Я убил ее, — сообщил ему Таллентайр, — она у меня в банке, и я заберу ее домой, чтобы показать умникам в Оксфорде. Возможно, это какая-то новая разновидность, и они назовут ее в честь нашего Дэвида, чтобы как-то вознаградить его за невзгоды.

— Возможно, — кивнул де Лэнси, но поддержал шутку, и баронет понял, что тревога собеседника не ослабла после обмена успокаивающими заявлениями. Что бы ни побеспокоило лошадей, оно сильно обеспокоило и де Лэнси.

— Я потерял интерес к исследованиям, — устало признался Таллентайр. — Думаю, иезуит заставил бы нас завтра все утро выкапывать обломки и укреплять веревки. Кто-то из нас должен был спуститься в расчищенную яму и посмотреть, что осталось в камерах. Но у нас не хватит сил сдвинуть саркофаг, даже если удастся найти хоть один, и я не особенно рвусь ковыряться в пыли, ища скарабеев и амулеты. Их можно купить на любом базаре. То, что осталось после грабителей времен династий, разумеется, уже захвачено новыми антикварами, здесь хоть отбавляй свидетельств, что кто-то расчищал эти могилы и копался в них в течение последних лет. Как только Дэвид достаточно окрепнет, чтобы путешествовать, надо возвращаться.

Де Лэнси слабо улыбнулся.

— Мы немного сглупили, сэр Эдвард, — сказал он.

— Вероятно, — согласился Таллентайр. — Мы позволили романтике египтологии заразить нас. И поверили, будто этот загадочный священник может привести нас туда, где мы выудим из песка волшебные сокровища. Вообще-то нам следовало лучше соображать. — Но тут он поколебался и, когда заговорил вновь, голос его переменился. — И все же, священник рассчитывал здесь что-то найти. Хотел бы я знать, что.

— Вы его спрашивали? — Спросил де Лэнси.

— Он говорит, и сам не знает.

— Вы ему верите?

Таллентайр пожал плечами.

— Он клянется, что был с нами честен, и, когда он что-то говорит, в нем чувствуется известная убежденность. В конце концов, он духовное лицо.

— Он чего-то боится, — негромко заметил де Лэнси. — И я тоже. Господи помоги, мне! Сэр Эдвард, я тоже боюсь. — Его рука опять коснулась кобуры.

— Дэвид тоже в страхе, — задумчиво пробормотал баронет. — Даже в безумии он боится. И, несмотря на всю мою страстную решимость противостоять предрассудкам и видеть мир таким, каков он есть, не могу удержаться от ощущения, что здесь подвергаются какого-то рода испытанию мои убеждения и моя решимость.

Двое мужчин поглядели друг на друга, и каждый хотел рассмеяться и отбросить страх, но ни один не был на это способен. Единственными звуками, которые нарушали тишину ночи, были отдаленное ржание лошадей и голос Лидиарда, твердившего о кошке и Корделии, о тенях и страхе Божием. Была ли в этом хоть какая-то тень смысла?..

 

3

Была уже почти полночь, но де Лэнси все еще сидел под звездами у потухшего костра, на котором готовили кофе. Костерок вышел убогий, в пустыне не просто найти хворост, а скудные запасы топлива, привезенные с собой уже почти иссякли.

Де Лэнси докуривал последнюю в этот день трубку, полностью предаваясь этому занятию. Он не думал о себе, как о дозорном, поскольку никто не принимал решения устроить ночные вахты, но не мог отделаться от ощущения угрозы. Таллентайр, несомненно, назвал бы его страхи предрассудками, он провел с этим человеком достаточно много вечеров, лениво попивая и беседуя, чтобы не сомневаться в его взглядах. Но де Лэнси верил в недобрые предчувствия и не мог просто так от них отмахнуться. Никогда прежде не встречая призрака, он, тем не менее, доверял людям, рассказывавшим о них, считал, что такое столкновение не может пройти без последствий для любого человека. В безмолвной тьме, окутывающей гробницы, вполне могли разгуливать призраки, в этом он не сомневался. В Египте, казалось ему, человек был намного ближе к миру сверхъестественного, чем в любых других краях. В этих песках древние мумии, укрытые саванами и залитые битумом, не покоились, а начали путешествие, которое больше самой жизни, путешествие в вечность. Де Лэнси искренне верил, в загробную жизнь, и считал, что смерть — это только прелюдия к такому путешествию, а не горестный и бесповоротный конец, как полагали люди, вроде сэра Эдварда. В его глазах человек был слишком удивительным и необыкновенным созданием, чтобы кончить простым разложением и гниением, и заслуживал лучшего жребия где-то за пределами пространства и времени. И все же, несмотря на это убеждение, он не мог поверить в идею Бога Отца и Искупителя. Он никак понять и никогда бы не признался в этом ни одной живой душе, почему для него легче верить в загадочную мощь языческих божеств, чем в силу христианской молитвы. Было, считал де Лэнси, несомненной трагедией, что эти гробницы снова и снова претерпевали грубое вторжение, сперва воров, которые явились, чтобы завладеть имуществом мертвых, а затем других, пришедших похитить самих мертвецов с целью обогащения или изучения — не имело значения. Он не видел большой разницы между теми, кто потакал прихотям самозваных магов, помещавших в склянки частички мумий, для продажи невежественным простакам в сомнительных аптеках, и теми добрыми христианами, которые служа фетишу науки, тревожили мертвецов в их саркофагах, чтобы выставлять их в музеях мира на потребу публике. Все они воры… и всем им нет дела до прав и подлинного блага странствующих мертвых. Де Лэнси не осуждал мертвецов за то, что они возвращаются на землю, как призраки. Он был уверен, что они обращались к живым, вразумляя не тревожить прах тех, кто ушел в иные миры.

«У призраков есть такое право», — думал он, делая попытку изгнать тягостное чувство. — «И те, кто в них не верит, заслуживают ужас, который испытывают при подобных встречах».

Никто из его спутников еще не спал. Обе палатки были освещены изнутри, и де Ланси видел тени, двигавшиеся внутри них. Таллентайр, намеревался, если потребуется, бодрствовать у постели Лидиарда всю ночь. Отец Мэллорн поддерживал бодрость духа молитвами.

Для де Лэнси молитва всегда была принуждением. Он тайно восставал против нее, будучи еще ребенком, и лишь, соблюдая приличия, делал вид, что молится, хотя, всегда предполагал, что молитвы многих других искренни, идут от сердца, и могут быть услышаны и действенны. Он даже завидовал Мэллорну с его неколебимой верой в Господа из Писания и сэру Эдварду с его такой же непоколебимой верой в то, что этот Господь не существует. Ему казалось, что любая, даже самая крайняя из позиций, более надежна и достойна уважения, чем метания между Богом и нелепыми предчувствиями.

Он обнаружил, что его рука опять тянется к кобуре, как будто движимая своей собственной волей. Де Лэнси уже не раз и не два отдергивал ее, но теперь настроение изменилось, и побудило его к иному образу действий. Пистолет был полностью заряжен, но поставлен на предохранитель. Он достал его и начал перекидывать из руки в руку.

Наконец, держа пистолет в одной руке, другой он постучал трубкой о ближайший камень, вытряхивая пепел, засунул ее в карман, и встал.

Завершив ритуал, он не нашел никакой причины оставаться снаружи, может быть только разбойники-бедуины нагрянут в лагерь под покровом ночи, в надежде разжиться тем, что попадется ценного и полезного. Но Египет не такая уж воровская страна, как принято было считать. В действительности, бедуины, вероятно, избегали это место, так же, как те, бедняки, отказавшиеся от хорошего жалованья, только бы не углубляться в глубь холмов. Видимо, для подобного выбора имелась некая необыкновенная причина.

Света, пробивающегося из палаток, лунного и звездного сияния вполне хватало, чтобы различать очертания двух мастаба, развалины, раскопы и природные расщелины и трещины, которые могли бы служить местом захоронения древнейших предков современных египтян.

Еще день назад четверым путешественникам не терпелось заглянуть в те немногие из древних сооружений, которые не полностью рухнули и не оказались забиты песком. Даже здесь среди иззубренных скал, высоко над паводковой равниной, время не пощадило гробницы, и за одно то, что здесь вообще можно было что-то увидеть, следовало благодарить хорошо потрудившихся недавних исследователей. Обычно такие места, когда их раскапывали, оказывались подозрительно пусты. Новые исследователи не находили никаких признаков древних статуй, украшений или амулетов, а колодцы, которые вели в глубокие камеры, где когда-то стояли саркофаги, большей частью оказывались полны мусора.

Оглядывая в неясном свете звезд неясные очертания холмов и строений, де Лэнси не мог избавиться от ощущения, что есть в этом месте еще нечто, что тайное и загадочное, то, что нельзя объяснить словами. Тысячи лет назад древние приносили сюда своих мертвых и пользовались естественными расщелинами и трещинами в скалах до того, как начали строить первые примитивные гробницы из кирпича и камня, и кое-какие из их захоронений может быть еще не тронуты. Возможно, любители антиквариата антиквары, побывавшие здесь, задержались недолго, лишь беглого исследовав мастаба. Скорее всего, из-за того, что было неизмеримо меньше славы и романтики в раскопках додинастических останков, чем в исследовании Долины Царей. Но это не доказывало, что здесь нечего открывать. Возможно, думал де Лэнси, в одной из этих примитивных гробниц, скрыты останки прошлого, более отдаленного, чем описано в папирусных свитках фараонов. Не так уж и трудно поверить в это нынешней ночью, когда долина так живописно залита лунным светом, создавая причудливые тени.

Внезапно он вздрогнул. Тени двигались. Он попытался успокоиться, трезво и рационально рассуждая о том, что луна и звезды непрерывно движутся по небу, а, следовательно, движутся и тени. Но как же могут двигаться тени в глубине гробниц? Эта мысль разорвалась в его сознании, голова закружилась, и он ужасом подумал, что пистолет в его руке совершенно бесполезен. Какой прок в пулях при встрече с армией призраков?

Он снова и снова повторял, что не мог ничего заметить, что тени не могут двигаться, и что ему, конечно, что-то мерещится. Но это была ложь, кто-то или что-то перемещалось в глубине раскопов, и он видел это.

Де Лэнси хотел, было, воззвать к Богу, моля о помощи и защите, но понял, что неискренняя молитва теперь ему не поможет. Не мог он позвать Таллентайра или иезуита, ведь перед ним была только толпа бесплотных призраков, а он не считал себя трусом. Ему хватало храбрости признаться в своем страхе в палатке, когда пришлось к слову, но сейчас он не мог решиться, позволить сэру Эдварду Таллентайру увидеть свой неприкрытый страх перед лицом неясных теней, крадущихся в ночи.

Но они неотвратимо приближались. Он был в опасности.

Он бросился к палатке, которую делил со священником, но уже знал, что не успеет достичь ее. Воздух вокруг него вдруг стал осязаемым, как будто сгустился и затвердел, сковывая де Лэнси и препятствуя движению. Уильям вновь попробовал уверить себя, что все это ему мерещится, но сопротивление, когда он пытался шагать… пытался бежать…

Он больше не мог шагнуть и шагу, и остановился, какая-то сила удерживала его на месте. Вдруг его несколько раз швырнуло из стороны в сторону, неожиданно грубо и небрежно, и поволокло, спотыкающегося, к склону холма, к гробницам. Там столпились в ожидании другие призраки, похожие в сумраке на огромных черных жуков-скарабеев.

«Я не полезу живой в могилу!» — Метались его мысли. — «Я не позволю, забрать мою душу, прежде положенного срока. Я не готов еще испытать опасности посмертного странствия! Мое время еще не пришло! Я не раб фараонов, и принадлежу к иному племени. Вы меня не получите!». Но он с отчаяньем понял, что для царства этих темных сверхъестественных сил держава королевы Виктории — лишь зыбкий мираж. Мощь и грозное величие, приписываемые ей в цивилизованном мире, здесь никого не устрашат. Для этих теней существует иной мир и иные законы.

Он сделал еще одну отчаянную попытку добраться до палатки. Но его усилия были похожи на усилия спящего, бегущего во сне, и натыкающегося на невидимую преграду. Неведомая сила подняла его над занесенными песком скалами и потащила к одной из мастаба, в темную иззубренную щель, где когда-то давно сгинувшие грабители прорубили для себя проход в кирпичной кладке.

Постигнув вдруг их истинную цель, он понял, в каком направлении требуется прилагать усилия, если он желает противиться теням. Это понимание, пусть запоздалое, дало ему силу для борьбы с тем, к сему его хотели принудить. Он ощутил, что его сапоги вновь соприкоснулись с твердым камнем, что он твердо стоит на земле. И стоит на месте, неподвижно, больше не беспомощный. Движение теней казалось стало более неистовым и менее согласованным, они как будто предались безумной пляске, точно беспомощные насекомые, которые носятся вокруг оплывающей свечи. Может быть они — всего-навсего рабы некоей бурлящей энергии, а их видимый облик и враждебность человеку — лишь кратковременная иллюзия?

Стоя прямо и стараясь не двигаться перед лицом неведомой силы, которая пыталась затащить его в гробницу, де Лэнси почувствовал, что нечто обследует его, ощупывает каждый изгиб его тела, каждое углубление на лице, каждую деталь одежды. Он попытался не дышать, чтобы не вдохнуть, не впустить это любознательное неведомое внутрь себя, где оно охватит его сердце и забьется вместе с ним, и с кровью разнесется по венам.

«Так это место суда?» — Подумал он. — «Я приведен к Престолу Божию, где свиток моей души будет развернут, чтобы явить запись моих грехов?» В воздухе раздался звук: довольное мурлыканье, такое, какое могла бы испустить избалованная кошка, упивающаяся привычной лаской. «Если бы мне только удалось выстрелить», — подумал он, — «Кто знает, не исчезли бы все эти призраки в один миг, не унеслись бы в заслуженное забвение, испугавшись огня, созданного человеком?» Мысль показалась настолько здравой и взвешенной, сто он не сразу смог в это поверить. Но разум не полностью покинул его, поскольку к страху с самого начала примешивалось известное любопытство. Где в воздухе мордочка этого похожего на кошку создания? Где его коготки? Чем еще оно может заявить о себе? Мурлыканье было нежным и прельстительным, нов то же время злобным и опасным. Уильям почувствовал, что безнадежно затерялся в лабиринте парадоксов.

Где теперь тени? Мгновение за ним никто не наблюдал, не исследовал… Свет луны и звезд словно пропал, у де Лэнси исчезло ощущение близости людей, палаток или лошадей, как будто его вырвали из обычного хода времени и забросили в мир грез?

Внезапно он сделал неосторожный глубокий вдох и понял, что теперь нечто держало его не только снаружи, но и внутри. Он мало-помалу утрачивал связь не просто с физическим миром, к которому принадлежал, но и со своим страхом… А, возможно, и со своей душой. Де Лэнси почувствовал себя подобно кошке, способным скользить, как тень, свободным от бремени мысли и слова, внутренне спокойным, одержимым тайной. Внутри его тела положено быть теплоте, испускаемой страстным огнем самой жизни, но теперь не было ничего: пустота, ничто, болезненное несуществование. Он ощутил, что идет… скользит… движется, точно тень среди теней, создание чистой воли… животное…

А затем упал. И удар от падения пробудил в нем некий первобытный страх, таившийся так близко к самой его сути, что его не могло бы оттеснить никакое ласковое присутствие того, кто его поймал и удерживал. Этот страх разорвался в нем великим и ужасным криком, который, расширившись, заполнил, казалось, пространство и время. Его палец непроизвольно нажал на курок пистолета, но выстрел оказался напрасным, как он и опасался. Грохот выстрела затерялся в этом жутком крике, который, после того, как долетел до края вечности, завершился в нескончаемом молчании.

«Это», — сказал он себе, вполне осознавая как парадоксально уже то, что он способен это сказать, — «может быть только безмолвие смерти».

 

4

Услышав вопль и выстрел, Таллентайр немедленно схватил одно из своих ружей, и, задержавшись лишь несколько минут, чтобы вынуть чехла и зарядить попавшуюся под руку двустволку, вылетел из палатки.

Ночь была достаточно светлая, но его глаза привыкли к освещенной лампой палатке, и на миг ему почудилось, будто он нырнул в кромешную тьму. И хотя он приблизительно определил, с какой стороны донесся крик, он не смог немедленно найти ни мишени для своего ружья, ни каких-либо признаков де Лэнси. Внимательно всматриваясь в завесу тьмы, он уловил мелькание тени, спешащей прочь от него вверх по склону, и поднял двустволку, и тщательно прицелился, прежде чем понял, что это отец Мэллорн. Темная голова стала внезапно бледнее: это священник обернулся, чтобы взглянуть на него.

— Быстрее! — Крикнул Мэллорн. — Он исчез в гробнице!

Баронет рванулся вперед. Священник ждал, пока тот не оказался рядом. Никаких новых звуков за криком страдания не последовало, и теперь кругом было тихо и спокойно, как в могиле. Когда Таллентайр подбежал и остановился рядом с отцом Мэллорном, он не слышал ничего, кроме собственного судорожного дыхания. Таллентайр осмотрел склон, усеянный валунами и останками разрушенных строений, испещренный расщелинами и глубокими тенями. Он не знал, куда бежать.

— В которой? — Спросил он у священника, но Мэллорн не был уверен.

— Я видел, как он входит в щель. — Сказал иезуит. — Я принял это за проход, прорубленный в одной из мастаба, но я не могу теперь наверняка сказать, в какой именно. Не иначе, как он провалился в один из пустых колодцев.

Это показалось Таллентайру невероятным, такой исступленный вопль ужаса должен быть вызван чем-то иным. Хотя они не потрудились определить глубину нескольких ям, которые вырыли для них прежние исследователи, Таллентайр знал, что она не слишком велика, самое большее, тридцать-сорок футов. Такое падение вполне могло стоить человеку жизни, но это казалось маловероятно. Он не мог поверить, что де Лэнси, даже если и оступился, был не способен ухватиться за край колодца или замедлить падение, цепляясь за стены. И с чего ему вздумалось палить из пистолета?

— Подумайте, приятель! — В нетерпении воскликнул Таллентайр. — Если вы его видели, то не могли не заметить, куда его понесло! — Но, уже произнося эти слова, он знал, что не все так просто. Весь этот скалистый склон представлял собой смешение теней, которые неуклюже смещались, чуть только наблюдатель сдвинется. И не так уж трудно было для возбужденного священника, взбегающего по склону, упустить из виду то место, куда исчез де Лэнси.

Позади их лошади вновь беспокойно задвигались и заржали, их копыта негромко били о камни. Таллентайр не стал оглядываться на них, вместо этого он двинулся вперед, пытаясь увидеть, куда шел и куда пропал де Лэнси, ломая голову, с чего это вообще он стал туда взбираться.

— Оглянитесь! — Закричал священник. Но Таллентайр не успел воспользоваться предупреждением. Нечто огромное и мощное метнулось из тени, врезалось в него, опрокинуло, и он покатился. Раздался выстрел, двустволка, никого не задев, разрядилась в воздух, но баронет удержал ее, несмотря на падение, удар изрядно тряхнувший его. Он задел плечом и бедром острый край скалы, и он перевернулся на спину. Неведомая тварь гибким движением склонилась над ним. Она была совсем темная, и он не мог понять, какой же она формы. Он ощутил на своем лице легкую теплоту дыхания, а затем затхлый звериный запах, который ничего ему не напоминал. Мэллорн ахнул, словно, подавляя крик.

Таллентайр поднял голову, но не смог встать на ноги. Тварь схватила священника, и под ее весом он вынужден был отступить ниже по склону, ее передние лапы вцепились в его плечи. Отец Мэллорн не был стар, он был на пять лет моложе баронета, но у него не хватало сил противиться такому нападению — разъяренное создание было куда крупнее его. У него не имелось при себе оружия и даже распятия, чтобы остановить темного врага, пока взывает о помощи к Господу. Он пытался что-то сказать, но единственными звуками, которые ему удавалось издать, были не английская речь или латынь, а лишь бессмысленные возгласы ужаса.

Таллентайр услышал, что священник падает, как несколько секунд назад упал и он сам, сбитый с ног черным зверем, набросившимся на них из недр горы. Баронет с трудом переместился в сидячее положение и попытался прицелиться в зверя из двустволки. У него оставался один выстрел, и он не сомневался, что этого хватит, если только зверь отодвинется от своей жертвы и позволит баронету увидеть его глаза. Но тварь не собиралась помогать сэру Эдварду. Наоборот, она вступила в борьбу с несчастным священником, сцепившись с ним в единое целое. Баронет все еще не мог понять, что это за животное. Размером с лошадь, но очертания совершенно иные. Голова и ноги необычайно крупные, а на спине, пожалуй, не верблюжий горб, но нечто, напоминающее пару небольших сложенных крыльев.

Таллентайр, превозмогая тупую боль в правой руке и крестце, наконец, встал на ноги. Он знал, что все кости целы, и он сможет выстрелить твердой рукой, если только будет возможность. Без колебаний он двинулся к месту, где барахтался Мэллорн, намереваясь своим ружьем, точно шестом, отделить друга от необычного врага. Но, когда он подошел ближе, зверь встал на задние лапы над своей жертвой, повернувшись к баронету лицом, чего не смогла бы ни одна четвероногая тварь. Подобия крыльев ударили по воздуху, точно и впрямь были крыльями, хотя они никогда не подняли бы такое мощное тело.

Тварь добрых десяти футов ростом, стояла как человек, тяжело опираясь на две ноги. Луна висела теперь за плечом баронета, и ее бледный свет падал прямо на морду твари, озаряя рыжеватый мех на ее брюхе и огромные когтистые лапы, размахнувшиеся для удара.

Таллентайр не мог поверить своим глазам. Это было самое удивительное создание, какое он когда-либо видел. Мех зверя был гладок, а не космат и более походил на кошачий, чем на медвежий, он покрывал его от шеи до хвоста, длинного, бьющего о землю. Но лицо, на которое смотрел англичанин снизу вверх вообще не походило на кошачью морду, наоборот, оно оказалось почти человеческим: полным гнева, искаженным, демоническим, но с чертами прекрасной женщины. И все же, несмотря на эти человеческие черты, Таллентайр не мог заставить себя поверить, что разум сколько-нибудь присутствует в злобном жутком взгляде. Как раз голова, а не туловище казалась ему не на месте в этом химерическом смешении. И чудовище, видимо, знало, какого рода у него голова и челюсти, оно разевало пасть с глупой нечеловеческой надменностью. Похоже, тварь надеялась разом откусить голову человека и ее заглотать в один присест.

Было мгновение, когда баронет имел возможность выстрелить, но он совершенно неправильно держал ружье, и лишь изо всей силы ткнул зверя прикладом в брюхо. Но такой толчок только отвлек на мгновение внимание твари, не причинив ей сколько-нибудь ощутимого вреда. Когда она обернулась, и полыхнули желтые злые глаза, попытка нападения показалось баронету совершенно беспомощной и глупой. Но было в этом взгляде не только звериное бешенство и ярость, но и недоумение и смятение.

Секунду-другую Таллентайр размышлял, действительно ли эта тварь собиралась напасть, но тут же решил, что на раздумья нет времени, да и на риск тоже. Он вновь напал, и когда большая когтистая лапа ударила его сбоку, оказался к этому готов. Увы, сила толчка оказалась заметно большей, чем та, с которой он мог справиться. И несмотря на готовность сгруппироваться, он распростерся на земле, и его несчастное бедро снова наткнулось на острый камень. Впрочем, Таллентайр опять не выпустил ружье. Он приник к нему, как к своей любимой, боясь, что если уронит, то непременно пропадет, так как и представить себе не мог, что чудище выкажет к нему милосердие после того, как он его раздразнил. Баронет попытался отползти еще дальше, чтобы выиграть немного времени и прицелиться, но двигаться оказалось вдруг невероятно трудно, как будто тень, в которую он попал, обрела свою собственную жизнь и держала его, обволакивая, волшебным плащом тьмы.

Он ударился головой о камень, и все поплыло перед глазами. Луна, которая теперь красовалась перед ним, точно большой серебряный шиллинг, внезапно ушла во тьму, а звериный запах, который и прежде досаждал ему, стал таким крепким, что ему сделалось муторно.

Огромная тяжесть навалилась на него, но он не почувствовал ни когтей, ни ужасных острых зубов и, к немалому своему изумлению, не мог понять что давит на него, ни что случится дальше. Смерть, казалось, не уточняла, как ей к нему явиться, просто была тьма и беспомощность.

Но вот, давление прекратилось, как будто тварь второй раз проходила над его лежащим телом. И все-таки он крепко держал в руках двустволку. Он слышал голос отца Мэллорна, который снова обрел способность к членораздельной речи, и услышал четко произнесенное слово Satanas, из чего следовало, что священник счел нападавшего подлинным демоном. Но времени для рассуждений не было, оказались бы он действенными или нет, поскольку слова опять привлекли внимание чудовища к иезуиту.

Когда зверь снова двинулся прочь от Таллентайра, и баронету, наконец, удалось встать на колени, вскинуть двустволку на плечо и приготовиться к выстрелу. Он увидел, что чудище присело, точно кошка, не более чем в пяти футах от него. И почему-то казалось, будто она потеряла часть своей массы, и теперь размерами не больше, чем он сам, хотя он не понимал, как это может быть. Лицо твари было обращено к иезуиту, ее глаза сияли в лунном свете. Они были такими же, как человеческие глаза, хотя у людей Таллентайр никогда не встречал желтых радужных оболочек. Он не мог прочесть выражения этих глаз, но предположил, что существо напрягает мышцы перед броском на жертву.

Он выстрелил, подавив крик боли, пронзившей руку от отдачи по всей длине. Чудище отскочило в сторону. Или, возможно, отлетело от удара, чего и следовало ожидать при такой пальбе. Таллентайр не сомневался, что попал, и, безусловно, при обычном соотношении сил такой выстрел убил бы жертву. Но он уже знал, что неистовое движение нелепой твари было не предсмертными судорогами. Она была ранена, но не мертва. И, пока он собирался, чтобы встать на ноги, она, казалось, вбирала свою массу из теней, пока снова не выросла до прежней величины. Таллентайр не видел священника, который опять упал на камни. Он перехватил ружье, отчаянно пытаясь перезарядить его, но знал, что это бессмысленно, ибо тварь уже снова нависла над ним, и ей достаточно было только дотянуться до него одной из когтистых лап, чтобы выхватить оружие. И когти эти теперь, когда он увидел их занесенными, больше напоминали ястребиные, чем кошачьи.

Его глаза, привыкшие теперь к мягкому лунному свету, разглядели теперь это странное и жуткое лицо во всех подробностях. Оно было темным. Но никоим образом не африканским; золотые глаза и прекрасно очерченные губы придавали ему слишком необычный вид, чтобы сравнить его с любым расовым типом, который был известен баронету.

«Это Сфинкс », — подумал он вдруг, понимая, насколько нелепая мысль пришла именно к нему. — «Ведь у нее лицо Сфинкса». Тварь вновь открыла рот. На этот раз он почти ожидал, что услышит слова, в которые будет облечена какая-нибудь древняя загадка, которую он должен разрешить. Но раздался лишь пронзительный звук. Это был, как он понял, крик боли, и звучал он странно жалобно. И угадывалось в нем что-то еще…

Большая когтистая рука взметнулась, собираясь схватить и разорвать его. Таллентайр замер, ожидая неизбежного.

Пока рука тянулась к Таллентайру, его взгляд уловил нечто светлое, вставшее на ее пути. Оно появилось столь удачно и своевременно, словно священник действительно сумел призвать дивный свет с Небес для сокрушения их врага. Что-то небольшое, но более яростное, чем Сфинкс, прыгнуло ему на голову, как прыгает белая кошка на вздрогнувшего от неожиданности огромного пса. Но нападающий как раз и был похож на пса, и Таллентайр, как только увидел это, понял, что и его малые размеры только иллюзия, вызванная невероятными размерами противника. Это было очень крупное существо по меркам семейства собачьих, заметно крупнее, чем любой охотничий или пастушеский пес, которого баронет когда-либо видел. По своей ярости, бесстрашному и грозному гневу, отчаянной целеустремленности, читаемой в глазах, это было не менее странное и невозможное существо, чем то, на которое оно напало.

Это был волк. Но какой-то поистине фантастический волк, который для Таллентайра с его убеждениями не вмещался ни в какие рамки. Таллентайр почувствовал, что сейчас вспыхнет жуткий бой, но не мог поверить, что обычный серый волк способен одолеть невиданное чудище. Баронет попытался встать, но голова кружилась и мысли были слишком затуманены.

Удар, который нацелил на него Сфинкс, если то вообще был удар, перешел в скользящий боковой бросок по прыгающему волку. Острые когти не вонзились в зверя со всей силой, но лишь оставили кровавые борозды на боку, и темная кровь выступила на бледной шкуре. Волк отлетел в сторону, но, едва приземлившись, быстро, хотя и не без усилий, развернулся, намереваясь немедленно продолжить сражение. Таллентайр ощутил нелепое желание закричать, приказывая волку бежать и спасаться. Сфинкс отступил на полшага, и на его лице отразились сомнение, недоумение и неуверенность, но затем его крылышки опять забили, он поднялся на задние лапы, выставил вперед свои страшные когти, и приготовился к бою. Таллентайр вновь попытался достать из кармана запасные патроны, но что-то вновь помешало ему. Как будто все тени вокруг были в союзе со Сфинксом. Они, казалось, готовы были драть его когтями тьмы, им не требовалось разрывать его плоть, они хотели дотянуться до его души.

Баронет уронил незаряженную двустволку. В голове у него слышался грозный рев, как будто вся окрестная тьма наваливалась на него, и выла в гневе и радости. Он чувствовал, что ни на миг не может задержать дыхание, что нет воздуха для его изнуренных легких. В груди возникла боль, как будто ее все крепче стискивал железный обруч. Он пристально всматривался в тьму, пытаясь увидеть начинающийся бой между маленьким серым зверем и огромным черным чудовищем. Но разобрать он смог только безумное, все ускоряющееся мелькание черных и белых пятен, клубящееся и смещающееся, лишенное какого-либо смысла.

«Как», — подумал он, ликуя и дрожа от облегчения, — «да быть этого не может. Я отравлен и вижу все это в бреду. Это меня, а не Дэвида укусила змея. И это я, а не он, лежу в постели и выкрикиваю названия того, что меня преследует!» Похоже, что так и было, он почувствовал беспричинную уверенность, что именно его, а не Лидиарда, должна была ужалить змея. Ему повезло, теперь он взял на себя эту ношу, чтобы облегчить положение друга, он занял место юноши.

Воодушевленный сознанием справедливости происходящего, он все боролся и боролся против тьмы, но она не позволяла ему дышать, и он не мог найти средство себя поддерживать. В конце концов, он упал, да так, словно пролетел сквозь гору, сквозь самую земную кору, и вот угодил в невыносимо унылую и безотрадную преисподнюю, где невозможно что-либо чувствовать. И все-таки чувствовал. Извращенно, с великим удовольствием и облегчением, ибо знал, что это, разумеется, сон, навеянный сочетанием нездоровой пищи и последствий борьбы и потрясения. В его душе не было сомнений, что он пробудится, когда настанет пора, и обнаружит, что мир таков, каким был прежде: реальный, прочный, постижимый.

Последним, что он услышал, был голос иезуита, испустившего вопль отчаяния, подобный тому, каким разразился Уильям де Лэнси, призывая их на встречу с абсурдом. «Не бойся, мой суеверный друг», — Вскричал Таллентайр тоном великодушного спасителя. — «Ибо воистину нечего бояться в такой преисподней, как эта, откуда мы в свое время будем вызволены возвращением к бодрствованию и разуму».

 

5

Ко времени, когда сэр Эдвард, наконец, пробудился от неестественного сна, солнце стояло высоко в небе, а Дэвид Лидиард потрудился под ним куда дольше, чем это можно было делать с удовольствием. Даже на этой высоте трудно было выносить полуденную жару. Лидиард не предпринял попытки похоронить священника, не попробовал он и сколько-нибудь методично искать де Лэнси. Он все еще был очень слаб после змеиного укуса. Он никак не ожидал, что на него так тяжело подействует подобная малость, не сравнимая даже с укусом, который достался ему близ Каира, когда зуб кобры проник сквозь ткань брюк. Он пробудился, полный воспоминаний о жутких видениях, которые не улетучились, как это обычно бывает с воспоминаниям о сновидениях. Но он нашел, что вполне здоров, и чувство благополучия доставляло ему удовольствие, пока он не выбрался на солнечный свет и не увидел, какое страшное несчастье обрушилось на его друзей, пока он был в беспамятстве.

Его лихорадка полностью прошла, но ему пришлось напрячь силы до предела, чтобы перенести тело сэра Эдварда от скал к палатке, и уложить своего пожилого друга в гамак. Сначала он опасался, что баронет умрет от той самой таинственной напасти, которая сгубила иезуита, но, в конце концов, успокоился, убедившись, что сердце Таллентайра бьется четко и ровно. А отсюда оставался и короткий шаг до мысли, что этот человек рано или поздно очнется от своего загадочного сна, и, что, пока это не случилось, нет смысла пытаться объяснять, что случилось. В ожидании пробуждения Таллентайра Лидиард решил попробовать сделать что-то полезное, насколько позволят силы. Он прошел в другую палатку, чтобы взглянуть на имущество отца Мэллорна. Как он полагал, это долг его и Таллентайра разыскать родных священника в Англии и сообщить о его смерти, а в случае, если таковых не обнаружится, сообщить имеющим к нему отношение служителям церкви.

Лидиард, хотя и принадлежал формально к тому же вероисповеданию, что и покойный, не слишком хорошо представлял себе, кто это может быть, но решив выполнить взятые на себя обязательства, подошел к телу и осмотрел карманы покойного. При этом он испытывал некоторый стыд, несмотря на необходимость подобных действий. Он немедленно принес найденное в свою палатку и сложил все в гамак, где недавно лежал сам. Позже он добавил к находкам ружье баронета, которое принес со склона, где оно лежало со снятым предохранителем и двумя изведенными патронами.

Лидиард не стал открывать записную книжку священника, чтобы подробно исследовать его пометки, но с любопытством осмотрел некоторые другие найденные вещи. Это было старое серебряное кольцо, которое Мэллорн никогда не носил на пальце, насколько мог вспомнить Дэвид. Оно было украшено с лицевой стороны таинственным изображением, походившим на три переплетенные буквы, вероятно, О, А и S. Имелся также амулет, какие встречаются на всех египетских рынках, имитация тех, что находят в гробницах при раскопках. Такие амулеты, как слышал Лидиард, называют уаджет, часто они представляет собой символическое изображение глаза.

Дэвид вспомнил, как разговаривал со священником о таких предметах. Мэллорн с самого начала сказал ему, что египтяне, вероятнее всего, носили как амулеты подлинные части тел своих предков, высушенные на солнце или сохраненные в битуме, как мумии, но со временем их заменили на условные изображения из дерева и глины. Лидиард не мог бы сказать, из чего сделана именно эта вещица.

Когда зловещее присутствие имущества мертвеца стало невыносимо, Лидиард уделил немного времени молитве. Это было все, что он еще мог сделать. Хотя, конечно, человек, за которого он молился, тот, кто заменил ему отца и тот, кем он всегда восхищался, изменил его отношение к традиционной вере. Сэр Эдвард твердо придерживался мнения, что любая религия — это атрибут отмирающей эпохи предрассудков, и что одной науке следует доверять как источнику мудрости и вдохновения. Он куда красноречивей обосновывал свою позицию, чем Дэвид способен был ее опровергнуть. Духовный отец Лидиарда в Англии не скупился на суровые предупреждения о влиянии Антихриста. И Лидиарда приводило в некоторое замешательство, что такой набожный человек, как отец Мэллорн с такой охотой искал общества сэра Эдварда на пароходе, идущем в Вади Халфа, и втянул его в свое предприятие.

Лидиард не только молился за благополучное пробуждение сэра Эдварда, он молился и за душу иезуита и за избавление де Лэнси от беды, если тот в нем нуждался. За себя он только благодарил с тяжелым сердцем, что вновь избежал смерти от укуса змеи, не уверенный, полностью ли миновали последствия этого укуса.

Когда Таллентайр, наконец, пришел в себя, Лидиард стоял рядом, придерживая флягу, чтобы его старому другу было удобнее пить. Для баронета было полной неожиданностью, что Дэвид уже почти поправился, а сам он так слаб, и тут же засыпал юношу вопросами, на которые тот мало что мог ответить. Когда молодой человек рассказал, где и как нашел его и сообщил, что отец Мэллорн мертв, и нигде нет и следа Уильяма де Лэнси, сэр Эдвард удивился и не на шутку расстроился.

— Господи Боже, — вздохнул он с жаром, несомненно, неподобающим тому, кто объявляет себя неверующим, — а я-то думал, что это только сон! Возможно, так и было. Но я, право, не знаю, что реально, а что нет. Вчера вечером я опасался за твою жизнь, а теперь, судя по всему, только ты и пережил эту ночь невредимым. Я думал, что у меня скверные галлюцинации, Дэвид, но теперь убеждаюсь, что все было правдой до мельчайших подробностей. События развивались именно так невероятно. Мы должны найти де Лэнси, если сможем. И только тогда, ради нашего душевного здоровья, покинуть это место.

— Не уверен, что хотя бы один из нас достаточно здоров, чтобы ехать верхом, — терпеливо произнес Лидиард, — Не уверен и в том, что легко удастся найти де Лэнси: я долго кричал в полный голос и не получил никакого ответа. В любом случае, мы должны похоронить священника, но выкопать ему настоящую христианскую могилу в этом каменистом месте невозможно, поэтому придется положить его в одну из этих древних гробниц и всей душой попросить прощения у того, кто примет его душу.

— Если мои сны достойны доверия, — заметил баронет, — боюсь, что де Лэнси может уже покоиться в одной из них. Но мы должны искать его, поскольку не следует доверять снам. — Он попытался самостоятельно подняться на ноги, но усилие оказалось столь мучительным, что пришлось принять помощь Лидиарда.

— Вы должны рассказать мне, что случилось, — сказал Лидиард, — боюсь, что моя лихорадка и мои собственные сновидения не отпускали меня до утра, и я знаю лишь о том, что увидел, очнувшись.

Баронет покачал головой. Провел левой ладонью вверх и вниз по правому боку, проверяя, в каком состоянии бедро и плечо после вчерашнего.

— Не могу сказать, что случилось на самом деле , — раздраженно произнес он. — Как мне кажется, де Лэнси забрел в одну из гробниц, где наткнулся на что-то, заставившее его завопить, что есть мочи и выпалить из пистолета. Когда мы со священником побежали к нему, то потеряли направление, это нас задержало. Возможно, как раз тут и начался этот странный сон, не раньше. Впрочем, откуда мне знать? Мне мерещилось, будто нас настигло некое огромное существо, похожее на живого Сфинкса. Казалось, оно раздувается и опадает, а затем опять раздувается. Я случайно один раз выстрелил в воздух, но во второй раз выстрелил с близкого расстояния и попал в эту тварь, но не сильно ей повредил. А на это чудище напал, неизвестно откуда появившийся большой серый волк. Но тут на меня навалились тени, я стал задыхаться и больше ничего не видел и не слышал. Ты, случайно, не нашел тело большой кошки? Или труп серого волка?

— Нет. — Ответил ему Лидиард. — Но на камнях, там, где я вас нашел, разбрызгана кровь. Я подумал, что это ваша, или, возможно, священника. Хотя, вроде бы, ни один из вас не был ни покалечен, ни значительно ранен. — Эти слова прозвучали тише, чем он намеревался, поскольку рассказ баронета внезапно оживил в его памяти его собственные бредовые видения. — Так вы говорите, Сфинкс? — Задумчиво добавил он. Таллентайр поднял на него глаза, и Лидиард увидел, что его пожилой друг сощурил глаза, как будто он тоже что-то вспоминал.

— Кошка… Мне не выдержать ее взгляда. — Негромко процитировал Таллентайр. — Ты помнишь, что говорил что-то похожее в самый тяжелый момент своего бреда? Так что за кошка тебя напугала, Дэвид? Как она выглядела в твоих снах? Лидиарду не потребовалось много усилий, чтобы вспомнить. Но у него вызвало немалые колебания само обилие образов, которые опять хлынули в душу, как только Таллентайр повторил его слова.

— Я видел Сатану, — прошептал юноша, — страдающего в Преисподней. Я видел Бога, беспомощного, вне Вселенной. И видел… волков… которые были больше, чем просто волки. А кошка… нет, это была не кошка… Прежде всего, у нее только голова была кошачья, как у богини Баст , но затем, на миг-другой, у нее стало лицо женщины и кошачье тело. Она отвернулась от горделивого шествия всех богов Египта, которое происходило в пещере Платона…

— В пещере Платона! — Перебил его Таллентайр.

— В пещере из «Государства» , — медленно проговорил Лидиард, хотя знал, что Таллентайр прекрасно понимает, о какой пещере идет речь. — Где прикованные люди видят только тени, отбрасываемые на стену пламенем костра. В моем сне эти тени имели облик божеств со звериными головами, и я был человеком, который обернулся, когда удалось порвать цепь, удерживавшую мою шею. Я был человеком, который увидел самих богов, а не их тени. И именно Баст с кошачьей головой обратила внимание на то, что я их вижу. Она же была и Сфинксом. — Лидиард с неудовольствием осознал, что у него усилилось сердцебиение, и добавил. — Я пришел в ужас. Даже теперь со мной этот кошмар. Страх… и богохульство…

— Нет богохульства в кошмаре, — отмахнулся Таллентайр. Казалось, баронет был поглощен собственными воспоминаниями. — Не так уж много совпадений, как я боялся… а некоторое сходство в образах может, разумеется, быть случайным.

— Да не это богохульство, — вспоминая, пробормотал Лидиард. — Богохульным было видение беспомощного Бога и Сатаны, который избавил бы мир от зла своим страданием, если бы ему только не воспрепятствовал жестокий рок. Я сжалился над таким Сатаной, Эдвард. Я негодовал из-за его заточения… прежде страха…

Таллентайр, казалось, едва ли обращал на него внимание.

— Возможно, — грубо сказал он, — ты на стороне дьявола, и сам этого не знаешь. В конце концов, ты достаточно долго жил в моем доме. Но нам обоим снились и волки, не так ли? Ведь ты сказал, что видел волков?

— Я видел волков, — подтвердил Лидиард. — Но я каким-то образом знал, что на самом деле, это оборотни — вервольфы.

— Лондонсие оборотни воют с голоду во мраке? — Отозвался Таллентайр, с облегчением вспомнивший строчки из с детства знакомого забавного стишка.

Лидиард покачал головой.

— Они бежали по бесконечным льдам… — сказал он. — По ровной ледяной пустыне, до самого горизонта.

Таллентайру удалось, наконец, выбраться из гамака, и оказалось, что он способен стоять. Лидиард не попытался удержать его или ему помочь. Он углубился в свои мысли, пытаясь вспомнить, какие странные вещи приходили ему в голову, когда он видел в сновидениях этих зловещих созданий. Таллентайр подхватил уаджет, который Дэвид положил вместе с прочим имуществом Мэллорна, но быстро вернул его обратно и вместо этого взял кольцо.

— Что это? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Лидиард. — Я нашел это у Мэллорна. — Как вы полагаете, каким образом мы оба видели эти кошмары, хотя, змея ужалила только одного из нас? И как получилось, что наш кошмар убил священника и унес де Лэнси Бог весть куда?

— Хотел бы я знать, — с горечью заметил Таллентайр. — Но что в действительности случилось, и впрямь только Богу ведомо, если только я не смогу, осмотрев то, что осталось после событий, восстановить правду. Покажи мне!

Лидиард кивнул и надел соломенную шляпу, которой обыкновенно защищал голову от солнца. Таллентайр нашел свою и нахмурился, увидев, что рядом лежат два его ружья, и одно поцарапано.

— Я нашел его рядом с вами в скалах, — сказал Лидиард в ответ на невысказанный вопрос. — И принес его сюда. В каждом стволе было по стреляной гильзе.

Таллентайр ничего не сказал, и вышел впереди молодого человека на солнечный свет. Помедлил, оглядывая выжженную долину и полуразрушенные, частично раскопанные древние гробницы.

— Никаких теней, — пробурчал он себе под нос. — Солнце взошло и прогнало их.

Лидиард последовал за ним по склону к тому месту, где лежало тело отца Мэллорна. Его уже обсели мухи, и баронет не смог их отогнать. Лидиард ждал, пока его друг выяснял то, что он и так знал: не имелось никакой видимой причины для смерти. Порезы и ушибы на теле иезуита нигде не были смертельными. И, насколько смог понять Лидиард, сердце Мэллорна могло просто-напросто не выдержать переживаний и волнений, и прекратило биться.

— Ну что же, — произнес, наконец, Таллентайр, — он больше никогда не скажет нам, что в действительности побудило его привести нас сюда, и если та часть правды, которую он от нас скрыл, имеет какое-то отношение к случившемуся с нами ночью, придется выяснять это другими способами.

Не теряя времени, он встал и оглядел верхнюю часть склона.

— Если де Лэнси зашел в одну из здешних гробниц, — сказал он, — то это может быть лишь одна из этих трех. — И поочередно указал каждую из них Лидиарду.

Они приступили к обследованию. Одна из мастаба наполовину обрушилась, и у них заняло лишь несколько минут, чтобы удостовериться, что де Лэнси не мог там пропасть. Расчищенное пространство во второй уходило чуть глубже, но колодец был вырыт недавно, и вскоре снова засыпан. Только в третьей обнаружилась разверстая пасть, в которую вполне мог провалиться человек. Или служить логовом какому-нибудь хищнику.

Таллентайр взял голыш и запустил его в яму. Они ожидали, что услышат удар камешка о дно секунды через две. Но Лидиард сосчитал до четырех, прежде чем они что-то услышали, причем, голыш лишь слегка задел стену, продолжая падать все глубже.

— Не иначе, как естественный провал в камне, — сказал Лидиард. — Достаточно широкий, чтобы человек не застрял, и де Лэнси мог туда рухнуть…

— Мог. — Раздраженно повторил Таллентайр. — Я еще не готов этому поверить.

Лидиард прошел на другую сторону камеры, где у основания стены скопилось небольшое количество мусора. Проведя пальцами по светлым пятнам, он ощутил под ними воск, а, когда как следует, порылся, отыскал смятый клочок бумаги, обожженный с одного края, наверняка использовавшийся, чтобы переносить свечу.

— Сэр Эдвард, — сказал он и быстро передал ему бумагу. Она затрещала, раскалываясь, когда Таллентайр стал ее разворачивать. Но ему удалось сложить куски и рассмотреть напечатанное на листе.

— Страница из книги! — Воскликнул юноша.

— Но не из такой уж и древней, — со вздохом заметил Таллентайр. — Это из альманаха. Смотри, вот и дата: 1861. Думаю, это оставили прежние исследователи. Надеюсь, им повезло здесь больше, чем нашей злополучной экспедиции. Иезуит знал, что здесь побывали и другие, и это возбудило в нем любопытство и желание наведаться сюда самому. Но теперь нет способа установить, какими сведениями он располагал о том, кем были те другие и что они могли найти. Есть что-то еще?

Лидиард указал на пятно на камне.

— Кровь? — спросил он.

Таллентайр, встав на колени, коснулся пятна, но только пожал плечами.

— Если да, то и это осталось от прежних искателей древней мудрости. — ответил он. — Здесь нет никаких следов де Лэнси, насколько я вижу. — Он убрал растрескавшийся лист в свою записную книжку, обращаясь с ним с привычной для него аккуратностью.

— Покажи мне другие следы крови, — велел он.

Лидиард вышел на солнце первым и повел баронета к месту в неподалеку от тела Мэллорна. И там указал на новое пятно, уже потемневшее от жары настолько, что оно больше не казалось свежим.

— Не думаю, что это моя кровь. — вздохнул Таллентайр. — И, смотри-ка, вот еще. Конечно же, меня не заносило так далеко, насколько я помню. Возможно, здесь начало тропы, которая ведет вверх по склону. И, наверное, как раз туда пошел де Лэнси.

Говоря это, Таллентайр осматривал местность, в поисках какого-то нового знака. И нашел очень быстро. Лидиард понял, что человек, который потерял столько крови, когда шел или бежал, вряд ли мог после этого остаться в живых.

Пока они поднимались по усеянному камнями склону, Лидиард ожидал, что в любой миг отыщется тело. Пятна попадались все реже, а идти по тропе становилось все труднее. К тому времени, когда они добрались почти до гребня, любые следы начисто пропали, но Таллентайр не стал медлить, он спешил на самый верх, чтобы осмотреться там и увидеть дальний склон.

На вершине он остановился, и Лидиард услышал нетерпеливый выдох, который испустил его спутник, что-то увидав. Молодой человек поспешил к нему, и, как только они поравнялись, Таллентайр схватил его под руку и указал вперед.

— В двухстах ярдах от них, полускрытое скальным выступом, лежало бледное нагое человеческое тело.

— Де Лэнси! — Воскликнул Лидиард. — Он еще жив? — Говоря это, он понимал, что солнечный жар мог только ухудшить состояние человека, который лежит обнаженным уже несколько часов. Он опасался худшего. И обругал себя за то, что раньше не поискал Уильяма, как следует вместо того, чтобы убивать время на молитву.

Таллентайр уже шагал вперед, двигаясь нетерпеливо и устало, это свидетельствовало о том, что баронет, хоть и не оправился еще от травм полученных ночью, но был как всегда бодр духом и решителен. Лидиард, вообразив, что вновь ощущает в своей крови яд, который занесла ему через руку маленькая змейка, поплелся за другом.

Лежащий действительно был гол и лежал лицом вниз, и его стройная светлая спина, подставленная солнцу, уже обгорела до красноты. Но это был не де Лэнси. У этого человека были белокурые волосы и поразительно красивое лицо. Судя по всему, он ровесником де Лэнси, двадцать пять или чуть больше. Но он был нежнее и слабее. Тело его спереди и сзади было исполосовано, словно по нему прошлась когтями большая кошка.

Таллентайр перевернул незнакомца, так чтобы его лицо и грудь стали полностью видны, и положил палец ему на шею, ища пульс. Лидиард не сомневался, что никогда прежде не видел этого человека, и все-таки было в его внешности что-то необычно знакомое, напоминающее о чем-то, чего он не мог в точности припомнить.

— Кто бы это мог быть? — Прошептал он, когда его взгляд встретили утомленные и красные глаза Таллентайра.

— Ну, — заметил баронет, и в его голосе прозвучал горький и гневный сарказм, — кто это еще может быть, если не волк, которого я видел во сне, который, несомненно, был оборотнем, что забрел сюда из твоего бреда и явился помериться силами с живым Сфинксом! И если это так, то здесь, в этом жутком глухом месте, я узнал об истинной истории мира, а то, чему я по глупости предпочитал верить в течение жизни — одна ложь. То, что случилось с нами здесь, совершено твоим ревнивым Богом, чтобы просветить меня, дать понять — человеческий разум, в конечном счете, слаб и ничтожен, и не вправе даже надеяться выиграть бой за верное понимание мира.

Лидиард отпрянул, ужаснувшись этой странной жалобой и столь умышленному, пусть непрямому богохульству. Он сказал:

— Да не можете вы так думать.

Сэр Эдвард, после того, как еще несколько мгновений отводил душу мысленно, снизошел до ответа:

— В самом деле, не могу. Не знаю, жертвами чего стали мы, но этого беднягу, несомненно, ограбили и раздели разбойники, а затем оставили умирать, это, конечно, не де Лэнси, но он и не туземец. Мы должны помочь ему, чем можем, и надо как можно скорее возвращаться в Вади Халфа, чтобы привести оттуда других на поиски Уильяма. Будем надеяться, что им удастся установить, как и почему на нас обрушились все эти несчастья.

На это Лидиард смог только молча произнести: «Аминь». Затем наклонился, чтобы взять раненого за ноги, в то время как Таллентайр поднял его за плечи, они, не сговариваясь, решили как можно скорее нести его в свой лагерь.

Но как только пальцы Лидарда коснулись кожи раненого, смутное воспоминание, которое пробивалось к поверхности его разума, вдруг всплыло. Как будто внутри него открылось некое око, которое видело на мир совсем иначе, чем обычные глаза.

А он увидел, и был убежден, что именно увидел , каким бы нелепым ни казалось такое убеждение, что человек, которого он коснулся, имел лишь облик человека, скрывавший его истинную природу, звериную, волчью.

— Что такое? — Резко спросил Таллентайр, когда их первая попытка поднять бесчувственное тело ни к чему не привела.

Мгновение Лидиард жгло желание поделиться со своим другом и наставником тем, что он увидел, но юноша тут же вспомнил, что за человек баронет, и насколько нетерпим ко всему, что считает вздором. Он решил не раздражать его, и объяснил свое поведение одним из следствий действия яда.

— Извините, — ответил он. — Просто минутное головокружение и дурнота. Сейчас мы его поднимем.

Но пока они несли раненого к своей палатке в долину, Лидиард не мог избавиться от гнетущей мысли о том, что эта дурнота и помрачение рассудка могут продолжаться больше, чем миг-другой, и что таинственное внутреннее око, пожалуй, так просто само собой не закроется.

 

Первая интерлюдия

Компас Разума

 

 

1

Средневековый английский фольклор исключительно беден по части оборотней, особенно, вервольфов. Причина в том, что волки были истреблены в Англии при англо-саксонских королях, и, таким образом, перестали быть источником страха для народа. Бедность традиции, впрочем, с лихвой восполняется развитием более поздней богатой мифологии оборотней в Лондоне.

Большинство англичан сталкивается с этим специфическим предрассудком в виде сравнительно невинного назидательного детского стишка, несколько строчек которого призывают детей не бродить в одиночку по ночам, особенно в полнолуние, а не то они станут добычей голодных лондонских оборотней. Самые ранние упоминания о лондонских оборотнях, которые я способен был разыскать, встречаются в уличной балладе, изданной около 1672 г. и в памфлете, опубликованном, вероятно, на 10—12 лет позднее. Куда больше упоминаний можно отыскать в дешевых балладах на отдельных листах и в сборниках песенок конца 18 века, когда появилось большинство самых известных баек…

И поныне ходят бесчисленные рассказы о подвигах лондонских оборотней. Большинство детских страшных сказок наделяет вервольфов Лондона склонностью утаскивать заблудших и непослушных детей. Есть также несколько достойных внимания побасенок и более странного содержания. Два таких образчика фольклора вписываются в общую картину историй о том, как дети человеческие вступают в отношения с чудесными возлюбленными, у которых есть одно любопытное отличие. Истории, где повествуется о том, как обыкновенный мужчина женился на неописуемой красоты женщине, и в конце концов, выяснилось, что она одна из лондонских оборотней, наиболее традиционны Обычно в них оговаривается, что жених дал невесте обещание, которое однажды все-таки нарушил, и это привело к открытию ее истинной природы, и, конечно, к ее утрате, но там говорится также, что вервольфы женского пола постоянно ищут себе мужей среди высших классов города, дома которых могли бы послужить убежищами для целых стай (численность которых колеблется от горстки оборотней до дюжины). Небылицы же, где описываются сердечные дела между обычными женщинами и оборотнями-мужчинами, более своеобразны. В таких сюжетах обычно не идет речь о браке, они чаще имеют вид романтических сказок об истинной, но трагической любви, о страсти, которую невозможно утолить. Мужская половина оборотней Лондона, в отличие от своих сестер, неспособна к физической близости в людском обличии, а накал чувства неизбежно приводит к преображению.

Возросшая популярность таких мифов в новые времена засвидетельствована, например, в сообщении «Таймс» от 27 марта 1833 г., где описывается, как толпа преследовала некоего мужчину по Флит Стрит до Гаф Сквер, оправдывая свои действия тем, что несчастный оказывал поддержку лондонским оборотням и похищал детей, чтобы им скармливать. Автор статьи утверждает, что если бы тот мужчина попался, не миновать убийства, но он ускользнул, скрывшись в направлении Ладгейт Серкус, где преследователи увязли в другой толпе, собравшейся вокруг шарманщика.

В своем отчете «Лондонские рабочие и лондонские бедняки», впервые опубликованном в 1851 г., Генри Мэйхью приводит новые свидетельства тому, что вера в существование в Лондоне волков-оборотней, отнюдь не канула в прошлое. Он приводит искренние, полные страха заявления четверых свидетелей, юной подметальщицы улиц, крысолова, сочинителя из мансарды и продавца картошки.

Крысолов утверждал, что видел вервольфов не раз и не два, и признался, что, несмотря на страх, ему есть, за что благодарить их, поскольку крысы стали их излюбленной добычей, «ведь ловить людей на съедение нынче стало слишком трудно и опасно, это не всякий раз удается». Сочинитель оказался еще разговорчивей и высказал мнение, что полиция прекрасно осведомлена о существовании оборотней, так как, исполняя свой долг, устраняет последствия их нападений на людей, но не решается предать факт огласке, опасаясь паники в обществе.

Не стоит и говорить, что представители самой Столичной Полиции дали совсем иной ответ на вопрос. Детектив, с которым я недавно беседовала, сказал мне, что обычные убийцы порой калечат свои жертвы для того, чтобы создать впечатление, будто в их деяниях виновны лондонские оборотни. И что самые разные воры и разбойники часто пользуются, сговорившись, столь примитивным способом устрашения, чтобы заморочить суеверное население, за счет которого они кормятся. Этот человек сказал также, что таким же образом сельские браконьеры стряпают и распространяют байки о черных псах-призраках, чтобы запугать тех, кто мог бы попытаться их поймать во время ночной работы. И неудивительно, что самые злобные из порождений лондонского дна потрудились выдумать или, по меньшей мере, поддерживают сказки о городских вервольфах.

Однако примечательно, что не все россказни о лондонских оборотнях представляют их жуткими пожирателями детишек. Там и сям в потоке страшных сказок можно услыхать и голоса сочувствующих, утверждающие, что, в конце концов, вервольфы — пленники своей ненормальной природы, и нельзя безоговорочно винить их за их дела. Есть частица волка в каждом из нас, говорят эти люди, и тех, кто не слышит слово Иисуса Христа, нашего искупителя, следует считать немногим лучше волков, они будут осуждены и проведут вечность в Аду их собственной прожорливости.

Сабина Бэринг-Гулд, «Книга Волкодлаков», 1865

 

2

Большей части доводов за и против теории эволюции Дарвина повредило неверное понимание самой природы этой теории, то есть, того, о чем, собственно, и речь. Многие нападки на утверждения Дарвина не нацелены на сам тезис, а обрушиваются на более основополагающее суждение, которое надлежит принимать как аксиому, прежде чем за работу примутся теоретики.

Необходимо обратить внимание, что возможны два несколько различных значения фразы «теория эволюции» в обыденных разговорах. Когда на теорию нападают деятели церкви, они отвергают само положение о том, что вообще имела место какая-либо эволюция видов. Но Дарвин предлагает нам в своей великолепной книге «О происхождении видов путем естественного отбора» теорию того, как произошла эволюция в действительности. А это неизбежно требует принять, что более основополагающая теория уже доказана.

Люди науки восхищаются книгой Дарвина, она представляет собой истинный прорыв во взглядах на механизм эволюции видов и служит важной вехой на пути к пониманию истинной истории жизни на земле. Их противники, религиозные деятели, в целом стараются переместить диспут на иное поле боя, отстаивая дело, которое ученые справедливо считают давно проигранным.

Прав или не прав доктор Дарвин в своих выводах касательно механизма эволюции, говорить пока рано. Гипотеза, несомненно, блистательна, но расценивать ее как доказанную не имеет смысла до тех пор, пока не будет вскрыт химический механизм наследственности. А до этого времени все разговоры о «разновидностях», которые путем отсева отбирает природа, будут, неизбежно, пустыми и докучными. Однако по части более основополагающего тезиса, имела ли вообще место эволюция, окончательный приговор уже, несомненно, вынесен. Разумеется, эволюция была, и привела она к образованию более сложных видов из простых, и не один честный разумом человек не может с полным основанием сомневаться, что все формы жизни, которые существуют ныне, произошли от немногочисленных общих предков.

Для обоснования этого факта мы должны сослаться только на два явления. Первое: очевидно, что все многообразие видов живого являет несомненные признаки отдаленного родства. Это уже само по себе разительный довод в пользу широкой картины постепенного и прогрессивного развития новых типов. Второе: ископаемые находки предлагают нам поразительный рассказ о неудачных видах, которые некогда существовали, но затем вымерли; это ясно указывает, что все многообразие сохранившихся видов — лишь крохотная частица всех видов, когда-либо существовавших.

Разумные люди перед лицом этого свидетельства ни за что не усомнились бы, что эволюция видов — бьющий в глаза факт, если бы, к несчастью, на разум не накладывало бы шоры убеждение, что мир недостаточно стар для того, чтобы в нем произошла столь долгая и постепенная эволюция. Письменная история, которая досталась нам от античности (профильтрованная, увы, в Западной Европе варварскими разрушениями Темных Веков) повествует только о нескольких сотнях поколений. В дальнейшем добавилось убеждение, что некоторые письменные источники священны и, стало быть, неоспоримы. И вот наши незадачливые предки поддались заблуждению и решили, будто письменная история полностью охватывает историю земли и вселенной, от Творения до нынешнего дня.

Мы знаем, что это неверно. Открытия геологов, например, Хаттона и Лайела подтвердили, что земля значительно старше, чем утверждает любая письменная история, и что она много старше человечества. Расшифровка надписей, оставленных древними египтянами, и различные раскопки в Европе позволили таким людям, как Лаббок, продемонстрировать, что у человечества была долгая предыстория , когда люди жили без письменности, полностью полагаясь на устную мифологическую традицию, объясняя свое происхождение и существование.

Наши письменные свидетельства, называем мы их священными или нет, повинны в предательском и откровенно пустом тщеславии, когда неоправданно сжимают времена, прошедшие до возникновения письменности в несколько дюжин поколений. Человек много старше, чем письменность, а земля значительно старше, чем человек; признание этих двух фактов снимает барьер, который не дает разумному человеку признать очевидность эволюции видов в природе. Как только будет низвергнут этот идол, честный человек сможет увидеть ясно, то, что действительно следует из родства видов, как существующих, так и вымерших.

Есть, конечно, люди, которые будут страстно цепляться за кажущуюся надежность написанного, для них старые авторитеты куда важнее, чем эмпирические свидетельства о том, каков мир. Для них Бог Священного Писания, как Он и Сам Себя провозглашает, — самый ревнивый из возможных божеств, который не потерпит никакого вызова Своему превосходству. Этот Бог и его последователи не могут позволить человеческому опыту говорить за себя, но должны подавить его тяжестью письменного авторитета. Именно таков способ полемики, к какому прибегает благочестивый мистер Госсе, утверждая, что якобы окаменелости и прочие свидетельства древности земли, безусловно, сотворены Богом одновременно со всем прочим, в том же духе, что вдохновил Его снабдить Адама и Еву не нужными им пупками.

Такой способ рассуждений не просто ошибочен, он смешон до нелепости. Его не смог бы придерживаться ни один здравомыслящий человек, поскольку он напрочь отрицает силу разума. Если мнение, что свидетельство должно подчиниться авторитету, трудно оспаривать, то лишь потому, что такое мнение отвергает самый спор, а это, несомненно, следует признать скорее роковой слабостью, чем хитрым риторическим преимуществом.

Представители науки и служители религии, которые недавно скрестили шпаги над книгой д-ра Дарвина, не просто предлагают нам различные взгляды на человека. Они предлагают нам весьма различные взгляды на то, как можно понимать мир. Наука утверждает, что мир, по меньшей мере, до существенной степени, постижим путем построения упорядоченной цепи причин и следствий на протяжении известного периода времени; религия утверждает, что он постижим только как совокупность замыслов и заповедей Господа, пути которого неисповедимы, и что причинно-следственная цепь всегда и везде может быть прервана чудесным вмешательством. Последнее убеждение одобряется, и часто бездумно, великим множеством наших современников, страстно увлекшихся новыми «философиями», аппарат которых позаимствован у древних алхимиков, мистиков и магов. Если верить этим умникам, Эпоха Чудес, некогда милосердно объявленная умершей, восстановлена в Англии королевы Виктории упорными и незаметными трудами бессчетных медиумов, спиритуалистов и им подобных фокусников. Однако те, кого искушает этот современный мистицизм, должны понять, какого рода миру они препоручают свои верования: миру отчаянной неопределенности, где причинно-следственная связь — вечная жертва капризов неведомой и непознаваемой фортуны, где все видимое может оказаться ложью, и невозможны истинные умозаключения.

Полагаю, жизненно важно, чтобы мы признали и навсегда запомнили, насколько по-разному обоснованы убеждения эволюционистов и креационистов. Креационист не просто отрицает адекватность свидетельств эволюции; он отрицает само значение слова «свидетельство». Ученый же должен принять, что какие бы события ни происходили в мире, и чем бы он ни был богат — об этом надлежит говорить, применяя логику причин и следствий, потому что, если только такое представление истинно, мир вообще может быть понят. Ученый прав, ибо только он может быть прав; мы должны расценивать многообразие и перемены как непрерывно разворачивающуюся причинность, ибо иначе они необъяснимы.

Когда служитель церкви ссылается на Бога как на Первопричину, может показаться, что он наблюдает вещи в той ж перспективе, что и ученый, но, по сути дела, он ее отрицает. Творение невозможно квалифицировать как причину, поскольку оно отрицает причинность. Это равносильно утверждению, что причинно-следственная цепь может, да и не раз прерывалась извне, и возможны внезапные проявления, которые мы не можем, да и не должны осмысливать. Это нельзя назвать мудростью, здесь имеет место отрицание мудрости как таковой.

Согласно противникам д-ра Дарвина, все найденные окаменелости и все открытия в геологии и археологии — это произвольные вторжение в некую схему, постичь которую мы не можем, да и не должны; все прочее, что не соответствует их взглядам, просто-напросто отбрасывается. Так идея Творения ревниво и беспощадно противостоит любым попыткам найти смысл в чем-либо. Люди науки никогда и не пытались претендовать на то, что все доступно открытию, но они уверены в том, что делать открытия можно. Их противники, в отличие от них, удовлетворяются тем, что, с одной стороны, утверждают, будто все можно познать посредством божественного откровения или магической интуиции, а с другой, отрицают самую возможность такой вещи, как правдивое свидетельство или рациональный вывод. Человек науки живет, таким образом, в несовершенно мире, где возможен прогресс. Человек предрассудков вынужден жить в мире, где фантазия свободна, и можно делать любые заявления равно о прошлом и будущем.

Не могу говорить за других, но самому мне было бы горько и тоскливо очутиться во втором мире, прошлое которого может сильно отличаться от всего, что вытекает из любых свидетельств, и в любой миг может быть приведен к грубому и окончательному завершению бесцеремонным и небрежным Действием Творца. Если это так, то мир, который кажется таким прочным и таким упорядоченным, может в любое мгновение обрести содержимое и логику сна, и столь же легко развеяться. Если мир, в котором мы обитаем, и впрямь таков, то мы, в самом деле, должны восклицать: «Помоги нам, Боже!», ибо любая другая возможность утешения в нем отсутствует. Со своей стороны, я удовлетворяюсь предположением, что свидетельствам и опыту можно доверять, делать выводы правомерно, все суеверия, вся магия и все чудеса — это лишь измышления боязливого ума.

Сэр Эдвард Таллентайр «Мысли о спорах вокруг теории Дарвина»,

«Куотерли ревью», июнь, 1867

 

3

Александрия, 11 марта, 1871

Дорогой Гилберт.

Судя по всему, мы скоро сможем покинуть Египет и вернуться домой. Мы надеемся, что паруса, или, точнее, паровая машина «Экселсиора» позволят нам выступить к Гибралтару в начале следующей недели. Здешние власти твердо решили обратить нашу трагедию в фарс, их желание отпустить нас означает всего-навсего, что они умывают руки, к чему их побуждает отчаяние и неспособность совладать со сложностью положения. В официальных сферах, как вы прекрасно догадываетесь, не любят тайн, и власти Египта весьма пылко невзлюбили наши. То, что представляется нам одной-единственной тайной, для клерикального ума является не менее чем тремя различными загадками, разрешение каждой из которых связано с особыми трудностями. Загадка бедняги де Лэнси никакой разгадке упорно не поддается. Все его бумаги и прочее личное имущество при нас, но его самого, живого или мертвого, найти не удалось. Я остаюсь в некотором сомнении, достаточно ли основательно велись поиски в пустыне к югу от Кины, но египтяне заявляют, что без всякого результата прочесали весь район. Я получил ответ на свое письмо его родным, его отец подчеркнуто любезен, но и, как следовало ожидать, довольно холоден. Он уверяет, что, безусловно, не находит, за что меня винить. Но между этими тщательно выведенными строчками я усмотрел упрек в том, что, поскольку я старше годами, да еще и баронет с головы до пят, и был свыше облечен властью руководить нашей злополучной экскурсией, и, сообразно этому, должен был обеспечить благополучный исход. Увы, хотя я не почувствовал, как получил что-либо свыше, совесть моя согласна с его намеком на мою ответственность.

Загадка отца Фрэнсиса Мэллорна, которая сначала казалась тривиальной, также обернулась бессчетными трудностями. Преимущества, которые дает человеку несомненность его смерти, сведены на нет странным содержимым бумаг иезуита. У нас было все, что оказалось при нем, и власти смогли установить некоторые места, где он останавливался в ходе путешествия вверх по Нилу. Но попытки проследить его жизнь глубже во времени привели к полной неудаче. Любые запросы, направленные светским властям Англии или в Орден Иисуса, ни к чему не привели. О его родных, образовании и работе никто так и не смог ничего узнать, и следователи с неохотой заключили, что если он вообще существовал, прежде чем мы с ним встретились, то носил иное имя. А с чего бы ему менять его нам на благо (или, как обернулось, к нашей досаде), никто сказать не может. Трудно поверить, что священники могут путешествовать с подложными бумагами, а я должен признать, что мне он показался священником до мозга костей, и не хочу думать, что меня так легко провели. Да, и с какой возможной целью или намерением?

К счастью, третья составляющая нашей тайны, молодой человек, которого мы нашли в пустыне, оказался чуть менее загадочным. Удалось обнаружить кое-какие личные принадлежности, включая и бумаги, брошенные в пустыне недалеко от места, где мы его нашли. Бумаги выписаны на некоего Пола Шепарда, англичанина, и словесные портреты, сделанные теми, кто встречал его во время путешествия в одиночестве вверх по Нилу, подтверждают, что это и есть тот, кого мы нашли. Представляется очевидным, что его пожитки были похищены разбойниками и выброшены после того, как грабители забрали все сколько-нибудь ценное. Мы только и можем заключить, что эти бандиты раздели юношу донага, избили и бросили на верную смерть. Увы, скудные свидетельства, оставленные нам разбойниками, не помогли нам отыскать его родных. Шепард — это, к несчастью, весьма распространенная фамилия, а его единственная сколько-нибудь особая примета на редкость чистые синие глаза. Мистер Шепард полностью оправился от своих ран, которые зажили очень быстро и не оставили следов. Несмотря на то, что крови пролилось немало, порезы были неглубоки, и, хотя мы не вполне знаем, как они были нанесены, кажется, не принесли значительного ущерба. Тем не менее, он еще далеко не здоров, и настолько утратил разум, что не откликается на свое имя и не отвечает ни на один вопрос, который мы ему задаем. Он пробуждается лишь ненадолго, обычно по ночам. Иногда открывает глаза три или четыре раза между сумерками и зарей, и сперва кажется полным сил, но в течение часа снова становится вялым. Он не разговаривает, и хотя я уверен, что он не глухой, создается впечатление, будто он ничего не понимает ни английский, ни любой другой язык, на котором я пытался с ним заговаривать. Он более или менее может самостоятельно есть и, хотя при этом не берет в руку ни ложку, ни вилку, соглашается, когда его кормит с ложки кто-то другой.

Не смею спрашивать вашего мнения о состоянии этого молодого человека, раз уж вам не представилась возможность его осмотреть, но если вы можете дать мне какой-нибудь совет, который помог бы прорвать окружающую его стену молчания, я был бы бесконечно благодарен. Вы когда-то упоминали при мне о вашем знакомстве с Джеймсом Остеном, который занимается лечением пациентов в окружной лечебнице в Хэнуэлле, и я бы очень хотел знать, встречал ли он подобные случаи, и удавалось ли ему успешно с ними справляться.

Я хотел бы дать вам более тщательное описание состояния больного, но злополучный мистер Шепард поразительно мало себя проявляет. И не кажется, будто он играет или беспокоен. Он полностью утратил интерес к жизни, мало обращает внимания на любые предметы, к которым я пытаюсь привлечь его внимание. Иногда он подолгу стоит у окна и глядит в темноту. Я выходил с ним не раз и не два, чтобы посмотреть, что он станет делать. Но, хотя он проворно оборачивается на любой звук, не заметно, чтобы он попытался как-либо действовать или что-то исследовать. Он словно отрезан от мира, отделен от своих же инстинктов. И все-таки похож на джентльмена, его руки и ноги примечательно чисты от шрамов и мозолей.

Египетские власти явно колеблются в отношении бедного Шепарда, не жаждут взвалить его загадку на свои плечи, но также не жаждут полностью доверить его моим заботам по доставке в Англию. Их уклончивость в этом деле служили главным препятствием для нашего более раннего отплытия, но, наконец, они решили, что если кто-то должен нести расходы по его содержанию, то пусть это лучше будут не они.

Если в состоянии несчастного юноши не наступит улучшения, я хотел бы, чтобы вы осмотрели его, когда мы вернемся в Англию. Возможно, если вы сочтете желательным, мы обеспечим для него наблюдение Остена. Я, разумеется, не хочу передавать Шепарда в Хэнуэлл как нищего, но был бы рад, если бы Остен навещал его в моем доме в Лондоне или, если предпочтет, поместил пациентом в Чарнли. Между тем я далеко не прочь услышать мнение, какое потрясение могло вернуть его, как это представляется, к младенческой стадии умственного развития. В особенности я хотел бы знать, не известны ли какие-нибудь наркотики или яды, которые могли вызвать такое состояние. Тщательно рассмотрев дело в холодном свете разума, я не могу прийти к иному заключению, чем то, что причиной столь тревожной последовательности событий, послужил некий сильный наркотик. Сон, в котором я видел существо, похожее на Сфинкса, и напавшего на него волка, казался живым, как явь, и не мог прийти ко мне естественным путем. Я дважды разрядил свое охотничье ружье, и помнил об этом, когда проснулся, но то, во что я стрелял, могло быть только порождением моего воображения. Не знаю, какая теория может объяснить очевидный факт, что раны на теле человека, которого мы позднее нашли нагим, были нанесены близ места, где меня подобрал Лидиард, но я не на шутку надеюсь, что, когда к этому человеку вернется душевное здоровье, он нам расскажет.

Не могу объяснить, и как я отведал это зелье. Если мне его подсунули умышленно, то легко предположить, что это мог сделать Мэллорн или даже де Лэнси, но в вещах того и другого я не нашел ничего, что наводило бы на мысль, что они располагали таким снадобьем. Вызван был бред Дэвида самим укусом змеи или применением подобного средства, не могу сказать наверняка, но подозреваю второе. Возможно, странный уход де Лэнси ночью к гробницам, свершенный им, точно в сомнамбулическом состоянии, мы тоже можем отнести за счет влияния наркотика, вызвавшего галлюцинации, и возможно, что Мэллорн также может считаться жертвой. Напрашивается предположение, что внезапный сердечный приступ у священника был вызван ярким видением, похожим на мое. Как вписывается в эту картину молодой человек, сказать не могу. Но уверен, что каким-то образом вписывается. Он оказался жертвой некоего несчастья. И вы поймете, почему для меня важно ваше мнение профессионала о возможных причинах его состояния.

Я немало размышлял о мотивах, руководствуясь которыми Мэллорн мог предложить нам сопровождать его в это глухое место. Откровенная злонамеренность маловероятна. Я склоняюсь к мнению, что он боялся. Это весьма похоже на правду. И поэтому искал надежных спутников, которые не подвели бы в миг опасности. Вряд ли он в точности знал, что случится, но у него были причины чего-то бояться. Наша защита, увы, оказалась ненадежной.

Думаю, что Дэвид втайне не согласен со мной почти по всем пунктам. Но мальчик стал, к моей досаде, остерегаться споров. Он слишком хорошо знает меня, чтобы представить моему суду объяснение с откровенной ссылкой на сверхъестественное. Но я почти убежден, что предполагает, будто на нас напали злые духи, меняющие облик. Он по-прежнему не желает обнаруживать свою веру в существование Бога и дьявола (последний, кажется, начал изрядно занимать его мысли), и, хотя отказывается говорить об этом, я не сомневаюсь, верит, что мы пали жертвой некоего послушного дьяволу обитателя гробниц.

Правду сказать, не могу полностью осуждать его, потому что в тот миг и сам был почти убежден в подлинности того, что со мной происходило, но он тревожит меня, и я не знаю, как лучше продолжить работу по вербовке его в лагерь сторонников разума. Что бы ни говорил нам разум, и неважно, насколько мы удовлетворены его доводами, есть в нас всех нечто, что служит обильным источником суеверных страхов. Такие страхи возбуждаются после каждого захода солнца, и нет среди нас ни одного, в ком империя разума была бы абсолютно неуязвима. Дэвид поймет в должное время, что все призраки живут внутри нас, а не вовне, но пока что я склонен позволять ему утешаться верой, будто то, что пыталось нанести нам ущерб, осталось позади в пустыне и больше до нас не дотянется. Физически он вполне оправился от этого испытания, но не полностью избавился от последствий отравления, нервы его не в порядке, особенно мучается он по ночам. Я решил обращаться с ним как можно добрее, а не то, как бы ему в скором времени не понадобились услуги психиатра.

Хотя нам удалось получить разрешение вернуться в Англию, и скоро у меня будет возможность взять дела в свои руки, буду очень благодарен, если вы поможете мне и разрешите некоторые предварительные расспросы, если только согласитесь. Если вы можете найти что-то, связанное с историей жизни или подлинной личностью Мэллорна, буду рад это услышать. Но пока в этом направлении усердствуют другие, и было бы куда полезней, сосредоточиться на некоторых других вещах, к которым власти не проявляют подозрительного любопытства.

Во-первых, я был бы вам благодарен, если бы вы могли поместить в «Таймс» объявление, что мы просим откликнуться родственников Пола Шепарда, недавно путешествовавшего по Египту, чтобы сообщить им о том, что с ним случилось. Если пожелаете, можете сообщить о происшедшем с нами издателю газеты, чтобы он поместил в ней эти сведения. Слухи уже настолько распространились, что я боюсь, как бы в каком-нибудь воскресном бульварном листке не появилась бойкая сенсационная статейка, щедро приправленная домыслами.

Во-вторых, мне любопытно узнать, кто посещал нашу заброшенную долинку, примерно, десять лет назад. Вероятно, в 1861 г. или 1862 г. И что они там нашли. Мэллорн сказал нам, когда вызвался доставить в то место, где мы сможем узнать кое-что об «истинной истории мира», что слышал какие-то сообщения об открытиях других. Их сообщения могли возбудить его любопытство, а, возможно, и тревогу, и интересно было бы узнать, в чем тут суть.

В-третьих, хотел бы я знать, не можете ли вы что-то выяснить о загадочном кольце, которое нашел Дэвид среди имущества Мэллорна вместе с четками и прочими привычными принадлежностями служителя религии. Здешние власти расценили его как безделушку, а один иезуит заявил, что оно не имеет никакого значения для их ордена, так что мне остается только ломать голову, почему оно оказалось у Мэллорна. Оно серебряное с прямоугольником на лицевой стороне. На нем выгравирована хитрая монограмма, похоже, состоящая из букв A, O и S. Не могут ли они быть его подлинными инициалами? Или это инициалы некоего общества, к которому он принадлежал?

Прошу вас, не устраняйтесь без необходимости, предоставляя все мне одному; если у вас слишком много работы, и все три просьбы вас затрудняют, отложите вторую и третью до моего возвращения. Так как мы предпочли добираться домой без спешки, вы вполне сможете ответить нам, пока мы еще в пути; наверное, вы могли бы послать письмо, которое дождалось бы нас в Гибралтаре.

А между тем остаюсь, как всегда

Вашим преданным другом.

Эдвард.

 

4

Лондон, 21 марта 1872

Мой дорогой Эдвард.

Могу сообщить вам о некотором успехе расспросов, которые предпринял по вашему желанию, и счел за лучшее написать немедленно, пока вы не покинули Гибралтар, прежде чем мои новости до вас дойдут.

Хотелось бы иметь возможность сказать, что мне удалось открыть нечто проясняющее дело, но не могу. Мало того, боюсь, дополнительные сведения, на которые я натолкнулся, только вносят смятение и сильней запутывают паутину тайны, его оплетающую. Надеюсь, что узнаю больше за ближайшие два дня, если представится возможность посетить человека, имя которого поразительнейшим образом всплыло в ходе расследований. Но, впрочем, я забегаю вперед, и лучше изложить все по порядку.

Поместив, по вашей просьбе, объявление в «Таймс», я поспешил показать ваше письмо Джеймсу Остену в Чарнли Холле, на случай, не предложит ли он какой-нибудь совет насчет вашего злополучного молодого человека. К моему изумлению, он немедленно сказал мне, что имя Пола Шепарда ему известно. Но, ознакомившись с письмом до конца, он признался, что заинтригован и крайне ошеломлен тем, что вы сообщаете.

Сперва о чисто клинической стороне дела: Остен говорит, что никогда не встречал случая, похожего на описанный вами, хотя, подробности не полностью ему незнакомы. Он не знает снадобий, которые могли бы вызвать такое состояние и считает невозможным, чтобы какой-либо наркотик мог иметь столь обширный диапазон воздействия, как то, которое испытали на себе вы и ваши спутники. Он, однако, достаточно осведомлен о стремительном прогрессе, который происходит в разработке и распространении новых медицинских средств, чтобы остерегаться утверждения, будто нет опиата или иного галлюциногена, способного на такое действие.

Что до Пола Шепарда, Остен говорит, что несколько раз встречал молодого человека с таким именем в начале 1860-х. И человек этот в точности подходил под описание, которое вы даете в письме. Просто поразительно подходил, как подчеркивает Остен. Человек, которого знал Остен, должен был тогда быть двадцати с чем-нибудь лет, и если ваш Пол Шепард действительно то же лицо, то ему бы следовало выглядеть на десять лет старше. Но здесь дело в большем, чем простое совпадение имен. Внимание Остена привлекло также то место в вашем письме, где вы упоминаете о предложении загадочного отца Мэллорна показать вам кое-что из «истинной истории мира». Остен признал, это довольно расхожие слова, и вполне можно решить, что они относятся к поразительным открытиям Лепсиуса и других по части истинной древности цивилизации Египта, но оговорился, для него эти слова не могут не иметь совсем иного скрытого смысла, особенно, в связи с именем Пола Шепарда.

Остен порой допускает пациентов в Чарнли Холл как своих «гостей»; обычно, хотя и не всегда, это люди из хорошего общества, родные которых желают, чтобы о них позаботились опытные специалисты, но не могут вынести и мысли о том, чтобы отдать их в общественную лечебницу. Лет десять тому назад Остен принял в свое заведение мужчину, страдавшего от весьма примечательного душевного расстройства, и называвшего себя Адам Глинн, хотя Остен понял, что это псевдоним, рассчитанный на определенный эффект. Пациент утверждал, что известен и под другим именем, под которым некогда выпустил книгу. А именно: Люсьен де Терр. Книга же, которую, как предполагалось, он написал, называлась: «Истинная история мира». Этот Адам Глинн заявлял, что жил во Франции во время революции 1789 г. и за много лет до того. Конечно, учитывая, что он был среднего возраста, а не старше, это заявление кажется несообразным. Остен сначала счел, что книга, которую приписывал себе его пациент, всего лишь часть его фантазий о жизни в дореволюционной Франции, но в конце концов, ему удалось удостовериться, что такая книга существует, и он потрудился просмотреть первый из четырех томов в Британском музее. Содержание его оказалось более чем странным, но не без известной увлекательности. Уже то, что «Истинная история мира» была опубликована в 1789 г., казалось, исключает возможность, чтобы человек в Чарнли Холле был ее настоящим автором. Когда в 1863 г. Глинн умер, ему было не более 50 лет, а, безусловно, не 90 с чем-нибудь. Тем не менее, как говорит Остин, пациент был уверен в том, что он автор книги, и много старше, чем выглядит. В сущности, он не раз утверждал, что бессмертен, хотя смерть все-таки пришла к нему и опровергла эту иллюзию. Остен сделал вывод, что экземпляр издания попал в руки его пациента, когда у того еще только начиналось умственное расстройство, и Глинн выстроил все свои прихотливые фантазии вокруг прочитанного, отождествив себя с личностью рассказчика странной истории. Этот примечательный человек ни коим образом не казался неразумным в делах, не связанных с его заблуждением. И уже его согласие вверить себя заботам Остена, наводит на мысль, что он втайне мог признавать свои заблуждения, но доктору так и не удалось убедить его в неверности такого отождествления. Остен сказал мне, что получал удовольствие от долгих дискуссий, которые вел с пациентом, и которые становились родом дружеской схватки всякий раз, когда он пытался убедить Адама Глинна отбросить свои нелепые претензии. Глинн же пытался, и не без известной искренности, убедить доктора, что дикие небылицы, изложенные в книге, и есть подлинная история нашего мира. А знает он это потому, что всю ее прожил с начала и до конца.

Причина, по которой я потрудился все это вам написать, в том, что за время пребывания в Чарнли Холле Адама Глинна навещал только молодой человек с белокурыми волосами и поразительными синими глазами по имени Пол Шепард. Остен рассказал, что юноша был приятен и учтив, но противился всем попыткам доктора получить от него какие-либо сведения об Адаме Глинне. Он не подтверждал, но и не отрицал, свою уверенность в сумасшествии Глинна, но говорил, что не имеет права давать доктору никакие сведения, которые пациент не дал бы сам. Точно так же и Глинн отказался сообщать Остену любые сведения о Шепарде.

Потом доктор добавил несколько загадочным тоном, что смог путем размышлений прийти к некоторым выводам, где и как Шапард смог попасть в бредовую картину представлений Глинна о мире. Я спросил Остина, не согласится ли он встретиться с вами, когда вы вернетесь в Англию, чтобы обсудить эти дела, и он ответил, что рад будет вам помочь.

В поисках других сведений, которые вам потребовались, я пошел на следующий день в Британский музей. Там я, как вы предлагали, нашел мистера Берча и спросил его, что он знает об экспедициях в места, где находится ваша потаенная долина. Вопрос крайне изумил Берча, но, когда я объяснил ему, что действую по вашему поручению, и рассказал о ваших злоключениях, он согласился поделиться со мной некоторыми сведениями. По его словам, место, которое вы посетили, не представляет собой большого интереса для широкой публики. Но ему известно об одной экспедиции в пустыню к востоку от Вади Халфа, которая была предпринята, примерно десять лет назад. Увы, как сказал он, затеяли ее не известные египтологи, но некий человек, идеи которого он может только поставить в один ряд с выдумками пирамидиотов и египтоманов , как он выразился, которые до хрипоты отстаивают бредовые истолкования египетского наследия. Эти люди представляют артефакты как мистические символы, а иероглифы как священные письмена, излагающие герметическую магию. Мне стало очевидно, у Берча настолько невысокое мнение о лице, о котором шла речь, что он стыдится даже говорить о нем. И, когда он назвал имя, я не был удивлен тем, что это оказался Джейкоб Харкендер.

Полагаю, вы слышали о Харкендере, или нет? Дам вам краткое объяснение, что это за натура. Он нахватался того да сего и, вероятно, относит себя к оккультистам. Полагаю, с ним знаком Бульвер-Литтон.  Он не из тех, кого можно назвать Светскими Оккультистами, главное занятие которых званые обеды и «сеансы», приправленные загадочными словечками. Но тем не менее, он изрядно претендует на эзотерические познания и магическую мощь. Имеются ли в действительности в Британии тайные общества, посвятившие себя сохранению и использованию оккультных знаний, сказать не могу. Но если да, уверен, Харкендер считает себя наследником, хранящим самые важные их тайны. Он живет недалеко от Медменхэма, и я не раз и не два слышал, как его имя в разговорах упоминают рядом с именем Дэшвуда. Того самого Дэшвуда, который некогда провозгласил себя председателем так называемого Клуба Адского Огня. Я знаю, что на ваш взгляд, Клуб Адского Огня и его современные подобия не более, чем вздорные забавы юных денди. А их предполагаемое приобщение к Сатане лишь добавляет пикантности обычному пьянству и разгулу. Мне известно о вашем законченном презрении к тем, кто балуется столоверчением, вызывает духов, напускает туману и морочит лондонское общество в течение последних десяти лет различными эзотерическими теориями. Вы прекрасно догадываетесь, что я разделяю ваши взгляды. Но должен сказать, если Харкендер и позер, то весьма решительный. Он немало путешествовал по Индии и Египту и, хотя человек, вроде Сэмюэла Берча, без колебаний назовет его шарлатаном, имеются кое-какие уважаемые ученые, которые признаются, что он вложил немало сил и средств на свои исследования в дальних краях, и посетил места, где кроме него, побывали лишь немногие белые.

Не стал бы этого писать, если бы не наткнулся совершенно случайно на одно любопытнейшее совпадение. Когда я покидал Музей, мне вдруг взбрело в голову посетить Библиотеку и спросить книгу, о которой упомянул Остен, видевший там несколько лет назад один из ее томов. Я заговорил с молодым Госсе, отец которого схлестнулся с вами из-за вашей упорной защиты теории Дарвина и, соответственно, нападок на сторонников религии (должен сказать, сын не больно-то похож на отца). Госсе постарался найти для меня эту книгу, но вскоре вынужден был вернуться и сообщить, что ее нет на месте. Это, как вы легко себе представите, вызвало некоторую тревогу у старших над ним, так как ничто не может понравиться Хранителям меньше, чем потеря книги (а в данном случае, исчезли все четыре тома). Старший библиотекарь велел Госсе обратиться к записям, и посмотреть, когда книгу спрашивали в последний раз. Тот установил, что ее наличие в последний раз отмечено пять лет назад, когда ее извлекли из-под хранилища по воле… Джейкоба Харкендера.

Что все это может означать, затрудняюсь предположить. Я очень склонен нанести визит мистеру Харкендеру, чтобы спросить его, не может ли он пролить свет на ваш странный опыт, но у меня есть сомнения насчет того, согласится ли этот человек сообщить мне нечто вразумительное, и если да, то способен ли. Не исключено, я полагаю, он ухватится за вашу историю, как за повод раздуть что-нибудь таинственное. И то, что в деле замешаны вы, может дать ему куда больше оснований позабавиться, чем вам хотелось бы. К несчастью, слухи о ваших приключениях уже начали просачиваться. Думаю, это итог расследования, предпринятого властями Египта. Полагаю, мне не стоит и пытаться держать ваши дела в тайне. Думаю, будет куда лучше прямо и честно обратиться к Харкендеру в надежде, что он ответит такой же честностью и открытостью и согласится рассказать мне начистоту, почему снарядил экспедицию в пустыню, и о своих находках.

Боюсь, пока мне нечего к этому добавить. Я спрашивал нескольких людей о надписи на кольце, включая и Берча, но никто ничего не знает. Подозреваю, что это может быть просто личная вещь, и мы ничего из нее не извлечем. Я упомяну Харкендеру, когда с ним увижусь, что вас пригласил на место его прежних исследований священник-иезуит, но не известно, покажется ли ему такая новость значительной.

Жду, не дождусь вашего возвращения на родные берега. Тогда мы сможем объединить наши усилия, и я включаю в наш союз Остина, чтобы всем вместе предпринять решительную попытку докопаться до сути этого удивительного дела. Сумбура исключительно много, но я верю, что, в конечном счете, оно поддастся объяснению, если мы будем действовать заодно.

Я снова напишу после того, как увижусь с Харкендером, в надежде на удивительную силу пара, которая может поспособствовать тому, чтобы мое письмецо добралось до вас, прежде, чем вы отплывете домой.

Передайте мои лучшие пожелания Дэвиду и мои надежды на его скорое и полное выздоровление.

Всегда искренне ваш

Гилберт.

 

Народная песенка

(Перевод Ю. Асдэ)

 

1

Удобно усевшись верхом на гребень стены, и болтая тощими ногами, Габриэль Гилл с облегчением вздохнул. Теперь у него было время спокойно и неторопливо оглядеться, что он и сделал с подобающим такому случаю достоинством.

Он увидел дорогу, засеянные поля и фермерские дома. Эти окрестные места всегда были предметом его пристального интереса, но в последние недели интерес этот еще больше возрос, его притягивало то, что лежало дальше, за пределами видимого. Он больше не был обыкновенным мальчиком, как в прежние дни.

Он увидел, как по стене, сосредоточенно перебирая лапками, к нему движется большой паук, и тут же молча приказал ему повернуть и топать обратно. И ничуть не удивился, когда паук изменил направление. Это действие потребовало очень небольшого усилия, но и оно проявило себя. В положенный срок, вне сомнений, он усовершенствуется, распространив свою власть на пчел и нетопырей, мышей и крыс, птиц и кошек… и, в конце концов, на людей.

Когда-то он был просто человек, но не теперь.

Теперь он одержим дьяволом.

Это заключение, он сделал не сразу, но как только озарение пришло, все сомнения отпали. Возможно, конечно, в него вселился не сам Сатана, а демон поменьше, Габриэль не представлял, что, собственно, происходит при одержании, а сестра Клэр, несмотря на свой исключительный интерес к этой теме, часто возникающей в ее проповедях об опасности искушения, не очень-то старалась разъяснять подробности. Значит, в него вполне мог вселиться и мелкий бесенок, один из тех, что пали вместе с Сатаной, но не сам дьявол. Ему-то откуда знать?

Он почувствовал легкий укол, поглядел на руку и заметил на ней кровь. Он натер и расцарапал руку, когда взбирался по внутренней стороне высокой кирпичной стены, окружавшей Хадлстоун Мэнор и его дворы. Габриэль цепко хватался за плющ, который увивал старую кладку, судорожно вздыхая всякий раз, когда стебелек обрывался под его тяжестью. Цемент между кирпичами высох и осыпался, да и плющ не был надежной опорой, но все же карабкался, твердо решив забраться наверх.

Было немного больно, но боль от таких пустяковых царапин не казалась больше такой досадной, как когда-то в детстве. Она, скорее, вызывала приятное чувство легкости, и он задумался, вдруг он когда-нибудь испытает такую боль, что сможет взлететь. Он часто летал во сне и мечтал достичь этого наяву, уверенный — это возможно. Ведь парила же в воздухе сестра Тереза. Ей, конечно, помогал настоящий ангел, но Габриэль был твердо убежден, все, что сделали для нее ангелы, для него однажды сможет сделать его демон.

Его демону нравилось, что он карабкается по высоким опасным стенам и разгуливает во дворе по ночам, потому что и то, и другое строго запрещалось. Габриэль подумал, что, вероятно, его тяга к запретному и позволила демону овладеть его душой. Сестры честно предупреждали об этом, но он не слушал их. А теперь слишком поздно.

Сначала, осознав, что произошло, он не на шутку испугался. Но вскоре привык, и принял это как данность. Ему нравилось хранить тайны, а это была величайшая тайна из всех мыслимых тайн. И, в конце концов, демон, который мог добавить удовольствие к боли, мог оказаться ценным другом в мире, где так легко ушибиться и поцарапаться.

Впервые Габриэль вскарабкался на стену, подначиваемый своим приятелем Джессом Питом, шесть недель назад, незадолго до своего девятого дня рождения. Ему показалось тогда, что это величайшее в его жизни достижение. Не только потому, что лазать по стене было одним из способов самоутверждения, популярных у найденышей, живших в Хадлстоун Лодж, но и оттого, что это впервые позволило ему окинуть взглядом огромный мир, лежащий за стеной. Теперь, всего сорок дней спустя, он испытывал совсем иные чувства, хотя не мог четко определить миг, когда с ним совершилась перемена. Только и вспомнил более давний момент озарения, который мог иметь, а мог и не иметь отношения к его нынешнему состоянию.

Тот первый яркий миг настал для него нынче осенью, когда он вышел из приюта вместе со своими товарищами, чтобы идти в Дом для утренней молитвы. В это утро выпала необычайно тяжелая роса, и повисла на тысячах тысяч нитей паутины. Он пристально рассматривал эту паутину, в изобилии покрывавшую кусты и траву, и внезапно понял, что она была здесь все время, но тонкость и легкость делали ее невидимой. Вот тут-то ему впервые и стало ясно, хотя он вряд ли смог бы выразить это словами, что мир представляется людскому глазу совсем не таким, каков на самом деле. Пауки, которые прежде казались незаметными и бесполезными насекомыми, понял он, образуют вокруг него невидимое воинство.

Возможно, подумал он, сидя сегодня на стене, демон был в нем уже тогда и сидел, затаившись, точно паук, посылая ему озарения, которые он простодушно принимал за собственные. Возможно, более ранние проявления присутствия демона и чуждого разума вообще не были началом, а лишь последним шагом в одержании, которое началось еще до того, как Габриэль осознал, что существует. До того, как понял — он сирота-подкидыш, заточенный в Хадлстоун Мэноре.

Все эти рассуждения не много значили. Куда важнее было то, сможет ли он сбежать из приюта, прежде чем монахини узнают, кто такой Габриэль Гилл на самом деле.

Побег был любимой темой разговоров среди приютских детишек. Во всяком случае, среди мальчиков. Джесс Пит только об этом и говорил. Иногда мальчики действительно удирали, чаще всего, после того, как кому-то доставались побои, покрепче обычных. Их всегда возвращали, потому что бежать им было некуда. Однако у Габриэля были все причины думать, что он может оказаться исключением из правила. Его будет направлять демон, есть и друзья, которые уже предложили помощь. Моруэнна сказала, что знает, кто он на самом деле, и с радостью заберет его, туда, где он окажется среди таких же, как сам. Габриэль не вполне понял, что она имела в виду, потому что плохо представлял себе, что значит такие как он, если это не те, в ком тоже сидят демоны. Но она прекрасно знала, что он не похож на других детей, и уже по одной этой причине склонен был ей доверять.

Моруэнна всегда была добра с ним, и разговаривая часто улыбалась. Это особенно отличало ее от миссис Кэптхорн и ее сына Люка или от сестер Св. Синклитики с их вечно поджатыми губами.

Габриэль слизал бусинки крови, выступившие на правой кисти и запястье. Он был рад, что его теперь не так беспокоит боль, это могло означать преимущество, быть знаком особого положения. Такие знаки очень важны в среде сверстников. Считается, что мальчики должны плевать на кровь, боль и раны. До того, как демон овладел им, Габриэлю трудно было напускать на себя бравый вид, теперь это стало легко. Он больше не жил в страхе перед тем днем, когда придется пройти суровое испытание мужества, которое пришлось вынести его друзьям, его еще никогда еще не били, ни Люк Кэптхорн, ни кто-либо из сестер. Он видел, какие невероятные усилия прилагали Джесс и другие, если им приходилось удерживаться от слез, и раньше не сомневался, что не сможет им подражать. Но теперь-то он знал, бояться не стоит, пока только демон остается с ним.

Габриэль не знал, почему его ни разу не били. То, что он этого пока не заслужил, не могло быть объяснением, поскольку он неоднократно видел, как наказывали других, не совершивших, по его мнению, никаких проступков. Это сбивало с толку, ведь он прекрасно понимал, что его не любят. Миссис Кэптхорн и Люк, казалось, просто не выносили его, а сестры-монахини, хотя и прикидывались, что не способны ненавидеть, старались не обращать на него внимания. Другие дети никак не отвечали на его многочисленные попытки установить добрые отношения, обычные между детьми одного возраста и положения. Он знал, что даже то расположение, которое оказывает ему порой Джесс Пит, не основано на честной привязанности. Он никогда не мог понять причину такой отчужденности и нетерпимости. Ведь никто не мог назвать его уродом, забиякой или ябедой.

Но он приучился скрывать свое негодование.

И теперь спрашивал себя, а что если другие всегда откуда-то знали, не осознавая, его отличие, одержимость. Может быть, они чувствовали, он не такой как они: посещаемый демоном, одержимый дьяволом.

Привкус крови на языке бел приятен. Габриэль, как будто, опьянял. Возможно, подумал он, демон решил научить его любить зло, противостоять любви к добродетели, которую так упорно пытались привить ему сестры. Или, может быть, главное — это любить кровь и боль, а не то чему учат монахини — страх и того и другого.

Мальчик поднял глаза и попытался выкинуть демона из головы, пристально глядя на мир за стеной.

Когда Габриэль впервые увидел большой мир, он горько разочаровался: тот отказался отнюдь не полным чудес. Мальчик глядел на мир, а он и все предвкушаемые чудеса лежали перед ним, как на ладони. И в душе возникло тягостное понимание, что настоящий мир ни в чем не превосходит мечтаний. Всякий раз, когда Габриэль возвращался на вершину стены, он чувствовал, как его снедает жажда чего-то нового и волнующего, но ничего подобного нигде не было. Лишь его внутреннее демоническое око могло видеть чудеса.

Эта часть стены была местом, куда он прежде не забирался, но и отсюда ему не открылось ничего, чего он не видел прежде. Страшно далеко по правую руку виднелись дома на окраине Гринфорда. В другом направлении едва угадывались крыши Перивейла.

Канал, который Джесс показал ему с другой обзорной точки, отсюда виден не был. Но ему-то было все равно, хотя Джессу, доставленному в приют для найденышей лодочником, не все равно. Он верил, что его настоящий дом, конечно же, на барже. Мечты Джесса о побеге никогда не цеплялись за дорогу, обычную или железную. Он думал только о том, как добраться до Лондона по воде, именно на воде он ожидал встречи с судьбой. Джесс хвастался, что частенько перелезал через стену, чтобы дойти до канала и свести дружбу с людьми на баржах. И Габриэль верил, что его друг действительно делал это хотя бы раз или два. Ведь он дважды видел, как Люк Кэптхорн колотит Джесса за то, что поймали за оградой.

На склоне стоял дом, обнесенный высокой стеной, единственное жилье, достаточно близкое, чтобы рассмотреть его во всех подробностях. Джесс говорил ему, что это Лечебница Чарнли Холл. «Местечко для придурков», кратко заметил его знающий друг.

— Мальчишка пекаря рассказывал мне, что иногда слышит, как они голосят. Чаще всего, когда луна полная. Говорит, воют, точно волки, и гремят цепями. Но сам я не слышал. В Хэнуэле есть дурдом побольше, там сотни таких сидят на цепи. Мальчишка пекаря говорит, кое-кто из нас там родился, но кто именно, не знает. Впрочем, он известный враль.

Гэбриэл помнил рассказы сестры Клэр о том, как Иисус изгонял бесов из тех, кого одолело безумие, и его беспокоила мысль, не может ли он быть одним из тех, кто родился в дурдоме, и его одержимость — всего лишь признак сумасшествия.

Такие мысли ему вовсе не нравились. Он выкинул их из головы и предоставил своему взгляду блуждать по обширному простору, раскинувшемуся пред ним. Он видел крышу Дома и крышу Приюта, но было совсем немного окон, из которых кто-то мог увидеть его самого, большую их часть заслоняла листва. И это было удачей, так как лазать на стену, безусловно, нарушение правил. Никто и никогда не говорил ему об этом, но долгий опыт подсказывал, под запретом вполне может быть все, что угодно, даже если об этом никогда не предупреждали. Но жить в таких условиях не так уж сложно, главное — соблюдать неписаные правила Приюта, а они сводились к нескольким простым положениям. Все, чего по-настоящему требовали содержатели приюта Кэптхорны от детей, взятых ими на попечение, было молчание и ненавязчивость. Искусство жизни в приюте заключалось в тонком умении лишний раз не попадаться на глаза хозяевам. Но уж если кто-то замечен кем-нибудь из Кэптхорнов, то виновен в том, что «путается под ногами», а они этого не любили и не прощали.

Габриэль не нравился Кэптхорнам, и именно поэтому стал «хорошим мальчиком», который их почти не беспокоил. Иначе было с сестрами, которые жили в Хадлстоуне, они куда острее чувствовали букву закона, и требования их были строже. Монахини занимались, главным образом, воспитанием и образованием детей, наставляя их в катехизисе и добавляя к этому столько дополнительны знаний, сколько, по их мнению, без усилий могли переварить юные мозги. Но и в Монастыре Гэбриэля считали хорошим и необычайно умным мальчиком.

Успехи Габриэля в искусстве хорошего поведения, конечно, куда больше были вызваны страхом перед возможными последствиями, чем искренним желанием доставить другим удовольствие, но сестры, похоже, не придавали этому значения. Им нравилось держать детей в постоянном страхе перед суровостью Господа. Увы, Господь казался Габриэлю далеким от повседневной жизни, а вот сами сестры повергали его в ужас своей нетерпимостью, постоянной придирчивостью и неустанной заботой о его душе.

Со своей нынешней дозорной вышки Габриэль не видел огорода, где выращивались овощи и где иногда под наблюдением сестер работали дети постарше, на прополке или уборке урожая, смотря по времени года. Он видел только дикую природу: кусты черной смородины и боярышника боролись за место под солнцем с крапивой, лопухами и другими сорняками.

Внезапно мальчик замер, заметив, что кто-то в монашеском одеянии движется среди колючих кустов. Он с тревогой подумал, что это может быть сестра Клэр или даже сама Преподобная Матушка, но немного расслабился, когда понял, что это сестра Тереза.

Сестра Тереза не вела уроков. Многие найденыши, вероятно, даже не догадывались о ее существовании. Однако, с недавних пор, для Габриэля ее существование стало очень важным и знаменательным фактом. После того, как он обнаружил у себя демоническое зрение, открывшее ему то, что другие дети, а, возможно, и все люди, обычно не видят, душа сестры Терезы стала для него своего рода маяком над морем смятения. Габриэль знал сестру Терезу не извне, а изнутри. Он знал, что она такое, чем хочет и надеется стать. Несмотря на то, что сестра Тереза была к нему спиной, Габриэль знал, чем она занята в эту минуту. Она собирала терновые ветки, чтобы сплести венец. Этой работой она исколет в кровь все пальцы, как у Габриэля. Но, как и он, Тереза больше не боится боли, ей это тоже доставляет приятное чувство опьянения. Сестра Тереза завораживала Габриэля, и в то же время он боялся ее. Ему казалось, что если она когда-нибудь столкнется с ним и посмотрит ему в глаза, то немедленно увидит, что он такое. Ведь и у нее есть внутреннее зрение, только отнюдь не демоническое.

Сестра Тереза твердо решила достичь святости, а святые, как и сам Иисус, обладают силой находить и наказывать демонов. Габриэль не хотел, чтобы демона, который в него вселился, обнаружили, и ужасом думал о том, что с ним случится, если он допустит, чтобы демона наказали. Он слишком хорошо понимал, что позволил ему себя погубить. Ему нравились мощь, сила и власть, которые давал ему демон, и не мог так просто отказаться от преимуществ внутреннего зрения, какие бы жуткие и удивительные вещи оно ему ни позволяло увидеть. Он хорошо помнил, на что похожа жизнь обычного мальчика, неодержимого и незрячего, того, у кого нет ни дома и ни семьи, не важно, хорошим или плохим, следующим всем правилам и выполняющим все требования или нет. Габриэль не настолько любил и понимал добродетель, чтобы раскаиваться в том, случилось.

Если уж кому-то непременно нужно доверять, то он предпочел бы Моруэнну и своего демона, а не Бога или кого-либо из его служителей.

Осторожно, покрепче держась за ненадежный плющ, Габриэль стал спускаться во двор. Благополучно приземлившись, он немедля нырнул в кусты, спеша подальше от места, где недавно видел девушку, собиравшую терновые ветки. Благополучно обойдя ее, он вернулся к своей игре, переполняемый дерзким воодушевлением, до тех пор, пока сумрак не опустился на землю, и за ним явился Люк Кэптхорн, то ругавшийся, то звавший, немало раздосадованный.

 

2

Гэбриэль, стараясь не отставать, рысью бежал за Люком Кэптхорном назад в Приют. Люк что-то бормотал на ходу, его сетования смешивались с проклятиями. Он снова и снова повторял, что Габриэль тяжкое испытание для тех, кто о нем заботится, вечно всем задает хлопот, и этому маленькому байстрюку следует знать свое место.

Люк всегда с удовольствием напоминал детям, что лишь немногие из них знают, кто их отцы. Одним из немногих преимуществ в жизни, которое получил он сам, было законное рождение. Преимущество это оказалось весьма убогим: мистер Кэптхорн давным-давно бросил жену и сына и был для найденышей такой же легендой, как царь Ирод или Лондонские оборотни.

Только когда они дошли до Приюта, Габриэль понял, что Люку не просто, ни с того ни с сего, взбрело в голову его искать. Габриэля привели в гостиную миссис Кэптхорн, где на столе уже стояло металлическое корыто, а на огне грелось несколько чайников. Миссис Кэптхорн подошла, чтобы помочь Габриэлю раздеться. Этот процесс обычно затягивался надолго. Не потому даже, что он терпеть не мог, когда его трут и скребут, а потому что ему ужасно не нравились пухлые и быстрые пальцы миссис Кэптхорн. К счастью, она оставила его, чтобы заняться более ответственным делом смешивания горячей и холодной воды. Пока она колдовала с чайниками, добиваясь того, чтобы температура достигла в точности той отметки, которую природа и безупречная интуиция миссис Кэптхорн считали подходящей для мытья маленьких мальчиков, он был предоставлен самому себе. Когда он забрался на стол и влез в корыто, миссис Кэптхорн швырнула его зимнюю одежду в угол. Настало время получить новый костюм.

