"А Герд золотого обручья в Гардах пренебрегает мной" юу lжtr Gerрr н Gorрum / gollhrings viр mйr skolla, - B I, p. 328-329) [Скальдическая поэзия цитируется по В-тексту Йонссоновского издания: Den norsk-islandske skjaldedigtning ved Finnur Jonsson. Kшbenhavn, 1973, В I - B II.] - такими двумя строчками кончается каждая из цикла скальдических вис, приписываемых Харальду Сигурдарсону (т. е. Харальду Суровому, норвежскому королю с 1046 по 1066 г.). Герд - это жена бога Фрейра, Герд золотого обручья - кеннинг (условное обозначение) женщины, Гарды (также Гардарики) - Русь. Эти "Забавные висы" ["Висы радости", как я переводил раньше слово gamanvнsur, едва ли правильно. Gaman "забава" скорее, чем "радость".] Харальд сочинил, как говорится в "Круге Земном", [Heimskringla, Bjarni Aрalbjarnarson gaf ъt, III. Нslenzk fornrit. Reykjavнk, 1951, XXVIII, p. 89-90.] "Красивой коже" [Fagrskinna, udg. ved Finnur Jуnsson. Kшbenhavn, 1902-1903, р. 231-232.] и "Гнилой Коже", [Morkinskinna, udg. af C.R. Unger. Christiania, 1867, p. 15-16.] направляясь из Миклагарда (Византии), где он был начальником варяжской дружины на службе у византийских императоров, в Хольмгард (Новгород) к Ярицлейву конунгу (т. е. князю Ярославу Мудрому).

В сагах о Харальде говорится также, что припев его "Забавных вис" обращен к Эллисив (или Элисабет), дочери Ярицлейва конунга, которая была "в ту зиму" (как говорится в "Круге Земном") выдана замуж за Харальда, и что всего таких вис было шестнадцать. В "Круге Земном" и в "Красивой Коже" приводится только одна из этих вис, а в "Гнилой коже" - пять. Однако одна из этих пяти вис, но без припева, в "Младшей Эдде" приписывается Ньялю. В самих этих висах Харальд рассказывает о походах и битвах, в которых он участвовал, а в одной из этих вис (она есть только в "Красивой коже") он говорит, что владеет восемью искусствами. Но в этой висе нет припева, и вторая ее половина дословно совпадает с висой оркнейского ярла Рёгнвальда Кали (ум. в 1158 г.), в которой тот перечисляет девять искусств, которыми он владеет.

Поскольку в припеве "Забавных вис" речь идет, по всей видимости, о русской княжне, будущей жене Харальда, висы эти издавна привлекали внимание в России и много раз переводились (но обычно не с оригинала). Мне известно пять прозаических переводов этих вис [В прозе их перевели: 1) Ф.П. Моисенко (в кн.: Маллет П. Введение в историю датскую, часть вторая, содержащая в себе достопамятности иконословия и стихотворения древних северных народов. Перевел с французского языка на российский адъюнкт Федор Моисенко. СПб., 1785, с. 169-170); 2) Н.М. Карамзин (в кн.: Карамзин Н.М. История государства российского. СПб., 1818, т. 2, прим. 41); 3) анонимный автор (Московский телеграф, 1825, ч. 2, с. 225-227); 4) А.И. Чудинов (в кн.: Древнесеверные саги и песни скальдов. Русская классная библиотека. СПб., 1903, сер. 2, вып. 25, с. 180-181); 5) А.И. Лященко (в кн.: Sertum bibliologicum в честь А.И. Малеина. Пг., 1922, с. 126-127). Львов и Карамзин основывались на французском переводе Малле (Mallet P.H. Monument de la mythologie et de la poйsie des celtes et particuliиrement des anciens Scandinaves: pour servir de supplement et de preuves а l'introduction а l'histoire de Danemarc. Copenhagen, 1756), а неизвестный автор, Чудинов и Лященко, видимо, на латинском тексте Бартолина (Bartholin Th. Antiquitates Danicae. Hafnia, 1689).] и пять стихотворных, [В стихах их перевели: 1) Н.А. Львов (в его кн.: Песнь норвежского витязя Харальда Храброго, из древней исландской летописи Книдлинга сага г. Маллетом выписанная и в датской истории помещенная, переложена на российский язык образом древнего стихосложения с примеру "не звезда блестит далече во чистом поле" [СПб.], 1793); 2) И.Ф. Богданович (Сочинения. М., 1810, ч. 3, с. 5-7); 3) К.Н. Батюшков (Вестник Европы, 1916, ч. 88, № 16, авг., с. 257-258; Сочинения. СПб., 1887, т. 1, с. 238-239), 4) С.В. Петров (в кн.: Поэзия скальдов, сер. "Литературные памятники". Л., 1979, с. 66-67), 5) О.А. Смирницкая (в кн.: Стурлусон С. Круг Земной, сер. "Литературные памятники". М., 1980, с. 410). Львов, Богданович и Батюшков основывались на французском переводе Малле (см. предыд. прим.). Только Петров и Смирницкая основывались на древнеисландском тексте.] не считая поэмы А.К. Толстого "Песня о Гаральде и Ярославне". [Вестник Европы, 1869, № 4, с. 789-793; Толстой А.К. Сочинения. М., 1963, т. 1, с. 263-268.] Что касается припева, то его переводили так: Моисенко - "Однако девица российская меня презирает"; Львов - "А меня ни во что ставит девка русская"; Богданович - "Не я ли молодец, не я ли удалой? / А девка русская велит мне бресть домой"; Батюшков - "А дева русская Гаральда презирает"; Карамзин - "Но русская красавица меня презирает"; анонимный автор - "Но дева земли Голмгардской меня презирает"; Чудинов - "И однакож русская дева пренебрегла мной"; Лященко - "Однако, девушка, живущая на Руси, украшенная золотым кольцом, мною пренебрегает"; Петров - "Мне от Нанны ниток / Несть из Руси вести" (это единственный перевод, в котором выдержан узор аллитераций и внутренних рифм, характерный для оригинала); Смирницкая - "Но Герд монет в Гардах / знать меня не хочет".

