Глава первая

С первого этажа доносилась танцевальная мелодия из тех, которые особенно раздражают, если питаешь предпочтение к Дебюсси или Равелю.

Мэтр Лежанвье в смокинге, посылая к чертям весь мир и себя в том числе, заканчивал повязывать галстук перед зеркалом, десятью минутами раньше отражавшим обольстительный образ Дианы в платье цвета ночной синевы. Руки у него дрожали и так вспотели, что ему пришлось пройти в ванную их освежить. Он не испытывал настоящей боли, но его томило навязчивое предчувствие, что боль может обрушиться в любой момент.

Вернер Лежанвье не любил «дружеских» ужинов, когда все ждали от него застольных речей, столь же блестящих, как его выступления в суде. Но о том, чтобы лишить этих вечеров Диану, не могло быть и речи. Один раз, один только раз, накануне «заранее проигранного» и все же выигранного процесса Анжельвена, он выразил желание «умыкнуть» ее и провести вечер вдвоем в маленьком симпатичном бистро.

Диана посмотрела на него с искренним недоумением, словно он предложил что-то постыдное. Мэтр адвокат не принадлежит себе, известность налагает свои обязательства перед близкими, почитателями. К тому же Диана ненавидела так называемые «симпатичные» бистро — любые, итальянские, русские или венгерские, — где запах пиццы, борща или гуляша еще у входа отбивает аппетит и куда следует одеваться «как все», чтобы не привлекать внимания. Видя, что муж разочарован, но упорствует, она приподняла обеими руками подол широкой юбки и присела в глубоком реверансе, обнажившем упругую округлость декольтированной груди. «Поклянитесь говорить правду, и только правду, дорогой мэтр! Разве вы не находите меня более красивой в вечернем платье, чем в простом костюме? Разве вы не предпочитаете видеть меня почти обнаженной?» Мужчина пятидесяти лет очень быстро становится рабом тридцатипятилетней женщины. Тщетно Лежанвье пытался неловко объяснить, что находит ее красивой всегда, но не осмеливается к ней прикоснуться с тех пор, как считает слишком красивой… «Вы можете прикасаться ко мне в любой день недели, дорогой мэтр, не лишайте себя удовольствия! Однако почему именно сегодня?.. Вспомните, дорогой, что вы интеллектуал, мыслитель! Мыслитель должен уметь ограничивать себя кое в чем!»

Подобные фразы приводили адвоката в ярость… Он недолго вдовел, и когда ему было около сорока, женился на Диане вопреки молчаливому сопротивлению Жоэль, с которой не советовался. Медовый месяц: Италия, Балеарские острова, Прованс… А потом, как гром среди ясного неба, сердечный приступ. К счастью, вдали от нее, когда он ездил в провинцию.

НЕОЖИДАННЫЕ ОСЛОЖНЕНИЯ ТЧК ВОЗВРАЩЕНИЕ ОТКЛАДЫВАЕТСЯ ТЧК ДУМАЮ О ВАС ДУМАЙТЕ ОБО МНЕ ТЧК ПРОВЕРЕНО ТЧК ВЕРНЕР

Удалось ли ему скрыть, что его сердце изношено, перенапрягается из-за пустяков, стучит, как старый мотор, куда плохо поступает горючее, и может вот-вот остановиться. Открыть эту правду Диане значило потерять ее, признав разницу в возрасте неумолимой. Тем не менее, и это беспокоило Лежанвье, Диана (то ли женская интуиция, то ли материнский инстинкт, ищущий выхода?) обращалась с ним, как с больным или великовозрастным ребенком. Следила, чтобы он не выкуривал больше десяти сигарет или двух сигар в день, «пять сигарет равняются одной сигаре», — раз и навсегда решила она, — ложился не позже десяти, максимум одиннадцати часов, кроме тех случаев, когда они принимали «друзей», регулярно, раз в год, посещал дантиста и окулиста и не предавался без нее таким возбуждающим развлечениям, как американские горки, французский канкан и стриптиз. «Я люблю вас, дорогой! Я полюбила вас с первой нашей встречи в буфете Восточного вокзала, когда вы сняли с меня пальто так, будто это платье. Но я также восхищаюсь мэтром Лежанвье, великим Лежанвье, защитником угнетенных, адвокатом — победителем проигранных дел. Если мне придется перестать восхищаться одним, возможно, я перестану любить другого… Дорогой, не надо симпатичных бистро!»

Нет симпатичным бистро, так решила Диана. Нет эскападам вдвоем для мэтра Лежанвье, даже после бесконечных дней схваток с клиентом, полицией, свидетелями, министерством, гражданским обвинителем, председателем трибунала, двенадцатью присяжными, его собственными заключениями. Нет разрядке на следующий день после оправдательного приговора. Смокинг. Жесткая рубашка к смокингу, удушающий галстук. Лодочки на размер меньше. Сидней Беше, Луи Армстронг. «Луковицы». Наигранно любезные улыбки друзей, поздравляющих вас с надеждой, что завтра вы споткнетесь. Неизбежный Билли с его скрипучим цинизмом. Дото. Жоэль. Мэтр Кольбер-Леплан. X, Y, Z… Кто еще?

Вернер Лежанвье бросил взгляд на золотые настенные часы, висевшие между его собственным спартанским ложем и разубранной кроватью Дианы. «Старческая привычка — беспрестанно смотреть на часы», — с горечью подумал он. Как-то Диана ему деликатно намекнула: «Для мужчины, дорогой, жизнь начинается в пятьдесят лет! Не доверяйтесь часам!»

Внизу ритм калипсо сменил мамбо.

Вернер Лежанвье решительно поправил узел галстука и внезапно поразился своему отражению. Он отступил на два шага, потом сделал шаг вперед. В зеркале сутулый мужчина с землистым цветом лица, сединой на висках, выцветшими голубыми глазами повторял его движения.

«Сомнений нет, жизнь меня подкосила», — подумал адвокат словами Жоэль.

Раздвинув пальцами потемневшие веки, он убедился, что белки глаз отливают желтизной: «Печень», — решил он.

Снизу его призывал хор голосов.

Он повернул выключатель, с сожалением покидая комнату, в темноте пересек лестничную площадку и чуть не оступился на первой же ступеньке. «А я ведь ничего не пил!»

Он ничего не пил, но был вынужден уцепиться за перила, чтобы не упасть.

Вернер Лежанвье бесшумно пробрался в свой рабочий кабинет. Как вор. Он испытывал неодолимую потребность собраться с духом, прежде чем выйти на арену.

Включив лишь настольную лампу, от которой света в кабинете почти не прибавилось, он самым маленьким ключом открыл третий ящик стола слева.

С портрета, отливавшего сепией, ему улыбнулось лицо. Лицо Франж, его первой жены, креолки с неопределенными, словно незаконченными чертами лица, не сделавшей его ни счастливым, ни несчастным, просто оставившей его, из лени или равнодушия, неудовлетворенным. Позднее Франж ненадолго привязалась к Жоэль, их дочери, что, впрочем, не заставило ее ни лучше узнать, ни сильнее полюбить ребенка: ведь для этого требовались какие-то усилия, самопожертвование.

Суток не прошло со смерти Франж, а Вернер уже даже в мыслях не мог воскресить ее образ.

В самой глубине ящика стояла початая бутылка «Олд Краун», спрятанная там в предвидении тяжелых минут. Поколебавшись минуту, адвокат пальцем выбил пробку и поднес горлышко к губам.

Третьей вещью, извлеченной на поверхность, оказалась написанная лет тридцать назад новелла «Ветры и морские приливы», единственный его литературный опус:

Конец сентября. Время, когда Рамсгейт, еще накануне морской курорт, закрывает свои двери для отдыхающих и распахивает их перед океаном …

Адвокат не стал читать дальше — продолжение он знал наизусть, и оно ничего не стоило.

Зато красная тетрадь, засунутая между ежедневником и дневником, в которую он многие годы записывал все чем-то привлекшее его внимание, не утратила своей вечной юности. Стоило пролистать ее, чтобы обнаружить массу интересного:

Группы крови: I, II, III, IV.

Полиморфизм: означает свойство некоторых тел или субстанций представать в различных видах. Например, вода — лед, пар и т. д.

«Полтергейст»: явление, призрак (по-немецки) .

По Бертильону: существует 77 форм носа и 190 типов ушей, в свою очередь отличающихся по бесчисленному количеству признаков ( раковины, мочки, впадины, царапины и т. д.).

Из Финбера: бедуин, чтобы заставить верблюда опуститься на колени, испускает нечто вроде продолжительного всхрапывания: «И-кх, И-кх, И-кх!» Чтобы подозвать его, он кричит: «Аб, аб, аб!» Чтобы верблюд двинулся с места, погонщик восклицает: «Бисс!»

Умилившись, Вернер Лежанвье спросил себя, чем его заинтересовал способ общения погонщика с верблюдом, разве что один из них собирался вызвать другого в суд?

Одно было ясно — в то счастливое время его кругозор охватывал широкие горизонты.

«Женьшень»: монгольское растение, которому китайцы приписывают чудесные возбуждающие свойства. Его корень формой напоминает человеческое бедро, и утверждают, что он стонет, когда его вырывают из землм. (Женьшень-мандрагора ?)

«Двенадцать — десять нашего будущего », — Ж. Эссиг, двенадцатиричная система.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Элен Ж… Гидромассаж, Мир 21–24, зв. до 9 или после 20 ч.

Весь во власти ностальгии, Вернер Лежанвье пытался безуспешно вспомнить, была ли Элен Ж. той белокурой русской, которая плакала в постели, или же маленькой шатенкой со шрамом, которая бросилась под поезд метро 14 июля.

Желая подкрепить слабеющую память, он снова поднес к губам бутылку виски.

Скрип открываемой двери, луч света, скользящий по ковру:

— Вы здесь, дорогой?.. (Диана) Мы вас ждем… Чем вы заняты?

— Ничем, я…

Первым делом спрятать «Олд Краун».

— Собираетесь с духом перед выходом?

Как хорошо она его знает!

И как плохо она его знает… иначе не приблизилась бы так неосторожно.

Ему достаточно было встать, чтобы обнять ее, провести жадными руками снизу вверх по двойному шелку платья и кожи.

«Двойной шелк» — случалось ему шептать по ночам.

— Мой дорогой мэтр! — запротестовала она приглушенно, — Пощадите свою покорную служанку!

Как всегда, она смеялась над ним! Он ослабил объятие, нашел ее губы, заранее зная, что они будут покорными и холодными.

— Вернер!

Интонация изменилась.

— Да?

— Перестаньте, на нас смотрят!

— Кто?

— Все, из соседней комнаты! Пустите же меня!.. Идемте…

Отпустить? Пойти за ней?.. Он лишь испытывал юношеское желание раздеть ее на месте, заглушая протесты поцелуями.

— Вернер, стоп!.. Вы меня пугаете!

«Вы меня пугаете»…

Это вмиг отрезвило его. Он вспомнил отражение в зеркале спальни, как он открыл свое новое — и старое — лицо.

— Извините меня… Не знаю, что на меня нашло…

— Я-то знаю, вы молодеете с каждым днем! — вздохнула Диана, расправляя свой наряд, как утка, спасшись от охотника, оправляет перышки. Приподнявшись на цыпочки, чтобы поцеловать его в уголок губ, она перешла на «ты», приберегаемое для исключительных случаев — Я отошлю их до полуночи, потерпи пока, дорогой! Я… Я тоже хочу этого, как и ты.

— Правда?

— Клянусь! А сейчас пойдемте. Сотрите помаду. Вспомните, что вы мэтр Лежанвье, великий Лежанвье… Никогда не забывайте об этом.

С ней он был такой прекрасный малый…

Ввосьмером они рядком сидели за столом, за двойным заслоном хрусталя и серебра, и хором пели, подняв стаканы в знак приветствия: Жоэль, Билли Хамбург, Дото, мэтр Кольбер-Леплан, Дю Валь, Жаффе, Сильвия Лепаж, М — ран…

Выпустив руку мужа, Диана быстро пробралась на их сторону и первой произнесла тост.

— За моего дорогого мэтра! — мило выделив притяжательное местоимение.

Жоэль подхватила вызывающе:

— За В. Л.

Уже четырех лет отроду она называла отца В. Л., лишь позднее узнав, насколько попала в точку: W. L. — wagons-lits…

Билли Хамбург:

— За единственного защитника обездоленных, который регулярно обманывает «вдову» (гильотину)!

Несколько притянуто за уши, зато в этом весь Билли.

Доротея:

— За отважного защитника невинных! — не сводя глаз с Билли, взглядом спрашивая, хорошо ли выучила урок.

Мэтр Кольбер-Леплан, старшина сословия адвокатов, торжественно изрек:

— Позвольте мне, дорогой мэтр, подтвердить вам после очередного успеха — вы честь нашего сословия и его старшины… Я пью за самого усердного служителя Фемиды.

Впрочем, последнее для красного словца — он ничего не пил.

«Они кого угодно заставят пожалеть об участи никому не известного адвоката», — думал Лежанвье.

Дю Валь, главный редактор газеты «Эвенман», сказал:

— Вы превзошли самого себя! Вы побили все рекорды!

Дю Валь начинал свою карьеру спортивным репортером.

Жаффе, художник:

— За четырехчастный монолит, который я вижу в черном и кобальте.

«На этого грех обижаться», — решил адвокат. Жаффе сам был черным и свою палитру ограничил черным и кобальтом, его картины в желтой гамме стоили безумных денег.

Мэтр Сильвия Лепаж, держа бокал в вытянутой руке, словно он мог взорваться, пробормотала:

— За самого прекрасного патрона, за лучшего из мэтров! — она сдерживала — не очень удачно — слезы умиления.

Мэтр М — ран, красный, как петушиный гребень, провозгласил:

— Жалко, мэтр, что вы слишком поздно родились! Вы бы спасли голову Людовика XVI!

Дурак, разумеется.

Вернер Лежанвье осторожно просунул руку под пиджак, стараясь умерить сердцебиение.

«Вспомните, что вы мэтр Лежанвье, великий Лежанвье… Никогда не забывайте об этом…»

Все — начиная с Дианы — явно ждали от него блестящего ответа, который Дю Валь мог бы опубликовать в «Эвенман», но ему лишь хотелось поскорее отделаться от них. Он неловко вывернулся:

— Спасибо всем вам. Не знаю, как выразить мою признательность, от этого она только горячее… Оставьте же за мной преимущество недосказанности.

Его всегда преданные соратники Сильвия Лепаж и М — ран рассыпались в изъявлениях восторга.

Как обычно, Билли Хамбург с Дото должны были пересидеть всех.

— Я вас свезу в огромный бар, который мы с малышкой только на днях обнаружили, — говорил Билли. — Это рядом с набережной Жавель, в брюхе у баржи. Только выпьем по глоточку, но таких глоточков вы не пробовали. Совершенно жавелизированный глоточек. Заодно выскажетесь по поводу Эжени — моей новой тачки.

Лежанвье обернулся к Диане, ища ее взгляда, но она уже сосредоточилась на Жавель. Ее лицо, отражавшее детскую радость, показалось ему еще более прекрасным, чем обычно:

— Сожалею, — сухо отозвался он, — но меня ждет работа. Забирайте Диану, если она хочет, но с условием, что вернете ее мне до зари целой и невредимой.

— Ну, мы умеем обращаться с фарфором, — ответил Билли.

На самом деле адвокату нечего было делать в кабинете, разве что слушать, как высокие каблуки Дианы стучат наверху, ждать, когда Диана уйдет, ждать, когда Диана вернется…

Она на бегу ворвалась пожелать ему спокойной ночи, запечатлела слой губной помады на носу и оставила его, ускользая в том же возбуждающем шелесте шелка, который вскружил ему голову в начале вечера.

Грохот входной двери, захлопнутом Билли, сотряс весь дом. «Билли и Дото, приданое Дианы», — горько подумал Лежанвье. Свидетели на их свадьбе, свидетели их совместной жизни, внимательные, преданные, назойливые, торчавшие у них целыми днями, вроде неаполитанской родни.

Раздраженный нарастающий рокот, рев самолета на взлете: Евгения, новая тачка, улетающая к набережной Жавель…

Вернер Лежанвье снова раскрыл красную тетрадь, рассеянно полистал. Так, чтобы убить время. Может быть, и потому, что красная тетрадь была более милосердным зеркалом, посылавшим ему отражение вечно юного Лежанвье.

«Таблоид»: американская газета, специализирующаяся на шантаже высших светских кругов.

«Ай Сарайе! Пар Гибор!» (Крики колдунов, призывающих дьявола на шабаш.)

Lam Кее, Lam Кее Hop, Cheong Chiken, Cheons Roosten, Cock and Elephant, Hon Globe and Elephant (самые известные сорта опиума).

«Пройдет девять поколений, прежде чем негр станет думать как белый» (Генерал Ли).

«Кошка, ждущая всегда у одной норки, в конце концов умрет, и мышка, заставляющая ждать всегда одну кошку, тоже в конце концов умрет» (польская пословица).

Цвет чернил, вид страницы, почерк, то прямой, то наклонный, здесь небрежный, там аккуратный, — словно даты каждой записи, каждой цитаты, порождали воспоминания и образы с той же точностью, как число из календаря: его первое Рождество вдали от дома, Янсон-де-Сэлли, две комнаты под крышей на бульваре Гувьон-Сед-Сир, самоубийство отца, рождение Жоэль.

Почти все смертельно опасные алкалоиды — такие, как стрихнин, рвотный корень, мышьяк, морфий, белладонна — являются так называемымии кумулятивными ядами, это означает, что они трудно выводимы и остаются в организме недели спустя после их заглатывания, даже в разлагающемся трупе.

Эти яды чаще всего прописывают как тонизирующее лекарство, но при вскрытии всегда можно определить с помощью реактивов и электролиза превышение нормальной дозировки на один или на полмиллиграмма.

Отметим, что в некоторых случаях, начиная с дела Вильдь—, относящегося к 1881 г., отравителю, некоему Лемпр — ру, фармацевту, удалось тем не менее…

Вернер Лежанвье вздрогнул.

В холле настойчиво звонили.

Он сразу же понял, что это Диана, Диана, вспомнившая с опозданием о своем обещании, и заставившая Билли и Дото отвезти ее домой под каким-нибудь предлогом.

Даже не спрятав в ящик бутылку виски, он побежал к входной двери, распахнул ее…

На пороге возник мужской силуэт, еще больше вытянутый от света фонаря напротив.

— Что это? — пробормотал адвокат, отступая на шаг. — Кто это?

— Лазарь, мэтр, — ответил незнакомец. — Воскрешенный Лазарь.

 

Глава вторая

Вернер Лежанвье провел Антонена Лазара в свой рабочий кабинет. Что еще ему оставалось делать?

— Наслаждаетесь заслуженным отдыхом, дражайший мэтр?

— Нет, я… я изучал одно дело.

— В таком случае примите мои двойные извинения, но я так спешил засвидетельствовать вам мою благодарность. Я ждал в баре напротив, пока уйдут ваши гости. Скромный дружеский ужин, я полагаю, чтобы отметить вашу энную победу и… мое оправдание?

Адвокат, раздираемый противоречивыми чувствами абсурдного сознания вины и глухого раздражения, лишь кивнул в знак согласия.

Лазар обвел помещение восхищенным взглядом:

— У вас потрясающий кабинет! Еще более в стиле ампир, чем я предполагал!

Он уселся в кресло на долю секунды раньше, чем ему было предложено, потом вскочил и подошел к книжным полкам:

— «Пандекты»… «Законы» Платона… «Филиппики» Демосфена… «Рассуждение о методе» Декарта… Правила ведения следствия… Трактат о физиогномике… Физиология свидетельства,… Лаватер, Франс Гросс, Бертильон, Локар… Черт возьми, неужели вы все это изучили?

Полуобернувшись, он теперь разглядывал, прищурив правый глаз и подняв левую бровь, фотографию Дианы, стоявшую на столе в красной кожаной рамке.

— Госпожа Лежанвье? Дражайший мэтр, мои поздравления! Вот это я называю красивой женщиной: привлекательная, породистая и все такое!

С самой первой встречи на пороге залитой августовским солнцем камеры Вернера Лежанвье покоробила непринужденность его клиента, непринужденность на грани развязности. Отказавшись от предложенных «плэйере» и закурив собственную дешевую сигарету, возмущенный адвокат осадил его и предложил поискать другого защитника. Он рассчитывал, что Лазар извинится, постарается его удержать, но тот лишь ударил себя в грудь:

— Я это заслужил! Это научит меня впредь не иронизировать в несчастье! Мэтр, вот выход… Осторожно, там ступенька!

Неожиданные угрызения совести остановили адвоката:

— Я хочу знать правду, всю правду! Зарезали вы эту женщину или нет?

— Нет, но, боюсь, я не сумею это доказать. Нет, клянусь душой и честью!.. Хм, это звучит чертовски фальшиво в нашем торжественном мире? Можно подумать, я пытаюсь пристроить стиральную машину!

— Это ведь ваша профессия?

— Вопрос общественного положения, мэтр, не больше. Надо же чем-то заниматься! Чем больше я их расхваливаю, тем большими противницами прогресса становятся домохозяйки. Не везет мне, вечно путаюсь в марках.

Манера разговаривать не является доказательством вины.

Лазар выдавал свой текст с неуклюжестью провинциального актера.

Именно в тот момент Вернер Лежанвье решился обеспечить его защиту.

Лазар положил на стол маленький белый сверток, перевязанный тоненькой золотой тесьмой, какую используют в булочных.

— Я вам принес одну безделушку. Так, пустячок.

Лежанвье разрезал тесьму острым ножом для бумаг. В свертке оказался портсигар чеканного серебра, украшенный его инициалами.

Лазар следил за адвокатом вопрошающим взглядом.

— Вы довольны, дражайший мэтр? Я послал заказ Картье еще до суда, иначе, конечно, не смог бы преподнести его вам вовремя! — заметил он легкомысленно, вытягивая длинные ноги и подтягивая двумя пальцами безупречные складки на брюках. (Еще в камере адвокат обратил внимание на его неброскую элегантность и на тщательность, с которой он одевался.) — Неплохое свидетельство доверия накануне времени «Ч», а?

Вернер Лежанвье сделал над собой усилие:

— Благодарю вас. Я искренне тронут.

— Какая вежливость! — рассмеялся посетитель. — Откройте. Вы ведь по-прежнему не любите «плэйерс»?

В портсигаре лежали дешевые сигареты, какие курил адвокат, и на этот раз он был и в самом деле тронут:

— Не хотите выпить?

— С удовольствием.

В третьем ящике слева помимо прочего хранились и два пластиковых стаканчика.

Дрожащей рукой адвокат наполнил их до краев:

— Ну, что ж… За ваше воскрешение!

— Ваше здоровье! — ответил Лазар.

Бог знает, как ему это удалось, но он загорел в тюрьме, его глаза под тяжелыми веками ярко голубели, и хотя он приближался к сорока, выглядел едва ли на тридцать лет.

Он одним глотком осушил стакан и посмотрел его на свет:

— Вы попадаетесь на любую удочку, дражайший мэтр?

Лежанвье нахмурился:

— То есть?

— Вы действительно поверили в существование человека, поджидавшего моего ухода, чтобы подняться к Габи, разделаться с ней, а на меня повесить все улики?

