В первый день нового года солнце пекло как ненормальное. Стук баскетбольного мяча раздавался уже с девяти утра. Я украдкой выглянула в окно. Сэл носился по аллее в одной футболке и тренировочных штанах. На нем были часы, которые Луиза подарила ему на Рождество; накануне праздника она забегала к нам показать их. Часы были немножко старомодные — с римскими цифрами, на кожаном ремешке, — и я сомневалась, что они понравятся Сэлу. Но, видимо, понравились.

Мама еще спала. Я написала ей записку: «Скоро вернусь. Принесу тебе бублик».

Человека, который смеется, на углу не оказалось, — может, устроил себе выходной в честь праздника. У Белл было закрыто. Кругом было спокойно, печально и пустынно.

Ноги привели меня к школе, запертой, конечно. Но ворота были открыты, я вошла и несколько минут посидела на лазалках, чтобы как следует прочувствовать, каково это — быть в школьном дворе совсем одной. Наверное, я нарочно старалась делать что-то странное, чтобы встряхнуться и набраться храбрости. И позвонить Аннемари.

Десять дней прошло в полном молчании, и теперь мозг непрерывно мучил меня вопросом: «Аннемари вообще тебе еще друг?» На остановке был телефон-автомат. А у меня в кармане нашлась монетка.

Набирая номер, я краем глаза заметила, что на другой стороне улицы какой-то человек склонился над урной. Когда он выпрямился, я его узнала: это был человек, который смеется. Он что-то высматривал в мусоре. Я быстро повернулась к нему спиной на случай, если он меня узнает и вздумает подойти.

От холодной трубки ухо сразу окоченело. Только когда начались гудки, до меня дошло, что если моя мама спит, то и родители Аннемари, наверное, еще не проснулись.

— Алло! — ответил папа Аннемари. Голос его звучал так, будто он несколько часов просидел у телефона и все ждал, ждал, ждал, пока хоть кто-нибудь позвонит.

— Доброе утро… это Миранда…

— Привет, Миранда! С Новым годом!

— Привет… то есть и вас с Новым годом. Скажите, пожалуйста, а Аннемари дома?

— Дома, дома! Душ принимает. Миранда, ты не из автомата случайно звонишь?

— М-м… ну да.

— А где ты? Неподалеку?

— Я… э-э… возле школы.

— Ну так давай к нам. Я уже наливаю тебе апельсиновый сок.

— Уг-м… сейчас.

— Вот будет сюрприз для Аннемари!

Да уж, сюрприз так сюрприз. Я поднималась на горку, к их дому, а солнечный свет прыгал и хватал все вокруг, как обалдевший ребенок в отделе игрушек: он отскакивал от грязных фонарных столбов и от блестящих металлических стоек, на которых держались полосатые навесы над дверями магазинов, и даже от солнечных очков женщины, которая выгуливала двух собак, держа в руке стаканчик кофе. Все сияло.

— С Новым годом, мисс Миранда! — просиял и швейцар, распахивая передо мной отполированную дверь.

В лифте я вдруг занервничала: до меня дошло, как это глупо — ни с того ни с сего заявиться к Аннемари. Но одновременно с этим, в тот же самый миг, я испытала другое чувство, которое даже не знаю как назвать, — я почувствовала, что люблю лифт Аннемари. Деревянные панели, пуфик в углу, колокольчик, который переливчато звенит, когда проезжаешь очередной этаж, — все это так мило и уютно, что мне захотелось остаться тут насовсем или хотя бы немножко посидеть на пуфике с закрытыми глазами. Сказать, что это было странное чувство, — это ничего не сказать. Потом лифт остановился на этаже Аннемари, и я, конечно же, вышла, потому что именно так поступают люди, когда приезжают на нужный этаж.

Аннемари открыла мне дверь в купальном халате, с мокрыми волосами.

— Привет! Я позвонила просто поздравить с Новым годом, — начала я объяснять, — а твой папа сказал…

Она улыбнулась:

— Заходи. Скорее же!