Уже в первом русском переводе (как и в его французском оригинале) висы Харальда поняты как лирическое стихотворение, в котором выражает свои чувства автор, Харальд Сигурдарсон, он же - доблестный витязь, отвергнутый девушкой, несмотря на свои воинские подвиги и владение многими искусствами. В Моисенковском переводе книги Малле висы вводятся словами: "В сей песни он жалуется на то, что приобретенная им слава через толикие подвиги не могла тронуть Елисавету дщерь Ярослава царя российского". [Маллет П. Введение в историю датскую..., с. 168.] Такое понимание вис Харальда подхватывается в переводе Львова, получает дальнейшее развитие в переводах Богдановича и Батюшкова и находит завершение в "Песне о Гаральде и Ярославне" А.К. Толстого. О Гаральде в поэме А.К. Толстого говорится в третьем лице, и лирическое "я" появляется в пей только в прямой речи героя поэмы. Отвергнутый Ярославной, он отправляется "размыкивать горе" в воинских походах, но все время тоскует по ней ("и громко взывает подъемля топор / Звезда ты моя, Ярославна!"). Не будучи в силах забыть ее, он возвращается в Киев (хотя в сагах говорится о Новгороде, а не Киеве) и рассказывает князю Ярославу о приобретенных им богатстве и славе и восклицает: "Согласна ли ныне назваться моей, / Звезда ты моя, Ярославна?" И вот в Норвегии справляется свадьба Гаральда и княжны, и он повергает к ее ногам все свои владения, славу и богатства ("Все то я добыл лишь на вено тебе, / Звезда ты моя, Ярославна!"). Эта сентиментальная история, в которой, как говорит Львов, соединяется "любовь с воинской добродетелью", рассказывается также в трагедии А.К. Толстого "Царь Борис":

[Толстой А.К. Сочинения, т. 2, с. 442.]

Дают ли, однако, "Забавные висы" Харальда основание для такого их толкования? Едва ли. По-видимому, никакой смысловой связи между тем, что говорится в висах, и припевом к ним нет, а сам этот припев - общее место, вряд ли имеющее биографический смысл, а, может быть, и сочиненное не Харальдом. Когда толкуют висы Харальда как цельное лирическое стихотворение, то вчитывают в них лирическое "я", в скальдической поэзии еще немыслимое.

Понимание вис Харальда как цельного лирического стихотворения оказалось возможным прежде всего благодаря ошибкам в переводе. В висе, которая в "Гнилой Коже" приводится последней, говорится не о Ярославне, а о женщинах в городе, в котором Харальд сражался. Буквально: "женщина и молодая девица не приминет вскоре узнать, что мы были утром в городе, где мы рубили мечами" (ein munat ekkja kenna / ung nй mжr, at vрerim/юars gerрum svip, sverрa/siр, н borg of morgin, - B I, p. 329). А в висе, которая в "Гнилой Коже" стоит на втором месте, говорится не о каком-то короле, которого якобы сразил Харальд, а о сводном брате Харальда Олаве Святом, с которым Харальд расстался, когда тот погиб в битве при Стикластадире. Буквально: "будучи молодым, я расстался с молодым конунгом, погибшем в битве" (skilрumk ungr viр ungan / allvald н styr fallinn, - B I, p. 328). Но в таком случае в висе идет речь не о какой-то битве, в которой Харальд "размыкивал горе", после того как побывал в Гардарики и был тогда отвергнут Ярославной, а о битве, в которой он участвовал в ранней молодости, до того как он побывал в первый раз в Гардарики.