— Естественно, — сказал Лежанвье.

Ему с трудом удалось выговорить слово.

— Когда вы вынудили Мармона и Ван Дамма отказаться от показаний, указывая на близорукость одного и глухоту другого, вы действовали искренне?

— Да.

— А когда вы приперли к стенке инспектора Б — фа, это не было розыгрышем? Вы и впрямь считали его обычным зевакой? Вы не пытались надуть судей?

— Нет.

— Короче, вы с самого начала поверили в мою невиновность?

— Да, иначе я…

— Глупец! — мягко проговорил Лазар.

Свет настольной лампы, стук часов, запах подлокотника кресла, в который он уткнулся носом, — понемногу ощущения возвращались к адвокату.

— Приходите в себя, мэтр? — сердечно побеспокоился Лазар. — Ну-ка, проглотите вот это! Это одна из маленьких розовых таблеток, которые, как я заметил, вы доставали из жилетного кармана весь процесс. Чувствуете себя лучше или вызвать врача?

— Никого не надо. Уберайтесь.

Лазар охотно подчинился и вернулся в свое кресло:

— Сердитесь?.. Ну конечно!.. Я должен был поосторожнее сообщить вам новость. Заметьте, дражайший мэтр, что, когда вы мне предложили искать другого адвоката, я пальцем не шевельнул, чтобы вас удержать. Отдайте мне справедливость. Собираясь уходить, вы спросили, убил ли я эту дрянь Габи и…

— Вы ответили: «нет».

— Черт возьми, «никогда не сознавайся»… Что мне следовало ответить — «да», пообещать, что эго никогда не повторится? Кто из нас рисковал головой?

— Я бы защищал виновного.

— Пусть гибнет мир, но восторжествует справедливость, а? И сколько, по-вашему, мне бы принесла моя откровенность, если бы даже мне удалось избежать казни? Двадцать лет?

— Может быть, меньше, если бы вы мне во всем сознались.

— А может быть, больше?

— Подождем следующего раза! — рассмеялся Лазар.

Гаденыш! Мелкий бессовестный гаденыш!

Его преступление было непростительно.

Габриэль Конти, старше его на двадцать лет, заботилась о нем, как только может женщина и мать в одном лице. Обманутая, осмеянная, она допустила лишь одну ошибку: отказала ему в деньгах.

И этот бессовестный гаденыш перерезал ей горло.

Вернер Лежанвье собирался с мыслями, как всегда, если его чувства брали верх над рассудком.

Внезапное отвращение к Лазару — было ли оно результатом преступления или того, что его самого провели, того, что впервые за всю свою карьеру мэтр Лежанвье спас виновного, считая невинным, перетянул своей волей чашу весов Фемиды?..

«За единственного защитника обездоленных, который регулярно обманывает «вдову»»…

«За отважного защитника невинных»…

«За самого усердного служителя Фемиды»…

Сколько украденных лавров, годных теперь разве что в суп.

«Вы превзошли самого себя»…

Невероятно, в самом деле, если только его не провели два Лазара!

Может быть, его добрые друзья никогда об этом не узнают — кто им расскажет? — но «великий Лежанвье» наконец споткнулся.

Без свидетелей.

Наедине с циничным убийцей.

Но, когда зовешься Лежанвье, от этого не легче.

— Уходите! — приказал адвокат. — Убирайтесь, пока я вас не выкинул на улицу.

От внезапной мысли он похолодел:

— Вас же отпустили. Зачем это запоздалое признание? Чтобы заставить меня терзаться угрызениями совести, подать в отставку?

Лазар изобразил наивность:

— Т-сс, вы опять побледнели. Глотните, дражайший мэтр, вас это поддержит… В некоторых случаях непредубежденные медики за неимением лучшего средства под рукой прибегают к виски. Лично я не знаю лучшего лекарства.

Лежанвье выпил. Как Лазар зарезал Габи Конти? Ее он тоже усыплял успокаивающей болтовней?

— Говорите, — настаивал он придушенным голосом. — Чего вы хотите от меня? Даю вам пять минут.

Слабая защита. Лазар не торопясь прищурил правый глаз, вопросительно поднял левую бровь:

— Вы полагаете, госпожа Лежанвье скоро вернется? Вы с ней договорились о времени? Что до меня, я лично сомневаюсь, что она упустит…

— Я просил вас уточнить цель — истинную цель — вашего визита.

— Секунду, дражайший мэтр, секунду! Для начала… Попытайтесь на мгновение влезть в мою шкуру, она, может, немногого стоит, но мы ведь не можем менять ее по собственному желанию…

Чертов гаденыш, четырнадцать месяцев я только этим и занимался, пытаясь влезть в его шкуру; шкуру несправедливо подозреваемого бедолаги…

— Если бы вы знали, сколько километров можно отшагать в камере. С первого дня я зациклился на одной мысли: вновь увидеть Париж, знакомые места…

Все тот же усыпляющий рокот.

— Короче. Не забывайте, что вас слушают.

Лазар склонил голову — его явно не понимали.

— Как я вас люблю, дорогой мэтр! Чем дольше вас знаешь, тем больше ценишь. Как вы умеете одним словом или жестом внушить доверие, вызвать симпатию. О, вы бы не превращали домохозяек в противниц прогресса, у вас бы все брали нарасхват!.. Кстати, заметьте, в глубине души я вам тоже нравлюсь… Может быть так привязываются, проклиная его, к испорченному ребенку… Но, рано или поздно, самые достойные родители оказываются перед фактом, что испорченный ребенок обречен на эшафот… Если они умны, то встают на сторону закона и предпочитают отрезать себе палец, чтобы не потерять руку…

— Вы закончили? — спросил Лежанвье, обеими руками упираясь в подлокотники кресла. — В таком случае…

Все это слишком затянулось. Не нужно, чтобы Диана застала этого прохвоста в его кабинете.

Но Лазар уже стоял перед ним.

— Глух и слеп, да? — неожиданно ядовито бросил он. — Вам уже перевалило за пятьдесят, папаша, а мне нет и сорока. У вас больное сердце и одышка на лестницах. А я здоров как бык. Пятидесятилетний старик не вытолкает за дверь мужчину в расцвете сил. И еще одна немаловажная истина: мы с вами теперь гребем в одной лодке. При первом же неудачном взмахе весла лодка перевернется, и мы оба окажемся в воде…

Вернер Лежанвье уже некоторое время знал, чего хочет вечерний посетитель. Может быть, у него появилось слабое предчувствие, пока он разворачивал маленький белый сверток, перевязанный золотой тесемкой из булочной?

— Шантаж, — спокойно заметил он, как бы констатируя очевидное. — Сколько?

Опять Лазар прикинулся оскорбленным:

— Вы меня обижаете, дражайший мэтр! (Тщетно пытался он вернуть свое хладнокровие, вернуться в свой образ.) Признаюсь, у Картье мне открыли кредит под вашу репутацию, я остановился в гостинице, которая мне не по средствам, вам придется подождать некоторое время с гонораром. Но деньги еще не все на этой земле. Знаете, о чем я мечтал, сидя на скамье подсудимых? О том, что не покупается, чего я был лишен всю жизнь, что сделало бы из меня другого человека. Что это? Горячая симпатия, полезные знакомства, гостеприимный дом, похожий на этот, где можно, когда хочется, расслабиться… Ведь вы не толкнете меня в яму, уже вытащив, дражайший мэтр? В конце концов, спасение несчастного из трудной ситуации налагает определенные обязательства на богатого покровителя?

Пока его собеседник чередовал угрозы с уговорами, Вернеру Лежанвье казалось, что на его глазах выстраивается один из тех рисунков-головоломок, где основные линии складываются в общую картину лишь в самом конце.

— Я уже спрашивал — сколько?

Лазар пожал плечами, уступая:

— Ну, если вы настаиваете… Ваш портсигар обошелся примерно в сто тысяч (цены в старых франках), но Картье может подождать… Пять тысяч в день мне нащелкивает в Шведском отеле, пока я ищу жилье… Мне необходимы два-три костюма, ну, скажем, четыре, белье, обувь, карманные деньги… Я задолжал бывшей госпоже Лазар алименты по двадцать тысяч в месяц, она настаивает… Скажем, пятьсот в общей сложности, чтобы вас не затруднять.

Лежанвье нарочно позволил Лазару выложить все, что было у того за душой. Внезапная ненависть нуждается в пище. Ему также любой ценой нужно было найти ответный удар.

— Предположим, что я вам их дам. Что я покупаю?

— Могильное молчание, дорогой мэтр, гарантию тайны. Вы нейтрализуете мои угрызения совести.

— Предположим, что я откажу?

— Тонуть будем вместе, сами же локти кусать будете…

— Понимаю.

Лежанвье протянул руку к телефону, снял трубку, набрал номер.

— Вы куда звоните? — поинтересовался Лазар.

— В полицию.

— Зачем?

— Попросить избавить меня от вашего неуместного присутствия, сообщить им ваши запоздалые признания. «Пусть гибнет мир, но восторжествует справедливость». Не вы ли приписали мне этот девиз?

— Да, но…

— Хорошенько усвойте, папаша! — терпеливо разъяснял Лежанвье. — Я представлял ваши интересы в суде, будучи уверен в вашей невиновности, но вы несправедливо оправданы, что освобождает, меня от дальнейшего участия в вашей судьбе. Теперь я имею право заявить о том, что вы виновны, как простой свидетель.

Лазар быстрым движением нажал на рычаг телефона:

— Momento, дражайший мэтр! Чтобы не терять времени в камере, я полистал кодекс… Я ведь признавался не в убийстве моей консьержки, а этой дряни Габи. Другими словами, я просто говорил с вами о деле, неважно, закрытом или нет, в котором вы защищали мои интересы и, что бы я ни сообщил вам сегодня, вы связаны профессиональной тайной. Всякое другое поведение с вашей стороны будет сурово осуждено кланом адвокатов да и вашей совестью порядочного человека.

Вернер Лежанвье вытер лоб, не столько по необходимости, сколько чтобы скрыть замешательство. Лазар отразил удар и снова попал в яблочко. Да, он удачно выбрал жертву.

— Итак, дражайший мэтр? Будем друзьями? Вы дадите мне шанс?

Лежанвье взял себя в руки. Он пожал широкими плечами:

— Если я бессилен против вас, то и вы бессильны против меня. У меня только одно желание, — добавил он с прорвавшейся ненавистью (не Лазар ли задал тональность?) — увидеть вас когда-нибудь на скамье подсудимых и в тот день выступать на стороне гражданского обвинения. Заберите портсигар, я освобождаю рас от уплаты гонорара.

Вместо ответа Лазар снял трубку, набрал номер.

— Куда вы звоните? — поинтересовался Лежанвье.

— В Центральный комиссариат. Затем, с вашего позволения, я позвоню на радио и на телевидение.

— Что же вы им скажете?

— Правду, дорогой мэтр. Что я действительно зарезал Габриэль Конти, угрызения совести лишили меня сна, я решился заплатить свой долг перед обществом. Одним словом — все, чего вы сказать не имеете права… Алло, криминальная полиция?

Настала очередь Лежанвье опустить тяжелую ладонь на рычаг телефона.

— Подумайте! (Адвокат возобладал над человеком.) Вас вновь будут судить. Вы рискуете головой.

Лазар снова набирал номер:

— Т-сс, дорогой мэтр. Многих ли вы встречали за свою долгую карьеру, кто после выигранного процесса рискнул возобновить дело, кто бы провозгласил свою виновность, будучи признан невиновным? Я всю жизнь мечтал о славе, мечтал появиться на первых страницах газет. Меня вновь будут судить? Ладно. Но на этот раз бесчисленное количество судей, известные писатели, психоаналитики, прославленные репортеры, фотографы, кинооператоры. Ни один виновный не будет оправдан с таким триумфом! Трогательное признание преступника, охваченного раскаянием! Лазар, или инженю! Лазар, или человеческая совесть… Откровенно говоря, дражайший мэтр, сам не понимаю, зачем я пришел к вам со своими проблемами, когда два-три звонка могут их разрешить.

Вернер Лежанвье и сам задавал себе тот же вопрос.

— Вы не отделаетесь так легко! Запоздалая откровенность не оправдает вашу ложь…

Лазар сощурил правый глаз, поднял левую бровь:

— Какую ложь? Дражайший мэтр, припомните: я втайне решился за все расштатиться с самого начала. Если в ходе следствия я передумал, так это под дружеским давлением моего советчика, великого Лежанвье, это он, великий Лежанвье, гарантируя мне оправдание своим именем, убедил меня все отрицать. Так что не мой возобновленный процесс, а ваш привлечет толпы. Конечно, вы станете все отрицать, поклянетесь. Но, как по-вашему, кому из нас скорее поверят? Раскаявшемуся, страдающему бессонницей парню, бросившему на весы свою жизнь, или судебному тенору, чья профессия — лгать всему свету?

«Я люблю вас, дорогой, но я также восхищаюсь мэтром Лежанвье, великим Лежанвье, защитником угнетенных, победителем проигранных дел. Если мне придется перестать восхищаться одним, возможно, я перестану любить другого»…

— Гаденыш! — сказал Лежанвье. — Бессовестный гаденыш!

На этот раз громко, ясно и разборчиво.

Помимо старого портрета Франж, красной тетради, бутылки виски, пластиковых стаканов и других необычных предметов третий ящик слева хранил заряженный пистолет.

Адвокат ощупью нашел его, снял с предохранителя в тени ящика, как вдруг раздался тройной звонок. Тринн, тринн, тринн.

— Не хватайтесь за топор. Десять против одного, это госпожа Лежанвье, — заявил Лазар.

Лежанвье открыл входную дверь, ему стало холодно. Он ничего не видел перед собой.

— Это ты?

— А как вы думаете?

Пританцовывая, Диана ворвалась в кабинет, застыла на пороге.

— Здесь кто-то есть?

Лазар поднялся, отвесив безукоризненный поклон.

— Вы представите меня, дорогой мэтр? Хотя, возможно, это излишне и мадам видела меня в суде? — продолжал он, завладевая рукой Дианы и поднося ее к губам. — Я многим обязан мэтру Лежанвье, в том числе и этой встрече. Как вы нашли Жавель?

— Сыровато, — ответила Диана.

— И ничего особенного, да? Я знаю места получше.

— Вы должны были пригласить его поужинать с нами, — мечтательно заметила Диана, когда Лежанвье гасил лампу между их кроватями. — Я его нахожу невероятно симпатичным.

— Вы сердитесь, дорогой, что я поехала с Билли и Дото? Этот бар оказался просто потрясающим.

— Дорогой! Вы спите?

Вернер Лежанвье не спал. Он думал о Лазаре.

На свой манер Лазар тоже был «потрясающим».

 

Глава третья

Спустя несколько дней Вернер и Диана Лежанвье по приглашению неутомимых Билли и Дото провели вечер в «Астролябии», только что открывшемся кабаре, и вернулись лишь к трем часам утра. Ленжанвье не любил водить машину и старался оставить свой «мерседес» в гараже при всяком удобном случае. Билли, высадив засыпающую Дото на пороге дома, взялся их подвезти.

— По ночной? — предложила Диана, когда они подъехали.

— С удовольствием, богиня! Если только мэтр не слишком устал.

По правде говоря, доведенный до изнеможения адвокат понапрасну пытался несколько раз закруглить вечеринку, и в конце концов выразил желание вернуться в одиночестве.

— Ночной стаканчик его тоже взбодрит… Не правда ли, дорогой мэтр?

Лежанвье не сказал ни да, ни нет. Он смотрел, как Диана с легкостью поднимается по ступенькам — у Дианы были самые красивые ноги на свете, — и мысленно проклинал Билли на все лады.

— Билли, поработайте барменом и не забудьте добавить побольше ангустуры, вы знаете мой вкус. Я только переобуюсь и вернусь.

Мужчины прошли в столовую, чувствуя себя несколько натянуто, как всегда, оставаясь наедине: Билли в глубине души опасался, что его того и гляди выставят вон, Лежанвье боялся показаться ревнивым мужем.

Первый направился к бару, второй зажег лампы, затем включил радио.

Оба готовы были спорить, что Диана не ограничится переобуванием, но сменит заодно платье, а может, и прическу. Оба оказались неправы.

Она появилась очень быстро, со встревоженным выражением лица:

— Вернер!.. Дверь была приоткрыта, я толкнула… Жоэль нет дома!

Адвокат, скорее раздосадованный, чем встревоженный, почувствовал укол в сердце:

— Она ведь, кажется, собиралась провести вечер у подруги?

— Да, у Джессики Ленэн. Но вы же знаете Ленэков, допотопные родители. Фабрис всегда привозил Жоэль к полуночи, один раз в воскресенье он привез ее к часу. Вы тогда так его отчитали, что он, бедняга, весь побелел.

Лежанвье сам не заметил, как снял трубку телефона и набрал номер.

— Алло? — после нескончаемого ожидания на другом конце провода раздался сонный голос. — Повесьте трубку, вы ошиблись номером.

— Фабрис Ленэн?

— Он самый. Говорите тише, а то все спят.

— Это Вернер Лежанвье. Извините, что звоню в такой час, но Жоэль еще не вернулась. По ее словам, она должна была провести вечер у вас?

Фабрис Ленэн что-то промямлил в ответ.

— Что он говорит? — волновалась Диана. — Настаивайте, заставьте его говорить!

Лежанвье слушал, нахмурив брови: Фабрис явно завирался.

— Благодарю вас, мой юный друг, вы неплохо врете для своих лет! — сухо заключил он, вешая трубку.

— Что вам сказал Фабрис? — снова спросила Диана.

Лежанвье пожал плечами:

— Что он привез Жоэль сюда как обычно около полуночи, но он лишь пытался обеспечить ей алиби. Юношеская взаимовыручка… По всей очевидности, Жоэль сегодня не была у Ленэнов.

— Тогда где же?

— Могу о том же спросить у вас.

Лежанвье не любил Жоэль, которая ни одной чертой не походила на него, и не более того на Франж. Однако он льстил себя мыслью, что хорошо воспитал ее, в меру с нежностью и в меру строго, как сейчас уже не воспитывают девочек. Когда ее охватила страсть к танцам, он оплатил ей уроки танцев. Когда танцы наскучили, он стал водить ее по музеям, она увлеклась живописью, и он отправил ее во Флоренцию и в Рим. Когда она вернулась из Италии — и от живописи, — он повел ее в Комеди Франсез, в залу Плейель, в Сен-Жермен-де-Пре, разрешил ей болтаться там до изнеможения. Его собственное изнеможение подразумевалось само собой. Будучи таким же допотопным отцом, как и Филибер Ленэн, он отказывал ей лишь в одном — разрешении возвращаться после полуночи. Но похоже было, что накануне своего восемнадцатилетия Жоэль решилась перейти рубеж.

— Ведь говорила я вам, что эта чумовая девчонка водит вас за нос! — с неожиданной озлобленностью возмутилась Диана, приглашая Билли Хамбурга в свидетели. — Вот вам результат вашего либерального воспитания! В кои-то веки раз мы возвращаемся в три часа утра, и вам приходится звонить всем подряд, чтобы узнать, куда делась ваша дочь!

Диана тоже не любила Жоэль, но это, по крайней мере, не нуждалось в объяснениях. Жоэль нашла Диану уродливой и вульгарной, как находила уродливыми и вульгарными всех женщин, вертевшихся возле ее отца. Пришлось отправить ее в Савойю, к дальней родне, чтобы она не устроила скандала на свадьбе. Жоэль была если не более красивой из двоих, то, во всяком случае, более молодой.

— Без четверти четыре! — едко заметила Диана. — Не мне вам советовать, дорогой мэтр, но, будь Жоэль моей дочерью, я бы позвонила в полицию…

Лежанвье колебался в нерешительности. Сердце стучало у него в горле.

— Выпейте, дорогой мэтр! — вмешался все еще не ушедший Билли. — И позвоните… Милочка права…

Милочка?.. Билли Хамбург, конечно, называл так всех женщин, с которыми общался, но момент был выбран явно неудачно. Да и позволил ли себе Вернер Лежанвье когда бы то ни было назвать «милочкой» Дото?

— Алло! — нетерпеливо сказал он. — Ал-ло?

— Полиция.

Бесцветный, властный голос.

Лежанвье повесил трубку.

Он внезапно понял, с кем ушла Жоэль, и счел бесполезным уведрмлять об этом полицию.

Пять часов утра.

Билли Хамбург, наконец, откланялся после слезного звонка Дото. Диана неохотно поднялась к себе.

Машина резко затормозила у подъезда и умчалась раньше, чем ключ нашарил скважину. Входная дверь бесшумно закрылась, мокасины проскользнули по плитам вестибюля.

Вернер Лежанвье появился на пороге кабинета.

За это время он успел переодеться в тонкий халат, подчеркивавший его внушительность.

— Жоэль!

Жоэль уже была на лестнице, на полдороге к своей комнате. Она удивленно обернулась:

— Привет, В. Л.!

— Я хочу с тобой поговорить.

— В это время? А нельзя ли подождать?

— К сожалению, нет.

— Будь по-твоему, — вздохнула Жоэль.

В который раз адвокат был шокирован ее обликом — в джинсах и полупальто она напоминала мальчишку.

— Ты откуда?

— Какое это имеет значение?

— Я тебя спрашиваю, откуда ты пришла?

— Из «Роз Роз», тебе это что-нибудь говорит?

— Рок-бар?

— Ммм, самый новейший.

— И… кто же тебя привез?

Жоэль бросилась в кресло, повернула лампу на складной ноге, освещавшей ее, положила ногу на ногу, закурила мятую сигарету, вытащенную из кармана:

— Допрос третьей степени, В. Л.? В таком случае, я буду отвечать лишь в присутствии моего адвоката!

Лежанвье стоял за своим столом, опираясь на него обеими открытыми ладонями. Он сдержался лишь с большим трудом.

— Мне кажется, я до сих пор не злоупотреблял своими родительскими правами, — проговорил он, взвешивая слова. — Возможно, я даже грешил излишней снисходительностью, о чем свидетельствует твоя развязность. Мне не хотелось бы прибегать к крайним мерам.

— Подписано Дианой, — заключила Жоэль. — Бога ради, В. Л., не надо бранных речей, ты не на публике! (Она нервно затушила сигарету) — Ты хочешь знать, с кем я ходила? Я скажу. С приятелем. Может, ты хочешь знать, с каким конкретно?

— Именно, — ответил Лежанвье. — Мы с Дианой полагали, что ты у Ленэнов. Ты обманула нас, — добавил он.

Жоэль тряхнула хвостом:

— Здесь я протестую! Это получилось не нарочно… Я действительно договорилась с Джессикой. Я одевалась, когда за мной зашел Тони.

— Тони?

— Тони Лазар.

Хотя Вернер Лежанвье и готовился к этому, он словно испытал удар в солнечное сплетение.

— И сколько раз ты встречалась с этим человеком?

— Не знаю… Раз пять-шесть… Каждый раз, как он заходил…

— И стоило ему предложить, как ты тотчас же согласилась с ним пойти?

— В моих глазах он пользуется одним преимуществом.

— Каким?

— Его несправедливо обвиняли, и ты его оправдал.

Лежанвье нашел платок, вытер влажный лоб:

— Он ухаживает за тобой?

