Мы вернулись назад в лабораторию, и сели лицом друг к другу у главной скамьи.

— Что нам следовало бы сделать, так это решить, с каким проектом мы можем повременить, а какие следует передать другим, — сказал Зено. — Было бы значительно легче, если бы можно было отложить наш отъезд. Есть по крайней мере полдюжины дел, которые необходимо сдать в бюллетень до отъезда. Материалы нуждаются в дополнительном аннотировании.

— Зи, — заметил я, — у тебя искажено чувство очередности. Ты в самом деле полагаешь, что любое из этих дел нужно теперь?

— Конечно. Ведь это дела.

— Это — утиль, — возразил я. — Грязь из какого-то куска скалы. Бросовая жизненная система. Эволюционная абэвэгэдейка, азбука. Жизненные мешки химикатов. Уверен, их нуклеиновые кислоты плещутся в своих микроскопических клетках. У них свои мутации и свои вирусы, и все другие скверные маленькие неприятности, которые наследует плоть, но все это — потерянное время. Никого это не волнует. Если такая жизненная система была бы размазана Новой, никто бы не проронил и слезы. Это упражнение для развития пальцев, Зи… оно позволяет нам практиковаться перед настоящей работой, отшлифовать нашу технику и заострить ум. Но оно ничего не предлагает… оно даже не угрожает нам, даже если какой-то вирус будет способен напасть на нее. Забудь это!

Он вежливо выслушал меня, затем поднял трубку телефона.

— Вызываю Тома Торпа, — произнес он. — Он сумеет разобраться в моей дряни прежде чем нас заберут. Я полагаю они возьмут нас?

Я кивнул, но не ответил на его вопрос. Лишь прислушивался как он извинялся перед Томом за то, что беспокоит его в праздник, и просит уделить ему время и спуститься в лабораторию. Том согласился, отлично. Как и все, включая меня, он был помешан на своей работе. Сообразительность — существенная черта характера тех, кто смог получить направление в лаборатории Сула, что само по себе означало близость к вершинам профессии. Хотя вырвать человека из гравитации Земли и доставить его к Марсу было не просто, однако ни у кого не вызывало сомнения, что это следовало делать. Зено был, конечно, прав, но я все еще хотел урвать немного времени, чтобы тщательно обдумать все. Это была одна из тех вещей, о которых мы все мечтали… кроме, конечно, того случая, когда нас мучили кошмары.

— Ли, — мягко произнес Зено (мое имя Лиандр — Ли точно так же сокращается как и Зи), — ты ведь не знаешь, нашли ли они обитаемый мир… или нашли ли они вообще мир. Мы только знаем, что «Ариадна», находясь в гиперпространственном переходе, обратилась за помощью. Там могла возникнуть своя собственная проблема, никак не связанная с открытием новой планеты.

— И поэтому они нуждаются в психологе и двух генетиках, специализирующихся на чужеродных жизненных системах?

— Кто знает? — спросил он.

— Уверен, — ответил я. — Корабль был захвачен лягушкоподобными чудовищами — монстрами, напоминающими лягушек даже больше, чем ты. Или длительное облучение космическими лучами породило некую безобразную жизненную форму в инкубаторной фабрике, которая начала питаться свежим мясом полноправных членов экипажа. Тогда снова…

— Тогда снова, — уступил Зено, — они могли найти новый мир с жизненной системой, немного жутковатой. Их собственные биологи не могут с ней справиться, поэтому они и отсутствовали триста пятьдесят лет. Я согласен… бритва Оккама отсекла твою версию. Теперь есть большая работа для двоих.

Том Торп пришел в лабораторию и подозрительно осмотрел нас.

— Привет, Зено, — поздоровался он. — И ты, Ли, здесь? Куда ты исчез прошлой ночью?

Это был главный из десятка вопросов, смущавших меня.

— Ну… ты знаешь, — сказал я, надеясь, что он не знал. Тридцать шесть часов и меня здесь не будет, и никому до этого не будет дела.

— Иногда, — заметил Том, — у меня появляется чувство, что ты — антиобщественный элемент. Ну, в чем дело?

Я весьма пространно рассказал ему, что случилось. Так, чтобы он забыл эту небольшую прелюдию к нашей беседе. С помощью Тома мы начали разрабатывать план изменения работы, которую мы сделали для кого-то. Мы кое-что сделали в биохимии, психологии и совсем немного в патологии. Все дело в изменившихся определениях. Как объяснил Зено, еще оставалась немалая работенка. Если бы направление, в котором мы работали до этого, не было потеряно — продолжали бы мы разрабатывать наши линии или нет — у нас было бы до черта написано. Мне надоело записывать и я отставил диктофон. Запись никогда не была моей сильной стороной.

После полудня я попытался получить разъяснения для того, чтобы послать телеграмму матери, но моя просьба была отвергнута. Они называли это "информационным временным контролем", но на самом деле под этим подразумевалась цензура. Космическое Агентство очень чувствительно к подобным вещам. Они всегда говорят Советы, но никогда свободная пресса. Марсианская база является независимым политическим районом во всем, кроме имени, и не означает республику. Нет даже тени демократии. Для этого, конечно, существовали причины. Они всегда находятся. Я урвал время, чтобы написать матери письмо. Некоторые части его, вероятно, будут вычеркнуты и предстоит «неизбежная» задержка в передаче, но достаточно будет ей дать знать, что я переезжаю и не нужно беспокоиться, если она долго обо мне не услышит.

Ей это не понравится. Как-то, в течение последних лет, она убедила себя, что Сул неподалеку, за углом, и мы иногда смотрели друг на друга по телику. Она не воспринимала вещи такого рода, как прыжок через гиперпространство, и кто может ее в этом обвинить? Это было нелегко даже для нее… моего отца убили, когда мне было три года, и в течение пятнадцати лет я был ее единственным компаньоном. Потерять меня в космосе было бы достаточно скверно. Потерять же в гиперпространстве было несколько лучше, чем получить известие о моей смерти.

Я подготовил длинное письмо и пообещал, что каждый ГПП-корабль, который вернется с нового маршрута, будет доставлять от меня весточки. Она была приучена постепенно к моему отсутствию… первой был университет, затем назначение в Америку, затем Сул. Хотел бы я знать, приземлюсь ли когда-либо на Землю и доживет ли она, чтобы увидеть день, когда я это сделаю. Это была невольная мысль, ввергшая меня в ту разновидность одиночества, которую я совершенно не мог переносить.

Я всегда ел в своей комнате, или в лаборатории. Я не переносил общую комнату, даже если и знал, что в меню есть что-то особенное. Поглощая привычный рацион из синтетической пищи, я продолжал обдумывать свое положение. Большое Приключение скрывалось в засаде на несколько часов в будущем, и я не хотел, чтобы кто-либо еще спрашивал, где я был в течение критического часа. Кто-то, полагал я, должен знать, но мне не хотелось встречаться с тем, кто мог бы заинтересоваться состоянием моей психики. Когда я наконец отправился спать, заснуть не представляло особой трудности, и если я спал, грезы милосердно обошли меня.