1

Адское пламя трещит, разбрасывая искры. Они падают на его золотое тело, и каждый раз боль и экстаз умножают его внутреннее зрение. Но все, явленное этому взору — горе и скорбь. Он плачет горькими слезами и жаждет блаженства слепоты.

Недостижимая земля покрыта ранами, рубцами и струпьями. Было мгновение, когда казалось, будто они медленно заживают, и близится долгожданный мир. Но пророческий взгляд видит страшные тени. Земля, как нежный спелый плод на ветви вечности, дала приют гнусным тварям, разрушающим ее изнутри. Они еще завернуты в коконы, и только корчатся под поверхностью, но уже готовые вырваться наружу, изрыгая черных пауков и желтых кошек. Их, укусы смертельно ядовиты, а когти остры, как кинжалы.

Если бы он только мог протянуть исцеляющую руку…

Его сердце бьется в груди мощно и гулко, он чувствует свою внутреннюю силу. Он знает, близится пора разъяренных орлов. Они вновь низвергнутся с неба, оседлав волны астрального света. Снова и снова будут они клевать его печень, дабы напомнить: человек не более, чем прихоть судьбы, и все тщеславие этого создания — лишь смущение духа. Есть время терзать и время травить, время дробить и время драть, время сражаться и время сокрушать.

Сатана смотрит на Бога в отчаянной жажде помощи, но Бог бессилен помочь Своему Творению. Он наделил любое преображение особой, лишь ему присущей логикой, сделал каждый жребий неизбежным, позволил времени и пространству развиваться независимо от Него. Но Он лишь оболочка, лишь образ, лишь Альфа и Омега, Начало и Конец, во веки веков…

Аминь!

Волки бегут. Их мир уже превратился в ледяную пустыню. Один отделился от стаи, и оборотил лик к Сатане. В ярких синих глазах слезы милосердия. Что значат его слезы? Чего достигнет его доблестное сердце?

В пещере улыбается богиня. Она простирает прекрасную руку, чтобы коснуться лица освобожденного узника, погладить его щеку, похитить его глаза и забрать навсегда его сердце…

Дэвид Лидиард проснулся. Или, только подумал, что проснулся, вынырнув из гавани блаженной тьмы, в которой укрывался, закрывая глаза. Он сильно вспотел пока он спал, и чувствовал себя усталым и разбитым. У него было странное чувство, как будто он ослеп от невероятно яркого света, преследовавшего его во сне. Это ощущение, конечно, было иллюзией. Когда он открыл глаза, то в сравнительно скромном утреннем свете, струившемся через иллюминатор, отчетливо видел все окружающие его предметы. И все же прошло не менее трех-четырех секунд, прежде чем он увидел волка.

Серый крупный зверь лежал в дальнем углу каюты. Он был невероятно огромен, но в нем не чувствовалось ничего угрожающего. Волк спокойно растянулся на полу, густая блестящая шерсть плотно прилегала к мощному упругому телу, и хотя голова была поднята и обращена к Дэвиду, так чтобы ярко-синие глаза могли наблюдать за человеком, зубы не сверкали в оскале. Взгляд зверя был мирным и задумчивым, совсем не хищным. Его проведение можно было назвать доброжелательным.

Лидиард с изумлением поймал себя на странной мысли: «Наконец-то свершилось, и надо поглядеть этому в лицо. — думал он. — Теперь безумие выступило из тени, чтобы охватить меня».

На всякий случай, он сильно зажмурился, пытаясь окончательно проснуться и отогнать от себя странное видение. На этот раз, когда он открыл испуганные глаза, рядом был только Пол Шепард, поднявшийся с койки и полностью одетый, озадаченно глядевший на него с участием и заботой.

Не такой уж великой неожиданностью было застать его таким, состояние молодого человека значительно улучшилось за последние несколько дней. Периоды бодрствования стали продолжительней, хотя, до сих пор они приходились на ночные часы. Налицо были явные признаки возвращения разума: пропало выражение изумления и беспокойства на лице, появился осмысленный взгляд, часто слышалось связное бормотание, в котором порой можно было четко различить какое-нибудь английское слово. Лишь вчера Таллентайр высказал мнение, что какая бы хворь ни лишила рассудка бедного Шепарда, теперь она ослабила хватку настолько, и он в любой миг мог снова стать самим собой. Это пророчество, очевидно, сбывалось.

Эти яркие синие глаза, прежде казавшиеся пустыми и невинными, теперь смотрели поразительно властно и внимательно.

— Все кончилось? — Спросил молодой человек, потянув руку и коснувшись плеча Лидиарда. — Сон полностью прошел?

— О, да, — ответил Лидиард с легким смешком. Ему показалось очень забавным, что их странный спутник, еще недавно такой беспомощный, сейчас беспокоится за него. — Я уже снова стал тем, кем был, и больше не в Преисподней. — Он отбросил покрывало, обнажив грудь, а синие глаза Шепарда деликатно уставились в иллюминатор.

— Что это за берег? — Спросил он.

— Северная Африка, — машинально ответил Лидиард. — Мы недалеко от Туниса на пути из Александрии в Гибралтар.

Собеседник кивнул, словно, испытав облегчение от того, что находится в части света, которую знает. Продолжая глядеть на далекий берег, он сказал:

— Там, где когда-то стоял Карфаген, а ныне обитают берберийские пираты.

— Где обитали берберийские пираты, — поправил его Лидиард. — Конечно, еще не перевелись разбойники на дхау , которые ищут добычи среди себе подобных, но «Эксельсиор» — это современное быстроходное судно, а дни пиратства все-таки уже миновали.

— Разумеется, миновали, — мягко отозвался Шепард. — Что было, то прошло, остались только легенды.

Лидиард сбросил влажную от пота простыню и спрыгнул с койки. Как ни странно, ему и в голову не пришло смущаться своей наготы. Вот уже несколько дней он делил каюту с их загадочным спутником, и вполне привык к зрелищу нагого тела соседа. Он без спешки оделся, тщательно, в строгом порядке натягивая на себя одежду. Неприятное беспокойство, вызванное кошмаром, еще не совсем улеглось, и ему требовалось время, чтобы полностью прийти в себя. Облачаясь, Лидиард снова почувствовал на своем лице взгляд ярко-синих глаз, полный напряженного, почти осязаемого любопытства. Он представил себе, как Шепард мучительно пытается вернуть сопротивляющиеся воспоминания, стараясь понять, что же с ним произошло на самом деле.

— Вы Уильям де Лэнси? — Спросил, наконец, молодой человек.

— Нет. — Коротко ответил Лидиард. — Де Лэнси исчез в пустыне к югу от Кины.

— Значит, вы должны быть Лидиардом. Так вы говорите, де Лэнси исчез? А что с Таллентайром и братом Фрэнсисом?

— Таллентайр в соседней каюте. — ответил Лидиард, — А священник мертв. Его сердце остановилось в той же Восточной Пустыне. А вы помните, что случилось с вами, мистер Шепард?

Удивительные глаза смотрели достаточно ясно, но взгляд, казалось, несколько утратил свою твердость в то время, когда, Шепард обдумывал вопрос. Наконец, он покачал головой.

— Нет, — произнес он. — Ничего не помню. Вы не могли бы мне рассказать?

— Мы нашли вас нагого и израненного, — объяснил Лидиард, продолжая упорно заниматься обыденными делами, он позвонил в колокольчик, и потребовал у вошедшего стюарда принести таз и кувшин с водой. — Мы обнаружили неподалеку вашего коня и кое-какие личные вещи. Вы были совершенно беспомощны и полностью потеряли память. Мы взяли вас с собой в Вади Халфа, а затем в Каир и Александрию, как загадочный трофей, чтобы напоминать нам о суровой пустыни.

Это замечание вызвало легкую усмешку и новый вопрос:

— Сколько времени прошло с тех пор, как вы меня нашли?

— Около сорока дней, — ответил Лидиард.

— Я задал вам много хлопот?

— Не очень. Нам удавалось кормить вас и поддерживать в чистоте с минимумом трудностей. Если бы я сам был в беспамятстве, уверен, это создало бы значительно больше затруднений для тех, кому пришлось бы за мной ухаживать.

— Но вы ухаживали за мной, — сказал Шепард. — Я благодарен вам за то, что не оставили меня в каком-нибудь египетском сумасшедшем доме. — Его голос был мелодичен, а дикция очень четкой. Речь его звучала, как у образованного англичанина, но Лидиард не мог отделаться от абсурдной мысли, будто этот язык и эта плоть только маска.

— Сэр Эдвард не желал об этом и слышать, — сказал Лидиард. — Мы знали, что вы не египтянин, и бумаги, которые нам удалось найти, говорили, что вы англичанин. И опять же, ваше появление означало загадку, для разрешения которой он не мог предложить никакой здравой гипотезы. Для человека вроде сэра Эдварда, это все равно, что красная тряпка для быка.

— Конечно, — ровно ответил Пол. — Я прочел одно или два эссе сэра Эдварда.

— Похоже, вы о нас немало знаете, — заметил Лидиард. — А вот мы вообще ничего не знаем о вас, кроме вашего имени. Вы следовали за нами так, чтобы мы не заметили? И если да, то почему?

— Да, я за вами следил. — Откровенно ответил Шепард. — Что до причин… — И тут внезапно умолк, потому что раздался стук в дверь. Когда вошел стюард, выразив некоторое удивление, увидев, что второй пассажир бодрствует, Пол продолжал молчать. Лидиард, воспользовавшись этим, вышел из каюты, и попросил стюарда, пока он будет отсутствовать, сообщить сэру Эдварду Таллентайру, что молодой человек проснулся, вполне бодр, и в состоянии разговаривать. Шепард с готовностью кивнул, и приготовился терпеливо ждать возвращения Лидиарда.

К тому времени, когда Лидиард вернулся, в каюте появился Таллентайр, и уже завязался оживленный разговор. Узнав о том, что Шепард следил за экспедицией, баронет немедленно потребовал объяснений.

— Я следовал за братом Фрэнсисом, — сказал молодой человек. — Он и я… у нас схожие интересы. Мне сказали, что он присоединился к вашей партии, и так я выяснил ваши имена, но в лицо никого не знал. Я надеялся встретить вас в долине, но, кажется, я до нее не добрался. Не знаю, что со мной случилось… Кажется, из моей жизни выпало сорок дней, а то и больше. И еще мне кажется…

Пока Шепард говорил, сбиваясь и постепенно умолкая в явном смущении, Лидиард внимательно наблюдал за Таллентайром. Черты баронета стали резче, а глаза потемнели и смотрели очень подозрительно. Сэр Эдвард, как понял Лидиард, спрашивал себя, не лжет ли молодой человек, и если да, то почему.

— Вы уже заказали завтрак? — Спросил Лидиард, начав умываться.

— Да, — сказал Таллентайр, присаживаясь к столику в ответ на приглашающий жест Дэвида. Шепард сел напротив, и они начали вежливо ждать, пока Лидиард свой утренний туалет. Впрочем, молчание вскоре оказалось непосильным бременем для Таллентайра, и он опять обернулся к Полу.

— Что привело вас в Египет, мистер Шепард? И что навело на след нашего друга священника?

— Полагаю, что я в своем роде любитель старины, — ответил молодой человек, — Как и священник. У нас обоих были причины думать, что в этой долине можно найти кое-что любопытное, столкнуться с чем-то необычным. Казалось, что там вот-вот должно что-то произойти.

— Вы изъясняетесь весьма туманно, — заметил сэр Эдвард. — Не могли бы вы сказать нам точнее, что имеете в виду?

Некоторое время оба собеседника пристально смотрели друг на друга. Наконец, синеглазый сказал:

— Кое-что я могу вам рассказать. Другому человеку, боюсь, вы не поверите. Я благодарен вам за помощь, которую вы мне оказали, но на кон поставлено гораздо больше, чем просто плата за гостеприимство. На нас напали в этом долине, не правда ли? Что-то явилось, чтобы ударить по всем нам, по каждому. Со всем подобающим уважением, сэр Эдвард, не думаю, что вы поверили бы мне, если бы я, я стал гадать, что это было.

— Дэвида укусила змея, — сухо сказал Таллентайр. — Что сталось с де Лэнси, я сказать не могу. У Мэллорна не выдержало сердце. Возможно, приступ был вызван страхом, но ни я, ни кто-либо другой не может сказать этого наверняка. Что до меня, то, возможно, я подвергся нападению какого-то страшного ночного хищника. Так, по крайней мере, мне показалось. Пожалуй, я был бы рад узнать, что это правда, тогда я смог бы лучше доверять своему восприятию, чем был способен последние сорок дней. Но сохраняется также вероятность, что мне кое-что померещилось, и виденное мной лишь порождение моего воображения и буйной фантазии… Тварь из бреда и кошмара. Прошу вас, не думайте о том, во что я могу или не могу поверить, мистер Шепард. Поверьте, я знаю себя я и готов принять истину, какой бы она не казалась абсурдной на первый взгляд. Я очень хочу услышать ваш рассказ о том, что же обрушилось на нас в этом забытом Богом месте. Даже если это окажется сплошной выдумкой, я это выслушаю и постараюсь понять. И скажу вам откровенно, что мне не очень нравится ваше небрежное заявление о вещах, которые вы не можете открыть.

Это была весьма невежливая речь, но Лидиард рад был ее услышать, и хотел внимательно понаблюдать, какой она вызовет отклик. Но тут их снова прервали. Стюард принес завтрак и надолго задержался для того, чтобы основательно и степенно заняться расстановкой приборов, распределением салфеток. Он аккуратно, без лишней спешки, как и подобает в приличном обществе, раскладывал по тарелкам еду и разливал по чашкам кофе, пока нетерпеливый Таллентайр не приказал ему удалиться.

Пол Шепард приступил к еде, точнее, набросился на нее, как голодный хищник. Это вызывало удивление, ведь до сих пор, пока он был в беспамятстве, его хорошо кормили, и он не выглядел слишком худым и оголодавшим. И как бы ни жаждал Таллентайр поскорее услышать ответ на свой вызов, ему поневоле пришлось набраться терпения. Мистер Шепард не произносил ни слова, пока не уничтожил свою порцию. И прошла четверть часа, прежде чем он согласился отставить, наконец, свою кофейную чашечку и заговорил.

— Я немало вам обязан, сэр Эдвард, — сказал он — И очень сожалею о том, что не смогу рассказать вам все. Но даже если бы посмел, вы не получили бы полной картины произошедшего, потому что очень многого я не знаю и сам. И боюсь, то, что приключилось со мной, имеет целью воспрепятствовать умножению моих познаний по сравнению с теми, которыми я обладал прежде. Я не смогу надолго остаться в вашем обществе, но было бы нехорошо, если бы я исчез, не поблагодарив вас и не сказав ни слова о том, что мне известно. Я не уверен, поверите ли вы моим словам, но, я безмерно признателен за все, сделанное вами для меня, поэтому расскажу, все что смогу. А вы вольны составить свое мнение о том, насколько я в своем уме.

Я направился в долину, где вы меня нашли, по той же причине, что и монах, называвший себя Фрэнсисом Мэллорном и принадлежавший к обществу, называющему себя Орден Святого Амикуса. Мы оба намеревались посмотреть, что пробудилось в недрах этих древних развалин, и выяснить, насколько оно опасно. Это вновь сотворенное создание, подобных которому не видели на земле несколько сотен лет, и я не знаю, почему Создатель поднял его из долгой спячки, в которой оно так неплохо себя чувствовало. Мне кажется, это не злобная тварь, и вряд ли она напала на нас с намерением убить. Я думаю, Она, скорее всего, сочла этот мир странным и незнакомым местом и, просто отозвалась на это бурным смятением.

Таллентайр никак не реагировал на это заявление, и Лидиард воспользовался случаем сказать:

— Значит, оно действительно неопасно, это существо?

— Оно намного опасней, чем вы могли бы себе вообразить, — сухо ответил Шепард. — Из-за мощи, которой оно обладает и из-за того, что оно точно новорожденный младенец в мире, весьма отличном от того, который знало прежде. Вероятно, в нем нет врожденной ненависти к миру людей, но если привлечь его силу для какой-либо разрушительной цели, оно может вызвать великий хаос.

— Значит, вы утверждаете, что там действительно было некое существо ? — Спросил Таллентайр, словно, упрямо решив делать только один шаг за один раз.

— Оно там было, — подтвердил молодой человек. — Вы видели его и чувствовали его присутствие. Это был не мираж и не галлюцинация.

— Мне показалось, было, что я действительно видел его, — признался Таллентайр, — Но не мог в это поверить, даже когда чувствовал его присутствие. При всей широте взглядов, я не могу допустить существование реального живого Сфинкса, и, несмотря на ваши уверения, я все еще колеблюсь.

— Ваши колебания — это ваше дело, — сказал собеседник. — Я не горю желанием обратить вас в новую веру. Могу только рассказать вам, что случилось, и даже готов признать, если вы желаете, что могу быть полностью неправ. Никто не защищен от заблуждений, и у меня больше причин, чем у многих, знать, насколько порой обманчива видимость. Продолжать?

— Разумеется, — сказал Таллентайр. — Настоятельно вас прошу, скажите мне, если можете, откуда взялось это загадочное существо.

— Оно было сотворено в тот миг, когда вы его впервые увидели. Вероятно, это не первое существо, которое вызвал к жизни его Творец, потому что змея, которая укусила Лидиарда, тоже могла быть его орудием. И если это так, то в кровь ему попал не обычный яд. Жива ли ныне эта тварь, сказать не могу, но если да, то она может уже не иметь того фантастического облика, в котором предстала перед вами. Думаю, что сам этот образ почерпнут из вашего сознания, или из сознания священника. Если она и сейчас бродит по земле, вероятно, у нее теперь обычное непримечательное человеческое обличье, потому что по каким-то причинам именно она сейчас имеет особое значение для мира.

— Я никогда ничего не слышал ни о каком Святом Амикусе, — произнес баронет, переходя к новому вопросу. — И от Мэллорна не слышал этого имени.

— Как немалое число других святых, Амикус — порождение легенды. — ответил молодой человек, — Хотя, легенда уже давно забыта всеми, кроме немногих приверженцев. Говорят, что один святой отшельник, который жил в Греции вскоре после смерти Христа, подружился с сатиром. Этот сатир помогал ему в милосердных трудах, защищал от многочисленных врагов и, в конце концов, обратился в христианскую веру. За это он вместе со святым был вознесен на небо в общество праведников и великомучеников, а звали его Амикус.  Брат Фрэнсис не упомянул бы этого имени, поскольку его Орден тайный, скрытый и от Рима и от всего мира.

— И вы хотите, чтобы я поверил во все эти сказки? — С ледяным спокойствием спросил Таллентайр. — Мне надо только признать, что такой Орден может существовать, или я должен принять, что святой действительно был сатиром?

— Легенда часто так же надежна, как и память, — произнес Шепард без сколько-нибудь заметной иронии. — Но существовал сатир-святой или нет, вас беспокоить не должно. Поверьте, я не христианский философ, и не собираюсь наставлять вас в теологии, не интересующей ни меня, ни вас. Мне просто известны некоторые факты, которые вы можете принимать или не принимать. Я только хочу подчеркнуть, что Амикус был принят как символ сообществом христиан-неоплатоников во втором столетии. Как и многие из образованных обращенных того времени, они стремились, задолго до Фомы Аквинского, примирить догматы веры с мудростью классических философов. Их объявили приверженцами гностической ереси. Последователи Святого Амиукса сохранили свои тайные знания до наших дней. Они верят, что им известна истинная история мира, а не искаженная, записанная в Библии. Им кажется, что только они обладают особыми достоверными знаниями о природе и настоящем предназначении человека. В средние века это общество обращалось к алхимии и ритуальной магии, традиции которых тоже бережно сохранялись Орденом. Наряду с другими гностиками, адепты Амикуса, считают, что, когда божественная искра души обретает плотскую оболочку, она слепнет, и душа впадает в некое квазисомнамбулическое состояние. Мир видимостей, то есть, обыденный материальный мир, не есть, на их взгляд, истинный мир, сотворенный Богом. Этот мир меньше, и создан меньшими творцами, развращенными и невежественными. Эти меньшие творцы, которых, как принято считать, семь, по аналогии с семью планетами, управляют, по мнению братьев, материальным миром, и как хищники охотятся за невинными человеческими душами, стремясь помешать им воссоединиться со Светом Небесным.

— А не ответите ли вы на другой вопрос, — вновь заговорил Таллентайр, — Уж не один ли из этих семи творцов недавно пробудился, сладко проспав много веков в древних песках Египта?

— Несомненно, как раз это и сказал бы вам брат Фрэнсис, если бы счел подобающим нарушить клятву. — незамедлительно отозвался молодой человек, — Но Орден Святого Амикуса не одинок в убеждении, что хранит правдивейшую историю мира. Есть множество других историй, сохраненных в письменных источниках или в человеческой памяти, и во всех проводится мнение, что мир видимостей — лишь тень иной более высокой реальности, уязвимой для вмешательства тех, кто обладает творящей мощью. Верования Ордена — это только один из множества искаженных образов минувшего, не лучше и не хуже большинства.

— И почему эти верования привели Мэллорна в Египет и довели до гибели? — Спросил баронет.

— Орден является милленаристским, и ждет конца света, который предсказан в Откровении. Братья верят, что Христос вернется как искупитель, чтобы преобразовать мир в истинный рай, и считают, что это возвращение будет подобно славному военному походу, во время которого злобные создатели материального мира окажутся сокрушены. Их Христос — это чистый дух, который не снизошел бы до настоящего воплощения в человека. Он мог принять человеческий облик только для того, чтобы быть ближе и понятней невежественным, темным людям, не способным к восприятию абстрактных идей и образов. Слишком сильно влияние мелких творцов, слишком многие верят в реальность видимого мира. Братья Ордена Св. Амикуса верят, что второе пришествие Спасителя последует за появлением в мире Лжехриста, созданного мелкими творцами, это будет последним отчаянным ударом ангелов зла. Они постоянно несут дозоры, высматривая Антихриста и его прислужников, ищут знаки близящегося конца.

Думаю, в глазах брата Фрэнсиса существо, которое вы видели, было создано падшим ангелом и могло прийти в мир, чтобы сыграть роль Антихриста. Мэллорн мог верить, что праведность убережет его от опасностей, если он отправится искать эту тварь, но, кажется, его убеждения не выдержали решающего испытания.

— Несостоятельность религиозных людей, как раз в том и состоит, что они ставят произвольную веру на место обоснованного убеждения. — произнес Таллентайр тихим голосом, почти шепотом, — Мне грустно думать, что человеческое сердце может остановиться из-за такой мелочи, как утрата веры. С другой стороны, человек науки всегда должен желать, чтобы его заблуждения были опровергнуты свидетельством его чувств и разума. Открытый ум требует отважного сердца.

— Рад это слышать, — сказал Шепард. — Но, правду говоря, сэр Эдвард, вы прошли не очень суровую проверку. То, что случилось с вами в пустыне, и то, о чем я только что вам рассказал — лишь малая толика тех знаний, которые смогут по-настоящему изменить ваш взгляд на мир. Но, боюсь, ваш друг сейчас в опасности, ум его так же открыт для познания нового, а сердце так же отважно, как и у вас, у него отравлена душа. Этот змеиный укус еще даст о себе знать. Вас Дэвид, ждут тяжкие испытания.

С этими словами Пол Шепард повернулся к Дэвиду Лидиарду с таким выражением сострадания в ярко-синих глазах, что у Лидиарда заледенела в венах кровь.

 

2

Лидиарда совершенно не волновало то, о чем рассказывал Пол Шепард до того самого момента, когда молодой человек столь живо и образно заговорил об угрозе, нависшей над самим Дэвидом. Вся эта болтовня о пробуждающихся творцах и еретиках-гностиках не оставляла в его голове никакого видимого следа, так бывает, когда волны, расходящиеся от лодки, мгновенно исчезают с поверхности воды. Это всего-навсего эхо странных событий, произошедших в долинке к югу от Кины. Правда это или нет, он не считал сколько-нибудь важным. Но когда разговор зашел о его тревожном болезненном состоянии, он испытал неожиданно сильное ощущение опасности.

Лидиард мало рассказал Таллентайру о своих бедах и невзгодах. Этому закоренелому реалисту и прагматику человек, который не может твердо противостоять кошарам, казался истеричным глупцом, а у Дэвида имелись все основания желать, чтобы опекун продолжал придерживаться о нем хорошего мнения. По этой причине всякий раз, когда Таллентайр замечал, что с ним что-то неладно он бодрился и делал вид, что эти досадные следствия укуса — пустяки, не заслуживающие внимания. Порой он рассказывал содержание своих видений, иногда жаловался на странную готовность своего грезящего я отождествлять себя со страдающим и невинным Сатаной, но всегда делал это с демонстративным презрением, предполагающим, что все это глупости, недостойные серьезного внимания. Правда, наедине с собой он рассматривал свой опыт совсем иначе, пытаясь понять, возможно ли, чтобы человек оказался одержим злым демоном, который терзает его дикими фантазиями. Эти мысли приходили все чаще, как ни пытался он отмахнуться от них.

Лидиард действительно чувствовал себя так, будто у него отворилось некое удивительное внутреннее око, взгляду которого теперь безжалостно были открыты все его мысли, чувства и воспоминания. Хуже того, он порой ощущал, что этот странный внутренний взгляд устремлялся наружу. Дэвид не мог объяснить, что происходит с ним, какие процессы заставляют его смотреть на мир иначе, чем прежде. Это чуждое сверхчувственное восприятие замутняло сознание Лидиарда. Дэвид подозревал, что если бы он только потрудился сосредоточить свои усилия, этот магический внутренний взгляд, тайные мысли других людей могли бы открыться для наблюдения так же, как и его собственные мысли. Лидиард с ужасом ожидал, что скоро действительно настанет срок, когда он начинает видеть скрытое от человеческого глаза. Страх вызывало не то неведомое, что могло бы обнаружиться в сознании других людей, больше всего его беспокоило, как отразятся на нем эти открытия. И все-таки, он не верил, что лишился ума, но боялся, что безумие подстерегает его и может одолеть, если твердость его воли будет и впредь размягчаться или сотрясаться от жуткого груза нежеланных откровений.

И поэтому, когда Пол Шепард поглядел с искренним сочувствием и ясным пониманием его беды, Лидиард испытал глубокое потрясение, в котором слились в тесных объятиях страх и надежда. Сорок дней он думал о загадке Таллентайра, как о чем-то увлекательном, но второстепенном. Это был способ отвлечься от личных горестей и мрачных размышлений. Но ему и в голову не приходило, что это — другой побег того же страшного и загадочного посева. Теперь ему внезапно стало очевидно, какого дурака он свалял. Он проклял себя за то, что был так беспечен, и прозрел, лишь уткнувшись носом в лужу. Только сейчас стало ясно видно то, что с самого начала лежало на поверхности: его состояние едва ли не самая суть тайны, и выздоровление зависит от разрешения всей головоломки.

Однако, несмотря на все это, Лидиард ничего не сказал в ответ на замечание Пола Шеппарда. Таллентайр все еще сидел рядом, и Лидиард не допускал мысли о том, чтобы признаться во всей глубине своего отчаяния при человеке, дочь которого он любил. Таллентайр тоже не счел необходимым уточнять, что имел в виду Шепард. Он просто пропустил мимо ушей упоминание об отравленной душе Лидиарда, сочтя это пустой риторикой. Вместо этого баронет перешел к новым вопросам, волновавшим его: «Если вы не разделяете тревоги отца Мэллорна насчет пришествия Зверя из Откровения, что вам понадобилось в долине? И как вы оба узнали о том, что там происходит что-то достойное внимания?»

Словно сквозь сон, Лидиард слушал ответы Пола, но мог только отложить их в своей памяти для дальнейшего отклика.

— Тот, кто создал меня, не оставил мне иного выбора, кроме заботы о других его творениях, — сказал Шепард слегка насмешливым тоном, свидетельствующим о том, что он прекрасно знает, как странно звучит это заявление. — Его вдруг стала весьма тревожить участь рода человеческого. Он повелел мне, да так, что неповиновение исключалось, быть другом и защитником людей, какие бы силы им ни угрожали. То ли существо, пришествие которого предсказывает Апокалипсис, возникло из гробницы, или иное, его прибытие в мир надлежит считать недобрым знаком. А как я узнал о пробуждении творца… Могу только сказать, что у меня есть свои способы, вы, пожалуй, вряд ли готовы признать их действенность. Несмотря на то, что мир так основательно изменился с тех пор, как был сотворен, еще может вершиться магия, даже людьми с холодной душой. И есть те, кто нынче имеет человеческий облик, но отличен от людей, чьим грезам порой следует доверять. Они видят будущее.

— Это все темные речи, — пожаловался Таллентайр, — вроде тех, что я слишком часто слышал от людей, претендующих на эзотерическую мудрость. Англия полна шарлатанов, которые на всех углах твердят, будто могут беседовать с мертвыми и получать сведения о будущем, но думаю, они все мошенники и фантазеры.

— Мертвые, увы, мертвы, — признал его собеседник. — А те, кто так усердно пытается расслышать их голоса, обмануты ложной надеждой. Так же, как и многие из тех, кто страстно желал бы оказаться наследником древней мудрости, готовы наивно верить в то, что уже нашли ее. И все же путь боли не закрыт полностью, даже для людей. А ведь еще есть Другие, чей внутренний взор не ясен и тверд. Если я скажу, что не вправе говорить о них более прямо, вы подумаете, это просто очередная мистификация, но тем не менее, так оно и есть. Кое-кто счел бы, что я и так уже сказал слишком много, но у меня есть причины поведать вам ту часть правды, которую я решился открыть.

— И каковы же причины, не скажете? — Едко спросил Таллентайр.

— Чем бы ни была в действительности тварь, которая на вас напала, и каковы бы ни были намерения ее творца, она сейчас разгуливает на свободе. Если она опасна, то вы в большей беде, чем другие люди, и воля Махалалеля не позволит мне оставить вас без защиты. Если вы намерены и дальше разбираться в этом деле, а я не могу поверить, что человек, вроде вас, вдруг взял бы и бросил его, то вы заслуживаете той информации, какую сможете переварить. Если пробуждение этого творца — дело рук какого-то человека, преуспевшего в тайных науках, то это действительно весьма опасно. И я прошу вас отныне быть очень осторожным и остерегаться его. Если этот человек лишь орудие, то тот неведомый, кто им руководит, еще опасней. У вас, сэр Эдвард, нет никакой силы, кроме силы разума, и единственный способ, каким я могу попытаться защитить вас от вероятных последствий вашего любопытства, это поделиться с вами своими знаниями. Это-то я и сделал, а верить мне или нет, решать вам одному.

— Я, конечно, в долгу перед вами, — сказал Таллентайр. Но Лидиард видел, что баронет недоволен, так как счел все сказанное вздором. Было достаточно ясно, что теперь приведена в действия вся батарея скептических подозрений Таллентайра. Со своей стороны, Дэвид мог только, молча смотреть на красивое лицо молодого человека, всем сердцем поддерживая его усилия убедить баронета в истинности своих слов.

Внезапно Шепард резко отвернулся от них.

— Если вы меня простите, — сказал он, — мне надо немного отдохнуть. Я все еще не вполне здоров, и мне хотелось бы уснуть. Не беспокойтесь, я не настолько плохо чувствую себя, и не дойду до прежнего жалкого состояния. Обещаю, мы снова поговорим, но теперь… Должен попросить извинения.

Таллентайр не стал требовать продолжения разговора, но проворно встал и выразил свое согласие излишне театральным поклоном.

— Возможно, нам обоим требуется время, чтобы обдумать то, что стало сегодня известно, — сказал он. — И, боюсь, Дэвид тоже еще немного страдает от своего недуга. Мы выйдем на палубу и продолжим беседу там, до тех пор, пока солнце не поднимется так высоко, что жара станет невыносимой, и не загонит нас обратно в каюты.

Лидиард позволил баронету вывести себя на свежий воздух, но у дверей растеряно оглянулся, ища поддержки, и встретил сочувственный взгляд странных льдисто-синих глаз.

* * *

Как только двое путешественников удобно устроились в парусиновых креслах на затененной палубе, Лидиард спросил баронета, что тот думает об их пробудившемся госте. Казалось, Таллентайр только и ждал вопроса, чтобы начать беседу.

— Весьма примечательная личность, — рассудительно ответил он. — Но во всей этой бредовой мешанине ничтожно мало того, что можно было бы назвать честным объяснением. Сплошной словесный треск и увиливания. Должен сознаться, я искренне надеюсь, что когда у него будет время подумать, он состряпает байку получше этой.

Лидиард подыскивал подобающие дипломатические выражения, чтобы задать следующий вопрос, и наконец сказал:

— Как вы думаете, есть ли вообще правда в том, что он нам рассказал? Он сам искренне в это верит?

— Не могу сказать наверняка, но думаю, это самая простая из вех загадок, которые он нам задал. — ответил его опекун, — Мы живем в эпоху самозваных магов, розенкрейцеров, медиумов и масонов. Хоть пруд пруди тех, кто утверждает, будто слышит голоса мертвых, или притягивает мощь таинственных божеств. Простое недоверие плохой помощник в обращении с такими явлениями. А наш новый друг довольно ловко и умело дразнит нас, откровенно не желая заботиться о том, верим мы ему или нет. Он вызывает нас на откровенность, и морочит бойкими и замысловатыми выдумками, но в одном отношении он прав. Если мы хотим продолжать эту странную игру, неожиданно обрушившуюся на нас и застигшую врасплох, то должны постараться отложить в сторону наши стойкие материалистические убеждения, хотя бы ненадолго.

— По крайней мере, он кое-что рассказал о таинственном отце Мэллорне, — заметил Лидиард. — Он не знал о кольце, которое мы нашли, а инициалы на нем действительно могут означать Орден Святого Амикуса.

— Мы не знаем, видел он кольцо прежде или нет. — уточнил Таллентайр, — Он сам признался, что прибыл в Египет, идя по тому же следу, по которому шел священник. Но я не вижу ничего занятного в том, что какое-то сообщество еретиков дожило до нынешних дней, ведь догмы традиционной церкви от этого не кажутся менее вздорными. — Он помолчал, видимо, напряженно размышляя о недавнем разговоре.

— Как вы намерены с ним поступить? — Спокойно спросил Лидиард.

— Не моя задача что-либо решать теперь, когда он пришел в себя, — сказал баронет. — Пусть идет своей дорогой, как и куда ему угодно. С другой стороны, предполагаю, что мы будем наслаждаться его обществом, по меньшей мере, до тех пор, пока не пристанем в Гибралтаре.

— И это будет наслаждение? — Удивился Лидиард. — Мне показалось, что он начал вас раздражать.

— Есть некое мозахистское наслаждение в том, чтобы тебя раздражали, — игриво заметил Таллентайр. — Иногда он высказывает весьма интересные идеи. И даже если он просто глупый фантазер, он занимает мои мысли. И, в конце концов, что-то случилось в той долине, и стоило жизни одному человеку, а, возможно, и двум.

— Но вы раз и навсегда отказываетесь признать, что тварь могла быть настоящей, несмотря на то, что видели, — с демонстративным безразличием произнес Лидиард. — И если этот человек будет настаивать, на своем, доказывать ее реальность, вам, несомненно, трудно окажется найти общий язык.

— Надеюсь, я не такой упрямец, — сказал Таллентайр. — В любом случае, нам надо в этом разобраться. Мы видели то, что видели, и это было на самом деле довольно странно. Но, конечно, нас разделяет целая бездна. Я могу допустить, что видел реальное существо, имеющее сходство со Сфинксом. Это предположение дает повод продолжить наш разговор. Но принять всю эту болтовни о творцах — выше моих сил. Я категорически не могу согласиться с тем, что мир, о котором я кое-что знаю, только видимость, и история этой видимости, такая же выдумка, как и бредни монахов Святого Амикуса. Если видимое настолько недостойно доверия, то как же люди вообще могут что-то планировать? Что делает нас рациональными мыслящими существами? Способность видеть свою выгоду, а это предполагает, что мы способны планировать и учитывать последствия наших действий. Все эти расчеты основываются на нашем понимании того мира, который мы видим, и в котором живем, на знаниях о том, каким он был прежде. Если наши представления о нем ложны, как мы можем объяснить продолжительный успех наших расчетов и планов? Это, как ты, конечно, понимаешь, доказывает ту истину, что человеческий разум преуспевает. Хотя бы в деле упорядочивания жизни и обеспечении морального и технического прогресса.

Эта речь помогла, наконец-то остудить разгоряченный ум Лидиарда, она представляла собой возврат к стилю беседы, давно и основательно знакомому, Дэвиду частенько доводилось слушать, как Таллентайр излагает свои взгляды. И это позволило Лидиарду вернуться на привычную почву гипотетической дискуссии.

— И все же, когда вся Европа безоговорочно верила в догматы церкви, которые вы теперь расцениваете как ложные от начала и до конца, был же какой-то порядок в делах людей, было рациональное действие, и был прогресс. — услышал он свои слова, — Ведь и просвещение, которым вы так гордитесь, родилось из невежества и заблуждения.

Таллентайр улыбнулся впервые с тех пор, как завязалась беседа.

— Принимаю это как комплимент, — сказал он, — Ты пытаешься привести меня в замешательство риторикой, и я воображаю, что у тебя был умный учитель дома, не хуже, кажется, чем те, которых ты встретил в Оксфорде. Ты, конечно, прав, ложная вера не становится непременно барьером прогрессу. Но я настаиваю, что эволюция интеллекта имеет место, вопреки ложной вере, а не благодаря ей. Если бы церковь не препятствовала распространению идей Гиппократа и Птолемея, только из-за того, что они противоречат ее учению, насколько скорее мы могли бы получить научную медицину и научную космологию, которые лишь теперь всплывают на поверхность, являя людям смелые, но так долго не признававшиеся догадки?

Лидиард испытал искушение указать, что ошибочность космологии древних не помешала жрецам Египта применять свои астрономические таблицы для предсказаний разливов Нила, а церкви пересматривать календарь, но он сдержался.

— Значит, мы отнесемся к этому делу, как к интеллектуальной игре? — Спросил он вместо того. — Это лишь забавное безумие, несмотря на то, что один человек умер, а другой бесследно исчез с лица земли, и сами мы, похоже, оказались на волоске от смерти?

— Ошибаются те, кто думает об играх, как о чем-то легком и забавном. — трезво ответил Таллентайр, — Многие отдали жизнь из-за страсти к игре, будь то преследование большой дичи, карты или рулетка. Есть элемент комедии и балагана в самых торжественных наших предприятиях. В заседаниях судов и в ведении войн. Блистательная британская империя это, в конце концов, тоже вид игры, осуществляемой по писаным и неписаным законам. Это маскарад в забавных и прихотливых костюмах. Если бы мы не подверглись такой смертельной опасности, я бы выкинул все это из головы. Но я пострадал и хочу знать, как и почему. И если мне придется слушать россказни о воображаемых Антихристах для того, чтобы установить истину… ладно, пускай.

— И вы ожидаете того же и от меня, — уныло добавил Лидиард.

— Не изображай передо мной никчемного человека, Дэвид, — сказал Таллентайр. — Я тебя знаю как облупленного. Ты не сможешь махнуть на все рукой. Тебе ведь тоже хочется узнать, как вышло, что ты стал жертвой этих кошмаров. Я уверен, ты не меньше моего жаждешь объяснения. Не сомневаюсь, ты не оставишь попыток добраться до правды, даже если бы я этого пожелал.

Лидиард подумал, что сэр Эдвард намного ближе к действительности, чем догадывается.

* * *

Позднее Лидиард вернулся в каюту. И даже не удивился, обнаружив, что Пол Шепард не спит. Молодой человек явно ждал его, желая поговорить наедине. Лидиард понял, что нет смысла оттягивать разговор.

— Расскажите мне, — попросил он, — что со мной случилось, когда меня укусила змея.

Кажется, Шепард испытал облегчение, услышав столь прямой вопрос.

— Это нелегко объяснить, — сказал он. — И то, что я знаю о вашем состоянии, только выводы, основанные на весьма скудных свидетельствах. Как я понял, у вас бывают бредовые видения?

Лидиард кивнул.

— Возможно, вы чувствуете, что одержимы неким чуждым началом?

— Это в точности то, что я чувствую, — скорбно подтвердил Дэвид. — Уж не собираетесь ли вы сказать мне, что это правда?

— Определенным образом, да. Существо, которое сотворило зверя, напавшего на Мэллорна и сэра Эдварда, проникло в вашу душу своей малой частицей. Именно укус змеи помог ему в этом. Если принять, что дьяволы и демоны в действительности существуют, это существо можно считать одним из них. Но вам не следует слишком тревожиться, его с таким же правом можно назвать и ангелом. Оно — не зло в буквальном смысле слова. Можно сказать, что оно подобно Сатане христиан хотя, этот образ сильно искажен людской ненавистью.

— В моих видениях, я часто видел Сатану в преисподней, и думал, что, каким-то образом, это я сам. — неохотно признался Лидиард, — И, поверьте, мне все казалось, что он неверно понят.

— В грезах порой есть правда, — сказал Шепард. — И в тех, которые видели вы, может быть больше правды, чем в большинстве других. Но этого недостаточно, чтобы им безоговорочно доверять. Все, что вы видите, пропущено через призму ваших взглядов, верований и страхов. Люди, ищущие прозрения, часто забывают об этом. И потому многие достигли умножения тех темных страхов и тщеславных надежд, с которых начинали. Это справедливо и для святых, и для сатанистов. Никогда не идите навстречу своему скептицизму.

— Меня можно вылечить? — Спросил Лидиард с твердой решимостью, дойдя, наконец, до главного. — Если я действительно одержим, возможно ли изгнать то, что внутри меня?

— Его нельзя заставить уйти, — ответил Пол тоном, дающим понять, что ему искренне жаль, сообщать такие дурные вести. — Оно может отпустить вас в свое время, но не обязательно.

— Вы считаете, что я ничего не могу сделать?

— Это зависит от того, что намеревается с вами делать то существо, которое вторглось в вашу душу. Вероятнее всего, это произошло потому, что ему необходимо собрать сведения об этом мире. И оно использует вас, как инструмент познания, стремясь узнать все то, что знаете вы, увидеть то, что видите вы. Это существо пребывало в бездействии очень долго, и мир, в котором оно пробудилось, весьма отличен от его мира. У него есть сила и разум. Но еще не настало время использовать их в полную мощь. Скажем так, сейчас оно занято невинной борьбой за понимание того, что стало с миром. И ему еще предстоит понять, что же представляет собой оно само. Не верю, что это Сатана или Зверь из Апокалипсиса. Но это не означает, что я знаю его, или понимаю значение этого пробуждения. Не могу и представить, насколько оно могущественно. Могу лишь с уверенностью утверждать, цепь событий, которая привела к его пробуждению, началась в Англии, и вероятно, разгадку тайны надо искать там. Если я когда-нибудь смогу понять, что в действительности происходит, то сумею в дальнейшем вам помочь. Не исключено даже, и вы сумеете помочь мне. Не отчаивайтесь, если вдруг потеряете меня, я непременно приду к вам снова, когда смогу. Но вы должны остерегаться некоторых других, объявивших себя врагами человечества, а также опасаться человека, к которому неизбежно приведет сэра Эдварда его расследование.

— А похоже на то, что мы вас потеряем? — Спросил Лидиард.

— Очень похоже. — признался тот. — Я и сам могу быть в опасности, ведь сорокадневный сон разума, как вы понимаете, не принес мне никаких преимуществ. Но я ваш друг и приложу все силы, чтобы помочь вам избавиться от вашего несчастья. К сожалению, сейчас я ничего не могу для вас сделать. Увы, мне кажется, вы скорее, чем я можете открыть, чем стало в течение своего многовекового сна это существо, избравшее вас орудием, и как оно может применить свою мощь теперь, когда проснулось.

— Вам безумно по нраву это словечко «Увы», — заметил Лидиард. — И вы до отчаяния туманно говорите о том, каковы возможные намерения этого ангела или демона. Так есть у него сила вызвать конец света, как верит гностическое братство Мэллорна?

— Честно отвечу, не знаю, — ответил тот. — Сомневаюсь. Все, известное мне об этом племени, внушает надежду, что время могло лишить его части его мощи, пока оно спало, и ему совсем не захочется попусту тратить оставшуюся. Но я не смею полностью полагаться на это. Оно могло пробудиться и для того, чтобы учинить разрушение. Или чтобы стать незадачливой добычей какого-то иного существа его племени, которое сможет его подстеречь и использовать, но я не хочу говорить слишком много. Все, что я скажу, услышите не только вы, но и это существо, уловившее вас в свою паутину. Я только молю вас быть осторожным, сильным и терпеливым.

«Что за славный совет!» — Подумал Лидиард. — «Я пришел к нему за утешением, а он удваивает мои страхи. Раньше я боялся только того, что могу свихнуться, а теперь получается, надо больше бояться, а вдруг да и не свихнусь».

—  Если вы правы, то я, его доброго, действительно проклят. — мягко сказал он, — Или, как минимум, обречен узнать, что случается с людьми, которые попадают в лапы живых богов. Я бы уж предпочел ничему такому не верить, если бы мог.

— «Мы для богов, что мухи для мальчишек», — процитировал Шепард. — «Они нас убивают для забавы». Хотел бы я сказать вам, это неправда, но когда существа с мощью богов в былые времена ходили по земле, они, конечно, без колебаний уничтожали простых смертных… Были среди них и те, которые верили, что в истреблении рода людского ничего дурного нет. Но были и другие, которые думали иначе, и вполне возможно, как раз они-то и правы. В людях с холодными душами есть то, что сделает их однажды более могущественными, чем когда-то были боги. И, в отличие от богов, они не обречены уничтожать самих себя своей творческой силой. В вас нет магии, Дэвид, но вы не бессильны и не беспомощны, и я прошу вас всегда это помнить.

Лидиард уныло поглядел на него.

— Да кто же вы? — Спросил он. — Я ни на миг не поверил, что Пол Шепард ваше настоящее имя, и вы один из тех чудаков-мистиков, за какого принимает вас сэр Эдвард. Вообще-то… — Но тут он умолк, неспособный сказать больше.

— Вы правы, — ответил его синеглазый собеседник. — Это имя просто взято мной для удобства. Оно могло быть любым другим, это не имеет значения. Это же касается и того спектакля, который я разыгрываю перед сэром Эдвардом. Но я не смею говорить вам, кто я и что, если ваш внутренний взор еще не позволил вам это увидеть. Могу только предупредить вас, а придадите вы этому значение или нет, как вам угодно. Остерегайтесь той твари, когда повстречаетесь с ней вновь, и неважно, какой у нее будет вид. Остерегайтесь человека, который посетил долину до вас, и который смеет встревать. И остерегайтесь лондонских оборотней, называемых вервольфами, они уже сейчас знают столько же, сколько и я, может быть, даже больше.

 

3

Когда Лидиард проснулся на следующее утро, он увидел, что нижняя койка пуста. Вероятно, подумал он, Пол Шепард просто живет не по часам. Но когда тот не вернулся, Дэвид с сэром Эдвардом предприняли осторожные, но тщательные поиски. Довольно скоро выяснилось, что их недавнего спутника нет на судне. Дальнейшие расследования показали, что и его скромное имущество исчезло из трюма, где хранилось.

Лидиард не мог допустить мысли безумной попытке добраться до берега Африки вплавь. Но до берега было не более четырех-пяти милях, а неподалеку немало других судов, и Таллентайр предположил, что их недавний гость все-таки решился на этот опрометчивый поступок. В сущности, баронет казался совершенно не озабоченным исчезновением Шепарда. Словно его исчезновение только подтвердило подозрения насчет честности этого человека. Лидиард, напротив, сильно переживал потерю, не потому, что поверил всему сказанному, но из-за того, что Шепард как-то объяснил его тайный недуг, подал надежду на исцеление. Несмотря на нежелание верить, в свою одержимость, он постепенно стал находить эту мысль менее удручающей, чем ее очевидную альтернативу — безумие. Страх Лидиарда перед сумасшествием был настолько велик, что одержимость, теперь казалась спасительной соломинкой, за которую он жаждал ухватиться.

«Эксельсиор» продолжал медленно двигаться к Гибралтару, где их ждали два письма от Гилберта Франклина, пролившие новый свет на все происшедшее. Теперь даже Таллентайр начал сожалеть, что Шепард теперь вне досягаемости, и с ним невозможно поговорить начистоту.

Таллентайр прочел оба письма одно за другим, передавая их Лидиарду по мере прочтения. Реакция Таллентайра, как всегда, была внешне прохладной и задумчивой. Лидиард, наоборот, был сильно возбужден, и только врожденная вежливость сдерживала его желание поторопить баронета, и начать расспросы.

— Что ты думаешь? — Спросил Таллентайр, как только его спутник отложил второе письмо.