— В наши дни никто ни за кем не ухаживает.

— Он пытался тебя поцеловать или…

— В. Л.! Вы нарушаете границы дозволенного.

Адвокат с трудом распрямился, подошел к дочери, схватил ее за запястье:

— Отвечай, он целовал тебя? Отвечай, или…

Жоэль на удивление легко высвободилась, отбежала к двери. Уже на пороге она обернулась…

— Ревность?.. Конечно же, он меня целовал и… спал со мной! Он не первый, но впервые оно действительно того стоило!

Где-то хлопнула дверь.

Диана подслушивала и, должно быть, все слышала.

— Тысяча сожалений, В. Л.! — послышался уже издалека голос Жоэль. — Но ты сам нарывался.

Вернер Лежанвье ничего не ответил.

Возможно, Жоэль только хотела ответить ударом на удар, пренебречь родительским авторитетом?

Тем не менее Антонен Лазар перешел все границы.

Антонен, как называемый Тони, решил Лежанвье, будет вынужден заплатить свои долги.

 

Глава четвертая

Сильная доза адреналина, введенная в кровь, вызывает смерть через пять минут. Эта субстанция быстро растворяется в крови, и ее следы невозможно обнаружить при вскрытии. Адреналин часто используют при лечении астмы и сенной лихорадки. (Д-р Эберхартш)

Диана в воздушном дезабилье бесшумно толкнула дверь кабинета, оторвав мужа от безрезультатного чтения красной тетради:

— Вернер… Уже два часа, а Жоэль не вернулась…

— Знаю. Дадим ей отсрочку.

— Вы, может быть, знаете и с кем она?

— Думаю, знаю.

— С Тони Лазаром?

— Да.

— И вы это позволяете?

— Я ничего не позволяю. Отныне Жоэль обходится без моего позволения.

— Что вы будете делать?

— Я как раз задаю себе этот вопрос.

На самом деле Вернер Лежанвье очень хорошо знал, что он будет делать. Он не станет больше ждать, как накануне возвращения домой Жоэль. Он поедет, подождет возвращения Лазара в отель.

— Вернер…

— Да?

— Жоэль просто смеется над нами! Вы не хотели отдавать ее в пансион, но…

— Минуту! — отрезал адвокат. — Как вы находите этого Лазара? Привлекательным?

— О Господи, нет!

— Но симпатичным?

— Пожалуй.

— Почему?

— И вы меня об этом спрашиваете? Потому, что вы спасли его, дорогой мэтр, потому, что благодаря вам он пользуется славой невинного мученика.

«И она тоже», — с горечью подумал Лежанвье.

Итак, Лазар сейчас всем был обязан ему: свободой, широкой жизнью, даже тем вниманием, которое оказывали ему женщины…

Оставалось узнать, не собирается ли он потребовать большего?

— Возвращайтесь в постель, дорогая. Постарайтесь поспать. И ничего не говорите Жоэль, когда она вернется.

— Как хотите.

В четыре часа утра Шведский отель был лишь слабо освещен. За решетчатой загородкой с улицы был виден пожилой ночной дежурный в подтяжках и нарукавниках, дремлющий рядом с телефонным аппаратом. Низко висели тучи, дул холодный ветер. Лежанвье, хотя и ходил постоянно взад и вперед, замерз, от холода ему было трудно дышать. Ему бы не следовало курить, но как еще обмануть ожидание, эту глухую тоску, которая брала его за горло?

Много раз машины тормозили на углу улицы, и всякий раз он поворачивал ей навстречу, опасаясь, что Лазар вернется в отель у него за спиной.

Четверть пятого, без двадцати пять. Правда, накануне Жоэль вернулась домой лишь в пять утра…

Лежанвье вспбминал другие бесконечные ожидания. В двадцать, даже в тридцать лет ему случалось ожидать таким образом возвращения более или менее дорогих ему женщин. Они обычно выходили из машин, потные и утомленные, пропитанные запахом любви. Однажды он ударил одну, и за нее заступился шофер такси. Потом они с шофером провели вместе остаток ночи, опустошая стаканы с белым вином и откровенничая, в то время как Мартин — или то была Марсель? — отдыхала в его постели. Сейчас, когда ему уже пятьдесят, он поджидал не женщину, а мужчину. Он набьет ему морду.

— Мэтр Лежанвье, я не ошибся?

Лазар стоял в двух шагах от него, с сигаретой в зубах, в шляпе, сдвинутой на затылок, руки в карманах расстегнутого пальто, весь — сплошная улыбка. Должно быть, он вышел из такси раньше или вернулся пешком вдоль набережных, обдумывая планы на будущее (как поступил бы сам Лежанвье на его месте и в его возрасте).

— Вы меня ждали, дорогой мэтр?

Адвокат кивнул.

— Вы хотели сказать мне что-то срочное?

Адвокат медленно восстанавливал дыхание:

— Откуда вы? Вы провели вечер с моей дочерью?

— Точно так.

— Куда вы ее водили?

— Танцевать.

— И вчера также?

— Вчера также. В то же место.

— Вы… Вы дорожите Жоэль?

Уже в двадцать и еще в тридцать лет Лежанвье также вопреки очевидности расспрашивал о глубоких чувствах потных утомленных молодых женщин, тайком высаживавшихся из такси. В смутной надежде на чудо.

— Скажем, Жоэль дорожит мной. Благодаря вам.

Шум голосов перед входом в отель в конце концов пробудил от неглубокого сна пожилого ночного дежурного. Неуверенными шагами он подошел к двери и окинул улицу изучающим взглядом.

— Нас слушают, дражайший мэтр! — заметил Лазар. — Кроме того, уже поздно. Госпожа Лежанвье, насколько я успел ее узнать, должно быть, обеспокоена вашим отсутствием. На вашем месте я бы вернулся домой кратчайшим путем.

Он выплюнул свой окурок, раздавил его ногой:

— Не знаю, что меня заставляет сказать вам об этом, но я к вам очень привязан, дорогой мэтр. Я надеюсь назвать вас — вполне законно — папой.

— Негодяй! — пробормотал Лежанвье, сознавая собственное бессилие.

И то, что он повторяется.

Диана не спала, когда он бесшумно открыл дверь спальной.

— Жоэль вернулась?

— Да, — ответила Диана. — Она мне устроила сцену.

— Она вам устроила сцену?

— Похоже, я шпионю за ней, настраиваю вас против нее… Я приготовила вам пижаму, дорогой, а здесь ваша порция виски… Вы виделись с этим человеком?

— Да.

— Что он вам сказал?

— Он рассчитывает стать моим зятем.

— Что?

— Он рассчитывает стать моим зятем.

— И вы это так оставите? — спросила Диана недоверчиво, побелев, как ее батистовая ночная рубашка, открывающая округлые плечи. — Вы, Лежанвье, великий Лежанвье, вы потерпите, чтобы какой-то субъект?..

Лежанвье скинул свои замшевые ботинки, вылез из рукавов пиджака, отстегнул промокший воротничок рубашки, начал расстегивать брюки. Обычно он раздевался в прилегающей туалетной комнате, но сейчас…

— Нет! (Он склонил свою крупную голову.) Завтра утром, пораньше, я позвоню в «Жнивье». Мы проведем там неделю, две — столько времени, сколько понадобится. Если этого недостаточно, чтобы Жоэль отвлеклась, я вновь пошлю ее во Флоренцию, Рим, Портофино, ей там понравилось…

Диана, успокоившись, притянула его к себе, поцеловала в кончик носа:

— Дорогой, я вновь узнаю вас! Какой-то момент я боялась, что вы поддадитесь…

Лежанвье рассмеялся. Последнее слово напомнило ему о чем-то:

— Т-сс! Клиент — тем более экс-клиент — не всегда прав.

Он тут же понял, что это не смешно.

Даже Билли Хамбург сказал бы лучше.

Но Билли было не пятьдесят, и ему не предстояло сейчас спать с женщиной на пятнадцать лет моложе.

У Билли не было дочери. А следовательно, проблем.

Билли не заботило, чтобы восторжествовала справедливость.

— Дорогой! — разочарованно прошептала Диана. — Вы думали о чем-то другом…

 

Глава пятая

Лежанвье любил приезжать в «Жнивье», рано ложиться, завтракать в обшитой дубовой панелью столовой, пахнущей воском, откуда через застекленные двери открывался вид на зеленую долину Шеврез, напротив недопроснувшейся Дианы, потной и утомленной, с трудом справлявшейся со своими кружевами.

— Надо бы почаще сюда приезжать, — расслабленно вздохнул он. — Слышите, голуби?

— Думаю, это цесарка… Еще чашку кофе, дорогой мэтр?

— Охотно.

Разумеется, кофе без кофеина, который он пил без удовольствия, вдыхая аромат того, что пила Диана.

Диане не пришлось вызывать Сабину звонком. Старая служанка сначала вошла, затем постучала:

— Извините, там господин спрашивает хозяина.

— Кто еще? — проворчал Лежанвье.

— Не знаю. Не захотел назваться. Кажется, лучший друг хозяина.

Лежанвье уже понял.

«Может быть, нам придется сменить континент?» — вздохнул он, бросая салфетку.

Диана тоже поняла, но не казалась слишком взволнованной.

— Гостевая комната готова, — лишь сказала она. — И не выставляйте его в дверь, он вернется через окно.

Лазар теперь ездил на собственном автомобиле, «кадиллаке» пятилетней давности, но выглядевшем почти как новый, слишком широком для узкой подъездной аллеи, поднимавшейся к дому. Его ярко-красное крыло ободрало последний розовый куст.

Лазар через переднее стекло дружески помахал рукой:

— Хэлло, дражайший мэтр! Париж становится просто убийственным, если время от времени не выезжать за глотком свежего воздуха. Я привез вам хороших друзей, которые и убедили меня принять ваше сердечное приглашение. Они уверяют, что «Жнивье» может приютить полк солдат. Догадайтесь, кто это?

Билли Хамбург и Дото неуверенно ступили на гравиевую дорожку с видом не очёкь торжественным, хотя ставшая рыжей Дото надела головокружительное полосатое платье, открывавшее ноги до колен и придававшее ей аппетитный вид английской карамельки.

— Мертвый сезон, нечем заняться, — бормотал Билли, выпрашивая прощение влажным взглядом. — Бездельничать так бездельничать, почему бы не бездельничать в «Жнивье»?

Молодой возбужденный голос донесся с крыши:

— В. Л.! Кто там?.. Это не Тони?

— Отвечайте, дорогой мэтр! — подсказал Лазар. — Это малышка вас спрашивает, она ждет вашего одобрения.

— Кто там? — продолжала кричать Жоэль, свесившись головой и плечами из окна так, что чуть не падала. — Это не Тони?

— Да, именно! — сказал адвокат, но таким глухим голосом, что никто не услышал.

— Говорите громче, дражайший мэтр! — дружески посоветовал Лазар. — Представьте, что вы в суде, требуете оправдания для невиновного. Повысьте голос. Мое почтение, дражайшая госпожа. (Диана появилась на пороге, по-прежнему пытаясь привести в порядок кружева.) Мэтр был так любезен, что пригласил ваших добрых старых друзей и меня, а мы имели слабость принять приглашение. Очаровательно, живописно, роскошно, — восклицал он, охватывая широким жестом четыре основных направления. — Кто это там воркует? Горлинки?

— Цесарка, — твердо ответила Диана.

 

Глава шестая

— Дорогой, вам нехорошо?

Лежанвье сел в кровати и огляделся блуждающим взглядом. Он не узнавал знакомой обстановки своей спальни и лишь постепенно вспоминал, что покинул дом на авеню Ош и приехал в «Жнивье».

— Который час? — с трудом проговорил он. — Что… Что случилось?

Диана, сидя в соседней кровати, с тревогой смотрела на него:

— Вы разговаривали во сне. Кажется, вам было трудно дышать. Вы кричали, пока я не зажгла свет.

На лбу адвоката выступил холодный пот.

— Я разговаривал во сне? Что я говорил?

— Я плохо поняла. Вы говорили тихо и очень быстро. Кажется, вы произносили речь за или против кого-то.

Речь?..

Конечно, он произносил речь. Он вспоминал мельчайшие детали процесса. Лазар требовал для него высшей меры. У него не было адвоката, он сам себя защищал, боялся сказать слишком много или слишком мало, искал глазами в зале Диану…

— Вы переутомились, дорогой. Вам необходим настоящий отдых, в Этрета или Савойе, а не просто выходные два раза в месяц… Лежите, не вставайте. Вы сильно вспотели, я вам сейчас дам другую пижаму.

Она накинула кружевной пеньюар и направилась к комоду, и тут впервые Лежанвье в свою очередь поразился ее изменившимся чертам. Без сомнения, тут сыграли свою роль и первые проблески зари, смешивавшиеся с электрическим светом, — муж редко застает жену в такой час, — но они не могли все объяснить: бескровные губы, ввалившиеся щеки. Диана явно тоже провела тяжелую ночь.

С размытыми чертами лица она возвращалась от комода, как с края земли:

— Вот пижама, дорогой.

Просто из нежности он попытался притянуть ее к себе, но она высвободилась, успокоив его порыв одной фразой, и он внутренне вздохнул свободнее — усталость Дианы объяснялась одной из самых естественных причин.

— Обещайте мне, что если я опять стану разговаривать во сне, вы не колеблясь меня разбудите?

— Обещаю, дорогой. Разве что вы будете говорить что-нибудь действительно забавное.

Она погасила лампу у изголовья, повернулась на правый бок, и по ее ровному дыханию Лежанвье вскоре заключил, что она заснула.

Он же, вперив широко открытые глаза в бледные просветы ставень, борясь с тоской и усталостью, силился не заснуть.

Думать, размышлять, строить планы.

 

Глава седьмая

«В. Л., мы с Тони пообедаем у мамаши Лалуэтт» (Жоэль).

«Дорогой мэтр, вы позволите похитить Диану до вечера?» (Билли и Дото)

Вернер Лежанвье с трудом смирялся с тем, что стареет, то есть, что надо следить за давлением, умерять шаг на подъеме, соблюдать диету и все же толстеть, носить длинные кальсоны и все же мерзнуть, кашлять с хрипом, скромно отворачиваться, когда Диана надевает чулки.

Еще труднее ему, кого больно ранили яркая молодость одной и наглое обаяние другого, свыкнуться с тем, что его дочь с каждым днем все сильнее влюбляется в убийцу и шантажиста. Убийцу, обязанного ему своим незаслуженным оправданием, шантажиста, шикующего на его деньги…

Адвокат целые часы проводил в маленькой комнате на первом этаже, закрытой от всех шумов. Он походил на алхимика, ищущего секрет философского камня, на современного физика, ищущего секрет атома. Но он не искал ни того, ни другого. Проводя долгие часы наедине с красной тетрадью, полной разных сведений, он искал наилучшего способа отделаться от убийцы и шантажиста. Без шума. Без скандала. Не прибегая к убийству, одна лишь мысль, о котором приводила его в ужас.

С тех пор, как он узнал, что разговаривает во сне, он ночевал за рабочим столом, положив голову на скрещенные руки, или на диване, задрав колени выше головы, продолжая и во сне строить преступные замыслы и лишь на заре поднимаясь в спальню, чтобы Диана думала, будто он провел ночь рядом с ней.

Мэтр М — ран и Сильвия Лепаж звонили ему по два-три раза за утро, если не чаще, спрашивая совета и указаний, осведомлялись о его здоровье — они были в курсе, — и регулярно выражая надежду вскоре увидеть его вполне оправившимся. Мэтр Лекутелье просил смягчения наказания, Вашэ выражал намерение изменить показания… Лежанвье отмечал все, отвечал в телеграфном стиле на некоторые срочные письма, печатая ответы на своем портативном «ремингтоне», отрывал листки календаря. Но все равно он вечно забывал, какое число, без конца переспрашивал у Дианы и Жоэль, которых это раздражало, и в их удивленных взглядах ему виделось удручающее изображение человека, впадающего в маразм.

Лежанвье встал со стесненным дыханием, сделал несколько неуверенных шагов. Так он теперь поднимался ото сна, как пробка медленно всплывает на поверхность воды. Настенные часы пробили одиннадцать часов или полночь, более вероятно, что полночь. Он подошел к окну, отодвинул кретоновую занавеску, выглянул наружу. Его внимание привлек свет. Слишком яркий, он не мог идти от деревушки. Слишком близкий даже для «Боярышника», соседней виллы, или монастыря. Он собирался задернуть занавеску, но передумал и поискал очки. Ему теперь нужны были очки, чтобы смотреть вдаль.

Свет шел от павильона, стоявшего в глубине парка, обветшавшего охотничьего домика, где окончательно дотлевали несколько мохнатых звериных голов и куда никто не ходил, кроме Жоэли. Она любила там скрываться, когда была ребенком, превращая павильон по желанию разыгравшегося воображения в осажденный форт, усадьбу с привидениями, остров Сонд…

Не колеблясь больше, Лежанвье накинул халат, висевший на спинке стула, проходя через вестибюль, взял электрический фонарь, сняв его с крючка справа от вешалки. Его пробрал ночной холод, но сейчас лишь отвесная скала могла бы преградить ему путь.

Он находился всего в каких-нибудь двадцати метрах от павильона, когда дверь его открылась, пропустив женский силуэт, колеблющийся на ветру.

«Жоэль», — подумал он. И позвал: «Жоэль!»

Напрасно. Силуэт исчез, подобно эльфу.

Вернер Лежанвье продолжал идти к павильону, уже зная, кто там скрывается.

Поддавшись внезапной вспышке гнева, он ногой распахнул дверь и с первого же взгляда действительно обнаружил Лазара, прислонившегося спиной к камину и без удивления взиравшего на его приближение, прищурив правый глаз и приподняв левую бровь. Одной рукой он держал за запястья Диану и что-то тихо говорил ей, выпуская прямо в лицо дым неизменной «плэйерс». Диана отбивалась. Не имея возможности оправить на груди свой пеньюар из белого шелка, она казалась голой.

— Что… Что вы здесь делаете? — проговорил Лежанвье голосом, настолько лишенным интонаций, что невозможно было понять, к кому из двоих он обращается.

Ответы прозвучали одновременно:

— У меня было назначено свидание с Жоэль, — сказал Лазар. — Может быть, лучше сказать, с Жоэль и ее молодостью?

— Я знала, что они тайком встречаются здесь, я их застала! — кричала Диана. — Я отказываюсь простирать законы гостеприимства так далеко, чтобы закрывать глаза на такого рода встречи… Пустите меня! Вы делаете мне больно!

Лазар с улыбкой отпустил ее запястья:

— Должен заметить, материнские чувства госпожи Лежанвье необычайно сильны для мачехи. Тщетно я пытался ей объяснить, что ожидал Жоэль с честными намерениями, она собиралась выцарапать мне глаза.

К адвокату медленно возвращалось дыхание.

Он шагнул вперед, раскачивая фонарь.

— Я бы должен избить вас.

Лазар щелчком бросил свою «плэйерс» между ними, не заботясь потушить ее.

— Попробуйте, дражайший мэтр! Мне казалось, что между нами этот сюжет исчерпан… Или нет?

Диана переводила недоверчивый взгляд с одного на другого. Она подошла к мужу и прижалась к его плечу:

— Дорогой, я не понимаю! Почему вы позволяете?.. Вы спасли жизнь этого человека, а он вас ненавидит?

— Ошибаетесь, моя дорогая! — запротестовал Лазар. — Я испытываю к вашему мужу самую живую благодарность.

— Значит, это вы, дорогой?..

— Я жалею, что взялся его защищать, — против воли признал Лежанвье.

Диана силилась понять, наверстать упущенное:

— Но почему?.. Ничто ведь вас не заставляло… Ведь он невиновен?

— Виновен! Я верил в его невиновность. Но теперь…

— Теперь?

— Теперь? — рассмеялся Лазар. — Мэтр Лежанвье убежден лишь в собственной «невиновности». Ну и словечко! — саркастически добавил он. — Я держу его вот так! (Он раскрыл, потом сжал ладонь.) Как я вас держал, дорогая, вот только что.

Лежанвье и Диана лежали рядом в своих кроватях, и оба не могли заснуть.

Лежанвье ожидал, что Диана будет задавать вопрос за вопросом, но она молчала.

Я люблю вас, дорогой, но я также восхищаюсь великим Лежанвье. Если я перестану восхищаться одним, возможно, я перестану любить другого…

— Диана?

— Вернер?

— Вы все знаете теперь. Почему Лазар спит под нашей крышей, почему я не могу прогнать его. Этот человек преступник. Я верил ему. Теперь он угрожает, если я не выполню его требований, заявить, будто он хотел защищаться как виновный, а я разубедил его. Такой «приступ совести», очевидно, убедит общественное мнение, разрушит мою карьеру и — не спорьте — неизбежно разлучит нас.

— Да, без сомнения! — задумчиво признала Диана.

— Значит… Что делать?

— Спать, дорогой. Ни о чем больше не думать сегодня, А потом бороться. Право на вашей стороне.

— Бороться как?

— Дайте мне время подумать.

— Если я когда-нибудь потеряю вас, я… я…

— Вы еще не потеряли меня.

Лежанвье подождал, пока Диана заснет.

Потом на цыпочках спустился вниз, зажег свет в своем «кабинете», принялся листать красную тетрадь страница за страницей, пропуская адреса и цитаты, пока около двух часов утра не заклевал носом над перечнем растительных ядов.

Уже много лет назад он решил: если когда-нибудь он вынужден будет совершить убийство, он не попадется ни в одну ловушку, не будет отчитываться ни перед каким судом, кроме суда собственной совести.

Совесть же его отныне спокойна.

 

Глава восьмая

— Вас к телефону, мсье… Ваша контора в Париже.

Лежанвье выдернул вилку электробритвы из сети и, вздыхая, последовал за Сабиной.

Звонила действительно «контора». Вернее говоря, мэтр Сильвия Лепаж, закопавшаяся в деле Барбедьен.

А как себя чувствует мэтр нынче утром? Отдохнул ли он за городом?

Обратно адвокат шел через спальню и ванную. Диана сосредоточенно постукивала пальцами по лицу, намазанному питательным кремом.

— Дорогой, — голос звучал приглушенно, так как она боялась двигать губами, — ничто не призывает вас сегодня в вашу контору?

— О господи, нет… Не больше и не меньше, чем обычно…

— Вам не кажется, что следовало бы проехаться в Париж? Увезти Жоэль?

Адвокат с бритвой в руках обернулся, чтобы пристальнее взглянуть на Диану, но, озабоченная тем, чтобы расправить ночные морщины, она сохраняла бесстрастную маску:

— Как это понимать?.. Вы хотите остаться в одиночестве?

— Да, — твердо заявила Диана. — С Тони.

Лежанвье был потрясен вдвойне. Во-первых, этим категоричным ответом. Во-вторых, тем, что Диана назвала Лазара «Тони».

— На что вы надеетесь? — скептически поинтересовался он. — Хотите упрекнуть в непорядочности, заставить отказаться от матримониальных планов? Боюсь, это будет пустой тратой времени.

— Не бывает пустой траты времени, — возразила Диана, массируя веки. — Возможно — я говорю, возможно, — я найду аргументы — чисто женские, — которые его убедят лучше, чем угрозы! Я не верю, что этот человек абсолютно испорчен.