Габриэль всегда остро чувствовал унижение, особенно в такие моменты. Он не выносил, когда его личность становилась орудием для каких-то затей миссис Кэптхорн. Сейчас, когда его тело было лишь одеждой для мощи и разума вселившегося в него демона, мириться с таким обращением становилось все тяжелей, но он продолжал подчиняться. На вид он оставался все тем же девятилетним мальчиком, и мир по-прежнему относился к нему именно так, и Габриэль не мог позволить той силе, которая поселилась в нем бросить вызов такому обращению. Нельзя позволить ей проявить себя раньше времени, надо еще хорошенько обдумать, чего и как он хочет добиться, а не просто взрываться и негодовать.

Как только он привык к горячей воде, и ее прикосновение перестало жечь, он почувствовал блаженство. Но всякая надежда на неспешное удовольствие угасла, когда миссис Кэптхорн взялась за щетку. Для нее мытье было чем-то вроде исповеди, безжалостной очисткой грешника от скверны. И, когда, на ее взгляд, Габриэль оказался достаточно чист, миссис Кэптхорн быстро вытащила его из корыта и крикнула Люку, чтобы привел кого-нибудь другого, кому достанется эта грязная вода, ведь не выливать же ее после одной помывки.

И не раньше, чем новая одежда, показавшаяся такой просторной и мешковатой после той, из которой он уже вырос, была надета и подколота, миссис Кэптхорн сообщила ему о причине суматохи.

— К тебе посетитель, — мрачно буркнула она. — Загодя прислал весточку, что придет, а мы все тут стой на ушах. Но, смотри, юный бездельник, без фокусов. Тот, кто хочет тебя повидать, весь как есть, джентльмен, веди себя прилично. Только не думай что ты лучше других.

Подобные предупреждения Габриэль получал и раньше, и еще подробнее эту мысль развивал Люк. Он считал, что если даже Габриэль — байстрюк какого-нибудь помещика, что было отнюдь не доказано, то все равно байстрюк, и поэтому стоит куда меньшего, чем любой человек, который носит фамилию отца. Но мальчик заметил, что у сестер, похоже, иное мнение. Несмотря на свою ненависть к греху во всех его проявлениях, они несколько иначе обращались с ним потому, что у него имелся какой-то благодетель с положением. Они тщательней, чем других, поправляли ошибки Габриэля в разговоре и поступали с ним, по возможности, сдержанно.

— Ты знаешь, как зовут человека, который сейчас придет? — Сурово спросила миссис Кэптхорн, когда после тщательного осмотра осталась довольна его внешним видом.

— Мистер Харкендер, — машинально ответил Габриэль.

— Правильно, — кивнула она. — И, смотри, не забудь сказать ему, что о тебе здесь хорошо заботятся… И сестры, и мы все.

Габриэль поднял глаза и посмотрел ей прямо в лицо. Она слегка вздрогнула, и, хотя не поняла значения его взгляда, инстинктивно нахмурилась. Возможно, она и раньше что-то такое говорила, но если и так, Габриэль воспринимал это, как еще один повтор в бесконечной череде указаний и наставлений. Теперь ему впервые пришло в голову, что он в выгодном положении, и если пожалуется, это может обернуться для нее неприятными последствиями. Он знал, конечно, что более скверные последствия обрушатся на него, если ей чем-то досадить. Но все-таки, у него есть способ навредить ей, и Люку, даже не взывая к силе своего демона.

Казалось, миссис Кэптхорн ждет ответа, и он постарался его найти.

— А он…? — Начал мальчик, но тут же замолчал.

— Что он? — Нетерпеливо переспросила миссис Кэптхорн.

— Он придет, чтобы меня забрать?

— Ха! — Воскликнула миссис Кэптхорн, произнеся это со всей возможной страстью и насмешкой. — Ты хочешь отсюда уйти? Бросить тех, кто тебя растит? Ах ты, неблагодарный. — Миссис Кэптхорн опять передала его Люку, чтобы он отвел его в Дом.

Идя через сад, они увидели сестру Клэр, она ждала их у дверей Флигеля. Такое название дали сестры части Дома, отведенной под школу. Сестра Клэр, как обычно, пылала праведным гневом. В порыве излить свое негодование, она не делала исключений ни для кого, сейчас и Люку досталось от нее не меньше, чем любому другому.

— Где вы были? — Злобно накинулась она на Люка. — Мистер Харкендер ждет.

Люк понимал, что лучше не оправдываться, но пробормотал извинение настолько неучтиво, насколько посмел. Сестра взяла Габриэля за руку и поволокла прочь. Ее пальцы вцепились в его раненое запястье, вызвав жгучую боль, и он вздрогнул от неожиданности. Легкое дрожание руки побудило монахиню усилить хватку, она восприняла это, как признак непослушания.

Сестра Клэр доставила его в гостиную, где их ждали трое. Одной из ожидавших была Преподобная Матушка, другим Джейкоб Харкендер, рядом с ним сидела седая женщина, которую Габриэль ни разу до сих пор не видел. Она была неуклюжа и угловата, на вид старше сестры Клэр, но отнюдь не такая старая, как Преподобная Матушка. Габриэль встал лицом к двум посетителям, так что Преподобная Матушка оказалась справа от него.

— Как поживаешь, Габриэль? — Спросил Харкендер. Он говорил мягко и тихо, но никогда не казался Габриэлю добрым человеком, не показался и теперь. Более того, теперь мальчик почувствовал, что его внутреннее око с любопытством сосредоточилось на лице Джейкоба Харкендера, и его поразила уверенность, что этот человек вообще никогда не знал чувства доброты, и весь был переполнен злобой.

Харкендера никто не решился бы назвать некрасивым, черты его лица были плавны и округлы, но в темных глазах было что-то ястребиное, хищное и жестокое. Полные губы могли бы показаться женственными, но стоило ему улыбнуться, рот изгибался угрожающе и утонченно-жестоко. Габриэлю никогда не нравился Джейкоб Харкендер, несмотря на то, что ему постоянно напоминали, сколь многим он обязан этому человеку. Он также никогда не был убежден и в том, что Харкендер проявлял к нему искреннюю симпатию. Тем не менее, он поразился, насколько ярко его новое внутреннее зрение видит Харкендера теперь. Его демона это посещение возбудило так, как никогда не возбуждало одного Габриэля.

— Очень хорошо, сэр, благодарю вас, — ответил мальчик с запозданием. Он тщательно произнес каждый слог, догадываясь, что интонация, с которой он говорит, имеет значение и проверяется.

— Ты сильно подрос, — игриво заметил Харкендер и добавил, — Не так ли, миссис Муррелл?

Миссис Муррелл никогда прежде не видела Габриэля, и ей не с чем было сравнивать, тем не менее, она ответила:

— Да, пожалуй.

— Но ты поранил руки, — продолжал Харкендер, — покажи-ка.

Габриэль стоял перед ними, опустив руки, но теперь протянул их вперед ладонями вверх. Харкендер взял их в свои, перевернул, еще раз перевернул.

— Как это случилось? — Резко спросил он.

Габриэль пожал плечами, хотя знал, что это не тот ответ, которого от него ждут. Преподобная Матушка подалась вперед, он искоса посмотрел на нее и тут же встретился с ее черными проницательными глазами.

— Он лазал на стену, — с уверенностью произнесла она. — Ведь так и было, Габриэль, правда? — Она говорила с акцентом. Ее английский был очень хорош, но чувствовалось, что это не ее родной язык.

Гэбриэл наклонил голову, не желая сознаваться в нарушении правил, но Харкендер, кажется, выслушал это объяснение с облегчением.

— Девочки так себя не ведут, — заметила Преподобная Матушка. — Они послушней.

— Это не вопрос послушания, но вопрос воли. — произнес Харкендер, — Воля, которой обладает девочка, ведет ее по совсем иной тропе, но воля мальчика побуждает его лазать. И все же мальчики и девочки одинаково способны стать грешниками… Или святыми.

Преподобная Матушка не казалась вполне убежденной.

— Болит? — Спросил Харкендер у Габриэля.

— Нет, сэр, — бесстрастно ответил мальчик.

— Да как это, не болит? — Возразил Харкендер — Я знаю, что болит. Но, это не важно. Даже если болит. Возможно, у тебя такая страсть к лазанию, что это совсем не имеет значения, если ты только сможешь забраться на новую высоту. Это так, Габриэль? — Голос Харкендера звучал легко, но не добродушно. Мало того, мальчик чувствовал, что его тщательно изучают. Куда тщательней, чем изучали его сестры, выведывая его тайные грехи, или священник, который каждое воскресенье приходил в приют, чтобы исповедывать детей. Их можно провести. Но Габриэль не был уверен, что его загадочного благодетеля так же легко обмануть, как и их. Глядя на Харкендера, он задумался, а не догадывается ли этот человек о перемене, которая с ним произошла. Может быть, он уже знает, что Габриэль одержим демоном. И все же, когда он сказал «да», это было как раз то, что Харкендер хотел услышать. Джентльмен ничем не дал понять, что считает, будто мальчик говорит это только для того, чтобы доставить ему удовольствие.

— Преподобная Матушка, — ровным голосом произнес посетитель, — осмелюсь попросить оставить нас ненадолго одних. — И не объяснил, зачем и для чего, а просто ждал, когда выполнят его пожелание. И Преподобная Матушка не проявила каких-либо признаков негодования. Она поднялась и покинула гостиную после того, как грозно напомнила Габриэлю, чтобы четко и внятно выговаривал слова.

— А теперь, — сказал Харкендер, — мы можем поговорить как мужчина с мужчиной. Меня учили иезуиты, и я помню, как ужасно одно их присутствие. И я всегда чувствовал, что могу говорить свободно только, когда их нет рядом.

Габриэль никогда не слышал об иезуитах, но довольно хорошо понял, что имеет в виду Харкендер. Увы, он находил присутствие своего благодетеля и таинственной миссис Муррелл не менее стеснительным.

— Ты теперь вырос, — повторил Харкендер с явным удовлетворением. — Чувствую, что к тебе можно обращаться, как к мыслящему существу. Я хотел бы поговорить с тобой о твоем будущем.

Габриэль не знал, что на это ответить. Он никогда всерьез не задумывался о своем будущем.

— Ты уже выучил все буквы? — Спросил Харкендер, нетерпеливо потирая руки.

— Нет, сэр, — ответил Габриэль.

Это был не тот ответ, который хотел получить посетитель, но Габриэль прекрасно понимал, что любое его заявление ничего не стоит проверить. К счастью, досада Харкендера, насколько она вообще проявилась, не казалась направленной на мальчика.

— А чего вы ожидали? — Вмешалась миссис Муррелл. — Сестры прежде всего заботятся о его душе.

— Неважно, — сказал Харкендер, обращаясь к мальчику. — Время есть, а это не так уж и важно. Что существенно, так это то, чтобы ты был здоров и крепок. Я давно намеревался найти для тебя пристанище получше этого, но имелись причины, по которым я не мог взять тебя к себе домой. Я слишком часто в отлучке, а когда дома, занят опытами, которые требуют полного моего внимания. До сих пор сестры удовлетворяли твои нужды лучше, чем смогли бы мои домашние слуги, и надежно прятали тебя от нежелательного любопытства, но теперь задачи твои становятся иными, и сестры больше не смогут помочь. Я привез миссис Муррелл, чтобы показать ей тебя, так как, возможно, доверю тебя ее заботам. Не завтра, но очень скоро.

Выражение глаз Харкендера, больше и больше пугало Габриэля, он с облегчением отвел взгляд от его лица и стал внимательно рассматривать миссис Муррелл. Она не предприняла попытки улыбнуться или как-либо еще выразить симпатию, но и не смотрела на него с таким ледяным неодобрением, как монахини. Беглость знакомства не позволяла ему определить, какова она, по сравнению с миссис Кэптхорн.

— Тебе есть, что на это сказать? — Спросил Харкендер.

— Спасибо, сэр, — задумчиво произнес Габриэль. Это то, что обычно хотят услышать люди, когда спрашивают, есть ли вам, что сказать. Но в данном случае он не попал в точку. Харкендер вздохнул.

— Не стоит сердиться на мальчика, — сказала миссис Муррелл. — Он не знает, кто мы. Вас он видел прежде, но он вас не знает. — Она посмотрела на Габриэля и продолжила. — Мистер Харкендер и есть тот, кто привез тебя сюда, к сестрам. Он поручил тебя их заботе и давал им деньги за то, что они тебя растят. И платил еще за одного или двух. Ведь не у каждого сироты есть кто-то, кто его обеспечивает. Он взял на себя ответственность за тебя и должен подготовить тебя к тому, чтобы ты сам смог за себя отвечать. Готов ли ты отплатить за великодушие, которое он к тебе проявил?

Габриэль, не зная, что от него ждут на этот раз, только и произнес:

— Да, благодарю вас, мэм.

Это, кажется, удовлетворило миссис Муррелл. Но Харкендер понял, что мальчик просто отделался ничего не значащими словами.

— Миссис Муррелл права, — сказал он. — Ты меня совсем не знаешь. И в этом виноват только я. Мне следовало чаще тебя навещать, хотя, были причины, по которым я не мог этого делать. Ты теперь достаточно большой для того, чтобы проявлять любопытство, и, возможно, даже для того, чтобы понимать свою выгоду, проявляя интерес к чему-то. Ты должен задать мне вопросы, которые вертятся у тебя в голове, а я попытаюсь на них ответить. Благодаря этому, мы лучше познакомимся, и ты поймешь, что стоит мне доверять. Спроси меня, Габриэль, обо всем, что хочешь узнать.

Габриэль колебался, не зная, как себя вести. Происходило нечто неслыханное, и он понятия не имел, где походит опасная черта, и какой вопрос уместен, а какой нет, и не мог ни опереться на свой опыт, ни позаимствовать что-то из чужого. Если бы его демон что-то ему подсказал, посоветовал… Но демон молчал. Наконец, Габриэль спросил:

— Я родился в дурдоме?

И уголком глаза увидел изумление на лице миссис Муррелл. Но лицо Харкендера было совершенно непроницаемо. Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Полагаю, ты имеешь в виду психиатрическую лечебницу в Хэнуэлле, — веско сказал он. — Действительно, некоторые из твоих товарищей попали в приют оттуда. Но не ты.

— Кто моя мать? — Задал следующий вопрос Габриэль, внезапно решив, что этой возможностью надо воспользоваться сполна. — И кто мой отец?

Харкендер снова помедлил, прежде чем ответить, затем сказал:

— Твою мать звали Дженни Гилл. Она умерла вскоре после того, как ты родился. Она дружила с миссис Муррелл, и я тоже ее знал. Ты носишь ее фамилию, а не отцовскую, но тебе совершенно не следует этого стыдиться, потому что ты по рождению выше, чем кто угодно в этом приюте. Хотя для тебя лучше никому об этом не говорить, особенно, сестрам. — Харкендер заговорщицки подмигнул, и улыбнулся подбадривая. Но улыбка получилась кривой и недоброй, больше похожей на угрожающий оскал.

— Обещаю, тебе понравится жить у миссис Муррелл, — тихо, почти шепотом, продолжал Харкендер. — Еда у тебя будет лучше, чем та, которую ты до сих пор пробовал, и постель лучше. Что до лазанья по деревьям и стенам… Ну, я покажу тебе такие высоты, на которые мало кто сумел забираться. И научу тебя находить удовольствие в достижении таких вершин, которое мало кто знал!

Пока он говорил, его глаза горели, почти полыхали, хотя, Габриэль не мог понять, чем вызван такой энтузиазм.

— Благодарю вас, сэр, — ответил мальчик таким же шепотом, и на этот раз ему показалось, что Харкендер прочел в ответе искренность, которой в нем не было. Значит и его можно обмануть, подумал Габриэль. Но нет, словно его что-то подтолкнуло, Харкендер потянулся и коснулся лба мальчика кончиками пальцев правой руки. Это движение показалось небрежным, почти бездумным, но, когда мальчик ощутил прикосновение, он почувствовал в нем скрытую силу. Он ощутил трепет, и сразу же решил, что Харкендер тоже одержимый, и в нем затаился демон, который смотрит на мир через окошко его погибшей души, и взор его куда могущественней, чем слабый взгляд обычного человека.

Он испугался. Ведь то, что он увидел, Харкендер теперь может без труда увидеть и в нем, и его тайна больше не тайна. Сердце у него подскочило, он в ужасе ждал, как поступит Харкендер, совершив такое открытие.

Миг посетитель, казалось, был в растерянности и недоумении. Но он тут же взял себя в руки, и на лице появилась улыбка, такая же притворная, как и все предыдущие, но полная удовлетворения.

— Ну, Габриэль, — сказал Джейкоб Харкендер, — Тебе не стоит меня бояться. Из всех, кого ты когда-либо встретишь, только я способен понять, что ты и чем станешь. Только я могу тобой руководить. Ты должен это знать, Габриэль. Всегда помни, что я твой друг.

Речь эта была спокойной и доброжелательной, но все же показалась Габриэлю угрожающей. Харкендер не пытался его запугать, возможно, он действительно, искренне пытался его успокоить. Но теперь, когда мальчик понял, кто такой Харкендер, его сердце переполнилось страхом. Он собрал в кулак всю свою волю, и припомнив все хитрые уловки, которым обучился в ходе своей жизни, как можно более простодушно произнес: «Да, сэр».

Джейкоб Харкендер опять улыбнулся, получив желаемый ответ, но за улыбкой таилось что-то еще, чего Габриэль не мог назвать, и это ему вовсе не понравилось.

 

3

Снаружи было темно, и ветер нес жгучий холод. Луна была почти полная, но сначала ее закрывали бегущие облака, потом она показалась только на несколько дразнящих минут. Предполагалось, что Габриэль сразу после свидания должен вернуться в Приют, но, поскольку не нашлось никого, кто бы его проводил, он украдкой свернул с дорожки и пошел вокруг Дома. Он ощущал присутствие демона внутри, жаркое и возбуждающее, и знал, что демону по нраву его ночные прогулки. В темноте Габриэль иногда чувствовал, что обычное сознание, которое бодрствует днем в обществе других людей, сейчас скрыто, точь-в-точь, как луна облаками, которые пробегали перед ней. Он чувствовал, что сейчас им полностью владеет демон, и остро осознавал силу его воли. Для него утратили значение такие мелкие забавы, вроде приказа нетопырям и мотылькам полетать вокруг его головы в бурном танце. Его внутреннее око искало более занятного зрелища. Он осторожно прокрался к дальнему концу Дома, это, конечно, было запрещено. Там находились «кельи» сестер, собственно, вовсе не кельи, а просто скудно обставленные и унылые комнаты. Там жили не только ту монахини, которые приходили учить детей во Флигеле. Большинство из них предпочитало затворничество и посвятило свою жизнь молитвам и созерцанию. Обучение найденышей было ношей, которую брали на плечи немногие, расценивая это как самопожертвование, позднее он начал понимать, что они таким образом платят за право жить в Хадлстоуне, и платят неохотно.

Это была одна из многих вещей, которые он узнал и понял, благодаря демону, созданию бесконечно умному. Однако, несмотря на весь свой ум, демон явно был чужим в мире людей и находил многое из происходящего любопытным и необъяснимым.

Габриэль направился к месту, которое отыскал недавно, и откуда мог заглянуть в келью, больше других заслужившую это название, в келью сестры Терезы. В комнате, где она жила, молилась и умерщвляла свою хрупкую плоть, был только камень, на котором она преклоняла колени, голые стены и страшный холод. Здесь имелось лишь одно-единственное окно под самым потолком, закрытое снаружи дренажной трубой, идущей ниже уровня земли. Стекло было таким грязным, что днем впускало совсем мало света, а ночью едва-едва выпускало отблеск пламени свечи. Обычный любопытный взгляд едва ли мог увидеть что-то происходящее внутри, все было расплывшимся и неясным. Невозможно было различить, стоит ли обитательница кельи или преклоняет колени. Тем не менее, окно притягивало Гэбриэла, точно магнит, ведь ему не требовалась помощь глаз, чтобы понять, что происходит внутри. Своим внутренним демоническим оком он ясно видел, что и почему делает сейчас сестра Тереза.

К тому времени, когда мальчик устроился поудобнее и приготовился к наблюдению, главная часть обрядов уже завершилась. Она лежала простертая на холодном полу, как будто земля всей своей всей силой неумолимо притягивала ее к себе. Сестра Тереза освободила разум от всех суетных и рациональных мыслей, и Габриэль приготовился разделить ее грезы, видения и боль.

Иисус на кресте. Боль мира теперь не так остра. Боль отступила с земли, подверженной игре ветра, воды, вулканического огня. Но в мантии этого мира есть вечная безмятежность, холодная твердость, столь несхожая с срединной душой, которая вся огонь и расплавленное железо.

Мир все еще думает, но его мысли, как и его чувства, онемели от напряжения. Мировое сознание затуманено и замедленно, как будто потеряло само себя, здесь тьма днем и холод в полдень. Но скоро его охватит бред, от которого оно никогда больше не оправится.

Иисус несет тяжесть грехов мира.

Гвозди, пробившие ладони его рук — это все дурные деяния, совершенные людьми: все избиения и убийства, все ваяния злобных идолов, все записи нечестивых мыслей, все ласки и движения, которые ложно говорят о нежности и любви.

Большой гвоздь пробил наложенные одна на другую стопы — и это все дурные намерения людей, влекущие их туда и сюда по миру; все побеги от справедливого воздаяния, все вторжения и завоевания, все отрицания родства и сходы с истинной тропы веры, надежды и долга.

Терновый венец на челе — это все изменнические мысли, людей, не способных направлять свою волю: все хитрые сомнения, всякий попирающий веру обман, любая преднамеренная вражда и тщеславная зависть, всякое унылое отчаяние и предательство разума.

Кровавая рана в боку — это все заблуждения сердца: всякая злобная жестокость и жгучая ненависть, все дерзкое, но мнимое великолепие роскоши и похотливых желаний; всякая ненасытная жадность, все вожделения трусливой плоти.

Она несет все это и облекает в свой экстаз.

Ecce homo.

Одна только сила видения заставила Габриэля отпрянуть, не дыша. Его пронзило острое чувство греха, родившееся из понимания, что он — орудие демона из Ада, следящего за делами Небес. Пока сестра Тереза продвигалась по тернистому пути к святости, он служил средством терпеливого наблюдения за ней. Габриэль ощутил, замышлялось нечто, что сокрушит все ее благие усилия. Это знание показалось ему ужасным и сладостным одновременно, и дрожь прошла по его телу.

Он улыбнулся, зная, что это лишь демон, овладевший им, пытается рассмеяться над его человеческой слабостью.

В грязное окно он видел, как расплывшийся силуэт сестры Терезы начал двигаться, медленно и плавно. Она не встала, а просто поднялась над полом. Ее руки распростерлись, точно ангельские крылья, и она воспарила. Она плыла, точно птица в невидимом воздушном потоке, поддерживаемая совсем слабой тягой.

Было ли это сотворено высшими силами добра, побеждающими земные законы или просто следствие дисциплины и практики, Габриэль не мог сказать. Но это было единственное искусство, которым Тереза владела, а он нет, и это вызывало его ревность. Если и было в нем что-то, что можно назвать амбицией, так это желание, чтобы сила зла однажды сделала для него столько же, сколько для Терезы сила добра, которая в ней живет. И он снова задумался, а не сможет ли это сделать, если только посмеет смириться с отчаянной болью, которую с радостью принимала Тереза.

Здесь больше нечего было делать, Габриэль отошел от окна, и отправился посмотреть, что делается в других частях Дома. Он вернулся к Флигелю, и заглянул в окно комнаты, где он встречался с Джейкобом Харкендером. Теперь Харкендер беседовал там с Преподобной Матушкой, а миссис Муррелл молча глядела на них. Ему не потребовалось никакого демона, чтобы услышать, о чем они говорили.

— Так вы намерены взять мальчика под свою опеку в течение месяца? — Спросила Настоятельница.

— Не уверен, — ответил Харкендер. — Вы хорошо присматривали за ним, и я вас за это благодарю. Но хотел бы я знать, достаточно ли он повзрослел, чтобы перейти к следующей ступени своего образования. Просите, что я вас честно не предупредил, но пока я его увидел сегодня, я не знал, насколько он вырос.

— И что именно вы намерены из него сделать?

Тут Харкендер помедлил мгновение, но ответил довольно непринужденно:

— Он поступит ко мне на службу, Преподобная Матушка.

Гэбриэль увидел, что Преподобная Матушка сидит, прямая как палка, словно гордится, как достижением, своей привычкой к неудобствам.

— Полагаю, вы придерживаетесь мнения, мистер Харкендер, что вольны сделать из ребенка все, что пожелаете, вольны забрать его, когда и как вам угодно. — холодно сказала она, — Однако у меня другая точка зрения, и я представляю вещи в ином свете. Вы доверили Габриэля нашим заботам, и нашим долгом стало проследить, чтобы он был подобающе воспитан и подготовлен к христианской жизни. Мы неравнодушны к нему, и от этого нельзя просто отмахнуться, мой долг побуждает меня узнать все возможное о его перспективах.

— Разумеется, — сказал Харкендер таким же ледяным тоном. — Не скажете ли вы мне, что тревожит вашу совесть?

— Если я могу говорить откровенно, сэр, — произнесла Преподобная Матушка, — Это ваша репутация. Молва называет вас чародеем, алхимиком и некромантом.

Тут миссис Муррелл резко втянула в себя воздух, но Джейкоб Харкендер, насколько мог видеть Габриэль, не выказывал ни малейших признаков раздражения.

— Наша церковь и в прошлом не скрывала своего враждебного отношения к алхимии. Но вам нет нужды беспокоится о безопасности мальчика, — спокойно начал он. — Я ученый, это верно, но в моих исследованиях нет ничего дьявольского, и если я маг, то одной породы с Альбертом Великим и Марчелло Фичино, а не фигляр-колдун или чернокнижник, заключающий скверные сделки. Не стану обсуждать с вами вопрос о ереси, но если вам известно какое-либо свидетельство, которое уличает меня в обычном пороке, высказывайтесь свободно.

— Я хочу только убедиться, что душа Габриэля, о которой мы до сих пор тщательнейшим образом заботились, не окажется в опасности. — Сказала Преподобная Матушка вполне вежливо. Габриэлю показалось, что в ее заявлении таится скрытая ирония. И он заподозрил, что Харкендер должно быть настроен точно так же, но проявляет ни малейшего признака обеспокоенности или насмешливости.

— Можете быть уверены, что я позабочусь о его душе не меньше, чем вы, и недурно подготовлен к такой задаче. — ответил Харкендер, — Меня, как вы знаете, учили иезуиты, и я неплохо наставлен в делах церкви. Мой дом, Преподобная Матушка, готов к посещению епископа или любого инквизитора не хуже, чем ваше заведение, и я предлагаю вам произвести любую проверку.

Из этого разговора Габриэль почти ничего не понял. Никакого всплеска загадочной интуиции, которую он привык относить за счет своего демонического видения, во время диалога не произошло.

Преподобную Матушку с ее неулыбчивым нравом, кажется, удовлетворило это заявление.

— Я хотела только удостовериться, — мягко сказала она. — Наше внимание к Габриэлю не ослабнет, когда он покинет эти стены, в этом можете не сомневаться.

— Я это только приветствую, — ровно произнес Харкендер. — И буду рад сотрудничеству. Хотя, боюсь, что ваша склонность к затворничеству его несколько тяготит.

Тут Преподобная Матушка встала и предложила гостям последовать ее примеру. Прежде, чем они вышли в ночь, Габриэлю вполне хватило времени скрыться в тени Флигеля, и никто его не заметил. Когда Преподобная Матушка покинула их, сестра Клэр отправилась искать Люка Кэптхорна, чтобы поручить ему позаботиться об экипаже Харкендера. Как только посетители остались одни, миссис Муррелл обернулась к спутнику.

— А что если она все о нас знает? — Спросила она. — Было ошибкой помещать мальчика сюда, я вам всегда это говорила.

— Вероятно, она знает не больше, чем сплетники, на которых она ссылалась, — спокойно ответил Харкендер, — Думаю, сестры не такие затворницы, как кажутся, и совсем не полностью изолированы от мирской суеты. Возможно, они почувствовали что-то странное и неестественное в мальчике, но это малосущественно. Габриэль был спрятан здесь куда надежней, чем это удалось бы в моем доме. Мои слуги, конечно, знают больше, чем им полагается, да еще есть и другие, слишком интересующиеся моей работой и моими делами. Я не смел рисковать, когда умерла бедная Дженни, иначе весь замысел пошел бы наперекосяк. Я доверяю сестрам намного больше, чем мог бы доверять моим друзьям.

— А она не вмешается? — Спросила миссис Муррелл.

— Сомневаюсь. Я честно предупредил ее сейчас, что у меня не больше причин бояться расследования, чем у нее. Устав ее монахинь не утвержден Римом. И, хотя они утверждают, что он исходит от Св. Синклитики, я сильно сомневаюсь, подтвердит ли это расследование. Предоставление им Хадлстоун Манора имело условием, что сестры возьмут на себя известные воспитательские и преподавательские обязанности. И хотя многим такое условие может показаться соответствующим духу времени, уверяю вас, это не пришлось по нраву самим сестрам.

— Вы имеете в виду, что они не пойдут против вас из страха потерять пристанище?

— Сомневаюсь, что до этого вообще дойдет. Но поднять такой вопрос означало бы поставить сестер в неловкое положение, они бы предпочли этого избежать. Кроме того, я слышал некоторые сплетни о том, к чему Преподобная Матушка поощряет девушек, живущих в приюте. Она, как болтают, весьма пылко жаждет найти среди своих подопечных святых и визионерок. Прошло только двадцать лет после последнего бурного взрыва антикатолических страстей в этой стране, и английские протестанты лишь немногим менее, чем французские социалисты, жадны до россказней о диком обращении с послушниками в домах, куда их завлекают. Если Преподобная Матушка желает обрести новую Святую Терезу, в ее же интересах, чтобы это произошло очень тихо.

Миссис Муррелл это не только не успокоило, но, напротив, еще больше встревожило.

— Но тогда, это доказательство, что она кое-что знает, — сказала она.

— Едва ли, — ответил Харкендер. — Если бы каждый, кто морил голодом и истязал других хлыстом, искал просвещения, мир давно был бы избавлен от тьмы невежества. Не сомневаюсь, что у церкви есть визионеры, но такие, как эта дама и ее подопечные, не обладают ни малейшей долей их способностей. Не верю, что есть какая-то угроза нашему замыслу со стороны сестер Св. Синклитики.

— Будем надеяться, что вы правы, — с сомнением произнесла миссис Муррелл.

В это время прибыл экипаж, и Габриэль увидел, как Харкендер помогает своей спутнице в него забраться. Затем Харкендер обернулся, чтобы обменяться несколькими словами с Люком Кэптхорном, который вел себя удивительно фамильярно. Габриэль оставался на месте, пока экипаж не отъехал, и Люк не зашагал в направлении Приюта. Лишь тогда мальчик счел безопасным для себя выйти из укрытия. Но в это время он услышал, как кто-то стучит в то самое окно, под которым только что стоял. Сердце его упало, когда, обернувшись, он увидел, что на него сурово смотрит сверху вниз Преподобная Матушка, так как он по небрежности встал в пятно света, льющегося из освещенной газом комнаты.

Габриэль вернулся в здание, дрожа страха, как пойманный на месте преступник, и с ужасом думал, что за этим последует. Он не сомневался, что его высекут, и его утренняя вера в могущество демона, который может защитить от боли и наказания, стремительно убывала.

Однако, к его изумлению, Преподобная Матушка обратилась к нему совсем в ином духе.

— Ты всегда был послушным мальчиком, Габриэль, — сказала она. — Мы учили тебя хорошо себя вести, и ты отлично усвоил урок. Надеюсь, что бы ни случилось с тобой впредь, ты всегда будешь тем человеком, которого мы из тебя сделали.

— Да, Преподобная Матушка, — сказал Габриэль с исключительной вежливостью. — Благодарю вас, Преподобная Матушка.

— Мир — это место испытаний и невзгод, — продолжила Преподобная Матушка с таким странным отрешенным видом, что он засомневался, заметила ли на вообще, что он совал нос не в свои дела. — Он изобилует бедствиями, и ты должен быть силен, чтобы их выносить. Я говорю не только о телесной силе, но и о духовной. Плоть не может не быть слаба, но душа может быть сильна, и должна быть сильна, если требуется противиться искушению. Ты меня понял, Габриэль?

— Да, Преподобная Матушка, — сказал Габриэль, изо всех сил стараясь казаться честным и простодушным. — Благодарю вас.

Это не было настоящей ложью. Он думал, что правильно понял, что пыталась сказать ему Преподобная Матушка. Она, сестра Клэр, сестра Бернар и все, каждая по-своему, пытались добиться, чтобы воспитанники поняли: жизнь сурова, но страдания надо переносить со смирением. Мир полон боли, но нужно с готовностью терпеть боль и хранить Веру.

— Тебе предстоит немало искушений, когда ты нас покинешь, — пообещала ему Преподобная Матушка, — И ты увидишь много зла. Но тебя научили молиться, и, когда ты будешь обращаться к Господу, ты вооружишься против искушения и защитишься от зла. Даже если очутишься среди дурных людей, Господь всегда с тобой.

Габриэля так и подмывало спросить ее напрямик, не один ли из тех дурных людей, о которых она говорит, Джейкоб Харкендер. Но время, когда можно было задать вслух такой вопрос, быстро миновало, и он только сказал:

— Да, Преподобная Матушка, я запомню.

Наконец, ему позволили уйти, досыта накормив предостережениями касательно горестного состояния мира. Люк Кэптхорн уже давно вернулся в Приют, но Преподобная Матушка посчитала, что Габриэль вполне может обойтись без проводника, и самостоятельно пойдет, куда ему положено. И действительно, он достаточно наслушался ее наставлений и достаточно нашпионил для одного вечера, поэтому с удовольствием отправился прямиком в Приют. И к полной его неожиданности на самом темном участке тропы, на полпути между двумя зданиями, из-за деревьев молча выступила Моруэнна и встала перед ним.

Моруэнна ничуть не походила на сестер, и еще меньше на округлую миссис Кэптхорн или угловатую миссис Мурррел. Она выглядела намного моложе любой из них. У нее были длинные светлые волосы и белое платье, похожее на те, которые он видел на картинках с изображениями ангелов, оно было легким, и казалось сотканным из воздуха.

— Гаэбриэль, — обратилась она к нему негромко, — что тебе сказал мистер Харкендер? Он сказал, что заберет тебя?

— Возможно, — ответил мальчик с запинкой, слова застревали в горле. — Не знаю.

— Не бойся, — произнесла она. — Он не желает тебе добра, но мы не позволим тебя забрать. Пожалуйста, не бойся.

В ее словах не было ничего зловещего, но почувствовал, что в ее словах кроется тайный страх. Она беспокоилась за него, но старалась не напугать.

— Кто ты, Моруэнна? — Спросил он шепотом. — Ты призрак? — Он не верил в них, но, несмотря на это, все-таки спросил. Он не верил и в то, что она ангел. Не могли ангелы запросто гулять по земле, как бы не старались сестры убедить его в том, что такое возможно. Но он не знал, что она такое, и почему явилась, чтобы пообещать ему спасение.

— Я Моруэнна, — ответила она терпеливо. — Пожалуйста, не бойся. Я приду к тебе снова, прежде чем мистер Харкендер решит тебя забрать. Мы твои друзья, и мы защитим тебя от опасности. Будь готов, Габриэль, теперь мы придем за тобой очень скоро, обещаю тебе.

В ее словах было такое загадочное очарование, такое дивное волшебство, что он страстно захотел ей верить, и поверил. Но при этом он понимал, то многое, чего она ему не отрывает, еще более загадочно и необыкновенно. Он страстно желал пойти за ней прямо сейчас, потому что она была так красива и таинственна, но тоненький голосок сомнения внутри него, останавливал. Это был не демон, а его собственный внутренний голос. Возможно, шептал этот голос, она послана к нему как раз потому, что так красива, и что ей невозможно отказать.

— Я буду готов, — пообещал он, хотя в горле у него все еще оставался комок, из-за которого обещание прозвучало нетвердо.

И она исчезла так же внезапно, как появилась. Как будто повернулась кругом и пропала за потайной дверцей во тьме. Но, когда он поглядел в другом направлении, где на миг полная луна осветила клочок голой земли, он увидел что-то большое и очень светлое, скользящее прочь легко и естественно.

Это могла быть только бродячая собака, потому что даже Габриэль Гилл знал, что в Англии нет волков, кроме, может быть, Лондонских оборотней.

 

4

В ту ночь он крепко спал в своей жесткой холодной и влажной постели, и его посещали удивительно странные и очень яркие сновидения. Совсем недавно такие грезы стали для него делом обычным, и он считал, что таким способом его внутреннее око совершенствуется и упражняется в силе видения, постепенно становясь все зорче. Он быстро понял, что не все вещи, которые показывает его внутренний взор, реальны в точном понимании этого слова. Например, странные видения, вроде того, которое он сегодня разделил с сестрой Терезой, были болезненным порождением надежды, гордости, ужаса или тревоги. Но Габриэль был уверен, не все видения внутреннего ока были в таком роде. Чаще он, видел события и людей в их настоящем свете, и точно знал, что происходило прежде или происходит прямо сейчас, пока он наблюдает. Ему всегда надо было быть настороже: только во сне это коварное и удивительное шестое чувство показывало истинное значение мимолетных впечатлений, которые он получал, бодрствуя.

Нынче ночью главным действующим лицом его сновидений был Джейкоб Харкендер, что, в сущности, его ничуть не озадачило. Он уже остро осознавал связь, установившуюся между ним и его благодетелем в миг, когда ему открылось, что Харкендер тоже один из одержимых. В то время, как физическое тело Габриэля мирно покоилось на своей жесткой постели в Приюте, его душа, навеки связанная с демоном незримыми и нерасторжимыми узами, отправилась блуждать по лабиринтам ночи.

И вот его расставшийся с телом дух оказался в престранном помещении на верху дома, дома Харкендера, как он предположил, увенчанного огромным полусферическим куполом из многоцветного стекла. Был ли в действительности у этого дома такой купол, Габриэль не знал, но необычная загадочная комната была так реальна, что он не усомнился в ее существовании. Под куполом, строго под центром сферы, стояло загадочное сооружение из кованого железа, назначения которого Гэбриэл не знал и даже не мог предположить. По какой-то совершенно необъяснимой причине, оно навело его на мысли о паутине, и если так, то Джейкоб Харкендер, видимо, угодил в нее, поскольку был привязан к ее ободку крепкими витыми шнурами, охватывавшими запястья. Харкендер был полностью обнажен; глаза его были закрыты, он разговаривал сам с собой негромко и мерно, как будто повторял вслух некую давно заученную покаянную молитву.

За Харкендером наблюдали другие, и одной из них была миссис Муррелл. Габриэля оказалось легче соприкоснуться с мыслями миссис Муррелл, чем понять о каких материях рассуждает Харкендер. Он улавливал непростые чувства, и его изумило открытие, что в этой невероятной путанице ее душевных движений острее всего угадывался некий род презрения.

Пол под ногами Харкендера был выложен невероятно крохотными изразцовыми плитками, образовывавшими огромную и хитрую диаграмму, в ее центре находилось сооружение из концентрических кругов, из которых и поднималась странная железная паутина. Внешний круг был окаймлен кроваво-красным мозаичным ореолом, его края походили по форме на лепестки роз, в стороны протянулись четыре отростка, подобных древесным стволам, и каждый заканчивался причудливой кроной из великого множества листьев. Далее круги делились на секции, и в каждую было вписано слово или символ. Внутренние круги были украшены более сложным орнаментом, который Габриэль разобрать не смог.

Мальчика безмерно завораживал и влек этот прихотливый рисунок, но он не смог почерпнуть никаких сведений о значении всего этого из водоворота мыслей и желаний миссис Муррелл. Видимо, Харкендер когда-то разъяснял ей значения символов, но она не очень интересовалась этим и не была достаточно внимательна во время объяснения, даже не пытаясь на нем сосредоточиться. Как обучающаяся магии, она прекрасно знала, что не подает ни малейших надежд.

Узор на куполе над головой Харкендера заметно уступал по сложности узору на полу, но тоже был довольно хитер. Габриэль решил, что в ясный день, когда светит яркое солнце, и на голубом небе нет ни облачка, разноцветие, образующиеся витражным куполом, преображает рисунок пола в восхитительный и непрерывно меняющийся узор. Но теперь было темно, и свет луны не шел в сравнение с пламенем четырех ярких фонарей, которые Харкендер поместил по углам комнаты на четырех оконечностях креста. Свет создавал в комнате причудливые тени. Миссис Муррелл поставила свое кресло так, что оказалась в самой густой тени. Она не пряталась, но предпочитала неприметность, ей доставляло удовольствие наблюдать за другими, не привлекая внимания к себе. Габриэль слышал, как раздается в ее памяти горестное эхо слов, сказанных ей однажды Харкендером, о том, что ее внутреннее око совершенно слепо. Оно забито, объяснил он, потребностью в заурядном житейском комфорте бренного человеческого бытия, от которых она не в силах отказаться.

Габриэль узнал, подслушивая мысли этой женщины, что она никогда не была согласна с мнением Харкендеру, и никогда не считала, что удобно устроилась в этом бренном мире, хотя и не думала, что обитает в самой заурядной его части. В ее глазах, она была жительницей и поставщицей мира грез, созданных из людских страхов. Слепо в действительности ее внутреннее око или нет, она сказать не могла, но ее глаза с циническим любопытством наблюдали за странными представлениями, которые она устраивала для своих клиентов.

Это бы не первый случай, когда демон Габриэля дал ему возможность заглянуть в мир чужих мыслей и верований. Но миссис Муррелл была куда менее понятной особой, чем Люк Кэптхорн или сестра Клэр, он не мог объяснить себе, что, собственно, она такое, и почему так странно думает о себе. Если демон что-то и угадал, то ничего не подсказывал. А, возможно, и он ничего не понял, поскольку обладал некоего рода невинностью, не вполне соответствовавшей ужасающей мощи своего озарения.

Габриэля услышал так же отчетливо, как если бы она произнесла слова вслух, что миссис Муррелл с насмешкой мысленно обращается к себе: «Да может ли женщина вести жизнь, более полную волшебства и озарений, если она стала владычицей и повелительницей шлюх для богачей?»

В этой комнате присутствовала молодая девушка, и миссис Муррелл глядела на нее не без некоторого материнского чувства, хотя, никоим образом, не с любовью. И Габриэль, как если бы сам обладал глазами и чувствами миссис Муррелл, наблюдал за приближением девушки к нагому мужчине, скорчившемуся на полу. Она двигалась неуверенно, словно плохо понимала свою роль и не знала, что от нее требуется, но Габриэль видел, что миссис Муррелл дала ей достаточно ясные и четкие указания. Девушка была обнажена, если не считать приспособления, привязанного к бедрам, непомерно длинного, но не слишком раздутого грубого подобия возбужденного пениса. Он был сделан из дерева, но обтянут мягкой кожей и снабжен пяткой, которая подходила по размеру к влагалищу девушки. Производитель задумал свое изделие так, чтобы оно возбуждало пользовательницу, заменяя настоящие мужской член, но миссис Муррелл знала, что оно далеко не совершенно в этом отношении, но в тот миг несовершенство ничего не значило, так как целью было не удовольствие.

Все это Габриэлю было крайне трудно осмыслить. Весь доступный ему опыт полового влечения и наслаждения был почерпнут из вторых рук. Он знал, что такое половые сношения, и даже, что такое педерастия, так как в более ранних снах проникал в мысли Люка Кэптхорна. Были у него и какие-то смутные представления об этом даже еще до того, как стал одержимым демоном. Из рассказов и предупреждений о повадках Люка, которые ходили в Приюте среди детей постарше. Но премудрости, которую приобрел Габриэль через знакомство с Люком Кэптхорном, совершенно не хватало для постижения того, что совершалось здесь.

Габриэль и миссис Муррелл наблюдали, как девушка присела на корточки позади привязанного мужчины и неловко попыталась ввести игрушечный пенис в его задний проход. Миссис Муррелл следила за этим без малейшего интереса. Девушка не оглядывалась на нее, ища подсказки и поддержки, не просила никаких извинений за свою неловкость. Наконец, претерпев некоторые неудобства, она добилась желаемого. Мало-помалу ей удалось приблизительно воспроизвести нужный ритм движений, хотя, не без труда, это достаточно ясно было написано на ее лице, красном от смущения.

Миссис Муррелл снизошла до слабой улыбки и в то время, как представление продолжалось, тщательно изучала лицо девушки. И увидела постепенное появление на нем признаков, что та начинает получать удовлетворение от своих действий. Не из-за аппарата в ее влагалище, а от вполне рациональной мысли о том, что совершается некий вид унижения, и необычайные обстоятельства позволяют ей занять место того, кто унижает.

Как раз этого, как знала миссис Муррелл, искал Харкендер. Боль была лишь частью, и, возможно, не самой главной; ему требовалось более утонченное страдание, сочетающее в себе горечь и ощущение своего ничтожества, которых не мог даровать ему обычай. Он никогда не брал шлюх-мужчин, так как видел в извержении семени о нечто такое, что не соответствовало его эстетическим представлениям. Он искал не естественного завершения или прерывания, но чего-то потенциально бесконечного; более того, ему требовались какие-то уловки, которые перевернут обычный порядок вещей, разрушат все образцы, созданные природой, доведут извращенность до такого сложного совершенства, какое только позволит изобретательный ум.

В бурном водовороте мыслей и чувств миссис Муррелл Габриэль видел ее воспоминания о беседах, в ходе которых Харкендер пытался объяснить, в чем для него смысл его интимных ритуалов, но Габриэль не мог постичь их. Миссис Муррелл не принимала всерьез такие объяснения, она давно привыкла к словоблудию, которым пользовались мужчины, чтобы объяснить и оправдать свои половые отклонения, и считала все это ненужной ложью. В дни своего собственного обучения первой древнейшей профессии она быстро стала безразлична ко всему, что касалось полового акта, как бы он ни осуществлялся и кем.

Негромкий поток слов Харкендера прекратился. Теперь он раскачивался в ритме, которого удалось достичь девушке, и который она сохраняла с напряженным усердием и решительностью.

Миссис Мурерлл, полностью одетая и гордая своим безупречным изяществом и самообладанием, поднялась с кресла с тростью в руке и приблизилась к странной парочке. Подойдя, она принялась бить Харкендера по плечам и спине, не быстро, но и не слишком медленно. Она не делала попыток приладиться к ритму мнимого соития, но действовала основательно и по-своему щепетильно, внимательно и обдуманно определяя направление и силу каждого удара. Габриэль видел, что ей не доставляет большого удовольствия это занятие. Она даже не испытывала блаженного презрения к жертве, на которое была способна девушка. Гэбирэл понимал, что в свое время миссис Муррелл побила немало мужчин и сурово, с целью наказания секут слуг, и игриво, как обычно предпочитает английский утонченный порок. Видимо для Харкендера важно было не только наслаждение. Было очевидно, что ему требуется получить телесный ущерб, а не просто легкое возбуждение. Память об обильных жестоких побоях сохранилась на его коже от плеч до талии, покрытых зловещими шрамами.

Это Габриэль понял чуть лучше, он знал, как предается самобичеванию Тереза, и видел воспоминания о былых страданиях, записанные на ее спине. И ни с того ни с сего подумал, а может ли Харкендер летать. Возможно, он привязан за руки именно для того, чтобы не оторваться от земли, а не то воспарил бы под купол в царство многокрасочного сияния.

Теперь Харкендер молчал, хотя Габриэль понимал, как понимала и миссис Муррелл, что он еще не достиг того состояния души, которого искал. Он называл это экстазом, она — трансом. И подозревала, что у медиков нашлось бы для этого особое латинское словцо.

Внешние признаки продвижения Харкендера к его мистической цели были малочисленны и слабы. Но вот, настал миг, когда он слегка повернул голову, словно для того, чтобы уловить чей-то тихий шепот, а затем его глаза забегали из стороны в сторону под сомкнутыми веками, и наконец, лицо обрело выражение спокойствия.

Миссис Муррелл дала девушке знак удалиться, что та сделала с чрезвычайной благодарностью, содрогаясь от усталости. Несмотря на прохладу в помещении, она вспотела от такого непривычного напряжения. Миссис Муррелл подвела ее к креслу в тени. Дурно пахнущий предмет меж ее ног покачивался, упрямо вздымаясь в эрекции, и теперь девушка взглянула на него с явным отвращением. Миссис Муррелл помогла ей его снять.

Хотя мерные напевы Харкендера постепенно затихли, губы его перестали двигаться, а гортань расслабилась, миссис Муррелл была уверена, а вместе с ней и Габриэль, что песня беззвучно продолжается внутри него. Габриэль знал, что мага посещают некоего рода видения, и он достигает мистической связи с сущностями, в независимом бытии которых у него нет причин сомневаться. В этот миг мальчик страстно пожелал, чтобы сознание Харкендера, а не сводни, открылось его исследованию. Но у Харкендера был свой демон, не подпустивший Габриэля к раскрытию тайных связей своего партнера. По мнению миссис Мурррелл, проведшей с Харкендером не один год, его так называемая магия заключалась, главным образом, в способности к мелким фокусам с применением гипноза. Она верила, все, что происходит с этим стоящим на коленях человеком, совершается исключительно в его голове, и все, что он видит или слышит просто иллюзия, которую он невольно создает ради удовлетворения. Она не верила, в великое воинство сверхъестественных существ живущего над и за пределами материального мира людей, и уж всяко не верила в то, что Джейкоб Харкендер может вступать в их царство как подмастерье, претендующий на демоническую мощь.

Теперь Габриэль знал побольше нее. Он остерегся бы сомневаться в подлинности силы внутри Харкендера, а так же в подлинности невидимых созданий, с которыми тот вступал в общение. Габриэль уже знал, что незыблемость мира — это только видимость, и духи, как пауки, могут запросто находиться повсюду, невидимые и неосязаемые, но, тем не менее, сильные и могущественные. Необыкновенно, страшно могущественные.

Наблюдая за Харкендером, Габриэль увидел, что фарсовые услуги юной шлюхи были лишь произвольными составляющими системы, имеющей чисто личное значение. Миссис Мурррелл считала, что магический ритуал служил только прикрытием для полового сближения, физического наслаждения и удовлетворения, но она заблуждалась. Половой акт являлся лишь стимулятором, внешним фоном для глубинной истинной магии. И магия была подлинная, и Габриэль это прекрасно понимал.

Если желание Харкендера заключалось в том, чтобы стать товарищем и близким другом демонов и их родни, ничто в пределах достижимого не могло ему воспрепятствовать, насколько мог судить Габриэль.

«И поэтому он назначил себя моим опекуном?» — Спросил себя мальчик. — «Он стремится, чтобы мой демон сотрудничал с его демоном?»

И снова пожелал иметь возможность вовлечь видения Харкендера в свои, смотреть на мир через внутренний взор Харкендера, а не через глаза миссис Мурррелл. Она не могла быть помощником Габриэлу, потому что была поглощена попытками избавиться от идей Харкендера, и решительно считала их бессмысленными.

Миссис Мурррелл никогда не говорила Харкендеру, что она на самом деле о нем думает. В конце концов, она была сводней, ее обязанности заключались в том, чтобы угождать прихотям клиентов, которые безуспешно пытаются изгнать мысль по правилам, жизнь по правилам, и брак по правилам.

Миссис Мурррелл опять уселась в кресло. Девушка присела сбоку на пол, уронив голову на колени миссис Мурррелл. Сводня начала рассеянно перебирать каштановые волосы своей подопечной. А сама тем временем наблюдала за Харкендером, достигшим вершины своих переживаний, бессрочного мига единения, который должен завершиться возвращением к земной жизни и обыденному сознанию.

Это возвращение, как понял Габриэль, из мыслей миссис Мурррелл, порой происходило так же легко, как естественное пробуждение от сна без грез, но порой совершалось иначе. Сводня пристально наблюдала, желая увидеть, чем все обернется на этот раз. И не была разочарована.

Внезапно тело Харкендера напряглось, по нему прошла судорога, рот открылся, обнажая желтые зубы, пальцы, только что расслабленные скрючились, и лицо обрело пепельно-серый оттенок. Мгновение Габриэлу казалось, что его покровитель умер. Но вот пальца снова задвигались, глаза зажмурились, как от сильного напряжения, рот оскалился, по лицу побежал пот.

Казалось, Харкендер вступил в неравный бой: как будто пока он представал обнаженным перед всемирной душой, некий иной разум попытался овладеть им или пожрать его, и даже теперь пытался стать им путем некоего вещественного и духовного преображения. Маг противился, страстно, каждым атомом своего существа, и все же удержался на краю пропасти, на краю полного уничтожения.

«Безумие», — подумала миссис Муррелл. — «Законченное безумие». У нее не было ни малейших сомнений, что Харкендер страдает настоящим душевным расстройством, но считала, что он сам во всем виноват, и это не ее дело.

Габриэль, напротив, пришел в ужас. Харкендер и без того одержим, а теперь, наверняка, что-то еще пытается им овладеть. До сих пор Габриэлю и в голову не приходило, что демоны могут бороться меж собой за власть над теми из людей, которых уже заразили своим губительным знанием и губительным видением. Он подумал, а что бы он чувствовал, если бы его собственного демона вынудили бороться за право обитать в его душе. Глядя на Харкендера, он с ужасом представил, что могло случиться с ним, если бы бой оказался таким же жарким.

Пока Габриэль и миссис Муррелл наблюдали, завороженные, каждый по своим особым причинам, лицо Харкендера медленно прояснилось, а мускулы мало-помалу расслабились. Наконец, он проснулся, совершенно безмятежный, явно ничего не помнящий о той борьбе, в которую его вовлекли демоны, верящий, видимо, что он делал именно то, что запланировал, не больше и не меньше.

Но Габриэль знал, и это знание пугало его, что, магия Харкендера настоящая, следовательно, настоящей была и угроза его жизни. Этот человек, который хотел взять Габриэля к себе, чтобы использовать его силу, был так же уязвим, как и маленький мальчик. Насколько уязвим он сам, Габриэль мог только догадываться. Теперь он понял, все, что он увидел, было не прихотью и игрой: ему показано, ясно и последовательно, что демона, который его захватил, может однажды заменить другой, и трудно сказать, следует ли надеяться на такое развитие событий или бояться его.

 

5

Сон развеялся, и Габриэль открыл глаза. Несколько секунд он растерянно озирался, не в силах понять, кто он и где, но затем сознание вернулось к нему с поразительной остротой. Мальчик почувствовал, что его словно что-то осторожно коснулись. И хотя было темно, и никто не стоял возле постели, он не сомневался, что его, действительно, коснулись неким загадочным образом, и понимал, кричать не стоит.

Нужно было встать. Прикосновение, несомненно, означало призыв. Ночь выдалась холодная и темная, но нельзя отмахиваться от призывов. Моруэнна, вот кто его звал. Время бегства настало значительно раньше, чем он предполагал. Внезапно его охватил страх. Моруэнна и ее обещания всегда походили на грезы, казались неосуществимой мечтой, и он всегда воспринимал ее манящие речи, как что-то сказочное и волшебное. Теперь неожиданно побег перестал быть предметом праздной фантазии, и требовалось принять решение.

Он с беспокойством сел на кровати. Затем выскользнул из-под одеяла. Натянул куртку, которую положил рядом, когда забирался в постель, и подхватил башмаки. В одних чулках на цыпочках подошел к двери спальни и с величайшей осторожностью отворил ее. Петли предательски заскрипели, но никто из спящих соседей не шелохнулся. Приют был исключительно скрипучим домом, изобиловавшим плохо пригнанными досками и вечно клекочущими водяными трубами. А нынче ночью шум ветра в окрестных деревьях добавлял нечто новое к обычному смешению шумов. Тем не менее, Габриэль старался держаться самого края лестницы, пробираясь вниз, чтобы спуститься по ней как можно тише.

Разумеется, это был не первый случай, когда Габриэль встал ночью, чтобы погулять в темноте по двору, обогнув дом, двинулся дальше к Флигелю и в дальний конец Дома. Иногда он отправлялся на прогулку с Джессом Питом. Они никогда не пытались что-либо украсть, даже еду из кухни, поскольку знали, как тщательно миссис Кэптхорн ведет счет своему добру, но это не притупляло для них остроту приключения. Лишь однажды они с Джессом вышли наружу, и это была совсем короткая экскурсия, именно тогда Габирэль впервые осознал, насколько тонка маска бравады, которую носит Джесс. Он понял, что приятель стал втягивать его в свои затеи только потому, что просто боялся пускаться в них один. Но даже тогда Габриэль не боялся ни темноты, ни ночных звуков. А теперь, когда одержимость дала ему силу видеть внутренним оком и силу повелевать маленькими ночными созданиями, он шагал вперед с полной уверенностью. Задняя дверь была заперта на замок и на засов, но ключ висел на своем крюке, а засов скользнул прочь легко и бесшумно. Проворные пальцы Габриэля легко справились с задачей, и он выскользнул наружу.

Когда, наконец, Габирэль очутился во дворе и стал обуваться, он почувствовал, что можно спокойно перевести дух, и спросил себя, правильно ли он поступает.

Никто не принуждал его. Моруэнна хотя и послала свой тайный призыв загадочным и необычным способом, власти над ним не имела. Он понятия не имел, какой волшебной силой она обладает, но был уверен, что ей теперь его не подчинить.

Он ничего не знал о Моруэнне. Ему было известно только, что действует она не в одиночку, и кто-то другой послал ее, подружиться с ним. Но кто был этот другой, Габриэль догадаться не мог, как ни напрягал свое воображение. Демон молчал. Одно было понятно, это был не мистер Харкендер, скорее уж, какой-нибудь его враг. Харкендер говорил миссис Муррелл о том, что он спрятал Габриэля и о каких-то «других», которые слишком интересуются его работой, но с чего бы он мог понадобиться этим другим, Габриэль не представлял. Не знал он и что замышляет на его счет мистер Харкендер, хотя подозревал — эти замыслы имеют какое-то отношение к демону, который им недавно овладел.

Мистер Харкендер уверял, что он его друг, но Габриэль давно усвоил урок, что надо остерегаться пустых слов. Моруэнна не скупилась на те же уверения, и точно так же могла лгать. Если он в большей степени доверяет Моруэнне, чем мистеру Харкендеру, то лишь потому, что она очень красива, привлекательна и обладает веселым нравом. Вполне возможно, думал мальчик, что Джейкоб Харкендер его отец, ведь не ответил же он на этот прямой вопрос Габриэля. Моруэнна же определенно не была матерью. Но в повадке Харкендера не было ничего, что неискушенное чутье Габриэля могло бы связать с отцовством, между тем как в Моруэнне с ее ясными и чистыми глазами присутствовало некое обещание заботы, ласки и доброты.

Осестрах Св. Синклитики и миссис Кэптхорн он вообще подумал. Словом, колебался он недолго, осознание своей одержимости и защищенности, придало его духу изрядную лихость.

Габриэль прошел через двор к Дому. У него не было намерения идти к главным воротам, которые он не смог бы ни перемахнуть, ни отпереть, он собирался искать тот самый участок заслоненной деревьями и увитой плющом стены, где его ждет Моруэнна. А это, как он сразу догадался, гораздо дальше того места, где он недавно лазал, в более отдаленной и запущенной части усадьбы.

Пересекая открытое пространство, Габриэль заметил что-то белое, движущееся близ Дома, и тут же замер на ходу. Несколько мгновений он думал, что это Моруэнна идет ему навстречу. Наверно она ждала его по ту сторону стены, но потом решила встретить его здесь, чтобы успокоить страх и волнение. Но, когда белое пятно приблизилось, он увидел, что ошибся. И вот тогда он по настоящему задрожал от испуга, потому что увидел, навстречу идет единственный человек в усадьбе, которого ему действительно следовало бояться. По тропинке навстречу ему шла изнуренная сестра Тереза, так отчаянно хотевшая стать святой. Только она могла обладать силой изгнать демона, а он не мог вынести и мысли об этом, хотя и подозревал, что именно воля демона заставляет его страстно желать оставаться таким, каков он теперь.

Тереза шла прямо к месту, где он замер, и он не сомневался, что ее ведет внутреннее око. В свете луны, которая еще не зашла и на время освободилась от заслоняющих облаков, Габриэль увидел, какой у сестры Терезы отсутствующий и отрешенный вид. Могло бы показаться, что она гуляет во сне, если бы не двигалась так целенаправленно. Габриэль бросился к ближайшим кустам, пытаясь спрятаться, но остановился, потому что понял, это ему вряд ли поможет избежать встречи. Он может спрятаться от обычных человеческих глаз, но как скрыться от внутреннего взора? Эта мысль оказалась верной. Когда монахиня была в дюжине футов от его укрытия, она остановилась и стала оглядываться, как будто знала, что кто-то затаился рядом. На ней была белая ночная рубашка, издалека похожая на платье, которое носила Моруэнна. Правда, платье Моруэнны было гладким и чистым, а рубашка монахини — грубой и в пятнах, но издалека и в темноте их можно было перепутать. Сестра Тереза выглядела моложе Моруэнны, но была крайне осунувшейся. Руки ее были такими тощими, что, казалось, едва ли в них есть плоть, а лицо — кости, обтянутые кожей. Когда она оглядывалась, было ясно, что она что-то ищет, но трудно было поверить, что она видит, ее глаза казались остекленелыми. Она словно заблудилась во сне, и то, что она искала, находилось совсем в ином мире, очень далеком от этого. Когда она подняла руки и растопырила пальцы, он увидел темные безобразные раны на каждой ладони, из них медленно капала кровь.

Габриэль подумал, сестра Тереза, видимо, тоже одержима на свой святой лад, и теперь ее ведет дух, обитающий в ней. Этот дух, несмотря на то, что он ангел, обращается с ней намного грубее и жестче, чем тот бес, который живет в нем.

Она открыла рот, чтобы заговорить, но сначала не раздалось ни звука, как будто ей пришлось бороться с чем-то, прежде чем заставить свой голос себе повиноваться. И, когда, наконец, она смогла заговорить, то с усилием произнесла:

— Помоги мне, пожалуйста! Молю тебя!

Совсем не это ожидал услышать Гэбриэл. Он был удивлен и поражен, но не шевельнулся. Он наблюдал из тени, как стал осмысленным ее взгляд, будто она начала выходить из транса, испуганная и растерянная. Он увидел, что Тереза вся дрожит, словно только теперь вдруг почувствовала холод.

— Помоги мне! — Воскликнула она снова, так жалобно, как никогда он не слыхал до их пор. Мальчик был уверен, что слова эти обращены к нему, и что она знает, он здесь. Габриэль нехотя вышел из-за кустов и оказался на виду. Но она не видела его теми глазами, которые по-прежнему всматривались в темную беспредельность. Он ждал и видел, как ее взгляд начал вдруг стремительно блуждать, словно она знала, что здесь кто-то есть, и его можно увидеть, но не могла его найти. Она пробегала взглядом по мальчику не один, а множество раз, и явно не узнавала его. Он не мог решить, может ли заговорить с ней сейчас, но, так и не решив, шагнул в ее сторону и остановился менее чем в трех футах от нее. Она вытянула вперед руку и, коснулась его волос.

Это прикосновение подействовало на нее совершенно неожиданно. Хотя казалось, что Тереза все еще не видит его, она вдруг отпрянула, словно в великом страхе. Взглянула на свою руку с болью и ужасом, словно коснулась чего-то склизкого и противного, и огласила двор громким испуганным воплем, полным муки.

Слова, которые Габриэль уже начал произносить, замерли в горле. Теперь девушка смотрела прямо на него, в точности зная, где он, но по-прежнему не видя его. Он глядел прямо ей в глаза и понимал, они ничего не видят, но все же был уверен, что она не слепа. Она что-то видела, но не хрупкую людскую оболочку Габриэля Гилла рядом с кустом. Ее глаза задержались на чем-то далеком, возможно, на зрелище некоего ярко сияющего мира, который был для нее таким же настоящим, как мрачный мир деревьев и лунных теней вокруг нее. Габриэль подумал, может быть, она видит сквозь него? Или видит и ощущает демона, который в нем сидит? Да, казалось, что это так, потому что она вдруг сказала совсем иным голосом и совсем иные слова:

— Изыди! Изыди, Сатана! Я не стану тебя слушать! О, возлюбленный Христос, сохрани меня! Когда она назвала дьявола по имени, к Габриэлю вернулись все его тревоги. Его не повергла в ужас магия Джейкоба Харкендера, хотя, он знал, что презрение к ней миссис Муррелл безосновательно. Не боялся он и Моруэнны, хотя знал, что она не вполне человек. Но как подобало бы приспешнику Сатаны, он был готов бежать от этой истощенной девушки, стремящейся стать святой. И внезапно побежал, так стремительно, как только позволяли его маленькие детские ноги. Она пребывала в смятении и не пустилась вдогонку немедленно. Но, когда он пробежал ярдов тридцать и решился оглянуться через плечо, то увидел, что она движется к нему. И казалось, что она легко парит над землей, которой ее израненные ноги едва ли касаются.

Страх пронзил его. Он изо всех сил рванулся к стене, как к последнему спасению, там за ней его ждала Моруэнна, она поможет ему, защитит от этой странной и пугающей сестры Терезы. Когда Габриэль со страстной решимостью взбирался по стене, царапины на его правой руке опять разодрались, вскрылись и заболели с новой силой. Но боль, пусть острая, точно очищающий огонь проносилась сквозь него, помогая прояснить цель и оправдать спешку.

Однако когда он достиг верха стены и посмотрел вниз, Моруэнны нигде не было, и он опять заколебался. Оглянувшись, он увидел, что сестра Тереза движется меж деревьев, протягивая тощие руки, как будто умоляет его остановиться и довериться милосердию Христа.

Будь Моруэнна там, он, конечно, спрыгнул бы, положившись на то, что она его поймает, но Моруэнны не было, а он не был уверен в своей способность мягко приземлиться. Ему придется осторожно спускаться, ища упора для обутых в башмаки ног. Но он не знал, есть ли на это время. Но знал уже, что Тереза умеет летать, и что стена для нее не препятствие.

Но затем, когда его страх уже дошел до предела, погоня Терезы оказалась прервана. Что-то темное подбежало к ней слева, схватило ее и потянуло назад. Это был Люк Кэптхорн, он казался не менее встревоженным, чем сам Габирэль. Как только Люк схватил девушку, ее странные бессмысленные движение в один миг прекратились. Она опустилась на землю, и ее поведение полностью изменилось. Тереза подняла руки, и как прежде, снова с беспокойством начала оглядываться. Габриэль слышал, как ее тонкий жалобный голосок взывает к Христу о помощи и приказывает Сатане низвергнуться в бездну. Люк не стал с ней церемониться, а просто, как следует, встряхнул. И, хотя такое грубое обращение на миг усилило ее ужас, она быстро пришла в чувство. Габриэль увидел, что ее глаза прояснились и больше не взирают мир, словно на какой-то иной. Ее сон, если это был сон, пропал.

— Сестра Тереза! — Настойчиво повторял Люк. — Сестра Тереза!

Она услышала свое имя, овладела собой и успокоилась.

— Это был просто сон, — сказал Люк, — а теперь возвращайтесь в Дом.

Габриэль догадался, что такое случается не в первый раз. Он не чувствовал ни малейшей похоти в мыслях Люка, а только чистое беспокойство и желание привести все в порядок. Кэптхорн боялся сестры Терезы, и если когда-либо и помышлял воспользоваться ею также, как порой пользовался вверенными его попечению детьми, такие мысли его давно покинули.

Тереза поглядела на Люка. Не отрешенно, как взирала на иной мир, а с робостью. Она по-прежнему чего-то боялась, но не его.

— Возвращайтесь! — Твердо сказал Люк.

— Здесь был Сатана, — прошептала она, словно, пытаясь его предостеречь. Габриэль понял, что Люк не знает, что его, Габриэля, нет в приютской спальне, и явился вовсе не для того, чтобы его искать. И знал, если только Кэптхорн поглядит случайно в его сторону, тут же увидит его, но не чувствовал ни такого жгучего желания поскорее спрятаться, какое испытал, едва увидел Терезу.

Раны на ладонях Терезы теперь кровоточили сильнее, и Габриэль увидел, как вздрогнул Люк, когда попытался взять ее за руку.

— Возвращайтесь. — Повторил Кэптхорн, на этот раз грубее. Оттолкнул ее и вытер о штаны окровавленную руку. — Здесь никого нет. Возвращайтесь, черт побери!

Вот этого-то говорить не следовало. Она совершенно буквально восприняла его брань. Габриэль увидел, что она содрогнулась, точно от удара.

— Возвращайтесь! — Снова потребовал Люк, на этот раз с отчаянием. — Послушайте меня. В Доме вы будете в безопасности. В безопасности. Здесь никого нет.

И наконец, она ушла. Она оглядывалась, пока не одолела десять или двенадцать ярдов, глядя на Люка так, словно он был дьяволом. Но потом отвернулась и заспешила к погруженному в густую тень дому. Казалось, у нее была какая-то цель.

Люк стоял и смотрел ей вслед, тяжело дыша. Габриэль по-прежнему не шевелился. Когда Тереза пропала из виду, Кэптхорн повернулся, чтобы идти обратно к Приюту, и Габриэль улыбнулся прихоти судьбы. Сначала Люк появился, чтобы спасти его от Терезы, а сейчас не заметил или даже просто не поглядел в сторону, где стоял мальчик. Габриэль принял это как новое свидетельство мощи демона, решив, что это именно демон приказал Люку не глядеть и не видеть, и Люку осталось только повиноваться.

Когда Кэптхорн исчез, и все кругом вновь затихло, Габриэль повернул голову, чтобы посмотреть вниз на тропу, которая бежала вдоль стены Хадлстоун Манора. Теперь там была Моруэнна, появившаяся словно из ниоткуда.

Она приветливо помахала рукой.

— Спускайся, Габриэль, — сказала она, чуть неровно дыша. — Тебе пора познакомиться с моей сестрой, ей не терпится тебя увидеть.

И не оглядываясь больше на усадьбу, Габриэль спрыгнул в ее протянутые руки. Они оказались необычайно сильными, когда поймали его, а затем мягко поставили его на землю. Прикосновение ее тонких безупречных пальцев было как раз таким мягким и нежным, как он себе воображал. И он ощутил необыкновенное облегчение от того, что колебался так недолго, прежде чем внять ее призыву. Его охватила уверенность, что поступил правильно. Больше не одинокий и обманутый, он позволил ей взять себя за руку и провести через дорогу. Они вместе скрылись в темноте.

 

6

Моруэнна неторопливо вела Габриэля к берегу канала. Они выбрались туда в месте, где канал проходил через лесок. Их ждала баржа, и Габриэль не мог не подумать о Джессе Пите, мирно спящем в спальне, которую сам он недавно покинул. В мечтах Джесса о побеге всегда присутствовала баржа, весьма своевременно причалившая к берегу.

Баржа оказалась, на взгляд Габриэля, невероятно большим судном, намного крупнее, чем он представлял себе по рассказам Джесса о жизни на воде. Она была около семидесяти футов от носа до кормы, хотя в ширину составляла чуть больше шести футов. Моруэнна провела его прямо на нос, поэтому он только мельком успел бросить взгляд на огромную серую лошадь, которая терпеливо ждала сигнала, чтобы начать тянуть судно к востоку. За рубкой стоял одинокий рулевой, внешне довольно похожий на Джесса Пита, с таким же темным лицом и черными курчавыми волосами, можно было даже подумать, что они родственники. У мужчины были черные усы и золотая серьга, он неторопливо посасывал изогнутую трубочку. Когда Моруэнна и Габриэль появились на бечевнике, он без единого слова поманил их на борт, а затем повел по деревянным ступеням в каюту.

Каюту освещала тусклая керосиновая лампа, подвешенная к потолку на крюке, но фитиль был прикручен, а окна плотно зашторены, чтобы слабый желтый свет не проникал наружу, поэтому вокруг царил полумрак. Стены были ярко расписаны, на каждой изображался пейзаж, где цветы заполняли передний план, а лес средний, и на каждой картине вдалеке, над кронами деревьев, виднелась крепость на вершине горы. Единственной обитательницей каюты оказалась старуха в пестром платке, на ней была яркая, но довольно грязная юбке и белой блузе, на плечи была накинута серая шаль. Габриэль в нерешительности помедлил на пороге, и она молча подала ему знак, чтобы он присел на скамью напротив плиты, в которой тлели угли. Затем она небрежно поклонилась Моруэнне и покинула каюту, присоединившись к рулевому. Габирэль ощутил толчок и плавное ускорение, когда они отчалили — баржа двинулась вперед. Он не слышал, как стучат копыта лошади, поскольку еще на берегу заметил, что они были плотно обмотаны тряпками.

— Такие суда волочильщики называют мартышкиными лодками, — сказала Моруэнна негромко и мелодично. — Это возит уголь в Пэддингтон. У нас всегда находились друзья среди цыган, потому что они бродяги, вроде нас, они ближе к природе, в них больше жизни и страсти, чем у обычных людей городов с холодными душами.

Большую часть сказанного Габриэль не понял, но вопросов задавать не стал. Сейчас ему требовалось внимательно слушать. Прошло несколько минут, прежде чем он поверил, что их никто не преследует. Моруэнна между тем прошла в переднюю часть каюты и взяла два одеяла из рундука под скамьей. Расстелила их.

— Ты устал, Габриэль? — Спросила она.

До того, как она это произнесла, он не чувствовал ни малейшей усталости, но, едва встретил ее нежный и заботливый взгляд, действительно почувствовал, что глаза начинают слипаться. Он противился этому, так как знал, это магия, хотя отчетливо понимал, что она не может желать ему ничего дурного, и только хочет помочь.

— Куда вы меня везете? — Спросил Гэбриэль шепотом заговорщика.

— Сперва в Кенсал Грие, — ответила она. — Там мы покинем баржу и прокатимся в экипаже по лондонским улицам, там сейчас совсем тихо. Мы поселим тебя в большом доме у человека по имени Калеб Амалакс. Он, возможно, не очень тебе понравится, но бояться его не стоит. Это наш человек и полезен нам. Как люди делают из смиренных животных послушные орудия для своих нужд, так и мы делаем орудия из людей с холодной душой.

— Так вы волшебники? — Спросил Габриэль с вялым интересом, с усилием пытаясь поддерживать разговор, его одолевала дремота. — Вроде мистера Харкендера?

Моруэнна улыбнулась и покачала головой.

— Возможно, моя сестра не менее сильна в магии, чем мистер Харкендер, — сказала она, — но мы не просто волшебники. Так ты, действительно, не знаешь, кто мы, Габриэль? А я-то думала, ты больше одарен истинным зрением. Я не хочу, чтобы ты считал, будто мы похитили тебя с помощью коварства и умелой лжи. Посмотри на меня, Габриэль, и попытайся увидеть, какова я на самом деле. Человеческое обличье — это не то, что мне нравится, и оно вовсе не мое. — ее голос звучал мягко и очень спокойно.

Он пристально поглядел на нее: на ее крепкие руки и ноги, стройное тело, не скованные просторным белым платьем, чистые глаза и шелковистые волосы, на алые улыбающиеся губы. Все это, он знал, была лишь видимость. Он попытался заглянуть дальше, за пределы ее телесной оболочки своим внутренним оком, еще несовершенным и нетренированным, которое часто само повелевало им. И вот, сделав огромное усилие, увидел то, что смог. Не наверняка, но предположительно.

— Ты волк, — сказал он, — сказал он, изумленный, хотя это было не столь уж странное открытие. — Твоя душа — душа волка. — Он осознал, без удивления, потрясения или тревоги, что действительно, существо, которое он ранее считал девушкой Моруэнной — оборотень, и, значит, лондонские вервольфы не выдумка.

— Это пугает тебя, Габриэль? — Спросила она, нежно и ласково, что он просто не смог бояться.

— И я тоже такой? — Удивился Габриэль, он же еще не знал, какого рода демон в нем скрывается, и подумал, что нет ничего невозможного в его родстве с волками.

— А ты бы хотел быть таким? — Ответила она вопросом на его вопрос. — Ты бы хотел быть оборотнем и охотиться со стаей по темным городским улицам?

В первый момент мальчик по привычке хотел ответить «Да, мэм», но осекся. Он понял, что на этот вопрос отвечать не надо, даже из вежливости. Теперь, когда Моруэнна признала свою нечеловеческую сущность, он мог сбросить личину, которую так долго носил в Приюте, общаясь с обычными людьми. Сестра Тереза назвала его Сатаной, но если он действительно из приспешников дьявола, ему, конечно, не нужно скрывать это от лондонских оборотней.

— Я не знаю, — честно ответил он. — Мне бы хотелось научиться менять свой облик, и я бы с удовольствием научился летать. Я бы охотно научился и всем видам магии, которыми владеет мой демон.

Он был уверен, что она знает о его одержимости. Это было комплиментом ей, дать понять, что он не боится того, что она может узнать о его истинной природе. Но Моруэнна выглядела растерянной. Мгновение он думал, что она спросит, о каком демоне идет речь, но девушка надолго замолчала, точно воды в рот набрала. И когда он увидел, что она встревожена, ему стало ясно, что она знала куда меньше, чем он полагал. В сущности, это ничего не значило, ведь не ей принадлежал план вызволить его из Хадлстоуна, она лишь следовала указаниям, исполняла свою роль.

— А теперь поспи, — сказала Моруэнна. — Времени немного, но ты должен отдохнуть.

Когда она произнесла эти слова, Габриэль понял, что она его немного боится. Он понял также, что может одолеть ее давление, и не заснет, если только пожелает. Его демон будет поддерживать его бодрствование, несмотря ни на какое очарование в ее глазах. Если, конечно, захочет призвать частицу силы, которая в полном его распоряжении. Но он любезно согласился поддаться ее чарам. Терпеливо позволил себя уложить.

Но, когда Габриэль поглубже зарылся в одеяла и попытался устроиться поудобнее, то почувствовал, что это очень неудобное место, и сна не будет. И он погрузиться в невеселые размышления о том, что выпадет ему на долю в обществе лондонских оборотней.

Он постарался лежать тихо с закрытыми глазами, но возбуждение его оказалось слишком велико, он начал вертеться, снова и снова пытаясь устроиться поудобнее. Будущее казалось теперь совершенно иным, чем то, которое он представлял себе при свете дня. То, что представлялось лишь забавным и удивительным приключением обернулось чем-то таинственным и угрожающим. Это не имело никакого отношения к открытию, что он отдал себя в лапы вервольфов. Это была более глубокая тревога, порожденная осознанием, что его прошлое не просто осталось позади, но полностью перечеркнуто. Пути назад не было. Не потому даже, что он сбежал, но потому, что оказался совсем не тем Габриэлем Гиллом, который с младенчества рос в Приюте. Какой бы бес им ни овладел, теперь это делало его жизнь непредсказуемой, может быть, невыносимой. Он не просто не принадлежал больше к Хадлстоун Мэнору, он вообще не принадлежал к обществу людей.

Интересно, почему Моруэнна говорит, что у людей холодные души? И почему она так уверена, что он другой? Теперь, подумал Габриэль, как и лондонские оборотни, он изгнанник в мире людей. И, как и они, обладает мощью, позволяющей ему скрываться или нападать, как пожелает. Ему дана сила видеть то, что обычно скрыто от людского глаза, и приобретая все большее умение видеть за пределами этого мира, овладевая новыми знаниями и силой, он волей-неволей должен разделять эту силу с другими, которым о ней известно. Сбежав из приюта, он в действительности вовсе не освободился, он лишь попал в новую клетку.

Мир, где он очутился, был полон головоломок, но поскольку он с самых ранних дней был брошен на волю течения и не мог найти, за что ему зацепиться в той прошлой жизни, он не слишком сильно стремился к безопасности и надежности. Он без страха вступал в новый неведомый мир, оставляя за спиной привычную обстановку Приюта, сестер, Преподобную Матушку. В конце концов, он уже немало преуспел в искусстве держать в тайне свои истинные мысли, и между тем позволять другим думать, что ведут его туда, куда угодно им.

И вот, со смешанными чувствами, неразрешимыми загадками, вопросами без ответов и смутными надеждами он коротал мрачные часы, пока баржа двигалась в Кенсал Грин.

* * *

Когда, наконец, Моруэнна пришла разбудить его, он встал проворно и бодро, готовый к дальнейшим приключениям. Лодочник появился в дверях, явно озабоченный, как бы поскорее выпроводить мальчишку. И, когда Габриэль впереди Моруэнны начал подниматься по трапу, крепко схватил его за руку, помогая без особой нужды, но Габриэль не сопротивлялся. Он послушно позволил втащить себя по трапу на палубу.

* * *

Было еще темно, но бледный свет, предшествующий заре, уже появился у восточного края беззвездного неба. За бечевником тянулась дорога, а на дороге ждал запряженный лошадьми экипаж. Возница был молодым парнем, крепко сбитым в огромном, не по размеру пальто, надежно защищавшем от холода. Габриэль почувствовал, что скрытые в тени глаза возницы не отрываясь пристально рассматривали его, с того момента, как он выбрался из каюты.

Возница соскочил с облучка и встал перед ними.

— Привет, Габриэль, — сказал он, и его плавная речь не соответствовала заурядному и довольно неряшливому виду. Он сильно отличался от лодочников повадкой и сложением. Даже в темноте можно было разобрать, что у него бледная кожа и светлые волосы. Когда Габриэль приблизился и лучше видел его глаза, стало очевидно, что они совершенно необычны. Они были синими, но такими яркими, каких он никогда прежде не видел.

Габриэль взобрался на подножку, и тут к его удивлению, из темноты протянулась белая с тонкими пальцами рука, готовая помочь ему залезть внутрь. Он ухватился за эту руку, и поразился, какая она гладкая и нежная, и как крепко его держит. В экипаже оказалось слишком темно, чтобы как следует рассмотреть сидящего человека, но мальчик понял, это женщина, и решил, что это наверняка сестра Моруэнны.

— Габриэль, — сказала та мурлыкающим голосом, еще более мягким, чем у Моруэнны, — Я рада тебя видеть. Моруэнна немало о тебе рассказывала.

Моруэнна залезала в экипаж следом за ним и заняла место спиной к вознице, между тем невидимая женщина потянула Габриэля к себе, и усадила рядом с собой. Рука, которая помогла ему, теперь обвила его плечи и держала его по-хозяйски и покровительственно. Но ни голос, ни рука, не смотря на всю их мягкость, не были такими теплыми и нежными, как у Моруэнны. Он понял, что незнакомка куда расчетливей по натуре.

— Кто ты? — Спросил он тихо, но требовательно.

— А Моруэнна не назвала тебе мое имя? — Удивилась женщина. Сама Моруэнна молчала, не давая ни ответа, ни объяснения. Габриэль тоже не отвечал, и незнакомка сказала:

— Меня зовут Мандорла, я мать и сестра лондонских вервольфов.

Казалось, ее рука обхватила его еще крепче, и он чувствовал прикосновение тонких пальцев, пытающихся его приободрить и успокоить. Он здорово устал, и эта усталость настоящая.

— Ехать не близко, но мы довольно быстро приедем. — Произнесла невидимая дама и добавила, — Не бойся. Никто не причинит тебе вреда. Мы позаботимся о твоей безопасности.

— Зачем я вам нужен? — Спросил Габриэль, когда экипаж тронулся. — Почему ты послала Моруэнну в Мэнор, чтобы забрать меня?

— Потому что мы знаем, кто ты на самом деле, — нежным голосом ответила Мандорла, — И мы узнали, что ты в опасности, из-за тех, кто не знает, что ты такое, и тех, кто знает, но попытается неверно тебя использовать. Джейкоб Харкендер использовал бы тебя скверно, и добром это не кончилось бы, но мы не такие. Мы научим тебя тому, чему никогда не научили бы сестры. Истинной истории мира, знанию истинной природы людей и знанию истинных пределов той мощи, которой ты наделен. Мы знаем и твое настоящее предназначение. И только мы можем помочь тебе его открыть.

— А вас очень много? — Спросил он, все еще с интересом, несмотря на усталость, которая мало-помалу его одолевала.

— О, да, — сказала Мандорла, — Перрис правит экипажем, и ты познакомишься еще с четырьмя: Сири, Каланом, Суаррой и Арианом. Наберись терпения, Габриэль, в свое время ты узнаешь нас всех. Даже тех, кто спит, если поможешь нам их разбудить. Не бойся, Габриэль, ничего не бойся. С нами тебе ничего не грозит.

Небо уже посерело, и нарождающийся день быстро набирал силу. Теперь мальчик видел лицо Мандорлы. Когда он впервые увидел Моруэнну, он подумал, что не может быть в мире женщины прекрасней, но глядя на Мандорлу, больше не был в этом уверен и вынужден был крепко призадуматься.

Волосы Мандорлы были золотыми, а глаза фиалковыми, лицо же гладкое и нежное, точно шелк. Выглядела она куда прекрасней, чем любое изображение Мадонны или ангелов, какие ему когда-либо показывали. Но ее изящные черты были суровей, чем у Моруэнны, а взгляд повелительным жестким. Она ясно осознавала свою власть над другими, чего не скажешь о Моруэнне. Чем-то она напомнила Габриэлю Преподобную Матушку. Он решил, что понимает, почему Мандорла послала Мроуэнну подружиться с ним, в Моруэнне бросались в глаза невинность и нежность, которых у Мандорлы, кажется, никогда и не было. Но у него не вызвало негодования обстоятельство, что вервольфы направили в Приют посланца, который мог легко добиться его доверия. Он не боялся Мандорлы. И когда она сказала ему, что ему не нужно впредь когда-либо и чего-либо бояться, он готов был ей поверить.

На руках Мандорлы, а не Моруэнны он, наконец, уснул, хотя, экипаж раскачивался и колыхался на ухабах и рытвинах, и путешествие в нем оказалось значительно менее удобным, чем на барже.

 

7

Габриэль стоял у чердачного окна и смотрел на рынок далеко внизу. Настала ночь, но улица была ярко освещена белыми газовыми фонарями, к сиянию которых там и сям примешивался рыжий свет масляных ламп. Толпа все росла.

Никогда еще Габриэль не видел такого шумного и людного зрелища, как то, что теперь перед ним предстало, раньше он даже не мог себе представить такого скопища людей. Это, как он чувствовал, и есть иной мир, который должен был открываться взгляду за стеной Хадлстоун Мэнора. Это и есть истинное биение современной жизни, о которой он слышал шепотки и слухи, но которую не мог вообразить себе в столь ярких подробностях. Движение, шум, толпы народа, так ошеломили его, что у него замерло дыхание. Он не мог взять в толк, как это люди пробиваются через такую давку и попадают, куда им надо, двигаясь в таком водовороте. Народ на улице двигался между тремя рядами торговцев. В первом ряду зеленщики с корзинами полными фруктов и овощей, торговцы рубчатыми тканями, лентами, кружевами и мелкой галантереей. Второй ряд — это держатели маленьких прилавков с рыбными жаровнями и печками с картошкой и каштанами. И третий — это магазинчики позади прилавков, где мясники и пекари, торговцы канцелярскими принадлежностями и чаем, выставляли свой товар. Были здесь шарманщики и помосты для фигляров и музыкантов, втиснутые меж прилавков, где люди играли на флейтах и концертино, плясали, изображали смешные сценки и пантомимы. Там, где места было меньше, пристроились нищие: слепые и хромые мужчины, изможденные женщины, прижимающие к себе вопящих младенцев.

Гэбриэля настолько захватило зрелище, что он не смог оторвать глаза даже, когда услышал, что у него за спиной открылась и закрылась дверь. И только когда тот, кто вошел, приблизился и встал рядом, мальчик повернулся, чтобы взглянуть, кто это. Это была Мандорла. Когда она очутилась с ним рядом у окна, ее молочная бархатистая кожа стала нежно-золотого цвета от света уличных фонарей.

— Разве не скверный народ? — Спросила она его. — Они получают по субботам жалованье за неделю и приходят сюда за покупками и развлечениями. Чаще сего они забывают о своих нуждах, или даже не вспоминают о них, и следуют лишь своим желаниям и страстям. И можно утверждать, что шесть из десяти отдадут последний пенс, который могли бы приберечь, на выпивку или игру в кости. Они не меняются от поколения к поколению и от столетия к столетию. Им ничего не требуется помнить или забывать. Как называется город, каковы имена богов, которых почитают люди. Всегда толпа, и всегда грязная, одурманенная, бессмысленно расточающая жизнь и силы души в трясине убожества. Взгляни на них, Гэбриэл, и научись их презирать, они не такие, как ты, что бы они ни говорили тебе в той благочестивой дыре, где тебя спрятал Харкендер.

Габриэль с любопытством взглянул на нее. В ее рвении наставницы было нечто, напомнившее ему сестер Св. Синклитики, но во всем остальном она от них отличалась. Этого и следовало ожидать. Она, как и он, была от дьявола в то время, как монахини составляли полк в войске Божием.

— Почему я не такой, как они? — Твердо просил он. — Я знаю теперь, что я другой, но никто ни разу не говорил мне, что я отличаюсь от всех, пока не пришла Моруэнна. А из всех, кто был в Хадлстоуне, только сестра Тереза узнала, что мной овладел демон.

Мандорла отвернулась, прежде чем он заговорил, и не сразу повернулась к нему. Вместо этого прошла к маленькому столику около его новой постели и зажгла стоявшую там керосиновую лампу. Свет от лампы был бледно-желтый и не такой яркий, как от газовых фонарей на улице. Мандорла села на постель и поманила Габриэля к себе, он подошел, немного поколебавшись.

— Тебе не стоит бояться, — сказала она, протягивая руки, чтобы привлечь его к себе. — Я сделаю тебя своим учеником и научу всему, что знаю в искусстве магии. Тебе это понравится, не так ли? Ведь ты хочешь повелевать миром видимым?

— Да, спасибо, — пробормотал Габриэль, чувствуя необычайный стыд из-за того, что так легко это принимает. Он знал, что уже и сам может кое-чем повелевать, он или его демон, но он не стал особенно распространяться.

Она подхватила его с поразительной легкостью, учитывая, что была так изящна и тонка, и посадила на постель с собой рядом. Обвила его правой рукой и тесно прижала к себе, так, как никто не делал, до тех пор, пока он впервые не сел подле нее в экипаже, который привез его сюда из Кенсал Грин.

— Не нужно держаться со мной так официально и чопорно, — сказала она ему. — Меня не требуется ублажать любезностями. Мы не такие, как они, ты и я. Они наш скот, населяющий землю, чтобы мы пользовались ими себе на благо. И хотя мы принимаем их облик, чтобы вернее затеряться среди них, но мы иные, и когда принимаем их вид, действуем куда искусней, чем они сами. Мы прекрасны, Габриэль, и знаем, как расставлять ловушки с помощью нашей красоты. В былые дни я жила во дворцах, но удобства и роскошь, которые любят люди, опасны для нашего племени. Они заставляют нас забыть, что мы в действительности — дикие создания, Габриэль, бродяги, беспокойные. И должны заботиться о том, чтобы не забыть упоение охотой. Людям нравится считать себя цивилизованными, делать вид, будто они изгнали дикую природу из своих городов и своих душ, но темные улицы Лондона дики, как ничто, это самые совершенные охотничьи угодья.

— И вы крадете детей, чтобы пожрать? — Спросил Габриэль, и сердце его слегка затрепетало.

— Мы волки, — ответила Мандорла. — Мы едим, когда и что пожелаем. Человеческие детеныши для нас не больше и не меньше, чем крысы или кролики. Они не особенно нужны нам, но мы можем уносить их, если нам хочется. Мы убиваем, если желаем этого, и получаем удовольствие, убивая, такова наша природа. Те, кто говорят, что мы крадемся по темным улицам, выискивая детишек, чтобы их похитить, лжецы. У нас нет особого к ним пристрастия… но если нам по нраву утолять голод человечиной, будь это в одну ночь из десяти или одну из тысячи, никто не запретит нам этого. Мы волки, и ничего не должны человеческому стаду.

— И я тоже волк? — С запинкой спросил Гэбриэл.

— Думаю, такое возможно, — ответила она. — Если только ты научишься превращаться. Но ты куда выше этого, дитя мое. Даже Джейкоб Харкендер по-настоящему не понимает, какова твоя мощь, и как ты можешь ее использовать.

— Я больше похож на него, чем на вас, — с сожалением сказал он. — Ведь у него есть демон в душе, и у меня тоже.

Казалось, это несколько обеспокоило ее, и она наклонила голову, чтобы он посмотрел в бездонные фиалковые глаза.

— Не следует думать, — сурово сказала она ему, — что внутри тебя сидит демон, который не одно с тобой, что бы ни говорили тебе монахини о злокозненности Сатаны. На свете есть демоны, но то, что рассказывают о них монахини, ложь от начала и до конца. Писание так же лживо, как и любая другая мнимая человеческая история, которая представляет искаженный образ прошлого. Ничему написанному нельзя доверять, несмотря на слабые отголоски истинной истории, которые отыскивают в писаниях мудрые люди. Ты искренне веришь, будто одержим неким духом, подвластным Сатане из страшных сказок монахинь?

Габриэль совершенно искренне в это верил. Но когда Мандорла сказала ему, что это неправда, он понял, что в его убежденности нет достаточной силы, чтобы противиться ее скептицизму.

— Но, — с тревогой ответил он, — но… — Он не смог продолжать, и смирено ждал, когда она предложит иное объяснение того, что случилось с ним в последние несколько недель.

— Если ты одержим, Габриэль, то над тобой властвует именно человеческий облик. — сказала ему она, — До сих пор ты находился в ловушке у обманчивой внешности и видел человека даже в себе, но теперь делаешься совсем иным существом с даром внутреннего зрения и властью над внешним. То, что ты принимал за сидящего в тебе демона, и есть твое истинное я. Человеческое тело и холодная человеческая душа, которые ты считаешь своими, — это только шелуха, которую надо сбросить, как личинка, превратившаяся в стрекозу, сбрасывает ненужную ей больше оболочку.

Есть некоторые другие, и кроме нас, которые сохраняют человеческий вид, хотя истинная их природа иная. Когда-то они имели различный облик, но теперь все носят человеческие личины. Самые разные создания теряют души, и весь древний народ должен теперь прикидываться бездушным. Мы не знаем, отчего так происходит, но эволюция идет, и мы до сих пор бессильны ее остановить, потому что те, кто когда-то обладал властью над Творением, спят крепче, чем те, кто некогда лишь им прислуживал. Так будет не всегда. Близится Миллениум, который будет весьма отличен от того, которого ждут ваши благочестивые монахини, и у тебя есть своя роль в этом восхитительном преображении. Ты понимаешь меня, Габриэль?

Он очень хотел ее понять и доставить удовольствие этим пониманием, но слишком всего оказалось много. То своенравное создание, что сидело в нем, демон или его истинная душа, было способно порой на поразительные озарения, но во многих делах казалось слепым и беспомощным. Он не удивился, когда услышал, что это создание только пробуждается.

— Что я такое? — С сомнением спросил он.

— Имена не важны, — ответила она. — Ты нечто новое для этого мира. Давненько в мире не появлялось ничего нового, не считая мертвых и бездушных вещей, вроде машин, которые строят люди. Вот почему мы должны надеяться на новую эпоху, которая сменит страшный Железный Век, столь ненавистный всему нашему племени. То будет не вернувшийся Золотой Век, но нам стоит надеяться, что грядет Век Творения, а не унылый и пустой Век Разума, который предсказал Человек по имени Адам Глинн.

Тут она умолкла, наконец, догадавшись, что вряд ли он хорошо понимает то, что она пытается ему сказать.

— Прости меня, Габриэль, — мягко произнесла она. — Мы настолько хорошо знаем, что внешность обманчива, что порой вообще перестаем обращать на нее внимание. Требует усилия, видишь ли, помнить, что ты один из нас, но только не прожил тысячи лет, как мы. Я не выгляжу, как создание, которое прожило десять тысяч лет, не так ли? — И словно для того, чтобы подчеркнуть, что она помнит о том, что он маленький мальчик, Мандорла снова прижала его к себе. Она весьма умело прикасалась к нему и гладила его. Никто другой до сих пор не пытался проявлять к нему теплоту и нежность, несмотря на то, что он выглядел миленьким и хорошеньким. Ему теперь легко было поверить, что те люди, которые до сих пор присматривали за ним, всегда подозревали, точно не зная этого, что он иного племени. И все-таки даже ее ласка не казалась вполне искренней и бескорыстной.

Свободной рукой Мандорла взъерошила ему волосы, затем пробежала пальцами вниз по его щеке.

Внезапно Габриэль заплакал. Он не рыдал и не всхлипывал, только слезы медленно и неудержимо катились из глаз. Они бежали по щекам, падали на грудь. Но он не испытывал горя или отчаяния, и даже не знал, почему его вдруг так переполнили чувства.

— Не нужно бояться, — снова повторила Мандорла. — Тебе многому еще надо научиться, но я тот самый учитель, который откроет тебе истину. — Она еще несколько минут держала его в объятиях, а слезы все лились и лились. Но когда он шмыгнул носом, вытер лицо, и попытался сесть прямо, она его отпустила. Тут он увидел, что она кое-что принесла, и это лежало теперь на столике возле лампы. Это было зеркальце в овальной раме.

— Смотри внимательней, — велела она. И он стал смотреть.

Держа зеркальце перед собой, Мандорла подняла его на уровень своих глаз. Она в упор поглядела в него и немного повертела им из стороны в сторону. Отвернулась от мальчика, давая и ему возможность заглянуть в зеркальце. И он увидел, что внутри появился крохотный язычок синего пламени, извивавшийся, трепетавший, корчившийся, растущий, разгорающийся все ярче. И вот синее пламя стало белым, и яркий свет, намного превосходящий желтый свет керосиновой лампы, которая теперь казалась жалкой и тусклой, озарил каждый уголок в комнате.

Габриэль хотел поднести руку и заслонить глаза, но почему-то не посмел.

Мандорла крепко держала полыхающее зеркало, предоставляя свету струиться от него. Прошло полминуты, минута… Ее лицо в этом поразительном свете казалось совсем белым, на нем яркими пятнами выделись красные губы и неистовые лиловые глаза. Какая-то незримая сила подняла ее волосы, и они встали над головой, точно колышущиеся паруса, несомые невидимым ветром.

Затем белое свечение опять начало переходить в синее, съежилось и угасло, вот уже в потемневшем зеркале вспыхнула на миг последняя синяя искра, и все пропало. Мгновение зеркало оставалось совершенно темным, затем в нем опять проступило изображение комнаты.

Габриэль ошеломленно замигал, пытаясь избавиться от рези в глазах, вызванной этим удивительным сиянием. Желтый свет постепенно потускнел, стал совсем бледным, в комнате наступил сумрак.

Мандорла взяла его руку и коснулась пальцами поверхности зеркала, которое оказалось слегка теплым на ощупь. Но это, может быть, было лишь тепло ее пальцев, долго державших его.

— Это магия, — сказала она. — Сила, позволяющая зажечь свет во тьме. Ты можешь такое?

Он, почему-то, решил, что у него получится, хотя, до сих пор он ничего подобного делать даже не пытался. С видом исследователя он взял зеркальце у своей покровительницы и стал держать его так, как только что держала она, глядя в самую середину. Габриэль молча приказывал свету появиться, настолько упорно, насколько мог, но ничего не случилось. Он был разочарован.

— Я могу приказывать всякой мелкоте, — сказал он, — и создавать паутину, вроде паучьей.

— Правда? — Спросила она, как если бы ей было приятно это слышать. — Хорошо. Когда бы ты ни открыл действие каких-либо чар, ты должен повторять их снова и снова, потому что только постоянные и упорные упражнения приводят к совершенству. Я дарю тебе это зеркальце, чтобы ты мог попробовать отыскать способ заставить его светиться. Это полезное орудие, которое поможет тебе оценить твои успехи. Не смущайся, если сначала это покажется трудным. Обещаю тебе, сила придет, потому что она твоя по праву, как и моя. Магия была создана для таких, как мы, Габриэль, а не для таких, как Джейкоб Харкендер. Это наше наследие, идущее от Золотого Века. И когда колесо времени опишет полный круг, магия приведет нас обратно, в цветущую пору нашей молодости. Это наша задача, Гэбриэл, долг, который мы должны выполнять. Ты думаешь, что недавно родился, но в действительности это не так, сейчас ты только вновь воплотился, и жар твоей души — это тот самый первозданный огонь, который давал жизнь Золотому Веку.

Она забрала у него зеркальце и положила обратно на стол. Желтый свет лампы омыл его, брызнув на его поверхность мерцающими огоньками.

— Моя мать умерла, когда я родился, — неуверенно сказал Гэбриэл. — Мистер Харкендер говорил мне, что ее звали Дженни.

Мандорла рассмеялась и опять обвила его рукой.

— Это была не первая женщина с холодной душой, которая выносила дивное дитя, — сказала она. — Тебе не следует считать себя человеком только потому, что твоя мать человек. Люди наши враги, Габриэль, и Джейкоб Харкендер — самый скверный из этих врагов.

— Он говорил, что он мой друг, — вспомнил Габриэль. — И говорил, что только он один понимает, что я собой представляю…

— Он солгал, — заявила Мандорла. — Он бы причинил тебе боль, Габриэль. Само по себе это не так уж плохо, потому что Темный Ангел Боли есть также и Ангел Просвещения. Но Джейкоб Харкендер, как и все людишки, может достичь просвещения лишь невероятным усилием, и его невежество оказалось бы для тебя крайне опасным. Только я могу правильно научить тебя понимать, что приносит боль. Нет никого мудрее в этом мишурном мире, кто так отчаянно жаждал бы преображения, которое с ним покончит, как я. Верь мне, я обучу тебя магии. И еще научу понимать Темного Ангела. Обещаю тебе.

Габриэль подхватил зеркальце со столешницы, куда она его положила, и задержал в ладонях. Заглянул в самую его середину и подумал, не стоит ли снова попробовать вызвать в нем ослепительное сияние. Мандорла с любопытством наблюдала за ним, точно ей бы доставил великое удовольствие его успех. Но он положил зеркальце рядом с собой на покрывало.

— Сестры не хотели делать мне больно, — заметил он, как бы говоря сам с собой, но по-настоящему с интересом ждал, что ответит Мандорла. — Я видел, как они наказывали других мальчиков, и видел, как некоторые из них бичевали себя, но они никогда не пороли меня. Мандорла поглядела на него с непроницаемым лицом.

— Их племя всегда вредит нашему, — произнесла она. — И можешь быть уверен, они бы не помедлили, прежде чем ударить тебя, если бы решили, как решил ты, что одержим дьяволом. Но нашему племени не стоит бояться боли, как им. И не нужно искать самой страшной боли, чтобы иметь возможность увидеть. Хочешь, я покажу тебе еще одно волшебство?

Он кивнул. Мандорла направилась к двери и вышла, оставив дверь открытой. Гэбриэл терпеливо сидел на постели и ждал. И при этом легко скользил пальцами по поверхности зеркальца, лежащего рядом.

Когда Мандорла вернулась, не потрудившись запереть за собой дверь, в руке у нее был нож с необыкновенно тонким лезвием, около фута длиной, остро заточенный и обоюдоострый.

— Осторожней, — сказала она, когда он потянулся, словно, собираясь коснуться его. Повернула нож рукоятью к нему, он взял его с большой осторожностью и стал с интересом рассматривать.

Она тщательно убрала волосы назад. Затем пробежала рукой вниз по своей просторной белой рубашке, туго натянув ее ниже грудей. Указала на точку под самой левой грудью и сказала:

— Положи ладонь сюда и почувствуй, как бьется мое сердце.

Он повиновался и почувствовал под рукой сердце, бьющееся ровно и твердо. Его собственное сердечко стучало быстрее, и комок застрял в горле.

— Поставь прямо сюда кончик ножа, — велела она. — И всади лезвие меж моих ребер, чтобы пронзить сердце.

Он в ужасе затряс головой.

— Давай, — потребовала она. — Я ведь не человек, и не могу умереть. Если рана будет чистая, мне даже спать не потребуется.

Его рука дрожала, когда он пытался приставить нож к ее сердцу. Она зажала его руку в своей, чтобы помочь ему. Габриэлю показалось, что они уверенно, без колебаний и без сопротивления совершили этот удар.

Лезвие плавно вошло в ее тело, проникнув на глубину нескольких дюймов. Крови не было.

Она сидела совершенно неподвижно, словно не смела шевелиться, пока у нее пронзено сердце. Через несколько секунд они опять вместе извлекли клинок. Одна-единственная капля крови медленно выступила из раны и расплылась пятном на ее белой рубашке. Когда пятно стало размером с монету, оно прекратило увеличиваться.

— Вот видишь, — сказала она, ее голос прозвучал чуть хрипло из-за усилий или переживаний. — Это не просто забавный фокус. Это мощь, которой обладает большинство в нашем племени. Я не могу умереть, Габриэль, и знаю, как обращаться с болью. А Джейкоб Харкендер смертен. И не лучше знаком с болью, чем бедное заблудшее дитя в Хадлстоуне, которое истязает себя терниями, чтобы услышать нежный голос своего воображаемого спасителя. Я научу тебя, что такое настоящая мощь, и научу, что такое боль. И алхимии. И преображениям. В свое время. И не нужно бояться, ведь ты теперь под моей защитой, и ничто тебе не повредит.

Произнося последние слова, она внезапно подняла взгляд, и Габриэль проследил за ее взглядом. В дверном проеме стоял мужчина, самый уродливый, какого Габриэль видел в жизни. Он был высокий и невероятно жирный, просто круглый, совершенно лысый, кожа на его лбу и загривке собралась толстыми валиками. Глаза его были похожи на щелки в складках жира. Лицо его покрывал грязный пот. Одежда была такая же неопрятная, но ботинки до блеска начищены. Он оперся о косяк, наблюдая за ними.

— Что тебе надо, Калеб? — Резко спросила Мандорла.

— Калан вернулся. — Голос мужчины был так же груб, как и его наружность. — Пьяный, точно кабацкая крыса. Он следил за человеком из дома Харкендера, но его заметили и окликнули. Ему удалось установить, что этот человек доктор по имени Гилберт Франклин. Но парень свалял дурака и проявил свою истинную суть.

Мандорла вздохнула, убирая руку с плеча Гэбриэла.

— Будь ты проклят за то, что приучил его пить, — тихо сказала она. — Но что это может значить? Или думаешь, они объявят против нас крестовый поход из-за какой-то пошлой шутки? Харкендер довольно быстро поведал бы миру, кто мы, если бы был уверен, что кто-нибудь ему поверит. Но он знает, насколько мы в безопасности. Новости об исчезновении мальчика дошли до Уиттентона, когда Калан решил покинуть свой пост?

— Нет, — прорычало страшилище. — Но какая разница, скоро ли он узнает, если нас так много, а он совсем один?

— Ты не знаешь, что за человек Харкендер, — заметила она. — Он не дурак и не бессилен. Ты, случайно, ничего не слышал об этом Франклине?

— Кажется, он хирург. И друг Джеймса Остена.

— Остена! Если Остен присоединился к делу Харкендера, Харкендер может стать еще опасней. Кто ведает, чему он мог научиться от Адама Глинна и Пелоруса, если, конечно, ему хватило ума понять, что таится за безумием Глинна? Мы должны удостовериться, что Глинн все еще спит в могиле, которую выкопал для него доктор… Но в первую очередь, должны установить, куда и зачем направился Пелорус, когда покинул Англию. Ступай вниз, я сейчас приду.

Огромный человек пожал плечами и тяжело заковылял прочь. Габриэль вслушивался в его тяжелые шаги по лестнице и спрашивал себя, как этому человеку удалось так тихо подняться.

— Это Калеб Амалакс, — коротко объяснила Мандорла. — Он не из нашего племени, но мы, свободные и прожившие больше положенного, должны использовать смертных, как орудия, для своих целей. Он никоим образом не наш хозяин, хотя этот дурень лелеет мечту, что однажды научится нами повелевать. Он не понимает по-настоящему, в чем суть нашей силы, и тебе ничем не грозит. Не бойся его.

С этими словами она встала и подошла к двери.

— Доброй ночи, — произнесла она. — Спи спокойно.

Когда она затворила за собой дверь, не заперев ее, он поглядел на кинжал, который все еще держал в руке, думая, не забыла ли она его. На лезвии была кровь, он лизнул ее, очень осторожно, кончиком языка. Кровь была теплой и сладкой на вкус. Но он не почувствовал того странного опьянения, которое испытал, когда поцарапался и попробовал своей собственной крови.

Он положил кинжал на столик и попробовал, насколько мягкая его новая постель. Она была вдвое больше той, на которой он спал в Хадлстоуне, и почти такой же большой, как тот матрац, который он делил еще с тремя соседями в первые годы в приюте, прежде чем у него не появилась собственная постель.

Он задумался ненадолго, не следует ли прочесть молитву; но решил, что с молитвами теперь покончено раз и навсегда. Вместо этого он подхватил зеркальце и долго упорно всматривался в его глубину, желая его заставить светиться. И вот в глубинах зеркальца полыхнула первая неверная синяя искра. Как только он поймал ее взглядом, она стала расти. И когда из зеркальца полился в спальню волшебный свет, Габриэль Гилл рассмеялся от радости и вскоре впал в транс, который сам на себя навел.