В сагах ничего не говорится о том, что во время своего первого пребывания в Гардарики Харальд сватался к Эллисив и был ею отвергнут. В "Круге Земном" сказано только, что он был тогда "предводителем над людьми конунга, которые охраняли страну", и "провел в Гардарики несколько зим". В "Красивой Коже" говорится примерно то же самое, а в "Гнилой Коже" там, где должно было быть рассказано о первом пребывании Харальда в Гардарики, лакуна. О женитьбе Харальда на Эллисив во время его второго пребывания в Гардарики в "Круге Земном" говорится только: "В ту зиму Ярицлейв конунг выдал свою дочь за Харальда" и тут же приводится виса Стува Слепого, подтверждающая этот факт. В "Красивой Коже" читаем: "Прежде чем Харальд уехал из Гардов на запад, Ярицлейв выдал за него свою дочь, которую звали Элицабет, а норвежцы зовут ее Эллисив", и тоже приводится виса Стува Слепого. В "Гнилой Коже" о женитьбе Харальда рассказывается несколько подробнее: Харальд "заводит речь с конунгом о том, что хочет посвататься. Он говорит, что добыл добра, а также завоевал славу своими подвигами. Конунг сказал, что не будет медлить с ответом и что готов удовлетворить его желание. И вот Ярицлейв конунг выдал за Харальда свою дочь Элисабет, которую норвежцы зовут Эллисив". Затем следует то же четверостишие Стува Слепого.

Какие-либо романические отношения между Харальдом и Эллисив, предшествовавшие их браку, маловероятны потому, что женитьба на дочери могущественного правителя обычно бывала чисто политическим актом и не подразумевала никаких романических отношений между врачующимися. Так, в "Круге Земном" очень подробно рассказывается о том, как Олав Святой сватался к дочери шведского короля Ингигерд, но в конце концов в силу ряда обстоятельств женился на другой его дочери, Астрид. Из политических соображений ему важно было жениться на какой-нибудь дочери шведского короля. Романическое чувство по отношению к одной определенной женщине явно не играло при этом никакой роли.

Правда, несомненно, что "я" в висах Харальда - это, так сказать, биографическое "я" автора. Но дело в том, что в скальдической поэзии вообще идет речь исключительно о конкретных действительно существовавших людях, конкретных, действительно происходивших событиях и т. д., а не о чем-то вымышленном. Так что "я" в скальдической поэзии только и может быть биографическим "я" автора. Однако отсюда отнюдь не следует, что оно в то же время и лирическое "я" в современном смысле этого слова. В скальдической поэзии, как я доказываю в другой моей работе, [Стеблин-Каменский М.И. 1) Лирика скальдов? - Учен. зап. Ленингр. ун-та, 1961, № 308. Сер. филол. наук, вып. 62, с. 108-123; 2) Историческая поэтика. Л., 1978, с. 70-89.] лирики в современном смысле этого слова вообще нет. Чувство не стало у скальдов полноценным объектом поэтического изображения. В частности, едва ли можно считать "любовной лирикой скальдов" отрывочные фразы типа "она пренебрегает мной", "я страдаю от любви к ней", вклинивающиеся в скальдических висах в различные сообщения фактического характера.

Прежде всего бросается в глаза, что вставки, о которых идет речь, представляют собой гораздо более примитивное изображение чувства, чем то, которое было возможно в героической поэзии, т. е. поэзии, бытовавшей в условиях неосознанного авторства. Я имею в виду изображение горя Сигрун во "Второй песни о Хельги Убийце Хундинга", отчаяние Брюнхильд в "Краткой песни о Сигурде" и "Поездке Брюнхильд в Хель", скорби Гудрун в "Первой песни о Гудрун" и в "Подстрекательстве Гудрун" и т. д. (см. выше, с. 147 и сл.). По сравнению с этими яркими изображениями глубоких переживаний и сильных чувств (всегда женщины, но никогда не мужчины!) вставки типа "я страдаю от любви к ней" в скальдических стихах - это, в сущности, не изображение чувства (при этом всегда мужчины, но никогда не женщины!), а только его называние.

Почему возникновение личной, или авторской, поэзии, т. е. поэзии, в которой, казалось бы, впервые становится возможным изображение внутреннего мира человека, так сказать, изнутри, было в то же время значительным регрессом в силе и яркости, с которыми этот внутренний мир мог быть изображен?