— Да услышит вас Бог! Но почему вы хотите, чтобы я увез Жоэль?

— Чтобы она не могла вмешаться в наш разговор. Она тут же перейдет в атаку.

Лежанвье молча закончил бриться. Инстинктивно ему не нравилось предложение Дианы. Но, может быть, просто оттого, что он привык со всем справляться в одиночку, ему было по-мужски неприятно прятаться за юбку?

— Мне это не нравится! — заключил он вслух. — Этот тип прирожденный обольститель, — добавил он, тщетно пытаясь говорить проще. — Способный…

— Дорогой мэтр! Неужели вы сомневаетесь в моей добродетели, илй в моем уме?

— Нет, но… Подумайте…

— Успокойтесь! Я же не останусь с ним совсем одна. Сабина уходит только около шести часов. Я могу попросить Билли с Дото никуда не уходить сегодня.

— Под каким предлогом?

— Без всякого. Билли и Дото никогда не задают вопросов.

— У вас уже есть идея, как вы рассчитываете убедить Лазара?

— Прежде всего я рассчитываю положиться на вдохновение. (Диана закрыла один флакон, открыла другой.) Вы, конечно же, знаете, что у него есть подружка? Некая Кристиана Маршал? Замужем за каким-то господином Маршал?

— Он рассказывал мне о ней во время процесса, утверждая, что между ними все кончено с тех пор, как он арестован. Откуда вы знаете?…

— Мужчина, выйдя из тюрьмы, испытывает неодолимую потребность довериться кому-нибудь, предпочтительно женщине. Поверьте, Тони не является исключением из правила.

Тони! Опять это фамильярное «Тони».

— Следовательно, он рассказал вам о ней, а также о многом другом, больше, чем мне самому?

— Не знаю, дорогой! Нет, вероятно. Но, видите ли… Врач не застрахован от болезни, великий певец может не знать сольфеджио. Дайте мне испытать мой шанс. (Диана замолчала на время — она расчесывала ресницы.) Наш шанс.

Напрасно Лежанвье засыпал ее вопросами. Диана целиком занялась собой, наводила красоту.

Он уже выходил, когда она окликнула:

— Вернер?

— Что еще?

— Спасибо, дорогой! Выезжайте сразу после обеда. Особенное внимание уделите почтительнейшим авансам Сильвии Лепаж. И возвращайтесь с Жоэль не раньше наступления сумерек. Сольфеджио не обучаются за два часа.

Жоэль не хотела, решительно не хотела ехать в Париж. Ей нечего там делать, она не в своей тарелке и, чтобы избавиться от мигрени, гораздо охотнее прогуляется по лесу в компании, единственной компании, своего арденнского бассета Греффье. Адвокат настаивал, нагромождая доводы один нелепее другого. Жоэль уже посматривала на него с подозрением, когда внезапно вмешалась Дото и привела их к согласию: ей необходимо заехать к портнихе и парикмахеру, не согласится ли Жоэль составить ей компанию?

Жоэль с мрачным видом сложила оружие, но доехала не дальше Палезо:

— Вы вдвоем можете ехать дальше… А я возвращаюсь…

— Но почему? — растерянно воскликнула Дото.

— Все кружится, — просто ответила Жоэль. — Эту машину качает, как гондолу. Меня тошнит.

Лежанвье, озадаченный, искоса поглядывал на нее. Жоэль и в самом деле побледнела, волосы прилипли к влажным вискам.

— В таком случае, — начал он. (Он хотел сказать: «Я тебя отвезу», но прикусил язык — Диана не простит столь поспешного возвращения.) — Может быть, вы, дорогая, могли бы?..

Он обернулся к Дото, взглядом умоляя о помощи, но Жоэль его перехватила:

— Не нуждаюсь в няньке! — со злостью бросила она. — Я хочу, чтобы меня оставили в покое, выпью рюмку кальвадоса в баре, по-пролетарски. И вернусь автостопом на попутке или на поезде, как большая, а уж если не выйдет, возьму такси. У меня есть на что, — заключила она, похлопывая по карману куртки, чтобы предупредить любые новые возражения.

Лежанвье охотно наградил бы ее парой пощечин, но это могло создать неприятный — и запоздалый — прецедент. Он не помнил, чтобы хоть однажды поднимал руку на свою дочь.

Ему не давал покоя один вопрос: ей действительно нехорошо, или она инстинктивно хочет разрушить планы Дианы, вставить ей палки в колеса?

Он заметил, что она качнулась, став ногой на дорогу, придержалась за дверцу, прежде чем ее захлопнуть, и его сомнения рассеялись.

— Выпей аспирин, — по-отечески посоветовал он. — И как вернешься — сразу ложись. Не делай глупостей.

Жоэль слабо улыбнулась ему, прежде чем направиться к маленькому свежевыкрашенному кафе с террасой, украшенной кустами бересклета в кадках.

— О’кей, В. Л., мы прощаемся ненадолго! (Она полуобернулась и помахала рукой, чтобы его успокоить.) Обещаю тебе отклонять все гнусные предложения.

Дото перебралась сзади на место Жоэль, положила ногу на ногу, рискуя не вовремя отвлечь внимание водителя.

— Забавно, да? — заметила она, когда «мерседес» вновь набрал скорость. — Эти симптомы…

Лежанвье следил за дорогой.

— Сколько ей сейчас лет? Семнадцать?

— Скоро восемнадцать.

— Ей можно дать все двадцать. Вы верите, что ей в самом деле стало нехорошо?

— Да. Вы нет?

— Лучше будем надеяться, да? — коварно сказала Дото.

Украшенная весенней соломенной шляпкой, она заехала за Лежанвье в контору чуть позже шести — они условливались на пять, — и они помчались сквозь вечернюю дымку, оба молчаливые, почти враждебные друг другу. Адвокат ногой вдавливал в пол акселератор, отрывая взгляд от дороги только для того, чтобы перевести его на светящиеся часы в панели машины.

100, 110, 120…

Какое безумие оставить Диану один на один с Лазаром! Какая трусость!

После стычки в павильоне накануне вечером разве все не стало много проще?

Следовало взять этого негодяя за шиворот и выбросить за двери без всяких расчетов: «Вы слишком рано разыграли свой главный козырь! Моя жена все знает теперь и по-прежнему верит мне. Убирайтесь, или я сдам вас в полицию!»

Так раненый лев неожиданно бьет лапой.

Право на вашей стороне, дорогой!

Взять его за шиворот, вышвырнуть вон как грязного попрошайку, прикидывающегося слепцом…

Нет, даже сейчас все было не так просто!

Когда адвокат выразил опасение, что крах его карьеры повлечет за собой конец их любви, Диана тоже сказала: «Да, вероятно!»

Совершенно честно. Признавая против воли, что Лазар остается сильнейшим.

Белый портал «Боярышника»…

Последний поворот.

«Жнивье»…

«Спасибо, Фанжио, я поднимусь переодеться, накину свитер, — произнесла Дото скрипучим голосом. (Никогда еще она не молчала так долго.) — Не рассказывайте Билли, как мы провели время, он нас прикончит!»

Вечный хамбурговский юмор…

— Диана! — уже звал Лежанвье, проходя из комнаты в комнату, на ходу стягивая теплые перчатки, пальто и вязаный шарф.

Дианы не было ни в холодной враждебной гостиной, ни в ее «келье», где окна были распахнуты настежь, ни в спальне, где на полу валялась одинокая туфля.

Не было ее и в комнате Жоэль, дверь которой Лежанвье бесшумно приоткрыл, — Жоэль, прямо в одежде рухнувшая на кровать, спрятав голову в подушку, дышала тяжело и прерывисто. На маленьком столике рядом стояло полстакана мутной воды, побелевшей от растворенного аспирина.

Лежанвье глянул на часы, люминесцентные, как в машине. Без десяти семь. Сабина уже давно должна была вернуться в деревню и готовить ужин своему мужу. Валент, старый садовник, тоже покидал «Жнивье» с наступлением вечера. Не отпрашиваясь.

Лежанвье споткнулся обо что-то — Греффье, арденнский бассет, незаметный, пока на него не наступишь. Мстительный Греффье вцепился зубами в его брюки, и адвокат проволок его метров десять.

Лежанвье бросился в парк, побежал к охотничьему павильону, толкнул дверь, которая сопротивлялась, словно прижатая чем-то.

Ему пришлось сильнее налечь плечом, и снова он споткнулся о неожиданное препятствие, ощупью нашел выключатель.

Бра слабо засветилось между двумя оленьими головами.

Диана, упавшая навзничь среди обломков стула, с открытыми до бедер ногами, смотрела на него бессмысленными глазами. Свежая рубиновая капля выступила у нее под левой грудью.

 

Глава девятая

Если я когда-нибудь потеряю вас…

Вы еще меня не потеряли…

Лежанвье, не веря собственным глазам, сначала негромко окликнул Диану. Ему казалось абсурдным и неприличным, что она продолжает лежать на полу в его присутствии, не сделала ни одного движения, чтобы подняться, навести порядок в одежде. В то же время чисто машинально он опустил руку в левый карман жилета, достал таблетку, поднес ко рту.

— Диана! — настойчиво повторил он. — Диана!

Только сейчас, видя, что Диана не выходит из своего неприличного забытья, он начал что-то смутно сознавать.

Диана не слышит его, с ней что-то случилось.

Несчастный случай. Или же…

На секунду мелькнула мысль о самоубийстве. Но нет. Не кончают счеты с жизнью в темноте и холоде, разламывая стул своей тяжестью. Не кончают с собой без повода. Разве что в припадке безумия. А Диана была вполне в здравом рассудке, по-настоящему любила жизнь…

— Итак, вы это сделали?

Лазар стоял на пороге, руки в карманах пиджака, с обычной миной — правый глаз прищурен, левая бровь приподнята.

— Что сделал? — запинаясь, пробормотал адвокат.

Лазар, не удостоив его взглядом, прошел вперед, опустился на колено, склонился над телом:

— Хм! Хороша мишень!.. Одна пуля, но каков выстрел, она, должно быть, задела сердце… Здесь вошла, там вышла… Крошка-пуля для пистолета-игрушки…

Он поднялся, взвешивая пулю на ладони, кинул ее адвокату:

— Ловите!

Но Лежанвье отшатнулся так, словно мертвая пуля могла еще убивать. Она покатилась по полу.

Позже он сам будет недоумевать, каким чудом ему удалось держать себя в руках, обмануть сердечный приступ, готовый сломить его.

Лазар не сводил с него взгляда. Опустив руку в карман, он что-то достал оттуда, короткое пламя полыхнуло между пальцами, и запах «плэйере» распространился по комнате.

— Вы меня поражаете, папаша! Ладно еще ругаться, но убивать в вашем возрасте!.. Что произошло?.. Вы нашли клочок записки? Подслушивали под дверью, обработали Сабину, наняли частного сыщика для слежки за нами, что еще?.. Ведь мы были осторожны… Ну, как это вы узнали, что госпожа Лежанвье и ваш покорный слуга?..

Адвокат пошатнулся, прислонился к стене, чтобы не упасть.

«Госпожа Лежанвье и ваш покорный слуга»…

Внезапное признание, вырвавшееся нечаянно.

Ему показалось, что за последние десять минут он дважды потерял Диану.

— Э, папаша! — воскликнул Лазар, внезапно забеспокоившись. — Только не говорите, что я вам открываю горизонты, будто вы не знали, что мы двое?.. (Он размышлял, сдвинув брови, пожал плечами.) — Конечно же, вы знали, иначе не застрелили бы ее!

Лежанвье хотелось говорить, сказать хоть что-нибудь, лишь бы помешать тому продолжать. Но не мог, у него перехватило горло.

Лазар продолжил:

— Заметьте, я вовсс не был так уж пылок, хотя и вышел из тюрьмы… С самого начала я питаю к вам уважение, дорогой мэтр, и — хотите верьте, хотите нет, — я не такой человек, — можете справиться у кого-нибудь, — чтобы обманывать того, кого уважаю, но Диа… — госпожа Лежанвье — подстерегала меня за каждым поворотом изо дня в день все менее одетая, более обнаженная… Улавливаете?.. «Чего муж не знает, то у него не болит», — сказал я себе в утешение, когда неизбежное свершилось. «В конце концов, раз уж он на пятнадцать лет старше, должен прощать ей измены»…

Лежанвье весь покрылся потом. Сердце стучало у него в груди как молот, отдавалось в висках, затылке, даже в кончиках пальцев.

«Вот он, ад!» — тупо подумалось ему.

Узнать, что ваша убитая жена обманывала вас с убийцей, узнать из уст этого убийцы, что, без сомнения, она наставляла вам рога и раньше…

На самом деле он был уже не здесь, а мчался из Парижа в Шеврез, выжимая 100, 110, 120 км в час, в суде, добиваясь незаконного оправдания Лазара, в своем кабинете, прижимая к себе Диану, где проводил тяжелыми ладонями снизу вверх по двойному шелку ее платья и ее кожи, чувствовал губами ее губы, холодные и покорные, в их спальне смотрел, как она спит, ловил момент, когда она во сне скидывала простыню, открывая обнаженные ноги.

Вы меня еще не потеряли…

— Рассмотрим ситуацию хладнокровно, дорогой мэтр… Что вы собираетесь делать? Защищаться как виновный?

Лежанвье по-прежнему был не в состоянии отвечать, да он и не слышал, что тот говорил.

Лазар помолчал, затем стал дальше развивать свои доводы:

— Госпожа Лежанвье изменяла вам и раньше, но вы только довольно поздно узнали об этом. Ладно. Благодаря, скажем, любовной записочке, неосторожно сохраненной в сумочке или на письменном столе. Ладно. Вы застали ее здесь в растрепанном виде, осыпали упреками в измене. К несчастью, она не слушала вас, а настаивала на праве жить своей жизнью. Вас это разозлило и, от ругани перейдя к рукоприкладству, вы сцепились, как пара грузчиков. Она угрожала вам пистолетом, вон тем, что валяется на полу, и, казалось, решилась им воспользоваться… Вы схватили ее за запястье, чтобы она не натворила глупостей… К несчастью, раздался выстрел… На суде, поверьте, никаких проблем не будет: вспомнят ее и ваше доброе прошлое… Под защитой нового Лежанвье вы выйдете из этого дела под вспышки магния и с вашей фотографией на обложках всех журналов, по крайней мере, если не начнете хитрить и во всем признаетесь…

Лежанвье провел рукой по лбу:

— Признаюсь в чем?.. Я вернулся из Парижа, где провел полдня, я нахожусь в «Жнивье» всего каких-нибудь двадцать минут… Я могу это доказать…

— Но вы не можете доказать, что не прикончили за эти двадцать минут свою жену!

— Убийство произошло не только что, а час-два назад, может, даже три.

— Что вы говорите!

— Произведут вскрытие, судебный врач…

— …осторожно откажется от категорических выводов, сошлется на короткий промежуток времени. Пощупайте сами, тело еще не остыло…

Лежанвье казалось — он наяву переживает ночной кошмар:

— Но я же говорю вам, что только что вернулся, нашел ее…

Лазар в задумчивости смотрел на него:

— Заметьте, есть еще один выход… Более простой… Более целомудренный…

— Какой?

— Выстрел был произведен в t упор, достаточно наклониться, чтобы подобрать орудие убийства… Это может сойти за самоубийство, если…

— Если?

— Если госпожа Лежанвье будет держать это оружие в руке, направленной на себя. Если мы с вами найдем общий язык, я буду доказывать вашу невиновность, а вы — мою.

Лежанвье безнадежно пытался собраться с мыслями:

— Что вас заставляет?..

Лазар бросил сигарету, снова помолчал:

— Я мог бы вам ответить: «Интерес, который вы мне внушаете, папаша, желание вытащить вас из чувства дружеской взаимовыручки», но сомневаюсь, что вы мне поверите… Следите за моей мыслью… Если вы, обманутый и недовольный муж, естественно призваны играть роль подозреваемого номер один, само собой разумеется, что я, любовник, преследующий двух зайчих одновременно, стану подозреваемым номер два… Подбитые гвоздями подметки, лампы с рефлекторами, допрос третьей степени, я только что начал забывать об этом, в то время, как вы еще и не пробовали… Вместо этого… предположим, что мы поддержим друг друга, как пресловутые слепец и паралитик… Предположим, что…

— Минутку! — отрезал Лежанвье.

В первый раз он собрался с духом, чтобы наклониться над Дианой, коснуться ее обнаженной руки, и он убедился, что револьвер лежит менее чем в метре от нее. Револьвер маленького калибра с перламутровой ручкой марки «Лилипут» кал. 4,25, он же сам ей его подарил во время чудесной поездки по Альпам. Он заметил и другое: корсаж Дианы разорван, на обороте правой руки алела свежая царапина.

— Минутку! — повторил он, подыскивая слова. — В Париж я сегодня поехал по настоянию Дианы, чтобы увезти Жоэль, мне нечего было там делать. Диана хотела остаться с вами наедине, из ее слов следовало, что она вас знает лучше, чем я, и проникла в какой-то ваш секрет, огласки которого вы опасаетесь, ц который, соответственно, может притупить вам когти… Или вы отрицаете, что у вас было назначено свидание с ней на сегодняшний вечер?

Лазар прищурил правый глаз, приподнял вопросительно левую бровь, склонил голову набок. Затем похлопал себя по карманам, извлек двумя пальцами мятый голубой листок:

— Читайте, папаша.

«4 ч. Ты знаешь, где, дорогой. Д.», разобрал адвокат.

— «Ты знаешь, где», — объяснил Лазар, — значит, в «Ивах», средневековой гостинице на левом берегу Иветты, где нам случалось проводить часок наедине в номере на втором этаже… Я понапрасну ждал Диа… — госпожу Лежанвье — до пяти часов. В четверть шестого, устав от бесполезного ожидания, я двинулся обратно, срезал дорогу. Неразумная трата энергии. «Жнивье» походило на замок спящей красавицы, «Ивы» тоже, когда в четверть седьмого я обернулся бросить прощальный взгляд… Вот почему я вам говорил, что мне, так же как и вам, необходимо алиби…

Лежанвье теперь дышал ровнее. И как это он сразу не догадался?

Он сказал, прозрев от внезапно открывшейся ему истины:

— Вы сторожили мое возвращение, чтобы повернуть ситуацию в свою пользу, застать меня «на месте преступления»… Вам необходимо алиби, потому что убийца — вы!

Внезапно побледневший Лазар смотрел на адвоката с недоумением:

— Мэтр, секунду! Вы что, бредите?

— Вы, может, не верите, что я спал с госпожой Лежанвье?

Адвокат перебил:

— Да, верю. Вероятно, вы это сделали. Раз или два.

— Три, — уточнил Лазар.

— Допустим, три… Но вы метили выше — жениться на моей дочери. По здравом размышлении я думаю, Диана, удаляя меня сегодня, не то чтобы хотела вышвырнуть вас отсюда, а заставить отказаться от матримониальных планов. («Что за мелодраму мы тут разыгрываем?», — подумал адвокат.) Вот почему ей нужно было остаться с вами наедине. Вот почему ей понадобился револьвер. Она рассчитывала вырвать обещание отказаться от Жоэль, или выстрелить… Она мало чем рисковала, ее оправдание, в случае, если дело плохо обернется, было готово: вы хотели изнасиловать ее, она защищала свою честь… Короче говоря, это вы повернули оружие против нее, рассчитывая, что меня заподозрят первым…

Лазар доказал во время процесса, что он умеет быстро оправиться после удара. Улыбаясь, но с холодным взглядом, он неторопливо прикурил новую сигарету:

— Не сходите с ума, папаша! Госпожа Лежанвье давала мне больше карманных денег, чем вы когда бы то ни было. Не убивают курицу, несущую золотые яйца… Кроме того, она лучше всех знала, что я не могу жениться на Жоэль. Я женат.

— Что?

— Уточню: женат во второй раз. Вы не верите?.. Поройтесь в памяти, дражайший мэтр. Вспомните нашу первую беседу в вашем кабинете после моего блестящего оправдания. Я же говорил вам об алиментах, которые задолжал первой госпоже Лазар. Последняя по счету страдает туберкулезом и дышит горным воздухом в Давосе.

— Но в таком случае…

— В таком случае? Госпожа Лежанвье не имела ни малейшего повода опасаться, что я ее брошу, дорогой мэтр! Уж если быть до конца откровенным, это по ее наущению я открыто интересовался вашей дочерью. Чтобы отвлечь ваше внимание, чтобы вы не задумывались о наших отношениях с Дианой. Сентиментальная наживка в некотором роде…

Лазар вынул сигарету изо рта, подул на нее сверху:

— Время поджимает, сейчас, должно быть, около половины восьмого… Я большую часть послеобеденного времени провел в «Ивах», вы — в своем кабинете на авеню Ош. Теоретически и вы, и я, оба могли выкроить время вернуться сюда и прикончить госпожу Лежанвье, если не будет доказано, что она убита ближе к вечеру… Так что я вам предлагаю следующее джентльменское соглашение: я заявляю, будто звонил вам в Париж около пяти, вы говорите, что перезванивали мне в «Ивы» спустя двадцать минут. Это не все… Мы вернулись вместе, услышали оба звук выстрела из вашего кабинета, вдвоем обнаружили тело. О крошке Дото можете не беспокоиться. Она подтвердит.

— Почему?

— Я знаю, как ее попросить.

Лежанвье никак не мог отвести взгляда от Дианы. Лежа вот так, с юбкой, задранной до подвязок, не в состоянии когда-нибудь еще сказать: «Мой дорогой мэтр», она казалась ему чужой. Новое чувство, более сильное, чем любовь и желание, начинало полностью завладевать им.

Между тем Лазар, нагнувшись, подобрал крошечный предмет — малокалиберную пулю, вылетевшую из «Лилипута» 4,25.

— Итак? Согласны на самоубийство, папаша? — нервно бросил он. — Действуем в тандеме или врозь?

— Врозь, — ответил Лежанвье.

Он добавил глухо:

— Каждый за себя.

Лазар принял удар с жестким взглядом. Затем рассмеялся, сунул руку в карман:

— Жаль, папаша! Вас жаль!.. Вы узнаете вот это?

Лежанвье удивленно кивнул:

— Мой револьвер, я хранил его запертым в ящике моего стола. Когда вы его взяли?

— Во время моего визита вежливости на следующий день после суда, пока вы выходили открывать дверь госпоже Лежанвье… Будучи очень импульсивным, вы могли испытать неуместное желание им воспользоваться, чтобы меня убрать… Отодвиньтесь немного… Знаете, что я сейчас сделаю?

— Нет, — отвечал адвокат, покрывшись холодным потом.

— Поверьте, папаша, я весьма сожалею, но вы меня вынуждаете… Пуля, которая оказалась смертельной, к счастью прошла насквозь и лежит у меня в кармане… Исчезла… Я убью заново госпожу Лежанвье из вашего собственного пистолета, выпущу пулю, которая повторит траекторию первой — левая грудь, правое легкое, правая лопатка, точь в точь, — но проделает более широкое отверстие… Отверстие, под которым будет стоять подпись Лежанвье… После чего вы можете попробовать защищаться как невиновный…

Лежанвье никогда не мог вспомнить, как он ударил — кулаком в угол подбородка или ребром ладони в основание горла.

