Невероятный Иннокентий Михайлович

Вот собрался писать о кино, а ушел куда-то в другую сторону, в поток обыденности. В сущности, я человек достаточно постоянный. В любви, в привычках, в укладе жизни. Да внутри этой постоянности всегда ищу разнообразия, иногда даже приключений на свою голову. Наверное, в силу этого из театра бегу в кино, а из кино – в театр. Когда работаешь долго в одном коллективе, живое восприятие партнеров притупляется. Настолько хорошо их знаешь, что заранее предвидишь их реакции на то или иное сценическое действие. Поэтому, когда в киногруппе собирается талантливая актерская компания с разных сторон объединенная ярким лидером, близкими мироощущениями и настроениями, большего праздника человеческого общения нельзя себе представить. Как на крыльях летаешь. Тем более, что фильм снимается несколько месяцев и надоесть друг другу, набить оскомину никто не успевает. Кино подарило мне драгоценные встречи.

Одна из них с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским – на картине «Русь изначальная». Он играл императора Юстиниана, я – его племянника, Рита Терехова – императрицу. По сюжету Юстиниан, призвав племянника, предложил ему заменить его у власти, мотивируя это пониманием необходимости социальных перемен и собственной усталостью от государственных забот. Племянник – человек по природе тихий – долго отказывался, но все же в конце концов уступил настойчивости Юстиниана.

После того как недовольные императором консолидировались вокруг преемника, Юстиниан разгромил оппозицию, а племянника заживо замуровал в крепостной стене. Смоктуновский когда-то в шестидесятых поразил меня совершенно невиданной до того интонацией, манерой существования в роли. Мы, молодые артисты, прилагали немалые усилия, чтобы не впасть в невольный грех подсознательного искушения подражать его необычному дарованию.

Когда на съемках фильма «Директор» погиб Евгений Урбанский, в старом Доме кино, на улице Воровского, состоялся вечер памяти. Народу собралось видимо-невидимо. Мы с Никитой Михалковым с трудом устроились где-то на балконе. Во время гибели Урбанского камера работала. Ее не выключили. Этот трагический миг я видел еще раньше на «Мосфильме» за монтажным столом. Теперь же на большом экране смерть Урбанского выглядела еще обнаженнее и страшнее, усиленная пафосом публичности. Выступали с воспоминаниями. Многое не запомнилось. Поразил Смоктуновский. Он работал с Урбанским в «Неотправленном письме». Поразил магнетической способностью превратить даже свое траурное слово в сценическое зрелище, демонстрацию дарования, вовлекал в какой-то внутренний процесс, от которого невозможно было оторваться даже в антракте. Ибо процесс продолжался и в жизни, в кулуарах, в фойе.

Иннокентий Михайлович находился в зените славы. Купался в ней. Женщины млели. Их восторг вдохновлял Смоктуновского. Он парил, он царил, но все видел, все замечал до мелочей. Тогда мы впервые столкнулись взглядами. Его мгновенное любопытство ко мне походило на обнюхивание зрелым псом подрастающего щенка. И вот через годы мы встречаемся с ним в работе. Еще во время павильонных съемок Смоктуновский пытался давать мне советы по поводу моей роли. Я выслушал, но мягко дал понять, что у меня есть свое собственное представление. Он поинтересовался и денежным содержанием моего контракта. Узнав, сделал вывод, что сам, очевидно, продешевил, посетовал. Натуру снимали в Крыму, в Судаке.

Я прилетел в экспедицию позже. И Смоктуновский и Терехова уже отработали несколько сцен. Идем с Иннокентием Михайловичем по набережной вдоль пляжа. Рита издали приветствует нас рукой. Я помахал ей в ответ.

– Да ну ее! – обиделся Смоктуновский.

– Что такое? – спрашиваю.

– Обложилась книгами про времена Юстиниана, а толку никакого. Одни теории…

Я понял, что отношения с Ритой у него не сложились.

На следующий день снимали в старой крепости. Пока шли технические приготовления, Смоктуновский, Рита и я ожидали в раскладных креслах. Рядом в таком же кресле сидел генерал – военный историк, консультант картины. Личность примечательная. Бритый наголо. Крепкого телосложения. Довольно простое лицо. Про Юстиниана, его личную жизнь, его эпоху знал все, буквально все. Складывалось такое впечатление, будто бы он жил с ним рядом, в соседнем покое, в прошлом воплощении, если такое можно представить. Генерал, влюбленный в персонажи своего научного исследования, сам, конечно, являл собою человека яркого и неординарного мышления. К собственному удивлению, мне не нравилось, как строил свою роль Смоктуновский. Он делал из Юстиниана явного злодея. Именно явного. Всячески подчеркивал это внешними приемами. И хотел, чтобы я играл с ним в поддавки.

– Иннокентий Михайлович, возьмите Сталина. Он не выдавал внешним видом агрессивности своих намерений, – возражал я. – «Вот попробуйте меня обмануть, каков я есть в реальности».

– Так. Ясно. Тут против меня заговор, – отвечал Смоктуновский, выразительно взглянув на Терехову.

Она молчала. Повисла пауза.

– А как вы считаете? – спросил Смоктуновский генерала.

– Сталин, Юстиниан – выдающиеся исторические личности… А вы выдающиеся артисты… Вот и играйте выдающихся людей, – с дипломатичной иронией парировал генерал.

Смоктуновского ответ генерала не устроил, и он замкнулся на некоторое время, пока не началась съемка.

«Русь изначальная». «Мотор! Казнь. Дубль номер…» Меня ведут на казнь. За мной идут стражники, придворные, зеваки. Еще несколько минут – и я буду замурован заживо. В голове ускоренно проматывается лента событий всей жизни…

– Стоп! – вдруг спасает меня голос Иннокентия Михайловича. – По-моему, массовки маловато… Может, прибавить массовки?

Режиссер прибавляет массовки. Я опять на исходной позиции. Мотор. Опять иду с общего плана на средний и приближаюсь до крупного. Прощаюсь с жизнью. В глазах слезы.

– Стоп! – снова останавливает Смоктуновский. – Может, мой сын Филипп на заднем плане пройдет?

Тут я уже начинаю понимать, что он мне мешает, выбивает из настроя. Специально или неосознанно? Снова начинаем с исходной. Снова прощаюсь с жизнью и снова слышу Смоктуновского:

– Стоп! Может, мы это завтра снимем?

– Мы снимем это или сейчас, или никогда! – ответил я вслух как бы безадресно, но определенно.

И мы сняли. Сняли, а потом Иннокентий Михайлович подошел ко мне:

– А вы, Женя, противный какой-то. Прямо вот взял бы сейчас да ударил! – он замахнулся на меня.

Я посмотрел на него вялым взглядом.

– Пошутил, пошутил, – захихикал он, опустив руку.

Обедали на турбазе, где жили.

– Да, Женя, трудно с вами, – продолжал Смоктуновский.

– Вы были нашим кумиром, когда мы учились, Иннокентий Михайлович… А трудно, может быть, потому, что мы оба схожи по психофизическому типу. Оба астеники. Так сказать, плюс на плюс. Я ведь тоже порой собой не владею, – стукнул я резко тарелкой об стол.

Красный борщ расплескался по белой скатерти. Я не психанул. Сыграл. Подействовало потрясающе. Пауза. Длинная пауза. Затем Смоктуновский обнял меня:

– Пойдем пивка попьем?

– Пойдем, – соглашаюсь.

И пошли. И больше не было проблем между нами.

– Женя, вы смотрели «Дочки-матери» Сергея Герасимова?

– Нет, к сожалению, – соврал я, так как картину не принял.

– Жаль, что не видели, – продолжал Смоктуновский. – Я там замечательную роль играю, замечательную!..

Расспрашивал его о Товстоногове. Считает ли Георгия Александровича своим учителем? Как репетировали «Идиота»? Он сказал, что Товстоногов ему не учитель, что только дал ему шанс и за это он ему, Товстоногову, благодарен. Благодарен Розе Сироте, которая работала с ним Мышкина. А учителем своим считает Михаила Ильича Ромма. И вот у него он действительно многое взял, работая на «Девяти днях одного года». И творчески, и человечески почитает его.

У меня осталось драматически-противоречивое ощущение от Смоктуновского. По-женски ревнивый и знающий себе цену, имеющий власть над людьми. Самовлюбленный и неуверенный. Выдающийся лицедейский аппарат и внутренняя растерянность, отсутствие стержня, какого-то камертона, что ли. Отсюда уход в бытовое юродство, метания, поиски режиссера себе под стать и полное одиночество за неимением себе равных. Эволюция от князя Мышкина до Иудушки Головлева. Художник способный к высоким прозрениям и человек, порой разменивающий себя на мелочь. Глупый и мудрый. Расчетливый и почти безумный в игре безумия. «Это даже не талант, – сказал о нем Михаил Ромм. – Это инстинкт». О да! Инстинкт потрясающий, безошибочный. Знал, когда отступить нужно и когда в атаку… Невероятный Иннокентий Михайлович!