Для скальдической поэзии искони была характерна действенность, направленность на достижение определенной цели, а именно обеспечение конкретного лица славой в случае хвалебной песни, его посрамление в случае "нида". Поэтому дело скорее всего заключается в том, что вставные фразы рассматриваемого тина были не столько выражением чувства, сколько попыткой воздействовать на конкретную женщину с целью склонить ее к любви, добиться ее расположения и т. п. Подобно тому как в хвалебных песнях действенность обеспечивалась соблюдением определенной формы, а не искренностью чувства (хвалебную песнь, которая была "выкупом головы", скальд сочинял о своем злейшем враге!), так и в стихотворных обращениях типа "я страдаю от любви к ней" соблюдение определенной формы было важнее искренности чувства. Характерно, в частности, что женщина, на которую были направлены стихи, как правило, никак не была в этих стихах индивидуализирована. Важно было, чтобы она была обозначена тем или иным кеннингом женщины, но любой такой кеннинг мог быть применен для обозначения любой женщины. Но и автор в силу трафаретности своего обращения к женщине выступал в сущности как своего рода "безличный лирический герой".

Любопытной иллюстрацией того, насколько неиндивидуализировано бывало стихотворное обращение к женщине, может служить рассказ в "Саге о побратимах" о том, как скальд Тормод сначала обратился в стихах к девушке по имени Торбьёрг, но потом, переехав в другую местность, обратил те же стихи к девушке по имени Тордис (с которой знался раньше), но когда Торбьёрг явилась ему во сне и угрожала, что нашлет на него болезнь глаз (что она и сделала), Тормод по совету отца при многих свидетелях снова обратил свои стихи к Торбьёрг.

Что же касается действенности, которая приписывалась стихотворному обращению к конкретной женщине (а в скальдической поэзии, как правило, речь идет о конкретных лицах), то она всего очевиднее из запрещения таких стихов по закону. "Если мужчина сочиняет мансёнг (об этом термине см. сн. 41) о женщине, он может быть объявлен вне закона", - говорится в "Сером гусе", исландском своде законов. [Grбgбs, udg. af V. Finsen, Kjшbenhavn, 1852, II, p. 184; Grбgбs. Staрarhуlsbуk. Kjшbenhavn, 1879, p. 393.]

В общей массе скальдических стихов обращения к конкретной женщине занимают ничтожное место, и они встречаются только в отдельных висах. [Все они собраны в кн.: Einarcson B. Skбldasцgur. Reykjavнk, 1961.] Они есть у очень немногих скальдов, а именно у Эгиля, Хальбьёрна Оддссона, Бьёрпа Асбрандссона, Халльфреда, Гуннлауга, Тормода, Бьёрна Арнгейрссона, Иллуги Брюндёласкальда, Скраут-Одди, Эйнара Скуласона, Рёгнвальда Кали и у норвежских королей Олава Святого, Магнуса Доброго и Магнуса Голоногого. Есть также несколько обращений такого рода, сохранившихся как отдельные анонимные строчки или анонимные отдельные висы. Всего больше таких обращений у Кормака (почти половина). Поэтому его считают "трубадуром севера", а его стихи - вершиной лирического искусства. "Лучшие из его стихов - самое прекрасное и наиболее глубоко прочувствованное в поэзии скальдов", - говорит Йоун Хельгасон, современный исландский ученый и поэт, многие из стихов которого в противоположность стихам скальдов действительно глубоко прочувствованы. [Helgason J. Norges og Islands digtning. - In: Nordisk kultur, Stockholm; Oslo; Kшbenhavn, 1953, p. 148.]

У Кормака лирические вставки типа "молодая женщина пренебрегает мной", "это огорчает меня", "мое томление никогда не пройдет" и т. п. встречаются только в четырнадцати из шестидесяти пяти вис, приписываемых ему, и эти висы всегда содержат, кроме того, различные отрывочные сообщения фактического характера, привязывающие вису к конкретной ситуации, но большей частью не имеющие никакого отношения к чувствам Кормака. Поэтому вне саги приписываемые ему висы не только не образуют какого-то лирического целого, но, как правило, и совершенно непонятны. Лирическое содержание вчитывается в его стихи в той мере, в какой его подразумевает сопровождающая их проза, в которой рассказываются перипетии его отношений со Стейнгерд (он любит ее с первого взгляда и вскоре обручается с ней, но не является в условленное время, и ее выдают за Берси, после чего Кормак сражается с ним на поединке, и Стейнгерд разводится с Берси, но Кормак снова упускает возможность жениться на ней, и она выходит за Торвальда Тинтейна, который после ряда поединков готов уступить Стейнгерд Кормаку, но теперь она отказывается стать его женой, и он уезжает из Исландии и погибает, сражаясь с каким-то великаном).