Лазар, вытянувшись во весь рост бок о бок с Дианой, больше не двигался…

Адвокат забрал свой револьвер, сунул в карман в ожидании первой возможности вернуть на место в ящик стола, где он всегда хранился. Даже в случае, если его при нем обнаружат, это не будет уликой. Оружие не было использовано.

Он расцарапал щеки Лазара мертвыми руками Дианы.

Схватил «Лилипут», протер перламутровую рукоять носовым платком, сделал два выстрела в окно, которое разлетелось вдребезги, — двойной выстрел и звон стекла на этот раз неизбежно привлекут чье-нибудь внимание и отметят час убийства, вложил револьвер в правую руку Лазара, особенно старательно плотно прижав его пальцы сверху.

Звук бегущих шагов…

Билли Хамбург просунул взъерошенную голову в приоткрытую дверь, поставил на землю корзину, полную грибов:

— Именем Зевса! Что тут за праздник, салют? (Его взгляд упал на два распростертых тела, и он на удивление быстро все понял.) Тысяча извинений!.. Я вызываю полицию?

— Прошу вас, — произнес Лежанвье, следя за звуком собственного голоса. — И врача.

Его переполняла дикая радость.

Справедливость, наконец, восторжествует.

 

Глава первая

Первыми свидетелями, вызванными дать показания на процессе, были комиссар полиции Палезо и его заместитель, оповещенные об убийстве по телефону около половины восьмого вечера и немедленно явившиеся на место.

Кто их вызвал?

Господин Хамбург Феликс, художник по рекламе, ожидавший их прибытия на дороге перед «Жнивьем», затем проводивший их до охотничьего павильона, стоявшего в глубине парка.

Что они увидели в этом павильоне?

Они обнаружили там троих: во-первых, жертву, Лежанвье Диану, лежавшую навзничь на полу, пораженную пулей в грудь и не подававшую больше признаков жизни. Во-вторых, обвиняемого, Лазара Антонена, в полубессознательном состоянии, сжимавшего в правой руке револьвер маленького калибра, в котором, как в дальнейшем установило следствие, недоставало трех пуль, одна из которых вызвала смерть госпожи Лежанвье. В-третьих, мужа жертвы, мэтра Лежанвье Вернера, явно потрясенного и угрожавшего обвиняемому собственным револьвером, чтобы предупредить всякую попытку к бегству с его стороны.

В. — Обнаружили ли вы следы борьбы?

О. — Множество. Плетеный садовый столик был прислонен к стене и, казалось, готов был опрокинуться. Обломки сломанного стула валялись вокруг и под телом жертвы.

В. — Вы нам сообщили, что в револьвере, который держал обвиняемый, не хватало трех пуль, в то же время смертоносной оказалась одна. Вы считаете, что две другие пули были выпущены в тот же момент?

О. — Без всякого сомнения. Стекла в окне были разбиты. Мы нашли пули в парке на следующий день в каких-нибудь пятидесяти метрах от павильона.

В. — Из чего можно заключить, что они были выпущены первыми, но не попали в цель?

О. — Таково мое мнение.

В. — Удалось ли вам установить, кому принадлежит — или принадлежало — орудие убийства?

О. — Да. Госпоже Лежанвье.

В. — Следовательно, обвиняемый либо похитил его перед драмой, либо завладел им во время завязавшейся между ним и жертвой борьбы?

О. — Несомненно.

Доктор Томас, также вызванный по телефону, прибыл на место происшествия всего через десять минут после полицейских.

Специалист по детским болезням, нервничающий и беспокойный, он ничего не мог добавить к своим первоначальным заявлениям. Убийство было очевидно, он склонялся к тому, что смерть наступила мгновенно.

В. — Обнаружили ли вы на теле жертвы другие следы насилия, кроме смертельной раны?

О. — Да. Кровоподтек на горле — корсаж бедной женщины был разорван — и свежую царапину, пробороздившую правую ладонь.

В. — Просили ли вас обследовать обвиняемого?

О. — Поверхностно. Полицейский комиссар попросил меня взглянуть на его лицо.

В. — В нем было что-то необычное?

О. — На нем остались многочисленные царапины.

В. — Какого вида?

О. — Они были ярко-розовые, окаймленные свежезапекшейся кровью.

В. — Насколько давно запеклась кровь по вашим оценкам?

О. — Моих знаний недостаточно, чтобы…

В. — Час? Полчаса?

О. — Что-то вроде этого.

Доктор Ломбар, судебный медик, приступил к вскрытию трупа на следующий день после убийства.

В. — Не могли бы вы, доктор, рассказать нам без излишних технических терминов, какой путь проделала смертоносная пуля?

О. — Войдя под четвертое левое ребро, она разорвала кровеносные сосуды у основания сердца, пересекла торакс насквозь, порвав правое легкое, и вышла затем вдоль правой лопатки.

В. — Не правда ли, довольно странно, если принять во внимание малый калибр пули?

О. — Нисколько. Она не натолкнулась ни на ребро, ни на позвонок, которые могли бы остановить ее. Так что…

Защита. — Предположим, пуля попала бы в кость. (Смех в зале.) В таком случае она причинила бы меньший ущерб?

О. — Это не обязательно. Все зависит от угла отклонения.

Защита. — Можете ли вы сказать, что за свою долгую карьеру вы часто сталкивались с пулями, столь счастливо — или несчастливо — посланными?

О. — Пуля, проходящая наискосок через четвертое левое ребро, обычно неизбежно пересекает грудную клетку слева направо, как… как спица, протыкающая моток шерсти.

Защита. — Суд не преминет оценить образность вашего сравнения… Но, если бы вы непременно хотели убить, доктор, стали бы вы стрелять из пистолета именно таким способом?.. Или вы бы выбрали более уязвимую часть тела, горло или голову?

О. — Я никогда не испытывал желания никого убивать.

Защита. — Я неточно выразился, позвольте изложить мой вопрос иначе… Как вы считаете, выстрел был произведен преднамеренно с целью убийства или случайно, в ходе борьбы между жертвой и обвиняемым, так что последний не мог предвидеть фатальных последствий?

Заместитель прокурора. — Пусть меня простит защита, но я позволю себе напомнить суду, что смертельная пуля была выпущена после двух других, попавших мимо цели. Отсюда можно заключить, что обвиняемый был намерен убить.

Защита. — Ничто не доказывает, что две первые пули были выпущены обвиняемым. Последний мог вырвать оружие из рук госпожи Лежанвье, когда она дважды нажала на курок, из опасения, что в конце концов она не промахнется…

Заместитель прокурора. — Бесполезно продолжать эти споры дальше. Эксперт по отпечаткам пальцев рассудит нас в этом вопросе.

Эксперт по отпечаткам пальцев, Бонфуа, сорокалетний блондин, говорил неторопливо, но был категоричен.

На орудии убийства сохранились следы пальцев только одного лица — обвиняемого.

Защита. — Вам это не показалось странным, ведь оружие принадлежало госпоже Лежанвье?

О. — Нет. Отпечатки обычно стираются со временем или могут быть перекрыты более поздними отпечатками.

Защита. — В таком случае, они должны казаться более или менее расплывчатыми?

О. — То есть…

Защита. — Ответьте «да» или «нет».

О. — Может быть, их идентификация становится сложнее, но…

Защита. — А вы не испытали никаких сложностей. По вашим словам, отпечатки были идеально четкими.

О. — Да.

Защита. — Не должно ли это означать, что оружие предварительно протерли?

О. — Не обязательно. Продолжительное трение, повторяющееся соприкосновение с тканью, например, подкладкой сумки или кармана, может произвести такой же эффект. Подчеркну, что отпечаток пальца образуется лишь на абсолютно гладкой поверхности как результат избыточного запотевания.

БЕЗРЕЗУЛЬТАТНАЯ ПЕРЕСТРЕЛКА МЕЖДУ ЗАЩИТОЙ И МЭТРОМ БОНФУА, — появились заголовки в вечерних выпусках газет.

Прошли другие свидетели, наступил вечер, пришлось зажечь лампы.

Жоэль первая покинула Дворец правосудия, промерзнув до костей.

Она знала, что Тони невиновен.

Но понапрасну она пыталась привлечь его внимание. Он смотрел лишь в сторону председателя и заместителя прокурора.

Может быть, он больше не любит ее?

Может быть, он никогда ее не любил?

Может быть, он любил Диану?

«В таком случае пусть выпутывается сам!» — подумала она, засыпая.

Она не станет свидетельствовать в его пользу, если только он не ответит на ее знаки.

 

Глава вторая

Билли Хамбург рассеянно ответил на первые заданные ему вопросы.

Он вспоминал, как четырнадцать месяцев назад присутствовал на другом процессе просто как зритель, обсуждая его с Дото.

Сегодня тот же обвиняемый вновь предстал перед тем же судом за не менее чудовищное преступление, и он сам — представляете комедию — оказался активным участником зрелища.

В. — Сколько дней госпожа Хамбург и соответственно вы сами гостили у господина и госпожи Лежанвье?

О. — С пятницы, второго.

В. — Они вас пригласили?

О. — В этом нет необходимости. Мы всегда бывали у них запросто, без церемоний.

В. — Это относится и к обвиняемому? Он ведь вас сопровождал.

О. — Идея убить выходные в «Жнивье» принадлежала ему. Не могли же мы бросить его на лавочке в Тюильри.

В. — Будьте любезны, изложите суду, в результате каких обстоятельств вы позвонили в полицию?

О. — Я собирал грибы в глубине парка, белые. Услышал громовой трам-тарарам в павильоне, бросился прямо к цели… Диана, извините, жертва, лежала навзничь, с раной в груди, грудь ее была обнажена. Обвиняемый тоже мерил пол от стены до стены с браунингом в руке. Мэтр Лежанвье, совершенно потрясенный, учтите его возраст, смотрел на них так, словно ждал, что они сейчас встанут и поздороваются. Не обязательно особенно шевелить мозгами, чтобы понять, какая получилась петрушка.

Судья. — Суд опасается, что не улавливает всех особенностей языка свидетеля…

Председатель. — Выражайтесь, пожалуйста, более понятно и уважительно.

О. — Простите, это от волнения…

Защита. — Что вы точно понимаете под «трам-тарарамом»?

О. — Неожиданный шум необъяснимого происхождения.

Защита. — И чем он был вызван в таком случае?

О. — Тогда я не задался таким вопросом.

Защита. — Но сейчас мы вам его задаем!.. Подумайте… Каков бы ни был этот шум, он показался вам настолько тревожным, что вы тут же прервали сбор грибов, оставили свою корзинку и…

О. — Я не оставил мою корзинку. Она висела у меня на руке, и я бежал с ней до самого павильона.

(Смех в зале.)

Председатель. — Тише! Свидетель, суд вас вторично просит следить за тем, что вы говорите…

О. — Защита просила уточнений.

Защита. — Других уточнений, господин Хамбург! Я думаю… Кстати, об уточнениях… Не могли бы вы рассказать нам, как провели время в тот день после обеда?

О. — До вечера я разрабатывал в моей комнате проект одной афиши. Но с наступлением сумерек цвета меняются и ничего стоящего уже не изобразишь. Тогда-то меня и осенила идея пойти собирать грибы.

Защита. — Вернемся к громовому трам-тарараму, или, проще говоря, неожиданному шуму необъяснимого происхождения* который прервал ваше занятие. Вы находились примерно в сотне метров от павильона, если верить вашим первоначальным письменным показаниям, когда он раздался. Какие звуки составили этот шум?

О. Звон стекла. Сухой кашель револьвера.

Защита. — Сколько прозвучало выстрелов?

О. — Два, более вероятно, что три… ведь было произведено три выстрела.

Защита. — Я протестую, свидетель дает показания с чужих слов. Звон стекла нельзя спутать с выстрелами огнестрельного оружия, два не равняется трем… Сколько вы разобрали выстрелов? Два? Три?

О. — Два или три. Ветер, должно быть, дул в другую сторону.

Защита. — Надо ли вас так понимать, что вы отказываетесь отвечать?

О. — Ни в коей мере, но я отказываюсь приукрашивать.

Защита. — Никто вас и не просит рисовать афишу.

О. — Я бы предпочел рисовать. За это не сажают…

(Шум в зале.)

Председатель. — Тише! Суд в последний раз призывает свидетеля к порядку!

«Бог мой! Что со мною происходит?» — спрашивал себя Билли Хамбург.

Он вел себя как последний идиот, нарывался на крупные неприятности.

«Не люблю, когда меня прощупывают!» — он был в ярости.

А защита с самого начала его прощупывала: «Что вы делали в тот день после обеда?»

Если они когда-нибудь узнают, что…

Защита. — Принимая во внимание нежелание свидетеля отвечать прямо, я изменю мой вопрос… Предположим, я говорю именно предположим, что господин Хамбург услышал одновременно звон стекла и грохот выстрела, из чего можно заключить, что речь шла о двух первых выстрелах, не достигших цели, услышал ли он — да или нет — позже, когда бежал к павильону какой-либо другой шум, похожий более или менее на третий выстрел?

Дольше тянуть было невозможно.

— Нет, — твердо заявил Билли. Воцарилась полная тишина.

Защита. — Из чего вы заключаете, что три выстрела были произведены подряд?

О. — Я не знаю, куда вы клоните. Делать заключения предоставляю вам.

На самом деле Билли давно понял, какую игру ведет защитник.

Убежденный в невиновности Лазара, он хотел ни много ни мало, как втянуть в это дело кого-нибудь третьего.

Например, его, Билли, для начала…

Дото ради такого случая вырядилась в сногсшибательное платье, доставленное ей этим же утром: темно-пурпурного цвета, его оживляло жабо как у адвокатов.

Но не слишком ли прямой намек?

С первого взгляда, войдя в зал суда, она успокоилась: председатель уже не спал, и только притворялся спящим.

В. — После обеда в день убийства вы отправились в Париж в компании с метром Лежанвье, не так ли?

О. — Да. Я хотела зайти к парикмахеру и сапожнику.

В. — Мадемуазель Лежанвье вас сопровождала?

О. — Да, но она почувствовала себя неважно и на полдороге нас покинула, чтобы вернуться в «Жнивье».

В. — В котором часу вы расстались с мэтром Лежанвье?

О. — Не знаю. Он был так любезен, что оставил мне свою машину, и желание сидеть взаперти у парикмахера у меня сразу улетучилось. У меня возникло другое намерение — купить себе шляпку, знаете, такую трогательную весеннюю шляпку из тех, что делают только в пригороде… Не знаю, поймете ли вы…

Председатель. — Суд прекрасно понимает. Присутствовали ли вы при прибытии полицейских?

О. — Да. Все эти хождения взад и вперед меня заинтриговали.

В. — Не могли бы вы описать происходившее?

О. — Мне бы не хотелось. Все это было не слишком красиво…

В. — Извините мою настойчивость, но…

О. — Конечно, я вас прощаю, господин председатель. Подождите, я припомню… Диана лежала навзничь с задранной юбкой. Тони…

Защита. — Тони?

О. — Обвиняемый. Он только что поднялся, кое-как отвечал на вопросы комиссара, когда его уводили, он отбивался как бешеный, начал кричать. Он кричал…

Защита. — Что он кричал?

О. — Это не очень красиво.

Защита. — Неважно. Что он кричал?

О. — Ну ладно… «Негодяй, негодяй, негодяй!» Все громче и громче.

Защита. — К кому он обращался?

Дото инстинктивно почувствовала, что ей необходимо рассеять неприятное впечатление, оставшееся от тона ее предыдущих ответов, если она хочет сохранить симпатию председателя, прессы и публики.

О. — К несчастному вдовцу.

 

Глава третья

УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПОКАЗАНИЯ ПАДЧЕРИЦЫ ЖЕРТВЫ, — этот заголовок появился на следующий день в газетах.

С забранными в хвост красновато-каштановыми волосами, осторожно ступая, Жоэль Лежанвье появилась в зале суда подобно маленькой цирковой лошадке …

(«Эвенман»)

СЛУЧАЙНОСТЬ ИЛИ ВЫЗОВ?

(«Эпок»)

Поведение Жоэль Лежанвье заклеймил председатель суда Парижа …

Свидетельница проявляет необыкновенное для молодой девушки таких лет бесчувствие …

(«Пари-Минюи»)

Цинизм целого поколения бесстыдно обнажен в свидетельских показаниях …

(«Репюбл икэн»)

Жоэль не сразу поняла, в чем ее обвиняют.

Стоило ей встретить взгляд Тони, этот требовательный взгляд, от которого горячая волна расходилась по всему телу, как сердце беспорядочно колотилось в ее груди.

Все стало безразлично. Как она могла хотя бы на мгновение подумать, что он больше ее не любит, что он спал с Дианой, получая от этого удовольствие?

В. — В котором часу вы покинули «Жнивье» в день убийства?

О. — Сразу же после обеда, около двух часов. Мой отец просил поехать с ним в Париж, но мне не хотелось.

В. — Поэтому вы вернулись с полдороги?

О. — Да, я вышла в Палезо.

В. — Как вы вернулись в «Жнивье»? На машине? На поезде?

О. — На «ягуаре».

В. — Каком «ягуаре»?

О. — На сиреневом с черным «ягуаре» с немецким номером.

В. — Кто был за рулем?

О… — Высокий блондин со шрамом, разговаривая, он сильно жестикулировал.

В. — Должен ли я вас понять так, что вы не знаете, кто он?

О. — Он мне сказал только свое имя — Эрик. Я ловила машину на повороте. Он притормозил.

В. — Это не слишком неосторожно с вашей стороны, садиться в машину первого встречного?

О. — Он не был первым встречным. Я пыталась остановить четыре другие машины перед ним.

В. — В котором часу вы вернулись в «Жнивье»?

О. — Не знаю. Мне пришлось сойти раньше и пройти часть дороги пешком.

В. — Почему?

О. — Чтобы сохранить невинность.

(Волнение в зале. Первое замечание председателя.)

В. — Что вы делали по возвращении?

О. — Выпила аспирин. Мне надо было прийти в себя. Я бросилась на кровать, не раздеваясь, и, должно быть, уснула…

В. — Таким образом, вы не можете пролить какой бы то ни было свет на драму, происшедшую в начале вечера?

О. — Само собой. Меня осведомили только по пробуждении.

Один из судей (уже цитированный судья). — Осведомили?

О. — Предупредили с обычными предосторожностями.

В. — Значит, хотя вы чувствовали себя нехорошо, вернувшись в «Жнивье», вы не испытали потребности разыскать госпожу Лежанвье?

О. — Это еще зачем?

В. — Но она могла поухаживать за вами, помочь.

О. — Чем меньше мы с ней виделись, тем было лучше.

В. — Должен ли я понимать, что у вас не было взаимопонимания?

О. — Она вышла замуж за В. Л., не за меня!

Судья (все тот же). — В. Л.?

О. — Вернер Лежанвье.

В. — Теперь мне придется перейти к деликатной теме… Правда ли, что в то время обвиняемый, как выяснило следствие, испытывал к вам особый интерес сентиментального характера?

О. — Да, и физиологического.

В. — Суд не нуждается в столь пикантных подробностях! Шла ли речь в данном случае о кратком взаимном увлечении или обвиняемый собирался соединить свою судьбу с вашей?

О. — Он хотел меня похитить, увезти за границу. На Азорские острова.

В. — И вы решились за ним последовать?

О. — Да. Он мне нравится.

Именно в этот момент Жоэль, случайно подняв глаза, встретила влажный и требовательный взгляд Лазара и поняла, что он всегда предпочитал ее Диане.

В. — Вероятно, вы хотите сказать, что он вам тогда нравился?

О. — Нет, я хочу сказать, что он мне нравится по-прежнему.

Заместитель прокурора. — Несмотря на то, что он оказался виновен в убийстве?

О. — Это еще требует доказательств.

(Волнение в зале.)

Председатель. — Вы сами вынуждаете меня не щадить вас больше, задавая вопросы… Знали ли вы тогда, что обвиняемый женат?

О. — Да. Разведен и женат вторично.

В. — Знали ли вы, что он являлся любовником жертвы, как это доказывают некоторые записки, с которыми суд уже ознакомился?

О. — Да. Ему были нужны деньги, она их ему давала.

В. — И такое положение вещей вас не возмущало?

О. — Нет. Это встречается сплошь и рядом. (Протесты и свист, предупреждение председателя.) Любит он меня.

Защита. — Уверены ли вы, — вы свидетельствуете под присягой! — что вам было плохо, когда вы вернулись, что вы выпили аспирин и заснули? Не было ли у вас — это объяснило бы ваше нежелание говорить — свидания с обвиняемым в тот вечер, как и во все другие вечера?

О. — Нет.

Защита. — У вас с обвиняемым не вошло в привычку видеться каждый день?

О. — Мы встречались мельком.

Защита. — Вы обменивались записками, назначали тайные свидания?

О. — Он подавал знак.

Защита. — А в тот день он не подал знака?

О. — Нет, ведь я уезжала в Париж.

Защита. — Вы нам сказали, что нездоровье вынудило вас вернуться с полдороги. Это нездоровье не было вызвано приступом ревности?

О. — Нет.

Защита. — У вас не возникло особого желания повидать мачеху, вернувшись в «Жнивье». Но, может быть, вы хотели попросить объяснений у обвиняемого, зная, что он оставался с ней наедине?

О. — В тот момент я думала не о нем, а об Эрике.

Защита. — Незнакомом автомобилисте, чьи предложения были вынуждены отклонить?

О. — Именно.

Защита. — В общем, вы совершенно запутались в своих чувствах?

О. — Нет, я люблю Тони. Я стану рано или поздно его женой.

Защита. — У меня все.

Председатель. — Мадемуазель, суд понимает, насколько такая трагедия должна была вас потрясти, но просит вас вспомнить… Вероятно, вы страдали от нового брака вашего отца?

О. — Немного. Я любила Франж.

В. — Франж?

О. — Маму.

В. — И, соответственно, с первой же встречи невзлюбили вторую госпожу Лежанвье?

О. — Она была сущая гусыня.

В. — Вы говорите о мертвой.

О. — Какая разница?

(Крики, свист.)

В. — Довольно. Суд сожалеет, что не потребовал закрытого заседания. Вы можете идти.

О. — До свиданья и спасибо.

ДО СВИДАНЬЯ И СПАСИБО! — цинично бросила Жоэль Лежанвье председателю Парижского суда.

(«Ля Пресс дю Суар»)

Дочь известного адвоката послала воздушный поцелуй обвиняемому, прежде чем покинуть место свидетеля.

На четвертый день процесса мотив убийства по-прежнему неясен .

 

Глава четвертая

«Клянитесь говорить правду, только правду, ничего, кроме правды… Поднимите правую руку… скажите: «Клянусь!»

— Клянусь, — сказал Вернер Лежанвье.

В. — Вы действительно в день убийства поехали на машине в Париж в компании госпожи Хамбург и дочери?

О. — Да и нет. Последняя с полдороги оставила нас и вернулась в «Жнивье».

В. — Что вы делали в столице?

О. — Я отправился в свою контору, где совещался с моими коллегами, мэтрами Лепаж и М — ран.

В. — До вечера?

О. — Примерно до шести часов, когда госпожа Хамбург за мной заехала на моей машине, которую я предоставлял в ее полное распоряжение.