— Здесь подтверждается то, что сказал нам Шепард о принадлежности Мэллорна к тайному обществу, — заметил Лидиард, держась крайне настороженно. Он не смел признаться в чувствах, которые вызвало у него упоминание лондонских вервольфов, встретившееся во втором письме. Ведь ему даже в голову не пришло рассказать Таллентайру о странных предупреждениях, которые были даны ему Шепардом.

— Наши друзья предлагают возможный источник некоторых его заявлений, — заметил Таллентайр, — Я совсем не против почитать эту книгу, если удастся найти экземпляр. И хотел бы поговорить с другом Фрэнклина о его таинственном пациенте. Но что до Харкендера…

Лидиард знал, насколько необычно для Таллентайра оставлять высказывание незавершенным, и был поражен, когда понял, что продолжения фразы не будет.

— Вы хорошо знаете этого человека? — Спросил он.

— Пожалуй, я знаю его даже слишком хорошо, — подтвердил баронет голосом, полным негодования. — Хотя, не видел его много лет, но часто слышал о нем. Его имя всплывает всякий раз, когда разговор обращается к причудам и безумствам современного оккультизма, но я не встречался с ним лицом к лицу с тех пор, как окончил Оксфорд, Он там учился, не в моем колледже, но его достаточно хорошо знали в городе. Это был мрачный молодой человек, успешно прошедший науку всеобщей неприязни, стремившийся сделать преимуществом факт, что его все ненавидят. Он был смышлен и проницателен, но с ним старались не иметь общих дел. Сын предпринимателя, считавшего, что его чадо далеко пойдет, пожалуй, скорее из оптимизма, чем исходя из реального положения дел. Боясь общего презрения, Харкендер защитил себя, решив, что всем ненавистен, и пытался изо всех сил задевать других настолько же, насколько другие его. Он отказывался принимать основы любой ортодоксии, социальной, религиозной или научной. Ему, разумеется, пришлась бы по вкусу перспектива стать Антихристом. Он не дошел до выпуска, но вот вследствие провала или отказа, это вопрос мнения.

— И теперь он маг? — Спросил Лидиард.

— Он считает себя таковым, — скрупулезно уточнил Таллентайр. — И, судя по всему, предпочитает проводить свои обряды в очень странных местах.

— С очень странными итогами, — добавил Лидиард, хотя ему не понравилось, как взглянул на него Таллетайр, когда он обронил это замечание. И он поспешил продолжить. — А что вы думаете об этом странном сообщении насчет похищенного ребенка и парня, объявившего себя вервольфом?

— Я не могу принимать всерьез самозванных оборотней, — едко произнес Таллентайр. — Если такие мифические звери тихо и мирно жили в Лондоне сотни лет, хотел бы я знать, с чего это они вдруг решили выйти из укрытия. С другой стороны, хотя я не этому склонен верить, человек, вроде Харкендера, способен обратить свою оккультную ученость на какую-либо практическую цель. Разумеется, при условии, что другие достаточно озабочены его делами, считая уместным давать темные и легковесные предупреждения случайным посетителям его дома.

— Мы можем предполагать, что пережитое нами в долине некоторым образом связано с его более ранней экспедицией? — Спросил Лидиард, чувствуя, уж он-то не сомневается в существовании этой связи. Хотя Пол Шепард и не назвал Харкендера по имени, Лидиард был уверен, что это и есть человек тот, которого ему посоветовали остерегаться. И эта личность по имени Калан, чем бы ни объяснялись его зловещие заявления, один из тех, Других, о которых он предупрежден.

— Да, я некоторым образом допускаю известный диапазон возможностей, — заметил Таллентайр.

— И вы готовы включить в число таких возможностей пробуждения некоего дремавшего доныне демонического полубога? — Спросил Лидиард не без резкой иронии.

— Полагаю, что да, — ответил Таллентайр, столь же иронично, но великодушно, — Если не отыщется более простого объяснения. Но, в конечном счете, только в Лондоне мы сможем найти удовлетворительное объяснение всем событиям.

— Вы сами пойдете повидаться с Харкендером, когда мы вернемся в Лондон? — Спросил Лидиард. И был изумлен, когда увидел неприязнь, вновь выразившуюся на лице Таллентайра.

— Может да, а может, и нет, — ответил тот. И его голос наводил на мысль, что «нет» более вероятно, чем «да». — У нас с ним когда-то вышла ссора, и хотя Гилберт предполагает, что Харкендер готов все забыть, не уверен, что это касается и меня. Не нравится мне и тон небольшой лекции, которую цитирует Гилберт, и которая, предположительно, была прочитана в надежде на то, что ее процитируют мне. Вне сомнений, Харкендер счел это забавным. А я нет.

— Велика ли надежда, что мы отыщем ответы на наши вопросы, если не свяжемся каким-либо образом с Харкендером?

— Как я могу ответить? — Отпарировал Таллентайр. — Но он последний человек на свете, от которого я бы ожидал честного ответа. И если он единственный на свете, кто знает правду, то подозреваю, у нас мало надежды, что эта правда когда-нибудь полностью будет раскрыта. Тем не менее, полагаю, что мы должны быть готовы услышать, его разъяснения.

— А не посетить ли мне его одному? — Спросил Лидиард. — Это было бы легче.

Таллентайр снова посмотрел на него с недоумением, как будто предложение выглядело бестактным и вызывающим.

— Похоже, он вел себя отнюдь не великодушно, отвечая на вопросы Фрэнклина, — заметил он, — Хотя Гилберт, как это ему свойственно, простил его за это. Со всем подобающим уважением, Дэвид, думаю, ты слишком вежлив, чтобы пробиться через уклончивость этого человека. Я увижусь с ним сам, если представится возможность.

— А заодно разыщете Мандолру Сулье и лондонских вервольфов?

— Если смогу, — сказал Таллентайр, дав понять, что не очень-то всерьез принимает такую идею. — Если мадам или ее эксцентричного слугу удастся найти, я и действительно с большим удовольствием выслушаю, что они скажут.

Лидиард, вспомнив предостережения, которые не пропустил мимо ушей, подумал, что сам он не сказал бы «С удовольствием». Он как страстно хотел узнать, действительно ли существуют лондонские оборотни, и что они такое: настоящие вервольфы или обычные шарлатаны. Какое могут иметь отношение к загадочному Джейкобу Харкендеру и к не менее загадочному Полу Шепарду?

* * *

Ночью, вероятно из-за того, что его воображение теперь еще мощнее подпитывалось полученными сведениями, Лидиард видел кошмар, более яркий и запоминающийся, чем любой, который посещал его с ночи его первого отчаянного бреда.

Видение началось вполне спокойно, с череды образов. Образы не были ни живыми, ни слишком четкими, просто бесцветными и неопределенными. Большей частью, какие-то высокие здания, видимые с близкого расстояния с уровня улицы, так что их кровли и башни терялись в головокружительной выси мрачного неба. Некоторые он узнал: Новый Вестминстерский дворец, Нотр Дам, купол собора Св. Павла. Другие были фантастичны, составлены воображением из отдельных фрагментов. При всем смешении стилей, такая эклектика не казалась совершенной безвкусицей, в ней было что-то завораживающее. Здесь знакомые шпили Оксфорда сочетались с необычайно безобразными французскими горгульями, турецкими минаретами и московскими маковками, и чем-то еще более чудным, известным ему из книг по искусству. В какой-то миг он эти купола и башни превратились в человеческие ладони, расправленные и сжатые в кулаки, протянутые в тщетной попытке ухватиться за полное звезд небо, и с этой минуты громады домов стали терять твердость и становятся текучими.

От созерцания этих запредельных высот его взгляд переместился на земную горизонталь, к образам улиц, полным людей. Сначала толпы двигались отдельно и были узнаваемы: ночные пташки с Пиккадилли, воскресные наездники из Роу, нищие Каира. Затем толпы и здания стали сливаться и накладываться друг на друга. Как будто его мысленный взор хотел увидеть в этих отдельных толпах Платоновскую Идею Толпы, архетип несравненно большего страха клаустрофобии, чем можно наблюдать в день Дерби  на Эпсомскх холмах. Это было огромное людское стадо, бессмысленное, безликое и безголосое, как Вавилонское столпотворение в день, когда Бог смешал языки и наречия.

Лидиард обычно не боялся толп, и вообще не испытывал страха перед большими количествами людей, но в этом кошмаре несметное обилие людских тел казалось пугающим.

Его спящее Я удалилось в ночную пустыню, где не было видно под звездами ничего, кроме камня и песка. Песок плавно струился куда-то вперед, его крошечные частицы искрились, отражая звездный свет, когда песчинки поднимались в тяжелый воздух под действием теплого ветра.

Лидиард двигался через эти заброшенные места, и каждый шаг переносил его на тридцать ярдов. И, когда он увидел впереди большой разрушенный город, то понял, это не его мир, или, по крайней мере, не его время, потому что наполовину сокрушенные здания были намного крупнее, чем любые сооружения, которые он помнил или выдумывал. Здесь были величественные колонны в тысячу футов высотой и грандиозные статуи в шестьсот футов. Некоторые монументы венчали человеческие головы, у других были человеческими торсы, руки или ноги, но все они казались невероятными фантастическими тварями.

Наконец, он дошел до самого центра города, где башни, видимо, были еще выше перед тем, как обрушились. Здесь стояла ступенчатая пирамида, которую не опрокинуло всевластное время. Вершина пирамиды, казалось, находилась, в миле над основанием, и каждая из ступеней была выше человеческого роста. Измерить ее высоту было бы крайне трудной задачей даже для группы людей, но парящий сновидец легко поднялся верх вдоль ее стороны, словно был не более чем песчинкой, бережно несомой своенравным ветром. Он вступил внутрь пирамиды через высокий арочный портал, поплыл вниз по косым коридорам и вертикальным шахтам, и попал в такой лабиринт, что утратил всякой ощущение направления. Это странствие во тьме катакомб стало пугающим, Лидиард не мог и вообразить, как отсюда выберется, но страх продолжался недолго Полет начал замедляться, и вскоре Дэвид увидел впереди свет. По мере того, как свет приближался, успокаивая своей яркой желтизной, движение становилось все медленнее, пока ступни Дэвида не встали на что-то твердое. Это был порог большого освещенного зала. Когда он шагнул вперед, в свет, он почувствовал тяжесть своего тела, сухое тепло воздуха, касающегося лица, давление одежды на грудь и медленное биение сердца. Он стал досадно материален, беспомощно жив. Зал был пуст. Потолок висел в футах двухстах над полом, а пол тянулся в обе стороны не менее, чем на четыре, а то и пять сотен футов. В середине высился трон, и на троне, в пятнадцать или двадцать раз выше человека, восседала богиня Баст с кошачьей головой, взирающая на него сверху вниз огромными янтарного цвета глазами. Никаких других человеческих или получеловеческих образов не виднелось в увешанной и устланной коврами палате, но здесь присутствовали тысячи желтых кошек, сидящих, гуляющих, прихорашивавшихся, играющих. И ни одна из них не обратила ни малейшего внимания на сновидца, двинувшегося вперед.

Лидиард остро осознал свою малость, когда приближался к сидящей богине — кошки были не намного меньше его. Он шел вперед и с каждым его шагом, изучающий взгляд огромных глаз, казалось, становился все более жутким и угрожающим. Лидиард огляделся, словно ища помощи, и, хотя никого не увидел, с ужасом осознал отсутствие некоторых людей. Здесь не было Корделии Таллентайр, Уильяма де Лэнси, почти было сэра Эдварда Таллентайра. Без этих знакомых и близких лиц он чувствовал дополнительное бремя одиночества и тревоги, которые заставили его закричать от невыносимой муки. И слова, которые он выкрикнул вслух, были полны упрека.

— Что тебе от меня нужно?

Последнее слово жутким эхом отскочило от стен, и он поневоле задумался, что хуже, встретить молчание или услышать ответ, который заполнит пустое пространство нескончаемым звуком. У него не было времени прийти к какому-нибудь заключению, прежде чем эхо замерло без ответа.

Он отчаянно оглянулся, ища помощи, но нигде не оказалось и признаков человека.

Его охватило чувство уверенности в том, что сэр Эдвард Таллентайр должен быть здесь, и если бы только сэр Эдвард здесь был, все удалось бы спасти: его жизнь, мир, его душу, душу мира. Если Сфинкс с ее страшными загадками действительно Зверь из Апокалипсиса, как он считал, а Баст с головой кошки — ее Создатель, то Таллентайр, и только Таллентайр мог найти разгадки, которых она требовала, Таллентайр, и только Таллентайр мог стать Мессией и Избавителем его осажденного я и неисцеленного внутреннего мира.

Но ведь я тоже, сэр Эдвард Талентайр. — сказал он себе, — Ведь мудрость, не принадлежит ему одному, но всем. Это не тайна, и нет никаких неразрешимых загадок или эзотерических положений. Если сильно понадобится, я смогу заставить сэра Эдварда ответить.

Но сейчас Лидиард был один. Он должен был предстать перед богиней и выносить взгляд ее желтых глаз. Он должен был спросить ее, потребовать ответа, кто она в действительности, и чего хочет от него.

И вот он встретил ее взгляд и задал вопрос.

— Почему? — закричал он. Лишь один и только один раз произнес это слово, но эхо отбросило его обратно, тысячекратно умножив, лишив всякого значения, оно превратилось в гулкий вой, который так болезненно ворвался в уши, что сновидец был выброшен из своего сна и очнулся в холодном липком поту, ужасаясь мертвой тишине ночи.

 

4

Сатана отчаянно корчится на своем огненном ложе, прилагая все силы, пытаясь увернуться от чужого настойчивого взгляда, но его удерживают огромные гвозди. Он не может вынести зрелища того небесного свода, в который вправлена земля, точно загрязненный и неотшлифованный самоцвет. Когда-то небо было огонь и ярость, теперь оно темное и звездное, и меж звезд движутся странные тени, скользящие, точно большие черные кошки, или бегущие, точно огромные волосатые пауки. Звезды — это их глаза, глаза хищников.

Сатана жаждет прохладной тьмы пещеры, ему не вынести тяжелых цепей заточения, мягкой игры пламени и теней на глухой стене. Он слышит вой волков, и ощущает ледяное прикосновение жгучего ветра. В той пещере безопасность, мир. А здесь, в Преисподней, только боль и прозрение, приходящее с болью, и знание, приходящее с прозрением, и страх, приходящий со знанием.

У Сатаны множество имен, одно из них Пастух Овец, пастух растерял свое стадо и боится волков, которые каждый миг могут ворваться в загон, досыта напиться густой алой крови. Но пастух — всего лишь еще один волк и слишком хорошо знает трепет и вкус теплой богатой крови. Он не может обвинять паука и кошку, если они — это он, и нет никого, у кого были бы чистые руки.

И другое имя Сатаны теперь Дэвид с отравленной душой. Дэвид, который несмотря ни на что, может одолеть Голиафа и равнодушную беспомощность Бога, который Вовне, во тьме за пределами тьмы, где время ничто и пространство ничто, и жизнь ничто, и никогда не было надежды…

Сжалься над Сатаной в его горе и одиночестве, сжалься над тем, кто раскаялся и все искупил, кто спас бы и вызволил, кто смыл бы все пятна своей вины, если бы только мог, не будь он покинут и осужден.

Не будь он покинут и осужден…

Лидиард рывком вскочил, устыдившись того, что уснул, хотя собирался только дать отдых усталым глазам, и прилег, не раздеваясь, совсем ненадолго. Следом за стыдом явились слезы сожаления, так он надеялся, что в привычной обстановке своей старой комнаты он снова сможет спать спокойным сном, как спал раньше до роковой поездки в Египет. Но и привычный матрас старой постели не освободил его от кошмара, который, кажется, навсегда вторгся в его душу. Увы, он вернулся домой целый и невредимый, но привез с собой своего демона, мучившего его так же неумолимо, как и прежде, так же громко над ним смеялся. Не было простого спасения от его власти.

Возвращение домой было неспешным, хотя он ждал его с таким пылким нетерпением, на какое только был способен. И он не справился, не смог достойно сыграть свою роль. Если и была надежда, робкая и зыбкая, оставить Преисподнюю позади, вернуться в утешительный привычный теплый уют, он утратил эту надежду из-за своих же промахов. Из-за своей неспособности ухватить нужный миг.

В его памяти еще было еще свежо и отчетливо воспоминание о том единственном миге, когда он упустил возможность вернуться к прежней нормальной жизни. Когда экипаж свернул на Стертон Стрит, веселый утренний луч солнца, пробившийся сквозь плотные серые тучи, показался на мгновение в боковом окне и озарил его лицо. Он вспомнил, как почувствовал на лице его тепло, заморгал растерянно глазами, и попытался расправить плечи. Он смертельно устал, но прекрасно понимал, что именно сейчас ему необходимо иметь бравый, подтянутый вид, подобающий случаю. Он взглянул на сэра Эдварда, лицо которого не выражало ни малейшего признака утомления и рассеянности, и позавидовал самообладанию и способности не поддаваться усталости своего друга.

Он подался вперед, чтобы выглянуть из окна. Стертон Стрит была именно такой, какой он ее помнил: светлые фасады с террасами по обе стороны, узкие палисадники, огражденные железными перилами. Знакомое зрелище немного успокоило, но уже тогда это был самообман. Сама обыденность хорошо знакомого и привычного вида почему-то показалась странной, потому что дом на Стертон Стрит, и весь Лондон, не могли в действительности принадлежать тому кошмарному и бредовому нереальному миру, в котором он жил уже несколько недель.

Когда Таллентайр торжественно поднялся по ступеням и вошел в дом, Лидиард ясно почувствовал, что за ним наблюдают. Он немедленно обернулся и посмотрел в упор на того, кто стоял на противоположном тротуаре, опершись на перила, и не обращая никакого внимания на дождь. Лицо человека было скрыто под широкополой шляпой, но Лидиард и не подумал, что узнал бы его. Этот человек не попытался скрываться или напустить на себя безразличный вид. Но Лидиард, почувствовал себя дурно до тошноты и отчетливо понял, что и здесь в самой цивилизованной стране мира, его будут преследовать дикие фантазии о древних божествах и идолах. Он отвернулся и на негнущихся ногах вступил в знакомый дом.

Очутившись внутри, вернувшиеся путешественники, казалось, должны были почувствовать радостную атмосферу, царящую в доме. Леди Таллентайр приветствовала их с некоторой церемонностью, которая, конечно, не могла скрыть ее истинные чувства. Она была искренне рада возвращению мужа и Дэвида, и не могла этого скрыть за традиционной чопорностью и напускным хладнокровием. Корделия встретила их, как обычно, с рассчитанной экстравагантностью, слуги, возглавляемые неукротимым Саммерсом — со здоровым добродушием. Все это должно было вызвать широкие улыбки у Таллентайра и Лидиарда, но Дэвид не мог вспомнить, засмеялся ли он хоть раз… И если и да, то смех этот был вымученный и неискренний; улыбались только губы, а глаза оставались печальными и настороженными. Их пальто были кем-то проворно сняты и быстро унесены, все общество направилось в гостиную. Там, пока они ждали, когда подадут чай, и пока Таллентайр принимал нежные знаки внимания жены и дочери, Лидиард стоял поодаль, чувствуя себя безнадежно одиноким. Саммерс что-то сказал ему, но он не расслышал слов дворецкого, и даже не ответил как-либо, как подобает вежливому цивилизованному человеку.

Затем настал черед Лидиарда получить приветствие от леди Розалинды и ее дочери:

— Надеюсь, вы вполне оправились от вашего приключения? — спросила леди, которой старшинство давало право заговорить первой.

— О, да, — сказал Лидиард настолько небрежно, насколько мог, хотя, его слова наверняка прозвучали бессмысленно и неискренне. — Я поистине стыжусь. Позволить змее себя укусить — это уже достаточная беспечность; а если вас укусили дважды, это уже скверный симптом развивающейся склонности. К счастью, я не умер ни после первого, ни после второго укуса.

— Ваше путешествие назад вряд ли было легким, — поинтересовалась леди с предельной учтивостью.

— Не то чтобы очень трудным, — ответил он. — Наш пострадавший от амнезии спутник с благодарностью принимал заботы. Мы, кажется, мы сделали все от нас зависящее, чтобы облегчить его жалкое состояние. А его быстрое выздоровление и неожиданное исчезновение упростили дела в дальнейшем. С тех пор как мы покинули Гибралтар, мы… все шло как по маслу.

Леди Таллентайр извинилась и вышла, чтобы сделать какие-то распоряжения слугам, хотя, ее истинная цель была дать Корделии возможность поговорить с Лидиардом без свидетелей. Но его неловкость только возросла, а беспомощность умножилась.

— Скверный симптом развивающейся склонности, — процитировала она дразнящим голоском. — Какая чудовищная фраза! А затем перейти к такому убогому клише, как «все шло как по маслу». Да тебе еще учиться и учиться, как разговаривают с такими изысканными дамами, как моя мать.

Она ждала остроумного ответа, чтобы ловко обратиться к комплиментам, как будто молила открыть дорогу для нежности. Как хорошо он это теперь понимал! Но смог ответить только совсем просто:

— Согласен. Это был промах.

Разочарованная, но доблестная, она продолжала, и ее голос смягчила неподдельная забота:

— Но как ты на самом деле?

А он только и промямлил:

— Жив-здоров. И очень рад, что я дома.

Корделия нахмурилась, и кто вправе ее укорять? Она поглядела на него, как если бы поняла, что вместо него отвечает кто-то чужой. Волк в овечьей шкуре. Бесчувственный болван вместо нежного возлюбленного.

— Я могу простить тебе банальность первого замечания, — сказала она, — но не явную неискренность второго.

Он почувствовал жар смущения, и его охватило отчаяние от собственного косноязычия и посредственных фраз, которыми он пытался уверить ее, что, конечно, крайне рад снова быть дома.

— В таком случае, — сказала она, — должна быть какая-то другая причина твоего смущения, есть что-то неловкое и невысказанное за каждый словом, которое ты произносишь.

Она, конечно, была права. Она была права, хотя, он ничего ей не рассказывал. Его письма к ней не были откровенны, их каким-то образом окутала та же завеса тайны, недоговоренность, которая вторглась в разговоры с баронетом. Стремясь возвести непреступную стену, чтобы скрыть свои видения и кошмары, стараясь оградить ее от своей отравленной души, он, конечно, делал это весьма неумело, и выстроил непреодолимую преграду. Дэвид заточил свою любовь в темницу, так что не мог больше найти способа выразить свои чувства. Столкнувшись с ее разочарованием, он только и смог пробормотать что-то насчет готовности все ей со временем рассказать, и непоследовательность этого замечания еще больше ее раздосадовала.

Он не знал, как исправить положение, и понимал теперь, что его беспомощность, безусловно, позорным образом бросается в глаза всем. Он был растерян и подавлен тем, что не может открыто и честно рассказать о своих переживаниях. Только перемещение небольшого общества в другую комнату, спасло от его полного замешательства, но не уменьшило страданий.

Он слышал, как леди Розалинда рассказывает мужу о том, что заглядывал человек по имени Джейкоб Харкендер, и, другой, по фамилии Шепард, также явился, откликнувшись на объявление, которое Гилберт Фрэнклин поместил в «Таймс». Обоим предложили зайти снова в удобное время, а Фрэнклин явится к обеду… и так далее, и так далее… У Лидиарда кружилась голова, и он, наконец, набрался храбрости, чтобы попросить разрешения удалиться, так как ему нужно пойти к себе и лечь.

Нет, он не намеревался спать! Но его сморил сон, обернувшийся очередным кошмаром. Похоже, египетский демон не собирался его отпускать.

Он проснулся, как раз вовремя. Кто-то постучал в дверь, и Дэвид предложил войти, с тревогой ожидая увидеть посетителя.

Это, к счастью, был Таллентайр озабоченный и слегка раздосадованный.

— Тебе лучше, Дэвид? — Спросил он — Не могу тебя упрекать, мы чертовски неловко прокатились, и, хотя в Лондоне весна, в воздухе еще веет зимой. Если что-то и может помочь тебе окончательно излечиться от действия того яда, который в тебе еще остается, так уж, конечно, этот гнусный туман, сгустившийся сегодня ночью. Ты сможешь выйти к обеду?

— О да, — слабым голосом ответил Лидиард, — Я сейчас оденусь. Да, разумеется, оденусь. Который час?

Вопрос не требовал ответа, уже произнося эти слова, он взглянул на часы на каминной полке. Старые часы, старая полка, старый камин. Он впервые почувствовал что-то похожее на покой, рябь той самой радостной ностальгии, которая не требует лечения.

— Гилберт здесь, — сказал баронет. — Прислать его к тебе?

— О, нет, мне не нужен врач. — ответил Лидиард, — Глупо было раскиснуть мозгами таким жалким манером, и вдвойне глупо вдруг взять да и уснуть посреди дня. Простите, пожалуйста.

Таллентайр лишь кивнул, как будто, порадовался отказу Дэвида встретиться с врачом. Видимо, он принял это, как безупречное ручательство выздоровления.

— Я, кажется, слышал, что заглядывал Харкендер? — Спросил Лидиард, чтобы завязать разговор. — И какой-то однофамилец нашего временного спутника?

Таллентайр снова кивнул и сказал:

— Они придут снова, вне сомнений.

— А что говорит Фрэнклин? — Вяло поинтересовался Лидиард, обшаривая гардероб в поисках вечернего костюма и напряженно вспоминая, что именно надевают в таких случаях. — Он что-то может добавить к тому, о чем писал?

— Довольно мало, — ответил баронет, — он сожалеет, что не имел способа удостовериться, говорил ли Харкендер правду о кольце Меллорна. Никто не смог подтвердить, что кольцо, которое мы описали, действительно, отличительный знак членов Ордена Святого Амикуса. Я уверил его, что мы уже узнали столько, сколько нам нужно об Ордене Святого Амикуса из другого источника. И спросил о человеке, который увязался за ним из Уиттентона в Хэнуэлл. Но он не смог разыскать Мандорлу Сулье, если, конечно, она вообще существует. Впрочем у него недавно случилось ограбление со взломом, из дому похитили множество документов, включая и письма, которые я посылал из Каира и Александрии.

— Довольно мало, как вы говорите, — обронил Лидиард, переодеваясь.

— О, он сказал куда больше, как обычно. Ты ведь знаешь его склонность к многословию. — небрежно заметил Таллентайр. — Но все это не имеет значения. Вместе с Остеном он занялся осторожными расспросами местных торговцев о мальчике, который исчез из Хадлстоуна. Ходят сплетни, что ребенок незаконный сын Джейкоба Харкендера, но это заключение, от которого осведомленные специалисты всегда шарахаются. Люди в Приюте утверждают, что ребенка похитили, но нет сколько-нибудь явных свидетельств похищения, и общее мнение склоняется к тому, что он просто-напросто сбежал. Поднялся и обычный шум о дурном обращении, но Остен сказал Гилберту, что у этого дома хорошая репутация, и приют никогда не славился жестокостью, во всяком случае, пока не произошел этот несчастный случай. Остен справедливо заметил, что в таких заведениях всегда происходят побеги.

— И все это лишь добавляет к путанице темных намеков новые. — произнес Лидиард со вздохом, — А нити, выводящей из лабиринта, мы пока что не видим.

— Так что следует пока отложить это, и поспешить за праздничный стол по случаю возвращения домой. — сказал Таллентайр, — Корделия сильно тревожится о тебе, и я уверен, ты много что должен ей сказать.

Как только баронет произнес последнюю фразу, оба услышали звон дверного колокольчика. Лидиард завершил свой туалет, прежде чем в дверях появился Саммерс с выражением смущения и крайнего сомнения на обычно непроницаемом лице.

— Пришел джентльмен, который желает видеть вас, сэр Эдвард. — Сообщил он. — Карточки у него нет, но он говорит, что его фамилия Шепард. Он был здесь раньше, отозвавшись на объявление, которое доктор Фрэнклин поместил в «Таймс» по вашей просьбе. Говорит, что жаждет узнать новости о своем брате, который отплыл с вами из Египта. Он с доктором в гостиной.

От Лидиарда не укрылось, что хотя тон Саммерса бесстрастен и ровен, дворецкий подчеркнул слово джентльмен , словно намекая, что посетитель такого впечатления не производит.

Таллентайр и Лидиард переглянулись и не сговариваясь отправились встречать посетителя. Они застали его сидящим в неловком молчании напротив Гилберта Фрэнклина. Увидев этого человека, Лидиард не смог подавить изумленного возгласа и с радостью увидел, что Таллентайр удивлен не меньше него. Посетителя легко можно было бы принять за человека, которого они нашли в пустыне. У него были такие же рыжеватые волосы, такой же бледный цвет лица и такие же примечательные ярко-синие глаза. Одет он был, примерно так, как одеваются адвокатские служащие, и все же в нем был некий шарм , какая-то утонченность и элегантность, присущая и выздоровевшему Полу Шепарду перед исчезновением. Лидиард заметил, что хотя посетитель вручил свой котелок Саммерсу, он не выпустил из рук деревянную, черную полированную с резным посеребренным набалдашником палку.

— Сэр Эдвард, я счастлив познакомиться с вами и приношу вам свои извинения за то, что вторгся в первый же день вашего возвращения домой. — произнес незнакомец с заученной вежливостью, — Но я действительно хочу поскорее услышать новости о моем брате Поле. Я приходил раньше, как только впервые увидел ваше объявление в «Таймс», и меня попросили зайти еще раз сегодня, когда ожидалось ваше прибытие. — Он удостоил Лидиарда небольшого поклона, но взгляд его был сосредоточен на Таллентайре.

— Боюсь, что молодой человек больше не с нами, — произнес Таллентайр, вежливо устанавливая очевидное. Баронет открыто встретил взгляд посетителя, но Лидиард хорошо представлял себе, какие причудливые мысли крутились в его голове. Лидиард отлично помнил предостережения Пола Шепрарда во время их последнего тайного разговора, и подумал, не входит ли эта таинственная личность в список тех, кого ему стоит остерегаться. И если это действительно так, то чем именно ему грозит встреча с этим человеком.

— Вы не могли бы рассказать мне, как вы расстались? — Спросил синеглазый человек. — Простите, что беспокою вас в самый миг возвращения, но вы, должно быть, заметили, что мой брат подвержен продолжительным приступам душевного расстройства. Он не всегда в таком состоянии, в каком вы его нашли, но даже, когда он ведет себя, как здоровый человек, у него бывают странные фантазии.

— Боюсь, что я ничего об этом не знаю, — ровно произнес сэр Эдвард. — Было некое улучшение в его состоянии, пока он оставался с нами, но он исчез вскоре после того, как показалось, что к нему вернулся разум. Он покинул «Эксельсиор», еще во время плавания, и мне представляется вероятным, что он просто-напросто свалился за борт. Утонул он или нет, я сказать не могу.

В течение нескольких секунд мистер Шепард очень тщательно изучал Таллентайра, вслушиваясь в его слова. И было видно, что он находится в затруднении, принять это за чистую монету или нет. Казалось, он тщательно обдумывает, как продолжать свои расспросы, чтобы никого не оскорбить.

— Очень жаль это слышать, — сказал он наконец. — Говорите, что казалось, что к нему вернулся разум?

— Да, — ответил Таллентайр. — Но мы после этого виделись недолго. Боюсь, что я немного вынес из того, что он нам рассказал. Не можете ли вы нам сообщить, как вышло, что он путешествовал в пустыне, где мы его нашли? Это головоломка, которую нам пока не удается решить.

— Как я уже говорил, бедный Пол постоянно страдал от нелепых фантазий и непонятных припадков, — отозвался синеглазый человек, подумав несколько секунд, — Не могу корить вас за то, что должным образом за ним не наблюдали, поскольку это явно не удавалось и нам самим.

— Мы? — Невинно переспросил Таллентайр. — Так у него есть и другие родственники в Лондоне, кроме вас?

— О, да, — не без заминки ответил Шепард. — Но он на некоторое время отошел от семьи. — И, словно не в силах больше выдерживать взгляд Таллентайра, молодой человек внезапно перевел взгляд на Лидиарда, и долго смотрел на него жгучими проницательными глазами.

— Мой брат говорил вам что-нибудь, мистер Лидиард? — Спросил он. — Мы не на шутку беспокоимся о нем. Есть хоть какая-то надежда, что он еще жив?

— Да нет же. — сказал Лидиард, изо всех сил стараясь изобразить наивное удивление, хотя не вполне понимал, почему вдруг ощутил такую острую потребность притворяться. — Он просыпался только на несколько часов каждый день. Обычно, уже было темно, и, хотя он соглашался, чтобы я его кормил, едва ли я мог усмотреть в нем проблеск человеческого разума до того самого дня, как он исчез. Боюсь, ваш брат был очень болен… но мне очень жаль, что мы не смогли доставить его домой.

— А вы и сами были больны? — Спросил молодой человек. Лидиарда изумила неподдельная искренность его тревоги.

— Меня укусила змея. — равнодушно произнес Дэвид, — Но теперь я полностью поправился. — И молча поздравил себя с тем, как продвигается в освоении тонкого искусства лжи. Ему совсем не понравился брат Пола Шепарда, в присутствии которого ему стало откровенно не по себе.

— Боюсь, я упустил ваше личное имя, мистер Шепард, — дружелюбно вставил Таллентайр.

— Перрис, — отозвался тот, по-прежнему не сводя изучающего взгляда с Лидиарда.

— Необычное имя, — заметил баронет. — Если бы вы потрудились дать мне ваш адрес и адреса других родственников вашего брата, я с удовольствием напишу вам полный отчет о нашем с ним знакомстве, который и пошлю вам с моими самыми серьезными и искренними соболезнованиями.

— Вы очень любезны, но думаю, что мои родные предпочли бы услышать новости из моих уст. — сказал Перрис, — Как вы думаете, есть надежда, что Пол еще жив?

— Мы, безусловно, не можем быть уверены, что он умер. — заметил баронет. — Но человек, который не вполне отвечает за себя, и исчезает с парохода в открытом море рано поутру, имеет мало возможностей спастись даже в такой безобидной лоханке, как Средиземное море. Не могу вам посоветовать на что-то надеяться.

— Конечно, — согласился посетитель. И без предупреждения его взгляд вновь переместился. На этот раз, чтобы ненадолго остановиться на лице Гилберта Фрэнклина, прежде чем вернуться к Таллентайру. — Простите, что пришлось вас побеспокоить, — вновь повторил он. — Вы были необыкновенно любезны, позаботившись о моем брате, очень жаль, что ваши усилия не завершились более счастливо. Увы, он болен уже очень давно, и нам сказали, что мало надежды на его полное выздоровление.

Тут посетитель протянул руку и принял у Саммерса свою шляпу. Затем с легким поклоном круто повернулся на пятках. Никто не шелохнулся, пока не слышался стук шагов, на ступенях парадной лестницы.

Таллентайр покосился на Лидиарда, прежде чем сказать Фрэнклину:

— Вы узнали этого человека? Он глядел на вас так, словно вы знакомы.

— Нет, — пожал плечами Фрэнклин. — Не знаю, и почему он пришел сюда, если в объявлении, помещенном в «Таймс», я указал свой адрес.

— Он мне здорово не понравился, — сказал Лидиард растерянно. — Это весьма странно, ведь я не испытывал такой неприязни к его брату, хотя, они, безусловно, близнецы.

— Я тоже ощутил явную неприязнь, — признался Таллентайр.

Доктор, который размышлял, сдвинув брови, внезапно вставил:

— Я никогда не встречал его раньше, но я видел кого-то, очень на него похожего.

— А, тогда я готов выдвинут следующее предположение. — сказал Таллентайр. — Возможно, его брат все-таки жив и прибыл в Англию раньше нас.

— Весьма похоже, — задумчиво произнес Фрэнклин, все еще следуя некоей своей мысли. — И если сумасшествие в семье наследственно, то, пожалуй, и здесь тот же случай.

— Что вы имеете в виду? — Спросил Лидиард.

— Ну, я имею в виду молодого человека, с которым разговаривал на станции Хэнуэлл. — сказал доктор, — Он был, конечно, не так похож на мистера Шепарда, чтобы счесть их двойняшками, но все же сходство довольно велико, и это наводит меня на мысль, об их несомненном происхождении из одной семьи.

— Лондонские вервольфы! — Саркастически произнес Таллентайр. — Мне следовало бы догадаться.

Лидиард тоже помнил, что подозрительный малый сказал Фрэнклину. Он помнил также и то, что Пол Шепард, настоящее имя которого, конечно, было не Пол и вовсе не Шепард, очень серьезно увещевал его остерегаться лондонских оборотней. Он вдруг почувствовал, отчетливо увидел, какова истинная связь между кошмарами, наполнявшими его сны, и жизнью. Все встало на свои места. И, хотя он прекрасно знал, что не располагает никакими свидетельствами, которые сэр Эдвард Таллентайр признал бы надежными, в глубине души был абсолютно уверен своем поразительном открытии.

Пол Шепард был тем самым волком из видения сэра Эдварда, спасшим баронета от Сфинкса. А семья, от которой, как утверждалось, он отошел, это лондонские вервольфы. И Лидиард осознал, принимая это (а он не мог, не смел, не дерзал сколько-нибудь в этом сомневаться), он не может отвергать и другое, то, что было очевидно с самого начала.

Неведомый демон, вселившийся в него, безусловно, подлинный. И подлинная опасность грозит ему со всех сторон. Теперь он должен ждать ее отовсюду, как и посоветовал человек-волк с «Эксельсиора».

Вообще-то он всегда знал, как много здесь правды, но теперь окончательно стал честен с собой. Он не безумен и не введен в заблуждение, и если загадку нового Сфинкса нельзя удовлетворительно разгадать, то будет потеряно куда больше, чем гордость сэра Эдварда.

 

5

Их второй посетитель явился на Стертон Стрит в тот же вечер, когда обед едва только завершился. Таллентайр согласился принять его, хотя леди Розалинда и Корделия были раздосадованы и очень недовольны, что их покидают.

Лидиард предвкушал беседу, не менее удивительную, и надеялся, что она все же прольет больше света на события. Но разговор начался весьма неловко, чувствовалась заметная скованность и растерянность в том, как четверо мужчин располагались в креслах в курительной комнате, терпеливо ожидая возможности начать разговор, пока Саммерс разольет бренди в стаканы и удалился.

— Я не был уверен, что вы меня примете, — сказал Джейкоб Харкендер, поднимая беглый взгляд от стакана, который согревал в пальцах. Таллентайр, похоже, тщательно изучал посетителя. Он ранее признался Лидиарду, что хотя не видел этого человека двадцать пять лет, он все еще помнил физиономию Харкендера столь остро и свежо, словно то впечаталась в его память. Сэр Эдвард описывал его лицо как нежное, почти женское, с бледной кожей, всегда готовой залиться лихорадочным румянцем. Но более всего он помнил жуткий взгляд, в котором иногда сквозила какая-то нечеловеческая злоба. Лидиарду трудно было вообразить Харкендера, сидящего перед ним, порядочно отмеченного возрастом и очень сдержанном, желчным и яростным чудовищем. Но в этом человеке угадывалось нечто вулканическое, стихийное, словно он все еще был способен порой разразиться безумным гневом. И была в нем известная мягкость и женственность. И еще что-то неуловимое. Лидиарду казалось, что это некая тень, наложенная его вторым Я, отражение чуждого внутреннего демона.

— Почему бы мне вас не принять? — Отозвался баронет. — Вы думаете, я человек из тех, что со всем пылом вспоминают ссоры, имевшие место более двадцати лет назад? — Его тон, до нелепости не сочетавшийся со словами, наводил на мысль, что он как раз такой и есть.

— Если быть откровенным, я считал вас исключительно мелочным и неуступчивым. — заявил Харкендер, — И не могу поверить, что вы переменились. Ссора, которая между нами вышла, была всего лишь последствием глубоко обоснованной взаимной неприязни. Учитывая, каким человеком стал я, и каким человеком всегда были вы, подозреваю, что в наших отношениях ничего не изменилось. Вы не выносите меня теперь точно так же, как и прежде. — Речь Харекндера была ровной и струилась легко, как шелк. Но он не насмехается над своим противником, скорее, весьма усердно пытался быть честным и открытым. Это было просто признание очевидного факта.

Взгляд Лидиарда привлекло странное движение тени, падавшей на стену позади кресла Харкендера, в смешении света камина и лампы она казалась сверхъестественно темной и зловещей, и чем-то напоминала паука, затаившегося в ожидании добычи.

— Если таково ваше мнение, то странно, с чего это вы пожелали, чтобы вас приняли в моем доме? — холодно сказал Таллентайр.

— Я пришел сюда, следуя принципу, что враг моего врага мой друг. — ответил Харкендер, который, казалось, пристально наблюдал за игрой света лампы, отразившегося в его толстостенном бокале, — Ирония судьбы чем только не оборачивается. Я знаю, что вы не можете считать меня джентльменом или ученым, но полагаю, могли бы оказать мне любезность держаться чуть более высокого мнения о моих достоинствах и образовании. Это возможно, если будете сравнивать меня не с теми, кем восхищаетесь, но с теми, неприязнь которых недавно снискали.

Произнося эти, как видно, тщательно отрепетированные слова, Харкендер с тревогой и удивлением взглянул на Лидиарда, словно, озадаченный чем-то в его наружности.

— Я и не подозревал, что недавно нажил себе врагов, — сказал Таллентайр, слегка, но намеренно сделав ударения на словах «недавно» и «врагов». На Харкендера это не произвело никакого впечатления.

— Могу я спросить, что случилось с молодым человеком, которого вы нашли в пустыне к югу от Кины? — Внезапно произнес он.

— Он полностью поправился, — непринужденно заметил Таллентайр. — И мы с удовольствием расскажем вам о нем больше, если пожелаете. Но сначала зададим свои вопросы, на которые вы должны ответить. Доктор Фрэнклин уже задавал вам некоторые из них, но вы в прошлый раз держались очень уклончиво. Не скажете ли вы нам теперь, почему вы отправились в то место, где исчез де Лэнси и пострадал Дэвид? И какова связь между вашим появлением здесь и ребенком, который был на попечении сестер Св. Синклитики, пока не сбежал?

Вопрос о мальчике, казалось, не застал Харкендера врасплох, он не выглядел недовольным или удивленным. Лидиарду показалось, что тень за головой посетителя приобрела еще больше сходства с хищным пауком. Но Дэвид не был уверен, произошло это, когда Харкендер поменял позу, или разыгралось его собственное воображение.

Тут Харкендер облизал губы и откинулся в кресле. Тень позади него исчезла, словно нырнула прочь с глаз в некое тайное логово, но огонь в камине яростно пылал, развеивая прохладу задержавшейся зимы, и по-прежнему освещал лицо необычного гостя, делая его красным и нездешним. Лидиарду вдруг пришла забавная мысль, что такое лицо, мог бы дать романтический художник Сатане Мильтона. Но его игривость пошла на убыль, когда он осознал, насколько Харкендер похож на Сатану, вызывающего к себе такое горячее сочувствие и сострадание, из его собственных кошмарных видений.

— Сомневаюсь, что вы поверили бы правде, даже несмотря на то, что вам хватило сообразительности задать вопрос. — сказал Харкендер Таллентайру.

— Я сомневаюсь во всем, и не во что не верю, пока не получу верных доказательств. — отпарировал баронет, — Тем не менее, я не прочь послушать вашу историю, и пусть вас не беспокоит, насколько неправдоподобно это для меня прозвучит.

Харкендер несколько секунд смотрел на него в упор, затем пожал плечами и спросил:

— Как много рассказал вам Пелорус?

— А что побуждает вас думать, будто он нам хоть что-то рассказал? — Отрезал баронет. Но Лидиард заметил, что сэр Эдвард старается не дать понять, что отроду не слыхал ни о каком Пелорусе.

— Ваша позиция, ваше любопытство и ваша готовность к обмену сведениями подсказывают мне, что вы уже вступили в игру, и что у вас припрятаны какие-то козыри в рукаве. — сказал Харкендер, — Когда доктор Фрэнклин явился в Уиттентон, он ничего не знал. А вы сейчас чувствуете, что знаете достаточно, чтобы искушать и насмехаться. Впрочем, должен предупредить вас, будьте осторожны, у Пелоруса есть родные в Лондоне, и они весьма не расположены ко всем тем, кто ему помогает.

— Мы уже встречались с его братом, — бесстрастно сообщил Таллентайр, — он приходил нынче днем.

Харкендер кивнул, и Дэвиду стало понятно, что это не было для него полной неожиданностью.

— Мандорла знает, что затеяла опасную игру, — пробурчал он себе под нос. Затем сказал. — Вы знаете, кто такие Пелорус и его семейство?

— Лондонские вервольфы, — без промедления ответил Таллентайр. Лидиард увидел, что Фрэнклин слегка вздрогнул от изумления. И Дэвид позволил себе слегка улыбнуться, зная, что сэр Эдвард лишь условно принимая некие правила игры, сам того не ведая, сказал истинную правду.

Харкендер поджал губы.

— Вы наверняка видели, как он превращается, — заметил он. — Либо так, либо вы в действительности этому не верите и говорите просто ради эксперимента, пытаясь раскусить меня. Впрочем, неважно. Предполагаю, что Пелорус уже объяснил вам, что я пробовал предпринять, и почему вмешательство его родных настолько нежелательно.

— Возможно, что да, — сказал Таллентайр. И Лидиард мог себе вообразить, как восхищен баронет успехом своей шалости. — Но я в этом деле не решаюсь принять что-либо на веру, и предпочел бы услышать, что вы пожелаете нам сказать сами.

Харкендер осушил свой бокал.

— Сэр Эдвард, думаю, что вы в прекрасно догадываетесь, насколько мне не хотелось сюда приходить. — мрачно произнес он, — Но рассказанное мне Фрэнклином о вашем приключении в Египте дало мне повод надеяться, что тот, кто вас спас, — Пелорус Я никогда его не встречал, но знаю кое-что о его родичах, и знаю, как он противостоит тому самому их замыслу, побудившему Мандорлу украсть Габриэля Гилла. Прошу простить за то, что был так резок, когда просил Фрэнклина не совать носа в мои дела. Поскольку теперь вы уже вовлечены в это дело, я предпочел бы видеть в вас союзника, а не врага. Но должен откровенно сказать, Пелорус мог бы оказаться мне куда полезней. Если желаете от меня избавиться, вам стоит только сказать мне, где Пелорус.

— Я расскажу вам, что с ним стало. — ответил сэр Эдвард, все еще крайне тщательно выбирая тон и выражения. — Если и вы в свою очередь объясните нам, зачем отправились в ту долину в Восточной Пустыне, и что там искали.

— Я отправился туда в поисках просвещения, — сухо ответил Харкендер. — Как и последователь Святого Амикуса, который был с вами, я знаю, те творцы, которые боролись за то, чтобы навязать свою волю миру в отдаленном прошлом не умерли, когда завершилась Эпоха Чудес. Преображены толчком эволюции, да, это возможно. Но не мертвы. Их мощь сохраняется, и однажды они могут захотеть вернуться. Однако, в отличие от последователей Святого Амикуса, я не верю в то, что за всем этим кроется война между добром и злом. Это лишь тщеславное заблуждение набожных людей. Не верю я и в то, что есть божественный замысел, суть которого уж изложена в писаниях. Будущее еще не определено, и оно не может быть определено творцами, если только люди смогут научиться управлять этой мощью в своих целях. Такова тропа, которой я пытался следовать. Я прибыл в долину для того, чтобы осуществить обряд, который забрал бы часть мощи, там дремлющей. И я воплотил эту мощь во вновь зачатого ребенка. Некогда существовало много таких человекоподобных созданий, но теперь они почти исчезли. Имеется множество причин, по которым мне было намного удобней вызвать к жизни новое создание, чем разыскать какое-либо из уже существовавших. Я поместил ребенка под присмотр сестер Святой Синклитики, чтобы он пребывал в безопасности до того мгновения, когда отворится его внутреннее око. После этого он стал бы моим оракулом, источником тайной мудрости. Я хотел спрятать его, это верно. Но не потому, что кто-нибудь хотел его украсть. Я не учел возможного вмешательства лондонских оборотней.

Мандорле этот ребенок нужен не как источник мудрости. Могу положить только, что она стремится использовать его мощь совсем иначе. Возможно, она верит, будто он сможет избавить ее от тяготящей ее получеловечности, сделать ее опять волчицей. А возможно, она более тщеславна и желает вернуть к жизни творцов, чтобы разрушить мир, обжитый людьми, которых она ненавидит. Она должна понимать, что Габриэль не сможет воскресить Эпоху Чудес, но она может лелеять некий замысел погубить род людской. Чего сможет Габриэль достичь в этом отношении, если научится управлять своими силами, сказать не могу. Не могу сказать, сможет ли Мандорла в чем-либо убедить его. Однако, даже если не думать о ее намерениях, ребенку было бы бесконечно безопасней со мной. По моим представлениям, Пелорус решительный противник замыслов Мандорлы, и поэтому наверняка попытается вызволить ребенка. Для нас обоих оказался бы куда вернее путь к успеху, если бы мы объединили наши усилия, и вот почему я прошу вас сказать мне, где он.