В стихах Гуннлауга лирические вставки есть только в трех из тринадцати приписываемых ему вис, а у Халльфреда - в трех из двадцати восьми. А между тем в сагах об этих скальдах любовь к женщине (Хельге Красавице в "Саге о Гуннлауге" и Кольфинне в "Саге о Халльфреде") играет большую роль. Грубой ругани по адресу соперника в висах Халльфреда гораздо больше, чем проблесков лиризма.

О зашифрованности скальдических лирических вставок кеннингами могут дать представление, например, такие: "Этот луч луны век Фрид золотого ожерелья [= ее глаза] будут причиной горя мне и Хлин колец [= ей]" (sб geisli hvarma tungls gollmens Frнрar sэslir mina oюurpt ok hringa Hlнnar, - B I, p. 70); "Я не забываю любить Эйр огня вод [= ее]" (Minnumk at unna unnfъrs Eir, - B I, p. 72); "Я лишен расположения сосны льна [= ее]" (nъ emk hornungr hylli oрюellu, - B I, p. 76); "Я люблю вдвое больше, чем самого себя, Сагу ожерелья [= ее]" (annk holfu betr sigli-Soмgu an sjolfum mer, - B I, p. 83); "Метатель янтаря соленой земли кабана Видблинди [= я] будет долго помнить иву дороги змеи [= ее]" (Svalteigar mun selju salts Viрblinda galtar rafkastandi rastar reyrюvengs muna lengi, - B I, p. 534); "Белокурая Хлин зуба пустоши [= она] лишает меня радости" (Hvнt stendr heiрar jуtra Hlнn fyr gamni mнnu, - B I, p. 354); "Я иногда терплю страдания из-за носительницы ожерелья [= женщины]" (Grand fak af stoр stundum strengs, - B I, p. 195); "Береза повязки скалы сокола [= она] родилась мне на горе" (Valklifs alin erumk bjorc at bolvi bands, - B I, p. 210); "Красивейшая яблоня льна [= она] лишает меня радости" (fyr leik storvжnn stendr linapaldr mнnum, - B I, p. 600).

Во всех вышеприведенных примерах (они принадлежат разным авторам) пикак не индивидуализирован не только объект чувства, т. е. женщина (все кеннинги женщины совершенно условны), но минимально индивидуализировано и лирическое "я", так как и выражение чувства совершенно трафаретно ("Я страдаю из-за нее" и т. п.).

Но в скальдической поэзии возможно еще меньше индивидуализированное лирическое "я". Я имею в виду скальдические стихи, в которых автор говорит не о своих душевных страданиях из-за женщины, а об испытаниях, которым он подвергается (в битве или во время бури на море), и при этом восклицает: "О, женщина!", - обращаясь не к какой-либо конкретной женщине, а к воображаемой, абстрактной слушательнице. Примеров такого обращения в скальдической поэзии немало, и они встречаются уже у древнейших скальдов. В висе, которую Харальд Суровый сочинил, идя в свою последнюю битву, это обращение к женщине более развернуто ("так велела Хильд земли сокола [= женщина]" и "носительница ожерелья велела мне некогда высоко держать подставку шлема [= голову]"). Однако чисто формальный характер этих упоминаний женщин явствует из рассказа о том, как он сочинил эту вису. [Heimskringla, III, p. 188; Fagrskinna, p. 290; Morkinskinna, p. 118.] Прежде чем сочинить эту вису (в которой кроме только что приведенных еще три кеннинга - "треск оружия" и "грохот металла" [= битва] и "лед битвы" [= меч]) Харальд сочинил другую, того же содержания, но в эддическом размере и без упоминаний женщины и без кеннингов, и затем сказал: "Эта виса была плохо сочинена, придется мне сочинить другую, получше", и тогда он сочинил вису в традиционном скальдическом размере (дротткветте) и с упоминаниями женщины, приведенными выше.

Поскольку восклицания "О, женщина!", исконные в скальдической поэзии, были, как правило, совершенно независимы от окружающего текста, возможно, что именно из них развились лирические вставки с жалобой на несчастную любовь, полностью независимые от окружающего текста. Древнейший случай такой вставки - припев из "Забавных вис" Харальда Сурового, приведенный в начале этой главы ("А Герд золотого обручья в Гардах пренебрегает мной"). Вставки, совершенно независимые от окружающего текста, есть также в двух скальдических произведениях XII в. - "Драпе о Йомсвикингах" Бьярни Кольбейнссона и "Пословичной поэме" неизвестного автора.