В. — Что вы делали, вернувшись в «Жнивье»?

О. — Я отправился искать жену.

В. — У вас была какая-то срочная причина?

О. — Нет, я… мне всегда не терпелось ее увидеть, когда я откуда-нибудь возвращался.

В. — Где вы рассчитывали ее найти?

О. — Где угодно — в гостиной, на кухне, в нашей спальне. Но ее нигде не было. Я даже заглянул мимоходом в спальню дочери.

Защита. — Она была там?

О. — Да. Лежа в одежде на постели, она, казалось, спала.

В. — Вы не попытались ее разбудить?

О. — Нет. Зачем? Она явно находилась под действием снотворного или успокоительного, у ее изголовья стоял стакан с лекарством.

Защита. — Что вы сделали дальше?

О. — Я подумал, что моя жена может находиться в охотничьем павильоне, стоящем в глубине парка.

В — Почему?

О. — Потому что я ее там застал накануне вечером.

Защита. — Одну?

О. — Нет. В обществе обвиняемого. Моя дочь их только перед тем покинула.

Защита. — Защита оставляет за собой право вернуться к этому вопросу.

Заместитель прокурора. — Обвинение тоже.

Председат ель. — Продолжайте, мэтр. Не упустите ни одну деталь.

О. — Я пересек парк бегом…

Защита. — Почему бегом? У вас были какие-то причины для волнения?

О. — Вроде бы нет. Может быть, если задуматься, я испытывал все же смутное опасение, неясное предчувствие неминуемой беды, назовите это, как вам больше нравится.

Председатель. — Чувство тревоги?

О. — Точно.

В. — Еще было светло?

О. — Быстро наступали сумерки, но появилась луна. В любом случае, до павильона я мог добраться с закрытыми глазами. Я уже почти добежал до него, когда раздались звуки выстрелов…

В. — Сколько выстрелов вы различили?

О. — Три: два первых почти одновременно и вперемежку со звоном разбитого стекла, третий сразу за ними.

Защита. — Прошу суд обратить внимание, что показания мэтра Лежанвье и господина Хамбурга во многом странно совпадают.

Заместитель прокурора. — Не вижу в этом ничего странного, если учесть, что оба находились в парке, первый приблизительно в десяти метрах от павильона, второй — в ста или ста пятидесяти метрах.

Председатель. — Постойте, господа! Вы сможете совершенно свободно противопоставлять ваши точки зрения и спорить о расстояниях, когда я закончу со свидетелем… Продолжайте, мэтр… Какое зрелище ждало вас внутри павильона?

«Незабываемый кошмар», — подумал Вернер Лежанвье.

Как описать мертвую Диану? Бесстыдно мертвую?

Где найти подходящие слова?

О. — Моя жена лежала навзничь на полу, огнестрельная рана четко виднелась там, где кончался корсаж. Обвиняемый, стоя в нескольких шагах от нее с браунингом в руке, пристально смотрел на нее.

ВПЕРВЫЕ ЗА ТРИ ДНЯ ОБВИНЯЕМЫЙ ВСТАЕТ И ЗАЯВЛЯЕТ О СВОЕЙ НЕВИНОВНОСТИ

(Газеты)

— Неправда! Ты лжешь, негодяй!.. (Лазар) Это я застал тебя, вернувшись в «Жнивье», склоненным над трупом Дианы, это ты убийца!.. «Пусть погибнет мир, но восторжествует справедливость»… Не смешите меня… «Клянитесь говорить правду и только правду!» Как ты собираешься примириться со своей совестью порядочного человека?..

Лазар, выдохшись, сел. (Окружавшие его жандармы заламывали ему руки за спину.) Капли пота стекали по его лбу, он задыхался от гнева и бессилия.

Уже в ходе следствия его версия событий вызывала только недоверие…

Вконец опустошенный, он слишком поздно понял, что не так важно быть невиновным, как им казаться, что мало кричать о своей правоте, надо, чтобы тебя услышали.

Горячие головы, стоя, требовали его казни.

Решительно, ему в суде повезет не больше, чем повезло в его торговле.

Он знал, что обречен.

СТЕНОГРАФИЧЕСКИЙ ОТЧЕТ О ПРЕНИЯХ (Продолжение).

Заместитель прокурора. — Смею сказать, после странного обвинения… обвиняемого этот частный парк мне все больше и больше кажется похожим на общественный сквер для прогулок?

Обвиняемый. — Повторяю, я провел вторую половину дня в «Ивах». У меня было там назначено свидание с жертвой, но она не пришла. Я возвращался в «Жнивье», когда услышал выстрелы…

Заместитель прокурора. — Но вы ведь не можете это доказать?

Защита. — Это вы должны доказать виновность подсудимого!

Председатель. — Господа, еще раз прошу вас — позвольте мне закончить опрос свидетеля, прежде чем начинать прения… Итак, мэтр, вы нам сообщили, что увидели жертву лежащей на полу павильона и обвиняемого, склоненного над ней в револьвером в руке?.. Вот этим револьвером немецкого производства, марки «Лилипут», калибр 4,25, принадлежавшим госпоже Лежанвье, причисленным к списку улик под номером 1, в котором не хватает трех пуль?

О. — Да.

В. — Какой была ваша реакция?

О. — Обвиняемый, казалось, собирался бежать… Я, видимо, чисто рефлексивно, ударил его, не знаю даже, как… Вероятно, ребром ладони в основание горла…

Защита. — После чего извлекли из кармана собственный револьвер — марки «Ф. Н.» — и пригрозили им обвиняемому?

О. — Да.

Защита. — Как случилось, что в такой момент у вас оказалось при себе подобное оружие?

О. — У меня есть разрешение как у автомобилиста, вынужденного часто пускаться в дальние поездки.

Защита. — Допустим. Но этот револьвер должен был находиться в салоне вашей машины, а не в кармане вашего костюма.

О. — Я переложил его туда из чистой предосторожности, прежде чем доверить машину на всю вторую половину дня госпоже Хамбург. На обратном пути я так спешил вновь оказаться в «Жнивье», что забыл вернуть его на обычное место.

Защита. — Удачная забывчивость… Что сказал вам подсудимый, придя в чувство?

О. — Ничего.

Защита. — Ничего?

О. — Ничего такого, что стоило бы повторять и что могло бы повлиять на прения.

Защита. — Минуту, мэтр Лежанвье!

Председатель. — Минуту, мэтр Маршан! Слово остается за судом, который вынужден затронуть деликатную тему… Мэтр Лежанвье?

— Да, — сказал Лежанвье.

Лучше, чем кто бы то ни было, он знал, что должно последовать, несколько месяцев готовился к этому.

Все же он достал из жилетного кармана таблетку, незаметно поднес ко рту, разгрыз двумя зубами и, как по волшебству, его загнанное сердце стало биться ровнее.

Жаль, подумалось ему, что нет рядом Сильвии, чтобы протянуть как обычно стакан с водой, рассеять горечь лекарства…

Он качнул головой. Если подумать, Сильвия, конечно же, здесь, затерянная в толпе, ловит малейший его жест, переживает за него и так же, как и М — ран с его шарообразными глазами, чувствует себя внутренне оскорбленной.

И оба, прячась друг от друга, должно быть, скрещивают потихоньку пальцы, желая ему удачи.

Лежанвье внезапно почувствовал внутренний прилив сил.

Что бы ни случилось, эти двое будут с ним до конца.

В. — Вы жили дружно с госпожой Лежанвье?

О. — Необычайно дружно.

В. — Но госпожа Лежанвье была заметно моложе вас?

О. — Да, на пятнадцать лет.

В. — Подобная разница в возрасте не отражалась на ваших отношениях?

О. — Нет.

В. — Извините, что я настаиваю… Всем известно, какой вы занятой человек, большую часть своего времени вы отдаете работе. Госпожа Лежанвье, женщина красивая и светская, много общалась… с друзьями. Не случалось ли вам в прошлом прощать ей какое-нибудь преходящее увлечение, мимолетное приключение?

О. — Никогда.

В. — К несчастью, следствием установлено, что жертва и подсудимый поддерживали интимные отношения… Вы знали об этом?

О. — Нет. И я по-прежнему отказываюсь в это верить. Обвиняемый волен сейчас как угодно чернить память моей жены, она не может протестовать…

Защита. — Обвиняемому нет никакого смысла лгать по этому пункту. Напротив, он признал факт обольщения только под нажимом следствия, против своей воли.

О. — Мне это видится в другом свете. Если общественное мнение поверит, что обвиняемый поддерживал связь с моей женой, из этого неизбежно последует вывод, будто она угрожала ему собственным револьвером в приступе ревности, и он убил ее случайно или в состоянии вынужденной обороны…

Гражданский истец. — Заключение судебного медика идет полностью вразрез с подобным выводом. Напомню, что на горле жертвы остались следы пальцев.

Защита. — В любом случае, мой клиент не говорит о вынужденной обороне, как он не преминул бы сделать, если бы события разворачивались именно таким образом. Он заявляет о своей полной невиновности, утверждает — и будет утверждать до конца процесса, — что оказался на месте убийства лишь после убийства и застал там свидетеля.

О. — Это еще одна ложь.

Лазар подскочил, он хотел было закричать, но побоялся возобновить неравную схватку с жандармами.

— Я лгу, да? Во всем? (Он говорил с ядовитой мягкостью в голосе.) Спросите-ка меня лучше, папаша, делали или нет Диане операцию аппендицита?.. Не было ли у нее родимого пятна на левом бедре?..

ОБВИНЯЕМЫЙ НАМЕРЕННО СТРЕМИТСЯ ВЫЗВАТЬ К СЕБЕ ОТВРАЩЕНИЕ?

Знает ли он, что пропал? Прячет ли козырь в рукаве?

Достаточно взглянуть на его манеру держаться, чтобы утратить всякое снисхождение .

«Ля Пресс»

В. — Как вы считаете, мэтр, если добродетель госпожи Лежанвье остается выше всяких подозрений, какой мотив двигал подсудимым?

О. — Я не знаю. Может быть, воспользовавшись тем, что он остался с ней наедине в «Жнивье», он попытался ее изнасиловать и?..

В. — У вас был раньше повод подозревать, что он… интересуется госпожой Лежанвье?

О. — Нет, он, казалось, интересовался только моей дочерью.

В. — Вы не возражали?

Защита. — Все это совершенно бессмысленно! Защита предполагает доказать, что обвиняемый не может быть виновен по той простой причине, что не имел никакого мотива для убийства!.. Был он или не был любовником жертвы, ничего не меняет в деле! Он не мог жениться на Жоэль Лежанвье, так как женат. Представим на мгновение, как утверждает свидетель, что обвиняемый лжет, — вопреки собственным интересам, повторяю, так как вынужденная оборона гарантировала оы его оправдание, — что жертва из ревности действительно угрожала ему своим «Лилипутом»… Разве, разоружив ее, стал бы он трижды стрелять в нее с намерением убить? Ни за что! (Эти невольно сорвавшиеся слова были охотно перепечатаны всеми газетами.) Я взываю к суду!.. Не осуждают челвека в здравом рассудке за убийство без причин!

Председатель. — Мэтр, ваша защитительная речь еще впереди.

Ж.-Ж. Жура почесал за ухом своей шариковой ручкой. (У него вечно были следы зеленых чернил за ушами.) Он с большой неохотой занимался разделом судебной хроники в «Ль Эпок». Он предпочел бы писать в рубрику «Зрелища», хорошо разбираясь в эстраде и хореографии.

ОЧКО В ПОЛЬЗУ ЗАЩИТЫ

Сомнения будут в пользу обвиняемого до тех пор, пока не станет ясен мотив убийства

Так он рассчитывал начать свою статью, когда внезапная тишина, предвестница грозы, заставила его поднять голову, взглянуть на судей.

Все взгляды были устремлены на мэтра Лежанвье, бледного как смерть, внезапно ссутулившегося, вцепившегося обеими руками в барьер, отгораживающий место для свидетелей, чтобы не упасть.

«Он этого не скажет! — весь в поту, думал Лазар. — Он не сделает этого! Он не станет губить себя, лишь бы меня утопить!»

— Не убивают, не имея мотива! — повторял защитник с пафосом, гордый собой. — Пусть кто-нибудь докажет, что наш клиент имел повод для убийства!

О. — Он шантажировал меня! (СТЕНОГРАФИЧЕСКИЙ ОТЧЕТ О ПРЕНИЯХ. ВЫДЕРЖКИ.) Если вы помните, я обеспечивал защиту обвиняемого во время последней сессии суда, тогда он обвинялся в том, что зарезал свою любовницу Габриэль Конти. Само собой, я верил в его невиновность. Но это было не так, он сам мне в этом признался после своего несправедливого оправдания, угрожая мне, что, если я не удовлетворю его требований, он расскажет всему свету, будто я — я, Лежанвье, — убедил его защищаться, отрицая вину… Я больше всего боялся потерять уважение своей жены, ее любовь, Я испугался, отступил перед угрозой скандала вплоть до того дня — накануне убийства, — когда Диана случайно узнала правду. Я думал, что потерял ее, она меня поддержала. Как я понял, обвиняемый после своего оправдания неосторожно доверился ей, и она полагала, что имеет средство давления на него, возможность заставить его отказаться от своих безумных требований… Вот почему она просила меня уехать в Париж на другой день, забрав с собой Жоэль, оставить ее с ним наедине… Вот почему подсудимый, осознав внезапно собственное бессилие, убил ее с заранее обдуманным намерением, как он умышленно убил Габриэль Конти!

(Оцепенение в зале.)

— Это самоубийство! — пробормотала ошеломленная мэтр Сильвия Лепаж.

Вернер Лежанвье только что добровольно поставил крест на своей карьере, никогда ему больше не выступать в суде в качестве адвоката.

— Нет, это казнь! — поправил возбужденный М — ран.

Обвиняемый это заслужил, нельзя безнаказанно бросать вызов самому Лежанвье.

Однако что-то, какое-то чувство, близкое к стыду, помешало ему зааплодировать.

Защита. — Защита протестует! Мэтр Лежанвье только что разгласил — и это неслыханно — профессиональную тайну! Его следует вычеркнуть из списков адвокатского сословия!

Заместитель прокурора. — Мэтр Лежанвье остается выше всяческих упреков. Он был жертвой шантажиста, признался нам в этом лишь под давлением обстоятельств, в высших интересах справедливости и правосудия.

Председатель. — Господа, господа!

Защита. — Ничто не доказывает его искренности.

Заместитель прокурора. — Что он выигрывает? Ничего. Что он теряет? Все.

Защита. — Он мстит.

Заместитель прокурора. — Другими словами, вы признаете, что обвиняемый отплатил ему неблагодарностью, ухаживая за его дочерью, соблазнив его жену, и что он не мог бы его шантажировать, если бы не избежал заслуженного наказания?

Защита. — Я ничего не признаю! Мы не в кассационном суде! Наш суд призван разобраться в деле Лазар — Лежанвье, а не в деле Лазар — Конти, давно закрытом!

Заместитель прокурора. — Я сожалею, что неудачно выразился. Прокурорский надзор в полном согласии с защитой обязан напомнить суду, что следует забыть несправедливое оправдание подсудимого за прошлое убийство и вынести справедливое решение о наказании за это!

Обвиняемый. — Я протестую! Я не убивал Габи Конти!

Заместитель прокурора. — Вот новости!

Обвиняемый. — Я не убивал Габи Конти! Я заявил об этом после суда, чтобы обмануть мэтра и сорвать куш.

Заместитель прокурора. — Хорошенькая мораль!

(Волнение и крики.)

Председатель. — Тишина в зале! Все это не относится к прениям, мы и так слишком много времени уделили на нашем заседании уже закрытому делу! (К свидетелю:) Мэтр, вы хотите еще что-нибудь добавить?

О. — Нет. Я только хочу выразить желание, чтобы обвиняемый был приговорен к высшей мере.

Умеренное выступление гражданского истца, безжалостная обвинительная речь заместителя прокурора и озлобленная защитительная речь адвоката заняли весь следующий день.

Приговор был вынесен около шести часов вечера после краткого совещания судей.

По лицу обвиняемого ничего невозможно было прочитать. Сохраняя на губах под тоненькими черными усиками горькую улыбку, не сходившую с них все пять дней процесса, он легким поклоном поприветствовал заместителя прокурора, и от этого движения дрогнули многие женские сердца.

 

Глава первая

Вот уже несколько долгих месяцев Лежанвье и Жоэль больше не разговаривали, разве что издали здоровались и прощались.

Жоэль большую часть времени проводила у подруг — по крайней мере, так предполагал адвокат, — лишь изредка обедала дома, возвращалась непозволительно поздно, и случалось, с трудом поднималась по лестнице и добиралась до дверей своей комнаты, напевая пронзительные мотивы танцевальных мелодий.

Ни столкновений, ни споров, взаимное безразличие шло по нарастающей…

Вначале Жоэль кратко предупреждала адвоката, куда она собирается, впрочем, всем своим независимым видом отметая возможность малейшего возражения.

Затем она стала оставлять на мебели клочки мятой бумаги, которые Лежанвье регулярно обнаруживал слишком поздно, с записками типа: Я у Джессики… Сплю в Молиторе… Обедаю в гостях… Может быть, до вечера, не знаю. Подпись: Ж.

Теперь она уже не делала и этого.

Ее просто не было, и когда порой она оставалась дома, то казалась лишь еще более далекой, листала журнал или ощипывала хлебный мякиш, и ее пустой взгляд останавливался на отце, словно смотрел сквозь него, будто он тоже стал прозрачным.

— Он хочет тебя видеть, — сказала она в этот вечер, отодвигая в конце ужина стул, чтобы встать из-за стола.

— Кто? — удивленно спросил он.

— Тони.

— Ты была у него?

Она сжала губы, и он понял всю никчемность своего вопроса. Откуда, иначе, она знает?.. Но, значит, она так и не решилась потерять его, продолжает испытывать к нему более или менее сильное чувство?

Жоэль направилась к двери. На пороге обернулась:

— Ты пойдешь?

— Не знаю, — с трудом ответил Лежанвье, подыскивая слова. — Я… Я не думаю.

— Почему же? Боишься, он тебя укусит?

Он пожал плечами. С тем же успехом можно спросить, не боится ли он дразнить хищника за решеткой.

— Нам не о чем говорить.

— Я думаю, он хочет еще что-то тебе сказать… Его просьба о помиловании была отклонена. Его скоро казнят.

— Когда?

— На этой неделе.

— Откуда ты знаешь?

— Я навела справки.

— Это же невозможно! — запротестовал Лежанвье. — Приговоренный к смерти никогда не знает, сколько ему осталось прожить, пока…

— Я знаю. Сегодня среда. Это будет послезавтра — в пятницу утром, в пять часов.

Внезапный дождь ударил по окнам. В течение долгой минуты слышался только этот стук. Жоэль не решалась уйти:

— Так ты пойдешь?

Теперь уже Лежанвье начал щипать хлебный мякиш, не отвечая. Сердце стучало у него в груди.

Жоэль долго смотрела на него, ловя малейшее движение, затем медленно продолжила:

— Конечно, он тебя ненавидит! Это тебе он обязан своим приговором. Но, тем не менее, я думаю, он продолжает уважать тебя. «Скажи ему просто, что я хочу его видеть», — сказал он мне. «Нет нужды что-нибудь прибавлять, он наверняка придет!» (Жоэль поколебалась мгновение, затем решилась.) Есть еще одно… Я тебя прошу, В. Л., сходи туда.

— Но это… это до такой степени бесполезно! Зачем?

Лежанвье думал, что его уже ничто не удивит. Однако оказалось, преждевременно.

— Чтобы ты понял, насколько он изменился, — ответила Жоэль. — Он… он превратился в старика.

* * *

На следующий день после вынесения приговора Лежанвье произнес перед своими коллегами речь, состоящую по сути из трех пунктов. Он отказывался выступать в суде, закрывал свою контору, собирался продать свой дом на авеню Ош, переехать в «Жнивье». Может быть, он отправится путешествовать, может быть, напишет книгу, подводящую итоги его карьеры? Он никогда не забудет всего, чем обязан Сильвии и Анри, но в настоящих обстоятельствах вынужден окончательно расстаться с ними. Если все здраво взвесить, им нет никакого интереса дальше связывать свою судьбу с ним.

М — ран долго сокрушался, но в конце концов оправился. Каждый раз, стоило ему вспомнить, как его патрон, давая свидетельские показания, утверждал, что его бывший клиент, оправданный им, был виновен, кровь приливала к его щекам. Разве это не означало разглашения профессиональной тайны, разве не заслужил патрон горьких упреков защитника, осуждения сословия? М — ран не чувствовал себя в силах решить эти проблемы, но самый факт, что великий Лежанвье был вынужден на процессе покинуть обычное привилегированное место, сменить ложу на партер, казался в глазах М — рана достаточным, чтобы лишить его всякого престижа.

Легковозбудимый М — ран был готов сражаться и умереть, но за сверхчеловека, а не за обычного, заурядного, такого, как все.

Сильвия Лепаж не сказала ничего, торопливо вышла из комнаты, скрывая слезы. На следующий день она невозмутимо продолжала следить за почтой, отвечать на телефонные звонки. Но количество писем должно было в скором времени сократиться, телефонные звонки станут реже. «Париж, моя деревня», — думала она, проливая новые слезы. Напрасно она пыталась удержать текущие дела, заинтересовать последних колеблющихся корреспондентов грустной участью своего патрона, «не заслужившего всего этого». Ее пришлось буквально выставить из дома на авеню Ош, когда его перекупили новые владельцы. И уже на следующий день затянутая в новый костюм, неуверенно балансируя на шпильках, с портативным ремингтоном в руке, звонила она у дверей «Жнивья», коварно утверждая, что осталась без работы и без средств к существованию.

— Хорошо! — в конце концов сдался побежденный Лежанвье. — Устраивайтесь в голубой комнате. Поможете мне писать книгу.

Писать эту книгу он не собирался никоим образом, но, как он заявил корреспондентам газет, ее подготовка отнимет у него два-три года. Это был лишь предлог, чтобы красиво уйти со сцены.

Так, как хотела бы Диана.

После краткой стычки с Жоэль Лежанвье почувствовал необходимость подняться в голубую комнату посоветоваться с Сильвией.

«Посоветоваться» не совсем подходящее слово. Он утверждал, она всеща соглашалась. По тому, с какой степенью горячности она выражала свое неизбежное одобрение, он знал, искренна ли она или воздерживается высказать истинное отношение.

— Жоэль просит меня навестить Лазара в тюрьме, — мрачно сообщил он. — Его скоро должны казнить. Если верить Жоэль, в пятницу в пять утра. Я не пойду. Вы бы пошли, Сильвия?

Сильвия помолчала:

— Не-е-ет, я… Думаю, мне бы не хватило смелости.

Чем не способ подтолкнуть патрона продемонстрировать смелость?

Лежанвье после слов Жоэль ожидал увидеть Лазара изменившимся, но настолько…

На висках его появилась седина, потяжелевший подбородок ощетинился бородой землистого цвета, мертвенно-бледные мешки подчеркивали запавшие глаза, погасший взгляд скользил по людям и предметам, не задерживаясь на них.