 

8

Габирэль скорчился в глубоком кресле, сидя боком и подтянув ноги к подбородку. В руках он цепко сжимал зеркальце, которое подарила ему Мандорла. Он все еще продолжал изучать его возможности, и стремительно продвигался вперед с того момента, когда ему впервые удалось пробудить в глубине синюю искру пламени. Теперь он мог видеть в зеркале картины, такие же четкие и ясные, как и те, которые прежде видел в грезах. Как будто зеркало стало линзой для его внутреннего ока, фокусировавшей все увиденное им. Сейчас он считал, что лучше оставлять эти призраки за поверхностью стекла, там, где они отделялись от его собственных мыслей и чувств, чем допускать их вторжение в свои сны.

Когда-нибудь, думал Габриэль, он сможет научиться так свободно распоряжаться зеркальцем, что станет призывать любые образы, какие захочет. Возможно, ему удастся поместить весь мир в это странное и чудесное зазеркалье, и менять его по своей прихоти.

Освоение возможностей зеркала было не единственным открытием, которое он совершил с тех пор, как попал в дом Мандорлы. Он научился контролировать свое внутреннее зрение, и связывать его с чувствами и мыслями других людей. Теперь не было необходимости переживать их во сне. Пытался он заглянуть и в мысли Мандорлы, но это ему пока что не удавалось. Значительно проще оказалось наблюдать за Калебом Амалаксом. В этом отношении Габриэль быстро совершенствовался. И находил этот опыт увлекательным.

Как раз сейчас он смотрел на мир глазами Амалакса и был сильно озадачен. Одним из двоих, за кем в настоящее время наблюдал Амалакс, был он сам, а другой — Моруэнна, спокойно растянувшаяся в постели.

Амалакс стоял у стены в пустой комнате, прильнув глазом к дырочке в стене. Он проделал это отверстие прошлой ночью, выполнив работу с профессионализмом, достойным опытного рабочего, и считал, что никто ни о чем не догадывается. Но Габриэль точно знал, что делает Калеб. Это была одна из многих дырочек, которые Амалакс проделал в грубых стенах неудобного и ветхого жилья, изображая радушного хозяина перед множеством грабителей и взломщиков. Сведения, которые он собирал таким образом, были одним из его промыслов. В минувшие времена, когда единственным источником существования Калеба Амалакса была скупка краденого и предоставление приюта ворам, он пользовался своими отверстиями исключительно для того, чтобы наблюдать за клиентами и подручными, которые всегда были настолько легкомысленны и глупы, что пытались сговориться против него и обмануть. Теперь он не раз повторял себе, что не зря поднаторел в соглядатайстве, которое считал средством и целью жизни. Человек, думал он, ставший сообщником лондонских вервольфов, должен вдвойне тщательно подглядывать и подслушивать за своими друзьями. Ведь очень тонкая черта разделяет господ и рабов, и когда кто-то вступает в сделку с оборотнями, ему всегда надо иметь запасной туз в рукаве. Габриэль ясно видел, насколько лицемерно такое оправдание. Как и миссис Муррелл, Амалакс был больше зрителем, чем актером. Как и она, поднявшись от шлюхи до сводни, стала безучастным свидетелем извращенных удовольствий и утонченных унижений своих клиентов, Амалакс, играя в добродушного квартирного хозяина лондонских оборотней, сделался бесстрастным наблюдателем их бесчестных затей.

Габриэль, так неожиданно и неестественно познакомившийся с извращениями человеческой мысли и чувства, быстро научился радоваться тому, что он не просто человеческое дитя, хотя едва ли понимал, кто же на самом деле.

Целью Амалакса, просверлившего новую дыру, было, конечно, следить за Габриэлем. Калеб даже не мог представить себе, что Габриэль способен намного пристальней и с большим успехом наблюдать за ним самим. Амалакс не знал, почему Габриэль так дорог вервольфам, и это очень огорчало Габриэля, ведь ему интересны были любые сведения. Он знал достаточно о том, что значат для оборотней их знания, и мечтал научиться у них всем фокусам, до каких только мог дотянуться. Габриэль заметил, что Амалакс не верил тому, о чем говорила Мандорла, и, конечно, не верил, что вервольфы бессмертны и уже прожили десятки тысяч лет. Однако в действенности их магии он ничуть не сомневался. Амалакс решил, что если Мандорла действительно намерена наставлять Габриэля в волшебстве, то почему бы ей не получить и еще одного ученика, ничуть не меньше первого желающего воспользоваться ее тайными знаниями.

То, что происходило в комнате в настоящее время, не имело для него большой практической пользы. Но, тем не менее, Амалакс продолжал нести дозор, и это радовало Габриэля. Он был уверен, что сможет научиться столь же многому, наблюдая мысли и поступки Амалакса, как и слушая серьезные рассуждения Моруэнны.

Гэбриэль удивился, обнаружив, что Амалакс терпеть не может Моруэнну, несмотря даже на то, что вид ее гибкого тела наполнял его мрачным, горьким и безнадежным волнением. Амалакс считал, что Моруэнна глупа и не особенно могущественна, хотя, презирал ее настолько не сильно, как вервольфа по имени Калан. Он усердно пытался заставить Калана служить себе и научиться у него магическим некоторым штучкам, которыми тот так любил прихвастнуть. Но Амалакс оказался куда лучшим учителем, чем учеником. Он снова и снова с горечью и тоской вспоминал, как сотворил свои собственные чудеса, чтобы превратить парня в отменного уличного забияку и обычного пьяницу, а в себе открыл только стойкую неспособность равно к колдовству и ясновидению. Тем не менее, он упорно продолжал стремиться к тайному знанию, прилагая все свои силы к достижению этой цели. Из всех вервольфов, как был теперь убежден Амалакс, Мандорла была единственной, кто не обладал сердцем и умом маленького ребенка. Только Мандорла и, возможно, Пелорус, которого он знал только понаслышке.

Моруэнна лежала, опершись о локоть. На ней не было ничего, кроме длинной белой рубашки, которую предпочитали женщины-оборотни, когда условности не требовали более сложного туалета. Вероятнее всего, потому что рубашка не препятствовала превращениям. Сама по себе такая одежда была вызывающей, и теперь, считая, что за ней не наблюдает никто, кроме Габриэя, она еще и позволила себе вольно и небрежно раскинуться на постели.

Габриэль не видел необходимости и не считал нужным предупредить ее, что она заблуждается, поскольку сейчас его слишком сильно увлекли грубые и смешанные чувства Амалакса. Даже блаженствуя от наслаждения и похоти, этот гротескный толстяк прекрасно осознавал необходимость крепко сдерживать свои бурные фантазии.

Плохо кончит тот тип, который попытается изнасиловать эту девку-оборотня, — подумал Амалакс. Гэбриэль уже знал достаточно, чтобы с ним согласиться.

— Можешь себе представить, — говорила Моруэнна Габриэлю, — каково это — быть волком?

Они сказали ему, кто они, — думал Амалакс. — Она не прочь смягчить удар. Но как могут быть такими простофилями те, кто хвастается, будто живет много сотен лет? Если они всегда ненавидели людей, то, возможно, просто не удосужились из презрения, изучить наши лживые повадки. Даже Мандорла, которая считает, что так хорошо нас знает.

Габриэль не поднял взгляда, но ответил достаточно прямо.

— Я пытался представить себе, на что похоже быть птицей, — задумчиво произнес он, — и летать над землей. Но волк… это, наверное, что-то совсем другое.

— Не настолько уж и другое, — терпеливо, точно учительница, заметила она. — Как птица упивается полетом, так упивается охотой волк. Главное, надо постараться себе представить чистоту упоения, не затуманенного мыслью. Полагаю, ты думаешь, будто знаешь, какое это удовольствие, но единственная радость, которая тебе ведома, — это радость мыслящего, а это совсем иное. Ты можешь считать, будто существо, осознающее свою радость — счастливо, но ты ошибаешься. Быть способным сказать себе я рад означает отстраниться от своей радости, исказить ее. Это дар быть способным поддерживать разговор с собой, знать и сознавать то, что знаем мы. Но за этот дар приходится платить немалую цену. Мы приобретаем мощь разума и воображения, но теряем мощь чувства. Для мыслящего существа чувство — это источник тревог и боли, и радость замутнена сознанием, что она не буде длиться вечно, и скоро угаснет. У волка есть только чувство. Когда он рад, радость заполняет все его существо. И даже, когда он страдает, он не знает, что его одолевает страдание. Вот и все. Без всякого знания, без примеси горечи и тревоги. Для человека удовольствие ослаблено пониманием, что все могло бы обернуться по-другому, и вечно так длиться не будет. А боль делается тяжелее от понимания, что это боль, и она обещает новые страдания и смерть. Для человека нет боли без страха и страха без боли. Волк, когда он несчастен, не удваивает свое несчастье, а когда он радуется, нет ничего, что может хоть на сколько-нибудь умалить его радость. Если у тебя есть выбор, Габриэль, тебе надо быть волком, а не человеком.

О, да, — цинично подумал Амалакс. — Но у вас, полагаю, есть выбор, и все же вы пребываете в человеческом образе день за днем, оборачиваясь волками лишь ненадолго.

—  Мне говорили, что меня сотворил Бог, — заметил Габриэль не без задней мысли, — по своему образу и подобию.

— Так тебя учили сестры-монахини в Хадлстоуне. — с презрением обронила Моруэнна, — И учили тебя заодно, что человек рожден для страдания, что он должен нести бремя грехов, своих и своих отцов. Но мы не из этого племени, ты и я.

— Они учили, что Иисус явился за нас пострадать, — задумчиво произнес Габриэль. — Я никогда не мог понять, почему мы тоже должны страдать. После Него.

— Не следует говорить «мы», — сказала она ему. — Не за нас их спаситель пошел на смерть, и мы не должны сколько-нибудь разделять его боль, если знаем, как избежать ее. Ты мог бы научиться превращаться в волка, Габриэль, если бы только захотел. И, возможно, больше, чем просто волком, если бы хорошо учился. И если ты такой умный, как считает Мандорла, ты мог бы научиться самому сложному, то есть, быть волком все время, и никогда не становиться больше мыслящим созданием.

— Сомнительное счастье, — подумал Амалакс, которого ничуть не убедили заявления Моруэнны о том, как чудесно быть волком. — Но если это и есть то, чего ты желаешь, почему ты надеешься, что мальчишка может освободить тебя от твоего получеловечьего житья-бытья? Или думаешь, он научится колдовать над тобой не хуже, чем над собой?

Габриэлю любопытно было подслушивать рассуждения Амалакса насчет того, зачем мальчик нужен Моруэнне, и что у него может быть общего с вервольфами. Но Амалакс похоже считал, что Мандорла хочет большего, чем просто никогда не становиться человеком.

— Не знаю, — признался Габриэль. — Не думаю, что мне бы это понравилось.

— Ты не можешь этого знать, — мягко произнесла Моруэнна. — Но это невинность, а ее легко теряют. Волк не может спросить себя, что ему нравится, а что нет. И благословение этого неведения — значительно больше, чем любая награда, которой может удостоиться сознание, полное надежды, страха и чувства обреченности. Волк не может думать. Он охотится. Голод — воля, ведущая его, а насыщение — экстаз, вкус крови — слава. Сестры рассказывали тебе о Небесах, Габриэль? Осмелюсь заметить, они наверняка больше рассказывали об Аде, который они куда лучше способны представить себе и описать. Я скажу тебе другое: Небеса — это, когда волк охотится, Габриэль. Ад же — это просто, когда ты человек… даже в радости, даже в счастьи, даже в добродетели, даже в торжестве. Ад здесь, Габриэль, а не далеко внизу в недрах земли, и не для Сатаны он был создан, а для людей. Но нет Небес для людей. А только для птиц и зверей. И для Других, таких, как мы, которые могли бы научиться отбрасывать все человеческое, что падает, как тень, на наши тела и души, и насладиться истинными благами преображения. Забудь о Спасителе, о котором тебе твердили сестры. Ты должен научиться самому себе быть спасителем ради всех нас.

Оттуда, где стоял Амалакс, он не видел лица Моруэнны, а лишь изгиб ее прекрасной спины и длинные чудные локоны. Габирэль ощутил в уме соглядатая, некое изощренное удовлетворение, порожденное его бредовой фантазией. Амалакс, слушая эти речи, вообразил, что ее лицо охвачено страстью провидицы. И хотя не был уверен, что зрелище ему понравилось бы, все же сам образ и его созерцание приводили Калеба в приятное возбуждение. Амалакс не мог не желать Моруэнны, точно так же, как не мог не желать Мандорлы, но знал, что никогда не получит от них то, что то, чего он жаждет. Не сможет ни купить, ни взять силой. И эта беспомощность наполняла его гневом. И умножала его решимость добиться для себя той доли волшебной силы, какую он мог бы получить, от них и через них. Из-за того, что Амалакс был их союзником, он был и самым страстным из множества их врагов, и был достаточно смышлен, чтобы понимать парадоксальность этого положения.

Габриэль, несмотря на то, что был еще только демонической пиявкой, жадно впитывавшей опыт других, достаточно насытился теперь новыми знаниями, чтобы понять и оценить озарение Амалакса.

Они воображают, что мальчик у них в лапах, — говорил себе Калеб. — Но они ошибаются. Это мой дом, и мальчишка мой, и когда я узнаю, какая от него польза, и на что он годится, именно от него я и те, кому я это предоставлю, получим все сполна.

Габриэль понимал то, чего не понимал Амалакс: сколько нелепого безумства в этой браваде. Он знал, что мощь демона — это его мощь, и теперь, когда он принял эту мощь как свою, ни один простой смертный не сможет его использовать. Мальчик уже начал задумываться, есть ли в мире кто-нибудь еще, считая и Мандорлу, могущественней его.

— Не знаю, — покривив душой, сказал Габриэль. — Я не могу быть волком, потому что не знаю, как. И не знаю, кто я, если я не человек.

— Не бойся, — мягко произнесла Моруэнна. — Тебе больше никого и ничего не надо бояться. Теперь мы о тебе позаботимся. Мандорла научит тебя всему, что тебе надо знать. И, хотя ты не волк, ты все же нашего племени, а не людского.

— Я плохо представляю себе разницу между этими племенами, — сказал Габирэль с жалобной неискренностью. И внезапно ощутил испуг и стыд, услышав новые мысли Амалакса:

Врешь, мальчонка! Ты не можешь не знать, в чем разница, ты ее знаешь. Это не просто что-то выставленное перед тобой, точно придворный портрет, намалеванный каким-нибудь живописцем. Это то, что внутри. И ты в сердце своем всегда можешь отличить одного от другого. Когда ты поглядишь на человека вроде меня, ты можешь подумать, что видишь беса, но в сердце своем ты знаешь, что я только человек.

Но другая часть Амалакса, «Как странно, порой кажется, что в нем больше, чем одна душа» — подумал Габриэль, считала, что мальчик пока не оборотень и не чародей, и, несмотря на то, что у него какая-то иная сущность, его можно мучить и заставлять страдать. И если бы только не страх перед возмездием вервольфов, Амалакс не замедлил воспользоваться этим. И снова в нем заговорила похоть, ведь он не мог начисто отбросить ее, пока все соблазнительные изгибы тела Моруэнны четко проступали под тонкой рубашонкой.

— Ты довольно скоро почувствуешь разницу, — заметил из-за двери голос, вмешавшийся в их разговор. — Ты научился пробуждать свет в зеркале намного быстрее, чем я могла надеяться, и скоро в состоянии будешь приступить к изучению путей боли. Тогда тебя покинут все страхи, и ты обретешь свое истинное наследие. Мечтай, малыш, мечтай, о такой силе, которая может завершить этот пустой век пустых людей… — И здесь Мандорла остановилась, но Габриэль, казалось, слышал, как она мысленно продолжает: «… и расколоть свод тьмы, в который заключает сейчас земля, и вновь выстроить хрустальные сферы Эдема».

Он в изумлении поднял глаза, и Мандорла встретила его испуганный взгляд. Ее бездонные фиалковые очи сияли. Она улыбнулась, как будто поняла по его движению, что он, конечно, слышал те мысли, которые она умышленно вложила в его голову.

— О да, — произнесла она мягче, чем ей когда-либо удавалось на его памяти — И это. Пока мы не узнаем, где пределы твоей мощи, мы можем на что-нибудь надеяться. И если ты все-таки более скромный ангел, чем мы считаем, есть все же тот, кто призвал тебя, и кто по-настоящему дал тебе жизнь. Боги пробуждаются из своего векового сна, милый Габриэль, и мир содрогается на ободке котла Творения.

 

9

Незримая паутина, которая опутывает мир, чудом стала зрима, всякая видимая сущность обернута ею несколько раз. Самый глубокий слой, ближайший к сути вещей, изодран и потрепан, но поверх него накладывается слой за слоем новая паутина, крепкая и ровная, и она сейчас блестит от росы, которая есть чистый свет, упавший с небес.

С каждого отдельно стоящего дерева свисает с полдюжины свадебных платьев, а там, где деревья образуют лес, кроны увенчаны туманной белизной, превращающейся в темный лабиринт у корней. Каждая река протекает под бессчетными шелковыми мостами, каждая дорога уставлена великим множеством ловушек, захватывающих души тех, кто едет верхом, в экипажах или на тележках. Каждое здание подобно куколке в серебристом коконе, каждая дверь и каждое окно плотно затканы паутиной, хотя, те, кто живут внутри, не знают, насколько основательно они заточены и как надежно погребены их души.

Пауки, которые спряли все эти нити, тоже стали невидимы они тоже в блестящих украшениях, хотя их тела чернее, чем глубочайшая тень, они теперь сияют чужим, позаимствованным светом, точно огромные украшенные самоцветами драконы, шагающие через поля и дома. Этот странный поток удивительных существ, загадочно-отталкивающий в глазах человека, здесь стал великолепен из-за размера, медлительности и дивного сияния. Пауки, охотники за душами, вызывают такой же благоговейный страх, как любой в этом чудесном воинстве ангелов, которые суть истинные обитатели мира. Такого, каков он есть на самом деле.

В освещенных свечами комнатах Приюта и Дома в Хадлстоуне жизнь идет, как всегда, потому что чудо, которое делает паутину и ее создателей видимыми, даровано только тем, кто обладает внутренним зрением, которого лишены даже кроткие и чистые сердцем. За одним исключением, найденыши в приюте слепы к этому дивному свету; за одним исключением, монахини в доме Мэнора ничего не видят. Но даже зрячие усматривают совсем разное значение в паутине, обволакивающей весь мир, и в пляшущих ангелах-пауках. Ибо там, где один может увидеть посланцев Небес, другой видит посланцев Ада.

И в большом мире вокруг Хадлстоуна, в городах, этих муравейниках и термитниках, населенных людьми с холодными душами, блистательно слепое племя следует своей дорогой, между тем как оборотни крадутся по улицам, пауки плетут свою паутину, а истинные властители мира вынашивают свои горделивые замыслы гибели и преображения. Габриэль! Габриель!

Габриэль проснулся абсолютно убежденным в том, что голос он слышал не во сне, а наяву: пока он спал, кто-то звал его. Но голос был почему-то искажен и приглушен, как будто звучал на другом конце вселенной. Пробудившись, он не стал слышать этот зов четче и яснее, и голос, если он вообще был, быстро затерялся среди нахлынувших чувств бодрствующего сознания.

Мальчик вылез из постели и протянул руку, чтобы коснуться поверхности зеркала, которое лежало рядом на столике. Пальцы безошибочно нашли его, и тотчас внутри вспыхнул загадочный синий свет. Габриэль оделся так же быстро и проворно, как одевался для тайных ночных вылазок в Хадлстоуне.

Хотя дверь никогда не запиралась, Габриэльс до сих пор предпочитал не выбираться из своей спальни в доме Калеба Амалакса. С течением времени его изначальное беспокойство прошло, но любопытство до сих пор было полностью поглощено играми с зеркальцем. Эти игры открывали ему доступ к зрелищам, намного более причудливым, чем кто-либо мог надеяться повстречать в этом мире. Теперь, хотя, он не вполне понимал почему, он чувствовал, что настало время для более практического, земного применения своих способностей.

Ему ни на миг не пришло в голову, что можно предпринять первую экскурсию днем, когда его запросто может увидеть каждый из обитателей этого загадочного дома. Ночь была его временем, как и в Хадлстоуне, но мысль о том, что многие из тех, с кем он делит новое жилье, тоже предпочитают часы тьмы, уже не могла остановить его любопытства.

Был самый черный ночной час. В Хадлстоуне это всегда было временем безмолвия и непроницаемого мрака. Но здесь, в Лондоне, улицы никогда полностью не были бесшумны и темны, и когда он пригасил свой волшебный фонарь, оставалось еще достаточно света, чтобы видеть происходящее вокруг.

Габриэль не стал обувать новые башмаки, подаренные на днях Мандорлой, со слишком твердой подошвой, чтобы перемещаться бесшумно, но двинулся вперед на площадку и дальше по коридору в одних чулках. Так как он не считал себя пленником, у него не возникло мысли о побеге. Он не имел ни малейшего намерения покинуть этот дом, ему хотелось только посмотреть помещения, измерить их протяженность и узнать побольше о здешних обитателях.

Он изначально предположил, что дом похож на Приют с одной-единственной лестницей. Но вскоре понял, что все не так просто. Коридор за дверью его спальни не завершался тупиком ни с одной, ни с другой стороны, но поворачивал под прямым углом и там, и там. Да и это была еще не вся его протяженность. Габриэль насчитал с десяток дверей и отыскал два пролета бегущих вниз ступеней, а также лестницу покороче, поднимающуюся наверх и заканчивающуюся наклонной крышкой люка. Сквозь трещину в деревянной крышке проникало странное рыжеватое свечение, которым всегда отличается лондонское небо, и сделал вывод, что этим путем можно попасть на крышу. Это была увлекательная возможность, о которой прежде он даже не думал. Габриэль собирался спуститься вниз после того, как ознакомится со всем, что имеется на его этаже. Но теперь, узнав, что есть еще и такая возможность, не смог бороться с таким невероятным искушением. Высоты он боялся не больше, чем темноты, и мысль о том, что это странное небо вот-вот раскинется перед ним все целиком, доступное изучению, представлялась заманчивой. Мальчик попробовал открыть наклонный люк. Он отворялся наружу, и поднять крышку, не смотря на то, что она не была заперта, оказалось нелегко. Его физические силы подверглись нешуточному испытанию, когда он пытался мягко опустить крышку на черепицу, стараясь, чтобы она не упала с громким треском, и это ему удалось.

Он заранее догадывался, что крыша окажется причудливейшим местечком, так как из своего окна видел, какой лес шпицев и дымовых труб произрастает на зданиях через улицу. И не разочаровался, увидав обилие скатов и башенок. Он был счастлив и горд, как открыватель нового загадочного мира. Здесь было множество слуховых окошек, расположенных с правильными промежутками вдоль террасы. Некоторые из них были освещены изнутри. Одно или два ярким золотистым светом лампы, остальные более слабыми огоньками свеч.

Вскоре Габриэль открыл, что дома на этой улице стоят спина к спине с домами, выходящими на другую улицу. Занятная ложбинка бежала между крышами этих двух объединенных верениц домов, прерываемых оконцами. Поняв, какая славная возможность для тайных наблюдений представляется благодаря этим освещенным оконцам, Габриэль направился к ближайшему, стараясь двигаться как можно тише и незаметнее, хотя, приметив птичьи гнезда между трубами, он догадался, что тихие звуки наверху не встревожат людей в комнатах.

Первое окно, в которое он заглянул, не привлекло его интереса. Мужчина по имени Перрис, приезжавший с Мандорлой в Кенсал Грин, лежал на своей постели и читал при свете свечи. Габриэль не мог бы сказать, какую книгу, но единственными книгами, с которыми мальчик сталкивался, были Библия, Евангелие, требники, катехизисы и ученые теологические трактаты, поэтому чтение не казалось ему особенно увлекательным занятием. Мальчик стремительно передвинулся к следующему освещенному свечей окну. И в этот рез не разочаровался.

В этой комнате была Мандорла. Совершенно нагая и не одна. С ней был мужчина, также полностью раздетый. Коротышка с бочкообразной грудью и обильными черными волосами на груди, спине и ногах. Эти двое представляли собой странную пару: она такая бледная, стройная и такая нежная на вид, а он такой загорелый, мускулистый и явно грубый. Мандорла, раскинувшись, лежала на постели. Мужчина стоял над ней, одним коленом упираясь на край постели. Он медлил, глядя на женщину. Но недолго, в следующий миг он опустился на нее, закрыв ее груди и живот, но не лицо.

Миг-другой Мандорла глядела на своего партнера, но, когда он переменил положение, посмотрела вбок на пламя свечи, которая пылала близ постели. Габриэль не мог точно прочесть выражения ее лица, но ей, похоже, было приятно.

Внезапно Габриэль обнаружил, что вторгся в сознание мужчины, это изумило его, ведь он не пытался сделать этого намеренно. Его ошеломил вихрь чувств, которые ему открылись, все равно как если бы он вдруг рухнул в ледяной водопад.

Он увидел Мандорлу, какой видел ее этот мужчина, и его потрясла мысль, что до сих пор не подозревал, насколько привлекательна ее красота. Амалакс, наблюдая за Моруэнной, исходил похотью, но то была похоть на расстоянии, похоть без малейшей надежды на утоление. Здесь было нечто иное, и не просто более страстное желание, это была похоть в действии, похоть, встречающая отклик, похоть, жадная от предвкушения. Это было желание прожорливого хищника со всеми чувствами сторонами, которые из него вытекают: торжество, соединенное с чистым ощущением силы; надменное стремление произвести впечатление, дать себя почувствовать, принудить, устрашить, господствовать. Похоть, от которой перехватывает дух, замедляются удары сердца и до одури твердеет плоть.

Для Габриэля, которому еще только минуло девять лет, этот опыт был чуждым и ужасающим. Амалакс представлялся ему чудовищем, но то, что происходило сейчас, пугало его намного больше.

И все же не все здесь было ярость и гордость. Был еще и страх, и недостаток веры. Этот мужчина основательно привык лгать себе самому и настолько сжился с обманом, что истина почти утратила для него значение. И все же он знал, когда мир выбивается из колеи. Он знавал девок и знавал фантазии, знал и то, что девки никогда не бывают существами из фантазий. Такими, какими их желали бы видеть мужчины. Он понимал, что здесь и сейчас ему предстало нечто более фантастичное, чем любая его фантазия; нечто такое, чего не могла бы дать даже Мерси Муррелл.

И уже в этом водовороте мыслей и чувств присутствовал горький привкус некоего обмана. Он не мог полностью доверять совершенству внешности или сказочному обилию возможностей. И уже возник страх, что от него потребуется нечто, способное стать таким бременем для его разума и души, что грезы развеются, и этот миг, манящий, но незавершенный, обернется горьким похмельем.

Этот мужчина понятия не имел, как холодна его душа, потому что вообще не знал своей души, и не обладал чувством, которое могло показать или подсказать ему, насколько прекрасней и теплей могут быть души… И все же он подозревал, что слишком неловок и нелеп, чтобы принять дар этого мгновения…

Габриэль ощутил, как совершилось соединение, ощутил гладкую, шелковистую текучесть… и поразился, что это может выйти так легко, так естественно, так просто.

Сидя на крыше Габриэль наблюдал, как мужчина начал двигаться взад и вперед, а его правая рука жадно и нетерпеливо блуждала по телу Мандорлы. Внутренним чувством он постиг, какова кожа под рукой, как она сияет, как упруга, мягка и податлива. Едва ли Мандорла сколько-нибудь шевелилась, лениво принимая это исследующее ощупывание руки. Ее золотые волосы рассыпались по подушке, точно ореол, и скользили то туда, то сюда, когда двигалась ее голова, а глаза, сначала глядевшие на пламя свечи, затем уставились в потолок. Она ни разу не взглянула в сторону оконца. Выражение ее лица мало-помалу менялось, игривость в глазах постепенно возрастала. Показались сверкающие белые зубы, она улыбнулась. Что-то прошептала мужчине на ухо, и хотя слова возбудили его еще сильнее, казалось, он толком их не расслышал, и Габриэль не смог понять их значения.

Это продолжалось, и Габриэль ощутил, что его наполнила жуткая боль, словно от сопротивления тому, чему сопротивляться невозможно, или от безнадежного усилия до бесконечности растянуть время, сосредоточить все мысли и чувства на единственном миге взрывного перехода в иное… когда все рушится, все осыпается, все разваливается из-за недостатка искусства и способностей… Точно гром грянул в его голове.

Движения мужчины стали торопливей, исступленней. Мандорла все еще была спокойна, восприимчива, движима лишь его настойчивыми содроганиями, но сама не делала никаких ответных действий, только поворачивала голову из стороны в сторону в такт движениям партнера. Ее руки были широко раскинуты, кисти совершенно вялы. От нее веяло равнодушием и расчетливостью. Она не помогала и не сопротивлялась тому, что неизбежно должно было произойти, и похоже, такое положение вполне удовлетворяло ее. Она терпеливо ждала, когда настанет момент полного удовлетворения.

Но вот этот миг настал. Все прервалось, напряглось и застыло. Мужчина, замерший на миг-другой, обрушил всю свою тяжесть на тело Мандорлы. Она не противилась. Она все еще улыбалась. Сердце Габриэля колотилось в чуждом ритме, он тяжело дышал, жадно глотая воздух, кровь бурлила, но в душе по-прежнему сохранялись страх и неверие, отравлявшие безмолвный крик, который мог лишь казаться воплем торжества, радости и осуществления… Немного помедлив, Мандорла сбросила с себя груз в левую сторону, мужчина перекатился на спину.

Габриэля точно окутала серая пелена, плотная, гудящая и отупляющая, словно все его чувства насытились до предела.

Затем Мандорла села на мужчину верхом, прочно опершись круглыми упругими ягодицами, и поглядела на него сверху. Габриэль глазами ее любовника с поразительной отчетливостью видел бездонные фиалковые глаза. Ее волосы водопадом упали с плеч, щекоча лицо мужчины и побуждая закрыть глаза. На его лице выразилась сложная смесь удовлетворения и раздражения. Мандорла наклонилась, словно для того, чтобы поцеловать его шею.

И вдруг ее облик начал стремительно изменяться. Глаза другого уже закрылись в предвкушении поцелуя, но Габриэль видел… Габриэль знал …

И еще он внезапно отчетливо понял, что все это предназначалось, собственно, только для него, все это представление разыгрывается, чтобы показать ему пути человека и волка, голода и страсти, природы и нужды.

Габриэль изо всех сил пытался отделить свои чувства от чувств мужчины, лежащего на спине в постели. И знал, пройдет менее секунды, прежде чем он откроет глаза и увидит то, что уже видел Габриэль, узнает то, что Габриэль уже знал.

Но теперь мужчина уже не мог ничего сделать, это была западня. Его чувства были всецело поглощены нетерпеливостью и напором чувств другого, он еще продолжал блаженствовать.

Быстрота преображения изумила мальчика. Ему показалось, хотя, он не был в этом твердо убежден, что должно быть необычайно сложно для человечьей ноги так непривычно изогнуться и съежится, для человечьих ладоней стать лапами, для лица прекрасной женщины растаять, мгновенно преобразившись в шерстистую волчью морду с широко разинутой клыкастой пастью. Проще было поверить в мгновенное превращение, совершаемое быстрее, чем мог бы уловить человеческий глаз, но и этого не произошло. Но это было именно перетекание одной сущности в другую, зримый переход от одного положения к другому. Длинные шелковистые пряди словно растворились в воздухе, на их месте тут же появился светло-серый мех, изменились кости, нежная человеческая плоть испарилась, мгновенно заменившись звериной.

Лишь одно сравнение пришло на ум Габриэлю, поразительно уместное, и в то же время абсурдное. Он подумал, что это все равно, как если бы Мандорла загорелась. Как будто некоего рода божественное или дьявольское пламя охватило ее и преобразило, словно волчица стала пеплом, оставшимся от женщины. Мужчина, распростертый под волчьим телом, открыл глаза.

Даже со своей высоты в слабом свете свеч Габриэль разглядел отразившийся в его глазах непереносимый ужас. Словно мужчина тоже претерпел превращение, его заурядное человеческое лицо внезапно сделалось жуткой маской. Все его существо наполнил безумный страх, передавшийся и Габриэлю. Их сросшиеся души словно разорвало надвое, как будто сверхъестественная когтистая лапа протянулась из складок времени, вцепилась в их лица и поволокла в ад. И все же внутри этого ужаса и за пределами бездонного колодца отчаяния, в который они рухнули, таилось понимание того, что это и должно было случиться. Не просто эхо предвидения, но признание поражения несовершенным, жаждущим, безумным сыном рода людского. Паника мужчины продолжалась недолго. Недостаточно долго, чтобы он предпринял сколько-нибудь значительное усилие освободиться от волчицы, которая оказалась в таком выгодном для себя положении. Она быстро и проворно перегрызла ему горло, и ее длинный шершавый язык стал лизать хлынувшую кровь.

Габриэль наблюдал. Он чувствовал, что мужчина умирает, и разделял его смерть.

Для самого мужчины боль была только болью, но она оказалась до странного тупой и краткой, как будто сами его нервы признали безнадежность положения и предпочли не вопить, ничего не чувствовать предупреждая. Они оказались настолько милосердны, что отказались передавать импульс предсмертного страдания. Габриэля эта последняя вспышка боли и ужаса наполнила удивительным торжеством, словно даровав ему новую силу.

Я паук, который кормится душами, — подумал он. — И нынче ночью я пообедал. Он ощутил легкую дрожь, по-настоящему испугавшись, осознав, что Мандорла или Моруэнна могут так же легко пожрать его. Но в следующее мгновение он без труда сдержал и обуздал свой страх. Он был уверен, что вервольфы никогда не поступят с ним так, и уже начал обретать уверенность, что сумеет остановить их, если только они попытаются сделать это.

Прошло несколько минут, волчица ничего не делала, только лизала кровь. Глаза мертвеца были открыты и глядели вдаль, но ужас, который исказил застывшее лицо, мало-помалу отступил, словно, поддавшись ее ласке. Габриэль теперь ничего не чувствовал. Волк, который прежде был Мандорлой, который и теперь оставался Мандорлой, поднял взгляд, оторвавшись от тела. И взглянул прямо на мальчика. И, хотя комната была освещена изнутри, так что мальчик должен был оставаться невидимым за экраном отраженного пламени свечи, он ничуть не сомневался, она его видит, и с самого начала знала, что он там, наверху. Габриэль встретил ее волчий взгляд заговорщицкой улыбкой, которая достаточно ясно говорила, он не только знает, но и полностью принимает тот факт, что он из ее племени, а не из этого слепого, с холодными душами, рода людского, к которому принадлежала ее жертва.

Но он еще не был кровопийцей. Он еще не был чудовищем. Но не был и мальчиком из племени людей, и вообще не был мальчиком. Его плоть была лишь внешней оболочкой, которую он носил, ступая по земле, а внутри него сидел демон… или божество. И, пока он наблюдал за этим волчьим пиршеством, он не испытывал и подобия единства чувств с оборотнем, пожирающим свою жертву. И по тому, как спокойно и отстраненно смотрел он на него, понял, что он теперь далеко и от Хадлстоун Манора и от понятий о доброте, которым так упорно пытались научить его сестры Св.Синклитики.

 

10

Когда Габирэль вернулся к себе в спальню, голова его шла кругом от возбуждения и переживаний виденного, вдруг обнаружилось, что зеркальце, оставленное лежащим у постели, светится, словно по своей воле. Он не без колебаний приблизился, не зная, чего ожидать, но, увидев образ в зеркале, улыбнулся.

Лицо Джейкоба Харкендера за стеклом было, точно обычное отразилось в зеркале. Габриэль подумал, видит ли Харкендер его улыбку.

— Габриэль, — сказал Харкендер хриплым голосом, как будто долго и безуспешно выкрикивал его имя. — Габриэль, ты должен меня выслушать! Прошу тебя!

Габриэль был уверен, что в любой момент сможет изгнать этот образ из зеркальца простым прикосновением. Не исключено, что он мог и больше. Харкендер, вероятно, здорово рисковал, вступив в воображаемое пространство внутри зеркала, главного средоточия крепнущей мощи Габриэля. Может статься, в его силах уничтожить этого человека, который лишь несколько дней назад, замышлял стать его повелителем; и уж, наверно, Габирэлю ничего не стоит уязвить его телесно и духовно. Но он и пальцем не пошевелил, чтобы приступить к воплощению этих жестоких фантазий, он терпеливо и с интересом ждал, что же собирается сказать Харкендер. Маг молчал.

— Почему я должен тебя слушать? — Спросил он, дозволив новой сущности, пробуждавшейся в нем теперь, заявить о себе, впервые, в открытую, вслух. — Ты привез меня в Хадлстоун Мэнор и передал сестрам, прекрасно зная, что я не простой подкидыш. Ты скрыл от меня истину, не давал узнать, что я в действительности есть, спрятал меня от тех, что помогли бы мне… спрятал меня даже от меня самого.

— Нет! — Воскликнул Харкендер. В зеркале было видно только его лицо. Оно казалось таким крохотным и далеким внутри зазеркального пространства. Лицо это парило, точно гуттаперчивая маска, искаженная кривизной стекла. — Ты не понимаешь, Габриэль. Тебе не следует доверять оборотням. Мандорла безумна, жестока и зла. Она обманывает тебя и не остановится ни перед чем в надежде подчинить своей воле.

На мгновение Габриэль опять стал девятилетним мальчонкой, стоящим перед опытным и знающим взрослым. Он вновь вспомнил о послушании и долге. Но демон, который принес адский огонь в его душу, не нуждался в соблюдении условностей, которого требует вежливость. Те качества ума, которые недавно приобрел Габриэль, не имели ничего общего с чувством смирения, ощущением своей малости и страхом наказания. Миг сомнения возник и пропал.

— Теперь никто не может меня обмануть, — сказал ему Габриэль, хотя не знал наверняка, правда ли это. — Все и каждый лгали мне всю мою жизнь, но теперь с этим покончено навсегда. Теперь я силах понять, что ложь, а что нет.

— Это будет в твоих силах, — быстро ответил Харкендер, — И я порядком ошибался, недооценивая силу, которую ты уже приобрел. Она растет очень быстро, и ты стремительно движешься вперед по пути постижения истины. Но ты очень молод, и неважно, какова сила твоего взгляда, ты еще не способен понять, чем можешь стать. Твоя воля еще слаба. Мандорла позволит тебе видеть только то, что хочет показать сама. Ей нельзя доверять.

—  А почему? — Отпарировал Гэбриэл. — Она открыла мне больше правды, чем ты, когда явился в Хадлстоун со своими благими обещаниями. Я тогда считал себя ребенком, одержимым демоном, . Но в несколько кратких дней она показала мне, что я создание иного рода, и то, чем я кажусь, только внешняя оболочка, маска. Ты говоришь, она хочет меня использовать. Я тебе верю. Но почему мои цели должны быть отличны от ее устремлений, ведь я из того же племени, что и она, а не из твоего?

— Ты не из ее племени, — ответил Харкендер. — Такого племени не существует, не считая волков этой стаи, и один из них отступник, угрожающий ее замыслам. Мандорла одновременно противостоит и человеку и Богу. У нее нет никакого дела, кроме разрушения. Она использует тебя, если сможет, чтобы повергнуть род людской в хаос, какого сможет добиться с твоей помощью. Но если ты на это пойдешь, не только маги из людей нанесут тебе ответный удар. Есть и иные силы, которые оберегали и защищали нас, людей с самого нашего сотворения. Ты можешь мнить себя божеством, когда пускаешь в ход свою силу, чтобы заглядывать в души людей попроще или добиваться повиновения от пауков, но должен понимать: есть создания, мощь которых превосходит твою настолько же, насколько твоя превосходит паучью. Габриэль, умоляю тебя, не становись орудием Мандорлы! — Но до странного женственные черты Харкендера не могли должным образом передать, насколько он озабочен и встревожен. Его гнев на полных нежных губах представлялся не боле чем раздражением; властность притуплялась мягкостью его щек. И все же не следовало отрицать, что в этом человеке есть сила. Но было ли также что-то исключительное в его глазах? Был в его зрачках магически отражен некий образ так же ясно и четко, как лицо Харкендера отражалось в зеркале? Габриэль пристально всматривался в черты человека, который мог быть его настоящим отцом, а мог и не быть, но все, что скрывалось за этими глазами, оставалось черным, как ночь, и бесформенным… Демон в засаде. Его природу и облик невозможно установить наверняка. Мальчика терзали сомнения, слова Харкендера не убедили его.

— Ты тоже хотел меня использовать, — обвиняющим тоном заявил Габриэль, и его вновь обретенный голос зазвенел, как металл, ударившийся о камень. — Но я видел тебя за работой. В той комнате вместе с миссис Муррелл и девушкой. И теперь думаю, как и та женщина, что несмотря на все свои магические фокусы, ты напыщенный дурак. Я не человеческое дитя, Джейкоб Харкендер, хотя ты и пытался меня таким сделать, теперь, когда глаза моей души открыты, я не боюсь ни тебя, ни других. Я согласен, чтобы меня вела Мандорла, потому что она единственная честно сказала мне, что мне не нужно бояться.

— Ты не человеческое дитя, — согласился Харкендер, — Но ты не знаешь мира, в котором недавно родился. Это мир со множеством историй, ни одна из которых не истинна. И ты не сможешь понять, что он на самом деле, из россказней оборотней. Не откроется тебе это и в умах тех, чье внутреннее око слепо, так же, как ты не смог извлечь ничего из поучений хадлстоунских монашек. Есть только один путь к истине, Габриэль, и это странствие души, которому не препятствует лживая история. Только ничем не скованный полет в медитации дает возможность постичь высшую реальность. Этому могу научить тебя только я. Мандорла заключена в темницу своих ограниченных представлений и фантазий, которые принимает за воспоминания. Так происходит со всеми бессмертными, и так могло бы случиться с ангелами и демонами, если бы они не остерегались соблазнов слепой веры в свою исключительность.

Габриэль не понимал, что пытается сказать ему Харкендер, но не хотел признаваться в этом сейчас. Он уже достаточно в своей жизни наигрался в невинное дитя, а теперь он обрел известную силу власти над своей демонической сущностью. И теперь он обрел родичей — лондонских вервольфов.

— Что у меня общего с тобой, Джейкоб Харкендер? — Спросил он с горечью. — Ты знал мою мать, как ты говоришь, но ты молчишь о том, в каких я отношениях с тобой. Ты человек, а я нет. У нас с тобой нет общих дел, теперь, когда я знаю, какую шутку ты сыграл со мной, отдав меня в Хадлстоун.

— Если я не твой отец, то я, безусловно, повитуха, которая тебя приняла. — сказал Харкендер, — Хотя я не могу утверждать, что сотворил тебя, могу сказать наверняка, что если бы не я, тебя не существовало бы. Глупо будет с твоей стороны немедленно отвергнуть меня, потому что я знаю то, что ты отчаянно жаждешь узнать. И пока ты не набрался сил, чтобы увидеть это в моей душе, ты можешь почерпнуть это только из моих слов. Мандорла способна лишь питать тебя ложью и миражами, Габриэль, только я один знаю правду об этом мире, ведь я предпринял великое путешествие во внутреннее пространство, чтобы коснуться истинной сути вселенной. Возьми, что хочешь у Мандорлы, но ты должен вернуться ко мне, если хочешь знать, что ты на самом деле, и чем можешь стать.

Габриэль вглядывался в глубины зеркала с уже меньшей уверенностью, чем сначала, когда только увидел уловленный им образ Харкендера. Мальчик больше не улыбался, и сильное жестокое возбуждение, родившееся в нем, когда он наблюдал пиршество Мандорлы, теперь прошло. Как будто демоническая сила внутри него опять впала в сон, и как бы он ни боролся, чтобы пробудить ее вновь, он не мог не чувствовать: теперь он всего-навсего Габриэль Гилл — человеческий найденыш, которого учили быть добрым и набожным сестры Св. Синклитики.

— Оставь меня в покое, — прошептал он.

— Габриэль! — Харкендер почти что кричал, как в страшной муке. — Послушай меня! Мандорла не может умереть, и потому свободна творить все, что воображает ее безумная фантазия. Она не может умереть, что бы с ней ни произошло. Но тебя, увы, можно куда легче погубить, чем ты себе представляешь. Ты не человек, но смертен, это, безусловно, так. Ты можешь стать ангелом, но при этом, скорее всего, отдашь пламя своей души одной-единственной вспышке. Ты в отчаянной беде, Габриэль, и еще не в состоянии понять всю опасность, которой подвергаешься.

— Оставь меня в покое, — снова потребовал Габриэль, отворачиваясь от его настойчивого взгляда.

— Ты не одинок, Габриэль, — сказал Харкендер, явно спеша, как будто знал, что время ограничено. — Есть еще один, который явился из Египта за тобой, я в этом уверен! Ради Бога, Габриэль, поверь мне! Есть опасность, смертельная опасность, от которой эта сумасшедшая вряд ли может тебя защитить…

Судорожным движением Габриэль протянул руку и коснулся поверхности зеркала, словно желая стереть образ, который оно поймало. Черты Харкендера вмиг расплылись, но почему-то лицо задержалось в сознании мальчика, как яркий свет из зеркала некогда задержался в его глазах, даже тогда, когда померк.

Габриэль хотел доверять вервольфам, хотел верить, что Мандорла желает ему только добра, и уже знал, какое назначение ему должно исполнить. Но теперь это доверие не было безоговорочным. Казалось, под напором доводов Харкендера, оно отчасти утратило свою силу. Чему бы он ни хотел верить, он теперь будет вспоминать предостережения Харкендера всякий раз, когда Мандорла что-либо ему пообещает или предложит, как союзнику, участвовать в своем странном заговоре против рода людского.

Там, где ненадолго ему почудились безопасность и уверенность, теперь опять обитало сомнение. И что, в конце концов, знает он о себе? Как вообще появился он на свет? Он почти что желал стать просто обычным ребенком. Предстать перед лицом сурового Бога сестры Клэр, невинным, маленьким, неискушенным, не одержимым демоном…

Дверь отворилась и вошла Мандорла. Опять вернув себе людской облик, она была еще великолепней прежнего. На ее губах осталось никаких следов крови, а ее зубы были ровными маленькими и жемчужно белыми, лицо казалось свежим и сияющим даже в тусклом свете, проникавшем через немытое оконное стекло.

— Все еще не спишь? — Спросила она не без скрытого смысла.

— Я люблю ночь, — ответил он, машинально вернувшись к голосу и повадкам мальчика, каким казался на вид. — И я видел сон, который меня напугал.

— Ты увидишь еще много снов, — пообещала она, и пройдя мимо него остановилась перед зеркальцем. Она коснулась стекла, и внутри вспыхнул желтый свет. Он был не ярче, чем тот, что дает свеча, но, видимо, именно так ей и хотелось.

— Ты бы хотел увидеть новый сон? — Спросила Мандорла. — У меня у самой бывают яркие видения, и я хорошо научилась их создавать. Это дешевый род магии, но очень приятный. Мы с тобой можем разделить наши грезы, Габриэль, если ты этого захочешь. А со временем сможем добиться, чтобы наши мечты осуществились.

Он прилег на кровать, не раздеваясь.

— Я теперь могу поместить свои видения в зеркальце. — сказал он ей, — И мне вовсе не нужно в них жить.

— Это довольно простой фокус. — уверила она его, — Но лучшие видения мы переживаем, а не просто наблюдаем. Иначе как еще нам узнать, какие бы из наших грез мы хотели бы воплотить?

В неверном утреннем свете ее фиалковые глаза казались огромными и сияющими, как будто светились изнутри. Он видел, как она смотрит на человека таким же странным взглядом, прежде чем сожрать его, но он не боялся. Габриэль был уверен, что нужен ей только живым для воплощения пейзажей и образов из ее грез.

— Ты не хочешь заснуть? — Спросила она медовым голосом, в котором слышалось искреннее участие. — Ты заснешь, если я подарю тебе видение?

Он кивнул. Она несколько мгновений смотрела на него по-матерински нежно и ласково, словно на щенка, которого надо приласкать и защитить.

Так она безумна, как сказал Харкендер? Или, может быть, именно одержимого демоном Харкендера следует счесть безумцем?

Мальчик закрыл глаза, уступив ей, и почувствовал, как нежные пальцы касаются его лба: а, когда прошло еще несколько мгновений, он позволил ей сотворить для него грезы и снизошел до того, чтобы их пережить ненадолго. Но в глубине своего сердца не доверился им.

Мир лишь прах, и силы, которые удерживают его частицы вместе, вот-вот будут сметены. Плоть, слабейшее из его образований, разлагается на ветру перемен быстрее, чем что-либо еще. Ветер срывает маски, лица стираются, остаются только взирающие куда-то глаза, но вот исчезают и они, и обнажаются насмешливые улыбки очищенных до блеска черепов. Там, где когда-то разгуливала гордая и блестящая толпа роскошно одетых мужчин и женщин, теперь лишь невнятное стадо бесполых скелетов, окутанных лохмотьями, а вот уже одно только костяное крошево. И наконец, остается лишь белая блестящая пустыня, безводная и безмятежная.

Цветы никнут, трава увядает. Там, где когда-то стоял могучий зеленый лес, теперь лишь мешанина изломанных стволов и нагих веток, увитых ползучими стеблями, похожими на обрывки паутины, и вот уже россыпь тлеющей шелухи. Наконец, нет ничего, кроме большого мрачного болота, зловонного и торжествующего.

Медленно осыпаются здания, почерневшие от дыма, кирпичи трескаются, делаясь кроваво-красными, оконные стекла падают, точно угрюмые слезы, высокие трубы валятся, точно пшеница под ленивым серпом. Лишь египетские пирамиды рассчитаны на то, чтобы не утрачивать свой облик, они последними вернутся в котел Творения, как дождь неотличимых друг от друга атомов, как безликий хаос первозданного огня. Пепел к пеплу. Прах к праху.

Всяка видимость утрачена и всякая реальность сохранена. Время завершено, и нет больше ожидания, нет надежд. Рождается новый мир, мир, который станет новой историей.

Белые сияющие пустыни порождают новые сонмы существ, великие серые болота облекают мир в краски. Руки работников приступают к делу и вновь придают всему облик.

Но чьи это лица и чьи глаза? Где ангелы, и чьи это души? Снова пляшет прах, и белый пепел вновь запылает пламя жизни. Но ветер не умер, он задует снова, и снова, и снова. А все лица — это только маски, сотворенные ангелами для своих представлений.

Грезы развеялись, и Габриэль крепко уснул. И в этот промежуток до самого пробуждения, для него перестало что-либо значить, божество он или демон, союзник людей или волчья родня.

Были только тьма и мир.

Пока вновь не забрезжило утро, и не вынудило его встать перед абсурдным и проклятым миром.

 

Вторая интерлюдия

Исследующее воображение

 

 

1

Слово «Вервольф», что означает «оборотень», могло возникнуть двумя способами. Первый описан Жервезом из Тильбюри, а именно, что оно происходит от англо-саксонского «wйr-wolf», где префикс wйr означает просто-напросто «муж, человек». Он имеет эквиваленты в латыни (vir), в прусском (virs) и в санскрите (вира). Но есть альтернативное предположение, по которому префикс развился из скандинавского vargr, что одновременно означает «волк» и «беспокойный», оно имеет эквиваленты во французском (varou или garou) и в готском (vaira). Разумеется, имеется в виду, или имелся более, чем один род вервольфов. Но мы намерены говорить лишь о тех, которых создал Махалалель, и которые нынче называются лондонскими оборотнями, они, разумеется, связаны со второй версией. Они vargr, looup-garou, vaira-ulf — не знающие покоя.

Вервольфы, которых создал Махалалель, не оборачиваются под влиянием луны, не могут они и превращаться полностью по своей воле. Он создал их, чтобы они жили так, будто родились людьми. В его планы не входило позволять им когда-либо, даже на короткий период, возвращаться к волчьему облику. Увы, воли Махалелеля было недостаточно, чтобы отказать им в этой привилегии, которой они с великой радостью пользуются, когда допускает судьба. Но эта привилегия оборачивается для них трагедией, потому что они мечтают стать волками навеки. Волчье эхо, что живет в каждом из них, побуждает их всех горячо и страстно ненавидеть род людской и человеческий облик.

Когда вервольфы принимают волчий образ, у них сознание волков, хотя природа их никоим образом не звериная. Будучи волками, они не имеют доступа к своим воспоминаниям, как они были мужчинами и женщинами, к языку, на котором изъяснялись, как люди. Их природа разделена весьма жестко, и когда они в волчьем облике, они видят и чувствуют, как звери, хотя их инстинкты и цели искажены и замутнены человеческими понятиями.

Оборотни в волчьем обличье — это чистая воля. И хотя она была записана в их сердцах, когда они были просто волками, она изменилась из-за долгой жизни в отрыве от дикой природы. Перед преображением людской рассудок вервольфа может направить волчью волю в определенную сторону, дать указания своему другому я. Но как только принят образ волка, изменение цели становится невозможным, и мощи желания может оказаться недостаточно, если оно противоречит сокровенной волчьей воле. Именно поэтому Махалалель сотворил уже перед самой смертью незадачливого Пелоруса, исполнителя своей собственной воли, неизгладимо впечатав ее в душу своего любимца. Многовекового опыта, в людском и волчьем обличии, оказались недостаточно, чтобы справиться этой чужой волей, всецело довлеющей над Пелорусом, особенно, когда он становится волком. Она сделала его чужим в своем племени.

По правде говоря, вервольфы не могут не питать ненависти и презрения к людям, этим кротким наследникам мира, существам с темными сердцами и холодными душами. Волк не может не желать отомстить за то, что сделано с ним давным-давно, за то, что его вынудили стать тем, для чего он не предназначался природой. Вервольфы ненавидят самую свою пересозданную природу и боятся ее, несмотря даже на то, что преображение даровало им бессмертие. В этом отношении они существенно отличны от Адама Глинна, которого Махалалель сотворил до них, и который не испытывает к своему создателю ничего, кроме благодарности. И за сходство с людьми и за бессмертие.

Создавая вервольфов, Махалалель не сумел достичь того, ради чего трудился. Их человекоподобие несовершенно, и души их — не холодные души людей, но и не жаркие души Других. Они больше не истинные волки. Волчица, их предводительница, считает: требуется ни больше, ни меньше, как полное преображение мира, при котором сгинут люди и все, созданное ими, чтобы вервольфы вновь стали подлинными волками. Кажется, у них нет места в нынешнем порядке вещей, и по этой причине они (не считая Пелоруса) постоянно объединяются с людьми или Другими, целью которых становится сокрушить или изменить этот порядок. Но, пожалуй, они заблуждаются касательно того, в чем их благо, поскольку из того, что мы знаем о порядке вещей, верно одно: он не таков, каким представляется. Конечные цели истины и жребия сокрыты пока ото всех сколь угодно усердных пророков и ясновидцев.

Люсьен де Терр «Истинная история мира», 1789

 

2

Мир — единое целое, и его нужно признавать таковым. Магия фрагментов и диссоциировнных объектов, симпатическая во всех ее видах, воздействует на связи, неотъемлемые от изначальной целостности всего сущего, но, в основе своей, тривиальные. Это уровень, на котором алхимик, волшебник-кустарь и знахарь работают с некоторым успехом, но истинный маг должен пытаться пойти дальше манипуляций с веществом и отдельными душами. Он должен стремиться к воздействию на самый мир, как единое целое.

«Критика чистого разума» Канта показывает, что мы способны познать мир лишь, как совокупность феноменов, вещей, какими они являются нашим чувствам. Сами же вещи в себе, ноумены, мы постигаем только путем рассуждений. Конечно, мы охотно предполагаем, что вещи действительно таковы, какими кажутся. Да и может ли воображение легко и спокойно приноровиться к идее, что внешность откровенно обманчива? Но нашему восприятию присуща хаотичность. Здравый смысл требует от нас исходить из того, что вещи именно то, чем кажутся, видимость стабильна, и ноумены будут всегда, как и прежде, отражаться в тех же феноменах.

Если видимость стабильна и достойна доверия, то наука, которая пытается познать сокровенный порядок феноменов, — это единственная истинная и достижимая мудрость. Но если видимое не полностью стабильно в пространстве и во времени (которые сами скорее феноменальны, нежели ноуменальны), то наука ограничивается наблюдениями лишь настоящего момента, и а видимый мир, который она описывает, может в любое время полностью перемениться. Такое уже случалось несколько раз в течение человеческой истории. Не исключено, что это происходило гораздо чаще, чем представляется на первый взгляд, поскольку и сама людская память — это всего лишь видимость. Мир движется в будущее, но его собственное прошлое сокрыто глубоко внутри, он несет его в себе, не осознавая этого, так что всем и каждому чудится, что он всегда был таким, каков и ныне.

Но, если видимый мир действительно меняется таким образом, что ноумены постоянно порождают различные ряды связных феноменов, что определяет перемены? Что создает один мир вместо другого? Не исключено, что все перемены определяет неверное слово.

У нас под рукой есть кое-какие готовые ответы. «Бог» был изобретен как раз для того, чтобы заполнить этот пробел в объяснениях. Он творит, и его орудия чудеса и волшебство. Акт творения не требует ни причины, ни физической силы, но лишь Его Власть и Волю. Но что мы можем знать о Боге, кроме того, что он непостижим, пути Его неисповедимы, а чудеса велики? Можем мы действительно сделать вывод или даже предположить, что он бессмертен, невидим, всемогущ и, как мы надеемся, благ? Хотя некоторые из этих определений представляются позитивными, в действительности они негативны и признают только, что Бог не феноменален, он вне видимости, и он, в сущности, фундаментальная связь между феноменальным миром и ноуменальной реальностью. Бог — это лишь бойкое словцо, которым подменяют искомый ответ. Таково же и любое воображаемое разделение его на целый Пантеон или на великое множество духов и душ, что способствует работе магов. То же можно сказать и о дуализме Бог-Сатана.

Что же тогда предстает перед нашим Внутренним Оком? Простая иллюзия, которая является нам в грезах и кошмарах, видениях и образах? Когда святые уверовали, что беседуют с Богом и его ангелами, не были ли они просто безумны? Видим ли мы во сне иную феноменальную реальность, значительно менее стабильную, чем та, которую видят наши глаза, или мы проникаем в хаос, который лежит за пределами феноменального мира?

Невозможно ответить на эти вопросы, на протяжении многих столетий их считали неразрешимыми. И есть один и лишь один способ достичь определенности, а именно, сказать: либо мир действительно таков, каким представляется, либо нет. Если нет, то это мир, который мог бы, в принципе, быть другим, и его можно, в принципе, сделать другим с помощью рассчитанного преображения и пересоздания. В этом случае, истинная мудрость не в науке, но в магии, и подлинная цель мудрости — это божественное прозрение, достижение истинной Власти и Воли.

Если это вопрос одной только веры, можно, безусловно, предпочесть тезис магов.

Необходимо работать с символическими представлениями, потому что нет другого способа для разума охватить мир, а без такого охвата не возможно управлять им. Моим символом мира станут крест в круге (Роза и Крест) и Птолемеева Вселенная, Колесо Времени и Древо Сефирот, и все это я объединил в общий рисунок. Купол, освещаемый солнцем, луной или звездами, есть способ признания и прославления перемен и переменчивости. Расписанный пол — символ стабильности. Купол над головой и Диаграмма под ногами вместе составляют карту Вселенной для моего внутреннего ока, позволив мне поместить себя в самое сердце Творения.

Само призывание по сути своей интроспективно, и должно направляться скорее внутрь, чем наружу. Если в грезах есть что-либо, кроме пены и накипи повседневных мыслишек, то это средства, с помощью которых можно взрастить семена истины, власти и мощи, заставить их расти, цвести и приносить плоды. Жизненно необходимо уйти за пределы простых видений и образов на более глубокий и сокровенный уровень внутреннего переживания.

Мы должны остерегаться слишком большого доверия к нашим видениям. Истинное озарение может потребовать разоблачения всех создателей идолов, которые стоят между отчужденной душой Небом, то есть, между человеком и космическим разумом, который есть сумма всех Творцов. Но мы должны не только спросить: «Возможно ли это?», но и «Может ли это продолжаться?»

То, что я делаю, опасно не в одном и не в двух отношениях. Главные опасности образует абсурдная пара: Сцилла и Харибда. Между ними остается лишь очень узкий фарватер. Это опасности войны и мира, борьбы и бездействия.

С другой стороны, когда бы я ни добивался стадии магического присутствия, я отворяю свою душу царству конфликтов, поскольку выберу ли я оценку вселенской души как единого Бога, или как целый пантеон, не может быть сомнений, что она различными способами восстает против себя самой. Какие бы имена я ни произнес, желая помощи в этих поисках озарения и мощи, призыв будет означать отрицание других, ведь почитать одно божество, всегда означает отвергать другое. И великодушие одного божества может не превзойти гнев другого.

С другой стороны, есть совершенно иная опасность, а именно та, что проникновение мой души в макрокосм может стать целью, а не средством. Процесс проекции, который некоторые открыто называют экстатическим, предлагает присущие ему награды, так что те, кто приобретает известный опыт, часто теряют всякий интерес к делам материального мира, став приверженцами трансцендентного. Возможно, здесь и причина того, что Другие, которые, кажется, некогда существенно превосходили числом людей, теперь почти не встречаются. Возможно, они слишком легко достигли экстаза, болевая преграда слишком слаба, чтобы надежно сдержать их. Но, не исключено, это просто домыслы.

Указание для возможных учеников: я начертал все известные мне фазы отбытия.

Сперва теряешь ощущение массы и местоположения, так что душа, кажется, парит свободно; тогда возможно пуститься в одиссею по миру и за его пределы, в царство звезд, но соблазнов этого рода надо избегать.

Образы текут более свободно в этой фазе: Вавилон голосов, которые многие принимали за голоса мертвых или наставления святых и пророков, но необходимо усвоить, как не стать их жертвой. Их зов — это песня сирен, полная обещаний, которые не осуществятся.

Далее следуют ярчайшие видения, на нас наваливаются зрительные образы. По сути, они таковы, что труднее пренебречь ими, чем голосами. Следует обращаться с ними очень осторожно, поскольку, они — иллюзия и обман зрения. Ангелы и драконы, чудеса и чудовища, Эдемы и Преисподние, все равно готовы сплести свою коварную паутину. Их очарование постепенно померкнет, когда адепт умножит свое искусство.

Совершенный мастер может одолеть образы и видения, дотянуться до горизонтов воображаемого. Вот дикий край, никем не исследованный, вот разворачивающаяся суть того что, расцветая внутри человеческой души, может сделать из простого человека сверхчеловека, и впрясть нити его существа в более совершенное созерцание вселенской души.

«Как внизу, так и вверху», такое утверждение и обещание — потенциальная божественность человека. Истинный маг не должен стремиться к меньшему.

Так действительно ли мне нужны союзники или сотрудники? Если да, следует ли мне искать других, которые уже сами проделали этот путь? Мои опыты по достижению божественности до сих пор оказывались весьма разочаровывающими. Но где искать тех, других адептов? Спиритуалисты большей частью шарлатаны, а те, кто по-настоящему ищут истину, попали в западню требований тех корыстных мистификаторов, которые преследуют только личную выгоду. Орден Св. Амикуса привлекает тех, кто ушел из рядов церкви, но погружает их, как в трясину, в недра своей особой ереси. Что до отступников из Других, которые описаны в «Истинной истории мира», то как и где их можно найти? Лондонские вервольфы — это лишь жестокие и беспринципные пугала, им нельзя доверять ни в чем.

Возможно, для меня необходимо оставаться в одиночестве. Не исключено, что это единственный путь к истинной Власти. Возможно, Акт Творения необходимо индивидуален, и Тот, кто желает стать Богом, должен быть одиноким и ревнивым Богом. Те из моих друзей и последователей, кто особенно сильно меня любят и особенно охотно подчиняются моему руководству, уже пострадали вследствие этого.

Я должен смириться с фактом, что не могу больше принимать любовь других и должен вместо этого иметь дело с людьми не способными на любовь. Любовь создает неважные орудия. В самом деле, совершенное орудие можно только создать , а не находить и открыть случайно в ходе встреч в обществе. Если бы только был способ сотворить магическое дитя, в котором были бы посеяны скрытые семена мощи в самый миг зачатия…

Вот путь, которым, наверное, можно чего-то достичь…

Джейкоб Харкендер, дневник опытов, велся между 1848 и 1860 гг.

 

3

Лондон, 23 марта 1872

Мой дорогой Эдвард.

Не знаю, дойдет ли до вас это письмо, прежде чем вы покинете Гибралтар, но, пока есть надежда, что получите, я чувствую себя обязанным его отправить. Кое-что из того, что я должен сообщить, настолько странно, что я чувствую необходимость доверить это бумаге, а не то еще уверюсь, что мне это пригрезилось.

Я встретился с Джейкобом Харкендером в его доме в Уиттентоне, как и собирался. Я ожидал, что встреча будет несколько необычной, но, боюсь, она имела последствия, еще более необычные. Но мне не стоит забегать вперед, я должен быть скрупулезен, и все излагать по порядку, или вы вправе распечь меня за неаккуратность, позорную для наблюдателя.

Я пришел в Уиттентон пешком со станции Мэйденхэд, и очень скоро у меня создалось впечатление, будто я пересек некую незримую границу и попал в особый мир. Дом Харкендера — самое любопытное жилище, какое я видел. На крыше его дома выстроено нечто вроде цветного купола. Я прибыл без предупреждения и был должным образом извещен дворецким, что мистера Харкендера нет дома. Тогда я спросил, не могу ли его подождать, дворецкий был крайне недоволен, но в конце концов снизошел до того, чтобы принять мою карточку. Он проводил меня в библиотеку и оставил одного.

Хотя дом снаружи кажется не очень больших размеров, в нем шестнадцать-двадцать помещений, не считая погребов, библиотека довольно просторна и до отказа набита книгами. Я поспешил найти отдел библиотеки, имеющий отношение к Египту, и не был удивлен, обнаружив, что «История египетских мумий» Петтигрю натирает плечи «Открытию утраченной Солнечной системы древних» Уилсона, между тем как книга Александра Ринда о Фивах стоит рядом с «Жизнью и работой у Великой Пирамиды» Пьяцци Смита. Я был больше удивлен, найдя весьма обширное собрание книг по философии, включающее Бэкона, Беркли и Юма, а также переводы с немецкого Канта и Гегеля, и с французского Декарта и Руссо.

Некоторое время я лелеял тайную надежду, что смогу обнаружить пропавший из Британского музея экземпляр «Истинной истории мира» де Терра, но и признака его не отыскал. Мое разочарование быстро сменилось изумлением по поводу представленных там библиографических редкостей, включающих и многие рукописные тома. Там был Корнелий Агриппа, в том числе, и его апокрифические тексты по черной магии, был и Фичино, и «Клавиукле Саломонис»; Джон Ди и Роберт Фладд; «Tableau de l’Inconstance des Mauvais Anges»  Пьера де Ланкра. Были бессчетные труды авторов, мне неведомых, на латыни и на нескольких современных языках. Если эти сочинения не просто выставлены напоказ, то Харкендер действительно человек знающий, и его увлечения которого не просто блажь.

Мне пришлось ждать не менее часа, прежде чем мой невольный гостеприимец явился меня приветствовать, и меня не изумило, что он не жаждет меня принимать. Его сопровождала женщина, которую он представил, как миссис Муррелл, хотя она ли та самая притча во языцех, я не знаю.

Хотя мое присутствие было явно нежелательным, но я решил все же задать те вопросы, ради которых так невежливо проник в этот дом. Я сообщил, что действую в ваших интересах, и рассказал о вашем недавнем посещении Египта. Он вспомнил ваше имя с легкой досадой, но его настроение заметно переменилось, как только я упомянул, как вы побывали в той части Восточной Пустыни, что раскинулась высоко на плато из песчаника к югу от Кины. Он спросил, кто вас туда привез, и я поведал о вашем загадочном иезуите, отце Мэллорне. Отвечая на вопросы, которые он выпаливал с великой скоростью, я объяснил ему, что с вами случилось, как вы мне это описали, и сказал, что мне посоветовал к нему обратиться Сэмюэл Берч из Музея. Лишь только когда я закончил свою пространную речь, мне пришло в голову, что я пришел, собственно, задавать вопросы, а не отвечать на них.

Реакция Харкендера на мой рассказ была неописуема. Да и миссис Муррелл казалась одновременно изумленной и встревоженной тем, что услышала. Харкендер тоже это заметил, и немедленно предложил ей удалиться. И надо сказать, эта просьба прозвучала, как приказ. После того, как мадам покинула нас, он выразил бурное изумление по поводу услышанного, и заявил, что у него были большие трудности, когда он искал проводника для экспедиции в те места, и эти трудности необыкновенно возбудили его любопытство, удвоив усилия в стремлении к цели. Наконец, сказал он, удалось найти не очень суеверного человека, который взялся за это дело и готов был задержаться на несколько недель в долине, где имело место ваше приключение, при обследовании мастаба. Все гробницы, продолжал свой рассказ Харкендер, были давным-давно разграблены, возможно, в дни строителей пирамид, и артефакты, которые ему удалось открыть, оказались скромными черепками и примитивными каменными орудиями. Он сделал отступление, чтобы торжественно сообщить, мне, что даже очень незначительные вещицы имеют ценность для антиквара Он также не упустил возможность напомнить мне, что эти исследования выполнялись до публикации книги сэра Джона Лаббока «Доисторические времена». Харкендер самодовольно утверждал: вести о его открытиях вдохновили сэра Джона на его поездку в Египет. Хотя, вынужден был признать, что его скромные изыскания совершенно незначительны по сравнению с такой поразительной работой, как открытие Беркхарддом, Великого Храма в Абу Симбеле или исследованиями Хоскинса в Нубии. Ни один из рабочих, как он сказал, не был ни разу укушен змеей, и никто не страдал ни от каких галлюцинаций.

Хотя не было ничего настораживающего в его тоне, и все, что он сказал, на первый взгляд, вызывало доверие, я остался при убеждении, что Харкендер мне лжет. Я хотел каким-то образом привести его в замешательство, пробить оборону, и поэтому сказал: «Нет ли, случайно, у вас в библиотеке книги под названием „Истинная история мира“, выпущенной под именем некоего Люсьена де Терра?» И, без сомнений, моя стрела попала в цель, поскольку изумление явственно было написано на лице Харкендера. Но я не получил немедленно преимущества, которое позволило бы мне выудить у него нужные сведения. Он лишь заметил, что это очень редкая книга, и он когда-то читал ее в Музее, но ему никогда не выпадала удача заполучить экземпляр в собственность. Его очень интересовал вопрос, имеет ли она отношение к истории, которую я ему рассказал. Я объяснил, что вполне возможно, человек, назвавший себя отцом Мэллорном, ссылался на ее заглавие. Это, казалось, в один миг успокоило Харкендера. Тогда я заметил, что один мой знакомый знавал человека, приписывавшего себе авторство этой загадочной книги. И эта новость показалась Харкендеру такой же ошеломляющей, как и само упоминание названия.

Когда он спросил меня, где можно найти этого человека, я был с ним так же уклончив, как и он со мной, и просто ответил, что он, увы, мертв, но я будто бы слышал, что книга представляет собой собрание всякой чепухи. На это Харкендер улыбнулся и заметил, что я, должно быть, скептик, вроде вас. Он, оказывается, знавал вас в свое время, и даже читал ваши сочинения, которые нашел занятными. Вам может показаться любопытным его следующее замечание, прозвучавшее примерно так: «Сэр Эдвард всегда был поклонником Бэкона и разделял взгляды этого великого человека, утверждавшего, что если бы только можно было низвергнуть идолов мысли, которые затемняют и смущают наше сознание, истина явилась бы нашему взгляду. Увы, я не могу с ним согласиться. Истина никогда не может быть и не будет явлена, потому что она не постоянна и не абсолютна. Это нечто, смещающееся и меняющееся, вечно ускользающее от попыток его ухватить. Люсьен де Терр знал это, потому и написал свою книгу поэтических фантазий в надежде ухватить сокрытую истину. Я знаю, что это извращение, но мне кажется, потайные истины не так неопределенны и переменчивы, как те, которые, как считается, должны громогласно заявлять о себе».

К моему удивлению Харкендер заявил, что не прочь встретиться с вами снова и непременно попытается заглянуть к вам, когда вы опять будете в Англии. Он прибавил к этому обещание, что постарается помочь вашему загадочному молодому человеку вновь обрести память, применив свое искусство гипноза.

Я к этому времени утомился состязаться с ним в хитроумии, и мне надоело, меня принимают за полного дурака. Поэтому не имея права требовать у него сведений, и поневоле придя к нему как нищий молить о помощи, я тем не менее, обратил внимание на рассказанную мной историю, которую он, кажется, выслушал с большим интересом, и теперь попросил у него что-нибудь взамен, пусть самую малость. Мне пришлось солгать, что считаю его честным человеком, и уверен, он усмотрит справедливость моего желания. Харкендер допустил в свой черед, что я тоже честный человек, но смеясь добавил, что в нем куда больше от рыночного торговца, чем я мог бы предположить. А затем пообещал мне назвать орден, к которому в действительности принадлежал отец Мэллорн, если я сообщу ему, кто тот, человек утверждавший, что он написал «Истинную историю мира», и где он жил до своей смерти. Хотя я счел сделку разумной, я не вправе был заключать ее, учитывая, что речь шла о пациенте моего коллеги, и то, что я о нем знал, являлось врачебной тайной. Это я и сказал Харкендеру, и, хотя он был разочарован, казалось, он не хотел, чтобы мы расстались недовольные друг другом. Он спросил меня, не имелось ли у вашего священника кольца, и когда я ответил утвердительно, поинтересовался, не оказалось ли на кольце букв O, S и A. Когда я подтвердил и это, он заметил, что эти буквы обозначают Орден Святого Амикуса. Я признался, что никогда не слышал о таком святом. Он лишь загадочно улыбнулся и уверил меня в том, что немногие слышали о нем, но, тем не менее, у этого ордена есть монастырь в Лондоне, и настоятеля зовут Зефиринус. Признаюсь, что я был совершенно нелюбезен и посетовал на то, что такие сведения — скудная награда за мои труды, и это ему не понравилось. Он прибавил только еще одно, дескать, мы взялись за дело, которое нам не по силам. «Сэр Эдвард, видимо, потратил немало усилий, пытаясь убедить себя, будто то, происшествие в пустыне, простая галлюцинация». — сказал Харкендер. — «Но он не может искренне в это верить. Его взгляд на мир никогда не позволит ему увидать и на миг, а тем более, понять корни этой тайны, и для всех вас лучше было бы даже не пытаться. — предупредил он нас, — Тем не менее, я с радостью помог бы молодому человеку, который не знает, кто он, и сделаю это, если вы мне позволите».

Сожалею, если вы сочтете, что я неумело вел себя при этой встрече, вероятно, так оно и было. Могу только надеяться, если и когда Харкендер навестит вас в Лондоне, вы лучше этим воспользуетесь. Мое письмо, по крайней мере, предостережет вас и подготовит к этой встрече.

События того дня, однако, не завершились моим отбытием из дома Харкендера. Самое примечательное началось после того, как я покинул его дом. Я переправился через Темзу у Херли, направляясь к Мэйденхэду, где собирался сесть на поезд до Хэнуэлла, потому что решил завернуть туда, чтобы опять повидать Остена.

И вот, обогнув Проспект Хилл и спускаясь по склону к Стаббингз Хит, я почувствовал, что за мной кто-то следует. Ожидая прибытия поезда, я подобрался поближе к моему преследователю и украдкой его изучил. Это был молодой человек, одежда которого определенно свидетельствовала о том, что он горожанин, а не сельский житель. Разумеется, это был не рабочий и не домашний слуга, и повадками напомнил мне коммивояжера, хотя никакой большой сумки или мешка при нем не имелось. Он бросал косые взгляды в моем направлении, нахальные, и даже оскорбительные, и казалось, ожидание заставляет его терять терпение.

Когда прибыл поезд, я закинул свой портфель в пустое купе, и оглянулся на мгновение посмотреть, что делает молодой человек. Он твердо встретил мой взгляд, а затем вошел в купе соседнего вагона. У меня в портфеле была книга «Происхождение человека» Дарвина, но я не даже предпринял попытки достать ее и начать читать, будучи полностью поглощен размышлениями о странном содержании моей беседы с Харкендером. Откуда Харкендер узнал о кольце, которое носил ваш священник? Можно ли доверять его объяснению касательно монограммы на кольце? Почему он так сильно заинтересовался человеком, называвшем себя Льюсьеном де Терром? Что сам он открыл в Восточной Пустыне, и как это связано с бедствием, позднее обрушившимся на вашу партию?

Я не стал выдумывать возможные ответы на эти вопросы, но по мере того, как возрастало их число, меня все больше угнетало сознание того, что мне не удалось выудить более точные сведения у этого уклончивого Харкендера. И должен сознаться, я вышел из вагона в Хэнуэлле в очень скверном настроении. Новую досаду, хотя, отнюдь не удивление, у меня вызвало то, что я увидел, как молодой человек тоже выходит на этой станции. Изрядно злясь на себя из-за своих недавних промахов, я теперь решил взять быка за рога и подошел к моему преследователю, в то время как выстраивалась очередь для сдачи билетов.

— Погагаю, мы оба приехали из Уиттентона, — сказал я.

Если он и был шокирован моей наглостью, то не показал этого, но просто признал этот неоспоримый факт. Голос его звучал до странного мягко, прямо как шелк, но от него попахивало спиртным, и чувствовалось некоторое неестественное возбуждение. Он добавил, что не имеет удовольствия меня знать, и поинтересовался, как меня зовут и не встречались ли мы где-нибудь раньше. Я внезапно почувствовал себя глупо, потому что опять собирался добывать сведения, а вместо этого вынужден был сам сообщать их. Опять меня спрашивают вместо того, чтобы отвечать на вопросы, или хотя бы ими обмениваться. И все же, как я мог отказаться? Это было бы глупо и неучтиво. Я назвал ему свое имя и сообщил, что я хирург, но поспешил в свою очередь спросить его, кто он. Он улыбнулся и сказал:

— Меня зовут Калан, и я слуга. Вы живете в Хэнуэлле, сэр?

Не могу вспомнить, что когда-либо слышал голос, хоть отдаленно похожий на этот, он звучал гортанно, но отнюдь не хрипло, слегка пьяно, в нем слышались истерические нотки. И у меня создалось впечатление, что собеседник не полностью владеет собой. К этому времени мы оба прошли через контроль, и я остановился, перед тем, как продолжить свое путешествие, решив подождать, пока молодой человек не двинется дальше. Я ответил на его вопрос, объяснив, что приехал навестить друга, и спросил, чей он слуга. Он прекрасно понял, почему я остановился, и был этим бесконечно раздосадован, как будто я не имел права расспрашивать его, и мешал заниматься своим делом. Он ответил, несколько раздраженно, что хозяйку зовут Мандорла Сулье. И, говоря это, с любопытством взглянул на меня, очевидно, ожидая, что мне наверняка известно это имя. Он не двигался, но упрямо стоял, слегка пошатываясь и глядя на меня своими полупьяными глазами. Эта дерзость взбесила меня, и с преувеличенной резкостью я спросил, не входит ли в его намерения шпионить за мной весь день, и не хозяйка ли посылает его по такого ли рода неблаговидным делам.

Его это немало раздосадовало, и он дал мне поистине удивительный ответ:

— Я больше не стану за вами следить, поскольку вы, очевидно, этого не желаете, — сказал он. — Но я прошу вас запомнить, что вам не удастся от нас скрыться. Мы всегда сможем найти вас, если пожелаем. Мы — лондонские вервольфы, и делаем все, что хотим. А ваш друг мистер Харкендер не обладает и десятой долей той силы, которая доступна нам. Советую вам предупредить его, чтобы держался от нас подальше и не пытался найти мальчика.

Я замер в изумлении, а молодой человек между тем повернулся на пятках и быстро пошел прочь, держа путь на восток. Я все еще стоял, будто пригвожденный к месту, когда меня окликнул Остен, спешивший по улице со стороны окружной психиатрической лечебницы, которую посещает три дня в неделю. Он спросил у меня игривым тоном, есть ли новости о Клубе Адского Огня, но я не мог подхватить его шутку. Когда я рассказал Остену о том, что со мной произошло несколько минут назад, он был крайне удивлен, и постарался дать некоторые объяснения этому событию. Только нынче утром он услышал об исчезновении ребенка из монастырской школы в Хадлстоун Мэноре, причем ребенок этот был помещен к сестрам-монахиням Джейкобом Харкендером! Однако больше всего его поразило, что человек с поезда знал о происшествии, поскольку эта новость не могла успеть достичь Харкендера. Я поспешил выяснить, не принадлежат ли сестры, о которых речь, к Ордену Святого Амикуса, но он уверил меня, что ничего не знает о таком святом, а тем более, об ордене, носящем его имя.

Как все это понимать, у меня нет ни малейшего представления. То, что началось, как нехитрая загадочка, кажется, день ото дня разрастается в сущий Гордиев узел. Я попытался воспользоваться сполна тем временем, которое провел в Чарнли, и заставил Остена основательно поработать головой. Но он не меньше моего и вашего озадачен неожиданными сюрпризами и загадочными поворотами этого странного дела. Но немного подумав, припомнил, что лондонские вервольфы упоминаются в «Истинной истории мира» де Терра.

Могу, однако, добавить, что Хадлстоун Мэнор, как представляется, предоставил кров сестрам Св. Синклитики. Это имя звучит не менее странно, чем имя неведомого Св. Амикуса, но такая святая действительно существует.

Поможет ли хоть что-нибудь из того, что я здесь написал, открыть тайну, которая уловила нас в сеть, сказать не могу, и надеюсь, вы не подумаете, будто я развел здесь заурядную мелодраму. Кажется, все мои усилия привели к тому, что у меня развилась склонность постоянно оглядываться и проверять, не следят ли за мной. Согласитесь, эта черта объединяет меня с порядочным числом пациентов доктора Остена. Я не верю в силу магии Харкендера, и еще меньше верю в сказочных лондонских вервольфов, и все же, к своему стыду, испытываю некоторые опасения, не привлекли ли мы невольно внимание тех, кто может причинить нам настоящий вред. С нетерпением жду вашего возвращения, уверен, что оно придаст нашим розыскам более зоркий взгляд и острый ум, чем до сих пор был способен обеспечить я.

Весь в предвкушении встречи

Гилберт.

 

 

1

Адское пламя трещит, разбрасывая искры. Они падают на его золотое тело, и каждый раз боль и экстаз умножают его внутреннее зрение. Но все, явленное этому взору — горе и скорбь. Он плачет горькими слезами и жаждет блаженства слепоты.

Недостижимая земля покрыта ранами, рубцами и струпьями. Было мгновение, когда казалось, будто они медленно заживают, и близится долгожданный мир. Но пророческий взгляд видит страшные тени. Земля, как нежный спелый плод на ветви вечности, дала приют гнусным тварям, разрушающим ее изнутри. Они еще завернуты в коконы, и только корчатся под поверхностью, но уже готовые вырваться наружу, изрыгая черных пауков и желтых кошек. Их, укусы смертельно ядовиты, а когти остры, как кинжалы.

Если бы он только мог протянуть исцеляющую руку…

Его сердце бьется в груди мощно и гулко, он чувствует свою внутреннюю силу. Он знает, близится пора разъяренных орлов. Они вновь низвергнутся с неба, оседлав волны астрального света. Снова и снова будут они клевать его печень, дабы напомнить: человек не более, чем прихоть судьбы, и все тщеславие этого создания — лишь смущение духа. Есть время терзать и время травить, время дробить и время драть, время сражаться и время сокрушать.

Сатана смотрит на Бога в отчаянной жажде помощи, но Бог бессилен помочь Своему Творению. Он наделил любое преображение особой, лишь ему присущей логикой, сделал каждый жребий неизбежным, позволил времени и пространству развиваться независимо от Него. Но Он лишь оболочка, лишь образ, лишь Альфа и Омега, Начало и Конец, во веки веков…

Аминь!

Волки бегут. Их мир уже превратился в ледяную пустыню. Один отделился от стаи, и оборотил лик к Сатане. В ярких синих глазах слезы милосердия. Что значат его слезы? Чего достигнет его доблестное сердце?

В пещере улыбается богиня. Она простирает прекрасную руку, чтобы коснуться лица освобожденного узника, погладить его щеку, похитить его глаза и забрать навсегда его сердце…

Дэвид Лидиард проснулся. Или, только подумал, что проснулся, вынырнув из гавани блаженной тьмы, в которой укрывался, закрывая глаза. Он сильно вспотел пока он спал, и чувствовал себя усталым и разбитым. У него было странное чувство, как будто он ослеп от невероятно яркого света, преследовавшего его во сне. Это ощущение, конечно, было иллюзией. Когда он открыл глаза, то в сравнительно скромном утреннем свете, струившемся через иллюминатор, отчетливо видел все окружающие его предметы. И все же прошло не менее трех-четырех секунд, прежде чем он увидел волка.

Серый крупный зверь лежал в дальнем углу каюты. Он был невероятно огромен, но в нем не чувствовалось ничего угрожающего. Волк спокойно растянулся на полу, густая блестящая шерсть плотно прилегала к мощному упругому телу, и хотя голова была поднята и обращена к Дэвиду, так чтобы ярко-синие глаза могли наблюдать за человеком, зубы не сверкали в оскале. Взгляд зверя был мирным и задумчивым, совсем не хищным. Его проведение можно было назвать доброжелательным.

Лидиард с изумлением поймал себя на странной мысли: «Наконец-то свершилось, и надо поглядеть этому в лицо. — думал он. — Теперь безумие выступило из тени, чтобы охватить меня».

На всякий случай, он сильно зажмурился, пытаясь окончательно проснуться и отогнать от себя странное видение. На этот раз, когда он открыл испуганные глаза, рядом был только Пол Шепард, поднявшийся с койки и полностью одетый, озадаченно глядевший на него с участием и заботой.

Не такой уж великой неожиданностью было застать его таким, состояние молодого человека значительно улучшилось за последние несколько дней. Периоды бодрствования стали продолжительней, хотя, до сих пор они приходились на ночные часы. Налицо были явные признаки возвращения разума: пропало выражение изумления и беспокойства на лице, появился осмысленный взгляд, часто слышалось связное бормотание, в котором порой можно было четко различить какое-нибудь английское слово. Лишь вчера Таллентайр высказал мнение, что какая бы хворь ни лишила рассудка бедного Шепарда, теперь она ослабила хватку настолько, и он в любой миг мог снова стать самим собой. Это пророчество, очевидно, сбывалось.

Эти яркие синие глаза, прежде казавшиеся пустыми и невинными, теперь смотрели поразительно властно и внимательно.

— Все кончилось? — Спросил молодой человек, потянув руку и коснувшись плеча Лидиарда. — Сон полностью прошел?

— О, да, — ответил Лидиард с легким смешком. Ему показалось очень забавным, что их странный спутник, еще недавно такой беспомощный, сейчас беспокоится за него. — Я уже снова стал тем, кем был, и больше не в Преисподней. — Он отбросил покрывало, обнажив грудь, а синие глаза Шепарда деликатно уставились в иллюминатор.

— Что это за берег? — Спросил он.

— Северная Африка, — машинально ответил Лидиард. — Мы недалеко от Туниса на пути из Александрии в Гибралтар.

Собеседник кивнул, словно, испытав облегчение от того, что находится в части света, которую знает. Продолжая глядеть на далекий берег, он сказал:

— Там, где когда-то стоял Карфаген, а ныне обитают берберийские пираты.

— Где обитали берберийские пираты, — поправил его Лидиард. — Конечно, еще не перевелись разбойники на дхау , которые ищут добычи среди себе подобных, но «Эксельсиор» — это современное быстроходное судно, а дни пиратства все-таки уже миновали.

— Разумеется, миновали, — мягко отозвался Шепард. — Что было, то прошло, остались только легенды.

Лидиард сбросил влажную от пота простыню и спрыгнул с койки. Как ни странно, ему и в голову не пришло смущаться своей наготы. Вот уже несколько дней он делил каюту с их загадочным спутником, и вполне привык к зрелищу нагого тела соседа. Он без спешки оделся, тщательно, в строгом порядке натягивая на себя одежду. Неприятное беспокойство, вызванное кошмаром, еще не совсем улеглось, и ему требовалось время, чтобы полностью прийти в себя. Облачаясь, Лидиард снова почувствовал на своем лице взгляд ярко-синих глаз, полный напряженного, почти осязаемого любопытства. Он представил себе, как Шепард мучительно пытается вернуть сопротивляющиеся воспоминания, стараясь понять, что же с ним произошло на самом деле.

— Вы Уильям де Лэнси? — Спросил, наконец, молодой человек.

— Нет. — Коротко ответил Лидиард. — Де Лэнси исчез в пустыне к югу от Кины.

— Значит, вы должны быть Лидиардом. Так вы говорите, де Лэнси исчез? А что с Таллентайром и братом Фрэнсисом?

— Таллентайр в соседней каюте. — ответил Лидиард, — А священник мертв. Его сердце остановилось в той же Восточной Пустыне. А вы помните, что случилось с вами, мистер Шепард?

Удивительные глаза смотрели достаточно ясно, но взгляд, казалось, несколько утратил свою твердость в то время, когда, Шепард обдумывал вопрос. Наконец, он покачал головой.

— Нет, — произнес он. — Ничего не помню. Вы не могли бы мне рассказать?

— Мы нашли вас нагого и израненного, — объяснил Лидиард, продолжая упорно заниматься обыденными делами, он позвонил в колокольчик, и потребовал у вошедшего стюарда принести таз и кувшин с водой. — Мы обнаружили неподалеку вашего коня и кое-какие личные вещи. Вы были совершенно беспомощны и полностью потеряли память. Мы взяли вас с собой в Вади Халфа, а затем в Каир и Александрию, как загадочный трофей, чтобы напоминать нам о суровой пустыни.

Это замечание вызвало легкую усмешку и новый вопрос:

— Сколько времени прошло с тех пор, как вы меня нашли?

— Около сорока дней, — ответил Лидиард.

— Я задал вам много хлопот?

— Не очень. Нам удавалось кормить вас и поддерживать в чистоте с минимумом трудностей. Если бы я сам был в беспамятстве, уверен, это создало бы значительно больше затруднений для тех, кому пришлось бы за мной ухаживать.

— Но вы ухаживали за мной, — сказал Шепард. — Я благодарен вам за то, что не оставили меня в каком-нибудь египетском сумасшедшем доме. — Его голос был мелодичен, а дикция очень четкой. Речь его звучала, как у образованного англичанина, но Лидиард не мог отделаться от абсурдной мысли, будто этот язык и эта плоть только маска.

— Сэр Эдвард не желал об этом и слышать, — сказал Лидиард. — Мы знали, что вы не египтянин, и бумаги, которые нам удалось найти, говорили, что вы англичанин. И опять же, ваше появление означало загадку, для разрешения которой он не мог предложить никакой здравой гипотезы. Для человека вроде сэра Эдварда, это все равно, что красная тряпка для быка.

— Конечно, — ровно ответил Пол. — Я прочел одно или два эссе сэра Эдварда.

— Похоже, вы о нас немало знаете, — заметил Лидиард. — А вот мы вообще ничего не знаем о вас, кроме вашего имени. Вы следовали за нами так, чтобы мы не заметили? И если да, то почему?

— Да, я за вами следил. — Откровенно ответил Шепард. — Что до причин… — И тут внезапно умолк, потому что раздался стук в дверь. Когда вошел стюард, выразив некоторое удивление, увидев, что второй пассажир бодрствует, Пол продолжал молчать. Лидиард, воспользовавшись этим, вышел из каюты, и попросил стюарда, пока он будет отсутствовать, сообщить сэру Эдварду Таллентайру, что молодой человек проснулся, вполне бодр, и в состоянии разговаривать. Шепард с готовностью кивнул, и приготовился терпеливо ждать возвращения Лидиарда.

К тому времени, когда Лидиард вернулся, в каюте появился Таллентайр, и уже завязался оживленный разговор. Узнав о том, что Шепард следил за экспедицией, баронет немедленно потребовал объяснений.

— Я следовал за братом Фрэнсисом, — сказал молодой человек. — Он и я… у нас схожие интересы. Мне сказали, что он присоединился к вашей партии, и так я выяснил ваши имена, но в лицо никого не знал. Я надеялся встретить вас в долине, но, кажется, я до нее не добрался. Не знаю, что со мной случилось… Кажется, из моей жизни выпало сорок дней, а то и больше. И еще мне кажется…

Пока Шепард говорил, сбиваясь и постепенно умолкая в явном смущении, Лидиард внимательно наблюдал за Таллентайром. Черты баронета стали резче, а глаза потемнели и смотрели очень подозрительно. Сэр Эдвард, как понял Лидиард, спрашивал себя, не лжет ли молодой человек, и если да, то почему.

— Вы уже заказали завтрак? — Спросил Лидиард, начав умываться.

— Да, — сказал Таллентайр, присаживаясь к столику в ответ на приглашающий жест Дэвида. Шепард сел напротив, и они начали вежливо ждать, пока Лидиард свой утренний туалет. Впрочем, молчание вскоре оказалось непосильным бременем для Таллентайра, и он опять обернулся к Полу.

— Что привело вас в Египет, мистер Шепард? И что навело на след нашего друга священника?

— Полагаю, что я в своем роде любитель старины, — ответил молодой человек, — Как и священник. У нас обоих были причины думать, что в этой долине можно найти кое-что любопытное, столкнуться с чем-то необычным. Казалось, что там вот-вот должно что-то произойти.

— Вы изъясняетесь весьма туманно, — заметил сэр Эдвард. — Не могли бы вы сказать нам точнее, что имеете в виду?

Некоторое время оба собеседника пристально смотрели друг на друга. Наконец, синеглазый сказал:

— Кое-что я могу вам рассказать. Другому человеку, боюсь, вы не поверите. Я благодарен вам за помощь, которую вы мне оказали, но на кон поставлено гораздо больше, чем просто плата за гостеприимство. На нас напали в этом долине, не правда ли? Что-то явилось, чтобы ударить по всем нам, по каждому. Со всем подобающим уважением, сэр Эдвард, не думаю, что вы поверили бы мне, если бы я, я стал гадать, что это было.

— Дэвида укусила змея, — сухо сказал Таллентайр. — Что сталось с де Лэнси, я сказать не могу. У Мэллорна не выдержало сердце. Возможно, приступ был вызван страхом, но ни я, ни кто-либо другой не может сказать этого наверняка. Что до меня, то, возможно, я подвергся нападению какого-то страшного ночного хищника. Так, по крайней мере, мне показалось. Пожалуй, я был бы рад узнать, что это правда, тогда я смог бы лучше доверять своему восприятию, чем был способен последние сорок дней. Но сохраняется также вероятность, что мне кое-что померещилось, и виденное мной лишь порождение моего воображения и буйной фантазии… Тварь из бреда и кошмара. Прошу вас, не думайте о том, во что я могу или не могу поверить, мистер Шепард. Поверьте, я знаю себя я и готов принять истину, какой бы она не казалась абсурдной на первый взгляд. Я очень хочу услышать ваш рассказ о том, что же обрушилось на нас в этом забытом Богом месте. Даже если это окажется сплошной выдумкой, я это выслушаю и постараюсь понять. И скажу вам откровенно, что мне не очень нравится ваше небрежное заявление о вещах, которые вы не можете открыть.

Это была весьма невежливая речь, но Лидиард рад был ее услышать, и хотел внимательно понаблюдать, какой она вызовет отклик. Но тут их снова прервали. Стюард принес завтрак и надолго задержался для того, чтобы основательно и степенно заняться расстановкой приборов, распределением салфеток. Он аккуратно, без лишней спешки, как и подобает в приличном обществе, раскладывал по тарелкам еду и разливал по чашкам кофе, пока нетерпеливый Таллентайр не приказал ему удалиться.

Пол Шепард приступил к еде, точнее, набросился на нее, как голодный хищник. Это вызывало удивление, ведь до сих пор, пока он был в беспамятстве, его хорошо кормили, и он не выглядел слишком худым и оголодавшим. И как бы ни жаждал Таллентайр поскорее услышать ответ на свой вызов, ему поневоле пришлось набраться терпения. Мистер Шепард не произносил ни слова, пока не уничтожил свою порцию. И прошла четверть часа, прежде чем он согласился отставить, наконец, свою кофейную чашечку и заговорил.

— Я немало вам обязан, сэр Эдвард, — сказал он — И очень сожалею о том, что не смогу рассказать вам все. Но даже если бы посмел, вы не получили бы полной картины произошедшего, потому что очень многого я не знаю и сам. И боюсь, то, что приключилось со мной, имеет целью воспрепятствовать умножению моих познаний по сравнению с теми, которыми я обладал прежде. Я не смогу надолго остаться в вашем обществе, но было бы нехорошо, если бы я исчез, не поблагодарив вас и не сказав ни слова о том, что мне известно. Я не уверен, поверите ли вы моим словам, но, я безмерно признателен за все, сделанное вами для меня, поэтому расскажу, все что смогу. А вы вольны составить свое мнение о том, насколько я в своем уме.

Я направился в долину, где вы меня нашли, по той же причине, что и монах, называвший себя Фрэнсисом Мэллорном и принадлежавший к обществу, называющему себя Орден Святого Амикуса. Мы оба намеревались посмотреть, что пробудилось в недрах этих древних развалин, и выяснить, насколько оно опасно. Это вновь сотворенное создание, подобных которому не видели на земле несколько сотен лет, и я не знаю, почему Создатель поднял его из долгой спячки, в которой оно так неплохо себя чувствовало. Мне кажется, это не злобная тварь, и вряд ли она напала на нас с намерением убить. Я думаю, Она, скорее всего, сочла этот мир странным и незнакомым местом и, просто отозвалась на это бурным смятением.

Таллентайр никак не реагировал на это заявление, и Лидиард воспользовался случаем сказать:

— Значит, оно действительно неопасно, это существо?

— Оно намного опасней, чем вы могли бы себе вообразить, — сухо ответил Шепард. — Из-за мощи, которой оно обладает и из-за того, что оно точно новорожденный младенец в мире, весьма отличном от того, который знало прежде. Вероятно, в нем нет врожденной ненависти к миру людей, но если привлечь его силу для какой-либо разрушительной цели, оно может вызвать великий хаос.

— Значит, вы утверждаете, что там действительно было некое существо ? — Спросил Таллентайр, словно, упрямо решив делать только один шаг за один раз.

— Оно там было, — подтвердил молодой человек. — Вы видели его и чувствовали его присутствие. Это был не мираж и не галлюцинация.

— Мне показалось, было, что я действительно видел его, — признался Таллентайр, — Но не мог в это поверить, даже когда чувствовал его присутствие. При всей широте взглядов, я не могу допустить существование реального живого Сфинкса, и, несмотря на ваши уверения, я все еще колеблюсь.

— Ваши колебания — это ваше дело, — сказал собеседник. — Я не горю желанием обратить вас в новую веру. Могу только рассказать вам, что случилось, и даже готов признать, если вы желаете, что могу быть полностью неправ. Никто не защищен от заблуждений, и у меня больше причин, чем у многих, знать, насколько порой обманчива видимость. Продолжать?

— Разумеется, — сказал Таллентайр. — Настоятельно вас прошу, скажите мне, если можете, откуда взялось это загадочное существо.

— Оно было сотворено в тот миг, когда вы его впервые увидели. Вероятно, это не первое существо, которое вызвал к жизни его Творец, потому что змея, которая укусила Лидиарда, тоже могла быть его орудием. И если это так, то в кровь ему попал не обычный яд. Жива ли ныне эта тварь, сказать не могу, но если да, то она может уже не иметь того фантастического облика, в котором предстала перед вами. Думаю, что сам этот образ почерпнут из вашего сознания, или из сознания священника. Если она и сейчас бродит по земле, вероятно, у нее теперь обычное непримечательное человеческое обличье, потому что по каким-то причинам именно она сейчас имеет особое значение для мира.

— Я никогда ничего не слышал ни о каком Святом Амикусе, — произнес баронет, переходя к новому вопросу. — И от Мэллорна не слышал этого имени.

— Как немалое число других святых, Амикус — порождение легенды. — ответил молодой человек, — Хотя, легенда уже давно забыта всеми, кроме немногих приверженцев. Говорят, что один святой отшельник, который жил в Греции вскоре после смерти Христа, подружился с сатиром. Этот сатир помогал ему в милосердных трудах, защищал от многочисленных врагов и, в конце концов, обратился в христианскую веру. За это он вместе со святым был вознесен на небо в общество праведников и великомучеников, а звали его Амикус.  Брат Фрэнсис не упомянул бы этого имени, поскольку его Орден тайный, скрытый и от Рима и от всего мира.

— И вы хотите, чтобы я поверил во все эти сказки? — С ледяным спокойствием спросил Таллентайр. — Мне надо только признать, что такой Орден может существовать, или я должен принять, что святой действительно был сатиром?

— Легенда часто так же надежна, как и память, — произнес Шепард без сколько-нибудь заметной иронии. — Но существовал сатир-святой или нет, вас беспокоить не должно. Поверьте, я не христианский философ, и не собираюсь наставлять вас в теологии, не интересующей ни меня, ни вас. Мне просто известны некоторые факты, которые вы можете принимать или не принимать. Я только хочу подчеркнуть, что Амикус был принят как символ сообществом христиан-неоплатоников во втором столетии. Как и многие из образованных обращенных того времени, они стремились, задолго до Фомы Аквинского, примирить догматы веры с мудростью классических философов. Их объявили приверженцами гностической ереси. Последователи Святого Амиукса сохранили свои тайные знания до наших дней. Они верят, что им известна истинная история мира, а не искаженная, записанная в Библии. Им кажется, что только они обладают особыми достоверными знаниями о природе и настоящем предназначении человека. В средние века это общество обращалось к алхимии и ритуальной магии, традиции которых тоже бережно сохранялись Орденом. Наряду с другими гностиками, адепты Амикуса, считают, что, когда божественная искра души обретает плотскую оболочку, она слепнет, и душа впадает в некое квазисомнамбулическое состояние. Мир видимостей, то есть, обыденный материальный мир, не есть, на их взгляд, истинный мир, сотворенный Богом. Этот мир меньше, и создан меньшими творцами, развращенными и невежественными. Эти меньшие творцы, которых, как принято считать, семь, по аналогии с семью планетами, управляют, по мнению братьев, материальным миром, и как хищники охотятся за невинными человеческими душами, стремясь помешать им воссоединиться со Светом Небесным.

— А не ответите ли вы на другой вопрос, — вновь заговорил Таллентайр, — Уж не один ли из этих семи творцов недавно пробудился, сладко проспав много веков в древних песках Египта?

— Несомненно, как раз это и сказал бы вам брат Фрэнсис, если бы счел подобающим нарушить клятву. — незамедлительно отозвался молодой человек, — Но Орден Святого Амикуса не одинок в убеждении, что хранит правдивейшую историю мира. Есть множество других историй, сохраненных в письменных источниках или в человеческой памяти, и во всех проводится мнение, что мир видимостей — лишь тень иной более высокой реальности, уязвимой для вмешательства тех, кто обладает творящей мощью. Верования Ордена — это только один из множества искаженных образов минувшего, не лучше и не хуже большинства.

— И почему эти верования привели Мэллорна в Египет и довели до гибели? — Спросил баронет.

— Орден является милленаристским, и ждет конца света, который предсказан в Откровении. Братья верят, что Христос вернется как искупитель, чтобы преобразовать мир в истинный рай, и считают, что это возвращение будет подобно славному военному походу, во время которого злобные создатели материального мира окажутся сокрушены. Их Христос — это чистый дух, который не снизошел бы до настоящего воплощения в человека. Он мог принять человеческий облик только для того, чтобы быть ближе и понятней невежественным, темным людям, не способным к восприятию абстрактных идей и образов. Слишком сильно влияние мелких творцов, слишком многие верят в реальность видимого мира. Братья Ордена Св. Амикуса верят, что второе пришествие Спасителя последует за появлением в мире Лжехриста, созданного мелкими творцами, это будет последним отчаянным ударом ангелов зла. Они постоянно несут дозоры, высматривая Антихриста и его прислужников, ищут знаки близящегося конца.

Думаю, в глазах брата Фрэнсиса существо, которое вы видели, было создано падшим ангелом и могло прийти в мир, чтобы сыграть роль Антихриста. Мэллорн мог верить, что праведность убережет его от опасностей, если он отправится искать эту тварь, но, кажется, его убеждения не выдержали решающего испытания.

— Несостоятельность религиозных людей, как раз в том и состоит, что они ставят произвольную веру на место обоснованного убеждения. — произнес Таллентайр тихим голосом, почти шепотом, — Мне грустно думать, что человеческое сердце может остановиться из-за такой мелочи, как утрата веры. С другой стороны, человек науки всегда должен желать, чтобы его заблуждения были опровергнуты свидетельством его чувств и разума. Открытый ум требует отважного сердца.

— Рад это слышать, — сказал Шепард. — Но, правду говоря, сэр Эдвард, вы прошли не очень суровую проверку. То, что случилось с вами в пустыне, и то, о чем я только что вам рассказал — лишь малая толика тех знаний, которые смогут по-настоящему изменить ваш взгляд на мир. Но, боюсь, ваш друг сейчас в опасности, ум его так же открыт для познания нового, а сердце так же отважно, как и у вас, у него отравлена душа. Этот змеиный укус еще даст о себе знать. Вас Дэвид, ждут тяжкие испытания.

С этими словами Пол Шепард повернулся к Дэвиду Лидиарду с таким выражением сострадания в ярко-синих глазах, что у Лидиарда заледенела в венах кровь.

 

2

Лидиарда совершенно не волновало то, о чем рассказывал Пол Шепард до того самого момента, когда молодой человек столь живо и образно заговорил об угрозе, нависшей над самим Дэвидом. Вся эта болтовня о пробуждающихся творцах и еретиках-гностиках не оставляла в его голове никакого видимого следа, так бывает, когда волны, расходящиеся от лодки, мгновенно исчезают с поверхности воды. Это всего-навсего эхо странных событий, произошедших в долинке к югу от Кины. Правда это или нет, он не считал сколько-нибудь важным. Но когда разговор зашел о его тревожном болезненном состоянии, он испытал неожиданно сильное ощущение опасности.

Лидиард мало рассказал Таллентайру о своих бедах и невзгодах. Этому закоренелому реалисту и прагматику человек, который не может твердо противостоять кошарам, казался истеричным глупцом, а у Дэвида имелись все основания желать, чтобы опекун продолжал придерживаться о нем хорошего мнения. По этой причине всякий раз, когда Таллентайр замечал, что с ним что-то неладно он бодрился и делал вид, что эти досадные следствия укуса — пустяки, не заслуживающие внимания. Порой он рассказывал содержание своих видений, иногда жаловался на странную готовность своего грезящего я отождествлять себя со страдающим и невинным Сатаной, но всегда делал это с демонстративным презрением, предполагающим, что все это глупости, недостойные серьезного внимания. Правда, наедине с собой он рассматривал свой опыт совсем иначе, пытаясь понять, возможно ли, чтобы человек оказался одержим злым демоном, который терзает его дикими фантазиями. Эти мысли приходили все чаще, как ни пытался он отмахнуться от них.

Лидиард действительно чувствовал себя так, будто у него отворилось некое удивительное внутреннее око, взгляду которого теперь безжалостно были открыты все его мысли, чувства и воспоминания. Хуже того, он порой ощущал, что этот странный внутренний взгляд устремлялся наружу. Дэвид не мог объяснить, что происходит с ним, какие процессы заставляют его смотреть на мир иначе, чем прежде. Это чуждое сверхчувственное восприятие замутняло сознание Лидиарда. Дэвид подозревал, что если бы он только потрудился сосредоточить свои усилия, этот магический внутренний взгляд, тайные мысли других людей могли бы открыться для наблюдения так же, как и его собственные мысли. Лидиард с ужасом ожидал, что скоро действительно настанет срок, когда он начинает видеть скрытое от человеческого глаза. Страх вызывало не то неведомое, что могло бы обнаружиться в сознании других людей, больше всего его беспокоило, как отразятся на нем эти открытия. И все-таки, он не верил, что лишился ума, но боялся, что безумие подстерегает его и может одолеть, если твердость его воли будет и впредь размягчаться или сотрясаться от жуткого груза нежеланных откровений.

И поэтому, когда Пол Шепард поглядел с искренним сочувствием и ясным пониманием его беды, Лидиард испытал глубокое потрясение, в котором слились в тесных объятиях страх и надежда. Сорок дней он думал о загадке Таллентайра, как о чем-то увлекательном, но второстепенном. Это был способ отвлечься от личных горестей и мрачных размышлений. Но ему и в голову не приходило, что это — другой побег того же страшного и загадочного посева. Теперь ему внезапно стало очевидно, какого дурака он свалял. Он проклял себя за то, что был так беспечен, и прозрел, лишь уткнувшись носом в лужу. Только сейчас стало ясно видно то, что с самого начала лежало на поверхности: его состояние едва ли не самая суть тайны, и выздоровление зависит от разрешения всей головоломки.