В первом из этих произведений рассказывается о знаменитом походе йомсвикингов в Норвегию, который они должны были предпринять, поскольку они на пиру дали обет совершить его, и в частности о Вагне Акасоне, одном из йомсвикингов, который дал обет разделить ложе с дочерью Торкеля Глины, сподвижника норвежского ярла, и действительно получает ее в жены, несмотря на сокрушительное поражение, которое йомсвикинги потерпели в Норвегии. В это повествование о событиях, тогда уже более чем двухсотлетней давности, вклиниваются в восьми местах жалобы автора на то, что женщина причинила ему страдание и лишила его радости. Первая из этих жалоб занимает целую вису, остальные вклиниваются внутрь вис. Поскольку Бьярни Кольбейнссон был епископом, непохоже на to, что за этими жалобами скрываются какие-либо факты из его биографии. Более вероятно, что они были чисто формальным элементом поэмы. Высказывалось предположение, что жалобы эти - ирония, осмеяние подобных лирических вставок. [Vries J. de. Altnordische Literaturgeschichte. Berlin, 1967, 2, S. 35.] Однако возможность подобной иронии у средневекового автора представляется маловероятной.

"Пословичная поэма" неизвестного автора представляет собой версифицированный перечень пословиц. В него вклинивается жалоба автора на то, что с ним плохо обошлась какая-то женщина, и четыре раза повторяется четырехстрочный стев (припев), в котором говорится, что Харальда Прекрасноволосого свела с ума финка (Снэфрид) и что так случается с многими и теперь.

В римах, повествовательном жанре, который возник в Исландии, как обычно считается, в XIV в., обязателен так называемый "мансёнг". [Mansongr от man - первоначально "рабы" или "рабыня", потом "женщина", и songr - "песня". Слово это употреблялось и до возникновения рим и выражало, по-видимому, любовное обращение к женщине как элемент стихотворения. Так, в "Саге о Халльфреде" говорится: "После этого Ингольв сочинил драпу с мансёнгом (mansongsdrбpu) о Вальгерд. Оттар ее отец очень на это рассердился" (Нslenzk forant. Reykjavнk, 1939, VIII, р. 143). Ср. также приведенное выше (с. 221) запрещение мансёнга по закону. Неоднократно встречается также выражение mansongskvжрi (см.: Mцbius Th. Malshбttakvжрi. - Zeitschrift fьr deutsche Philologie, Ergдnzungsband, 1874, S. 46-21). Оно обычно понимается как "любовные стихи".] Содержание мансёнга - это жалобы автора на страдание от любви к женщине. В мансёнге автор подчас высказывает также общие сентенции о муках любви, иллюстрируя их примерами из литературы. Жалобы на муки любви в римах это, конечно, трафарет, литературная условность, они отнюдь не обязательно имеют биографический смысл, так что лирическое "я" в них, в сущности, безлично. Вместе с тем очевидно, что мансёнг унаследован римами от скальдической поэзии, как и ряд других формальных элементов (кеннинги; сочетание в пределах одной строки рифмы, внутренней или внешней, и аллитерации; строгость узора, которые образуют эти элементы в строфе; многообразие размеров, получаемое путем варьирования этого узора).

В связи с тем, что в последнее время принято исследование древнеисландской литературы сводить к утверждению, что все в ней - отголосок того, что происходило в литературе континентальной Европы, упоминание о страданиях в любви к женщине в поэзии скальдов, особенно о любви к чужой жене, принято объяснять влиянием трубадуров. Такое объяснение есть, впрочем, уже у Карамзина, который говорит по поводу припева в "Забавных висах" Харальда Сурового: "Он [Харальд] следовал единственно обыкновению тогдашних нежных рыцарей, которые всегда жаловались на мнимую жестокость своих любовниц". [Карамзин Н.М. История государства российского, т. 2, прим. 41.] Современные исследователи, однако, обычно считаются с тем, что влияние поэзии трубадуров не было возможным до середины XII в. (эпохой расцвета поэзии трубадуров считается вторая половина XII в.), либо обнаруживают такое влияние только у скальдов, живших не ранее середины XII в. или побывавших в Провансе (как оркнейский ярл Рёгнвальд Кали, по этой причине много привлекавший к себе внимание исследователей), [Ка См.: Andersson Th.M. Skalds and troubadours. - Mediжval Scandinavia, 1969, 2, p. 7-41, и литературу, приведенную там (р. 13).] либо сомневаются в подлинности стихов, приписываемых скальдам, жившим до середины XII в., если в этих стихах есть упоминание о страданиях от любви к женщине.