Говоря, Харкендер все больше и больше подавался вперед, и Лидиарду казалось, будто паучья тень мало-помалу выходит из своего укрытия за креслом, и гротескно вздымается над головой мага. Теперь она выглядела более угрожающей, чем раньше, и Лидиард ощутил на миг дрожь испуга, представив себе, что она в любой момент может обрести плоть, а затем спрыгнуть со стены, схватить кого-то из них и вонзить в него когти.

— Кто мать Габриэля? — Спросил Таллентайр. Голос баронета все еще звучал бесцветно, он пытался изо всех сил сделать вид, будто ничто из того, что он услышал, для него не ново, а также избежать любых намеков на то, как это на него подействовало. Только Лидиард знал, как ловко Таллентайр вводит в заблуждение своего врага. Он отлично видел, какое сложное переплетение мотивов руководило его другом. Сэр Эдвард не просто хотел услышать все, что Харкендер мог, поддавшись искушению, ему выложить. Он, видимо, хотел поупражняться в хитроумии, раз уж есть повод.

— Заурядная девка по имени Дженни Гилл, — бесстыдно сказал Харкендер. — Она недолго прожила после родов. Это неважно. Я сказал вам то, что вы хотели услышать, а теперь опять спрашиваю: где Пелорус?

— Увы, — сказал Таллентайр, — мы не знаем о нынешнем местонахождении молодого человека, которого нашли в пустыне. Он тайно покинул «Эксельсиор» незадолго до нашего прибытия в Гибралтар. Он мог утонуть, как я предположил, беседуя с его настырным братом, или может быть сейчас где-то в Англии. Мы не знаем.

Харкендер был страшно недоволен этим небрежным замечанием, и Лидиард ощутил, как в нем закипает гнев. Лидиард отлично понимал, что маг имеет право на негодование, поскольку его так дешево провели. Но Харкендер справился с собой и ограничился одним яростным взглядом.

— Скудная награда за мою честность, — заметил он.

— Таков этот мир, — насмешливо ответил Таллентаайр, — Честность часто не вознаграждается, а обман ведет к успеху. А ваши слова, даже если вы верите, что это правда, разумеется, не вся правда. Что бы вы ни начали в долине, оно не завершено, и если вы действительно преуспели в создании некоего сверхъестественного монстра, то он не единственный. Как насчет другого чудовища, повергшего в беспамятство человека, которого вы называете Пелорусом, и доведшего священника до разрыва сердца? Вы и его создали?

— Нет, — сказал Харкендер. — Не я. И не знаю, почему оно сотворено, и почему послано на землю. Зефиринус, вероятно, сказал бы вам, что это Зверь из Откровения, явившийся исполнить свою апокалиптическую роль, и не исключено, что он прав. Я не так глуп, чтобы не бояться этого нового начала, но и не так боязлив, чтобы считать само собой разумеющимся, будто оно намерено причинить мне вред. И если уж мы считаем монстров, сэр Эдвард, давайте вспомним еще об одном, сидящем рядом с вами. — И Харкендер в упор поглядел на Лидиарда, который не мог не содрогнуться под его взглядом, хотя и стыдится своего страха.

— Дэвид вполне оправился от укуса, который перенес, — резко сказал Таллентайр. — Его бред продолжался недолго.

Лидиард ни одним словом не возразил ему, но он прекрасно видел, что Харкедер, как и Пол Шепард или Пелорус до него, знает, о чем говорит. Тень-паук позади головы Харкендера, казалось, взирал на него с азартом хищника, готового к прыжку. Это испугало его, несмотря на то, что он знал, никакого паука не существует, это просто игра света. Харкендер не стал продолжать эту тему. Он сказал:

— Я бы очень хотел, чтобы вы согласились мне помочь, сэр Эдвард. Не могу поверить, что вы можете оставить Габриэля в лапах вервольфов теперь, когда знаете, кто они. Я, в конце концов, законный опекун малыша, и с радостью произнесу любую клятву в том, что намерен относиться к нему добрее, чем те, у кого он ныне.

— Это, конечно, зависит от тех или иных понятий о доброте. — произнес сэр Эдвард ледяным тоном, который ошеломил Лидиарда, — Вы должны помнить, что я знаю, как вы обращались с другими в прошлом.

Харкендер держался так же натянуто, как и во время всего визита, и его озаренное пламенем лицо внезапно исказила такая горечь, казалось, чьи-то чужие глаза выглядывают из-под изображающей его маски: жгучие, яростные и злобные.

— О, да, — сказал маг чуть слышно, почти шепотом. — Наша ссора. Я и позабыл о ней на миг. Так вы думаете, мальчик нужен мне для плотских утех? Если бы только вы знали правду, сэр Эдвард! Истинную правду. И теперь я не говорю о науке, религии, мистике или философии, но только о нас, и что мы… Но вы не хотите увидеть больше, увидеть, каков мир, в котором мы живем в действительности. Слепота вашего класса исчерпывающе все объясняет. Вы не видите того хаоса, который замаскирован вашей систематизированной физикой, не видите Англию бедных, которая существует вне вашей утопии аристократического блаженства. Вы не видите извращений души, которые скрыты вашим учтивым лицемерием. Думая, что, я чудовище, однако, вы слепы к истинной чудовищности мира, государства и личности. Благополучие делает людей слепыми, но думаю, что ваш класс поистине роскошествует в слепоте и забыл, что такое стыд.

«Вот оно, извержение вулкана» , — подумал Дэвид.

Теперь настал черед Таллентайра изумляться. И не только потому, что его ошеломила внезапная перемена в настроении Харкендера.

— Да какое к этому имеет отношение мой класс? — Отрезал он.

— К чему? — Отпарировал Харкендер с горькой иронией. — К вашему бескомпромиссному материализму больше, чем вы осознаете. К вашей облаченной в броню полностью и целиком лицемерной нравственности.

— К нам с вами, — отбил удар Таллентайр. — К взаимной неприязни, которую мы так долго питали, и которая, кажется, ничуть не угасла.

— О, всецело, — сказал Харкендер. — Всецело. Но из всего, что нам надо обсудить, это, разумеется, самое меньшее. — Он помедлил и несколько секунд глядел на Талентайра более пристально. — Но, возможно, и нет, — добавил он со вздохом. — Я хотел привести вам разумные доводы о наших общих интересах, но мне пришло в голову, что вы бы их вряд ли услышали, если умершее прошлое воскресло в вашей памяти, когда вы снова меня увидели. Вот еще одна черта вашего класса. Он ничего не забывает, и не только гордится совершенством своего понимания истории, но и не способен прощать.

— Вы напомнили мне кое о чем, что однажды говорил мне Фрэнклин о наблюдениях Джеймса Остена над людьми, страдающими манией преследования, — сказал Таллентайр. — Он ссылался на постоянную жалобу нездорового ума на то, что кругом заговоры. Вне сомнений, вы завидуете моему классу, потому что не принадлежите к нему. Но не следует воображать, будто аристократия Англии существует исключительно с целью искажать истину и лишать вас статуса, который в ином случае принесли бы вам вымышленная оккультная премудрость и великое волшебство.

Лидиарду почудилось, будто Харкендер питается сарказмом Таллентайра, он словно становился сильнее, когда подвергался нападению. Несколько мгновений назад он был в расстройстве, теперь же блистательно владел собой.

— Пожалуй, было ошибкой прийти сюда, — сказал он с мягким самоупреком. — Я не вправе был ожидать какого-либо рода великодушия от вас, в отношении убеждений, учтивости или чувств. Однако ответь я такой же низостью, мы бы просто еще больше разошлись во мнениях, но я действительно считаю, что сейчас мы должны стать союзниками против общего врага. Как, несомненно, объяснил вам Пелорус, ничего хорошего не выйдет, если позволить Мандорле завладеть мощью, которой обладает Габриэль, потому что мотивы ее в лучше случае эгоистичны, а в худшем — разрушительны. Если вы готовы помочь предотвратить трагедию, мой дом открыт для вас, и я буду рад прибавить ресурсы моей магии к любым возможностям, которыми располагает Пелорус.

Таллентайр не снизошел до улыбки, но Лидиард нашел, что Харкендер начинает немного нравиться ему, несмотря на неприязнь баронета. Разумеется, из них двоих Харкендер был более великодушным. Лидиард желал, чтобы сэр Эдвард уступил, но знал, этому не бывать, баронет порой вел себя как сущий упрямец.

— Для того, кто презирает мой класс, вы слишком усердствуете в воспроизведении его манер и чувств. — сказал сэр Эдвард своему нежеланному гостю.

— Нельзя сказать, что одно и другое не связано. — заверил его Харкендер, — И движение от причины к следствию идет в обе стороны, хотя, знаю, ученый ум не полностью одобрил бы такое суждение.

— Да что мы вам сделали? — Спросил Таллентайр, стремясь подыскать выпад, который пробил бы активную оборону другого. — Что, ваша мать скончалась в работном доме? Или стала жертвой права сеньора?

Тут Лидиард затаил дыхание и увидел, что Фрэнклину тоже сильно не по нраву, как идет беседа. Возможно, даже Таллентайр сожалел о том, что сказал это, когда слова уже вырвались, поскольку не был от природы бессердечен. Лицо Харкендера словно бескровная мертвая маска.

— Вы настолько решились уязвить меня? — Спросил он с ледяной вежливостью.

— Джентльмены, нельзя ли мне попросить вас не возвращаться к вашей ссоре? — заговорил Фрэнклин, впервые вмешиваясь, — Каковы бы ни были ваши расхождения, разумеется, ни к чему не приведет, если вы будете так задирать друг друга.

Лидиард мог себе представить, насколько Таллентайру не в радость выказывать раскаяние, но он счастлив был увидеть, что баронет резко кивнул.

— Вы абсолютно правы, Гилберт, — согласился он. — Прошу прощения за то, что наговорил, Харкендер. Я поступил бы умнее, если бы забыл, по какой причине некогда так невзлюбил вас.

Харкендер не ответил немедленно, но когда ответил, самообладание его было восстановлено полностью.

— Полагаю, это лучшее извинение, какого можно ожидать от Таллентайра, — сказал он. — Но если вам угодно, я признаю, что причинял другим вред. Они задевали меня, и я пытался сравнять счет, задевая их в ответ. Я бы и вам постарался нанести зло, будь я способен, и с яростью, какую вы сочли бы беспощадной. Но я с тех пор научился, что есть, порой, правда даже в банальностях. Два зла не могут уничтожить одно другое, а вот добро может выйти из зла. Полагаю, некоторым образом, мне бы следовало радоваться, что ваш класс научил меня ценить боль и страдания. Хотя он, конечно, не собирался учить меня ничему, кроме того, как безумны мои притязания, причем, жестоко. Отвечаю на ваш вопрос. Моя мать умерла в отличной постели, не на соломе, и я был отпрыском законного брака, не полностью несчастливого. И не бедность моей семьи питала мою ненависть, но ее относительный достаток, поскольку мой отец разбогател, благодаря удаче и тому, что хитрые машины, которые вы боготворите, преобразовали Англию в средоточие прогресса. Отец обожал аристократию и мечтал, чтобы я попал в высшее общество, как будто одно богатство может совершить такое алхимическое чудо. Он послал меня в школу, а затем, как вы знаете, в Оксфорд. Если вы задумаетесь, то сможете себе представить, какие силы взаимодействовали, чтобы образовать мой ум и дух, которые казались и кажутся столь вульгарно дьявольскими вашей утонченной чувствительности.

— Полагаю, что могу, — тактично ответил Таллентайр.

— Настал мой черед играть скептика, — без юмора заметил Харкендер. — Вы можете вывести одно из другого, но не можете представить себе всю ту действительность, на поверхности которой находятся факты.

Пока Лидиард обдумывал все, что подразумевает это заявление, Харкендер повернулся к нему и теперь заговорил с ним непосредственно.

— Сэр Эдвард знал меня в то время, когда я только-только достаточно повзрослел, чтобы приносить ущерб настолько же, насколько сам страдал, — непринужденно начал он. — Тогда я бы с радостью привел на землю самого дьявола. Слухи порой и теперь сравнивают меня с Дэшвудом, но какой бы адский огонь ни пылал в душе Дэшвуда, это и в сравнение не шло с тем, что клокотало во мне. Теперь я направил свои усилия в другую сторону. Я скорее созидатель, чем разрушитель, и по этой причине я стою против вервольфов. Если сэр Эдвард намеревается и дальше участвовать в этом деле, уверен, что мы могли бы лучше противостоять нашим врагам, соединив усилия. Если вы и впрямь оправились после вашего египетского недуга, я рад. Но если нет, уверен, что могу вам помочь. Наведайтесь в Уиттентон, когда сможете.

Лидиард неловко кивнул. Вежливость требовала от него благодарности, но он не мог не вспомнить предостережение Пола Шепарда. Не мог и сбросить со счетов загадочную тень на стене.

Харкендер, казалось, был вполне удовлетворенным такой небрежностью и опять обратил свой смущенный взгляд к Таллентайру.

— Тщательно обдумайте мои слова, сэр Эдвард. Я не замышляю предательства. Более того, демонстрируя свои благие намерения и добрую волю, я скажу вам, как найти тех, кто считает меня проклятым, чтобы вы могли сравнить мою и их позиции. — Харкендер вырвал лист из записной книжки, и что-то нацарапал на нем карандашом, опираясь о подлокотник кресла. Он вручил записку не Таллентайру, но Лидиарду со словами. — Это адрес дома, который содержит в Лондоне Орден Святого Амикуса. Если они скажут вам, что знают о верволфах, возможно, вас больше обеспокоит тот факт, что Мандорла держит у себя Габриэля.

Лидиард молча принял записку, а Таллентайр встал, чтобы позвонить дворецкому. Лидиард с удовольствием увидел, что загадочная тень на стене утратила всякое сходство с пауком, когда Харкендер поднялся вслед за баронетом. Однако Дэвид не мог подавить болезненную дрожь предчувствия, которое безошибочно подсказало ему, что с этим нелепым созданием тьмы ему еще предстоит встретиться.

 

6

Оказалось, что по адресу, который Харкендер дал Лидиарду, на довольно мрачной улице, засаженной кленами, расположен отдельно стоящий дом, окруженный высокой стеной. Лидиард вылез из экипажа и попросил кучера подождать его. Он приехал один, потому что давно отложенные дела требовали присутствия сэра Эдварда.

Настоящие ворота в стене отсутствовали, была только арка с двойной дверью. Нашелся и колокольчик, в который Лидиард позвонил, но дверь в ответ на его звонок не отворилась — вместо того, распахнулось окошечко на уровне его головы для того, чтобы его могли хорошенько разглядеть изнутри. Он терпеливо перенес этот осмотр, хотя ему и показалось, что пауза, в которой не было никакой необходимости, тянулась слишком долго, пока чей-то голос изнутри не задал ему вопрос:

— Чем я могу вам помочь?

— Я хотел бы видеть брата Зефиринуса, — ответил он. — Мое имя — Дэвид Лидиард, и я имею кое-что рассказать ему относительно смерти одного из членов Ордена.

— Сожалею, — произнес невидимый собеседник, — но это дом, посвященный религии, и мирянам не позволено сюда входить.

— Мне известно, что это за дом, и при обычных обстоятельствах я не стал бы просить, нарушать здешние правила, но мне необходимо побеседовать с вашим руководителем. — настаивал Лидиард, — Один из ваших людей погиб при попытке получить информацию, которой теперь располагаю я. Кроме того, у меня есть кое-какие личные вещи этого человека, я хотел бы их вернуть, в том числе кольцо с инициалами О.С. и А. Человек, которому оно принадлежало, называл себя Мэллорном.

— Подождите, — произнес голос с категоричностью, не допускающей возражений.

Окошечко со стуком захлопнулось. Прошло, по крайней мере, три минуты, прежде чем оно опять распахнулось, и снова Лидиарда подвергли внимательному осмотру, хотя на этот раз через короткий промежуток времени в замке повернулся ключ, и дверь отворилась внутрь.

Внутри стояли два человека в монашеских рясах. Один из них был среднего возраста, высокий и тощий — физически того же типа, что сэр Эдвард Таллентайр, второй же был меньше ростом и моложе, блестящие черные волосы обрамляли его тонзуру. Тот, что поменьше ростом, глядел на Лидиарда с неприкрытым подозрением, но высокий выглядел более приветливым.

— Мистер Лидиард, — сказал старший, протягивая руку, — не для пожатия, но скорее для того, чтобы провести гостя через порог, — я аббат этой обители, мое имя, как, я полагаю, вы уже знаете, — Зефиринус.

— Благодарю вас за то, что согласились со мной встретиться, — проговорил Лидиард.

— Это нам следует благодарить вас, — учтиво отвечал Зефиринус. — Мы уже узнали по другим каналам о печальной гибели нашего брата, но подробности о его кончине оставались для нас мучительно неясными. Мы будем благодарны за любую информацию, и вы чрезвычайно добры, возвращая нам принадлежащие ему вещи. Не уверен, не вызову ли я ваше недовольство, если не проведу вас в дом. Но поймите, я нарушил бы правила, если бы принял вас в монастыре, вместо этого я предлагаю, чтобы вы прогулялись со мной по саду, расположенному за домом. Это было бы для нас более приемлемым.

Лидиард согласился, после чего аббат повернулся и повел его вдоль стены монастыря. Второй монах, которого явно не собирались представлять посетителю, прошел в заднюю дверь дома, в то время как Лидиард последовал за своим проводником.

Позади дома находились аккуратно содержащиеся участки обработанной земли, в летнее время, вероятно, засаженные овощами, дорожки между ними были вымощены неровными бесформенными камнями. Аббат прошел к скамье, расположенной недалеко от центра этих участков, и жестом предложил гостю сесть спиной к дому. Лидиард сделал, как его просили, и Зефиринус уселся рядом с ним.

— Могу я получить это кольцо? — спросил монах.

— Разумеется, — ответил Лидиард.

Старший собеседник принял у него кольцо и пакет с бумагами, он положил их в карман своего одеяния. Он бросил быстрый взгляд на амулет, обратив внимание на буквы, но не проявил особого интереса к узору. Зефиринус ничего не сказал, явно дожидаясь того, что сообщит ему Лидиард, но Дэвид растерялся и не мог подобрать подобающие слова. Сэр Эдвард, не сомневался он, проявил бы на его месте более нетерпеливую любознательность и находчивость. Но сам он всегда находил трудным преодолевать барьеры обычной вежливости, чтобы прорываться к самой сути предмета. Кроме того, хотя его вера была роковым образом ослаблена показным скептицизмом Таллентайра, он все еще склонялся к тому, чтобы ощущать себя маленьким и ничтожным перед лицом высоких церковных чинов.

— Меня воспитывали католиком, — нерешительно сообщил он, — но я никогда не слыхал ни о вашем Ордене, ни о святом, давшем ему имя.

— Наше существование и наша цель являют собою тайну, и весьма немногие удостоены привилегии быть в нее посвященными. — согласился Зефиринус, довольно добродушно, — Я допускаю, что мы не имеем такого оправдания своего существования, которое признал бы теперешний папа. Тем не менее, мы добрые христиане и убеждены в том, что в глазах Господа тот святой, именем которого мы пользуемся, вполне достоин нашего уважения.

В этом ответе Лидиард не отыскал ничего, что могло бы служить нитью для продолжения разговора, и понял, что ему следует собрать все свое мужество и начать задавать вопросы.

— Упоминалось ли мое имя в тех отчетах о смерти брата Мэллорна, которые дошли до вас? — начал он.

— Да, упоминалось, — отвечал Зефиринус. — Во всяком случае, в последнем письме от брата Фрэнсиса, нами полученном, он сообщал, что добился знакомства с тремя англичанами и упомянул имена всех троих. Он особенно радовался, что получил помощь сэра Эдварда Таллентайра.

— Это выглядит странно, — пожал плечами Лидиард, слегка негодуя из-за того, что Зефиринус применил такую тактику ведения беседы. — Возможно, сэр Эдвдард был некогда католиком, но это обстоятельство гарантировало то, что его обращение к атеизму будет сопровождаться горячим желанием выставить напоказ все заблуждения веры, от которой он отрекся. Почему бы священнику испытывать радость, объединяя усилия с подобным человеком? И почему бы ему желать обманывать нас, тогда как церковь просит нас быть честными?

— Я уверен, если только вы в точности вспомните его слова, то найдете, что брат Фрэнсис не лгал вам. — ответил Зефиринус, — А если и было нечто, о чем он умолчал, он делал это потому, что был связан клятвой, запрещающей ему говорить. Я убежден, вас учили не только уважать правду, но и тому, что верность клятвам есть добродетель. Брат Фрэнсис очень рад был иметь на своей стороне человека, подобного сэру Эдварду, из-за уважения, какое мы питаем к силе скептического разума. Он не знал, что может найти в конце своего путешествия, но боялся, что его собственная доверчивость может препятствовать ему видеть достаточно ясно, и потому, был счастлив находиться в обществе человека, чьи верования совершенно отличны от его собственных. Иногда случается так, что два человека, смотрящие на мир по-разному, в состоянии достигнуть большего понимания, чем каждый из них поодиночке.

Для Лидиарда это звучало подозрительной ересью. Иезуиты, обучавшие его, обладали совершенно иной позицией, для них точка зрения веры была главной и неизменяемой. Таллентайр же был твердо убежден в неизменном превосходстве научного взгляда на мир.

— Будут ли клятвы о сохранения тайны препятствовать вам открыть мне, почему брату Фрэнсису требовалось попасть в эту долину? — спросил Лидиард. — И позволят ли они мне спросить вашего совета в некоторых делах, ставших результатом нашего приключения, которое еще продолжает угрожать нашей жизни? Я прибыл сюда, напутствуемый сэром Эдвардом, и он поручил мне задать определенные вопросы.

Зефиринус выразил вежливое удивление:

— Неужели сэр Эдвард послал вас, чтобы искать нашего совета? — спросил он с таким видом, как будто бы этому трудно было поверить. — Я-то считал, — он разделяет мнение, что люди, преданные суеверию, — а к такой категории он, несомненно, относит нашу общину, — что люди, преданные суеверию, живут в мире, где фантазия дает им свободу провозглашать все, что им нравится. Какая польза будет от нашего совета человеку, который сказал миру, как горько он был бы разочарован, если бы его вынудили разделять взгляды и мнения несчастных, верящих в чудеса в наш просвещенный век?

Это не могло не позабавить Лидиарда. Слова аббата, хотя и насмешливые, звучали вместе с тем по-доброму.

— Вот уж не думал, — сказал он, — что монахи читают «Ежеквартальное обозрение». Я считаю, и сэр Эдвард со мной согласен, что мы нуждаемся в вашем совете и будем рады получить его. В конце концов, ваш Орден несколько виноват в затруднении, происходящем с нами, ведь именно отец Мэллорн отыскал нас и втянул в свои планы. Неужели мы не имеем права на какое-то объяснение?

— Вероятно, — согласился аббат. — Сожалею, что брат Фрэнсис вас использовал — вдвойне сожалею, ибо все это, кажется, стоило жизни Уильяму де Лэнси, а также причинило несправедливую боль и затруднения вам. Вас укусила змея, как я слышал, и вы сильно страдали.

— Да, меня, действительно, дважды кусали змеи, но, как бы странно это ни звучало, я еще не понял, насколько сильный урон мне нанесли. — согласился Лидиард. — И это — один из тех вопросов, по которым я надеялся получить совет, скорее ради себя самого, чем ради сэра Эдварда. Мне кажется, я обладаю информацией, которую могу предложить взамен, хотя я вовсе не подразумеваю, будто вас могут заинтересовать столь грубые материи.

Аббат улыбнулся, охотно забавляясь в свою очередь, но не ответил.

— Я не нарушу никакую клятву конфиденциальности, если вы от меня ее потребуете. — заверил Лидиард, — Хотя прошу вашего позволения поделиться тем, что вы мне скажете, с сэром Эдвардом и его другом Гилбертом Фрэнклином. Я могу предложить вам полный и честный отчет обо всем, что произошло в ночь смерти Мэллорна, а взамен я попрошу, как я уже говорил, вашего мнения о тех событиях, и совета, как поступать теперь. Мы ведь до сих пор не знаем, что же с нами приключилось.

Несколько мгновений Зефиринус смотрел на него твердым взглядом, затем спросил:

— Кто сообщил вам о существовании Ордена и о том, как найти этот дом?

— Джейкоб Харкендер рассказал нам, где вас найти, — сказал Лидиард с добросовестной честностью. — Но человек, который впервые сообщил нам о вашем существовании, называл себя Полом Шепардом. Кажется, он еще известен под именем Пелорус.

— А-а, — тихонько откликнулся Зефиринус. — А вы знаете, что собой представляет Пелорус?

— Это один из лондонских вервольфов, — невозмутимо ответил Лидиард. — Но он, кажется, сторонится своих сородичей.

— Возможно, это правда, — согласился Зефиринус. — Пример нашего собственного святого покровителя учит нас тому, что среди нелюдей есть такие, которые служат Богу, чьи души по Его разумению равны нашим. История нашего Ордена убеждает нас в том, что Пелорус — не исчадие зла, хотя, безусловно, другие подобные ему создания именно таковы.

— Так согласитесь ли вы тогда дать нам несколько советов?

— Я отвечу на ваши вопросы со всей возможной полнотой, — ответил аббат.

Лидиард хорошо понимал уклончивость такого ответа, но он его принял и спросил:

— Почему брат Фрэнсис хотел пойти в ту долину, которую лет десять до того посетил Джейкоб Харкендер?

— Да по той причине, что мы верим, Харкендер — один из тех, чья цель подготовить приход Антихриста, и казалось. — Зефиринус тщательно выговаривал каждое слово, — Его миссия могла быть частью этих страшных приготовлений.

— Как же вы обнаружили, в чем состоит его миссия:? — поспешно спросил Лидиард. Он предвидел первый ответ.

— У нас есть свои провидцы, — сообщил Зефиринус. — Свои колдуны, если угодно. Голоса, которые они слышат, и их видения дышат предостережениями о скорых переменах, и это отсылает нас не только к Харкендеру, но и к Египту.

— И к Хадлстоун Мэнору? — поинтересовался Лидиард.

Не так-то легко было сбить с толку Зефиринуса. Он перевел свои светлые глаза, которые до того были устремлены в бесконечность, на лицо Лидиарда, и спросил:

— Что вам известно о Хадлстоун Мэноре?

— Нам известно о мальчике, которого поместил туда Харкендер, — невыразительным голосом сказал Лидиард. — Нам говорили, что о его особенностях узнали во время экспедиции Харкендера в Египет и его воображение связано с каким-то магическим ритуалом Харкендера. Нам известно, что его соблазнили или похитили из Хадлстоуна, вероятно, это сделали лондонские вервольфы.

— Так значит, вам известно все, что я могу вам сообщить, — заключил Зефиринус.

— Все, кроме одной детали, — поправил его Лидиард звенящим голосом. — Мы не знаем, верите ли вы, что этот ребенок — Антихрист.

Когда он произносил эти слова, то испытывал неловкость, сознавая, насколько странно они звучат, и такую же неловкость он испытывал, будучи абсолютно уверен, что этот необычный монах воспримет их полностью всерьез.

— Мы не знаем, кто он такой, — ровным голосом признался Зефиринус. — Но ваше предположение — реальная возможность. Джейкоб Харкендер в это не верит, но он не имеет понятия, чья энергия питает его мстительные желания. Да и вы, мистер Лидиард, разве вы в это верите, несмотря на ваши старательные попытки занимать нейтральную позицию? Возможно ли, что вы идете против собственной совести, пытаясь заслужить мою лояльность?

— Мой разум открыт, — настаивал Лидиард, — и за последнее время он стал еще более открытым, чем мне хотелось бы. Но честно, я не знаю, что и думать о реальности оборотней или о силах магического видения. С тех пор, как меня укусила змея, у меня начались собственные странные видения, но я не осмеливаюсь полностью верить в то, что вижу, или в то, что мне рассказали. Верю я во что-то или нет, брат Зефиринус, но я был бы рад получить ваш совет относительно того, как я мог бы поступать по отношению к Харкендеру и этому мальчику. Харкендер пришел к нам, прося помощи, чтобы избавиться от вервольфов.

На минуту Зефиринус поднялся, разглаживая складки на рясе, затем снова сел, и задумчиво дотронулся пальцем до губ.

— Не делайте ничего, — произнес он твердо. — Вы не в силах изменить то, что уже произошло. Обстоятельства таковы, что результат уже предрешен, поэтому и вам ничего не следует делать, только наблюдать, и наладить мир с Богом. Да, утешьтесь в вере, мистер Лидиард, и убедите сэра Эдварда поступить так же.

— Не хотите ли вы сказать, что и вы не собираетесь ничего предпринимать? — удивился Лидиард.

— Это тот предмет, о котором мне не позволено говорить, — ответил аббат.

Лидиард испытал жестокое разочарование, получив отказ Зефиринуса говорить о чем-то еще. Но он хорошо понимал, насколько тщетно было бы настаивать на своем. Вместо этого он сказал:

— Если что-то встревожило меня и Пелоруса, так это вопрос относительно второго создания, которое появилось из египетской долины. Какое отношение оно имело к ребенку и к нам? Если этот ребенок — Антихрист, то кто второй? Является ли это существо Зверем Откровения или воплощением Сатаны?

— Мы не можем быть уверены. — повторил Зефиринус. — Но о приходе Зверя ясно сказано в пророчестве, и в этом событии не может быть ничего такого, что бы нас удивило. Возможно, мы могли бы лучше об этом судить, если бы знали в точности, что произошло перед тем, как погиб брат Фрэнсис. Я полагаю, это и есть та информация, которую вы принесли мне.

Лидиарда ни в коей мере не удовлетворяло то, что до сих пор предложили ему в обмен за его информацию, но он не колебался. Он поведал все, что произошло в долине, добавив к рассказу краткий отчет о собственных бредовых ночных кошмарах и о том, как его окончательно пробудил Пелорус.

— Мой разум открыт, — повторил Лидиард, но не мог удержаться, и добавил — Несмотря на те попытки, которые совершали иезуиты, чтобы закрыть его. Иезуиты, понимаете ли, требовали слишком многого, когда утверждали, будто бы мальчик, которого отдали им в самые его восприимчивые годы, должен принадлежать им навсегда. Не знаю, осталось ли даже в том тайном уголке моей души, который мои учителя пытались превратить в их собственный, что-то из тех понятий, в которые благочестие заставляет нас верить. И я думаю, вы поймете, в каком хаосе неопределенности я нахожусь.

— Можете отбросить то, чему учили вас иезуиты, но вы от них не избавились, — покачал головой Зефиринус. — Даже Таллентайр от них не избавился, как можно видеть из его статей в «Ежеквартальном обозрении», несмотря на их враждебность церковным доктринам. Он может отбросить верования иезуитов, но при нем остались их краснобайство и пылкое рвение. Когда настанет день для вас обоих сделать серьезный выбор между верой и забвением, вы оба довольно четко поймете, перед каким выбором стоите. И если Господь призовет вас снова вернуться к вере, как он призвал Савла  по дороге в Дамаск, вы вспомните все, чему учили вас иезуиты, смело и целиком. Вы принадлежите им, если вообще кому-нибудь, сомневайтесь в этом, если вам так угодно. Я вам советую быть готовым, потому что этот день может прийти довольно скоро.

Эта проповедь в миниатюре не произвела особого впечатления на Лидиарда.

— А предположим, этот день можно предотвратить? — спросил он. — Или, по крайней мере, предположим, что для человека все еще остается какая-то роль, которую он может сыграть в формировании этого события?

— В это может верить Пелорус, — ответил Зефиринус. — И Харкендер тоже, но вы так считать не должны. Вера и надежда свидетельствуют о том, что Христос снова вернется править на земле тысячи лет. Молитесь ему о своем спасении, и вы его получите. Не пытайтесь играть с колдовством Харкендера, поскольку оно есть орудие Сатаны, совращающее вас, и вы будете прокляты.

— Видения, которые у меня были в последнее время, легко можно рассматривать в качестве совращения, потому что они пробуждают во мне более сильное сочувствие к Сатане, нежели было у меня прежде. — тихо признался Лидиард, — Но сэр Эдвард никогда не мог с этим согласиться.

— Разумеется, не мог. — подтвердил Зефиринус. — Предстоящая трансформация мира является именно Актом Творения, и созерцание этого Акта напугало его, что видно из эссе, которое он написал. Ясно, что он нашел такую перспективу ужасающей, хотя и попытался спрятать свои ощущения за обвинениями в абсурдности веры. Атеизм — это его защита против ужасов мира, который может быть переделан, но ведь никакая защита невозможна, как знает каждый истинный ученый. Вы читали Юма, мистер Лидиард?

— Читал, — ответил Лидиард, принимая как само собой разумеющееся приглашение играть роль адвоката дьявола. — Он был человеком, который доказал, что реальность чуда не может быть установлена чьим-то свидетельством. Одним из многих философов, чья способность логически рассуждать заставила его прийти к атеизму, и только дипломатичность и опасения преследований со стороны религиозной нетерпимости помешала ему открыто объявить об этом.

Зефиринус улыбнулся.

— Возможно, — вставил он. — Но разве это не был тот же самый Юм, который показал, что все великие и смелые научные законы точно так же хрупки, как и чудеса, на том основании, что доказательство всегда недостаточно, чтобы сделать их наверняка определенными?

— Чтобы сделать их логически определенными, — согласился Лидиард. — Но в наши дни ни один ученый не верит в то, что природа мира может быть выведена логически. Истина в том, что мы способны всего наблюдать законы вселенной лишь конечное количество мгновений. Но все же, эти законы объективно отражают то, что любой человек и все люди вместе могут наблюдать в мире. Своими собственными глазами. И любая регулярность, какую способен увидеть каждый человек, имеющий глаза, часто повторяющаяся и неизменная, избирается как пункт веры во что-то, чего никогда не видел, никто, кроме как какой-нибудь пророк-самозванец в своих снах. То, что мы видим, это мир, который движется и изменяется согласно процессам причины и следствия, и это все, что мы можем по-настоящему знать. Должен сказать, что я не могу возложить всю вину на этот случай, хотя бы даже мне казалось, будто внутри меня открылась новая возможность видения, которая угрожает погрузить меня в сны иного и менее определенно существующего мира.

— Но вы должны лучше понимать и ограничения, — моментально возразил аббат. — Вы должны достаточно хорошо знать, какой образ полагается линзам вашего зрения отбрасывать на сетчатку.

— Искаженный образ, — ответил Лидиард. — И что из этого?

— Что из этого? Да только то, что зрение вашего разума, то есть внутреннее зрение, переворачивает этот образ и снова делает его истинным, так что вы в состоянии увидеть, что небо наверху, а земля внизу. Это именно ваше внутреннее зрение, мистер Лидиард, извлекает истину из иллюзии, которую создает один из ваших органов чувств. Ведь это тоже Акт Творения, разве не так? Он переворачивает весь мир вверх ногами, так, чтобы вы могли увидеть его в его истинном положении? И все же, вы еще будете смеяться надо мной за то, что я верю в трансформацию мира.

Мир, который предстает перед нашими ограниченными ослабленными органами чувств, вовсе не тот мир, каким он является. Это только тот мир, каким он нам представляется. Его измерения, его стабильность, его твердость и связность есть результат работы нашего внутреннего зрения, которому в один прекрасный день будет дано видеть его иначе. Сэру Эдварду все еще удобно в этом мире, созданном его органами чувств и его рациональной наукой. Ему удобно и уютно сохранять веру в то, что верх это верх , а низ — это низ. Он продолжает считать, что он видимый мир существует в действительности. Но удобство и успокоенность ослепляют нас всех, и когда по какой-то воле случая или по прихоти наших ощущений мы бросаем краткий взгляд на тот мир, каким он в действительности является, нам приходится признать, в нем нет никакой надежности и безопасности. Ни в его измерениях, ни в стабильности, ни в твердости, ни в связности — все только иллюзия. Это может показаться потрясающе ужасным, но это правда, и единственная надежда, какая у нас есть, это то, что ведущая рука Творения есть нечто такое — это любящая рука отца, направляющая нас к истине.

— Сэр Эдвард назвал бы такое рассуждение софистикой, — сказал Лидиард.

— Это совет. — возразил Зефиринус. — То, зачем вы явились сюда. Доверьтесь своему внутреннему зрению, мистер Лидиард, то, что оно запечатлевает — реально. Но вам следует избегать его соблазны, так же, как вы должны побороть и соблазны сомнения, ведь в мире существует зло, и Сатана всегда заботится о том, чтобы привлечь души человеческие на сторону своего тщеславного дела. Одна только вера способна сказать нам то, чего не в состоянии раскрыть зрение. Мне жаль вас, потому что вы должны нести бремя внутреннего зрения, не вооружившись верой, но я не могу предложить вам никакого иного ответа. Мы всего лишь люди, мистер Лидиард, и, как бы мы ни горели желанием быть Создателями, не нам овладевать этой привилегией. А все те, кто пытается это делать, являются слугами Сатаны, сознают ли они это или нет. Отправляйтесь же домой, и молитесь, мистер Лидиард. И предоставьте Габриэля Гилла вервольфам, они ведь его духовная родня. Вы не должны бояться ни этого несчастного мальчика, ни этого ужасного Зверя, которого повстречали в Египте. Они не в состоянии украсть у вас то наследие, которое ваше, благодаря добродетели Христа и Его милосердию, а оно есть Царство Небесное, которое уже близко. — Он немного помолчал, затем добавил. — Благодарю вас еще раз за то, что принесли кольцо брата Фрэнсиса и за ваш рассказ о его смерти. А теперь вам следует уйти, потому что нет более ничего, о чем я могу вам рассказать.

Лидиард позволил аббату проводить себя по извилистой тропинке назад, к арке дверей. Но оставался еще один вопрос, который он намеревался задать прежде, чем уйти. Когда они подошли к дверям, он повернулся к монаху и спросил:

— Верите ли вы в то, что человек может быть одержим дьяволом?

— Абсолютно в этом убежден. — ответил Зефириниус. — И я верю в силу ритуала изгнания нечистой силы не меньше, чем в действенность молитвы. Но то видение, какого вы удостоены, мистер Лидиард, само по себе не есть зло. Это вовсе не означает, что какой-то чертенок посылается вам в наказание. Вы целиком сами отвечаете за свое спасение, и без вашего разрешения никто не может ему угрожать.

Затем двери за ним затворились, и он услышал, как задвигают на место засов. С опущенной головой Лидиард направился туда, где некоторое время тому назад он вылез из кэба, но внезапно резко остановился, когда осознал, что теперь там стоит совсем не тот экипаж: он был определенно больше и запряжен парой сильных породистых лошадей.

Из окна кареты на него смотрела самая красивая женщина, какую ему когда-либо приходилось видеть. Она была блондинкой с очень длинными волосами, очень бледной, но обладавшей совершенным цветом лица и примечательными фиалковыми глазами. Зубы, обнажившиеся в очаровательной лукавой улыбке, были гладкими и белыми.

— Мистер Лидиард, — произнесла она воркующим нежным голосом, — я взяла на себя смелость отослать ваш кэб. Я отвезу вас в любое место, куда вы захотите, и была бы весьма благодарна, раз уж представился удобный случай, с вами побеседовать.

Лидиард и сам не знал, что заставило его так поступить, но он немедленно шагнул назад и затравленно огляделся. Он поднял голову, чтобы взглянуть на кучера, но еще прежде, чем узнал этого человека, догадался, кто эта женщина.

— Мандорла Сулье, — произнес он вслух, чувствуя себя одураченным, не зная, что сказать дальше.

Женщина в карете только улыбнулась, но кучер, который оказался Перрисом, братом Пелоруса, поднял с сиденья рядом с собой палку с серебряным наконечником и потянул блестящую черную рукоятку, достаточно далеко, чтобы Лидиард мог убедиться в том, что эта трость на самом деле является шпагой.

— Садитесь же, мистер Лидиард, — пригласила Мандорла, голос ее все еще был напоен медовой сладостью. — Мы не собираемся причинить вам никакого вреда, обещаю.

Лидиард внимательно посмотрел из стороны в сторону, в надежде убедиться, отыскать возможность снова быть впущенным в монастырь Св. Амикуса. Возможно, Зефириниус сжалится, если он начнет барабанить в дверь. Вряд ли он сможет просто убежать, если карета станет его с большой скоростью преследовать.

Пока он неистово озирался, из надежного укрытия выступил еще один человек, появившись, как по волшебству из-за одного из кленов. В вытянутой вперед правой руке он держал револьвер.

— Положи свою трость, Перрис, — скомандовал Пелорус, — или я отправлю тебя в спячку на долгое-долгое время, и Мандорлу вместе с тобой. И чтобы у тебя не появилось искушения разыграть из себя дурака, позволь мне сразу разъяснить тебе предназначение этого предмета. Это не какой-нибудь старинный дуэльный пистолет, но боевое американское оружие. С его помощью я легко могу отправить вас обоих в путешествие в далекое будущее, если ты этого так хочешь.

Несмотря на удивление, Лидиарду удалось быстро повернуться, чтобы увидеть реакцию Мандорлы. Он уловил на ее лице целую гамму эмоции, здесь сплавились воедино холодный гнев и жгучая ненависть, но она быстро овладела собой, и невозмутимое спокойствие тут же вернулось к ней.

— Как, Пелорус, — произнесла она даже еще более медовым голоском, чем тот, каким она обращалась к Лидиарду. — Я с таким нетерпением ждала этой встречи. Сердце мое было полно боли, так много лет я жаждала тебя увидеть. Ты и вообразить не можешь, как я опечалена, что ты до сих пор так трагически находишься в рабстве. Если бы только ты нашел силы повернуть это оружие на себя самого, как счастлив ты мог бы стать!

Пелорус как будто не услышал ее. Взор его сосредоточился на брате, и револьвер тоже.

— Трогай, Перрис! — приказал он. — Уезжай, пока воля Махалаэля не опустила мой палец на курок.

И Перрис, не ожидая никакого приказа от сидящей в карете женщины, схватился за свой хлыст и громко щелкнул им, чтобы заставить лошадей немедленно тронуться с места. Колеса экипажа застучали по затененной дороге, в то время как Пелорус продолжал держать наведенный револьвер. Казалось, он действительно прилагал немало усилий, чтобы удержаться от выстрела. Пелорус не опускал оружия до тех пор, пока экипаж не повернул за угол и не скрылся из вида.

Лидиард уставился на своего спасителя, совершенно растерянный и ошеломленный, чтобы произнести хоть слово.

— Отправляйтесь домой, мистер Лидиард. — сказал Пол Шепард резким и полным горечи тоном, какой едва ли мог представлять собой более сильный контраст интонации Мандорлы, — А на будущее, куда бы вы ни собирались, выходите из дому вооруженным. Моя кузина боится, и полна жгучего желания узнать, что намеревается делать та тварь, которая обеспокоила ваше сознание. Для того, чтобы это выяснить, она не остановится перед тем, чтобы причинить вам страдание. И Харкендер сделает то же самое. Но помните, пока Мандорлу невозможно убить, ее планы превратятся в ничто, если наслать на нее сон. Пуля это сделает, и она не обязательно должна быть серебряной.

Затем голубоглазый молодой человек быстро повернулся на каблуках, и как будто собрался уйти прочь, но остановился, когда Лидиард окликнул его и попросил подождать. Хотя, когда он обернулся, на лице его появилось такое выражение, что оно напугало Лидиарда не меньше, чем льстивое приглашение Мандорлы.

— Отправляйтесь домой, мистер Лидиард, — снова повторил Пелорус. — Я опять к вам приду, если смогу это сделать в безопасности. Но вы, возможно, будете сожалеть, если я действительно так поступлю. Я был бы для вас лучшим другом, если бы только мог оставить вас в покое.

И, отпустив на прощанье эту парадоксальную реплику, этот человек, который мог бы, или не мог бы, быть полуволком, бросился бежать, неуклюже переваливаясь, и очень скоро исчез из виду.

У Лидиарда не осталось никакого выбора, кроме как и самому поспешить прочь, постоянно оглядываясь через плечо, чтобы вовремя заметить, как его снова преследует экипаж, запряженный двумя сильными лошадьми.

 

7

В то время как он и Корделия шли вдоль Серпентайна, направляясь в Лонг Уотер к Кенсингтонским садам, Лидиард не мог перестать то и дело оглядываться, чтобы убедиться, не следят ли за ними. Не было заметно никаких признаков преследования, но, тем не менее, он был абсолютно неспособен расслабиться. Его не покидало ощущение постоянного беспокойства, которое физически проявлялось в легком головокружении. Оно частенько его посещало, с той роковой ночи посреди египетских надгробий, но никогда не чувствовалось так настойчиво и в так сильно, как теперь.

Накануне Лидиард советовался с Фрэнклином о своем недомогании, но его туманный и сбивчивый рассказ о ночных кошмарах поставил доктора в тупик, и тот не смог толком ничего посоветовать. Он только бормотал что-то о «нервах» и предложил принимать щадящие дозы настойки опия для укрепления сна.

Лидиард не стал принимать никакой настойки, его сны были и так достаточно живыми и впечатляющими и без этого катализатора.

— Это чудовищно несправедливо. — заметила Корделия. — Мы уехали из дома для того, чтобы избавить тебя от тяжких раздумий и бесконечных дискуссий с отцом и доктором Фрэнклином, и все же ты уделяешь куда больше внимания оставшимся позади нас призракам, чем мне. Чтобы добавить новую несправедливость к оскорбительному обращению, ты, кажется, навсегда твердо намерен подписаться под решительным отказом моего отца объяснить жене или дочери, какая тайна отнимает у тебя так много времени и усилий.

— Извини, — сказал Лидиард. — Я надеялся оставить позади все несчастья, когда мы покинем долину гробниц и курильщиков гашиша и уедем в Вади Халфу. Поверь, я действительно был уверен, что тайна, которая еще осталась, превратится всего лишь в забавную головоломку, над решением которой мы с сэром Эдвардом станем тренировать свои мозги. Увы, мои неприятности вовсе не кончились, когда мы достигли туманного берега Англии, и боюсь, я еще буду страдать от лихорадки, которую подцепил в Египте. Это не так уж необычно, и ты не должна необоснованно об этом волноваться.

Она молчала, он тоже молчал вместе с ней, глядя на нее вполоборота. Корделия протянула затянутую в белую перчатку руку, и дотронулась до его щеки, коротким мягким движением. Жест был нежным и ласковым, но девушка, казалось, чем-то недовольна.

— Несчастный Дэвид, — пробормотала Корделия тоном, в котором звучало больше жалости, чем сочувствия. — Ты говоришь, что мои беды не так уж необычны, и поэтому наставляешь меня оставить беспокойство. И все же, мне кажется, происходящее с тобой необычно и загадочно. Ты не осмеливаешься даже допустить, чтобы кто-то из нас знал природу и протяженность твоих страданий. Отец о тебе беспокоится, ты же знаешь, а ведь он не из тех, кто легко приходит в волнение.

— Он, должно быть, считает, что я очень ослабел, — спокойно ответил Лидиард.

— Он считает, что в твоем организме еще осталось какое-то количество яда, — поправила его Корделия. — Ему известно, что ты часто видишь во сне кошмары. Дэвид, ты не должен стыдиться того, что болен, — никто не станет тебя в этом винить.

— Сама по себе лихорадка еще не вина, — сказал Лидиард, — но любая проверка может обнаружить какой-то изъян в человеке. Ночной кошмар — всего лишь сон, но все же у него есть власть дразнить и искушать. Он наполняет мир призраками, разрушает основание веры и святости. Слишком легко во время сна поверить в невероятное. А когда сны приобретают слишком большую силу над мозгом, они могут отражаться и на бодрствующем сознании, точно разъедающая кислота, уничтожающая корни мудрости. Каждый день я просыпаюсь в надежде, что мое состояние улучшится, и каждый день оно, кажется, становится только хуже. Я не знаю, как бороться с этим ядом, если это яд, не знаю, как защититься от внутреннего опустошения.

— И ты говоришь, что я не должна волноваться необоснованно?

В ее голосе было так много недовольства, что он вздрогнул от неожиданности.

— Никто, кроме меня самого, не может противостоять пыткам моих собственных кошмарных снов, — сказал он Корделии. — В таком столкновении человек должен быть одинок.

В этом и есть самая суть происходящего, — подумал Лидиард. — В моих снах я одинок, как гладиатор на арене, вышедший против разъяренных монстров. Какие бы чудовища меня ни посещали, я должен стоять перед ними один. Если только…

— Но когда ты просыпаешься, тебе вовсе не нужно оставаться одному. — настаивала Корделия, — Когда ты бодрствуешь, ты не должен уходить в обособленный мир терзающих мыслей, из которого исключаются остальные. Ты не должен пытаться спрятаться, Дэвид, ни от меня, ни от моего отца. Или же твои сны настолько преобразуют меня в твоих глазах? Я что, превращаюсь в этих твоих снах в гарпию или Горгону? Это и есть причина, почему ты едва выносишь мой вид?