После съемок на озвучании он заметил:

– А вы так и не сделали по-моему, не послушались…

Я улыбнулся:

– По-своему сделал, как мог, но по-своему…

Умный, а не верит…

Из всех людей не верящих в Бога, какие встречались мне в жизни, самый умный – Леонид Генрихович Зорин. Знаменитый драматург, автор целого ряда театральных бестселлеров, одним перечислением коих можно было бы наверстать необходимый объем заказанных мне страниц. И «Римская комедия», и «Покровские ворота», и «Царская охота», и «Варшавская мелодия»… И прочее, и прочее.

Вот написал, что Леонид Генрихович не верит, но ведь с его слов, с его слов. Вернее сказать: говорит, что не верит. Чтоб не погрешить напрасно на человека. Так как по образу мыслей, по пониманию взаимозависимостей, которые существуют в мире, во вселенной такая он умница, что никак невозможно допустить, что такой человек в Бога не верит. Никак невозможно. А если коснуться гражданского устройства, социальной жизни, то тут Зорин лет на 5–10 ощутимо предвидит почти буквально. Судите сами. В его стихотворной комедии «Цитата» я не без успеха играл на сцене Театра им. Моссовета роль Молочникова. Этакого провинциального комсомольца-карьериста, штурмующего столичные номенклатурные пьедесталы, будущего «нового русского». Подбадривает, звонит, пишет им письма. Попался и я на его ласку. Установились отношения взаимной симпатии и уважения.

Однажды в позднюю осень, в Ялте, в полдень солнце заволокло облаками. Съемку остановили. Перенесли на следующий день. Не разгримировываясь решил пройтись пешком по набережной до гостиницы. Нежданно-негаданно встретил Зорина.

– Женечка, дорогой, отдыхаете?

– Нет, работаю. Снимаюсь в белорусской картине. А вы?

– Я тоже работаю. Пишу. В Доме творчества. Заходите ко мне. Поболтаем.

– С удовольствием, Леонид Генрихович. Только вот разгримируюсь и приду. С удовольствием.

В тот вечер мы долго проговорили. Говорили о разном, а выяснилось, что многое видим если не одинаково, то очень схоже. Так начались наши, смею сказать, дружеские отношения.

– Женечка, вы когда-нибудь думали о режиссуре? – спросил на прощание Леонид Генрихович.

– Думал, даже две постановки отработал в качестве ассистента.

– Вы просто обязаны этим заняться. Если не согласитесь сейчас, то обязательно придете к этому после. Вам не уйти от режиссуры. Я убежден. У меня есть одна пьеса. Она не простая. Называется «Карнавал». Ее ставили за границей. У нас пытались, но не сложилось. Вот вы как раз тот человек, кто поставит ее и сыграет главную роль. Вы мой Богдан. Так зовут героя. Я вам дам почитать. Обязательно!

Жили-были два друга. Играли в шахматы, как сам Зорин. Правда, он еще в молодости играл и в футбол. Профессионально. Они, его персонажи, в футбол не играли. Они не умели выигрывать. Они считали себя неудачниками.

И вот Богдана осенила идея. Он открывает кооператив по трансформации имиджей. Неудачники начинают преуспевать. Несчастные становятся счастливыми, бедные богатыми и т. д. и т. п. Больше всех преуспевал сам Богдан, но в результате пришел к раскаянию, к осознанию того, что не имел права вторгаться в чужую жизнь, не имел права нарушать промысел Божий.

Пьеса, как и многие пьесы Зорина была написана несколько искусным, эстетизированным языком. Попытка сгладить, забытовать эту искусность делала текст фальшивым. И наоборот, некоторая приподнятость интонации, намеренная обнаженность этой искусности выявляла естество комедии, как высокой игры с философским оттенком. Я нащупал этот ключ и понял, что наиболее органичным пространством для постановки будет сцена в фойе. Этакий полуцирк-полусалон на 300 зрителей. Театр в фойе довольно успешно работал после спектаклей на основной сцене с десяти до двенадцати часов вечера. В репертуаре этого театра эксплуатировались пять-шесть названий.

Мне предстояло ставить спектакль и играть главную роль. Этакий репортаж с петлей на шее. Я не очень хотел играть. Более привлекала возможность постановочного дебюта. Но играть было некому. Вот и пришлось сидеть на двух стульях. Со страхом шел на репетиции поначалу. Мои коллеги, мои вчерашние партнеры ждали теперь от меня слов решающих. Надо сказать, что единственное обстоятельство, которое останавливало меня ранее от режиссерской практики, было нежелание нарушить чужую свободу. Диктаторская, агрессивная режиссура всегда отталкивала меня. Также неприемлемым считал использование откровенно провокационных способов, циничной эксплуатации актерской искренности по принципу «выкрасил и выбросил». Единственная власть, которую всегда признавал в искусстве, – власть таланта, власть любви. На мой взгляд режиссер не тот, кто может организовать сценические действия, подчинить себе актеров и производственный коллектив. А тот, кто может подарить свой мир другому, увлечь, влюбить, заразить художественной идеей, мироощущением, вызвать сочувствие. Иногда необходимо и надавить на актера или прибегнуть к хитрости, но только если любишь его, если испытываешь симпатию. Актеры, как дети, легко прощают строгости любящему родителю, но не прощают равнодушия и предательства. По себе знаю. Не прощают в том смысле, что душа артиста невольно закрывается.

В конечном счете работа артиста, а уж режиссера в особенности, – это некий род душевного, духовного целительства. Во всяком случае, для меня это так. Я как бы создаю мир, притягательный для других. Мир надежды и утешения или очищения. Иногда через стресс, через трагедию. Иногда через комедию. Иногда через трагикомедию. И комедия, и трагедия всего лишь различные выходы из одних и тех же ситуаций. Что для одного смешно, то для другого драма. В зависимости от мироощущения. Ощущение, атмосфера – мне важнее всего. «Создание атмосферы, порождающей мысли и действия заранее непредвиденные», – когда-то записал в дневнике еще в молодые годы свой идеал режиссуры. Воля к творению такой атмосферы, к ее поиску, по-моему, – главный смысл режиссуры. А уж затем организация сценического действия, моделирование характеров, композиция и т. д. и т. п. Сопряжение тончайших инвольтаций полевых структур душ и явлений суть главной работы, работы над атмосферой. «Я туда не пойду больше. Там неприятная атмосфера», – говорим мы порой. Или наоборот: «Там такая приятная атмосфера». Стоп. Спустимся с небес на землю.

Сегодня, 19 января 2000 года, умер Лев Федорович Лосев. Директор Театра им. Моссовета, с которым мы проработали тридцать лет. У нас сложились отношения не простые, но искренне уважительные. Он ушел из жизни в театре, в своем кабинете. Кроме театра не было у него другой жизни. Он был человек театра. Грешный, как и все мы, и любящий. Любящий театр. Царствие ему небесное!

«Карнавал» я поставил. И надо отдать должное Льву Федоровичу, который по-своему поддержал меня в этом. По признанию Зорина, спектакль стал одним из любимых его сценических воплощений. Но выпуск нашей работы все время сопровождался препятствиями, не зависящими от меня. То тяжело заболела героиня, то испугался, закомплексовал один из главных исполнителей. Потребовались замены. Пришлось начинать от печки, с нуля.

Возникали и чисто технические, производственные проблемы. Как-то в шутку я спросил Алину, мою знакомую, которая профессионально занималась астрологией:

– В чем дело?

Она спросила точную дату начала работы и через некоторое время дала ответ:

– Ты не выпустишь спектакль в этом году. Жди следующего.

Слова ее подтвердились – отчасти. Я все-таки выпустил его, но не на следующий год, а в самом конце текущего. Однако препятствия продолжались до самой премьеры, которую я играл больной, с высокой температурой. Алине спектакль понравился. И в благодарность она составила мне индивидуальный гороскоп на предстоящий 1989-й год. В том гороскопе был пункт – потеря друга. «Кто же это? Боже мой! Да ну, подумаешь, гороскоп! Ерунда!» – решил, отмахнувшись от мрачной мысли.

«Женечка! Я скоро умру!»

С Юрой Богатыревым мы жили рядом. Наши дома разделял Проспект Мира. У нас был общий участковый милиционер. Мы почти каждый день разговаривали по телефону, но не виделись годами.

Однажды встретились на похоронах Фаины Георгиевны Раневской, и я с удивлением заметил, что он очень изменился внешне. Как-то обмяк, пополнел.