Дальше всего пошел в этом направлении исландский ученый Бьярни Эйнарссон, который в своей книге, посвященной сагам о скальдах, утверждает, что все висы, содержащие упоминание о страданиях от любви и приписываемые скальдам IX, X и XI вв., были в действительности сочинены гораздо позднее и что, в частности, стихи Кормака, которые приводятся в саге о нем (большая часть книги Бьярни посвящена этой саге и стихам Кормака), были сочинены не Кормаком, т. е. не в X в., а автором саги, т. е. в XIII в., причем прообразом и основным источником для автора саги послужил роман о Тристане и Изольде в той или иной его версии. [Einarsson B. Skaldasцgur. Андерссон (см. предыд. сноску) убедительно опровергает Бьярни Эйнарссона и приходит к выводу, что "и скальдическая любовная поэзия, и биографии скальдов - туземные исландские жанры" (с. 41). Ответ Бьярни (Einarsson B. The lovesick skald, a reply to Theodore M. Andersson. - Mediжval Scandinavia, 4, 1971, p. 21-41) не более убедителен, чем его книга.]

Автор этого остроумного (но крайне неубедительного) утверждения не замечает, по-видимому, что, если он прав, то "Сага о Кормаке" не "замечательное произведение искусства" (восторженная убежденность в том, что "Сага о Кормаке" не "история", а чисто художественное произведение, "роман", и заставляет его считать автора саги также и автором стихов в саге), а плохое подражание такому произведению (ведь в саге отсутствует то, чем велик роман о Тристане в его лучших версиях, - глубина в изображении чувств героя и героини!), сам же автор саги, не "поэтический гений", а плохой подражатель, и, главное, Кормак не "великий лирический поэт", не "трубадур севера", а всего лишь персонаж плохого романа; стихи, приписываемые ему, не лирика, аналогичная лирике трубадуров, а всего лишь элемент этого романа!

Стихи Кормака действительно не лирика в собственном смысле этого слова, но не потому, что они якобы сочинены автором саги, но потому, что на ранних этапах развития личной поэзии, как уже было сказано выше, лирика в собственном смысле этого слова была еще вообще невозможна. Однако так называемая "любовная лирика скальдов" действительно имеет кое-что общее с поэзией трубадуров, и сходство это легко объяснить, не прибегая к предположениям о влиянии или заимствовании. И тут и там жалобы на страдания от любви к какой-то конкретной женщине, всего чаще чужой жене, - в значительной степени литературный штамп, в связи с чем и тут и там формальное мастерство подчас играет гораздо большую роль, чем искренность. Но ведь это черты, характерные для всякой ранней личной поэзии. Направленность на конкретное лицо - неизбежное следствие того, что в ранней личной поэзии речь только и может идти о конкретных событиях, конкретных невымышленных лицах и т. д. По словам А.А. Смирнова, "темный стиль" трубадуров, т. е. своего рода гипертрофия формы, "возник как своеобразное утверждение творческой инициативы, как первый проблеск самосознания поэтов-трубадуров, отделявших себя от рядовых певцов". [В кн.: История французской литературы. М.; Л., 1946, т. 1, с. 81.] Таково же, конечно, происхождение и скальдической гипертрофии формы, как я показываю во многих работах. [Впервые в статье: Стеблин-Каменский М.И. К вопросу о кельтском влиянии на поэзию скальдов. - Науч. бюл. Ленингр. ун-та, 1946, № 13, с. 36-38.] Но сочетание направленности на конкретную женщину и важной роли, которую играет при этом формальное мастерство, т. е. сочетание биографичности с условностью, легко превращает такое обращение в штамп и делает необязательным искренность чувства Что же касается чужой жены, то, поскольку речь идет о страданиях от любви к женщине, то кто же еще может быть объектом таких страданий, как не чужая жена или по меньшей мере потенциально чужая жена (т. е. девушка, выбравшая другого)? Страдания от любви к своей собственной жене менее вероятны. Впрочем, в "Книге о заселении страны" рассказывается, что Халльбьёрн Оддссон сочинил вису, в которой он жалуется на страдания, которые причинила ему Халльгерд, его собственная жена, "дурача его". [Нslendzk fornrit. Reykjavнk, 1968, I, p. 192-194.] Сказав вису, он закручивает ее волосы себе на руку и хочет стащить ее с лавки, чтобы заставить ехать с собой, но она не поддается. Тогда он выхватывает меч, отрубает ей голову и уезжает. Вскоре его настигают двенадцать человек, посланных отцом Халльгерд, и убивают его вместе с его двумя спутниками. Вису Халльбьёрна тоже обычно относят к "любовной лирике скальдов".