Она протянула руку, пытаясь очень нежно повернуть его голову к себе, так, чтоб Лидиард вынужден был взглянуть ей в глаза. Глаза, карие и трезво глядящие на мир, она унаследовала от отца, но черты лица повторяли мягкие контуры матери. В ней не было ничего от вызывающего и блистательного великолепия Мандоролы Сулье, но она отличалась по-своему мягкой и тонкой красотой.

Лидиард покраснел при ее прикосновении и криво улыбнулся:

— Все совершенно не так, — возразил он, чувствуя внезапный прилив горячей признательности. — В моих снах ты — светлый ангел милосердия, он приходит и становится надо мной, охраняя от темного ангела страдания и боли. Никогда мне не бывает так хорошо, как в тех случаях, когда ты со мной, даже в моих снах.

Корделия снова бодро зашагала вперед, слегка прищелкнув языком, это было выражением ее признательности за комплимент. Ее очень смутило проявление нежности, которое она не привыкла показывать ему.

— Никогда не видела тебя таким загорелым, — поддразнила она. — Пока мы торчали тут в Англии, страдая от зимних снегов и туманов Лондона, ты находился в Египте и купался в солнечных лучах. Ты вернулся домой, чтобы обнаружить, что холодные зимние ветры дуют здесь даже в апреле, а лицо у тебя бронзовое, точно у греческого бога, и все же, ты жалуешься на нездоровье.

Когда Корделия это сказала, ей сделалось неловко, и Лидиард понял, что она досадует сама на себя, точно так же, как он смутился, когда выдал свою тайну, и начал нести такую же бессмыслицу.

— Я вовсе не страдающий кашлем больной человек. — заверил он Корделию, — Я, в конце концов, отравлен. Кажется, я стал необыкновенно привлекателен для змей, и я вполне допускаю, что все гадюки Англии сейчас спешат к Ланкастеру в надежде встретить там нас.

— Чтобы встретиться с гадюками, — заметила она, — надо отправиться в Риджент Парк.

— Только не с теми, которые покрывали голову Медузы вместо волос, — возразил Лидиард.

— А для таковых больше всего подходит Грин Парк, особенно после наступления темноты. — продолжила Корделия таким же легкомысленным тоном.

От ее слов Лидиард слегка покраснел. Ведь речь шла о таких вещах, о которых молодым респектабельным женщинам не полагается знать, а если уж знают, то они должны их игнорировать.

Они остановились возле моста и наблюдали, как люди в небольших лодочках, скользящих по воде, налегают на весла. Парк так и кишел народом, потому что это было первое по-настоящему весеннее воскресенье, и хотя ветер все еще навевал легкую прохладу, он уже не был таким свирепым, чтобы удерживать людей дома. Роттен Роу и Кольцо полны были галопирующих лошадей и прогуливающихся записных щеголей. Сюда все еще слабо доносилась музыка военного оркестра, соперничающая с неразборчивым гулом тысяч беседующих людей.

Неужели это тот мир, который скоро должен прийти к своему концу? — подумал Лидиард. Неужели демоны, которые его разрушат, теперь гуляют среди этих нарядных и беззаботных толп?

В такое невозможно было поверить, абсолютные посредственности, простые городские обыватели, наполнявшие этот мирный пейзаж, составляли опору трону, который устоял против революций и войн, политических бунтарей и религиозных ниспровергателей. Здесь о брате Зефиринусе и о Джейкобе Харкендере можно было вспомнить только, как о сумасшедших и фантазерах. Но тогда — он-то кто такой?

— Мне жаль, что наше возвращение домой испорчено моей странной болезнью, глупыми тайнами и идиотскими интригами, — произнес Лидиард более серьезно. — Я бы, безусловно, предпочел более веселое воссоединение.

— О нет, — не согласилась Корделия. — Я уже много лет не видела отца таким пылким и взволнованным, ты же знаешь, он никогда не бывает счастлив, если его чувствительность не задета достаточно, чтобы поднять в нем сильное негодование. Но мама боится, что его мирские дела пострадают, если он будет продолжать налегать на свои обязательства с таким неистовым нетерпением и напором.

Лидиард засмеялся:

— Для человека, имеющего отношение к литературе, у сэра Эдварда необычайно агрессивные манеры. Он получает такое же наслаждение от того, что топчет и опровергает глупость или болезненное тщеславие, как это бывает у менее значительных людей, когда они следуют за охотничьими собаками или выслеживают львов в вельде. Но ведь не только рутина обычных мирских занятия заставляет его быть нетерпеливым. Тайна того, что произошло с нами в Египте, неразрешимая загадка, почему это случилось, становится гордиевым узлом абсурда, и его расстраивает то, что он не видит никакой надежды найти удовлетворительное решение. Он настолько же не терпит нерешенного вопроса, как природа, по крайней мере, так говорят, не терпит пустоты.

— Но у тебя иные ощущения, разве нет? — резко спросила она. — В то время, как он становится нетерпеливым и активным, ты начинаешь болезненно рефлектировать и философствовать на отвлеченные темы.

Лидиард едва ли мог отрицать это, хотя ему очень хотелось скрыть это от нее.

— Хотел бы я, чтобы мы с твоим отцом больше походили друг на друга, — ответил он уклончиво. — Я очень дорожу его добрым мнением, но реагировать так, как это делает он, на те вещи, которые вызывают у него энтузиазм, не в моих силах. Вместе с ним я поражался чудесам Египта, как и положено всякому любознательному туристу, но жара и москиты подорвали мою способность к благоговению до такой степени, что я стыжусь в этом признаться. Он по натуре своей исследователь, стремящийся все объяснить, в то время как я… не знаю по-настоящему, кто я таков, или кем могу еще стать. Он был достаточно добр и терпелив, чтобы обращаться со мной точно с собственным сыном, и мне не хотелось бы его разочаровывать, но боюсь, во мне нет тех качеств, которые могли бы оправдать его ожидания.

Лидиард понимал, эти слова звучат слишком мрачно. Он заставлял себя настроиться светло и легкомысленно, и ради себя самого, и ради Корделии. Сэр Эдвард рассчитывал, что Корделию совершенно не коснутся их дела, кодекс чести баронета особо утверждал, что жен и дочерей следует защищать от всевозможных стрессов и борьбы. Ему было неловко от сознания того, что девушка в теперь курсе всех его бед.

— Увы, у меня не получилось соответствовать его ожиданиям с самого момента моего рождения. — голос Корделии прозвучал чуть громче шепота, — И у моей матери тоже это не вышло, поскольку она не позаботилась о том, чтобы оказаться способной произвести на свет еще детей и злонамеренно отказалась оставить его вдовцом.

— Тебе не следует так говорить, — Лидиард искренне оскорбился за сэра Эдварда.

— Да, не следует. — согласилась она, — И разве судьба не снабдила его тем, в чем ему было отказано в небесах, где совершаются браки, таким сыном, какого только мог бы пожелать мужчина?

На это он ничего не мог возразить.

После краткого молчания Корделия спросила:

— И этот темный ангел страдания часто посещает тебя в твоих снах?

— Часто, — серьезно отозвался Лидиард. — Но он не в силах ко мне прикоснуться, когда на его пути стоит мой светлый ангел милосердия. Я не совсем понимаю, отчего я так осознаю его присутствие поблизости.

— Отец показывал мне змею, которая тебя укусила, — сказала она. — Она, кажется, такая крошечная, ему так легко было растоптать ее ногой.

— Полагаю, это самое худшее в нашем столкновении, — задумчиво произнес Лидиард. — Он все еще намеревается послать ее туда, где могут определить, к какому виду она относится?

— Он говорил, что сделает это, но пока пришлось отложить. А зачем к нему позавчера приходил Джейкоб Харкендер?

Лидиард не позволил себе быть застигнутым врасплох этим неожиданным вопросом:

— Наверно, он приходил уладить какую-то старую ссору, — ответил он туманно. — Сэр Эдвард не объяснил мне в точности, из-за чего произошла эта ссора, но я думаю, он почти убежден в том, что надо простить этого человека.

— Не могу поверить, что в этом и заключалось все дело. — раздраженно сказала Корделия. — Но, я думаю, если ты не ответишь мне, я должна быть довольна. Без сомнения, я смогу узнать кое-что, расспросив слуг, как вынуждено это делать большинство женщин.

— Тогда я думаю, слуги смогут больше разобраться в этом, чем удалось мне, — явно раздраженно отрезал он. — Но мне бы не хотелось, чтобы ты вытягивала из меня то, секреты, которые Эдвард запретил мне раскрывать. Я привел тебя сюда отдохнуть и отвлечься от всего этого.

Корделия нахмурилась:

— Мне очень жаль, что ты находишь меня неподходящим компаньоном для своего бегства, — произнесла она не без ехидства. — И ты, разумеется, вовсе не должен считать, будто я пытаюсь заставить тебя поступить дурно только из-за того, что ты слушаешься моего отца. Полагаю, я все еще чувствую обиду на то, что сэру Эдварду Таллентайру никогда и в голову не приходило, пригласить дочь обозревать чудеса древнего мира. Причем, я делала бы это с таким же удовольствием, как и его приемный сын. А теперь, когда вы исключили меня из своих угрюмых дискуссий, касающихся тех событий, которые приключились с вами там, я чувствую, что к несправедливости добавилось еще и оскорбление. Я, несомненно, не права, но меня раздражает предположение о моей ненужности, иначе я бы смиренно радовалась быть тебе полезной, в то время как ты стремишься отвлечься от своих тревог. Очевидно, мы оба крайне нуждаемся в прогулке по парку, посвященной исключительно остроумной беседе и флирту.

Это было очень точной формулировкой того, в чем, по мысли Лидиарда, они действительно нуждались. Он снова нахмурился и, беспомощно барахтаясь в растерянности и смущении, мог только повторить последнее слово из ее витиеватого и туманного обвинения:

— Флирту! — воскликнул он. — Да я и не думал…

Но тут он осекся на полуслове, с запозданием поняв, все, что он будет отрицать, в лучшем случае выставит невежливым дураком.

— Увы, я слишком хорошо понимаю, что ты привел меня сюда отнюдь не для вульгарного флирта. — произнесла она саркастически, — Ты еще не обучился этому тонкому искусству. Но это вовсе не должно делать из тебя лицемера. Все вокруг ожидают от тебя, что ты станешь за мной ухаживать постепенно, медленно и вежливо, непреклонно двигаясь от знаков целомудренной привязанности двоюродного брата к предложению женитьбы по всей форме. Моему отцу это известно, моей матери это известно, и ты сам это великолепно знаешь, даже при том, что все еще удивленно раздумываешь, как это ты когда-нибудь сможешь набраться храбрости, и через все это пройти. Без сомнения, у всех у нас имеются разные причины, чтобы одобрить подобные планы, если мы вообще их одобряем. Но все мы знаем, именно такой путь нам предстоит, и он вымощен таким же количеством добрых намерений, как и дорога в ад, хотя мы должны надеяться, что на этот-то раз такой путь приведет к более надежной цели. Пожалуйста, окажи мне любезность, притворись, будто тебя это шокирует или тебе хочется защитить мою невинность.

Лидиард хотел бы расхохотаться. Ему и в самом деле хотелось бы превратить жизнерадостный смех в увертюру к веселой литании комплиментов, которые помогут должным образом использовать возможность, данную ею, чтобы показать себя умником, но растерянность все еще его останавливала и сковывала язык. Ему пришлось отвернуться, как будто припоминая какое-то исключительно выдающееся событие. Он почувствовал себя исключительно несчастным, придя к убеждению, что бесчисленные праздношатающиеся влюбленные, проходящие взад и вперед по мосту и под ним, могли бы преуспеть в такой ситуации гораздо больше.

Когда же он, наконец, нашелся, то это лишь для того, чтобы сказать:

— Признаться, я уже бросил взгляд на подобную схему, но я понятия не имел, что она открыта для обзора столь многим людям.

— А я тебя обидела, провозгласив это, — подхватила Корделия, — и теперь мне придется воздержаться от того, чтобы тебя дразнить, не то я обижу тебя еще сильнее. Насколько же острее, чем змеиный зуб, можно ранить человека, если он твой неловкий возлюбленный!

— А я считал, что эту Корделию несправедливо считают неблагодарной дочерью, — Лидрард почувствовал, что в толковании Шекспира можно обрести безопасность, но тут же испортил все, добавив, — Но если мы возлюбленные и один из нас неловкий, то уж это определенно не ты.

— Это «если» звучит весьма грубо. — возразила она. — Хотя ты ни разу не потрудился сказать мне, что любишь меня, это может только добавить обиды за оскорбление. Не хочешь же ты сказать, будто мог бы меня и не любить.

— Отказываюсь от этого «если», — немедленно заявил он, горячо желая проявить достаточно запоздалое красноречие, чтобы укрепить свое положение. — И теперь, когда я вижу, что схема нашей судьбы настолько же определенна и ясна, как и схема метрополитена, я несомненно попрошу позволения твоего отца поухаживать за его любимой дочерью.

— Тебе бы следовало сначала спросить позволения у меня, — поправила она менее легкомысленно, чем он мог бы надеяться. — И я должна, как следует обдумать, хочу ли я ухаживаний такого человека, который хранит так много секретов и предпочитает культивирование тайн обществу той, которую, как предполагается, он любит.

Лидиард видел, что она говорит это намного более серьезно, чем намеревалась обнаружить перед тем, как это сказала.

— Я не могу ничего тебе объяснить. — сухо вымолвил он. — Даже если бы не запретили разговаривать на эту тему, это слишком уж невероятно. Мы слышали несколько объяснений тому, что произошло с нами в Египте, но все они просто фантастичны, и не оставляют никакой надежды добраться до истины в этом вопросе. Иной раз я чувствую себя наполовину убежденным в том, что я, наверное, до сих пор корчусь в своей подвесной койке в пустыне, и само мое пробуждение после всего того опыта является лишь продолжением кошмарного сна.

— Неужели ты и меня рассматриваешь, как всего лишь фрагмент из своего кошмара? — язвительно спросила Корделия. — Неужели я всего лишь ангел милосердия, призрачный персонаж из твоего бреда?

— Нет, ты не призрак. — ответил Лидиард с чувством, — И уж, безусловно, не «всего лишь», потому что, вижу я сон или нет, твоя близость — это значит для меня гораздо больше, чем все остальное. Я смог бы выстоять, чтобы увидеть, как мир подходит к предназначенному ему концу, если бы только я был с тобой в загробном царстве.

— Если это фигура речи, я должна поблагодарить тебя за крайне изысканный комплимент, но имеется у меня сильнейшее подозрение в том, что это действительно так. — сказала Корделия, — Для отца, безусловно, наступил бы конец света, если бы он только оказался не прав, но ведь ты не такой чувствительный, как он. А что, разве мир придет к своему концу очень скоро, как ты думаешь?

— На этот раз ты слишком умна, потому что простая истина заключается в том, что я не знаю. — Лидиард старался, чтобы его слова не показали, как он обижен, — Вчера я познакомился с человеком, который уверял меня, что миру действительно скоро придет конец. Но он — ученый монах, принадлежащий к какой-то особой секте, и я не знаю, в какой степени его мнению можно доверять. Я теперь сказал тебе куда больше, чем намеревался, и надеюсь, что ты этому рада. Я и сам радовался бы, если бы убедился в том, вовсе не сумасшедший и даже не близок к тому, чтобы сойти с ума.

Помедлив несколько секунд, он добавил тихо:

— Если бы я мог увериться в твоей честной привязанности ко мне, тогда, оставив в стороне все планы и намерения, и был бы только с тобой. Поверь, этому я был бы очень рад.

Когда он произнес эту фразу, то почувствовал себя очень дерзким.

— Ну, по крайней мере, в этом-то ты можешь быть уверен, — ответила Корделия, но у нее отнюдь не перехватило дыхание от нежности, что он считал соответствующим такой декларации.

— Ты-то, кажется, уже уверена во мне, — пробормотал Лидиард, внезапно чувствуя, что мог бы, в конце концов, быть способен на легкость, и сделал еще одну попытку быть обаятельным, — Но, стоит ли это чего-нибудь или нет, я заявляю: я влюблен в тебя. Ради тебя я совершу все, что смогу, только бы мне убедиться, какую жизнь я намерен выбрать для себя. Мне очень важно показать тебе, как выглядит то, что я прошу тебя разделить со мной. Если, в конце концов, окажется, что, мир вовсе не перестает существовать.

— Спасибо, — четко выговорила Корделия.

Лидиард невообразимо обрадовался, поняв, что ей образом не хватает слов, именно теперь, когда она получила то признание, которого так ждала.

— Всей этой тайне очень скоро придет конец, — с горячностью заверил он Корделию. — Из нее ничего не может последовать, насколько я могу судить. Мои кошмары прекратятся, когда пройдет время. Джейкоб Харкендер станет продолжать практиковаться в эзотерическом колдовстве в своем частном доме, никого не беспокоя. Основной порядок в мире установится сам собой, и эта дурацкая игра, в которую мы оказались вовлечены, просто-напросто развалится, как карточный домик, образуя отдельные необъяснимые эпизоды, совершенно не стоящие того, чтобы продолжать о них думать.

А эти вервольфы, молча добавил он про себя, будут изгнаны в тот детский стишок, где им и есть истинное место, и никогда больше не побеспокоят порядочных людей своими жуткими превращениями.

— И мы избавимся от темного ангела страдания, — в свою очередь добавила Корделия. — Он вернется туда, где ему место, на улицы, где живут бедняки, а болезни и крысы убивают больше детей, чем когда-либо в состоянии истребить эти оборотни.

Но ведь я вовсе не упоминал вервольфов, — мысленно запротестовал Лидиард, внезапно поняв, что она откуда-то знает больше, чем должна бы. Он не мог поверить, что она способна подслушивать, но ведь она совсем недавно напомнила ему, что дом, полный слуг — это дом, где нет никаких секретов, а «вервольф» было словом, которое с жадностью повторялось во всех лондонских сплетнях.

— Ты начиталась социалистических трактатов, которые приносит домой твой отец, — сказал Лидиард, стараясь не выдать еще что-нибудь тайное неосторожным возражением на ее реплику.

— Если бы я и вправду была ангелом милосердия, у меня был бы такой избыток работы, что я не знала бы, с чего начать, и не имела бы ни минуты отдыха. — горько произнесла Корделия, — И не нуждаюсь я ни в каких трактатах, чтобы мне это объяснили.

Она не стала дожидаться ответа, и быстро пошла в сторону Дорожки к Оленьему Холму. Лидиард не мог решить, был ли это всего лишь юношеский оптимизм или нечто иное, но ему показалось, что она держится более напряженно и шагает немного более самоуверенно, чем до того, как сказала последнюю фразу.

Мы теперь возлюбленные, — сказал он себе, смакуя у себя в сознании отзвук этих слов. — Она мне это сказала, и я ответил ей тем же самым.

Его головокружение не совсем улеглось, но на какое-то мгновение оно перешло в такое сладкое опьянение, от которого ни один мужчина не захотел бы искать излечения. И пока продолжалось это опьянение, ему ни за что не захотелось бы заставить себя думать о каких-то планах и намерениях лондонских оборотней.

Лидиард заторопился вслед за Корделией, и в спешке не увидел и не услышал лошадь у себя за спиной, у него едва хватило времени, чтобы обратить внимание на предостерегающий окрик скачущего на ней ребенка, прежде чем взлетевшие копыта ударили его по лодыжкам и опрокинули на землю.

Он и пытался остановить падение, размахивая руками и стараясь сохранить равновесие, ему не удалось этого сделать, потому что нога лошади тяжело придавило его к земле. И хотя он потерял сознание сразу после того, как голова стукнулась об острый камень, он успел увидеть темного ангела страдания, опускающегося, точно орел, с огненного неба, острые когти раскрылись и черные глаза сверкнули жестоким триумфом.

 

8

Он пробыл без сознания недолго, хотя достаточно времени, чтобы его донесли до кэба и уложили на сидении. Ему удалось приподняться и сесть, пока колеса экипажа стучали по изрытой колеями дороге. Ему удалось приложить носовой платок к кровоточащему виску, он сжал зубы от боли в руках и ногах и сумел заглянуть в темные умные глаза Корделии, теперь кроме нежности в них была жалость и тяжелые раздумья.

Позже он лежал спокойно и неподвижно, пока Гилберт Фрэнклин осматривал его, согласился, когда врач заверил, что он не сломал ни одной кости, успокоил леди Розалинду, в своем намерении присутствовать на обеде в соответствующем костюме и в должное время.

Он был наилучшим образом готов на все. Все у него было в порядке, кроме того, что ранили его достоинство, и он весь был в синяках. Мешала только боль.

Только боль и страдание.

Несмотря на сильную вибрацию и тряску экипажа по дороге на Стертон Стрит, со всеми внезапными остановками и резкими толчками при возобновлении движения, несмотря на повороты, при которых экипаж накренялся, непосредственная боль, вызванная небольшой катастрофой, быстро прошла. Эта воплощенная ярость с раздвоенным языком и отравленными когтями, которая была темным ангелом страдания, держала Дэвида в самом тесном и грубом захвате всего несколько быстро прошедших мгновений, прежде чем ей пришлось отступить в затененные участки мира. После того эта тварь искала случая провести безжалостным когтем по его локтю или по ноге, но уже безуспешно пыталась заключить его в складки своих жгуче жалящих крыльев. И пока ей это не удавалось, невозможно было заставить Лидиарда увидеть разверстую пропасть самого ада или испытывать стыд и сожаление при виде изуродованного золотого ангела.

Вместо того он напрягал всю силу своих глаз, жадно всматриваясь в реальный мир и его непрочные залитые огнем тени. Этот реальный мир дарил ему живые эмоции и впечатления, образы реальных, близких людей, и первой среди них была темноглазая добросердечная Корделия.

Весь день Лидиард держал ангела страдания и боли на расстоянии и не желал быть побежденным своим внутренним зрением, хотя однажды удары его сердца замедлились, когда он услышал мяуканье кошки на кухне.

Но когда наступила ночь, он лежа на прохладных мягких простынях, наконец почувствовал спокойные ласки пустой тьмы… И тогда цепи, по которым он тосковал, снова упали, и Дэвид повернул голову к мифическому свету, который преобразовывал весь мир и показывал ему силуэты поднявшихся из тьмы веков забытых богов. И боги эти явились, не увенчанные терниями и не плачущие о судьбах человечества, но обладающие сердцами и душами хищных животных. Они говорили: Ничто не скрыто, ничто не темно, ничто не забыто, ничто не отрицаемо, ничто не установлено навсегда, ничто не есть то, чем оно кажется, ничто навеки не остается честным, ничто не может быть изменено…

И затем, глазами, взятыми взаймы у какого-то потерянного и одинокого ангела, он увидел…

* * *

Он увидел совершенно не похожее на то, что являлось раньше в кошмарных видениях, которые мучили его до сих пор. Как будто бы то внутреннее зрение, открывшееся в его душе, не могло более довольствоваться теми удивительными и бесконечными перспективами, какие открывались зачарованному взгляду. Вместо того его зрение обрело крылья, позаимствованные в мире людей, чтобы посетить другие души, холодные и слепые, увидеть мир их глазами, разделить их заботы и тревоги.

Получив магическое зрение, и понимая, что теперь он может путешествовать и бродить повсюду, Лидиард не удивился, увидев мир глазами сэра Эдварда Таллентайра. Баронета в тот вечер не было дома, но Лидиард был немало удивлен и огорчен, когда обнаружил, что та точка обзора, которую его магическое зрение избрало для него, принадлежало вовсе не сэру Эдварду. Оно его любовнице. Таллентайр поселил ее на Греческой Улице, и Дэвид никогда не имел чести познакомиться с ней.

Никогда прежде он не слышал ее имени, но теперь обнаружил, что прелестную содержанку зовут Элинор Фишер. В течение каких-то минут, прошедших с начала его сна, он почувствовал, что знает о ней значительно больше, чем любой человек имеет право знать об ощущениях и чувствах любой другой личности.

Он, например, узнал, что занятие любовью, в которое она и сэр Эдвард только что погрузились, было не столь яростным и страстным, как она могла бы предвкушать после того, как они были разлучены на такое долгое время. Он узнал и о том, что, Элинор изо всех сил старалась выбросить из головы это понимание, и иметь возможность полностью отдаться удовольствию от встречи, она не в состоянии была это сделать. Лидиард разделял с ней подозрение, что Таллентайр уделил первое и наиболее пылкое внимание своей жене, и тоже не оправдал ее ожиданий, приберегая более сильную страсть той, чьи отношения с ним не омрачены ни чувством долга, ни сложностью трудных ухаживаний. В результате, он разочаровал обоих женщин, и данную ему судьбой, и выбранную им самим.

Все происходило так, как будто Лидиард мог слышать ее затаенные мысли так же ясно, как и она сама: Зачем мужчине вообще иметь любовницу, если не для того, чтобы дать себе свободу и роскошь чистой страсти? А если страсть теперь угасла, это может означать только то, что любовница более не соответствует своему назначению, и надоела мужчине ?

Память о том, как они прежде предавались любви, столь же свежая, как жила в ее сознании, не шокировала проникшего в ее мозг Дэвида, как и казавшиеся циничными воспоминания, вызываемые в памяти. Она, кажется, всегда знала, что, в один прекрасный день, ее «бросят» или «прогонят», или какой там еще расхожий штамп существует для вежливого выражения сути этой ужасной катастрофы. Но она была поражена, видя начало этого процесса, как раз тогда, когда баронет, несколько месяцев проведя за границей, за долгое отсутствие должен был бы испытывать сильный аппетит, притупленный слишком долгим знакомством.

Могло ли, в конце концов, быть правдой, рассуждала она, чтобы легендарные проститутки Парижа и Рима были настолько искусны в своем деле, чтобы заставить любую английскую шлюху казаться всего лишь потрепанной сучкой?

Лидиард пытался совершенно безрезультатно отделиться от сознания Элинор, но он, видимо, еще не настолько хорошо владел своей силой, чтобы быть способным добровольно разорвать эту нить. Барахтаясь в мыслях девушки, он обнаружил, что сознает, как неуверенные движения сэра Эдварда заставляют ее ощущать колющую и режущую боль, а тревога не дает ей добраться хотя бы до того пика наслаждения, к которому она приходила обычно. Таллентайр, вероятно, и не догадывался, что за мысли пробегают в голове его симпатичной подруги: Я слишком стара, чтобы опять начинать сначала в этом ремесле, и, если это конец, ничего мне не осталось, как стать бродяжкой и доживать жизнь в одиночестве, и пойти мне некуда! — и Лидиард ощутил тяжелое бремя на своих плечах оттого, что на него обрушили такое ужасное знание.

Теперь нетрудно стало поверить в то, в чем уверял его Зефиринус, все это работа самого дьявола, охотящегося за проклятыми душами с помощью плода Древа Познания в качестве приманки.

Когда Таллентайр кончил, и ее сердце продолжало колотиться, хотя и не в лихорадке страсти, он еще некоторое время оставался в ней, обхватив своими длинными руками и прижимая к себе, почти так, как будто она была его дочерью, которую он лелеял. И тогда она почувствовала себя в большей безопасности. Элинор верила, что руки мужчины всегда честнее, чем его раздувшийся член, ведь руки подчиняются разуму и сердцу, а пенис только животному инстинкту. Но вскоре он разжал объятия, и Лидиард почувствовал, как сомнения вновь каскадом заструились в ее мыслях, застучали в висках, как крупные твердые градины.

То зрение, которое было Лидиардом, не могло сделать ничего иного, как только смотреть, оно не могло объяснить страдающей женщине: то неладное, что происходит с Таллентайром, не имеет никакого отношения к ней. Была бы у него такая возможность, Дэвид мог бы по-доброму разубедить эту несчастную и разъяснить ей, что вовсе она не утратила своего места в тайном мире воображения Таллентайра, как видение желания Она все еще имеет власть накладывать на него свои скромные чары, пленять его душу. Как сможет она понять, что не какая-нибудь песнь соперницы-сирены сделала его глухой к ее музыке — это другая, не связанная с ней забота баронета…

Но зрение молчаливо, а утешение существует только для слепых.

Бесполезно было просто желать, чтобы ему можно было утешить ее в этих опасениях, ведь если бы каким-то чудом Лидрарди смог с ней заговорить, одно только звучание чьего-то голоса, помимо собственного, перепугало бы ее и заставило бы сомневаться в своем рассудке.

Теперь она поглаживала тело Таллентайра, очень нежно. При помощи деликатной фамильярности своих прикосновений она снова восстанавливала прочное согласие, существовавшее между ними раньше и связывающее их вместе. Именно благодаря этому тонкому чувству она сохраняла себя для него, а он, в свою очередь, берег ее для себя. Удовольствие, получаемое ею от этого действия, было достаточно невинным, и все же Лидиард не мог считать его второстепенным без ужасающего ощущения стыда. Он испытал облегчение и радость, когда она прекратила ласкать Таллейнайра и выбралась из постели, надевая шелковый халат, расшитый разноцветными драконами в восточном стиле. Но Дэвид все еще был вынужден наблюдать за ней и разделять ее восприятие, кокетливое желание, чтобы одеяние не скрывало белизны бедер и выпуклости груди, когда она пошла принести еще вина.

В теплом расслаблении после удовлетворения похоти, говорила она себе, Таллентайр, вероятно, вынужден будет снова заметить ее и останется доволен тем, что увидит.

Глазами Элинор Лидиард наблюдал, как сэр Эдвард садится в постели своей любовницы и принимает вино, из ее ласковых рук. Вместе с ней Дэвид наблюдал, как Таллентайр отхлебнул первые несколько глотков с большой жадностью, держа стакан рукой, которая могла бы дрогнуть, если бы он сурово не следил за ней.

— Что случилось, Эдвард? — спросила она, понимая, что между ними образовалась какая-то пустота, которую может заполнить только озабоченный вопрос. — Уж не подцепил ли ты в Египте какую-то лихорадку, а теперь ее оживила в тебе гнилая английская весна?

— Нет, — ответил он. — Я из тех немногих избранных, кто способен расцвести посреди сухой жары и яркого солнца. Бедняга Дэвид заболел, когда его укусила змея, и я думаю, что холод делает его намного несчастнее, чем он мог бы быть, но я совершенно здоров.

Бедняга Дэвид! — подумал Лидиард, и сейчас же приобщился к тем странным мыслям, которые появились у Элинор Фишер при упоминании его имени. Она думала, что ни разу не встречала Дэвида Лидиарда, но много о нем слышала, и вполне обоснованно надеялась когда-нибудь с ним познакомиться, ведь, как ей говорили, обычно наступает время, когда каждый мужчина представляет свою любовницу сыну, или же тому, кто заменяет ему сына. Лидиард невольно признал реальность такой возможности, или пустую фантазию. Наверняка когда-нибудь сэр Эдвард потребует у нее «обучить мальчика», даже не понимая, что все это время Лидиард был для нее всего лишь предметом для разговора, безликим существом, о котором сэр Эдвард говорил с безграничной любовью.

Лидиард никогда не слышал, чтобы сэр Эдвдард говорил с безграничной любовью о ком-то или о чем-то, но полагал, что любовницы и существуют для того, чтобы проявлять к мужчине снисхождение, а снисхождение легко может превратиться и в сентиментальность, и в похоть. Такие мужчины, как сэр Эдвард, никогда не бывают сентиментальными ни с друзьями, ни с сыновьями, и очень редко, со своими женами. Но с любовницами они свободны в выражении чувств.

— Я-то сама здорова. — заверила Элинор баронета, хотя он ее и не спрашивал об этом, — На Рождество простудилась, но теперь мне значительно лучше.

— Рад это слышать, — сообщил он ей, хотя с таким видом, что для нее, и для Лидиарда, стало ясно, ему совершенно наплевать, слышал он ее слова или нет. — А я болел какой-то лихорадкой, очень недолго, и мне снились враждебная тьма, живой сфинкс и громадный серый волк, но мне тоже уже лучше, хотя этот сон преследует меня каким-то безумным и искаженным образом и никак не желает меня покидать.

— Со снами так часто случается, хотя люди редко это обнаруживают. — утешила его Элинор.

Иронию, показавшуюся ей весьма умной, Таллентайр абсолютно не заметил. А она не знала, что тут есть еще один слушатель, чьи жизненные обстоятельства делали для него невозможным упустить тот смысл, который она сюда вкладывала.

— Один человек умер, и один заблудился и пропал, но на его место мы нашли другого, который в это время оказался слегка поврежден умом. — рассказывал Таллентайр, — Когда он поправился, он декламировал нам столько чепухи и так повлиял на меня, что я до сих пор слышу такой же лепет от всех, кого встречаю. Возможно, такого только и следовало ожидать, поскольку, если можно доверять слухам, так он был одним из знаменитых вервольфов Лондона. Что ты на это скажешь, милая Нора?

А вот об этом он не стал бы говорить со своей женой или дочерью, подумал Лидиард, И он не может быть честным даже со своей любовницей, раз пытается изобразить, будто бы все это всего лишь развлекает его, хотя я-то слишком хорошо знаю, что онвоспринимает это совсем иначе . И здесь Лидиард сделал маленькую паузу, чтобы поразмыслить, может ли Таллентайр тоже чуточку бояться.

— Так я говорю — меня зовут Элинор, — ответила мисс Фишер легкомысленно, — на случай, если ты это забыл и называешь меня просто Норой. Но если твоя дорога действительно пересеклась с путем одного из лондонских вервольфов, я думаю, тебе бы лучше быть осторожным, чтобы не раздражать его. Я ничего о них не слышала, кроме того, что они полны зла.

Таллентайр нахмурился, но она только радовалась тому, что он при этом смотрел на нее. Лидиард был напряжен и растерян, потому что она с гордым видом наблюдала, как Таллентайр разглядывает ее красивый халат, гладкие волосы, в живописном беспорядке рассыпавшиеся по плечам, и мягкие контуры тела.

— Ты по мне скучала? — спросил Таллентайр.

Хотя вопрос был самый простой, это совсем не звучало просто, и Лидиард никогда не ожидал услышать подобные слова от своего благодетеля.

— Скучала, — ответила она, хотя иронический настрой побуждал ее дать иной ответ. Охнет , могла бы она сказать, потому что у меня была дюжина других любовников, чьи сердца мне пришлось разбить, одно за другим, — но она не осмелилась произнести ничего подобного, так как была убеждена, что мужчины точно так же ревнуют к свободе своих любовниц, как их любовницы ревнуют к прочному положению, занимаемому женами.

— И я скучал по тебе, — уверил он ее.

Но он еще не сказал ей, что же такое встало между ними и каким-то образом сделало их вольную борьбу меньшим, чем она должна была быть, и Лидиард заметил, что тревога Элинор усилилась.

Он каким-то образом стал сомневаться в себе, совсем чуть-чуть , — подумала она, — а длятакого человека, как он, это, вероятно, совершенно новый опыт, потому что он всегда основывался на безошибочности своих убеждений…

Это, подумал Лидиард, проницательное наблюдение.

— Есть рассказ о женщине, которая влюбилась в одного из лондонских оборотней. — задумчиво припомнила Элинор. — Говорят, он тоже ее любил. Но хотя она и мечтала стать его возлюбленной, этого не могло произойти. «Я могу питаться как человек или как волк», — говорил он, — «и могу пить как человек и как волк, но любить я могу только как волк, потому что честная страсть не позволит мне оставаться в человеческом облике». Это печальная история.

— Я ее не слышал, — сказал Таллентайр со странной недоумевающей ноткой в голосе. — Но помню, что я слыхал совершенно другой рассказ, когда был совсем маленьким ребенком. Это была история о человеке, который влюбился в женщину-вервольфа, но она совсем не похожа на твою. Я уверен, что этот мужчина женился на женщине-оборотне и жил с ней много лет, пока он необдуманно не нарушил какое-то данное ей обещание, отчего она оставила его и ушла к своему племени.

— Ну, не так уж это и несопоставимо с моей историей, — легкомысленно заявила она.

— Что? — удивился Таллентайр. — Не хочешь ли ты сказать, что мужчина будет совершенно счастлив разделять постель с женой, которая становится волчицей, как только ее охватывает страсть?

— Жена, способна ложиться в постель с мужем так часто, как захочет, даже не будучи отягощена страстью. — ответила Элинор, — Так вот, если бы был рассказ о мужчине, который взял волчицу-оборотня себе в любовницы, это могла бы быть совершенно другая история, разве нет?

Лидиард между тем подумал, что она вовсе так не считает.

Таллентайр сумел снисходительно рассмеяться, но Элинор чувствовала, что его смех такой же натянутый, как и занятия любовью. В чем бы тут ни было дело, и что бы ни замутняло его настроение, не давая пробиться истинному облегчению, думала она, это все еще где-то на поверхности его мыслей.

По-настоящему веря в девиз in vina veritas , Элирнор принесла ему еще вина.

— Неужели это правда? — спросил ее сэр Эдвард, когда она наполнила его стакан. — Неужели страсть всегда делает из мужчин волков? Неужели мужчины настолько беспомощны в своей похоти?

— А ты в этом сомневаешься? — спросила она.

Он не ответил сразу, но через некоторое время сказал:

— Ты можешь поверить в вервольфов, Нора? Ты можешь поверить в то, что на земле есть падшие ангелы, готовые извергнуть чуму на человечество?

— Совершенно не имеет значения, во что я могу или не могу поверить, — ответила она. — Я никогда не ходила в школу и не знаю совсем ничего. — А про себя, тайно, она подумала: Когда-то он приходил ко мне только ради того, чтобы получать удовольствие, а теперь он спрашивает меня моего непросвещенного мнения. Как же я могу отплатить ему такой же не имеющей никакой ценности монетой?

—  Две ночи тому назад кое-кто сказал мне кое-что такое, что меня встревожило, — медленно выговорил Таллентайр. — Это был человек, которого я ненавидел, и я считал, что имею достаточную причину для ненависти за его волчью сущность, однажды им ярко продемонстрированную. Он сказал, что я, вероятно, не могу понять, сколько он перестрадал, и пока он этого не сказал, я не осознал, что я просто пропустил это мимо ушей, даже не попытавшись понять.

Лидиард понимал, что Таллентайр говорил о Джейкобе Харкендере, но у Элинор, естественно не могла догадаться, о ком идет речь. Возникло минутное молчание, потом она сказала:

— Хорошая загадка, но я думаю, ты должен мне подсказать отгадку.

— Это был человек, который верит в вервольфов, — сказал сэр Эдвард, отпив немного вина. — Лицемерие, подумал я когда-то, хотя теперь я верю, что он говорил совершенно искренне. Когда я учился в Оксфорде много лет тому назад, я считал его самым злым человеком из всех мне известных, очень красивым и привлекательным, способным на неимоверное обаяние и остроумие, но все же настолько холодным изнутри, что он казался буквально порождением дьявола. Он совращал одинаково и мужчин, и женщин, вызывая в них к чувство приязни к нему, если не к настоящему сексуальному влечению, и находил удовольствие в том, чтобы развращать всякого, кто таким образом становился перед ним беззащитным. Одну девушку он довел до самоубийства. Я был с ней знаком весьма поверхностно, и хотя она значила для меня совсем немного, или даже вовсе ничего, разве что мне запомнилась ее мимолетная улыбка, я в то время считал это актом такой непростительной жестокости, что переходит всякие границы и ничем его нельзя оправдать. Если бы к тому времени я уже не успел отказаться от веры в бога, я мог бы вообразить, что этот человек одержим каким-то бесом. А когда другие люди стали называть его колдуном и сатанистом, мне показалось, что я понимаю причину такого суждения о нем. Хотя сам для себя я считал его действия не более чем жуткими проявлениями способности к самым невероятным жестокостям и моральным уродом, какими только способен быть человек. Помню, как я всерьез подумывал о том, чтобы вызвать его на дуэль, но убедил себя, что не могу этого сделать, и не потому, что не хотел стать убийцей, но из-за того, что он не джентльмен! Я разобрался с ним менее свирепо, но намного более презрительно, и я всегда гордился этим… до прошлой ночи.

— Почему? — тихо спросила Элинор, потому что знала, он ждет, чтобы у него об этом спросили. — Какое он дал объяснение?

— Он сказал, что отец отправил его в школу в надежде сделать из него подобие джентльмена, каким не сделало его рождение.

— И что из этого? — спросила она.

Лидиард, заинтересованный, чувствовал, что в этом разговоре может проясниться какая-то цель его сна, и терпеливо ждал, чтобы Таллентайр подтвердил тот вывод, к которому он уже пришел самостоятельно.

— В самом деле, что? — повторил баронет. — Без сомнения, он выучил латынь и греческий, риторику и математику и то, как следует правильно говорить и со вкусом одеваться. Его отец, возможно, считал, что это большой успех, хотя я колеблюсь определить, как он оценивал то направление, в каком этот воображаемый джентльмен развивал впоследствии свою ученость. Но он напомнил мне, какую цену он вынужден был заплатить за это образование, и спросил у меня, что за силы собрались вместе, и сделали из него того, кем он стал.

— Я слыхала о том, что ваши школы — очень жестокие заведения, — кивнула она — В городе есть примерно полдюжины борделей, которые могут соревноваться с заведениями, имеющими особое пристрастие к розгам. Я некогда находилась у Мерси Муррелл, как тебе известно, и могла бы до сих пор там пребывать, если бы не милость Бога и сэра Эдварда Таллентйара.

Таллентайр рассмеялся очень коротко, обнажая зубы, таким образом, что немного причинил ей боль, и Лидиард счел этот смех неприличным и низким.

— Не знала ли ты женщину по имени Дженни Гилл? — спросил Таллентайр, как бы по внезапному побуждению.

— Имя мне знакомо. — откликнулась Элинор. — Она, кажется, умерла, ходили слухи о том, что ее убили, но это были только слухи. Я тогда была молода.

И красива , услышал Лидиард ее мысли. Но теперь …

Таллентайр кивнул, но не позволил ей отклониться от темы.

— Наши школы не так уж и плохи. — произнес он раздумчиво. — Каждый смазливый мальчик имеет женское имя в качестве прозвища, но это по большей части всего лишь игра, а система, при которой младший мальчик попадает в рабство к старшему, вовсе не так трагична, как ее изображают, употребляя самые черные краски. И в любом случае, разумная мера телесных наказаний и мужеложества поддерживается ради здоровья мальчика. Это нечто такое, что требуется перестрадать молча, как испытание характера, а затем это навеки забывается. Но правда и то, что некоторые получают всего больше, чем в меру, и те, кто не может найти себе защитника, или находят защитника, более порочного и развратного, чем остальные, не могут чувствовать себя свободно и бывают ранены насколько глубоко… Ну, одним словом, он был прав споря со мной и доказывая, что я не могу как следует дискутировать на тему, какой это может иметь эффект. Полагаю, что обесчещенные и разочарованные девушки не имеют монополии на самоубийство.

Ничего из всего этого по-настоящему не имеет значения, хотя я весь встрепенулся, слыша такое. Что меня действительно больно задело, так это презрительное убеждение, что я сам каким-то образом в этом виноват, из-за добродетели моего класса, и что я должен понимать, каким целями служило его лечение как средство воспитания. Я мог только дивиться, может ли тут быть какая-то связь, как он утверждал, между тем фактом, что я никогда не задавал себе подобного вопроса, и той легкостью, с которой отказался верить в вервольфов, в сатанистов, в колдунов и в Бога… Ведь он находит, что так легко верить в каждое из этих понятий, и во все сразу.

Лидиард почувствовал, что перед ним тот Таллентайр, которого он никогда прежде не видел, и с беспокойством понял ту истину, что Элинор Фишер испытывает то же ощущение. Она ничего не ответила, и сэр Эдвард продолжал:

— В самом ли деле в человеке сидит волк, Нора, волк, которому мужчина не в силах сопротивляться, хотя женщина это может? Неужели наши школы возбуждают аппетит волка, так лицемерно борясь за то, чтобы цивилизовать ребенка? И когда волк, сидящий внутри ребенка, полностью натренирован в жестокости, мы можем ожидать от человека только того, что он отдает волчью сущность равным образом мужчине и женщине и, если это в его силах, оставляет его истекать кровью?

Элинор этого не знала, и Лидиард тоже не знал. Она не была способна следить за аргументами так, как Дэвид, который был свидетелем горькой речи Харкендера два дня тому назад Но внутреннее чутье позволило ей достаточно хорошо уловить нить рассуждений баронета, чтобы увериться, поглощенность Таллентайра вервольфами — не пустая прихоть праздного ума.

— Я всегда считала, что если в мифе о лондонских оборотнях скрывается правда, она заключается в том, что все мужчины — волки под благородными и респектабельными масками. — произнесла она.

— Прежде и я так считал, — тихо сказал Таллентайр. — А теперь, когда я начинаю верить, что под этим мифом может действительно лежать какое-то реальное основание, не могу не раздумывать, не есть ли это одна из истин, содержащихся в нем.

При помощи своего волшебного зрения Лидиард видел, что Таллентайр по-настоящему встревожен теми лабиринтами фантазии, куда его завлекли. Испытывая внутренний шок, он понял, что, как он сам предпринимал нескончаемые болезненные попытки скрыть от сэра Эдварда свои истинные чувства, точно так же и Таллентайр, прячась за ширмой рационализма, мучительно старается сделать то же самое. Баронет тоже слышал биение ангельских крыл и не может заставить себя отрицать это с такой же горячностью, с какой ему хочется это сделать.

Я не одинок ! — подумал Лидиард, испытывая странный прилив облегчения. Он со мной, как мне это снилось однажды .

Но в то время, когда Элинор Фишер с такой любовью вглядывалась в полное сомнений лицо своего любовника, оно растаяло и заменилось совершенно другим, бесконечно более прекрасным, бесконечно более спокойным и бесконечно более ужасным. Вместе с ним рассеялась и Элинор Фишер, и Греческая улица, и сам Лондон, пока перед ним не осталось только одно это лицо, наложенное на холодный звездный свет в бесконечной пустоте.

Это было лицо Сфинкса.

— Я иду , — услышал Дэвид, хотя лицо было неподвижно и алые губы совсем не раскрывались, — и когда я явлюсь, я буду знать, что делать .

 

9

В ожидании, когда сэр Эдвард Таллентайр спустится в кабинет, Лидиард стоял у окна, разглядывая редкую поросль кустарника, которая разделяла Стертон Стрит на две половины. Непосредственно против парадной двери дома не было никого, но ярдов за двадцать или тридцать он увидел человека, опершегося на перила, который бросал по сторонам взгляды, и Лидиарду показалось, что он делает это с механической регулярностью, два или три раза в минуту. Если бы к дому подъехал какой-нибудь экипаж или какой-то посетитель подошел бы позвонить в дверь, наблюдатель увидел бы это.

Лидиард решил, что есть, вероятно, и еще один соглядатай, тайком поставленный с тыла. Ему хотелось бы захватить одного из этих людей, чтобы заставить его выдать все, что ему известно. Лидиард недавно даже намекнул на такую возможность Таллентайру, которого наблюдение оскорбляло и раздражало, но Таллентайр только передернул плечами и предположил, что этот человек, должно быть, работает по найму и ничего не знает.

Вскоре в комнату вошел баронет, и сразу же встал рядом с Лидиардом у окна. Как только что делал Дэвид, баронет быстро обвел улицу взглядом и обнаружил присутствие подозрительной личности.

— Это становится невыносимым, — буркнул Таллентайр едва слышно. — Полагаю, они следовали бы за нами до Чарнли, если бы могли. Мы должны попытаться от них отделаться, даже если это их просто раздосадует.

— Им достаточно хорошо известен Фрэнклин, чтобы они стали искать нас там, — заметил Лидиард. — Если уж нам действительно придется скрываться, мы должны делать это умно.

— Нет ничего такого, из-за чего нам следует прятаться, — с некоторым раздражением возразил Таллентайр. — Если они ждут, когда явиться Пол Шеперд с его призывами, я подозреваю, что ждать им придется долго.

— Возможно, это не единственная их цель, — спокойно предположил Лидиард. — Боюсь, что они больше заинтересованы во мне. И думаю, теперь я знаю, почему Пелорус взял на себя труд выручить меня из рук Мандорлы Сулье, попытавшейся навязать мне свое приглашение, и подозреваю, что его вмешательство даже удвоило их намерение захватить меня.

— Ты слишком волнуешься, — разуверил его Таллентайр. — Они не могут желать тебе зла.

Лидиард поднял голову и с беспокойством поглядел в глаза баронету. Он дал своему другу полный отчет о свидании с Зефиринусом и об инциденте, который произошел после разговора с аббатом, но он знал, Таллентайр не сделал из этой истории более далеко идущих выводов, нежели предположение, что Мандорла Сулье хотела допросить Лидиарда о «Поле Шеперде». В то время и сам Лидиард думал, что тут не могло таиться чего-то большего, но уж теперь он больше не находил возможным сохранять такой оптимизм.

— Эдвард, — беспокойно произнес Лидиард, — я не был с вами честен полностью.

Выражение лица Таллентайра не выразило никакого недовольства.