Впервые о Богатыреве я услышал от Саши Адабашьяна. Что в Щукинском училище есть очень талантливый студент выпускного курса Юрия Васильевича Катина-Ярцева, и что Никита собирается снимать его в главной роли в «Свой среди чужих – чужой среди своих». Позже, когда Юра уже стал известен всей стране, он однажды позвонил мне и сказал комплименты по поводу какого-то моего фильма или телеспектакля. Уж точно не помню. Так началась наша телефонная дружба.

Юра вообще любил говорить добрые слова, если ему что-либо понравилось. Не стеснялся. Но вкус его был достаточно избирателен. Нас роднило с ним близкое чувство юмора и некой абсурдности. Мне так нравились его работы. И в «Свой среди чужих», и в «Механическом пианино», и в «Родне», и в «Мертвых душах»… Да везде. Даже в детских «Будильниках», которые он делал еще и как автор. Когда однажды на Новый год мы с женой пришли во МХАТ на эфросовского Мольера, я был просто потрясен. Его Клеонт в «Тартюфе» затмевал всех. А на сцене рядом с ним работали в этом спектакле и Слава Любшин, и Саша Калягин, и изумительная Настя Вертинская.

Он любил свои картины, делал им рамы из выброшенных старых стульев, дарил их друзьям по случаю, к праздникам и просто так. Друзей было много, но одиночества больше. Юра обладал острым, может быть, даже беспощадным взглядом на человеческие слабости. В его ролях, в его живописи это видно. Карикатура людских недостатков не лишала его любви. Любви к человеку. Скорее, наоборот, помогала любить. Любить не поверхностно, со всем грузом нажитых несовершенств. И сам он нуждался в любви, как никто другой. Этот огромный ребенок всегда ждал ласки, доброго слова. Его нельзя было не хвалить. Только восторг, восхищение его талантом утешал, утолял Юру. Он отторгал не только критические оценки, но и умеренные. Как бы терял интерес к вашему мнению. Замыкался. Пил коньяк и вызванивал по телефону другие дружеские поощрения. Потому что все недостатки и все плохое в себе и в своих работах знал сам, как никто другой. И казнил себя сам. Полной мерой. Я всегда это чувствовал и щадил его. Жалел. Обнадеживал. Но в гости не приглашал, хотя жили бок о бок. Через дорогу. Я боялся не выдержать этот груз. Груз его удивленной души. К тому же семья у меня. Сын растет. Забот – полный рот. Некогда. Написал о нем очерк-портрет в журнале «Советский фильм». На экспорт. Ему понравилось. Бюро пропаганды советского киноискусства тоже понравилось, и они заказали расширить очерк в новый буклет «Юрий Богатырев». Созвонились, договорились встретиться с Юрой у него дома для интервью. В назначенный час звоню, стучу – дверь вроде бы заперта. Не отвечает никто. Толкнул ее с силой. Она открылась. И Юра открылся передо мною в слезах, на полу сидя с бутылкой. Горько плакал:

– Женечка, я скоро умру!

– Да что ты говоришь?

– Да нет, я знаю, не успокаивай меня, чувствую приближение… Скоро умру. Жить не буду! Надпиши мне свой буклет, а я тебе – свой…

Я надписал, подарил ему мой буклет. И он мне свой. Вывел такие строки: «Женя! Ты очень дорогой мне – артист и человек! Твой Юра Богатырев. 83-й год. За год до смерти!» Ошибся. Ошибся на несколько лет. Но предчувствие было. И вот этот злосчастный гороскоп. В октябре 1988-го года ушла из жизни Наталья Петровна Кончаловская. И мы вместе с Юрой несли венок в траурной процессии. Потом Юра куда-то исчез. Не звонил. И на мои звонки никто не отвечал. От нашей общей знакомой киноведа Жени Бартеньевой я узнал, что Юра в больнице с гипертонией, но его возят оттуда играть спектакли во МХАТ. В самом начале февраля, днем, после обеда, я сел в кресло и набрал Юрин номер. Он снял трубку.

– Юрочка, как ты себя чувствуешь?

– Женечка, что они хотят от меня? Чтоб я на сцене умер?

– А ты помирился с ребятами?

Летом, во время концертной поездки по воинским частям в Восточной Германии Юра сильно повздорил с Сашей Калягиным и Настей Вертинской. Повздорил, выпив через меру, не знаю уж по какому случаю. Теперь же он был только чуть-чуть «под шофе».

– Ну с Настей я на сцене глазами помирился. А Саша сам ко мне в гримерку пришел извиняться. Он же хитрый. Знает, что это нехорошо, грех, если поссоришься с другом, а он потом…

Он не сказал «потом умрет», но подумал. Я понял. Подумал.

– Ну что ты, что ты! – запретил я ему. – Перестань, выкинь из головы!

– Женечка, у меня нет сил!..

Разговор состоялся в пятом часу. А заполночь Юры не стало…

Об этом узнал я поутру, выйдя во двор за хлебом. Участковый милиционер прогорланил издалека:

– Богатырев-то дуба дал, слышал?

И я опять вспомнил про тот гороскоп…

На смертном одре в Ваганьковском храме во время отпевания он будто бы улыбался, смеялся над нами, собравшимися в потрясении на его прощальный триумф. Когда ему что-то не нравилось, Юра говорил с мягкой иронией:

– Это все из жизни насекомых…

Однажды жаловался на жизнь, на неустроенность дома. Я ответил:

– Женись.

– Ты что?! – воскликнул он, растерявшись. – Чтобы кто-то жил рядом? Ты что?!

«Ктой-то тянет меня веревками на колокольню?» – вспомнил я Гоголя, «Ивана Федоровича Шпоньку и его тетушку». «Это я тяну тебя веревками на колокольню, потому что ты колокол, колокол!..» Еще долго, пожалуй в течение нескольких месяцев, я машинально, вовсе не думая, полуавтоматически набирал Юрин номер. В ответ – гудки длинные, словно собака воет. «Ах да!» – одергивал себя, спохватившись, и вешал трубку.

«Так хочу в Бога поверить – и не могу!»

– Ты слышал? Богатырев умер, – сказал я Леониду Васильевичу Маркову за кулисами во время спектакля «Цитата».

– Да? Ну, ладно, – отвечал он.

Ошеломленный скупостью его реакции, я забормотал в растерянности:

– Юра был потрясающий артист. Трагедия… Жалко… И мне очень близок своей абсурдностью был…

– Нет, у тебя ниток не видно, а у него видны, – возразил Марков.

– Нет! Потрясающий был артист Юра, и художник… Потрясающий, – возразил я.

Мы с Марковым во многом не совпадали, а стали дружны. Особенно в последние его годы. Может быть, потому, что оба «стрельцы». Леонид Васильевич Марков, Леня, Ленечка… Он был старше меня на восемнадцать лет. Он был пьющий, я – нет. Он любил работать как бы масляной краской – я пастелью. Меня восхищала его неуемная мощь, его – моя филигранность. Может, нескромно, неловко так писать о себе. Но мы с ним общались без ложной скромности. По существу. Когда присвоили ему звание народного артиста СССР, он наряду с радостью огорчился – мол, что теперь делать? Чего достигать? Про него существует масса устных рассказов. Про нетрезвые его приключения. Но мало кто знал, только близкие, про его почти неправдоподобную застенчивость.

Например, за границей во время гастролей Марков стеснялся один ходить в магазин.

– Дружочек, пойдем вместе. Языков я не знаю. Мне неловко. Пойдем, а?

Или:

– Дружочек, скажи, кто лучше артист: я или «икс»? – Называет фамилию коллеги вполне ординарного дарования.

– Ленечка, я даже вопроса не понимаю?

– А он-то думает, что он!.. – протяжно торжествует Леонид Васильевич, словно ребенок.

Еду с «Ленфильма» в Москву «Красной стрелой». Открываю свое «СВ» – передо мной Марков. На столе уже начатая бутылка коньяка. Он тоже в Москву и тоже с «Ленфильма».

– Дружочек, вот ты сейчас все мне про моего Феденьку и расскажешь…

Леонид Васильевич тогда репетировал Федю Протасова в «Живом трупе» Толстого. Невоодушевленный перспективой бессонной ночи предлагаю знакомому оператору из соседнего купе:

– Коньяк любите?

– Не откажусь.

– Местами давайте поменяемся?

– Согласен.

Утром в театре Марков и я движемся навстречу друг другу по длинному коридору. Поравнявшись, он замечает:

– Ну и что? Думаешь, ты лучше выглядишь?..

На гастролях в Уфе пьем чай в номере Маркова. Он гостеприимный хозяин. Сам заваривает, разливает. Мы втроем. Третий – Володя Шурупов, артист нашего театра и поэт.