Однако, несмотря на все это, Лидиард ничего не сказал в ответ на замечание Пола Шеппарда. Таллентайр все еще сидел рядом, и Лидиард не допускал мысли о том, чтобы признаться во всей глубине своего отчаяния при человеке, дочь которого он любил. Таллентайр тоже не счел необходимым уточнять, что имел в виду Шепард. Он просто пропустил мимо ушей упоминание об отравленной душе Лидиарда, сочтя это пустой риторикой. Вместо этого баронет перешел к новым вопросам, волновавшим его: «Если вы не разделяете тревоги отца Мэллорна насчет пришествия Зверя из Откровения, что вам понадобилось в долине? И как вы оба узнали о том, что там происходит что-то достойное внимания?»

Словно сквозь сон, Лидиард слушал ответы Пола, но мог только отложить их в своей памяти для дальнейшего отклика.

— Тот, кто создал меня, не оставил мне иного выбора, кроме заботы о других его творениях, — сказал Шепард слегка насмешливым тоном, свидетельствующим о том, что он прекрасно знает, как странно звучит это заявление. — Его вдруг стала весьма тревожить участь рода человеческого. Он повелел мне, да так, что неповиновение исключалось, быть другом и защитником людей, какие бы силы им ни угрожали. То ли существо, пришествие которого предсказывает Апокалипсис, возникло из гробницы, или иное, его прибытие в мир надлежит считать недобрым знаком. А как я узнал о пробуждении творца… Могу только сказать, что у меня есть свои способы, вы, пожалуй, вряд ли готовы признать их действенность. Несмотря на то, что мир так основательно изменился с тех пор, как был сотворен, еще может вершиться магия, даже людьми с холодной душой. И есть те, кто нынче имеет человеческий облик, но отличен от людей, чьим грезам порой следует доверять. Они видят будущее.

— Это все темные речи, — пожаловался Таллентайр, — вроде тех, что я слишком часто слышал от людей, претендующих на эзотерическую мудрость. Англия полна шарлатанов, которые на всех углах твердят, будто могут беседовать с мертвыми и получать сведения о будущем, но думаю, они все мошенники и фантазеры.

— Мертвые, увы, мертвы, — признал его собеседник. — А те, кто так усердно пытается расслышать их голоса, обмануты ложной надеждой. Так же, как и многие из тех, кто страстно желал бы оказаться наследником древней мудрости, готовы наивно верить в то, что уже нашли ее. И все же путь боли не закрыт полностью, даже для людей. А ведь еще есть Другие, чей внутренний взор не ясен и тверд. Если я скажу, что не вправе говорить о них более прямо, вы подумаете, это просто очередная мистификация, но тем не менее, так оно и есть. Кое-кто счел бы, что я и так уже сказал слишком много, но у меня есть причины поведать вам ту часть правды, которую я решился открыть.

— И каковы же причины, не скажете? — Едко спросил Таллентайр.

— Чем бы ни была в действительности тварь, которая на вас напала, и каковы бы ни были намерения ее творца, она сейчас разгуливает на свободе. Если она опасна, то вы в большей беде, чем другие люди, и воля Махалалеля не позволит мне оставить вас без защиты. Если вы намерены и дальше разбираться в этом деле, а я не могу поверить, что человек, вроде вас, вдруг взял бы и бросил его, то вы заслуживаете той информации, какую сможете переварить. Если пробуждение этого творца — дело рук какого-то человека, преуспевшего в тайных науках, то это действительно весьма опасно. И я прошу вас отныне быть очень осторожным и остерегаться его. Если этот человек лишь орудие, то тот неведомый, кто им руководит, еще опасней. У вас, сэр Эдвард, нет никакой силы, кроме силы разума, и единственный способ, каким я могу попытаться защитить вас от вероятных последствий вашего любопытства, это поделиться с вами своими знаниями. Это-то я и сделал, а верить мне или нет, решать вам одному.

— Я, конечно, в долгу перед вами, — сказал Таллентайр. Но Лидиард видел, что баронет недоволен, так как счел все сказанное вздором. Было достаточно ясно, что теперь приведена в действия вся батарея скептических подозрений Таллентайра. Со своей стороны, Дэвид мог только, молча смотреть на красивое лицо молодого человека, всем сердцем поддерживая его усилия убедить баронета в истинности своих слов.

Внезапно Шепард резко отвернулся от них.

— Если вы меня простите, — сказал он, — мне надо немного отдохнуть. Я все еще не вполне здоров, и мне хотелось бы уснуть. Не беспокойтесь, я не настолько плохо чувствую себя, и не дойду до прежнего жалкого состояния. Обещаю, мы снова поговорим, но теперь… Должен попросить извинения.

Таллентайр не стал требовать продолжения разговора, но проворно встал и выразил свое согласие излишне театральным поклоном.

— Возможно, нам обоим требуется время, чтобы обдумать то, что стало сегодня известно, — сказал он. — И, боюсь, Дэвид тоже еще немного страдает от своего недуга. Мы выйдем на палубу и продолжим беседу там, до тех пор, пока солнце не поднимется так высоко, что жара станет невыносимой, и не загонит нас обратно в каюты.

Лидиард позволил баронету вывести себя на свежий воздух, но у дверей растеряно оглянулся, ища поддержки, и встретил сочувственный взгляд странных льдисто-синих глаз.

* * *

Как только двое путешественников удобно устроились в парусиновых креслах на затененной палубе, Лидиард спросил баронета, что тот думает об их пробудившемся госте. Казалось, Таллентайр только и ждал вопроса, чтобы начать беседу.

— Весьма примечательная личность, — рассудительно ответил он. — Но во всей этой бредовой мешанине ничтожно мало того, что можно было бы назвать честным объяснением. Сплошной словесный треск и увиливания. Должен сознаться, я искренне надеюсь, что когда у него будет время подумать, он состряпает байку получше этой.

Лидиард подыскивал подобающие дипломатические выражения, чтобы задать следующий вопрос, и наконец сказал:

— Как вы думаете, есть ли вообще правда в том, что он нам рассказал? Он сам искренне в это верит?

— Не могу сказать наверняка, но думаю, это самая простая из вех загадок, которые он нам задал. — ответил его опекун, — Мы живем в эпоху самозваных магов, розенкрейцеров, медиумов и масонов. Хоть пруд пруди тех, кто утверждает, будто слышит голоса мертвых, или притягивает мощь таинственных божеств. Простое недоверие плохой помощник в обращении с такими явлениями. А наш новый друг довольно ловко и умело дразнит нас, откровенно не желая заботиться о том, верим мы ему или нет. Он вызывает нас на откровенность, и морочит бойкими и замысловатыми выдумками, но в одном отношении он прав. Если мы хотим продолжать эту странную игру, неожиданно обрушившуюся на нас и застигшую врасплох, то должны постараться отложить в сторону наши стойкие материалистические убеждения, хотя бы ненадолго.

— По крайней мере, он кое-что рассказал о таинственном отце Мэллорне, — заметил Лидиард. — Он не знал о кольце, которое мы нашли, а инициалы на нем действительно могут означать Орден Святого Амикуса.

— Мы не знаем, видел он кольцо прежде или нет. — уточнил Таллентайр, — Он сам признался, что прибыл в Египет, идя по тому же следу, по которому шел священник. Но я не вижу ничего занятного в том, что какое-то сообщество еретиков дожило до нынешних дней, ведь догмы традиционной церкви от этого не кажутся менее вздорными. — Он помолчал, видимо, напряженно размышляя о недавнем разговоре.

— Как вы намерены с ним поступить? — Спокойно спросил Лидиард.

— Не моя задача что-либо решать теперь, когда он пришел в себя, — сказал баронет. — Пусть идет своей дорогой, как и куда ему угодно. С другой стороны, предполагаю, что мы будем наслаждаться его обществом, по меньшей мере, до тех пор, пока не пристанем в Гибралтаре.

— И это будет наслаждение? — Удивился Лидиард. — Мне показалось, что он начал вас раздражать.

— Есть некое мозахистское наслаждение в том, чтобы тебя раздражали, — игриво заметил Таллентайр. — Иногда он высказывает весьма интересные идеи. И даже если он просто глупый фантазер, он занимает мои мысли. И, в конце концов, что-то случилось в той долине, и стоило жизни одному человеку, а, возможно, и двум.

— Но вы раз и навсегда отказываетесь признать, что тварь могла быть настоящей, несмотря на то, что видели, — с демонстративным безразличием произнес Лидиард. — И если этот человек будет настаивать, на своем, доказывать ее реальность, вам, несомненно, трудно окажется найти общий язык.

— Надеюсь, я не такой упрямец, — сказал Таллентайр. — В любом случае, нам надо в этом разобраться. Мы видели то, что видели, и это было на самом деле довольно странно. Но, конечно, нас разделяет целая бездна. Я могу допустить, что видел реальное существо, имеющее сходство со Сфинксом. Это предположение дает повод продолжить наш разговор. Но принять всю эту болтовни о творцах — выше моих сил. Я категорически не могу согласиться с тем, что мир, о котором я кое-что знаю, только видимость, и история этой видимости, такая же выдумка, как и бредни монахов Святого Амикуса. Если видимое настолько недостойно доверия, то как же люди вообще могут что-то планировать? Что делает нас рациональными мыслящими существами? Способность видеть свою выгоду, а это предполагает, что мы способны планировать и учитывать последствия наших действий. Все эти расчеты основываются на нашем понимании того мира, который мы видим, и в котором живем, на знаниях о том, каким он был прежде. Если наши представления о нем ложны, как мы можем объяснить продолжительный успех наших расчетов и планов? Это, как ты, конечно, понимаешь, доказывает ту истину, что человеческий разум преуспевает. Хотя бы в деле упорядочивания жизни и обеспечении морального и технического прогресса.

Эта речь помогла, наконец-то остудить разгоряченный ум Лидиарда, она представляла собой возврат к стилю беседы, давно и основательно знакомому, Дэвиду частенько доводилось слушать, как Таллентайр излагает свои взгляды. И это позволило Лидиарду вернуться на привычную почву гипотетической дискуссии.

— И все же, когда вся Европа безоговорочно верила в догматы церкви, которые вы теперь расцениваете как ложные от начала и до конца, был же какой-то порядок в делах людей, было рациональное действие, и был прогресс. — услышал он свои слова, — Ведь и просвещение, которым вы так гордитесь, родилось из невежества и заблуждения.

Таллентайр улыбнулся впервые с тех пор, как завязалась беседа.

— Принимаю это как комплимент, — сказал он, — Ты пытаешься привести меня в замешательство риторикой, и я воображаю, что у тебя был умный учитель дома, не хуже, кажется, чем те, которых ты встретил в Оксфорде. Ты, конечно, прав, ложная вера не становится непременно барьером прогрессу. Но я настаиваю, что эволюция интеллекта имеет место, вопреки ложной вере, а не благодаря ей. Если бы церковь не препятствовала распространению идей Гиппократа и Птолемея, только из-за того, что они противоречат ее учению, насколько скорее мы могли бы получить научную медицину и научную космологию, которые лишь теперь всплывают на поверхность, являя людям смелые, но так долго не признававшиеся догадки?

Лидиард испытал искушение указать, что ошибочность космологии древних не помешала жрецам Египта применять свои астрономические таблицы для предсказаний разливов Нила, а церкви пересматривать календарь, но он сдержался.

— Значит, мы отнесемся к этому делу, как к интеллектуальной игре? — Спросил он вместо того. — Это лишь забавное безумие, несмотря на то, что один человек умер, а другой бесследно исчез с лица земли, и сами мы, похоже, оказались на волоске от смерти?

— Ошибаются те, кто думает об играх, как о чем-то легком и забавном. — трезво ответил Таллентайр, — Многие отдали жизнь из-за страсти к игре, будь то преследование большой дичи, карты или рулетка. Есть элемент комедии и балагана в самых торжественных наших предприятиях. В заседаниях судов и в ведении войн. Блистательная британская империя это, в конце концов, тоже вид игры, осуществляемой по писаным и неписаным законам. Это маскарад в забавных и прихотливых костюмах. Если бы мы не подверглись такой смертельной опасности, я бы выкинул все это из головы. Но я пострадал и хочу знать, как и почему. И если мне придется слушать россказни о воображаемых Антихристах для того, чтобы установить истину… ладно, пускай.

— И вы ожидаете того же и от меня, — уныло добавил Лидиард.

— Не изображай передо мной никчемного человека, Дэвид, — сказал Таллентайр. — Я тебя знаю как облупленного. Ты не сможешь махнуть на все рукой. Тебе ведь тоже хочется узнать, как вышло, что ты стал жертвой этих кошмаров. Я уверен, ты не меньше моего жаждешь объяснения. Не сомневаюсь, ты не оставишь попыток добраться до правды, даже если бы я этого пожелал.

Лидиард подумал, что сэр Эдвард намного ближе к действительности, чем догадывается.

* * *

Позднее Лидиард вернулся в каюту. И даже не удивился, обнаружив, что Пол Шепард не спит. Молодой человек явно ждал его, желая поговорить наедине. Лидиард понял, что нет смысла оттягивать разговор.

— Расскажите мне, — попросил он, — что со мной случилось, когда меня укусила змея.

Кажется, Шепард испытал облегчение, услышав столь прямой вопрос.

— Это нелегко объяснить, — сказал он. — И то, что я знаю о вашем состоянии, только выводы, основанные на весьма скудных свидетельствах. Как я понял, у вас бывают бредовые видения?

Лидиард кивнул.

— Возможно, вы чувствуете, что одержимы неким чуждым началом?

— Это в точности то, что я чувствую, — скорбно подтвердил Дэвид. — Уж не собираетесь ли вы сказать мне, что это правда?

— Определенным образом, да. Существо, которое сотворило зверя, напавшего на Мэллорна и сэра Эдварда, проникло в вашу душу своей малой частицей. Именно укус змеи помог ему в этом. Если принять, что дьяволы и демоны в действительности существуют, это существо можно считать одним из них. Но вам не следует слишком тревожиться, его с таким же правом можно назвать и ангелом. Оно — не зло в буквальном смысле слова. Можно сказать, что оно подобно Сатане христиан хотя, этот образ сильно искажен людской ненавистью.

— В моих видениях, я часто видел Сатану в преисподней, и думал, что, каким-то образом, это я сам. — неохотно признался Лидиард, — И, поверьте, мне все казалось, что он неверно понят.

— В грезах порой есть правда, — сказал Шепард. — И в тех, которые видели вы, может быть больше правды, чем в большинстве других. Но этого недостаточно, чтобы им безоговорочно доверять. Все, что вы видите, пропущено через призму ваших взглядов, верований и страхов. Люди, ищущие прозрения, часто забывают об этом. И потому многие достигли умножения тех темных страхов и тщеславных надежд, с которых начинали. Это справедливо и для святых, и для сатанистов. Никогда не идите навстречу своему скептицизму.

— Меня можно вылечить? — Спросил Лидиард с твердой решимостью, дойдя, наконец, до главного. — Если я действительно одержим, возможно ли изгнать то, что внутри меня?

— Его нельзя заставить уйти, — ответил Пол тоном, дающим понять, что ему искренне жаль, сообщать такие дурные вести. — Оно может отпустить вас в свое время, но не обязательно.

— Вы считаете, что я ничего не могу сделать?

— Это зависит от того, что намеревается с вами делать то существо, которое вторглось в вашу душу. Вероятнее всего, это произошло потому, что ему необходимо собрать сведения об этом мире. И оно использует вас, как инструмент познания, стремясь узнать все то, что знаете вы, увидеть то, что видите вы. Это существо пребывало в бездействии очень долго, и мир, в котором оно пробудилось, весьма отличен от его мира. У него есть сила и разум. Но еще не настало время использовать их в полную мощь. Скажем так, сейчас оно занято невинной борьбой за понимание того, что стало с миром. И ему еще предстоит понять, что же представляет собой оно само. Не верю, что это Сатана или Зверь из Апокалипсиса. Но это не означает, что я знаю его, или понимаю значение этого пробуждения. Не могу и представить, насколько оно могущественно. Могу лишь с уверенностью утверждать, цепь событий, которая привела к его пробуждению, началась в Англии, и вероятно, разгадку тайны надо искать там. Если я когда-нибудь смогу понять, что в действительности происходит, то сумею в дальнейшем вам помочь. Не исключено даже, и вы сумеете помочь мне. Не отчаивайтесь, если вдруг потеряете меня, я непременно приду к вам снова, когда смогу. Но вы должны остерегаться некоторых других, объявивших себя врагами человечества, а также опасаться человека, к которому неизбежно приведет сэра Эдварда его расследование.

— А похоже на то, что мы вас потеряем? — Спросил Лидиард.

— Очень похоже. — признался тот. — Я и сам могу быть в опасности, ведь сорокадневный сон разума, как вы понимаете, не принес мне никаких преимуществ. Но я ваш друг и приложу все силы, чтобы помочь вам избавиться от вашего несчастья. К сожалению, сейчас я ничего не могу для вас сделать. Увы, мне кажется, вы скорее, чем я можете открыть, чем стало в течение своего многовекового сна это существо, избравшее вас орудием, и как оно может применить свою мощь теперь, когда проснулось.

— Вам безумно по нраву это словечко «Увы», — заметил Лидиард. — И вы до отчаяния туманно говорите о том, каковы возможные намерения этого ангела или демона. Так есть у него сила вызвать конец света, как верит гностическое братство Мэллорна?

— Честно отвечу, не знаю, — ответил тот. — Сомневаюсь. Все, известное мне об этом племени, внушает надежду, что время могло лишить его части его мощи, пока оно спало, и ему совсем не захочется попусту тратить оставшуюся. Но я не смею полностью полагаться на это. Оно могло пробудиться и для того, чтобы учинить разрушение. Или чтобы стать незадачливой добычей какого-то иного существа его племени, которое сможет его подстеречь и использовать, но я не хочу говорить слишком много. Все, что я скажу, услышите не только вы, но и это существо, уловившее вас в свою паутину. Я только молю вас быть осторожным, сильным и терпеливым.

«Что за славный совет!» — Подумал Лидиард. — «Я пришел к нему за утешением, а он удваивает мои страхи. Раньше я боялся только того, что могу свихнуться, а теперь получается, надо больше бояться, а вдруг да и не свихнусь».

—  Если вы правы, то я, его доброго, действительно проклят. — мягко сказал он, — Или, как минимум, обречен узнать, что случается с людьми, которые попадают в лапы живых богов. Я бы уж предпочел ничему такому не верить, если бы мог.

— «Мы для богов, что мухи для мальчишек», — процитировал Шепард. — «Они нас убивают для забавы». Хотел бы я сказать вам, это неправда, но когда существа с мощью богов в былые времена ходили по земле, они, конечно, без колебаний уничтожали простых смертных… Были среди них и те, которые верили, что в истреблении рода людского ничего дурного нет. Но были и другие, которые думали иначе, и вполне возможно, как раз они-то и правы. В людях с холодными душами есть то, что сделает их однажды более могущественными, чем когда-то были боги. И, в отличие от богов, они не обречены уничтожать самих себя своей творческой силой. В вас нет магии, Дэвид, но вы не бессильны и не беспомощны, и я прошу вас всегда это помнить.

Лидиард уныло поглядел на него.

— Да кто же вы? — Спросил он. — Я ни на миг не поверил, что Пол Шепард ваше настоящее имя, и вы один из тех чудаков-мистиков, за какого принимает вас сэр Эдвард. Вообще-то… — Но тут он умолк, неспособный сказать больше.

— Вы правы, — ответил его синеглазый собеседник. — Это имя просто взято мной для удобства. Оно могло быть любым другим, это не имеет значения. Это же касается и того спектакля, который я разыгрываю перед сэром Эдвардом. Но я не смею говорить вам, кто я и что, если ваш внутренний взор еще не позволил вам это увидеть. Могу только предупредить вас, а придадите вы этому значение или нет, как вам угодно. Остерегайтесь той твари, когда повстречаетесь с ней вновь, и неважно, какой у нее будет вид. Остерегайтесь человека, который посетил долину до вас, и который смеет встревать. И остерегайтесь лондонских оборотней, называемых вервольфами, они уже сейчас знают столько же, сколько и я, может быть, даже больше.

 

3

Когда Лидиард проснулся на следующее утро, он увидел, что нижняя койка пуста. Вероятно, подумал он, Пол Шепард просто живет не по часам. Но когда тот не вернулся, Дэвид с сэром Эдвардом предприняли осторожные, но тщательные поиски. Довольно скоро выяснилось, что их недавнего спутника нет на судне. Дальнейшие расследования показали, что и его скромное имущество исчезло из трюма, где хранилось.

Лидиард не мог допустить мысли безумной попытке добраться до берега Африки вплавь. Но до берега было не более четырех-пяти милях, а неподалеку немало других судов, и Таллентайр предположил, что их недавний гость все-таки решился на этот опрометчивый поступок. В сущности, баронет казался совершенно не озабоченным исчезновением Шепарда. Словно его исчезновение только подтвердило подозрения насчет честности этого человека. Лидиард, напротив, сильно переживал потерю, не потому, что поверил всему сказанному, но из-за того, что Шепард как-то объяснил его тайный недуг, подал надежду на исцеление. Несмотря на нежелание верить, в свою одержимость, он постепенно стал находить эту мысль менее удручающей, чем ее очевидную альтернативу — безумие. Страх Лидиарда перед сумасшествием был настолько велик, что одержимость, теперь казалась спасительной соломинкой, за которую он жаждал ухватиться.

«Эксельсиор» продолжал медленно двигаться к Гибралтару, где их ждали два письма от Гилберта Франклина, пролившие новый свет на все происшедшее. Теперь даже Таллентайр начал сожалеть, что Шепард теперь вне досягаемости, и с ним невозможно поговорить начистоту.

Таллентайр прочел оба письма одно за другим, передавая их Лидиарду по мере прочтения. Реакция Таллентайра, как всегда, была внешне прохладной и задумчивой. Лидиард, наоборот, был сильно возбужден, и только врожденная вежливость сдерживала его желание поторопить баронета, и начать расспросы.

— Что ты думаешь? — Спросил Таллентайр, как только его спутник отложил второе письмо.

— Здесь подтверждается то, что сказал нам Шепард о принадлежности Мэллорна к тайному обществу, — заметил Лидиард, держась крайне настороженно. Он не смел признаться в чувствах, которые вызвало у него упоминание лондонских вервольфов, встретившееся во втором письме. Ведь ему даже в голову не пришло рассказать Таллентайру о странных предупреждениях, которые были даны ему Шепардом.

— Наши друзья предлагают возможный источник некоторых его заявлений, — заметил Таллентайр, — Я совсем не против почитать эту книгу, если удастся найти экземпляр. И хотел бы поговорить с другом Фрэнклина о его таинственном пациенте. Но что до Харкендера…

Лидиард знал, насколько необычно для Таллентайра оставлять высказывание незавершенным, и был поражен, когда понял, что продолжения фразы не будет.

— Вы хорошо знаете этого человека? — Спросил он.

— Пожалуй, я знаю его даже слишком хорошо, — подтвердил баронет голосом, полным негодования. — Хотя, не видел его много лет, но часто слышал о нем. Его имя всплывает всякий раз, когда разговор обращается к причудам и безумствам современного оккультизма, но я не встречался с ним лицом к лицу с тех пор, как окончил Оксфорд, Он там учился, не в моем колледже, но его достаточно хорошо знали в городе. Это был мрачный молодой человек, успешно прошедший науку всеобщей неприязни, стремившийся сделать преимуществом факт, что его все ненавидят. Он был смышлен и проницателен, но с ним старались не иметь общих дел. Сын предпринимателя, считавшего, что его чадо далеко пойдет, пожалуй, скорее из оптимизма, чем исходя из реального положения дел. Боясь общего презрения, Харкендер защитил себя, решив, что всем ненавистен, и пытался изо всех сил задевать других настолько же, насколько другие его. Он отказывался принимать основы любой ортодоксии, социальной, религиозной или научной. Ему, разумеется, пришлась бы по вкусу перспектива стать Антихристом. Он не дошел до выпуска, но вот вследствие провала или отказа, это вопрос мнения.

— И теперь он маг? — Спросил Лидиард.

— Он считает себя таковым, — скрупулезно уточнил Таллентайр. — И, судя по всему, предпочитает проводить свои обряды в очень странных местах.

— С очень странными итогами, — добавил Лидиард, хотя ему не понравилось, как взглянул на него Таллетайр, когда он обронил это замечание. И он поспешил продолжить. — А что вы думаете об этом странном сообщении насчет похищенного ребенка и парня, объявившего себя вервольфом?

— Я не могу принимать всерьез самозванных оборотней, — едко произнес Таллентайр. — Если такие мифические звери тихо и мирно жили в Лондоне сотни лет, хотел бы я знать, с чего это они вдруг решили выйти из укрытия. С другой стороны, хотя я не этому склонен верить, человек, вроде Харкендера, способен обратить свою оккультную ученость на какую-либо практическую цель. Разумеется, при условии, что другие достаточно озабочены его делами, считая уместным давать темные и легковесные предупреждения случайным посетителям его дома.

— Мы можем предполагать, что пережитое нами в долине некоторым образом связано с его более ранней экспедицией? — Спросил Лидиард, чувствуя, уж он-то не сомневается в существовании этой связи. Хотя Пол Шепард и не назвал Харкендера по имени, Лидиард был уверен, что это и есть человек тот, которого ему посоветовали остерегаться. И эта личность по имени Калан, чем бы ни объяснялись его зловещие заявления, один из тех, Других, о которых он предупрежден.

— Да, я некоторым образом допускаю известный диапазон возможностей, — заметил Таллентайр.

— И вы готовы включить в число таких возможностей пробуждения некоего дремавшего доныне демонического полубога? — Спросил Лидиард не без резкой иронии.

— Полагаю, что да, — ответил Таллентайр, столь же иронично, но великодушно, — Если не отыщется более простого объяснения. Но, в конечном счете, только в Лондоне мы сможем найти удовлетворительное объяснение всем событиям.

— Вы сами пойдете повидаться с Харкендером, когда мы вернемся в Лондон? — Спросил Лидиард. И был изумлен, когда увидел неприязнь, вновь выразившуюся на лице Таллентайра.

— Может да, а может, и нет, — ответил тот. И его голос наводил на мысль, что «нет» более вероятно, чем «да». — У нас с ним когда-то вышла ссора, и хотя Гилберт предполагает, что Харкендер готов все забыть, не уверен, что это касается и меня. Не нравится мне и тон небольшой лекции, которую цитирует Гилберт, и которая, предположительно, была прочитана в надежде на то, что ее процитируют мне. Вне сомнений, Харкендер счел это забавным. А я нет.

— Велика ли надежда, что мы отыщем ответы на наши вопросы, если не свяжемся каким-либо образом с Харкендером?

— Как я могу ответить? — Отпарировал Таллентайр. — Но он последний человек на свете, от которого я бы ожидал честного ответа. И если он единственный на свете, кто знает правду, то подозреваю, у нас мало надежды, что эта правда когда-нибудь полностью будет раскрыта. Тем не менее, полагаю, что мы должны быть готовы услышать, его разъяснения.

— А не посетить ли мне его одному? — Спросил Лидиард. — Это было бы легче.

Таллентайр снова посмотрел на него с недоумением, как будто предложение выглядело бестактным и вызывающим.

— Похоже, он вел себя отнюдь не великодушно, отвечая на вопросы Фрэнклина, — заметил он, — Хотя Гилберт, как это ему свойственно, простил его за это. Со всем подобающим уважением, Дэвид, думаю, ты слишком вежлив, чтобы пробиться через уклончивость этого человека. Я увижусь с ним сам, если представится возможность.

— А заодно разыщете Мандолру Сулье и лондонских вервольфов?

— Если смогу, — сказал Таллентайр, дав понять, что не очень-то всерьез принимает такую идею. — Если мадам или ее эксцентричного слугу удастся найти, я и действительно с большим удовольствием выслушаю, что они скажут.

Лидиард, вспомнив предостережения, которые не пропустил мимо ушей, подумал, что сам он не сказал бы «С удовольствием». Он как страстно хотел узнать, действительно ли существуют лондонские оборотни, и что они такое: настоящие вервольфы или обычные шарлатаны. Какое могут иметь отношение к загадочному Джейкобу Харкендеру и к не менее загадочному Полу Шепарду?

* * *

Ночью, вероятно из-за того, что его воображение теперь еще мощнее подпитывалось полученными сведениями, Лидиард видел кошмар, более яркий и запоминающийся, чем любой, который посещал его с ночи его первого отчаянного бреда.

Видение началось вполне спокойно, с череды образов. Образы не были ни живыми, ни слишком четкими, просто бесцветными и неопределенными. Большей частью, какие-то высокие здания, видимые с близкого расстояния с уровня улицы, так что их кровли и башни терялись в головокружительной выси мрачного неба. Некоторые он узнал: Новый Вестминстерский дворец, Нотр Дам, купол собора Св. Павла. Другие были фантастичны, составлены воображением из отдельных фрагментов. При всем смешении стилей, такая эклектика не казалась совершенной безвкусицей, в ней было что-то завораживающее. Здесь знакомые шпили Оксфорда сочетались с необычайно безобразными французскими горгульями, турецкими минаретами и московскими маковками, и чем-то еще более чудным, известным ему из книг по искусству. В какой-то миг он эти купола и башни превратились в человеческие ладони, расправленные и сжатые в кулаки, протянутые в тщетной попытке ухватиться за полное звезд небо, и с этой минуты громады домов стали терять твердость и становятся текучими.

От созерцания этих запредельных высот его взгляд переместился на земную горизонталь, к образам улиц, полным людей. Сначала толпы двигались отдельно и были узнаваемы: ночные пташки с Пиккадилли, воскресные наездники из Роу, нищие Каира. Затем толпы и здания стали сливаться и накладываться друг на друга. Как будто его мысленный взор хотел увидеть в этих отдельных толпах Платоновскую Идею Толпы, архетип несравненно большего страха клаустрофобии, чем можно наблюдать в день Дерби  на Эпсомскх холмах. Это было огромное людское стадо, бессмысленное, безликое и безголосое, как Вавилонское столпотворение в день, когда Бог смешал языки и наречия.

Лидиард обычно не боялся толп, и вообще не испытывал страха перед большими количествами людей, но в этом кошмаре несметное обилие людских тел казалось пугающим.

Его спящее Я удалилось в ночную пустыню, где не было видно под звездами ничего, кроме камня и песка. Песок плавно струился куда-то вперед, его крошечные частицы искрились, отражая звездный свет, когда песчинки поднимались в тяжелый воздух под действием теплого ветра.

Лидиард двигался через эти заброшенные места, и каждый шаг переносил его на тридцать ярдов. И, когда он увидел впереди большой разрушенный город, то понял, это не его мир, или, по крайней мере, не его время, потому что наполовину сокрушенные здания были намного крупнее, чем любые сооружения, которые он помнил или выдумывал. Здесь были величественные колонны в тысячу футов высотой и грандиозные статуи в шестьсот футов. Некоторые монументы венчали человеческие головы, у других были человеческими торсы, руки или ноги, но все они казались невероятными фантастическими тварями.

Наконец, он дошел до самого центра города, где башни, видимо, были еще выше перед тем, как обрушились. Здесь стояла ступенчатая пирамида, которую не опрокинуло всевластное время. Вершина пирамиды, казалось, находилась, в миле над основанием, и каждая из ступеней была выше человеческого роста. Измерить ее высоту было бы крайне трудной задачей даже для группы людей, но парящий сновидец легко поднялся верх вдоль ее стороны, словно был не более чем песчинкой, бережно несомой своенравным ветром. Он вступил внутрь пирамиды через высокий арочный портал, поплыл вниз по косым коридорам и вертикальным шахтам, и попал в такой лабиринт, что утратил всякой ощущение направления. Это странствие во тьме катакомб стало пугающим, Лидиард не мог и вообразить, как отсюда выберется, но страх продолжался недолго Полет начал замедляться, и вскоре Дэвид увидел впереди свет. По мере того, как свет приближался, успокаивая своей яркой желтизной, движение становилось все медленнее, пока ступни Дэвида не встали на что-то твердое. Это был порог большого освещенного зала. Когда он шагнул вперед, в свет, он почувствовал тяжесть своего тела, сухое тепло воздуха, касающегося лица, давление одежды на грудь и медленное биение сердца. Он стал досадно материален, беспомощно жив. Зал был пуст. Потолок висел в футах двухстах над полом, а пол тянулся в обе стороны не менее, чем на четыре, а то и пять сотен футов. В середине высился трон, и на троне, в пятнадцать или двадцать раз выше человека, восседала богиня Баст с кошачьей головой, взирающая на него сверху вниз огромными янтарного цвета глазами. Никаких других человеческих или получеловеческих образов не виднелось в увешанной и устланной коврами палате, но здесь присутствовали тысячи желтых кошек, сидящих, гуляющих, прихорашивавшихся, играющих. И ни одна из них не обратила ни малейшего внимания на сновидца, двинувшегося вперед.

Лидиард остро осознал свою малость, когда приближался к сидящей богине — кошки были не намного меньше его. Он шел вперед и с каждым его шагом, изучающий взгляд огромных глаз, казалось, становился все более жутким и угрожающим. Лидиард огляделся, словно ища помощи, и, хотя никого не увидел, с ужасом осознал отсутствие некоторых людей. Здесь не было Корделии Таллентайр, Уильяма де Лэнси, почти было сэра Эдварда Таллентайра. Без этих знакомых и близких лиц он чувствовал дополнительное бремя одиночества и тревоги, которые заставили его закричать от невыносимой муки. И слова, которые он выкрикнул вслух, были полны упрека.

— Что тебе от меня нужно?

Последнее слово жутким эхом отскочило от стен, и он поневоле задумался, что хуже, встретить молчание или услышать ответ, который заполнит пустое пространство нескончаемым звуком. У него не было времени прийти к какому-нибудь заключению, прежде чем эхо замерло без ответа.

Он отчаянно оглянулся, ища помощи, но нигде не оказалось и признаков человека.

Его охватило чувство уверенности в том, что сэр Эдвард Таллентайр должен быть здесь, и если бы только сэр Эдвард здесь был, все удалось бы спасти: его жизнь, мир, его душу, душу мира. Если Сфинкс с ее страшными загадками действительно Зверь из Апокалипсиса, как он считал, а Баст с головой кошки — ее Создатель, то Таллентайр, и только Таллентайр мог найти разгадки, которых она требовала, Таллентайр, и только Таллентайр мог стать Мессией и Избавителем его осажденного я и неисцеленного внутреннего мира.

Но ведь я тоже, сэр Эдвард Талентайр. — сказал он себе, — Ведь мудрость, не принадлежит ему одному, но всем. Это не тайна, и нет никаких неразрешимых загадок или эзотерических положений. Если сильно понадобится, я смогу заставить сэра Эдварда ответить.

Но сейчас Лидиард был один. Он должен был предстать перед богиней и выносить взгляд ее желтых глаз. Он должен был спросить ее, потребовать ответа, кто она в действительности, и чего хочет от него.

И вот он встретил ее взгляд и задал вопрос.

— Почему? — закричал он. Лишь один и только один раз произнес это слово, но эхо отбросило его обратно, тысячекратно умножив, лишив всякого значения, оно превратилось в гулкий вой, который так болезненно ворвался в уши, что сновидец был выброшен из своего сна и очнулся в холодном липком поту, ужасаясь мертвой тишине ночи.

 

4

Сатана отчаянно корчится на своем огненном ложе, прилагая все силы, пытаясь увернуться от чужого настойчивого взгляда, но его удерживают огромные гвозди. Он не может вынести зрелища того небесного свода, в который вправлена земля, точно загрязненный и неотшлифованный самоцвет. Когда-то небо было огонь и ярость, теперь оно темное и звездное, и меж звезд движутся странные тени, скользящие, точно большие черные кошки, или бегущие, точно огромные волосатые пауки. Звезды — это их глаза, глаза хищников.

Сатана жаждет прохладной тьмы пещеры, ему не вынести тяжелых цепей заточения, мягкой игры пламени и теней на глухой стене. Он слышит вой волков, и ощущает ледяное прикосновение жгучего ветра. В той пещере безопасность, мир. А здесь, в Преисподней, только боль и прозрение, приходящее с болью, и знание, приходящее с прозрением, и страх, приходящий со знанием.

У Сатаны множество имен, одно из них Пастух Овец, пастух растерял свое стадо и боится волков, которые каждый миг могут ворваться в загон, досыта напиться густой алой крови. Но пастух — всего лишь еще один волк и слишком хорошо знает трепет и вкус теплой богатой крови. Он не может обвинять паука и кошку, если они — это он, и нет никого, у кого были бы чистые руки.

И другое имя Сатаны теперь Дэвид с отравленной душой. Дэвид, который несмотря ни на что, может одолеть Голиафа и равнодушную беспомощность Бога, который Вовне, во тьме за пределами тьмы, где время ничто и пространство ничто, и жизнь ничто, и никогда не было надежды…

Сжалься над Сатаной в его горе и одиночестве, сжалься над тем, кто раскаялся и все искупил, кто спас бы и вызволил, кто смыл бы все пятна своей вины, если бы только мог, не будь он покинут и осужден.

Не будь он покинут и осужден…

Лидиард рывком вскочил, устыдившись того, что уснул, хотя собирался только дать отдых усталым глазам, и прилег, не раздеваясь, совсем ненадолго. Следом за стыдом явились слезы сожаления, так он надеялся, что в привычной обстановке своей старой комнаты он снова сможет спать спокойным сном, как спал раньше до роковой поездки в Египет. Но и привычный матрас старой постели не освободил его от кошмара, который, кажется, навсегда вторгся в его душу. Увы, он вернулся домой целый и невредимый, но привез с собой своего демона, мучившего его так же неумолимо, как и прежде, так же громко над ним смеялся. Не было простого спасения от его власти.

Возвращение домой было неспешным, хотя он ждал его с таким пылким нетерпением, на какое только был способен. И он не справился, не смог достойно сыграть свою роль. Если и была надежда, робкая и зыбкая, оставить Преисподнюю позади, вернуться в утешительный привычный теплый уют, он утратил эту надежду из-за своих же промахов. Из-за своей неспособности ухватить нужный миг.

В его памяти еще было еще свежо и отчетливо воспоминание о том единственном миге, когда он упустил возможность вернуться к прежней нормальной жизни. Когда экипаж свернул на Стертон Стрит, веселый утренний луч солнца, пробившийся сквозь плотные серые тучи, показался на мгновение в боковом окне и озарил его лицо. Он вспомнил, как почувствовал на лице его тепло, заморгал растерянно глазами, и попытался расправить плечи. Он смертельно устал, но прекрасно понимал, что именно сейчас ему необходимо иметь бравый, подтянутый вид, подобающий случаю. Он взглянул на сэра Эдварда, лицо которого не выражало ни малейшего признака утомления и рассеянности, и позавидовал самообладанию и способности не поддаваться усталости своего друга.

Он подался вперед, чтобы выглянуть из окна. Стертон Стрит была именно такой, какой он ее помнил: светлые фасады с террасами по обе стороны, узкие палисадники, огражденные железными перилами. Знакомое зрелище немного успокоило, но уже тогда это был самообман. Сама обыденность хорошо знакомого и привычного вида почему-то показалась странной, потому что дом на Стертон Стрит, и весь Лондон, не могли в действительности принадлежать тому кошмарному и бредовому нереальному миру, в котором он жил уже несколько недель.

Когда Таллентайр торжественно поднялся по ступеням и вошел в дом, Лидиард ясно почувствовал, что за ним наблюдают. Он немедленно обернулся и посмотрел в упор на того, кто стоял на противоположном тротуаре, опершись на перила, и не обращая никакого внимания на дождь. Лицо человека было скрыто под широкополой шляпой, но Лидиард и не подумал, что узнал бы его. Этот человек не попытался скрываться или напустить на себя безразличный вид. Но Лидиард, почувствовал себя дурно до тошноты и отчетливо понял, что и здесь в самой цивилизованной стране мира, его будут преследовать дикие фантазии о древних божествах и идолах. Он отвернулся и на негнущихся ногах вступил в знакомый дом.

Очутившись внутри, вернувшиеся путешественники, казалось, должны были почувствовать радостную атмосферу, царящую в доме. Леди Таллентайр приветствовала их с некоторой церемонностью, которая, конечно, не могла скрыть ее истинные чувства. Она была искренне рада возвращению мужа и Дэвида, и не могла этого скрыть за традиционной чопорностью и напускным хладнокровием. Корделия встретила их, как обычно, с рассчитанной экстравагантностью, слуги, возглавляемые неукротимым Саммерсом — со здоровым добродушием. Все это должно было вызвать широкие улыбки у Таллентайра и Лидиарда, но Дэвид не мог вспомнить, засмеялся ли он хоть раз… И если и да, то смех этот был вымученный и неискренний; улыбались только губы, а глаза оставались печальными и настороженными. Их пальто были кем-то проворно сняты и быстро унесены, все общество направилось в гостиную. Там, пока они ждали, когда подадут чай, и пока Таллентайр принимал нежные знаки внимания жены и дочери, Лидиард стоял поодаль, чувствуя себя безнадежно одиноким. Саммерс что-то сказал ему, но он не расслышал слов дворецкого, и даже не ответил как-либо, как подобает вежливому цивилизованному человеку.

Затем настал черед Лидиарда получить приветствие от леди Розалинды и ее дочери:

— Надеюсь, вы вполне оправились от вашего приключения? — спросила леди, которой старшинство давало право заговорить первой.

— О, да, — сказал Лидиард настолько небрежно, насколько мог, хотя, его слова наверняка прозвучали бессмысленно и неискренне. — Я поистине стыжусь. Позволить змее себя укусить — это уже достаточная беспечность; а если вас укусили дважды, это уже скверный симптом развивающейся склонности. К счастью, я не умер ни после первого, ни после второго укуса.

— Ваше путешествие назад вряд ли было легким, — поинтересовалась леди с предельной учтивостью.

— Не то чтобы очень трудным, — ответил он. — Наш пострадавший от амнезии спутник с благодарностью принимал заботы. Мы, кажется, мы сделали все от нас зависящее, чтобы облегчить его жалкое состояние. А его быстрое выздоровление и неожиданное исчезновение упростили дела в дальнейшем. С тех пор как мы покинули Гибралтар, мы… все шло как по маслу.

Леди Таллентайр извинилась и вышла, чтобы сделать какие-то распоряжения слугам, хотя, ее истинная цель была дать Корделии возможность поговорить с Лидиардом без свидетелей. Но его неловкость только возросла, а беспомощность умножилась.

— Скверный симптом развивающейся склонности, — процитировала она дразнящим голоском. — Какая чудовищная фраза! А затем перейти к такому убогому клише, как «все шло как по маслу». Да тебе еще учиться и учиться, как разговаривают с такими изысканными дамами, как моя мать.

Она ждала остроумного ответа, чтобы ловко обратиться к комплиментам, как будто молила открыть дорогу для нежности. Как хорошо он это теперь понимал! Но смог ответить только совсем просто:

— Согласен. Это был промах.

Разочарованная, но доблестная, она продолжала, и ее голос смягчила неподдельная забота:

— Но как ты на самом деле?

А он только и промямлил:

— Жив-здоров. И очень рад, что я дома.

Корделия нахмурилась, и кто вправе ее укорять? Она поглядела на него, как если бы поняла, что вместо него отвечает кто-то чужой. Волк в овечьей шкуре. Бесчувственный болван вместо нежного возлюбленного.

— Я могу простить тебе банальность первого замечания, — сказала она, — но не явную неискренность второго.

Он почувствовал жар смущения, и его охватило отчаяние от собственного косноязычия и посредственных фраз, которыми он пытался уверить ее, что, конечно, крайне рад снова быть дома.

— В таком случае, — сказала она, — должна быть какая-то другая причина твоего смущения, есть что-то неловкое и невысказанное за каждый словом, которое ты произносишь.

Она, конечно, была права. Она была права, хотя, он ничего ей не рассказывал. Его письма к ней не были откровенны, их каким-то образом окутала та же завеса тайны, недоговоренность, которая вторглась в разговоры с баронетом. Стремясь возвести непреступную стену, чтобы скрыть свои видения и кошмары, стараясь оградить ее от своей отравленной души, он, конечно, делал это весьма неумело, и выстроил непреодолимую преграду. Дэвид заточил свою любовь в темницу, так что не мог больше найти способа выразить свои чувства. Столкнувшись с ее разочарованием, он только и смог пробормотать что-то насчет готовности все ей со временем рассказать, и непоследовательность этого замечания еще больше ее раздосадовала.

Он не знал, как исправить положение, и понимал теперь, что его беспомощность, безусловно, позорным образом бросается в глаза всем. Он был растерян и подавлен тем, что не может открыто и честно рассказать о своих переживаниях. Только перемещение небольшого общества в другую комнату, спасло от его полного замешательства, но не уменьшило страданий.

Он слышал, как леди Розалинда рассказывает мужу о том, что заглядывал человек по имени Джейкоб Харкендер, и, другой, по фамилии Шепард, также явился, откликнувшись на объявление, которое Гилберт Фрэнклин поместил в «Таймс». Обоим предложили зайти снова в удобное время, а Фрэнклин явится к обеду… и так далее, и так далее… У Лидиарда кружилась голова, и он, наконец, набрался храбрости, чтобы попросить разрешения удалиться, так как ему нужно пойти к себе и лечь.

Нет, он не намеревался спать! Но его сморил сон, обернувшийся очередным кошмаром. Похоже, египетский демон не собирался его отпускать.

Он проснулся, как раз вовремя. Кто-то постучал в дверь, и Дэвид предложил войти, с тревогой ожидая увидеть посетителя.

Это, к счастью, был Таллентайр озабоченный и слегка раздосадованный.

— Тебе лучше, Дэвид? — Спросил он — Не могу тебя упрекать, мы чертовски неловко прокатились, и, хотя в Лондоне весна, в воздухе еще веет зимой. Если что-то и может помочь тебе окончательно излечиться от действия того яда, который в тебе еще остается, так уж, конечно, этот гнусный туман, сгустившийся сегодня ночью. Ты сможешь выйти к обеду?

— О да, — слабым голосом ответил Лидиард, — Я сейчас оденусь. Да, разумеется, оденусь. Который час?

Вопрос не требовал ответа, уже произнося эти слова, он взглянул на часы на каминной полке. Старые часы, старая полка, старый камин. Он впервые почувствовал что-то похожее на покой, рябь той самой радостной ностальгии, которая не требует лечения.

— Гилберт здесь, — сказал баронет. — Прислать его к тебе?

— О, нет, мне не нужен врач. — ответил Лидиард, — Глупо было раскиснуть мозгами таким жалким манером, и вдвойне глупо вдруг взять да и уснуть посреди дня. Простите, пожалуйста.

Таллентайр лишь кивнул, как будто, порадовался отказу Дэвида встретиться с врачом. Видимо, он принял это, как безупречное ручательство выздоровления.

— Я, кажется, слышал, что заглядывал Харкендер? — Спросил Лидиард, чтобы завязать разговор. — И какой-то однофамилец нашего временного спутника?

Таллентайр снова кивнул и сказал:

— Они придут снова, вне сомнений.

— А что говорит Фрэнклин? — Вяло поинтересовался Лидиард, обшаривая гардероб в поисках вечернего костюма и напряженно вспоминая, что именно надевают в таких случаях. — Он что-то может добавить к тому, о чем писал?

— Довольно мало, — ответил баронет, — он сожалеет, что не имел способа удостовериться, говорил ли Харкендер правду о кольце Меллорна. Никто не смог подтвердить, что кольцо, которое мы описали, действительно, отличительный знак членов Ордена Святого Амикуса. Я уверил его, что мы уже узнали столько, сколько нам нужно об Ордене Святого Амикуса из другого источника. И спросил о человеке, который увязался за ним из Уиттентона в Хэнуэлл. Но он не смог разыскать Мандорлу Сулье, если, конечно, она вообще существует. Впрочем у него недавно случилось ограбление со взломом, из дому похитили множество документов, включая и письма, которые я посылал из Каира и Александрии.

— Довольно мало, как вы говорите, — обронил Лидиард, переодеваясь.

— О, он сказал куда больше, как обычно. Ты ведь знаешь его склонность к многословию. — небрежно заметил Таллентайр. — Но все это не имеет значения. Вместе с Остеном он занялся осторожными расспросами местных торговцев о мальчике, который исчез из Хадлстоуна. Ходят сплетни, что ребенок незаконный сын Джейкоба Харкендера, но это заключение, от которого осведомленные специалисты всегда шарахаются. Люди в Приюте утверждают, что ребенка похитили, но нет сколько-нибудь явных свидетельств похищения, и общее мнение склоняется к тому, что он просто-напросто сбежал. Поднялся и обычный шум о дурном обращении, но Остен сказал Гилберту, что у этого дома хорошая репутация, и приют никогда не славился жестокостью, во всяком случае, пока не произошел этот несчастный случай. Остен справедливо заметил, что в таких заведениях всегда происходят побеги.

— И все это лишь добавляет к путанице темных намеков новые. — произнес Лидиард со вздохом, — А нити, выводящей из лабиринта, мы пока что не видим.

— Так что следует пока отложить это, и поспешить за праздничный стол по случаю возвращения домой. — сказал Таллентайр, — Корделия сильно тревожится о тебе, и я уверен, ты много что должен ей сказать.

Как только баронет произнес последнюю фразу, оба услышали звон дверного колокольчика. Лидиард завершил свой туалет, прежде чем в дверях появился Саммерс с выражением смущения и крайнего сомнения на обычно непроницаемом лице.

— Пришел джентльмен, который желает видеть вас, сэр Эдвард. — Сообщил он. — Карточки у него нет, но он говорит, что его фамилия Шепард. Он был здесь раньше, отозвавшись на объявление, которое доктор Фрэнклин поместил в «Таймс» по вашей просьбе. Говорит, что жаждет узнать новости о своем брате, который отплыл с вами из Египта. Он с доктором в гостиной.

От Лидиарда не укрылось, что хотя тон Саммерса бесстрастен и ровен, дворецкий подчеркнул слово джентльмен , словно намекая, что посетитель такого впечатления не производит.

Таллентайр и Лидиард переглянулись и не сговариваясь отправились встречать посетителя. Они застали его сидящим в неловком молчании напротив Гилберта Фрэнклина. Увидев этого человека, Лидиард не смог подавить изумленного возгласа и с радостью увидел, что Таллентайр удивлен не меньше него. Посетителя легко можно было бы принять за человека, которого они нашли в пустыне. У него были такие же рыжеватые волосы, такой же бледный цвет лица и такие же примечательные ярко-синие глаза. Одет он был, примерно так, как одеваются адвокатские служащие, и все же в нем был некий шарм , какая-то утонченность и элегантность, присущая и выздоровевшему Полу Шепарду перед исчезновением. Лидиард заметил, что хотя посетитель вручил свой котелок Саммерсу, он не выпустил из рук деревянную, черную полированную с резным посеребренным набалдашником палку.

— Сэр Эдвард, я счастлив познакомиться с вами и приношу вам свои извинения за то, что вторгся в первый же день вашего возвращения домой. — произнес незнакомец с заученной вежливостью, — Но я действительно хочу поскорее услышать новости о моем брате Поле. Я приходил раньше, как только впервые увидел ваше объявление в «Таймс», и меня попросили зайти еще раз сегодня, когда ожидалось ваше прибытие. — Он удостоил Лидиарда небольшого поклона, но взгляд его был сосредоточен на Таллентайре.

— Боюсь, что молодой человек больше не с нами, — произнес Таллентайр, вежливо устанавливая очевидное. Баронет открыто встретил взгляд посетителя, но Лидиард хорошо представлял себе, какие причудливые мысли крутились в его голове. Лидиард отлично помнил предостережения Пола Шепрарда во время их последнего тайного разговора, и подумал, не входит ли эта таинственная личность в список тех, кого ему стоит остерегаться. И если это действительно так, то чем именно ему грозит встреча с этим человеком.

— Вы не могли бы рассказать мне, как вы расстались? — Спросил синеглазый человек. — Простите, что беспокою вас в самый миг возвращения, но вы, должно быть, заметили, что мой брат подвержен продолжительным приступам душевного расстройства. Он не всегда в таком состоянии, в каком вы его нашли, но даже, когда он ведет себя, как здоровый человек, у него бывают странные фантазии.

— Боюсь, что я ничего об этом не знаю, — ровно произнес сэр Эдвард. — Было некое улучшение в его состоянии, пока он оставался с нами, но он исчез вскоре после того, как показалось, что к нему вернулся разум. Он покинул «Эксельсиор», еще во время плавания, и мне представляется вероятным, что он просто-напросто свалился за борт. Утонул он или нет, я сказать не могу.

В течение нескольких секунд мистер Шепард очень тщательно изучал Таллентайра, вслушиваясь в его слова. И было видно, что он находится в затруднении, принять это за чистую монету или нет. Казалось, он тщательно обдумывает, как продолжать свои расспросы, чтобы никого не оскорбить.

— Очень жаль это слышать, — сказал он наконец. — Говорите, что казалось, что к нему вернулся разум?

— Да, — ответил Таллентайр. — Но мы после этого виделись недолго. Боюсь, что я немного вынес из того, что он нам рассказал. Не можете ли вы нам сообщить, как вышло, что он путешествовал в пустыне, где мы его нашли? Это головоломка, которую нам пока не удается решить.

— Как я уже говорил, бедный Пол постоянно страдал от нелепых фантазий и непонятных припадков, — отозвался синеглазый человек, подумав несколько секунд, — Не могу корить вас за то, что должным образом за ним не наблюдали, поскольку это явно не удавалось и нам самим.

— Мы? — Невинно переспросил Таллентайр. — Так у него есть и другие родственники в Лондоне, кроме вас?

— О, да, — не без заминки ответил Шепард. — Но он на некоторое время отошел от семьи. — И, словно не в силах больше выдерживать взгляд Таллентайра, молодой человек внезапно перевел взгляд на Лидиарда, и долго смотрел на него жгучими проницательными глазами.

— Мой брат говорил вам что-нибудь, мистер Лидиард? — Спросил он. — Мы не на шутку беспокоимся о нем. Есть хоть какая-то надежда, что он еще жив?

— Да нет же. — сказал Лидиард, изо всех сил стараясь изобразить наивное удивление, хотя не вполне понимал, почему вдруг ощутил такую острую потребность притворяться. — Он просыпался только на несколько часов каждый день. Обычно, уже было темно, и, хотя он соглашался, чтобы я его кормил, едва ли я мог усмотреть в нем проблеск человеческого разума до того самого дня, как он исчез. Боюсь, ваш брат был очень болен… но мне очень жаль, что мы не смогли доставить его домой.

— А вы и сами были больны? — Спросил молодой человек. Лидиарда изумила неподдельная искренность его тревоги.

— Меня укусила змея. — равнодушно произнес Дэвид, — Но теперь я полностью поправился. — И молча поздравил себя с тем, как продвигается в освоении тонкого искусства лжи. Ему совсем не понравился брат Пола Шепарда, в присутствии которого ему стало откровенно не по себе.

— Боюсь, я упустил ваше личное имя, мистер Шепард, — дружелюбно вставил Таллентайр.

— Перрис, — отозвался тот, по-прежнему не сводя изучающего взгляда с Лидиарда.

— Необычное имя, — заметил баронет. — Если бы вы потрудились дать мне ваш адрес и адреса других родственников вашего брата, я с удовольствием напишу вам полный отчет о нашем с ним знакомстве, который и пошлю вам с моими самыми серьезными и искренними соболезнованиями.

— Вы очень любезны, но думаю, что мои родные предпочли бы услышать новости из моих уст. — сказал Перрис, — Как вы думаете, есть надежда, что Пол еще жив?

— Мы, безусловно, не можем быть уверены, что он умер. — заметил баронет. — Но человек, который не вполне отвечает за себя, и исчезает с парохода в открытом море рано поутру, имеет мало возможностей спастись даже в такой безобидной лоханке, как Средиземное море. Не могу вам посоветовать на что-то надеяться.

— Конечно, — согласился посетитель. И без предупреждения его взгляд вновь переместился. На этот раз, чтобы ненадолго остановиться на лице Гилберта Фрэнклина, прежде чем вернуться к Таллентайру. — Простите, что пришлось вас побеспокоить, — вновь повторил он. — Вы были необыкновенно любезны, позаботившись о моем брате, очень жаль, что ваши усилия не завершились более счастливо. Увы, он болен уже очень давно, и нам сказали, что мало надежды на его полное выздоровление.

Тут посетитель протянул руку и принял у Саммерса свою шляпу. Затем с легким поклоном круто повернулся на пятках. Никто не шелохнулся, пока не слышался стук шагов, на ступенях парадной лестницы.

Таллентайр покосился на Лидиарда, прежде чем сказать Фрэнклину:

— Вы узнали этого человека? Он глядел на вас так, словно вы знакомы.

— Нет, — пожал плечами Фрэнклин. — Не знаю, и почему он пришел сюда, если в объявлении, помещенном в «Таймс», я указал свой адрес.

— Он мне здорово не понравился, — сказал Лидиард растерянно. — Это весьма странно, ведь я не испытывал такой неприязни к его брату, хотя, они, безусловно, близнецы.

— Я тоже ощутил явную неприязнь, — признался Таллентайр.

Доктор, который размышлял, сдвинув брови, внезапно вставил:

— Я никогда не встречал его раньше, но я видел кого-то, очень на него похожего.

— А, тогда я готов выдвинут следующее предположение. — сказал Таллентайр. — Возможно, его брат все-таки жив и прибыл в Англию раньше нас.

— Весьма похоже, — задумчиво произнес Фрэнклин, все еще следуя некоей своей мысли. — И если сумасшествие в семье наследственно, то, пожалуй, и здесь тот же случай.

— Что вы имеете в виду? — Спросил Лидиард.

— Ну, я имею в виду молодого человека, с которым разговаривал на станции Хэнуэлл. — сказал доктор, — Он был, конечно, не так похож на мистера Шепарда, чтобы счесть их двойняшками, но все же сходство довольно велико, и это наводит меня на мысль, об их несомненном происхождении из одной семьи.

— Лондонские вервольфы! — Саркастически произнес Таллентайр. — Мне следовало бы догадаться.

Лидиард тоже помнил, что подозрительный малый сказал Фрэнклину. Он помнил также и то, что Пол Шепард, настоящее имя которого, конечно, было не Пол и вовсе не Шепард, очень серьезно увещевал его остерегаться лондонских оборотней. Он вдруг почувствовал, отчетливо увидел, какова истинная связь между кошмарами, наполнявшими его сны, и жизнью. Все встало на свои места. И, хотя он прекрасно знал, что не располагает никакими свидетельствами, которые сэр Эдвард Таллентайр признал бы надежными, в глубине души был абсолютно уверен своем поразительном открытии.

Пол Шепард был тем самым волком из видения сэра Эдварда, спасшим баронета от Сфинкса. А семья, от которой, как утверждалось, он отошел, это лондонские вервольфы. И Лидиард осознал, принимая это (а он не мог, не смел, не дерзал сколько-нибудь в этом сомневаться), он не может отвергать и другое, то, что было очевидно с самого начала.

Неведомый демон, вселившийся в него, безусловно, подлинный. И подлинная опасность грозит ему со всех сторон. Теперь он должен ждать ее отовсюду, как и посоветовал человек-волк с «Эксельсиора».

Вообще-то он всегда знал, как много здесь правды, но теперь окончательно стал честен с собой. Он не безумен и не введен в заблуждение, и если загадку нового Сфинкса нельзя удовлетворительно разгадать, то будет потеряно куда больше, чем гордость сэра Эдварда.

 

5

Их второй посетитель явился на Стертон Стрит в тот же вечер, когда обед едва только завершился. Таллентайр согласился принять его, хотя леди Розалинда и Корделия были раздосадованы и очень недовольны, что их покидают.

Лидиард предвкушал беседу, не менее удивительную, и надеялся, что она все же прольет больше света на события. Но разговор начался весьма неловко, чувствовалась заметная скованность и растерянность в том, как четверо мужчин располагались в креслах в курительной комнате, терпеливо ожидая возможности начать разговор, пока Саммерс разольет бренди в стаканы и удалился.

— Я не был уверен, что вы меня примете, — сказал Джейкоб Харкендер, поднимая беглый взгляд от стакана, который согревал в пальцах. Таллентайр, похоже, тщательно изучал посетителя. Он ранее признался Лидиарду, что хотя не видел этого человека двадцать пять лет, он все еще помнил физиономию Харкендера столь остро и свежо, словно то впечаталась в его память. Сэр Эдвард описывал его лицо как нежное, почти женское, с бледной кожей, всегда готовой залиться лихорадочным румянцем. Но более всего он помнил жуткий взгляд, в котором иногда сквозила какая-то нечеловеческая злоба. Лидиарду трудно было вообразить Харкендера, сидящего перед ним, порядочно отмеченного возрастом и очень сдержанном, желчным и яростным чудовищем. Но в этом человеке угадывалось нечто вулканическое, стихийное, словно он все еще был способен порой разразиться безумным гневом. И была в нем известная мягкость и женственность. И еще что-то неуловимое. Лидиарду казалось, что это некая тень, наложенная его вторым Я, отражение чуждого внутреннего демона.

— Почему бы мне вас не принять? — Отозвался баронет. — Вы думаете, я человек из тех, что со всем пылом вспоминают ссоры, имевшие место более двадцати лет назад? — Его тон, до нелепости не сочетавшийся со словами, наводил на мысль, что он как раз такой и есть.

— Если быть откровенным, я считал вас исключительно мелочным и неуступчивым. — заявил Харкендер, — И не могу поверить, что вы переменились. Ссора, которая между нами вышла, была всего лишь последствием глубоко обоснованной взаимной неприязни. Учитывая, каким человеком стал я, и каким человеком всегда были вы, подозреваю, что в наших отношениях ничего не изменилось. Вы не выносите меня теперь точно так же, как и прежде. — Речь Харекндера была ровной и струилась легко, как шелк. Но он не насмехается над своим противником, скорее, весьма усердно пытался быть честным и открытым. Это было просто признание очевидного факта.

Взгляд Лидиарда привлекло странное движение тени, падавшей на стену позади кресла Харкендера, в смешении света камина и лампы она казалась сверхъестественно темной и зловещей, и чем-то напоминала паука, затаившегося в ожидании добычи.

— Если таково ваше мнение, то странно, с чего это вы пожелали, чтобы вас приняли в моем доме? — холодно сказал Таллентайр.

— Я пришел сюда, следуя принципу, что враг моего врага мой друг. — ответил Харкендер, который, казалось, пристально наблюдал за игрой света лампы, отразившегося в его толстостенном бокале, — Ирония судьбы чем только не оборачивается. Я знаю, что вы не можете считать меня джентльменом или ученым, но полагаю, могли бы оказать мне любезность держаться чуть более высокого мнения о моих достоинствах и образовании. Это возможно, если будете сравнивать меня не с теми, кем восхищаетесь, но с теми, неприязнь которых недавно снискали.

Произнося эти, как видно, тщательно отрепетированные слова, Харкендер с тревогой и удивлением взглянул на Лидиарда, словно, озадаченный чем-то в его наружности.

— Я и не подозревал, что недавно нажил себе врагов, — сказал Таллентайр, слегка, но намеренно сделав ударения на словах «недавно» и «врагов». На Харкендера это не произвело никакого впечатления.

— Могу я спросить, что случилось с молодым человеком, которого вы нашли в пустыне к югу от Кины? — Внезапно произнес он.

— Он полностью поправился, — непринужденно заметил Таллентайр. — И мы с удовольствием расскажем вам о нем больше, если пожелаете. Но сначала зададим свои вопросы, на которые вы должны ответить. Доктор Фрэнклин уже задавал вам некоторые из них, но вы в прошлый раз держались очень уклончиво. Не скажете ли вы нам теперь, почему вы отправились в то место, где исчез де Лэнси и пострадал Дэвид? И какова связь между вашим появлением здесь и ребенком, который был на попечении сестер Св. Синклитики, пока не сбежал?

Вопрос о мальчике, казалось, не застал Харкендера врасплох, он не выглядел недовольным или удивленным. Лидиарду показалось, что тень за головой посетителя приобрела еще больше сходства с хищным пауком. Но Дэвид не был уверен, произошло это, когда Харкендер поменял позу, или разыгралось его собственное воображение.

Тут Харкендер облизал губы и откинулся в кресле. Тень позади него исчезла, словно нырнула прочь с глаз в некое тайное логово, но огонь в камине яростно пылал, развеивая прохладу задержавшейся зимы, и по-прежнему освещал лицо необычного гостя, делая его красным и нездешним. Лидиарду вдруг пришла забавная мысль, что такое лицо, мог бы дать романтический художник Сатане Мильтона. Но его игривость пошла на убыль, когда он осознал, насколько Харкендер похож на Сатану, вызывающего к себе такое горячее сочувствие и сострадание, из его собственных кошмарных видений.

— Сомневаюсь, что вы поверили бы правде, даже несмотря на то, что вам хватило сообразительности задать вопрос. — сказал Харкендер Таллентайру.

— Я сомневаюсь во всем, и не во что не верю, пока не получу верных доказательств. — отпарировал баронет, — Тем не менее, я не прочь послушать вашу историю, и пусть вас не беспокоит, насколько неправдоподобно это для меня прозвучит.

Харкендер несколько секунд смотрел на него в упор, затем пожал плечами и спросил:

— Как много рассказал вам Пелорус?

— А что побуждает вас думать, будто он нам хоть что-то рассказал? — Отрезал баронет. Но Лидиард заметил, что сэр Эдвард старается не дать понять, что отроду не слыхал ни о каком Пелорусе.

— Ваша позиция, ваше любопытство и ваша готовность к обмену сведениями подсказывают мне, что вы уже вступили в игру, и что у вас припрятаны какие-то козыри в рукаве. — сказал Харкендер, — Когда доктор Фрэнклин явился в Уиттентон, он ничего не знал. А вы сейчас чувствуете, что знаете достаточно, чтобы искушать и насмехаться. Впрочем, должен предупредить вас, будьте осторожны, у Пелоруса есть родные в Лондоне, и они весьма не расположены ко всем тем, кто ему помогает.

— Мы уже встречались с его братом, — бесстрастно сообщил Таллентайр, — он приходил нынче днем.

Харкендер кивнул, и Дэвиду стало понятно, что это не было для него полной неожиданностью.

— Мандорла знает, что затеяла опасную игру, — пробурчал он себе под нос. Затем сказал. — Вы знаете, кто такие Пелорус и его семейство?

— Лондонские вервольфы, — без промедления ответил Таллентайр. Лидиард увидел, что Фрэнклин слегка вздрогнул от изумления. И Дэвид позволил себе слегка улыбнуться, зная, что сэр Эдвард лишь условно принимая некие правила игры, сам того не ведая, сказал истинную правду.

Харкендер поджал губы.

— Вы наверняка видели, как он превращается, — заметил он. — Либо так, либо вы в действительности этому не верите и говорите просто ради эксперимента, пытаясь раскусить меня. Впрочем, неважно. Предполагаю, что Пелорус уже объяснил вам, что я пробовал предпринять, и почему вмешательство его родных настолько нежелательно.

— Возможно, что да, — сказал Таллентайр. И Лидиард мог себе вообразить, как восхищен баронет успехом своей шалости. — Но я в этом деле не решаюсь принять что-либо на веру, и предпочел бы услышать, что вы пожелаете нам сказать сами.

Харкендер осушил свой бокал.

— Сэр Эдвард, думаю, что вы в прекрасно догадываетесь, насколько мне не хотелось сюда приходить. — мрачно произнес он, — Но рассказанное мне Фрэнклином о вашем приключении в Египте дало мне повод надеяться, что тот, кто вас спас, — Пелорус Я никогда его не встречал, но знаю кое-что о его родичах, и знаю, как он противостоит тому самому их замыслу, побудившему Мандорлу украсть Габриэля Гилла. Прошу простить за то, что был так резок, когда просил Фрэнклина не совать носа в мои дела. Поскольку теперь вы уже вовлечены в это дело, я предпочел бы видеть в вас союзника, а не врага. Но должен откровенно сказать, Пелорус мог бы оказаться мне куда полезней. Если желаете от меня избавиться, вам стоит только сказать мне, где Пелорус.

— Я расскажу вам, что с ним стало. — ответил сэр Эдвард, все еще крайне тщательно выбирая тон и выражения. — Если и вы в свою очередь объясните нам, зачем отправились в ту долину в Восточной Пустыне, и что там искали.

— Я отправился туда в поисках просвещения, — сухо ответил Харкендер. — Как и последователь Святого Амикуса, который был с вами, я знаю, те творцы, которые боролись за то, чтобы навязать свою волю миру в отдаленном прошлом не умерли, когда завершилась Эпоха Чудес. Преображены толчком эволюции, да, это возможно. Но не мертвы. Их мощь сохраняется, и однажды они могут захотеть вернуться. Однако, в отличие от последователей Святого Амикуса, я не верю в то, что за всем этим кроется война между добром и злом. Это лишь тщеславное заблуждение набожных людей. Не верю я и в то, что есть божественный замысел, суть которого уж изложена в писаниях. Будущее еще не определено, и оно не может быть определено творцами, если только люди смогут научиться управлять этой мощью в своих целях. Такова тропа, которой я пытался следовать. Я прибыл в долину для того, чтобы осуществить обряд, который забрал бы часть мощи, там дремлющей. И я воплотил эту мощь во вновь зачатого ребенка. Некогда существовало много таких человекоподобных созданий, но теперь они почти исчезли. Имеется множество причин, по которым мне было намного удобней вызвать к жизни новое создание, чем разыскать какое-либо из уже существовавших. Я поместил ребенка под присмотр сестер Святой Синклитики, чтобы он пребывал в безопасности до того мгновения, когда отворится его внутреннее око. После этого он стал бы моим оракулом, источником тайной мудрости. Я хотел спрятать его, это верно. Но не потому, что кто-нибудь хотел его украсть. Я не учел возможного вмешательства лондонских оборотней.

Мандорле этот ребенок нужен не как источник мудрости. Могу положить только, что она стремится использовать его мощь совсем иначе. Возможно, она верит, будто он сможет избавить ее от тяготящей ее получеловечности, сделать ее опять волчицей. А возможно, она более тщеславна и желает вернуть к жизни творцов, чтобы разрушить мир, обжитый людьми, которых она ненавидит. Она должна понимать, что Габриэль не сможет воскресить Эпоху Чудес, но она может лелеять некий замысел погубить род людской. Чего сможет Габриэль достичь в этом отношении, если научится управлять своими силами, сказать не могу. Не могу сказать, сможет ли Мандорла в чем-либо убедить его. Однако, даже если не думать о ее намерениях, ребенку было бы бесконечно безопасней со мной. По моим представлениям, Пелорус решительный противник замыслов Мандорлы, и поэтому наверняка попытается вызволить ребенка. Для нас обоих оказался бы куда вернее путь к успеху, если бы мы объединили наши усилия, и вот почему я прошу вас сказать мне, где он.

Говоря, Харкендер все больше и больше подавался вперед, и Лидиарду казалось, будто паучья тень мало-помалу выходит из своего укрытия за креслом, и гротескно вздымается над головой мага. Теперь она выглядела более угрожающей, чем раньше, и Лидиард ощутил на миг дрожь испуга, представив себе, что она в любой момент может обрести плоть, а затем спрыгнуть со стены, схватить кого-то из них и вонзить в него когти.

— Кто мать Габриэля? — Спросил Таллентайр. Голос баронета все еще звучал бесцветно, он пытался изо всех сил сделать вид, будто ничто из того, что он услышал, для него не ново, а также избежать любых намеков на то, как это на него подействовало. Только Лидиард знал, как ловко Таллентайр вводит в заблуждение своего врага. Он отлично видел, какое сложное переплетение мотивов руководило его другом. Сэр Эдвард не просто хотел услышать все, что Харкендер мог, поддавшись искушению, ему выложить. Он, видимо, хотел поупражняться в хитроумии, раз уж есть повод.

— Заурядная девка по имени Дженни Гилл, — бесстыдно сказал Харкендер. — Она недолго прожила после родов. Это неважно. Я сказал вам то, что вы хотели услышать, а теперь опять спрашиваю: где Пелорус?

— Увы, — сказал Таллентайр, — мы не знаем о нынешнем местонахождении молодого человека, которого нашли в пустыне. Он тайно покинул «Эксельсиор» незадолго до нашего прибытия в Гибралтар. Он мог утонуть, как я предположил, беседуя с его настырным братом, или может быть сейчас где-то в Англии. Мы не знаем.

Харкендер был страшно недоволен этим небрежным замечанием, и Лидиард ощутил, как в нем закипает гнев. Лидиард отлично понимал, что маг имеет право на негодование, поскольку его так дешево провели. Но Харкендер справился с собой и ограничился одним яростным взглядом.

— Скудная награда за мою честность, — заметил он.

— Таков этот мир, — насмешливо ответил Таллентаайр, — Честность часто не вознаграждается, а обман ведет к успеху. А ваши слова, даже если вы верите, что это правда, разумеется, не вся правда. Что бы вы ни начали в долине, оно не завершено, и если вы действительно преуспели в создании некоего сверхъестественного монстра, то он не единственный. Как насчет другого чудовища, повергшего в беспамятство человека, которого вы называете Пелорусом, и доведшего священника до разрыва сердца? Вы и его создали?

— Нет, — сказал Харкендер. — Не я. И не знаю, почему оно сотворено, и почему послано на землю. Зефиринус, вероятно, сказал бы вам, что это Зверь из Откровения, явившийся исполнить свою апокалиптическую роль, и не исключено, что он прав. Я не так глуп, чтобы не бояться этого нового начала, но и не так боязлив, чтобы считать само собой разумеющимся, будто оно намерено причинить мне вред. И если уж мы считаем монстров, сэр Эдвард, давайте вспомним еще об одном, сидящем рядом с вами. — И Харкендер в упор поглядел на Лидиарда, который не мог не содрогнуться под его взглядом, хотя и стыдится своего страха.

— Дэвид вполне оправился от укуса, который перенес, — резко сказал Таллентайр. — Его бред продолжался недолго.

Лидиард ни одним словом не возразил ему, но он прекрасно видел, что Харкедер, как и Пол Шепард или Пелорус до него, знает, о чем говорит. Тень-паук позади головы Харкендера, казалось, взирал на него с азартом хищника, готового к прыжку. Это испугало его, несмотря на то, что он знал, никакого паука не существует, это просто игра света. Харкендер не стал продолжать эту тему. Он сказал:

— Я бы очень хотел, чтобы вы согласились мне помочь, сэр Эдвард. Не могу поверить, что вы можете оставить Габриэля в лапах вервольфов теперь, когда знаете, кто они. Я, в конце концов, законный опекун малыша, и с радостью произнесу любую клятву в том, что намерен относиться к нему добрее, чем те, у кого он ныне.

— Это, конечно, зависит от тех или иных понятий о доброте. — произнес сэр Эдвард ледяным тоном, который ошеломил Лидиарда, — Вы должны помнить, что я знаю, как вы обращались с другими в прошлом.

Харкендер держался так же натянуто, как и во время всего визита, и его озаренное пламенем лицо внезапно исказила такая горечь, казалось, чьи-то чужие глаза выглядывают из-под изображающей его маски: жгучие, яростные и злобные.

— О, да, — сказал маг чуть слышно, почти шепотом. — Наша ссора. Я и позабыл о ней на миг. Так вы думаете, мальчик нужен мне для плотских утех? Если бы только вы знали правду, сэр Эдвард! Истинную правду. И теперь я не говорю о науке, религии, мистике или философии, но только о нас, и что мы… Но вы не хотите увидеть больше, увидеть, каков мир, в котором мы живем в действительности. Слепота вашего класса исчерпывающе все объясняет. Вы не видите того хаоса, который замаскирован вашей систематизированной физикой, не видите Англию бедных, которая существует вне вашей утопии аристократического блаженства. Вы не видите извращений души, которые скрыты вашим учтивым лицемерием. Думая, что, я чудовище, однако, вы слепы к истинной чудовищности мира, государства и личности. Благополучие делает людей слепыми, но думаю, что ваш класс поистине роскошествует в слепоте и забыл, что такое стыд.

«Вот оно, извержение вулкана» , — подумал Дэвид.

Теперь настал черед Таллентайра изумляться. И не только потому, что его ошеломила внезапная перемена в настроении Харкендера.

— Да какое к этому имеет отношение мой класс? — Отрезал он.

— К чему? — Отпарировал Харкендер с горькой иронией. — К вашему бескомпромиссному материализму больше, чем вы осознаете. К вашей облаченной в броню полностью и целиком лицемерной нравственности.

— К нам с вами, — отбил удар Таллентайр. — К взаимной неприязни, которую мы так долго питали, и которая, кажется, ничуть не угасла.

— О, всецело, — сказал Харкендер. — Всецело. Но из всего, что нам надо обсудить, это, разумеется, самое меньшее. — Он помедлил и несколько секунд глядел на Талентайра более пристально. — Но, возможно, и нет, — добавил он со вздохом. — Я хотел привести вам разумные доводы о наших общих интересах, но мне пришло в голову, что вы бы их вряд ли услышали, если умершее прошлое воскресло в вашей памяти, когда вы снова меня увидели. Вот еще одна черта вашего класса. Он ничего не забывает, и не только гордится совершенством своего понимания истории, но и не способен прощать.

— Вы напомнили мне кое о чем, что однажды говорил мне Фрэнклин о наблюдениях Джеймса Остена над людьми, страдающими манией преследования, — сказал Таллентайр. — Он ссылался на постоянную жалобу нездорового ума на то, что кругом заговоры. Вне сомнений, вы завидуете моему классу, потому что не принадлежите к нему. Но не следует воображать, будто аристократия Англии существует исключительно с целью искажать истину и лишать вас статуса, который в ином случае принесли бы вам вымышленная оккультная премудрость и великое волшебство.

Лидиарду почудилось, будто Харкендер питается сарказмом Таллентайра, он словно становился сильнее, когда подвергался нападению. Несколько мгновений назад он был в расстройстве, теперь же блистательно владел собой.

— Пожалуй, было ошибкой прийти сюда, — сказал он с мягким самоупреком. — Я не вправе был ожидать какого-либо рода великодушия от вас, в отношении убеждений, учтивости или чувств. Однако ответь я такой же низостью, мы бы просто еще больше разошлись во мнениях, но я действительно считаю, что сейчас мы должны стать союзниками против общего врага. Как, несомненно, объяснил вам Пелорус, ничего хорошего не выйдет, если позволить Мандорле завладеть мощью, которой обладает Габриэль, потому что мотивы ее в лучше случае эгоистичны, а в худшем — разрушительны. Если вы готовы помочь предотвратить трагедию, мой дом открыт для вас, и я буду рад прибавить ресурсы моей магии к любым возможностям, которыми располагает Пелорус.

Таллентайр не снизошел до улыбки, но Лидиард нашел, что Харкендер начинает немного нравиться ему, несмотря на неприязнь баронета. Разумеется, из них двоих Харкендер был более великодушным. Лидиард желал, чтобы сэр Эдвард уступил, но знал, этому не бывать, баронет порой вел себя как сущий упрямец.

— Для того, кто презирает мой класс, вы слишком усердствуете в воспроизведении его манер и чувств. — сказал сэр Эдвард своему нежеланному гостю.

— Нельзя сказать, что одно и другое не связано. — заверил его Харкендер, — И движение от причины к следствию идет в обе стороны, хотя, знаю, ученый ум не полностью одобрил бы такое суждение.

— Да что мы вам сделали? — Спросил Таллентайр, стремясь подыскать выпад, который пробил бы активную оборону другого. — Что, ваша мать скончалась в работном доме? Или стала жертвой права сеньора?

Тут Лидиард затаил дыхание и увидел, что Фрэнклину тоже сильно не по нраву, как идет беседа. Возможно, даже Таллентайр сожалел о том, что сказал это, когда слова уже вырвались, поскольку не был от природы бессердечен. Лицо Харкендера словно бескровная мертвая маска.

— Вы настолько решились уязвить меня? — Спросил он с ледяной вежливостью.

— Джентльмены, нельзя ли мне попросить вас не возвращаться к вашей ссоре? — заговорил Фрэнклин, впервые вмешиваясь, — Каковы бы ни были ваши расхождения, разумеется, ни к чему не приведет, если вы будете так задирать друг друга.

Лидиард мог себе представить, насколько Таллентайру не в радость выказывать раскаяние, но он счастлив был увидеть, что баронет резко кивнул.

— Вы абсолютно правы, Гилберт, — согласился он. — Прошу прощения за то, что наговорил, Харкендер. Я поступил бы умнее, если бы забыл, по какой причине некогда так невзлюбил вас.

Харкендер не ответил немедленно, но когда ответил, самообладание его было восстановлено полностью.

— Полагаю, это лучшее извинение, какого можно ожидать от Таллентайра, — сказал он. — Но если вам угодно, я признаю, что причинял другим вред. Они задевали меня, и я пытался сравнять счет, задевая их в ответ. Я бы и вам постарался нанести зло, будь я способен, и с яростью, какую вы сочли бы беспощадной. Но я с тех пор научился, что есть, порой, правда даже в банальностях. Два зла не могут уничтожить одно другое, а вот добро может выйти из зла. Полагаю, некоторым образом, мне бы следовало радоваться, что ваш класс научил меня ценить боль и страдания. Хотя он, конечно, не собирался учить меня ничему, кроме того, как безумны мои притязания, причем, жестоко. Отвечаю на ваш вопрос. Моя мать умерла в отличной постели, не на соломе, и я был отпрыском законного брака, не полностью несчастливого. И не бедность моей семьи питала мою ненависть, но ее относительный достаток, поскольку мой отец разбогател, благодаря удаче и тому, что хитрые машины, которые вы боготворите, преобразовали Англию в средоточие прогресса. Отец обожал аристократию и мечтал, чтобы я попал в высшее общество, как будто одно богатство может совершить такое алхимическое чудо. Он послал меня в школу, а затем, как вы знаете, в Оксфорд. Если вы задумаетесь, то сможете себе представить, какие силы взаимодействовали, чтобы образовать мой ум и дух, которые казались и кажутся столь вульгарно дьявольскими вашей утонченной чувствительности.

— Полагаю, что могу, — тактично ответил Таллентайр.

— Настал мой черед играть скептика, — без юмора заметил Харкендер. — Вы можете вывести одно из другого, но не можете представить себе всю ту действительность, на поверхности которой находятся факты.

Пока Лидиард обдумывал все, что подразумевает это заявление, Харкендер повернулся к нему и теперь заговорил с ним непосредственно.

— Сэр Эдвард знал меня в то время, когда я только-только достаточно повзрослел, чтобы приносить ущерб настолько же, насколько сам страдал, — непринужденно начал он. — Тогда я бы с радостью привел на землю самого дьявола. Слухи порой и теперь сравнивают меня с Дэшвудом, но какой бы адский огонь ни пылал в душе Дэшвуда, это и в сравнение не шло с тем, что клокотало во мне. Теперь я направил свои усилия в другую сторону. Я скорее созидатель, чем разрушитель, и по этой причине я стою против вервольфов. Если сэр Эдвард намеревается и дальше участвовать в этом деле, уверен, что мы могли бы лучше противостоять нашим врагам, соединив усилия. Если вы и впрямь оправились после вашего египетского недуга, я рад. Но если нет, уверен, что могу вам помочь. Наведайтесь в Уиттентон, когда сможете.

Лидиард неловко кивнул. Вежливость требовала от него благодарности, но он не мог не вспомнить предостережение Пола Шепарда. Не мог и сбросить со счетов загадочную тень на стене.

Харкендер, казалось, был вполне удовлетворенным такой небрежностью и опять обратил свой смущенный взгляд к Таллентайру.

— Тщательно обдумайте мои слова, сэр Эдвард. Я не замышляю предательства. Более того, демонстрируя свои благие намерения и добрую волю, я скажу вам, как найти тех, кто считает меня проклятым, чтобы вы могли сравнить мою и их позиции. — Харкендер вырвал лист из записной книжки, и что-то нацарапал на нем карандашом, опираясь о подлокотник кресла. Он вручил записку не Таллентайру, но Лидиарду со словами. — Это адрес дома, который содержит в Лондоне Орден Святого Амикуса. Если они скажут вам, что знают о верволфах, возможно, вас больше обеспокоит тот факт, что Мандорла держит у себя Габриэля.

Лидиард молча принял записку, а Таллентайр встал, чтобы позвонить дворецкому. Лидиард с удовольствием увидел, что загадочная тень на стене утратила всякое сходство с пауком, когда Харкендер поднялся вслед за баронетом. Однако Дэвид не мог подавить болезненную дрожь предчувствия, которое безошибочно подсказало ему, что с этим нелепым созданием тьмы ему еще предстоит встретиться.

 

6

Оказалось, что по адресу, который Харкендер дал Лидиарду, на довольно мрачной улице, засаженной кленами, расположен отдельно стоящий дом, окруженный высокой стеной. Лидиард вылез из экипажа и попросил кучера подождать его. Он приехал один, потому что давно отложенные дела требовали присутствия сэра Эдварда.

Настоящие ворота в стене отсутствовали, была только арка с двойной дверью. Нашелся и колокольчик, в который Лидиард позвонил, но дверь в ответ на его звонок не отворилась — вместо того, распахнулось окошечко на уровне его головы для того, чтобы его могли хорошенько разглядеть изнутри. Он терпеливо перенес этот осмотр, хотя ему и показалось, что пауза, в которой не было никакой необходимости, тянулась слишком долго, пока чей-то голос изнутри не задал ему вопрос:

— Чем я могу вам помочь?

— Я хотел бы видеть брата Зефиринуса, — ответил он. — Мое имя — Дэвид Лидиард, и я имею кое-что рассказать ему относительно смерти одного из членов Ордена.

— Сожалею, — произнес невидимый собеседник, — но это дом, посвященный религии, и мирянам не позволено сюда входить.

— Мне известно, что это за дом, и при обычных обстоятельствах я не стал бы просить, нарушать здешние правила, но мне необходимо побеседовать с вашим руководителем. — настаивал Лидиард, — Один из ваших людей погиб при попытке получить информацию, которой теперь располагаю я. Кроме того, у меня есть кое-какие личные вещи этого человека, я хотел бы их вернуть, в том числе кольцо с инициалами О.С. и А. Человек, которому оно принадлежало, называл себя Мэллорном.

— Подождите, — произнес голос с категоричностью, не допускающей возражений.

Окошечко со стуком захлопнулось. Прошло, по крайней мере, три минуты, прежде чем оно опять распахнулось, и снова Лидиарда подвергли внимательному осмотру, хотя на этот раз через короткий промежуток времени в замке повернулся ключ, и дверь отворилась внутрь.

Внутри стояли два человека в монашеских рясах. Один из них был среднего возраста, высокий и тощий — физически того же типа, что сэр Эдвард Таллентайр, второй же был меньше ростом и моложе, блестящие черные волосы обрамляли его тонзуру. Тот, что поменьше ростом, глядел на Лидиарда с неприкрытым подозрением, но высокий выглядел более приветливым.

— Мистер Лидиард, — сказал старший, протягивая руку, — не для пожатия, но скорее для того, чтобы провести гостя через порог, — я аббат этой обители, мое имя, как, я полагаю, вы уже знаете, — Зефиринус.

— Благодарю вас за то, что согласились со мной встретиться, — проговорил Лидиард.

— Это нам следует благодарить вас, — учтиво отвечал Зефиринус. — Мы уже узнали по другим каналам о печальной гибели нашего брата, но подробности о его кончине оставались для нас мучительно неясными. Мы будем благодарны за любую информацию, и вы чрезвычайно добры, возвращая нам принадлежащие ему вещи. Не уверен, не вызову ли я ваше недовольство, если не проведу вас в дом. Но поймите, я нарушил бы правила, если бы принял вас в монастыре, вместо этого я предлагаю, чтобы вы прогулялись со мной по саду, расположенному за домом. Это было бы для нас более приемлемым.

Лидиард согласился, после чего аббат повернулся и повел его вдоль стены монастыря. Второй монах, которого явно не собирались представлять посетителю, прошел в заднюю дверь дома, в то время как Лидиард последовал за своим проводником.

Позади дома находились аккуратно содержащиеся участки обработанной земли, в летнее время, вероятно, засаженные овощами, дорожки между ними были вымощены неровными бесформенными камнями. Аббат прошел к скамье, расположенной недалеко от центра этих участков, и жестом предложил гостю сесть спиной к дому. Лидиард сделал, как его просили, и Зефиринус уселся рядом с ним.

— Могу я получить это кольцо? — спросил монах.

— Разумеется, — ответил Лидиард.

Старший собеседник принял у него кольцо и пакет с бумагами, он положил их в карман своего одеяния. Он бросил быстрый взгляд на амулет, обратив внимание на буквы, но не проявил особого интереса к узору. Зефиринус ничего не сказал, явно дожидаясь того, что сообщит ему Лидиард, но Дэвид растерялся и не мог подобрать подобающие слова. Сэр Эдвард, не сомневался он, проявил бы на его месте более нетерпеливую любознательность и находчивость. Но сам он всегда находил трудным преодолевать барьеры обычной вежливости, чтобы прорываться к самой сути предмета. Кроме того, хотя его вера была роковым образом ослаблена показным скептицизмом Таллентайра, он все еще склонялся к тому, чтобы ощущать себя маленьким и ничтожным перед лицом высоких церковных чинов.

— Меня воспитывали католиком, — нерешительно сообщил он, — но я никогда не слыхал ни о вашем Ордене, ни о святом, давшем ему имя.

— Наше существование и наша цель являют собою тайну, и весьма немногие удостоены привилегии быть в нее посвященными. — согласился Зефиринус, довольно добродушно, — Я допускаю, что мы не имеем такого оправдания своего существования, которое признал бы теперешний папа. Тем не менее, мы добрые христиане и убеждены в том, что в глазах Господа тот святой, именем которого мы пользуемся, вполне достоин нашего уважения.

В этом ответе Лидиард не отыскал ничего, что могло бы служить нитью для продолжения разговора, и понял, что ему следует собрать все свое мужество и начать задавать вопросы.

— Упоминалось ли мое имя в тех отчетах о смерти брата Мэллорна, которые дошли до вас? — начал он.

— Да, упоминалось, — отвечал Зефиринус. — Во всяком случае, в последнем письме от брата Фрэнсиса, нами полученном, он сообщал, что добился знакомства с тремя англичанами и упомянул имена всех троих. Он особенно радовался, что получил помощь сэра Эдварда Таллентайра.

— Это выглядит странно, — пожал плечами Лидиард, слегка негодуя из-за того, что Зефиринус применил такую тактику ведения беседы. — Возможно, сэр Эдвдард был некогда католиком, но это обстоятельство гарантировало то, что его обращение к атеизму будет сопровождаться горячим желанием выставить напоказ все заблуждения веры, от которой он отрекся. Почему бы священнику испытывать радость, объединяя усилия с подобным человеком? И почему бы ему желать обманывать нас, тогда как церковь просит нас быть честными?

— Я уверен, если только вы в точности вспомните его слова, то найдете, что брат Фрэнсис не лгал вам. — ответил Зефиринус, — А если и было нечто, о чем он умолчал, он делал это потому, что был связан клятвой, запрещающей ему говорить. Я убежден, вас учили не только уважать правду, но и тому, что верность клятвам есть добродетель. Брат Фрэнсис очень рад был иметь на своей стороне человека, подобного сэру Эдварду, из-за уважения, какое мы питаем к силе скептического разума. Он не знал, что может найти в конце своего путешествия, но боялся, что его собственная доверчивость может препятствовать ему видеть достаточно ясно, и потому, был счастлив находиться в обществе человека, чьи верования совершенно отличны от его собственных. Иногда случается так, что два человека, смотрящие на мир по-разному, в состоянии достигнуть большего понимания, чем каждый из них поодиночке.

Для Лидиарда это звучало подозрительной ересью. Иезуиты, обучавшие его, обладали совершенно иной позицией, для них точка зрения веры была главной и неизменяемой. Таллентайр же был твердо убежден в неизменном превосходстве научного взгляда на мир.

— Будут ли клятвы о сохранения тайны препятствовать вам открыть мне, почему брату Фрэнсису требовалось попасть в эту долину? — спросил Лидиард. — И позволят ли они мне спросить вашего совета в некоторых делах, ставших результатом нашего приключения, которое еще продолжает угрожать нашей жизни? Я прибыл сюда, напутствуемый сэром Эдвардом, и он поручил мне задать определенные вопросы.

Зефиринус выразил вежливое удивление:

— Неужели сэр Эдвард послал вас, чтобы искать нашего совета? — спросил он с таким видом, как будто бы этому трудно было поверить. — Я-то считал, — он разделяет мнение, что люди, преданные суеверию, — а к такой категории он, несомненно, относит нашу общину, — что люди, преданные суеверию, живут в мире, где фантазия дает им свободу провозглашать все, что им нравится. Какая польза будет от нашего совета человеку, который сказал миру, как горько он был бы разочарован, если бы его вынудили разделять взгляды и мнения несчастных, верящих в чудеса в наш просвещенный век?

Это не могло не позабавить Лидиарда. Слова аббата, хотя и насмешливые, звучали вместе с тем по-доброму.

— Вот уж не думал, — сказал он, — что монахи читают «Ежеквартальное обозрение». Я считаю, и сэр Эдвард со мной согласен, что мы нуждаемся в вашем совете и будем рады получить его. В конце концов, ваш Орден несколько виноват в затруднении, происходящем с нами, ведь именно отец Мэллорн отыскал нас и втянул в свои планы. Неужели мы не имеем права на какое-то объяснение?

— Вероятно, — согласился аббат. — Сожалею, что брат Фрэнсис вас использовал — вдвойне сожалею, ибо все это, кажется, стоило жизни Уильяму де Лэнси, а также причинило несправедливую боль и затруднения вам. Вас укусила змея, как я слышал, и вы сильно страдали.

— Да, меня, действительно, дважды кусали змеи, но, как бы странно это ни звучало, я еще не понял, насколько сильный урон мне нанесли. — согласился Лидиард. — И это — один из тех вопросов, по которым я надеялся получить совет, скорее ради себя самого, чем ради сэра Эдварда. Мне кажется, я обладаю информацией, которую могу предложить взамен, хотя я вовсе не подразумеваю, будто вас могут заинтересовать столь грубые материи.

Аббат улыбнулся, охотно забавляясь в свою очередь, но не ответил.

— Я не нарушу никакую клятву конфиденциальности, если вы от меня ее потребуете. — заверил Лидиард, — Хотя прошу вашего позволения поделиться тем, что вы мне скажете, с сэром Эдвардом и его другом Гилбертом Фрэнклином. Я могу предложить вам полный и честный отчет обо всем, что произошло в ночь смерти Мэллорна, а взамен я попрошу, как я уже говорил, вашего мнения о тех событиях, и совета, как поступать теперь. Мы ведь до сих пор не знаем, что же с нами приключилось.

Несколько мгновений Зефиринус смотрел на него твердым взглядом, затем спросил:

— Кто сообщил вам о существовании Ордена и о том, как найти этот дом?

— Джейкоб Харкендер рассказал нам, где вас найти, — сказал Лидиард с добросовестной честностью. — Но человек, который впервые сообщил нам о вашем существовании, называл себя Полом Шепардом. Кажется, он еще известен под именем Пелорус.

— А-а, — тихонько откликнулся Зефиринус. — А вы знаете, что собой представляет Пелорус?

— Это один из лондонских вервольфов, — невозмутимо ответил Лидиард. — Но он, кажется, сторонится своих сородичей.

— Возможно, это правда, — согласился Зефиринус. — Пример нашего собственного святого покровителя учит нас тому, что среди нелюдей есть такие, которые служат Богу, чьи души по Его разумению равны нашим. История нашего Ордена убеждает нас в том, что Пелорус — не исчадие зла, хотя, безусловно, другие подобные ему создания именно таковы.

— Так согласитесь ли вы тогда дать нам несколько советов?

— Я отвечу на ваши вопросы со всей возможной полнотой, — ответил аббат.

Лидиард хорошо понимал уклончивость такого ответа, но он его принял и спросил:

— Почему брат Фрэнсис хотел пойти в ту долину, которую лет десять до того посетил Джейкоб Харкендер?

— Да по той причине, что мы верим, Харкендер — один из тех, чья цель подготовить приход Антихриста, и казалось. — Зефиринус тщательно выговаривал каждое слово, — Его миссия могла быть частью этих страшных приготовлений.

— Как же вы обнаружили, в чем состоит его миссия:? — поспешно спросил Лидиард. Он предвидел первый ответ.

— У нас есть свои провидцы, — сообщил Зефиринус. — Свои колдуны, если угодно. Голоса, которые они слышат, и их видения дышат предостережениями о скорых переменах, и это отсылает нас не только к Харкендеру, но и к Египту.

— И к Хадлстоун Мэнору? — поинтересовался Лидиард.

Не так-то легко было сбить с толку Зефиринуса. Он перевел свои светлые глаза, которые до того были устремлены в бесконечность, на лицо Лидиарда, и спросил:

— Что вам известно о Хадлстоун Мэноре?

— Нам известно о мальчике, которого поместил туда Харкендер, — невыразительным голосом сказал Лидиард. — Нам говорили, что о его особенностях узнали во время экспедиции Харкендера в Египет и его воображение связано с каким-то магическим ритуалом Харкендера. Нам известно, что его соблазнили или похитили из Хадлстоуна, вероятно, это сделали лондонские вервольфы.

— Так значит, вам известно все, что я могу вам сообщить, — заключил Зефиринус.

— Все, кроме одной детали, — поправил его Лидиард звенящим голосом. — Мы не знаем, верите ли вы, что этот ребенок — Антихрист.

Когда он произносил эти слова, то испытывал неловкость, сознавая, насколько странно они звучат, и такую же неловкость он испытывал, будучи абсолютно уверен, что этот необычный монах воспримет их полностью всерьез.

— Мы не знаем, кто он такой, — ровным голосом признался Зефиринус. — Но ваше предположение — реальная возможность. Джейкоб Харкендер в это не верит, но он не имеет понятия, чья энергия питает его мстительные желания. Да и вы, мистер Лидиард, разве вы в это верите, несмотря на ваши старательные попытки занимать нейтральную позицию? Возможно ли, что вы идете против собственной совести, пытаясь заслужить мою лояльность?

— Мой разум открыт, — настаивал Лидиард, — и за последнее время он стал еще более открытым, чем мне хотелось бы. Но честно, я не знаю, что и думать о реальности оборотней или о силах магического видения. С тех пор, как меня укусила змея, у меня начались собственные странные видения, но я не осмеливаюсь полностью верить в то, что вижу, или в то, что мне рассказали. Верю я во что-то или нет, брат Зефиринус, но я был бы рад получить ваш совет относительно того, как я мог бы поступать по отношению к Харкендеру и этому мальчику. Харкендер пришел к нам, прося помощи, чтобы избавиться от вервольфов.

На минуту Зефиринус поднялся, разглаживая складки на рясе, затем снова сел, и задумчиво дотронулся пальцем до губ.

— Не делайте ничего, — произнес он твердо. — Вы не в силах изменить то, что уже произошло. Обстоятельства таковы, что результат уже предрешен, поэтому и вам ничего не следует делать, только наблюдать, и наладить мир с Богом. Да, утешьтесь в вере, мистер Лидиард, и убедите сэра Эдварда поступить так же.

— Не хотите ли вы сказать, что и вы не собираетесь ничего предпринимать? — удивился Лидиард.

— Это тот предмет, о котором мне не позволено говорить, — ответил аббат.

Лидиард испытал жестокое разочарование, получив отказ Зефиринуса говорить о чем-то еще. Но он хорошо понимал, насколько тщетно было бы настаивать на своем. Вместо этого он сказал:

— Если что-то встревожило меня и Пелоруса, так это вопрос относительно второго создания, которое появилось из египетской долины. Какое отношение оно имело к ребенку и к нам? Если этот ребенок — Антихрист, то кто второй? Является ли это существо Зверем Откровения или воплощением Сатаны?

— Мы не можем быть уверены. — повторил Зефиринус. — Но о приходе Зверя ясно сказано в пророчестве, и в этом событии не может быть ничего такого, что бы нас удивило. Возможно, мы могли бы лучше об этом судить, если бы знали в точности, что произошло перед тем, как погиб брат Фрэнсис. Я полагаю, это и есть та информация, которую вы принесли мне.

Лидиарда ни в коей мере не удовлетворяло то, что до сих пор предложили ему в обмен за его информацию, но он не колебался. Он поведал все, что произошло в долине, добавив к рассказу краткий отчет о собственных бредовых ночных кошмарах и о том, как его окончательно пробудил Пелорус.

— Мой разум открыт, — повторил Лидиард, но не мог удержаться, и добавил — Несмотря на те попытки, которые совершали иезуиты, чтобы закрыть его. Иезуиты, понимаете ли, требовали слишком многого, когда утверждали, будто бы мальчик, которого отдали им в самые его восприимчивые годы, должен принадлежать им навсегда. Не знаю, осталось ли даже в том тайном уголке моей души, который мои учителя пытались превратить в их собственный, что-то из тех понятий, в которые благочестие заставляет нас верить. И я думаю, вы поймете, в каком хаосе неопределенности я нахожусь.

— Можете отбросить то, чему учили вас иезуиты, но вы от них не избавились, — покачал головой Зефиринус. — Даже Таллентайр от них не избавился, как можно видеть из его статей в «Ежеквартальном обозрении», несмотря на их враждебность церковным доктринам. Он может отбросить верования иезуитов, но при нем остались их краснобайство и пылкое рвение. Когда настанет день для вас обоих сделать серьезный выбор между верой и забвением, вы оба довольно четко поймете, перед каким выбором стоите. И если Господь призовет вас снова вернуться к вере, как он призвал Савла  по дороге в Дамаск, вы вспомните все, чему учили вас иезуиты, смело и целиком. Вы принадлежите им, если вообще кому-нибудь, сомневайтесь в этом, если вам так угодно. Я вам советую быть готовым, потому что этот день может прийти довольно скоро.

Эта проповедь в миниатюре не произвела особого впечатления на Лидиарда.

— А предположим, этот день можно предотвратить? — спросил он. — Или, по крайней мере, предположим, что для человека все еще остается какая-то роль, которую он может сыграть в формировании этого события?

— В это может верить Пелорус, — ответил Зефиринус. — И Харкендер тоже, но вы так считать не должны. Вера и надежда свидетельствуют о том, что Христос снова вернется править на земле тысячи лет. Молитесь ему о своем спасении, и вы его получите. Не пытайтесь играть с колдовством Харкендера, поскольку оно есть орудие Сатаны, совращающее вас, и вы будете прокляты.

— Видения, которые у меня были в последнее время, легко можно рассматривать в качестве совращения, потому что они пробуждают во мне более сильное сочувствие к Сатане, нежели было у меня прежде. — тихо признался Лидиард, — Но сэр Эдвард никогда не мог с этим согласиться.

— Разумеется, не мог. — подтвердил Зефиринус. — Предстоящая трансформация мира является именно Актом Творения, и созерцание этого Акта напугало его, что видно из эссе, которое он написал. Ясно, что он нашел такую перспективу ужасающей, хотя и попытался спрятать свои ощущения за обвинениями в абсурдности веры. Атеизм — это его защита против ужасов мира, который может быть переделан, но ведь никакая защита невозможна, как знает каждый истинный ученый. Вы читали Юма, мистер Лидиард?

— Читал, — ответил Лидиард, принимая как само собой разумеющееся приглашение играть роль адвоката дьявола. — Он был человеком, который доказал, что реальность чуда не может быть установлена чьим-то свидетельством. Одним из многих философов, чья способность логически рассуждать заставила его прийти к атеизму, и только дипломатичность и опасения преследований со стороны религиозной нетерпимости помешала ему открыто объявить об этом.

Зефиринус улыбнулся.

— Возможно, — вставил он. — Но разве это не был тот же самый Юм, который показал, что все великие и смелые научные законы точно так же хрупки, как и чудеса, на том основании, что доказательство всегда недостаточно, чтобы сделать их наверняка определенными?

— Чтобы сделать их логически определенными, — согласился Лидиард. — Но в наши дни ни один ученый не верит в то, что природа мира может быть выведена логически. Истина в том, что мы способны всего наблюдать законы вселенной лишь конечное количество мгновений. Но все же, эти законы объективно отражают то, что любой человек и все люди вместе могут наблюдать в мире. Своими собственными глазами. И любая регулярность, какую способен увидеть каждый человек, имеющий глаза, часто повторяющаяся и неизменная, избирается как пункт веры во что-то, чего никогда не видел, никто, кроме как какой-нибудь пророк-самозванец в своих снах. То, что мы видим, это мир, который движется и изменяется согласно процессам причины и следствия, и это все, что мы можем по-настоящему знать. Должен сказать, что я не могу возложить всю вину на этот случай, хотя бы даже мне казалось, будто внутри меня открылась новая возможность видения, которая угрожает погрузить меня в сны иного и менее определенно существующего мира.

— Но вы должны лучше понимать и ограничения, — моментально возразил аббат. — Вы должны достаточно хорошо знать, какой образ полагается линзам вашего зрения отбрасывать на сетчатку.

— Искаженный образ, — ответил Лидиард. — И что из этого?

— Что из этого? Да только то, что зрение вашего разума, то есть внутреннее зрение, переворачивает этот образ и снова делает его истинным, так что вы в состоянии увидеть, что небо наверху, а земля внизу. Это именно ваше внутреннее зрение, мистер Лидиард, извлекает истину из иллюзии, которую создает один из ваших органов чувств. Ведь это тоже Акт Творения, разве не так? Он переворачивает весь мир вверх ногами, так, чтобы вы могли увидеть его в его истинном положении? И все же, вы еще будете смеяться надо мной за то, что я верю в трансформацию мира.

Мир, который предстает перед нашими ограниченными ослабленными органами чувств, вовсе не тот мир, каким он является. Это только тот мир, каким он нам представляется. Его измерения, его стабильность, его твердость и связность есть результат работы нашего внутреннего зрения, которому в один прекрасный день будет дано видеть его иначе. Сэру Эдварду все еще удобно в этом мире, созданном его органами чувств и его рациональной наукой. Ему удобно и уютно сохранять веру в то, что верх это верх , а низ — это низ. Он продолжает считать, что он видимый мир существует в действительности. Но удобство и успокоенность ослепляют нас всех, и когда по какой-то воле случая или по прихоти наших ощущений мы бросаем краткий взгляд на тот мир, каким он в действительности является, нам приходится признать, в нем нет никакой надежности и безопасности. Ни в его измерениях, ни в стабильности, ни в твердости, ни в связности — все только иллюзия. Это может показаться потрясающе ужасным, но это правда, и единственная надежда, какая у нас есть, это то, что ведущая рука Творения есть нечто такое — это любящая рука отца, направляющая нас к истине.

— Сэр Эдвард назвал бы такое рассуждение софистикой, — сказал Лидиард.

— Это совет. — возразил Зефиринус. — То, зачем вы явились сюда. Доверьтесь своему внутреннему зрению, мистер Лидиард, то, что оно запечатлевает — реально. Но вам следует избегать его соблазны, так же, как вы должны побороть и соблазны сомнения, ведь в мире существует зло, и Сатана всегда заботится о том, чтобы привлечь души человеческие на сторону своего тщеславного дела. Одна только вера способна сказать нам то, чего не в состоянии раскрыть зрение. Мне жаль вас, потому что вы должны нести бремя внутреннего зрения, не вооружившись верой, но я не могу предложить вам никакого иного ответа. Мы всего лишь люди, мистер Лидиард, и, как бы мы ни горели желанием быть Создателями, не нам овладевать этой привилегией. А все те, кто пытается это делать, являются слугами Сатаны, сознают ли они это или нет. Отправляйтесь же домой, и молитесь, мистер Лидиард. И предоставьте Габриэля Гилла вервольфам, они ведь его духовная родня. Вы не должны бояться ни этого несчастного мальчика, ни этого ужасного Зверя, которого повстречали в Египте. Они не в состоянии украсть у вас то наследие, которое ваше, благодаря добродетели Христа и Его милосердию, а оно есть Царство Небесное, которое уже близко. — Он немного помолчал, затем добавил. — Благодарю вас еще раз за то, что принесли кольцо брата Фрэнсиса и за ваш рассказ о его смерти. А теперь вам следует уйти, потому что нет более ничего, о чем я могу вам рассказать.

Лидиард позволил аббату проводить себя по извилистой тропинке назад, к арке дверей. Но оставался еще один вопрос, который он намеревался задать прежде, чем уйти. Когда они подошли к дверям, он повернулся к монаху и спросил:

— Верите ли вы в то, что человек может быть одержим дьяволом?

— Абсолютно в этом убежден. — ответил Зефириниус. — И я верю в силу ритуала изгнания нечистой силы не меньше, чем в действенность молитвы. Но то видение, какого вы удостоены, мистер Лидиард, само по себе не есть зло. Это вовсе не означает, что какой-то чертенок посылается вам в наказание. Вы целиком сами отвечаете за свое спасение, и без вашего разрешения никто не может ему угрожать.

Затем двери за ним затворились, и он услышал, как задвигают на место засов. С опущенной головой Лидиард направился туда, где некоторое время тому назад он вылез из кэба, но внезапно резко остановился, когда осознал, что теперь там стоит совсем не тот экипаж: он был определенно больше и запряжен парой сильных породистых лошадей.

Из окна кареты на него смотрела самая красивая женщина, какую ему когда-либо приходилось видеть. Она была блондинкой с очень длинными волосами, очень бледной, но обладавшей совершенным цветом лица и примечательными фиалковыми глазами. Зубы, обнажившиеся в очаровательной лукавой улыбке, были гладкими и белыми.