— Если ты имеешь в виду, что змея повредила тебе значительно больше, чем ты был готов признать, мне это известно, — сказал он. — Я слышал, как ты кричишь во сне, и знаю о твоих лихорадочных кошмарах. Ты не должен этого стыдиться, ты же знаешь.

— Я утаиваю гораздо больше, — устало произнес Лидиард. — Я давно уже перестал верить, что меня укусила обыкновенная змея. То, от чего я страдаю, не является обыкновенным бредом. Возможно, новое видение, которое меня посетило, только обман, но даже если я в это поверю, я не могу отказаться видеть. Я верю в лондонских вервольфов, Эдвард, в их реальное существование и в ту угрозу, которую они представляют. Я верю в ту пробуждающуюся силу, с которой мы столкнулись в Египте, хотя не знаю, называть ли ее богом или дьяволом, ангелом или демиургом. Я верю, сфинкс, который ранил вас, был реальным и материальным созданием, которое все еще бродит по земле, и хотя я не могу согласиться с тем, что конец мира близок, я боюсь, скоро может случиться вполне реальная ужасная катастрофа. Если вам угодно, вы можете считать меня слабым или заблуждающимся, но я не могу не верить в эти явления и не в силах больше оставаться одиноким в своих верованиях. Мне нужна ваша помощь, Эдвдард, я хочу сказать, что нуждаюсь в утешении, я хочу поверить, что у меня все это пройдет, как только я сделаю передышку и отдохну.

Мгновение или два Таллентайр изучал его взглядом, затем указал на кресло, стоявшее возле книжного шкафа. Лидиард сел, а Таллетнтайр занял место на стуле за столом.

— Какая помощь тебе нужна, Дэвид? — спросил он. — Я с радостью тебе помогу, ты же знаешь.

Лидиард покачал головой:

— Я не так в этом уверен. Думаю, я могу доказать, что мои посетители вполне зримы, но подозреваю, что вы не поверите моим доказательствам. Пока я могу только попросить вас выслушать меня. А в дальнейшем хотел бы, чтобы вы мне посоветовали, как поступить.

— Я, разумеется, выслушаю тебя, — безразличным тоном ответил баронет. — С самым большим интересом выслушаю твои доказательства, и пусть тебя не беспокоит, что они мне не понравятся. Ни один честный человек никогда не станет отворачиваться, от разумных доказательств.

Лидиард облизнул губы, чтобы хоть чуть-чуть оттянуть время.

— Я сопоставил то, во что начал верить, с теми рассказами, которые донесли до нас другие люди. — медленно заговорил он, — И с помощью вещих снов, которые стали мне сниться с тех пор, как та змея отметила меня своим вниманием. Я превратился, видите ли, в некого оракула, какого Джейкоб Харкендер искал для себя, когда приехал в Египет. Возможно, я не совсем тот самый, но я убежден, что являюсь чем-то подобным. Спириты, без сомнения, назвали бы меня медиумом, но те, чьи голоса я слышу, вовсе не невинные покойники.

Он умолк. Таллентайр слегка наклонил голову и велел:

— Продолжай.

— Лондонские вервольфы похитили у Харкендера его чудо-ребенка, потому что поверили, будто он может иметь силы меняться, так же как и силу видения, и они хотят преобразовать эту способность или заставить его употреблять эту мощь в их пользу. Пелорус, действует под чьим-то принуждением, и это заставляет его стоять против своих же. Он полон решимости устроить так, чтобы они этого не делали, он бы снова похитил ребенка, если бы мог, но его беспокоят разрушительная мощь существа, появившегося позже и представшего перед нами в образе сфинкса. Харкендер, зная, что в интересах Пелоруса убрать ребенка из-под опеки Мандорлы, хочет заключить с ним союз, но Пелорус не горит таким желанием, вероятно, боится, как бы Харкендер не сделался ничего не подозревающим инструментом в руках другого могущественного создания, чьи намерения тоже могут оказаться направленными на разрушение. Остальные оборотни хотели бы убрать Пелоруса из этой игры и, хотя, скорее всего, они не способны на то, чтобы уничтожить его полностью, определенно в их силах достаточно ему повредить, и сделать бессильным. Но и их тоже волнует появление нового существа. Они заинтересованы во мне, поскольку справедливо считают, что я являюсь орудием этого существа.

— Великолепное подведение итогов, — сухо произнес Таллентайр. — И к этому мы можем добавить, что монахи Ордена святого Амикуса полагают, разрушительной энергии одного или же всех этих таинственных созданий суждено вырваться наружу, принося с собой конец мира, как это предсказано в Книге Откровений. Если это правда, никто из нас не сможет ничего сделать, если же нет… не вижу, чего сможет достигнуть любая из заинтересованных сторон, а мы менее всех. Но ко мне не притронулась богиня, как к тебе, и у меня не бывает бредовых снов, которые можно принять за видения иной реальности. Боюсь, Дэвид, я не могу поверить в истинность того, что ты говоришь, пока эти слова исходят из твоих уст, во всяком случае, не больше, чем я поверил бы, если бы это исходило из уст Харкендера. Не вижу, как ты можешь убедить меня, что во всем этом больше истины, чем в лихорадочном бреду.

Лидиард тонко улыбнулся, лишь слегка изогнув губы, зная, или полагая, что знает, эта стена скептицизма всего лишь маска, за которой можно найти куда более склонного к доверию человека.

— Тогда остается добавить мое доказательство, — сказал он. — Но должен сразу вас предупредить, вам оно может не понравиться.

— Да почему же нет? — удивился Таллентайр, по-настоящему обиженный. — Я же разумный человек, и ты можешь быть уверен, что тебя я выслушаю с большим сочувствием, чем Харкендера.

Лидиард почувствовал, что сердце у него забилось сильнее.

— Примете ли вы как доказательство зрительной мощи куда более сильной, чем обычная, передачу разговора, состоявшегося прошлой ночью между вами и женщиной по имени Элинор Фишер, который не мог быть засвидетельствован никаким другим лицом?

Никогда за всю свою жизнь Лидрард не видел, чтобы сэр Эддвард Таллентайр был настолько ошеломлен и взволнован. Теперь же он наблюдал перед собой человека, который изо всех сил старается выглядеть спокойным и беспристрастным, но ему это не удается. Лидиард увидел, как кровь отхлынула от лица его друга, увидел его неприкрытый гнев, обезобразивший лицо. В течение двух или трех секунд само по себе то, что Лидиард осмелился открыто заявить ему такое, перевесил какой бы то ни было научный интерес, каким путем молодой человек добрался до этих сведений. И пока продолжались эти секунды, Лидиард боялся этого человека, но этот момент миновал, и рациональное в мозгу Таллентайра перевесило все остальное.

— Продолжай, — произнес он ледяным тоном.

Лидиард содрогнулся от холодной враждебности этого тона, хотя это вполне можно было предвидеть. Ничто другое, известное теперь Дэвиду, как бы оно ни было невероятно, не могло бы лучше послужить цели убедить баронета в том, что здесь совершился переход за пределы нормальных явлений, чем проникновение в такую интимную сферу.

— Прошлой ночью, вы припомнили, что кто-то рассказал вам историю о лондонских вервольфах, историю о человеке, который влюбился в женщину-оборотня и женился на ней, он нарушил обещание, и она вернулась к своим сородичам. — слегка запинаясь выговорил Лидиард, — Когда вы это вспомнили, вы решили, что этот рассказ не соответствует тому, который рассказала вам Элинор Фишер. Но она утверждала, что тут нет никакого противоречия, поскольку женщины легко могут заниматься любовью, не испытывая страсти, в то время как мужчинам требуется возбуждение. Это предшествовало обсуждению волчьего поведения Джейкоба Харкендера и возможного его объяснения, и я могу пересказать все подробно, если желаете.

Таллентайр просто молча уставился на него, так, как будто молодой человек был чудовищем из легенды, подумалось Лидиарду. Он не мог бы произвести на Таллентайра более сильного впечатления, если бы сам действительно обернулся волком.

— Есть ли нужда продолжать? — спросил Лидиард. — Я мог увеличить количество подробностей до десяти, если вы пожелаете, но мне так же не хочется этого делать, как, прежде этого, не хотел быть свидетелем всех этих событий. Могу вас уверить, я бы непременно удалился, если бы только знал, как это сделать, но я еще не обучился искусству управлять моей магической энергией.

Эти слова сопровождались долгим молчанием.

— И у тебя были другие такие же видения? — спросил Таллентайр через некоторое время, изо всех сил стараясь сдержать гневные интонации. Он оставался верен своим принципам, и разыгрывал роль разумного человека, на которую всегда, и не без основания, претендовал.

— Не такого рода, — ответил Лидиард. — Но у меня были еще и другие, более откровенно имитирующие сны. Долгое время я считал их последствиями моей болезни, плодами собственного воображения. Теперь же я не могу быть в этом уверен. Я не в состоянии управлять тем, что мне снится, и абсолютно убежден, не все, что я вижу во сне, правдиво, даже если оно построено, как аллегория. Но уверен, и прошлой ночью моя уверенность полностью подтвердилась, если то, о чем я вам сейчас рассказал, было на самом деле, я обладаю неким могущественным зрением, которое дано змеей, укусившей меня в гробнице. Оно же до сих пор связывает меня с тем ужасным сфинксоподобным существом, ранившим Пелоруса и почти уничтожившим вас. Вот почему я нужен вервольфам, и вот почему Джейкоб Харкендер был бы рад, если бы я согласился навестить его в Уиттентоне. Не могу сказать, в силах ли кто-то другой управлять моим могущественным зрением лучше меня, но я верю, они очень хотят воспользоваться мною, насколько смогут, чтобы наверняка узнать, чем является недавно созданное существо, и с какой целью его создали.

— Почему же ты не рассказал мне об этих более ранних видениях? — спросил Таллентайр. — Почему взвалил на себя одного это бремя? Зачем так настаивал на том, что ты вылечился, за исключением некоторых остаточных симптомов, которые вовсе не имеют значения?

— Я не хотел, чтобы вы принимали меня за человека, который может быть растревожен дурными снами, — откровенно ответил Лидиард. — Мне хотелось выглядеть в ваших глазах мужчиной сильного и непобедимого разума, потому что я был убежден, именно таким вы хотите меня видеть. И еще потому, что я люблю вашу дочь.

И снова Таллентайр ответил долгим молчанием, которое показалось Лидиарду скудной наградой за такую дерзкую смелость.

— А теперь? — спросил баронет по прошествии некоторого времени.

— Теперь я хочу выглядеть в ваших глазах человеком, который знает, когда необходимо прекратить утаивать, что бы то ни было. — ответил Лидиард, — И человеком, который может честно признать, что совершил ошибку. Теперь я хочу быть человеком, способным попросить вас о помощи, потому что действительно крайне в ней нуждаюсь.

Таллентайр улыбнулся при этих словах, хотя и не очень искренне.

— А я полагаю, что я тебе не кажусь совершенно тем же самым человеком, каким был прежде. — сказал он.

— Совсем наоборот! — воскликнул Лидиард, отлично сознавая всю дерзость своих слов. — Я не вижу никакого противоречия между тем, как вы обращаетесь со своей любовницей и тем, как вы себя ведете с остальным миром. Когда требуется честность, вы прямолинейны вплоть до грубости, а там, где нужна нечестность, вы совершеннейший ее знаток. Вы всегда внутренне убеждены, в чем состоит истина касательно любого вопроса.

На Таллентайра вовсе не произвел впечатления такой извращенный комплимент.

— А теперь, я полагаю, ты ждешь от меня веры в то, что искренне прося помощи, надеешься польстить мне?

— Я вам благодарен за то, что вы верите в мою искренность, — ответил Лидиард, довольный тем, что придумал такой изящный довод для достойного ответа.

Снова наступило молчание, пока Таллентайр не пробормотал, обращаясь столько же к себе самому, сколько и к собеседнику:

— А если мир окажется совсем иным, чем мы его до сих пор считали, нам ведь все-таки придется в нем жить. Как сумеем.

— Разумеется, сам по себе факт, что я обладаю внутренним зрением, которое помогает мне видеть таким странным образом, еще не доказывает, истинность всего остального. — легкомысленно заметил Лидиард, — Возможно, в конце концов, все эти темные ангелы, пробудившиеся от своего долгого сна, не имеют ни малейшего желания перевернуть мир. Пелорус предполагал, что они могут быть совершенно не заинтересованы в разрушительной деятельности. Но он также предположил, что все заново проснувшиеся в сильно переменившемся мире, должны растеряться в этой путанице и будут открыты для манипуляций любого, кто будет достаточно умен. Он уверен, есть много желающих ими распоряжаться… Возможно, их легко будет втянуть в столкновение.

В моих снах я умолял эту богиню-кошку, впервые представшую передо мной в пещере Платона, сказать, чего от меня хочет, но она так и не ответила. Не думаю, знала ли она сама, что ей нужно, или чего она должна была хотеть, вплоть до нескольких последних дней, и теперь боюсь узнать ее решение. Эдвард, я бы чрезвычайно хотел получить от вас помощь, чтобы понять, какой во мне может быть прок, какую мощь я мог бы иметь. Я очень боюсь, если я не овладею тем даром, который мне дан, чем бы он ни был, им завладеют другие для своих собственных целей.

Пока Лидиард пытался оценить реакцию Таллентайра на свою речь, пока Таллентайр пытался определить истинную реакцию на нее, раздался вежливый стук в дверь. Баронет вполголоса разрешил войти, и в комнате появился Саммерс, он принес на серебряном подносе утреннюю почту. Там лежала пачка конвертов для сэра Эдвдарда, числом около полудюжины, а Лидиарду была адресована только одна записка, написанная от руки. В то время как Таллентайр воспользовался удобным случаем погрузиться в тщательный просмотр своей корреспонденции, Дэвид вскрыл полученное им послание с жаром, происходившим скорее от расстройcтва, чем ожидая найти что-то стоящее внимания.

Послание было небрежно нацарапано на одной стороне единственного листа бумаги и, казалось, было набросано второпях, хотя выдавало руку хорошо образованного человека.

Оно гласило: Мое вмешательство послужило только тому, что вами еще сильнее заинтересовались ваши враги. Если хотите узнать больше и если вы способны поверить тому, что услышите, приходите в восемь часов на Серрейскую сторону моста Воксхолл. Избегайте тех, кто захочет вас сопровождать, не то увеличите опасность для тех, к кому мы причисляем себя.

Под письмом стояла подпись: Пелорус.

Лидиард протянул записку Таллентайру, который отложил в сторону свое письмо, чтобы ознакомиться с ней. Когда баронет прочел написанное, он сказал:

— Мы не можем сказать, его ли это почерк. Это может оказаться ловушкой.

Несмотря на это, к тому времени как он закончил говорить, Лидиард уже знал свой ответ.

— Это мне понятно, — заметил он. — Но я отправлюсь вооруженным и не стану собой рисковать, пока не увижу его лицо.

— Я, разумеется, иду с тобой, — мягко сказал Таллентайр. — В этом деле, как и в любом другом, ты получишь от меня всю помощь, какая будет нужна.

Это было, безусловно, не более того, на что рассчитывал Лидиард. И он почувствовал искреннюю благодарность, видя насколько быстро баронет отогнал раздражение и тревогу, появившиеся после того, что он узнал, как, совершилось невольное вмешательство в его личные дела.

— Благодарю вас, — сказал Лидиард. — Но волк-оборотень мне доверяет, хотя и немного, и полагается на меня. Он сможет говорить свободнее, если я приду один, а я с готовностью выслушаю его. Обещайте только, что и вы будете готовы выслушать меня, когда я вернусь, и не станете настаивать на том, будто я сумасшедший, если я поведаю вам обстоятельства, которые покажутся странными и ужасными.

— Буду готов, — пообещал Таллентайр. — Это мое дело, так же, как и твое, и я твердо настроен узнать правду, даже если выяснится, что тот мир, в который я верил, вовсе не тот, каким я его считал. В чем бы ни заключалась истина, Дэвид, мы неумолимо станем ее добиваться, мое тебе в этом слово! И любая помощь, какая потребуется — твоя, как только попросишь.

— Благодарю вас, — повторил Лидиард. — Вы готовы мне помочь, и я бесконечно сильнее, чем был, когда чувствовал себя одиноким. Теперь я знаю, что, если истина может быть обнаружена моим магическим зрением, я не мог бы иметь лучшего друга, направляющего мои глаза.

— Будем только надеяться, что загадка нового Сфинкса не окажется слишком мудреной. — добавил баронет, — Чтобы мы могли ее постигнуть.

 

10

Комната, куда Пелорус привел Лидиарда, находилось в задней части высокого многоквартирного дома на расстоянии более мили от моста, где они встретились. Лидиарду до сих пор не приходило в голову задать себе вопрос, где может жить вервольф и насколько роскошно, но, поскольку он видел Мандорлу и карету, в которой она разъезжала, он молчаливо составил себе представление, что лондонские оборотни — существа не без средств. По всей вероятности, Пелорус был исключением, Лидиарду никогда не приходилось бывать в столь бедном и обшарпанном помещении, как это. И еще входя, он решил, что эта комната все же ближе и понятнее ему, больше соответствует его личному опыту, чем тот мир, где волки-оборотни сосуществуют со Зверем Откровения.

Отдавая свои пальто и шляпу, он перестал удивляться тому, каким образом вервольф зарабатывает деньги, чтобы содержать себя, даже в таким месте, как это. Пелорус разговаривал и вел себя как человек образованный, а его брат мог принять внешний вид клерка, так же как и кучера, но Лидиард не мог представить себе их на постоянной службе.

— За вами кто-нибудь следил? — спросил Пелорус, провожая гостя к стулу возле камина. Ночь не была такой холодной, как предыдущая, но комнату все же приходилось отапливать.

— Только до того места, куда я был согласен довести провожатого, — заверил его Лидиард. — Лондонские толпы и лондонское движение транспорта начинают приобретать свойства кошмара, но они бесценны для человека, который хочет избежать нежелательных преследователей.

— Я иногда и сам так думаю, — согласился его собеседник. — Не хотите ли чашку чаю, чтобы согреться?

— Да, конечно, — ответил Лидиард, который больше не находил ничего странного в идее чаепития совместно с волком-оборотнем.

Когда Пелорус поставил чайник на огонь, Лидиард сказал:

— Я порядком удивился, получив ваше письмо, ведь вы дважды отказались от гораздо более удобных возможностей, чтобы рассказать мне то, о чем хотите поведать теперь. Почему же вы передумали?

— Потому что я виделся с Джейкобом Харкендером и заметил в нем нечто такое, что боялся увидеть. Какая-то сила его использует. — Пелорус сделал паузу, чтобы пристально посмотреть на гостя долгим взглядом, затем спросил у него: — Вы знаете, кто я?

— Конечно, — ответил Лидиард, хотя вынужден был сглотнуть, чтобы избавиться от возникшего в горле комка. — Вы один из лондонских оборотней.

Пелорус медленно кивнул, и при этом опустил свои возбужденно горящие глаза.

— Но я не совсем понимаю, что под этим подразумевается, — добавил Лидиард. — Каким образом вы имеете отношение к тем, о которых рассказывается в легенде? Являетесь ли вы жертвой луны, как говорят некоторые, или же сами управляете своими превращениями? И как находите добычу в таком большом городе, как этот?

— Моя семья имеет только отдаленное родство с теми человеко-волками, о которых говорится в легенде, — ответил Пелорус. — Много лет я не видел никого из того рода, а в Англии вообще никогда не встречал. Моя же семья прожила десять тысяч лет, убить нас невозможно, что бы ни делали с нами, какое бы ни применяли насилие, мы выживаем и начинаем новую жизнь. Хотя наболее тяжелые удары судьбы заставляют нас уснуть на тысячу лет, и мы иногда даже благодарны ей за это. Мы не являемся жертвами луны, но все же не свободны полностью проявлять собственную волю, и даже Мандорла лишена такой возможности. Мы нуждаемся в том, чтобы быть людьми и не в силах от этого отказаться, а свобода быть волками дарована нам в очень ограниченных пределах. Мы хищники, как все волки, и удовлетворяем голод крысами, мышами и всем, что можем убивать легко, и хотя Мандорла старается культивировать вкус к человечине, это происходит не из-за голода, она делает это по причине ненависти. Ее пиршества такого рода являются скорее ритуалом, чем вознаграждением. Мне такое мясо запрещено волей Махалалеля, так что, придя сюда, вы не подвергаете себя опасности.

Пелорус сделал паузу, по всей вероятности, колеблясь, прежде чем добавить еще что-то, но все же решил ничего не говорить. Его голубые глаза, казалось, изучали реакцию Лидиарда, но Дэвиду в настоящий момент нечего было обнаруживать. Вместо этого он спросил:

— Так что же такое использует Харкенддера?

— Нечто такое, что имеет сходство с тем существом, использующим вас, — с резкой прямотой ответил вервольф. — Бог это или демон, ангел или чудовище — кто может определить, что с ним сделало время? Когда мир еще был юным, я мог бы это узнать, но во что превратилось это существо теперь, когда перестало играть роль Создателя, я не могу сказать. Не знаю, и как волны перемен его изменили. Убежден, он и сам себя, как следует, не знает, все его мудрость и вера были заморожены его мощью. И если я, который бодрствовал большую часть этих десяти тысяч лет, нашел этот мир слишком изменившимся, чтобы он мог мне понравиться, то насколько же более непривычным должны его находить те, кто проснулся только недавно?

— Но ведь у них есть свои средства обнаруживать его свойства, — спокойно напомнил Лидиард. — То, что известно Харкендеру, знает и его хозяин, а если картина мира в глазах у Харкендера полностью искажена, как будет настаивать сэр Эдвард, разве этому хозяину не захочется смотреть при помощи тысяч других пар глаз? Разумеется, ничто не спрячется от подобного существа.

— Внешний вид и понимание — вовсе не одно и то же. — серьезно заметил Пелорус, — И мне кажется, вы могли бы прийти к тому, чтобы это понять. Сила Творения не может обойтись без расплаты, ведь наше внутреннее зрение меняет то, что видит, и чем большую потребность в знании мы испытываем, тем легче становимся жертвами для соблазнительных фантазий.

— Но однажды, по крайней мере, я видел то, в чем не мог сомневаться. — пробормотал Лидиард, — И это было нечто такое, чего я никак не мог бы выдумать, и безусловно, не стал бы по собственному желанию на это смотреть.

Пелорус отвернулся, потому что чайник начал закипать. Он прервал разговор, чтобы насыпать чай в заварной чайник и затем налить туда кипящей воды, тщательно перемешивая содержимое.

— А ведь вы не Создатель, и можете видеть более ясно посредством добродетели вашей холодной, как лед, души, чем этот кто-то. — произнес он через некоторое время, — И все же претендуете на то, что виденное вами только однажды — истина. Боги нуждаются в оракулах больше, чем люди, Дэвид, они часто видят слишком многое — и не всегда достаточно.

Пелорус разлил чай по чашкам и передал одну из них гостю, прежде чем снова устроился на своем стуле. Он умышленно смотрел мимо Лидиарда, разглядывая пламя, весело пляшущее и сверкающее за решеткой камина.

— Каковы ваши планы? — спросил он небрежно.

— Завтра мы намерены отправиться в Чарнли-Холл, — сообщил ему Лидрард. — Сэру Эдварду не терпится встретиться с доктором Остеном и услышать его рассказ о таинственном пациенте, которого он когда-то лечил. Тот претендовал на то, что написал «Истинную историю мира». Фрэнклин утверждает, что вы знали этого человека.

— Он долгое время был моим единственным другом, — ответил Пелорус. — Мир без него опустел, но, хотя он его оставил по своему собственному выбору, я не думаю, что он будет отсутствовать долго. Это был тот, кто подошел очень близко к истинному пониманию, и, если существует кто-то, кто может приоткрыть тайны времени и пространства, так это он. Когда он некоторое время проспит, исцеляясь от разочарования, он вернется. Хотел бы я, видеть его здесь и теперь, он куда лучше меня знал бы, что может и должно быть сделано. Вероятно, мне следует отправиться в Чарнли вместе с вами, попытаться пробудить и вызвать из его временной могилы.

Лидиарду оставалось только в растерянности покачать головой:

— Мне это непонятно. Вы что, попросили меня сюда прийти, чтобы запутывать меня загадками?

Пелорус тоже покачал головой в знак отрицания.

— Напротив, — ответил он. — Я привел вас сюда с одной лишь целью — сделать все, от меня зависящее, чтобы по возможности объяснить, как ваша душа стала пленницей. Но тут есть многое такое, чего я и сам не знаю, и может так случиться, что вы не поверите.

— Я уже невыразимо пострадал от безумия, и постараюсь поверить во все что угодно, если только это мне поможет. — вздохнул Лидиард, — Когда-то я ни за что не поверил бы в существование вервольфа, но теперь нахожу это совсем нетрудным.

— Вы читали «Итстинную историю» Глинна?

— Увы, нет, — ответил Лидиард. — Мы не можем найти эту книгу, чтобы ее купить. А тот единственный экземпляр, который имелся в Британском Музее, украли. Последним ее видел Джейкоб Харкендер. Остен, несомненно, перескажет нам все, что из нее помнит, он читал только один том из четырех. Касательно остальных, нам придется положиться на его память. Наверно, это будут только небольшие отрывочные воспоминания о том, что говорил ему пациент. Так не хотите ли вы мне сказать, будто эта фантастическая история действительно правдива?

— Насколько можно при помощи памяти сохранить истину, то, что написал этот человек Глинн, правда. — дотошно подчеркнул вервольф, — Наша память небезупречна и подвластна влиянию приливов перемен, но я думаю, ей можно доверять больше, чем языку скал и артефактов. История Адама Глинна — самая правдивая история, какая только может быть написана. В этой книге содержится больше, чем я могу вам рассказать сейчас, но я должен сообщить вам столько, сколько позволит время, поскольку иначе вы не начнете понимать, кто вы есть на самом деле, и что еще может с вами произойти.

Лидиард отхлебнул чай из своей чашки и нашел его гораздо более горьким, чем привык употреблять. Он поерзал на стуле, слишком хорошо ощущая напряженность в руках и ногах и боль от своих синяков. Неряшливость этой комнаты, кажется, начинала его угнетать, а желтый свет от масляной лампы был тусклым и колеблющимся.

Однако, как только Перолус заговорил, Лидиард каким-то образом перестал ощущать время и все окружающее, как будто бы это было слишком тяжело выносить, или как будто бы темный ангел страдания откуда-то из невообразимо отдаленного пустого пространства потянулся к Лидиарду, чтобы воспользоваться его слабостью и глупостью. И ему почудилось, как бы это ни было абсурдно, что он слышит слова Перолуса, вовсе не в самый момент звучания, но как будто бы много времени спустя, припоминает сказанное необыкновенно живо, разделяя это знание с Перолусом, а тот приобрел его каким-то непонятным интимным путем.

* * *

Были времена, еще до появления людей, которые могут считаться несравненно более счастливыми, когда радость была неподдельной и не имела границ. В те времена появление отдельных человеческих фигур могло быть всего лишь прихотью — подобные творения могли существовать, скажем, в течение часа или года, но они всегда исчезали.

Это был, как называет его Адам Глинн, Золотой Век. Ни одно существо, знавшее или сохранившее память об этом невинном времени, не может не сожалеть о том, что оно прошло, хотя это сожаление могло бы показаться глупым. Только Создатели — демиурги и падшие ангелы — могли по-настоящему помнить о Золотом Веке, а, когда они приобрели дар памяти, его чистота уже поблекла.

Истинный Золотой Век не должен был иметь индивидуальностей, и тогда бессмысленно было бы говорить о существах большего или меньшего значения, обладающих разными видами силы, но со временем, разумеется, в результате появления человека, это стало способом, каким начали взвешивать и измерять творческие способности. Свобода изменений ввергала личности в конфликты, и их понятия о значительности личности стали подробно описываться, делаться утонченными и ограниченными.

К тому времени, когда появились люди, каждое существовавшее создание знало, в чем оно ограничено, понимало, находится ли оно среди самых могущественных или наименее сильных. Тогда-то и начали вырабатываться амбиции и стремления соответствовать своему положению. Самые великие из созданий сознавали, что они боги, а самые мелкие понимали, что они — всего лишь иные, нелюди, и было много существ, стоящих в промежутке.

Когда впервые появились настоящие люди, они казались всего лишь легионами иных, которые обитают на земле, чтобы быть глупой забавой какого-то жестокого Создателя. Существа, ограниченные своим постоянством и неизменностью, были новыми и странными, но еще страннее казалась их постоянная смертность. Эти новые существа появлялись, жили и исчезали, и все их способности к созиданию находились у них в чреслах. Это вовсе и не были способности к сотворению, но всего лишь способности репродуцироваться, копировать, умножаться числом.

Во время истинного Золотого Века Творцы исчезали и разделялись, они не сознавали и не заботились, множество их или всего один, — но в период после появления человека у них появилась необходимость говорить о делении и происхождении, о том, как Единичные экземпляры превратились во Многих. Некоторые к тому времени начали думать о том, чтобы усилить свои новообретенные личности, поглощая остальных, а боги, которые не считали себя достаточно великими, стали испытывать желание расти. Таким образом, разделение переросло в конфликт, а радость Золотого Века частично уступила место страху.

Когда существа, жившие в Золотой Век, начали думать, употребляя термины детей, они сначала не снизошли до того, чтобы копировать человека; их порождения подчинялись своим собственным причудам и собственной способности к трансформации. Даже если бы их формы были постоянными и неизменными, они не избрали бы участью для своих детищ повторять их самих, потому что они были Творцами, чьи души горели огнем формирования могущества, и им всегда хотелось чего-то лучшего, более нового, более яркого, чего-нибудь такого, что могло бы продемонстрировать силу своего воображения.

Те, кто жили в Золотом Веке, тоже могли обрести смерть, но сама идея смертности ничего для них не значила. Сила, при помощи которой они изменяли себя, постепенно исчерпывалась, так что они теряли свою субстанцию, энергию и вообще все полностью, в сущности, они становились совершенно ничем. Сначала они вовсе не считали, что это конец или потеря себя самих, но думали, что погружаются в мир, нет, не земля к земле и не прах к праху, но жизнь к жизни и изменение к изменение. Их горячие души сами себя истребляли в пламени своего сотворения, но они совсем не думали о своей судьбе как о забвении, потому что не считали себя самих каким-то одним существом с ограниченной продолжительностью. В начале мира они не могли иметь представления об идентичности, но, должно быть, рассматривали себя самих как всего лишь аспекты бурной деятельности мира, проходящей в инкарнации и реинкарнации, точно так же они не могли иметь понятия об истории. Они должны были жить каждым мгновением, когда оно наступало, и память у них была недолговечной, неустойчивой, хорошо приспособленной к искусству забвения.

Но все это изменилось.

* * *

Как ни парадоксально это может показаться, но ни одно существо Золотого Века не знало и не замечало, что мир меняется. Когда все есть постоянное движение и все есть свобода, когда все может быть превращено во что угодно другое, понятие об эволюции, то есть о фундаментальном движении того, чем являются и чем могут стать предметы, не может иметь никакого смысла. И все-таки, мир менялся. Все движение и вся свобода были сформированы тем существом, которое на это соглашалось. Творцы и сами были сотворены, а их дар созидать и творить был им дан кем-то. Было какое-то начало для всего, всеобщий Акт Сотворения, боги были созданы каким-то более дальним Богом, кто был вне Творения, за пределами беспокойного душевного огня, бурная радость этого огня сделалась фактом бытия.

Когда время перешло в бытие, то же произошло и с изменением, мир не мог всегда оставаться одним и тем же, он имел образец развития, созданный в самое мгновение его первого проявления воображения.

Когда это явление коренных изменений впервые обнаружили, то подумали, что это поток Творения. Некоторые считали, что это необходимый поток и любое Творение должно быть каким-то образом ограничено, уязвимо для разрушения и для истощения, другие же доказывали, это какая-то причуда или неудача Создателя; ошибка или провал замысла. Но о чем бы ни догадывались, что бы ни предполагали, факт оставался фактом. Золотой Век не мог продолжаться вечно, созидательные силы не могут бесконечно возобновляться; происходят постоянные перемены, и одним из свойств этих изменений является постепенное разрушение созидательной мощи.

Исходя из этого, некоторые пришли к тому, что поняли: появление людей вовсе не шутка, но пророчество. Некоторые видели в людях воплощение новых грядущих форм бытия — существ с холодной душой, которые, будучи не лишены созидательных сил, смогут продолжать существование, в то время как другие способы существования станут невозможными. Некоторые строили предположения, даже в самую раннюю пору появления людей, что может наступить время, когда все живое приобретет стабильность формы и энергию бесконечно воспроизводить себя. Некоторые догадывались, что, кто бы из Творцов ни создал человека, как предполагалось, из субстанции своего собственного существа, но он нашел ту трансформацию, которая позволит этим творениям продолжать жить после того, когда все остальные Творцы исчерпают себя и превратятся в ничто. В поисках открытия постоянства, возражали некоторые, этот Создатель победил логику постоянного потока, тем же, что он открыл смерть и рождение, этот Творец победил логику распада и разрушения. Но никто не знал, кто из Творцов создал человека, или как это было сделано, или для чего.

Во всех этих рассуждениях таилась опасность. И она заключалась в том, что можно поверить в какой угодно вариант, и он может стать истинным, поскольку в него верят. Иные говорили, образец перемен, который предшествовал Созданию, вовсе не был постоянным, немногие клялись, что он всего лишь иллюзия, вызванная страхом и верой. Сторонники этой теории вопили, обращаясь к каждому и ко всем, что замутнение Золотого Века происходит по вине Создателей. А будущее, которое казалось написанным в образе человека, стало бы настоящим будущим только в том случае, если бы Творцы были достаточно слабы и глупы, чтобы в него поверить.

Но мир менялся.

Племя хладнокровных людей с холодными душами процветало и размножалось, и мир вокруг них изменялся, чтобы быть переделанным по тому образцу, который подходил к их способу существования.

К тому времени большая часть Иных, которые были носителями человеческого облика по чьей-то причуде, или химерически соединили в себе черты человека и фантастического существа, подчинились давлению неизбежности, или того, что они считали неизбежностью. Некоторые заботились о том, чтобы спастись от смерти, другие в некоторой степени сохранили свою власть над очертанием и формой. Но почти все меньшие существа Золотого Века полностью согласились стать людьми, или чем-то очень их напоминающими, когда наступил конец Золотого Века.

* * *

В истинном Золотом Веке не было загадок и тайн, не было задаваемых вопросов, а значит, и не надо было искать ответов, но, когда Золотой Век стал подходить к концу, мир сделался полон загадок, тайн и дилемм. Почему происходят перемены? Какие возможности они предлагают, и что за опасности создают? Является ли неудача великих Творцов взять на себя заботу о судьбе необходимостью или слабостью? Должен ли Создатель использовать ту мощь, которой располагает, ради простой радости ею распоряжаться или вместо того он должен накапливать энергию?

Те из Иных, которые считали человеческое состояние бытия болезненным и ужасным, стали испытывать горечь страха, что мир будет медленно и неуклонно меняться, пока он не окажется наполнен человеческими существами, механически воспроизводящими свой низкий вид, в то время как те превосходящие людей и совершенные формы жизни начнут медленно исчезать.

Эти индивидуалисты-Создатели, некоторые из них великие, а другие малые — сделались любознательными. Они добывали знания своими собственными способами: с помощью интуиции, откровений зрения своего внутреннего ока. Но увиденное все еще требовало истолкования, чтобы стать понятным, и нужно было еще связать все явления между собой, а работа внутреннего глаза не менее подчинялась искажениям ложной веры, чем работа внешних органов зрения.

Для того, чтобы видеть ясно и заглядывать дальше, внутреннему зрению требовалась собственная выучка и дисциплина, и эта дисциплина причиняла немало страданий. Только через мучения и самоотрицание колдуны и мудрецы того мира достигали просвещенного состояния. Было обнаружено, что именно страдание является средством, благодаря которому способность внутреннего ока видеть прочищается и увеличивает свою мощь.

Для Иных, таких как люди, страдание и боль обычно были неприятны и в больших количествах приводили к агонии, и все же эти неприятные ощущения уравновешивались странным опьянением, которое являлось чистым приступом просветления. Нечеловеческие существа более раннего мира совершенно не походили на людей с их незащищенностью против телесных страданий и болезней. Способность легко заживлять раны и увечья была первым результатом способности менять форму — или vice versa , Любое существо, разрубленное надвое или даже на десяток частей, могло снова вырасти из каждого из этих кусков, восстанавливая себя без особых трудностей. Или же, наоборот, могло развиться в такое же количество новых и отличающихся друг от друга особей, сколько было отдельных частей. Такие существа не нуждались в ощущении боли, как сигнале предостережения, чтобы она служила индикатором опасности или какого-то телесного повреждения, а потому для них боль могла быть совершенно иным явлением и иметь абсолютно другую цель.

Но когда в мире появились человеческие существа, их природа усилила феномен боли и превратила его в совершенно иное приспособление, это лишило ее положительного значения и превратило в такое явление, которого следует сознательно избегать, в шпору, чтобы управлять новым ощущением трусостью.

Трусость была неизвестна тем, кто отличался от человека, но только с тех пор, как люди тоже стали жителями мира, они смогли считать отсутствие трусости признаком достоинства, и вот почему в книге, носящей заглавие «Истинная история мира», после Золотого описывается Век Героев. Пока не появилась трусость, не могло быть героев, пока боль и страдания, бывшие зрением, не превратились в боль, которая стала только страданием, не было ни благородных страдальцев, ни жестоких мучителей.

С точки зрения человеческих существ испорченный Золотой Век мог показаться полным зла, то есть, страдания, но Иным он таким казаться не мог, ведь у них был совершенно другой опыт боли, а отсюда совершенно иное толкование зла. Но Век Героев стал временем зла для всех, для людей точно так же, как и для нелюдей.

В мире были немногие существа, еще до прихода человека, которые искали знания не путем навязывания себе самим страдания и лишений, но при помощи того, что они изучали эти явления на других, они захватывали прорицателей, чьи свидетельства жадно собирали, составляя себе новые представления; но это не рассматривалось как трусость или жестокость теми, кто в этом участвовал, пока трусость и жестокость не начали существовать. Эти качества и не рассматривались под такими названиями, пока люди, видя, что другие способы просвещения для них практически недоступны, не начали подражать опыту этих Иных.

В более поздние времена человеческие существа додумались до того, чтобы открыть внутреннее зрение и отыскали трудный и предательский путь к просвещению, по которому можно было идти с помощью дисциплины и самоотрицания, но для громадного большинства предпринятая попытка совершенно не вознаграждалась достигнутым результатом. Весьма немногие достигали истинно правдивого зрения, и даже те, кому это удавалось, склонялись к тому, чтобы тщательно разрабатывать громадное количество фантастических выдумок, появившихся вокруг скудных семян урожая истинного видения, иллюзии и ложные верования занимали первостепенное место. Увы, человеческие существа были устроены так, что они для достижения интуитивного знания предпочитали мучить Иных, заставляя их раскрывать тайны, чем предпринимать собственные усилия.

По этой причине последние из Иных сделались врагами человека и других живых существ, с которыми они делили этот мир. Они начали сторониться своих врагов, возможно, не столько из-за того, что боялись страданий, сколько из ненависти перед тем, кем стали человеческие существа, когда приложили руки к такой работе. Что же касается их более обширного рода, которому вовсе не было нужды опасаться могущества человеческих рук и инструментов, они тоже начали прятаться.. Они начали скупиться употреблять свою силу или сделались хищниками, и меньшие по размерам Иные, если они хотели быть личностями и индивидуальностями, вынуждены были прятаться от них так же тщательно, как прятались от человека.

И со временем мир стал спокойным и холодным местом. Беглецы Иные постепенно пропали из виду, а сами Создатели, которые считали себя богами, но все же создали жадность, страх, неуверенность и неразбериху, спрятались в отдалении, чтобы ждать и ждать… И дождаться того, чего никто не знал, а меньше всего — они сами…

А мир менялся, менялся и менялся.

И никто не знал, был ли этим переменам предназначен один конец или множество возможных концов. И никому не было известно, каков мог стать этот конец. И никто не ведал, во что превратились те Создатели, которые спрятались в субстанции земли, или на какие дела они способны, или какие еще превращения им могут предстоять.

Но нашлись и такие, кто жаждал конца или преобразований. Такие, кто жаждали еще одного Акта Творения, который снова приведет мир в порядок. Такие были и есть, но они не знали, какие действия еще возможны, и сейчас они не знают в глубине души, каких результатов следует желать.

И в своем смятении, в своем невежестве, в своем страхе они опасны — людям и, вероятно, самому миру.

 

11

Когда Пелорус умолк, целый ливень мыслей и образов, который наводнял мозг Лидиарда, стал убывать, и наконец, там не осталось ничего, кроме нескольких мимолетных отзвуков. Только тогда Лидиард снова обрел зрение — и только тогда он начал замечать эти сверкающие глаза, синие, точно египетское небо.

Он понял, что все это время не просто слушал, он объединил свое сознание с восприятием вервольфа, не совсем так, как его дремлющий мозг проникал в мысли Элинор Фишер, но тут было нечто подобное.

— Не хотите ли вы мне сказать, что все это в правда буквальном смысле? — слабым голосом спросил Лидиард. — Это и есть то, что вы помните о своем собственном происхождении и о ранней истории мира?

— Это то, что я знаю , — отвечал Пелорус. — И хотя большая часть того, о чем я рассказал, совершилась еще до того, как я явился в мир, показал вам, как это отпечаталось в моем мозгу, куда эти сведения попали тем же путем, каким и передал их вам. Если вы намерены разъяснить мне, что это сказка или же переплетение иллюзий, а именно это сказал Адаму Глинну Джеймс Остен, я не буду с уверенностью отрицать ваше предположение, поскольку многое похоже на странный сон, а я знаю не хуже любого другого, насколько несовершенна память. Возможно, все это абсолютная неправда или, может быть, содержит правду в каком-то зашифрованном виде, но это то, что мне известно, и это же известно Адаму Глинну. Это самая истинная история, какую можно рассказать, до сих пор более истинная, чем та, какой владеете вы. Поверьте, мы достаточно повидали мир, чтобы быть уверенными, история, записанная на его скалах и оставшаяся в каких-то реликтовых предметах, просто видимость.

— И чему же вы стремитесь меня обучить? — спросил Лидиард. — Зачем вы взяли на себя труд рассказать об этом мне?

— Дни великих Творцов давно прошли, — спокойно произнес Пелорус. — Большинство из них исчерпало себя чрезмерным использованием своей мощи, все, что им осталось, приспособиться к человеческому способу механического воспроизводства и копировать себя подобно тому, как это делают растения и животные, снова и снова. Лишь немногие нашли спасение от такого рассредоточения среди других видов, накапливая энергию и скрываясь, стремясь сохранить свое могущество в бездеятельности.

Некоторые сделались хищниками, поглощая созидательную мощь других существ, все они стали недоверчивы и подозрительны в отношении других созданий. Но более всего опасаются они таких же, как они сами. Это ангелы, падшие на землю, падшие в землю и ставшие частью ее сущности, их упоминают в мифах многих народов. Когда они смогут вернуться, в каком виде и с какой целью, никто в точности не знает, некоторые связывают с ними определенные надежды, другие питают опасения. И Мандорла, и последователи святого Амикуса надеются, только совершенно по-разному, что их возвращение неизбежно, и должно сопровождаться полным внешним преображением мира. Адам Глинн и я, с другой стороны, надеемся, что они никогда больше не станут деятельными, или, если это произойдет, не смогут принести в мир настоящие перемены.

Я еще не оставил этой надежды, но боюсь, могу ошибиться. У меня была надежда, будто это новое пробуждение произошло только ради изучения и исследования, согласно духу времени, но теперь, повидав Харкендера, я поверил, что его хозяин имеет какую-то более темную цель. Этот хозяин может помочь Харкендеру создать Габриэля Гилла только ради того, чтобы получить силу, воплощенную в этом мальчике, но боюсь, тут плетется более сложная паутина. Ребенок может оказаться просто приманкой в ловушке, куда собираются заманить второе существо, а возможно, Творца, создавшего его. Если это так, вы находитесь в большой опасности.

— Так вы меня предостерегаете ради меня самого или общаетесь через меня с тем существом, кто бы это ни был, которое открыло во мне внутреннее око?

— И то, и другие, — откровенно признался Пелорус — Но моя главная забота — о вас и о ваших сородичах, потому что может статься, надо опасаться вашего хозяина больше, чем того, который руководит Харкендером. Не могу с уверенностью сказать.

— Мне кажется, вы не можете даже сказать с уверенностью, правда ли то, во что вы верите, — заметил Лидиард. — Вы разделяете свои воспоминания с Адамом Глинном и, вероятно, с другими представителями вашего вида. Но, согласитесь, все это может быть просто один и тот же безумный сон, который снится вам всем.

— Память исчезает, — согласился Пелорус, — Даже холодный отпечаток всего лишь еще одно чисто внешнее проявление, и так же подчиняется приливу перемен, как и все остальное. Адам Глинн, когда он очнется от сна, так похожего на смерть, вполне может забыть, что он выступал как Люсьен де Терр или Адам Глинн, а его книга может исчезнуть с лица земли. И мы с ним станем тогда вспоминать совершенно разную историю и питать твердое убеждение, что это и есть единственно верная история, которую мы когда-либо знали и переживали. Не могу отрицать это, зная теперь, как переменчив внешне этот мир.

— Должно быть, неуютно жить с такой неуверенностью, — безразличным тоном изрек Лидиард.

— Знание и зрение так же неудобны, как и полны непостоянства, — согласился Пелорус. — Вы теперь, вероятно, хорошо усвоили это.

— Мне неуютно в моих снах и кошмарах, — признал Лидиард, — Но я еще не оставил надежды, что смогу разделить истину и бред. Мне крайне трудно поверить, что все внешние проявления, от размеров и физических законов вселенной до слов на печатной странице, подвержены изменениям из-за произвольных актов творения. Разве в ваших словах не содержится парадокс? Ваше утверждение, будто та история, в которую мы верим, ложна, основывается на том, что у вас о ней иная память. Вы, ведь, допускаете, что и ваша память может быть ложной.

— Убежден, что сэр Эдвард Таллентайр поспорил бы с этим точно так же, — заметил вервольф, ничуть не смущаясь. — И у меня нет никаких доводов в свою защиту, которые удовлетворили бы его. Но он не единственный, кто был проклят внутренним зрением и силой снов. Вы иной, и можете сами решить, кто вы такой и что может из вас получиться. Я попытался дать вам то предостережение, какое могу, думаю, вы понимаете, что я хочу сказать.

Лидиард нетвердой рукой поднял свою чашку и попытался выпить последний глоток, оставшийся на дне, но жидкость стала слишком холодной.

— Я оракул, — небрежно произнес он. — Есть те, кто попытается повредить мне ради того, чтобы стимулировать силу моего зрения. Мандорла и Харкендер, и в первую очередь то существо, кем бы оно ни было, которое дало мне эту силу. Но что же они хотят от меня, что я должен для них обнаружить?

Пелорус пожал плечами:

— Мандорле не терпится узнать об этом втором существе, которому вы служите глазами. Помимо этого, у нее есть Габриэль, чтобы помогать в ее грандиозных планах, если только она сумеет сохранить его, но нельзя сказать, что она не смогла бы придумать, как ей использовать и вас. И хозяин Харкендера тоже, должно быть, желает больше узнать о своем сопернике. А тот, кто сделал вас таким, какой вы есть, прежде всего, нуждается в ваших мыслях, в вашем зрении, в вашем понимании этого мира, но, когда он вытянет из вас все это, кто может сказать, что вас заставят видеть, если только…

— Если бы только мне причинили достаточный вред?

— Если бы только ваше зрение можно было вовсю эксплуатировать. Вы сами в некотором роде новшество, Эксперимент, представляющий интерес, хотя я убежден, что ваш создатель не думал об этом с такой точки зрения. Джейкоб Харкендер был настроен на то, чтобы следовать по пути страдания и боли задолго до того, как внутреннее око начало видеть, и, хотя возможности его зрения возросли за последнее время, он главным образом является инструментом своего собственного тела. Вам же самым грубым образом навязали ваше особое зрение, и вами овладел такой скептицизм, каким никогда не обладал никто, получавший подобный дар от природы или благодаря каким-то усилиям. Не могу утверждать, делает ли это ваш взгляд более зорким, чем у кого-то другого, но было бы интересно проверить, что вы способны видеть, если бы…

— Если бы, — кисло повторил Лидиард. — Неужели мне грозит опасность еще и с вашей стороны? Или вы только предлагаете, поберечь себя и не поджечь горячую душу?

Пелорус покачал головой:

— Я не могу причинить вам вред, — разуверил он собеседника. — Вы в такой же безопасности со мной, как и с добрым священником Святого Амикуса, который всего лишь ожидает свои будущие фантастические видения. И не могу посоветовать вам ступить на путь страдания, я знавал слишком многих, которые пошли по этой дороге, некоторые добровольно. Я совершенно убежден, что экстаз, который, если верить их утверждениям, они обнаружили по ту сторону боли, не стоит той цены, заплаченной, для его достижения. Они чисты сердцами и видят своих богов. Но Адам Глинн считал, что в такие кульминационные моменты надежда может восторжествовать над разумом, и увиденные боги, всего лишь образы их самих, многократно увеличенные и населяющие несуществующие небеса.