– Леня, послушай, хочу тебе почитать из нового цикла!

– Да ну, не надо, Володя.

– Ну почему, Леня? Мне твое мнение очень важно!

– Да ну, Володя, не надо сейчас. Потом как-нибудь. Пусть лучше Женька Алейникова покажет. Он его точно показывает.

– Леня, послушай, я загадал!

– Ну читай, черт с тобой!

Володя читает свои стихи. Не откровение, но вполне прилично. На глазах Леонида Васильевича выступают слезы. Чтение окончено. Марков встает на колени перед поэтом:

– Спасибо тебе, спасибо! Прости.

Поэт растроган, бросается поднимать народного артиста. Тот утирает слезы и разражается озорным смехом:

– Поверил? Ага, поверил!..

Артист разыграл поэта. И я, и Володя искренне потрясены лицедейским талантом мастера. И я, и Володя начали тогда разговор, который в свою очередь произвел на Леню сущностное впечатление. Подвигали его принять святое крещение. Уговаривала его и жена Лена. Вскоре он окрестился.

Наша дружба с Ленечкой началась ночью в Праге, в гостиничном номере, с подобного разговора. Мы летели с гастролей из Братиславы в Москву через Прагу. Летели в маленьком самолете. И, как водится, часто в пути выпивали. Зная по опыту, что может «накуролесить» под хмелем Леонид Васильевич, я с ужасом предвкушал предстоящую совместную ночевку. Обычно «под градусом» Марков раздавал «всем сестрам по серьгам». Бил собеседников снайперски в слабое место. Жестко. Прямо в «ахиллесову пяту». Пригвождал гвоздями, будто бы кто-то дал ему право. Однако никто в театре не обижался. Прощали. Ему многое прощали за талант. И за то, что умел любить. Женщины обожали его. Когда он ненадолго ушел в Малый театр, через год возвратившись, не найдя того, что искал, одна наша обворожительная актриса «без возраста» призналась ему:

– Ленечка, я так рада, что ты вернулся. Тебе ведь там надо было всех наново перелюбить, а ты уж не тот, а здесь мы тебя по памяти помним!

Так вот, тогда ночью в Праге я обманулся в своем «предвкушении». Не было никакого буйства. Была обнаженная деликатность тихой души.

– Как же ты, Женя, партийный и в Бога веришь?

И начался между нами один из типично русских разговоров, которые не переговорить никогда и которые заканчиваются только от недостатка сил. О Боге, о смысле жизни. О высшем и низшем. О покаянии и возмездии. О любви. В наших отношениях с Леней он тянулся к Богу, а не ко мне. Мне же он просто-напросто доверял. И я понимал и любил его. Этого Митеньку Карамазова, который знавал обе бездны. «Бездну под нами – бездну самого низкого, самого подлого падения. И бездну над нами – бездну высших идеалов». Анатолий Адоскин рассказывал, как взял Маркова в Ригу попутчиком на машине по его настоятельной просьбе. Вся труппа отправилась на гастроли поездом, а Толя решил обновить только что приобретенное авто. Договорились встретиться на Пушкинской площади. Кроме небольшой сумки и стопки книг у Лени с собой ничего не было. Надо заметить, что Леонид Васильевич много читал и живописью увлекался. Признавался, что стал бы художником, если бы не театр. В общем, поначалу ничто не предвещало Адоскину предстоящей страшной минуты. Случилось это на одном из привалов. Ни с того ни с сего Марков вытащил пистолет:

– Ну, Адоскин, прощайся с жизнью!

Тогда, в конце шестидесятых оружие в руках штатского человека было невероятной редкостью. Милиционеры-то в кобуре часто носили муляж. Можно представить себе шок, который пережил Анатолий Михайлович, видя наставленный на него ствол в руках не совсем трезвого Маркова, пока не разглядел как следует. То был пугач – игрушка. Но страх пробил Толю нешуточный. Розыгрыш Леонида Васильевича удался к его явному удовольствию.

Марков рассказывал мне о своем визите к гипнотизеру:

– Пришел к нему. Где-то в районе Тверской улицы. Встретил меня субтильный человек в очках, небольшого роста, с вкрадчивым голосом. Вежливо предложил пройти в кабинет, прилечь на диван. Сам удалился за ширму. Вышел оттуда в белом халате и неожиданно резко вскричал басом: «Водка гадость! Фу, какая гадость! Бросьте, бросьте ее, немедленно бросьте!» Я не выдержал, рассмеялся, до слез рассмеялся. Он тоже не вытерпел – раскололся, и тоже до слез. Гипнотизер-то. Так что не действует на меня гипноз. Проверял.

Случилась с Марковым такая история. Где-то в провинции, выпивши, он нагрубил даме – устроительнице концерта. Дама оказалась злопамятной. И не просто злопамятной, а злопамятной женой второго секретаря местного обкома КПСС. В центральной газете «Известия» вскоре появилась разгромная статья об этих гастролях народного артиста СССР Леонида Васильевича Маркова. Дело дошло до ЦК КПСС. Чуть звания не лишили. Руководитель Малого театра Михаил Иванович Царев заступился, прикрыл Маркова своим авторитетом. Уже много позже Леня показал мне шрам на шее:

– Видишь, дружочек, из петли сорвался. Не вышло. Покончить хотел от стыда.

И это была не единственная попытка выдающегося артиста расстаться с жизнью… За несколько месяцев до его кончины гастролировали в Клайпеде с «Цитатой». Ему все время хотелось сладкого.

– Давай, дружочек, пирожных накупим. Хорошие тут пирожные.

Купили. Пошли отдыхать каждый в свой номер перед спектаклем. Телефонный звонок.

– Ты что, дружочек, не спишь?

– Нет, не сплю.

– Сейчас загляну к тебе. Чайку попьем вместе.

Пришел с пирожными через пять минут. Я чай наладил. Ему было хотел налить, а он:

– Мне не надо, дружочек, ты сам кушай.

Вот я и сидел и ел эти пирожные, а он смотрел на меня, как я ем. Наблюдал. Мне тогда и в голову не приходила страшная мысль – догадка. Ему очень хотелось, но он не мог есть. Непроходимость.

– Вот ты, дружочек, говоришь, холецистит у тебя, а как у тебя боли-то, где? – интересовался он будто бы невзначай.

И уже в аэропорту, во время задержки с вылетом, вдруг ни с того ни с сего:

– Знаешь, дружочек, я так хочу в Бога поверить и не могу, не могу!

Перед последним спектаклем «Цитата» собрались на полчаса раньше. Вводили исполнительницу на одну из эпизодических ролей. Он в этой сцене делал кульбит. И на репетиции сделал. Это с метастазами-то! Но он не знал еще. И никто не знал. Закончив спектакль, он быстро разгримировался, как всегда, очень быстро:

– Привет, дружочек, я пошел.

Потом я позвонил ему уже в больницу, в Кремлевку. Голос его был возвышенный, робкий. Все интонации удивленные – вверх:

– Да, дружочек, да, до свиданья!

Он умер от рака желудка, как сыграл в своем Булычове. Сначала на сцене сыграл смерть свою подробно и подлинно, и, можно сказать, казнил себя этой ролью, предсказал. Во сне он явился ко мне уже после… В какой-то больнице идет на меня, руки расставив к объятьям. Я струсил, вывернулся, уклонился. И он мимо меня рыбкой в открытые ставни окна. Полетел. Я понял – сон. И проснулся.

Мне не хватает его в театре. Не хватает в кино. Нет, нет его, нет!.. Ушел туда, куда мы не знаем. Куда все уйдем. А куда? Вопрос такой встает перед каждым. Кто он, наш неведомый Бог? Наш Сущий?

Бах и Гендель

Моя жена одно время работала в благотворительном фонде им. К. С. Станиславского. В помещении библиотеки гостиницы «Балчуг» фонд ежемесячно проводил встречи людей бизнеса и культуры. В тот день я был хозяином вечера. Гвоздем программы был Михаил Козаков. Он не так давно вернулся из эмиграции в Израиль и теперь как бы заново осваивался в московской среде. Надо сказать, мы не пересекались с ним ранее. Знали, конечно, друг друга по театру и экрану, но ни в работе, ни в жизни не пересекались. Михаил Михайлович был вместе со своей молодой женой Аней (матерью его младших детей Мишки и Зойки, созданий совершенно очаровательных). Я представил гостям Козакова, который предложил собравшимся стихи своего любимого Иосифа Бродского. Здорово читал. Я обомлел. Совершенно очевидно, что пережитое в эмиграции придавало его чтению большую глубину, большой объем, нежели раньше. Раньше от Козакова у меня возникало ощущение некого легкомыслия. Во всяком случае, так показалось при случайной, единственной встрече в коридоре «Ленфильма» в свое время, когда я снимался в «Собаке Баскервилей», а он снимался в роли Железного Феликса – Дзержинского. Теперь иной Козаков читал Бродского.