Но хотя, конечно, едва ли следует считать висы в сагах, приписываемые скальдам IX-X вв., неподлинными только на том основании, что в этих висах есть жалобы на страдания от любви, несомненно все же, что висы, приписываемые в саге скальду, который жил в эпоху, более древнюю, чем та, когда была написана данная сага, действительно могли быть сочинены не тем, кому они приписываются в саге. О такой возможности свидетельствует, в частности, то, что в некоторых случаях одна и та же виса приписывается двум или даже трем различным скальдам. Так, виса "Brбmбni skein brims" (В I, с. 70) в "Саге о Кормакс" приписывается Кормаку, а в "Саге о Гуннлауге" - Гуннлаугу, а виса "Sverр standa юar sund" (В I, с. 256) в "древнейшей" и "легендарной" сагах об Олаве Святом приписывается Оттару Черному, в "Круге Земном" - Сигхвату, а в "Рукописи с Плоского Острова" - Берси Скальдторвусону.

Но самое существенное с точки зрения истории лирического "я" заключается в том, что, по-видимому, автор саги считал себя в праве присочинять висы за скальда, о котором он рассказывал, причем такое присочинение не делало сагу менее правдивой в глазах ее автора или его слушателей или читателей. "Были приведены доказательства того, что даже автор древнейших "саг об исландцах" не находил ничего непозволительного в том, чтобы позволять своим персонажам выражаться посредством вис, которые он сам сочинил", - говорит Йоун Хельгасон, крупнейший знаток древнеисландской поэзии. [Helgason J. Norges og Islands digtning, p. 144.] Характерно, однако, что такое присочинение имело место только в отношении отдельных вис, т. е. там, где скальд говорил о себе или по меньшей мере мог говорить и о себе, но не в хвалебных песнях, т. е. там, где скальд всегда говорил не о себе. Скальдические отдельные висы были в такой малой степени самовыражением личности, лирическое "я" было в них настолько безлично, а форма их настолько трафаретна, что авторство в отношении их осознавалось, по-видимому, как нечто надындивидуальное или во всяком случае как нечто гораздо более расплывчатое, чем авторство в современном смысле слова.

Неудивительно поэтому, что мнения специалистов относительно того, какие отдельные висы подлинны, а какие неподлинны, так сильно расходятся. Например, Эйнар О. Свейнссон, крупнейший исландский специалист по сагам, считает, что висы, которые в "Саге о Кормаке" приписываются Кормаку, вполне могли быть действительно сочинены им, а не автором саги. [Sveinsson E. У. Formбli. - In: Нslenzk fomrit. VIII, Reykjavнk, 1939, p. LXXXIII ff.] Между тем Бьярни Эйнарссон в своей книге, цитированной выше, утверждает, что все висы в "Саге о Кормаке" сочинены не Кормаком, а автором саги. [См. также: Andersson Th.M. Skalds and troubadours, p. 9-10, и литературу, приведенную там по этому вопросу.] Дело в том, что нет никаких бесспорных чисто филологических критериев подлинности или неподлинности вис: формы, невозможные для X в., можно объяснить как результат подновления в устной традиции или при записи; формы, невозможные в эпоху написания саги, можно объяснить как сознательную архаизацию; несоответствие между висой и окружающей ее прозой (обычно считавшееся наиболее падежным критерием подлинности висы) можно, как Бьярни Эйнарссон, объявить придуманным исследователями, исходившими из убеждения в подлинности вис, и т. д. Так что была ли виса действительно сочинена скальдом, которому она приписывается в саге, или нет, в огромном большинстве случаев, по-видимому, должно навсегда остаться неизвестным. Это относится, конечно, и к "Забавным висам" Харальда Сурового в той мере, в какой лирическое "я" в них безлично.

Хочу ли я всем этим сказать, что у автора скальдической висы не могло быть искреннего чувства? Отнюдь нет. Оно, конечно, могло у него быть. Я только хочу сказать, что в его произведении не могло быть того специфического сочетания индивидуализированности с обобщенностью, которое в произведениях поэтов нашего времени воспринимается как своего рода третье измерение, как глубина и производит впечатление искренности, даже если в данном произведении лирическое "я" совсем не совпадает с биографическим "я" автора. "Я пригвожден к трактирной стойке. / Я пьян давно. Мне все - равно. / Вон счастие мое - на тройке / в сребристый дым унесено...", - так начинается стихотворение Блока, которое производит впечатление искренности, даже если мы знаем, что Блок вовсе не был пригвожден к трактирной стойке и не было никакой тройки, унесшей его счастье в сребристый дым.