— Вы можете не трудиться давать мне такой совет, — тихо заметил Лидиард. — Я не так глуп, чтобы позволить этим ночным кошмарам, в конце концов, свести меня с ума, И не такой дурак, чтобы поверить всем видениям, преследующим меня, когда болен и в лихорадке. Если не все эти сны — безумие и иллюзия, в них все-таки достаточно безумия и бреда. Неважно, какую силу имеет это внутреннее око, я все же предпочитаю выводы науки и разума, и полагаю, мир был бы намного лучше, если бы все люди предпочитали то же самое, что и я.

— Хотел бы я, чтобы Адам Глинн мог вас слышать. — сказал Пелорус. — Это его собственное убеждение, и в этом он видит надежду на спасение мира. Его собственный Золотой Век, единственное Царствие Небесное, которого он мог бы желать, должно быть построено трудами и разумом хладнокровных людей, когда настанет день для падших ангелов отправиться на вечный отдых. Он верит в эволюцию, а не в Акты Творения.

— Тогда, тысяча сожалений о том, что он не был знаком с сэром Эдвардом. И еще тысяча сожалений о том, что змея, укусившая меня, не нашла лучшей цели, ведь эксперимент получился бы удачнее, если его скептицизм утяжелить проклятием зрения.

На это Пелорус ничего не ответил, но сделал странный жест, как будто намеревался потуже стянуть на себе одежду, чтобы защититься от ночной прохлады. Возможно, подумал Лидиард, лишенная волос человеческая плоть не подходит ему на этом влажном и мрачном острове.

— Чего же вы хотите от меня? — неожиданно спросил Дэвид. — Разумеется, я благодарю вас за ваши предостережения, но подозреваю, вы чего-то хотите от меня взамен.

— Я прошу только об одном, если ваше внутреннее зрение даст вам любой из ответов, которых мне не хватает, вы известите меня. Теперь у вас есть для этого способы.

Не требовалось спрашивать, что он имеет в виду, Лидиард подсоединился к его сознанию, к его отягощенной снами памяти. Между ними возникла связь.

— А что вы станете делать, — спросил Лидиард, — если любой из Зверей Апокалипсиса повернет к разрушению? Что вы тогда сможете предпринять? Я ведь не забыл того, что сделал с вами сфинкс в Египте.

— Сфинкс мертв, но его смерть, возможно, только разновидность сна, в объятиях которого находится Адам Глинн. — ответил Пелорус, — Если так, что ж, значит, я один являюсь носителем его воли, и я один смогу поднять его из этого покоя. Он никогда не принадлежал к величайшим из великих, но даже им есть чего бояться, когда он проснется. И это одна из причин, почему Мандорла так хочет убрать меня.

Лидиард устало покачал головой:

— Слишком много, — произнес он. — Слишком много всего.

— Я не прошу ни о чем, даже о вашем доверии. — тихо вымолвил Пелорус, — Я только говорю о том, что если и когда вы захотите, но не сможете увидеть, я буду слушать. И если вы будете нуждаться в моей помощи, я обещаю, вы ее получите. Вы не одиноки, и, хотя я слабый союзник, я всегда готов быть вашим другом.

Не одинок , повторил про себя Лидиард. Не одинок.

— Разве вы не обладаете силой видения? — с любопытством спросил он. — Не можете насытить свои сны тем просветляющим страданием, которое скажет вам все, что вы хотите знать о тех призраках прошлого?

— Я могу есть как волк или как человек, и пить могу как волк или как человек, но видеть сны я могу только как волк, потому что в человеческом обличии моя душа так же холодна, как у сэра Эдварда Таллентайра. — с сожалением сказал Пклорус, — Когда я человек, я почти лишен волчьих радостей, но, когда я волк, я почти неспособен на человеческую мысль, и вынужден следовать своим волчьим желаниям. Даже Мандорла, хотя она может заниматься любовью как женщина, не способна видеть человеческие сны. Ее магическая власть ничтожна, как бы она не была уверена в противоположном. Вот почему ей нужен Габриэль Гилл, и вот почему она обязательно попытается еще раз захватить вас.

— Чтобы использовать меня в качестве оракула, нанеся мне физический ущерб. Но Габриэль Гилл, если верно то, что о нем говорят, едва ли вообще человек. Он должен быть оракулом более могущественным, чем я.

— А он такой и есть, — скорбно подтвердил Пелорус. — Но что касается Мандорлы, она слишком умна, чтобы рисковать повредить здоровье того, кто имеет мощь и внутреннее зрение. Она попытается обольстить такого человека, чтобы воспользоваться и тем, и другим, но это может оказаться нелегко. У нас есть причина быть благодарными за то, что он воплотился как ребенок, а не взрослый человек, Мандорле сопротивляться трудно. Она очень опасна, и даже если она не сможет руководить Габриэлем, она может приложить все силы, чтобы столкнуть между собой хозяина Харкендера и Зверя, созданного в Египте, ничуть не опасаясь за себя. Она же, в конце концов, бессмертна, и уничтожить ее невозможно, как бы она ни играла с огнем.

— И все-таки если бы я, к несчастью, попал к ней в руки, и меня вынудили бы видеть все, что только возможно, вы, без сомнения, были бы только рады увидеть открывшееся мне. — c вызовом произнес Лидиард.

— Этого я не хочу, — заверил его Пелорус. — Скорее я радовался бы тому, если бы ее силой вынудили прекратить все это. И молю, чтобы вы использовали по назначению тот револьвер, который носите с собой, если появится удобный случай.

— Возможно, и я был бы этому рад, — признал Лидиард — По крайней мере, если вы считаете, что меня ждет боль, я должен сам причинить ее себе.

— Вы неправильно меня поняли, — терпеливо разъяснил Пелорус. — Я искренне буду сожалеть, если вас постигнет какое-то несчастье. Я бы избавил вас, если бы мог, от любой недоброй судьбы, предопределенной вам, и излечил бы вашу пылающую душу. Но этого я сделать не могу, все, что я в силах совершить, это рассказать вам все мне известное, в надежде, что это поможет вам понять, а потому справиться с превратностями вашей судьбы. Верьте мне, Дэвид, хотя я и волк в такой же степени, как человек, я ваш друг.

Лидиард вспомнил самое первое и наиболее часто повторяющееся из его видений: печальный и страдающий Сатана, жарящийся в пламени ада, протягивает руку в надежде освободить мир от проклятия, и видит только, как земля упорно отстраняется от его исцеляющей руки. Лидиард считал, что видит себя самого в обличии этого беспомощного падшего ангела, но теперь он понял, есть другой, чья участь могла быть легко определена там же…

Не было способа понять, была ли это только ирония, или пророчество, но он вспомнил и другое видение, следующие за первым, к которому, очевидно, привела его пылкая молитва: он видел Бога на границе вселенной, абсолютно бессильного вмешаться в ее дела.

— Наверно, теперь я понимаю, почему вы сказали мне, что могли бы стать куда лучшим для меня другом, если бы могли оставить меня в покое. — сказал Лидирард.

— И вы еще поймете, почему я так часто прибегаю к слову увы . — добавил Пелорус.

* * *

Позже Пелорус проводил Лидиарда к мосту Воксхолл, где несколько раньше тем же вечером они встретились. Было уже за полночь, но город еще не погрузился в тишину, на реке кипела жизнь, и баржи сотнями перемещались между его бесчисленными верфями.

— Вы сможете найти кэб? — спросил Пелорус.

— Сомневаюсь, но нет повода бояться, что меня ограбят, если я пойду пешком. — сухо ответил Лидиард, — У меня в кармане лежит револьвер, как и у вас, и он послужит против человека так же хорошо, как и против оборотня. Туман может вызвать удушье, но если я простужусь, и со мной случится лихорадка, я смело встречу свои дикие кошмары.

Пелорус отвернулся от него, беспокойно разглядывая воду в направлении Ламбетского моста и Вестминстера.

— Вы и в самом деле считаете, что у меня есть какая-то надежда? — спросил Лидиард, — Если правда все, сказанное вами, какой у меня шанс выйти из этого дела живым?

— Никогда не отчаивайтесь, — посоветовал ему Пелорус, не сводя глаз с мутгых вод Темзы. — То, что вами теперь овладело, не позволит вам так легко умереть. Не могу обещать, что вам не причинят никакого вреда, или не дадут вам повредить никому другому, но до тех пор, пока эта сила в вас нуждается, она будет вас поддерживать. А если настанет время, когда вы больше не станете нужны, вас могут просто отпустить. И, возможно, если вам удастся помочь этому существу, увидеть и узнать, что оно такое и чем может быть… оно ведь может оказаться способным на благодарность.

— Тогда я мог бы рассматривать это как испытание — испытание огнем. — Лидиард умолк, затем внезапно спросил: — А почему Адама Глинна так называют?

— Потому что он был вылеплен из глины, так же, как моя семья образовалась из стаи волков. Мы были, как я полагаю, первыми экспериментами, и, как всякие первые эксперименты, не удались. Если вам повезет, вы сможете преуспеть больше. Верьте же в это, Дэвид, прошу вас. Вы сможете достигнуть успеха. Не осмеливаюсь вам обещать, что вы останетесь невредимы, но вы не должны думать, будто человек бессилен влиять на события. Не следует недооценивать смелость и разум.

— Уверяю вас, я их вовсе не недооцениваю, — возразил Лидиард. — Я только сомневаюсь в том, что они имеются у меня в достаточном количестве.

Пелорус не ответил, но поднял голову от темной воды к огням вдоль речного берега.

— Однажды я видел, как этот город горит. — вспомнил он, — Я наблюдал, как его поглощает яростный огонь. Это был самый последний раз, когда я видел Мандорлу счастливой, последний раз, когда я видел ее в экстазе от искреннего восторга. Я не могу не любить ее, видите ли, потому что она — центр моего волчьего мира, она управляет той животной радостью, которой так страстно жаждет моя душа.

Но счастье Мандорлы скоро превратилось в разочарование, когда она увидела, что мир не изменился. Деревянный город был отстроен заново и превратился в каменный, Он стал более холодным и могущественным выражением души и труда человечества. Лондон никогда больше не будет гореть, Дэвид, и я молюсь, чтобы он никогда не рассыпался в прах, как Гелиополис и Мемфис, как Карфаген и Троя.

— Скорее он потонет в собственных сточных водах, — произнес в ответ Лидиард. — В его водах и в воздухе слишком много ядовитых веществ, и слишком многие из тех, кто наводняет толпами его улицы, представляют собой настоящие отбросы человечества. Нам еще так много остается идти, прежде чем мы сможем устроить рай на земле, и есть такие люди, которые считают, что города создают болячки на поверхности цивилизации. Перед Великим Пожаром, мне помнится, была чума, вы видели, как люди умирали прямо на улицах, до того, как появилось пламя, чтобы очистить и сжечь все?

— Я видел куда худшее, — сказал Пелорус. — Я был в Англии, когда пришла Черная Смерть. Но болезнь можно одолеть, и безумие тоже, если таким людям как Гилберт Фрэнклин и Джеймс Остен дать идти своим путем.

Лидиард пошел через мост. Он не простился с человеком, который стоял и смотрел, как он уходит, и не поблагодарил его за то скудное гостеприимство, которое обстоятельства позволили ему оказать.

 

12

К тому времени, как Лидиард вернулся на Стертон Стрит, туман сгустился, смягчая сверкание газовых фонарей и превращая его в рассеянное, почти волшебное сияние. Когда Лидиард приблизился к дому, он резко повернул голову в сторону ограды на другой стороне улицы, находящуюся в пределах видимости, но не заметил никаких признаков наблюдателя, не спускающего глаз с дома.

Зная, что Лидиарда вернется поздно, Саммерс оставил парадную дверь не запертой, Дэвид воспользовался своим ключом, и задвинул за собой засов. Дворецкий позаботился и о том, чтобы оставить ночник в холле, и Лидиард захватил ночник с собой наверх, избавившись от пальто, шарфа и шляпы. Он двигался как можно тише: ясно, что сэр Эдвард не стал себя утруждать, поджидая его.

Поднимаясь по лестнице он один раз остановился, потому что какой-то шум заставил его вздрогнуть, но этот старый дом постоянно трещал и стонал, по ночам, когда падала температура, и Лидиард немедленно пошел дальше, ругая себя за то, что стал таким нервным и подозрительным.

В коридоре, где располагалась его комната, находилось шесть дверей, одна из них скрывала ванную, а другая — туалет. Корделия обитала в большой комнате в самом конце, рядом располагалась гардеробная, а напротив комнаты, отведенной Лидиарду, помещалась комната для гостей.

Дверь этой пустовавшей комнаты была полуоткрыта, и он нахмурился, заметив это упущение, прежде чем сам затворил ее. Затем прошел к себе и сел на кровать. Он чувствовал себя утомленным после долгой прогулки, но спать еще не хотелось. Его отяжелевшие руки и уставшие ноги требовали отдыха, и у него едва хватило сил снять одежду. Но сделав над собой усилие, он стянул сюртук и бросил его на стул сразу же после того, как достал револьвер из кармана и осторожно положил его на столик перед кроватью. Затем снял сапоги и стащил с ноющих ног носки, и после этого блаженно вытянулся на постели.

Несмотря на то, что Лидиард казался себе абсолютно уставшим, сон не шел и мысли были очень беспокойны. Он откинулся на подушку и внимательно прислушался к легким ночным звукам. Все его мысли и фантастические тревоги разом необузданно вырвались наружу, они были о Пелорусе и о лондонских вервольфах. Этот оборотень был так странно меланхоличен, и Лидиарду казалось, как было бы так удивительно знать, что не можешь умереть и, возможно, дождешься конца света, когда бы он ни пришел.

Сон не приходил, но, к досаде Лидиарда, все-таки появилось какое-то видение. Постепенно, по мере того, как чужие мысли начали перепутываться и перемешиваться с мыслями Лидиарда, его мозг оказался заполоненным. Он почувствовал, как ускорились удары его сердца из-за тревоги, ему не принадлежавшей.

Нет никакой боли ! — запротестовал Лидиард. Но это было не совсем правдой, потому что тупая боль от синяков все еще давала себя знать, и казалось, она внезапно усилилась, когда появилось видение, хотя от растерянности он не мог определить, была ли причиной его чувствительность или же воздействие кошмара. И снова Лидиард оказался пленником в мозге у кого-то другого существа, видя то, что видит он, и ощущая его чувствами. Но теперь это не была недовольная возлюбленная, полная двойственного тепла, это был мужчина, почти окаменевший от напряжения, несмотря на то, что его тело отнюдь не было к такому напряжению приспособлено. Это был человек, горящий решимостью, буквально скрежещущий зубами из-за недоброго ползущего страха. Его мысли были полны имен всех тех, кто находился рядом с ним и под его руководством. Его сознание было переполнено ими.

Там было и собственное имя этого человека, отложившееся тяжестью в сознании Лидиарда, как будто бы он боялся его забыть.

Это был Калеб Амалакс.

Амалакс не имел четкого представления о том, где он находится, по крайней мере, не знал, как называется место, где он находится. В течение нескольких хаотических секунд Лидиард не мог определить, находится этот другой поблизости или на расстоянии в полмира от него. Не делая никаких выводов, Лидиард наблюдал, как Амалакс сделал знак тому, кого он знал как Калана, и другому, известному ему под именем Джека. Он приказал им войти в определенную дверь в определенном освещенном светом свечи коридоре, устланном коврами, но попробовав толкнуть эту дверь, обнаружили, что не могут ее открыть.

Лидиард знал эту дверь, знал, какова она на ощупь под его рукой, и на мгновение или два память и наблюдение наложились друг на друга и смешались.

Почему?

Лидиард отчаянно пытался это понять, но сознание, что его собственная рука, рука Дэвида Лидиарда, дотрагивалась до этой самой двери в этом самом освещенном свечами коридоре менее получаса назад, было очень странным. Он никак не мог увидеть разумной связи того эпизода с происходящим сейчас с другим, совершенно иным человеком.

Дэвид видел, как тот, кого называли Каланом, повернулся от этой двери к другой и перешел по ковру на противоположную сторону коридора. Но это оказалось еще более странно, потому что Лидиард, казалось, дотрагивался до той двери множество раз и отлично знал ее, и это обстоятельство, добавлялось к ужасной путанице сознаний, превращая их в тугой и безобразный узел, который ему совершенно не нравился.

Ему показалось, он слышит звук двери, открываемой не один, но дважды, и хотя первая реакция заставила Лидиарда застыть на полсекунды, как замер и сам Амалакс. И тут же на Калеба накатила эхом вторая волна страха, подчиняясь которой он тревожено вздрогнул.

Дверь отворилась шире, и снова раздался отчетливый звук — царапанье и скрежет. Снова Лидиарду почудилось, будто услышал его дважды, и снова его отклик на звук был смешанным, он и слышал, и ощущал, как кто-то передвигается по комнате. Дэвиду различил этот шелестящий звук — трение одежды о пикейное одеяло, но, вместе с тем, ощущал, как он давит ему на кожу.

И только тогда он понял, что Амалакс и те, кто его сопровождал, находились совсем рядом, а комната, дверь в которую сейчас отворили, его собственная спальня.

В этот момент Лидиард меньше понимал собственные действия, чем воспринимал их Амалккс. Более обостренно, чем собственные движения мысли, он ощущал, как толстяк лихорадочно соображал: вот неизвестная особа пошевелилась на кровати, и в любой момент может встать. Свечу все еще загораживала тяжелая дверь, и Лидиард знал, какой темной и подозрительной тенью он должен предстать глазам другого, его искаженному ночью зрению. Острее, чем собственную тревогу, он ощутил страх Амалакса, когда тот, вторгшись было к Лидиарду, отступил назад, а потом махнул рукой, сжимающей длинный нож, кому-то по ту сторону двери, указывая, где занять позицию.

Лидиард начал подниматься на постели, хотя полностью сознавал, как Амалакс занимает позицию за дверью, поджидая его.

Дверь была чуть приоткрыта, оставляя лишь щелочку, он видел ее, и одновременно понимал, что эта щель хорошо заметна, как бы старательно он ни прикрывал свою свечу. Когда Лидиард схватился за револьвер, который недавно положил возле кровати, страх Амалакса ничуть не усилился, — как такое могло быть? — и все же, тревога врага была достаточно сильна, чтобы почти поглотить его собственную. Его наблюдение за самим собой казалось такими же пассивным и беспомощным, как и наблюдение за Калебом, и осознание опасности совершенно не остановило его, когда он подошел к двери, взялся за ручку и распахнул ее.

Несмотря на заряженный револьвер в руке, Лидиард не был готов к приливу панического ужаса, который отразился от другого, и по-глупому не подготовился к неожиданной яростной атаке.

Нападение казалось безрассудным, но они не знали, что у Лидиарда есть револьвер. В одно мгновение Амалакс бросился на него, змеей обвив длинную руку вокруг шеи Лидиарда и замахиваясь ножом. Дэвид так сильно ощутил намерения этого толстяка, что в нем потонуло запоздалое чувство дурацкого гнева. Одновременно подобно и захватившему в плен, и пленнику, из которых один был полностью бодрствующим, а другой — наполовину опьяненным усталостью, он судорожно боролся с рукой, душившей его.

Лидиард знал, что Амалакс не может видеть револьвер в его руке, но кто-то другой видел. Калан или Джек, или еще кто-то — всего их было, вроде бы, пятеро, — обрушил на Лидиарда что-то похожее на дубинку. Удар оказался достаточно сильным и резким, чтобы вышибить из руки тяжелое оружие, и оно, подпрыгивая, с ужасным грохотом покатилось прочь, в тень.

Лидиард слышал этот шум ушами Амалакса, он отдавался в его мозгу, и Дэвид ощутил вместе с напавшим на него убийцей жуткую волну страха, которую возбуждал этот шум.

Лидиард почувствовал одновременно и свое отчаяние и триумф Амалакса. Ведь громадная масса тела делала того хозяином ситуации, негодяй был слишком крупным мужчиной, чтобы его можно было сбросить с себя. Лидиард понял, что его куда-то волокут, но одновременно он и сам кого-то тащит в коридор, а сжимающая Лидиарда рука душила в зародыше малейший крик, на который он мог бы осмелиться. Наконец он сумел разглядеть то, что он уже ощущал каким-то шестым чувством: сколько у него было противников, между тем, свет свечи отражался на лезвии ножа, который Амалакс поднес к его глазам.

— Тихо! — прошипел Калеб ему в ухо, и это слово, вызывая ужас, отдавалось эхом, и Лидиарду казалось, будто бы он одновременно произносил и слышал его.

— Веди себя тихо, и никакого вреда тебе не причинят. И только попробуй бороться с нами, я тебя придушу!

Но Лидиарду были слышны и мысли за этими словами. Он слышал отчаянную неразумную мольбу о том, чтобы тишина могла теперь каким-то образом заглушить грохот этого предмета — Амалакс все еще не догадывался, что это был револьвер, — который теперь был почти в самом конце коридора. С этим объединялась горячая надежда на то, что Дэвид всерьез поверит угрозе, которая в действительности не имеет под собой основания, потому что задачей Амалакса было захватить Лидиарда живым, и только смертельный страх мог бы заставить его выполнить угрозу.

Инстинктивно Лидиард напрягся изо всех сил, но он понял, когда это сделал, что Амалакс его предупредил. Когда юноша поспешно расслабился, он и сам не понял, было ли это просто неудачей или его намерение в последний момент соединило то, что он знал о Калебе, с тем, что он знал о себе самом.

Хотя он и понимал, что толстяк не хочет и не намеревается убить его, Лидиард был не в силах сдерживать холодный прилив собственного страха, который самым грубым образом смешивался с его восприятием ощущений схватившего его человека, и вызывал у него такое сильное головокружение, что он мог потерять сознание.

— Вот и ладно, — сказал Амалакс, обращаясь больше к себе, чем к Лидиарду.

Дэвид же видел в мозгу у держащего его только надежду, вопреки всей вероятности, что звук упавшего оружия Лидиарда никто не услышит. Но где-то в основании этой надежды начало образовываться убеждение, держа при себе Лидиарда, как заложника, он сможет, во всяком случае, передвигаться свободно.

Лидиард поглядел на ту дверь, возле которой валялся револьвер. Он надеялся, что эта дверь может открыться, и одновременно молил бога оставить ее закрытой. Если бы только это была комната Таллентайра, а не спальня Корделии! Если бы Фрэнклин все еще гостил здесь, занимая ту комнату, дверь которой ворвавшаяся в дом шайка попробовала открыть первой!

Другое имя проплыло по бурному морю общего сознания, которое Лидиард разделял с Амалаксом: Мандорла. Это было имя, вызывавшее приступ страха у них обоих. Амалаккс знал, кто такая Мандорла, и хотя он считал себя принадлежащим только себе самому, Лидиард мог видеть, и возможно, даже лучше, чем сам толстяк, истинную причину нападения на него и захвата в плен.

Джек с Каланом, чьи встревоженные физиономии четко виднелись в свете свечи, которую Джек приподнял повыше, казалось, растерялись, не зная, куда двигаться. Их тоже охватил панический страх.

От Калана неприятно воняло мясом и джином. Джек шагнул было вбок, по направлению к лестничной площадке, но, как только он это сделал, Калан, словно безумное зеркальное изображение, шагнул в другую сторону, к тупику, которым оканчивался коридор. Лидиард, испугавшись за Корделию, пошевелился, как бы для того, чтобы остановить Калана, но, как только он шевельнулся, и рука Амалакса снова теснее сжала его, Лидиард почувствовал, как его собственная тревога неистово перебивается новой решимостью, образующейся в мозгу держащего его в плену.

— А ну, шагай со мной, да поживее! — прошептал Амалакс, — И тогда никто не пострадает. Только попробуй со мной бороться — и я выпущу волка!

Пока Амалакс этого не произнес, по всей вероятности, ожидая, что Лидиард все поймет, Лидиард не понимал, кто такой Калан, но когда Амалакс назвал его волком, он сразу понял, что все отклонения этого существа происходили из-за того, что он был оборотнем.

Амалакс достаточно хорошо знал, что можно вложить в понятие «спустить волка», а Лидиарду было хорошо видно, как его собственными глазами, так и глазами другого, насколько свободно одеяние Калана и как быстро можно было бы его сбросить.

Из спальни Корделии послышался какой-то скрежет, не тихое потрескиванье или скрип досок пола, но более глухой и различимый звук. Шум упавшего револьвера разбудил ее, и, хотя ее постель была очень теплой, а ночь холодной, она все-таки решила встать и посмотреть, что это такое упало.

— Молчи, или ты покойник, — шепнул Амалакс, приблизив губы к самому уху Лидиарда. Слова отдавались эхом по мере того, как их произносили, слышали и понимали.

Лидиард знал, какое сильное искушение пронзить его ножом и заставить истекать кровью чувствовал Амалакс, чтобы показать, насколько он решительно настроен. Если бы только этот человек догадывался, насколько решительно уже настроен он!

Лидиард попытался поглядеть прямо в глаза тому, кто его держал, он еще не видел этих глаз, но внезапно ему помешало какое-то мимолетное давление руки Амалакса, которое заставило Лидиарда вместо того посмотреть в другую сторону и увидеть сразу двумя зрениями горящие глаза Калана, сверкающие от возбуждения и от накопившегося гнева.

Амалаксу не хотелось, чтобы вервольф поднимал шум, и очень боялся этого. Калеб всем сердцем желал, чтобы дверь в конце коридора не открывалась, но уже знал, когда это произойдет. Толстяк изо всех сил желал выбраться отсюда, но…

Амалакс облизнул губы, и у Лидиарда закружилась голова от двойного смешения тревог и волнений разного рода. Дэвид поверить не мог, что мотивы его собственных действий в состоянии так отвратительно перемешаться, он был поражен таким полным жестокости самосознанием, как у Амалакса.

До сих пор Лидиард считал людей более или менее одинаковыми, он думал, что все они хладнокровные копии друг друга. Но нет, они непохожи.

Они непохожи !

Лезвие ножа повернулось и очутилось сбоку от горла Лидиарда и надавило, правда, недостаточно сильно, чтобы хлынула кровь. Этого однако было вполне достаточно для того, чтобы убедить — Амалакс способен убить. Дэвид почувствовал, как его тело сделалось упругим от напряжения, и еще он почувствовал предположение Амалакса, что он ощущает страх своего пленника, и этот страх скует его, точно ледяным ветром, но если тут вообще и был какой-то ледяной ветер, он дул из души Амалакса, а не Лидиарда.

Ручка двери комнаты Корделии начала поворачиваться.

* * *

В это самое мгновение двойное восприятие прекратилось, и Лидиард внезапно почувствовал, что теперь он остался один, наедине со своим собственным страхом и, как ему открылось, с собственной безрассудной смелостью. Поскольку он так недавно ощущал мысли Амалакса, его удивило, насколько чистым оказался его гнев по сравнению с гневом того существа, которое его держало.

Лидиард увидел, как Калан оскалил зубы и заметил, как руки вервольфа опустились на узел, стягивающий веревку у него на поясе. Лидиард болезненно ощущал опасность, которая, кажется, исходила от какого-то глубокого и темного источника зла. Он испытывал ужас из-за того, что, вот-вот Корделия отпрет дверь, Калан прыгнет на нее. Хотя он уже больше не присутствовал в сознании Амалакса, он мог чувствовать, что его тюремщика это тоже беспокоит.

— Джек! — позвал Амалакс, как только они все уверились в том, что дверь открывается.

Но Джек не понял, что от него требуется. Корделия уже была видна, неясным силуэтом в расширяющейся дверной щели, при слабом свете, падавшем из комнаты позади нее, очевидно, возле постели горел ночник. Она выглянула в коридор, который, вероятно, казался ей ярко освещенным, и сразу поглядела вниз, на предмет, который остановился не более чем в полудюжине дюймов от ее двери.

Возможно, ни один из троих посторонних, вторгшихся в дом, до этого момента, как следует, не понимал, что это за вещь так беспомощно выскочила из рук их пленника. Но теперь они могли видеть ее достаточно ясно.

Увидев целое общество, ожидающее в коридоре, освещенном единственной свечей, Корделия немедленно упала на колени и схватила револьвер. Возможно, она действовала так быстро, как показалось Лидиарду, но остальные реагировали не быстрее. Пока она поднимала револьвер и прицеливалась, не потрудившись даже подняться во весь рост, никто и не пошевелился.

Лидиард мог видеть, что его любимая побелела от страха, но ему было хорошо известно, она уже имела дело с револьверами прежде. Не однажды они выезжали пострелять вместе, и, хотя этот револьвер сильно отличался от револьвера для упражнений а стрельбе, она все же сумела прицелиться, и Лидиард не сомневался, сумеет и выстрелить. Он знал, как понял это и Амалакс, что свет свечи делает их всех готовыми мишенями.

Но должно быть, Амалакс уловил в ее взгляде сомнение, которого Лидиард не заметил. Амалакс должен был знать, что она могла увидеть нож, приставленный к горлу Лидиарда, и должен был догадаться, что означало для Корделии это зрелище.

— Не стреляйте, миледи, — спокойно выговорил Амалакс. — Ваш друг мне теперь вроде щита, и вы непременно убьете его.

Лидиард увидел, как ствол револьвера дернулся, как будто бы Корделия смотрела вдоль него на лицо Дэвида, затем, к облегчению Лидиарда, ствол снова дернулся в прежнюю позицию. Но она просто меняла цель, чтобы направить револьвер на человека по имени Джек, у которого никакого щита вовсе не было. Джек отступил на шаг, готовый броситься на лестничную площадку. Калан мог бы занять эту позицию до него, но он до этого не снизошел. По этой причине револьвер снова сдвинулся, целясь прямо в Калана.

Все они, включая и Корделию, как догадывался Лидиард, еще прислушивались, не идет ли еще кто-нибудь. Но никто не приближался. Спальня сэра Эдварда была слишком далеко, и если падение револьвера вообще потревожило его сон, он, вероятно, решил, что этот шум ничего особенного не означает. В доме раздавалось слишком много звуков, слишком много причин, прийти к заключению, отдаленный стук не означает совершенно ничего особенного, чтобы обращать на него внимание его хозяина.

Лидиард знал, что Калан не может испугаться всего лишь огнестрельного оружия. Дэвиду хотелось, чтобы было по-другому. Калан может знать, что его невозможно убить, но, если он нападет, может убить кого-то другого.

— Оставайся там, где стоишь, Калан! — приказал Амалакс, который, должно быть, пришел к какому-то заключению. Затем снова заговорил с Корделией, и интонация его была такой вежливой, на какую он только был способен.

— Нас слишком много для того, чтобы вы смогли всех перестрелять, миледи, — заявил он довольно тихо — Даже при том количестве пуль, какое у вас имеется, и вы не промахнетесь и не попадете в вашего друга. Мы хотим только уйти отсюда. Мы спустимся вниз, очень осторожно. Когда дойдем до двери, но не раньше, я освобожу мистера Лидиарда.

Дэвиду вовсе не надо было читать мысли врага, чтобы понять, его обещание ложь. Но все же в глубине души он надеялся, ради нее самой, Корделия в это поверит.

Но Калан не шевельнулся в ответ на все приказания Амалакса, и теперь, с большим опозданием, с верхнего этажа до них донесся звук, который известил их, что один из слуг, должно быть, теперь встал и бродит по дому.

— Пошли, Джек, — живо скомандовал толстяк. — Мы все должны исчезнуть, ни один не должен оставаться!

Однако вместо того, чтобы следовать собственному совету, Амалакс задержался. Он продолжал крепко держать Лидиарда, точно щит. Низкорослый человек взял свечу, которая освещала путь вторгшимся в дом людям, так что завеса тени быстро спустилась на тех, кто оставался в коридоре.

Лидиард скорее почувствовал, чем увидел, как Калан рванул веревку у себя на поясе, но света было достаточно, чтобы увидеть, как полетела прочь его рубаха, когда он заработал руками, Лидиард крикнул:

— Нет! — обращаясь столько же к Амалаксу, сколько и к вервольфу.

Но Корделия, должно быть, выстрелила в тот самый момент, когда оборотень двинулся в ее сторону, и прицел ее оказался точным.

Выстрел застиг Калана, пока он находился еще в человеческом обличии, но в наступающей темноте Лидиард разглядел, что превращение уже началось, и его прервала только пуля, которая опрокинула оборотня на спину. Из-за силы отдачи у Корделии вырвался крик боли, но она ждала этого, и не потеряла равновесия. Она снова прицелилась и охватила правое запястье левой рукой, чтобы рука не дрогнула.

Калан, корчащийся в тени, сделался бесформенным, кровь хлынула из него.

Он взвыл, и от этого ужасающего воя исчезло последнее сомнение, какое еще испытывал Лидиард, относительно реального существования лондонских вервольфов, которые оказались именно тем, чем их считали. Это был рев скорее демона, чем животного, и Калан теперь превратился в громадное четвероногое существо, чудовищное и взбешенное.

Раненый волк-оборотнь снова бросился вперед, и Лидрард увидел живые зеленые глаза, в которых отражался и усиливался умирающий свет.

Корделия еще раз выстрелила.

Трудно было сказать, куда именно ударила пуля, но она действительно ударила, и, хотя теперь площадка лестницы наполнилась тенями, но света было довольно, чтобы разглядеть, как окровавленная, покрытая мехом яростная масса, которая только что была Каланом, все еще находилась в состоянии изменения, как его человеческое тело покрывается грубой волчьей шкурой.

Что же станет с этими пулями ? — Лидиард поймал себя на том, что невольно задает себе такой вопрос. Исчезнут они или останутся у него в теле? И как насчет такого количества крови, которое он потерял ?

Эти выстрелы убили бы любого обыкновенного человека или любого обычного волка, и действие, которое они оказали на Калана, никак нельзя назвать незначительным. Его плоть была только плотью, какими бы возможностями перевоплощения она не обладала. Все выглядело так, как будто ужасные раны и скорость превращения объединились в странный взрыв внутри его существа, из-за этого кровь хлынула во всех направлениях, а измученная масса плоти и меха осталась лежать, так и не закончив изменение облика.

Теперь дом наполнился звуками, так как раскатившееся от выстрелов эхо заставило остальных его обитателей быстро покинуть постели.

— Бежим! — отчаянно взвыл Амалакс, стремясь, чтобы ему подчинились. — Спасайте свою жизнь!

Лидиард, побуждаемый к действию сочетанием смелости и ужаса, погрузил зубы в руку, которой Амалакс все еще сжимал его горло, и сильно вонзил их, надеясь и ожидая, что захват ослабнет. Он не мог и помыслить о том, насколько близок был к тому, чтобы его зарезали насмерть, но в любом случае уловка не имела успеха. Лезвие ножа прорезало длинную, но неглубокую рану от шеи к виску, болезненно пропилив ему ухо. У Амалакса все еще хватило присутствия духа, чтобы крепко держать, а затем обрушить свой огромный мясистый кулак на макушку своего пленника, пытаясь свалить его с ног.

Голова Лидиарда сильно закружилась, и он вынужден был бороться, чтобы не потерять сознание, но знал, Корделия все еще здесь, и у нее еще есть пули, чтобы стрелять. Теперь Амалакс остался единственной мишенью, и он не осмеливался дать Дэвиду упасть, но настойчиво волок его назад, к началу лестницы, удерживая стройное тело между своей мощной тяжелой тушей и дулом револьвера. Лидиард чувствовал, как теплая кровь струится вдоль щеки, а его раненое ухо болело и горело, но эта боль не стала еще невыносимой, и ее поглощал общий стресс.

Каким-то образом та развалина, которая недавно была Каланом, корчась и извиваясь, поднялась и спотыкаясь, ринулась на лестницу перед ними, вниз по ступенькам.

Амалакс кинулся следом, и Лидиард от души порадовался тому, что больше не разделяет с этим человеком его мысли, страхи и взрывы гнева. Достаточно он слышал, как тот ругается многословно, неистово и злобно. Казалось каким-то чудом, что цепочка ругательств продолжается и продолжается…

В течение такого долгого времени…

 

13

Лондон горит неестественным светом, его здания погружены в разноцветный дым, а звезды падают с неба, точно светящийся дождь. Люди застыли, кто где стоял, а преобразующий свет пляшет вокруг них, сглаживая их черты; они расплавляются в бесформенные массы, по одному, по два и целыми толпами, матери и младенцы сплавляются вместе, любовники, наконец, сливаются воедино.

По меняющимся улицам бегут волки. Белые, серебристо-серые, черные, быстрые на ногу и легкие сердцем. А падшие ангелы, ненавидящие род людской, движутся по небу, точно огненные колеса, ликуя, что освободились от своей тюрьмы из материи, пространства и времени.

В Аду рыдает Сатана, беспомощно наблюдая, как мир над ним освещен изнутри, точно хрустальный шар, весь пламя, движение и ярость. Он бы протянул руку и дотронулся до этого хрустального шара, если бы мог.

За пределами Творения, образ Бога заколебался; беспомощный в своемвсемогуществе, он тоже изменился и не может воззвать к справедливости тех, у кого самые души приговорены к тому, чтобы вариться в котле всемогущества.

Человек в пещере предстает перед улыбающейся кошкой, ее пасть широко раскрыта, глаза горят ужасающим гневом, и она говорит: То, что ты украл из моей души, я забираю назад, иначе я отравлю весь мир и уничтожу все Су щее.

Ачеловеккричит : Sed libera nos a malo, sed libera nos a malo, sed libera…

Не услышано.

* * *

Лидиард открыл глаза, омытые слезами боли, и позвал:

— Корделия?

Ответа не было.

Голова была тяжелая, и он чувствовал боль в желудке, но внутреннее зрение покинуло его и оставило наедине с неизвестностью. Яркий волшебный свет, который ослеплял его, ослаб и превратился в желтоватый свет обыкновенной масляной лампы, он увидел стены, окружавшие его, и кровать, на которой он лежал.

Запястья Лидиарда были крепко стянуты тонким шнуром, который был закручен вокруг одного из железных прутов, поддерживавших изголовье кровати. Таким же образом были связаны и лодыжки, плотно прикрепленные к такому же пруту у изножья кровати, так что босые ноги упирались в эту оградку. Путы удерживали его так, что он не мог изменить свое положение на более удобное, как бы ни изгибался и ни пытался поменять позу. Матрас под ним был старым, продавленным и жестким.

Оказалось, что Лидиард не один: возле него, глядя на пленника сверху вниз, сидела на краешке кровати ужасающе прекрасная женщина, которую он где-то уже видел раньше. Аккуратные зубы виднелись между нежно улыбающимися губами, огромные ярко-фиолетовые глаза пристально смотрели на него. На лице было насмешливо-добродушное выражение. При свете лампы ее блестящие шелковые волосы приобрели волшебный медовый цвет, какой никогда не увидишь при ярких лучах солнца.

Лидиард не мог отвести глаза от ее лица.

— Вы не пожелали отправиться со мной, когда я попросила. — сказала она с легким упреком. — Вы дали моему ревнивому возлюбленному увести вас. Бедняга Пелорус в последнее время чуть с ума не сошел, как вы могли бы догадаться, его воля ему не принадлежит. Моя же воля полностью в моем распоряжении, и ей не могут противоречить обыкновенные смертные, вроде вас.

— Вы, я полагаю, королева вервольфов, легендарных лондонских оборотней. — сказал Лидиард, сжимая зубы, чтобы выразить гневную иронию, — Должен признать, вы многому научились на примере нашей дорогой королевы.

Она рассмеялась, достаточно вежливо, но с сарказмом:

— Так у вас есть своя королева, вот как? Так трудно уследить за вашими эфемерными монархами и сосчитать их, что я давно и не пытаюсь. Я не развлекалась при дворе уже… некоторое время.

Лидиард огляделся и заметил, что стены потемнели от сажи и расплодившихся от сильной влажности грибков, при этом, они сверкали в свете лампы, так как их покрывала обильная слизь. Известковый раствор между кирпичами сильно крошился, а сами кирпичи выглядели так, как будто они уже сгнили до самой сердцевины. Пол был так же ярко освещен, как и стены, потому что прямо на нем стояла масляная лампа. Он был грязным, даже не выложенным плиткой и сильно вонял экскрементами. Стул, на котором сидела Мандорла Сулье, был прочным и простым. Кроме кровати, на которой лежал Лидиард, и этого стула, единственным предметом мебели в этой комнате был низкий столик, поставленный у изголовья кровати, на нем стоял поднос со свечей, свеча была зажжена, но уже почти догорела до основания, ее грубый воск оплавился в комок причудливой формы.

Среди всей этой мерзости запустения разноцветные шелка, в которые нарядилась Мандорла Сулье, выглядели вычурно и театрально, точно у какой-нибудь актрисы Друри-Лейна , одетой для роли Клеопатры — или Саломеи.

— Если вы таким образом развлекаетесь при своем собственном дворе, я надеюсь, что может пройти столько же лет, пока меня пригласят снова. — заметил Лидиард.

На этот раз она улыбнулась с более искренним удивлением.

— Были времена, мистер Лидиард, когда я могла бы приветствовать вас в значительно более приятном месте. — ответила она, — Но красивой женщине, которая с годами не старится, слишком часто льстят обвинениями в колдовстве. Вы не имеете понятия, каково это, гореть, когда вас сжигают на костре, мой дорогой Дэвид. А если бы вам когда-нибудь и удалось это узнать, вы бы никогда от этого не очнулись, чтобы наслаждаться воспоминаниями. Я это знаю и иногда желаю себе, чтобы и мне было не о чем вспоминать. Это тот опыт, который мог бы послужить Пелорусу полезным и назидательным уроком по истории людишек, о которых он считает нужным так по-дурацки заботиться.

— Мы в Англии никогда не жгли ведьм на кострах. — возразил Лидиард, чувствуя ужасную боль на месте пореза, и борясь с болью в голове и с настойчивой тошнотой в области желудка, — Ни одной ведьмы не повесили вот уже в течение целого столетия или даже больше. Если бы вы больше интересовались нашими делами, вы бы об этом знали.

— Я некоторое время проспала, и те, кто меня охранял, были очень внимательны. — с явным сожалением сообщила Мандорла, — Когда я вернулась в этот мир, он переменился больше, чем я считала возможным. Он сделался черным и безобразным, он задыхается от дыма, страдает от пара и затоплен дешевым джином, а манеры и мораль всему этому соответствуют. И все же, у него намного больший потенциал к разрушению, чем я когда-нибудь раньше видела. На этих заполненных людскими толпами улицах всегда рядом голод и болезни… И это причина надеяться на славную перемену в пользу войны. Я уже слышу погребальный звон по поводу резни в нем, и но отдается в моих ушах самым приятным образом. Существует потрясающее изобилие машин для уничтожения.

— Как Калан? — спросил Лидиард резко.

— Спит, — легкомысленным тоном ответила Мандорла. — Спит и видит сны. Не думайте, что ваши свинцовые пули могут его отравить или причинить ему вред, несмотря даже на то, ваша гнусная выпивка уже начала его оболванивать. Он снова проснется, освеженный и обновленный, и если я смогу, я освежу и обновлю для него мир, так, чтобы у него состоялось самое радостное пробуждение из всех, какие он испытал раньше. Таков уж видите ли, обычай волчьей стаи, а ведь я в ней мать и защитница моих братьев и сестер, а также моих кузин и кузенов и всех моих щенков. Мы более верные и любящие существа, чем ваш человеческий род.

Лидиард дернул веревки, которые его связывали, скривился от приступа боли и сказал:

— Не могу этому поверить.

Она снова улыбнулась, но более холодно, чем раньше, и ответила:

— Но ведь это только внешность, мой дорогой Дэвид. По-настоящему-то я совсем не человек, я волчица, а люди — моя добыча, так же мало для меня значащая, как крысы или лягушки. Я люблю свою собственную стаю, как и вы любите свою, но вы для меня значите так же мало, как те животные, которых вы посылаете на бойни. Я могла бы сделать из вас своего домашнего любимца, если бы у меня появился такой каприз, и наградила бы вас такой же привязанностью, какую вы можете испытывать к гладкой лоснящейся кошке, но я не могу предложить вам более чистую любовь, которую волчица испытывает к своей родне.

Я прошу вас это понять, Дэвид, потому что знаю, вы умны по меркам своего племени и способны на философскую беспристрастность. Я не хотела бы, чтобы вы считали меня жестокой, в то время как я разумное создание, вроде вас. Вы ведь понимаете меня, Дэвид, разве нет? Если это не так, вы не сумеете понять свое собственное положение, а я хочу, чтобы вы его ясно видели, как бы я вас ни использовала. Я не совершаю никакой несправедливости. Я не должна проявлять по отношению к вам ни милосердия, ни жалости, ни сострадания, потому что я волчица, Дэвид, и не имеет значения, кем я кажусь на взгляд ваших бедных обманутых глаз.

Серьезность этих слов ужасала больше, чем их значение. Если бы коровы и быки обладали даром речи и мыслили, могли бы человеческие существа относиться к ним таким образом? Разве может хищник ждать от своей добычи понимания логики его нападения и убийства? Разве имел бы он право требовать, чтобы его объяснения были приняты, было получено согласие на справедливость убийства, и была признана высокая нравственность убийц? — Чего бы вы от меня ни хотели, я вам откажу. — прошептал Лидиард, — При помощи мучений вы могли заставить меня видеть и могли бы заставить меня говорить, но если вы надеетесь отделить истину от бреда, реальность от сна, — вы безусловно будете разочарованы. Так всегда и было с оракулами, разве неправда?

— Я знаю об оракулах гораздо больше вас, — заверила Мандорла. — Разве Пелорус не говорил вам о пути боли? Даже если говорил, я сомневаюсь, что он выложил вам достаточно. Если я стану вами руководить, вы научитесь видеть самые правдивые сны из всех существующих, вы будете благодарны за то, что послужили моим интересам. Я знаю пути страдания, видите ли, гораздо лучше, чем когда-либо мог их узнать. Кто угодно, принадлежащий к вашему племени. Я знаю убедительность страдания точно так же, как и его награды.

Лидиард не сомневался в том, что так оно и есть, и ему пришлось сглотнуть комок, образовавшийся в горле.

Мандорла все еще улыбалась.

— Не бойтесь, — сказала она. — Вы теперь немного больше, чем человек, и вам не следует рассуждать так же, как обыкновенный трус из людского племени с холодной кровью. Я прошу вашего понимания, а это совсем не то, что я просила у многих людей. Да, мы различны, но все же могли бы стать союзниками. Я с вами честна, потому что надеюсь, и вы будете честны со мной. Я не собираюсь использовать свое перевоплощение для обмана или для обольщения, вовсе не потому, что вам известно кто я на самом деле. Способность ваших глаз видеть ложную картину по-прежнему велика, и я могла бы обмануть или обольстить вас, несмотря на все то, что вы знаете. Но я вижу в вас подлинный интеллект и истинное любопытство.

Дэвид знал, все это ложь. Он видел за пределами сомнения, что это именно стратегия, обман, обольщение, попытка достичь желаемого, отрицая это желание.

Он знал также, это своеобразная игра. Она этого не говорила, потому что искренне считала такое поведение лучшим способом привлечь его на свою сторону, и скорее даже потому, что наслаждалась своим собственным обманом. За ее лестью скрывалось особенное презрение.

— Не заблудитесь в собственном восторге, потому что кое-что следует за мной, и нет тут никого, кто мог бы преградить ему путь или схватить за руку. — предостерег он ее с достаточной резкостью, чтобы захватить ее врасплох, — Ни вы, ни Харкендер не в состоянии держать Габриэля вдали от того, кому по-настоящему принадлежит его душа, и не вам распоряжаться столкновениями богов.

Мандорла растерялась, но всего на мгновение.

— Бедняга оракул, — сказала она. — Яд в вашей душе убьет вас, если вы не сможете использовать его лучше, чем теперь.

Лидиард покачал ноющей головой, как будто мог прояснить мысли, отбросив растерянность. И, что совсем не удивительно, это движение ухудшило его недомогание. Ему показалось, что мир тает перед глазами и превращается в размытое бесформенное пятно. Несмотря на то, что Дэвид был одет, он чувствовал жесткое одеяло, на котором лежал, а веревки грубо натирали его кровоточащие запястья, и эти ощущения были на самом деле очень острыми, а вот лицо Мандорлы Сулье потеряло часть своего великолепия, и угрюмые стены тюрьмы, казалось, отступили в отдаленную дымку.

— Еще кто-нибудь ранен? — спросил Лидиард, более хриплым голосом, чем намеревался.

— Нет, — ответила Мандорла. — Амалакс поддался панике, но его глупость выразилась в намерении удрать. Сэр Эдвард и его дочь целы и невредимы, в настоящее время.

Лидиард услышал и очень хорошо уловил вложенную в эти слова угрозу, но никак не отреагировал.