— Мистер Лидиард, — произнесла она воркующим нежным голосом, — я взяла на себя смелость отослать ваш кэб. Я отвезу вас в любое место, куда вы захотите, и была бы весьма благодарна, раз уж представился удобный случай, с вами побеседовать.

Лидиард и сам не знал, что заставило его так поступить, но он немедленно шагнул назад и затравленно огляделся. Он поднял голову, чтобы взглянуть на кучера, но еще прежде, чем узнал этого человека, догадался, кто эта женщина.

— Мандорла Сулье, — произнес он вслух, чувствуя себя одураченным, не зная, что сказать дальше.

Женщина в карете только улыбнулась, но кучер, который оказался Перрисом, братом Пелоруса, поднял с сиденья рядом с собой палку с серебряным наконечником и потянул блестящую черную рукоятку, достаточно далеко, чтобы Лидиард мог убедиться в том, что эта трость на самом деле является шпагой.

— Садитесь же, мистер Лидиард, — пригласила Мандорла, голос ее все еще был напоен медовой сладостью. — Мы не собираемся причинить вам никакого вреда, обещаю.

Лидиард внимательно посмотрел из стороны в сторону, в надежде убедиться, отыскать возможность снова быть впущенным в монастырь Св. Амикуса. Возможно, Зефириниус сжалится, если он начнет барабанить в дверь. Вряд ли он сможет просто убежать, если карета станет его с большой скоростью преследовать.

Пока он неистово озирался, из надежного укрытия выступил еще один человек, появившись, как по волшебству из-за одного из кленов. В вытянутой вперед правой руке он держал револьвер.

— Положи свою трость, Перрис, — скомандовал Пелорус, — или я отправлю тебя в спячку на долгое-долгое время, и Мандорлу вместе с тобой. И чтобы у тебя не появилось искушения разыграть из себя дурака, позволь мне сразу разъяснить тебе предназначение этого предмета. Это не какой-нибудь старинный дуэльный пистолет, но боевое американское оружие. С его помощью я легко могу отправить вас обоих в путешествие в далекое будущее, если ты этого так хочешь.

Несмотря на удивление, Лидиарду удалось быстро повернуться, чтобы увидеть реакцию Мандорлы. Он уловил на ее лице целую гамму эмоции, здесь сплавились воедино холодный гнев и жгучая ненависть, но она быстро овладела собой, и невозмутимое спокойствие тут же вернулось к ней.

— Как, Пелорус, — произнесла она даже еще более медовым голоском, чем тот, каким она обращалась к Лидиарду. — Я с таким нетерпением ждала этой встречи. Сердце мое было полно боли, так много лет я жаждала тебя увидеть. Ты и вообразить не можешь, как я опечалена, что ты до сих пор так трагически находишься в рабстве. Если бы только ты нашел силы повернуть это оружие на себя самого, как счастлив ты мог бы стать!

Пелорус как будто не услышал ее. Взор его сосредоточился на брате, и револьвер тоже.

— Трогай, Перрис! — приказал он. — Уезжай, пока воля Махалаэля не опустила мой палец на курок.

И Перрис, не ожидая никакого приказа от сидящей в карете женщины, схватился за свой хлыст и громко щелкнул им, чтобы заставить лошадей немедленно тронуться с места. Колеса экипажа застучали по затененной дороге, в то время как Пелорус продолжал держать наведенный револьвер. Казалось, он действительно прилагал немало усилий, чтобы удержаться от выстрела. Пелорус не опускал оружия до тех пор, пока экипаж не повернул за угол и не скрылся из вида.

Лидиард уставился на своего спасителя, совершенно растерянный и ошеломленный, чтобы произнести хоть слово.

— Отправляйтесь домой, мистер Лидиард. — сказал Пол Шепард резким и полным горечи тоном, какой едва ли мог представлять собой более сильный контраст интонации Мандорлы, — А на будущее, куда бы вы ни собирались, выходите из дому вооруженным. Моя кузина боится, и полна жгучего желания узнать, что намеревается делать та тварь, которая обеспокоила ваше сознание. Для того, чтобы это выяснить, она не остановится перед тем, чтобы причинить вам страдание. И Харкендер сделает то же самое. Но помните, пока Мандорлу невозможно убить, ее планы превратятся в ничто, если наслать на нее сон. Пуля это сделает, и она не обязательно должна быть серебряной.

Затем голубоглазый молодой человек быстро повернулся на каблуках, и как будто собрался уйти прочь, но остановился, когда Лидиард окликнул его и попросил подождать. Хотя, когда он обернулся, на лице его появилось такое выражение, что оно напугало Лидиарда не меньше, чем льстивое приглашение Мандорлы.

— Отправляйтесь домой, мистер Лидиард, — снова повторил Пелорус. — Я опять к вам приду, если смогу это сделать в безопасности. Но вы, возможно, будете сожалеть, если я действительно так поступлю. Я был бы для вас лучшим другом, если бы только мог оставить вас в покое.

И, отпустив на прощанье эту парадоксальную реплику, этот человек, который мог бы, или не мог бы, быть полуволком, бросился бежать, неуклюже переваливаясь, и очень скоро исчез из виду.

У Лидиарда не осталось никакого выбора, кроме как и самому поспешить прочь, постоянно оглядываясь через плечо, чтобы вовремя заметить, как его снова преследует экипаж, запряженный двумя сильными лошадьми.

 

7

В то время как он и Корделия шли вдоль Серпентайна, направляясь в Лонг Уотер к Кенсингтонским садам, Лидиард не мог перестать то и дело оглядываться, чтобы убедиться, не следят ли за ними. Не было заметно никаких признаков преследования, но, тем не менее, он был абсолютно неспособен расслабиться. Его не покидало ощущение постоянного беспокойства, которое физически проявлялось в легком головокружении. Оно частенько его посещало, с той роковой ночи посреди египетских надгробий, но никогда не чувствовалось так настойчиво и в так сильно, как теперь.

Накануне Лидиард советовался с Фрэнклином о своем недомогании, но его туманный и сбивчивый рассказ о ночных кошмарах поставил доктора в тупик, и тот не смог толком ничего посоветовать. Он только бормотал что-то о «нервах» и предложил принимать щадящие дозы настойки опия для укрепления сна.

Лидиард не стал принимать никакой настойки, его сны были и так достаточно живыми и впечатляющими и без этого катализатора.

— Это чудовищно несправедливо. — заметила Корделия. — Мы уехали из дома для того, чтобы избавить тебя от тяжких раздумий и бесконечных дискуссий с отцом и доктором Фрэнклином, и все же ты уделяешь куда больше внимания оставшимся позади нас призракам, чем мне. Чтобы добавить новую несправедливость к оскорбительному обращению, ты, кажется, навсегда твердо намерен подписаться под решительным отказом моего отца объяснить жене или дочери, какая тайна отнимает у тебя так много времени и усилий.

— Извини, — сказал Лидиард. — Я надеялся оставить позади все несчастья, когда мы покинем долину гробниц и курильщиков гашиша и уедем в Вади Халфу. Поверь, я действительно был уверен, что тайна, которая еще осталась, превратится всего лишь в забавную головоломку, над решением которой мы с сэром Эдвардом станем тренировать свои мозги. Увы, мои неприятности вовсе не кончились, когда мы достигли туманного берега Англии, и боюсь, я еще буду страдать от лихорадки, которую подцепил в Египте. Это не так уж необычно, и ты не должна необоснованно об этом волноваться.

Она молчала, он тоже молчал вместе с ней, глядя на нее вполоборота. Корделия протянула затянутую в белую перчатку руку, и дотронулась до его щеки, коротким мягким движением. Жест был нежным и ласковым, но девушка, казалось, чем-то недовольна.

— Несчастный Дэвид, — пробормотала Корделия тоном, в котором звучало больше жалости, чем сочувствия. — Ты говоришь, что мои беды не так уж необычны, и поэтому наставляешь меня оставить беспокойство. И все же, мне кажется, происходящее с тобой необычно и загадочно. Ты не осмеливаешься даже допустить, чтобы кто-то из нас знал природу и протяженность твоих страданий. Отец о тебе беспокоится, ты же знаешь, а ведь он не из тех, кто легко приходит в волнение.

— Он, должно быть, считает, что я очень ослабел, — спокойно ответил Лидиард.

— Он считает, что в твоем организме еще осталось какое-то количество яда, — поправила его Корделия. — Ему известно, что ты часто видишь во сне кошмары. Дэвид, ты не должен стыдиться того, что болен, — никто не станет тебя в этом винить.

— Сама по себе лихорадка еще не вина, — сказал Лидиард, — но любая проверка может обнаружить какой-то изъян в человеке. Ночной кошмар — всего лишь сон, но все же у него есть власть дразнить и искушать. Он наполняет мир призраками, разрушает основание веры и святости. Слишком легко во время сна поверить в невероятное. А когда сны приобретают слишком большую силу над мозгом, они могут отражаться и на бодрствующем сознании, точно разъедающая кислота, уничтожающая корни мудрости. Каждый день я просыпаюсь в надежде, что мое состояние улучшится, и каждый день оно, кажется, становится только хуже. Я не знаю, как бороться с этим ядом, если это яд, не знаю, как защититься от внутреннего опустошения.

— И ты говоришь, что я не должна волноваться необоснованно?

В ее голосе было так много недовольства, что он вздрогнул от неожиданности.

— Никто, кроме меня самого, не может противостоять пыткам моих собственных кошмарных снов, — сказал он Корделии. — В таком столкновении человек должен быть одинок.

В этом и есть самая суть происходящего, — подумал Лидиард. — В моих снах я одинок, как гладиатор на арене, вышедший против разъяренных монстров. Какие бы чудовища меня ни посещали, я должен стоять перед ними один. Если только…

— Но когда ты просыпаешься, тебе вовсе не нужно оставаться одному. — настаивала Корделия, — Когда ты бодрствуешь, ты не должен уходить в обособленный мир терзающих мыслей, из которого исключаются остальные. Ты не должен пытаться спрятаться, Дэвид, ни от меня, ни от моего отца. Или же твои сны настолько преобразуют меня в твоих глазах? Я что, превращаюсь в этих твоих снах в гарпию или Горгону? Это и есть причина, почему ты едва выносишь мой вид?

Она протянула руку, пытаясь очень нежно повернуть его голову к себе, так, чтоб Лидиард вынужден был взглянуть ей в глаза. Глаза, карие и трезво глядящие на мир, она унаследовала от отца, но черты лица повторяли мягкие контуры матери. В ней не было ничего от вызывающего и блистательного великолепия Мандоролы Сулье, но она отличалась по-своему мягкой и тонкой красотой.

Лидиард покраснел при ее прикосновении и криво улыбнулся:

— Все совершенно не так, — возразил он, чувствуя внезапный прилив горячей признательности. — В моих снах ты — светлый ангел милосердия, он приходит и становится надо мной, охраняя от темного ангела страдания и боли. Никогда мне не бывает так хорошо, как в тех случаях, когда ты со мной, даже в моих снах.

Корделия снова бодро зашагала вперед, слегка прищелкнув языком, это было выражением ее признательности за комплимент. Ее очень смутило проявление нежности, которое она не привыкла показывать ему.

— Никогда не видела тебя таким загорелым, — поддразнила она. — Пока мы торчали тут в Англии, страдая от зимних снегов и туманов Лондона, ты находился в Египте и купался в солнечных лучах. Ты вернулся домой, чтобы обнаружить, что холодные зимние ветры дуют здесь даже в апреле, а лицо у тебя бронзовое, точно у греческого бога, и все же, ты жалуешься на нездоровье.

Когда Корделия это сказала, ей сделалось неловко, и Лидиард понял, что она досадует сама на себя, точно так же, как он смутился, когда выдал свою тайну, и начал нести такую же бессмыслицу.

— Я вовсе не страдающий кашлем больной человек. — заверил он Корделию, — Я, в конце концов, отравлен. Кажется, я стал необыкновенно привлекателен для змей, и я вполне допускаю, что все гадюки Англии сейчас спешат к Ланкастеру в надежде встретить там нас.

— Чтобы встретиться с гадюками, — заметила она, — надо отправиться в Риджент Парк.

— Только не с теми, которые покрывали голову Медузы вместо волос, — возразил Лидиард.

— А для таковых больше всего подходит Грин Парк, особенно после наступления темноты. — продолжила Корделия таким же легкомысленным тоном.

От ее слов Лидиард слегка покраснел. Ведь речь шла о таких вещах, о которых молодым респектабельным женщинам не полагается знать, а если уж знают, то они должны их игнорировать.

Они остановились возле моста и наблюдали, как люди в небольших лодочках, скользящих по воде, налегают на весла. Парк так и кишел народом, потому что это было первое по-настоящему весеннее воскресенье, и хотя ветер все еще навевал легкую прохладу, он уже не был таким свирепым, чтобы удерживать людей дома. Роттен Роу и Кольцо полны были галопирующих лошадей и прогуливающихся записных щеголей. Сюда все еще слабо доносилась музыка военного оркестра, соперничающая с неразборчивым гулом тысяч беседующих людей.

Неужели это тот мир, который скоро должен прийти к своему концу? — подумал Лидиард. Неужели демоны, которые его разрушат, теперь гуляют среди этих нарядных и беззаботных толп?

В такое невозможно было поверить, абсолютные посредственности, простые городские обыватели, наполнявшие этот мирный пейзаж, составляли опору трону, который устоял против революций и войн, политических бунтарей и религиозных ниспровергателей. Здесь о брате Зефиринусе и о Джейкобе Харкендере можно было вспомнить только, как о сумасшедших и фантазерах. Но тогда — он-то кто такой?

— Мне жаль, что наше возвращение домой испорчено моей странной болезнью, глупыми тайнами и идиотскими интригами, — произнес Лидиард более серьезно. — Я бы, безусловно, предпочел более веселое воссоединение.

— О нет, — не согласилась Корделия. — Я уже много лет не видела отца таким пылким и взволнованным, ты же знаешь, он никогда не бывает счастлив, если его чувствительность не задета достаточно, чтобы поднять в нем сильное негодование. Но мама боится, что его мирские дела пострадают, если он будет продолжать налегать на свои обязательства с таким неистовым нетерпением и напором.

Лидиард засмеялся:

— Для человека, имеющего отношение к литературе, у сэра Эдварда необычайно агрессивные манеры. Он получает такое же наслаждение от того, что топчет и опровергает глупость или болезненное тщеславие, как это бывает у менее значительных людей, когда они следуют за охотничьими собаками или выслеживают львов в вельде. Но ведь не только рутина обычных мирских занятия заставляет его быть нетерпеливым. Тайна того, что произошло с нами в Египте, неразрешимая загадка, почему это случилось, становится гордиевым узлом абсурда, и его расстраивает то, что он не видит никакой надежды найти удовлетворительное решение. Он настолько же не терпит нерешенного вопроса, как природа, по крайней мере, так говорят, не терпит пустоты.

— Но у тебя иные ощущения, разве нет? — резко спросила она. — В то время, как он становится нетерпеливым и активным, ты начинаешь болезненно рефлектировать и философствовать на отвлеченные темы.

Лидиард едва ли мог отрицать это, хотя ему очень хотелось скрыть это от нее.

— Хотел бы я, чтобы мы с твоим отцом больше походили друг на друга, — ответил он уклончиво. — Я очень дорожу его добрым мнением, но реагировать так, как это делает он, на те вещи, которые вызывают у него энтузиазм, не в моих силах. Вместе с ним я поражался чудесам Египта, как и положено всякому любознательному туристу, но жара и москиты подорвали мою способность к благоговению до такой степени, что я стыжусь в этом признаться. Он по натуре своей исследователь, стремящийся все объяснить, в то время как я… не знаю по-настоящему, кто я таков, или кем могу еще стать. Он был достаточно добр и терпелив, чтобы обращаться со мной точно с собственным сыном, и мне не хотелось бы его разочаровывать, но боюсь, во мне нет тех качеств, которые могли бы оправдать его ожидания.

Лидиард понимал, эти слова звучат слишком мрачно. Он заставлял себя настроиться светло и легкомысленно, и ради себя самого, и ради Корделии. Сэр Эдвард рассчитывал, что Корделию совершенно не коснутся их дела, кодекс чести баронета особо утверждал, что жен и дочерей следует защищать от всевозможных стрессов и борьбы. Ему было неловко от сознания того, что девушка в теперь курсе всех его бед.

— Увы, у меня не получилось соответствовать его ожиданиям с самого момента моего рождения. — голос Корделии прозвучал чуть громче шепота, — И у моей матери тоже это не вышло, поскольку она не позаботилась о том, чтобы оказаться способной произвести на свет еще детей и злонамеренно отказалась оставить его вдовцом.

— Тебе не следует так говорить, — Лидиард искренне оскорбился за сэра Эдварда.

— Да, не следует. — согласилась она, — И разве судьба не снабдила его тем, в чем ему было отказано в небесах, где совершаются браки, таким сыном, какого только мог бы пожелать мужчина?

На это он ничего не мог возразить.

После краткого молчания Корделия спросила:

— И этот темный ангел страдания часто посещает тебя в твоих снах?

— Часто, — серьезно отозвался Лидиард. — Но он не в силах ко мне прикоснуться, когда на его пути стоит мой светлый ангел милосердия. Я не совсем понимаю, отчего я так осознаю его присутствие поблизости.

— Отец показывал мне змею, которая тебя укусила, — сказала она. — Она, кажется, такая крошечная, ему так легко было растоптать ее ногой.

— Полагаю, это самое худшее в нашем столкновении, — задумчиво произнес Лидиард. — Он все еще намеревается послать ее туда, где могут определить, к какому виду она относится?

— Он говорил, что сделает это, но пока пришлось отложить. А зачем к нему позавчера приходил Джейкоб Харкендер?

Лидиард не позволил себе быть застигнутым врасплох этим неожиданным вопросом:

— Наверно, он приходил уладить какую-то старую ссору, — ответил он туманно. — Сэр Эдвард не объяснил мне в точности, из-за чего произошла эта ссора, но я думаю, он почти убежден в том, что надо простить этого человека.

— Не могу поверить, что в этом и заключалось все дело. — раздраженно сказала Корделия. — Но, я думаю, если ты не ответишь мне, я должна быть довольна. Без сомнения, я смогу узнать кое-что, расспросив слуг, как вынуждено это делать большинство женщин.

— Тогда я думаю, слуги смогут больше разобраться в этом, чем удалось мне, — явно раздраженно отрезал он. — Но мне бы не хотелось, чтобы ты вытягивала из меня то, секреты, которые Эдвард запретил мне раскрывать. Я привел тебя сюда отдохнуть и отвлечься от всего этого.

Корделия нахмурилась:

— Мне очень жаль, что ты находишь меня неподходящим компаньоном для своего бегства, — произнесла она не без ехидства. — И ты, разумеется, вовсе не должен считать, будто я пытаюсь заставить тебя поступить дурно только из-за того, что ты слушаешься моего отца. Полагаю, я все еще чувствую обиду на то, что сэру Эдварду Таллентайру никогда и в голову не приходило, пригласить дочь обозревать чудеса древнего мира. Причем, я делала бы это с таким же удовольствием, как и его приемный сын. А теперь, когда вы исключили меня из своих угрюмых дискуссий, касающихся тех событий, которые приключились с вами там, я чувствую, что к несправедливости добавилось еще и оскорбление. Я, несомненно, не права, но меня раздражает предположение о моей ненужности, иначе я бы смиренно радовалась быть тебе полезной, в то время как ты стремишься отвлечься от своих тревог. Очевидно, мы оба крайне нуждаемся в прогулке по парку, посвященной исключительно остроумной беседе и флирту.

Это было очень точной формулировкой того, в чем, по мысли Лидиарда, они действительно нуждались. Он снова нахмурился и, беспомощно барахтаясь в растерянности и смущении, мог только повторить последнее слово из ее витиеватого и туманного обвинения:

— Флирту! — воскликнул он. — Да я и не думал…

Но тут он осекся на полуслове, с запозданием поняв, все, что он будет отрицать, в лучшем случае выставит невежливым дураком.

— Увы, я слишком хорошо понимаю, что ты привел меня сюда отнюдь не для вульгарного флирта. — произнесла она саркастически, — Ты еще не обучился этому тонкому искусству. Но это вовсе не должно делать из тебя лицемера. Все вокруг ожидают от тебя, что ты станешь за мной ухаживать постепенно, медленно и вежливо, непреклонно двигаясь от знаков целомудренной привязанности двоюродного брата к предложению женитьбы по всей форме. Моему отцу это известно, моей матери это известно, и ты сам это великолепно знаешь, даже при том, что все еще удивленно раздумываешь, как это ты когда-нибудь сможешь набраться храбрости, и через все это пройти. Без сомнения, у всех у нас имеются разные причины, чтобы одобрить подобные планы, если мы вообще их одобряем. Но все мы знаем, именно такой путь нам предстоит, и он вымощен таким же количеством добрых намерений, как и дорога в ад, хотя мы должны надеяться, что на этот-то раз такой путь приведет к более надежной цели. Пожалуйста, окажи мне любезность, притворись, будто тебя это шокирует или тебе хочется защитить мою невинность.

Лидиард хотел бы расхохотаться. Ему и в самом деле хотелось бы превратить жизнерадостный смех в увертюру к веселой литании комплиментов, которые помогут должным образом использовать возможность, данную ею, чтобы показать себя умником, но растерянность все еще его останавливала и сковывала язык. Ему пришлось отвернуться, как будто припоминая какое-то исключительно выдающееся событие. Он почувствовал себя исключительно несчастным, придя к убеждению, что бесчисленные праздношатающиеся влюбленные, проходящие взад и вперед по мосту и под ним, могли бы преуспеть в такой ситуации гораздо больше.

Когда же он, наконец, нашелся, то это лишь для того, чтобы сказать:

— Признаться, я уже бросил взгляд на подобную схему, но я понятия не имел, что она открыта для обзора столь многим людям.

— А я тебя обидела, провозгласив это, — подхватила Корделия, — и теперь мне придется воздержаться от того, чтобы тебя дразнить, не то я обижу тебя еще сильнее. Насколько же острее, чем змеиный зуб, можно ранить человека, если он твой неловкий возлюбленный!

— А я считал, что эту Корделию несправедливо считают неблагодарной дочерью, — Лидрард почувствовал, что в толковании Шекспира можно обрести безопасность, но тут же испортил все, добавив, — Но если мы возлюбленные и один из нас неловкий, то уж это определенно не ты.

— Это «если» звучит весьма грубо. — возразила она. — Хотя ты ни разу не потрудился сказать мне, что любишь меня, это может только добавить обиды за оскорбление. Не хочешь же ты сказать, будто мог бы меня и не любить.

— Отказываюсь от этого «если», — немедленно заявил он, горячо желая проявить достаточно запоздалое красноречие, чтобы укрепить свое положение. — И теперь, когда я вижу, что схема нашей судьбы настолько же определенна и ясна, как и схема метрополитена, я несомненно попрошу позволения твоего отца поухаживать за его любимой дочерью.

— Тебе бы следовало сначала спросить позволения у меня, — поправила она менее легкомысленно, чем он мог бы надеяться. — И я должна, как следует обдумать, хочу ли я ухаживаний такого человека, который хранит так много секретов и предпочитает культивирование тайн обществу той, которую, как предполагается, он любит.

Лидиард видел, что она говорит это намного более серьезно, чем намеревалась обнаружить перед тем, как это сказала.

— Я не могу ничего тебе объяснить. — сухо вымолвил он. — Даже если бы не запретили разговаривать на эту тему, это слишком уж невероятно. Мы слышали несколько объяснений тому, что произошло с нами в Египте, но все они просто фантастичны, и не оставляют никакой надежды добраться до истины в этом вопросе. Иной раз я чувствую себя наполовину убежденным в том, что я, наверное, до сих пор корчусь в своей подвесной койке в пустыне, и само мое пробуждение после всего того опыта является лишь продолжением кошмарного сна.

— Неужели ты и меня рассматриваешь, как всего лишь фрагмент из своего кошмара? — язвительно спросила Корделия. — Неужели я всего лишь ангел милосердия, призрачный персонаж из твоего бреда?

— Нет, ты не призрак. — ответил Лидиард с чувством, — И уж, безусловно, не «всего лишь», потому что, вижу я сон или нет, твоя близость — это значит для меня гораздо больше, чем все остальное. Я смог бы выстоять, чтобы увидеть, как мир подходит к предназначенному ему концу, если бы только я был с тобой в загробном царстве.

— Если это фигура речи, я должна поблагодарить тебя за крайне изысканный комплимент, но имеется у меня сильнейшее подозрение в том, что это действительно так. — сказала Корделия, — Для отца, безусловно, наступил бы конец света, если бы он только оказался не прав, но ведь ты не такой чувствительный, как он. А что, разве мир придет к своему концу очень скоро, как ты думаешь?

— На этот раз ты слишком умна, потому что простая истина заключается в том, что я не знаю. — Лидиард старался, чтобы его слова не показали, как он обижен, — Вчера я познакомился с человеком, который уверял меня, что миру действительно скоро придет конец. Но он — ученый монах, принадлежащий к какой-то особой секте, и я не знаю, в какой степени его мнению можно доверять. Я теперь сказал тебе куда больше, чем намеревался, и надеюсь, что ты этому рада. Я и сам радовался бы, если бы убедился в том, вовсе не сумасшедший и даже не близок к тому, чтобы сойти с ума.

Помедлив несколько секунд, он добавил тихо:

— Если бы я мог увериться в твоей честной привязанности ко мне, тогда, оставив в стороне все планы и намерения, и был бы только с тобой. Поверь, этому я был бы очень рад.

Когда он произнес эту фразу, то почувствовал себя очень дерзким.

— Ну, по крайней мере, в этом-то ты можешь быть уверен, — ответила Корделия, но у нее отнюдь не перехватило дыхание от нежности, что он считал соответствующим такой декларации.

— Ты-то, кажется, уже уверена во мне, — пробормотал Лидиард, внезапно чувствуя, что мог бы, в конце концов, быть способен на легкость, и сделал еще одну попытку быть обаятельным, — Но, стоит ли это чего-нибудь или нет, я заявляю: я влюблен в тебя. Ради тебя я совершу все, что смогу, только бы мне убедиться, какую жизнь я намерен выбрать для себя. Мне очень важно показать тебе, как выглядит то, что я прошу тебя разделить со мной. Если, в конце концов, окажется, что, мир вовсе не перестает существовать.

— Спасибо, — четко выговорила Корделия.

Лидиард невообразимо обрадовался, поняв, что ей образом не хватает слов, именно теперь, когда она получила то признание, которого так ждала.

— Всей этой тайне очень скоро придет конец, — с горячностью заверил он Корделию. — Из нее ничего не может последовать, насколько я могу судить. Мои кошмары прекратятся, когда пройдет время. Джейкоб Харкендер станет продолжать практиковаться в эзотерическом колдовстве в своем частном доме, никого не беспокоя. Основной порядок в мире установится сам собой, и эта дурацкая игра, в которую мы оказались вовлечены, просто-напросто развалится, как карточный домик, образуя отдельные необъяснимые эпизоды, совершенно не стоящие того, чтобы продолжать о них думать.

А эти вервольфы, молча добавил он про себя, будут изгнаны в тот детский стишок, где им и есть истинное место, и никогда больше не побеспокоят порядочных людей своими жуткими превращениями.

— И мы избавимся от темного ангела страдания, — в свою очередь добавила Корделия. — Он вернется туда, где ему место, на улицы, где живут бедняки, а болезни и крысы убивают больше детей, чем когда-либо в состоянии истребить эти оборотни.

Но ведь я вовсе не упоминал вервольфов, — мысленно запротестовал Лидиард, внезапно поняв, что она откуда-то знает больше, чем должна бы. Он не мог поверить, что она способна подслушивать, но ведь она совсем недавно напомнила ему, что дом, полный слуг — это дом, где нет никаких секретов, а «вервольф» было словом, которое с жадностью повторялось во всех лондонских сплетнях.

— Ты начиталась социалистических трактатов, которые приносит домой твой отец, — сказал Лидиард, стараясь не выдать еще что-нибудь тайное неосторожным возражением на ее реплику.

— Если бы я и вправду была ангелом милосердия, у меня был бы такой избыток работы, что я не знала бы, с чего начать, и не имела бы ни минуты отдыха. — горько произнесла Корделия, — И не нуждаюсь я ни в каких трактатах, чтобы мне это объяснили.

Она не стала дожидаться ответа, и быстро пошла в сторону Дорожки к Оленьему Холму. Лидиард не мог решить, был ли это всего лишь юношеский оптимизм или нечто иное, но ему показалось, что она держится более напряженно и шагает немного более самоуверенно, чем до того, как сказала последнюю фразу.

Мы теперь возлюбленные, — сказал он себе, смакуя у себя в сознании отзвук этих слов. — Она мне это сказала, и я ответил ей тем же самым.

Его головокружение не совсем улеглось, но на какое-то мгновение оно перешло в такое сладкое опьянение, от которого ни один мужчина не захотел бы искать излечения. И пока продолжалось это опьянение, ему ни за что не захотелось бы заставить себя думать о каких-то планах и намерениях лондонских оборотней.

Лидиард заторопился вслед за Корделией, и в спешке не увидел и не услышал лошадь у себя за спиной, у него едва хватило времени, чтобы обратить внимание на предостерегающий окрик скачущего на ней ребенка, прежде чем взлетевшие копыта ударили его по лодыжкам и опрокинули на землю.

Он и пытался остановить падение, размахивая руками и стараясь сохранить равновесие, ему не удалось этого сделать, потому что нога лошади тяжело придавило его к земле. И хотя он потерял сознание сразу после того, как голова стукнулась об острый камень, он успел увидеть темного ангела страдания, опускающегося, точно орел, с огненного неба, острые когти раскрылись и черные глаза сверкнули жестоким триумфом.

 

8

Он пробыл без сознания недолго, хотя достаточно времени, чтобы его донесли до кэба и уложили на сидении. Ему удалось приподняться и сесть, пока колеса экипажа стучали по изрытой колеями дороге. Ему удалось приложить носовой платок к кровоточащему виску, он сжал зубы от боли в руках и ногах и сумел заглянуть в темные умные глаза Корделии, теперь кроме нежности в них была жалость и тяжелые раздумья.

Позже он лежал спокойно и неподвижно, пока Гилберт Фрэнклин осматривал его, согласился, когда врач заверил, что он не сломал ни одной кости, успокоил леди Розалинду, в своем намерении присутствовать на обеде в соответствующем костюме и в должное время.

Он был наилучшим образом готов на все. Все у него было в порядке, кроме того, что ранили его достоинство, и он весь был в синяках. Мешала только боль.

Только боль и страдание.

Несмотря на сильную вибрацию и тряску экипажа по дороге на Стертон Стрит, со всеми внезапными остановками и резкими толчками при возобновлении движения, несмотря на повороты, при которых экипаж накренялся, непосредственная боль, вызванная небольшой катастрофой, быстро прошла. Эта воплощенная ярость с раздвоенным языком и отравленными когтями, которая была темным ангелом страдания, держала Дэвида в самом тесном и грубом захвате всего несколько быстро прошедших мгновений, прежде чем ей пришлось отступить в затененные участки мира. После того эта тварь искала случая провести безжалостным когтем по его локтю или по ноге, но уже безуспешно пыталась заключить его в складки своих жгуче жалящих крыльев. И пока ей это не удавалось, невозможно было заставить Лидиарда увидеть разверстую пропасть самого ада или испытывать стыд и сожаление при виде изуродованного золотого ангела.

Вместо того он напрягал всю силу своих глаз, жадно всматриваясь в реальный мир и его непрочные залитые огнем тени. Этот реальный мир дарил ему живые эмоции и впечатления, образы реальных, близких людей, и первой среди них была темноглазая добросердечная Корделия.

Весь день Лидиард держал ангела страдания и боли на расстоянии и не желал быть побежденным своим внутренним зрением, хотя однажды удары его сердца замедлились, когда он услышал мяуканье кошки на кухне.

Но когда наступила ночь, он лежа на прохладных мягких простынях, наконец почувствовал спокойные ласки пустой тьмы… И тогда цепи, по которым он тосковал, снова упали, и Дэвид повернул голову к мифическому свету, который преобразовывал весь мир и показывал ему силуэты поднявшихся из тьмы веков забытых богов. И боги эти явились, не увенчанные терниями и не плачущие о судьбах человечества, но обладающие сердцами и душами хищных животных. Они говорили: Ничто не скрыто, ничто не темно, ничто не забыто, ничто не отрицаемо, ничто не установлено навсегда, ничто не есть то, чем оно кажется, ничто навеки не остается честным, ничто не может быть изменено…

И затем, глазами, взятыми взаймы у какого-то потерянного и одинокого ангела, он увидел…

* * *

Он увидел совершенно не похожее на то, что являлось раньше в кошмарных видениях, которые мучили его до сих пор. Как будто бы то внутреннее зрение, открывшееся в его душе, не могло более довольствоваться теми удивительными и бесконечными перспективами, какие открывались зачарованному взгляду. Вместо того его зрение обрело крылья, позаимствованные в мире людей, чтобы посетить другие души, холодные и слепые, увидеть мир их глазами, разделить их заботы и тревоги.

Получив магическое зрение, и понимая, что теперь он может путешествовать и бродить повсюду, Лидиард не удивился, увидев мир глазами сэра Эдварда Таллентайра. Баронета в тот вечер не было дома, но Лидиард был немало удивлен и огорчен, когда обнаружил, что та точка обзора, которую его магическое зрение избрало для него, принадлежало вовсе не сэру Эдварду. Оно его любовнице. Таллентайр поселил ее на Греческой Улице, и Дэвид никогда не имел чести познакомиться с ней.

Никогда прежде он не слышал ее имени, но теперь обнаружил, что прелестную содержанку зовут Элинор Фишер. В течение каких-то минут, прошедших с начала его сна, он почувствовал, что знает о ней значительно больше, чем любой человек имеет право знать об ощущениях и чувствах любой другой личности.

Он, например, узнал, что занятие любовью, в которое она и сэр Эдвард только что погрузились, было не столь яростным и страстным, как она могла бы предвкушать после того, как они были разлучены на такое долгое время. Он узнал и о том, что, Элинор изо всех сил старалась выбросить из головы это понимание, и иметь возможность полностью отдаться удовольствию от встречи, она не в состоянии была это сделать. Лидиард разделял с ней подозрение, что Таллентайр уделил первое и наиболее пылкое внимание своей жене, и тоже не оправдал ее ожиданий, приберегая более сильную страсть той, чьи отношения с ним не омрачены ни чувством долга, ни сложностью трудных ухаживаний. В результате, он разочаровал обоих женщин, и данную ему судьбой, и выбранную им самим.

Все происходило так, как будто Лидиард мог слышать ее затаенные мысли так же ясно, как и она сама: Зачем мужчине вообще иметь любовницу, если не для того, чтобы дать себе свободу и роскошь чистой страсти? А если страсть теперь угасла, это может означать только то, что любовница более не соответствует своему назначению, и надоела мужчине ?

Память о том, как они прежде предавались любви, столь же свежая, как жила в ее сознании, не шокировала проникшего в ее мозг Дэвида, как и казавшиеся циничными воспоминания, вызываемые в памяти. Она, кажется, всегда знала, что, в один прекрасный день, ее «бросят» или «прогонят», или какой там еще расхожий штамп существует для вежливого выражения сути этой ужасной катастрофы. Но она была поражена, видя начало этого процесса, как раз тогда, когда баронет, несколько месяцев проведя за границей, за долгое отсутствие должен был бы испытывать сильный аппетит, притупленный слишком долгим знакомством.

Могло ли, в конце концов, быть правдой, рассуждала она, чтобы легендарные проститутки Парижа и Рима были настолько искусны в своем деле, чтобы заставить любую английскую шлюху казаться всего лишь потрепанной сучкой?

Лидиард пытался совершенно безрезультатно отделиться от сознания Элинор, но он, видимо, еще не настолько хорошо владел своей силой, чтобы быть способным добровольно разорвать эту нить. Барахтаясь в мыслях девушки, он обнаружил, что сознает, как неуверенные движения сэра Эдварда заставляют ее ощущать колющую и режущую боль, а тревога не дает ей добраться хотя бы до того пика наслаждения, к которому она приходила обычно. Таллентайр, вероятно, и не догадывался, что за мысли пробегают в голове его симпатичной подруги: Я слишком стара, чтобы опять начинать сначала в этом ремесле, и, если это конец, ничего мне не осталось, как стать бродяжкой и доживать жизнь в одиночестве, и пойти мне некуда! — и Лидиард ощутил тяжелое бремя на своих плечах оттого, что на него обрушили такое ужасное знание.

Теперь нетрудно стало поверить в то, в чем уверял его Зефиринус, все это работа самого дьявола, охотящегося за проклятыми душами с помощью плода Древа Познания в качестве приманки.

Когда Таллентайр кончил, и ее сердце продолжало колотиться, хотя и не в лихорадке страсти, он еще некоторое время оставался в ней, обхватив своими длинными руками и прижимая к себе, почти так, как будто она была его дочерью, которую он лелеял. И тогда она почувствовала себя в большей безопасности. Элинор верила, что руки мужчины всегда честнее, чем его раздувшийся член, ведь руки подчиняются разуму и сердцу, а пенис только животному инстинкту. Но вскоре он разжал объятия, и Лидиард почувствовал, как сомнения вновь каскадом заструились в ее мыслях, застучали в висках, как крупные твердые градины.

То зрение, которое было Лидиардом, не могло сделать ничего иного, как только смотреть, оно не могло объяснить страдающей женщине: то неладное, что происходит с Таллентайром, не имеет никакого отношения к ней. Была бы у него такая возможность, Дэвид мог бы по-доброму разубедить эту несчастную и разъяснить ей, что вовсе она не утратила своего места в тайном мире воображения Таллентайра, как видение желания Она все еще имеет власть накладывать на него свои скромные чары, пленять его душу. Как сможет она понять, что не какая-нибудь песнь соперницы-сирены сделала его глухой к ее музыке — это другая, не связанная с ней забота баронета…

Но зрение молчаливо, а утешение существует только для слепых.

Бесполезно было просто желать, чтобы ему можно было утешить ее в этих опасениях, ведь если бы каким-то чудом Лидрарди смог с ней заговорить, одно только звучание чьего-то голоса, помимо собственного, перепугало бы ее и заставило бы сомневаться в своем рассудке.

Теперь она поглаживала тело Таллентайра, очень нежно. При помощи деликатной фамильярности своих прикосновений она снова восстанавливала прочное согласие, существовавшее между ними раньше и связывающее их вместе. Именно благодаря этому тонкому чувству она сохраняла себя для него, а он, в свою очередь, берег ее для себя. Удовольствие, получаемое ею от этого действия, было достаточно невинным, и все же Лидиард не мог считать его второстепенным без ужасающего ощущения стыда. Он испытал облегчение и радость, когда она прекратила ласкать Таллейнайра и выбралась из постели, надевая шелковый халат, расшитый разноцветными драконами в восточном стиле. Но Дэвид все еще был вынужден наблюдать за ней и разделять ее восприятие, кокетливое желание, чтобы одеяние не скрывало белизны бедер и выпуклости груди, когда она пошла принести еще вина.

В теплом расслаблении после удовлетворения похоти, говорила она себе, Таллентайр, вероятно, вынужден будет снова заметить ее и останется доволен тем, что увидит.

Глазами Элинор Лидиард наблюдал, как сэр Эдвард садится в постели своей любовницы и принимает вино, из ее ласковых рук. Вместе с ней Дэвид наблюдал, как Таллентайр отхлебнул первые несколько глотков с большой жадностью, держа стакан рукой, которая могла бы дрогнуть, если бы он сурово не следил за ней.

— Что случилось, Эдвард? — спросила она, понимая, что между ними образовалась какая-то пустота, которую может заполнить только озабоченный вопрос. — Уж не подцепил ли ты в Египте какую-то лихорадку, а теперь ее оживила в тебе гнилая английская весна?

— Нет, — ответил он. — Я из тех немногих избранных, кто способен расцвести посреди сухой жары и яркого солнца. Бедняга Дэвид заболел, когда его укусила змея, и я думаю, что холод делает его намного несчастнее, чем он мог бы быть, но я совершенно здоров.

Бедняга Дэвид! — подумал Лидиард, и сейчас же приобщился к тем странным мыслям, которые появились у Элинор Фишер при упоминании его имени. Она думала, что ни разу не встречала Дэвида Лидиарда, но много о нем слышала, и вполне обоснованно надеялась когда-нибудь с ним познакомиться, ведь, как ей говорили, обычно наступает время, когда каждый мужчина представляет свою любовницу сыну, или же тому, кто заменяет ему сына. Лидиард невольно признал реальность такой возможности, или пустую фантазию. Наверняка когда-нибудь сэр Эдвард потребует у нее «обучить мальчика», даже не понимая, что все это время Лидиард был для нее всего лишь предметом для разговора, безликим существом, о котором сэр Эдвард говорил с безграничной любовью.

Лидиард никогда не слышал, чтобы сэр Эдвдард говорил с безграничной любовью о ком-то или о чем-то, но полагал, что любовницы и существуют для того, чтобы проявлять к мужчине снисхождение, а снисхождение легко может превратиться и в сентиментальность, и в похоть. Такие мужчины, как сэр Эдвард, никогда не бывают сентиментальными ни с друзьями, ни с сыновьями, и очень редко, со своими женами. Но с любовницами они свободны в выражении чувств.

— Я-то сама здорова. — заверила Элинор баронета, хотя он ее и не спрашивал об этом, — На Рождество простудилась, но теперь мне значительно лучше.

— Рад это слышать, — сообщил он ей, хотя с таким видом, что для нее, и для Лидиарда, стало ясно, ему совершенно наплевать, слышал он ее слова или нет. — А я болел какой-то лихорадкой, очень недолго, и мне снились враждебная тьма, живой сфинкс и громадный серый волк, но мне тоже уже лучше, хотя этот сон преследует меня каким-то безумным и искаженным образом и никак не желает меня покидать.

— Со снами так часто случается, хотя люди редко это обнаруживают. — утешила его Элинор.

Иронию, показавшуюся ей весьма умной, Таллентайр абсолютно не заметил. А она не знала, что тут есть еще один слушатель, чьи жизненные обстоятельства делали для него невозможным упустить тот смысл, который она сюда вкладывала.

— Один человек умер, и один заблудился и пропал, но на его место мы нашли другого, который в это время оказался слегка поврежден умом. — рассказывал Таллентайр, — Когда он поправился, он декламировал нам столько чепухи и так повлиял на меня, что я до сих пор слышу такой же лепет от всех, кого встречаю. Возможно, такого только и следовало ожидать, поскольку, если можно доверять слухам, так он был одним из знаменитых вервольфов Лондона. Что ты на это скажешь, милая Нора?

А вот об этом он не стал бы говорить со своей женой или дочерью, подумал Лидиард, И он не может быть честным даже со своей любовницей, раз пытается изобразить, будто бы все это всего лишь развлекает его, хотя я-то слишком хорошо знаю, что онвоспринимает это совсем иначе . И здесь Лидиард сделал маленькую паузу, чтобы поразмыслить, может ли Таллентайр тоже чуточку бояться.

— Так я говорю — меня зовут Элинор, — ответила мисс Фишер легкомысленно, — на случай, если ты это забыл и называешь меня просто Норой. Но если твоя дорога действительно пересеклась с путем одного из лондонских вервольфов, я думаю, тебе бы лучше быть осторожным, чтобы не раздражать его. Я ничего о них не слышала, кроме того, что они полны зла.

Таллентайр нахмурился, но она только радовалась тому, что он при этом смотрел на нее. Лидиард был напряжен и растерян, потому что она с гордым видом наблюдала, как Таллентайр разглядывает ее красивый халат, гладкие волосы, в живописном беспорядке рассыпавшиеся по плечам, и мягкие контуры тела.

— Ты по мне скучала? — спросил Таллентайр.

Хотя вопрос был самый простой, это совсем не звучало просто, и Лидиард никогда не ожидал услышать подобные слова от своего благодетеля.

— Скучала, — ответила она, хотя иронический настрой побуждал ее дать иной ответ. Охнет , могла бы она сказать, потому что у меня была дюжина других любовников, чьи сердца мне пришлось разбить, одно за другим, — но она не осмелилась произнести ничего подобного, так как была убеждена, что мужчины точно так же ревнуют к свободе своих любовниц, как их любовницы ревнуют к прочному положению, занимаемому женами.

— И я скучал по тебе, — уверил он ее.

Но он еще не сказал ей, что же такое встало между ними и каким-то образом сделало их вольную борьбу меньшим, чем она должна была быть, и Лидиард заметил, что тревога Элинор усилилась.

Он каким-то образом стал сомневаться в себе, совсем чуть-чуть , — подумала она, — а длятакого человека, как он, это, вероятно, совершенно новый опыт, потому что он всегда основывался на безошибочности своих убеждений…

Это, подумал Лидиард, проницательное наблюдение.

— Есть рассказ о женщине, которая влюбилась в одного из лондонских оборотней. — задумчиво припомнила Элинор. — Говорят, он тоже ее любил. Но хотя она и мечтала стать его возлюбленной, этого не могло произойти. «Я могу питаться как человек или как волк», — говорил он, — «и могу пить как человек и как волк, но любить я могу только как волк, потому что честная страсть не позволит мне оставаться в человеческом облике». Это печальная история.

— Я ее не слышал, — сказал Таллентайр со странной недоумевающей ноткой в голосе. — Но помню, что я слыхал совершенно другой рассказ, когда был совсем маленьким ребенком. Это была история о человеке, который влюбился в женщину-вервольфа, но она совсем не похожа на твою. Я уверен, что этот мужчина женился на женщине-оборотне и жил с ней много лет, пока он необдуманно не нарушил какое-то данное ей обещание, отчего она оставила его и ушла к своему племени.

— Ну, не так уж это и несопоставимо с моей историей, — легкомысленно заявила она.

— Что? — удивился Таллентайр. — Не хочешь ли ты сказать, что мужчина будет совершенно счастлив разделять постель с женой, которая становится волчицей, как только ее охватывает страсть?

— Жена, способна ложиться в постель с мужем так часто, как захочет, даже не будучи отягощена страстью. — ответила Элинор, — Так вот, если бы был рассказ о мужчине, который взял волчицу-оборотня себе в любовницы, это могла бы быть совершенно другая история, разве нет?

Лидиард между тем подумал, что она вовсе так не считает.

Таллентайр сумел снисходительно рассмеяться, но Элинор чувствовала, что его смех такой же натянутый, как и занятия любовью. В чем бы тут ни было дело, и что бы ни замутняло его настроение, не давая пробиться истинному облегчению, думала она, это все еще где-то на поверхности его мыслей.

По-настоящему веря в девиз in vina veritas , Элирнор принесла ему еще вина.

— Неужели это правда? — спросил ее сэр Эдвард, когда она наполнила его стакан. — Неужели страсть всегда делает из мужчин волков? Неужели мужчины настолько беспомощны в своей похоти?

— А ты в этом сомневаешься? — спросила она.

Он не ответил сразу, но через некоторое время сказал:

— Ты можешь поверить в вервольфов, Нора? Ты можешь поверить в то, что на земле есть падшие ангелы, готовые извергнуть чуму на человечество?

— Совершенно не имеет значения, во что я могу или не могу поверить, — ответила она. — Я никогда не ходила в школу и не знаю совсем ничего. — А про себя, тайно, она подумала: Когда-то он приходил ко мне только ради того, чтобы получать удовольствие, а теперь он спрашивает меня моего непросвещенного мнения. Как же я могу отплатить ему такой же не имеющей никакой ценности монетой?

—  Две ночи тому назад кое-кто сказал мне кое-что такое, что меня встревожило, — медленно выговорил Таллентайр. — Это был человек, которого я ненавидел, и я считал, что имею достаточную причину для ненависти за его волчью сущность, однажды им ярко продемонстрированную. Он сказал, что я, вероятно, не могу понять, сколько он перестрадал, и пока он этого не сказал, я не осознал, что я просто пропустил это мимо ушей, даже не попытавшись понять.

Лидиард понимал, что Таллентайр говорил о Джейкобе Харкендере, но у Элинор, естественно не могла догадаться, о ком идет речь. Возникло минутное молчание, потом она сказала:

— Хорошая загадка, но я думаю, ты должен мне подсказать отгадку.

— Это был человек, который верит в вервольфов, — сказал сэр Эдвард, отпив немного вина. — Лицемерие, подумал я когда-то, хотя теперь я верю, что он говорил совершенно искренне. Когда я учился в Оксфорде много лет тому назад, я считал его самым злым человеком из всех мне известных, очень красивым и привлекательным, способным на неимоверное обаяние и остроумие, но все же настолько холодным изнутри, что он казался буквально порождением дьявола. Он совращал одинаково и мужчин, и женщин, вызывая в них к чувство приязни к нему, если не к настоящему сексуальному влечению, и находил удовольствие в том, чтобы развращать всякого, кто таким образом становился перед ним беззащитным. Одну девушку он довел до самоубийства. Я был с ней знаком весьма поверхностно, и хотя она значила для меня совсем немного, или даже вовсе ничего, разве что мне запомнилась ее мимолетная улыбка, я в то время считал это актом такой непростительной жестокости, что переходит всякие границы и ничем его нельзя оправдать. Если бы к тому времени я уже не успел отказаться от веры в бога, я мог бы вообразить, что этот человек одержим каким-то бесом. А когда другие люди стали называть его колдуном и сатанистом, мне показалось, что я понимаю причину такого суждения о нем. Хотя сам для себя я считал его действия не более чем жуткими проявлениями способности к самым невероятным жестокостям и моральным уродом, какими только способен быть человек. Помню, как я всерьез подумывал о том, чтобы вызвать его на дуэль, но убедил себя, что не могу этого сделать, и не потому, что не хотел стать убийцей, но из-за того, что он не джентльмен! Я разобрался с ним менее свирепо, но намного более презрительно, и я всегда гордился этим… до прошлой ночи.

— Почему? — тихо спросила Элинор, потому что знала, он ждет, чтобы у него об этом спросили. — Какое он дал объяснение?

— Он сказал, что отец отправил его в школу в надежде сделать из него подобие джентльмена, каким не сделало его рождение.

— И что из этого? — спросила она.

Лидиард, заинтересованный, чувствовал, что в этом разговоре может проясниться какая-то цель его сна, и терпеливо ждал, чтобы Таллентайр подтвердил тот вывод, к которому он уже пришел самостоятельно.

— В самом деле, что? — повторил баронет. — Без сомнения, он выучил латынь и греческий, риторику и математику и то, как следует правильно говорить и со вкусом одеваться. Его отец, возможно, считал, что это большой успех, хотя я колеблюсь определить, как он оценивал то направление, в каком этот воображаемый джентльмен развивал впоследствии свою ученость. Но он напомнил мне, какую цену он вынужден был заплатить за это образование, и спросил у меня, что за силы собрались вместе, и сделали из него того, кем он стал.

— Я слыхала о том, что ваши школы — очень жестокие заведения, — кивнула она — В городе есть примерно полдюжины борделей, которые могут соревноваться с заведениями, имеющими особое пристрастие к розгам. Я некогда находилась у Мерси Муррелл, как тебе известно, и могла бы до сих пор там пребывать, если бы не милость Бога и сэра Эдварда Таллентйара.

Таллентайр рассмеялся очень коротко, обнажая зубы, таким образом, что немного причинил ей боль, и Лидиард счел этот смех неприличным и низким.

— Не знала ли ты женщину по имени Дженни Гилл? — спросил Таллентайр, как бы по внезапному побуждению.

— Имя мне знакомо. — откликнулась Элинор. — Она, кажется, умерла, ходили слухи о том, что ее убили, но это были только слухи. Я тогда была молода.

И красива , услышал Лидиард ее мысли. Но теперь …

Таллентайр кивнул, но не позволил ей отклониться от темы.

— Наши школы не так уж и плохи. — произнес он раздумчиво. — Каждый смазливый мальчик имеет женское имя в качестве прозвища, но это по большей части всего лишь игра, а система, при которой младший мальчик попадает в рабство к старшему, вовсе не так трагична, как ее изображают, употребляя самые черные краски. И в любом случае, разумная мера телесных наказаний и мужеложества поддерживается ради здоровья мальчика. Это нечто такое, что требуется перестрадать молча, как испытание характера, а затем это навеки забывается. Но правда и то, что некоторые получают всего больше, чем в меру, и те, кто не может найти себе защитника, или находят защитника, более порочного и развратного, чем остальные, не могут чувствовать себя свободно и бывают ранены насколько глубоко… Ну, одним словом, он был прав споря со мной и доказывая, что я не могу как следует дискутировать на тему, какой это может иметь эффект. Полагаю, что обесчещенные и разочарованные девушки не имеют монополии на самоубийство.

Ничего из всего этого по-настоящему не имеет значения, хотя я весь встрепенулся, слыша такое. Что меня действительно больно задело, так это презрительное убеждение, что я сам каким-то образом в этом виноват, из-за добродетели моего класса, и что я должен понимать, каким целями служило его лечение как средство воспитания. Я мог только дивиться, может ли тут быть какая-то связь, как он утверждал, между тем фактом, что я никогда не задавал себе подобного вопроса, и той легкостью, с которой отказался верить в вервольфов, в сатанистов, в колдунов и в Бога… Ведь он находит, что так легко верить в каждое из этих понятий, и во все сразу.

Лидиард почувствовал, что перед ним тот Таллентайр, которого он никогда прежде не видел, и с беспокойством понял ту истину, что Элинор Фишер испытывает то же ощущение. Она ничего не ответила, и сэр Эдвард продолжал:

— В самом ли деле в человеке сидит волк, Нора, волк, которому мужчина не в силах сопротивляться, хотя женщина это может? Неужели наши школы возбуждают аппетит волка, так лицемерно борясь за то, чтобы цивилизовать ребенка? И когда волк, сидящий внутри ребенка, полностью натренирован в жестокости, мы можем ожидать от человека только того, что он отдает волчью сущность равным образом мужчине и женщине и, если это в его силах, оставляет его истекать кровью?

Элинор этого не знала, и Лидиард тоже не знал. Она не была способна следить за аргументами так, как Дэвид, который был свидетелем горькой речи Харкендера два дня тому назад Но внутреннее чутье позволило ей достаточно хорошо уловить нить рассуждений баронета, чтобы увериться, поглощенность Таллентайра вервольфами — не пустая прихоть праздного ума.

— Я всегда считала, что если в мифе о лондонских оборотнях скрывается правда, она заключается в том, что все мужчины — волки под благородными и респектабельными масками. — произнесла она.

— Прежде и я так считал, — тихо сказал Таллентайр. — А теперь, когда я начинаю верить, что под этим мифом может действительно лежать какое-то реальное основание, не могу не раздумывать, не есть ли это одна из истин, содержащихся в нем.

При помощи своего волшебного зрения Лидиард видел, что Таллентайр по-настоящему встревожен теми лабиринтами фантазии, куда его завлекли. Испытывая внутренний шок, он понял, что, как он сам предпринимал нескончаемые болезненные попытки скрыть от сэра Эдварда свои истинные чувства, точно так же и Таллентайр, прячась за ширмой рационализма, мучительно старается сделать то же самое. Баронет тоже слышал биение ангельских крыл и не может заставить себя отрицать это с такой же горячностью, с какой ему хочется это сделать.

Я не одинок ! — подумал Лидиард, испытывая странный прилив облегчения. Он со мной, как мне это снилось однажды .

Но в то время, когда Элинор Фишер с такой любовью вглядывалась в полное сомнений лицо своего любовника, оно растаяло и заменилось совершенно другим, бесконечно более прекрасным, бесконечно более спокойным и бесконечно более ужасным. Вместе с ним рассеялась и Элинор Фишер, и Греческая улица, и сам Лондон, пока перед ним не осталось только одно это лицо, наложенное на холодный звездный свет в бесконечной пустоте.

Это было лицо Сфинкса.

— Я иду , — услышал Дэвид, хотя лицо было неподвижно и алые губы совсем не раскрывались, — и когда я явлюсь, я буду знать, что делать .

 

9

В ожидании, когда сэр Эдвард Таллентайр спустится в кабинет, Лидиард стоял у окна, разглядывая редкую поросль кустарника, которая разделяла Стертон Стрит на две половины. Непосредственно против парадной двери дома не было никого, но ярдов за двадцать или тридцать он увидел человека, опершегося на перила, который бросал по сторонам взгляды, и Лидиарду показалось, что он делает это с механической регулярностью, два или три раза в минуту. Если бы к дому подъехал какой-нибудь экипаж или какой-то посетитель подошел бы позвонить в дверь, наблюдатель увидел бы это.

Лидиард решил, что есть, вероятно, и еще один соглядатай, тайком поставленный с тыла. Ему хотелось бы захватить одного из этих людей, чтобы заставить его выдать все, что ему известно. Лидиард недавно даже намекнул на такую возможность Таллентайру, которого наблюдение оскорбляло и раздражало, но Таллентайр только передернул плечами и предположил, что этот человек, должно быть, работает по найму и ничего не знает.

Вскоре в комнату вошел баронет, и сразу же встал рядом с Лидиардом у окна. Как только что делал Дэвид, баронет быстро обвел улицу взглядом и обнаружил присутствие подозрительной личности.

— Это становится невыносимым, — буркнул Таллентайр едва слышно. — Полагаю, они следовали бы за нами до Чарнли, если бы могли. Мы должны попытаться от них отделаться, даже если это их просто раздосадует.

— Им достаточно хорошо известен Фрэнклин, чтобы они стали искать нас там, — заметил Лидиард. — Если уж нам действительно придется скрываться, мы должны делать это умно.

— Нет ничего такого, из-за чего нам следует прятаться, — с некоторым раздражением возразил Таллентайр. — Если они ждут, когда явиться Пол Шеперд с его призывами, я подозреваю, что ждать им придется долго.

— Возможно, это не единственная их цель, — спокойно предположил Лидиард. — Боюсь, что они больше заинтересованы во мне. И думаю, теперь я знаю, почему Пелорус взял на себя труд выручить меня из рук Мандорлы Сулье, попытавшейся навязать мне свое приглашение, и подозреваю, что его вмешательство даже удвоило их намерение захватить меня.

— Ты слишком волнуешься, — разуверил его Таллентайр. — Они не могут желать тебе зла.

Лидиард поднял голову и с беспокойством поглядел в глаза баронету. Он дал своему другу полный отчет о свидании с Зефиринусом и об инциденте, который произошел после разговора с аббатом, но он знал, Таллентайр не сделал из этой истории более далеко идущих выводов, нежели предположение, что Мандорла Сулье хотела допросить Лидиарда о «Поле Шеперде». В то время и сам Лидиард думал, что тут не могло таиться чего-то большего, но уж теперь он больше не находил возможным сохранять такой оптимизм.

— Эдвард, — беспокойно произнес Лидиард, — я не был с вами честен полностью.

Выражение лица Таллентайра не выразило никакого недовольства.

— Если ты имеешь в виду, что змея повредила тебе значительно больше, чем ты был готов признать, мне это известно, — сказал он. — Я слышал, как ты кричишь во сне, и знаю о твоих лихорадочных кошмарах. Ты не должен этого стыдиться, ты же знаешь.

— Я утаиваю гораздо больше, — устало произнес Лидиард. — Я давно уже перестал верить, что меня укусила обыкновенная змея. То, от чего я страдаю, не является обыкновенным бредом. Возможно, новое видение, которое меня посетило, только обман, но даже если я в это поверю, я не могу отказаться видеть. Я верю в лондонских вервольфов, Эдвард, в их реальное существование и в ту угрозу, которую они представляют. Я верю в ту пробуждающуюся силу, с которой мы столкнулись в Египте, хотя не знаю, называть ли ее богом или дьяволом, ангелом или демиургом. Я верю, сфинкс, который ранил вас, был реальным и материальным созданием, которое все еще бродит по земле, и хотя я не могу согласиться с тем, что конец мира близок, я боюсь, скоро может случиться вполне реальная ужасная катастрофа. Если вам угодно, вы можете считать меня слабым или заблуждающимся, но я не могу не верить в эти явления и не в силах больше оставаться одиноким в своих верованиях. Мне нужна ваша помощь, Эдвдард, я хочу сказать, что нуждаюсь в утешении, я хочу поверить, что у меня все это пройдет, как только я сделаю передышку и отдохну.

Мгновение или два Таллентайр изучал его взглядом, затем указал на кресло, стоявшее возле книжного шкафа. Лидиард сел, а Таллетнтайр занял место на стуле за столом.

— Какая помощь тебе нужна, Дэвид? — спросил он. — Я с радостью тебе помогу, ты же знаешь.

Лидиард покачал головой:

— Я не так в этом уверен. Думаю, я могу доказать, что мои посетители вполне зримы, но подозреваю, что вы не поверите моим доказательствам. Пока я могу только попросить вас выслушать меня. А в дальнейшем хотел бы, чтобы вы мне посоветовали, как поступить.

— Я, разумеется, выслушаю тебя, — безразличным тоном ответил баронет. — С самым большим интересом выслушаю твои доказательства, и пусть тебя не беспокоит, что они мне не понравятся. Ни один честный человек никогда не станет отворачиваться, от разумных доказательств.

Лидиард облизнул губы, чтобы хоть чуть-чуть оттянуть время.

— Я сопоставил то, во что начал верить, с теми рассказами, которые донесли до нас другие люди. — медленно заговорил он, — И с помощью вещих снов, которые стали мне сниться с тех пор, как та змея отметила меня своим вниманием. Я превратился, видите ли, в некого оракула, какого Джейкоб Харкендер искал для себя, когда приехал в Египет. Возможно, я не совсем тот самый, но я убежден, что являюсь чем-то подобным. Спириты, без сомнения, назвали бы меня медиумом, но те, чьи голоса я слышу, вовсе не невинные покойники.

Он умолк. Таллентайр слегка наклонил голову и велел:

— Продолжай.

— Лондонские вервольфы похитили у Харкендера его чудо-ребенка, потому что поверили, будто он может иметь силы меняться, так же как и силу видения, и они хотят преобразовать эту способность или заставить его употреблять эту мощь в их пользу. Пелорус, действует под чьим-то принуждением, и это заставляет его стоять против своих же. Он полон решимости устроить так, чтобы они этого не делали, он бы снова похитил ребенка, если бы мог, но его беспокоят разрушительная мощь существа, появившегося позже и представшего перед нами в образе сфинкса. Харкендер, зная, что в интересах Пелоруса убрать ребенка из-под опеки Мандорлы, хочет заключить с ним союз, но Пелорус не горит таким желанием, вероятно, боится, как бы Харкендер не сделался ничего не подозревающим инструментом в руках другого могущественного создания, чьи намерения тоже могут оказаться направленными на разрушение. Остальные оборотни хотели бы убрать Пелоруса из этой игры и, хотя, скорее всего, они не способны на то, чтобы уничтожить его полностью, определенно в их силах достаточно ему повредить, и сделать бессильным. Но и их тоже волнует появление нового существа. Они заинтересованы во мне, поскольку справедливо считают, что я являюсь орудием этого существа.

— Великолепное подведение итогов, — сухо произнес Таллентайр. — И к этому мы можем добавить, что монахи Ордена святого Амикуса полагают, разрушительной энергии одного или же всех этих таинственных созданий суждено вырваться наружу, принося с собой конец мира, как это предсказано в Книге Откровений. Если это правда, никто из нас не сможет ничего сделать, если же нет… не вижу, чего сможет достигнуть любая из заинтересованных сторон, а мы менее всех. Но ко мне не притронулась богиня, как к тебе, и у меня не бывает бредовых снов, которые можно принять за видения иной реальности. Боюсь, Дэвид, я не могу поверить в истинность того, что ты говоришь, пока эти слова исходят из твоих уст, во всяком случае, не больше, чем я поверил бы, если бы это исходило из уст Харкендера. Не вижу, как ты можешь убедить меня, что во всем этом больше истины, чем в лихорадочном бреду.

Лидиард тонко улыбнулся, лишь слегка изогнув губы, зная, или полагая, что знает, эта стена скептицизма всего лишь маска, за которой можно найти куда более склонного к доверию человека.

— Тогда остается добавить мое доказательство, — сказал он. — Но должен сразу вас предупредить, вам оно может не понравиться.

— Да почему же нет? — удивился Таллентайр, по-настоящему обиженный. — Я же разумный человек, и ты можешь быть уверен, что тебя я выслушаю с большим сочувствием, чем Харкендера.

Лидиард почувствовал, что сердце у него забилось сильнее.

— Примете ли вы как доказательство зрительной мощи куда более сильной, чем обычная, передачу разговора, состоявшегося прошлой ночью между вами и женщиной по имени Элинор Фишер, который не мог быть засвидетельствован никаким другим лицом?

Никогда за всю свою жизнь Лидрард не видел, чтобы сэр Эддвард Таллентайр был настолько ошеломлен и взволнован. Теперь же он наблюдал перед собой человека, который изо всех сил старается выглядеть спокойным и беспристрастным, но ему это не удается. Лидиард увидел, как кровь отхлынула от лица его друга, увидел его неприкрытый гнев, обезобразивший лицо. В течение двух или трех секунд само по себе то, что Лидиард осмелился открыто заявить ему такое, перевесил какой бы то ни было научный интерес, каким путем молодой человек добрался до этих сведений. И пока продолжались эти секунды, Лидиард боялся этого человека, но этот момент миновал, и рациональное в мозгу Таллентайра перевесило все остальное.

— Продолжай, — произнес он ледяным тоном.

Лидиард содрогнулся от холодной враждебности этого тона, хотя это вполне можно было предвидеть. Ничто другое, известное теперь Дэвиду, как бы оно ни было невероятно, не могло бы лучше послужить цели убедить баронета в том, что здесь совершился переход за пределы нормальных явлений, чем проникновение в такую интимную сферу.

— Прошлой ночью, вы припомнили, что кто-то рассказал вам историю о лондонских вервольфах, историю о человеке, который влюбился в женщину-оборотня и женился на ней, он нарушил обещание, и она вернулась к своим сородичам. — слегка запинаясь выговорил Лидиард, — Когда вы это вспомнили, вы решили, что этот рассказ не соответствует тому, который рассказала вам Элинор Фишер. Но она утверждала, что тут нет никакого противоречия, поскольку женщины легко могут заниматься любовью, не испытывая страсти, в то время как мужчинам требуется возбуждение. Это предшествовало обсуждению волчьего поведения Джейкоба Харкендера и возможного его объяснения, и я могу пересказать все подробно, если желаете.

Таллентайр просто молча уставился на него, так, как будто молодой человек был чудовищем из легенды, подумалось Лидиарду. Он не мог бы произвести на Таллентайра более сильного впечатления, если бы сам действительно обернулся волком.

— Есть ли нужда продолжать? — спросил Лидиард. — Я мог увеличить количество подробностей до десяти, если вы пожелаете, но мне так же не хочется этого делать, как, прежде этого, не хотел быть свидетелем всех этих событий. Могу вас уверить, я бы непременно удалился, если бы только знал, как это сделать, но я еще не обучился искусству управлять моей магической энергией.

Эти слова сопровождались долгим молчанием.

— И у тебя были другие такие же видения? — спросил Таллентайр через некоторое время, изо всех сил стараясь сдержать гневные интонации. Он оставался верен своим принципам, и разыгрывал роль разумного человека, на которую всегда, и не без основания, претендовал.

— Не такого рода, — ответил Лидиард. — Но у меня были еще и другие, более откровенно имитирующие сны. Долгое время я считал их последствиями моей болезни, плодами собственного воображения. Теперь же я не могу быть в этом уверен. Я не в состоянии управлять тем, что мне снится, и абсолютно убежден, не все, что я вижу во сне, правдиво, даже если оно построено, как аллегория. Но уверен, и прошлой ночью моя уверенность полностью подтвердилась, если то, о чем я вам сейчас рассказал, было на самом деле, я обладаю неким могущественным зрением, которое дано змеей, укусившей меня в гробнице. Оно же до сих пор связывает меня с тем ужасным сфинксоподобным существом, ранившим Пелоруса и почти уничтожившим вас. Вот почему я нужен вервольфам, и вот почему Джейкоб Харкендер был бы рад, если бы я согласился навестить его в Уиттентоне. Не могу сказать, в силах ли кто-то другой управлять моим могущественным зрением лучше меня, но я верю, они очень хотят воспользоваться мною, насколько смогут, чтобы наверняка узнать, чем является недавно созданное существо, и с какой целью его создали.

— Почему же ты не рассказал мне об этих более ранних видениях? — спросил Таллентайр. — Почему взвалил на себя одного это бремя? Зачем так настаивал на том, что ты вылечился, за исключением некоторых остаточных симптомов, которые вовсе не имеют значения?

— Я не хотел, чтобы вы принимали меня за человека, который может быть растревожен дурными снами, — откровенно ответил Лидиард. — Мне хотелось выглядеть в ваших глазах мужчиной сильного и непобедимого разума, потому что я был убежден, именно таким вы хотите меня видеть. И еще потому, что я люблю вашу дочь.

И снова Таллентайр ответил долгим молчанием, которое показалось Лидиарду скудной наградой за такую дерзкую смелость.

— А теперь? — спросил баронет по прошествии некоторого времени.

— Теперь я хочу выглядеть в ваших глазах человеком, который знает, когда необходимо прекратить утаивать, что бы то ни было. — ответил Лидиард, — И человеком, который может честно признать, что совершил ошибку. Теперь я хочу быть человеком, способным попросить вас о помощи, потому что действительно крайне в ней нуждаюсь.

Таллентайр улыбнулся при этих словах, хотя и не очень искренне.

— А я полагаю, что я тебе не кажусь совершенно тем же самым человеком, каким был прежде. — сказал он.

— Совсем наоборот! — воскликнул Лидиард, отлично сознавая всю дерзость своих слов. — Я не вижу никакого противоречия между тем, как вы обращаетесь со своей любовницей и тем, как вы себя ведете с остальным миром. Когда требуется честность, вы прямолинейны вплоть до грубости, а там, где нужна нечестность, вы совершеннейший ее знаток. Вы всегда внутренне убеждены, в чем состоит истина касательно любого вопроса.

На Таллентайра вовсе не произвел впечатления такой извращенный комплимент.

— А теперь, я полагаю, ты ждешь от меня веры в то, что искренне прося помощи, надеешься польстить мне?

— Я вам благодарен за то, что вы верите в мою искренность, — ответил Лидиард, довольный тем, что придумал такой изящный довод для достойного ответа.

Снова наступило молчание, пока Таллентайр не пробормотал, обращаясь столько же к себе самому, сколько и к собеседнику:

— А если мир окажется совсем иным, чем мы его до сих пор считали, нам ведь все-таки придется в нем жить. Как сумеем.

— Разумеется, сам по себе факт, что я обладаю внутренним зрением, которое помогает мне видеть таким странным образом, еще не доказывает, истинность всего остального. — легкомысленно заметил Лидиард, — Возможно, в конце концов, все эти темные ангелы, пробудившиеся от своего долгого сна, не имеют ни малейшего желания перевернуть мир. Пелорус предполагал, что они могут быть совершенно не заинтересованы в разрушительной деятельности. Но он также предположил, что все заново проснувшиеся в сильно переменившемся мире, должны растеряться в этой путанице и будут открыты для манипуляций любого, кто будет достаточно умен. Он уверен, есть много желающих ими распоряжаться… Возможно, их легко будет втянуть в столкновение.

В моих снах я умолял эту богиню-кошку, впервые представшую передо мной в пещере Платона, сказать, чего от меня хочет, но она так и не ответила. Не думаю, знала ли она сама, что ей нужно, или чего она должна была хотеть, вплоть до нескольких последних дней, и теперь боюсь узнать ее решение. Эдвард, я бы чрезвычайно хотел получить от вас помощь, чтобы понять, какой во мне может быть прок, какую мощь я мог бы иметь. Я очень боюсь, если я не овладею тем даром, который мне дан, чем бы он ни был, им завладеют другие для своих собственных целей.

Пока Лидиард пытался оценить реакцию Таллентайра на свою речь, пока Таллентайр пытался определить истинную реакцию на нее, раздался вежливый стук в дверь. Баронет вполголоса разрешил войти, и в комнате появился Саммерс, он принес на серебряном подносе утреннюю почту. Там лежала пачка конвертов для сэра Эдвдарда, числом около полудюжины, а Лидиарду была адресована только одна записка, написанная от руки. В то время как Таллентайр воспользовался удобным случаем погрузиться в тщательный просмотр своей корреспонденции, Дэвид вскрыл полученное им послание с жаром, происходившим скорее от расстройcтва, чем ожидая найти что-то стоящее внимания.

Послание было небрежно нацарапано на одной стороне единственного листа бумаги и, казалось, было набросано второпях, хотя выдавало руку хорошо образованного человека.

Оно гласило: Мое вмешательство послужило только тому, что вами еще сильнее заинтересовались ваши враги. Если хотите узнать больше и если вы способны поверить тому, что услышите, приходите в восемь часов на Серрейскую сторону моста Воксхолл. Избегайте тех, кто захочет вас сопровождать, не то увеличите опасность для тех, к кому мы причисляем себя.

Под письмом стояла подпись: Пелорус.

Лидиард протянул записку Таллентайру, который отложил в сторону свое письмо, чтобы ознакомиться с ней. Когда баронет прочел написанное, он сказал:

— Мы не можем сказать, его ли это почерк. Это может оказаться ловушкой.

Несмотря на это, к тому времени как он закончил говорить, Лидиард уже знал свой ответ.

— Это мне понятно, — заметил он. — Но я отправлюсь вооруженным и не стану собой рисковать, пока не увижу его лицо.

— Я, разумеется, иду с тобой, — мягко сказал Таллентайр. — В этом деле, как и в любом другом, ты получишь от меня всю помощь, какая будет нужна.

Это было, безусловно, не более того, на что рассчитывал Лидиард. И он почувствовал искреннюю благодарность, видя насколько быстро баронет отогнал раздражение и тревогу, появившиеся после того, что он узнал, как, совершилось невольное вмешательство в его личные дела.

— Благодарю вас, — сказал Лидиард. — Но волк-оборотень мне доверяет, хотя и немного, и полагается на меня. Он сможет говорить свободнее, если я приду один, а я с готовностью выслушаю его. Обещайте только, что и вы будете готовы выслушать меня, когда я вернусь, и не станете настаивать на том, будто я сумасшедший, если я поведаю вам обстоятельства, которые покажутся странными и ужасными.

— Буду готов, — пообещал Таллентайр. — Это мое дело, так же, как и твое, и я твердо настроен узнать правду, даже если выяснится, что тот мир, в который я верил, вовсе не тот, каким я его считал. В чем бы ни заключалась истина, Дэвид, мы неумолимо станем ее добиваться, мое тебе в этом слово! И любая помощь, какая потребуется — твоя, как только попросишь.

— Благодарю вас, — повторил Лидиард. — Вы готовы мне помочь, и я бесконечно сильнее, чем был, когда чувствовал себя одиноким. Теперь я знаю, что, если истина может быть обнаружена моим магическим зрением, я не мог бы иметь лучшего друга, направляющего мои глаза.

— Будем только надеяться, что загадка нового Сфинкса не окажется слишком мудреной. — добавил баронет, — Чтобы мы могли ее постигнуть.

 

10

Комната, куда Пелорус привел Лидиарда, находилось в задней части высокого многоквартирного дома на расстоянии более мили от моста, где они встретились. Лидиарду до сих пор не приходило в голову задать себе вопрос, где может жить вервольф и насколько роскошно, но, поскольку он видел Мандорлу и карету, в которой она разъезжала, он молчаливо составил себе представление, что лондонские оборотни — существа не без средств. По всей вероятности, Пелорус был исключением, Лидиарду никогда не приходилось бывать в столь бедном и обшарпанном помещении, как это. И еще входя, он решил, что эта комната все же ближе и понятнее ему, больше соответствует его личному опыту, чем тот мир, где волки-оборотни сосуществуют со Зверем Откровения.

Отдавая свои пальто и шляпу, он перестал удивляться тому, каким образом вервольф зарабатывает деньги, чтобы содержать себя, даже в таким месте, как это. Пелорус разговаривал и вел себя как человек образованный, а его брат мог принять внешний вид клерка, так же как и кучера, но Лидиард не мог представить себе их на постоянной службе.

— За вами кто-нибудь следил? — спросил Пелорус, провожая гостя к стулу возле камина. Ночь не была такой холодной, как предыдущая, но комнату все же приходилось отапливать.

— Только до того места, куда я был согласен довести провожатого, — заверил его Лидиард. — Лондонские толпы и лондонское движение транспорта начинают приобретать свойства кошмара, но они бесценны для человека, который хочет избежать нежелательных преследователей.

— Я иногда и сам так думаю, — согласился его собеседник. — Не хотите ли чашку чаю, чтобы согреться?

— Да, конечно, — ответил Лидиард, который больше не находил ничего странного в идее чаепития совместно с волком-оборотнем.

Когда Пелорус поставил чайник на огонь, Лидиард сказал:

— Я порядком удивился, получив ваше письмо, ведь вы дважды отказались от гораздо более удобных возможностей, чтобы рассказать мне то, о чем хотите поведать теперь. Почему же вы передумали?

— Потому что я виделся с Джейкобом Харкендером и заметил в нем нечто такое, что боялся увидеть. Какая-то сила его использует. — Пелорус сделал паузу, чтобы пристально посмотреть на гостя долгим взглядом, затем спросил у него: — Вы знаете, кто я?

— Конечно, — ответил Лидиард, хотя вынужден был сглотнуть, чтобы избавиться от возникшего в горле комка. — Вы один из лондонских оборотней.

Пелорус медленно кивнул, и при этом опустил свои возбужденно горящие глаза.

— Но я не совсем понимаю, что под этим подразумевается, — добавил Лидиард. — Каким образом вы имеете отношение к тем, о которых рассказывается в легенде? Являетесь ли вы жертвой луны, как говорят некоторые, или же сами управляете своими превращениями? И как находите добычу в таком большом городе, как этот?

— Моя семья имеет только отдаленное родство с теми человеко-волками, о которых говорится в легенде, — ответил Пелорус. — Много лет я не видел никого из того рода, а в Англии вообще никогда не встречал. Моя же семья прожила десять тысяч лет, убить нас невозможно, что бы ни делали с нами, какое бы ни применяли насилие, мы выживаем и начинаем новую жизнь. Хотя наболее тяжелые удары судьбы заставляют нас уснуть на тысячу лет, и мы иногда даже благодарны ей за это. Мы не являемся жертвами луны, но все же не свободны полностью проявлять собственную волю, и даже Мандорла лишена такой возможности. Мы нуждаемся в том, чтобы быть людьми и не в силах от этого отказаться, а свобода быть волками дарована нам в очень ограниченных пределах. Мы хищники, как все волки, и удовлетворяем голод крысами, мышами и всем, что можем убивать легко, и хотя Мандорла старается культивировать вкус к человечине, это происходит не из-за голода, она делает это по причине ненависти. Ее пиршества такого рода являются скорее ритуалом, чем вознаграждением. Мне такое мясо запрещено волей Махалалеля, так что, придя сюда, вы не подвергаете себя опасности.

Пелорус сделал паузу, по всей вероятности, колеблясь, прежде чем добавить еще что-то, но все же решил ничего не говорить. Его голубые глаза, казалось, изучали реакцию Лидиарда, но Дэвиду в настоящий момент нечего было обнаруживать. Вместо этого он спросил:

— Так что же такое использует Харкенддера?

— Нечто такое, что имеет сходство с тем существом, использующим вас, — с резкой прямотой ответил вервольф. — Бог это или демон, ангел или чудовище — кто может определить, что с ним сделало время? Когда мир еще был юным, я мог бы это узнать, но во что превратилось это существо теперь, когда перестало играть роль Создателя, я не могу сказать. Не знаю, и как волны перемен его изменили. Убежден, он и сам себя, как следует, не знает, все его мудрость и вера были заморожены его мощью. И если я, который бодрствовал большую часть этих десяти тысяч лет, нашел этот мир слишком изменившимся, чтобы он мог мне понравиться, то насколько же более непривычным должны его находить те, кто проснулся только недавно?

— Но ведь у них есть свои средства обнаруживать его свойства, — спокойно напомнил Лидиард. — То, что известно Харкендеру, знает и его хозяин, а если картина мира в глазах у Харкендера полностью искажена, как будет настаивать сэр Эдвард, разве этому хозяину не захочется смотреть при помощи тысяч других пар глаз? Разумеется, ничто не спрячется от подобного существа.

— Внешний вид и понимание — вовсе не одно и то же. — серьезно заметил Пелорус, — И мне кажется, вы могли бы прийти к тому, чтобы это понять. Сила Творения не может обойтись без расплаты, ведь наше внутреннее зрение меняет то, что видит, и чем большую потребность в знании мы испытываем, тем легче становимся жертвами для соблазнительных фантазий.

— Но однажды, по крайней мере, я видел то, в чем не мог сомневаться. — пробормотал Лидиард, — И это было нечто такое, чего я никак не мог бы выдумать, и безусловно, не стал бы по собственному желанию на это смотреть.

Пелорус отвернулся, потому что чайник начал закипать. Он прервал разговор, чтобы насыпать чай в заварной чайник и затем налить туда кипящей воды, тщательно перемешивая содержимое.

— А ведь вы не Создатель, и можете видеть более ясно посредством добродетели вашей холодной, как лед, души, чем этот кто-то. — произнес он через некоторое время, — И все же претендуете на то, что виденное вами только однажды — истина. Боги нуждаются в оракулах больше, чем люди, Дэвид, они часто видят слишком многое — и не всегда достаточно.

Пелорус разлил чай по чашкам и передал одну из них гостю, прежде чем снова устроился на своем стуле. Он умышленно смотрел мимо Лидиарда, разглядывая пламя, весело пляшущее и сверкающее за решеткой камина.

— Каковы ваши планы? — спросил он небрежно.

— Завтра мы намерены отправиться в Чарнли-Холл, — сообщил ему Лидрард. — Сэру Эдварду не терпится встретиться с доктором Остеном и услышать его рассказ о таинственном пациенте, которого он когда-то лечил. Тот претендовал на то, что написал «Истинную историю мира». Фрэнклин утверждает, что вы знали этого человека.

— Он долгое время был моим единственным другом, — ответил Пелорус. — Мир без него опустел, но, хотя он его оставил по своему собственному выбору, я не думаю, что он будет отсутствовать долго. Это был тот, кто подошел очень близко к истинному пониманию, и, если существует кто-то, кто может приоткрыть тайны времени и пространства, так это он. Когда он некоторое время проспит, исцеляясь от разочарования, он вернется. Хотел бы я, видеть его здесь и теперь, он куда лучше меня знал бы, что может и должно быть сделано. Вероятно, мне следует отправиться в Чарнли вместе с вами, попытаться пробудить и вызвать из его временной могилы.

Лидиарду оставалось только в растерянности покачать головой:

— Мне это непонятно. Вы что, попросили меня сюда прийти, чтобы запутывать меня загадками?

Пелорус тоже покачал головой в знак отрицания.

— Напротив, — ответил он. — Я привел вас сюда с одной лишь целью — сделать все, от меня зависящее, чтобы по возможности объяснить, как ваша душа стала пленницей. Но тут есть многое такое, чего я и сам не знаю, и может так случиться, что вы не поверите.

— Я уже невыразимо пострадал от безумия, и постараюсь поверить во все что угодно, если только это мне поможет. — вздохнул Лидиард, — Когда-то я ни за что не поверил бы в существование вервольфа, но теперь нахожу это совсем нетрудным.

— Вы читали «Итстинную историю» Глинна?

— Увы, нет, — ответил Лидиард. — Мы не можем найти эту книгу, чтобы ее купить. А тот единственный экземпляр, который имелся в Британском Музее, украли. Последним ее видел Джейкоб Харкендер. Остен, несомненно, перескажет нам все, что из нее помнит, он читал только один том из четырех. Касательно остальных, нам придется положиться на его память. Наверно, это будут только небольшие отрывочные воспоминания о том, что говорил ему пациент. Так не хотите ли вы мне сказать, будто эта фантастическая история действительно правдива?

— Насколько можно при помощи памяти сохранить истину, то, что написал этот человек Глинн, правда. — дотошно подчеркнул вервольф, — Наша память небезупречна и подвластна влиянию приливов перемен, но я думаю, ей можно доверять больше, чем языку скал и артефактов. История Адама Глинна — самая правдивая история, какая только может быть написана. В этой книге содержится больше, чем я могу вам рассказать сейчас, но я должен сообщить вам столько, сколько позволит время, поскольку иначе вы не начнете понимать, кто вы есть на самом деле, и что еще может с вами произойти.

Лидиард отхлебнул чай из своей чашки и нашел его гораздо более горьким, чем привык употреблять. Он поерзал на стуле, слишком хорошо ощущая напряженность в руках и ногах и боль от своих синяков. Неряшливость этой комнаты, кажется, начинала его угнетать, а желтый свет от масляной лампы был тусклым и колеблющимся.

Однако, как только Перолус заговорил, Лидиард каким-то образом перестал ощущать время и все окружающее, как будто бы это было слишком тяжело выносить, или как будто бы темный ангел страдания откуда-то из невообразимо отдаленного пустого пространства потянулся к Лидиарду, чтобы воспользоваться его слабостью и глупостью. И ему почудилось, как бы это ни было абсурдно, что он слышит слова Перолуса, вовсе не в самый момент звучания, но как будто бы много времени спустя, припоминает сказанное необыкновенно живо, разделяя это знание с Перолусом, а тот приобрел его каким-то непонятным интимным путем.

* * *

Были времена, еще до появления людей, которые могут считаться несравненно более счастливыми, когда радость была неподдельной и не имела границ. В те времена появление отдельных человеческих фигур могло быть всего лишь прихотью — подобные творения могли существовать, скажем, в течение часа или года, но они всегда исчезали.

Это был, как называет его Адам Глинн, Золотой Век. Ни одно существо, знавшее или сохранившее память об этом невинном времени, не может не сожалеть о том, что оно прошло, хотя это сожаление могло бы показаться глупым. Только Создатели — демиурги и падшие ангелы — могли по-настоящему помнить о Золотом Веке, а, когда они приобрели дар памяти, его чистота уже поблекла.

Истинный Золотой Век не должен был иметь индивидуальностей, и тогда бессмысленно было бы говорить о существах большего или меньшего значения, обладающих разными видами силы, но со временем, разумеется, в результате появления человека, это стало способом, каким начали взвешивать и измерять творческие способности. Свобода изменений ввергала личности в конфликты, и их понятия о значительности личности стали подробно описываться, делаться утонченными и ограниченными.

К тому времени, когда появились люди, каждое существовавшее создание знало, в чем оно ограничено, понимало, находится ли оно среди самых могущественных или наименее сильных. Тогда-то и начали вырабатываться амбиции и стремления соответствовать своему положению. Самые великие из созданий сознавали, что они боги, а самые мелкие понимали, что они — всего лишь иные, нелюди, и было много существ, стоящих в промежутке.

Когда впервые появились настоящие люди, они казались всего лишь легионами иных, которые обитают на земле, чтобы быть глупой забавой какого-то жестокого Создателя. Существа, ограниченные своим постоянством и неизменностью, были новыми и странными, но еще страннее казалась их постоянная смертность. Эти новые существа появлялись, жили и исчезали, и все их способности к созиданию находились у них в чреслах. Это вовсе и не были способности к сотворению, но всего лишь способности репродуцироваться, копировать, умножаться числом.

Во время истинного Золотого Века Творцы исчезали и разделялись, они не сознавали и не заботились, множество их или всего один, — но в период после появления человека у них появилась необходимость говорить о делении и происхождении, о том, как Единичные экземпляры превратились во Многих. Некоторые к тому времени начали думать о том, чтобы усилить свои новообретенные личности, поглощая остальных, а боги, которые не считали себя достаточно великими, стали испытывать желание расти. Таким образом, разделение переросло в конфликт, а радость Золотого Века частично уступила место страху.

Когда существа, жившие в Золотой Век, начали думать, употребляя термины детей, они сначала не снизошли до того, чтобы копировать человека; их порождения подчинялись своим собственным причудам и собственной способности к трансформации. Даже если бы их формы были постоянными и неизменными, они не избрали бы участью для своих детищ повторять их самих, потому что они были Творцами, чьи души горели огнем формирования могущества, и им всегда хотелось чего-то лучшего, более нового, более яркого, чего-нибудь такого, что могло бы продемонстрировать силу своего воображения.

Те, кто жили в Золотом Веке, тоже могли обрести смерть, но сама идея смертности ничего для них не значила. Сила, при помощи которой они изменяли себя, постепенно исчерпывалась, так что они теряли свою субстанцию, энергию и вообще все полностью, в сущности, они становились совершенно ничем. Сначала они вовсе не считали, что это конец или потеря себя самих, но думали, что погружаются в мир, нет, не земля к земле и не прах к праху, но жизнь к жизни и изменение к изменение. Их горячие души сами себя истребляли в пламени своего сотворения, но они совсем не думали о своей судьбе как о забвении, потому что не считали себя самих каким-то одним существом с ограниченной продолжительностью. В начале мира они не могли иметь представления об идентичности, но, должно быть, рассматривали себя самих как всего лишь аспекты бурной деятельности мира, проходящей в инкарнации и реинкарнации, точно так же они не могли иметь понятия об истории. Они должны были жить каждым мгновением, когда оно наступало, и память у них была недолговечной, неустойчивой, хорошо приспособленной к искусству забвения.

Но все это изменилось.

* * *

Как ни парадоксально это может показаться, но ни одно существо Золотого Века не знало и не замечало, что мир меняется. Когда все есть постоянное движение и все есть свобода, когда все может быть превращено во что угодно другое, понятие об эволюции, то есть о фундаментальном движении того, чем являются и чем могут стать предметы, не может иметь никакого смысла. И все-таки, мир менялся. Все движение и вся свобода были сформированы тем существом, которое на это соглашалось. Творцы и сами были сотворены, а их дар созидать и творить был им дан кем-то. Было какое-то начало для всего, всеобщий Акт Сотворения, боги были созданы каким-то более дальним Богом, кто был вне Творения, за пределами беспокойного душевного огня, бурная радость этого огня сделалась фактом бытия.

Когда время перешло в бытие, то же произошло и с изменением, мир не мог всегда оставаться одним и тем же, он имел образец развития, созданный в самое мгновение его первого проявления воображения.

Когда это явление коренных изменений впервые обнаружили, то подумали, что это поток Творения. Некоторые считали, что это необходимый поток и любое Творение должно быть каким-то образом ограничено, уязвимо для разрушения и для истощения, другие же доказывали, это какая-то причуда или неудача Создателя; ошибка или провал замысла. Но о чем бы ни догадывались, что бы ни предполагали, факт оставался фактом. Золотой Век не мог продолжаться вечно, созидательные силы не могут бесконечно возобновляться; происходят постоянные перемены, и одним из свойств этих изменений является постепенное разрушение созидательной мощи.

Исходя из этого, некоторые пришли к тому, что поняли: появление людей вовсе не шутка, но пророчество. Некоторые видели в людях воплощение новых грядущих форм бытия — существ с холодной душой, которые, будучи не лишены созидательных сил, смогут продолжать существование, в то время как другие способы существования станут невозможными. Некоторые строили предположения, даже в самую раннюю пору появления людей, что может наступить время, когда все живое приобретет стабильность формы и энергию бесконечно воспроизводить себя. Некоторые догадывались, что, кто бы из Творцов ни создал человека, как предполагалось, из субстанции своего собственного существа, но он нашел ту трансформацию, которая позволит этим творениям продолжать жить после того, когда все остальные Творцы исчерпают себя и превратятся в ничто. В поисках открытия постоянства, возражали некоторые, этот Создатель победил логику постоянного потока, тем же, что он открыл смерть и рождение, этот Творец победил логику распада и разрушения. Но никто не знал, кто из Творцов создал человека, или как это было сделано, или для чего.

Во всех этих рассуждениях таилась опасность. И она заключалась в том, что можно поверить в какой угодно вариант, и он может стать истинным, поскольку в него верят. Иные говорили, образец перемен, который предшествовал Созданию, вовсе не был постоянным, немногие клялись, что он всего лишь иллюзия, вызванная страхом и верой. Сторонники этой теории вопили, обращаясь к каждому и ко всем, что замутнение Золотого Века происходит по вине Создателей. А будущее, которое казалось написанным в образе человека, стало бы настоящим будущим только в том случае, если бы Творцы были достаточно слабы и глупы, чтобы в него поверить.

Но мир менялся.

Племя хладнокровных людей с холодными душами процветало и размножалось, и мир вокруг них изменялся, чтобы быть переделанным по тому образцу, который подходил к их способу существования.

К тому времени большая часть Иных, которые были носителями человеческого облика по чьей-то причуде, или химерически соединили в себе черты человека и фантастического существа, подчинились давлению неизбежности, или того, что они считали неизбежностью. Некоторые заботились о том, чтобы спастись от смерти, другие в некоторой степени сохранили свою власть над очертанием и формой. Но почти все меньшие существа Золотого Века полностью согласились стать людьми, или чем-то очень их напоминающими, когда наступил конец Золотого Века.

* * *

В истинном Золотом Веке не было загадок и тайн, не было задаваемых вопросов, а значит, и не надо было искать ответов, но, когда Золотой Век стал подходить к концу, мир сделался полон загадок, тайн и дилемм. Почему происходят перемены? Какие возможности они предлагают, и что за опасности создают? Является ли неудача великих Творцов взять на себя заботу о судьбе необходимостью или слабостью? Должен ли Создатель использовать ту мощь, которой располагает, ради простой радости ею распоряжаться или вместо того он должен накапливать энергию?

Те из Иных, которые считали человеческое состояние бытия болезненным и ужасным, стали испытывать горечь страха, что мир будет медленно и неуклонно меняться, пока он не окажется наполнен человеческими существами, механически воспроизводящими свой низкий вид, в то время как те превосходящие людей и совершенные формы жизни начнут медленно исчезать.

Эти индивидуалисты-Создатели, некоторые из них великие, а другие малые — сделались любознательными. Они добывали знания своими собственными способами: с помощью интуиции, откровений зрения своего внутреннего ока. Но увиденное все еще требовало истолкования, чтобы стать понятным, и нужно было еще связать все явления между собой, а работа внутреннего глаза не менее подчинялась искажениям ложной веры, чем работа внешних органов зрения.

Для того, чтобы видеть ясно и заглядывать дальше, внутреннему зрению требовалась собственная выучка и дисциплина, и эта дисциплина причиняла немало страданий. Только через мучения и самоотрицание колдуны и мудрецы того мира достигали просвещенного состояния. Было обнаружено, что именно страдание является средством, благодаря которому способность внутреннего ока видеть прочищается и увеличивает свою мощь.

Для Иных, таких как люди, страдание и боль обычно были неприятны и в больших количествах приводили к агонии, и все же эти неприятные ощущения уравновешивались странным опьянением, которое являлось чистым приступом просветления. Нечеловеческие существа более раннего мира совершенно не походили на людей с их незащищенностью против телесных страданий и болезней. Способность легко заживлять раны и увечья была первым результатом способности менять форму — или vice versa , Любое существо, разрубленное надвое или даже на десяток частей, могло снова вырасти из каждого из этих кусков, восстанавливая себя без особых трудностей. Или же, наоборот, могло развиться в такое же количество новых и отличающихся друг от друга особей, сколько было отдельных частей. Такие существа не нуждались в ощущении боли, как сигнале предостережения, чтобы она служила индикатором опасности или какого-то телесного повреждения, а потому для них боль могла быть совершенно иным явлением и иметь абсолютно другую цель.

Но когда в мире появились человеческие существа, их природа усилила феномен боли и превратила его в совершенно иное приспособление, это лишило ее положительного значения и превратило в такое явление, которого следует сознательно избегать, в шпору, чтобы управлять новым ощущением трусостью.

Трусость была неизвестна тем, кто отличался от человека, но только с тех пор, как люди тоже стали жителями мира, они смогли считать отсутствие трусости признаком достоинства, и вот почему в книге, носящей заглавие «Истинная история мира», после Золотого описывается Век Героев. Пока не появилась трусость, не могло быть героев, пока боль и страдания, бывшие зрением, не превратились в боль, которая стала только страданием, не было ни благородных страдальцев, ни жестоких мучителей.

С точки зрения человеческих существ испорченный Золотой Век мог показаться полным зла, то есть, страдания, но Иным он таким казаться не мог, ведь у них был совершенно другой опыт боли, а отсюда совершенно иное толкование зла. Но Век Героев стал временем зла для всех, для людей точно так же, как и для нелюдей.

В мире были немногие существа, еще до прихода человека, которые искали знания не путем навязывания себе самим страдания и лишений, но при помощи того, что они изучали эти явления на других, они захватывали прорицателей, чьи свидетельства жадно собирали, составляя себе новые представления; но это не рассматривалось как трусость или жестокость теми, кто в этом участвовал, пока трусость и жестокость не начали существовать. Эти качества и не рассматривались под такими названиями, пока люди, видя, что другие способы просвещения для них практически недоступны, не начали подражать опыту этих Иных.

В более поздние времена человеческие существа додумались до того, чтобы открыть внутреннее зрение и отыскали трудный и предательский путь к просвещению, по которому можно было идти с помощью дисциплины и самоотрицания, но для громадного большинства предпринятая попытка совершенно не вознаграждалась достигнутым результатом. Весьма немногие достигали истинно правдивого зрения, и даже те, кому это удавалось, склонялись к тому, чтобы тщательно разрабатывать громадное количество фантастических выдумок, появившихся вокруг скудных семян урожая истинного видения, иллюзии и ложные верования занимали первостепенное место. Увы, человеческие существа были устроены так, что они для достижения интуитивного знания предпочитали мучить Иных, заставляя их раскрывать тайны, чем предпринимать собственные усилия.

По этой причине последние из Иных сделались врагами человека и других живых существ, с которыми они делили этот мир. Они начали сторониться своих врагов, возможно, не столько из-за того, что боялись страданий, сколько из ненависти перед тем, кем стали человеческие существа, когда приложили руки к такой работе. Что же касается их более обширного рода, которому вовсе не было нужды опасаться могущества человеческих рук и инструментов, они тоже начали прятаться.. Они начали скупиться употреблять свою силу или сделались хищниками, и меньшие по размерам Иные, если они хотели быть личностями и индивидуальностями, вынуждены были прятаться от них так же тщательно, как прятались от человека.

И со временем мир стал спокойным и холодным местом. Беглецы Иные постепенно пропали из виду, а сами Создатели, которые считали себя богами, но все же создали жадность, страх, неуверенность и неразбериху, спрятались в отдалении, чтобы ждать и ждать… И дождаться того, чего никто не знал, а меньше всего — они сами…

А мир менялся, менялся и менялся.

И никто не знал, был ли этим переменам предназначен один конец или множество возможных концов. И никому не было известно, каков мог стать этот конец. И никто не ведал, во что превратились те Создатели, которые спрятались в субстанции земли, или на какие дела они способны, или какие еще превращения им могут предстоять.

Но нашлись и такие, кто жаждал конца или преобразований. Такие, кто жаждали еще одного Акта Творения, который снова приведет мир в порядок. Такие были и есть, но они не знали, какие действия еще возможны, и сейчас они не знают в глубине души, каких результатов следует желать.

И в своем смятении, в своем невежестве, в своем страхе они опасны — людям и, вероятно, самому миру.

 

11

Когда Пелорус умолк, целый ливень мыслей и образов, который наводнял мозг Лидиарда, стал убывать, и наконец, там не осталось ничего, кроме нескольких мимолетных отзвуков. Только тогда Лидиард снова обрел зрение — и только тогда он начал замечать эти сверкающие глаза, синие, точно египетское небо.

Он понял, что все это время не просто слушал, он объединил свое сознание с восприятием вервольфа, не совсем так, как его дремлющий мозг проникал в мысли Элинор Фишер, но тут было нечто подобное.

— Не хотите ли вы мне сказать, что все это в правда буквальном смысле? — слабым голосом спросил Лидиард. — Это и есть то, что вы помните о своем собственном происхождении и о ранней истории мира?

— Это то, что я знаю , — отвечал Пелорус. — И хотя большая часть того, о чем я рассказал, совершилась еще до того, как я явился в мир, показал вам, как это отпечаталось в моем мозгу, куда эти сведения попали тем же путем, каким и передал их вам. Если вы намерены разъяснить мне, что это сказка или же переплетение иллюзий, а именно это сказал Адаму Глинну Джеймс Остен, я не буду с уверенностью отрицать ваше предположение, поскольку многое похоже на странный сон, а я знаю не хуже любого другого, насколько несовершенна память. Возможно, все это абсолютная неправда или, может быть, содержит правду в каком-то зашифрованном виде, но это то, что мне известно, и это же известно Адаму Глинну. Это самая истинная история, какую можно рассказать, до сих пор более истинная, чем та, какой владеете вы. Поверьте, мы достаточно повидали мир, чтобы быть уверенными, история, записанная на его скалах и оставшаяся в каких-то реликтовых предметах, просто видимость.

— И чему же вы стремитесь меня обучить? — спросил Лидиард. — Зачем вы взяли на себя труд рассказать об этом мне?

— Дни великих Творцов давно прошли, — спокойно произнес Пелорус. — Большинство из них исчерпало себя чрезмерным использованием своей мощи, все, что им осталось, приспособиться к человеческому способу механического воспроизводства и копировать себя подобно тому, как это делают растения и животные, снова и снова. Лишь немногие нашли спасение от такого рассредоточения среди других видов, накапливая энергию и скрываясь, стремясь сохранить свое могущество в бездеятельности.

Некоторые сделались хищниками, поглощая созидательную мощь других существ, все они стали недоверчивы и подозрительны в отношении других созданий. Но более всего опасаются они таких же, как они сами. Это ангелы, падшие на землю, падшие в землю и ставшие частью ее сущности, их упоминают в мифах многих народов. Когда они смогут вернуться, в каком виде и с какой целью, никто в точности не знает, некоторые связывают с ними определенные надежды, другие питают опасения. И Мандорла, и последователи святого Амикуса надеются, только совершенно по-разному, что их возвращение неизбежно, и должно сопровождаться полным внешним преображением мира. Адам Глинн и я, с другой стороны, надеемся, что они никогда больше не станут деятельными, или, если это произойдет, не смогут принести в мир настоящие перемены.

Я еще не оставил этой надежды, но боюсь, могу ошибиться. У меня была надежда, будто это новое пробуждение произошло только ради изучения и исследования, согласно духу времени, но теперь, повидав Харкендера, я поверил, что его хозяин имеет какую-то более темную цель. Этот хозяин может помочь Харкендеру создать Габриэля Гилла только ради того, чтобы получить силу, воплощенную в этом мальчике, но боюсь, тут плетется более сложная паутина. Ребенок может оказаться просто приманкой в ловушке, куда собираются заманить второе существо, а возможно, Творца, создавшего его. Если это так, вы находитесь в большой опасности.

— Так вы меня предостерегаете ради меня самого или общаетесь через меня с тем существом, кто бы это ни был, которое открыло во мне внутреннее око?

— И то, и другие, — откровенно признался Пелорус — Но моя главная забота — о вас и о ваших сородичах, потому что может статься, надо опасаться вашего хозяина больше, чем того, который руководит Харкендером. Не могу с уверенностью сказать.

— Мне кажется, вы не можете даже сказать с уверенностью, правда ли то, во что вы верите, — заметил Лидиард. — Вы разделяете свои воспоминания с Адамом Глинном и, вероятно, с другими представителями вашего вида. Но, согласитесь, все это может быть просто один и тот же безумный сон, который снится вам всем.

— Память исчезает, — согласился Пелорус, — Даже холодный отпечаток всего лишь еще одно чисто внешнее проявление, и так же подчиняется приливу перемен, как и все остальное. Адам Глинн, когда он очнется от сна, так похожего на смерть, вполне может забыть, что он выступал как Люсьен де Терр или Адам Глинн, а его книга может исчезнуть с лица земли. И мы с ним станем тогда вспоминать совершенно разную историю и питать твердое убеждение, что это и есть единственно верная история, которую мы когда-либо знали и переживали. Не могу отрицать это, зная теперь, как переменчив внешне этот мир.

— Должно быть, неуютно жить с такой неуверенностью, — безразличным тоном изрек Лидиард.

— Знание и зрение так же неудобны, как и полны непостоянства, — согласился Пелорус. — Вы теперь, вероятно, хорошо усвоили это.

— Мне неуютно в моих снах и кошмарах, — признал Лидиард, — Но я еще не оставил надежды, что смогу разделить истину и бред. Мне крайне трудно поверить, что все внешние проявления, от размеров и физических законов вселенной до слов на печатной странице, подвержены изменениям из-за произвольных актов творения. Разве в ваших словах не содержится парадокс? Ваше утверждение, будто та история, в которую мы верим, ложна, основывается на том, что у вас о ней иная память. Вы, ведь, допускаете, что и ваша память может быть ложной.

— Убежден, что сэр Эдвард Таллентайр поспорил бы с этим точно так же, — заметил вервольф, ничуть не смущаясь. — И у меня нет никаких доводов в свою защиту, которые удовлетворили бы его. Но он не единственный, кто был проклят внутренним зрением и силой снов. Вы иной, и можете сами решить, кто вы такой и что может из вас получиться. Я попытался дать вам то предостережение, какое могу, думаю, вы понимаете, что я хочу сказать.

Лидиард нетвердой рукой поднял свою чашку и попытался выпить последний глоток, оставшийся на дне, но жидкость стала слишком холодной.

— Я оракул, — небрежно произнес он. — Есть те, кто попытается повредить мне ради того, чтобы стимулировать силу моего зрения. Мандорла и Харкендер, и в первую очередь то существо, кем бы оно ни было, которое дало мне эту силу. Но что же они хотят от меня, что я должен для них обнаружить?

Пелорус пожал плечами:

— Мандорле не терпится узнать об этом втором существе, которому вы служите глазами. Помимо этого, у нее есть Габриэль, чтобы помогать в ее грандиозных планах, если только она сумеет сохранить его, но нельзя сказать, что она не смогла бы придумать, как ей использовать и вас. И хозяин Харкендера тоже, должно быть, желает больше узнать о своем сопернике. А тот, кто сделал вас таким, какой вы есть, прежде всего, нуждается в ваших мыслях, в вашем зрении, в вашем понимании этого мира, но, когда он вытянет из вас все это, кто может сказать, что вас заставят видеть, если только…

— Если бы только мне причинили достаточный вред?

— Если бы только ваше зрение можно было вовсю эксплуатировать. Вы сами в некотором роде новшество, Эксперимент, представляющий интерес, хотя я убежден, что ваш создатель не думал об этом с такой точки зрения. Джейкоб Харкендер был настроен на то, чтобы следовать по пути страдания и боли задолго до того, как внутреннее око начало видеть, и, хотя возможности его зрения возросли за последнее время, он главным образом является инструментом своего собственного тела. Вам же самым грубым образом навязали ваше особое зрение, и вами овладел такой скептицизм, каким никогда не обладал никто, получавший подобный дар от природы или благодаря каким-то усилиям. Не могу утверждать, делает ли это ваш взгляд более зорким, чем у кого-то другого, но было бы интересно проверить, что вы способны видеть, если бы…

— Если бы, — кисло повторил Лидиард. — Неужели мне грозит опасность еще и с вашей стороны? Или вы только предлагаете, поберечь себя и не поджечь горячую душу?

Пелорус покачал головой:

— Я не могу причинить вам вред, — разуверил он собеседника. — Вы в такой же безопасности со мной, как и с добрым священником Святого Амикуса, который всего лишь ожидает свои будущие фантастические видения. И не могу посоветовать вам ступить на путь страдания, я знавал слишком многих, которые пошли по этой дороге, некоторые добровольно. Я совершенно убежден, что экстаз, который, если верить их утверждениям, они обнаружили по ту сторону боли, не стоит той цены, заплаченной, для его достижения. Они чисты сердцами и видят своих богов. Но Адам Глинн считал, что в такие кульминационные моменты надежда может восторжествовать над разумом, и увиденные боги, всего лишь образы их самих, многократно увеличенные и населяющие несуществующие небеса.

— Вы можете не трудиться давать мне такой совет, — тихо заметил Лидиард. — Я не так глуп, чтобы позволить этим ночным кошмарам, в конце концов, свести меня с ума, И не такой дурак, чтобы поверить всем видениям, преследующим меня, когда болен и в лихорадке. Если не все эти сны — безумие и иллюзия, в них все-таки достаточно безумия и бреда. Неважно, какую силу имеет это внутреннее око, я все же предпочитаю выводы науки и разума, и полагаю, мир был бы намного лучше, если бы все люди предпочитали то же самое, что и я.

— Хотел бы я, чтобы Адам Глинн мог вас слышать. — сказал Пелорус. — Это его собственное убеждение, и в этом он видит надежду на спасение мира. Его собственный Золотой Век, единственное Царствие Небесное, которого он мог бы желать, должно быть построено трудами и разумом хладнокровных людей, когда настанет день для падших ангелов отправиться на вечный отдых. Он верит в эволюцию, а не в Акты Творения.

— Тогда, тысяча сожалений о том, что он не был знаком с сэром Эдвардом. И еще тысяча сожалений о том, что змея, укусившая меня, не нашла лучшей цели, ведь эксперимент получился бы удачнее, если его скептицизм утяжелить проклятием зрения.

На это Пелорус ничего не ответил, но сделал странный жест, как будто намеревался потуже стянуть на себе одежду, чтобы защититься от ночной прохлады. Возможно, подумал Лидиард, лишенная волос человеческая плоть не подходит ему на этом влажном и мрачном острове.