Навстречу адвокату неуверенными шагами вышел старик, тяжело сел, опершись локтями, за разделявшей их решеткой.

— Хэлло, папаша! (Голос тоже изменился, стал хриплым и словно надтреснутым.) Я довольно забавно себя чувствую накануне встречи с парижским палачом… Заметьте, вы тоже набрали лишнего веса, нездорового жирку и все такое, но это, должно быть, от избытка холестерина. Если бы вы следовали тому же режиму, что я, — режиму тюрьмы Санте вы бы сразу почувствовали себя лучше… Что же все-таки заставило вас прийти? Отцовская любовь или скрытые угрызения совести?

Лежанвье хотел заговорить, но не нашел слов, при виде физической немощи Лазара у него перехватило дыхание.

Напрасно он повторял себе простейшие истины: что он столкнулся с закоренелым преступником, одурачившим правосудие, отвратительным шантажистом, не пощадившим собственного спасителя, обольстившим его дочь, укравшим его жену, обвинившим его в конце концов в убийстве… Он все равно не мог подобрать слов.

Почувствовав глухую боль в груди, он поднес руку к карману, достал сигареты, поколебался.

— Валяйте, папаша, не стесняйтесь! — прошипел Лазар своим треснутым голосом. — Курите ваши дешевые сигареты! Они будут вонять, зато напомнят старые добрые времена, те, когда вы мне помогали, а не всаживали нож в спину. Заметьте, я ни в чем вас не упрекаю… Все это произошло по моей вине, мой отец был прав… «Ты кончишь на эшафоте!» — пророчествовал дорогой родитель, полосуя меня ремнем. В первый раз это случилось, когда мне не было еще и пяти лет. Беда только в том, что пятилетний малыш не верит оракулам. А в двенадцать лет — после сотни взбучек — он уже не верит в справедливость… А каков был ваш родитель, папаша? Любящий или тоже пророк?

Лежанвье закурил свою сигарету, разогнал рукой перед собою дым, не испытывая больше угрызений совести. Ему случалось накануне казни беседовать с другими осужденными, которые с его точки зрения заслуживали снисхождения и жалости. Они не актерствовали, не тщились, подобно Лазару, выжать слезу у партера. Адвокат запоздало удивился тому, что хватило одной фразы, почти приказа: «Скажи ему, что я хочу его видеть…»— чтобы он решился прийти. «Не отказывают в последнем свидании приговоренному, — подумал он, — как не отказывают ему в последнем стакане рома». И к тому же Жоэль сообщила ему день и время казни. В пятницу в пять часов утра. Дата, час, которые из милосердия все еще неизвестны Лазару, о них ему сообщат на рассвете в пятницу. Если только…

— Вы не хотите мне ответить, папаша?.. Я вам задал вопрос, спросил, что вами руководило — отцовская любовь или тайные угрызения… Вы не передадите мне вашу сигарету? Вот здесь, смотрите, чуть-чуть наклонившись, вы сможете это сделать… За неимением английских и за недостатком наличности, чтобы их купить, — уж лучше выкурить дешевую, чем вообще ничего!

Это было сильнее его, Лежанвье выплюнул сигарету, раздавил ее каблуком. Он и так, против воли, слишком многое делил с Лазаром. Начиная с Дианы, чью благосклонность Лазар, должно быть, выпрашивал так же, как сейчас окурок, в уплату неизвестно какого долга.

— О’кэй, мэтр! — вздохнул Лазар. — Не скажу, чтобы я вас находил очень общительным для адвоката… (Он встал, опираясь на сжатые кулаки.) Вы меня видели, я вас видел. Ба! Не знаю пока, когда отойду в вечность, но, видно, уже скоро… Можете рассчитывать на меня, я вас тоже приглашу. На эту роль я вполне гожусь.

Лежанвье бессильно поднял руку. Он не ожидал, что свидание так обернется, с опозданием понял, что Лазар с неожиданным достоинством отпускает его.

— Минуту! — Торопливо проговорил он. — По словам Жоэль, вы хотели что-то мне сказать, что-то важное. Что?

— Здравствуйте — до свиданья, будьте здоровы! — сказал Лазар. — Допустим, что мне хотелось унести в могилу незабываемый образ Человека, Восстановившего Справедливость… Бенуа! (Он сделал знак стражнику, присутствовавшему при свидании.) Прошу вас, проводите меня в мои апартаменты.

Удивленный Бенуа неторопливо приблизился, вопросительно гладя на адвоката:

— В общем-то, у вас еще осталось немного времени…

— Немного времени на что? — подхватил Лазар неестественно высоким голосом. — На дружескую беседу? На взаимную откровенность? Сердечные пожелания? На?.. На?..

Он грубо оттолкнул стражника локтем, нервы не выдержали. Уронив голову на стол, он зарыдал.

Время от времени он кричал, хотя даже на процессе не позволил себе этого:

— Это не я! Клянусь, это не я! (Вдруг его словно осенило и он поднял лицо, мокрое от слез, искаженное, как японская маска.) Может быть, это и не вы, папаша, хотя все уж очень очевидно! Но, если и так, вы единственный знаете об этом, как я единственный знаю, что это не я! Допустим, я вам верю, допустим, вы мне верите… Если это не вы, если это не я, значит, это обязательно кто-то третий! Вы понимаете?

Лежанвье в свою очередь подал знак Бенуа, тот деликатно удалился, посматривая на свои никелевые часы-луковицу.

— Кто же это, по-вашему?

— Не спрашивайте у меня, папаша! Вот уже несколько месяцев, как я задаю себе этот вопрос снова и снова! Двадцать четыре часа из двадцати четырех, когда я хожу взад и вперед от окна к двери, когда я сплю, но я никогда не сплю подолгу… Хотите, чтобы я вам сказал? Все перепуталось с самого начала! Потому что, застав вас на месте убийства, я подумал, что это вы. Потому что, зная мое дурное прошлое, вы подумали, что это я… Предположим, что мы оба ошибались, что мы слепо попались в двойную западню…

— Прошу прощения, — вмешался Бенуа. — На этот раз пора.

— Да, да, — согласился Лежанвье.

Он словно получил неожиданно удар между глаз, он как ослеп, не видел больше ничего…

Двойная западня…

Он даже не услышал, как Лазар крикнул ему: «Чао!», прежде чем исчезнуть вслед за Бенуа.

Лазар все еще не знал, что его казнят в пятницу на заре, он еще хорохорился в последний раз.

«Предположим, что мы оба ошибались…»

Лежанвье понадобилось много времени, чтобы добраться до выхода. Ему не хватало воздуха.

Лазар, оудучи женат, не имел никакого резона убивать Диану, если он не собирался жениться на Жоэль.

Может быть, в конечном счете, справедливость не будет наконец-то восстановлена и пять утра в пятницу?

Может быть, Лазар заплатит за кого-то другого?

Лежанвье пожал плечами, вспоминая то время, когда листал красную тетрадь, выискивая там рецепт идеального убийства.

Будь что будет, в любом случае это лишь справедливая несправедливость, слишком надолго откладываемая расплата.

Теперь он надеялся, не слишком веря.

Обвиняемый. — Я не убивал Габи Конти! Я лишь заявил об этом — после суда — чтобы обмануть мэтра и сорвать куш.

Это звучало фальшиво.

Но что, если такова правда?

Если Лежанвье поддался на простой блеф постфактум и два года назад действительно оправдал невиновного?..

* * *

— Ну? — спросила Жоэль. — Ты его видел?

— Да, — мрачно ответил Лежанвье.

— Что он тебе сказал?

— Почти ничего. Он утверждает, что невиновен. Откуда ты Знаешь, что казнь назначена на пятницу, на пять утра?

— От его адвоката, мэтра Маршана… Он плакал?

— Да. Откуда ты знаешь?..

— Он плакал и тогда, когда я ходила к нему. Противно… В. Л.? Ты его по-прежнему ненавидишь?

— Не знаю, — сказал Лежанвье.

По правде говоря, признавался он себе, он не ненавидел — и не любил — больше никого. Хватило одного года — выдающегося года, чтобы он превратился в старика. С одной лишь дурацкой надеждой — в последний раз послужить правосудию.

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю, — повторился Лежанвье.

Что делать за день до казни, чтобы продлить жалкое существование человека, которого он сам отправил на эшафот, сфабриковав против него фальшивые улики?

Прежде всего, отыскать истинного убийцу…

 

Глава третья

Билли и Дото стали редкими гостями после смерти Дианы. Они появлялись в «Жнивье» всего раз или два, да и то на бегу…

Адвокату открыл дверь Билли в покрытой пятнами блузе и с головы до пят вымазанный в ультрамарине:

— Какой приятный сюрприз! — воскликнул он с вымученной улыбкой. — Входите, входите! Простите за мой дикий вид, мэтр, я как раз рисодал афишу к новой рекламе линолеума Этернум. Знаете, «Линолеум Этернум — максимум за минимум». Не думайте, что это я сочинил… Выпьете капельку? У вас усталый вид.

— Мы живем на четвертом этаже в доме без лифта, сокровище! — напомнила Дото. — Даже для нас уже высоковато. Так что, конечно…

Она вовремя спохватилась и не добавила: «Для сердечника!», но многоточие красноречиво завершало фразу.

Лежанвье сам снял плащ, перекинул его через спинку первого подвернувшегося стула, тяжело ступая, прошел к камину, не сомневаясь, что Билли с Дото обмениваются безмолвными знаками за его спиной. Первый, по всей видимости, убеждает вторую одеться поприличнее — ее накидка из розового нейлона мало что скрывала, она же, скорее всего, в свою очередь советовала ему заниматься своими делами.

— Говорите, мэтр, излейте душу, если хотите! — настаивал Билли без особой убежденности. — Ведь мы — ваши друзья.

Дото со своей стороны, как мог наблюдать Лежанвье в висящем перед ним зеркале, здорово нервничала.

— Извините меня! — бросила она на ходу. — Только накину пеньюар и вернусь…

Между тем Билли открыл бар, смешивал спиртное.

Лежанвье рассеянно взял протянутый стакан, поставил на каминную полку, не пригубив.

— Я сегодня виделся с Лазаром. По настоянию Жоэль. Он сильно изменился, Возможно, вы бы его не узнали. (Это было не то, что он собирался сказать.) Он… Его должны казнить послезавтра утром, в пятницу в пять утра.

— Пятница тринадцатое число, — сморозил Билли, не зная, что сказать.

Лежанвье упорно смотрел в зеркало:

— Он по-прежнему заявляет, что невиновен, утверждает, что Диану убил кто-то другой, и я… я боюсь — сейчас, — вдруг он действительно невиновен…

Резко хлопнула дверь.

— Как это может быть? (Нежная Дото, вся сплошной шелк и лебяжий пух, изъяснялась с неожиданной резкостью.) Вы, случайно, не собираетесь все же?.. Только он — за исключением вас — имел решительный повод убить Диану…

Лежанвье взял свой стакан, грустно посмотрел на него прежде, чем поднести к губам:

— Никакого повода он не имел! Диана давала ему больше денег, чем я сам. Женатый, даже по второму разу, он не мог жениться на Жоэль. К тому же… Не убивают курицу, несущую золотые яйца, это слова Лазара, и Билли бы так сказал.

Столь незаслуженно обвиненный Билли подскочил:

— Не терзайте себя, дорогой мэтр!.. Предположим на мгновение, что он не врет, что Лазар оказался жертвой судебной ошибки… Заметьте, я не очень понимаю, как это возможно, раз вы сами доказали его виновность… Но, даже если он не заплатит в пятницу в пять утра за данное убийство, разве он не расплатится за другое, в котором признался вам — за смерть Габи Конти… Так или иначе, он расплатится за содеянное.

Лежанвье отметил, что Билли слово в слово привел его собственные доводы.

— Сейчас Лазар отрицает, что убил Габи Конти.

— Черт возьми, поставьте себя на его место… Еще стаканчик?

— Да, спасибо. Кого вы выгораживаете?

Билли и Дото побелели, удар попал в точку.

— Я… я не понимаю! — бормотал Билли.

— И я! — поддержала Дото. — Вы приходите и…

Лежанвье прервал их, покачав головой:

— Я неточно выразился. Что известно вам двоим, о чем вы не рассказали?

— Ничего! — запротестовал Билли. — Честное слово!

— Прошу вас, вспомните, что в тот день я сопровождала вас в Париж и что мы вернулись в «Жнивье» вместе… (Дото.)

— Верно. Около семи часов. Но…

— Что «но»?

— Ничего, — задумчиво протянул Лежанвье. — Ничего. Я задаю себе вопрос…

— Короче, вы разговариваете сами с собой, сами спрашиваете, сами отвечаете! (Опять Дото, ее не узнать, как с цепи сорвалась.) А я-то считала вас настоящим другом! Одно из двух!.. Либо этот мерзкий рецидивист Лазар вас околдовал, сглазил… или ваша чрезмерная любовь к справедливости доводит вас потихоньку до маразма!.. Мы с Билли все выложили в суде начистоту, под присягой… под присягой, повторяю!.. Что вы хотите, чтобы мы вам сегодня еще сказали?.. Где нам делали прививки? Предохраняется ли Билли?

Лежанвье не дрогнул. Две женитьбы — и многочисленные предыдущие приключения — закалили его против подобных вспышек.

— Я только задавал себе вопрос… — начал он.

— Какой? — импульсивно вырвалось у Билли, стремящегося опередить удар.

— Какая настоятельная необходимость заставила вас внезапно в день убийства прервать работу над афишей и побежать в парк? — добродушно закончил Лежанвье.

— Но, право… Мне кажется, я объяснял все это! — смутился Билли. — Я почувствовал усталость, я… да просто мне захотелось подышать… пособирать грибы.

— Вы не любите грибы.

— Дото их любит. Диана их любила.

— Понимаю, — сказал Лежанвье. — Очень хорошо понимаю.

— Что вы понимаете, адвокат? (Дото.)

— Многое, — отвечал Лежанвье. — Многие мелочи, на которые обращаешь внимание лишь спустя какое-то время. Для мужчины наступает возраст, когда, имея за плечами определенный опыт, он думает, что хорошо знает свою жену, своих друзей… Если он обнаруживает, что обманут одной, он неизбежно начинает сомневаться в других… Обычная цепная реакция… И ему необходима уверенность…

— Какая ув-уверенность? (Билли.)

Лежанвье не спеша опустошил свой стакан, отыскал глазами отражение Дото в зеркале:

— Извините, дорогая. Мне бы хотелось сказать несколько слов вашему мужу наедине.

— Плевать! — ответила Дото. — Мне абсолютно наплевать. Просите меня о чем угодно, только не об этом! (Она упала в кресло, высоко скрестив ноги.) Ну же, выкладывайте свою очередную догадку, мэтр! Мы остановились на том, что несчастный-вдовец-одержимый-справедливостью обрек презренного-любовника-своей-недостойной-половины на казнь и испытывает запоздалые угрызения совести, пытается, Бог знает почему, спасти приговоренного от эшафота… Поправьте меня, если я ошибаюсь!

Лежанвье взглядом обратился к Билли, и тот кивнул:

— Достаточно, дорогая. Оставь нас. Прошу тебя.

Дото мгновенно вскочила, словно ее вытолкнуло пружиной:

— Это нравственная жестокость! Мэтр, призываю вас в свидетели!

— Достаточно, — повторил Билли. — Отвали. Уйди отсюда.

— Да ведь он тебя сожрет! — злобно возразила Дото.

— Между нами, — сказал Лежанвье, когда она вышла, — когда вы переспали с Дианой впервые? (Он поднял руку, отклоняя любое запирательство.) Ваше постоянное присутствие рядом с ней невозможно объяснить иначе. Заметьте, я мог бы нанять частного детектива порыться в вашем прошлом, но такой способ вызывает у меня отвращение. Мы выиграем время, если вы мне добровольно ответите… и я больше не ревную, — закончил он для памяти.

Билли дошел до бара, вернулся со стаканом виски, в котором постукивали кубики льда.

— Уже давно, — признался он. — Еще до того, как вы поженились, до того, как я женился на Дото. Я… я, пожалуй, был у нее первым.

— Почему же вы не женились на ней?

— Я… да ведь я был не в ее вкусе, и потом, тогда я зарабатывал гроши. Мы не виделись несколько лет, затем случай свел нас незадолго до того, как она стала госпожой Лежанвье…

— После чего вы опять стали спать с ней?

— Честное слово, нет! Она больше не хотела…

— Тогда как вы, вы очень хотели?

— Бог мой, мэтр… Если я скажу «да», вы оскорбитесь, «нет» — обидитесь.

— Но вы по-прежнему вертелись вокруг нее?

— Я… я был к ней по-прежнему глубоко привязан.

— Больше, чем к собственной жене?

— Это совсем другое…

— Это всегда совсем другое… Вы, естественно, раньше меня узнали о ее отношениях с Лазаром?

— Да… да.

— И вы его возненавидели?

— Не-ет, я… я пытался вразумить Диану, объяснить, что этот тип недостоин ее, но…

— Но?

— Он околдовал ее.

— Дото знает, что вы с Дианой?

— Боже, нет! (Билли пристально посмотрел в лицо адвокату, словно впервые его видел.) Вы ведь ей не скажете? Она способна…

— Нет, — ответил Лежанвье. — Я только ради вас надеюсь, что она не подслушивает за дверью.

Как все проясняется, когда знаешь, что тебе изменяют… Недомолвки, намеки… Уже мало того, что спрашиваешь, сколько раз это случалось, подозреваешь лучших друзей… Может быть, и М — ран тоже, кто ж знает? И Арну, и Соваж. Если подумать, все мужчины, которые кружат вокруг одной красивой женщины, составляют большую общую семью, как эти маленькие птички, что пьют из одной лужи…

Впрочем, сегодня все это не имееет никакого значения. Главное, не дать отвлечь себя от поставленной цели.

— Вы знали, что Лазар и Диана должны были встретиться в день убийства?

— Нет. Откуда я мог?..

— Вернемся к стенографическому отчету о процессе. У них было назначено свидание в гостинице неподалеку от «Жнивья» — в «Ивах». Лазар напрасно прождал Диану до вечера…

— Это он так говорит!

— Нет, — уточнил Лежанвье, сжигая мосты. — Я видел своими глазами записку, несомненно написанную Дианой, где она назначала время — четыре часа. Записку, которую я уничтожил, как я…

— Как вы?.. — с ходу подхватил Билли.

— Как я уничтожил или фальсифицировал другие доказательства, — торжественно заключил Лежанвье. — Благопрятные для Лазара.

Билли утер ладонью взмокший лоб. Может быть, по зрелом размышлении, лучше было отрицать, твердо держаться того, что их с Дианой всегда связывали чисто дружеские отношения? Нет, Лежанвье, раз уж он его заподозрил, спустя двадцать четыре часа все узнает… Но двадцать четыре часа накануне казни, это много! Тут каждый час имеет значение!

— В любом случае, Лазар знает правила игры! — тяжело настаивал Лежанвье. — Будь он и в самом деле виновен, он бы в первую очередь обеспечил себе алиби, хотя бы самое хрупкое… Сейчас я поражаюсь тому, что защитник не обратил на это внимания. Хотя Маршан еще новичок.

— Лазар не мог предвидеть, что повздорит с Дианой, тем более что это плохо обернется! — протестовал Билли. — Он не сверхчеловек!

Лежанвье разглядывал ковер. Не дать отвлечь себя от своей цели…

— Если Диана не пришла в «Ивы», как она первоначально собиралась, судя по написанной ею записке, значит, какое-то непредвиденное событие задержало ее в «Жнивье» в тот вечер! Предположим, вы пытались в который раз вразумить ее? Это ваши собственные слова. Предположим, что для этого вы прибегли к аргументам… осязаемым? Предположим, это вам она угрожала своим «Лилипутом», защищая не свою добродетель, но свободу ею распоряжаться? Предположим, вы выстрелили в нее, прежде чем Лазар и я прибыли на место. Предположим, что вы отправились собирать грибы лишь после убийства…

Билли, бледный как смерть, осушил свой стакан, налил другой?

— Вы опустили только одну деталь, мэтр! Я был примерно в ста пятидесяти метрах от павильона, когда раздались три выстрела…

— Я ничего не забываю, — сказал Лежанвье. — Эти выстрелы — два, а не три — сделал я сам…

— Чтобы восстановить справедливость?

— Именно, — ответил Лежанвье.

Он направился к двери, обернулся перед тем, как толкнуть ее:

— И… Хорошенько запомните следующее, господин Дото! Или я сам погибну послезавтра в пять часов, или справедливость все-таки восторжествует.

 

Глава четвертая

— Вас ждут? — спросила машинистка, красивая блондинка, щедро демонстрируя полноватые ноги.

— Нет.

— В таком случае, сомневаюсь, что мэтр Маршан сможет вас принять.

— Речь идет об очень срочном деле. Я все утро безуспешно пытался связаться с ним по телефону.

— Мэтр был в провинции. С кем вы разговаривали?

— Какое это имеет значение? С какой-то госпожой Марси или Мерсье…

— Моя коллега. (Прекрасная блондинка сверилась с внушительного вида ежедневником, отодвинула разбросанные бумаги.) Не могу найти никаких следов этих переговоров… Вы сказали, что вас зовут?

— Лежанвье, — ответил Лежанвье, теряя терпение. (Он чуть не добавил: «великий Лежанвье», пожал плечами.) — Посмотрите на меня хорошенько! Вы никогда меня не видели? Вы не узнаете меня?

— То есть… — смешалась блондинка, явно опасаясь допустить промах. — Пройдите сюда, в маленький кабинет. Садитесь и подождите минуту. Я пойду узнаю, сможет ли мэтр Маршан уделить вам время.

«Один год!» — с горечью подумал Лежанвье, оставшись один. — Хватило одного года добровольного ухода от дел, чтобы о нем больше не вспоминали, чтобы он превратился в рядового человека, из тех, кого просят присесть и подождать. Придвигая к себе стул и тяжело опускаясь на него, он вдруг испытал необычное ощущение, что его вычеркнули из мира живых вместе с Лазаром, что приговор, вынесенный тому, означал приговор и для него…

Дверь в кабинет открылась:

— Мэтр Лежанвье, мэтр Маршан сможет вас принять около четырех часов… Если до этого времени у вас есть другие дела…

Другие дела!

Стул отлетел в сторону. Адвокат поднялся, бледный и огромный, похожий на устрашающего робота:

— Посторонитесь-ка, барышня! Я дорогу знаю.

— Но… Но вы не можете!.. Он очень занят…

— Невозможно?

— В чем дело?.. — возмутился мэтр Маршан при виде Лежанвье, распахнувшего обитую дверь его кабинета. — Однако!

Дама зрелых лет, прерванная на полуслове в своих жалобных излияниях, с таким же недоумением взирала на непрошеного гостя, подняв до бровей вуаль, но это было еще не все.

Лежанвье направился прямо к ней, коротко указал на дверь:

— Оставьте нас ненадолго, мадам, прошу вас. Вы вернетесь в другой день. Завтра или послезавтра. Для вас время не так дорого. Благодарю вас.