— Может оказаться не так легко, как вы считаете, держать меня здесь, — сказал он. — Сэр Эдвард — влиятельный человек, а похищение — серьезное преступление. Есть еще Пелорус, с которым нужно считаться.

— Полиция не сможет найти нас здесь, — заверила она, так небрежно, что он ей поверил, — А если Пелорус позаботится прийти к вам на помощь, он здесь тоже может напороться на интересную встречу. Я ни за что не причиню ему вреда, ведь он один из нас, по природе и по собственной склонности, но его необходимо защитить от чуждой воли, которая играет злую роль в его жизни, замутняя сознание. Он сожалеет не менее горько, чем любое существо, что его воля не принадлежит ему самому. Он не в состоянии мне подчиняться, как бы он ни жаждал этого, а потому мне придется захватить его в плен, как был бы сделал всякий, кто любит его хотя бы наполовину так, как я. Если он явится сюда спасать вас, его самое сокровенное и тайное желание будет, чтобы ему это не удалось, и ему дали возможность погрузиться в сон на целые столетия. Дурная же волчица я была бы, если бы не стремилась удовлетворить такое желание.

Лидиард глубоко вздохнул, пытаясь унять дрожь в руках и скрежет зубов. Боль в голове была тупой, но всепоглощающей. Все, что говорила Мандорла, казалось, было полно насмешки и обмана.

— Пелорус может прийти не один, — спорил он. — Он может действовать заодно с сэром Эдвардом. И вы не должны забывать еще одно существо, которое может прийти мне на помощь, того Сфинкса, чьей игрушкой я являюсь. Он сделал беспомощным Пелоруса в Египте и сделает то же самое с вами, если им будет руководить такая же причуда. Я вызову его сюда, это я вам обещаю, но отнюдь не для того, чтобы его соблазняли или дразнили, нет, я вызову его сюда выразить свой гнев!

Лидиард с удовольствием увидел, как при этих словах глаза Мандорлы сузились, и понял, что напугал ее, хотя бы немного. Она не могла знать, насколько он превосходил ее мощь и как тесна его связь со Сфинксом.

— Только не переусердствуйте. — проболрмотала она. — Вы можете попасться в ловушку, о которой намекал бедняга Харкендер. Он-то себя считает ловцом душ, но его собственная душа запуталась в паутине, а он этого вовсе не понимает. Не воображайте же себя хозяином или даже любимчиком среди рабов того существа, чьими глазами вы являетесь. Я попыталась вам показать, что вы такое для меня, но вы представляете собой еще меньше для того существа, которое согрело вам душу. Вы не в состоянии им распоряжаться и даже надеяться на то, что оно прислушается к вашим мольбам.

Бедное человеческое дитя, вы воображаете, будто вам только снилось, что вы были в аду, но вы не понимаете, насколько истинны ваши сны теперь. Вы враждебны силам Созидания и Разрушения, а их реальность в вашем знании и в вашем языке вовсе не воображаема. То, что вами ныне владеет, скрылось от внешнего зрения, когда мир был еще очень юным, возможно, до того, как был создан род человеческий. Возродившись, оно способно сделать все, что сможет, с этим ужасным, холодным и мрачным миром. Вот мои надежды и ожидания: этому существу следует только увидеть истинное положение вещей, чтобы это его убедило обратить свое могущество на разрушение и гибель всего, ныне существующего.

Лидиард знал, что Мандорла на самом деле не осмеливается в это поверить. В ней говорила надежда, а не убежденность, а надежда была намного больше ее реальных ожиданий. Поэтому и не имело значения все, что она говорит. Она по-своему боялась, не смерти, но собственной беспомощности. Она похитила Габриэля Гилла, пытаясь обрести иллюзию власти, иллюзию того, что управляет ситуацией, но в глубине души понимала, вовсе не она командует Творением, но только волк отказывается от радости и удобств своей собственной жизни.

Она просила его понять, но Лидиард подозревал, что он-то понял все намного лучше, чем она намеревалась ему открыть. У него была сила видения, она все еще возрастала в нем. Он был магом, хотя и поневоле, и его сила видеть во сне истину и узнавать ее, была сильнее, чем она считала. Но его запястья были крепко связаны, и его тело пронизывали боль и страдания, и, как бы ни клялась Мандорла в том, какими силами она не обладает , она уж во всяком случае, имела власть передать Лидиарда в беспощадные руки темного ангела страдания.

Мандорла протянула руку и положила ему на лоб. В голове снова вспыхнула боль, как будто это прикосновение послало резкий удар ему в мозг, и это казалось Лидиарду несправедливым, потому что он верил, будто она искренне хочет утишить это страдание, а не усилить его. Хотя Мандорла и была волчицей, в ней было достаточно от человека, чтобы разрушить идущее от всей души желание причинить Лидиарду страдание. Но она тут же пробежала пальцами по длинной ране от ножа Амалакса, и тут уж не осталось никакого сомнения, что она намеревалась причинить ему боль, ее заостренные ногти снова открыли рану, и Лидиард почувствовал, как кровь капает ему в ухо.

Лидиард попытался отодвинуться, но оказалось, что он не может этого сделать. Слишком уж хорошо он был связан, это Мандорла могла контролировать его движения, а не он ее.

Впервые он ощутил настоящий страх, в этом чувстве слились одиночество и боль, горе и отчаяние, хотя на первом и главном месте была полная беспомощность. Этот всемогущий страх сковал Лидиарда, сделал его целиком игрушкой внешней силы, запретил ему всякие действия, препятствовал даже его воле противостоять нападению.

— Я ведь не для собственного удовольствия это делаю, но для того, чтобы вас поучить. — сообщила ему Мандорла, — Вы должны изучить пути боли, а я знаю, у вас не хватит смелости пройти по этому пути в одиночку, как сделал это Джейкоб Харкендер.

Мандорла взяла со столика уродливо оплавившуюся свечу и встала. Она неспешно двинулась к изножию кровати, так, чтобы Лидиард увидел и понял, ее намерения.

— Это ведь всего лишь свеча, — напомнила она ему. — Только крохотное пламя, которое не может по-настоящему повредить вам. Вам известно, сколько времени занимает, сжечь человека до смерти, если имеется только свеча, чтобы выполнить задачу? Это будет очень долго, Дэвид, измерять ли количеством часов или интенсивностью боли. Эта боль действует лучше всего, если искусно увеличивать ее продолжительность, она ранит не уничтожая, и ее можно постоянно возобновлять.

И она направила пламя на обнаженные подошвы ног Лидиарда. Поддразнивая, она то поднимала, то опускала свечу, так чтобы боль возрастала медленно.

В течение нескольких секунд боль оставалось такой незначительной и отдаленной, что ему больше хотелось смеяться, чем кричать, но потом она начала крепнуть, и острота ее росла постепенным крещендо. Мозоли на ступнях опалялись, омертвелая кожа отслаивалась и обнажала живую плоть под ней.

Лидиард не мог сказать, сколько времени он боролся с собой, пока, наконец, не закричал. Однако, как только он вскрикнул, Мандорла убрала огонь. Боль от этого не прекратилась, но крещендо начало замирать.

Мандорла вернулась к изголовью кровати и приблизила свечу к лицу Лидиарда, так, чтобы он мог видеть самую сердцевину ее крошечного злого пламени. Она дала ему посмотреть на этот огонь минуту или больше, пока он неистово надеялся, что в ее намерения входит поставить свечу и дать ему отдохнуть. Но и эта надежда тоже оказалась частью ее плана, Мандорла специально возбудила ее, чтобы тут же отогнать. Как только Мандорла подготовилась, она снова двинулась к изножью кровати.

— Так пусть же я тебе приснюсь, — сказала ему Мандорла соблазнительно умоляющим голосом. — И не бойся, что это уже конец, ведь я не допущу твоей смерти. Но после того, как поспишь, ты должен стать более честным со мной, чем до сих пор. Думай о моей красоте, если сможешь, и научись немного любить меня, ведь тогда путь боли будет гораздо легче перенести. Только увидь меня во сне, и ты убедишься, что я умею вознаграждать не хуже, чем наказывать.

Мне нужно знать загадку Сфинкса, Дэвид, и более того, мне нужно знать ответ на нее. Найди для меня другую свою хозяйку, Дэвид, и тогда возвращайся, сказать мне, кто она и где находится. Поведай ей, что я прожила десять тысяч лет и если на земле есть кто-нибудь, кто знает ту мудрость, в которой она нуждается, так это Мандорла, волчица. Скажи ей это, Дэвид, и я смогу немного облегчить твою боль. Я обещаю, что ты не пострадаешь слишком сильно, потому что это только начало, а со временем даже самая свирепая из ран будет стоить тебе меньше, если только ты сумеешь научиться тому, чему я могу тебя научить.

Но реальность была свирепее, чем обещание. Боль не утихла, но продолжала нарастать, и на этот раз ее крещендо не исчезло так скоро.

Образ Сатаны в Аду внезапно снова оказался перед Лидиардом, во всех его жутких подробностях, и не имело значения, как он всхлипывал и плакал, умоляя, чтобы этот сон прекратился и растаял во тьме, этого не происходило.

 

14

В небе было полно орлов, которые бросались на него сверху один за другим, клюя его тело, раз за разом, обнажая его белые ребра, его свернувшиеся в клубок кишки и бьющееся, бьющееся сердце. И когда плоть его была растерзана когтями и клювами, она стала бешено и неистово разрастаться, колотящееся сердце раздулось у него в груди, и ребра засверкали, как будто они были белым пламенными лучами, а боль…

Он в муках попытался закричать, а достигшая пика агония высушила его жгучие слезы и посмеялась над беспомощностью, ибо как мог он надеяться излечить мир, когда не в состоянии избавить себя самого от наказания за свое тяжкое преступление?

Он раскрыл рот, чтобы позвать на помощь, но слова поначалу не шли наружу. Разве он не в Аду, за пределами надежды, за пределами спасения? Неужели его здесь не достанет ни один ангел милосердия? И никакое сожаление или раскаяние того пренебрегающего заботой и ничего не чувствующего Бога, который никак не ограничен в своем Творении, но неспособен вмешаться в ту судьбу, установленную для людей?

Он уже в этом не сомневался, и все же, ему хотелось закричать, завопить, призывая любую милость, какую только предоставит слепой случай. И потому он закричал, и призыв о помощи эхом раскатился по вечности и каким-то чудом был услышан.

И хотя орлы продолжали терзать и раздирать его плоть, и не желали оставить его в живых, он все же ускользнул в некую темную бархатную складку времени и пространства.

Он сбежал в безопасность мыслей другого, мыслей, принадлежащих устойчивому прошлому, а оно было создано пребывать в неподвижности для терпеливых и не знающих страданий историков, которые будут стремиться лишь понять, но не изменять, лишь описывать, но не создавать, лишь наблюдать, но не быть…

* * *

По мере того, как ускользала темнота, он начал почувствовал какую-то неустойчивость. В один краткий момент ему даже пришла в голову абсурдная мысль, что земля, должно быть, перекатилась, точно пьяная, со своей орбиты вокруг солнца, и теперь находится в непосредственной опасности полностью потерять свою постоянную позицию и упасть в бесконечную черную пустоту. Затем он вспомнил, что на свете нет ничего более надежного, чем добрая старушка земля, ничего более неизменного, чем восходы и закаты неутомимого солнца.

И тут он увидел у себя над головой иллюминатор, и понял, что он находится на борту какого-то судна, качающегося и поднимающегося на волнах, так как он попал в шторм.

Он почувствовал прилив облегчения, и это было таким же абсурдом, как предшествовавшая тревога, но это ощущение настолько сильно им овладело, что он не мог немедленно задать себе любой из осмысленных вопросов, какие могли прийти в голову: что это за корабль? Куда он направляется?

Он сел на койке, и свободно лежащие одеяла слетели с его обнаженного тела. Он посмотрел через иллюминатор на отдаленный горизонт, где садящееся солнце задержалось между серого цвета морем и, таким же серый и не более твердым берегам. Уже лил дождь, в нем расплывался ржавый диск солнца, и он подивился, какая великолепная радуга должно быть видна сейчас из кают со стороны порта.

Он уже сделал вывод, что судно движется к северу, но его странно завораживал вид косых потоков дождя, падающих на высокие неспешные волны, освещенные светом умирающего дня, и он вообще не задавал себе никаких разумных вопросов. Как ни парадоксально, но он понимал, что избегает какого-то жизненно важного вывода, быть может, даже нескольких, в интересах собственного спокойствия. Он осознавал, что цепляется за этот момент освобождения и покоя, уходя от тревоги. Так потерпевший кораблекрушение моряк мог бы цепляться за обломок погибшего корабля, сосредоточившись только на том, чтобы выжить в данный момент, и будущее для него нематериально и не имеет значения.

Облегчение отступило. Он смутно понял, что забыл свое имя и свою цель, и не мог определить, принадлежат ли глаза, которыми он сейчас видит мир, ему самому или кому-то другому.

Он коснулся своей груди, поросшей темными волоками, и удивился — кто же он такой?

Затем он оторвал взгляд от иллюминатора, чтобы осмотреть свою каюту. В помещении находился еще кто-то, стоящий возле закрытой двери и наблюдающий за ним. На секунду ему почудилось, что это существо вовсе не человек, но скорее огромная кошка, с трудом стоящая вертикально, как человеческое существо, но все же сохранившая свою рыжевато-коричневую гриву и янтарные глаза, черную морду и губы, и плотоядные клыки. Но он это видел, или ему показалось, что видел только в течение одного мгновения.

Затем он почувствовал странное озарение, как будто бы еще один кусочек всемирной головоломки, встал на место, подвинув его еще на одну ступеньку дальше по направлению к связности и реальности.

Это была женщина — та, что на него смотрела. Ее глаза действительно были янтарными, и было что-то кошачье в том, как она смотрела на него, но волосы у нее были черными, а не рыжевато-коричневыми, нос был прямой, а губы — полные и красные. Когда же она улыбнулась, он заметил, что зубы у нее были ровными и блестящими, как жемчуг. Она улыбнулась так, как могла улыбнуться возлюбленная: нежно и с видом обладательницы. На ней было шикарное вечернее платье, его яркость и переливы павлиньей синевы просто поражала.

— Память непостоянна, — сказала она ему. Голос у нее звучал мелодично, на низких нотах, и в нем слышались какие-то кошачьи мурлыкающие интонации. — Ты забыл себя, но я думаю, ты достаточно хорошо помнишь мир.

Он снова выглянул в иллюминатор. Мир, в конце концов, не попал в утробу вселенной: солнце, море, полное облаков небо и падающий из них дождь. Все было на своих местах. И так же, сообразил он, должно быть с Парижем, с Лондоном, с Вади Халфой, с Римом и Тимбукту. Виктория сидит на английском троне, Чарльз Дарвин опубликовал свой отчет о «Происхождении видов», Барнум и Бейли открыли величайшее шоу на земле в Нью-Йорке, а Бисмарк присоединил католическую церковь к «Kulturkampf».

Оказалось, что он и в самом деле во вполне близких отношениях с окружающим миром. Но кто же он такой, черт побери? И кто она?

— Я же, напротив, достаточно хорошо знаю, кто я такая и что время и случай со мной сделали, — сказала она ему, как будто бы для нее это было нисколько не важно, — Но этот мир для меня настолько нов и незнаком, что я почти в отчаяние прихожу от невозможности понять его, и боюсь повредить ему своими вопросами.

Это была неразрешимая загадка, и он не смог еще понять ее сразу.

— Что это за судно? — спросил он.

— «Попугай». Он направляется в Саутгемптон из Шербура. Боюсь, что переезд через Канал будет очень тяжелым, но мы доберемся благополучно и в полном порядке.

Он отметил, что она говорит по-английски, как и он сам.

— Так значит, мы едем домой? — спросил он.

— Нет, — ответила она. — У меня здесь вовсе нет дома, а ты утратил свой дом, когда со мной познакомился. Я не являюсь частью этого порядка вещей, и вытащила тебя из него, чтобы использовать.

Слова были странными и загадочными. Но почему-то он не испытывал тревоги. Что-то с ним сделали, и он был в той же степени марионеткой, как и человеком. И было так неестественно, что ему это безразлично, и он не может сетовать по поводу этой несправедливости. Он был пленником собственного вынужденного спокойствия.

— Кто вы? — спросил он, хотя не мог четко припомнить, почему это важный вопрос.

— Зови меня Лилит , — ответила она. Это не было ответом на вопрос, но он удовольствовался им.

— А как мне называть себя? — спросил он.

— Ты должен называть себя Адамом, — сообщила она, — Как делают все мужчины, когда их создают заново. В списке пассажиров ты фигурируешь как Адам Грей, и это же имя обозначено в твоих документах, но я не стану настаивать, если оно тебе не подойдет.

— Когда-то я был кем-то другим, — лаконично заключил он.

— Когда-то, — согласилась она, — Но теперь это не так.

Он не мог побороть свое равнодушие. Все, что он был в силах сделать, это извлечь из себя самый общий вопрос из всех:

— Почему?

— Мне понадобились твой ум, твоя память, твой голос — и твоя уступчивость. Я чужая в этом мире и нуждаюсь в проводниках и руководителях. Тут есть кое-что такое, мечтающее использовать меня, я не могу пока открыть, кто это или в чем мои интересы. Просто ты мне нужен, Адам Грей, мне нужна твоя слепота, ведь я, действительно, не могу достаточно четко разбираться во внешних проявлениях, когда раскрыт мой глаз Циклопа. Ты мне нужен, потому что я боюсь, нет, не смерти и не уничтожения, ни перемен, я нуждаюсь в твоем знании мира, оно поможет мне разобраться лучше моего собственного незамутненного зрения, чем хочет сделать меня этот мир.

На одно-единственное ускользнувшее мгновение он, совсем было, приблизился к тому, чтобы ухватиться за свою неуловимую память, почти вспомнил что-то важное, не о том, кто он есть или кем был, но воспоминание о том, где он находился и о чем-то, совершенном им. Суть этого воспоминания быстро растаяла, но пробудила какую-то ассоциацию в его разуме, который, казалось, частично восстанавливался.

— Париж, — произнес он вслух. — Мы недавно были в Париже.

Когда он это сказал, то ощутил легкий триумф, поняв, что не является полностью пленником ее красоты и обаяния. Он был человеком, а не марионеткой, воля его оставалась свободной, хотя память такой не была. С помощью усилия, с помощью удачи, с помощью каких-то остатков желания, какие он сумеет собрать воедино, он все-таки сможет вспомнить, кто он и кем в действительности был. До того, как стал Адамом Греем.

— Да, мы были в Париже некоторое время тому назад. — подтвердила она ровным голосом, — Это интересный город, где я узнала многое о том, чем сделался этот мир. Но мы теперь направляемся в Лондон…

— Это туда, где вервольфы, — перебил он ее. Он и сам не знал, почему выговорил это слово, но почувствовал уже во второй раз, что это понятие из его сознания и он выудил это название из глубин своей заблокированной памяти.

— Туда, где вервольфы, — подтвердила она. — Но ты не должен бояться их, мой Адам, потому что я сделала тебя намного умнее их. Я вдохнула такой прометеевский жар в твою холодную душу, что оборотни больше не могут причинить тебе никакого вреда.

Она расстегнула крючки своего вечернего платья и дала ему упасть с ее плеч. Его странно удивил вид белья под этим платьем, очевидно, ничем не примечательного.

Корабль покачивался на волнах. Солнце село, а серые тучи почти заслонили сумеречное небо. Корпус парохода вибрировал, и вибрация передавалась его койке, так что он мог ощущать сильное пульсацию судовых паровых двигателей, лежа на ней. Весь мир сотрясался и содрогался, дрожа и спотыкаясь, но это был только бурный переход, необычный для Английского Канала. Интересно, он испытывал и раньше нечто подобное?

Она аккуратно сложила синее платье и повесила его на нижнюю койку. Теперь она снимала остальную одежду, неторопливо и ничуть не стыдясь. Видел ли он что-нибудь подобное раньше?

Он пошарил у себя в мозгу в поисках других ускользающих воспоминаний.

Он довольно хорошо воспринимал окружающий мир, помнил язык, на котором говорил, умел понимать шутки, не забыл правила игры в крикет, и достаточно хорошо знал, как заниматься любовью, и как делать это так искусно, чтобы слыть светским человеком. Но он совершенно не припоминал, занимался ли когда-нибудь этим. Он не мог воскресить в памяти ни имени, ни облика какой-либо женщины, с которой ему случалось лежать в постели. Он не знал, женат ли он, хотя отлично помнил Пикадилли и всевозможные ночные существа, порхавшие взад-вперед вдоль границ Грин-Парка, но не мог сказать, был ли он таким мужчиной, который мог бы заплатить проститутке, чтобы она могла отдаться ему за полкроны.

Но что же, интересно, помнила она? И где, в каком месте ее таинственного сознания отложились воспоминания?

Какое-то мгновение он думал, что она может залезть на нижнюю койку, но быстро понял, что у нее совсем иные намерения. И, что бы там ни помнила — или, быть может, совсем не помнила? — о мире и его путях, она не проявила смущения или застенчивости, когда устраивалась рядом с ним. И, когда ее желтые глаза уставились прямо на него из собирающихся теней наступающей ночи, ему показалось, что он видит в этом взгляде странную восторженность. И еще, он почувствовал, возбуждение ее плоти, которое означало: чем бы она ни была раньше, до того, как стала Лилит, это «что-то» было намного холоднее и намного более чуждо, чем воплощали в себе сейчас человек, или кошка, или даже бог.

И он, к собственному удивлению, обнаружил, что нечто от этого возбуждения было и в нем, возможно, вызванное теплотой, какую она проявила по отношению к его ослабевшей душе. Он желал ее с таким лихорадочным жаром, что совершенно забыл думать о том, кем он прежде был и чем мог бы еще стать. Сейчас ему было вполне довольно быть Адамом, пусть даже не Греем и не Грином.

Но когда этот экстаз исчерпал себя, и должно было настать удовлетворение и покой, прийти благодатная слепота, чтобы спасти его от него самого, вместо этого он почувствовал трепет орлиных крыльев. И это ощущение грозило швырнуть его вперед во времени и в тот мир, каким он был в действительности, такой ужасающе яркий, каким может быть только всепожирающий огонь. Он понял, что должен молиться, молиться так неистово, как только может, всемогущему Богу, чтобы избавил его от любовных объятий Сфинкса, чью загадку его иная суть еще не разгадала, и даже ни разу не слышал эту загадку.

Он стал молиться и понял, его молитва падает в колодец вечности, как происходит со всеми молитвами.

Но слова ничуть не тревожили Бога. И он этому даже порадовался, чувствуя, что не может больше произносить молитву, обращенную к Богу, искренне. В своем сне он был Сатаной, а Сатана был Прометеем, а Лидиард жалел его и разделял бремя его боли.

— Какая же ты добрая, что ждала меня у моей постели. — шепнул он, — Я бы хотел, чтобы ты принесла мне воды, я чувствую жажду, из-за которой мне трудно говорить. — Теперь давала о себе знать боль у него в ступнях, но скоро она снова стала тупой и снова отступила.

— Что же ты видел? — спросила она, не поддразнивая и не угрожая. — Скажи мне, что ты видел, и получишь воды. Только будь со мной честен, и получишь еду и одежду получше. Только доверься мне, и путь боли станет для тебя не таким тяжким и предательским. Но, прежде всего, что же ты видел?

— Сфинкс грядет, — ответил он ей. — Он теперь носит человеческий облик, как и ты. Ищет тех же привилегий, имеет такую же соблазнительную внешность. Но, как и ты, не полностью человек и презирает человеческий род. Ты не в силах принудить меня видеть больше, если он сам не пожелает показаться, потому что у него есть власть освободить меня от моей беды. Я — его заложник, и ты не можешь использовать меня против него.

Он попытался было сесть, но, как только пошевелился, ощутил тот же дискомфорт.

— Лежи спокойно, — тихонько произнесла она.

Он облизнул губы и сказал:

— Тебе бы лучше дать мне то, в чем я нуждаюсь, и отпустить меня. Сфинкс — не друг твоему племени, и у тебя не будет никакой роли в том, что грядет.

— А это еще следует определить, — возразила она.

Ей удалось вернуть на лицо улыбку, и он прочел в ней надежду. Она вовсе не намеревалась отпускать его. Пока они с Габриэлем здесь, любой, кто в них нуждается, может прийти сюда и должен приготовиться сражаться за право забрать их отсюда.

Мандорла понятия не имела, что могло бы выйти из такого столкновения, если это столкновение состоится, но прекрасно знала, она-то в все равно ничего не потеряет. В самом худшем случае, ее уложат отдохнуть, на десять лет или на тысячу, и Лидиард видел в ее темных фиалковых глазах, насколько мало ее пугает такая перспектива. Он не мог целиком обвинять ее за неизменную надежду на то, что необозримый пласт льда, который приковывает ее к земле и человеческому облику, может когда-нибудь растаять в очищающем огне.

Улыбка внезапно искривилась и превратилась в зловещий оскал, должно быть, она заметила жалость в его глазах.

— Дурак же ты, Дэвид Лидиард, если пытаешься смеяться надо мной. Всегда помни, слабый человек, я могу причинить тебе боль, и гораздо более сильную, чем ты можешь себе вообразить, а любое избавление от этой боли, какое ты можешь получить — в моей власти, и дано только мне. Только мне, пока твой Сфинкс не явится и не унесет тебя отсюда.

И помни, что ты, в конце концов, принадлежишь к роду людскому, а я — нет. Я могу тебе показать такое страдание, какого ты не вынесешь, и сможешь убедиться, при всем том, что твой защитник может для тебя сделать, ему плевать на страдания тех, кого ты любишь. Я достаточно люблю человеческую плоть, чтобы пить твою кровь, если у меня будет такое настроение, или же кровь любого, кто тебе дорог. Бойся же меня, дорогой мой Дэвид. Бойся меня!

Это было приказание, которое заставило его снова облизнуть губы. Он слишком хорошо знал, что она может причинить ему боль, и понимал, если уж она решила с ним играть, это будет так же, как кошка играет с мышью.

Это более смелая и увеличенная в размерах кошка, молча сказал он себе, и кошка, которая может играть с тобой, как хочет, а может причинить такую боль, какую ни ты, ни я не в состоянии себе вообразить. Но как это может меня спасти, если ярость Ада обрушится на землю?

—  Боюсь, я не смогу быть тебе благодарен за любую милость, которую ты можешь проявить, не причиняя мне боли. — мрачно произнес он, — Так ты дашь мне воды или только воспользуешься моей жаждой, чтобы заставить меня снова видеть сны?

Она приняла этот укор на удивление милостиво, не улыбаясь и не показывая свой оскал.

— Ты не такой уж слабый, — констатировала она. — Ты не можешь за это нравиться мне, но я достаточно долго прожила среди людей, чтобы ненавидеть лучших из них наравне с худшими. Я причиню тебе боль не только ради этого, но я должна сделать тебе больно, когда время для этого настанет. Я пришлю к тебе Амалакса с водой и одеялом, чтобы ты согрелся.

С этими словами она встала и повернулась, чтобы уйти. Возобновившаяся головная боль стала так сильна, что Лидиард захотел перенести всю ее тяжесть на матрац. Он был почти рад, видя, как она подходит к каменным ступенькам, ведущим к двери, и попытавшись улечься поудобней, вознамерился, наконец, отдохнуть. Но, как только он расслабился, то опять начал ощущать близость того ада, который так часто требовал его к себе. Холодная пронизывающая сырость этой комнаты смешивалась с неестественным жаром его души и с болью, которая грызла ему обе ступни, от больших пальцев до самых пяток. Покрытые слизью стены его тюрьмы сплошь светились, как будто обещая наличие более яркого освещения снаружи.

Для того, чтобы отогнать видения и держать их на расстоянии, он очень тихо начал произносить: «Pater noster, qui es in caelis…» 

Но теперь он уже не знал, к кому обращена эта молитва.

 

15

В должное время Калеб Амалакс принес Лидиарду чашку с водой, которую тот просил. Толстяк так посмотрел на своего ничтожного пленника, как будто он скорее плеснет эту воду ему в лицо, чем даст ему выпить, и секунду-другую, издеваясь над ним, он держал чашку так, что Лидиард не мог дотянуться до нее. Лидиард только терпеливо ждал, и, наконец, Амалакс поднес чашку к его губам и стал держать так, чтобы пленник мог пить с удобной для него скоростью. Вода была горькой на вкус и отдавала металлом, но Лидиард с благодарностью глотал ее.

— Спасибо, — произнес он, когда закончил, но Амалакс вовсе не нуждался в благодарности и не оказал чести ответить ему. Выполнив свои обязанности, он тут же ушел. Чтобы добавить еще специально рассчитанную долю оскорбительного отношения, он захватил с собой масляную лампу. Лидиард лишь только взглянул на убывающую массу свечного сала на подносе, стоящем у его изголовья, понял, вскоре останется в стигийском мраке.

Одеяло, обещанное Мандорлой, так и не принесли.

Лидиард тихо лежал какое-то время, показавшееся ему очень долгим, твердо решив, что спать он не будет. Поначалу он пытался ослабить веревки, стягивавшие его запястья, но не смог этого сделать, и только разозлился на себя, убедившись, что заставил раздраженную кожу снова кровоточить. Теперь терзающая боль от веревок, стягивающих его руки и ноги, казалась сильнее, чем тупая боль в обожженных ступнях.

Лидиард пытался сопротивлялся дремоте из-за того, что не хотел видеть свои сны, но вскоре обнаружилась для этого более практическая причина, когда пламя свечи, наконец, оплыло и погасло. Прошло еще всего несколько минут, и Лидиард услышал, как по полу темного подвала забегали крысы. Они ни на секунду не прекращали свою активную деятельность, и несколько раз одна из невидимых тварей вскарабкивалась на кровать, вынуждая Лидиарда неловко спихивать ее. Он легко мог себе представить, каково будет ощущение, когда крыса запустит свои желтые зубы в круглую мясистую подушечку израненного большого пальца ноги, возможно, начиная приступ, и целая орда этих тошнотворных тварей начнет очищать его кости от плоти.

Вскоре Лидиард перестал молиться. Два-три раза он пытался закричать, когда слышал, как люди передвигаются в коридоре снаружи, но никто не приходил, поинтересоваться, что ему надо. Когда Дэвид не получил ни еды, ни питья, он не мог не подумать, что вероятно, мрачные друзья Мандорлы решили предоставить ему сделаться пищей для крыс. Но, скорее всего, это было частью плана Мандорлы довести его до полного отчаяния. Она не могла удовольствоваться только тем, что причиняла Лидиарду боль — ей нужно его сотрудничество. Она собиралась довести его до такого безумия, чтобы он был рад видеть ее, когда она снова придет, еще раз услышать ее утешающий голос. Ее намерением было сделать его зависимым от ее милостей.

Или, возможно, сказал он самому себе в минуту черного юмора, меня предназначили стать приманкой в ловушке, цель которой — собрать всех крыс в этом месте, чтобы вервольфы могли здесь напасть на них и наслаждаться, поедая тех, кого им удастся убить.

Еще одна крыса вскарабкалась к нему на кровать, на этот раз совсем близко от его головы. Хотя руки у него были связаны и бесполезны, ему удалось отпихнуть тварь локтем. Она пронзительно запищала, больше от досады, чем от страха, и Лидиард был убежден, что она согласилась лишь на временное отступление, хитро приготовившись дождаться своего часа.

Дом у него над головой не затихал. Казалось, он был полон людей, которые все время расхаживали туда и сюда по скрипучим половицам. Они, должно быть, ходили там целыми десятками, но среди них не нашлось ни одного, кто отозвался бы на зов Лидиарда. Дэвид предполагал, что оказался в такой части Лондона, где ночные крики были в порядке вещей, и никого не интересовало, откуда они доносятся.

Усталость вынудила его прекратить корчиться и извиваться, и он лежал неподвижно. Так прошло секунд десять, и Лидиард почувствовал, как мягкий нос любопытной крысы уткнулся ему в пятку. Охваченный внезапной яростью, он лягнул ее и одновременно изо всех сил натянул веревки, державшие его. Дэвид отлично знал, что не в силах освободиться с помощью одной только грубой силы, но почувствовал, что ему надо как-то продемонстрировать свое сопротивление, даже если эта демонстрация будет выражена только еще одним приступом боли.

И когда, в момент негодования, он принял эту боль и приветствовал ее едкий огонь, он снова соскользнул в какую-то таинственную складку мировой субстанции и фактуре времени.

* * *

Проходило время, он потерял себя в этом переходе, и все же, каким-то образом умудрился сохранить это призрачный интерес, не до конца была вырванный из его мозга.

Снова его сознание совместилось с окаменевшим сознанием человека, который утратил собственное имя и стал еще одним в бесконечной цепочке назначенных Адамами.

Мы были в Париже, думал этот человек, до странного медленно и неотвязно. Что-то там произошло…

Чтобы собрать свои сопротивляющиеся мысли, Адам Грей дотошно-скрупулезно собирал воедино те визуальные воспоминания о городе, какие его мозг позволял ему сохранить: фасад Лувра, выходящий на Сену, Елисейские Поля, Нотр-Дам. Ничто из этого не задевало никакой струны, крючок, свисавший с нити его мысли, осторожно опускался в ту часть его сознания, которая была холодна и погружалась во тьму, ни на что не натыкаясь.

Он вовсе не пришел от этого в смятение, безучастность ко всему, навязанная ему странной возлюбленной, во многом была на благо, как лекарство, там, где требовалось терпение. Он продолжал вызывать у себя в памяти виденные образы, затуманенные и смазанные, как блеклые акварели или дагерротипы, покрытые сепией: Новый Мост, позолоченный купол церкви Сан-Луи, поднимающийся над госпиталем; Центральный Крытый рынок, скульптура церкви Сан-Сюльпис и окружающие ее мастерские, производящие безвкусные религиозные статуэтки…

Совершенно невероятно, но именно скульптура Сан-Сюльпис высекла внезапную искру и заставила вспыхнуть что-то в его сознании. Второй раз за несколько минут Лидиард. Теперь только посетитель в душе другого человека, оказался отделенным от идущего момента настоящего, падая в протяженность времени.

* * *

Он немедленно обнаружил, что находится в церкви, не в Сан-Сюльпис и не в одном из крупных соборов, но в небольшой готической церквушке, невероятно холодной и освещенной мрачными вставленными в канделябры свечами, их крошечные огоньки отражались от свинцовых окон, чуть-чуть подсвеченные витражами. Он стоял на балконе, глядя вниз, на прихожан, которых было не особенно много. Он был один.

Происходила какая-то церемония, но он сначала не принял ее за мессу, потому что одежды священника и его подручных были такими необычными, рясы на них были шелковые и черные. Латинские фразы невозможно было разобрать, и, хотя он совершенно четко слышал священника, он не улавливал смысла его слов. Между ступенями алтаря и оградой для причастия стоял низкий столик, оставляя только узкие проходы, по которым мог передвигаться священник, появляясь перед этим столом и позади него.

Затем его внимание привлекли две статуи, расположенные на концах алтаря, и он понял, как нарушена тончайшая связь в его памяти. Они были такие же грубые, как иконы на фресках в Латинском квартале, сходство стиля и техники было несомненное. Но странные персонажи были тут изображены: один из них изображал распорядителя шабаша ведьм с козлиной головой, а другой — демоническую горгулью.

Тогда, и только тогда, он заметил, что крест над алтарем перевернут, потир черный, точно уголь.

Лидиард вместе с Адамом Греем отступил в свою прежнюю сущность, и разделил притупленные эмоции любопытного наблюдателя. Среди его обрывочных знаний о мире он помнил слухи о перевернутой мессе Езидиев.  И в его сознании медленно проснулось понимание того, что он наблюдает обряд почитания Асмодея  и Астарты , темных идолов поклонения сатанистов последнего времени.

И когда к нему пришло это понимание, он оглядел прихожан повнимательнее и разобрал, что число их колебалось между тридцатью и сорока. Женщины стояли с непокрытыми головами, мужчины же — в головных уборах, во всем остальном их одежда ничем не отличалась от обычной, и была вполне обыкновенной.

Пока он наблюдал, один из помощников пошел к ризнице и вернулся оттуда, ведя с собой девушку в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет, не больше, она была полностью обнажена, и только ее лицо скрывала маска. Она не дрожала от холода, и ее поведение было странным, как будто бы она двигалась в летаргическом сне или в трансе, и это открытие заставило его чувствовать неловкость, потому что он и в себе чувствовал признаки подобного состояния. Она подошла к столику и легла на него навзничь, вытянув руки вдоль тела. Затем священник поднес к ней чашу, и обмакивая руку в жидкость, содержащуюся в ней, начал наносить на тело девушки магические знаки. Наблюдатель с балкона мог определить эту жидкость только как кровь. Священник сделал отметки на лбу и на груди и на животе нарисовал крест, причем скрещение пришлось ей на пупок, а основание легло ей на лобковые волосы. Затем, поместив чашу возле головы девушки, он поднес к ней диск с положенным сверху хлебом и тоже поместил ей на живот.

Месса продолжалась с должной торжественностью, теперь обряд казался более знакомым, напоминая обычную церковную церемонию. Наблюдатель видел, как предлагается хлеб, как добавляется в чашу вино. Только имя, которому посвящались хлеб и вино, было не Божьим., и какое-то заклинание, только перевернутое, заменило молитву «Отче наш». Он наблюдал, как преломили хлеб, как частицы его были положены в чашу, но понимал, что символика всего этого действия не соответствовала истинному церковному уставу. Поклонение адресовалось Творцам материи и тела, и его целью было — изгнать того духовного Творца, который является Господом ортодоксальной церкви. Видимо, это была черная месса, почитание Дьявола, и все же, как ему казалось, скорее актом торжественного поклонения, нежели намеренным и рассчитанным богохульством. В нем не было никакого распутства, несмотря на присутствие обнаженной девушки, не было никакого жестокого жертвоприношения, несмотря на кровь, которая содержалась в чаше. Эти люди считали себя добрыми и достойными уважения, и по-своему выполняли свой долг.

Когда они, теперь все сгрудившиеся возле ограды причастия, склонили головы, священник, поднявшийся с хлебом к алтарю, повернулся сначала в одну сторону, затем в другую и произнес:

— Слава Асмодею, слава Астарте!

И еще что-то, чего наблюдатель не разобрал. Затем отправитель культа снова повернулся, чтобы оказаться лицом к прихожанам, намереваясь спуститься со ступеней. Перед этим он случайно оглянулся.

Он застыл на месте, не в силах одолеть первую ступеньку, потому что прямо над телом обнаженной девушки, как будто паря над ней, появилась огромная и внушающая ужас фигура. Идолопоклонники, многие из которых, должно быть, закрыли глаза, сначала не заметили этой фигуры, но шок от ее присутствия передавался в толпе прихожан от одного к другому, и один за другим они поднимали глаза, чтобы захлебнуться в удивлении и ужасе от ее колдовской наружности.

Она никоим образом не напоминала изображения, покрывавшие алтарь, ее очертания скорее напоминали тело, над которым она, как казалось, стояла, потому что, начиная от шеи и ниже, она была обнажена и без сомнения принадлежала женщине.

Но все же, это вовсе не было копией цветущей девушки, силуэт этой фигуры казался много полнее и круглее, скорее она была женской, чем девичьей в своих очертаниях. И лицо этого существа вовсе не повторяло простую черную маску девушки, если это вообще была маска, то ее выражение казалось необыкновенно умным, она поросла мехом, точно кошачья морда, и ее окружали с полдюджины изогнутых рогов, а серые глаза сверкали, точно горящие угольки. Высотой это существо достигало полных двенадцати футов, а жуткая голова от макушки до подбородка имела длину около ярда или даже больше.

Затем существо произнесло:

— Ecce Astaroth! Ite, missa est!

И внезапно по воздуху разлетелся пронзительный крик, люди поднялись на ноги, защищая руками глаза, и попытались убежать, в панике наталкиваясь друг на друга.

Священник уронил хлеб и тоже загородил глаза ладонью в тревоге и ужасе. Единственным человеком в этой церкви, казавшимся неподвижным, как будто охваченным чистым восторгом и истинным восхищением, оказалась девушка, лежащая, распластавшись под ногами самозванного темного ангела, но лицо ее скрывалось под маской.

Затем церковь наполнилась звуками неистового хохота, и казалось, будто он исходит от самих камней, а окна засверкали разноцветными огнями, как будто царившая снаружи ночь неожиданно обернулась в сияющий день. И рисунки на витражах больше не были изображениями Христа и святых, но представляли вместо того демонов и чудовищ, застывших в дикой безумной пляске.

Люди разбежались, в том числе священник и его помощники, все, кроме девушки на столе, а она лежала настолько неподвижно, как мертвая. И душа ее пребывала в чистилище, где ей пришлось выслушать, какой приговор будет вынесен за ее ересь и глупость.

* * *

Человек, которому приказали быть Адамом, внезапно открыл глаза, чтобы взглянуть из окна поезда на хорошо знакомое уныние и скуку английских лужаек и традиционный пейзаж. В ушах послышалось торопливое постукивание, постепенно перешедшее в какофонию.

Значит что же — я в плену у самого Сатаны? — подумал он, и неожиданная тошнота, прорвавшаяся сквозь пелену беззаботности, окутывающую его ощущения, поднялась из его желудка.

Но Лидиард, заключенный в одну телесную оболочку с ним, знал, что это вовсе не подтверждение страхов и надежд священников святого Амикуса.

Все мысленные образы были заемными, они появились из сознания тех людей, одержимых падшими ангелами. Этот появившийся ангел играл роль Астарты для дьяволопоклонников только в шутку… Просто ради забавляющего его изучения ничтожности человека.

И когда эта женщина-ангел ответила на невысказанную тревогу Адама Грея, Лидиарду показалось, будто она обращается вовсе не к беспомощному своему орудию, но к находящемуся в плену Лидиарду, чье тело все еще одиноко лежит в населенной крысами тьме.

— Почему нет? — спросила она, сидя в углу кареты, прекрасная и блистательная в своем человеческом облике. — Людей следует заставлять встречаться лицом к лицу с их богами, чтобы они поняли, каких трусов сделало из них невежество. А что до богов, разве мы не можем довольствоваться тем, что хотят сделать из нас люди?

— Так это и есть твой истинный облик? — спросил Грей голосом, прозвучавшим еле слышно из-за тревоги. — Ты действительно великанша с лицом чудовища и с огромными глазами?

И еще до того, как получил ответ, он понял, как давно уже понял Лидиард, что она с ним играет, поддразнивая, заставляя трепетать от страха, хоть самую малость. Он даже не мог ничего почувствовать без ее разрешения. И когда она не давала этого разрешения, он ощущал, как на него опускается и окутывает его равнодушие, точно он погружается в удушающую клоаку.

— Когда ангелы ступают по земле, им приходится выбирать для себя тот облик, который лучше всего соответствует их цели. — объяснила она. — Они должны быть прекрасными и сильными. Но облик их должен соответствовать тому, что ожидают люди от воплощенной неземной мощи. Люди — это карикатуры, творящие химеры из своих воображаемых искушений, а из своих противников — козлов с козлиными мордами, огромными лохматыми ногами, копытами и раздвоенным хвостом. Эти люди любят видеть уродство в тех, кого им хочется ненавидеть. Они стремятся, чтобы красота открыто говорила о добре и великодушии. И таким образом они придают определенный облик и фактуру ангелам, которые их посещают из глубин времени.

Она умолкла, чтобы выглянуть из окна и взглянуть на покрытые росой поля и угрюмое небо, но вскоре продолжала с явной усталостью:

— О, мой Адам, как глуп этот мир, который я обнаружила. Те люди, покрытые волосами, дурачки, обитавшие в нем, когда я в последний раз гуляла по земле, все же находили кие-то разумные способы, чтобы продемонстрировать свою животную сущность! Не устраивай же внутренней охоты на самого себя и не пытайся узнать, кто ты на самом деле, иначе только и отыщешь, что грустную обезьяну с заметной претензией на утонченность, которая есть иллюзия. Вместо того спроси себя, чем ты мог бы быть, если бы мне захотелось выбрать для тебя лучшего предка.

Адам Грей с усилием пытался понять ее, но та часть сознания, прежде способная уразуметь подобное, погрузилась на слишком большую глубину. Его мысли были крепко заперты в ловушку, и их как будто бы обвивали прочные нити шелковой паутины — и все же, он знал, не надо бороться за освобождение, потому что в его пребывании именно здесь есть какой-то резон.

Лидиард не мог сказать, проникают ли каким-то образом его собственные мысли и ощущения в мозг того, другого.

— Ты, без сомнения, проявляешь доброту и милосердие, давая мне возможность вспомнить мир, откуда произошла моя скорбящая и печальная сущность. — сказало тело того, кто был «хозяином» Лидиарда. — но я боюсь мечтать о славном будущем, не имея понятия, чьи дурацкие сны держат тебя в плену, или довериться твоим обещаниям. Пока видел только Астарту, а с Асмодеем еще только предстоит встретиться.

Слушая эти слова, Лидиард убедился, что его присутствие в качестве «гостя» в мыслях другого человека возымело свое действие. Если бы только знать, как это осуществить, подумал он, и взять на себя инициативу общения и противостоять этому созданию напрямую. Как задать все вопросы, возникшие у него в голове, как обратиться с мольбами и молитвами, на которые мог бы ответить обладающий богоравной властью, как предостеречь против злополучных козней Мандорлы Сулье и паука, который скрывался за обликом Джейкоба Харкендера?

Но он не мог прорваться до сути.

— Я увидела, то, что выдается в этом вашем мире за ежедневное Созидание. — сказала она, и все еще казалось, будто бы отлично понимает, что обращается сразу к двоим, а не к одному Грею. — Боюсь, что остальные из моего племени спят куда крепче, чем сознают. Они заперлись в той субстанции и том пространстве и не могут знать, как набат перемен медленно преображает их бытие.

Я благодарна этой странной человеческой смелости, в чем бы ни была ее причина, за то, что она осмелилась меня разбудить, иначе я, когда впервые уснула, чтобы переждать время, никогда бы не узнала об том, каковы будут результаты моего долгого отсутствия. Твой мир полностью созрел для Актов Творения, мой Адам, и, могу совершенно точно сказать, сегодня нет никого, кто бы удержал мою руку, реши я его изменить. И все же, есть много, чего я не в силах увидеть или понять, и много непостижимого для глаз и умов тех, чье зрение я похитила.

И поистине удивительно в этом вашем мире то, что он возбуждает воображение живущих в нем. Но опять-таки, не столь уж это странно, если принять, что этот мир отдан людям с холодными душами, не имеющим мощи знания. Я и сама могу видеть, каковы люди внутренне, но я едва ли начала улавливать суть науки и общества, которые сделались миром их внешних проявлений.

Если бы тебе только было позволено увидеть, что в действительности представляет собой ваш мир, какие вести ты принес бы тогда своей земле? Прилив перемен достиг уже гораздо более высокого уровня, чем я когда-либо могла считать возможным. И боюсь, да, боюсь, несмотря на свою сущность, в силе перемен есть нечто такое, что в состоянии противодействовать даже силе Творения. Но ты не должен радоваться моим тревогам и волнениям, мой Адам, ведь ты не смеешь надеяться быть свободным от своих богов, пока не познаешь, что это будет за свобода!

— Я мог бы стать тебе полезным более, а не менее, если бы ты дала мне вспомнить, кто я такой, — сказал он. Но это говорил только Адам Грей, ведь Лидиард мог бы на этот ответить вопрос. По крайней мере, он так считал.

— Боюсь, что нет, — в ее словах проскользнула явная ирония. — Это запутало бы тебя, а я ценю ясность твоей мысли и наблюдательности. Не сопротивляйся же моей воле, мой любимый! Люби меня, мой Адам, и ты найдешь, что способен подчиняться без всяких вопросов, испытывая самую чистую радость. Только люби меня!

Лидиард понимал, когда его «хозяин» увидит по-настоящему черты этой женщины, эту удивительную красоту, пусть даже на самом поверхностном уровне, сопротивляться будет крайне трудно. Мандорла Сулье пыталась играть с ним, Лидиардом, точно так же, как Сфиекс играет с Адамом Греем. Грей не мог возненавидеть ее за это, это был вполне честный ответ на оказанную любезность. Да и Лидиард в глубине души точно так же не в силах возненавидеть Мандорлу Сулье, при том, что она вполне могла убить его своей игривостью.

А как же Корделия? — подумал Лидиард в болезненном приступе цинизма. Неужто игра ее красоты — не более, чем тень игривости очаровательных чудовищ?

Он отогнал от себя это мучительное рассуждение и попытался вместо того сосредоточиться на том, что говорит зачарованный Адам Грей своей возлюбленной:

— Мир был намного меньше, когда ты в последний раз ходила по нему, — прошептал он, и голос его почти совсем потонул в нестройном пении грохочущих рельсов. — Теперь он имеет слишком большую протяженность во времени и пространстве, чтобы настолько легко поддаваться изменениям, как ты думаешь. Сила, которая приведет его к концу, может вообще не существовать, а если она и есть, возможно, окажется намного сильнее, чем в силах вообразить себе любое прирученное божество какого-либо племени. Ты, вероятно, правильно делаешь, что боишься, несмотря на обладание мощью.