— Чего же вы хотите от меня? — неожиданно спросил Дэвид. — Разумеется, я благодарю вас за ваши предостережения, но подозреваю, вы чего-то хотите от меня взамен.

— Я прошу только об одном, если ваше внутреннее зрение даст вам любой из ответов, которых мне не хватает, вы известите меня. Теперь у вас есть для этого способы.

Не требовалось спрашивать, что он имеет в виду, Лидиард подсоединился к его сознанию, к его отягощенной снами памяти. Между ними возникла связь.

— А что вы станете делать, — спросил Лидиард, — если любой из Зверей Апокалипсиса повернет к разрушению? Что вы тогда сможете предпринять? Я ведь не забыл того, что сделал с вами сфинкс в Египте.

— Сфинкс мертв, но его смерть, возможно, только разновидность сна, в объятиях которого находится Адам Глинн. — ответил Пелорус, — Если так, что ж, значит, я один являюсь носителем его воли, и я один смогу поднять его из этого покоя. Он никогда не принадлежал к величайшим из великих, но даже им есть чего бояться, когда он проснется. И это одна из причин, почему Мандорла так хочет убрать меня.

Лидиард устало покачал головой:

— Слишком много, — произнес он. — Слишком много всего.

— Я не прошу ни о чем, даже о вашем доверии. — тихо вымолвил Пелорус, — Я только говорю о том, что если и когда вы захотите, но не сможете увидеть, я буду слушать. И если вы будете нуждаться в моей помощи, я обещаю, вы ее получите. Вы не одиноки, и, хотя я слабый союзник, я всегда готов быть вашим другом.

Не одинок , повторил про себя Лидиард. Не одинок.

— Разве вы не обладаете силой видения? — с любопытством спросил он. — Не можете насытить свои сны тем просветляющим страданием, которое скажет вам все, что вы хотите знать о тех призраках прошлого?

— Я могу есть как волк или как человек, и пить могу как волк или как человек, но видеть сны я могу только как волк, потому что в человеческом обличии моя душа так же холодна, как у сэра Эдварда Таллентайра. — с сожалением сказал Пклорус, — Когда я человек, я почти лишен волчьих радостей, но, когда я волк, я почти неспособен на человеческую мысль, и вынужден следовать своим волчьим желаниям. Даже Мандорла, хотя она может заниматься любовью как женщина, не способна видеть человеческие сны. Ее магическая власть ничтожна, как бы она не была уверена в противоположном. Вот почему ей нужен Габриэль Гилл, и вот почему она обязательно попытается еще раз захватить вас.

— Чтобы использовать меня в качестве оракула, нанеся мне физический ущерб. Но Габриэль Гилл, если верно то, что о нем говорят, едва ли вообще человек. Он должен быть оракулом более могущественным, чем я.

— А он такой и есть, — скорбно подтвердил Пелорус. — Но что касается Мандорлы, она слишком умна, чтобы рисковать повредить здоровье того, кто имеет мощь и внутреннее зрение. Она попытается обольстить такого человека, чтобы воспользоваться и тем, и другим, но это может оказаться нелегко. У нас есть причина быть благодарными за то, что он воплотился как ребенок, а не взрослый человек, Мандорле сопротивляться трудно. Она очень опасна, и даже если она не сможет руководить Габриэлем, она может приложить все силы, чтобы столкнуть между собой хозяина Харкендера и Зверя, созданного в Египте, ничуть не опасаясь за себя. Она же, в конце концов, бессмертна, и уничтожить ее невозможно, как бы она ни играла с огнем.

— И все-таки если бы я, к несчастью, попал к ней в руки, и меня вынудили бы видеть все, что только возможно, вы, без сомнения, были бы только рады увидеть открывшееся мне. — c вызовом произнес Лидиард.

— Этого я не хочу, — заверил его Пелорус. — Скорее я радовался бы тому, если бы ее силой вынудили прекратить все это. И молю, чтобы вы использовали по назначению тот револьвер, который носите с собой, если появится удобный случай.

— Возможно, и я был бы этому рад, — признал Лидиард — По крайней мере, если вы считаете, что меня ждет боль, я должен сам причинить ее себе.

— Вы неправильно меня поняли, — терпеливо разъяснил Пелорус. — Я искренне буду сожалеть, если вас постигнет какое-то несчастье. Я бы избавил вас, если бы мог, от любой недоброй судьбы, предопределенной вам, и излечил бы вашу пылающую душу. Но этого я сделать не могу, все, что я в силах совершить, это рассказать вам все мне известное, в надежде, что это поможет вам понять, а потому справиться с превратностями вашей судьбы. Верьте мне, Дэвид, хотя я и волк в такой же степени, как человек, я ваш друг.

Лидиард вспомнил самое первое и наиболее часто повторяющееся из его видений: печальный и страдающий Сатана, жарящийся в пламени ада, протягивает руку в надежде освободить мир от проклятия, и видит только, как земля упорно отстраняется от его исцеляющей руки. Лидиард считал, что видит себя самого в обличии этого беспомощного падшего ангела, но теперь он понял, есть другой, чья участь могла быть легко определена там же…

Не было способа понять, была ли это только ирония, или пророчество, но он вспомнил и другое видение, следующие за первым, к которому, очевидно, привела его пылкая молитва: он видел Бога на границе вселенной, абсолютно бессильного вмешаться в ее дела.

— Наверно, теперь я понимаю, почему вы сказали мне, что могли бы стать куда лучшим для меня другом, если бы могли оставить меня в покое. — сказал Лидирард.

— И вы еще поймете, почему я так часто прибегаю к слову увы . — добавил Пелорус.

* * *

Позже Пелорус проводил Лидиарда к мосту Воксхолл, где несколько раньше тем же вечером они встретились. Было уже за полночь, но город еще не погрузился в тишину, на реке кипела жизнь, и баржи сотнями перемещались между его бесчисленными верфями.

— Вы сможете найти кэб? — спросил Пелорус.

— Сомневаюсь, но нет повода бояться, что меня ограбят, если я пойду пешком. — сухо ответил Лидиард, — У меня в кармане лежит револьвер, как и у вас, и он послужит против человека так же хорошо, как и против оборотня. Туман может вызвать удушье, но если я простужусь, и со мной случится лихорадка, я смело встречу свои дикие кошмары.

Пелорус отвернулся от него, беспокойно разглядывая воду в направлении Ламбетского моста и Вестминстера.

— Вы и в самом деле считаете, что у меня есть какая-то надежда? — спросил Лидиард, — Если правда все, сказанное вами, какой у меня шанс выйти из этого дела живым?

— Никогда не отчаивайтесь, — посоветовал ему Пелорус, не сводя глаз с мутгых вод Темзы. — То, что вами теперь овладело, не позволит вам так легко умереть. Не могу обещать, что вам не причинят никакого вреда, или не дадут вам повредить никому другому, но до тех пор, пока эта сила в вас нуждается, она будет вас поддерживать. А если настанет время, когда вы больше не станете нужны, вас могут просто отпустить. И, возможно, если вам удастся помочь этому существу, увидеть и узнать, что оно такое и чем может быть… оно ведь может оказаться способным на благодарность.

— Тогда я мог бы рассматривать это как испытание — испытание огнем. — Лидиард умолк, затем внезапно спросил: — А почему Адама Глинна так называют?

— Потому что он был вылеплен из глины, так же, как моя семья образовалась из стаи волков. Мы были, как я полагаю, первыми экспериментами, и, как всякие первые эксперименты, не удались. Если вам повезет, вы сможете преуспеть больше. Верьте же в это, Дэвид, прошу вас. Вы сможете достигнуть успеха. Не осмеливаюсь вам обещать, что вы останетесь невредимы, но вы не должны думать, будто человек бессилен влиять на события. Не следует недооценивать смелость и разум.

— Уверяю вас, я их вовсе не недооцениваю, — возразил Лидиард. — Я только сомневаюсь в том, что они имеются у меня в достаточном количестве.

Пелорус не ответил, но поднял голову от темной воды к огням вдоль речного берега.

— Однажды я видел, как этот город горит. — вспомнил он, — Я наблюдал, как его поглощает яростный огонь. Это был самый последний раз, когда я видел Мандорлу счастливой, последний раз, когда я видел ее в экстазе от искреннего восторга. Я не могу не любить ее, видите ли, потому что она — центр моего волчьего мира, она управляет той животной радостью, которой так страстно жаждет моя душа.

Но счастье Мандорлы скоро превратилось в разочарование, когда она увидела, что мир не изменился. Деревянный город был отстроен заново и превратился в каменный, Он стал более холодным и могущественным выражением души и труда человечества. Лондон никогда больше не будет гореть, Дэвид, и я молюсь, чтобы он никогда не рассыпался в прах, как Гелиополис и Мемфис, как Карфаген и Троя.

— Скорее он потонет в собственных сточных водах, — произнес в ответ Лидиард. — В его водах и в воздухе слишком много ядовитых веществ, и слишком многие из тех, кто наводняет толпами его улицы, представляют собой настоящие отбросы человечества. Нам еще так много остается идти, прежде чем мы сможем устроить рай на земле, и есть такие люди, которые считают, что города создают болячки на поверхности цивилизации. Перед Великим Пожаром, мне помнится, была чума, вы видели, как люди умирали прямо на улицах, до того, как появилось пламя, чтобы очистить и сжечь все?

— Я видел куда худшее, — сказал Пелорус. — Я был в Англии, когда пришла Черная Смерть. Но болезнь можно одолеть, и безумие тоже, если таким людям как Гилберт Фрэнклин и Джеймс Остен дать идти своим путем.

Лидиард пошел через мост. Он не простился с человеком, который стоял и смотрел, как он уходит, и не поблагодарил его за то скудное гостеприимство, которое обстоятельства позволили ему оказать.

 

12

К тому времени, как Лидиард вернулся на Стертон Стрит, туман сгустился, смягчая сверкание газовых фонарей и превращая его в рассеянное, почти волшебное сияние. Когда Лидиард приблизился к дому, он резко повернул голову в сторону ограды на другой стороне улицы, находящуюся в пределах видимости, но не заметил никаких признаков наблюдателя, не спускающего глаз с дома.

Зная, что Лидиарда вернется поздно, Саммерс оставил парадную дверь не запертой, Дэвид воспользовался своим ключом, и задвинул за собой засов. Дворецкий позаботился и о том, чтобы оставить ночник в холле, и Лидиард захватил ночник с собой наверх, избавившись от пальто, шарфа и шляпы. Он двигался как можно тише: ясно, что сэр Эдвард не стал себя утруждать, поджидая его.

Поднимаясь по лестнице он один раз остановился, потому что какой-то шум заставил его вздрогнуть, но этот старый дом постоянно трещал и стонал, по ночам, когда падала температура, и Лидиард немедленно пошел дальше, ругая себя за то, что стал таким нервным и подозрительным.

В коридоре, где располагалась его комната, находилось шесть дверей, одна из них скрывала ванную, а другая — туалет. Корделия обитала в большой комнате в самом конце, рядом располагалась гардеробная, а напротив комнаты, отведенной Лидиарду, помещалась комната для гостей.

Дверь этой пустовавшей комнаты была полуоткрыта, и он нахмурился, заметив это упущение, прежде чем сам затворил ее. Затем прошел к себе и сел на кровать. Он чувствовал себя утомленным после долгой прогулки, но спать еще не хотелось. Его отяжелевшие руки и уставшие ноги требовали отдыха, и у него едва хватило сил снять одежду. Но сделав над собой усилие, он стянул сюртук и бросил его на стул сразу же после того, как достал револьвер из кармана и осторожно положил его на столик перед кроватью. Затем снял сапоги и стащил с ноющих ног носки, и после этого блаженно вытянулся на постели.

Несмотря на то, что Лидиард казался себе абсолютно уставшим, сон не шел и мысли были очень беспокойны. Он откинулся на подушку и внимательно прислушался к легким ночным звукам. Все его мысли и фантастические тревоги разом необузданно вырвались наружу, они были о Пелорусе и о лондонских вервольфах. Этот оборотень был так странно меланхоличен, и Лидиарду казалось, как было бы так удивительно знать, что не можешь умереть и, возможно, дождешься конца света, когда бы он ни пришел.

Сон не приходил, но, к досаде Лидиарда, все-таки появилось какое-то видение. Постепенно, по мере того, как чужие мысли начали перепутываться и перемешиваться с мыслями Лидиарда, его мозг оказался заполоненным. Он почувствовал, как ускорились удары его сердца из-за тревоги, ему не принадлежавшей.

Нет никакой боли ! — запротестовал Лидиард. Но это было не совсем правдой, потому что тупая боль от синяков все еще давала себя знать, и казалось, она внезапно усилилась, когда появилось видение, хотя от растерянности он не мог определить, была ли причиной его чувствительность или же воздействие кошмара. И снова Лидиард оказался пленником в мозге у кого-то другого существа, видя то, что видит он, и ощущая его чувствами. Но теперь это не была недовольная возлюбленная, полная двойственного тепла, это был мужчина, почти окаменевший от напряжения, несмотря на то, что его тело отнюдь не было к такому напряжению приспособлено. Это был человек, горящий решимостью, буквально скрежещущий зубами из-за недоброго ползущего страха. Его мысли были полны имен всех тех, кто находился рядом с ним и под его руководством. Его сознание было переполнено ими.

Там было и собственное имя этого человека, отложившееся тяжестью в сознании Лидиарда, как будто бы он боялся его забыть.

Это был Калеб Амалакс.

Амалакс не имел четкого представления о том, где он находится, по крайней мере, не знал, как называется место, где он находится. В течение нескольких хаотических секунд Лидиард не мог определить, находится этот другой поблизости или на расстоянии в полмира от него. Не делая никаких выводов, Лидиард наблюдал, как Амалакс сделал знак тому, кого он знал как Калана, и другому, известному ему под именем Джека. Он приказал им войти в определенную дверь в определенном освещенном светом свечи коридоре, устланном коврами, но попробовав толкнуть эту дверь, обнаружили, что не могут ее открыть.

Лидиард знал эту дверь, знал, какова она на ощупь под его рукой, и на мгновение или два память и наблюдение наложились друг на друга и смешались.

Почему?

Лидиард отчаянно пытался это понять, но сознание, что его собственная рука, рука Дэвида Лидиарда, дотрагивалась до этой самой двери в этом самом освещенном свечами коридоре менее получаса назад, было очень странным. Он никак не мог увидеть разумной связи того эпизода с происходящим сейчас с другим, совершенно иным человеком.

Дэвид видел, как тот, кого называли Каланом, повернулся от этой двери к другой и перешел по ковру на противоположную сторону коридора. Но это оказалось еще более странно, потому что Лидиард, казалось, дотрагивался до той двери множество раз и отлично знал ее, и это обстоятельство, добавлялось к ужасной путанице сознаний, превращая их в тугой и безобразный узел, который ему совершенно не нравился.

Ему показалось, он слышит звук двери, открываемой не один, но дважды, и хотя первая реакция заставила Лидиарда застыть на полсекунды, как замер и сам Амалакс. И тут же на Калеба накатила эхом вторая волна страха, подчиняясь которой он тревожено вздрогнул.

Дверь отворилась шире, и снова раздался отчетливый звук — царапанье и скрежет. Снова Лидиарду почудилось, будто услышал его дважды, и снова его отклик на звук был смешанным, он и слышал, и ощущал, как кто-то передвигается по комнате. Дэвиду различил этот шелестящий звук — трение одежды о пикейное одеяло, но, вместе с тем, ощущал, как он давит ему на кожу.

И только тогда он понял, что Амалакс и те, кто его сопровождал, находились совсем рядом, а комната, дверь в которую сейчас отворили, его собственная спальня.

В этот момент Лидиард меньше понимал собственные действия, чем воспринимал их Амалккс. Более обостренно, чем собственные движения мысли, он ощущал, как толстяк лихорадочно соображал: вот неизвестная особа пошевелилась на кровати, и в любой момент может встать. Свечу все еще загораживала тяжелая дверь, и Лидиард знал, какой темной и подозрительной тенью он должен предстать глазам другого, его искаженному ночью зрению. Острее, чем собственную тревогу, он ощутил страх Амалакса, когда тот, вторгшись было к Лидиарду, отступил назад, а потом махнул рукой, сжимающей длинный нож, кому-то по ту сторону двери, указывая, где занять позицию.

Лидиард начал подниматься на постели, хотя полностью сознавал, как Амалакс занимает позицию за дверью, поджидая его.

Дверь была чуть приоткрыта, оставляя лишь щелочку, он видел ее, и одновременно понимал, что эта щель хорошо заметна, как бы старательно он ни прикрывал свою свечу. Когда Лидиард схватился за револьвер, который недавно положил возле кровати, страх Амалакса ничуть не усилился, — как такое могло быть? — и все же, тревога врага была достаточно сильна, чтобы почти поглотить его собственную. Его наблюдение за самим собой казалось такими же пассивным и беспомощным, как и наблюдение за Калебом, и осознание опасности совершенно не остановило его, когда он подошел к двери, взялся за ручку и распахнул ее.

Несмотря на заряженный револьвер в руке, Лидиард не был готов к приливу панического ужаса, который отразился от другого, и по-глупому не подготовился к неожиданной яростной атаке.

Нападение казалось безрассудным, но они не знали, что у Лидиарда есть револьвер. В одно мгновение Амалакс бросился на него, змеей обвив длинную руку вокруг шеи Лидиарда и замахиваясь ножом. Дэвид так сильно ощутил намерения этого толстяка, что в нем потонуло запоздалое чувство дурацкого гнева. Одновременно подобно и захватившему в плен, и пленнику, из которых один был полностью бодрствующим, а другой — наполовину опьяненным усталостью, он судорожно боролся с рукой, душившей его.

Лидиард знал, что Амалакс не может видеть револьвер в его руке, но кто-то другой видел. Калан или Джек, или еще кто-то — всего их было, вроде бы, пятеро, — обрушил на Лидиарда что-то похожее на дубинку. Удар оказался достаточно сильным и резким, чтобы вышибить из руки тяжелое оружие, и оно, подпрыгивая, с ужасным грохотом покатилось прочь, в тень.

Лидиард слышал этот шум ушами Амалакса, он отдавался в его мозгу, и Дэвид ощутил вместе с напавшим на него убийцей жуткую волну страха, которую возбуждал этот шум.

Лидиард почувствовал одновременно и свое отчаяние и триумф Амалакса. Ведь громадная масса тела делала того хозяином ситуации, негодяй был слишком крупным мужчиной, чтобы его можно было сбросить с себя. Лидиард понял, что его куда-то волокут, но одновременно он и сам кого-то тащит в коридор, а сжимающая Лидиарда рука душила в зародыше малейший крик, на который он мог бы осмелиться. Наконец он сумел разглядеть то, что он уже ощущал каким-то шестым чувством: сколько у него было противников, между тем, свет свечи отражался на лезвии ножа, который Амалакс поднес к его глазам.

— Тихо! — прошипел Калеб ему в ухо, и это слово, вызывая ужас, отдавалось эхом, и Лидиарду казалось, будто бы он одновременно произносил и слышал его.

— Веди себя тихо, и никакого вреда тебе не причинят. И только попробуй бороться с нами, я тебя придушу!

Но Лидиарду были слышны и мысли за этими словами. Он слышал отчаянную неразумную мольбу о том, чтобы тишина могла теперь каким-то образом заглушить грохот этого предмета — Амалакс все еще не догадывался, что это был револьвер, — который теперь был почти в самом конце коридора. С этим объединялась горячая надежда на то, что Дэвид всерьез поверит угрозе, которая в действительности не имеет под собой основания, потому что задачей Амалакса было захватить Лидиарда живым, и только смертельный страх мог бы заставить его выполнить угрозу.

Инстинктивно Лидиард напрягся изо всех сил, но он понял, когда это сделал, что Амалакс его предупредил. Когда юноша поспешно расслабился, он и сам не понял, было ли это просто неудачей или его намерение в последний момент соединило то, что он знал о Калебе, с тем, что он знал о себе самом.

Хотя он и понимал, что толстяк не хочет и не намеревается убить его, Лидиард был не в силах сдерживать холодный прилив собственного страха, который самым грубым образом смешивался с его восприятием ощущений схватившего его человека, и вызывал у него такое сильное головокружение, что он мог потерять сознание.

— Вот и ладно, — сказал Амалакс, обращаясь больше к себе, чем к Лидиарду.

Дэвид же видел в мозгу у держащего его только надежду, вопреки всей вероятности, что звук упавшего оружия Лидиарда никто не услышит. Но где-то в основании этой надежды начало образовываться убеждение, держа при себе Лидиарда, как заложника, он сможет, во всяком случае, передвигаться свободно.

Лидиард поглядел на ту дверь, возле которой валялся револьвер. Он надеялся, что эта дверь может открыться, и одновременно молил бога оставить ее закрытой. Если бы только это была комната Таллентайра, а не спальня Корделии! Если бы Фрэнклин все еще гостил здесь, занимая ту комнату, дверь которой ворвавшаяся в дом шайка попробовала открыть первой!

Другое имя проплыло по бурному морю общего сознания, которое Лидиард разделял с Амалаксом: Мандорла. Это было имя, вызывавшее приступ страха у них обоих. Амалаккс знал, кто такая Мандорла, и хотя он считал себя принадлежащим только себе самому, Лидиард мог видеть, и возможно, даже лучше, чем сам толстяк, истинную причину нападения на него и захвата в плен.

Джек с Каланом, чьи встревоженные физиономии четко виднелись в свете свечи, которую Джек приподнял повыше, казалось, растерялись, не зная, куда двигаться. Их тоже охватил панический страх.

От Калана неприятно воняло мясом и джином. Джек шагнул было вбок, по направлению к лестничной площадке, но, как только он это сделал, Калан, словно безумное зеркальное изображение, шагнул в другую сторону, к тупику, которым оканчивался коридор. Лидиард, испугавшись за Корделию, пошевелился, как бы для того, чтобы остановить Калана, но, как только он шевельнулся, и рука Амалакса снова теснее сжала его, Лидиард почувствовал, как его собственная тревога неистово перебивается новой решимостью, образующейся в мозгу держащего его в плену.

— А ну, шагай со мной, да поживее! — прошептал Амалакс, — И тогда никто не пострадает. Только попробуй со мной бороться — и я выпущу волка!

Пока Амалакс этого не произнес, по всей вероятности, ожидая, что Лидиард все поймет, Лидиард не понимал, кто такой Калан, но когда Амалакс назвал его волком, он сразу понял, что все отклонения этого существа происходили из-за того, что он был оборотнем.

Амалакс достаточно хорошо знал, что можно вложить в понятие «спустить волка», а Лидиарду было хорошо видно, как его собственными глазами, так и глазами другого, насколько свободно одеяние Калана и как быстро можно было бы его сбросить.

Из спальни Корделии послышался какой-то скрежет, не тихое потрескиванье или скрип досок пола, но более глухой и различимый звук. Шум упавшего револьвера разбудил ее, и, хотя ее постель была очень теплой, а ночь холодной, она все-таки решила встать и посмотреть, что это такое упало.

— Молчи, или ты покойник, — шепнул Амалакс, приблизив губы к самому уху Лидиарда. Слова отдавались эхом по мере того, как их произносили, слышали и понимали.

Лидиард знал, какое сильное искушение пронзить его ножом и заставить истекать кровью чувствовал Амалакс, чтобы показать, насколько он решительно настроен. Если бы только этот человек догадывался, насколько решительно уже настроен он!

Лидиард попытался поглядеть прямо в глаза тому, кто его держал, он еще не видел этих глаз, но внезапно ему помешало какое-то мимолетное давление руки Амалакса, которое заставило Лидиарда вместо того посмотреть в другую сторону и увидеть сразу двумя зрениями горящие глаза Калана, сверкающие от возбуждения и от накопившегося гнева.

Амалаксу не хотелось, чтобы вервольф поднимал шум, и очень боялся этого. Калеб всем сердцем желал, чтобы дверь в конце коридора не открывалась, но уже знал, когда это произойдет. Толстяк изо всех сил желал выбраться отсюда, но…

Амалакс облизнул губы, и у Лидиарда закружилась голова от двойного смешения тревог и волнений разного рода. Дэвид поверить не мог, что мотивы его собственных действий в состоянии так отвратительно перемешаться, он был поражен таким полным жестокости самосознанием, как у Амалакса.

До сих пор Лидиард считал людей более или менее одинаковыми, он думал, что все они хладнокровные копии друг друга. Но нет, они непохожи.

Они непохожи !

Лезвие ножа повернулось и очутилось сбоку от горла Лидиарда и надавило, правда, недостаточно сильно, чтобы хлынула кровь. Этого однако было вполне достаточно для того, чтобы убедить — Амалакс способен убить. Дэвид почувствовал, как его тело сделалось упругим от напряжения, и еще он почувствовал предположение Амалакса, что он ощущает страх своего пленника, и этот страх скует его, точно ледяным ветром, но если тут вообще и был какой-то ледяной ветер, он дул из души Амалакса, а не Лидиарда.

Ручка двери комнаты Корделии начала поворачиваться.

* * *

В это самое мгновение двойное восприятие прекратилось, и Лидиард внезапно почувствовал, что теперь он остался один, наедине со своим собственным страхом и, как ему открылось, с собственной безрассудной смелостью. Поскольку он так недавно ощущал мысли Амалакса, его удивило, насколько чистым оказался его гнев по сравнению с гневом того существа, которое его держало.

Лидиард увидел, как Калан оскалил зубы и заметил, как руки вервольфа опустились на узел, стягивающий веревку у него на поясе. Лидиард болезненно ощущал опасность, которая, кажется, исходила от какого-то глубокого и темного источника зла. Он испытывал ужас из-за того, что, вот-вот Корделия отпрет дверь, Калан прыгнет на нее. Хотя он уже больше не присутствовал в сознании Амалакса, он мог чувствовать, что его тюремщика это тоже беспокоит.

— Джек! — позвал Амалакс, как только они все уверились в том, что дверь открывается.

Но Джек не понял, что от него требуется. Корделия уже была видна, неясным силуэтом в расширяющейся дверной щели, при слабом свете, падавшем из комнаты позади нее, очевидно, возле постели горел ночник. Она выглянула в коридор, который, вероятно, казался ей ярко освещенным, и сразу поглядела вниз, на предмет, который остановился не более чем в полудюжине дюймов от ее двери.

Возможно, ни один из троих посторонних, вторгшихся в дом, до этого момента, как следует, не понимал, что это за вещь так беспомощно выскочила из рук их пленника. Но теперь они могли видеть ее достаточно ясно.

Увидев целое общество, ожидающее в коридоре, освещенном единственной свечей, Корделия немедленно упала на колени и схватила револьвер. Возможно, она действовала так быстро, как показалось Лидиарду, но остальные реагировали не быстрее. Пока она поднимала револьвер и прицеливалась, не потрудившись даже подняться во весь рост, никто и не пошевелился.

Лидиард мог видеть, что его любимая побелела от страха, но ему было хорошо известно, она уже имела дело с револьверами прежде. Не однажды они выезжали пострелять вместе, и, хотя этот револьвер сильно отличался от револьвера для упражнений а стрельбе, она все же сумела прицелиться, и Лидиард не сомневался, сумеет и выстрелить. Он знал, как понял это и Амалакс, что свет свечи делает их всех готовыми мишенями.

Но должно быть, Амалакс уловил в ее взгляде сомнение, которого Лидиард не заметил. Амалакс должен был знать, что она могла увидеть нож, приставленный к горлу Лидиарда, и должен был догадаться, что означало для Корделии это зрелище.

— Не стреляйте, миледи, — спокойно выговорил Амалакс. — Ваш друг мне теперь вроде щита, и вы непременно убьете его.

Лидиард увидел, как ствол револьвера дернулся, как будто бы Корделия смотрела вдоль него на лицо Дэвида, затем, к облегчению Лидиарда, ствол снова дернулся в прежнюю позицию. Но она просто меняла цель, чтобы направить револьвер на человека по имени Джек, у которого никакого щита вовсе не было. Джек отступил на шаг, готовый броситься на лестничную площадку. Калан мог бы занять эту позицию до него, но он до этого не снизошел. По этой причине револьвер снова сдвинулся, целясь прямо в Калана.

Все они, включая и Корделию, как догадывался Лидиард, еще прислушивались, не идет ли еще кто-нибудь. Но никто не приближался. Спальня сэра Эдварда была слишком далеко, и если падение револьвера вообще потревожило его сон, он, вероятно, решил, что этот шум ничего особенного не означает. В доме раздавалось слишком много звуков, слишком много причин, прийти к заключению, отдаленный стук не означает совершенно ничего особенного, чтобы обращать на него внимание его хозяина.

Лидиард знал, что Калан не может испугаться всего лишь огнестрельного оружия. Дэвиду хотелось, чтобы было по-другому. Калан может знать, что его невозможно убить, но, если он нападет, может убить кого-то другого.

— Оставайся там, где стоишь, Калан! — приказал Амалакс, который, должно быть, пришел к какому-то заключению. Затем снова заговорил с Корделией, и интонация его была такой вежливой, на какую он только был способен.

— Нас слишком много для того, чтобы вы смогли всех перестрелять, миледи, — заявил он довольно тихо — Даже при том количестве пуль, какое у вас имеется, и вы не промахнетесь и не попадете в вашего друга. Мы хотим только уйти отсюда. Мы спустимся вниз, очень осторожно. Когда дойдем до двери, но не раньше, я освобожу мистера Лидиарда.

Дэвиду вовсе не надо было читать мысли врага, чтобы понять, его обещание ложь. Но все же в глубине души он надеялся, ради нее самой, Корделия в это поверит.

Но Калан не шевельнулся в ответ на все приказания Амалакса, и теперь, с большим опозданием, с верхнего этажа до них донесся звук, который известил их, что один из слуг, должно быть, теперь встал и бродит по дому.

— Пошли, Джек, — живо скомандовал толстяк. — Мы все должны исчезнуть, ни один не должен оставаться!

Однако вместо того, чтобы следовать собственному совету, Амалакс задержался. Он продолжал крепко держать Лидиарда, точно щит. Низкорослый человек взял свечу, которая освещала путь вторгшимся в дом людям, так что завеса тени быстро спустилась на тех, кто оставался в коридоре.

Лидиард скорее почувствовал, чем увидел, как Калан рванул веревку у себя на поясе, но света было достаточно, чтобы увидеть, как полетела прочь его рубаха, когда он заработал руками, Лидиард крикнул:

— Нет! — обращаясь столько же к Амалаксу, сколько и к вервольфу.

Но Корделия, должно быть, выстрелила в тот самый момент, когда оборотень двинулся в ее сторону, и прицел ее оказался точным.

Выстрел застиг Калана, пока он находился еще в человеческом обличии, но в наступающей темноте Лидиард разглядел, что превращение уже началось, и его прервала только пуля, которая опрокинула оборотня на спину. Из-за силы отдачи у Корделии вырвался крик боли, но она ждала этого, и не потеряла равновесия. Она снова прицелилась и охватила правое запястье левой рукой, чтобы рука не дрогнула.

Калан, корчащийся в тени, сделался бесформенным, кровь хлынула из него.

Он взвыл, и от этого ужасающего воя исчезло последнее сомнение, какое еще испытывал Лидиард, относительно реального существования лондонских вервольфов, которые оказались именно тем, чем их считали. Это был рев скорее демона, чем животного, и Калан теперь превратился в громадное четвероногое существо, чудовищное и взбешенное.

Раненый волк-оборотнь снова бросился вперед, и Лидрард увидел живые зеленые глаза, в которых отражался и усиливался умирающий свет.

Корделия еще раз выстрелила.

Трудно было сказать, куда именно ударила пуля, но она действительно ударила, и, хотя теперь площадка лестницы наполнилась тенями, но света было довольно, чтобы разглядеть, как окровавленная, покрытая мехом яростная масса, которая только что была Каланом, все еще находилась в состоянии изменения, как его человеческое тело покрывается грубой волчьей шкурой.

Что же станет с этими пулями ? — Лидиард поймал себя на том, что невольно задает себе такой вопрос. Исчезнут они или останутся у него в теле? И как насчет такого количества крови, которое он потерял ?

Эти выстрелы убили бы любого обыкновенного человека или любого обычного волка, и действие, которое они оказали на Калана, никак нельзя назвать незначительным. Его плоть была только плотью, какими бы возможностями перевоплощения она не обладала. Все выглядело так, как будто ужасные раны и скорость превращения объединились в странный взрыв внутри его существа, из-за этого кровь хлынула во всех направлениях, а измученная масса плоти и меха осталась лежать, так и не закончив изменение облика.

Теперь дом наполнился звуками, так как раскатившееся от выстрелов эхо заставило остальных его обитателей быстро покинуть постели.

— Бежим! — отчаянно взвыл Амалакс, стремясь, чтобы ему подчинились. — Спасайте свою жизнь!

Лидиард, побуждаемый к действию сочетанием смелости и ужаса, погрузил зубы в руку, которой Амалакс все еще сжимал его горло, и сильно вонзил их, надеясь и ожидая, что захват ослабнет. Он не мог и помыслить о том, насколько близок был к тому, чтобы его зарезали насмерть, но в любом случае уловка не имела успеха. Лезвие ножа прорезало длинную, но неглубокую рану от шеи к виску, болезненно пропилив ему ухо. У Амалакса все еще хватило присутствия духа, чтобы крепко держать, а затем обрушить свой огромный мясистый кулак на макушку своего пленника, пытаясь свалить его с ног.

Голова Лидиарда сильно закружилась, и он вынужден был бороться, чтобы не потерять сознание, но знал, Корделия все еще здесь, и у нее еще есть пули, чтобы стрелять. Теперь Амалакс остался единственной мишенью, и он не осмеливался дать Дэвиду упасть, но настойчиво волок его назад, к началу лестницы, удерживая стройное тело между своей мощной тяжелой тушей и дулом револьвера. Лидиард чувствовал, как теплая кровь струится вдоль щеки, а его раненое ухо болело и горело, но эта боль не стала еще невыносимой, и ее поглощал общий стресс.

Каким-то образом та развалина, которая недавно была Каланом, корчась и извиваясь, поднялась и спотыкаясь, ринулась на лестницу перед ними, вниз по ступенькам.

Амалакс кинулся следом, и Лидиард от души порадовался тому, что больше не разделяет с этим человеком его мысли, страхи и взрывы гнева. Достаточно он слышал, как тот ругается многословно, неистово и злобно. Казалось каким-то чудом, что цепочка ругательств продолжается и продолжается…

В течение такого долгого времени…

 

13

Лондон горит неестественным светом, его здания погружены в разноцветный дым, а звезды падают с неба, точно светящийся дождь. Люди застыли, кто где стоял, а преобразующий свет пляшет вокруг них, сглаживая их черты; они расплавляются в бесформенные массы, по одному, по два и целыми толпами, матери и младенцы сплавляются вместе, любовники, наконец, сливаются воедино.

По меняющимся улицам бегут волки. Белые, серебристо-серые, черные, быстрые на ногу и легкие сердцем. А падшие ангелы, ненавидящие род людской, движутся по небу, точно огненные колеса, ликуя, что освободились от своей тюрьмы из материи, пространства и времени.

В Аду рыдает Сатана, беспомощно наблюдая, как мир над ним освещен изнутри, точно хрустальный шар, весь пламя, движение и ярость. Он бы протянул руку и дотронулся до этого хрустального шара, если бы мог.

За пределами Творения, образ Бога заколебался; беспомощный в своемвсемогуществе, он тоже изменился и не может воззвать к справедливости тех, у кого самые души приговорены к тому, чтобы вариться в котле всемогущества.

Человек в пещере предстает перед улыбающейся кошкой, ее пасть широко раскрыта, глаза горят ужасающим гневом, и она говорит: То, что ты украл из моей души, я забираю назад, иначе я отравлю весь мир и уничтожу все Су щее.

Ачеловеккричит : Sed libera nos a malo, sed libera nos a malo, sed libera…

Не услышано.

* * *

Лидиард открыл глаза, омытые слезами боли, и позвал:

— Корделия?

Ответа не было.

Голова была тяжелая, и он чувствовал боль в желудке, но внутреннее зрение покинуло его и оставило наедине с неизвестностью. Яркий волшебный свет, который ослеплял его, ослаб и превратился в желтоватый свет обыкновенной масляной лампы, он увидел стены, окружавшие его, и кровать, на которой он лежал.

Запястья Лидиарда были крепко стянуты тонким шнуром, который был закручен вокруг одного из железных прутов, поддерживавших изголовье кровати. Таким же образом были связаны и лодыжки, плотно прикрепленные к такому же пруту у изножья кровати, так что босые ноги упирались в эту оградку. Путы удерживали его так, что он не мог изменить свое положение на более удобное, как бы ни изгибался и ни пытался поменять позу. Матрас под ним был старым, продавленным и жестким.

Оказалось, что Лидиард не один: возле него, глядя на пленника сверху вниз, сидела на краешке кровати ужасающе прекрасная женщина, которую он где-то уже видел раньше. Аккуратные зубы виднелись между нежно улыбающимися губами, огромные ярко-фиолетовые глаза пристально смотрели на него. На лице было насмешливо-добродушное выражение. При свете лампы ее блестящие шелковые волосы приобрели волшебный медовый цвет, какой никогда не увидишь при ярких лучах солнца.

Лидиард не мог отвести глаза от ее лица.

— Вы не пожелали отправиться со мной, когда я попросила. — сказала она с легким упреком. — Вы дали моему ревнивому возлюбленному увести вас. Бедняга Пелорус в последнее время чуть с ума не сошел, как вы могли бы догадаться, его воля ему не принадлежит. Моя же воля полностью в моем распоряжении, и ей не могут противоречить обыкновенные смертные, вроде вас.

— Вы, я полагаю, королева вервольфов, легендарных лондонских оборотней. — сказал Лидиард, сжимая зубы, чтобы выразить гневную иронию, — Должен признать, вы многому научились на примере нашей дорогой королевы.

Она рассмеялась, достаточно вежливо, но с сарказмом:

— Так у вас есть своя королева, вот как? Так трудно уследить за вашими эфемерными монархами и сосчитать их, что я давно и не пытаюсь. Я не развлекалась при дворе уже… некоторое время.

Лидиард огляделся и заметил, что стены потемнели от сажи и расплодившихся от сильной влажности грибков, при этом, они сверкали в свете лампы, так как их покрывала обильная слизь. Известковый раствор между кирпичами сильно крошился, а сами кирпичи выглядели так, как будто они уже сгнили до самой сердцевины. Пол был так же ярко освещен, как и стены, потому что прямо на нем стояла масляная лампа. Он был грязным, даже не выложенным плиткой и сильно вонял экскрементами. Стул, на котором сидела Мандорла Сулье, был прочным и простым. Кроме кровати, на которой лежал Лидиард, и этого стула, единственным предметом мебели в этой комнате был низкий столик, поставленный у изголовья кровати, на нем стоял поднос со свечей, свеча была зажжена, но уже почти догорела до основания, ее грубый воск оплавился в комок причудливой формы.

Среди всей этой мерзости запустения разноцветные шелка, в которые нарядилась Мандорла Сулье, выглядели вычурно и театрально, точно у какой-нибудь актрисы Друри-Лейна , одетой для роли Клеопатры — или Саломеи.

— Если вы таким образом развлекаетесь при своем собственном дворе, я надеюсь, что может пройти столько же лет, пока меня пригласят снова. — заметил Лидиард.

На этот раз она улыбнулась с более искренним удивлением.

— Были времена, мистер Лидиард, когда я могла бы приветствовать вас в значительно более приятном месте. — ответила она, — Но красивой женщине, которая с годами не старится, слишком часто льстят обвинениями в колдовстве. Вы не имеете понятия, каково это, гореть, когда вас сжигают на костре, мой дорогой Дэвид. А если бы вам когда-нибудь и удалось это узнать, вы бы никогда от этого не очнулись, чтобы наслаждаться воспоминаниями. Я это знаю и иногда желаю себе, чтобы и мне было не о чем вспоминать. Это тот опыт, который мог бы послужить Пелорусу полезным и назидательным уроком по истории людишек, о которых он считает нужным так по-дурацки заботиться.

— Мы в Англии никогда не жгли ведьм на кострах. — возразил Лидиард, чувствуя ужасную боль на месте пореза, и борясь с болью в голове и с настойчивой тошнотой в области желудка, — Ни одной ведьмы не повесили вот уже в течение целого столетия или даже больше. Если бы вы больше интересовались нашими делами, вы бы об этом знали.

— Я некоторое время проспала, и те, кто меня охранял, были очень внимательны. — с явным сожалением сообщила Мандорла, — Когда я вернулась в этот мир, он переменился больше, чем я считала возможным. Он сделался черным и безобразным, он задыхается от дыма, страдает от пара и затоплен дешевым джином, а манеры и мораль всему этому соответствуют. И все же, у него намного больший потенциал к разрушению, чем я когда-нибудь раньше видела. На этих заполненных людскими толпами улицах всегда рядом голод и болезни… И это причина надеяться на славную перемену в пользу войны. Я уже слышу погребальный звон по поводу резни в нем, и но отдается в моих ушах самым приятным образом. Существует потрясающее изобилие машин для уничтожения.

— Как Калан? — спросил Лидиард резко.

— Спит, — легкомысленным тоном ответила Мандорла. — Спит и видит сны. Не думайте, что ваши свинцовые пули могут его отравить или причинить ему вред, несмотря даже на то, ваша гнусная выпивка уже начала его оболванивать. Он снова проснется, освеженный и обновленный, и если я смогу, я освежу и обновлю для него мир, так, чтобы у него состоялось самое радостное пробуждение из всех, какие он испытал раньше. Таков уж видите ли, обычай волчьей стаи, а ведь я в ней мать и защитница моих братьев и сестер, а также моих кузин и кузенов и всех моих щенков. Мы более верные и любящие существа, чем ваш человеческий род.

Лидиард дернул веревки, которые его связывали, скривился от приступа боли и сказал:

— Не могу этому поверить.

Она снова улыбнулась, но более холодно, чем раньше, и ответила:

— Но ведь это только внешность, мой дорогой Дэвид. По-настоящему-то я совсем не человек, я волчица, а люди — моя добыча, так же мало для меня значащая, как крысы или лягушки. Я люблю свою собственную стаю, как и вы любите свою, но вы для меня значите так же мало, как те животные, которых вы посылаете на бойни. Я могла бы сделать из вас своего домашнего любимца, если бы у меня появился такой каприз, и наградила бы вас такой же привязанностью, какую вы можете испытывать к гладкой лоснящейся кошке, но я не могу предложить вам более чистую любовь, которую волчица испытывает к своей родне.

Я прошу вас это понять, Дэвид, потому что знаю, вы умны по меркам своего племени и способны на философскую беспристрастность. Я не хотела бы, чтобы вы считали меня жестокой, в то время как я разумное создание, вроде вас. Вы ведь понимаете меня, Дэвид, разве нет? Если это не так, вы не сумеете понять свое собственное положение, а я хочу, чтобы вы его ясно видели, как бы я вас ни использовала. Я не совершаю никакой несправедливости. Я не должна проявлять по отношению к вам ни милосердия, ни жалости, ни сострадания, потому что я волчица, Дэвид, и не имеет значения, кем я кажусь на взгляд ваших бедных обманутых глаз.

Серьезность этих слов ужасала больше, чем их значение. Если бы коровы и быки обладали даром речи и мыслили, могли бы человеческие существа относиться к ним таким образом? Разве может хищник ждать от своей добычи понимания логики его нападения и убийства? Разве имел бы он право требовать, чтобы его объяснения были приняты, было получено согласие на справедливость убийства, и была признана высокая нравственность убийц? — Чего бы вы от меня ни хотели, я вам откажу. — прошептал Лидиард, — При помощи мучений вы могли заставить меня видеть и могли бы заставить меня говорить, но если вы надеетесь отделить истину от бреда, реальность от сна, — вы безусловно будете разочарованы. Так всегда и было с оракулами, разве неправда?

— Я знаю об оракулах гораздо больше вас, — заверила Мандорла. — Разве Пелорус не говорил вам о пути боли? Даже если говорил, я сомневаюсь, что он выложил вам достаточно. Если я стану вами руководить, вы научитесь видеть самые правдивые сны из всех существующих, вы будете благодарны за то, что послужили моим интересам. Я знаю пути страдания, видите ли, гораздо лучше, чем когда-либо мог их узнать. Кто угодно, принадлежащий к вашему племени. Я знаю убедительность страдания точно так же, как и его награды.

Лидиард не сомневался в том, что так оно и есть, и ему пришлось сглотнуть комок, образовавшийся в горле.

Мандорла все еще улыбалась.

— Не бойтесь, — сказала она. — Вы теперь немного больше, чем человек, и вам не следует рассуждать так же, как обыкновенный трус из людского племени с холодной кровью. Я прошу вашего понимания, а это совсем не то, что я просила у многих людей. Да, мы различны, но все же могли бы стать союзниками. Я с вами честна, потому что надеюсь, и вы будете честны со мной. Я не собираюсь использовать свое перевоплощение для обмана или для обольщения, вовсе не потому, что вам известно кто я на самом деле. Способность ваших глаз видеть ложную картину по-прежнему велика, и я могла бы обмануть или обольстить вас, несмотря на все то, что вы знаете. Но я вижу в вас подлинный интеллект и истинное любопытство.

Дэвид знал, все это ложь. Он видел за пределами сомнения, что это именно стратегия, обман, обольщение, попытка достичь желаемого, отрицая это желание.

Он знал также, это своеобразная игра. Она этого не говорила, потому что искренне считала такое поведение лучшим способом привлечь его на свою сторону, и скорее даже потому, что наслаждалась своим собственным обманом. За ее лестью скрывалось особенное презрение.

— Не заблудитесь в собственном восторге, потому что кое-что следует за мной, и нет тут никого, кто мог бы преградить ему путь или схватить за руку. — предостерег он ее с достаточной резкостью, чтобы захватить ее врасплох, — Ни вы, ни Харкендер не в состоянии держать Габриэля вдали от того, кому по-настоящему принадлежит его душа, и не вам распоряжаться столкновениями богов.

Мандорла растерялась, но всего на мгновение.

— Бедняга оракул, — сказала она. — Яд в вашей душе убьет вас, если вы не сможете использовать его лучше, чем теперь.

Лидиард покачал ноющей головой, как будто мог прояснить мысли, отбросив растерянность. И, что совсем не удивительно, это движение ухудшило его недомогание. Ему показалось, что мир тает перед глазами и превращается в размытое бесформенное пятно. Несмотря на то, что Дэвид был одет, он чувствовал жесткое одеяло, на котором лежал, а веревки грубо натирали его кровоточащие запястья, и эти ощущения были на самом деле очень острыми, а вот лицо Мандорлы Сулье потеряло часть своего великолепия, и угрюмые стены тюрьмы, казалось, отступили в отдаленную дымку.

— Еще кто-нибудь ранен? — спросил Лидиард, более хриплым голосом, чем намеревался.

— Нет, — ответила Мандорла. — Амалакс поддался панике, но его глупость выразилась в намерении удрать. Сэр Эдвард и его дочь целы и невредимы, в настоящее время.

Лидиард услышал и очень хорошо уловил вложенную в эти слова угрозу, но никак не отреагировал.

— Может оказаться не так легко, как вы считаете, держать меня здесь, — сказал он. — Сэр Эдвард — влиятельный человек, а похищение — серьезное преступление. Есть еще Пелорус, с которым нужно считаться.

— Полиция не сможет найти нас здесь, — заверила она, так небрежно, что он ей поверил, — А если Пелорус позаботится прийти к вам на помощь, он здесь тоже может напороться на интересную встречу. Я ни за что не причиню ему вреда, ведь он один из нас, по природе и по собственной склонности, но его необходимо защитить от чуждой воли, которая играет злую роль в его жизни, замутняя сознание. Он сожалеет не менее горько, чем любое существо, что его воля не принадлежит ему самому. Он не в состоянии мне подчиняться, как бы он ни жаждал этого, а потому мне придется захватить его в плен, как был бы сделал всякий, кто любит его хотя бы наполовину так, как я. Если он явится сюда спасать вас, его самое сокровенное и тайное желание будет, чтобы ему это не удалось, и ему дали возможность погрузиться в сон на целые столетия. Дурная же волчица я была бы, если бы не стремилась удовлетворить такое желание.

Лидиард глубоко вздохнул, пытаясь унять дрожь в руках и скрежет зубов. Боль в голове была тупой, но всепоглощающей. Все, что говорила Мандорла, казалось, было полно насмешки и обмана.

— Пелорус может прийти не один, — спорил он. — Он может действовать заодно с сэром Эдвардом. И вы не должны забывать еще одно существо, которое может прийти мне на помощь, того Сфинкса, чьей игрушкой я являюсь. Он сделал беспомощным Пелоруса в Египте и сделает то же самое с вами, если им будет руководить такая же причуда. Я вызову его сюда, это я вам обещаю, но отнюдь не для того, чтобы его соблазняли или дразнили, нет, я вызову его сюда выразить свой гнев!

Лидиард с удовольствием увидел, как при этих словах глаза Мандорлы сузились, и понял, что напугал ее, хотя бы немного. Она не могла знать, насколько он превосходил ее мощь и как тесна его связь со Сфинксом.

— Только не переусердствуйте. — проболрмотала она. — Вы можете попасться в ловушку, о которой намекал бедняга Харкендер. Он-то себя считает ловцом душ, но его собственная душа запуталась в паутине, а он этого вовсе не понимает. Не воображайте же себя хозяином или даже любимчиком среди рабов того существа, чьими глазами вы являетесь. Я попыталась вам показать, что вы такое для меня, но вы представляете собой еще меньше для того существа, которое согрело вам душу. Вы не в состоянии им распоряжаться и даже надеяться на то, что оно прислушается к вашим мольбам.

Бедное человеческое дитя, вы воображаете, будто вам только снилось, что вы были в аду, но вы не понимаете, насколько истинны ваши сны теперь. Вы враждебны силам Созидания и Разрушения, а их реальность в вашем знании и в вашем языке вовсе не воображаема. То, что вами ныне владеет, скрылось от внешнего зрения, когда мир был еще очень юным, возможно, до того, как был создан род человеческий. Возродившись, оно способно сделать все, что сможет, с этим ужасным, холодным и мрачным миром. Вот мои надежды и ожидания: этому существу следует только увидеть истинное положение вещей, чтобы это его убедило обратить свое могущество на разрушение и гибель всего, ныне существующего.

Лидиард знал, что Мандорла на самом деле не осмеливается в это поверить. В ней говорила надежда, а не убежденность, а надежда была намного больше ее реальных ожиданий. Поэтому и не имело значения все, что она говорит. Она по-своему боялась, не смерти, но собственной беспомощности. Она похитила Габриэля Гилла, пытаясь обрести иллюзию власти, иллюзию того, что управляет ситуацией, но в глубине души понимала, вовсе не она командует Творением, но только волк отказывается от радости и удобств своей собственной жизни.

Она просила его понять, но Лидиард подозревал, что он-то понял все намного лучше, чем она намеревалась ему открыть. У него была сила видения, она все еще возрастала в нем. Он был магом, хотя и поневоле, и его сила видеть во сне истину и узнавать ее, была сильнее, чем она считала. Но его запястья были крепко связаны, и его тело пронизывали боль и страдания, и, как бы ни клялась Мандорла в том, какими силами она не обладает , она уж во всяком случае, имела власть передать Лидиарда в беспощадные руки темного ангела страдания.

Мандорла протянула руку и положила ему на лоб. В голове снова вспыхнула боль, как будто это прикосновение послало резкий удар ему в мозг, и это казалось Лидиарду несправедливым, потому что он верил, будто она искренне хочет утишить это страдание, а не усилить его. Хотя Мандорла и была волчицей, в ней было достаточно от человека, чтобы разрушить идущее от всей души желание причинить Лидиарду страдание. Но она тут же пробежала пальцами по длинной ране от ножа Амалакса, и тут уж не осталось никакого сомнения, что она намеревалась причинить ему боль, ее заостренные ногти снова открыли рану, и Лидиард почувствовал, как кровь капает ему в ухо.

Лидиард попытался отодвинуться, но оказалось, что он не может этого сделать. Слишком уж хорошо он был связан, это Мандорла могла контролировать его движения, а не он ее.

Впервые он ощутил настоящий страх, в этом чувстве слились одиночество и боль, горе и отчаяние, хотя на первом и главном месте была полная беспомощность. Этот всемогущий страх сковал Лидиарда, сделал его целиком игрушкой внешней силы, запретил ему всякие действия, препятствовал даже его воле противостоять нападению.

— Я ведь не для собственного удовольствия это делаю, но для того, чтобы вас поучить. — сообщила ему Мандорла, — Вы должны изучить пути боли, а я знаю, у вас не хватит смелости пройти по этому пути в одиночку, как сделал это Джейкоб Харкендер.

Мандорла взяла со столика уродливо оплавившуюся свечу и встала. Она неспешно двинулась к изножию кровати, так, чтобы Лидиард увидел и понял, ее намерения.

— Это ведь всего лишь свеча, — напомнила она ему. — Только крохотное пламя, которое не может по-настоящему повредить вам. Вам известно, сколько времени занимает, сжечь человека до смерти, если имеется только свеча, чтобы выполнить задачу? Это будет очень долго, Дэвид, измерять ли количеством часов или интенсивностью боли. Эта боль действует лучше всего, если искусно увеличивать ее продолжительность, она ранит не уничтожая, и ее можно постоянно возобновлять.

И она направила пламя на обнаженные подошвы ног Лидиарда. Поддразнивая, она то поднимала, то опускала свечу, так чтобы боль возрастала медленно.

В течение нескольких секунд боль оставалось такой незначительной и отдаленной, что ему больше хотелось смеяться, чем кричать, но потом она начала крепнуть, и острота ее росла постепенным крещендо. Мозоли на ступнях опалялись, омертвелая кожа отслаивалась и обнажала живую плоть под ней.

Лидиард не мог сказать, сколько времени он боролся с собой, пока, наконец, не закричал. Однако, как только он вскрикнул, Мандорла убрала огонь. Боль от этого не прекратилась, но крещендо начало замирать.

Мандорла вернулась к изголовью кровати и приблизила свечу к лицу Лидиарда, так, чтобы он мог видеть самую сердцевину ее крошечного злого пламени. Она дала ему посмотреть на этот огонь минуту или больше, пока он неистово надеялся, что в ее намерения входит поставить свечу и дать ему отдохнуть. Но и эта надежда тоже оказалась частью ее плана, Мандорла специально возбудила ее, чтобы тут же отогнать. Как только Мандорла подготовилась, она снова двинулась к изножью кровати.

— Так пусть же я тебе приснюсь, — сказала ему Мандорла соблазнительно умоляющим голосом. — И не бойся, что это уже конец, ведь я не допущу твоей смерти. Но после того, как поспишь, ты должен стать более честным со мной, чем до сих пор. Думай о моей красоте, если сможешь, и научись немного любить меня, ведь тогда путь боли будет гораздо легче перенести. Только увидь меня во сне, и ты убедишься, что я умею вознаграждать не хуже, чем наказывать.

Мне нужно знать загадку Сфинкса, Дэвид, и более того, мне нужно знать ответ на нее. Найди для меня другую свою хозяйку, Дэвид, и тогда возвращайся, сказать мне, кто она и где находится. Поведай ей, что я прожила десять тысяч лет и если на земле есть кто-нибудь, кто знает ту мудрость, в которой она нуждается, так это Мандорла, волчица. Скажи ей это, Дэвид, и я смогу немного облегчить твою боль. Я обещаю, что ты не пострадаешь слишком сильно, потому что это только начало, а со временем даже самая свирепая из ран будет стоить тебе меньше, если только ты сумеешь научиться тому, чему я могу тебя научить.

Но реальность была свирепее, чем обещание. Боль не утихла, но продолжала нарастать, и на этот раз ее крещендо не исчезло так скоро.

Образ Сатаны в Аду внезапно снова оказался перед Лидиардом, во всех его жутких подробностях, и не имело значения, как он всхлипывал и плакал, умоляя, чтобы этот сон прекратился и растаял во тьме, этого не происходило.

 

14

В небе было полно орлов, которые бросались на него сверху один за другим, клюя его тело, раз за разом, обнажая его белые ребра, его свернувшиеся в клубок кишки и бьющееся, бьющееся сердце. И когда плоть его была растерзана когтями и клювами, она стала бешено и неистово разрастаться, колотящееся сердце раздулось у него в груди, и ребра засверкали, как будто они были белым пламенными лучами, а боль…

Он в муках попытался закричать, а достигшая пика агония высушила его жгучие слезы и посмеялась над беспомощностью, ибо как мог он надеяться излечить мир, когда не в состоянии избавить себя самого от наказания за свое тяжкое преступление?

Он раскрыл рот, чтобы позвать на помощь, но слова поначалу не шли наружу. Разве он не в Аду, за пределами надежды, за пределами спасения? Неужели его здесь не достанет ни один ангел милосердия? И никакое сожаление или раскаяние того пренебрегающего заботой и ничего не чувствующего Бога, который никак не ограничен в своем Творении, но неспособен вмешаться в ту судьбу, установленную для людей?

Он уже в этом не сомневался, и все же, ему хотелось закричать, завопить, призывая любую милость, какую только предоставит слепой случай. И потому он закричал, и призыв о помощи эхом раскатился по вечности и каким-то чудом был услышан.

И хотя орлы продолжали терзать и раздирать его плоть, и не желали оставить его в живых, он все же ускользнул в некую темную бархатную складку времени и пространства.

Он сбежал в безопасность мыслей другого, мыслей, принадлежащих устойчивому прошлому, а оно было создано пребывать в неподвижности для терпеливых и не знающих страданий историков, которые будут стремиться лишь понять, но не изменять, лишь описывать, но не создавать, лишь наблюдать, но не быть…

* * *

По мере того, как ускользала темнота, он начал почувствовал какую-то неустойчивость. В один краткий момент ему даже пришла в голову абсурдная мысль, что земля, должно быть, перекатилась, точно пьяная, со своей орбиты вокруг солнца, и теперь находится в непосредственной опасности полностью потерять свою постоянную позицию и упасть в бесконечную черную пустоту. Затем он вспомнил, что на свете нет ничего более надежного, чем добрая старушка земля, ничего более неизменного, чем восходы и закаты неутомимого солнца.

И тут он увидел у себя над головой иллюминатор, и понял, что он находится на борту какого-то судна, качающегося и поднимающегося на волнах, так как он попал в шторм.

Он почувствовал прилив облегчения, и это было таким же абсурдом, как предшествовавшая тревога, но это ощущение настолько сильно им овладело, что он не мог немедленно задать себе любой из осмысленных вопросов, какие могли прийти в голову: что это за корабль? Куда он направляется?

Он сел на койке, и свободно лежащие одеяла слетели с его обнаженного тела. Он посмотрел через иллюминатор на отдаленный горизонт, где садящееся солнце задержалось между серого цвета морем и, таким же серый и не более твердым берегам. Уже лил дождь, в нем расплывался ржавый диск солнца, и он подивился, какая великолепная радуга должно быть видна сейчас из кают со стороны порта.

Он уже сделал вывод, что судно движется к северу, но его странно завораживал вид косых потоков дождя, падающих на высокие неспешные волны, освещенные светом умирающего дня, и он вообще не задавал себе никаких разумных вопросов. Как ни парадоксально, но он понимал, что избегает какого-то жизненно важного вывода, быть может, даже нескольких, в интересах собственного спокойствия. Он осознавал, что цепляется за этот момент освобождения и покоя, уходя от тревоги. Так потерпевший кораблекрушение моряк мог бы цепляться за обломок погибшего корабля, сосредоточившись только на том, чтобы выжить в данный момент, и будущее для него нематериально и не имеет значения.

Облегчение отступило. Он смутно понял, что забыл свое имя и свою цель, и не мог определить, принадлежат ли глаза, которыми он сейчас видит мир, ему самому или кому-то другому.

Он коснулся своей груди, поросшей темными волоками, и удивился — кто же он такой?

Затем он оторвал взгляд от иллюминатора, чтобы осмотреть свою каюту. В помещении находился еще кто-то, стоящий возле закрытой двери и наблюдающий за ним. На секунду ему почудилось, что это существо вовсе не человек, но скорее огромная кошка, с трудом стоящая вертикально, как человеческое существо, но все же сохранившая свою рыжевато-коричневую гриву и янтарные глаза, черную морду и губы, и плотоядные клыки. Но он это видел, или ему показалось, что видел только в течение одного мгновения.

Затем он почувствовал странное озарение, как будто бы еще один кусочек всемирной головоломки, встал на место, подвинув его еще на одну ступеньку дальше по направлению к связности и реальности.

Это была женщина — та, что на него смотрела. Ее глаза действительно были янтарными, и было что-то кошачье в том, как она смотрела на него, но волосы у нее были черными, а не рыжевато-коричневыми, нос был прямой, а губы — полные и красные. Когда же она улыбнулась, он заметил, что зубы у нее были ровными и блестящими, как жемчуг. Она улыбнулась так, как могла улыбнуться возлюбленная: нежно и с видом обладательницы. На ней было шикарное вечернее платье, его яркость и переливы павлиньей синевы просто поражала.

— Память непостоянна, — сказала она ему. Голос у нее звучал мелодично, на низких нотах, и в нем слышались какие-то кошачьи мурлыкающие интонации. — Ты забыл себя, но я думаю, ты достаточно хорошо помнишь мир.

Он снова выглянул в иллюминатор. Мир, в конце концов, не попал в утробу вселенной: солнце, море, полное облаков небо и падающий из них дождь. Все было на своих местах. И так же, сообразил он, должно быть с Парижем, с Лондоном, с Вади Халфой, с Римом и Тимбукту. Виктория сидит на английском троне, Чарльз Дарвин опубликовал свой отчет о «Происхождении видов», Барнум и Бейли открыли величайшее шоу на земле в Нью-Йорке, а Бисмарк присоединил католическую церковь к «Kulturkampf».

Оказалось, что он и в самом деле во вполне близких отношениях с окружающим миром. Но кто же он такой, черт побери? И кто она?

— Я же, напротив, достаточно хорошо знаю, кто я такая и что время и случай со мной сделали, — сказала она ему, как будто бы для нее это было нисколько не важно, — Но этот мир для меня настолько нов и незнаком, что я почти в отчаяние прихожу от невозможности понять его, и боюсь повредить ему своими вопросами.

Это была неразрешимая загадка, и он не смог еще понять ее сразу.

— Что это за судно? — спросил он.

— «Попугай». Он направляется в Саутгемптон из Шербура. Боюсь, что переезд через Канал будет очень тяжелым, но мы доберемся благополучно и в полном порядке.

Он отметил, что она говорит по-английски, как и он сам.

— Так значит, мы едем домой? — спросил он.

— Нет, — ответила она. — У меня здесь вовсе нет дома, а ты утратил свой дом, когда со мной познакомился. Я не являюсь частью этого порядка вещей, и вытащила тебя из него, чтобы использовать.

Слова были странными и загадочными. Но почему-то он не испытывал тревоги. Что-то с ним сделали, и он был в той же степени марионеткой, как и человеком. И было так неестественно, что ему это безразлично, и он не может сетовать по поводу этой несправедливости. Он был пленником собственного вынужденного спокойствия.

— Кто вы? — спросил он, хотя не мог четко припомнить, почему это важный вопрос.

— Зови меня Лилит , — ответила она. Это не было ответом на вопрос, но он удовольствовался им.

— А как мне называть себя? — спросил он.

— Ты должен называть себя Адамом, — сообщила она, — Как делают все мужчины, когда их создают заново. В списке пассажиров ты фигурируешь как Адам Грей, и это же имя обозначено в твоих документах, но я не стану настаивать, если оно тебе не подойдет.

— Когда-то я был кем-то другим, — лаконично заключил он.

— Когда-то, — согласилась она, — Но теперь это не так.

Он не мог побороть свое равнодушие. Все, что он был в силах сделать, это извлечь из себя самый общий вопрос из всех:

— Почему?

— Мне понадобились твой ум, твоя память, твой голос — и твоя уступчивость. Я чужая в этом мире и нуждаюсь в проводниках и руководителях. Тут есть кое-что такое, мечтающее использовать меня, я не могу пока открыть, кто это или в чем мои интересы. Просто ты мне нужен, Адам Грей, мне нужна твоя слепота, ведь я, действительно, не могу достаточно четко разбираться во внешних проявлениях, когда раскрыт мой глаз Циклопа. Ты мне нужен, потому что я боюсь, нет, не смерти и не уничтожения, ни перемен, я нуждаюсь в твоем знании мира, оно поможет мне разобраться лучше моего собственного незамутненного зрения, чем хочет сделать меня этот мир.

На одно-единственное ускользнувшее мгновение он, совсем было, приблизился к тому, чтобы ухватиться за свою неуловимую память, почти вспомнил что-то важное, не о том, кто он есть или кем был, но воспоминание о том, где он находился и о чем-то, совершенном им. Суть этого воспоминания быстро растаяла, но пробудила какую-то ассоциацию в его разуме, который, казалось, частично восстанавливался.

— Париж, — произнес он вслух. — Мы недавно были в Париже.

Когда он это сказал, то ощутил легкий триумф, поняв, что не является полностью пленником ее красоты и обаяния. Он был человеком, а не марионеткой, воля его оставалась свободной, хотя память такой не была. С помощью усилия, с помощью удачи, с помощью каких-то остатков желания, какие он сумеет собрать воедино, он все-таки сможет вспомнить, кто он и кем в действительности был. До того, как стал Адамом Греем.

— Да, мы были в Париже некоторое время тому назад. — подтвердила она ровным голосом, — Это интересный город, где я узнала многое о том, чем сделался этот мир. Но мы теперь направляемся в Лондон…

— Это туда, где вервольфы, — перебил он ее. Он и сам не знал, почему выговорил это слово, но почувствовал уже во второй раз, что это понятие из его сознания и он выудил это название из глубин своей заблокированной памяти.

— Туда, где вервольфы, — подтвердила она. — Но ты не должен бояться их, мой Адам, потому что я сделала тебя намного умнее их. Я вдохнула такой прометеевский жар в твою холодную душу, что оборотни больше не могут причинить тебе никакого вреда.

Она расстегнула крючки своего вечернего платья и дала ему упасть с ее плеч. Его странно удивил вид белья под этим платьем, очевидно, ничем не примечательного.

Корабль покачивался на волнах. Солнце село, а серые тучи почти заслонили сумеречное небо. Корпус парохода вибрировал, и вибрация передавалась его койке, так что он мог ощущать сильное пульсацию судовых паровых двигателей, лежа на ней. Весь мир сотрясался и содрогался, дрожа и спотыкаясь, но это был только бурный переход, необычный для Английского Канала. Интересно, он испытывал и раньше нечто подобное?

Она аккуратно сложила синее платье и повесила его на нижнюю койку. Теперь она снимала остальную одежду, неторопливо и ничуть не стыдясь. Видел ли он что-нибудь подобное раньше?

Он пошарил у себя в мозгу в поисках других ускользающих воспоминаний.

Он довольно хорошо воспринимал окружающий мир, помнил язык, на котором говорил, умел понимать шутки, не забыл правила игры в крикет, и достаточно хорошо знал, как заниматься любовью, и как делать это так искусно, чтобы слыть светским человеком. Но он совершенно не припоминал, занимался ли когда-нибудь этим. Он не мог воскресить в памяти ни имени, ни облика какой-либо женщины, с которой ему случалось лежать в постели. Он не знал, женат ли он, хотя отлично помнил Пикадилли и всевозможные ночные существа, порхавшие взад-вперед вдоль границ Грин-Парка, но не мог сказать, был ли он таким мужчиной, который мог бы заплатить проститутке, чтобы она могла отдаться ему за полкроны.

Но что же, интересно, помнила она? И где, в каком месте ее таинственного сознания отложились воспоминания?

Какое-то мгновение он думал, что она может залезть на нижнюю койку, но быстро понял, что у нее совсем иные намерения. И, что бы там ни помнила — или, быть может, совсем не помнила? — о мире и его путях, она не проявила смущения или застенчивости, когда устраивалась рядом с ним. И, когда ее желтые глаза уставились прямо на него из собирающихся теней наступающей ночи, ему показалось, что он видит в этом взгляде странную восторженность. И еще, он почувствовал, возбуждение ее плоти, которое означало: чем бы она ни была раньше, до того, как стала Лилит, это «что-то» было намного холоднее и намного более чуждо, чем воплощали в себе сейчас человек, или кошка, или даже бог.

И он, к собственному удивлению, обнаружил, что нечто от этого возбуждения было и в нем, возможно, вызванное теплотой, какую она проявила по отношению к его ослабевшей душе. Он желал ее с таким лихорадочным жаром, что совершенно забыл думать о том, кем он прежде был и чем мог бы еще стать. Сейчас ему было вполне довольно быть Адамом, пусть даже не Греем и не Грином.

Но когда этот экстаз исчерпал себя, и должно было настать удовлетворение и покой, прийти благодатная слепота, чтобы спасти его от него самого, вместо этого он почувствовал трепет орлиных крыльев. И это ощущение грозило швырнуть его вперед во времени и в тот мир, каким он был в действительности, такой ужасающе яркий, каким может быть только всепожирающий огонь. Он понял, что должен молиться, молиться так неистово, как только может, всемогущему Богу, чтобы избавил его от любовных объятий Сфинкса, чью загадку его иная суть еще не разгадала, и даже ни разу не слышал эту загадку.

Он стал молиться и понял, его молитва падает в колодец вечности, как происходит со всеми молитвами.

Но слова ничуть не тревожили Бога. И он этому даже порадовался, чувствуя, что не может больше произносить молитву, обращенную к Богу, искренне. В своем сне он был Сатаной, а Сатана был Прометеем, а Лидиард жалел его и разделял бремя его боли.

— Какая же ты добрая, что ждала меня у моей постели. — шепнул он, — Я бы хотел, чтобы ты принесла мне воды, я чувствую жажду, из-за которой мне трудно говорить. — Теперь давала о себе знать боль у него в ступнях, но скоро она снова стала тупой и снова отступила.

— Что же ты видел? — спросила она, не поддразнивая и не угрожая. — Скажи мне, что ты видел, и получишь воды. Только будь со мной честен, и получишь еду и одежду получше. Только доверься мне, и путь боли станет для тебя не таким тяжким и предательским. Но, прежде всего, что же ты видел?

— Сфинкс грядет, — ответил он ей. — Он теперь носит человеческий облик, как и ты. Ищет тех же привилегий, имеет такую же соблазнительную внешность. Но, как и ты, не полностью человек и презирает человеческий род. Ты не в силах принудить меня видеть больше, если он сам не пожелает показаться, потому что у него есть власть освободить меня от моей беды. Я — его заложник, и ты не можешь использовать меня против него.

Он попытался было сесть, но, как только пошевелился, ощутил тот же дискомфорт.

— Лежи спокойно, — тихонько произнесла она.

Он облизнул губы и сказал:

— Тебе бы лучше дать мне то, в чем я нуждаюсь, и отпустить меня. Сфинкс — не друг твоему племени, и у тебя не будет никакой роли в том, что грядет.

— А это еще следует определить, — возразила она.

Ей удалось вернуть на лицо улыбку, и он прочел в ней надежду. Она вовсе не намеревалась отпускать его. Пока они с Габриэлем здесь, любой, кто в них нуждается, может прийти сюда и должен приготовиться сражаться за право забрать их отсюда.

Мандорла понятия не имела, что могло бы выйти из такого столкновения, если это столкновение состоится, но прекрасно знала, она-то в все равно ничего не потеряет. В самом худшем случае, ее уложат отдохнуть, на десять лет или на тысячу, и Лидиард видел в ее темных фиалковых глазах, насколько мало ее пугает такая перспектива. Он не мог целиком обвинять ее за неизменную надежду на то, что необозримый пласт льда, который приковывает ее к земле и человеческому облику, может когда-нибудь растаять в очищающем огне.

Улыбка внезапно искривилась и превратилась в зловещий оскал, должно быть, она заметила жалость в его глазах.

— Дурак же ты, Дэвид Лидиард, если пытаешься смеяться надо мной. Всегда помни, слабый человек, я могу причинить тебе боль, и гораздо более сильную, чем ты можешь себе вообразить, а любое избавление от этой боли, какое ты можешь получить — в моей власти, и дано только мне. Только мне, пока твой Сфинкс не явится и не унесет тебя отсюда.

И помни, что ты, в конце концов, принадлежишь к роду людскому, а я — нет. Я могу тебе показать такое страдание, какого ты не вынесешь, и сможешь убедиться, при всем том, что твой защитник может для тебя сделать, ему плевать на страдания тех, кого ты любишь. Я достаточно люблю человеческую плоть, чтобы пить твою кровь, если у меня будет такое настроение, или же кровь любого, кто тебе дорог. Бойся же меня, дорогой мой Дэвид. Бойся меня!

Это было приказание, которое заставило его снова облизнуть губы. Он слишком хорошо знал, что она может причинить ему боль, и понимал, если уж она решила с ним играть, это будет так же, как кошка играет с мышью.

Это более смелая и увеличенная в размерах кошка, молча сказал он себе, и кошка, которая может играть с тобой, как хочет, а может причинить такую боль, какую ни ты, ни я не в состоянии себе вообразить. Но как это может меня спасти, если ярость Ада обрушится на землю?

—  Боюсь, я не смогу быть тебе благодарен за любую милость, которую ты можешь проявить, не причиняя мне боли. — мрачно произнес он, — Так ты дашь мне воды или только воспользуешься моей жаждой, чтобы заставить меня снова видеть сны?

Она приняла этот укор на удивление милостиво, не улыбаясь и не показывая свой оскал.

— Ты не такой уж слабый, — констатировала она. — Ты не можешь за это нравиться мне, но я достаточно долго прожила среди людей, чтобы ненавидеть лучших из них наравне с худшими. Я причиню тебе боль не только ради этого, но я должна сделать тебе больно, когда время для этого настанет. Я пришлю к тебе Амалакса с водой и одеялом, чтобы ты согрелся.

С этими словами она встала и повернулась, чтобы уйти. Возобновившаяся головная боль стала так сильна, что Лидиард захотел перенести всю ее тяжесть на матрац. Он был почти рад, видя, как она подходит к каменным ступенькам, ведущим к двери, и попытавшись улечься поудобней, вознамерился, наконец, отдохнуть. Но, как только он расслабился, то опять начал ощущать близость того ада, который так часто требовал его к себе. Холодная пронизывающая сырость этой комнаты смешивалась с неестественным жаром его души и с болью, которая грызла ему обе ступни, от больших пальцев до самых пяток. Покрытые слизью стены его тюрьмы сплошь светились, как будто обещая наличие более яркого освещения снаружи.

Для того, чтобы отогнать видения и держать их на расстоянии, он очень тихо начал произносить: «Pater noster, qui es in caelis…» 

Но теперь он уже не знал, к кому обращена эта молитва.

 

15

В должное время Калеб Амалакс принес Лидиарду чашку с водой, которую тот просил. Толстяк так посмотрел на своего ничтожного пленника, как будто он скорее плеснет эту воду ему в лицо, чем даст ему выпить, и секунду-другую, издеваясь над ним, он держал чашку так, что Лидиард не мог дотянуться до нее. Лидиард только терпеливо ждал, и, наконец, Амалакс поднес чашку к его губам и стал держать так, чтобы пленник мог пить с удобной для него скоростью. Вода была горькой на вкус и отдавала металлом, но Лидиард с благодарностью глотал ее.

— Спасибо, — произнес он, когда закончил, но Амалакс вовсе не нуждался в благодарности и не оказал чести ответить ему. Выполнив свои обязанности, он тут же ушел. Чтобы добавить еще специально рассчитанную долю оскорбительного отношения, он захватил с собой масляную лампу. Лидиард лишь только взглянул на убывающую массу свечного сала на подносе, стоящем у его изголовья, понял, вскоре останется в стигийском мраке.

Одеяло, обещанное Мандорлой, так и не принесли.

Лидиард тихо лежал какое-то время, показавшееся ему очень долгим, твердо решив, что спать он не будет. Поначалу он пытался ослабить веревки, стягивавшие его запястья, но не смог этого сделать, и только разозлился на себя, убедившись, что заставил раздраженную кожу снова кровоточить. Теперь терзающая боль от веревок, стягивающих его руки и ноги, казалась сильнее, чем тупая боль в обожженных ступнях.

Лидиард пытался сопротивлялся дремоте из-за того, что не хотел видеть свои сны, но вскоре обнаружилась для этого более практическая причина, когда пламя свечи, наконец, оплыло и погасло. Прошло еще всего несколько минут, и Лидиард услышал, как по полу темного подвала забегали крысы. Они ни на секунду не прекращали свою активную деятельность, и несколько раз одна из невидимых тварей вскарабкивалась на кровать, вынуждая Лидиарда неловко спихивать ее. Он легко мог себе представить, каково будет ощущение, когда крыса запустит свои желтые зубы в круглую мясистую подушечку израненного большого пальца ноги, возможно, начиная приступ, и целая орда этих тошнотворных тварей начнет очищать его кости от плоти.

Вскоре Лидиард перестал молиться. Два-три раза он пытался закричать, когда слышал, как люди передвигаются в коридоре снаружи, но никто не приходил, поинтересоваться, что ему надо. Когда Дэвид не получил ни еды, ни питья, он не мог не подумать, что вероятно, мрачные друзья Мандорлы решили предоставить ему сделаться пищей для крыс. Но, скорее всего, это было частью плана Мандорлы довести его до полного отчаяния. Она не могла удовольствоваться только тем, что причиняла Лидиарду боль — ей нужно его сотрудничество. Она собиралась довести его до такого безумия, чтобы он был рад видеть ее, когда она снова придет, еще раз услышать ее утешающий голос. Ее намерением было сделать его зависимым от ее милостей.

Или, возможно, сказал он самому себе в минуту черного юмора, меня предназначили стать приманкой в ловушке, цель которой — собрать всех крыс в этом месте, чтобы вервольфы могли здесь напасть на них и наслаждаться, поедая тех, кого им удастся убить.

Еще одна крыса вскарабкалась к нему на кровать, на этот раз совсем близко от его головы. Хотя руки у него были связаны и бесполезны, ему удалось отпихнуть тварь локтем. Она пронзительно запищала, больше от досады, чем от страха, и Лидиард был убежден, что она согласилась лишь на временное отступление, хитро приготовившись дождаться своего часа.

Дом у него над головой не затихал. Казалось, он был полон людей, которые все время расхаживали туда и сюда по скрипучим половицам. Они, должно быть, ходили там целыми десятками, но среди них не нашлось ни одного, кто отозвался бы на зов Лидиарда. Дэвид предполагал, что оказался в такой части Лондона, где ночные крики были в порядке вещей, и никого не интересовало, откуда они доносятся.

Усталость вынудила его прекратить корчиться и извиваться, и он лежал неподвижно. Так прошло секунд десять, и Лидиард почувствовал, как мягкий нос любопытной крысы уткнулся ему в пятку. Охваченный внезапной яростью, он лягнул ее и одновременно изо всех сил натянул веревки, державшие его. Дэвид отлично знал, что не в силах освободиться с помощью одной только грубой силы, но почувствовал, что ему надо как-то продемонстрировать свое сопротивление, даже если эта демонстрация будет выражена только еще одним приступом боли.

И когда, в момент негодования, он принял эту боль и приветствовал ее едкий огонь, он снова соскользнул в какую-то таинственную складку мировой субстанции и фактуре времени.

* * *

Проходило время, он потерял себя в этом переходе, и все же, каким-то образом умудрился сохранить это призрачный интерес, не до конца была вырванный из его мозга.

Снова его сознание совместилось с окаменевшим сознанием человека, который утратил собственное имя и стал еще одним в бесконечной цепочке назначенных Адамами.

Мы были в Париже, думал этот человек, до странного медленно и неотвязно. Что-то там произошло…

Чтобы собрать свои сопротивляющиеся мысли, Адам Грей дотошно-скрупулезно собирал воедино те визуальные воспоминания о городе, какие его мозг позволял ему сохранить: фасад Лувра, выходящий на Сену, Елисейские Поля, Нотр-Дам. Ничто из этого не задевало никакой струны, крючок, свисавший с нити его мысли, осторожно опускался в ту часть его сознания, которая была холодна и погружалась во тьму, ни на что не натыкаясь.

Он вовсе не пришел от этого в смятение, безучастность ко всему, навязанная ему странной возлюбленной, во многом была на благо, как лекарство, там, где требовалось терпение. Он продолжал вызывать у себя в памяти виденные образы, затуманенные и смазанные, как блеклые акварели или дагерротипы, покрытые сепией: Новый Мост, позолоченный купол церкви Сан-Луи, поднимающийся над госпиталем; Центральный Крытый рынок, скульптура церкви Сан-Сюльпис и окружающие ее мастерские, производящие безвкусные религиозные статуэтки…

Совершенно невероятно, но именно скульптура Сан-Сюльпис высекла внезапную искру и заставила вспыхнуть что-то в его сознании. Второй раз за несколько минут Лидиард. Теперь только посетитель в душе другого человека, оказался отделенным от идущего момента настоящего, падая в протяженность времени.

* * *

Он немедленно обнаружил, что находится в церкви, не в Сан-Сюльпис и не в одном из крупных соборов, но в небольшой готической церквушке, невероятно холодной и освещенной мрачными вставленными в канделябры свечами, их крошечные огоньки отражались от свинцовых окон, чуть-чуть подсвеченные витражами. Он стоял на балконе, глядя вниз, на прихожан, которых было не особенно много. Он был один.

Происходила какая-то церемония, но он сначала не принял ее за мессу, потому что одежды священника и его подручных были такими необычными, рясы на них были шелковые и черные. Латинские фразы невозможно было разобрать, и, хотя он совершенно четко слышал священника, он не улавливал смысла его слов. Между ступенями алтаря и оградой для причастия стоял низкий столик, оставляя только узкие проходы, по которым мог передвигаться священник, появляясь перед этим столом и позади него.

Затем его внимание привлекли две статуи, расположенные на концах алтаря, и он понял, как нарушена тончайшая связь в его памяти. Они были такие же грубые, как иконы на фресках в Латинском квартале, сходство стиля и техники было несомненное. Но странные персонажи были тут изображены: один из них изображал распорядителя шабаша ведьм с козлиной головой, а другой — демоническую горгулью.

Тогда, и только тогда, он заметил, что крест над алтарем перевернут, потир черный, точно уголь.

Лидиард вместе с Адамом Греем отступил в свою прежнюю сущность, и разделил притупленные эмоции любопытного наблюдателя. Среди его обрывочных знаний о мире он помнил слухи о перевернутой мессе Езидиев.  И в его сознании медленно проснулось понимание того, что он наблюдает обряд почитания Асмодея  и Астарты , темных идолов поклонения сатанистов последнего времени.

И когда к нему пришло это понимание, он оглядел прихожан повнимательнее и разобрал, что число их колебалось между тридцатью и сорока. Женщины стояли с непокрытыми головами, мужчины же — в головных уборах, во всем остальном их одежда ничем не отличалась от обычной, и была вполне обыкновенной.

Пока он наблюдал, один из помощников пошел к ризнице и вернулся оттуда, ведя с собой девушку в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет, не больше, она была полностью обнажена, и только ее лицо скрывала маска. Она не дрожала от холода, и ее поведение было странным, как будто бы она двигалась в летаргическом сне или в трансе, и это открытие заставило его чувствовать неловкость, потому что он и в себе чувствовал признаки подобного состояния. Она подошла к столику и легла на него навзничь, вытянув руки вдоль тела. Затем священник поднес к ней чашу, и обмакивая руку в жидкость, содержащуюся в ней, начал наносить на тело девушки магические знаки. Наблюдатель с балкона мог определить эту жидкость только как кровь. Священник сделал отметки на лбу и на груди и на животе нарисовал крест, причем скрещение пришлось ей на пупок, а основание легло ей на лобковые волосы. Затем, поместив чашу возле головы девушки, он поднес к ней диск с положенным сверху хлебом и тоже поместил ей на живот.

Месса продолжалась с должной торжественностью, теперь обряд казался более знакомым, напоминая обычную церковную церемонию. Наблюдатель видел, как предлагается хлеб, как добавляется в чашу вино. Только имя, которому посвящались хлеб и вино, было не Божьим., и какое-то заклинание, только перевернутое, заменило молитву «Отче наш». Он наблюдал, как преломили хлеб, как частицы его были положены в чашу, но понимал, что символика всего этого действия не соответствовала истинному церковному уставу. Поклонение адресовалось Творцам материи и тела, и его целью было — изгнать того духовного Творца, который является Господом ортодоксальной церкви. Видимо, это была черная месса, почитание Дьявола, и все же, как ему казалось, скорее актом торжественного поклонения, нежели намеренным и рассчитанным богохульством. В нем не было никакого распутства, несмотря на присутствие обнаженной девушки, не было никакого жестокого жертвоприношения, несмотря на кровь, которая содержалась в чаше. Эти люди считали себя добрыми и достойными уважения, и по-своему выполняли свой долг.

Когда они, теперь все сгрудившиеся возле ограды причастия, склонили головы, священник, поднявшийся с хлебом к алтарю, повернулся сначала в одну сторону, затем в другую и произнес:

— Слава Асмодею, слава Астарте!

И еще что-то, чего наблюдатель не разобрал. Затем отправитель культа снова повернулся, чтобы оказаться лицом к прихожанам, намереваясь спуститься со ступеней. Перед этим он случайно оглянулся.

Он застыл на месте, не в силах одолеть первую ступеньку, потому что прямо над телом обнаженной девушки, как будто паря над ней, появилась огромная и внушающая ужас фигура. Идолопоклонники, многие из которых, должно быть, закрыли глаза, сначала не заметили этой фигуры, но шок от ее присутствия передавался в толпе прихожан от одного к другому, и один за другим они поднимали глаза, чтобы захлебнуться в удивлении и ужасе от ее колдовской наружности.

Она никоим образом не напоминала изображения, покрывавшие алтарь, ее очертания скорее напоминали тело, над которым она, как казалось, стояла, потому что, начиная от шеи и ниже, она была обнажена и без сомнения принадлежала женщине.

Но все же, это вовсе не было копией цветущей девушки, силуэт этой фигуры казался много полнее и круглее, скорее она была женской, чем девичьей в своих очертаниях. И лицо этого существа вовсе не повторяло простую черную маску девушки, если это вообще была маска, то ее выражение казалось необыкновенно умным, она поросла мехом, точно кошачья морда, и ее окружали с полдюджины изогнутых рогов, а серые глаза сверкали, точно горящие угольки. Высотой это существо достигало полных двенадцати футов, а жуткая голова от макушки до подбородка имела длину около ярда или даже больше.

Затем существо произнесло:

— Ecce Astaroth! Ite, missa est!

И внезапно по воздуху разлетелся пронзительный крик, люди поднялись на ноги, защищая руками глаза, и попытались убежать, в панике наталкиваясь друг на друга.

Священник уронил хлеб и тоже загородил глаза ладонью в тревоге и ужасе. Единственным человеком в этой церкви, казавшимся неподвижным, как будто охваченным чистым восторгом и истинным восхищением, оказалась девушка, лежащая, распластавшись под ногами самозванного темного ангела, но лицо ее скрывалось под маской.

Затем церковь наполнилась звуками неистового хохота, и казалось, будто он исходит от самих камней, а окна засверкали разноцветными огнями, как будто царившая снаружи ночь неожиданно обернулась в сияющий день. И рисунки на витражах больше не были изображениями Христа и святых, но представляли вместо того демонов и чудовищ, застывших в дикой безумной пляске.

Люди разбежались, в том числе священник и его помощники, все, кроме девушки на столе, а она лежала настолько неподвижно, как мертвая. И душа ее пребывала в чистилище, где ей пришлось выслушать, какой приговор будет вынесен за ее ересь и глупость.

* * *

Человек, которому приказали быть Адамом, внезапно открыл глаза, чтобы взглянуть из окна поезда на хорошо знакомое уныние и скуку английских лужаек и традиционный пейзаж. В ушах послышалось торопливое постукивание, постепенно перешедшее в какофонию.

Значит что же — я в плену у самого Сатаны? — подумал он, и неожиданная тошнота, прорвавшаяся сквозь пелену беззаботности, окутывающую его ощущения, поднялась из его желудка.

Но Лидиард, заключенный в одну телесную оболочку с ним, знал, что это вовсе не подтверждение страхов и надежд священников святого Амикуса.

Все мысленные образы были заемными, они появились из сознания тех людей, одержимых падшими ангелами. Этот появившийся ангел играл роль Астарты для дьяволопоклонников только в шутку… Просто ради забавляющего его изучения ничтожности человека.

И когда эта женщина-ангел ответила на невысказанную тревогу Адама Грея, Лидиарду показалось, будто она обращается вовсе не к беспомощному своему орудию, но к находящемуся в плену Лидиарду, чье тело все еще одиноко лежит в населенной крысами тьме.

— Почему нет? — спросила она, сидя в углу кареты, прекрасная и блистательная в своем человеческом облике. — Людей следует заставлять встречаться лицом к лицу с их богами, чтобы они поняли, каких трусов сделало из них невежество. А что до богов, разве мы не можем довольствоваться тем, что хотят сделать из нас люди?

— Так это и есть твой истинный облик? — спросил Грей голосом, прозвучавшим еле слышно из-за тревоги. — Ты действительно великанша с лицом чудовища и с огромными глазами?

И еще до того, как получил ответ, он понял, как давно уже понял Лидиард, что она с ним играет, поддразнивая, заставляя трепетать от страха, хоть самую малость. Он даже не мог ничего почувствовать без ее разрешения. И когда она не давала этого разрешения, он ощущал, как на него опускается и окутывает его равнодушие, точно он погружается в удушающую клоаку.

— Когда ангелы ступают по земле, им приходится выбирать для себя тот облик, который лучше всего соответствует их цели. — объяснила она. — Они должны быть прекрасными и сильными. Но облик их должен соответствовать тому, что ожидают люди от воплощенной неземной мощи. Люди — это карикатуры, творящие химеры из своих воображаемых искушений, а из своих противников — козлов с козлиными мордами, огромными лохматыми ногами, копытами и раздвоенным хвостом. Эти люди любят видеть уродство в тех, кого им хочется ненавидеть. Они стремятся, чтобы красота открыто говорила о добре и великодушии. И таким образом они придают определенный облик и фактуру ангелам, которые их посещают из глубин времени.

Она умолкла, чтобы выглянуть из окна и взглянуть на покрытые росой поля и угрюмое небо, но вскоре продолжала с явной усталостью:

— О, мой Адам, как глуп этот мир, который я обнаружила. Те люди, покрытые волосами, дурачки, обитавшие в нем, когда я в последний раз гуляла по земле, все же находили кие-то разумные способы, чтобы продемонстрировать свою животную сущность! Не устраивай же внутренней охоты на самого себя и не пытайся узнать, кто ты на самом деле, иначе только и отыщешь, что грустную обезьяну с заметной претензией на утонченность, которая есть иллюзия. Вместо того спроси себя, чем ты мог бы быть, если бы мне захотелось выбрать для тебя лучшего предка.

Адам Грей с усилием пытался понять ее, но та часть сознания, прежде способная уразуметь подобное, погрузилась на слишком большую глубину. Его мысли были крепко заперты в ловушку, и их как будто бы обвивали прочные нити шелковой паутины — и все же, он знал, не надо бороться за освобождение, потому что в его пребывании именно здесь есть какой-то резон.

Лидиард не мог сказать, проникают ли каким-то образом его собственные мысли и ощущения в мозг того, другого.

— Ты, без сомнения, проявляешь доброту и милосердие, давая мне возможность вспомнить мир, откуда произошла моя скорбящая и печальная сущность. — сказало тело того, кто был «хозяином» Лидиарда. — но я боюсь мечтать о славном будущем, не имея понятия, чьи дурацкие сны держат тебя в плену, или довериться твоим обещаниям. Пока видел только Астарту, а с Асмодеем еще только предстоит встретиться.

Слушая эти слова, Лидиард убедился, что его присутствие в качестве «гостя» в мыслях другого человека возымело свое действие. Если бы только знать, как это осуществить, подумал он, и взять на себя инициативу общения и противостоять этому созданию напрямую. Как задать все вопросы, возникшие у него в голове, как обратиться с мольбами и молитвами, на которые мог бы ответить обладающий богоравной властью, как предостеречь против злополучных козней Мандорлы Сулье и паука, который скрывался за обликом Джейкоба Харкендера?

Но он не мог прорваться до сути.

— Я увидела, то, что выдается в этом вашем мире за ежедневное Созидание. — сказала она, и все еще казалось, будто бы отлично понимает, что обращается сразу к двоим, а не к одному Грею. — Боюсь, что остальные из моего племени спят куда крепче, чем сознают. Они заперлись в той субстанции и том пространстве и не могут знать, как набат перемен медленно преображает их бытие.

Я благодарна этой странной человеческой смелости, в чем бы ни была ее причина, за то, что она осмелилась меня разбудить, иначе я, когда впервые уснула, чтобы переждать время, никогда бы не узнала об том, каковы будут результаты моего долгого отсутствия. Твой мир полностью созрел для Актов Творения, мой Адам, и, могу совершенно точно сказать, сегодня нет никого, кто бы удержал мою руку, реши я его изменить. И все же, есть много, чего я не в силах увидеть или понять, и много непостижимого для глаз и умов тех, чье зрение я похитила.

И поистине удивительно в этом вашем мире то, что он возбуждает воображение живущих в нем. Но опять-таки, не столь уж это странно, если принять, что этот мир отдан людям с холодными душами, не имеющим мощи знания. Я и сама могу видеть, каковы люди внутренне, но я едва ли начала улавливать суть науки и общества, которые сделались миром их внешних проявлений.

Если бы тебе только было позволено увидеть, что в действительности представляет собой ваш мир, какие вести ты принес бы тогда своей земле? Прилив перемен достиг уже гораздо более высокого уровня, чем я когда-либо могла считать возможным. И боюсь, да, боюсь, несмотря на свою сущность, в силе перемен есть нечто такое, что в состоянии противодействовать даже силе Творения. Но ты не должен радоваться моим тревогам и волнениям, мой Адам, ведь ты не смеешь надеяться быть свободным от своих богов, пока не познаешь, что это будет за свобода!

— Я мог бы стать тебе полезным более, а не менее, если бы ты дала мне вспомнить, кто я такой, — сказал он. Но это говорил только Адам Грей, ведь Лидиард мог бы на этот ответить вопрос. По крайней мере, он так считал.

— Боюсь, что нет, — в ее словах проскользнула явная ирония. — Это запутало бы тебя, а я ценю ясность твоей мысли и наблюдательности. Не сопротивляйся же моей воле, мой любимый! Люби меня, мой Адам, и ты найдешь, что способен подчиняться без всяких вопросов, испытывая самую чистую радость. Только люби меня!

Лидиард понимал, когда его «хозяин» увидит по-настоящему черты этой женщины, эту удивительную красоту, пусть даже на самом поверхностном уровне, сопротивляться будет крайне трудно. Мандорла Сулье пыталась играть с ним, Лидиардом, точно так же, как Сфиекс играет с Адамом Греем. Грей не мог возненавидеть ее за это, это был вполне честный ответ на оказанную любезность. Да и Лидиард в глубине души точно так же не в силах возненавидеть Мандорлу Сулье, при том, что она вполне могла убить его своей игривостью.

А как же Корделия? — подумал Лидиард в болезненном приступе цинизма. Неужто игра ее красоты — не более, чем тень игривости очаровательных чудовищ?

Он отогнал от себя это мучительное рассуждение и попытался вместо того сосредоточиться на том, что говорит зачарованный Адам Грей своей возлюбленной:

— Мир был намного меньше, когда ты в последний раз ходила по нему, — прошептал он, и голос его почти совсем потонул в нестройном пении грохочущих рельсов. — Теперь он имеет слишком большую протяженность во времени и пространстве, чтобы настолько легко поддаваться изменениям, как ты думаешь. Сила, которая приведет его к концу, может вообще не существовать, а если она и есть, возможно, окажется намного сильнее, чем в силах вообразить себе любое прирученное божество какого-либо племени. Ты, вероятно, правильно делаешь, что боишься, несмотря на обладание мощью.

— Возможно, — согласилась она честно, но осторожничая в своих колебаниях. — Но размеры подобны красоте, и то, и другое содержится во взгляде созерцателя, и меня еще надо убедить в том, что я не в состоянии остановить движение звезд на орбитах и заставить их дождем хлынуть на землю, если мне этого захочется. Среди вас есть ведь и такие, кто целенаправленно ждет конца, а если этот конец и есть то, о чем они просят своих богов, почему бы мне и не обеспечить им его?

Но даже в то время, пока она говорила, Лидиард заметил нечто странное в глазах Адама. Когда утреннее солнце внезапно показалось из-за плывущих облаков, за головой Сфинкса, резким скачком возникла странная тень, напоминающая тень хищного паука, залегшего в ожидании добычи.

И хотя Лидиард пытался прокричать предостережение сопротивляющимися губами Адама Грея, он не смог этого сделать, но вместо того попал в паутину сверкающего света и всепоглощающего огня.

 

16

Он находился в Аду, и он был Сатаной, гневающимся на бесчестье своего тюремного заключения, гневающимся на жестокого Бога, и на леность людей, гневающимся на раскаленную лаву, пузырящуюся под ним и палящую его разрушению плоть, которая не могла ни сморщиться, ни почернеть, ни исчезнуть, чье бессмертие приговорило его к вечным страданиям.

Мир над ним не был более видимым, а правая рука не была свободна, и орлы не кружили вокруг него в пылающем небе, потому что настала ночь времени, освещенная только извержением огня под ним. А он был распят обстоятельствами и грехом, беспомощный в своем стремлении переписать свиток истории. Хотя нет ничего, что нельзя было бы переделать, и нет такого, что невозможно было бы стереть.

Он ненавидел крюки, вонзившиеся в ладони, напрягая все силы, чтобы вырваться из них, даже если бы они оставили такие зияющие раны у него на руках, что прошло бы целое тысячелетие, пока они заживут. Да, они бы зажили, потому что он был ангелом, а не смертным, и он мог бы измениться, если бы только помнил как… Мог бы освободиться, если бы владел этим искусством… мог бы восстановить себя, если бы только…

Свет померк и сделался тьмой, наступила агония боли, и все же он не избавился от Ада, просто был перенесен в другую его часть, и она была не лучше предыдущей, но намного хуже.

Он слышал крыс, вонь разложения била в ноздри так сильно, что он почти поверил в то, будто уже умер и начал разлагаться на том же самом месте, где лежал. Он пошевелил губами, прогнал свои неповоротливые мысли, как бы для того, чтобы произнести молитву, а затем…

Fiat lux , — произнесло нечто, какой-то шепот в стенах его темницы, голос ниоткуда.

И был свет, волшебный, сверхестественный свет.

И был маленький мальчик, похожий на светлоголового ангела, он держал изображение мира в своей согнутой правой руке. Мир излучал серебряное сияние.

Добрый ангел протянул пальцы левой руки и коснулся веревок, сжимавших запястья Лидиарда, и веревки разом упали, не было никакой необходимости их разрезать или распутывать.

И тогда добрый ангел протянул Лидиарду мир, так, что он смог, наконец, до него дотронуться, и получить такую долгожданную возможность изменить его судьбу.

Лидиард обеими руками взял зеркало, содержащее в себе весь мир, не обращая внимания на кровь, капавшую с запястий, и пристально уставился на волшебный свет, струившийся из него, как бы для того, чтобы поискать собственное изображение в его глубинах.

На самое краткое мгновение свет заколебался и замерцал, увядая и замирая, но затем засиял вновь так же ярко, как прежде.

— Я могу это сделать, — прошептал он. — Я похитил свет богов, и теперь он мой, я могу им распоряжаться.

Ребенок спросил:

— Кто ты?

И он ответил:

— Я Люцифер Прометей, искушавший людей с холодными душами просвещением и огнем, и был приговорен ко всем казням, от каких страдали люди. Это предназначение было написано для них в волнах перемен.

Он ничуть не удивился, когда ангел сообщил:

— А меня зовут Габриэль.

Но тут иллюзия исчезла, потому что следующий вопрос ребенка был: — Ты что, вервольф?

Лидиард внезапно сглотнул и обнаружил у себя в горле отвратительный комок. И омерзительный вкус во рту.

— Что это за свет такой? — спросил Лидиард, отчаянно поставленный в тупик перед загадкой сияющего предмета, который держал в руках. И свет начал меркнуть, ведь его рациональное сознание не допускало существование такого света, и изгоняло его.

Ребенок отобрал у него зеркало и прижал к груди, чтобы спасти умирающее сияние и снова сделать его ярким. Вернулась тьма, но только на мгновение.

— Ты не должен давать ему умирать, — раздраженно упрекнул его мальчик. — Ты же мог заставить его сиять, ты убедился, что можешь. Я-то могу куда больше всего проделывать, и не только с зеркалом. Даже с оконным стеклом и с пылью на ковре. Я могу видеть, и у меня-то уже есть власть превращать предметы. Начал я с мелочей: с древесных вшей и с пауков, но ведь это было только начало. Я принадлежу к Другим, как Мандорла… как ты.

— Нет уж, только не я, — прошептал Лидиард. — Я был всего лишь человеком, до тех пор, пока меня не укусила змея. Это был тот самый змей, который на самом деле Сатана преображенный. Этот демон — вовсе не я, даже не часть меня. Я хочу от него избавиться, хочу снова стать человеком, ослепленным благодатным утешением.

— И я сначала то же самое думал, — сказал Габриэль тем тоном, каким сообщают само собой разумеющееся. — Но это вовсе не демон. Это только я. Это то, чем я являюсь.

И только тогда последние следы смятения Лидиарда окончательно исчезли, и он с некоторым опозданием понял, кто перед ним.

— Так ты же Габриэль Гилл — сказал он.

— Кто тебя связал? — спросил Габриэль. — Это Амалакс?

— Да, — хрипло ответил Лидиард. Исполненный новой надеждой теперь, когда его освободили от пут, он спросил: — Где мы, Габриэль? Ты можешь меня отсюда вытащить?

— Я могу видеть глазами Амалакса, — сказал Габриэль. — И еще глазами Терезы тоже, а однажды, всего на несколько секунд, Мандорла разрешила мне посмотреть ее глазами, когда обернулась волком. И только тогда я понял, что пыталась сказать мне Моруэнна.

У них есть радость, понимаешь, а у нас нет. Ни у кого нет, только у них. Тереза умеет летать и видеть небо, но ей пришлось так сильно пострадать… как мистеру Харкендеру. Боль мне далека, но я не знаю радости, по-настоящему, пока еще нет… Но когда я научусь превращаться в волка, я стану волком навсегда и помогу Моруэнне и Мандорле всегда оставаться волками.

— А кто такая Тереза? — спросил Лидиард, полностью растерявшийся от такого неудержимого потока слов.

— Одна из Сестер. Они считают ее святой, потому что она может летать и разговаривать с Христом. Она назвала меня Сатаной, но я вовсе не Сатана.

— Нет, — согласился Лидиард, не в силах понять, как говорить с этим мальчиком, чтобы прорываться через узел сплошного непонимания и смешения всех понятий. Выждав паузу, он сказал: — Они не друзья тебе, Габриэль. Мандорла тебе не друг, что бы она тебе ни наговорила. Она повредит тебе точно так же, как хочет навредить мне. Помоги мне, Габриэль, а я помогу тебе. Вытащи меня отсюда и…

Внезапно он умолк и поглядел вверх. Яркий свет, который мальчик покачивал у себя в руках, ослепил его, а потому, несмотря на свечу, которую держала стоящая в тени на пороге фигура, Лидиард не заметил, как она подошла. Это был Амалакс, такой же громадный и тучный, как всегда. Как долго он там стоял и слушал, Лидиард не мог определить.

Габриэль повернулся и подвинул зеркало так, что его сияние окутало подслушивающего человека. Лидиард теперь видел его совершенно ясно, он выглядел еще ужаснее, когда его уродство было освещено.

— Тебе нельзя здесь находиться, Габриэль, — сказал Амалккс, его сердечное обращение к мальчику звучало неискренне и фальшиво.

— Я могу ходить повсюду, где хочу, — спокойно произнес Габриэль.

— Мандорле не понравится, что ты здесь, — сказал Амалакс, казалось, оставшийся невозмутимым при такой дерзости ребенка. — Если она узнает, что ты был здесь, она рассердится. Ты должен пойти в свою комнату и предоставить этого человека мне.

— Он пить хочет, — сказал Габриэль, — и у него ноги болят. Он был тут один в темноте с крысами.

— Габриэль, — настойчиво повторил Амалакс, — ты должен стараться быть хорошим мальчиком. Скоро Мандорла сюда спустится, и она рассердится, если найдет тебя здесь. Пожалуйста, иди в свою комнату и дай мне присмотреть за этим человеком. Я оставлю у его кровати эту свечу и принесу ему еще воды. Крысы его не укусят.

— Я больше не должен быть хорошим мальчиком, — заявил Габриэль странным самоуверенным тоном. — Мне никогда и не нужно было таким быть, просто я этого не знал. Вы не можете мне ничего сделать, мистер Амалакс. Вы даже и не попытаетесь.

— Я не хочу ничего плохого с тобой делать, — сказал Амалакс упрямо, хотя для Лидиарда было очевидно, что мальчик говорит правду. — Никто не хочет причинить тебе вред. Но этот человек — твой враг. Он хочет взять тебя отсюда, а это будет скверно для всех. Пожалуйста, предоставь его мне.

— Я не враг никому, — возразил Лидиард. — Габриэль, попробуй видеть моими глазами, как ты видел глазами этого человека. Я знаю, что ты умеешь это делать, узнай все, что знаю я. Не уверен, поймешь ли ты, но я хочу, чтобы ты это увидел. Тебе нельзя оставаться здесь, не беспокойся о том, что тебе придется покинуть меня. Но ты должен попытаться видеть моими глазами, и узнать, на что в действительности похож мир и кто твои настоящие друзья.

— Заткнись, — хрипло приказал Амалакс. — Оставь мальчишку в покое.

Но это была пустая угроза, и Амалакс понимал это не хуже Лидиарда. Габриэль посмотрел в глаза Амалаксу, потом Лидиарду, измеряя и подсчитывая умом, соответствовавшим его детской сущности. Лидиард кивнул, чтобы приободрить мальчика.

Габриэль в свою очередь кивнул ему, затем снизошел до того, чтобы начать подниматься по ступенькам к двери, где ждал его Амалакс. Великан отстранился, чтобы дать ему пройти, но Габриэль, минуя его, бросил на него взгляд, говорящий, что он совершает не акт послушания, а сам себе хозяин.

Когда мальчик ушел, Лидиард откинулся назад на постели и не сопротивлялся, когда Амалакс подошел, чтобы снова связать ему руки.

— Она не сможет его здесь удержать, — сказал Лидиард, когда Амалакс повернулся, чтобы уйти, после того, как заменил сгоревшую свечу на столе другой, как и обещал. — Он слишком силен, и теперь он ясно видит все, и его уже нельзя одурачить его надолго. Чего бы ты ни хотел достигнуть, подхалимничая перед вервольфами, ты будешь здорово разочарован. Ты в большой опасности, и сделал бы себе лучше, если бы меня отпустил.

— Ну уж нет, — возразил Амалакс, с хитрой ухмылкой оглядываясь на пленника. — Слишком вы для этого драгоценная добыча. Вспомните-ка, как крысы стаями бросились в погреб, чтобы найти вас! Вы можете быть приманкой даже для зверя пострашнее — для оборотня, который предал свое племя, скажем. А пока вы его ждете, Мандорле интересно послушать про ваши сны.

Лидиард выдавил из себя улыбку.

— Ты не можешь даже и представить себе тех зверей, каких я могу сюда вызвать, — он старался, чтобы в его голосе звучала мягкая угроза. — Потому что часть души Сфинкса слилась с моей, и теперь я могу вызывать Сфинкса, а может быть, и паука тоже. И хотя, возможно, самая сокровенная мечта Мандорлы — устроить их встречу, сомневаюсь, чтобы она тебе сообщила, к чему это приведет. Она заплатила тебе обещаниями могущества и власти, но ведь она намеревается уничтожить весь твой род, так что весь твой мелкий выигрыш превратится в кучу пыли и золы, если она поступит по-своему.

— А вы спасете мир людей, если я вас отпущу? — оскалился Амалакс. — Вы можете одолеть вервольфов и тех, других, о которых говорите? Какова ваша сила, чтобы раздавать лучшие обещания, чем те, какие я уже получил?

В самом деле, что за сила? — спросил себя Лидиард.

Но Амалаксу он сказал другое:

— Я видел твоими глазами, Калеб Амалакс, и мальчик тоже. Мы с ним знаем твои самые горячие желания и самые тайные страхи, намного лучше чем может их знать Мандорла. Тебе достаточно хорошо известно, что ты только пешка, которой скорее всего пожертвуют, не раздумывая, и я тебя уверяю, если для тебя или для любого из нас еще есть хоть какая-то надежда, она с Пелорусом, а не с Мандорлой.

Амалакс презрительно сплюнул на холодный пол. Лидиарду вовсе не требовалось смотреть глазами Амалакса, это действие было весьма слабым заменителем обоснованного ответа, но он знал еще и то, что Амалакс никогда не осмелится пойти против вервольфов. Слишком уж он был привязан к обильной плоти на своих костях, чтобы искушать их даже намеком на измену.

— Тогда уходи, — сказал ему Лидиард. — Иди навстречу своей судьбе, как все остальные дурни, которых она заманила своей красотой.