Полифония увлекала его. Увлекала меня. Многоголосье. Об этом и о многом другом проговорили весь вечер. Зрители давно разошлись, а мы все сидели и говорили. Жены намекали нам: пора домой! А метрдотель не намекал. Оказался искренним любителем поэзии. Засиделся заполночь вместе с нами. С Козаковым договорились мы не теряться. Созвонились. Я прочитал его новую книгу. Он прочитал мою старую повесть. Не разочаровались. Остались довольны. И предложение сыграть Баха в его спектакле «Возможная встреча» возникло как-то естественно, само собой. Спектакль, поставленный еще в Израиле. С Валентином Никулиным в роли Баха. Я просмотрел фрагменты видеозаписи. Может быть, то была лучшая роль Никулина. Но Валя на тот момент еще не вернулся из эмиграции и в предстоящей московской премьере «Русской антрепризы Михаила Козакова» принять участие никак не мог. Московская премьера. Новый продюсер. Новые костюмы и декорации. Новый Бах. Пьеса немецкого автора Пауля Барца, сыгранная ранее на сцене МХАТа Олегом Ефремовым и Иннокентием Смоктуновским особого успеха не имела. По двум причинам. Из-за излишней затянутости, и по причине того, что Смоктуновский с Ефремовым играли в великих композиторов.

Мы играли проблему. Проблему выбора между Богом и властью. На самом деле, Бах и Гендель никогда не встречались. Иоганн Себастьян Бах – скромный кантор церкви Святого Фомы в Лейпциге – умер в безвестности. На могиле его не было даже надгробного камня. Георг Фридрих Гендель – триумфатор. Жил при английском дворе. Похоронен в Вестминстерском аббатстве. Бах – отец двадцати детей. Гендель – холостяк. Более ста лет после его смерти о музыке Баха мало кто знал. Половина его партитур потеряна его детьми. Гендель вкусил славу при жизни. Драматург Пауль Барц попытался представить «Возможную встречу» двух столь полярных личностей и дарований. Поначалу пьеса называлась «Невозможная встреча». Единственное, что их объединяло – старческая слепота. В последнее время внутреннее религиозное становление для меня стало важнее узко актерских задач. Именно это и привлекало в роли Баха. Бах – гений! В музыке – пятый евангелист. Никто не знает доподлинно, каким был Бах. Известно только, что он никогда не изменял своим творческим принципам. Хотя над ним смеялись, упрекали в консерватизме. Мировая слава пришла к нему более чем через сто лет после смерти. Какой же верой должен он был обладать! Нечеловеческой верой! Хотя, думаю, ничто человеческое ему не было чуждо, но, когда наступал момент выбора, Бах не себя слушал. Слушал Бога в себе! Гендель заигрывал с властью. Пытался сочетать небесные звуки души с земными желаниями и страстями.

Мои отношения с Козаковым в чем-то перекликались с противоречиями между нашими персонажами. Как режиссер Миша был явно доволен моей работой, но как артист ревновал. Сознательно или бессознательно. Один или два раза в месяц мы играли в Москве. И иногда выезжали с гастролями. Как-то в поездке, кажется, по пути в Самару, выпив по обыкновению коньячка, Миша заявил:

– Жень, ко мне подошел человек интеллигентного вида из зрителей на открытии «Новой оперы» и говорит: «Михаил Михайлович, хотите я вам гадость скажу?» – «Зачем же?» – спрашиваю. А он: «Нет, я все же скажу. Стеблов-то переиграл вас в „Возможной встрече“!» – «Так я очень рад, – отвечаю ему, – когда мои артисты хорошо работают».

Далее Миша осыпал меня комплиментами, которые мне здесь приводить неудобно, неловко. Свидетель тому замечательный артист и человек Толя Грачев, игравший в спектакле слугу и товарища Генделя Иоганна Кристофа Шмидта. Я перевел нетрезвый разговор в шутку, и Миша, как обычно, перешел на стихи Бродского. Стихи он может читать всю ночь напролет. Знает, помнит их километрами. Не только Бродского, а и Давида Самойлова, Пастернака, Пушкина… Кого из поэтов он только не знает и не читает. Как правило, после спектакля в каком-либо городе устраивалась пресс-конференция местными средствами массовой информации. Как правило, обязательно задавался вопрос, почему он (Козаков) эмигрировал и почему вернулся. Как правило Миша отвечал: «Не Израиль мне не понравился – я себе в Израиле не понравился». На самом деле, по его собственному признанию, уехал Миша от страха. От черного страха. Не скажу какого. Не имею права. Это его страх. Не мой. Вернулся же потому, что стал задыхаться в духовном смысле. Человеку русской культуры, ему было душно в Израиле – стране довольно провинциальной в культурном аспекте. С Россией не идет ни в какое сравнение.

Я прилетел в Ростов из Москвы. Все остальные участники антрепризы приехали ранее поездом с Украины, отыграв там другой спектакль. Встречавший администратор завез сначала меня в маленький уютный ресторанчик. Отужинав вместе со всеми, мы отправились в пригородный санаторий на ночлег. Наутро чувствовал я себя неважно. Сердце шалило. Тахикардия. Около пяти вечера подали нам машины. Поехали в театр. Работать. У служебного входа нас повстречали крепкие молодые парни. Охрана из местного СОБРа.

– Я ваш телохранитель, – представился офицер в штатском. – Какие пожелания будут или особенности?

– А это так нужно? – поинтересовался я.

– Нужно, – отвечает. – За вами по театру, на сцену следовать?

– Нет, – говорю. – Не надо. У гримуборной отсорбируйте любителей автографов после спектакля, а больше ничего и не надо.

Отыграли. «Опять потерпели триумф», как говорят на театре. Охранники все пришли с девушками, просили сфотографироваться вместе. Сфотографировался. Они проводили нас до машины и распрощались. Их функция кончилась. Мы поехали ужинать с местным продюсером и его гостями опять во вчерашний ресторанчик. Стол был накрыт щедрый. Продюсер не скупился. Кроме нас, в заведении заняты были еще два стола. Очень скоро мы поняли – заняты они были людьми криминальными.

Одного из них звали Сережа. Сидел в окружении женщин вполне приличного вида и вел себя достаточно деликатно. Другой – Леня, изрядно принявший, впал в нежные чувства. Нежные чувства по отношению к нам, к нашему творчеству. От комплиментов он перешел к дарам. Подносил дорогие блюда и вина. Затем настойчиво увел Козакова в другое помещение. Мишина жена Аня, да и все мы встревожились. Через некоторое время Леня и Миша вернулись. Миша несколько обескуражен. Затем Леня твердо взял меня под руку и тоже повел. Хватка у Лени железная. Признаться, я вспомнил о телохранителях. Но они уже отработали свое и распрощались. В соседнем кабинете Леня вынул из кармана брюк пачку денег:

– Вот, возьмите. Возьмите, говорю, пригодится!

– За что?

– За то, что вы есть!

Я понял – сопротивление бесполезно. Леня обладал недюжинной силой. Когда мы вернулись, в зале играл человек-оркестр. Музыкант с синтезатором пел на заказ блатные песни. Вид у меня, очевидно, тоже был довольно неловкий. Мы как-то притихли. Замерли. Тогда Леня, желая нас приободрить, стал швырять нам на стол деньги веером, россыпью. Человек-оркестр воодушевился, взволнованно затянул с душой:

Но это так у автора, у Гены Шпаликова – «целовались с тобой». А человек-оркестр пел:

Господи, знал бы Гена, что с нами со всеми будет! И с нами, и с его песнями…

Я сказался больным. Попросил меня отвезти. В пять утра вышел с вещами из своего номера. Самолет вылетал в полседьмого. В коридоре я встретил Мишу и Аню. Они только что возвращались из ресторана. Пели блатные песни всю ночь с братвой – Серегой и Леней…

По мотивам «Возможной встречи» Миша снял телефильм «Ужин в четыре руки». Мы сработали его на «Мосфильме» за шесть смен по двенадцать часов ударным трудом. Миша не боится труда. Он большой труженик, гордый человек, большой прагматик и человек-ребенок. Человек, как теперь говорят, снявший «культовый» фильм «Покровские ворота». Фильм по пьесе моего любимого Леонида Генриховича Зорина.