— Возможно, — согласилась она честно, но осторожничая в своих колебаниях. — Но размеры подобны красоте, и то, и другое содержится во взгляде созерцателя, и меня еще надо убедить в том, что я не в состоянии остановить движение звезд на орбитах и заставить их дождем хлынуть на землю, если мне этого захочется. Среди вас есть ведь и такие, кто целенаправленно ждет конца, а если этот конец и есть то, о чем они просят своих богов, почему бы мне и не обеспечить им его?

Но даже в то время, пока она говорила, Лидиард заметил нечто странное в глазах Адама. Когда утреннее солнце внезапно показалось из-за плывущих облаков, за головой Сфинкса, резким скачком возникла странная тень, напоминающая тень хищного паука, залегшего в ожидании добычи.

И хотя Лидиард пытался прокричать предостережение сопротивляющимися губами Адама Грея, он не смог этого сделать, но вместо того попал в паутину сверкающего света и всепоглощающего огня.

 

16

Он находился в Аду, и он был Сатаной, гневающимся на бесчестье своего тюремного заключения, гневающимся на жестокого Бога, и на леность людей, гневающимся на раскаленную лаву, пузырящуюся под ним и палящую его разрушению плоть, которая не могла ни сморщиться, ни почернеть, ни исчезнуть, чье бессмертие приговорило его к вечным страданиям.

Мир над ним не был более видимым, а правая рука не была свободна, и орлы не кружили вокруг него в пылающем небе, потому что настала ночь времени, освещенная только извержением огня под ним. А он был распят обстоятельствами и грехом, беспомощный в своем стремлении переписать свиток истории. Хотя нет ничего, что нельзя было бы переделать, и нет такого, что невозможно было бы стереть.

Он ненавидел крюки, вонзившиеся в ладони, напрягая все силы, чтобы вырваться из них, даже если бы они оставили такие зияющие раны у него на руках, что прошло бы целое тысячелетие, пока они заживут. Да, они бы зажили, потому что он был ангелом, а не смертным, и он мог бы измениться, если бы только помнил как… Мог бы освободиться, если бы владел этим искусством… мог бы восстановить себя, если бы только…

Свет померк и сделался тьмой, наступила агония боли, и все же он не избавился от Ада, просто был перенесен в другую его часть, и она была не лучше предыдущей, но намного хуже.

Он слышал крыс, вонь разложения била в ноздри так сильно, что он почти поверил в то, будто уже умер и начал разлагаться на том же самом месте, где лежал. Он пошевелил губами, прогнал свои неповоротливые мысли, как бы для того, чтобы произнести молитву, а затем…

Fiat lux , — произнесло нечто, какой-то шепот в стенах его темницы, голос ниоткуда.

И был свет, волшебный, сверхестественный свет.

И был маленький мальчик, похожий на светлоголового ангела, он держал изображение мира в своей согнутой правой руке. Мир излучал серебряное сияние.

Добрый ангел протянул пальцы левой руки и коснулся веревок, сжимавших запястья Лидиарда, и веревки разом упали, не было никакой необходимости их разрезать или распутывать.

И тогда добрый ангел протянул Лидиарду мир, так, что он смог, наконец, до него дотронуться, и получить такую долгожданную возможность изменить его судьбу.

Лидиард обеими руками взял зеркало, содержащее в себе весь мир, не обращая внимания на кровь, капавшую с запястий, и пристально уставился на волшебный свет, струившийся из него, как бы для того, чтобы поискать собственное изображение в его глубинах.

На самое краткое мгновение свет заколебался и замерцал, увядая и замирая, но затем засиял вновь так же ярко, как прежде.

— Я могу это сделать, — прошептал он. — Я похитил свет богов, и теперь он мой, я могу им распоряжаться.

Ребенок спросил:

— Кто ты?

И он ответил:

— Я Люцифер Прометей, искушавший людей с холодными душами просвещением и огнем, и был приговорен ко всем казням, от каких страдали люди. Это предназначение было написано для них в волнах перемен.

Он ничуть не удивился, когда ангел сообщил:

— А меня зовут Габриэль.

Но тут иллюзия исчезла, потому что следующий вопрос ребенка был: — Ты что, вервольф?

Лидиард внезапно сглотнул и обнаружил у себя в горле отвратительный комок. И омерзительный вкус во рту.

— Что это за свет такой? — спросил Лидиард, отчаянно поставленный в тупик перед загадкой сияющего предмета, который держал в руках. И свет начал меркнуть, ведь его рациональное сознание не допускало существование такого света, и изгоняло его.

Ребенок отобрал у него зеркало и прижал к груди, чтобы спасти умирающее сияние и снова сделать его ярким. Вернулась тьма, но только на мгновение.

— Ты не должен давать ему умирать, — раздраженно упрекнул его мальчик. — Ты же мог заставить его сиять, ты убедился, что можешь. Я-то могу куда больше всего проделывать, и не только с зеркалом. Даже с оконным стеклом и с пылью на ковре. Я могу видеть, и у меня-то уже есть власть превращать предметы. Начал я с мелочей: с древесных вшей и с пауков, но ведь это было только начало. Я принадлежу к Другим, как Мандорла… как ты.

— Нет уж, только не я, — прошептал Лидиард. — Я был всего лишь человеком, до тех пор, пока меня не укусила змея. Это был тот самый змей, который на самом деле Сатана преображенный. Этот демон — вовсе не я, даже не часть меня. Я хочу от него избавиться, хочу снова стать человеком, ослепленным благодатным утешением.

— И я сначала то же самое думал, — сказал Габриэль тем тоном, каким сообщают само собой разумеющееся. — Но это вовсе не демон. Это только я. Это то, чем я являюсь.

И только тогда последние следы смятения Лидиарда окончательно исчезли, и он с некоторым опозданием понял, кто перед ним.

— Так ты же Габриэль Гилл — сказал он.

— Кто тебя связал? — спросил Габриэль. — Это Амалакс?

— Да, — хрипло ответил Лидиард. Исполненный новой надеждой теперь, когда его освободили от пут, он спросил: — Где мы, Габриэль? Ты можешь меня отсюда вытащить?

— Я могу видеть глазами Амалакса, — сказал Габриэль. — И еще глазами Терезы тоже, а однажды, всего на несколько секунд, Мандорла разрешила мне посмотреть ее глазами, когда обернулась волком. И только тогда я понял, что пыталась сказать мне Моруэнна.

У них есть радость, понимаешь, а у нас нет. Ни у кого нет, только у них. Тереза умеет летать и видеть небо, но ей пришлось так сильно пострадать… как мистеру Харкендеру. Боль мне далека, но я не знаю радости, по-настоящему, пока еще нет… Но когда я научусь превращаться в волка, я стану волком навсегда и помогу Моруэнне и Мандорле всегда оставаться волками.

— А кто такая Тереза? — спросил Лидиард, полностью растерявшийся от такого неудержимого потока слов.

— Одна из Сестер. Они считают ее святой, потому что она может летать и разговаривать с Христом. Она назвала меня Сатаной, но я вовсе не Сатана.

— Нет, — согласился Лидиард, не в силах понять, как говорить с этим мальчиком, чтобы прорываться через узел сплошного непонимания и смешения всех понятий. Выждав паузу, он сказал: — Они не друзья тебе, Габриэль. Мандорла тебе не друг, что бы она тебе ни наговорила. Она повредит тебе точно так же, как хочет навредить мне. Помоги мне, Габриэль, а я помогу тебе. Вытащи меня отсюда и…

Внезапно он умолк и поглядел вверх. Яркий свет, который мальчик покачивал у себя в руках, ослепил его, а потому, несмотря на свечу, которую держала стоящая в тени на пороге фигура, Лидиард не заметил, как она подошла. Это был Амалакс, такой же громадный и тучный, как всегда. Как долго он там стоял и слушал, Лидиард не мог определить.

Габриэль повернулся и подвинул зеркало так, что его сияние окутало подслушивающего человека. Лидиард теперь видел его совершенно ясно, он выглядел еще ужаснее, когда его уродство было освещено.

— Тебе нельзя здесь находиться, Габриэль, — сказал Амалккс, его сердечное обращение к мальчику звучало неискренне и фальшиво.

— Я могу ходить повсюду, где хочу, — спокойно произнес Габриэль.

— Мандорле не понравится, что ты здесь, — сказал Амалакс, казалось, оставшийся невозмутимым при такой дерзости ребенка. — Если она узнает, что ты был здесь, она рассердится. Ты должен пойти в свою комнату и предоставить этого человека мне.

— Он пить хочет, — сказал Габриэль, — и у него ноги болят. Он был тут один в темноте с крысами.

— Габриэль, — настойчиво повторил Амалакс, — ты должен стараться быть хорошим мальчиком. Скоро Мандорла сюда спустится, и она рассердится, если найдет тебя здесь. Пожалуйста, иди в свою комнату и дай мне присмотреть за этим человеком. Я оставлю у его кровати эту свечу и принесу ему еще воды. Крысы его не укусят.

— Я больше не должен быть хорошим мальчиком, — заявил Габриэль странным самоуверенным тоном. — Мне никогда и не нужно было таким быть, просто я этого не знал. Вы не можете мне ничего сделать, мистер Амалакс. Вы даже и не попытаетесь.

— Я не хочу ничего плохого с тобой делать, — сказал Амалакс упрямо, хотя для Лидиарда было очевидно, что мальчик говорит правду. — Никто не хочет причинить тебе вред. Но этот человек — твой враг. Он хочет взять тебя отсюда, а это будет скверно для всех. Пожалуйста, предоставь его мне.

— Я не враг никому, — возразил Лидиард. — Габриэль, попробуй видеть моими глазами, как ты видел глазами этого человека. Я знаю, что ты умеешь это делать, узнай все, что знаю я. Не уверен, поймешь ли ты, но я хочу, чтобы ты это увидел. Тебе нельзя оставаться здесь, не беспокойся о том, что тебе придется покинуть меня. Но ты должен попытаться видеть моими глазами, и узнать, на что в действительности похож мир и кто твои настоящие друзья.

— Заткнись, — хрипло приказал Амалакс. — Оставь мальчишку в покое.

Но это была пустая угроза, и Амалакс понимал это не хуже Лидиарда. Габриэль посмотрел в глаза Амалаксу, потом Лидиарду, измеряя и подсчитывая умом, соответствовавшим его детской сущности. Лидиард кивнул, чтобы приободрить мальчика.

Габриэль в свою очередь кивнул ему, затем снизошел до того, чтобы начать подниматься по ступенькам к двери, где ждал его Амалакс. Великан отстранился, чтобы дать ему пройти, но Габриэль, минуя его, бросил на него взгляд, говорящий, что он совершает не акт послушания, а сам себе хозяин.

Когда мальчик ушел, Лидиард откинулся назад на постели и не сопротивлялся, когда Амалакс подошел, чтобы снова связать ему руки.

— Она не сможет его здесь удержать, — сказал Лидиард, когда Амалакс повернулся, чтобы уйти, после того, как заменил сгоревшую свечу на столе другой, как и обещал. — Он слишком силен, и теперь он ясно видит все, и его уже нельзя одурачить его надолго. Чего бы ты ни хотел достигнуть, подхалимничая перед вервольфами, ты будешь здорово разочарован. Ты в большой опасности, и сделал бы себе лучше, если бы меня отпустил.

— Ну уж нет, — возразил Амалакс, с хитрой ухмылкой оглядываясь на пленника. — Слишком вы для этого драгоценная добыча. Вспомните-ка, как крысы стаями бросились в погреб, чтобы найти вас! Вы можете быть приманкой даже для зверя пострашнее — для оборотня, который предал свое племя, скажем. А пока вы его ждете, Мандорле интересно послушать про ваши сны.

Лидиард выдавил из себя улыбку.

— Ты не можешь даже и представить себе тех зверей, каких я могу сюда вызвать, — он старался, чтобы в его голосе звучала мягкая угроза. — Потому что часть души Сфинкса слилась с моей, и теперь я могу вызывать Сфинкса, а может быть, и паука тоже. И хотя, возможно, самая сокровенная мечта Мандорлы — устроить их встречу, сомневаюсь, чтобы она тебе сообщила, к чему это приведет. Она заплатила тебе обещаниями могущества и власти, но ведь она намеревается уничтожить весь твой род, так что весь твой мелкий выигрыш превратится в кучу пыли и золы, если она поступит по-своему.

— А вы спасете мир людей, если я вас отпущу? — оскалился Амалакс. — Вы можете одолеть вервольфов и тех, других, о которых говорите? Какова ваша сила, чтобы раздавать лучшие обещания, чем те, какие я уже получил?

В самом деле, что за сила? — спросил себя Лидиард.

Но Амалаксу он сказал другое:

— Я видел твоими глазами, Калеб Амалакс, и мальчик тоже. Мы с ним знаем твои самые горячие желания и самые тайные страхи, намного лучше чем может их знать Мандорла. Тебе достаточно хорошо известно, что ты только пешка, которой скорее всего пожертвуют, не раздумывая, и я тебя уверяю, если для тебя или для любого из нас еще есть хоть какая-то надежда, она с Пелорусом, а не с Мандорлой.

Амалакс презрительно сплюнул на холодный пол. Лидиарду вовсе не требовалось смотреть глазами Амалакса, это действие было весьма слабым заменителем обоснованного ответа, но он знал еще и то, что Амалакс никогда не осмелится пойти против вервольфов. Слишком уж он был привязан к обильной плоти на своих костях, чтобы искушать их даже намеком на измену.

— Тогда уходи, — сказал ему Лидиард. — Иди навстречу своей судьбе, как все остальные дурни, которых она заманила своей красотой.

Но его последние слова заглушил звук внезапно разразившихся выстрелов.

— Пелорус! — заорал он — и, хотя он не смог бы этого объяснить даже ради спасения собственной жизни, это имя заставило слезы брызнуть у него из глаз. Ты не одинок, — сказал он себе, как прежде говорили ему Таллентайр и Пелорус. Кажется, в конце концов, он вовсе не вынужден зависеть от злой воли Мандорлы.

Со звоном прокатились еще звуки выстрелов, через доски пола Лидиард услыхал крики, и испуганные, и рассерженные. Он увидел, как Амалакс поднял голову и посмотрел наверх, с радостью в сердце смотрел он, как великан побледнел и заколебался.

Он, в конце концов, оказался трусом, подумал Лидиард.Страх хлынул на него, точно кислота в вены. Он уже думает о том, как бы убежать и спастись!

—  Освободи же меня! — настойчиво потребовал Лидиард. — Освободи меня теперь, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты остался в живых. Освободи меня, не то ты приговорен! — Он знал, что у него нет времени для убедительного аргумента. Ему приходилось надеяться на то, что этот мир чистой мелодрамы в настоящий момент побеждает.

Этого не произошло. Амалакс не сделал ни одного движения ни в каком направлении, ни к ступенькам, ни к кровати, но стоял на месте и ждал. Из ножен у себя на поясе он вытащил кинжал, который прежде приставлял к горлу Лидиарда. Нож сверкал при свете свечи и казался больше похожим на меч, чем на кинжал. Лидиард мог представить себе единственную мысль, которая владела мозгом великана, это было решение подождать, пока прекратится стрельба и все будет кончено.

И Лидиард, и Амалакс не сводили глаз с двери, которую Габриэль оставил приоткрытой, оба были охвачены ужасом в ожидании, кто сейчас в нее войдет.

Долго ждать не пришлось: это оказалась Мандорлда.

Лидиард слушал, как Амалакс удовлетворенно хмыкнул, но услышал и то, как это хмыканье перешло в вой ярости. Мандорла стояла на верху лесенки всего секунду, и ее толкнули сзади. Она не скатилась вниз по ступенькам, но перевалилась через край, где у перил не было ограждения, и камнем упала на грязный пол.

Лидиарду удалось разглядеть выражение ее прекрасного лица, когда она упала, оно было ни с чем не смешанной яростью, до того момента, когда она приземлилась, а тогда ее лицо изменилось от боли, унижения и горькой ненависти.

Мандорла не была ранена, даже в человеческом облике, стесненная одеждой, она знала, как надо падать. Она живо переменила позу, присела, вся напряглась, как это естественно для хищного зверя, каковым она и была, но не бросилась на того, кто ее толкнул, просто приготовилась к прыжку. Сделать больше она не осмелилась, потому что стоящий на верху ступенек угрожающе размахивал оружием: американским револьвером, вроде того, какой был у Лидиарда.

Это был Пелорус, голубоглазый Пелорус, который смело явился в чужое логово, где ждали его враги.

— Слава Богу! — вслух вырвалось у Лидиарда.

Но Пелорус, закрыв дверь за собой, остался на месте, глядя сначала на Мандорлу, а потом на Амалакса, как будто не мог решить, в кого прицеливаться.

— У него остался только один выстрел, — прошептала Мандорла, затаив дыхание от напряжения. — Он не осмелится выстрелить в тебя, Калеб, или он приговорен. Остальные ждут, и выход есть. — Пелорусу же она сказала: — Брось револьвер, милый. Ты уже выполнил то, что тебе приказывала воля Махалалеля, и ты потерпел поражение. Отныне ты свободен делать то, чего пожелает твоя тайная сущность. Бросай оружие, и я обещаю тебе спокойный сон. Только выстрели, и клянусь, я сделаю все, от меня зависящее, чтобы ты никогда не проснулся снова, пока не прозвучит набат судьбы!

Для разумных выводов нет времени, подумал Лидиард, и она должна надеяться, как надеюсь я, что этой мелодрамы достаточно.

Пелорус заколебался в нерешительности, его блуждающий взгляд сначала задержался на Лидиарде, потом на Амалаксе, наконец, остановился на злокозненной кузине.

— Если я выстрелю, то этот выстрел будет в тебя, Мандорла. — произнес он, — Амалакс должен разрезать веревки этому юноше и освободить его, и мы вместе с ним должны уйти, потому что, если ты не выпустишь нас, тебе придется отправиться поспать лет на сто или даже на тысячу. Дайнам уйти, и ты будешь иметь шанс повлиять на Сфинкса, задержи нас, и проснешься в совершенно ином мире.

Мандорла расхохоталась, но бросила встревоженный взгляд на Амалакса, убедиться, что он не шевельнулся. Толстяк стоял все так же твердо, как стоял в ту минуту, когда раздался первый выстрел.

— За дверью Перрис, — предупредила Мандорла. — Там же Сири и Суарра. Сомневаюсь, чтобы ты мог так сильно ранить Ариана, чтобы заставитьь его уснуть. Ну, а если бы ты был так глуп, чтобы стрелять в Моруэнну, но нет, ты этого не сделал, ведь Габриэль очень любит ее. А если Габриэль даст себе труд наказать тебя, о, тогда-то ты поймешь, что такое страдать от настоящей боли. Оставь же это, Пелорус. Оставь это!

Пелорус только улыбнулся, и улыбка его выглядела мрачной и очень встревоженной.

— Разрежь путы Лидиарду! — скомандовал он.

Амалакс не сделал ни одного движения, чтобы подчиниться.

Пелорус прицелился в голову Амалакса и сказал:

— Что ж, если я ошибся, здесь есть кое-кто, кто может и не подняться, если я его застрелю. Разрежьте путы Лидиарду!

Лидиард понял, что одного выстрела было маловато для реальной угрозы. Без сомнения, у оборотня были еще пули в кармане куртки, но у него не было времени опустить оружие и перезарядить его, через мгновение Мандорла накинется на него. Амалакс, увы, тоже видел это, и не двинулся с места.

Лидиард понимал, что, пока толстяк неподвижно стоит на месте, создавшееся безвыходное положение может быть изменено только благодаря вмешательству какой-то силы извне.

Сфинкс! Произнес он с молчаливым жаром, не допуская абсурдности такой мольбы. Сфинкс, если ты слышишь меня теперь, молю тебя явиться и спасти твоего слугу!

Ответом было только молчание, полный тупик.

И тут Калеб Амалакс поднял свободную руку, чтобы стряхнуть что-то со своей безволосой макушки. Лидиард даже при тусклом свете свечи он разглядел, как еще что-то упало с деревянных стропил, как только движение руки закончилось, а потом еще и еще…

Амалакс посмотрел вверх, потом поднял свечу, стараясь рассмотреть, что это такое падает. Пока он одной рукой держал свечу, другая его рука хлопала по голове, стряхивая что-то, но этот жест был совершенно неэффективным из-за кинжала, который он продолжал сжимать. Толстяк нахмурился в явной растерянности, не видя и не понимая, что скрывается среди погруженных в тень балок. То, чего не должно там быть.

Все, что Лидиард мог разглядеть со своего места, были сотни и тысячи мрачных паутинных нитей…

Затем еще один маленький паучок свалился из тени на жирную голову Амалакса, а потом еще и еще…

Даже Мандорла затаила дыхание в тревоге.

Амалакс присел на корточки, затем быстро отодвинулся в сторону, но это ему не помогло. Пауки продолжали падать сверху ему на голову и на плечи.

Великан швырнул поднос со свечей, но он полетел вверх, и, хотя пламя затрепетало и заколебалось, но не погасло. При этом освещении Лидиард увидел, как Амалакс стал центром настоящего потока пауков, их были тысячи. Ни один из них размером не превышал ноготок мизинца, но насекомых было так много, что они полностью покрыли его огромное тело, вцепляясь в плоть и в одежду, как бы активно он ни пытался их сгонять.

Амалакс заорал от страха и отчаяния.

Лидиард знал, что на самом деле пауки вовсе не могли скрываться в стропилах. Он понимал, они падают не с потолка подвала, но откуда-то снаружи, если только они не были созданы прямо из самой тени, не образовались из разреженного воздуха, чтобы превратиться в живой ливень.

Неужели Сфинкс ответила на его мольбу? Или же это была работа другого падшего ангела, хозяина Харкендера, имевшего такое странное пристрастие к силам, какими паукообразные приводили в ужас представителей человечества?

Когда Амалакс снова вскрикнул, на Лидиарда напал дикий жестокий смех. Он ликовал из-за посрамления своего врага, приходил в упоение от звуков агонии и смертельного ужаса.

Но затем осознал, что пауки, которые не уцепились за Амалакса, кишат на полу подвала, расползаясь во всех направлениях, точно громадное живое темное пятно, и вспомнил, что связан по рукам и по ногам.

Амалакс уже выглядел как громадный черный силуэт, покрытый этим ужасным потоком, а твари все продолжали падать и падать, им стало не за что цепляться. Они дождем хлынули на пол, который теперь словно ожил от стены и до стены, и, хотя Лидиард скорчился на кровати, как только мог, ползающие создания уже так и кишели у него на матрасе и добрались до его тела.

Они не жалили и не кусались, но прикосновение их движущихся ног к его телу наполняло Лидиарда отвращением и смятением.

Понимая, что спасения нет, что Ад снова окружает его, и не менее ужасный, чем прежде, Лидиард закрыл глаза и изо всех сил привалился к железной спинке кровати, к которой были привязаны его руки. Теперь он понимал, что единственная свобода, которая была, единственная свобода, которая могла быть, это свобода от боли и видений, свобода полета в бесконечные протяженности времени и пространства. В возможность, в мир игривых богов.

Если бы только я мог почувствовать боль, молчаливо восклицал он, если бы я мог утонуть в этой боли…

 

Третья интерлюдия

Акт творения

 

 

1

Когда я отбросил все то, что известно мне с чужих слов, по слухам и по рассказам других, вскоре оказалось, что я стою перед предположением: все, что я, как следует и по-настоящему знаю, я познал при посредстве моих органов чувств. Правда, что мне известны такие мгновения, когда мои ощущения были ложными и таким образом приводили меня к ошибке; но кажется верными то, что имеется множество вещей, какие я вижу, не нуждаясь сомнениях относительно их существования и природы. Но когда я спрашиваю себя, что это за явления, в которых я не могу сомневаться и не нуждаюсь в этих сомнениях, я не могу не вспомнить о снах, когда я видел нечто очень похожее и считал это реальным, в то время как мой опыт был только иллюзией. Откуда же я могу знать теперь , что это не сон, от коего я в состоянии со временем очнуться? Могу ли я быть уверен в том, что бодрствование, не есть условность, весьма похожая на сон, в которой все является лишь плодом работы мозга, имеющим только внешние признаки реальности?

* * *

Если есть Бог, который смог создать мир и определить его содержимое и его законы, значит, этот же самый Бог, безусловно, должен иметь власть формировать мой сон и тот обман, заставляющий меня ошибочно принять мой сон за реальность. И если я утверждаю, что Бог добр и не стал бы обманывать меня таким образом, как могу я противоречить ответному доводу, утверждающему — а возможно, это благо быть обманутым и поверить, будто мир таков, каким кажется, хотя в действительности он совершенно иной? Разве добро непременно обеспечивается истиной? И даже если истина непременно добра, обязательно ли из этого следует, что мое знание истины тоже приведет к добру? Если я служу своей цели честно, мне следует предположить, что на месте того Бога, который есть источник истины, имеется дух и могущественный, и лживый, на самом деле определяющий небо и землю, и воспринимаемые мною, краски, очертания и звуки — ничто иное, как иллюзии и сны, предназначенные обмануть мою доверчивость и заманить ее в ловушку. Если бы это было так, то чем я тогда был бы — ведь тогда я не смог бы больше быть существом из плоти и крови, из ощущений и мысли? Я был бы видящим сны мечтателем, и каким бы мог такой мечтатель выглядеть в реальном мире в глазах другого существа, я совершенно не в силах был бы определить. Я не нуждаюсь в том, чтобы сомневаться в собственном бытии, ибо даже в этом ночном кошмаре должен присутствовать сомневающийся, и сами по себе его сомнения непременно гарантируют его существование, но кто такой я, который сомневается? На что похож мир, содержащий этого сомневающегося? Одно только определенно, а именно: нет никакой защиты против утверждения, что этот гений обмана в самом деле может занимать место честного Бога, верить в которого нам предпочтительнее. Если он есть автор Акта Творения, сформировавший мир, если в его власти каприз, и он в любой момент способен расформировать, разрушить этот мир, у нас нет никакого способа об этом узнать. Если этот мир — ложь, эта ложь нам недоступна; и если сомнение приводит нас к крайности, и мы начнем сомневаться в существовании Бога, тогда нам придется признать: мы лишены сколько-нибудь надежного прибежища в пределах ландшафтов Творения, ибо не можем знать, где находимся и что собой представляем, и все наши прозрения бесполезны. И если я должен себя спросить: могу ли я довольствоваться тем, чтобы жить в подобном мире? — какой ответ могу я дать, если не утверждать: там, где есть сомнение, должна быть и вера; и если вера эта ошибочна, то разве мы все не заблуждаемся?

* * *

Я могу не иметь никакой веры в честного Бога, даже если мне приходится полагать его изначальную доброту, за исключением того, что основывается на надежде. Если же эта надежда не оправдана, то есть, не доказывает, что мир, который у меня перед глазами, должен быть тем самым, каков он есть, тогда истина есть нечто непознаваемое. Если бы какой-то чудодейственный дар откровения был призван показать мне мир таким, каков он есть на самом деле, если он иной, чем кажется, я никогда не узнал бы, истинно ли то, что я вижу или нет. Если мои ощущения обманывают меня — а у меня нет никакой иной гарантии, кроме надежды, что это не так, — значит, я блуждаю в пустыне, где истина неотделима от иллюзий. И по этой причине, если не по какой-нибудь другой, мне приходится цепляться за надежду, ибо я не в силах вынести жизни в подобном мире обмана и не могу мириться с существованием такого Бога, который потребовал бы от меня этого. Надежда, и только надежда приписывает Акты Творения доброму Богу, так как, если имеются другие, способные на эти Акты, мир должен был стать полем их сражений между собой, и пока они воюют за овладение его устройством и природой, нет ничего, познаваемого окончательно, и ничего окончательно созданного.

Ренэ Декарт «Потаенные размышления»

(Написано в 1640, опубликовано в 1872)

 

2

Даже Махалалель не знал ничего о Сотворении Мира. Ни одно создание не в состоянии помнить момент своей собственной исходной точки, сознание развивается постепенно, и те, кто обладает властью Творения, и те, кто им не обладает, должны начинать жизнь в невинности. Махалалель наставлял тех, кого он сотворил, с величайшим усердием, но он мог описать только тот мир, какой сам обнаружил, ведь тот, кто создал его самого, не разыгрывал перед ним роль отца, каким Махалалель хотел быть перед своими созданиями.

Махалалелю представлялось, что мир, в котором он оказался, был юным и счастливым. Этот Золотой Век был детством вселенной, временем, когда избыток наивности и поразительных открытий заменял мудрость и убежденную веру, когда существовали бесконечная жажда игры и нетерпеливое желание упорно трудиться. И все же, несмотря на постоянный рост этого мира и надежду на то, что со временем он станет еще прекраснее, в нем уже имелись признаки упадка.

Здесь следует провести аналогию с жизнью человечка. Люди начинают умирать еще до того, как рождаются, и еще прежде, чем способны понять, что существуют, и продолжают умирать, в то время как растут и расцветают. И процесс становления, во время которого они проявляют себя как целостные и логически последовательные единые существа, в конце концов, всегда приводит к смерти, так и не придя к гармоничному завершению. Как вверху, так и внизу — макрокосм вселенной зеркально отражает микрокосм человека.

Когда же Махалалель обнаружил, каким является мир, где он находится, было много Творцов, безрассудно распыляющих свою мощь, совершенно не заботящихся о том, что в процессе Творения они полностью изнуряют себя и их сила все уменьшается. Среди них были истинные создатели, потому что именно их плодотворность наполнила бытие и определила его многообразие. Но были и другие, оставившие безрассудное формотворчество, и задумывающиеся о том, какое действие могут оказать на них процессы становления, если выйдут из-под контроля и станут развиваться независимо от их создателей.

Уже во времена Махалалеля те из Творцов, которые избрали для себя путь сохранения мощи, начали заботиться и об ее увеличении, изобретая различные способы присвоения возможностей более слабых созданий. Эти немногие стали не только избегать перемен, но и коварно бороться против них, похищая чужую энергию. Так возникли конфликты и борьба, постепенно противоречия возрастали и дожили до более позднего времени, которого Махалалель уже не увидел, так как не дожил до них. Я назвал это время Веком Героев. Когда же и этот век дошел до своего завершения, сменившийся Железным Веком, время плодовитых Творцов миновало, но конфликты и борьба не завершились, потому что хищные Творцы все еще враждовали между собой, и вместе они выступали против остальных созданий. И в то время как количество слабодушных Иных стало уменьшаться и им пришлось прятаться. Творцы, которым не давала покоя забота об увеличении собственной мощи, с неизбежностью обратили свое алчное внимание друг на друга. И они тоже начали прятаться, но сделали свои убежища неприступными твердынями и ловушками для других созданий.

На первый взгляд, казалось бы, человеческие существа не должны так уж сильно интересовать Творцов-грабителей, поскольку души у них не были теплыми и они не имели собственной созидательной силы, и, таким образом, им, вроде бы, нечего было опасаться. Но истинная история мира демонстрирует, что это вовсе не так.

С одной стороны, Творцы-грабители часто превращали людей в орудия осуществления своих планов и намерений, они манипулировали ими с без значительных затрат своей энергии, использовали различные племена людей себе в помощь, уничтожая Иных с мягкими душами, охотясь на них и принося в жертву во время ритуалов. С другой стороны, некоторые Творцы-хищники пришли к тому, что поверили: в природе и в участи людей видна направляющая рука всеобщего Создателя, и неважно, существует до сих пор этот Создатель или нет, потому что люди — воплощение Творения, не имеющие созидательной мощи, и, следовательно, их нужно рассматривать как своего рода конечный результат.

Махалалель понял это значительно раньше других и даже среди великолепия Золотого Века предвидел, что люди повсеместно станут главными обитателями земли, и вселенная будет изменяться соответственно природе их бытия — как внизу, так и наверху. Именно по этой причине Махалалель сделал людей особым объектом своего изучения и пытался имитировать Акт Творения, благодаря которому они получили свой облик.

Теперь, когда мы приближаемся к высшей точке Железного Века, не остается ни малейшего сомнения в том, что Махалалель был абсолютно прав. Люди некоторым образом сыграли решающую роль в том коренном процессе становления, который определяет эволюцию вселенной и закономерно приведет ее к концу — от младенчества Золотого Века к зрелости, а этой зрелости мы до сих пор и представить себе не в состоянии.

Я верю, что скоро начнется эта четвертая и последняя глава в истории мира и начало ее рассвета можно найти в той эпохе, которую сами люди называют то Веком Просвещения, то Веком Разума, и я не испытываю колебаний, принимая это последнее название. Мне кажется, этот Век увидит финал той созидательной мощи, называемой магической, или волшебной, и в которую люди почти перестали верить. Но в более ранние века она изобиловала эффективными действиями. Вместо того новый век увидит триумф новой формы энергии, основанной на знании и практических искусствах — мы можем называть их «техникой», и прогресс их за последнюю сотню лет делал весьма быстрые шаги. Математика и механика станут средствами, с помощью которых люди смогут переделать и усовершенствовать свою природу, и хотя эти искусства не имеют возможности воздействовать на вселенную в целом, я не перестаю быть убежденным в том, что за это не стоит их презирать.

Люди, окружающие меня сейчас, здесь, в революционной Франции, уже преисполнены оптимизма по отношению к этой новой эре, они способствуют ее рождению. Я выражаю свою веру в их идеалы или, по крайней мере, надежду на их идеалы, тем, что сейчас пишу эту книгу.

Я надеюсь, и окружающие меня люди обладают этой верой, потому что я знаю истинную историю этого мира, так же как и ложную его историю, выраженную лишь в чувственном восприятии. Мне известно, что хищные Творцы еще существуют и кропотливо продолжают свой труд. Некоторые довольствуются сном, другие неустанно наблюдают происходящее, и никому из нас неизвестно их количество. Возможно, несмотря на все, что, несмотря на накопленную за многие века мощь, они приговорены и обнаружат это, если когда-нибудь попытаются пустить в ход энергию, которую так старательно сберегали, и поймут, что все их планы разрушены. Горячо надеюсь, что все кончится этим. Когда эти несчастные скупцы, наконец, отправятся на свои тайные склады и не найдут там ничего, кроме праха тех оплодотворяющих сил, которые они так бережно сохраняли еще с Золотого Века, это должно пойти на пользу всему миру. Но, надеясь, я не могу не опасаться, твердо зная — эти создания все еще находятся здесь, среди нас. Они живут в своих твердынях, убежденные, что настанет, наконец, момент, когда мир будет принадлежать им и они смогут переделать его, как пожелают.

Люсьен де Терр «Истинная история мира», 1789

 

3

21 апреля 1872

Дорогой сэр Эдвард!

Я глубоко опечален вашим рассказом о вторжении в ваш дом, и о насильственном похищении Дэвида Лидиарда. Я понимаю, что вы теперь не сможете сопровождать Гилберта Фрэнклина в Чарнли, как мы предварительно договорились. Понимаю также и ваше настоятельное желание удалить вашу дочь из Лондона в связи с этими ужасными событиями и сочувствую этому желанию.

Мы с моей женой, разумеется, будем рады ее принять, и вы можете быть уверены, у нее будет все, в чем она так сейчас нуждается для того, чтобы оправиться от своего тяжкого испытания. Я совершенно согласен, это лучшее, что может отвлечь ее от неприятных воспоминаний об этом злополучном событии, и вы можете быть уверены, мы с Гилберотом не станем судачить об этом деле при ней.

Нет никакого сомнения, что у нас будет возможность встретиться, когда все это закончится, но ввиду теперешних обстоятельств я подумал, возможно, будет лучше, отбросить те соображения, которые препятствовали мне ранее доверить бумаге следующие сведения. В конце концов, этот человек уже несколько лет мертв, и я знаю, что могу доверить вам распоряжаться конфиденциальными сведениями. К сожалению, письме я могу изложить только самые главные и существенные на мой взгляд подробности этой темы. Впрочем, уверен, я в состоянии дать вам адекватный портрет человека, который был мне известен как Адам Глинн, и описать парадоксальные стороны его умственного состояния.

Впервые я познакомился с Адамом Глинном в 1859 году, когда по распоряжению магистрата его доставили ко мне бейлифы. Он был арестован во время потасовки перед Ньюгейтской тюрьмой. Инцидент произошел во время казни Уильяма Барлоу. В предшествовавшие дни Барлоу пользовался дурной репутацией радикала и выдающегося чартиста , чья деятельность уже неоднократно приводила его к тюремному заключению, но с тех пор он познал и более тяжелые времена. Убийство, за которое приговорили Барлоу, не носило политического характера, но его казнь, тем не менее, привлекла более многочисленную толпу зевак, чем это бывает обычно. Там собралось множество людей, знавших его в расцвете его сил. Очевидно, порядок в толпе нарушился, когда палач Кэлкрафт счел необходимым пройти под виселицу, чтобы «вытянуть ноги Барлоу», то есть, добавить собственный вес к весу жертвы, чтобы ускорить его кончину. Кэлкрофт имел репутацию человека не церемонящегося, ему редко удавалось приводить свои жертвы к легкому концу. Глинн мне говорил, что он и все остальные только выражали протест против жуткого и абсурдного поведения Кэлкрафта, но полиция истолковала их поведение как попытку спасти Барлоу, так как казалось, будто его собираются унести с места казни. В последующей суматохе Глинна неожиданно огрели полицейской дубинкой. Дальнейшие высказывания в полицейском участке убедили арестовавших его в том, что Глинн абсолютно спятил. Глинн, хотя он явно выглядел гораздо моложе Барлоу, утверждал, будто знаком с ним с 1830-х. Это убедило полицию в том, что перед ними совершенно невменяемый человек. Кроме того, он весьма настойчиво повторял о своих предполагаемых опасных приключениях в Париже во время террора, который последовал за революцией 1789 года. Когда же он предстал перед магистратом, он опять совершенно спокойно себя вел, но отказывался сообщить свой адрес и какие-либо другие сведения о себе, за исключением имени, под которым я его знал.

Поначалу Глинна доставили в Хэнуэлл, где я работал и занимался своими исследованиями, как и по сей день. Мне представили Глинна в качестве загадочного и проблематичного пациента. Когда я впервые его увидел, он ничуть не походил на помешанного, хотя выглядел довольно вялым, и во всяком случае, меланхоличным, я колебался, не отправить ли его в больницу под опеку (где в те времена условия были несколько хуже). Заметив мою нерасположенность к нему, и явно не придя в восторг от перспективы помещения в больницу, он сказал, что, хотя и не готов сообщить, где он жил и чем занимался, но у него есть возможность получить деньги, если он напишет своему поверенному. При моем поощрении он это сделал. Когда в должное время деньги действительно пришли, я предложил перевезти его сюда, в Чарнли Холл, где у меня со всеми удобствами иногда живут пациенты, чьи случаи меня особенно заинтересовывали.

Когда я начал расспрашивать Глинна о его заявлениях, в полиции и магистрате, он поначалу насторожился, но вскоре согласился с тем, что именно это он и говорил, и снова поклялся в истинности этих слов. Глинн уверял меня, что на самом деле много старше, чем кажется на вид и действительно жил в Париже во время революции, где написал книгу и добился, ее издания в Англии. Он предложил мне, если я и вправду хочу узнать полную историю его жизни, мне стоит только справиться о книге, называемой «Истинная история мира», где он выступает под именем Люсьена де Терра.

Сначала я склонялся к тому, чтобы усомниться в существовании книги, я о ней никогда не слышал, но во время одного из моих частых посещений Лондона я взял на себя труд зайти в читальный зал Британского музея, и сделал открытие — такая книга действительно существует. Я бегло просмотрел первый из четырех томов и нашел, что это самая фантастичная сказка, с какой мне когда-либо приходилось сталкиваться. Остальных томов я так и не прочел, хотя в наших последующих дискуссиях Адам Глинн, вероятно, много раз повторял информацию, содержащуюся в «Истинной истории мира».

Мое первоначальное представление о Глинне сводилось к тому, что истинная его проблема заключалась в глубокой меланхолии, а она приближалась к тому состоянию полной безнадежности, какое люди средневековья называли греховным отчаянием. Он был не в ладах с миром и пришел к выводу, что это темное, полное ненависти место, более исполненное страданий, чем это было нужно, или чем оно имело на это право. Мне казалось, что эти бредовые иллюзии Глинна возникли, как странный плод его бесконечного отчаяния и были придуманы для оправдания такой безысходности. Когда я понял сущность «Истинной истории мира», я скоро убедился, что он, должно быть, когда-то прочел эту книгу, ее содержание сильно захватило его воображение, и он отверг собственное имя и все с ним связанное. Вместо этого он взял себе новую судьбу из этого загадочного текста и присвоил биографию его автора. В своем воображении он стал главным героем и творцом этой истории, имеющим дурную славу: человеком, вылепленным из глины неким квази-Прометеем, создателем весьма отдаленного прошлого.

Я не счел для себя важным читать остальные части книги, ведь мой план лечения, каким я его видел тогда, заключался в обращении к здравому смыслу моего подопечного. Я хотел заставить его понять, что он не был и не мог быть лицом, изображенным в повествовании (хотя, разумеется, был же кто-то подлинным автором этой книги, ставший впоследствии некоей аллегорической фигурой). В то же время я старался убедить своего пациента, что мир никоим образом не является таким мрачным, как он вообразил себе, и в нем существует достаточно поводов для оптимизма. Я искренне верил, что, если бы мне только удалось прорваться сквозь стену меланхолии, которой он себя окружил, и ослабить его бредовые иллюзии, то он почувствовал бы себя более свободным, и открыл мне свое подлинное имя и свое истинное место в мире. Увы, мой оптимизм по поводу собственных способностей оказался несостоятельным, и я не сумел с помощью доводов рассудка достичь благополучного исхода, этот человек проявил себя более бескомпромиссным, чем я надеялся.

В течение тех трех лет проведенных в Чарнли, Адам Глинн сделался весьма дружелюбным, казалось, он сильно привязался ко мне, да и мне он нравился. Я считаю, что из всех бредовых иллюзий, какие мне приходилось встречать, его бред был самый занимательный, самый необычный и самый неуязвимый для споров. В противоположность большинству тех несчастных, страдающих искаженным взглядом на мир, он скоро утратил всякую охоту спорить и доказывать истинность своих утверждений. Никогда он не проявлял растерянности и не погружался в упорное молчание, даже во время споров, которые я считал разумными и убийственно аргументированными. Человек, наблюдающий со стороны за нашими более поздними встречами, мог бы подумать, что мой пациент изучает мою точку зрения на мир с той же пытливостью, с какой я изучаю его позицию. Глинн упорно старался понять логику моих рассуждений, хотя ни на секунду не собирается согласиться с тем, что она безупречна. Он читал книги из моей библиотеки, в том числе и работы о безумии, трактаты по медицине, философии и естественным наукам, с удовольствием обсуждал со мной их содержание, неизменно интерпретируя в свете своей примечательной мрачной теории. В конце концов, мне пришлось сделать заключение, что я никогда не смогу разбить аргументы Глинна при помощи разума, так как они полностью и в самом деле защищены от рациональной критики.

Глинн был непреклонно убежден в том, что мир постоянно изменяет свою основную природу и история, основанная на современных доказательствах, не более чем видимость. Наша память, уверял он, настолько подвержена ошибкам, что открыта для постоянной перестройки, и то же самое можно сказать о печатных текстах. Некоторые из текстов, сохранившиеся с давних времен, утверждал он, перечисляют имена людей, на самом деле никогда не существовавших, в то время как многие авторы, писавшие значительные исторические труды, полностью исчезли из пределов нашей досягаемости. И даже те тексты, которые были некогда написаны реально существовавшими людьми, теперь уже более не содержат того, что первоначально было изложено их авторами.

Однажды я сказал, что не могу поверить в подобный упорядоченный процесс порчи и переделки, несомненно, предполагающий в высшей степени тщательные усилия какого-то богоравного, но злонамеренного существа. В ответ он лишь заметил, что это происходит из-за недостатка моей способности верить, но определенные создания, занимавшиеся именно такого рода деятельностью, бывали в действительности.

Этот случай был одним из самых печальных в череде наших постоянных бесед, я ощущал как ужасную несправедливость тот факт, что столь умственно развитый человек настолько утратил ощущение реальности. Вместо рациональных логических рассуждений он использует абсурдные домыслы о каких-то вредителях. Какой же Творец, спросил я себя, воплотил человека в таком образе, что безумие вообще могло оказаться возможным?

Я сам почувствовал определенное отчаяние, когда, пробыв на моем попечении свыше трех лет, Адам Глинн сообщил мне, что решил умереть. Он самым серьезным образом попросил меня не горевать по нему и заверил, что, хотя он будет мертвым, насколько я или кто-то другой сможет судить, он все же вернется к жизни в иное время. Это произойдет, сказал он, когда, Железный Век, полный надежд, подойдет к предназначенному ему концу, и люди наконец-то будут готовы дать начало Веку Разума. Он не совершил над собой никакого насилия, но после того, как принял это роковое решение, его здоровье очень быстро сдало, и, хотя я вызвал Фрэнклина, чтобы прибегнуть к его помощи, наше вмешательство оказалось тщетным. В течение недели сердце Глинна не выдержало и разорвалось.

Хотя я связался с его поверенными, через которых он в свое время получил средства на свое содержание, они не смогли мне помочь определить его настоящее имя или найти каких-то родственников. В конце концов, я предал его земле в склепе на территории Холла, где в течение нескольких столетий покоятся кости многих Чарнли и Остенов.

На протяжении тех лет, что Адам Глинн находился в Чарнли, у него бывал только один посетитель, и он назвал себя Пол Шепард. Когда я впервые познакомился с этим молодым человеком, я пытался привлечь его на свою сторону с целью объединить усилия и убедить Глинна в ложности его бреда, но Шепард вежливо отклонил мои просьбы. Глинн ему друг, сказал он, и он не может присоединиться ни к какому заговору против него. Вскоре мне стало очевидно, что на самом деле Шепард склонен принимать сторону Глинна и верить его бреду. Когда это стало понятно, я хотел было к запретить его дальнейшие посещения на том основании, что недопустимо таким образом сводить на нет все мои усилия, но Глинн убедил меня уступить.

Сначала Глинн вел себя по отношению к Шепарду настолько же сдержанно, как и Шепард вел себя по отношению нему, я со временем сумел сделать удивительный вывод: Глинн верил, будто его друг — та самая личность, которая в «Истинной истории мира» выведена под именем Пелоруса. В книге говорится, что Пелоруса создал тот же Творец, что вылепил человека из глины и Пелорус — один экземпляр из большого числа квази-человеческих существ, сотворенных из стаи волков.

В то время я думал, Шепард только идет на встречу фантазиям больного Адама Глинна, принимая эту отведенную ему роль, чтобы не травмировать его лишний раз. Но сегодня, однако же, готов согласиться с вашим суждением о том, что Пол Шепард действительно в полной мере разделял иллюзии Глинна. Теперь я сожалею, что не потрудился прочесть три оставшиеся тома «Истинной истории мира», если бы я тогда с ними ознакомился, то, вероятно, смог бы понять, чем эта книга так сильна, и почему может привлечь и убедить не одного человека принять ее идеи. Возможно, мне удалось бы узнать, каким образом Адам Глинн так глубоко проник в мысли автора, чтобы сделать их своими собственными.

Если действительно существует группа мужчин и женщин, которые искренне объявляют себя лондонскими вервольфами, я был бы в высшей степени заинтересован встретиться с ними и понаблюдать за их превращениями. Хотя, даже если бы мне представился такой уникальный случай, я все-таки был бы вынужден сохранить скептический взгляд на истинную природу их возможностей. В течение моей деятельности я научился уважению к силе внушения, независимо от того подкреплена она тем, что нынче называется гипнозом или нет. Для того, чтобы согласиться с реальным существованием волков-оборотней (даже безумных вервольфов, бредящих относительно собственной природы и истории) не обязательно требовать от человека выбросить за борт все наше современное научное понимание мира. Я убежден, вы не станете со мной спорить, наши взгляды могут измениться, но лучше, если новые знания мы будем получать минимальными дозами. Тогда, мне кажется, мы быстрее и легче придем к согласию с теми явлениями, которые еще совсем недавно считались невероятными.

Но с другой стороны, если этим Творцам мира дана такая мощь, которую они могут обернуть против человека, творя зло, лишая рассудка, создавая абсурдные представления об этом мире, не произойдет ли так, что они сделают безумными всех людей и навяжут им представления, настоящая цель которых — сделать невероятной истину?

Надеюсь, эти заметки, как бы туманны и нерешительны они ни были, смогут хоть немного быть полезными в разрешении вашей загадки, и я жду полного отчета о вашем приключении, когда оно, наконец, придет к удовлетворительному концу.

Искренне Ваш

Джеймс Остен