Но его последние слова заглушил звук внезапно разразившихся выстрелов.

— Пелорус! — заорал он — и, хотя он не смог бы этого объяснить даже ради спасения собственной жизни, это имя заставило слезы брызнуть у него из глаз. Ты не одинок, — сказал он себе, как прежде говорили ему Таллентайр и Пелорус. Кажется, в конце концов, он вовсе не вынужден зависеть от злой воли Мандорлы.

Со звоном прокатились еще звуки выстрелов, через доски пола Лидиард услыхал крики, и испуганные, и рассерженные. Он увидел, как Амалакс поднял голову и посмотрел наверх, с радостью в сердце смотрел он, как великан побледнел и заколебался.

Он, в конце концов, оказался трусом, подумал Лидиард.Страх хлынул на него, точно кислота в вены. Он уже думает о том, как бы убежать и спастись!

—  Освободи же меня! — настойчиво потребовал Лидиард. — Освободи меня теперь, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты остался в живых. Освободи меня, не то ты приговорен! — Он знал, что у него нет времени для убедительного аргумента. Ему приходилось надеяться на то, что этот мир чистой мелодрамы в настоящий момент побеждает.

Этого не произошло. Амалакс не сделал ни одного движения ни в каком направлении, ни к ступенькам, ни к кровати, но стоял на месте и ждал. Из ножен у себя на поясе он вытащил кинжал, который прежде приставлял к горлу Лидиарда. Нож сверкал при свете свечи и казался больше похожим на меч, чем на кинжал. Лидиард мог представить себе единственную мысль, которая владела мозгом великана, это было решение подождать, пока прекратится стрельба и все будет кончено.

И Лидиард, и Амалакс не сводили глаз с двери, которую Габриэль оставил приоткрытой, оба были охвачены ужасом в ожидании, кто сейчас в нее войдет.

Долго ждать не пришлось: это оказалась Мандорлда.

Лидиард слушал, как Амалакс удовлетворенно хмыкнул, но услышал и то, как это хмыканье перешло в вой ярости. Мандорла стояла на верху лесенки всего секунду, и ее толкнули сзади. Она не скатилась вниз по ступенькам, но перевалилась через край, где у перил не было ограждения, и камнем упала на грязный пол.

Лидиарду удалось разглядеть выражение ее прекрасного лица, когда она упала, оно было ни с чем не смешанной яростью, до того момента, когда она приземлилась, а тогда ее лицо изменилось от боли, унижения и горькой ненависти.

Мандорла не была ранена, даже в человеческом облике, стесненная одеждой, она знала, как надо падать. Она живо переменила позу, присела, вся напряглась, как это естественно для хищного зверя, каковым она и была, но не бросилась на того, кто ее толкнул, просто приготовилась к прыжку. Сделать больше она не осмелилась, потому что стоящий на верху ступенек угрожающе размахивал оружием: американским револьвером, вроде того, какой был у Лидиарда.

Это был Пелорус, голубоглазый Пелорус, который смело явился в чужое логово, где ждали его враги.

— Слава Богу! — вслух вырвалось у Лидиарда.

Но Пелорус, закрыв дверь за собой, остался на месте, глядя сначала на Мандорлу, а потом на Амалакса, как будто не мог решить, в кого прицеливаться.

— У него остался только один выстрел, — прошептала Мандорла, затаив дыхание от напряжения. — Он не осмелится выстрелить в тебя, Калеб, или он приговорен. Остальные ждут, и выход есть. — Пелорусу же она сказала: — Брось револьвер, милый. Ты уже выполнил то, что тебе приказывала воля Махалалеля, и ты потерпел поражение. Отныне ты свободен делать то, чего пожелает твоя тайная сущность. Бросай оружие, и я обещаю тебе спокойный сон. Только выстрели, и клянусь, я сделаю все, от меня зависящее, чтобы ты никогда не проснулся снова, пока не прозвучит набат судьбы!

Для разумных выводов нет времени, подумал Лидиард, и она должна надеяться, как надеюсь я, что этой мелодрамы достаточно.

Пелорус заколебался в нерешительности, его блуждающий взгляд сначала задержался на Лидиарде, потом на Амалаксе, наконец, остановился на злокозненной кузине.

— Если я выстрелю, то этот выстрел будет в тебя, Мандорла. — произнес он, — Амалакс должен разрезать веревки этому юноше и освободить его, и мы вместе с ним должны уйти, потому что, если ты не выпустишь нас, тебе придется отправиться поспать лет на сто или даже на тысячу. Дайнам уйти, и ты будешь иметь шанс повлиять на Сфинкса, задержи нас, и проснешься в совершенно ином мире.

Мандорла расхохоталась, но бросила встревоженный взгляд на Амалакса, убедиться, что он не шевельнулся. Толстяк стоял все так же твердо, как стоял в ту минуту, когда раздался первый выстрел.

— За дверью Перрис, — предупредила Мандорла. — Там же Сири и Суарра. Сомневаюсь, чтобы ты мог так сильно ранить Ариана, чтобы заставитьь его уснуть. Ну, а если бы ты был так глуп, чтобы стрелять в Моруэнну, но нет, ты этого не сделал, ведь Габриэль очень любит ее. А если Габриэль даст себе труд наказать тебя, о, тогда-то ты поймешь, что такое страдать от настоящей боли. Оставь же это, Пелорус. Оставь это!

Пелорус только улыбнулся, и улыбка его выглядела мрачной и очень встревоженной.

— Разрежь путы Лидиарду! — скомандовал он.

Амалакс не сделал ни одного движения, чтобы подчиниться.

Пелорус прицелился в голову Амалакса и сказал:

— Что ж, если я ошибся, здесь есть кое-кто, кто может и не подняться, если я его застрелю. Разрежьте путы Лидиарду!

Лидиард понял, что одного выстрела было маловато для реальной угрозы. Без сомнения, у оборотня были еще пули в кармане куртки, но у него не было времени опустить оружие и перезарядить его, через мгновение Мандорла накинется на него. Амалакс, увы, тоже видел это, и не двинулся с места.

Лидиард понимал, что, пока толстяк неподвижно стоит на месте, создавшееся безвыходное положение может быть изменено только благодаря вмешательству какой-то силы извне.

Сфинкс! Произнес он с молчаливым жаром, не допуская абсурдности такой мольбы. Сфинкс, если ты слышишь меня теперь, молю тебя явиться и спасти твоего слугу!

Ответом было только молчание, полный тупик.

И тут Калеб Амалакс поднял свободную руку, чтобы стряхнуть что-то со своей безволосой макушки. Лидиард даже при тусклом свете свечи он разглядел, как еще что-то упало с деревянных стропил, как только движение руки закончилось, а потом еще и еще…

Амалакс посмотрел вверх, потом поднял свечу, стараясь рассмотреть, что это такое падает. Пока он одной рукой держал свечу, другая его рука хлопала по голове, стряхивая что-то, но этот жест был совершенно неэффективным из-за кинжала, который он продолжал сжимать. Толстяк нахмурился в явной растерянности, не видя и не понимая, что скрывается среди погруженных в тень балок. То, чего не должно там быть.

Все, что Лидиард мог разглядеть со своего места, были сотни и тысячи мрачных паутинных нитей…

Затем еще один маленький паучок свалился из тени на жирную голову Амалакса, а потом еще и еще…

Даже Мандорла затаила дыхание в тревоге.

Амалакс присел на корточки, затем быстро отодвинулся в сторону, но это ему не помогло. Пауки продолжали падать сверху ему на голову и на плечи.

Великан швырнул поднос со свечей, но он полетел вверх, и, хотя пламя затрепетало и заколебалось, но не погасло. При этом освещении Лидиард увидел, как Амалакс стал центром настоящего потока пауков, их были тысячи. Ни один из них размером не превышал ноготок мизинца, но насекомых было так много, что они полностью покрыли его огромное тело, вцепляясь в плоть и в одежду, как бы активно он ни пытался их сгонять.

Амалакс заорал от страха и отчаяния.

Лидиард знал, что на самом деле пауки вовсе не могли скрываться в стропилах. Он понимал, они падают не с потолка подвала, но откуда-то снаружи, если только они не были созданы прямо из самой тени, не образовались из разреженного воздуха, чтобы превратиться в живой ливень.

Неужели Сфинкс ответила на его мольбу? Или же это была работа другого падшего ангела, хозяина Харкендера, имевшего такое странное пристрастие к силам, какими паукообразные приводили в ужас представителей человечества?

Когда Амалакс снова вскрикнул, на Лидиарда напал дикий жестокий смех. Он ликовал из-за посрамления своего врага, приходил в упоение от звуков агонии и смертельного ужаса.

Но затем осознал, что пауки, которые не уцепились за Амалакса, кишат на полу подвала, расползаясь во всех направлениях, точно громадное живое темное пятно, и вспомнил, что связан по рукам и по ногам.

Амалакс уже выглядел как громадный черный силуэт, покрытый этим ужасным потоком, а твари все продолжали падать и падать, им стало не за что цепляться. Они дождем хлынули на пол, который теперь словно ожил от стены и до стены, и, хотя Лидиард скорчился на кровати, как только мог, ползающие создания уже так и кишели у него на матрасе и добрались до его тела.

Они не жалили и не кусались, но прикосновение их движущихся ног к его телу наполняло Лидиарда отвращением и смятением.

Понимая, что спасения нет, что Ад снова окружает его, и не менее ужасный, чем прежде, Лидиард закрыл глаза и изо всех сил привалился к железной спинке кровати, к которой были привязаны его руки. Теперь он понимал, что единственная свобода, которая была, единственная свобода, которая могла быть, это свобода от боли и видений, свобода полета в бесконечные протяженности времени и пространства. В возможность, в мир игривых богов.

Если бы только я мог почувствовать боль, молчаливо восклицал он, если бы я мог утонуть в этой боли…

 

Третья интерлюдия

Акт творения

 

 

1

Когда я отбросил все то, что известно мне с чужих слов, по слухам и по рассказам других, вскоре оказалось, что я стою перед предположением: все, что я, как следует и по-настоящему знаю, я познал при посредстве моих органов чувств. Правда, что мне известны такие мгновения, когда мои ощущения были ложными и таким образом приводили меня к ошибке; но кажется верными то, что имеется множество вещей, какие я вижу, не нуждаясь сомнениях относительно их существования и природы. Но когда я спрашиваю себя, что это за явления, в которых я не могу сомневаться и не нуждаюсь в этих сомнениях, я не могу не вспомнить о снах, когда я видел нечто очень похожее и считал это реальным, в то время как мой опыт был только иллюзией. Откуда же я могу знать теперь , что это не сон, от коего я в состоянии со временем очнуться? Могу ли я быть уверен в том, что бодрствование, не есть условность, весьма похожая на сон, в которой все является лишь плодом работы мозга, имеющим только внешние признаки реальности?

* * *

Если есть Бог, который смог создать мир и определить его содержимое и его законы, значит, этот же самый Бог, безусловно, должен иметь власть формировать мой сон и тот обман, заставляющий меня ошибочно принять мой сон за реальность. И если я утверждаю, что Бог добр и не стал бы обманывать меня таким образом, как могу я противоречить ответному доводу, утверждающему — а возможно, это благо быть обманутым и поверить, будто мир таков, каким кажется, хотя в действительности он совершенно иной? Разве добро непременно обеспечивается истиной? И даже если истина непременно добра, обязательно ли из этого следует, что мое знание истины тоже приведет к добру? Если я служу своей цели честно, мне следует предположить, что на месте того Бога, который есть источник истины, имеется дух и могущественный, и лживый, на самом деле определяющий небо и землю, и воспринимаемые мною, краски, очертания и звуки — ничто иное, как иллюзии и сны, предназначенные обмануть мою доверчивость и заманить ее в ловушку. Если бы это было так, то чем я тогда был бы — ведь тогда я не смог бы больше быть существом из плоти и крови, из ощущений и мысли? Я был бы видящим сны мечтателем, и каким бы мог такой мечтатель выглядеть в реальном мире в глазах другого существа, я совершенно не в силах был бы определить. Я не нуждаюсь в том, чтобы сомневаться в собственном бытии, ибо даже в этом ночном кошмаре должен присутствовать сомневающийся, и сами по себе его сомнения непременно гарантируют его существование, но кто такой я, который сомневается? На что похож мир, содержащий этого сомневающегося? Одно только определенно, а именно: нет никакой защиты против утверждения, что этот гений обмана в самом деле может занимать место честного Бога, верить в которого нам предпочтительнее. Если он есть автор Акта Творения, сформировавший мир, если в его власти каприз, и он в любой момент способен расформировать, разрушить этот мир, у нас нет никакого способа об этом узнать. Если этот мир — ложь, эта ложь нам недоступна; и если сомнение приводит нас к крайности, и мы начнем сомневаться в существовании Бога, тогда нам придется признать: мы лишены сколько-нибудь надежного прибежища в пределах ландшафтов Творения, ибо не можем знать, где находимся и что собой представляем, и все наши прозрения бесполезны. И если я должен себя спросить: могу ли я довольствоваться тем, чтобы жить в подобном мире? — какой ответ могу я дать, если не утверждать: там, где есть сомнение, должна быть и вера; и если вера эта ошибочна, то разве мы все не заблуждаемся?

* * *

Я могу не иметь никакой веры в честного Бога, даже если мне приходится полагать его изначальную доброту, за исключением того, что основывается на надежде. Если же эта надежда не оправдана, то есть, не доказывает, что мир, который у меня перед глазами, должен быть тем самым, каков он есть, тогда истина есть нечто непознаваемое. Если бы какой-то чудодейственный дар откровения был призван показать мне мир таким, каков он есть на самом деле, если он иной, чем кажется, я никогда не узнал бы, истинно ли то, что я вижу или нет. Если мои ощущения обманывают меня — а у меня нет никакой иной гарантии, кроме надежды, что это не так, — значит, я блуждаю в пустыне, где истина неотделима от иллюзий. И по этой причине, если не по какой-нибудь другой, мне приходится цепляться за надежду, ибо я не в силах вынести жизни в подобном мире обмана и не могу мириться с существованием такого Бога, который потребовал бы от меня этого. Надежда, и только надежда приписывает Акты Творения доброму Богу, так как, если имеются другие, способные на эти Акты, мир должен был стать полем их сражений между собой, и пока они воюют за овладение его устройством и природой, нет ничего, познаваемого окончательно, и ничего окончательно созданного.

Ренэ Декарт «Потаенные размышления»

(Написано в 1640, опубликовано в 1872)

 

2

Даже Махалалель не знал ничего о Сотворении Мира. Ни одно создание не в состоянии помнить момент своей собственной исходной точки, сознание развивается постепенно, и те, кто обладает властью Творения, и те, кто им не обладает, должны начинать жизнь в невинности. Махалалель наставлял тех, кого он сотворил, с величайшим усердием, но он мог описать только тот мир, какой сам обнаружил, ведь тот, кто создал его самого, не разыгрывал перед ним роль отца, каким Махалалель хотел быть перед своими созданиями.

Махалалелю представлялось, что мир, в котором он оказался, был юным и счастливым. Этот Золотой Век был детством вселенной, временем, когда избыток наивности и поразительных открытий заменял мудрость и убежденную веру, когда существовали бесконечная жажда игры и нетерпеливое желание упорно трудиться. И все же, несмотря на постоянный рост этого мира и надежду на то, что со временем он станет еще прекраснее, в нем уже имелись признаки упадка.

Здесь следует провести аналогию с жизнью человечка. Люди начинают умирать еще до того, как рождаются, и еще прежде, чем способны понять, что существуют, и продолжают умирать, в то время как растут и расцветают. И процесс становления, во время которого они проявляют себя как целостные и логически последовательные единые существа, в конце концов, всегда приводит к смерти, так и не придя к гармоничному завершению. Как вверху, так и внизу — макрокосм вселенной зеркально отражает микрокосм человека.

Когда же Махалалель обнаружил, каким является мир, где он находится, было много Творцов, безрассудно распыляющих свою мощь, совершенно не заботящихся о том, что в процессе Творения они полностью изнуряют себя и их сила все уменьшается. Среди них были истинные создатели, потому что именно их плодотворность наполнила бытие и определила его многообразие. Но были и другие, оставившие безрассудное формотворчество, и задумывающиеся о том, какое действие могут оказать на них процессы становления, если выйдут из-под контроля и станут развиваться независимо от их создателей.

Уже во времена Махалалеля те из Творцов, которые избрали для себя путь сохранения мощи, начали заботиться и об ее увеличении, изобретая различные способы присвоения возможностей более слабых созданий. Эти немногие стали не только избегать перемен, но и коварно бороться против них, похищая чужую энергию. Так возникли конфликты и борьба, постепенно противоречия возрастали и дожили до более позднего времени, которого Махалалель уже не увидел, так как не дожил до них. Я назвал это время Веком Героев. Когда же и этот век дошел до своего завершения, сменившийся Железным Веком, время плодовитых Творцов миновало, но конфликты и борьба не завершились, потому что хищные Творцы все еще враждовали между собой, и вместе они выступали против остальных созданий. И в то время как количество слабодушных Иных стало уменьшаться и им пришлось прятаться. Творцы, которым не давала покоя забота об увеличении собственной мощи, с неизбежностью обратили свое алчное внимание друг на друга. И они тоже начали прятаться, но сделали свои убежища неприступными твердынями и ловушками для других созданий.

На первый взгляд, казалось бы, человеческие существа не должны так уж сильно интересовать Творцов-грабителей, поскольку души у них не были теплыми и они не имели собственной созидательной силы, и, таким образом, им, вроде бы, нечего было опасаться. Но истинная история мира демонстрирует, что это вовсе не так.

С одной стороны, Творцы-грабители часто превращали людей в орудия осуществления своих планов и намерений, они манипулировали ими с без значительных затрат своей энергии, использовали различные племена людей себе в помощь, уничтожая Иных с мягкими душами, охотясь на них и принося в жертву во время ритуалов. С другой стороны, некоторые Творцы-хищники пришли к тому, что поверили: в природе и в участи людей видна направляющая рука всеобщего Создателя, и неважно, существует до сих пор этот Создатель или нет, потому что люди — воплощение Творения, не имеющие созидательной мощи, и, следовательно, их нужно рассматривать как своего рода конечный результат.

Махалалель понял это значительно раньше других и даже среди великолепия Золотого Века предвидел, что люди повсеместно станут главными обитателями земли, и вселенная будет изменяться соответственно природе их бытия — как внизу, так и наверху. Именно по этой причине Махалалель сделал людей особым объектом своего изучения и пытался имитировать Акт Творения, благодаря которому они получили свой облик.

Теперь, когда мы приближаемся к высшей точке Железного Века, не остается ни малейшего сомнения в том, что Махалалель был абсолютно прав. Люди некоторым образом сыграли решающую роль в том коренном процессе становления, который определяет эволюцию вселенной и закономерно приведет ее к концу — от младенчества Золотого Века к зрелости, а этой зрелости мы до сих пор и представить себе не в состоянии.

Я верю, что скоро начнется эта четвертая и последняя глава в истории мира и начало ее рассвета можно найти в той эпохе, которую сами люди называют то Веком Просвещения, то Веком Разума, и я не испытываю колебаний, принимая это последнее название. Мне кажется, этот Век увидит финал той созидательной мощи, называемой магической, или волшебной, и в которую люди почти перестали верить. Но в более ранние века она изобиловала эффективными действиями. Вместо того новый век увидит триумф новой формы энергии, основанной на знании и практических искусствах — мы можем называть их «техникой», и прогресс их за последнюю сотню лет делал весьма быстрые шаги. Математика и механика станут средствами, с помощью которых люди смогут переделать и усовершенствовать свою природу, и хотя эти искусства не имеют возможности воздействовать на вселенную в целом, я не перестаю быть убежденным в том, что за это не стоит их презирать.

Люди, окружающие меня сейчас, здесь, в революционной Франции, уже преисполнены оптимизма по отношению к этой новой эре, они способствуют ее рождению. Я выражаю свою веру в их идеалы или, по крайней мере, надежду на их идеалы, тем, что сейчас пишу эту книгу.

Я надеюсь, и окружающие меня люди обладают этой верой, потому что я знаю истинную историю этого мира, так же как и ложную его историю, выраженную лишь в чувственном восприятии. Мне известно, что хищные Творцы еще существуют и кропотливо продолжают свой труд. Некоторые довольствуются сном, другие неустанно наблюдают происходящее, и никому из нас неизвестно их количество. Возможно, несмотря на все, что, несмотря на накопленную за многие века мощь, они приговорены и обнаружат это, если когда-нибудь попытаются пустить в ход энергию, которую так старательно сберегали, и поймут, что все их планы разрушены. Горячо надеюсь, что все кончится этим. Когда эти несчастные скупцы, наконец, отправятся на свои тайные склады и не найдут там ничего, кроме праха тех оплодотворяющих сил, которые они так бережно сохраняли еще с Золотого Века, это должно пойти на пользу всему миру. Но, надеясь, я не могу не опасаться, твердо зная — эти создания все еще находятся здесь, среди нас. Они живут в своих твердынях, убежденные, что настанет, наконец, момент, когда мир будет принадлежать им и они смогут переделать его, как пожелают.

Люсьен де Терр «Истинная история мира», 1789

 

3

21 апреля 1872

Дорогой сэр Эдвард!

Я глубоко опечален вашим рассказом о вторжении в ваш дом, и о насильственном похищении Дэвида Лидиарда. Я понимаю, что вы теперь не сможете сопровождать Гилберта Фрэнклина в Чарнли, как мы предварительно договорились. Понимаю также и ваше настоятельное желание удалить вашу дочь из Лондона в связи с этими ужасными событиями и сочувствую этому желанию.

Мы с моей женой, разумеется, будем рады ее принять, и вы можете быть уверены, у нее будет все, в чем она так сейчас нуждается для того, чтобы оправиться от своего тяжкого испытания. Я совершенно согласен, это лучшее, что может отвлечь ее от неприятных воспоминаний об этом злополучном событии, и вы можете быть уверены, мы с Гилберотом не станем судачить об этом деле при ней.

Нет никакого сомнения, что у нас будет возможность встретиться, когда все это закончится, но ввиду теперешних обстоятельств я подумал, возможно, будет лучше, отбросить те соображения, которые препятствовали мне ранее доверить бумаге следующие сведения. В конце концов, этот человек уже несколько лет мертв, и я знаю, что могу доверить вам распоряжаться конфиденциальными сведениями. К сожалению, письме я могу изложить только самые главные и существенные на мой взгляд подробности этой темы. Впрочем, уверен, я в состоянии дать вам адекватный портрет человека, который был мне известен как Адам Глинн, и описать парадоксальные стороны его умственного состояния.

Впервые я познакомился с Адамом Глинном в 1859 году, когда по распоряжению магистрата его доставили ко мне бейлифы. Он был арестован во время потасовки перед Ньюгейтской тюрьмой. Инцидент произошел во время казни Уильяма Барлоу. В предшествовавшие дни Барлоу пользовался дурной репутацией радикала и выдающегося чартиста , чья деятельность уже неоднократно приводила его к тюремному заключению, но с тех пор он познал и более тяжелые времена. Убийство, за которое приговорили Барлоу, не носило политического характера, но его казнь, тем не менее, привлекла более многочисленную толпу зевак, чем это бывает обычно. Там собралось множество людей, знавших его в расцвете его сил. Очевидно, порядок в толпе нарушился, когда палач Кэлкрафт счел необходимым пройти под виселицу, чтобы «вытянуть ноги Барлоу», то есть, добавить собственный вес к весу жертвы, чтобы ускорить его кончину. Кэлкрофт имел репутацию человека не церемонящегося, ему редко удавалось приводить свои жертвы к легкому концу. Глинн мне говорил, что он и все остальные только выражали протест против жуткого и абсурдного поведения Кэлкрафта, но полиция истолковала их поведение как попытку спасти Барлоу, так как казалось, будто его собираются унести с места казни. В последующей суматохе Глинна неожиданно огрели полицейской дубинкой. Дальнейшие высказывания в полицейском участке убедили арестовавших его в том, что Глинн абсолютно спятил. Глинн, хотя он явно выглядел гораздо моложе Барлоу, утверждал, будто знаком с ним с 1830-х. Это убедило полицию в том, что перед ними совершенно невменяемый человек. Кроме того, он весьма настойчиво повторял о своих предполагаемых опасных приключениях в Париже во время террора, который последовал за революцией 1789 года. Когда же он предстал перед магистратом, он опять совершенно спокойно себя вел, но отказывался сообщить свой адрес и какие-либо другие сведения о себе, за исключением имени, под которым я его знал.

Поначалу Глинна доставили в Хэнуэлл, где я работал и занимался своими исследованиями, как и по сей день. Мне представили Глинна в качестве загадочного и проблематичного пациента. Когда я впервые его увидел, он ничуть не походил на помешанного, хотя выглядел довольно вялым, и во всяком случае, меланхоличным, я колебался, не отправить ли его в больницу под опеку (где в те времена условия были несколько хуже). Заметив мою нерасположенность к нему, и явно не придя в восторг от перспективы помещения в больницу, он сказал, что, хотя и не готов сообщить, где он жил и чем занимался, но у него есть возможность получить деньги, если он напишет своему поверенному. При моем поощрении он это сделал. Когда в должное время деньги действительно пришли, я предложил перевезти его сюда, в Чарнли Холл, где у меня со всеми удобствами иногда живут пациенты, чьи случаи меня особенно заинтересовывали.

Когда я начал расспрашивать Глинна о его заявлениях, в полиции и магистрате, он поначалу насторожился, но вскоре согласился с тем, что именно это он и говорил, и снова поклялся в истинности этих слов. Глинн уверял меня, что на самом деле много старше, чем кажется на вид и действительно жил в Париже во время революции, где написал книгу и добился, ее издания в Англии. Он предложил мне, если я и вправду хочу узнать полную историю его жизни, мне стоит только справиться о книге, называемой «Истинная история мира», где он выступает под именем Люсьена де Терра.

Сначала я склонялся к тому, чтобы усомниться в существовании книги, я о ней никогда не слышал, но во время одного из моих частых посещений Лондона я взял на себя труд зайти в читальный зал Британского музея, и сделал открытие — такая книга действительно существует. Я бегло просмотрел первый из четырех томов и нашел, что это самая фантастичная сказка, с какой мне когда-либо приходилось сталкиваться. Остальных томов я так и не прочел, хотя в наших последующих дискуссиях Адам Глинн, вероятно, много раз повторял информацию, содержащуюся в «Истинной истории мира».

Мое первоначальное представление о Глинне сводилось к тому, что истинная его проблема заключалась в глубокой меланхолии, а она приближалась к тому состоянию полной безнадежности, какое люди средневековья называли греховным отчаянием. Он был не в ладах с миром и пришел к выводу, что это темное, полное ненависти место, более исполненное страданий, чем это было нужно, или чем оно имело на это право. Мне казалось, что эти бредовые иллюзии Глинна возникли, как странный плод его бесконечного отчаяния и были придуманы для оправдания такой безысходности. Когда я понял сущность «Истинной истории мира», я скоро убедился, что он, должно быть, когда-то прочел эту книгу, ее содержание сильно захватило его воображение, и он отверг собственное имя и все с ним связанное. Вместо этого он взял себе новую судьбу из этого загадочного текста и присвоил биографию его автора. В своем воображении он стал главным героем и творцом этой истории, имеющим дурную славу: человеком, вылепленным из глины неким квази-Прометеем, создателем весьма отдаленного прошлого.

Я не счел для себя важным читать остальные части книги, ведь мой план лечения, каким я его видел тогда, заключался в обращении к здравому смыслу моего подопечного. Я хотел заставить его понять, что он не был и не мог быть лицом, изображенным в повествовании (хотя, разумеется, был же кто-то подлинным автором этой книги, ставший впоследствии некоей аллегорической фигурой). В то же время я старался убедить своего пациента, что мир никоим образом не является таким мрачным, как он вообразил себе, и в нем существует достаточно поводов для оптимизма. Я искренне верил, что, если бы мне только удалось прорваться сквозь стену меланхолии, которой он себя окружил, и ослабить его бредовые иллюзии, то он почувствовал бы себя более свободным, и открыл мне свое подлинное имя и свое истинное место в мире. Увы, мой оптимизм по поводу собственных способностей оказался несостоятельным, и я не сумел с помощью доводов рассудка достичь благополучного исхода, этот человек проявил себя более бескомпромиссным, чем я надеялся.

В течение тех трех лет проведенных в Чарнли, Адам Глинн сделался весьма дружелюбным, казалось, он сильно привязался ко мне, да и мне он нравился. Я считаю, что из всех бредовых иллюзий, какие мне приходилось встречать, его бред был самый занимательный, самый необычный и самый неуязвимый для споров. В противоположность большинству тех несчастных, страдающих искаженным взглядом на мир, он скоро утратил всякую охоту спорить и доказывать истинность своих утверждений. Никогда он не проявлял растерянности и не погружался в упорное молчание, даже во время споров, которые я считал разумными и убийственно аргументированными. Человек, наблюдающий со стороны за нашими более поздними встречами, мог бы подумать, что мой пациент изучает мою точку зрения на мир с той же пытливостью, с какой я изучаю его позицию. Глинн упорно старался понять логику моих рассуждений, хотя ни на секунду не собирается согласиться с тем, что она безупречна. Он читал книги из моей библиотеки, в том числе и работы о безумии, трактаты по медицине, философии и естественным наукам, с удовольствием обсуждал со мной их содержание, неизменно интерпретируя в свете своей примечательной мрачной теории. В конце концов, мне пришлось сделать заключение, что я никогда не смогу разбить аргументы Глинна при помощи разума, так как они полностью и в самом деле защищены от рациональной критики.

Глинн был непреклонно убежден в том, что мир постоянно изменяет свою основную природу и история, основанная на современных доказательствах, не более чем видимость. Наша память, уверял он, настолько подвержена ошибкам, что открыта для постоянной перестройки, и то же самое можно сказать о печатных текстах. Некоторые из текстов, сохранившиеся с давних времен, утверждал он, перечисляют имена людей, на самом деле никогда не существовавших, в то время как многие авторы, писавшие значительные исторические труды, полностью исчезли из пределов нашей досягаемости. И даже те тексты, которые были некогда написаны реально существовавшими людьми, теперь уже более не содержат того, что первоначально было изложено их авторами.

Однажды я сказал, что не могу поверить в подобный упорядоченный процесс порчи и переделки, несомненно, предполагающий в высшей степени тщательные усилия какого-то богоравного, но злонамеренного существа. В ответ он лишь заметил, что это происходит из-за недостатка моей способности верить, но определенные создания, занимавшиеся именно такого рода деятельностью, бывали в действительности.

Этот случай был одним из самых печальных в череде наших постоянных бесед, я ощущал как ужасную несправедливость тот факт, что столь умственно развитый человек настолько утратил ощущение реальности. Вместо рациональных логических рассуждений он использует абсурдные домыслы о каких-то вредителях. Какой же Творец, спросил я себя, воплотил человека в таком образе, что безумие вообще могло оказаться возможным?

Я сам почувствовал определенное отчаяние, когда, пробыв на моем попечении свыше трех лет, Адам Глинн сообщил мне, что решил умереть. Он самым серьезным образом попросил меня не горевать по нему и заверил, что, хотя он будет мертвым, насколько я или кто-то другой сможет судить, он все же вернется к жизни в иное время. Это произойдет, сказал он, когда, Железный Век, полный надежд, подойдет к предназначенному ему концу, и люди наконец-то будут готовы дать начало Веку Разума. Он не совершил над собой никакого насилия, но после того, как принял это роковое решение, его здоровье очень быстро сдало, и, хотя я вызвал Фрэнклина, чтобы прибегнуть к его помощи, наше вмешательство оказалось тщетным. В течение недели сердце Глинна не выдержало и разорвалось.

Хотя я связался с его поверенными, через которых он в свое время получил средства на свое содержание, они не смогли мне помочь определить его настоящее имя или найти каких-то родственников. В конце концов, я предал его земле в склепе на территории Холла, где в течение нескольких столетий покоятся кости многих Чарнли и Остенов.

На протяжении тех лет, что Адам Глинн находился в Чарнли, у него бывал только один посетитель, и он назвал себя Пол Шепард. Когда я впервые познакомился с этим молодым человеком, я пытался привлечь его на свою сторону с целью объединить усилия и убедить Глинна в ложности его бреда, но Шепард вежливо отклонил мои просьбы. Глинн ему друг, сказал он, и он не может присоединиться ни к какому заговору против него. Вскоре мне стало очевидно, что на самом деле Шепард склонен принимать сторону Глинна и верить его бреду. Когда это стало понятно, я хотел было к запретить его дальнейшие посещения на том основании, что недопустимо таким образом сводить на нет все мои усилия, но Глинн убедил меня уступить.

Сначала Глинн вел себя по отношению к Шепарду настолько же сдержанно, как и Шепард вел себя по отношению нему, я со временем сумел сделать удивительный вывод: Глинн верил, будто его друг — та самая личность, которая в «Истинной истории мира» выведена под именем Пелоруса. В книге говорится, что Пелоруса создал тот же Творец, что вылепил человека из глины и Пелорус — один экземпляр из большого числа квази-человеческих существ, сотворенных из стаи волков.

В то время я думал, Шепард только идет на встречу фантазиям больного Адама Глинна, принимая эту отведенную ему роль, чтобы не травмировать его лишний раз. Но сегодня, однако же, готов согласиться с вашим суждением о том, что Пол Шепард действительно в полной мере разделял иллюзии Глинна. Теперь я сожалею, что не потрудился прочесть три оставшиеся тома «Истинной истории мира», если бы я тогда с ними ознакомился, то, вероятно, смог бы понять, чем эта книга так сильна, и почему может привлечь и убедить не одного человека принять ее идеи. Возможно, мне удалось бы узнать, каким образом Адам Глинн так глубоко проник в мысли автора, чтобы сделать их своими собственными.

Если действительно существует группа мужчин и женщин, которые искренне объявляют себя лондонскими вервольфами, я был бы в высшей степени заинтересован встретиться с ними и понаблюдать за их превращениями. Хотя, даже если бы мне представился такой уникальный случай, я все-таки был бы вынужден сохранить скептический взгляд на истинную природу их возможностей. В течение моей деятельности я научился уважению к силе внушения, независимо от того подкреплена она тем, что нынче называется гипнозом или нет. Для того, чтобы согласиться с реальным существованием волков-оборотней (даже безумных вервольфов, бредящих относительно собственной природы и истории) не обязательно требовать от человека выбросить за борт все наше современное научное понимание мира. Я убежден, вы не станете со мной спорить, наши взгляды могут измениться, но лучше, если новые знания мы будем получать минимальными дозами. Тогда, мне кажется, мы быстрее и легче придем к согласию с теми явлениями, которые еще совсем недавно считались невероятными.

Но с другой стороны, если этим Творцам мира дана такая мощь, которую они могут обернуть против человека, творя зло, лишая рассудка, создавая абсурдные представления об этом мире, не произойдет ли так, что они сделают безумными всех людей и навяжут им представления, настоящая цель которых — сделать невероятной истину?

Надеюсь, эти заметки, как бы туманны и нерешительны они ни были, смогут хоть немного быть полезными в разрешении вашей загадки, и я жду полного отчета о вашем приключении, когда оно, наконец, придет к удовлетворительному концу.

Искренне Ваш

Джеймс Остен

 

 

1

Душу Лидиарда полностью охватило страстное стремление бежать, очутиться в безопасности, но безопасности невозможно было достичь. Он мог всего лишь отступить в мир сновидений, но знал, нет, и не может быть никакой защиты посреди бури огня и ярости, которая была Адом Сатаны. Не было ее и в пещере, где боги отбрасывают свои шаловливые тени на освещенную огнем стену. Дэвид хотел лишь быть как можно дальше от этих мест, полностью погрузиться в последнюю тайну Нигде и Никогда, заблудиться в складках лабиринта времени, пространства и возможностей.

И по этой самой причине Лидиард заблудился.

Он искал и нашел только неизвестность, он сам себя вывел за пределы существования, отделяясь от искривлений реальности и попадая в переплетение туманных нитей видимых образов. Он сделался чистым призраком, но еще вынужден был со всей скоростью, на какую был способен, убегать, мчаться, стремглав лететь…

Долгое время стояла полная тишина и ничего вокруг, кроме неясных теней. Пока не прошел испуг, Дэвид был совершенно отъединен от всякой возможности какого-либо распознаваемого ощущения, а ужас еще слишком силен, чтобы легко его затушить. Но когда, наконец, его страх замер, Лидиард опять начал вглядываться в тени, пытаясь найти среди них хоть какие-нибудь четкие очертания и ясные образы. Поначалу ему не удавалось обнаружить какой-нибудь якорь спасения, благодаря которому он смог бы вернуться к обычным ощущениям. Но он уже не был в смятении, а думал только о том, насколько глубоко затерялся в этом мире. Лидиард почувствовал мрачное удовольствие от того, что находится за пределами досягаемости чувственного опыта. На несколько мгновений он почувствовал триумф от того, что таким образом освободился от всех возможных угнетателей, но ему не понадобилось много времени, чтобы понять, это спасение бегством неотличимо от нового рабства. Пока ему не удастся увидеть и пощупать реальный мир, он не сможет и помыслить о том, что вообще существует.

Абсолютная слепота, как он понял, не была удобным пристанищем и утешением. Нет, это было утешение смертью. Для того, чтобы быть, он должен был видеть, а для того, чтобы видеть, он должен положиться на милость своего зрения и ввериться заботе тех Творцов, которые состязаются за безраздельную власть над тайным миром его снов и явленным миром его видений.

Людей, зловеще сказал Сфинкс, можно заставить смотреть в глаза их богам, чтобы увидеть, каких трусов сделало из них невежество.

Но Сфинкс говорил и нечто более загадочное: боги могли бы удовольствоваться тем, что сделали из них люди. Ведь именно в его воспаленном горячкой мозгу или в рациональном мозгу сэра Эдварда увидел Творец то, что приняло форму и подобие богини Баст , и из этого создания был создан Сфинкс?

Неужели сами боги, размышлял Лидиард, проложили для него эту тропу? Неужто они устали и потерпели поражение, и теперь бегут от тирании времени и эволюции, живущих внутри них, и недостижимых, точно так же, как недостижима сама вселенная внутри существования верховного Бога? И эта ли недосягаемость отвращала их от лица земли с тех самых пор, когда закончился Век Чудес? И было ли новое вмешательство таких, как Сфинкс, Паук, и другие, которые еще должны явиться, не более чем поисками побежденных, чтобы объединиться с ними вновь, та самая задача, манящая теперь его?

А если так оно и есть, разве нельзя переиначить загадку Сфинкса? Разве не мог бы Лидрард спросить сам: А что касается людей, то должны ли мы довольствоваться тем, что сделают из нас боги, или мы можем стать собственными Творцами и распоряжаться своим внутренним зрением сами?

Его воображение не пришло на помощь. За пределами страха и боли он не мог ощущать ничего, кроме потерянности, к которой с таким рвением стремился, и уединенности, которая была единственной верной и надежной пристанью.

Дэвид почувствовал, что теперь понимает, почему Адам Глинн отправился в могилу, так же, как любой смертный человек мог бы отправиться в постель. Он почувствовал также, что понимает, почему Мандорла Сулье и другие из ее племени были довольны тем, что несут бремя бодрствования, играя с Судьбой в рискованные игры.

Но я-то не похож ни на кого из них, думал он. Как и Пелорус. Я пленник чуждой мне воли. Заложник тех, чья цель мне неизвестна, чьим амбициям я не могу довериться, на чью окончательную победу не смею надеяться.

Несмотря на все свои сомнения, Лидиард он отвернулся от мира теней, находящихся за пределами Творения, чтобы начать путь домой. Но когда он попробовал напрячь свой мозг, и увидеть другими глазами, услышать другими ушами, сначала просто не смог ни за что ухватиться: все было так, будто бы в тот момент, когда он убежал в иной мир, наступил Судный День, и каждый человек усомнился в предназначенной ему участи. Попасть в Рай или в Ад.

Лидиард съежился от ужаса и ощущения беспредельного одиночества. Каким бы призраком или ангелом он ни стал, он знал только, как воплотиться в человеческий облик и как свои людские страсти. Его желание вернуться к миру стало острее, он страстно хотел иметь тело, в которое могла бы вернуться его душа, даже если бы это была совершенно призрачная душа.

И он не был один, Он понял это, как только почувствовал боль. Он обнаружил чье-то присутствие, поистине, целую какофонию присутствий. Не так уж далеко от него оказалась вселенная. По крайней мере, Ад был достижим, а также и Вавилон. Смешение жалобных голосов, которое было землей, где люди с холодными душами боролись за то, чтобы проникнуть в темные туманы иллюзий.

На очень краткие секунды перед Лидиардом возникло смутное видение погреба, и он увидел человека, который мог быть им самим; этот человек спал и спокойно грезил. Возле его кровати горела оплывшая потерявшая форму свеча, и колебания ее пламени были единственным движением в этом помещении, где не было ни одного паука и ни одной крысы. Лидиард слышал звук ровного дыхания спящего. Но он оставил этого спящего лежать там и плавно поднимался по ступенькам в изгибающийся коридор. Так он и двигался вдоль поворотов этого коридора, пока не приблизился к двери.

Коридор был темный. Тьма была густой и глубокой, полная воздуха и беременная нерожденным звуком. Это была насыщенная темнота мира, а не бесплотная ночь теней между измерениями. Это была та тьма, в которой скрыта возможность появления света.

— Fiat lux! — прошептал Лидиард и ждал, чтобы появился златовласый ангел и принес с собой волшебный свет.

Никакой ангел не пришел, но вместо этого Лидиард увидел чью-то руку, возникшую из темноты и испускавшую свое собственное тусклое красное свечение. Эта рука протянулась вперед, ища что-то, натолкнулась на материальное препятствие и толкнула его. И вот она исчезла в чем-то, имевшем плотность и фактуру дерева. Дэвида был поражен, он никогда еще не испытывал подобного ощущения. Эта рука, оказывается, принадлежала ему, но никогда еще не была способна погрузиться в такой твердый предмет.

Он с усилием протиснулся сквозь дверь и вышел с противоположной стороны, целый и невредимый. Здесь он увидел свет, но не дневной, это было всего лишь слабое и отдаленное мерцание газовых фонарей, окутанных лондонским туманом. На коже он не ощущал прикосновения тумана, но его внутреннее око не могло проникнуть сквозь дымку. Мир, от которого он уже давно отделился, теперь окружал его, но прятался от глаз, заслоняясь непроницаемой пеленой. Дэвид не знал, где находится, не видел никаких ориентиров, но не мог стоять на месте и двинулся вперед. Он продвигался медленно, но упорно, и, пока он шел, город вокруг него постепенно оживал, горожане предвкушали приближающийся рассвет.

Люди, проходившие по улицам мимо него, напоминали призраки. Лидидард их совершенно не слышал. Неестественная тишина делала людей нереальными, хотя иной раз, когда они наталкиваясь на него, он хорошо ощущал их плоть. Дэвид не думал, что он сам утратил всякую субстанцию, но, казалось, встречные совершенно не замечали его присутствия.

Сначала Лидиарда озадачило, что эти призрачные прохожие шагали твердо и уверенно, не так как он сам, но вскоре он понял: для него этот туман был гуще и плотнее, чем для них. Значит, его воссоединение c миром было только частичным.

Один раз он случайно оказался на дороге у кого-то из бредущих призраков и изо всех сил напрягся, чтобы его не сбили с ног. Хотя удар при столкновении был довольно сильным и даже заставил встречного прохожего споткнуться, он не оттолкнул Лидиарда, а просто прошел сквозь него. Восстановив равновесие и скорость шага, бедняга удивленно огляделся, но тут же быстрым шагом двинулся дальше.

Дэвид вышел к крупному перекрестку, потоки людей экипажей, двигавшиеся во всех четырех направлениях, здесь смешивались, превращаясь в настоящий хаос, кучера карет, повозок, фургонов, омнибусов и кэбов сражались между собой за свободное пространство, побуждая своих лошадей занимать малейшее преимущественное положение в этой неразберихе. А там, где отсутствовали лошади и их грузы, мужчины, женщины и дети шли пешком, прокладывая себе путь через эту сумятицу.

Происходящее внушало ужас и ощущение нереальности из-за полного отсутствия звуков. Лидиард прекрасно знал, что с уличным движением должен быть связан грохот колес и копыт, звон упряжи, стук и скрип шагов, какофония голосов.

Он отступил подальше от толчеи, решив, по крайней мере, недолго постоять в стороне от людского водоворота. Дэвид испытал легкое головокружение, с облегчением думая о том, что не имеет никакого отношения к этому вихрю движения, и является существом совсем иного рода. Он попытался прислониться к кирпичной стене, пристально вглядываясь в кишащую толпу, молчаливую, лишенную красок, имеющую неясные очертания, составлявшую сердце и душу того мира, к которому Лидиард некогда принадлежал. Он противился мысли, что со временем снова станет его частью. И еще испытывал странное удовольствие, представляя, что если даже ему придется броситься в самую середину толчеи, то это ничуть не прервет движение толпы. Люди, лошади и экипажи просто будут двигаться сквозь него.

Лидиард даже содрогнулся, рисуя себе, как вся толпа, проходя сквозь его призрачное тело, наполнит его ощущением ледяного холода, замораживающего самую душу. И это случилось как раз в то самое время, когда он вообразил себе такую картину. Спешащий пешеход, толкающий перед собой ручную тележку, резко свернул, чтобы избежать другого встречного, и тележка сильно ударила Лидиарда в бок.

Он ощутил только толчок, сопровождаемый порывом холодного ветра в его душе — ощущение, настолько близкое к боли, что оно заставило Лидиарда поморщиться от полученного шока. Голова закружилась, и Лидиард почувствовал, как поскользнулся и падает, теряя осязаемую связь с городом, куда привел его инстинкт ищущий пристанища.

И тут, на очень короткое мгновение, он увидел лицо Сфинкса, запечатленное в взвихренной темноте. Громадные желтые глаза светились любовью. Но Лидиард видел Сфиркса на очень большом расстоянии и понимал, что хотя воплощенная сущность Сфинкса может быть и находится сейчас в Лондоне, но его горячая огненная душа где-то в совсем ином месте.

Лидиард почувствовал, что продолжает падать, и с опозданием попытался восстановить равновесие. Но когда взмахнул руками, чтобы удержаться на ногах, почувствовал, насколько бесполезно это движение. Когда пошатнувшееся тело Лидиарда ударилось о землю, он не почувствовал толчка от соприкосновения с землей. Похоже, что он упал в яму, наполненную туманом. Он проник внутрь земли, и ему показалось, что падает в жерло самого Ада.

Но я не одинок, закричал он в агонии. Я не одинок!

И, как бы в ответ на свою мольбу, он обнаружил, что это действительно так.

* * *

Сэр Эдвард Таллентайр перевел дыхание в начале Шафтсбери Авеню, оглядываясь через плечо на нескончаемый людской поток, спешащий к Кембриджской площади. Сам воздух казался загрязненным и зловещим, хотя к вечеру в небе появились просветы между облаками, и не осталось ни следа тумана, испортившего несколько предыдущих вечеров и ночей. Сэр Эдвард чувствовал себя очень усталым, и злился на самого себя за то, что так неразумно тратил силы.

Лидиард, в этот момент разделивший мысли своего друга, ясно и отчетливо понял, как тяжело переживал Таллентайр свалившееся на него новое знание.

Целый день баронет находился в движении, пытаясь отыскать кого-то, кто когда-нибудь слышал имя Мандорлы Сулье и знал, где ее можно найти. И не один раз звук этого имени вызывал у собеседника живой отклик, чего и следовало ожидать, если доверять описанию этой женщины, данное Лидиардом. Ничто не могло бы привлечь внимание мужской части лондонского общества более, чем женщина и экзотическая и загадочная, но ни один человек из тех, с кем разговаривал сэр Эдвдард, не знал, где эта женщина живет или где можно найти того, кому это известно.

Вдвое больше он расстроился из-за того, что понимал, ни в коем случае нельзя быть откровенным с собеседниками. Только Гилберт Фрэнклин знал все подробности дела, о котором шла речь, со всеми остальными, как чувствовал Таллентайр, он должен держаться крайне осмотрительно. Он ни в коем случае не должен проговориться и упомянуть лондонских вервольфов, даже в скептическом тоне, и не потому, что подобное заявление может пошатнуть его собственную репутацию здравомыслящего человека, но это может отвлечь окружающих от серьезного отношения к данному вопросу. Таллентайр уведомил полицию о том, что Лидиарда похитили, и дал описание человека, схватившего Дэвида, сделанное Корделией. И, конечно, но он не упоминал о том, что произошло с человеком, которого она подстрелила, и о том, как выглядел этот человек. Сэр Эдвард был уверен, если к этой истории добавить хотя бы одну невероятную подробность, все происшествие станет выглядеть неправдоподобным.

Таллентайр свернул за угол Греческой улицы, шагая намного медленнее, чем он имел обыкновение ходить, и направился к дому, где жила Элинор Фишер. Он ощущал странную изолированность, как будто бы мир, в котором он двигался, каким-то образом отличался от того, где обитали остальные люди. Таллентайр в одинаковой степени проклинал свою удачу и свое безрассудство, не зная, на кого возложить вину за то, что его совратили. Как мог оп поверить в волшебный мир второго зрения и изменяющих внешний вид сфинксов, детей-ангелов и волков-оборотней? Сэр Эдвард остро помнил суть того, что сделал Лидиард. Как человек, крайне осторожный, чтобы требовать точных доказательств, он оказался пойманным в ловушку и не мог припомнить, когда ему приходилось быть в такой щекотливой ситуации. Раз он уже вынужден признать ту роль, какую сверхъестественное сыграло в его исключительно необычном приключении, и теперь весь его мир перевернут вверх ногами, для него нынче все возможно. Он лишь яростно завидует всем тем, кто еще не сталкивался с вынужденным доказательством этого воздействия.

Лидиард ощущал силу эмоций Таллентайра. Баронет, вопреки собственному опыту упрямо продолжал утверждать, что мир существует, и этот мир, вероятно, можно схватить, держать и сохранять в безопасности от тех, кто грозится его разрушить.

Когда Таллентайр подошел к дому Элинор, он машинально оглянулся назад, украдкой пытаясь определить, не идет ли за ним кто-нибудь. Как только он осознал свое бездумное действие, он выругал себя за него, и ругательство прозвучало еще сильнее от того, что взгляд его остановился на человеке, одетом в черное, стоявшем напротив, терпеливо выжидая, когда толпа вокруг схлынет.

В этом нет никакой нужды, услышал Лидиард его слова, произнесенные с упрямством. Если мир не такой, каким я его считал, я все-таки прожил в нем более сорока лет, и не припоминаю, чтобы мне приходилось останавливаться на каждом углу и от страха отскакивать в каждую тень.

Но когда Элинор в ответ на стук отворила дверь, ее первые слова были:

— Что случилось, Эддвард, в чем дело? Я никогда не видела тебя таким растерянным!

Таллентайр позволил себе роскошь снять пальто и шляпу, прежде чем ответить, а затем удовольствовался кратким объяснением:

— Сегодня ночью ко мне в дом ворвались какие-то люди. Они силой увели с собой Дэвида. Целый день я пытался узнать, где он может находиться, но у меня ничего не вышло.

Элинор не удовлетворило такое краткое объяснение, и ему пришлось дать ей подробный отчет, но даже ей баронет не хотел упоминать лондонских о вервольфах, несмотря на то, что накануне обсуждал с ней возможность их существования легкомысленным и недоверчивым тоном. Лидиард удивился, видя, с какой нежной привязанностью относится Таллентайр к своей любовнице, и как эта привязанность напрямую ведет к скрытности и обману.

— Что же ты будешь делать дальше? — спросила Элинор, когда он рассказал ей, что именно сообщил полиции, и как после того, отослал свою дочь в Чарнли ради уверенности, в ее безопасности. После он бродил по клубам и деловым домам города в поисках кого-нибудь, кто мог знать таинственную Мандорлу Сулье.

— Я могу сделать только одно, хотя мне крайне неприятно об этом думать. — ответил сэр Эддвард, — Шарлатан Джейкоб Харкендер или нет, но ему известно об этом деле больше, чем кому бы то ни было другому, и у него имеются собственные причины, вырвать с корнем эту шайку похитителей. Утром я должен отправиться в Уиттентон.

— Нет! — воскликнул Лидиард. Но, в то время, как он мог слышать внутренний монолог Таллентайра, баронет оставался абсолютно глух к его словам. Этот дар одержания не сопровождался умением владеть своими способностями.

Таллентайр уже плюхнулся на диван и теперь снимал сапоги с ноющих ног. Его возлюбленная, выполняя свою обязанность, унесла сапоги и вернулась с бутылкой виски и единственным стаканом.

Баронет принял выпивку и преодолел искушение при первом же глотке отшвырнуть стакан.

— Послать за ужином? — спросила Элинор, догадываясь, как мало шансов на то, чтобы сегодня вечером им вместе пойти куда-нибудь поесть.

— Пока не надо, — распорядился Таллентайр. — Для этого у нас еще много времени. Мне нужно написать Фрэнклину, потому что утром у меня может не оказаться возможности, если я рано выеду в Уиттентон.

— Почему ты думаешь, что кто-то захотел похитить твоего друга? — язвительно спросила Элинор. — Если уж им нужен выкуп, разве не лучше ли им было похитить твою любимую доченьку?

Таллентайр немного удивился сарказму, прорвавшемуся в этом вопросе, хотя Лидиарда он ничуть не поразил.

— Кажется, что мой злополучный воспитанник проклят даром второго зрения, по крайней мере, те люди так считают. — сухо заметил сэр Эдвард.

— Кто же такие те люди? — спросила Элинор, удивленная тем, что он говорил так, будто знал, кто совершил похищение.

Таллентайр почувствовал, что если он будет продолжатьне отвечать на подобные вопросы, вся история выйдет наружу, и заколебался. Лидиард заметил, что хотя в определенных отношениях Элинор была надежной поверенной сэра Эдварда, баронету нравилось скрывать от нее некоторые стороны своей жизни, и он, неукоснительно соблюдал это правило. Таллентайр был уверен, Элинор не должна участвовать в этих событиях, ее задача, считал он, заключалось в том, чтобы обеспечить для него временное убежище.

— Ради Бога, Нора, с меня на сегодня достаточно. — взмолился он, — Поговорим о чем-нибудь другом, умоляю тебя.

Сэр Эдвард знал, что ей это не понравится, но, тем не менее, его поразила та холодность, с какой она пожала плечами и отвернулась. Он раскрыл, было, рот, чтобы кое-что добавить, но его перебил стук в дверь. Обрадовавшись такому предлогу прервать неприятный разговор, он, тем не менее, выругался, чтобы выразить свое неудовольствие.

Таллентайр не стал поторапливать любовницу побыстрее избавиться от посетителя, справедливо рассудив, что она и так сделает это по мере возможности. Лидиарда же удивило, но только слегка, высокомерие этого человека, хотя на самом деле мог бы иметь и большую причину для удивления: он считал-то, что слишком хорошо знает своего друга.

Таллентайр следил глазами за Элинор, когда она пошла к двери, он не отрывал от нее взгляда, пока она отпирала. Отворенная дверь загородила от него пришедшего, и он не мог слышать, о чем при этом говорилось, но нахмурился, увидев, что Элинор отступила в сторону, давая посетителю пройти.

Сэр Эдвард выпрямился, недовольно сжал губы, и на его лице появилась угрюмая гримаса. Но, как только он увидел вошедшего, его самообладание полностью испарилось, он порывисто вскочил, и Лидидард не понял, баронету ли принадлежит то головокружение, которое он испытал, или ему самому. Он не нуждался в мыслях другого человека, чтобы немедленно узнать нежданного гостя.

— Бог мой! — воскликнул Таллентайр. — Де Лэнси!

 

2

Довольно любопытно, но удивление Таллентайра не продлилось долго. Разделяя его мысли, Лидиард увидел, что сэр Эдвард уже переступил некий порог воображения, который не допускал дальнейшего удивления. Мир перевернул его надежды и ожидания. Баронет почти смирился с тем, что окружающее воспринимается, как сон. Происходящее стало не так уж важно, его просто необходимо было принять как факт. Лидиард был свидетелем того, как Таллентайр понял: человек в черном плаще, стоявший на противоположной стороне тротуара, наблюдая, как сэр Эдвард сворачивал на Греческую улицу, был тот самый де Лэнси, бесследно исчезнувший в Восточной пустыне несколько месяцев тому назад. Дэвид был также свидетелем того, что это открытие не показалось Таллентайру особенно странным.

Де Лэнси не сделал никакого жеста, чтобы избавиться от шляпы и перчаток, он просто неподвижно стоял, пока Элинор закрывала дверь. Таллентайр находил неестественное спокойствие вошедшего странным, Лидиард же так не считал. Он уже знал и понимал, что гость действует по принуждению.

Таллентайр сделал шаг вперед, намереваясь протянуть руку, но внезапно передумал и тоже застыл в неподвижности.

— Де Лэнси? — неуверенно повторил сэр Эдвард.

— Мое имя не де Лэнси, — тихо произнес неожиданный посетитель. — Я Адам Грей.

— Адам Грей? — эхом отозвался Таллентайр с деланным легкомыслием. — Впрочем, почему бы и нет? Вы не первый человек из встреченных мной в последнее время, который является двойником кого-то другого. В самом деле, почему бы и нет? И что за дело привело вас сюда, мистер Грей?

Говоря это, Таллентайр искоса поглядывал на Элинор Фишер, которая смотрела на него с интересом, очевидно, не намереваясь вмешиваться или затруднять себя обычными проявлениями вежливости, показавшимися бы в этой ситуации просто абсурдными.

— Вы нужны моей госпоже, — объяснил Адам Грей, который некогда был Уильямом де Лэнси. — И своей тоже, — пробормотал Таллентайр, не совсем sotto voce  — Так умоляю, скажите мне, кто ваша госпожа?

— Вы однажды с ней встречались, — негромко напомнил собеседник. — Но теперь она не собирается обращаться с вами так, как было тогда. Отправляя меня сюда передать ее просьбу, она намеревается поступить с вами честно. Вы узнаете, кто она есть на самом деле, и на что способна. Лидиард потерян, и его невозможно снова отыскать, если мы не будем действовать быстро и предусмотрительно. Ей нужно использовать вас, как она хотела использовать его, но она нуждается в добровольной помощи с вашей стороны и в полнейшем вашем усердии. Я здесь для того, чтобы просить вас об этом, сэр Эдвард, и убедить вас в необходимости действовать.

Потерян? удивился Лидиард. Как это я потерян?

Таллентайр уставился на Уильяма де Лэнси, который сейчас был Адамом Греем. Сэр Эдварлд вовсе не пришел в смятение от безрассудства этого человека и вынужден был подавить желание расхохотаться. Но Лидиард знал, Таллентайр прекрасно понял значение слов де Лэнси. Баронету уже было известно, что госпожа, о которой идет речь — Сфинкс.

— Так где же ваша госпожа? — не без иронии спросил баронет. — Почему она посылает вас?

— Она недалеко, — отвечал Грей таинственным полушепотом. — У нее нет таких ограничений в пространстве и времени, как у нас. Она заберет вас, как только вы на это согласитесь, и тогда вы ее увидите, если пожелаете. Но гораздо легче потревожить время, а сеть, которая собирается нас захватить, уже сжимается вокруг. Если вы хотите спасти Лидиарда, вы должны отдаться этому добровольно, а Лидиард может оказаться не единственным, кто нуждается в помощи.

—  Ваша госпожа — падший ангел, и наделена богоравной властью манить и звать. Она в силах овладеть людьми таким образом, что вы потеряли свое имя, а Лидиард — рассудок. Чего она может хотеть от меня? — спросил Таллентайр — И зачем, если таково ее желание, должна она посылать своего слугу спрашивать моего согласия?

Что-то тут не так, подумал Лидиард. Чувствуется тут что-то неладное. Происходит все это на самом деле или это только содержащее надежду воображение моей дремлющей души? Как это я потерян, и как меня нужно спасать?

—  Мы были ее глазами и ушами. — внятно произнес человек в черном плаще. — И мы были ее рассудком, когда она хотела понять то, что видела и слышала. Но мы не сумели помочь ей узнать, что происходит в действительности, и она боится. Те, кого некоторые люди называют ангелами, а другие — богами, нуждаются в подданных также же, как подданные нуждаются в них, и их нужды простираются дальше, чем служба рабов или находящихся у них в руках орудий. Вы нам нужны, сэр Эдвард, вы нужны Лидиарду, и еще другие нуждаются в вас, и мы — единственные, при помощи кого вы можете прийти к ним на помощь. Умоляю вас, сэр Эдвард, согласитесь добровольно. Если вы этого не сделаете, Лидидард и ваша дочь, несомненно, будут приговорены, и мы, все остальные, пострадаем вместе с ними.

Я все это придумываю! размышлял Лидиард. И все это совершается из-за меня, если вообще совершается!

Он услышал, как Таллентайр подумал: А могу ли я верить этому человеку? — и понял, что баронет отверг этот вопрос как бессмысленный. Он стал свидетелем того, как Таллентайра просят отказаться от веры в разумность и твердость того, что он всегда знал, отдать себя своевольному миру колдовства, превращений обликов и Актам Творения. И Лидиард почувствовал себя так, словно он некоторым образом предает своего друга, являясь частью этого мира.

Затем он услышал, как Элинор Фишер окликает:

— Эдвард!

Она, наконец, прервала их, потому что по-настоящему испугалась за него. Ее тревога уже хлынула через край, нарушая обычное спокойствие.

— Не волнуйся, Нора, — велел ей Таллентайр. — Ты тут ничего не можешь поделать, да и не надо. Я должен пойти с этим человеком, а ты закроешь за нами дверь. Не спрашивай, куда мы пойдем. Я вернусь к тебе, как только смогу, и расскажу все. Клянусь, уж на этот раз я скажу все, потому что этим обязан тебе.

Я уже становлюсь смешным в своих выдумках, подумал Лидиард. Ну, способен ли он когда-нибудь сказать ей подобное?

—  Не уходи, — просила Элинор. Это была всего лишь ничего не значащая формальность. Она прекрасно понимала, что его невозможно отговорить.

— Принеси мое пальто и сапоги, Нора, — попросил он ласково. — Да поживее, мистеру Грею не терпится уйти.

Элинор довольно бодро выполнила его просьбу. Какой же я, должно быть, жалкий создатель! подумал Лидиард. Все это неправильно и глупо, а я вовсе не на земле, а все еще во тьме, все еще во тьме…

И в крайнем смятении он попытался отыскать чью-то другую мысль, чтобы разделить ее, и иметь возможность реально действовать, но вместо упорядоченных мыслей Таллентайра обнаружил только сон, такой же безумный и яркий, как любой из тех, какие ему случалось видеть по повелению его отравленной души.

* * *

Он летел по небу, но не подобно ангелу, а как некое невинное крошечное создание, не знающее ничего, кроме радости. И такое изобилие радости он ощущал, что не сознавал даже, мотылек он или птица, знал только, как его переливчатые крылья сверкают в потоке солнечных лучей и воздух напоминает океан света, который поддерживает его так высоко, а нежные ветерки отдают ему заботливые ласки божественной любви.

Он парил, не прилагая никаких усилий, бездумно свободный, освобожденный от памяти и страданий, от внутреннего осознания самого себя и от внешнего сознания…

Внезапно, без предупреждения, он запутался в прочных нитях невидимой паутины. Шелковые нити сомкнулись вокруг него, прочно прилипая ко всему, чего коснулись, и, хотя он со всем пылом страха и отчаяния боролся, пытаясь освободиться, единственным результатом стараний было то, что вокруг него завязывалось все больше нитей.

В течение каких-то секунд его крылья оказались накрепко связанными, свобода от него ускользнула, память опрокинулась на него темной тенью, сияющее небо потемнело, а его растерявшаяся, перепуганная, неуверенная сущность, которую он ненадолго отверг, снова наполнила его бременем ощущений и воображения, ужасом чувственности.

Потом он разглядел, что за паутина его поймала. Сначала ему казалось, она простирается над громадным темным городом без всяких границ, но скоро понял, что ее концы, точно радуги, дотягиваются до земли. На самом деле эта паутина простиралась дальше, чем он мог видеть, и была огромней, чем он мог представить. А он, пойманный и связанный мягкими, но настойчивыми щупальцами, почувствовал себя таким крошечным и незаметным, что поверил, будто Паук, который прял эту паутину, никогда его не заметит.

Но тут была только надежда, совершенно тщетная.

Город под ним окутывал серый туман, но ему были видны сотни тысяч мерцающих газовых фонарей. При их слабом освещении он разглядел, как ближайшие к нему нити паутины поймали десятки жертв и даже больше, и каждая из этих жертв плотно обвязана паучьим шелком. И он знал, все эти жертвы укусил бог-Паук и вместе с укусом пустил им в кровь кислоту, превратившую их души в жидкость, так что их можно было пить, и все же они каким-то образом остались живыми и полностью сознавали безнадежность борьбы против своей участи.

Он знал в глубине души, что и сам не сможет уйти от своей судьбы, и не имеет значения, насколько более совершенен по сравнению с другими. Для бога-Паука он не более, чем крошечный кусочек, который нужно съесть.

И знал, Паук непременно явится.

Ни надежда, ни все призраки с начала времен не могут его спасти. Ни мать-Сфинкс, ни мать-волчица не могут прийти ему на помощь, потому что из всех ангелов один только Паук знает истину о мире и имеет реальную власть.

И тогда он закричал и позвал на помощь. Он звал свою мать-волчицу, но ее блестящая шерсть слиплась от слизи. А лапы были связаны крепкими веревками, которые невозможно было разорвать. Он позвал свою мать-Сфинкса, но она была опутана шелковыми паучьими нитями, и превратилась в мумию, стала прахом. И тогда в отчаянии он позвал своего отца, который не был его отцом, своего создателя, который не был его создателем. Но и этот человек смог только эхом повторить его призыв, сам моля о помощи.

С невообразимо далекого расстояния Джейкоб Харкендер посмотрел ему в лицо горящими и полными слез глазами и закричал:

— Сын мой! Сын мой! Освободи меня! Освободи мою душу!

Он даже поверил на мгновение, будто может ответить на этот призыв, если только захочет, что он в силах разорвать шелковые нити паутины, связывающие его, и улететь на крыльях вместе с остальными душами пленников, спасенных им. Он будет парить высоко над городом и над небом, дотронуться до самого краешка Рая, потому что, в конце концов, разве он не ангел?

Потом он сказал себе: «Я не сын человеческий, и это мне не нравится, и придется мне поссориться с Пауком. Я сам себе хозяин, я не одержимый, и никто меня не ограничивал ни в силе, ни в верности, ни в страхе».

Но это была не надежда, а всего лишь заблуждение, и голос, раздававшийся в пустом пространстве, где должна была находиться его собственная душа, принадлежал кому-то другому, и этот голос дразнил его искушением.

«Я ангел», — сказал он беспомощно. Его слова отдавались эхом далеко-далеко. «Я ангел смерти и ангел страдания, ангел с пламенеющим мечом и ангел, пишущий книгу греха. Я ангел-паук, ткущий паутину в Божьем Доме, и это моя фантазия напишет будущее на странице пространства и времени. Это моя фантазия…

* * *

Габриэль Гилл проснулся в поту. Он открыл глаза в полной темноте, потому что свеча возле его постели оплыла и погасла. Он был волен минуту-другую в этой темноте думать о том, что находится в спальне Хадлстоун Мэнора. Хороший мальчик с чистой совестью, его не посещают демоны, вервольфы, или Калеб Амалакс. Но все это была иллюзия, хотя она могла продолжаться долго.

Что это? в полном смятении подумал Лидиард. Это что, тоже выдумки, или я и в самом деле увидел глаза этого ребенка, ангельские глаза?

Габриэль сел на постели, отбросив тяжелое одеяло, покрывавшее его. Но так жарко ему стало вовсе не из-за одеяла, жара, наполнявшая комнату, стояла в воздухе повсюду вокруг.

Что-то было не так, совсем не так.

Ему пришло в голову, что, возможно, в доме пожар и все его деревянные части пылают. Он представил себе, небольшой чердак, должно быть, единственное помещение, еще не охваченное огнем, но в любой момент огонь снизу может прорваться и туда. Габриэль протянул руку вниз, стараясь достать до пола и проверить, насколько там горячо.

Но когда пальцы мальчика оказались всего в каком-нибудь дюйме от досок, пол исчез. Вместо огненного пламени, которое он почти ожидал увидеть, его подхватили вихри тьмы и закружили, точно осенний листок; и, хотя Габриэль цеплялся за смятое одеяло, оно рвалось прочь, и кровать убегала вместе с ним, а мальчика в ночной рубашонке швыряло в штормовом пространстве.

Габриэля кружило ветром, но ощущения падения не возникло. И хотя голова у него отчаянно кружилась, он не боялся стукнуться о землю и переломать кости. В таком бурлящем воздушном потоке ничто не может летать, и Габриэль даже не пытался сопротивляться, не сомневаясь, что его переносят к какой-то непонятной точке измерения.

Он услышал, как кто-то зовет его по имени, но имя доносилось с очень далекого расстояния, а последний слог растянулся в долгий пронзительный крик, прежде чем раствориться в крутящемся воздухе. И тогда он услышал другой звук, который не имел для него никакого смысла, звук, напоминающий легкое покашливанье где-то в отдалении.

Лидиард узнал в этом звуке выстрелы, и понял, что время образовало складку, вернувшись назад, к себе же, что теперь повторяется тот момент перед появлением множества пауков, или то мгновение, когда пришел Паук.

И тогда Лидиард осознал, насколько он потерялся.

— Это сон, — сказал себе Габриэль, он произносил слова вслух, проверяя, может ли их слышать. — Мне только приснилось, будто я проснулся, а на самом деле я вовсе не просыпался.

Но он знал, как только сможет открыть глаза, поймет, что это не так, если только мир сам по себе не сделался сном и если сам не прекратил труд, который совершал, чтобы восстановить форму и порядок каждого момента с механической точностью.

Что-то схватило несчастного Габриэля и вырвало из рук Мандорлы с такой же легкостью, как человек может сорвать цветок с куста, это что-то схватило и Дэвида Лидиарда и обернуло его временем, точно мумифицированного египтянина, швырнуло его в жизнь после жизни, лишив всякой поддержки, не дав ему проводника, чтобы падать… падать…

* * *

Лидиард вытянул обе руки, когда в буквальном смысле этого слова провалился сквозь землю, и почувствовал, как тело поднимается на поверхность, подчиняясь усилиям его воли. Снова оказавшись в одиночестве, он почувствовал, что падение сменилось плавным полетом, это оказалось несравненно приятнее и напоминало движение в воде.

Дэвиду прежде никогда не доводилось учиться плавать, но он быстро принял решение: если чье-то вероломство превратило в жидкость твердый до того мир, ему следует научиться передвигаться сквозь его темную и мрачную протяженность. Он начал сгибать руки ленивыми дугами и двигать ими, как будто перемещаясь по набухшей влажной земле, и обнаружил, что способен преодолевать пространство лучше, чем рассчитывал.

В этом лишенном света мире Лидиард совсем ослеп, но осязание у него, кажется, обострилось, и теперь он ощущал сильную вибрацию скалы и даже мог ощутить, отчего она происходит. Некоторые толчки в беспорядке шли с поверхности, другие уходили в стороны от туннелей, вдоль путей подземной железной дороги Лондона, по руслам пересохших подземных рек. Вероятно, Дэвид находился не так уж глубоко под миром света и воздуха, он испытывал искушение попытаться подняться вверх, и достичь знакомого привычного мира, но на время отложил исполнение этого желания, потому что ощущение от плавания наполняло его таким приятным возбуждением.

Вместо того, чтобы устремиться вверх, Лидиард направился еще глубже вниз, где вся вибрация замирала и превращалась в отдаленный космический шорох. Здесь царил глубокий покой, казавшийся не только успокаивающим. Дэвид был как будто на своем привычном месте. Он почувствовал, что здесь почему-то была его истинная стихия, и он действительно дома, в большей степени, чем когда-либо мог находиться в тонком слое органической жизни, составляющей поверхностный слой планеты и мира людей. Так вот я кто, подумал он. Я вовсе не человек, несмотря на тот облик, в котором возродился, — и я не волк и не какое-то иное существо. Нет, я принадлежу этим твердым и безжалостным местам, миру скал и камней.

Но осязание говорило Лидиарду что-то иное, в то время как он спускался все глубже. Он чувствовал, что этот бесконечный холод и покой земли — только поверхностный, и ниже есть области, где стоит сильная жара и идет постоянная деятельность. Так же, как мир органической жизни — всего лишь одно напластование, так же и этот мир, напоминающий истинную родину Лидиарда: в нем тоже есть подземная часть, его кипящий и бурлящий Ад.

Дэвид знал, что мог бы проплыть еще дальше вниз, если бы захотел, он мог бы достичь самого центра земли и купаться в обширном океане расплавленного металла, не боясь ни каких помех, но он отказался от такой возможности. Это вовсе не было тем местом, куда ему хотелось бы отправиться, или где хотелось быть. Это не было местом, для него подходящим, как несомненно было то, где он сейчас находился.

Меня вырвали из моей каменной колыбели, чтобы я превратился в чудовище из плоти и крови, и я стал считать себя одержимым демонами не из-за того, что меня отравила та змея своим укусом. Я понял, наконец, насколько моя душа и мой разум не подходят к моему облику. Только теперь я знаю, кто я есть и из чего выше. Теперь я могу только благодарить того, кто вернул меня сюда, к моей настоящей и единственной сущности, кто бы он ни был, добрый ли бог или сам дьявол.

Он бы произнес все это вслух, если бы считал, что в этом есть какая-то необходимость. Лидиард решил, что такой нужды нет, он знал, нечто потянулось к нему, дотронулось и изменило его, постепенно подвело к осознанию этого изменения. Он предполагать, что это только начало и его все еще куда-то тащат и направляют, искушают и просвещают. Если бы его искусителю доставило удовольствие вытащить Дэвида из этого умиротворяющего чрева для дальнейшего обучения и наставления, это, возможно, и было бы сделано, уж в этом он ни капли не сомневался.

Он уже не боялся такой перспективы, потому что знал, теперь, когда ему показали путь в рай, он всегда сможет сюда вернуться.

Цепляясь за эту мысль, Лидиард плыл сквозь жидкую землю, терпеливо, исполненный восхищения, расслабившийся от удовольствия, пока его руки не устали.

Он остановился, благополучно прибившись к твердой скале, и сделал передышку, чтобы поразмыслить, не в таких ли условиях спят древние Творцы. Прежде Лидиард представлял себе, как они падают в мир теней, теперь же вообразил, как они попадают в холодное удобство и утешение компактного камня. Не сотворили ли они пристанище из этой мантии мира, которая была плотью под его хрупкой поверхностной оболочкой? Не оказался ли Дэвид теперь в их Царствии Небесном, приготовленном для нищих духом, для тех, кто мечтал о справедливости, так, чтобы они могли сделаться истинной солью земли?

Однако слишком скоро Лидиард обнаружил, что и здесь нет для него покоя, как не могло его быть и в мире теней. Снова должен искать он возможности соединиться с миром людей или с миром снов. И снова он услышал мысли другого существа, которое могло вернуть его назад, и открыть, кем он мог бы быть.

И на этот раз Лидиардл испустил молчаливый крик, мольбу, прося не об избавлении от зла, но умоляя ощутить очищающий огонь любви и необходимости.

Он воскликнул: Корделия!

И крик был услышан немедленно.

 

3

Корделия Таллентайр находилась в бунтарском настроении. Когда она дошла до низкой стены, служившей границей садов Чарнли Холла с южной стороны, она почувствовала, что-то ее буквально гонит от дома, наполненного добрыми заботами миссис Остен, и принуждает искать убежища от тирании обстоятельств.

Довольно скверно, думала она, что ее отец вынужден отвечать на вторжение в дом на Стертон Стрит удалением ее оттуда, и к разрушениям ему приходится прибавить оскорбление, отсылая дочь в такое место, по сравнению с которым сумасшедший дом был бы верхом терпимости.

Эта новая обида добавилась к уже накопившемуся негодованию, которое и без того было велико. Возвратившись из Египта, ни отец, ни жених не соглашались объяснить ей, что это же было за происшествие, в которое они оказались втянуты, хотя именно оно, по всей вероятности, привело и бедного Дэвида на грань помутнения рассудка. Несмотря на все их попытки скрыть от ее свои тайны, она вынужденно оказывалась свидетельницей того, как Дэвида схватил безобразный толстяк. Ей даже пришлось застрелить какого-то человека, как раз в тот момент, когда он превращался в какое-то чудовищное животное, и все-таки сэр Эдвард отказался объяснить ей, что происходит. Вместо объяснения, которого она, безусловно, заслуживала, ее отослали в сопровождении доктора Гилберта Фрэнклина в Чарнли Холл, дав самые общие инструкции, здесь она не должна никому мешать и тихо прозябать в стороне от событий. Тем временем, баронет отправился по какому-то тайному делу, но куда и какая надежда могла быть на то, что ему удастся разыскать и спасти Дэвида, Корделия не имела ни малейшего представления.

Лидиард, внезапно окунувшийся в этот бурлящий котел негодования, был одновременно удивлен и встревожен. Он и не предполагал, что Корлделия способна на столь сильное и всепоглощающее чувство. Для него, как и для всего общества, она была спокойной и благопристойной девушкой, и хотя частенько поддразнивала его, но он никогда не видел ее в ярости. Теперь же Дэвид впервые осознал, сколько усилий уходило у нее на то, чтобы сохранять свою маску вежливости и благовоспитанности, и какое в ней таилось глубокое желание вырваться за границы привычной жизни.

Корделия тихонько остановилась возле стены, откуда могла смотреть через лужайку, отделявшую земли поместья Остена от Бренты. Она смотрела на тот берег реки, на ограду, гораздо более высокую, скрывавшую большую часть Хадлстоун Мэнора, притворяясь, будто наслаждается легкими прикосновениями бриза к своим щекам. Про себя же она вспоминала грохочущие выстрелы, это она сама стреляла каких-нибудь сорок часов тому назад, ощущая отдачу оружия, видя, как пуля поражает тело превращающегося монстра. Предупрежденная слухами, Корделия знала в тот самый момент, когда нажимала на курок, это один из баснословных лондонских вервольфов, она ощущала возбуждение от того, что попала в него, сознание одержанной победы, вызвало чувство настоящего триумфа, и это было для нее просто чудом.

Было ли это ощущение, размышляла Корделия, тем, что знакомо всем мужчинам? Тем, что они так привыкли ценить? Было ли оно тем, из-за чего они так радостно шли на войну? Корделия почувствовала, что впервые начинает понимать это животное торжество безрассудства, которое было чисто мужским ощущением.

Лидиард не мог разделить с ней это понимание. В действительности, наблюдая за этой мыслью сквозь темное окно ее восприятия, он впервые в жизни задался вопросом, насколько велико это торжество, и стоит ли оно того, чтобы так называться. Он искал в ее теперешних мыслях доказательство того глубокого и непреодолимого чувства, которое было любовью Корделии, но оказалось, что он ошибся или в глубине, или в непреодолимости, а может быть, даже в природе этих эмоций. Лидиард не сомневался, не мог сомневаться, в том, что Корделия действительно его любит, но, тем не менее, именно воспоминание о собственных действиях было главным в ее внутреннем восприятии, а вовсе не сочувствие к своему похищенному возлюбленному и его сложной ситуации.

Корделия неторопливо пошла дальше, ступая по тропинкам размеренным шагом, пока не вышла к фасаду дома, а от него повернула на заасфальтированную дорожку, тянущуюся от входа в дом к садовой калитке. Она бросила беглый взгляд на увитые плющом стены и зарешеченные окна, почти ожидая увидеть обеспокоенное лицо, наблюдающее за ее передвижениями, но нет, там никого не оказалось. Очевидно, Остен и Фрэнклин погрузились в напряженную беседу, пользуясь отсутствием Ккорделии, чтобы обсудить то, о чем не должны упоминать при ней.

По тропинке к ней приближался какой-то молодой человек, наверное, торговец, подумала Корделия, судя по его пальто и шляпе. На лице у него застыло странное выражение детской невинности, и вместо того, чтобы опустить глаза, приблизившись к девушке, как можно было ожидать, он смотрел прямо на Корделию.

Она почувствовала, как будто тонкие иголочки какого-то неясного опасения начали покалывать ей кожу, но это не был реальный страх, Лидиард же, по контрасту, вздрогнул от настоящей тревоги, откуда-то зная, что эта встреча окажется совсем не к добру.

Молодой человек остановился по другую сторону от калитки, как будто бы собирался войти в сад. Корделия не сделала никакого движения, чтобы ему открыть, но ждала, пока он объяснит ей, что ему надо.

— Мисс Таллентайр? — спросил он.

Он спросил это крайне вежливо, но Корделию удивило, что ему известно ее имя, а еще больше ее удивило, как он ее узнал. Должно быть, он явился с вестью от сэра Эдварда, решила она. Но это заключение никоим образом не совпадало с ощущением Лидиарда.

— Кто вы? — спросила Корделия нейтральным тоном.

— Меня зовут Кэптхорн, мисс, Люк Кэптхорн. Я работаю в Мэноре, помогаю присматривать за сиротами.

Это удивило Лидиарда так же, как и Корделию.

— Откуда вы меня знаете? — с некоторой резкостью спросила она.

— Мистер Харкендер сказал мне, что вы здесь. Осмелюсь сказать, мисс, вы, наверно, знаете, мистер Харкендер умеет своими способами обнаруживать разное, ни один обычный человек не способен на такое, а то, что он обнаруживает, иной раз заставляет его тревожиться. Он говорит, лондонским вервольфам известно, где вы находитесь, и от этого вам ничего хорошего ждать не приходится. Он послал меня передать вам, что здесь небезопасно, и напрасно ваш отец отправил вас сюда.

Корделия смотрела на Люка Кэптхорна таким же взглядом, каким могла бы разглядывать красивую змею, она не чувствовала к нему отвращения, но он ее напугал. Что-то было тревожащее в слишком открытом взгляде, но более всего ее страшили его слова.

— Да о чем это вы толкуете? — Она пыталась, правда, безуспешно, держаться холодно и презрительно, но сердце ее трепетало от смятения.

— Они ведь захватили мистера Лидиарда, верно? — спросил Кэптхорн, от которого не скрылось ее беспокойство. — Его захватили вервольфы, хотя мистер Харкендер предупреждал, чтобы он был осторожнее. Мистер Харкендер приглашал приехать в Уиттентон, но сэр Эдвард его не отпустил. Поверьте мне, мисс Таллентайр, в Англии есть один-единственный человек, способный бороться с лондонскими оборотнями, и это мистер Харкендер. Вы в большой опасности, мисс, вот меня и послали, сказать вам об этом. Только мистер Харкендер может объяснить вам, почему.

Корделия почувствовала, что краска, должно быть, совсем ушла с ее щек, но твердо решила не показывать и даже не ощущать никаких других симптомов смятения. Лидиард горячо желал — увы, тщетно! — услышать ее затаенные мысли или почувствовать ее сердце. Он видел, что паутина жутких снов вот-вот поглотит ту единственную, кого он любит, и кошмар начнется всерьез.

— А какое до этого дело мистеру Харкендеру? — спросила Корделия у Люка Кэптхорна — И какое вы имеете к этому отношение?

— Мистер Харкендер сможет найти вашего жениха, если захочет. Вервольфы ему не друзья, они похитили еще и его юного воспитанника, который был вверен моим заботам в Приюте. Мистер Харкендер хочет вернуть Габриэля, и говорит, что сможет выручить и мистера Лидиарда. Он и так это сделает, если сможет, но должен быть уверен, что вы в полной безопасности еще до того. Вам необходимо отправиться в Уиттентон, мисс Таллентайр. Это единственный путь.

Корделия колебалась, и ее колебания обернулись для Лидиарда настоящей агонией. У нее с языка чуть было не сорвались слова, обращенные к вторгшемуся посетителю, чтобы он уходил, но она не осмеливалась их произнести, поскольку не могла проверить, говорит ли он правду. Должно быть, ее растерянность стала совершенно очевидной.

Но Лидиард ясно разглядел паучьи тени в глазах Люка Кэптхорна, чего Корделия заметить не могла.

— Скажите своему хозяину, что я ему благодарна, — вымолвила, наконец, Корделия, собираясь с мыслями, пока произносила эти слова. — Пожалуйста, поблагодарите его за предупреждение, но передайте, что я нахожусь в полной безопасности на попечении доктора Остена.

Корделия на шаг отступила от калитки, одновременно глядя на дом. Теперь она уже хотела, чтобы кто-нибудь случайно оказался возле окна, наблюдая за ней, но там по-прежнему никого не было видно.

— Мистер Харкендер постарается привезти мистера Лидиарда в Уиттентон, — рассеянно произнес Кэптхорн. — Вам следует туда отправиться, чтобы встретиться с ним, мисс Таллентайр, ведь возможно, он ранен и ему настоятельно требуется присутствие друга.

И опять Корделия заколебалась. Она не сделала второго шага по направлению к дому. Она взглянула на Люка Кэптхорна. Его глаза казались честными и невинными, но Кордлелия опасалась, что внешность может оказаться обманчивой.

Бога ради! Лидиард отчаянно желал, чтобы его услышали. Не ходи!

—  Если я туда отправлюсь, то не одна. — встревожено сказала Корделия, — Не войдете ли вы, мистер Кэптхорн, и не объяснитесь ли с доктором Остеном и доктором Фрэнклином?

Кэптхорн не дал немедленного ответа на эту просьбу, но было очевидно, что у него имеется на этот счет какое-то возражение. Он застыл совершенно неподвижно, в его взгляде появилась растерянность.

— Сожалею, мисс, но для этого может не оказаться времени. — произнес Кэптхорн голосом, который показался Лидиарду невероятно неестественным.

— Значит, необходимо найти это время, потому что не могу же я просто-напросто выйти за калитку, без единого слова объяснения. — настаивала Корделия.

В течение секунды или двух Лидиард уже готов был поверить, что соблюдение правил приличия сможет ее спасти, но какое-то зловещее предчувствие, пронизывающее все его призрачное присутствие, было более верным руководителем, чем надежда.

— Извините меня, мисс Таллентайр, известно ли вам, что на руке у вас — паук? — голос Кэптхорна зазвучал уже зловеще и угрожающе.

Корлделия придержала дыхание, болеьш от удивления, чем от тревоги, и опустила глаза на свою левую ладонь. Каким образом она поняла, что надо смотреть на левую руку, а не на правую, она не могла бы объяснить, так как не чувствовала совсем ничего, но на тыльной стороне ее левой ладони сидел паук потрясающего размера. Корделия никогда не видела в Англии ничего подобного, хотя отец много рассказывал о том, как ему встречались подобные монстры во время его путешествий. Ужас от неожиданного открытия пронзил ее до самых костей, она вдруг застыла в неподвижности.

Лидиард-то знал, что на самом деле никакого паука у нее на руке нет, но от этого его знания испуг Корделии не становился ни на йоту меньше.

— Осторожней, мисс. — предостерег Люк Кэптхорн непристойно ровным голосом, хорошенько держа себя в руках. — Если вы испугаетесь, он вас непременно укусит.

Но Корделия уже на самом деле испугалась, и ничто в мире не заставило бы ее преодолеть этот страх. Она открыла рот, как бы для того, чтобы закричать, и тут же почувствовала, как паук укусил ее.

Лидиард тоже это почувствовал, ему показалось, как будто какая-то хищная птица или зверь выхватили из него душу, точно лакомый кусочек, желая разбить и раскрошить ее.

Крик в горле у Корделии замер, еще не родившись, и она почувствовала, как черный поток поднимается прямо на нее с земли, а ее дух падает в утробу какого-то громадного темного монстра, готового ее уничтожить.

Единственный звук, который услышали Корделия и «гость», проникший в мир ее мыслей, прежде чем чернота поглотила их обоих, был скрежет засова на калитке, отворившейся с громким щелчком.

* * *

Сэру Эдварду Таллентайру снилось, будто бы его провели в мрачную комнату, теплую и уютную, таким, вероятно, было чрево космоса перед тем, как Творец создал свет. Затем он попал на залитый солнцем берег, где в нос бил запах океана, а лицо ласкал очищающий бриз, потом он очутился у залитого светом холма, возвышающегося над деревьями. Но, как это часто случается во сне, все окружающее стало таять и отходить на задний план, незамеченное и не замечающее ничего рядом с собой.

Это выглядело так, как будто мир состоит из материализовавшейся тени, твердой или призрачной, созданной чьим-то капризом. Таллентайр почувствовал себя так, словно его оторвали от обычного видимого мира, и он оказался на странице реальности, отрезанной ножницами от книги привычной жизни. Теперь все окружающее выглядело всего лишь карандашным наброском, представляя собой сцену, подготовленную для следующего действия, этой иррациональной драмы, которая захватила его в себя и включила в бессмысленно развивающийся сюжет.

Что же я делаю? спросил себя Лидиард, но теперь он уже не был убежден в том, что сам сплетал этот сон. Он был его наблюдателем, уж в этом-то он убедился, но этот сэр Эдвард вовсе не был выдумкой его исполненного надежд воображения. Это, в конце концов, был самый настоящий сэр Эдвард, если не считать того, что сон и реальность теперь неразрывно переплелись, и невозможно было обрести уверенность, что же это все в точности означает. Сфинкс ждала его. У нее не было львиного тела и орлиных крыльев, на ее руках и ногах нет страшных железных когтей, но, тем не менее, она Сфинкс.

Она была в человеческом облике, прекрасная по всем человеческим меркам, но не так экзотически красива, как подозревал Таллентайр, услышав рассказы Дэвида Лидиарда о Мандорле Сулье. Таллентайр думал, что довольно хорошо понимает, почему эти оборотни избирают женский облик, когда имеют дело с людьми-мужчинами, присваивая готовое сияние красоты, и удивился, почему же этот образ столь обычен. Возможно, предположил он, Мандорла Сулье знает человеческую натуру с более интимных сторон, чем это странное создание, еще так недавно очнувшееся от инертного существования, продолжавшегося тысячи лет.

Ее наряд был прост, всего лишь чуть экзотичнее, чем ее лицо, хотя в лондонских гостиных подобный костюм не сочли бы модным. Белое платье с длинными рукавами было скроено по фигуре, и не тело ее не было вынуждено втискиваться в заранее предназначенные формы. В правой руке она держала тяжелый металлический кубок. Она протянула его Таллентайру, и он, понимая, что тут не может быть и речи о каких-то колебаниях или подозрениях, спокойно выпил из него. Это оказалась вода.

— Вы обрекли моего друга на проклятие беспокойных ночных кошмаров, — упрекнул Таллентайр, когда стало очевидным, что его собеседница не намерена начинать разговор первой. — И вы, кажется, выкрали душу у бедняги де Лэнси. Должен ли я чувствовать себя польщенным, что вы приблизили меня к себе таким, каков я есть? Неужели я и в самом деле одурманен, и даже не сознаю, что вы со мной сделали? Не охвачен ли я, как и они, тем же безумием, какое боги посылают на людей, на тех, кого они намереваются погубить?

— Мне нужна была сила зрения Лидиарда, — беспристрастно ответила она. — Мне понадобились его бесконтрольные сны и его откровенные страхи, точно так же, как сознание де Лэнси, чтобы узнать у него, что в моих силах. А теперь, мне кажется, мне нужно более острое и прочное орудие, острее и прочнее, чем я могла бы создать.

И предоставить его должен я, подумал Лидиард. Так вот что здесь происходит. Через меня она назначает своего борца. Через мое посредство ее загадка и ответ на нее обретают формулировку.

— Есть такие, которые считают, будто вы в состоянии уничтожить или полностью переделать мир. — сказал Таллентайр, под гипнозом лишенный собственных эмоций. — Если это так, не могу понять, каким образом вы можете проникнуться интересом к простому смертному или использовать его?

— Те, кто верят в возможность изменения мира, верят также и в то, что смертные люди обретут справедливость и истинную награду, в чем никогда не смогут отказать им падшие ангелы. — напомнила она ему, — Как ни искажает картину их зрение и как ни заводит их в тупик вера, они хотя бы мельком усвоили парадокс Творения. Я и остальные, мы можем забавляться внешним обликом, но должна все же быть основная реальность, которая имеет определенное видимое выражение , и должны существовать те, кому предстают реальные образы. Моя власть менять вещи и понятия ограничена, я не знаю и не могу в действительности судить о возможности изменений. А еще сильнее я ограничена деятельностью других, занимающимися превращениями, и их способности могут нейтрализовать или увеличить мои усилия в тех направлениях, какие я не в силах предвидеть. Вся моя сила основывается на понимании, а все понимание ограничено восприятием. У нас есть свои страхи, свои ограничения, свои опасности и враги, точно так же, как все это есть и у вас.

Не менее вас я являюсь пленником времени. Я могу по своей воле изменить пространство, в известных пределах, разумеется. Но время непреклонно. В течение каждой проходящей секунды я могу сделать одно или другое, но не совершить оба деяния сразу. И неважно, сколькими глазами я смотрю и сколькими телами владею, мой интеллект связан временем, одно ощущение должно следовать за другим, и если поток моего сознания разделится, я непременно растеряюсь, как это произошло бы и с вами.

Как это верно, подумал Лидиард.

— То же самое и с всезнанием, — пробормотал Таллентайр.

Он искоса поглядел на человека, которого когда-то знал как Уильяма де Лэнси, тот хранил ледяное молчание, напоминая статую, лишенную человеческого разума.

— Я в опасности, — откровенно объявила она. — Кто-то стремится повредить мне и убить меня, и я не знаю, как встретить эту угрозу лучше всего.

— Что это за существо? — спросил Таллентайр.

— Без сомнения, оно имеет множество имен, так же, как и я. — ответила она, — Имена ведь так же непостоянны и изменчивы, как внешность. Пусть это будет Паук, если ему приятнее представать таковым перед глазами Лидиарда, и пусть его путы, в которые он собирается меня поймать, называются паутиной. В настоящее время я намереваюсь сопротивляться его нападению, и потребовать вернуть мне ту часть моей субстанции, которую у меня отобрали, если это возможно.

Ах, пусть это будет Паук! повторил Лидиард в безопасности собственных мыслей. Все, что она видела, она увидела через мое внутреннее око, в моих мучительных снах. Все, что она знает, она узнала с помощью моих чистых умозаключений. И только то, что избрал для моих видений ее враг. Она тоже слепая, такая же, как и мы! А может ли ее враг в действительности иметь какое-то преимущество, если его собственные инструменты тоже люди, такие как Джейкоб Харкендер, и если существа, подобные лондонским вервольфам, частенько могут вмешиваться в его планы? Значит, эти могущественные боги — просто дурни и невинные существа, чье алчное желание овладеть контролем за этим сном, который есть весь мир, так же безнадежно, как воображаемая миссия Харкендера и ему подобных, они только думают, будто могут завладеть миром при помощи желаний и иллюзорной мудрости!

—  Кажется, я начинаю понимать, зачем я вам нужен, — задумчиво произнес Таллентайр. — Вы владеете такой мощью, чтобы изменить меня внешне, а также имеете силу, способную меня уничтожить. Но во мне, как и во всем существующем, есть нечто, не подверженное переменам, им не доступное. Вы в состоянии завладеть моей душой, как уже завладели душами Лидиарда и де Лэнси, но все равно останется нечто, имеющее собственную силу, существование, способность, Фрэнсис Мэллорн назвал бы это моим духом. Для того, чтобы завербовать нас на службу своему делу, требуются убеждения, а не владение. Не потому ли вы оставили меня в покое в Египте, не из-за того, что я оказался последним человеком, кого вы нашли, но по той причине, что я был лучшим из всех?

— Увы, — проговорила она, улыбаясь очень по-человечески. — Мой выбор тогда был абсолютно случайным. И все же, по-моему, он оказался лучшим!

Лидиард вспомнил, как ему привиделся пленный Сатана в Аду, его стремление поднять руку, и избавить мир людей от страданий. И себя самого он видел в облике Сатаны, и несмотря на веру, от которой никогда до конца не отказывался, оказалось, что он поддерживает его дело, с яростным рычанием восставая против несправедливости Бога. Теперь сэр Эдвард Таллентайр оказался в подобном же положении, его втягивали в дело, служение которому было далеко за пределами его демонстративного рационализма.

Мы продали души наши дьяволу, сказал себе Лидиард. Мы заложили себя и поклялись в верности делу своего противника для того, чтобы воспрепятствовать Судному Дню. Если нас обманывают, как нам это узнать? И если окажется, что мы падем, и Паук, в конце концов, победит, какая же у нас останется надежда на Рай и прощение?

Таллентайр, в свою очередь, сознавал, что именно он совершает. У него не было возможности ни отказаться, ни усомниться. Если мир состоял из снов и кошмаров, он все же должен в нем жить, и сомнение ничуть ему не поможет. Если братья Святого Амикуса правы в своей вере, значит он и приговорен, и проклят.

А если они не правы…

Теперь его проводником должна стать надежда, не вера. Смелость и ум должны ему служить, как только могут, поскольку все то, что он до сих пор называл знанием, совсем не могло ему служить.

— Загадывайте вашу загадку, — потребовал Таллентайр, обращаясь к Сфинксу. — И я попробую ответить на нее, как смогу.

 

4

Когда Корделия пришла в себя, то не ощутила ничего, указывающего на то, что прошло какое-то время. Она была убеждена, что вовсе не теряла сознания, а Лидиард был в этом уверен еще больше.

И все же — время прошло. Корделия лежала на кровати, но она не знала, чья это кровать, и не имела понятия, что это была за комната. И не узнала двух женщин, находившихся в этой комнате и смотревших на нее. Одна из них уже достигла средних лет и отличалась на вид твердостью характера, вторая же казалась не старше самой Корделии, и в ее лице каким-то странным образом сочетались равнодушие и любопытство.

Корделия тотчас же села и огляделась. Обои на стенах и обстановка говорили ей, что эта комната в богатом доме, но дом этот не поддерживали с такой заботой и тщанием, как ее родное жилище. Ни единый звук не доносился сюда, если не считать тиканья напольных часов, зато все помещение было ярко освещено послеполуденными солнечными лучами, струившимися через зарешеченное окно.

В течение нескольких секунд Корлделии никак не удавалось соотнести прошлое и настоящее, но затем она все вспомнила и кинула быстрый взгляд на свою ладонь. Ни малейшего признака паука.

— Где я? — спросила она. — И где доктор Остен?

— Теперь вы более не в Чарнли, — покачала головой старшая из женщин. — Это дом мистера Джейкоба Харкендера в Уиттентоне.

Это открытие удивило и встревожило Корделию, но она твердо решила не показывать своего отношения к этому факту. Лидиард молчаливо похвалил ее за храбрость.

— Как я сюда попала? — спросила она. — И кто вы такая?

— Вы приехали в карете, в ответ на приглашение мистера Харкендера. Мое имя миссис Муррелл — вам оно ни о чем не скажет, но ваш отец и я имеем одного общего знакомого.

Женщина не потрудилась представить свою спутницу или просто назвать ее имя, но мановением руки приказала девушке удалиться, возможно, для того, чтобы та сообщила Джейкобу Харкендеру о том, что Корделия очнулась.

— Насколько мне известно, мой отец не водит компании с похитителями людей, а также не ищет общества спиритуалистов и розенкрейцеров. — холодно сообщила Корделия.

— Ни мистер Харкендер, ни я не принадлежим ни к одной из этих категорий, — заверила ее миссис Муррелл — Вас вовсе не силой сюда доставили, и никто не желает вам зла. Цель мистера Харкендера на самом деле состоит лишь в том, чтобы защитить вас от опасности, которая преследует вашего отца и вашего жениха с самой египетской пустыни. Со всем должным доверием к доктору Остену я должна сказать, что мистер Харкендер — единственный человек, который может обеспечить вам защиту.

— Увы, — произнесла Корделия не без яда. — Я нисколько не верю ни в его искусство колдовства, ни в его добрые намерения. — И с этими словами она вспомнила паука и предшествующие события, в результате которых она потеряла сознание и оказалась в этом незнакомом месте. Ее отец назвал бы это гипнозом или насильственно навязанной галлюцинацией, а вовсе не волшебством, но результат был один и тот же.

— Трудно поверить в то, чего вы никогда не видели, — вздохнула миссис Муррелл. Она произнесла эти слова так многозначительно и двусмысленно, что Корделия даже удивилась, как сильно эта женщина верит в магические силы Джейкоба Харкендера, но девушка не успела ничего ответить, поскольку в это время дверь отворилась, и вошел сам Харкендер.

— Благодарю вас, миссис Муррелл, — сказал он, держа дверь полуоткрытой и демонстрируя этим, что женщина ему больше не нужна. Корделии было неприятно смотреть, как та поднялась с каменным лицом, но явно обиженная.

Лидиард присмотрелся к теням, ища среди них такие, которые могли быть признаками присутствия Паука, Хозяина Харкендера, но не нашел их. Хотя не осмелился сделать вывод, что тот оставил человека в покое.

— Она, разумеется, совершенно права, — объявил Харкендер, глядя сверху вниз на Корделию, но избегая слишком к ней приближаться. — Трудно поверить в то, чего вы не видели, а миссис Муррелл страдает определенного вида слепотой, из-за которой весьма трудно достичь веры. Но, по-моему, вы позапрошлой ночью видели, как человек превращался в волка — волка, который отказался умирать, хотя вы застрелили его в упор. Люди могут превращаться и в более странных животных, чем волки, миледи, и создание, напавшее на вашего отца в Египте, неизмеримо опаснее, чем лондонские вервольфы.

— Мне кажется, вы уже пытались убедить моего отца в огромной опасности и раньше, — ядовито напомнила Корделия. — Убедили вы его или нет, но он отказался от вашей защиты. Я ничего не знаю об этой опасности и не понимаю, о чем вы сейчас говорите.

Лидиард слишком хорошо понимал, сколько у нее накопилось обид, все еще тяготящих душу, и видел, что она разглядывает своего хозяина с любопытством и тревогой, но его радовало ее желание держаться подальше от этого человека, возникшее сразу же, как только она увидела Харкендера.

Корделия встала, оправляя платье. Харкендер был достаточно высок ростом, чтобы продолжать смотреть на нее сверху вниз, но ей это не казалось отсутствием преимущества с ее стороны, пока она была в состоянии смотреть ему прямо в лицо. Она заглянула ему в глаза и не увидела в них ничего такого, что заставило бы ее страх усилиться, да и Лидиард не заметил здесь в тени присутствия паука, прядущего паутину, которая привела сюда Корделию.

— Ваш отец просто не захотел меня слушать. — напомнил ей Харкендер, — И боюсь, у меня не было альтернативы, как только предоставить ему свободу испытать все страдания, возникшие в результате его тщеславия. И все же, считаю себя вынужденным сделать все, что в моих силах, чтобы сохранить вашу жизнь, а также жизнь Дэвида Лидиарда. Лидиард находится в самой большой опасности, и даже не потому, что его захватили вервольфы. Его душа в плену у кого-то такого, кто может в одно мгновение его уничтожить.

— Некоторые то же самое говорят о вас, — Корделия осталась очень довольна своим остроумным ответом на его реплику.

— Вы слишком умны и образованы, чтобы прислушиваться к таким нелепым суевериям, — льстиво сказал Харкендер. — Правда, иные заявляют, будто у меня договор с Сатаной и я его подневольный раб, а находятся и такие, кто то же самое говорит обо мне и лондонских оборотнях. Монахии из Ордена Св. Амикуса могли бы объявить вашего суженого одержимым подобным же образом, да и Габриэля тоже, и если бы они были правы, мы все были бы потеряны для дела Ада.

Он с ней просто играет, понял Лидиард. Как кошка могла бы играть с мышкой, как Сфинкс играла с сатанистами Парижа, как Мандорла Сулье играла с ним, Лидиардом. Теперь точно так же Харкендер решил поиграть с Корделией Таллентайр. И точно мухи шалунам, игрушки мы богам…

Корделия тоже почувствовала, что с ней затеяли какую-то игру, и ей это совсем не понравилось. Она пристально посмотрела на своего тюремщика, ведь он был именно ее тюремщиком, и не имело значения, насколько искусно он начал исполнять роль ее защитника, и сказала:

— Вы слишком далеко зашли. Не следовало вам присылать за мной своего человека, и я помогать вам не стану, что бы вы мне ни лгали.

Когда Харкендер пристально посмотрел ей в глаза, Лидиард не увидел в его взгляде отражения паука. Было даже такое мгновение, когда Лидиард решил, что тот искренне жалеет о происходящем. Но выражение лица мага тут же изменилось, и он заговорил с Корделией совершенно иначе.

— Вы просто дура, — заявил он. — Вы, женщины, в вашей заносчивости верите, будто можете перевернуть весь мир по своему капризу. Вы воображаете, что мир принадлежит вам и что вы можете им править и распоряжаться в нем по своему желанию. Вы думаете, что это прославленная империя, где вы сидите на троне, коронованные добродетелью вашей благородной женственности. Вы не лучше вашего отца. Но я-то повидал настоящий мир, который скрывается за пеленой этого. Я повидал макрокосм, в том свете, что льется с небес, и освещает мою исстрадавшуюся душу, и я повидал пропасть самого Ада, которая зияет под ногами у всех тех, кто гордо ступает по земле. Не могу взять на себя смелость показать вам истинное лицо Рая, миледи, но вполне в силах продемонстрировать вам пропасть Ада, если дам себе труд это сделать.

Голос его лился гладко, точно шелк, но был полон угрозы. Корделия поняла, что теперь он пытается ее запугать, но она твердо решила, не пугаться или хотя бы не показывать страха.

— Если вы заглядывали в Ад, значит, он не столь ужасен. — сказала Корделия с должной мерой презрения, — Не думаете же вы, что если я леди, то не обладаю достаточной храбростью, которой хватило бы выслушивать ваши слова безо всякого трепета? Я ведь тоже Таллентайр, помните об этом, и, хотя мой отец, с тех пор, как появился Дэвид, не удостоил меня чести воспитывать так, как он воспитывал бы сына, я все-таки не раба суеверий. Не сомневаюсь, вы не остановились бы перед тем, чтобы досадить мне самым грубым и насильственным образом, какой только найдется, но уж своими хитроумными иллюзиями вы не можете причинить мне вред, мистер Харкендер, поскольку вовсе я не так глупа, как вам кажется.

Лидиард не знал, то ли стонать, то ли радоваться, когда услышал, как пульсирует кровь в ее венах и как колотится ее сердце. Он молился, чтобы она успокоилась, и был счастлив, когда этого не произошло.

— Вам не следует так язвить и поддразнивать меня, — ровным голосом упрекнул Харкендер. — Потому что я раз и навсегда решил, что у меня на все презрительные насмешки есть только один ответ, а именно — ответить на них так, как того заслуживают люди, позволяющие их себе. Не пройдете ли вы со мной в подвал, где живут крысы и пауки, чтобы я имел возможность показать вам самый Ад? Если согласны, я вам обещаю, что вы познаете истинную глубину вашей ошибки, и это будет очень болезненно.

Так вот что он собирается сделать! подумал Лидиард. Она-то думает, будто его поддразнивает, но на самом деле это он издевается над ней. Она не понимает, в какую играет игру, и не знает, на что он способен!

—  Я не боюсь крыс и пауков, — упрямо отвечала Корделия. — Вы полагаете, они меня напугают, и я не осмелюсь заглянуть в вашу Дверь, ведущую в Ад, и таким образом не смогу убедиться, что ничего подобного вовсе не существует, вы во мне сильно ошибаетесь.

— О нет, миледи, — улыбнулся Харкендер. — Вовсе я в вас не ошибаюсь!

Тогда, и только тогда, Лидиард осознал истину, которую он почему-то прятал от себя с того самого момента, когда впервые увидел Люка Кэптхорна. Жертвой этой странной игры была вовсе не Корделия, это был он сам. Харкендер или Паук откуда-то знали, что он там, в душе у своей возлюбленной. Люк Кэптхорн явился не ради того, чтобы захватить в плен Корделию, но через нее он собирался добраться до него, Лидиарда. И вовсе не Корделии собирались продемонстрировать пропасть Ада, но Дэвиду, заключенному внутри Корделии.

Харкендер направился через длинный коридор к следующей двери, откуда открывался проход к каменной лестнице. Корделия следовала за ним, ее мысли смешались в какой-то вихрь.

Лидиард пытался уйти из сознания Корделии. Он думал, что если ему удастся вернуться в спокойствие и тишину каменного убежища в глубине земли, ее могут отпустить. Он напряг все свои силы, все мысли, чтобы уйти из ее сознания, из ее мыслей, но с таким же успехом он мог бы освободиться от своей собственной души. Точно так же он не мог отделиться от ее тела без помощи какого-нибудь злого магического существа.

Звук их шагов гулко отдавался в пустоте, когда они спускались по степеням. В высоко поднятой руке Харкендер держал свечу, которая заранее предусмотрительно была поставлена в стенную нишу, он освещал путь.

По мере того, как лестница спускалась, они поворачивали то вправо, то влево, хотя, казалось, она не вилась спиралью вокруг определенной оси. Корделия подумала, что ступенек на деле оказалось значительно больше, чем можно было бы ожидать. Хотя они уже миновали несколько дверей, по всей вероятности, ведущих в подвал, Харкендер ни разу не остановился, а в ведущем вниз коридоре не видно было никаких явных признаков, что он подходит к концу.