Пришельцы

Наша хорошая знакомая Оля Максимова пригласила в гости на Пасху. В ее хлебосольном, традиционном доме и встретили мы Владимира Павловича Кучеренко. Поначалу я принял его за сантехника. Простоватая его внешность на самом деле скрывала кандидата технических наук, доцента Института инженеров транспорта. Застолье обнаружило к тому же изящный артистизм личности и очевидное вокальное дарование. Он не окончил Гнесинский институт. Ушел с третьего курса. Впечатление от Володи было столь сильным, что мне показалось досадным нереализованность этого художественного самородка.

– На него надо пьесу писать, – сказал я сыну, когда мы вернулись домой.

– О чем?

– Надо подумать. Какой-либо сложный характер вряд ли осилит. Но себя в предлагаемых обстоятельствах сыграет. Не сомневаюсь.

Условились писать вместе. Да все руки не доходили. Наконец собрался я с духом:

– Ну давай, сынок, завтра приступим.

– А я уже написал, – отвечает.

Не поверил. Но, прочитав, поразился. Сережка до того в сочинительстве не был замечен – и вдруг сразу пьеса, довольно приличная. Трогательная, смешная. Я конечно могу ошибаться. Не чужой все-таки. Могу быть пристрастен. Показал коллегам – одобрили. Судьба привела в театр «Вернисаж» на Беговой улице. Руководители Юра Непомнящий и Вика Лепко приняли пьесу к постановке. Так приступили мы к этой безумной затее. В спектакле были заняты четыре человека. Две одноактовки, объединенные общим смыслом. Первую часть играл Сережа со своим другом и однокурсником по Щукинскому училищу Володей Жарковым. Еще на втором курсе они вместе снимались в фильме «Глаза». Сережа в главной роли – героя-любовника, можно сказать. Володька лихо сработал острохарактерный персонаж. В пьесе друзья играли как бы две ипостаси одной души. Теневую и светлую. Я ставил спектакль, и вместе с Владимиром Павловичем Кучеренко играл во второй части. Как известно, работа начинается с застольного периода, с разбора по смыслу, по действию, по сверхзадаче. Текст актер осваивает в течение всего репетиционного периода в совокупности с моделированием поступков и мотиваций. Кучеренко на первую же репетицию пришел с абсолютным знанием текста. Сказал, что привык читать лекции студентам и не может прийти на занятие неподготовленным. Я же не знал текст еще несколько месяцев. Всякий талант несет в себе обязательно некий наив, простодушие наряду с изощренностью. Володя Кучеренко не просто ребенок, а совершенное, абсолютное дитя. Например, ему до слез может быть жалко зайца, или волка, или еще какой-нибудь персонаж из мультфильма. И это ведь речь идет о взрослом, шестидесятилетнем человеке. Уникум. В то же время ему совершенно не нужно что-либо объяснять долго и подробно. Человеку, который никогда ничего до того не играл на профессиональной сцене, не имеет за плечами актерской школы, достаточно сказать, что этот кусок надо трактовать многомернее, и он тут же именно так и делает. Не всякий опытный мастер на такое способен. Персонаж Кучеренко внезапно появлялся в гостиничном номере, где остановился известный артист, которого играл я. В нашем диалоге его герой как бы менял разные обличия, оставаясь в позиции вопрошающего ученика, а в результате странный пришелец оказывался учителем моего героя, и исчезал он так же таинственно и внезапно, как появился. Владимир Павлович блистательно справился с ролью, продемонстрировав не только свои драматические, но и вокальные, и пианистические возможности. В финале мы – участники представления – все вместе пели:

Когда спектакль заканчивался, и за кулисы приходили с поздравлениями коллеги, гости и журналисты, Владимир Павлович продолжал себя вести совершенно так же, как на сцене во время действия. Продолжал «играть себя», существовать «от себя», чем приводил в недоумение посетителей. Настолько он был непосредствен. Тогда я рекомендовал ему принять за кулисами специальную позу. Многозначительно молчать, к примеру, что он и сделал. Все встало на свои места.

В моей роли я специально оставил пространство для смысловой, текстовой импровизации, основанной на фактах и впечатлениях личной жизни. Представлялось интересным, как режиссеру, исследовать пересечение сценического образа с судьбой самого артиста в буквальном смысле. Хотелось драматического джаза. Актер – автор, а не актер – исполнитель интересовал меня. Пожалуй, жанр этой постановки можно было бы назвать «ироничной мистикой». Сознательно или бессознательно меня всегда интересовало столкновение двух взглядов. Взгляда сверху из сфер божественных, и взгляда снизу из недр земного бытия. И сын Сережка оказался моим естественным соратником по художественному поиску. Мы разные с ним, но идем одной, общей дорогой. И в искусстве, и в вере.

Преображение

Рядом с нашим домом у Рижского вокзала, в церкви Трифона Великомученика регентом была подруга моей бабушки, высокая полная дама строгого вида.

– Марусенька, что же мальчик-то все некрещеный? – спрашивала она всегда при встрече.

– Ах, оставьте! – с легкостью отмахивалась бабушка.

Выпускница духовной гимназии при Страстном монастыре, она вовсе не была набожной. Была ли она атеисткой? Не знаю. Трудно сказать. А только к духовным вопросам явно относилась легкомысленно. Рос я под перезвон церковных колоколов. Но и по радио, и в школе, и в доме чаще слышалось – Бога нет. Душа же тянулась к старым усадьбам, заброшенным храмам, бесхозным погостам. Туда отправлялся на велосипеде за многие километры летом на даче неведомо почему. Похоронных процессий боялся до ужаса. Позже стал перебарывать страх. Специально ходили гулять на кладбище с другом. Даже песню на гитаре сложил:

Слышал, слышал, как все советские люди, и об НЛО, и о полтергейсте, и о черных дырах, и о Бермудском треугольнике, и об экстрасенсах… Один режиссер на «Мосфильме» мыслью предметы двигал.

С сыном друзей моих родителей Колей Романовым, обладающим даром ясновидения, мы часто философствовали о мироздании, о связи с ним человека, и о том, что есть подлинный человек, созданный по божескому образу и подобию. Поначалу пришло сознание: Бог – свет. Коля ощущал человеческие души светящимися сферическими образованиями. Примерно в это же время, работая над ролью Алеши Карамазова, имея привилегию, как говорится, за зарплату заниматься творчеством Достоевского, пожалуй, особенно как-то услышал, почувствовал православие. Может, родись я поляком в Варшаве – стал бы католиком. Да ведь зачем-то родился здесь, в России, в Москве, у церкви Трифона Великомученика? Вскоре мы с женой приняли святое крещение. Было нам уже за тридцать. Крестились в Сокольниках у знакомого батюшки без паспортов. Стало быть, нелегально. Обычно же паспортные данные из храмов попадали в райком партии, в райисполком, в конце концов в КГБ. Однажды, от Хамовников возвращаясь, из Дома-музея Толстого, зашли по дороге в церковь на Комсомольском проспекте. У входа, на паперти, накинулась с кулаками на нас нищенка озорная:

– Зачем под ручку? В храм – не на танцы!

От неожиданности с Таней моей случилась истерика, и я посадил ее в сквере напротив прийти в себя. Спустя минут пять, подходит человек в свитерочке, лет сорока:

– Можно вас на два слова? – И увлекает меня за собой в кабинет дьякона, где у него свое постоянное место за рабочим столом. Дает мне бумагу, ручку. – Пишите. Пишите заявление на нее. Мы эту пьянь, хулиганку давно знаем. У нас приказ очистить Москву от нежелательных элементов. Вышлем ее «за можай», за сто километров. Административно, в рамках подготовки к всемирным Олимпийским играм. Смотрите на какой бумаге-то пишете. Посмотрите на свет.

Посмотрел. Бумага ведомственная оказалась, с водяными знаками МВД (Министерства внутренних дел).

– Может, не стоит высылать-то? – спрашиваю.

– Нет, эта особа нам хорошо известна, мы ее все равно отправим, на нее материала хоть отбавляй.