Это было гениальное утро. Аннемари показала мне свои рождественские подарки. Ей подарили кучу крутых художественных штуковин, и мы разложили все это на большом столе в столовой и стали рисовать комиксы на специальной комиксовой бумаге, которую продают прямо с наклейками в виде облачков со словами или мыслями героев. А потом мама Аннемари научила нас делать лягушек-оригами, и у меня сразу стало здорово получаться; а папа все носил и носил нам эти тарелочки с ветчиной, а мне еще и с французскими тостами.

А потом позвонила мама. Я про нее совершенно забыла. Она была вне себя, она была в ярости, она сказала, что сейчас за мной придет. Даже папа Аннемари выглядел сердитым.

— Давай надевай куртку, — сказал он, когда я повесила трубку, хотя было ясно, что так быстро мама не доберется. Но я оделась и ждала у двери, потея в теплой куртке, и Аннемари ждала со мной.

— Насчет той истории, с Джимми, — сказала я. — Я совсем, совершенно не имела в виду, что… в общем, того, что он подумал. Ни разу, ни одной секундочки.

Она смотрела в пол.

— Я тебе верю, каждому слову верю. И я не знаю, почему я тогда это брякнула — ну, про деньги. Ужасно глупо.

— Да все нормально.

Я была так благодарна, что у Аннемари нашлось за что извиниться, и даже не задумалась, какое же чувство я при этом испытала. Но позже я все-таки подумала об этом. Чувство было неприятное.

Мы услышали позвякивание лифта, и я открыла входную дверь прежде, чем мама успела нажать кнопку звонка. Я надеялась сразу увести ее отсюда, не дав поговорить с родителями Аннемари.

Не с моим счастьем. Мама крикнула: «Джерри?» — и папа Аннемари тут же прибежал из кухни:

— Ох, вы уже здесь? Я не услышал звонка…

— Мне так неловко. Извините, пожалуйста!

— Нет, это вы меня извините… Я понятия не имел…

— … больше не повторится…

— … всегда сначала уточнять у вас…

Они говорили одновременно, потом одновременно замолчали и оба повернулись ко мне.

— Идем, — ледяным голосом бросила мама, а я сказала: «Спасибо, что пригласили меня!» — и папа Аннемари улыбнулся мне, но только потому, что он самый вежливый человек на свете.

Лифт открылся сразу, так что обошлось без этого неловкого ожидания. Когда двери закрылись и мы поехали вниз, я знала, что нужно извиниться, но решила подождать, пока мама спустит пар. Вместо этого она расплакалась.

И я тоже расплакалась. Заливаясь слезами, мы с ней прошли через холл, мимо швейцара, и оказались на залитой солнцем улице, отчего точно по волшебству разом перестали реветь. Мама глубоко вдохнула и посмотрела на меня:

— Я так испугалась. Когда ты не вернулась, я страшно, страшно испугалась. Никогда больше так не делай.

Я кивнула.

— Хорошо, — сказала она. — Куда теперь пойдем?

— Не знаю.

— Может, в кино?

Так мы и сделали. Мы пошли в кино, и ели конфеты и попкорн, и по пути домой несколько минут держались за руки.

Человек, который смеется, был на посту и пинал воздух, стоя на краю тротуара лицом к дороге. Увидев нас, он завопил: «Умница!» Но оттого, что я была с мамой, все было по-другому — как будто я шла по улице, укутанная в теплое одеяло.

Ричард стоял у нашего дома, привалившись спиной к стене, и читал газету.

— Эй, — сказал он. — У нас вообще-то был план. Ты что, про меня забыла?

Он скорчил грустную рожицу, и мама сказала:

— Ой, какой ужас! Я сильно опоздала, да? — и посмотрела на меня, и мы обе захихикали.

— Слушай, — сказал Ричард, — может, ты все-таки дашь мне ключ? От этого еще никто не умирал, честное слово.

А мама пожала плечами и сказала, что сейчас всего полчетвертого и ей еще не хочется идти домой. Так что мы развернулись и пошли в кафе, где было полно народу, потому что все как раз проснулись и отправились завтракать.