Это иллюзия, думала Корделия. Просто-напросто фокус какой-то, бояться тут нечего.

Совершенно беспомощный, Лидиард ждал.

Казалось, но ведь, на самом деле, такого быть не могло, будто они спускались, по крайней мере, полчаса. Не раз Корделия слышала, как в темноте передвигаются какие-то животные, но при слабом свете свечи не видно было никаких крыс или мышей. И она не заметила ни одного живого паука, хотя в коридоре было полно паутины. Она потеряла счет ступенькам, а воздух вокруг оставался холодным и недвижным.

Возвращайся назад! бессильно кричал Лидиард. Ради Господа, возвращайся же ты назад!

Но его заманили в ловушку, так же надежно, как если бы связали шелковыми нитями паутины, привязали веревками к спинке кровати, а пауки тучей сыпались на него сверху, алчно набрасываясь на него, и так же надежно, как если бы самой его душой овладело бы что-то темное, чудовищное и злобное.

Наконец, Харкендер остановился перед деревянной дверью старинной работы, украшенной крупными шляпками гвоздей и тяжелыми железными засовами.

— Так это и есть Ад? — спросила Корделия, она слегка запыхалась, и ее голос не был так полон презрением, как ей хотелось бы.

— Это в самом деле он и есть, миледи, — объявил Джейкоб Харкендер, а его руки в неровном свете свечи казались чудовищно громадными и покрытыми густыми темными волосами. Одной рукой он осторожно отодвинул засовы, затем толчком распахнул дверь. Она бесшумно отворилась в темную пустоту.

За дверью не оказалось ничего, совсем ничего. Ни стен, ни пола, ни лестницы. Это действительно была настоящая пропасть.

— И вы хотите, чтобы я поверила, будто она бездонна? — спросила Корделия.

— О нет! — воскликнул Харкендер, опуская волосатую руку ей на плечо, но жест его странным образом успокаивал, хотя Корделии вовсе не понравилось, как его пальцы вцепились ей в платье, точно хитиновые отростки. — Не смею задерживать вас и спрашивать о чем бы то ни было, так как у меня есть еще другое дело, которым следует заняться. Во всяком случае, вы ведь мне не поверили, если бы я вам это не показал.

И, посмотрев в последний раз на плененную душу, находящуюся за зрачками Корделии, на ту душу, о присутствии которой она не имела ни малейшего подозрения, Харкендер грубо пропихнул девушку в дверь, отправляя вниз, в нескончаемую тьму.

Ее крик прозвучал безо всякого эха. Эху не от чего было отдаваться. Тьма отбросила прочь этот звук и приняла Корделию в свои объятия.

Навечно…

* * *

Когда водоворот, наконец, отпустил его, Габриэль вздохнул с облегчением и благодарностью. В твердости и неколебимости содержалась определенная безопасность и надежность, и, хотя действие этого безумного кружения сквозь пустоту уже стало постепенно переходить в спокойную эйфорию, мальчик еще не мог отдался всецело ее чистому экстазу.

Габриэль ничуть не удивился, когда плавно полетел вниз, опять на поверхность земли, и обнаружил, что его тело, несмотря на обретенную успокоительную плотность, способно погружаться в фактуру дома, входя в кирпичные стены. Он, как будто заново рождался и формировался в каком-то месте среди стен, в какой-то комнате, где, кажется, cобралась и сфокусировалась целая вселенная.

Корделия! закричал Лидиард в отчаянии, считая, что он уже потерял любимую, пока она падала, но вместо того соединился с каким-то другим падением, беспомощно введенный в заблуждение таким перепутанным смешением эмоций.

Гапбриэль точно не знал, где находится, хотя прежде и видел это помещение во сне. Он очутился в центре искусно украшенного колеса, а оно было начертано на полу чердачного помещения Джейкоба Харкендера, наверху красовался многоцветный стеклянный купол.

Его появление вызвало два совершенно различных крика изумления: один — громкий и экзальтированный, раздался из уст Джейкоба Харкендера. Другой — резкий и недоверчивый, вырвался из горла миссис Муррелл.

— Разве я вам не говорил? — спросил Харкендер, лицо у него побелело, и на нем ясно выступили следы страдания, — Разве я вам не говорил, что могу вызывать духов из глубин вселенной?

Склонившийся на колени колдун был по пояс голым и прикреплен к железной паутине. Из десятка различных ран у него на спине струилась кровь. Миссис Муррел же была полностью одета в теплую одежду, в правой руке она держала пучок березовых розог, плотно связанный. Она уронила этот пучок и опасной бритвой обрезала веревки, связывавшие Харкендеру запястья, чтобы освободить его.

Харкендер развел руки в стороны, как бы для того, чтобы принять Габриэля в нежнейшие объятия, но Габриэль, всего на краткое мгновение встретившись со взглядом Харкендера, отвел глаза и посмотрел на рисунки, изображенные красками на полу, оценивая их сложность.

— Откуда ты появился? — спросила миссис Муррелл, и голос ее был хриплым от напряжения и скепсиса. — Как ты сюда попал?

— Я с ветром прилетел. — отвечал Габриэль, понимая, что необходимо дать какое-то объяснение. — Я попал…

Он заметил, что миссис Муррелл не понравилась первая часть его ответа, но ничего другого придумать не смог. Когда же он взглянул на Харкендера, который все еще усиленно пытался встать на ноги, он заметил, что колдуну его слова понравились гораздо больше. Харкендеру было довольно таинственности и обещания необычного.

— Я знал, вервольфы не смогут тебя долго держать, — взволнованно выговорил маг, поспешно натягивая рубашку. — Несмотря на то, что они прожили тысячи лет, в душе они животные и даже не попытались культивировать в себе привычку к обучению. В то время как Адам Глинн покоится в могиле, нетерпеливо ожидая, когда мир сделался местом получше прежнего, работа по исследованиям явлений должна продолжаться, пусть даже всего лишь смертными людьми. Но она должна идти!

—  За мной явится Мандорла, — сообщил Габриэль, сам не понимая, могут ли его слова оказаться предостережением или угрозой. — И Моруэнна тоже, и Перрис, и Сири. Они придут как волки, если им удастся.

Сказав это, он вспомнил ужас того маленького мальчика, наблюдавшего превращение Мандорлы, тот необычный ужас, в котором было так мало удивления и неожиданности, и так много ощущения вины, за которую Ад расплачивался гневом.

Моруэнна прийти не сможет, подумал Лидиард, и не так уж я уверен в Мандорле.

—  Вервольфы не могут причинить мне вреда, — самоуверенно сказал Харкендер. — Я более могущественен, чем они в состоянии вообразить. Теперь с твоей помощью я могу все что угодно преодолеть и открыть.

А ведь это, подумал Лидиард, надежда, но не убежденность.

Что-то внутри Габриэля тоже это понимало, и опять ребенок чувствовал, что в его душе шевелится что-то странное и чуждое. Оно показывало такие вещи, которых он и знать-то не должен, и это делало его таким, каким ему вовсе не следовало быть.

И впервые Харкендер принял его в свои объятия, как мог бы обнять отец давно потерянного сына.

— Габриэль! — Его голос был едва слышен.

Габриэль не мог определить, что за мысли и чувства таятся в мозгу колдуна. Он не мог увидеть этот разум своим внутренним взором и не мог знать, какая гипнотическая сила содержится в его имени, произнесенном шепотом. Но он сопротивлялся, не желая, чтобы его удерживали, и Харкендер отпустил его.

Харкендер с беспокойством отступил назад, оставив Габриэля стоять в одиночестве в центре его карты вселенского опыта, колеса всемирной мудрости, раскрашенного микрокосма. И миссис Муррелл тоже отступила, и похоже было на то, что она охотно вжалась бы в самую стену, если бы только могла.

Габриэль опустил голову, чтобы посмотреть на окрашенный кровью чертеж, где Харкендер изобразил путь страдания и продолжил его дальше, в сверхчувствительную область. Мальчик робко дотронулся до краешка, как будто ожидал, что может прилипнуть. Затем поднял голову к разноцветному куполу, освещенному изнутри, и вспомнил о зеркале, которое Мандорла дала ему вместо игрушки.

Теперь стояла ночь, но он мог себе представить, как блистательно должно выглядеть это великолепие красок при полном дневном освещении. Подумав об этом, он не удержался от того, чтобы исполнить свою прихоть и сделать так, как научился проделывать с зеркалом, и он выудил солнечного зайчика из-за купола, из самой вселенной, и вот все помещение уже купалось в радужных лучах.

Мальчик не произнес ни слова, ведь он не нуждался ни в чарах, ни в заклинаниях, чтобы выполнить задуманное, он только вытянул правую руку вверх, как бы желая поймать единственный лучик волшебного света в раскрытую ладонь, совершенно невинным образом.

Крошечная струйка превратилась в могучий поток.

Буйство красок, возникшее по его повелению, заставило Габриэля затаить дыхание. Свет, вызванный им, был ярче и белее самого буйного солнечного освещения. Когда он струился сквозь цветное стекло, он, кажется, расплавлял тот материал, из которого был сделан купол. А вместо того, чтобы изгибаться над мальчиком дугой, точно огромное выпуклое окно, купол полностью исчез, и там, где свет падал на раскрашенный отполированный пол, доски с легкостью растворились, осталась только древо познания и смысла.

Габриэль и Лидиард услышали, как закричал Харкендер, но не в гневе, а в полнейшем восторге, как будто бы чудо наполнило экстазом его темную душу.

А Габриэль понял, что он сам изменяется в этом каскаде света, он перестал быть маленьким ребенком в изодранной ночной рубашонке, но сделался высоким ангелом, точно так же, как те, которых он видел на картинах Блатера Клера, с большими похожими на голубиные, крыльями, с ослепительным нимбом и глазами невообразимо чистой голубизны. Габриэль! крикнул Лидиард, и убедился что, по крайней мере, один раз его услышали.

И Габриэль произнес голосом, который принадлежал именно ему, это был его собственный, а не тот, другой, каким он говорил прежде:

— Я ангел радости и ангел избавления, я ангел Господа.

И когда душа Лидиарда в нем заколебалась и исчезла совсем, в естестве Габриэля произошел такой взрыв энергии, что, казалось, сами стены всего мира развалились на куски. Лидиард, зная, что у него есть еще время для одного последнего дыхания мысли, прежде чем он вернется с небес в адскую пропасть, выкрикнул, руководимый инстинктом:

Sed libera nosа malo! Sed liberа nosа malo !

Да избави нас от зла.

Снова закричал Харкендер, теперь уже не от восторга, но от муки и гнева.

Габриэль в экстазе открытия самого себя поглядел вниз, на мир, распростершийся у его ног, озаренный великолепным небесным светом, и понял, что после всего происшедшего он все еще остался тем, чем сделали его сестры Св. Синклитики.

Он вовсе не был игрушкой Дьявола, он был добрым. И он распростер руки, чтобы отвечать на молитвы чудесами, и переделать судьбу всей проклятой земли…

 

5

Никогда в своей жизни Мерси Муррелл не произносила ни одной молитвы, никогда не переступала порога церкви. Она верила в Бога, но не любила Его. Она верила в Дьявола и находила его воплощения во всех смертоносных паразитах, которые свисали с животов волосатых мужчин, набухающих и съеживавшихся в пьяных ритмах страстей и жестокости.

Дьявол в воображении миссис Муррелл был черным и походил на летучую мышь. Крылья он имел широкие, тело у него поросло мехом, а лицо было свинячье: большой влажный нос и громадные мягкие уши. Рук у него вовсе нет, если не считать сочленений крыльев, а ноги короткие и крепкие снабжены длинными когтями, так что он может получать удовольствие, свисая со своего насеста на башне обиталища демонов в аду, съежившись, точно гнилой плод или высохший колючий шип.

Дьявол Мерси Муррелл имел множество обличий, все они были мужчинами. В одном крайнем воплощении он мог предстать в качестве тонкого льстеца и хитреца, предлагающего всевозможные блага и взятки. В этом скользком обличии он заслужил звание Отца Лжи, благодаря своему нескончаемому лепету о любви, владению искусством легкого флирта, лживым посулам, Иудиным поцелуям и насмешливым материнским объятиям. В другой же крайности он мог явиться как бездушный насильник и гневно возмущаться теми, кто задевает его чувства и предъявляет недопустимые претензии на его сочувствие, в этом ненавистном обличье он был Князем Тьмы, властным и непреклонным. Его единственная уверенность состояла в том, что он способен причинять страдания и боль, как единственно надежное подтверждение своего воздействия на мир, своего присутствия духа и отсутствия собственной ответственности.

Мерси Муррелл встречала Дьявола бесчисленное количество раз, и в обоих этих ипостасях, и в различных промежуточных его состояниях, и ей было отлично известно, что, несмотря на все эти трансформации, он всегда и неизменно тот же самый: жестокий, зверь в душе, жалкое, проклятое существо.

Мерси Муррелл не верила в ангелов добродетели. Она знала, женщины в большинстве случаев вовсе не имеют в себе так много от Дьявола, как мужчины, но не была убеждена в том, что среди них имеются такие, чьи души абсолютно невинны. С ее циничной точки зрения ни одна из встреч Красавицы с Чудовищем не может считаться порчей для первой, она слишком хорошо знала, что женщины всех всегда только используют и эксплуатируют, и совсем не являются беспомощными жертвами своей красоты. Она могла без всяких доказательств поверить в существование сирен и лорелей, которые обращают свое волшебство на то, чтобы соблазнить мужчину, превращая человеческий голод к демоническому в безрассудную страсть к разрушению. Но она ни за что не поверила бы, будто искренние заявления праведных дев могут быть чем-то иным, кроме злостного лицемерия. В ее глазах исключительно безобразные и уродливые могли на самом деле претендовать на добродетель. Она достаточно хорошо знала развращенность принадлежащих к демоническому племени, чтобы иметь собственное твердое убеждение, даже безобразные и уродливые способны на пробуждение похоти, и имеют шанс определить рыночную стоимость своих душ.

Единственными ангелами, в которых могла верить Мерси Муррелл, были падшие темные ангелы. Она признавала ангела смерти, закутанного в могильные тени, и чертами постоянно искаженными от презрения к глупостям и тщеславию представителей рода человеческого. Она признавала ангела страдания, одетого в окровавленные одежды, с длинными блестящими когтями и холодными, точно мрамор, глазами. Но она не могла поверить в ангела-хранителя или ангела милосердия, по ее мнению, хранителями могли быть только начальники тюрьмы, а все акты милосердия сводились к даваемым родственникам займам, вернуть которые возможно исключительно ценою крови, пота и слез. По всем этим причинам, когда Мерси Муррелл увидела преображенного сына Дженни Гилл, она вообще не увидела в нем ангела, а только какое-то зловещее существо из огня и света с притворной внешностью и лживыми намерениями. Что-то внутри нее хотело закричать, а что-то другое стремилось расхохотаться, но не было в ней желания помолиться, или вознести благодарение, или о чем-то умолять. Она ни на йоту не верила, что он был нечто большее, чем комедия изменения внешности, насмешка над верой, глупость надежды.

Когда же он обратил к ней своей поразительной голубизны глаза, чтобы посмотреть на нее с жалостью, с какой Иисус мог смотреть на Марию Магдалину, она спокойно выдержала его взгляд и назвала лжецом и воплощением лжи. Его глаза были всего лишь глазами ребенка, но даже при этом она не хотела поверить, что они свободны от похоти, алчности и жестокости. И хотя их голубизна была чистой небесной голубизной, она ни за что не хотела верить их чистоте.

И по этой причине он ее не увидел. Он смотрел ей прямо в глаза, но не смог ее разглядеть.

И когда Габриэль исчез, просто растворился в потоке радужного света, она не зарыдала, как это поизошло с Джейкобом Харкендером, она закричала, но не от гнева и боли неожиданной потери, нет, она торжествовала. Мерси выкрикнула: «Убирайся вон!» — и хотя она по-настоящему не верила, что именно она заставила его исчезнуть, миссис Муррелл почувствовала, что единственная поняла смысл разворачивающихся событий, и находилась в гармонии с реальным ритмом жизни и перемен, в согласии с истинным путем мира. Всю свою жизнь она была шлюхой и хозяйкой над шлюхами, продавая души Дьяволу и вампирам, и никакой иной жизни не могла себе представить и пожелать.

Когда же миссис Муррелл увидела оставшееся пламя, и ноздри ее наполнились едким дымом, на глаза ей, наконец, навернулись слезы, но это были слезы боли, не слезы радости или стыда, и жар, окутавший ее, был не адской мукой, но теплом самого обычного огня.

* * *

Когда-то Джейкоб Харкендер преданно верил в Бога, но утратил веру после того, как почувствовал себя одиноким в полном насилия мире, окруженным ненавистью и совершенно беспомощным перед ним. Когда с ним впервые обошлись очень жестоко, а он был тогда не старше, чем Габриэль, он жарко молился, чтобы его избавили от унижения и боли. Он хотел найти утешение в молитвах, но эти молитвы не принесли ему облегчения, к тому же, никто на них не ответил. И первый неуспех обращения к Богу показался ему такой насмешкой над его надеждами, что вера исчезла и превратилась в горечь.

Харкендер ненадолго возненавидел Бога, но вскоре понял, что Бог не заслуживает даже его ненависти.

В свое время Джейкоб Харкендер снова уверовал в Бога, но теперь, в Бога совершенно иного рода. На самом деле он пришел к тому, что считал атеизм немыслимым верованием — иллюзией, основанной на смешении значений, какие могут содержать в себе слова, и на тех разумных истолкованиях, какие может претерпевать воспринимаемый мир. Харкендер не сомневался в том, что существует мир, воспринимаемый его органами чувств, и материя этого мира находится в движении и из этого движения следуют определенные законы, все это было для него несомненно. Он считал: раз это дано изначально, значит, не имеет значения, может ли бытие оказаться иллюзией, а видимый мир — только внешним проявлением иного, и может случиться так, что законы, кажущиеся вечными и неизменными, на самом деле только временные причуды. В чем бы ни было дело, он ощущал, есть нечто вне его, что обширно и познаваемо лишь отчасти, и оно имеет определенный порядок, если не цель, и власть, если не волю, которую следовало бы называть Богом. Как и многие до него, Харкендер отринул Бога Заветов только ради того, чтобы открыть для себя Бога-философа, и последнего он нашел бесконечно более великим и более соответствующим своему вкусу.

Этот Бог-философ не имел антипода, потому что внутри этой системы не существовало постижимого анти-Бога, и Джейкоб Харкендер не мог верить в Дьявола. Но он видел и понимал, еще даже до того, как снова пришел к вере в Бога, что мир является большой ареной конфликтов и жестокостей, разрушений, столкновений и непримиримых интересов. Невозможно было отделить ненависть и насилие от его Бога и приписать их какому-то темному и злобному, Иному, но невозможно и отрицать их ужасную силу. Так что для Харкендера легионы ангелов и демонов христианства имели, по крайней мере, метафорическое значение, как сражающиеся идеи в пределах великого вселенского разума, чей сон или кошмар был ощутимой реальностью.

В глазах Джейкоба Харкендера эти легионы не выстраивались под противоположными знаменами Добра и Зла, потому что они были чисто человеческими представлениями, основанными на практике удовольствия и опыте страдания, которые должны проявиться в божественном разуме только в виде различий. Начав распоряжаться своей собственной жизнью и собственным опытом, Джейкоб Харкендер, еще до того, как стал мудрецом и философом, преобразовал жар трансформации боли и страдания в некий экстаз, в иное состояние, нежели адские условия существования. Ад не возбуждал в нем ужаса, так как он ощущал себя хозяином страдания, а не его рабом.

Становясь хозяином страдания, Джейкоб Харкендер сделал все для того, чтобы выйти за рамки обыденных представлений Добра и Зла, пытаясь преодолеть человеческое ничтожество в поисках сверхчеловечности. При помощи расчета и волевых усилий Харкендер преодолел самые жалкие и отвратительные стороны своей человеческой натуры. Он избежал двойных ловушек совести и долга и изо всех сил старался стать тем человеком, который обращает на себя внимание ангелов и демонов. Ведь именно их поведение он так хотел изучить, и чью мощь жаждал приобрести.

Когда Джейкоб Харкенден увидел преображение Габриэля Гилла, он боролся с удивлением, но сожаление так и не смог преодолеть. Он знал, что драма, разыгравшаяся у него на глазах — всего лишь видимость, отражение того, чему научили мальчика в Хадлстоуне, и Харкендер от этого растерялся. Его сердце разрывалось от досады, что все это ужасное расточительство, и мощь, которую он, Харокендер, так долго лелеял для себя, взорвалась еще до того, как по-настоящему созрела.

Уже не в первый раз сожалел Харкендер о своем глупом и недальновидном решении отдать мальчика сестрам, потому что те тревоги, которые заставили его так поступить, теперь казались надуманными и преждевременными. Если бы только шлюха, родившая этого ребенка, не умерла, если бы Харкендер нашел в себе достаточно смелости, чтобы открыто известить о ее смерти и противостоять произносимым шепотом обвинениям… Но эта смерть была общественным событием, подлежащим расследованию. И еще были живы те, кто ему помогал, кто мог поддаться панике и рассказать то, что они знали о ритуалах и магических обрядах Харкендера, а в таком случае он бы совершенно потерял этого ребенка, и, возможно, его самого предали бы суду. В тот момент казалось настолько проще скрыть эту смерть и спрятать ребенка. А спрятать мальчика в монастыре казалось такой смелой хитростью, но Харкендер никак не ожидал, что мальчик проявит свою натуру так рано или кто-то другой найдет его и станет искать удобного случая его похитить.

Харкендер не предусмотрел лондонских вервольфов, которые умеют все испортить.

И теперь Джейкоб Харкендер кричал и рыдал от того, что потерял, и совершил, не подумав. Он горевал о потере того ангела, который мог бы привести его к мудрости и власти, которых он так сильно домогался! Он не думал о потерянном сосуде милосердия и света, об Олимпийских кущах, куда можно было бы полететь, о добром Боге-отце, который мог бы защитить его, о какой миссии, которую надо выполнить. Даже сейчас, когда Харкендер кричал и плакал, он произносил про себя такую молитву:

Загляни в сердце мое! молил Харкендер. Загляни в сердце мое, и узнаешь правду о том, кто ты есть на самом деле, и на что в действительности похож этот мир. Почувствуй же славу страданий моих и триумф моей просвещенности, посмотри, кем был ты создан! Я твой отец и твоя мать, я единственный друг тебе. Я страдал больше других, чтобы уберечь мой мир от опустошения. Я один и единственный, я человек над людьми, брат твой по крови и страданию. Если бы только мог ты видеть, что я перенес и сделал, обрел и начал. Если бы только мог ты быть таким как я, ощутить как я, ты бы, безусловно, согласился на все, на что я надеялся и предназначал для тебя. Только раздели со мной душу мою, которая не холодна, как души других людей, но согрета огнем перенесенного насилия и преодоленного унижения. Только раздели со мной мою душу… Мою душу…

Но пока Джейкоб Харкендер молился, пока он предъявлял свои требования перед судом судьбы, ангел Габриэль исчез, улетел в мир света и значения, сам не зная, куда отправился. Не понимая, как и почему, отказал человеку, бывшему его создателем, отрицая его, проявляя такую же неблагодарность, как это сделал бы любой ребенок, родившийся естественным путем.

И когда Джейкоб Харкендер снова повернулся и своей соучастнице, он почувствовал, что глаза его горят, точно угли, тьма овладела им, обращая каждый его атом в горячую черную золу. Ад находился теперь внутри него; он сознавал это, демоническая ярость, хватившей бы на то, чтобы поджечь весь мир, если бы только Харкендер согласился стать той искрой, которая начала бы эту разрушительную деятельность.

* * *

Глаза Дэвида Лидиарда широко раскрылись, шире, чем когда-либо прежде, когда ему снилось падение, и он увидел Калеба Амалакса, склонившегося над ним. По Амалаксу вовсе не ползали пауки. Он по-прежнему держал в руке кинжал с длинным лезвием, а глаза его казались огромными шарами из серой пыльной паутины. Похоже было на то, что все пауки скрылись внутри этого огромного жирного тела, целиком заполнив его, так что теперь и душа Амалакс состояла из пауков, пожиравших его сердце, печень, глаза, и выглядывающих из его черепа.

Лидиард не мог отвести взгляд от этих странных, как будто запылившихся глаз, но боковым зрением видел, что теперь ни Пелорус больше не стоит на верху лестницы, ни Мандорла не взбирается на ступеньки. Вместо них Лидиард увидел двух огромных волков, которые бешено крутились на месте, скалясь и щелкая зубами в пылу борьбы, как бы окруженные какой-то таинственной силой. Это выглядело так, как будто они сражались с пустым воздухом и проигрывали битву.

Лидиард не мог определить, сколько времени прошло с тех пор, как он использовал вместо рычагов веревки, связывавшие его, для того, чтобы вызвать в руках мучительную боль и совершить переход в мир грез. Возможно, подумал он, никакого времени вообще и не прошло. Может быть, он вернулся в момент, предшествовавший нападению дождя пауков, и оно еще только должно наступить, и тогда ему придется снова увидеть этот кошмар и снова его пережить.

Но если так, понял Лидиард, ему уже не придется достигнуть этого момента во второй раз, поскольку Амалакс держал кинжал и руке, и его потемневшие глаза говорили о том, что он намерен воспользоваться им как смертоносным оружием.

Лидиард уже избежал того невероятного нападения пауков тем, что просто-напросто перебросил себя в другую реальность, но повторить этот маневр он не осмеливался, ведь он знал: в то время, как его душа способна убежать отсюда, тело должно оставаться на месте, и если Амалакс намеревается перерезать ему горло, он сможет сделать это независимо от того, соединены ли душа и тело пленника. В сновидения нельзя убежать и скрыться от врага, никакой темный ангел страдания не мог спасти Лидиарда от его участи.

Краешком глаза он заметил, что волки сделались всего лишь пятнистыми тенями, существующими и двигающимися внутри стены, как он и сам некогда вжался в субстанцию земли. И Лидиард понял, что все еще окружен колдовством и чудесами, и ими можно было бы управлять, если только знать, как это делается.

Лидиард держал руки по возможности неподвижными. Он заглянул в страшные нечеловеческие глаза Калеба Амалакса, и раскрыл рот, собираясь заговорить с этим человеком, изо всех сил пытаясь хоть как-то овладеть своим голосом, не придавая значения тому, будет ли это голос приказа или разума.

Ни одно слово так и не слетело у него с языка, потому что Лидиард знал и видел так же ясно, как видел покрытые слизью стены и пламя свечи, что Калеб Амалакс находится за пределами любого приказа, какой мог произнести Лидиард, и точно так же — за пределами разума. Амалакс больше не был слугой Мандорлы Сулье, разумеется, он не принадлежал и себе самому, потому что сделался демоном с затуманенными глазами, и его подернутый пленкой взгляд стал теперь более злобным, чем способен быть взгляд просто человека.

Теперь Лидиард вспомнил, как Амалакс кричал, кричал и кричал, когда пауки вгрызались все глубже ему в тело, пожирая его плоть, пока в нем не осталось ничего, кроме множества пауков, и не сохранилось ничего от его души, кроме грязной свисающей клочьями паутины. Калеб Амалакс перестал быть человеческим существом, и его намеренное убийство Дэвида Лидиарда будет жертвой более черному богу, чем тот, который в последнее время появлялся перед злополучными сатанистами Парижа.

Лидиард снова попытался заговорить, чтобы отыскать те чары, которые могут спасти его, и вновь ему не удалось это сделать.

Не властный голос приказа и не голос разума поднялся в нем, но совершенно иной голос, не нуждавшийся в его пересохшем языке и окровавленных губах. Голос этот так и кричал внутри Лидиарда, и крик этот был молитвой, обращенный не к Богу, в которого так усердно учили его верить иезуиты, но вообще к любому богу, какой только смог бы прийти и спасти его от демона с паучьей душой.

Эта молитва была такой страстной, что для нее не нужно было ни одного произнесенного слова, ни одного крика, чтобы ее озвучить. И все же, Лидиарду пришлось увидеть, как размахнулся назад кинжал, почувствовать, как мозолистая рука хватает его за волосы и с силой отклоняет ему голову назад, чтобы обнажилось раненое горло. Лидиард еще вынужден был задыхаться, и попытаться дышать, он еще не получил никакого ответа на молитву.

Дэвид видел, как лезвие пошло вперед, чтобы нанести роковой удар. Вот оно сверкнуло мгновенным блеском, отражая огонь. Он ощутил, как лезвие коснулось его сонной артерии, представил, как это кинжал разрезает горло, обрывая тонкую нить его жизни.

Он уже видел, какова будет его смерть… как мысли в мозгу будут медленно разрушаться, по мере того, как станут умирать речь и воображение, становясь сущим бредом задолго до того, как свет сознания полностью исчезнет. После того, как придет смерть, понимал Лидиард, он еще будет способен произнести cogito, ergo sum , потому что еще будет мысль, и благодаря этой мысли он еще будет существовать… но мысль станет медленно убывать, точно мертвый лист в огне, постепенно исчезая и становясь ничем, только прахом и золой существа…

И тут свершилось чудо.

Кинжал так и не завершил свой смертоносный путь. Не успел он дотронуться до Лидиарда, как его с невероятной силой отвели назад, и кинжал ярко блеснув, точно серебряное пламя, превратился в облачко бледной белой золы. Взгляд Амалакса, устремленный на жертву с жуткой радостью, тоже как будто бы кто-то отвел в сторону, и в то время, как эти ужасные паучьи глаза стали искать того, кто им воспрепятствовал, Лидирард услышал, как хрустнула шея Амалакса, точно гнилой прутик, и увидел, как его несостоявшийся убийца падает, точно сломанная тряпичная кукла.

И Лидиард увидел еще одно лицо — лик ангела с голубыми, точно небо, глазами.

Ангел протянул вниз тонкую нежную руку, и веревки, привязывавшие Дэвида к кровати, загорелись, а огонь, которым они вспыхнули, прочистил и исцелил раненые запястья и обугленные ноги.

И ангел поднял его, и сказал:

— Это милосердие, это истина, это справедливость. Sed libera nos а malo. Sed libera nos а malo.

И Лидиард ответил:

— Корделия! — произнес он. — Ради Господа и любви к нему, отпусти меня, Корделия!

* * *

Сквозь серые вечерние тени мчалась волчья стая через Парк Остерлир, по Лэмптон Хилл, перескакивая Хэттон Брук и железнодорожные пути в Лэнгдит Гров; бежали мимо Биржи к Бернам Коммон, мимо верфи Хедсор и Кук Марш, упорно направляясь к Лесу Риджли и к одному дому на его южной окраине.

Во время бега волки были свободны и полны радости, они чуяли место, куда стремились, не как внушенную им команду или принуждение, но как свободную и не вызывающую вопросов цель, в совершенстве сплавленную с инстинктом и внутренней природой. Как волки, они были в полной гармонии друг с другом и с миром, не питали ни малейшей надежды, ни горького опасения. Как волки, они представляли собой энергию и движение, влечение к охоте и возможности хищного зверя. Как волки, они не были обременены грузом человечности.

Как волки, они бежали все вместе, стаей, объединенной впервые за несколько десятилетий. Враждебность, какую они проявляли друг к другу в иных обличьях, сейчас была забыта, растворившись в огне радости. Как волки, они не имели никакого отношения ни к Лондону, ни к какому другому месту, которое построили и назвали люди. Как волки, они были свободны.

Они не могли бежать незаметно, потому что цивилизация расползлась по всем лесистым местностям, как мчащаяся вперед болезнь, уничтожая все, что было дорого им. Расчищая леса для посевов пшеницы и для пастбищ скоту, строя дороги для лошадей и экипажей, прорывая каналы и канавы для шумных необузданных левиафанов  из пара и стали — новорожденных детей человека и Маммоны.  Мир людей лежал вокруг них, точно большая прочная сеть. Среди этих извилистых магистралей не было подходящих дорог. Там где когда-то волки бродили своими путями, как вольные бродяги и хозяева, теперь приходилось пробираться сотнями тропинок и дорог совсем иных, непривычных, открытых. Но их не узнавали, когда они проскальзывали мимо, точно тени под живыми изгородями. Их называли бродячими собаками или иллюзорными призраками, как подсказывал своевольный рациональный разум.

Только горстка детей, сильно отделенных друг от друга реками и дорогами, железнодорожными путями и каналами, осмеливаются кричать, что они видели лондонских оборотней, отправляющихся на охоту, но все эти предупреждения вызывали у старших и более глупых только смех, звучащий весьма жизнерадостно, благодаря высокомерному недоверию.

Но это и в самом деле лондонские оборотни отправлялись на охоту. Они были вервольфами, и забыли свои условные имена, свои отчаянные надежды и свои дикие амбиции ради кратких промежутков времени, которые давались им дважды или трижды в год. И пока они бежали, будучи кровными братьями и сестрами, они выглядели не жалкими, но безжалостными, не мифическими, но реально смертельно опасными, не блистательными, но поистине прекрасными, не самоуверенными, но гордыми.

Они собирались охотиться и отправлялись к Дьяволу, и стремились туда как волки, как дикие создания, как сотканные из огня, земли и крови, а не вылепленные из обыкновенной глины. Пусть их ждала тьма, точно волна зловонного дыма, пусть сам Ад широко разинул свою жадную утробу, пусть лихорадка их бьющихся сердец звучала всего лишь шепотом в полном молчании надгробья времени, они все равно бежали.

Потому что каждый из них, чтобы быть волком, прежде должен был просто существовать и никогда не быть отвергнутым.

Волки мчались, и ангел взирал на них с высоты любящим взглядом, протестуя против страшного правосудия Махалалеля, одевшего ледяной коркой их души, предназначенные для служения. Ангел надеялся, что теперь Махалалель сможет понять, как иной бог создал проклятие человека.

— Бегите же, — шептал ангел. — Бегите.

Еще до того, как явится тьма, чтобы потребовать его к себе, ангел знал, он не сможет больше делать то, о чем просили его лондонские вервольфы. Не способен он на большее, чем повернуть поток времени или задержать рост бесконечного пространства.

Но волки все бежали, пока тьма, окутавшая их, не вернула снова их имена.

* * *

Когда-то сестра Тереза была обыкновенной сиротой, более жалкой, чем остальные, так как имела сомнительное преимущество родиться в приюте Хэнвелл, Теперь же она была близка к тому, чтобы стать святой, и в надежде достичь такой цели лежала на голом каменном полу своей кельи с распростертыми руками, наслаждаясь его холодной неколебимой твердостью. Собственные голову и тело она ощущала чрезвычайно легкими и была убеждена, что так происходит исключительно благодаря силе ее воли, а не из-за закона тяготения, приковавшего ее к земле.

Царапины, оставленные терновым венцом, который она носила на голове, и продолговатые раны на ладонях перестали ее беспокоить. Но постоянная грызущая боль в желудке в ее воображении превратилась в разрушительное воздействие наконечника копья, проникшего ей в бок. Боль постоянно давала о себе знать, точно ворчливые проклятия рассерженного демона, приводя сестру Терезу в экстатически бредовое состояние, когда она неизменно произносила молитвы.

У сестры Терезы не было четок, чтобы считать и отмерять, сколько раз она произносит «Аве Мария», но перед ее внутренним взором всегда маячила тень стоящего креста, освещенная сзади мрачным светом, который чудесным образом преображался облаками и сверкал всеми цветами радуги.

Сестре казалось, что миновал большой промежуток времени с тех пор, как она в последний раз слышала голоса святых. Она старалась, как могла, плыть по океану вечности, почти не обращая внимания на смену дня и ночи или совсем не придавая этому значения, полностью полагаясь на сестер, чтобы следить за чередой часов и недель. И все же она не могла до конца преодолеть узы, которые связывали ее с землей и неумолимой последовательностью времени: ее юное и упорное сердце билось внутри ее хрупкого тела, отмечая ее отдаленность от Царствия Небесного. Она не осмеливалась испытывать разочарование из-за того, что прекратились ее видения, и она перестала слышать голоса. В самом деле, как может простая девушка вроде нее заслуживать особого внимания посланцев Христовых? И все же, ощущение одиночества ложилось тяжким грузом на ее усталую, принадлежащую земле душу.

Ее глаза были закрыты, как обычно, она предпочитала видеть мир внутренним взором, и неважно, что он был неуверенным и неточным. Тень креста для нее означала больше, чем выбеленные стены или улыбающиеся лица, весенняя зелень или голубизна безоблачного неба. Если бы паук свалился сверху прямо ей на голову и прошествовал бы своей плавной походкой по самым подошвам ее ног, сестра Тереза едва ли вообще почувствовала бы его, и уж точно не испугалась бы. Нет, такой паук на нее не свалился, но она почувствовала значительно более ощутимое прикосновение, как будто бы ей на плечо опустилась чтя-то рука. Секунды две она не обращала внимания, но, когда это ощущение прикосновения не оставило ее, она согласилась на то, чтобы приподняться на правом локте, повернуть голову и открыть глаза.

Когда она увидела стоящего над ней ангела, ей на мгновение почудилось, будто она вовсе не открывала глаз и видит его только внутренним оком, но тепло его сияния проникло в ее исхудавшее тело, изгоняя холод и боль, пронизывающие ее легкие, и она поняла, что действительно созерцает его наяву.

Она поднялась, чтобы открыто смотреть на него, более честно и щедро, чем она когда-либо смотрела на любое простое человеческое существо.

И когда он принял ее в свои объятия, чтобы крепко прижать к себе, сестра Тереза не сопротивлялась. Раны и царапины на руках и ногах внезапно исчезли, и она с радостью признала, что так и должно быть. Он снял с головы терновый венец и растоптал его ногами, и она не стала горевать.

И когда сияние его золотого нимба растворило тень от креста, которая была ее постоянным спутником в течение половины жизни, сестра Тереза не ощутила никакой потери.

Он пронес ее сквозь стену кельи и сквозь землю, и она посмотрела вверх, в ясное и прекрасное небо, и начала проливать слезы чистого счастья, поняв, что, наконец, спасена и свободна от насильственной клетки плоти, которая причиняла ей так много горя своими оскорблениями и обвинениями.

Но она так и не увидела сияющих Райских Врат и не почувствовала близости Божественного Сердца. Даже когда ее ангел пролетел над этой достойной жалости землей, так ужасно страдающей и нуждающейся в прикосновении Спасителя, из самой сердцевины Ада вырвался демон. Он был чудовищней всех тех, кого она когда-либо встречала в лабиринте искушений: зловонное существо, сотканное из тьмы, тошноты и удушающих дымов. Он закружился вокруг избавителя Терезы как торнадо, сокрушая белые крылья и наполняя страхом ярко-голубые глаза.

И сестра Тереза поняла, что даже ангелам возможно причинять боль, и невинность, которая лишает их страха, вовсе не милость.

И таков был ужас этого открытия, что сестра закричала в страшной неизмеримой агонии, и кричала, кричала и кричала, пока демоническая тьма не заткнула ей рот зловонной тошнотой и не унесла ее вместе с ее поверженным ангелом в необозримые глубины Ада.

 

6

Корделия вскоре утратила всякое ощущение падения. Невозможно было ничего ни увидеть, ни услышать, ни коснуться чего-нибудь в этой беспредельной тьме; и, так как здесь не было ветра, ей казалось, что она совершенно неподвижна и парит в свободном полете. Корделия не знала, достигла ли она центра земли или не находится вообще нигде, но наступил какой-то момент, когда ей почудилось, будто она не имеет никакого веса, никакой плоти. Она не слышала биения собственного сердца, не ощущала, как пульсирует кровь у нее в голове, и ей было никак не сцепить пальцы, чтобы почувствовать материальность собственных ладоней. Если она до сих пор одета, ее одежда не ощущается у нее на теле, если в теле у нее что-то болит, боль эта замерла, а вместе с ней умерли холод, голод, жажда, исчезли любая неловкость и натянутость телесных ощущений.

Странно, но она начала размышлять, не так ли чувствовал себя Господь перед тем, как какая-то невероятная прихоть подвигла его к Его первому и самому большому Акту Творения. Но Корделия обладала достаточным благочестием, чтобы удержаться от любого богохульного шепота, даже невинного приказания свету появиться и дать ей возможность видеть. И Корделия не стала молиться для облегчения, потому что находила определенное необычайное утешение в своем полном одиночестве, изгонявшем страх из ее души.

Она ждала, как будто бы того, чтобы вновь родиться.

И когда вернулись эмоции, и Корделия снова почувствовала тиски своего корсета и ощутила легкое движение своего весомого тела, она поняла, что ее и в самом деле вернули к существованию из какого-то колодца, наполненного душами. Хотя она все еще продолжала падать, Корделия теперь парила легко, словно перышко, и не могла даже поверить, что способна разбиться, если снова опустится на землю. Тревога вернулась к ней, но только в форме легкого беспокойства, а не беспредельного ужаса. Она чувствовала себя странно изолированной от грубых жестокостей внешних событий, как будто бы, наконец, стала всего лишь существом из сна или просто призраком, и представляет собой лишь образ того тела, которое при жизни принадлежало ей.

Когда через некоторое время Корделия остановилась, она уже была совершенно уверена, что является спящей или призраком, поскольку обнаружила вокруг таинственный подземный мир, который, как она сначала подумала, должен быть Страной Смерти.

В этом мире была почва, но отсутствовало небо, только его клубящиеся туманы излучали слабое сияние, которое определенно не исходило от какого-нибудь солнца или созвездия. На белых деревьях со сломанными кривыми ветками не было листьев, эти деревья и напоминали скелеты. Дорожки были усыпаны жемчужными раковинами, выбеленными костьми и лишенными челюстей черепами. Ничто не двигалось в этом мертвом мире, кроме вялых могильных червей да дряхлых жаб, а самые слабые ветры не шевелили ничего, кроме тумана, и все же, пролетая над ландшафтом, издавали слабый звук, похожий на вздох, словно жалобы призраков, которым отказано как в радостях, так и в мучениях Ада.

Это был гиблый и зловещий мир, но страх, испытанный Корделией, когда она впервые увидела его, скоро испарился, потому что каждое проявление его говорило ей о фальши и обмане. Когда-то давно, когда Корделия была ребенком, отец повел ее в Египетский Зал, чтобы посмотреть на диараму Альберта Смита, изображающую подъем на Мон Блан. И хотя Корделия так и не призналась в этом отцу, она была разочарована, потому что световые изображения, крупные и необычные, показались ей настолько призрачными, настолько очевидно наложенными на грубую вульгарную реальность театральной сцены, что выглядели по-дурацки. Ее отец, который когда-то видел панораму Кенига в Лейпциге, был очарован намного больше дочери. И ей показалось тогда странным, что такой человек как он подавляет в себе скепсис и сомнение, которые он так страстно воспитывал в себе, ради всего лишь каких-то жалких картинок. Этот Подземный мир, как показалось Корделии, походил на Мон Блан Смита: сходство ухвачено, но попытка сделать картину полностью реальной не удалась.

Если это Ад, подумалось ей, тогда Джейкоб Харкендер и в самом деле должен быть Дьяволом, и если это так, то мир должен гораздо меньше бояться дьявольских махинаций, чем набожные люди до сих пор настаивают перед нами.

Корделия двинулась в путь через этот лес, который был таким безжизненным, что казался окаменелым, хотя не был таким твердым как камень. Деревья были мягкими и, вместе с тем, хрупкими, как будто были сделаны из бледной золы. Эти деревья были эхом тех растений, которые давным-давно сгорели в каком-то удивительном мистическом огне, и ни одно небрежное прикосновение или случайная дрожь не еще не успели искрошить их в прах.

Корделия почувствовала, что за ней пристально наблюдают, в то время как она идет по этой заброшенной местности. Жабы глядели на нее выбеленными и слепыми невидящими глазами, а у червей вообще не было глаз, и все же нечто наблюдало за Корделией. Нечто любопытное, хищное, и странно испуганное. Корделия понимала, что она полностью во власти чего-то неизвестного, телом и душой. Она была всецело жертвой божественного каприза, видела только то, что ей позволяли видеть, чувствовала только то, что ей давали почувствовать, Может быть она была только тем, чем ей позволяли быть. И все-таки, это существо пряталось, отчаянно желая оставаться невидимым, этот неуловимый создатель мировых иллюзий, который, сплетая их, сам не знал, что именно он может или должен поймать.

Корделия знала, предполагается, будто она очень напугана, но это было вовсе не так. Она была достойной дочерью своего отца, сэра Эдварда Таллентайера. Страх, который в ней жил, был подчинен ее рациональному восприятию, которое оценивало все окружающее вовсе не как часть знакомого ей мира, но как всего только сцену, где декорации грубы и изображают придуманную трагедию.

Если Ад и в самом деле существует, рассуждала Корделия, и умерший однажды человек окажется там, что ему делать, если не начать в нем жить и устраивать жизнь так, как он сумеет? Когда приговоренные души подходят к Вратам Судьбы, когда они видят написанные на этих Вратах слова, приказывающие им оставить надежду, что еще могут они делать, кроме как отказаться?

Она поняла, что за эти мысли отец смог бы ею гордиться, если только у отца еще осталась способность испытывать гордость.

Когда Корделии стало ясно, что в Подземном мире есть еще и другие бродяги, кроме нее, ей подумалось, что эти другие не так материальны, как она. Это всего лишь призраки и тени, не сознающие ее присутствия, и, вероятно, они не могут передвигаться по собственному побуждению, но что-то непрерывно тащит их сквозь серебристые туманы, какой-то своевольный магнетизм. И только в результате внезапной вспышки озарения Корделия поняла, что эти передвигающиеся по чужой воле силуэты, сотканные из света и теней, в точности такие же, как она сама, и ее восприятие собственной материальности — только отражение прошлой жизни. Она встревожилась и испытала небольшой шок, когда обнаружила, что ей только кажется, будто она плывет куда-то по собственному желанию, на самом деле она была полностью беспомощна, увлекаемая какой-то силой, которая мягко, но неумолимо влекла ее к предназначенной судьбе.

Что ж, решила она, в конце концов, возможно, я уже умерла. Кто бы мог подумать, что это мрачное окружение и есть подлинное место Страшного Суда? Какой был бы абсурд, если бы разочарования жизни и потрепанный вид городов были бы только предварительной репетицией вечности и мрачной бесконечности!

Но Корделия не думала отчаиваться. Даже при всем этом она не отчаивалась.

Задолго до того, как она увидела крест и висящую на нем человеческую фигуру, она убедилась, что скорее всего уже умерла и ее призывают к ответу за грехи. Сам по себе вид этого креста был только еще одним небольшим штрихом, добавленным к общему количеству впечатлений. Кордлия не ощущала особого стыда от того, что, возможно, ей придется держать отчет перед тем, кто страдал и умер ради всего человеческого рода, за все мелкие грешки и ошибки. Она, разумеется, почувствовала приступ ужаса, но поспешно ответила на него.

Я любила, произнесла она с вызовом. Не так честно и не настолько всем сердцем, как следовало бы, но всеми силами моей души, с надеждой в сердце, я любила. И если я принесла какой-то вред миру, большую часть ошибок я совершила пассивно, потому что силою обстоятельств, просто не имела иного выбора.

Тот, кто висел на кресте, не был Христом, как она ожидала. Это был ребенок, мальчик, не более девяти лет от роду, с лицом ангела. И он вовсе не казался страдающим, несмотря на гвозди, вколоченные в его запястья и лодыжки. Глаза его были закрыты, как бы во сне, а спокойное выражение его лица убедило Корделию в том, что кошмары не мучили его.

У подножья креста стояли два призрачных силуэта, они устремили взгляды вверх, на ребенка. Одна из них, которая стояла на коленях, казалась слишком опечаленной и усталой, чтобы держаться на ногах, она была молоденькой девушкой, исхудавшей и находящейся на грани голодной смерти. Второй был мужчина настолько тонкого сложения, что казался сотканным из теней.

Корделия понимала, каких усилий стоило девушке поднять голову, чтобы смотреть на распятого ребенка, но видела, что та не в состоянии отвести от него недоверчивых глаз. Мужчина же, напротив, стоял в странно надменной позе, несмотря на то, что явно был в чем-то не уверен и растерян. Девушку Корделия не знала, но разглядела, что мужчина — Джейкоб Харкендер.

Харкендер не повернулся, посмотреть на Корделию, и не проявил никаких немедленных признаков, что заметил кого-то еще, кто встал рядом.

Корделия остановилась чуть подальше от креста, чем остальные. Она не знала, насколько испуганно выглядит в глазах того, кто за ней наблюдает, и понятия не имела, что может теперь произойти, просто стояла на месте, и ждала. Она так и ждала, пока кто-то не тронул ее за плечо, а тогда обернулась и увидела лицо Дэвида Лидиарда.

Хотя они оба были призраками, но они обнялись с более сильным жаром, чем позволяли себе прежде, когда были так нелепо живы и вынуждены были жить в реальном верхнем мире.

— Дэвид! — Она произнесла это имя, сдерживая рыдания. — Ох, Дэвид, мы умерли и заблудились на громадном кладбище душ!

— Нет. — ответил он, не так твердо и уверенно, как ему хотелось, несмотря на то, что он пытался овладеть своим голосом. — Мы не умерли, хотя я и сомневаюсь, найдем ли мы снова дорогу в страну живых. Мы стали жертвами одного крошечного Акта Творения, предпринятого Темным Ангелом, который долгое время жил в самом сердце скал Англии. Здесь центр его сети, куда он заманил нас, а кроме нас еще многих других, но я не знаю, что тут собираются с нами сделать. Не бойся того, что ты здесь видишь, потому что это место соткано из ткани наших собственных кошмарных снов. Этот крест, на котором висит бедный мальчик, выкован в человеческом воображении, и если ангел, который находится здесь — преображенный Дьявол, он взял себе это имя и свою природу из наших тревожных представлений и ожиданий. Осмелься же надеяться, если сможешь, мы сумеем спастись, если только овладеем магией спасения.

И тогда Харкенлдер повернулся в их сторону, но совершенно их не увидел. Это ничуть не удивило Корделию, потому что глазницы колдуна казались абсолютно пустыми, вернее, глаз у него не было вовсе, и на лице не было никакого выражения — пустота и безнадежность.

Краткая вспышка недоумения появилась на слепом лице Харкендера, но быстро исчезла в темных тенях. Харкендер снова повернулся к кресту. Его он каким-то таинственным образом мог видеть пустыми глазницами, заменявшими глаза, и обратился к ребенку:

— Габриэль! — позвал он в печальной мольбе. — Ты не должен на это соглашаться! У тебя есть собственная мощь, она еще не иссякла. Слезай же с креста, Габриэль, и выведи меня из этой темницы. Только веди меня к свету, Габриэль, и я сделаю тебя мудрее, чем все люди на земле. Я сделаю тебя мудрым.

Спящий на кресте ничего не ответил ему, но окружающие их туманы внезапно пришли в движение, завихряясь. Корделия подумала было, это мириады потерянных душ явились из безжизненного леса, полные надежды, но скоро убедилась, это вовсе не человеческие призраки. Они имели зловещие обличья животных. Опушку, на которой стоял крест, окружила стая волков и теперь сосредотачивалась вокруг людских теней, ожидающих там.

Два призрачных волка, только два из всех, поднялись на задние лапы и в обманчивых завихрениях тумана превратились в людей. Один стал женщиной с выцветшими волосами, с глазами, точно зеркала, одетой в черное платье: другой сделался молодым блондином с напоминающими опалы глазами. Они встали на расстоянии друг от друга, один справа от Лидиарда и Корделии, другая — слева. Женщина улыбнулась. Корделии показалось слепым безрассудством со стороны какого бы то ни было создания улыбаться в месте, подобном этому, тем не менее, женщина-оборотень улыбалась.

— Как, Дэвид, это ты привел нас сюда? — помурлыкала она вкрадчивым голосом, — Или это Габриэль нас вызвал — из верности своему человеческому роду?

— Это Мандорла Сулье, — шепнул Лидиарлд на ухо Корделии. — Она не боится смерти, потому что она королева-мать лондонских вервольфов, а они утратили этот страх много лет назад. Она верит, что бессмертна, но ей это неважно, ведь она из вервольфов, беспокойных и безрассудных созданий, способных смеяться в лицо Богу или Дьяволу, и она не дразнить ни одного из них ни мольбами, ни требованиями.

— А другой кто? — спросила Корделия.

— Мое имя Пелорус, — ответил молодой человек. — Не всем это по нраву, но мое имя Пелорус.

— Теперь вижу, что это Дэвид и не Габриэль, — со вздохом ответила Мандорла на собственный вопрос. — Это тот любознательный ангел, который похитил душу Харкендера. Без сомнения, ему не терпится узнать, как можно использовать всех нас. Как не повезло, что его сон должен прервать человек, подобный Харкендеру, чья душа темна и задета горем! До сих пор созданию, которое вас отыскало, везло гораздо больше.

— Что это значит? — прошептала Корделия, крепче вцепляясь в призрак Лидиарда, успокаивающий ее.

— Болезненное колдовство Харкендера прорвалось за пределы барьера материального мира. — объяснил Лидиард. — Не знаю уж, когда и как, но его холодная душа нашла довольно тепла, чтобы высечь искру из спящей субстанции какого-то темного существа, которое должны были оставить в покое. Он пробудил этого ангела и послал в мир, откуда тот давным-давно был изгнан, и этот ангел по его примеру сам овладел им, чтобы использовать его глаза и загрязнить его сны. Но этот ангел способен понимать мир только одним доступным ему способом, он унаследовал все страдания и всю боль мира, всю его ненависть. Он охотно создал Дьявола из самого себя, давным-давно, а теперь он создал Дьявола из того создания, которое пробудил в земле. Когда же он использовал его, чтобы еще раз проделать маленькое чудо, благодаря которому его сознание было обновлено и приобрело новую форму, он действовал так же, как мог бы действовать Дьявол, с робким и злым намерением, если бы его новый товарищ и противник не оказался бы могущественнее и мудрее его самого. Он собирался искажать и разрушать, используя ум и обман, но Мандорла права, жаль, что он не нашел для себя лучшего слуги, чем этот полный ненависти человек.

Другой Творец, раз уж его разбудили, нашел себе другие орудия, он похитил душу де Лэнси, а из моей души сделал пленника, и когда Харкендер создал существо, которое могло подражать его слабостям, мы с де Лэнси составили другое создание, отражающее нашу сущность. Харкендер начал свое темное сновидение в пропасти своего личного Ада, я же начал свое собственное в Платоновой пещере. Харкендер усмотрел Сатану в окружающем его мире, но я увидел Сатану в себе самом. Его хозяин сделался чудовищным хищным Пауком, мой же стал сомнительным Сфинксом, не знавшим, как отвечать на свои же собственные загадки. И вот теперь мы здесь, все пленники того ночного кошмарного сна, который произошел из семени, породившего горечь Харкендера.

Верю, что Харкендер уже начал понимать глупость и пустоту своей горечи, и его хозяин, чтобы затянуть других в свою сеть, тоже, возможно, пришел к сомнению, но я не могу сказать, каковы будут последствия этого сомнения.

— Очень умно, — прокомментировала Мандорла, которая придвинулась поближе к Лидиарду. — Разве я тебе не говорила, Дэвид, что могла бы помочь тебе прояснить твое сознание? У тебя не хватило храбрости нанести вред себе самому, но ты только нуждался в любящей безжалостности того, кто это понимает. Хотя теперь ты должен отставить в сторону свою маленькую сестренку, потому что очень скоро нам придется предстать лицом к лицу перед твоим разгневанным Пауком, а для этой работенки годимся только мы с тобой.

Она обратилась к Корделии:

— Не бойся, дитя, он вовсе не нужен мне для меня самой, ведь я волчица, и он мне слишком по нраву, чтобы готовить из него бифштекс на завтрак. Отпусти же его теперь, прошу тебя. Корделия сначала не поняла, о чем говорила Мандорла, и растерялась, когда ей стала ясна суть дела, но все-таки не могла отойти, как ее просили. Она не в силах была разорвать это объятие, ведь оно было единственным, что осталось у нее и ее возлюбленного посреди этой непонятной унылой пустыни.

— Дэвид, — шепнула она. — Не покидай меня. Никогда не покидай меня.

Он ничуть не ослабил свое объятие, но смотрел на Мандорлу Сулье, а не на Корделию.

— Ты ошибаешься в этом враге, если полагаешь, что он станет обращать внимание на таких, как мы, — сказал он. — Не думаешь ли ты, что ребенок распят на кресте для нашего развлечения или досады? Эта сеть была сотворена, чтобы поймать Сфинкса, а мы — только отбросы, которые собрали вокруг нее обстоятельства. Хотя ты и бессмертна и намного выше человеческих созданий, которых презираешь, ты ничто рядом с этим Сфинксом-Дьяволом. Полное ничто. Я думаю, он привел тебя сюда только потому, что Харкендер преисполнился гнева по отношению к тебе, и лишь за это чудовище собирается тебя наказать.

— Нет! — отрезала Мандорла. — Мы стоим гораздо большего!

— Увы! — не согласился с ней Пелорус. — Я убежден, что Дэвид прав. И даже если я имел какой-то шанс призвать на защиту силы Махалалеля, этот шанс уже потерян, потому что мы находимся в самом центре логова Паука!

Впервые Корлделия наблюдала, как улыбка сошла с лица Мандорлы, и поняла, что правда больно задела ее. Но яркие, как звезды, глаза волчицы ничуть не потемнели, только ее взгляд переместился на ребенка, который все спал, и безмятежность его сна так не соответствовала орудию его пытки.

— Она все еще считает, что Габриэль принадлежит ей, будет льстить ей и умасливать ее, и с его помощью она еще сможет сыграть значительную роль в этом спектакле, — прошептал Лидиард.

Корделия определенно услышала в его голосе восхищение, но она отвернулась от женщины-волчицы, чтобы взглянуть на молчаливую фигуру девушки, которая, задрав голову, все смотрела на спящего ребенка с неизмеримым страданием во взоре. Тут Корделия подумала, интересно, почему любой из тех, кого сюда вызвали, имеет право считать себя играющим в событиях более значительную роль, чем остальные.

До сих пор Джейкоб Харкендер ни единым словом или знаком не обнаружил, что он заметил присутствие Лидарда, или вервольфов, или Корделии, или этой девушки. Однако он внезапно резко повернулся и начал вглядываться в туманную хмарь, как будто бы понял по звуку, кто-то приближается. Его затененные черты сделались ярче и исказились от ненависти, видимо он знал, что идет враг.

— Это Сфинкс! — догадался Лидиард, губы его все еще находились очень близко от уха Корделии.

Они повернулись, чтобы увидеть — всех охватило чувство ожидания.

Но когда ожидаемый силуэт отделился от пляшущих туманов и остановился между двумя узловатыми безлистными деревьями, Корделия разглядела, что это вовсе не Сфинкс, но только человек, столь же призрачный, как и все остальные тут.

И даже при этом она не могла не задержать дыхания в тревожном изумлении, потому что этот человек был ее отцом.

 

7

Таллентайр был чуть ли не последним человеком, которого Дэвид Лидиард ожидал увидеть на месте действия этого кошмара, и он со смешанными чувствами смотрел, как его друг доверчиво продвигается вперед. С одной стороны, он был рад увидеть еще одного союзника, но с другой, его беспокоило, что именно он мог быть каким-то таинственным образом ответственным за присутствие Таллентайра и должен нести эту вину сам, если все это закончится неудачей.

В течение мгновения определенно трудно было определить, чем это может кончиться, победой или поражением.

Но в походке Таллентайра не было ничего неуверенного, и в сознании Лидиарлда не осталось сомнений, что новопришедший намеревается попытаться взять на себя контроль над ситуацией, так же ненавязчиво и настойчиво, как он делал это на протяжении всей земной жизни.

Проходя мимо, Таллентайр не взглянул ни на Дэвида, ни на Корделию, которая все еще стояла, плотно прижавшись к жениху. Лидиард не понял, то ли он их не заметил, то ли не узнал, то ли все его внимание было устремлено на темную фигуру, которая обладала внешними контурами Джейкоба Харкендера.

Харкендер, который ранее был хрупким духом, сотканным из бесформенных теней, неожиданно начал приобретать массу и плоть. На нем оказался черный плащ, скрывавший контуры его тела, но делавший его корпус очень крупным. Таллентайр же, хотя был немного выше ростом, казался гораздо легче, отчасти из-за того, что был призраком, а отчасти из-за костюма цвета хаки из тонкой материи, который был на нем в ту роковую ночь, когда он впервые встретился со Сфинксом.

И до тех пор, пока два старых врага не оказались лицом к лицу, Лидиард не осознал, что он, в конце концов, оказался прав. В некотором смысле, Сфинкс здесь присутствовал, вместе с Таллентайролм, точно так же, как Паук присутствовал в лице Харкендлера. Лдирард подумал, что в любой момент эти двое могут изменить свой облик, так же быстро, как это сделала Мандорла Сулье, и показать себя такими, какими они были до того, как дурацкая судьба дала им мозги и сны человека.

— Значит, вы здесь, наконец, — произнесла фигура в плаще новым незнакомым и зловещим голосом. — В конце концов, вы должны были прийти ко мне, и я всегда знал, что придете. — Он говорил так, как Джейкоб Харкендер, обращаясь к сэру Эдварду Таллентайру, но одновременно и так, как Паук, затягивающий новую жертву в свою паутину горести.

— Я здесь. — согласился второй собеседник. — Мы, в конце концов, больше схожи, чем я полагал прежде, и не должны оставаться врагами.

— Значит, вы допускаете, что я имею на это право? Теперь вы согласны, мир, каков он есть, тот мир, в который я верю, всего лишь движущийся предмет, обладающий созидательным волшебством, созревший для того, чтобы им управляли те, у кого имеется истинная мудрость?

— Никоим образом. — отвечал баронет торжественно. — Я пришел вам доказать: несмотря на весь кошмар, который вы сплели, чтобы поймать нас, вы ошибаетесь.

Лидиард услышал легкомысленный смешок Мандорлы Сулье и не мог не почувствовать абсурдности ситуации. Вот они все стоят здесь, всех их затащили в глубины земли какие-то сверхъестественные создания из тяжелого камня и спокойного огня, их заставили оставаться в мрачном унылом и голом Подземном мире, в тени распятого ангела. Сам оратор — не более, чем призрачное отражение человека из плоти и крови, но все же он с самодовольством утверждает, будто мир вовсе не таков, каким кажется.

Однако Лидиард напомнил себе, что к шарлатану Джейкобу Харкендеру обращается не только рационалист сэр Эдвард Таллентайр, но и этот загадочный Сфинкс, наконец, решивший предстать перед Пауком, который отвлек его от сна, похитив при этом часть его души, чтобы создать чудо-ребенка.

Во всяком случае, Харкендер не чувствовал настроения смеяться. Но и не хмурился. Вместо того в его глазах под капюшоном промелькнула надежда, и он, не мигая, уставился на своего противника:

— Я могу уничтожить вас прямо на месте. — сказал он. — Здесь я имею такую власть, что мог бы мгновенно объять вас огнем и развеять ваш прах по этой печальной почве.

— Без сомнения, — согласился Таллентайр. — Но это еще не доказательство вашей правоты. И вы стоите перед лицом неведомого будущего, как и все мы, и нуждаетесь не только во власти, но и в доказательствах, поддерживающих вашу правоту, и пока у вас не будет этих доказательств, вы не сможете узнать, чего вам будет стоить применение этой власти.

В его надменности было нечто, заставляющее задержать дыхание, но в ту самую минуту, когда Лидиард действительно почти перестал дышать от восхищения, Таллентайр сильно вздрогнул, от удара, и схватился за правую руку, разглядывая свою ладонь, которую пронзил дротик длиной в фут. По дротику медленно хлынула кровь, и Таллентайр не сдержал гримасы боли, которая исказила его лицо.

— Тогда дайте мне крест. — прошипел баронет. — Сделайте кресты для всех нас или разожгите костры, чтобы нас сжечь. Потратьте себя на создание этого Ада в миниатюре, если это и есть все, что способен создать ваш слабенький умишко. Никто не сможет спасти вас от Дьявола, если это то, чего вы алчете. Никто не сможет освободить вас от ненависти и злобной ярости, если вы не будете следить за собой, но говорю вам теперь: те, для кого сам мир — всего лишь сон, не могут спать вообще! Я послан сюда вовсе не для того, чтобы разыгрывать страдающего дурня, но удовлетворить на вашу потребность. Ту потребность, которая остается, несмотря на все то, что этот жестокий и искалеченный человек проделал, преобразовывая ее. У меня имеется ответ, если только вы сможете выслушать и вынести его.

Лицо Харкендера с его пустыми глазницами стало выражением абсолютного гнева.

— Лжец! — закричал он. — Вы слепы, и не в состоянии видеть. Вы никогда еще не проникали за вуаль видимости, но я прошел путь боли, и я видел. Вы всего лишь человек, а я больше, чем человек, и не может быть другого ответа, отличного от того, который я нашел! — Да, вы видели. — согласился Таллентайр, — Но вы стояли один, и то, что вы прочли начертанным на стенах вечности есть отражение ваших лихорадочных снов. Вы стояли один, лишенный друзей, совета и поддержки. Н даже в этом вашем личном Аду, есть и другие, которые стоят вместе со мной, и они засвидетельствуют, что мое видение не только мое, и это и есть истина, и ее могут разделить все.

— Тысяча слепых все равно не способны видеть, — упрямо сказал Харкендер с усмешкой. — И настолько ли вы убеждены, что Лидиард видит точно так же как и вы? Так ли вы уверены, что он все еще ваш ученик, теперь, когда Сфинкс подкинул ему загадки Творения в их истинном свете?

Лидиард чувствовал лихорадочное биение сердца призрака Корделии, он знал, она закусила губу, чтобы удержаться и не заплакать от горя при виде трудного положения своего отца.

Но Таллентайр уже снова выпрямился. Дротик исчез, и рука его опять была невредима. Значит, здесь и он может творить чудеса.

— Мне не нужно его спрашивать. — сказал баронет. — Я его знаю, его ум, его сердце, его мужество. Если он не видит так, как я, значит, то, что вижу я, не самое верное.

По воздуху пролетел второй дротик, на этот раз нацеленный в сердце Таллентайра. Он ударил тяжело и с силой, и Таллентайр наклонил голову, глядя на дротик, но удержался на ногах. Лидиард услышал, как смеется Мандорла, но не понял, над кем из них.

— Я же не отрицаю, что вы можете меня ранить. — прошептал баронет, но его слова прозвучали явственно для тех, кто мог его слышать. — Я отрицаю только то, что это может иметь какое-то значение. Если вы снизойдете до того, чтобы разделить мой сон и отвлечетесь от своего, я вам покажу, какую печальную и глупую фантазию вам продали. И хотя не могу обещать снять тот ядовитый гнев, который вас мучает, я его вылечу, насколько сумею.

Лидиарлд в глубине души был уверен, что Харкендер откажется, если это был только Харкендер и больше никто другой, но он был также убежден, что баронет не стал бы предлагать так много, если бы был всего лишь Таллентайром, и никем другим.

— Что он собирается сделать? — очень слабым голосом спросила Корделия.

На кончике языка у Лидиарлда уже вертелись слова о том, что он не знает этого. Но уже через мгновение он понял, что знает, и еще каким-то непонятным образом он помог понять это и Сфинксу. Пока он так отчаянно боролся над загадкой собственного спасения, то создание, которое избрало его, с таким же рвением сражалось за то, чтобы разгадать ту загадку, которую задал… и оба достигли понимания между собой. Лидиард уже видел, почему Сфинкс избрал сэра Эдварда своим представителем и почему он, Лидиард, тоже должен окончательно поверить всему тому, чему научил его баронет.

— Он намерен показать этому демону-самозванцу, что на самом деле лежит на поверхности земли. — прошептал Лидиард. — Он собирается показать нам все, к чему мы шли слишком медленно, и то, что наш слабый ум не в силах был постичь, а именно: насколько иным стал наш мир по сравнению с тем, каким он был прежде!

И, стараясь, чтобы услышали все, он произнес погромче:

— Вы должны смотреть на то, что этот человек собирается вам показать, и вам станет понятно, как важно для вас это знать.

— Они слепы. — завывал Харкендер, поднимая к лицу когтистые руки, как будто мог стереть тьму со своих пустых зрачков. — Они слепы, и их всего двое. Я один, но я могу видеть! — Нас не двое. — смело сказала Корделия Таллентайр. — Нас трое, и хотя мы повидали пропасть вашего угрюмого Ада, у нас все-таки есть в запасе сон получше, и он, к тому же, наш собственный! — Нас не так уж мало, нас не трое, — протестовал Пелорус, человек-волк. — По-настоящему-то нас четверо, причем один из нас прожил десять тысяч лет. Слушай же этого человека, а не то, хотя ты и возрожденный Дьявол, ты станешь сожалеющим дураком и из-за этого проклятым!

Джейкоб Харкендер вцепился в собственную физиономию и начал раздирать ее когтями. Осталось только одно существо, к которому он мог обратиться за помощью, и это была Мандорла Сулье, но Мандорла теперь смеялась еще громче, с неудержимым восторгом., без всякого расчета. А паутину, державшую всех в плену, разрывал буйный ветер.

* * *

Подземный Мир рассеялся с согласия своего Творца, и все увидели, что теперь они стоят на крашеном полу чердака Джейкоба Харкендера в Уиттентоне, а чердак весь объят жадным пламенем. В течение нескольких коротких мгновений они были окружены разноцветными лучами, этот свет струился через орнаментальный купол, и купол этот сиял наверху вместо неба и предназначался для того, чтобы заменить небесную радугу, но вскоре его затмил жгучий дым, который поглотил всех присутствующих и унес их прочь.

Когда дым исчез, то же случилось и с землей, только ночное небо и бледный свет рассеянных звезд предстал их взгляду.

— Видел я небо прежде, — презрительно буркнул Джейкоб Харкендер. — В то время как поверхность земли настолько изменилась из-за трудов человека, небо-то осталось тем же самым.

— Вы спрятали небо за его изображением, — возразил Таллентайр, обращаясь не только к Пауку, но ко всем присутствующим. — Вы сказали себе, небо не меняется, а звезды вечны, но это совсем не правда, ведь все, сотворенное рукой человека на поверхности земли — ничто по сравнению с тем, что человеческий глаз увидел в самых далеких пространствах бесконечности. Нам постоянно твердили, что комфорт нас ослепляет, из-за него мы не видим мир таким, каким могли создать его Творцы. Но теперь я утверждаю, утешение и комфорт созданных творцами снов рождает слепоту и величайшая слепота — это та, которая способна видеть исключительно с помощью глаз веры и фантазии. Это угрюмый мир гнева, страха и кошмаров, на самом деле он слеп, а я могу вам показать более величественный мир, если только вы согласитесь посмотреть.

И они увидели звезды.

Они увидели, что бледность и тусклое свечение звезд только кажущиеся, на самом деле звезды — это солнца, намного больше земли, огромные сферические сияния, проливающие дар своей энергии на крошечные мирки, подобные земле.

Они увидели, что звездное небо — только видимость, так как на каждую звезду, которую можно разглядеть простым глазом, приходятся еще тысячи звезд, видимые только в телескоп. И открывались еще тысячи тысяч, незаметные даже при увеличении, скрытые газовыми дымками, которые окутывают землю, и темными тучами, лежащими между самими звездами.

Они увидели, что похожесть звезд — это только внешний обман, а на самом деле среди них оказалось намного больше разновидностей, чем можно вообразить, по цвету, размеру и фактуре. И они увидели, что бледные туманности на самом деле — громадные облака, состоящие из звезд, которые наполняли обширные темные пространства за другими тучами звезд. И среди этой бесконечности было место Солнца, и оно давало свет крошечной одинокой Земле.

Лидиард всегда знал то, что было известно об этом Таллентайру, но теперь он впервые понял, какие сны видел Таллентайр своим холодным внутренним оком, которое было слепо к яркости снов.

Он видел звезды и расстояния между ними, и расстояния между островами-вселенными, изобилующими звездами, и громадные темные туманности, и сверкающие места зарождения новых звезд.

Лидиард видел макрокосм впервые, и он понял, сколько честолюбивого стремления содержалось в полном надежд гимне «как наверху, так и внизу»

Он видел человека, создавшего все эти звезды, человека, который был вселенной, обладавшего звездами-глазами и крыльями, состоящими из звезд, и семя, стремящееся прорасти вместе со звездным светом и жизненной энергией. Он видел человека, чьи слезы были звездами, и кровь состояла из звезд, и он понял, насколько широко мог простираться этот человек на самом деле. Он понял, что за невыносимая клетка вечной тьмы окружала каждую из звезд, которые были его атомами, а каждая из островов-вселенных была клеткой его тела.

И Лидиард увидел, как ему уже приходилось видеть прежде, ту парадоксальную границу, которая была краем бесконечности и телом Главного Бога, Всеобщего Создателя.

Он увидел, что человек, который был вселенной, был преображенным образом той модели, которая была Богом.

Он увидел Бога, который был Окончательным Творцом, и бессилен был протянуть руку и вмешаться в собственное Творение, как человек не мог бы достать камеры собственного сердца. Того Бога, который имел лицо, и на нем не видно было ни слез, ни улыбки, но Он повернул к своему Созданию глаза, абсолютно и безнадежно слепые.

И все это видел не только Лидиард. Это видели они все, и, чего бы они ни искали там, но это не было просто сном.

Они видели в этом звездном Раю второе древо, и плодов от этого древа не отведали ни Адам, ни Ева, и оно было истинным Древом Познания и истинным Древом Жизни.

Они видели: там, где поверхности целых миллиардов миров затоплены светом, многие миры походили на Землю, а многие — нет, и среди атомов этих миров шевелились молекулы жизни, молекулы, обратившие этот свет к цели строительства и переустройства. Эти молекулы делали попытки и ошибались, и еще миллиарды раз пытались — и снова ошибались, пока им не удавалось создать крошечные предметы, вроде стержней, глобусов, червей, и более крупные предметы спиралевидной формы, и что-то еще и еще крупнее. И они увидели, что попытки и ошибки повторялись вновь и вновь. Клетки, которые были атомами жизни, пытались измениться — и ошибались, делали новые попытки, а потом все-таки менялись — и опять менялись, и там, где первоначально был только один вид жизни, их становилось множество, и там, куда падал свет жизни, вырастал Рай в микрокосме.

Они видели, как иные из этих Адов порождали Адама и Еву во многих разных обличьях, а другие не порождали их, но все они пробовали и ошибались, и повторяли свои попытки, и снова ошибались, но не останавливались.

Лидиард всегда знал то, что было известно об этом Таллентайру, но теперь он впервые понял, какие сны видел Таллентайр глазами своей холодной и болезненной души. Он начинал осознавать, что на самом деле значили ритм и музыка жизни и творения для этой обостренной и скептической души.

Он видел шествие эволюции, воплощенное в крошечных, точно булавочные острия, клочках материи, которые в вихре вращались вокруг великолепных звезд, а те плыли в своих клетках обширной и пустой тьмы.

Он видел легионы существ с холодными душами, во всех мириадах их внешних проявлений, все они боролись за то, чтобы строить усилиями своих рук и разумов, без помощи магического мира Зрения и Творения, которые вели бы их.

Он видел быстротечность и постоянство того, что они создавали. Видел, как их труд разрушался временем, но все же его поддерживали надежда, тяга к воспроизведению и усовершенствованию.

И Лидиард видел так, как ему не открывалось прежде, каким обманчивым великолепием отличался Золотой Век, та его разновидность, свидетелями которой были Пелорус и Мандорла, как легки были его преобразования, как несовершенны достижения. И Лидиард понял, как трагически смешались желания Мандорлы и Пелоруса. Золотой Век мог бы наступить снова и лондонские вервольфы могли бы еще увидеть радость, слепую, бесконечную и ни с чем не смешанную.

Нет, он не один видел это, хотя были среди видевших и такие, кому не нравилось то, что они наблюдали.

— Вот сон, какой мог бы вам присниться, — объявил Таллентайр Джейкобу Харкендеру и Дьяволу, которого поднял Джейкоб Харкендер. — Это мечта, и о любом этом еще можно мечтать, это могут те, кто не продадут свои души кошмарным снам. Существуют миллионы людей, которые захотят об этом мечтать, а еще большее количество миллионов предпочтут комфорт своей слепоты. Возможно, те ангелы, которые пали и оказались на земле подобны именно им, хотя никогда не согласились бы это признать! Но я скажу только одно: ангел может создать Ад в пределах Земли, предать пыткам и гибели миллионы людей, но такова бесконечность Всего, что усилия этого ангела — ничто. Если когда-нибудь и был Золотой Век, он погиб и исчез, сама вселенная забыла его, она нашла лучшее начало и более прекрасное будущее. Только научитесь видеть, и вы поймете.

— Разве в этом есть утешение? — спросила Мандорла Сулье, шепча этот вопрос на ухо Дэвиду Лидиарду. — Разве есть тут радость? Если бы ты только знал, каково это — жить волком и быть свободным!

— Я могу уничтожить Землю, — пригрозил Джейкоб Харкендер глубоким и звучным голосом, точно дьявольским. — Не сомневайтесь во мне! Я в состоянии при помощи моей ненависти обратить ваши мечты в самый жуткий кошмар!

— Ничуть в этом не сомневаюсь. — пожал плечами Таллентайр. — Вы сможете пройтись по земле, точно кошмар разрушения., но когда вы умрете, все ваше племя будет не более, чем прах, в котором все вы сейчас живете, прах, в какой вы уже обратились. А все это останется тем же, и окажется, что все усилия были напрасны. Не имеет значения, сколько вы убьете людей, все равно придут еще, неважно, сколько солнц погасите, все равно зажгутся новые.

А я предлагаю вам кое-что получше, чем это вызванное местью страшное видение, которое возникло от смятения и сожаления, я предлагаю будущее, созданное людьми миллиона миров, более богатое и необычное, чем вы могли бы вообразить. Я не в состоянии дожить до него и увидеть, но вы прожили десять тысяч памятных лет, они составят даже миллионы, если учесть то время, когда вы спали, и вы сможете прожить еще десять тысяч, даже миллионы лет, если только согласитесь попробовать. Отправляйтесь же на отдых и возвращайтесь опять, в один прекрасный день, когда уже будет достаточно снов, чтобы стоило, наконец, проснуться. Лучше уж Рай, которого вы не можете познать, чем Ад, который вы знаете слишком хорошо.

В глубине души Лидиард был уверен, если бы Харкендер был всего лишь Джейкобом Харкендером и никем другим, он отказался бы. Но он был всего лишь тенью, попавшей в паутину, которую спрял сам вовсе не всю, и рисунок был не его.

Харкендер отказался бы, но Паук, выглядывавший из тьмы его пустых глазниц… Паук не отказался.

Габриэль Гилл открыл глаза, голубые, как небо, и шагнул с креста, чтобы обнять Терезу и заглянуть Мандорле прямо в глаза.

— Габриэль, — сказала волчица, но соблазна в ее голосе не было.

Казалось, Джейкоб Харкендер тоже пытается произнести это имя, но его кровоточившие губы, расцарапанные ногтями, не могли сложиться так, чтобы получилось это слово.

Габриэль улыбнулся, и тогда, точно в отдаленной безлюдной пустоте взорвалась звезда, его тело вспыхнуло ровным огнем света и исчезло.

 

8

Шло время, но Дэвид Лидиард мог вспомнить каждое мгновение этого странного сна. А вот последующие события, когда они снова вернулись на землю, растаяли и превратились в неразборчивые туманные образы. Именно в этих воспоминаниях главенствовала путаница, и память перестала работать.

Лидиард помнил, что они с Корделией Таллентайр стояли вместе, рука об руку, и наблюдали, как горит дом Джейкоба Таллентайра. Он видел, как полдюжины слуг, вместе с деревенскими жителями, безуспешно пытались бороться с огнем при помощи воды, приносимой в ведрах из ручья. С таким же успехом они могли бы повернуть вспять поток времени. Единственное полезное деяние, выпавшее на их долю, это спасение от пожара конюшни, по крайней мере, до тех пор, пока оттуда благополучно не вывели лошадей.

Лидиард был гораздо меньше уверен в том, что он видел раньше. Загорелся ли чудной купол над чердаком изнутри в течение нескольких минут, точно огромная погремушка? Или он уже некоторое время назад почернел от дыма, а почерневшие рамы трещали и шатались от жара? Действительно ли там была какая-то женщина и встала ли она перед ними, а лицо ее будто бы перепачкалось смешанными с дымом слезами, а глаза горели злобой? В самом ли деле она кричала истерическим голосом и требовала сказать ей, что они сделали с Джейкобом Харкенлером?

Возможно, последнее, по крайней мере, было правдой, потому что Дэвид хорошо помнил, как говорил кому-то:

— Нет, мы его не видели, здесь его не было.

Он помнил, как Корделия спрашивала его, что могло случиться с колдуном, но это могло произойти и в какое-то другое время, хотя он довольно хорошо помнил, как отвечает ей:

— Подозреваю, что он погиб, но наверняка не знаю. Наверно, тяжело ему было обнаружить, что он оказался вовсе не хозяином собственной мощи, но всего лишь орудием кого-то другого. Не знаю уж, что оказалось для него тяжелее: увидеть себя лишь орудием в руках другого, созданного по образу своего собственного несчастья, или почувствовать себя выброшенным из жизни тем человеком, которого он ненавидел и презирал. В любом случае, я считаю, он слишком горд, чтобы убежать и спасаться от огня, ведь он давно уже потерял страх перед Адом.

Больше никто не погиб, за исключением, разумеется, Габриэля. Но жил ли Габртэль когда-нибудь в действительности, может быть, только в форме призрака, который никогда и не имел отношения к реальной и настоящей Земле? А судьба Паука? Лидиард мог только догадываться о ней, но догадка его заключалась в том, что он вернулся на Землю, довольствуясь ожиданием того, когда развернется новая странная судьба мира. Он больше не прядет лабиринты паутины, он стал одним из Всесильных Творцов, и его теперь удовлетворяет неведение.

Когда миновало достаточно времени, Дэвид не мог даже припомнить, как они с его будущей женой ухитрились вернуться из Уиттентона в Лондон, хотя великолепно знал, что они не шли пешком, не летели ни по воздуху, ни на ковре-самолете. Должно быть, они приехали по шоссе, или по железной дороге, или по реке их доставили паровые машины, а может, их везла карета, или деревянные дрожки, изготовленные и украшенные со всей артистичностью, на какую только способен современный человек. Вообще-то, это было неважно… да, совершенно неважно.

Лидиард не мог даже припомнить, что именно он сказал сэру Эдварду, когда они опять оказались лицом к лицу, но память подсказывала, встреча получилась очень радостной.

Он был убежден, если бы не эта радость, они, наверное, лучше запомнили бы те слова, какие сказали друг другу, и он запомнил бы эту встречу во всех подробностях, если бы не огромный душевный подъемом и ликование, связанные с Корделией, ведь он доставил ее домой из самого Ада.

Лидиард простил себе все эти провалы в памяти и решил, что никто не стал бы обвинять его в слепоте от счастья, когда он совершил такое, что не удалось даже Орфею , ради женщины, которую любил.

* * *

Через некоторое время Элинор Фишер тоже обнаружила, что ее воспоминания о том необыкновенно неудачном дне совершенно перепутались.

Вообще-то наступил такой момент, когда она не могла удержаться, чтобы не уставиться во все глаза на своего возлюбленного, когда он снова опустился на софу, которую так недавно покинул, хотя Элинор не могла вообразить, куда это он отлучался и зачем. Однако она была убеждена, что лицо его необыкновенно изменилось от какого-то сильного переживания, а глаза горели странным возбуждением от какого-то приятного впечатления, чего она никогда прежде не замечала в нем.

Элинор, как обычно, подала ему виски в стакане, и он выпил с непривычной для него легкостью.

Впоследствии она не могла даже припомнить, рассказал ли он ей о том, что произошло в тот день. Но был другой разговор, она даже не могла представить, что когда-нибудь он будет говорить с ней о так. Но он не мог просто пробормотать, обращаясь к ней:

— Я ходил с де Лэнси навестить Сфинкса.

Ведь Элинор знала, что он видел Сфинкса в Египте, вместе с Уильямом де Лэнси и Дэвидом Лидардом, несколько месяцев тому назад. И не могла же она выразить словами то, что, как ей почудилось, она сказала ему:

— Ты поклялся рассказать мне все.

Не могла она так сказать ему, ведь не мог же он ей поклясться.

Ей казалось, она хорошо запомнила все, что он посчитал нужным сообщить ей, но и это, все равно, оставалось загадкой. Элинор была почти уверена, что слышала, как сэр Эдвадрд сказал это, но, возможно, она просто приняла желаемое за действительное, и это вселило в нее такую уверенность. Но ведь он тогда почти определенно произнес такие слова:

— Если уж я не смогу с честью выполнить одно обещание, тогда я дам тебе другое. Клянусь, никогда тебе не придется опасаться потерять то, что у тебя есть. Клянусь, я стану о тебе заботиться до самого дня моей смерти, а тогда тоже не оставлю тебя необеспеченной. И это обещание мне будет выполнить намного легче, чем то, которое я сдержать не смог. Я думаю, выполнение этой клятвы тебя утешит гораздо больше, чем если бы я сдержал первое обещание.

И он еще добавил, хотя это казалось просто смешным и совершенно не соответствовало характеру их отношений, даже в то время:

— Простишь ли ты меня теперь?

Все это казалось невероятным, и все же, Элинор была уверена, что запомнила ответ, который ему дала, и потом всегда думала о нем с гордостью:

— Придется. — согласилась она, упрямо намереваясь произнести эти слова более легкомысленно, чем могло ему понравиться. — Любовница всегда должна прощать, разве нет? Чем же еще она отличается от жены?

Иногда она задавалась вопросом, ответил ли он ей на это? Удалось ли ему найти меткую реплику? Вроде бы удалось, но его слова вовсе не подтверждали ее правоту.

— Нора, было время, когда я мог сравнивать тебя с ангелом и смеялся, когда ты была недовольна таким сравнением. — сказал тогда сэр Эдвард, — Но теперь я знаю, что значит быть ангелом. А ты — всего лишь то, что ты есть, и я рад этому. Уверяю тебя, я делаю тебе комплимент.

Кажется, она тогда ему поверила. Села рядышком с сэром Эдвардом и приняла его комплимент с благодарностью, на какую только была способна. Во всяком случае, если такое вообще происходило, то Элинор так и сделала.

* * *

Но были, однако же, и такие, кто гораздо более отчетливо запомнил все, что произошло, и вспоминал об этом даже спустя годы. По крайней мере, одна из свидетельниц этих событий могла оживить их в памяти настолько ярко и отчетливо, как будто бы они случились вчера. Она была абсолютно уверена, что никогда их не забудет.

В своей келье в Хадлстоун Маноре сестра Тереза просидела несколько часов, вся дрожа. Холод пробрал ее до самых костей, до глубины сердца, и она сильно проголодалась, но знала, что не может быть никакой возможности оправиться от тягостных впечатлений, пока не настанет утро.

А когда настало утро…

Даже тогда она знала, что путь от святости к человечности не будет таким легким для того, кто зашел так далеко в поисках Небес, но ведь она н никогда и не искала легких путей. Хотя голод и холод начали причинять ей такие страдания, каких она не знала в течение всей своей исключительной жизни, она была уверена, что сможет перенести эти страдания. Другие муки исчезли, как бы соблюдая равновесие. Ее стигматы исчезли. Раньше сестра Тереза с гордостью носила свой постоянно обновляемый терновый венец, а теперь на лбу не осталось ни малейшего следа или шрама.

Достопочтенная Матушка и сестра Клер не хотели признать это чудом, но Тереза знала лучше них.

Она знала также, что величайшее чудо из всех, давшее ей волю отвергнуть Небеса, никто никогда не понял бы, кроме нее самой. Н о том, как оно произошло, она никогда и никому, пока жива, не скажет ни слова.

Габриэль исчез навсегда, в этом она была уверена. Сестра Тереза поняла также, что он вовсе не был никаким Небесным посланцем, а ведь она раньше всегда верила в это и ожидала его, но не был он и орудием Сатаны, как она некогда решила.

По правде, Габриэль был таким же невинным, как и любой другой ребенок. И тем, что он прошел огонь и славу, он смог вызвать иной огонь, который чуть не спалил душу сестры Терезы. Она теперь почти остыла, а то, что сгорело до угольков и золы, магическим образом восстановилось. В ней осталась жизнь.

Жизнь нелегка, но прожить ее можно. Сестра Тереза доказала это тем, что прожила ее настолько хорошо, насколько могла, и теперь она продолжала доказывать это, и ей было суждено это доказывать еще в течение многих лет.

* * *

Тем временем, волки бежали так, как они делали это всегда, безостановочно и безнадежно, непредсказуемо. Они были вервольфами, беспокойными существами, тревожными, буйными, вечно не знающими покоя.

Они мчались, охваченные гневом и радостью, освобожденные от любого знания, которое должно вернуться с сознанием и мыслью, с памятью и страхом. Где бы их ни видели, те, кто любит мир таким, каков он есть, отворачивались и смеялись над обманом, который несли их тени, но дети, которые еще не начинали задумываться, волшебный это мир или нет, произносили вслух строки старинных стихов и содрогались в сладостном ужасе.

Детьми были те, кто имел на это право. Лондонские вервольфы были свирепыми и реальными, они являлись врагами всего человечества, но страх перед ними требовался только трепетный, недолгий и сладкий, потому что, в конце концов, их не следовало страшиться так, как люди когда-то страшились всего их племени.

Их, может быть, нужно было жалеть, за их бессилие и за всю их судьбу. И они это знали, в глубине души все знали это.

* * *

Однажды, прошло совсем немного времени после того, как он спускался в Ад, Пелорус наблюдал, как чей-то экипаж остановился у моста Воксхолл. Он подождал несколько минут, пока пробка в уличном движении не рассосалась, и тогда ступил на мост и направился к этому экипажу. Кучер немедленно заметил его и наблюдал за его приближением, не проявляя ни радости, ни враждебности.

— Привет, Перрис, — поздоровался Пелорус, поравнявшись с ним. На минуту он остановился, взглянуть на брата, который довольно вежливо ему кивнул, и повернул голову, посмотреть на проезжающего мимо кучера фургона, тот громко выругал его за то, что Перрис загородил дорогу.

Пелорус залез в карету и уселся напротив Мандорлы. Когда Перрис тронул лошадей, Пелорус привстягнулся, чтобы смягчить неизбежный толчок.

— Оружие у тебя с собой, я полагаю? — спросила Мандорла, явно развлекаясь.

— С собой. — невозмутимо ответил Пелорус. — Я ведь не то, что бедняга Лидиард, и у меня не будет искушения разрядить его, если на меня нападут.

Мандорла тихонько рассмеялась.

— Все кончилось, — напомнила она. — Нам больше нет нужды быть врагами, по крайней мере, на некоторое время. Ты снова победил, хотя я едва ли понимаю, как тебе это удалось. А что до бедняги Лидиарда… Я всего лишь помогла ему увидеть, что с ним стало, и я не стала бы слишком ему вредить. Только когда тот, другой, явился его требовать и довел Амалакса до безумия, Лидиард оказался в настоящей опасности. Этот мальчик не мог мне понравиться, но я никогда не желала ему ничего дурного.

— Слышал я, как ты говоришь то же самое о других людях. — усмехнулся Пелорус, — Но частенько это не спасало их от того, чтобы вляпаться в неприятности. Ты обладаешь злосчастным умением причинять больше зла, когда не намереваешься этого делать, чем когда собираешься.

— Не стоит пытаться меня задевать таким образом. — с упреком проворчала она, — Я не хуже тебя знаю, что, когда тебе удается перечить мне, это причиняет тебе такую же боль, как и оскорбляет меня.

— А тебе не следует пытаться играть со мной таким образом, ведь я не хуже тебя знаю, что это вовсе не делает тебя счастливой. — ответил ее брат, — Уж на этот-то раз тебе не в чем винить меня, я совершенно ничего не сделал.

— Ты недооцениваешь свою удачу. — покачала головой Мандорла. — Дошел до меня слух о том, что произошло в Египте, а ведь я знаю, ты не пострадал бы из-за ничего. Если по воле Махалалеля ты подвергся риску, это могло случиться только из-за того, что Сфинкс, в гневе и смятении, чуть не убил Таллентайра. Если бы ты только это допустил…

И потом еще, ты же не мог не посылать предостережения Лидиарду, разве не так? Ты был вынужден немного дольше, чем необходимо, удерживать его подальше от моей нежной заботы и помогать ему кое-что понять. И в самом конце Сфинкс отыскал способ ответить Пауку, не вступая с ним в конфликт, столько же через Лидиарда, сколько и с помощью Таллентайра. Ты даже не имеешь понятия, насколько мир был близок к уничтожению гневом ангелов, и если бы не ты, клянусь, я могла бы нарушить равновесие.

— Сохраняй эту иллюзию, если тебе так нравится. — равнодушно согласился Пелорус. — Но если уж ты в нее веришь, зачем было приходить ко мне сейчас? Ты что, принимаешь меня за человека, которого нужно ублажать твоей чарующей лестью? Не могу не любить тебя, Мандорла, ведь именно так устроен волк, а я внутри, под шкурой, в достаточной степени волк, но никогда я не стану тебе доверять, пока обладаю силой человеческого зрения и человеческой мысли.

— Только воля Махалалеля заставляет тебя так говорить. — с упреком произнесла она. — Я твоя мать, твоя сестра, твоя возлюбленная, потому что ни ты, ни я не можем жить по-настоящему вне стаи. Я люблю тебя так же, как и ты меня, и не по принуждению. Для мужчин из человеческого племени я вся — сплошное очарование и сплошной обман, и если они страдают из-за привязанности ко мне, даже когда это получается у меня вовсе не намеренно, им причиняет боль только измена их дурацкой похоти, и они полностью заслуживают этого. Но ты не видишь подделки под человеческую красоту, которой наделил меня Махалалель, ты видишь только волчицу, которая скрывается внутри, и именно это влечет тебя ко мне. Это себе самому ты не можешь доверять, дорогой мой Пелорус, потому что над тобой довлеет эта проклятая воля, и она отвращает тебя от твоей настоящей сущности и от всего, в чем ты в действительности нуждаешься. Если бы ты только мог подчиниться мне…

Конец ее фразы повис в воздухе, а она улыбалась одной из своих самых соблазнительных человеческих улыбок.

— Ты во мне ошибаешься. — покачал головой Пелорус. — Ведь это как раз ты должна бороться за то, чтобы измениться и стать другой. Ты не сможешь этого сделать, я знаю, потому что ты одновременно слишком волчица и слишком женщина, и недостаточно философски смотришь на жизнь. Но ты бессмертна, Мандорла, и не в состоянии сказать, чего ты можешь достигнуть усилием воли и чистосердечием. Не могу определить, права ли ты, так страстно веря, что твое единственное спасение — снова быть волчицей, и ничем более. Но я верю, теперь, когда ты побывала женщиной, ты никогда уже не сможешь и не пожелаешь быть просто волчицей и не согласишься на такую участь, даже если сможешь заставить себя принять ее с удовольствием. Пока существуют намного худшие вещи, чем быть человеком, и я не стану уверять тебя в том, что для истинного волка лучше быть человеком. Я лишь настаиваю, вервольф должен примириться с человеческой частью себя самого и принять ее в той же степени, что и волчью. Люди вовсе не враги тебе, Мандорла, и с твоей стороны неправильно и глупо делать все, чтобы их мир и все их совершения, подверглось разрушению.

Мандорла посмотрела на него с явной жалостью, но он не поверил, что ее взгляд был искренним.

— Бедняга Пелорус! — сказала она. — Не волк и не человек, но зато философ! Да ведь что же тебе еще любить, как не софистику, если ты не соблюдаешь верность собственному племени, и не можешь заниматься любовью, как человек? Даже та игривая любовь, которой я способна предаваться с мужчинами, доставляет кое-какое удовольствие, но для тебя нет ничего, совсем ничего, кроме вымученной логики безбрачия…

Мандорла наклонилась вперед, снова давая своим словам растаять в воздухе, и обнажила жемчужные зубы в насмешливой гримасе, которая могла быть кокетливым заигрыванием, если бы она в эту минуту была в волчьем обличии, но на ее человеческом лице не могло отразиться ничего, кроме пародийной насмешки.

— Что же ты видела? — резким голосом спросил Пелорус. — Что ты видела, когда Паук согласился проникнуть в сон Таллентайра, вместо кошмара Харкендера?

Глаза Мандорлы сузились, она откинулась назад.

— Ты же там был. — сказала она. — И я знаю, ты видел Лидиарда, а он сказал тебе, что видел сам. Ты что, думаешь, я свои глаза закрыла?

— Не думаю. — мягко признал он. — Но есть не один вид слепоты, и мне интересно, действительно ли ты видела то, что можно было там увидеть. Паук-то это видел, правда? Но Харкендер, хотя он сам грезил и был частью того сна, наблюдал только конец, полное запустение и крушение всей своей ненависти и враждебности. Неужели ты не смогла увидеть больше этого?

— Харкендер умер. — кратко бросила она.

— А ты никогда не врешь, но это еще не ответ на вопрос.

— Я не увидела ничего такого, что помогло бы мне перестать ненавидеть и презирать род человеческий. — угрюмо выговорила Мандорла. — Я видела, как проиграли одну долгую битву в длительной тяжкой войне, но ведь будут еще и другие битвы, и я не уверена, что на надежды Таллентайра на вселенную можно полагаться больше, а на Адские надежды еще меньше, чем на патологические страхи Харкендера. В конце концов, он нам говорит, что все мы и каждый из нас — всего лишь пылинки праха и не будет от нас никакого продолжения? Тебе-то, может, доставит удовольствие смотреть такой сон, но ты же философ, а я волчица. Я знаю радость жизни, а сэр Эдвард Таллентайр никогда ее не познает, да и Сфинкс тоже. Сфинкс, который мог бы сыграть роль волка, но вместо того решил играть роль человека.

— Если он вернулся к своему Творцу, спать в безвременных песках, ему, по крайней мере, достанутся покой и терпение. — вздохнул Пелорус.

— Не достанутся. — не согласилась Мандорла. — Сфиекс находится в облике человека-женщины, почти в таком же соблазнительном и очаровательном, как мой, и в точности таком же фальшивом и обманчивом. Она плывет со своей марионеткой Адамом, направляясь к Америке. Она приобрела какое-то странное честолюбивое стремление узнать мир поближе, и так как она согласилась отпустить своего хрупкого и переменчивого друга, ей нужно найти другое орудие, чтобы с его помощью выполнить свою цель. Я никоим образом не оставила надежды на ее будущее, потому что уже знаю, чему, в конце концов, научит ее теперешний ее облик — она увидит только физическое уродство и отвратительные качества людей. В один прекрасный день, милый Пелорус, ее мысли непременно снова вернутся к тому, чтобы создать Ад, и тогда, возможно, настанет время свести с ней переговоры.

— Я больше верю в ее суждения. — задумчиво произнес Пелорус — И знаю: то, что она видела, она начала понимать лучше, намного лучше, чем ты.

Мандорла покачала головой.

— Когда-нибудь, я снова смогу отыскать Дэвида Лидиарда. — проговорила она легкомысленно, — Будет интересно столкнуться с его славной человечностью и поглядеть, насколько в действительности тверда его любовь к хорошенькой Корделии. Нет, я ни за что не причиню ему страдания, но, если мне как следует попытаться, быть может, я могла бы дать ему хотя бы крошечный проблеск радости.

— А тем временем, ты, без сомнения, найдешь себе более богатого мужчину с комфортабельным домом. — подхватил Пелорус, — И хотя ты презираешь то удовольствие, которое люди находят в роскоши, ты все-таки решишь передохнуть и пожить в безопасности, вдали от стаи, и задумаешь следующий безумный план действий, который тебя захватит.

А время от времени ты будешь мне писать и приглашать меня приехать к тебе и присоединиться к твоим развлечениям, и я с некоторой регулярностью стану навешать моих братьев и сестер и перекинуться с тобой словечком, как мы это делаем сейчас. Но в кармане у меня будет оружие, и, хотя мой взгляд будет смотреть на тебя с восхищением, я никогда, никогда не отдамся в твою власть. Несомненно, хорошо и покойно уснуть навсегда, но в этом сне нет сновидений. И даже ты, которая не могла бы слушать волю Махалалеля и не внимать ей, всегда жаждешь вернуться к полному надежд бодрствованию и к борьбе с миром. Мы, в конце концов, не ангелы.

— Мы не ангелы. — согласилась Мандорла, — Потому что мы волки.

— Увы, мы более не волки. — вздохнул Пелорус, — Мы всего лишь лондонские вервольфы, мы не имеем ни настоящего места в реальном мире, ни веры, и мы не можем создать их для себя, как бы ни старались.

— Но мы доживем до того, чтобы увидеть конец, когда бы и как бы он ни пришел. — зловеще произнесла Мандорла, — Мы доживем до конца, а Таллентайр — нет.

— А вот теперь я знаю, ты и в самом деле не увидела того, что видел Таллентайр. — вскинулся на нее Пелорус. — Потому что, если бы ты это видела, ты бы знала, ты бы поняла, радость и триумф Таллентайра. Они в том, что он вовсе не нуждается в возможности увидеть конец, и ему не нужно помнить начало. Потому что в том мире, который видит он, не может быть никаких следов разумного начала и никаких перспектив значимого конца. И это лучший вид зрения, Мандорла, безусловно, лучший.

Она, разумеется, не могла ему поверить. В глубине души она оставалась волчицей, и все ее сны и мечтания сосредоточились на Золотом Веке, когда мир был ярким, а тьма между звездами вовсе не казалась бесконечной.

 

 

1

Сегодня к нам пришел человек по имени Дэвид Лидиард и принес новость о том, что мир вовсе не окончится в ближайшее время. Он от всего сердца верит, что это известие, если оно истинно, благоприятное. Он пришел, объяснить нам, что мы не правы в наших верованиях. Но он явился, настроенный вежливо и по-доброму, и вовсе не раздувается от самомнения и презрения, как приходили к нам другие люди в иные времена. Он искренне верит, что ему было видение Господне, более верное, чем то, которым руководствовались мы, и у него, якобы, имеется оружие против падших ангелов.

Я сказал ему, как повелевает мне мой долг:

— Берегитесь греха умственной гордости, которая вас искушает и повелевает сойти с дороги веры. Возможно, что конец еще не наступает, но он все же придет, и в этом предназначенном конце и в возвращении Иисуса Христа, который есть человек, созданный Богом, единственная истинная надежда, какую имеет род человеческий.

Он отвечал, что не может в это поверить, и в голосе его прозвучало искреннее сожаление.

Я попытался, как повелевал мне мой долг, укротить его сомнения и увести его от ереси к спасению веры. Я объяснил ему, что макрокосм, который есть вселенная, и микрокосм, который есть человек, суть одно и то же, и биение Божественного Сердца есть биение человеческого сердца. Я объяснял ему, что Иисус Христос — наш один и единственный Спаситель, он Бог в образе человека и надежда создала плоть.

— Когда я в последний раз сюда приходил, вы мне напомнили, что зрение — активный процесс и наше зрение не просто зеркало, в котором пассивно отражается мир. — сказал он мне, — Мозг — это то, при помощи чего мы видим, а глаза — только его инструменты. Ясное зрение требует ясного ума.

— Все так и есть. — согласился я с ним. — Так ступайте же с миром, молитесь и постарайтесь побороть вашу ересь.

Из записей аббата Зефиринуса, Орден Святого Амикуса.

 

2

Историю, если называть ее так, следует рассматривать как науку, крайне отличную от изучения химических элементов или механики движения. Явления, изучаемые физическими науками, могут быть рассматриваемы только извне, нам нужно узнать из них только определяющие законы и условия, частоту и регулярность их явлений и силы, которые формируют и подчиняют их. Вот что мы имеем в виду под «пониманием» в естественной философии. Явления же, изучаемые историками, напротив, могут быть поняты только изнутри, с применением терминов веры, желаний и опасений людей, которые являются их создателями.

Увы, мы не располагаем таким способом, благодаря которому можем наверняка узнавать верования, желания и опасения даже тех людей, каких знаем, среди которых живем. Мы можем знать, что они говорят, пишут, можем судить по их типичным действиям о том, какие это люди. Но, но единственное, что мы знаем о людях — все они лжецы и обманщики, и по-настоящему никогда не открывают свои сердца и мысли даже тем, кто знаком с ними ближе всего.

Если мы честны самими с собой, то должны признать, мы лжем наиболее часто, наиболее серьезно и наиболее настойчиво тем, кому меньше всего намерены причинять вред, и укрепляем эту ложь и сопровождаем ее самыми громкими протестами, уверяя, будто никогда не лжем тем, кого любим. Если мы честны самими с собой, мы далее признаем, что не знаем полностью и самих себя и зачастую действуем, не понимая, в чем лежит истинная причина наших действий. Мы придумываем впоследствии объяснения для своей собственной совести точно так же, как изобретаем их для утешения других людей, для того, чтобы предстать перед ними более добродетельными и разумными, чем являемся на самом деле. И если принять все это, мы увидим, задача историка заключается в том, чтобы понимать ненаписанные верования, невысказанные желания и недопустимые опасения, переполняющие каждую мысль, какую когда-либо имел любой умерший человек, и каждое решение, какое давно умерший когда-либо принимал. Задача историка такова, что она может привести только к размышлению и никогда — к определенности.

Мы не должны делать из этого заключение, будто бы работа историка настолько близка к непостижимому, что мы должны ее оставить, поскольку на самом деле работа историка совершенно необходима. Если у нас не будет меры понимания, настоящего понимания, верований других людей, их мыслей и чувств, само существование истории станет невозможным. Мы должны иметь историю ради того, чтобы обеспечивать прогресс, и понимание возможно, несмотря на постоянное присутствие обмана. Но достижения историка — это достижения воображения, а не результат научного метода, это такой же акт творения, как любое открытие.

Вся история, включая самую правдивую и лучшим образом изложенную, есть продукт фантазии. Все понимание прошлого основывается на понимании настоящего, и части прошлого, которые мы поняли, есть нечто такое, что мы додумываем и придумываем с помощью исторических реликвий, — будь это камни или черепки от горшков, или печатные тексты. Это не то, что мы находим отпечатанным в готовом виде, которое только и ждет, чтобы все это прочли, нет, это — множество обманчивых доказательств и искаженных толкований настоящего. Это бесконечное множество прошлых эпох, какими они могли бы быть, фантастических и скрытых в веках, это прошлое, потерянное для нас, и прошлое, какого никогда не было, и прошлое, с которым мы соглашаемся и в которое верим, — это вовсе не обязательно истинные события, и это не обязательно то прошлое, в которое будут верить наши потомки.

Вся история есть в некотором роде фантазия, это необходимо добавить ко всему сказанному. Допущение этого факта не должно уменьшать значение истории в наших глазах, потому что она остается столь же важной, как была всегда. Тем не менее, взгляд на то, чем является история и чем она должна быть меняется от восприятия.

Точно так же, как история является некоторым видом фантазии, вся фантазия является видом истории. Что бы мы ни придумывали, мы должны выстраивать наши выдумки на основании уже известного нам о надеждах, желаниях и амбициях людей прошлого. Вся фантазия отражает это знание, точно так же, как все знания включают в себя фантастические рассуждения. По этой причине мы никоим образом не станем презирать историю своего прошлого, которая никогда не лжет, потому что все «истории» могут помочь нам понять свою сущность в настоящем и то, кем мы станем в будущем. Возможно, они даже помогут нам понять самих себя лучше, чем та история, в которую мы отказались верить.

Сэр Эдвард Таллентайр «Новые размышления об

«Истории цивилизации в Англии» Бокля.

«Ежеквартальное обозрение», сентябрь 1873.

 

3

Дорогая Корделия!

Вчера ночью мне приснился сон, как раз перед тем, как мне нужно было встать и уйти.

В этом сне я еще раз вернулся в Ад, где заключен Сатана. Снова я посмотрел в его прекрасное лицо и в полные слез глаза. И снова почувствовал боль от громадных ножей, которые прикололи его к каменному полу, и испытал негодование при виде потока крови, заливающего его золотистое тело.

На мгновение я подумал было, что совсем ничего не изменилось, и сейчас же меня охватила невообразимая горечь, которая напомнила мне: ничто и никогда не может измениться и ничто никогда не изменится, и будущее — только еще одно прошлое, где орлы с мстительной яростью вечно обрушиваются с небес рвать и пожирать плоть каждого живого человека.

Я смотрел на Землю, которая повисла на небесном своде, на Землю, полускрытую громадной серой тучей борьбы и уныния, и я плакал по тому освобождению, которое может никогда не наступить.

Но потом я увидел тебя, я увидел, как ты протягиваешь ко мне сверху свою правую руку. Твоя рука ухватилась за свободную руку Сатаны и подняла ее, а левой рукой ты взяла одержимую дьяволами Землю и удерживаешь ее на месте. Потом ты соединила обе руки, так что Сатана смог, наконец, коснуться Земли, и когда я опять взглянул вверх, поток крови начал убывать, а небо очистилось от орлов.

И когда я проснулся, я обнаружил, что я с тобой и ты улыбаешься во сне.

Мне не нужен Остен, чтобы помочь разгадать этот сон. Он сам по себе говорит очень ясно, как говорят истинно правдивые сны тем, кто способен слышать. Мы можем спастись от зла, если только у нас есть сердце и если мы подумаем о том, чтобы попытаться.

Я вернусь, как только смогу.

Я люблю тебя.

Дэвид.