После автомобильной аварии и трех операций правой руки для восстановления травмированного нерва кто-то посоветовал упражнения по системе йоги. Попробовал. Сначала не очень пошло. Бросил. Затем постепенно отобрал для себя несколько асан, и этот комплекс делаю до сих пор. Делаю с православной молитвой. Еще до крещения интересовался индийской религиозной традицией, дзэн-буддизмом, но победило христианство. Один из моих друзей, Толя Белошин, директор завода и экстрасенс, удачно занимающийся целительством, как-то вполне зримо продемонстрировал мне так называемое биополе. Под его воздействием впервые зафиксировал в себе ощущение психической энергии. В один прекрасный день по весне стоял я задумчиво у окна. Смотрел в это самое окно. Смотрел, смотрел, и вдруг меня молнией мысль пронзила. Мысль не новая, можно сказать, даже банальная – все в мире взаимосвязано и благодать во вселенной океаном разлита. Бери ее сколько хочешь. И отдавай сколько хочешь. Бери и отдавай. Отдавай и бери. Собственно говоря, я это и раньше знал, но тут словно открытие сделал. Велосипед изобрел. Родился заново. Йогой после стал заниматься – чувствую: энергией-то психической управляю. Получается! Управляю с помощью мысли. Загорелся глазами и телом – в зеркале на меня смотрел другой человек. Другой я. И я стал играть психической энергией. Стал «промываться» – пропускать через себя «поток», снимая эмоциональную усталость. Даже на сцене. Работа теперь не так «выжимала» меня, как прежде. Улицы, деревья, дом, в котором живу, увидел другими глазами. Ярче, красочнее и светлее. Ожесточенные, конфликтные пассажиры в вечернем автобусе уже не казались злыми – скорее не очень здоровыми и очень несчастными, жалость вызывали, сочувствие, а не раздражение, как раньше. Из радостной эйфории вывел случай – не пришел на спектакль в Театр Вахтангова. Просмотрел расписание, ушел гулять в парк. С дубом, с березой общался энергетически. Едет сосед по лестничной клетке на велосипеде «турист». Он не слезал с него ни зимой, ни летом. Запыхался:

– Вам срочно нужно в театр сейчас. Спектакль играть вас ждут!

«Вот она, – думаю, – профессия наша – ни днем, ни ночью покоя нет! Кто-нибудь заболел. Заменять надо». Мне даже в голову не пришло, что я сам прозевал спектакль. А когда «дошло» до меня, ударило в голову, схватил машину попутку – вперед! Переступил порог служебного входа, а мой дублер в этот момент вышел на сцену. Его администратор на красный свет через пол-Москвы примчал, вытащив из другого спектакля, где он играл эпизод в филиале театра. Коллеги не осудили меня. Одни транквилизаторы предлагали, другие коньяк:

– Один раз в жизни со всяким артистом бывает. Один раз в жизни бывает!

Так закончилась моя «энергетическая» эйфория. Спустился с небес на землю.

Режиссер Сергей Микаэлян в свое время несколько раз предлагал мне главную роль в фильме «Гроссмейстер». Из-за плотной занятости в театре я вынужден был отказаться. Он сожалел:

– Вы похожи на прототипа нашего героя Василия Васильевича Смыслова.

Через несколько лет на даче родственников жены мы встретились – я и Василий Васильевич. Шахматный король – экс-чемпион мира – жил по соседству. С первого взгляда мы как будто уткнулись друг в друга. Проговорили весь вечер об экстрасенсорике, об НЛО, о мистике, о шахматах, об искусстве… Уже поздно торопясь к электричке в Москву, Василий Васильевич крикнул мне вслед:

– Осторожнее, Женя! Будьте осторожнее!

С проблемами психоэнергетики Смыслов знаком не понаслышке. Во время высоких шахматных баталий довольно часто практикуются экстрасенсорные атаки, создающие помехи спортсменам и на ментальном, и на физическом уровне. Мобилизуются и защитные команды, блокирующие подобные инвольтации. Сам Василий Васильевич такими методиками не пользуется, если не считать обязательного присутствия на соревновании его жены – обаятельной, хлебосольной Надежды Андреевны.

– Женечка, вы так похожи на молодого Васеньку, – подтвердила она при первом же нашем знакомстве.

И я вспомнил предложение Микаэляна. То ли действительно из-за некоторой схожести, то ли еще Бог знает из-за чего – мы подружились с Василием Васильевичем. Шахматы в наших отношениях играли не самую главную роль. В основном, религиозные проблемы и вокал. Смыслов – профессиональный певец. Баритон. Постановка голоса, которой он пользуется, открылась ему во сне. Когда записывал большой диск с голландским хором на фирме «Филипс», дирижер спросил:

– Откуда у вас эта постановка? Так пели в шестнадцатом веке.

Пение Смыслова производит необычное впечатление. Голосовая волна удерживает ваше внимание. А по ней Василий Васильевич словно вышивает мыслью узор. Он не интонирует, не делает никаких эмоциональных эффектаций, но вокальный образ возникает абсолютно зримо:

И видишь и деву, и утес, и урну… Настолько ясна и энергоемка сама мысль выдающегося шахматиста. Смыслов – шахматист-художник. Аналитику считает делом достаточно элементарным для обитателей шахматного Олимпа. Состязания же – борьбой сознаний, а не умов. Побеждает тот, у кого более свободное, более раскрепощенное сознание. Высшая свобода – в Боге. Отсюда религиозность Василия Васильевича. Ортодоксальная. Православная. Он поразительно гармоничный человек, постоянно устремленный ввысь. Такое ощущение, что стоит в луже и смотрит на звезды. Лужа – это обыденность земной жизни с ее изощренными хитросплетениями. Мы все стоим в такой луже. Иных лужа затягивает. Они тонут, захлебываются. Они как бы говорят ему:

– Вы тоже в луже! Вы тоже!

А он отмахивается от них и смотрит, смотрит на звезды.

– А как же хитросплетения? – кричат они.

– А вот как, – отвечает, и одной левой, шутя, распутывает все узлы, как на сеансе одновременной игры с клубом любителей, и опять устремляется в небо.

Когда Смыслов встречался с Каспаровым в четвертьфинале на чемпионате мира, я спросил, на что он рассчитывает.

– Возрастное преимущество на его стороне, – отвечал Василий Васильевич, – но Гарик только входит в политику, я уже все прошел. Меня это не интересует. Я свободнее…

В постсоветские времена, времена материально трудные и для чемпионов мира, лишившихся государственных стипендий, один предприимчивый менеджер увлек Смыслова в показательные шахматные гастроли, посулив миллион неденоминированных рублей. Василий Васильевич выехал в указанный город, выступил и вместо обещанных денег получил эмалированные кастрюльки на целый миллион.

– Зачем мне кастрюльки? – смеялся Смыслов.

Он не обращает внимания ни на обман, ни на обиды. Он только смеется. Он свободен.

Одно время «пошли» на меня кришнаиты. Почти каждый день встречались. Предлагали купить книгу свою – «Бхагавад-Гиту». Ну просто проходу от них нет. Да и денег нет. Фолиант дорогой. Не по карману ради праздного любопытства. Пригласили меня на кинопробу. Киностудия «Беларусьфильм». Город Минск. Приехал, отснялся и в кассу – получил за работу. До поезда на Москву еще целый день впереди. Выхожу из студийной машины недалеко от гостиницы у продовольственного магазина. Поесть купить. И вдруг, как из-под земли – передо мною девушка-кришнаитка в розовом сари. Протягивает «Бхагавад-Гиту»: «Купи!» И цена ровно такая, как за пробу я получил. До копейки. «Стало быть, надо купить», – решил. Вошел в номер. Хотел включить телевизор – не работает, сломан. «Стало быть, надо читать», – думаю. И весь день до самого поезда просидел в номере. Читал неотрывно. И в Москву вернулся – читал. Целый месяц. Зачем? Когда прочитал – понял. Уже не шли на меня кришнаиты. Не встречал. Встречал христиан миссионеров. Один за другим они попадались мне на пути. Предлагали Евангелие. Чаще – от Иоанна. Кришнаиты почти беспрерывно творят маха-мантру: «Хари Кришна, Хари Кришна, Кришна, Кришна, Хари, Хари!..» Мантра – иначе сказать молитва. Кришнаиты указали на беспрерывность молитвы. Христианской молитвы – указали христиане. Должен мысленно постоянно молиться – вот что понял, вот что мне открылось. В сердце молитва поселилась Иисусова: «Господи, Иисусе Христе, помилуй меня, грешного!..» Теперь старался не допускать мрачных, грешных, бессмысленных мыслей. Придут невзначай – прогоняю молитвой. Она течет, как ручей. Переходит в реку. Из реки – в море. Море божественной благодати. «Житие Серафима Саровского» помогло очень. Укрепило в молитвенном делании. «Преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас!» Душе моей близок этот святой. Иной раз и на сцене молюсь. Играю – работаю, текст говорю, а где-то внутри молитва живет.

Летом, на даче, поутру, у пруда занимался йогой. В конце на молитву встал. «Отче наш…» Стою на коленях. Руки к небу возвел. И вдруг стал расти. Стал огромным. Как вселенная стал. Совершенно реально. Не галлюцинация. Не иллюзия. Совершенно реально, явственно сознаю: одной рукой облако достаю, другой цветок у земли. Сценическая практика приучила к повышенному самоконтролю. Реальность происходящего была очевидной. В этот момент для меня, далекого от точных наук, прояснились понятия: сворачивание пространства, разворачивание пространства. Выворачивание пространства, когда внутреннее становится внешним, а внешнее – внутренним. Пространственная трансформация… Я не могу объяснить, но сам понимаю. И еще понимаю: человек не то, что мы видим физическим глазом, а нечто большее, связанное со всем миром, с мирами, с Богом связанное. То, что произошло со мной тогда, у пруда, никогда более не повторилось. Никогда.

Года два назад заведующая литературной частью рыбинского драмтеатра Лариса Львова обратилась ко мне с просьбой прислать поздравление к юбилейной дате театра, которое опубликуют в местной газете. Что я и сделал, упомянув в заметке о Павле Павловиче Стеблове, моем прадеде, действительном статском советнике, депутате городской думы, директоре Рыбинской мужской гимназии, потому что воспринял весть из Рыбинска как своеобразный зов предков и дал себе слово побывать на могиле прадеда. Не сразу обстоятельства способствовали тому, но наконец свершилось стараниями все той же Львовой. Четыре с половиной часа езды на машине – и я в Рыбинске. В гостинице на берегу Волги. На другом берегу виднеется старинная каменная ротонда. Главная улица – маленький Петербург. Театр полон. Вечер благотворительный, для местной интеллигенции. Учителя, врачи. Около трех часов с одним антрактом стою на сцене в нетопленом зале. Но атмосфера теплая, праздничная, доброжелательная. Вопросы, вопросы, вопросы… Ответы, ответы, ответы… Потом товарищеский ужин в кабинете директора с искренними гитарными перепевами. Пели артисты, пел директор. Я тоже пел: «Летя на тройке, полупьяный, я буду вспоминать о вас, и по щеке моей румяной слеза скатится с пьяных глаз…» На следующий день я стоял под окнами квартиры прадеда при мужской гимназии. В квартире какое-то учреждение. Однако сохранился купол домовой церкви, которую отстроил прадед. Там же его и отпевали (по завещанию). Могилу не удалось найти. Только примерное место у церкви на кладбище. Дьякон отворил храм. Я свечки поставил. Прадеду – за упокой. Папе – за здравие.

Заехали удивиться морю Рыбинскому. Водохранилище затопило прежнюю жизнь. Скрыло под водой и бренные кости сталинских заключенных, возводивших плотину. Только церковь с порушенной колокольней посреди моря на острове. Упоминание о былом. Завет. Обратно, по пути в город остановились у той самой ротонды, что видна из окон гостиницы через Волгу. Ротонда в парке барской усадьбы. Оказалось – усадьбы Михалковых. Основной дом и два флигеля сохранились в запущенном виде. Интернат там какой-то, или еще что-то. Оказалось, двоюродный прадед Никиты – полный тезка его отца. Сергей Владимирович Михалков был предводителем рыбинского дворянства. В местном музее, в бывшем здании хлебной биржи экспонируется дворянский зал. Картины, мебель, фамильный складень семьи Михалковых. В архиве сотрудники показали новое поступление – фотографию посещения великим князем Владимиром Александровичем Ярославской губернии. Великий князь в парадном мундире. Вокруг несколько человек из первых лиц региона. И среди них Павел Павлович Стеблов и Сергей Владимирович Михалков. Значит, наши с Никитой предки – люди одного круга. Знали друг друга, сотрудничали. И мы, потомки, через сто лет пересеклись судьбами. Поразительно. Вот уж поистине: тот, кто верит в случайность, не верит в Бога.

Отец мой тяжело болен. Почти не встает. Возвратившись в Москву, навестил его. Рассказал подробно про посещения Рыбинска. Он очень интересовался этим моим «поклоном» прадеду. Рассказал ему и про фото с великим князем.

– А ты знаешь, – ответил, – как дядя Витя помог брату Сергея Владимировича. Взял его на работу после освобождения из заключения и прописку помог получить. И это в те времена, когда его самого посадить могли за такое в два счета.

Виктор Викторович Стеблов, родной брат по отцу моего папы, был директором Сотого книжного магазина на улице Горького (на Тверской). Главного книжного магазина – Кремль снабжал. В советские времена, времена дефицита, к нему за редкими книгами пол-Москвы ходило. Он всех знал и его все знали. Михалков жил тогда рядом. Заходил часто. И однажды попросил дядю Витю за младшего брата, которого Сергей Владимирович только что выхлопотал из тюрьмы. Освободившись, брат не мог без прописки устроиться на работу, а без работы не мог прописаться. Замкнутый круг. Он воевал. Попал к немцам в плен. Бежал. Попал в сталинские застенки. И именно по мотивам его истории писали мы с Никитой сценарий «Барьер» в конце шестидесятых, понятия не имея, как связаны наши судьбы с судьбами наших родных. Именно ощущение взаимосвязи прошлого, настоящего и будущего и не дает нам права осуждать, судить друг друга. Ибо, что мы знаем о первопричинах событий, явлений? Действительно, в большинстве своем – не ведаем, что творим. А туда же… Характеристики пишем, черту подводим… Обидами руководствуемся, самолюбиями, гордыней. И я, как в бездну, заглянул однажды в гордыню души моей… Ужаснулся. Артист, художник, всяк норовит быть первым, выделиться, прославиться. И я норовил. В дневнике юношеском записал: «Подняться над всеми, чтобы встать с ними вровень…» Все это от неуверенности, от внутренней несвободы. Сублимация. Восполнение комплексов. Комплексов неполноценности. Причина – опора на самого себя. На свои силы. Отсюда повышенная критическая самооценка, пристальная критическая оценка других, желание выдвинуться, выскочить вверх, возвыситься. «Что же тут дурного? – спросите. – Плох тот солдат, что не мечтает стать генералом». А то и плохо, что силы в нас никакой нет. Все от Бога. И сила вся в Боге. Нам только усилие надо – почувствовать промысел Божий, поверить, сделать своим. Ну и с Богом… Как говорится, когда с Ним, тогда ничего не страшно. Когда с Ним, тогда польза во всем. И в радости, и в печали. Предположим: был кто-нибудь знаменит, а теперь позабыт, позаброшен. Можно в уныние, в тоску впасть, спиться, сбиться с пути. Мол: «Кем я был? И кем стал? Она – виновата… Он – виноват… Они…» Искать причины в других – удел слабых. Причины в себе, у каждого недостатков – хоть отбавляй. Не ленись, исправляйся, займись собой. Подумай: ведь ты был знаменит, а уборщица Мария Ивановна – нет. И вовсе не унывает. Вот и ты не печалься, но благодари Бога за то, что было в жизни твоей. Бог дал – Бог взял. Один дар Божий – способность, талант к чему-либо. Другой дар Божий – признание. И не всегда они совпадают в одном лице. Бывает талантливый человек, да неизвестный. Почти бездарный – везунчик, кумир. Талантлив и знаменит – тоже бывает. Бывает по-всякому. Поэтому и завидовать никому не имеет смысла. Пустое занятие. Самоедское. Сила, свобода, истина только в Боге. Бог и внутри нас, и вокруг. Бог говорит с нами, дает нам знать. Но мы порой так глухи, так слепы. Не умеем Его понять. Бог предупреждает, указывает, ведет нас. Через встречи с людьми, с книгой, с природой, со словом случайным, вырвавшимся из толпы, из экрана компьютера, телевизора…

Когда сын мой был маленький, довелось с ним на даче сидеть в плохую погоду. Моросящий дождь лил без пауз и днем, и ночью. Жена работала. Приезжала на выходные и в среду посередине недели. Помню: управился я с обедом. Накормил его. Уложил.

– Писать хочешь?

– Нет, не хочу.

Ушел на террасу. Вымыл посуду. Возвращаюсь сына проверить. А он напрудонил, налив в постель, стоит, улыбается, за сетку держась. И так я врезал ему по заду!.. Отпечаток руки остался.

– Тебя папа спрашивал? Зачем обманул?!

Слезы хлынули у него, и улыбку сдержал. Осталась улыбка. Схватил я в охапку его, целовал, извинялся. До сих пор перед ним стыдно. Он взрослый уже. А мне стыдно. Урок. Мы у Бога ученики. Учимся по Его образу и подобию. Потому и врагов даже надо любить. Испытания через них – урок. Через всех героев этого повествования получил я урок. От каждого в свое время. И благодарен «учителям» моим. Благодарен. И, если кто-то из них обидится на меня за несовершенные мои строки, простите меня. Простите, герои сюжета души моей!

Бывает, встанешь поутру. Рано-рано. Как будто кто-то вызвонил тебя – разбудил. Войдешь в храм. Исполнишь службу свою вместе со всеми, исповедуешься, причастишься и ощутишь «единство по вертикали» – единство в Боге! Единственно объединяющее. Ибо все другие единства – «единства по горизонтали» скорее разъединяют. На театре про такие «единства» шутят: «Против кого дружите?»