— Это… это неслыханно! — захлебнулась дама. — Кто вы такой? Что вам угодно? По какому праву вы осмеливаетесь врываться сюда и… и…

Лежанвье перестал ее замечать, перенеся все внимание на Маршана:

— Я верю, что Лазар невиновен. У нас остается лишь несколько часов, чтобы добиться отсрочки казни, назначенной, как вам прекрасно известно, на завтрашнее утро, на пять часов… В интересах вашего же клиента, будьте добры, выведите эту даму и перенесите назначенные встречи.

Мэтр Маршан, высокий и худой, с недоверчивым брюзгливым выражением лица, захлопал глазами за двойными стеклами очков как птица:

— Но, право же, мэтр!.. Несмотря на уважение, которое я к вам питаю как старший…

— Оставьте при себе свое уважение, Маршан, и отошлите клиентов. Каждая минута дорога.

Лежанвье — в эту исключительную минуту ставший снова великим Лежанвье — говорил так уверенно, что ошеломленная дама зрелых лет сама побежала к двери, подняв к самым глазам сумку-чемодан наподобие щита.

— Быстрее, распорядитесь! — настаивал, адвокат, вйдя, что Маршан все еще колеблется. — Каждая минута дорога.

— Хм, — задумчиво протянул защитник, когда Лежанвье завершил свое невероятное признание. — Короче говоря, вы утверждаете, что виновны в лжесвидетельстве, из-за которого моего клиента приговорили к смертной казни?

— Совершенно верно. Я знал, или, по крайней мере, думал, что знаю, о его причастности к убийству, когда, благодаря мне, он был оправдан. Я хотел — из элементарного стремления к справедливости, — чтобы он заплатил за новое преступление, тем более что он пытался обвинить меня самого. Мысль, что, может быть, виноват кто-то третий, кто избежал наказания, пришла мне в голову только позже. Может быть… слишком поздно.

Мэтр Маршан машинально пододвинул своему посетителю коробку гаванских сигар:

— Я понимаю, но обычно вы соображаете много быстрее… Нелепая кончина госпожи Лежанвье и арест моего клиента, его осуждение — события не вчерашнего дня… Как же получилось, что вы не испытывали никаких угрызений совести во время процесса, и вдруг испытываете их сегодня, накануне казни?

Лежанвье сам сотни и сотни раз задавался этим вопросом. Как объяснить Маршану, что после вынесения приговора он словно провалился в пропасть, такую глубокую, что из нее уже не выбраться, и зимовал там подобно раненому зверю?

— Во время процесса страсть ослепляла меня, мэтр. Лазар в самом деле застал меня на месте убийства, но я подозревал, что он расставил мне западню… Сегодня его виновность мне кажется столь же невероятной, как и моя…

— Субъективное предположение, основанное на вашей эмоциональности и угрызениях совести! — заметил Маршан. — Когда вы столь неудачно оказались рядом с трупом госпожи Лежанвье, Лазар попытался шантажировать вас в последний раз… Тот факт, что вы выпустили две пули по окну павильона, чтобы дать запоздалый сигнал тревоги, почти ничего не меняет в картине убийства.

— Помилуйте! Я ведь вложил пистолет Дианы в руку лежащего без сознания Лазара, оставив на нем его отпечатки пальцев…

— А кто вам сказал, что это оружие, упав на пол, не хранило уже этих отпечатков?

— Будь Лазар действительно виновен, он не оставил бы его на виду или позаботился протереть его…

— А кто вам сказал, что он этого не сделал, что вы интуитивно не вернули вещи на свои места? Откровенно говоря, мэтр, если бы приходилось заново пересматривать дело каждый раз, как свидетель испытывает запоздалые угрызения совести…

— Я не просто свидетель, говорю же вам. Я лжесвидетель, виновный в подтасовке улик с целью добиться осуждения обвиняемого!

Маршан покачал головой:

— Но даже вам не удалось окончательно сбить с толку правосудие, мэтр. Лазар, простите меня, был любовником госпожи Лежанвье, и я удивляюсь, что вы не испытываете по отношению к нему никакого злопамятства. Госпожа Лежанвье и Лазар должны были встретиться в тот вечер, судя по записке, которую он вам показал. Она, как мы можем заключить, угрожала ему. Значит, он защищался или, скорее всего, вырвал оружие у жертвы, выстрелил намеренно?.. Кто раз убил, убьет…

Лежанвье провел рукой по лбу.

Кто сейчас защищает Лазара? Защитник или обвинитель?

— Короче говоря, принимая во внимание мой почтенный возраст и запоздалое раскаяние, вы считаете, что я несу вздор?

— Никоим образом, дорогой мэтр! Ваше поведение делает вам честь, и, напротив, я вам весьма признателен… (Маршан поднял пухлую, похожую на епископскую, ладонь.) Боюсь только, что слишком поздно менять ход событий.

— Никогда не поздно попытаться спасти чью-то голову.

— У нас очень мало времени…

— Тем более надо торопиться.

Под настойчивым взглядом Лежанвье Маршан дрогнул. Кем его будут считать? Человеком, боящимся осложнений, смирившимся с проигрышем?

Он попытался защищаться:

— Поймите меня, мэтр! Само собой, я всеми помыслами на стороне клиента. Но тем не менее я так уважаю вас, что обязан был высказать некоторые соображения, эти же соображения наверняка сформулирует и прокурор… Вы, естественно, понимаете, что занятая вами позиция равносильна для вас нравственному самоубийству?

Лежанвье склонил голову. В конце концов, это будет лишь повторным самоубийством…

— Что вы рискуете, помимо прочего, тем, что вас обвинят в лжесвидетельствовании, возможно, даже…

— Я знаю.

— В таком случае!.. — вздохнул поверженный Маршан.

Он нажал на кнопку переговорного устройства:

— Клара? Позвоните прокурору кассационного суда., Если он ответит, немедленно соедините меня с ним… Если его нет на месте, выясните час и место, где я мог бы с ним встретиться… Поторопитесь, речь идет о деле чрезвычайной срочности…

— О жизни и смерти, — подсказал Лежанвье.

— О жизни и смерти, — покорно повторил Маршан.

Оба хранили молчание, пока не раздалось жужжание:

— Да, — сказал Маршан. — А?.. Вы настаивали?.. Ладно, хорошо… Прокурора нет на месте, — обернулся он к Лежанвье. — Его секретарь не знает, где его застать. Он велел не ждать, если не вернется к шести часам. Вроде бы он собирался ужинать у друзей. Что делать?

Лежанвье был близок к отчаянию. Если нужно бороться еще и с невезением… Он оттянул узел галстука, слишком хорошо знакомая боль, предвещающая сердечный приступ, ударила с левой стороны груди, как кинжал.

— Вызовите вашу крашеную блондинку, — произнес он охрипшим голосом. — Пусть она запишет мои показания… Затем мы отправимся к прокурору и будем ждать, сколько потребуется… Я, нижеподписавшийся, — минутой позже диктовал он, сжавшись в кресле, — Лежанвье, Вернер-Лионель, родившийся в Кагоре, 1 января 1908 г., адвокат, свидетель по делу Лежанвье — Лазар, заявляю при свидетелях и добровольно…

* * *

Жоэль собиралась выходить, когда зазвонил телефон. Бросив куртку на стул, она сняла трубку:

— Да?

Это оказался мэтр Маршан. У него были плохие новости для нее, он умолял сохранять спокойствие, но мэтр Лежанвье…

«Это должно было случиться!» — думала Жоэль, безмолвно слушая. Тем не менее сейчас, когда это случилось, она испытывала болезненное чувство, что ее обманули. В. Л., хотя, и скрывал это, боролся со смертью вот уже год. Почему же он не нашел в себе силы побороться еще несколько часов?

— Я еду! — бросила она в трубку и положила ее на рычаг.

Меньше чем через пять минут она уже мчалась по дороге за рулем «мерседеса».

* * *

Машина «скорой помощи» стояла у дверей, в кабинете мэтра Маршана веяло катастрофой. Адвокат был бледен. Перепуганная мадемуазель Клара металась из конца в конец. Двое санитаров в белых халатах приготовились поднять носилки, на которых лежало неподвижное тело Лежанвье. Всем распоряжался лысый, нездорового вида, срочно вызванный доктор.

— Он… он еще дышит? — спросила Жоэль.

— Да, — резко ответил врач. — Как рыба без воды. Вы его дочь?

Жоэль, не ответив, склонилась над носилками:

— В. Л.! Ты меня слышишь?

У Лежанвье дрогнули веки, но доктор вмешался:

— Позже, мадемуазель! Мы попробуем сделать невозможное, но… Давайте, поднимайте, но осторожно! Малейший удар может стать роковым для него. Ступайте на цыпочках.

Жоэль упала в кресло со стесненным дыханием — уж не страдает ли и она болезнью сердца? — закурила сигарету:

— Как это случилось?

— Он начал диктовать заявление моему секретарю, — подбирая слова, объяснил Маршан. — Она печатала. Вот…

— Я, нижеподписавшийся, — прочитала Жоэль, — Лежанвье, Вернер-Лионель, родившийся в Кагоре 1 января 1908 г., адвокат, свидетель по делу Лежанвье — Лазар, заявляю при свидетелях и добровольно… Это все? — разочарованно спросила она.

— Да, — ответил Маршан. — Это все. Он морщился, диктуя, приступ свалил его на полуфразе.

— Но вы знаете, что он хотел сказать?

Адвокат кивнул:

— Он посвятил меня в обстоятельства трагического конца госпожи Лежанвье, хотел изменить свои показания. По его словам, это он вложил смертоносное оружие в руку находящегося без сознания Лазара, выстрелил два раза в окно павильона, чтобы обмануть следователей относительно времени убийства. Он хотел как можно скорее довести все это до сведения прокурора кассационного суда, чтобы тот приостановил приведение в исполнение приговора. Он… он, кажется, подозревал какое-то третье лицо в убийстве вашей мачехи.

Жоэль нервно затушила сигарету:

— Кого, по-вашему?.. Старика Билли?.. Может, меня?.. Если не считать Диану, больше никого не было в «Жнивье» в тот вечер.

Маршан только развел руками. Он так не любил осложнений!

Жоэль вытащила из куртки новую сигарету, повертела между пальцами:

— Как откладывают казнь?

— Ну… Это случается редко… Тут важно поколебать уверенность прокурора кассационного суда, указать на какое-нибудь нарушение судебной процедуры или сообщить ему новые факты. Если прокурор сочтет необходимым, он сообщит министру юстиции, чье решение суверенно…

— Что вы собираетесь делать?

— Попытаюсь как можно быстрее связаться с прокурором, но никто не знает, где его застать, он вернется поздно, и сделаю все возможное, чтобы склонить его на точку зрения мэтра Лежанвье. К несчастью, приступ помешал вашему отцу закончить заявление. А защитника в обязательном порядке подозревают в истолковывании фактов в пользу клиента…

— Понимаю… — задумчиво произнесла Жоэль. — Вы позволите мне сопровождать вас к прокурору?

— Разумеется, — согласился Маршан. — Но ваш отец… Извините, но я опасаюсь, что ему осталось жить несколько часов…

— Лазару тоже осталось жить лишь несколько часов, — напомнила Жоэль. — Вы идете?

* * *

Прокурор вернулся домой лишь около половины двенадцатого ночи, к тому же в очень плохом настроении.

Он бы выпроводил Маршана, если бы Жоэль, упершись, не отказалась наотрез покинуть помещение.

— Ладно! — вздохнул он, доведенный до исступления. — Я вас слушаю.

Когда Жоэль выложила все, он покачал седой головой:

— Я сожалею, но не вижу в этом ничего исключительного. Если бы мы пересматривали дело всякий раз, как свидетель начинает испытывать запоздалое раскаяние! (Втайне польщенный, Маршан поздравил себя с тем, что прокурор повторил его формулировку.) Я не верю с судебные ошибки, мадемуазель. Конечно же, случается, что эксперты ошибаются, что свидетели друг другу противоречат, но это ничего не меняет по сути дела, в нашем несовершенном мире истина рождается из ошибки… Вы говорите, мэтр Лежанвье под грузом угрызений совести написал заявление. Оно у вас с собой?

Маршан неохотно предъявил бумагу:

— Мэтр Лежанвье сердечник. К несчастью, приступ прервал его диктовку на первых же словах…

— Не густо, не правда ли? — выразил свое мнение прокурор, дочитав и поглаживая короткую бородку холеной рукой. — Между нами, мэтр Маршан… Вы можете поручиться за искренность мэтра Лежанвье?

Этого вопроса Маршан опасался с самого начала. Чувствуя себя неуютно, он заерзал на стуле. Но, поразмыслив, решил, что его как защитника никто не может упрекнуть за попытку спасти в последний момент жизнь подзащитного:

— Мэтр Лежанвье поклялся честью, что считает Лазара невиновным. Он…

— Вы знаете папу… — неосторожно вмешалась Жоэль.

Прокурор прервал обоих, нахмурив брови:

— В ходе процесса мэтр Лежанвье также поклялся честью, что считал Лазара виновным…

Все кончено, подумала Жоэль, совсем. Она сделала все, что могла, даже больше. Дело проиграно.

Она ошибалась.

Прокурор кассационного суда, разглядывая свои холеные руки, казалось, размышлял.

— Не скрою, все это представляется мне сомнительным, — наконец произнес он. — По-моему, Лазар виновен, потому что другого виновного не может быть. За исключением мэтра Лежанвье, но он бы давно признался. Тем не менее…

Отбросив колебания, он снял трубку с телефона, набрал номер.

— Я звоню министру юстиции, — пояснил он, преисполненный великодушия и весьма довольный собой.

Министра юстиции дома не оказалось. Он вылетел на Корсику вручать орден Почетного легиона прокурору Бастии.

Все кончено, опять подумала Жоэль. На этот раз уже все.

Она снова ошибалась.

Прокурор уже вызывал междугородную станцию:

— Соедините с гостиницей «Иль-де-Ботэ» в Бастии… Номер 329… Очень срочно…

Пробило полночь. Через четверть часа раздался звонок:

— Что? — воскликнул рассерженный прокурор. — Это немыслимо, невообразимо!.. Неполадки на линии из-за плохой погоды в Средиземноморье, — подавленно сообщил он Жоэль и мэтру Маршану. — Бастия не отвечает.

— Пошлите телеграмму, — посоветовал мэтр Маршан.

Но прокурор, не дожидаясь советов, уже набирал номер.

— Министру юстиции, гостиница «Иль-де-Ботэ», Бастия тчк, — диктовал он через минуту, — Маршан защитник по делу Лазар — Лежанвье принес заявление мэтра Лежанвье тчк Лежанвье фальсифицировал улики и скомпрометировал обвиняемого тчк Возможна судебная ошибка тчк Защита просит приостановить казнь тчк Никаких личных возражений тчк Казнь назначена на пять часов сегодня…

 

Глава пятая

— Ты спишь? — спросил Билли.

— Нет. А ты?

— Тоже нет.

— Который час?

— Час, полвторого, примерно… Выпьем?

— Мм… Думаешь, потом лучше заснем?

Билли включил свет. У него блестели глаза:

— Ну, чтобы лучше заснуть, у меня есть более радикальное средство…

Дото глазом не успела моргнуть, как оказалась раздетой, почувствовала его губы на своих и тут же, ощетинившись, оттолкнула его:

— Только не этой ночью, дорогуша!.. Я не могу…

— Почему?

— Ты сам знаешь…

— Да нет, честно говоря, не знаю! Разве что ты думаешь о… Лазаре? В таком случае напомню, что он получит свое по заслугам. Сначала Габи Конти, потом Диана… Если бы все было действительно по справедливости, он бы должен был испустить дух дважды.

— Билли! Как ты можешь!.. Человек, с которым мы были хорошо знакомы, встречались, к которому испытывали симпатию…

— Прости! Ты, может быть. Но не я!.. Как подумаю, что Диана… Эй, что это ты так на меня смотришь?

Дото захлопала ресницами:

— Нет, ничего, дорогуша! Ничего! («Только бы он никогда не догадался, что я знаю! — думала она. Что я знала с самого начала!») — Дашь мне чего-нибудь выпить? Покрепче?

Самое страшное позади, думала она. Если сжать зубы, прикинуться дурочкой, не разговаривать во сне, она вскоре опять завладеет «своим» Билли, заставит его забыть даже имя Дианы, этой шлюхи.

Билли надевал халат, когда внизу раздался телефонный звонок.

— Не подходи! — вырвалось у Дото, ощупью разыскивавшей свой пеньюар. — Пусть звонит. В такое время людей не беспокоят.

— А вдруг что-нибудь срочное? — возразил Билли. — Возьми, например, Чинзано, они там никогда не спят. Накройся и лежи, я тебе принесу выпить.

Но он вернулся через пять минут с пустыми руками.

— Что там такое? — спросила засыпающая Дото.

— Санитарка из больницы Сент-Барб, — кратко пояснил Билли в поисках ботинка. (Он по привычке всегда обувался раньше, чем надевал что-нибудь.) У Лежанвье вчера вечером случился сердечный приступ. Он хочет меня видеть.

— Но почему? Зачем? Ты же не врач, чем ты ему поможешь? — заскулила Дото.

— Ну-ка, вылезай! — вместо ответа сказал Билли. — Давай-ка приготовь мне чего-нибудь выпить. Ну же, быстрей, быстрей!

* * *

Жан Паскаль-Понта просыпался с трудом. Подсвеченный циферблат его дорожного будильника показывал четверть третьего. Телефон разрывался.

— Да, — буркнул он. — Кто это?

— Телеграмма для министра юстиции.

Паскаль-Понта свободной рукой достал из пачки «Кэмела» сигарету, прикурил:

— Валяйте, я слушаю…

Но, не прослушав и десяти слов, поправил:

— Стойте, давайте сначала… Я записываю…

«Ну и везет же мне!» — подумал он, опуская трубку.

Министр юстиции, его патрон и наставник, согласился провести вечер и ночь у прокурора в Кардо, в самой глуши, куда невозможно позвонить…

Придется будить шофера-корсиканца, на корсиканской машине ехать ночью по корсиканской дороге с корсиканскими извилинами.

«Не знаю, удастся ли спасти шкуру тому парню, — продолжал он размышлять, одеваясь на счет «три-два-один». — Зато уверен, что здорово рискую своей!»

* * *

Билли Хамбургу не удалось увидеть Лежанвье, тот лежал под кислородной маской.

Но санитарка-дракон, несущая вахту в коридоре, взялась перевести ему слова адвоката.

Мэтр Лежанвье хотел, чтобы господин Хамбург отправился на бульвар Араго к пяти часам утра, просил его немедленно сообщить по телефону или иначе, если будет отложена казнь некоего Лазара…

— Между нами, я думаю, ложь во спасение могла бы помочь ему, — заключила она шепотом. — Он, кажется, привязан к этому Лазару.

* * *

Было полчетвертого, когда машина достигла Кардо под проливным дождем, хотя шофер выжимал акселератор всякий раз, как мог это сделать без риска превратить своих детей в сирот.

Загородный домик прокурора высился в кромешной тьме, даже дверь отыскать оказалось просто невозможно. Пришлось гудеть целых десять минут, пока где-то под нависшей крышей не распахнулось окно:

— В чем дело? Кто там?

Паскаль-Порта пустился в объяснения. Его фамилия Паскаль-Порта, зовут Жан, он секретарь — и фаворит — министра юстиции, привез для него важное сообщение, от которого зависит жизнь человека.

— Ладно, подождите! Тино спустится…

В гневе, старик был просто в гневе, как объяснял впоследствии Жан Паскаль-Порта Майте Паскаль-Порта, своей молодой жене. Надо, однако, отдать ему должное — он все выслушал без звука, внимательно прочитал и перечитал телеграмму.

— Что, еще одна судебная ошибка?

— Похоже на то, сударь…

— Вы сами-то в это верите?

— Не знаю, право.

— Который час?

— Скоро четыре, сударь.

Министр юстиции с недовольным видом перечитал в третий раз наспех нацарапанное послание, и Паскаль-Порта подумал, что драматический вид настоящей телеграммы произвел бы большее впечатление.

— Ладно, который час?

— Кажется, я уже говорил вам, сударь. Скоро четыре.

— А казнь назначена на?..

— На пять часов, сударь.

— Если бы вам пришлось выбирать, что бы вы предпочли сами, Порта, приговорить невиновного или отпустить на свободу преступника?

— Отпустить десятерых преступников, сударь.

— Кто вас сюда привез?

— Некий Сандрини, торговец сыром.

— Он еще здесь?

— Да, сударь. Должно быть, пьет вино.

— Сколько вам понадобилось времени, чтобы добраться сюда?

— Минут пятьдесят.

— Как вы думаете, спуститься вниз он сумеет быстрее?

— Придется.

— Я позвоню из Бастии, — размышлял вслух министр юстиции, — или передадим по радио… но, боюсь, как бы не было слишком поздно.

Сандрини, узнав, что речь идет о спасении человеческой жизни, кстати вспомнил, как его зять Пьетро заплатил за чужую вину, и погнал вовсю.

Он знает дорогу, как свои пять пальцев. Господа могут всецело положиться на него. Они доедут меньше чем за полчаса. Слово Сандрини.

На последнем вираже машину занесло, и она мягко опрокинулась в ров.

* * *

С момента, как его осудили, Лазару через ночь снился один и тот же изматывающий кошмар…

Его будил резкий стук молотков. Грязный серый рассвет проникал в камеру. Перед ним, суровые и торжественные, стояли люди в черном. Один, покрытый восковой бледностью, был одет в визитку, на другом было одеяние священника, у третьего было красное лицо и жесткий целлулоидный воротник, четвертый походил на мэтра Маршана, его защитника, но Маршана изменившегося, почти неузнаваемого, Маршана-пигмея…

Один из мужчин, тот, что был самым тощим, сообщал ровным официальным голосом:

— Ваше прошение о помиловании отклонено…

Священник говорил:

— Мужайтесь, сын мой…

Краснолицый отворачивался, доставал из продолговатой — и черной — коробки металлически позвякивавшие инструменты — ножницы, машинку.

Он говорил: «Пора…», и последний удар молотка доносился снаружи, ставя звонкую точку в конце фразы.

Этой ночью измученному бессонницей Лазару снилось, будто он лежит на поляне, освещенной солнцем, положив руки за голову, и созерцает яркую синеву неба. Мягкий шелест ручья навевал забытье.

Он проснулся, подскочив от того, что кто-то тронул его за плечо.

Тусклый и серый свет зари просачивался в камеру. Перед ним, суровые и торжественные, стояли люди в черном. Один, с красным лицом, был одет в визитку, другой — в одежду священника, третий был бледен, как воск, четвертый отдаленно напоминал мэтра Маршана, но Маршана рыжего и ростом почти метр восемьдесят…

Один из мужчин, тот, что был с красным лицом, сообщил ровным официальным тоном:

— Ваше прошение о помиловании отклонено…

Священник сказал:

— Мужайтесь, сын мой…

Тощий и бледный мужчина отвернулся, начал доставать из продолговатой — и красной — коробки металлически позвякивавшие инструменты — машинку, ножницы.

Он сказал: «Пора…», и его тихий голос перекрыл свежий шепот ручья.

Недоверчивый, ошеломленный Лазар знал, что этот час рано или поздно придет. Он даже думал, что он настанет раньше, приготовился к этому… И все же отреагировал, как перепуганный ребенок, как больной, которого должны отвезти на операцию. Натянув одеяло до подбородка, он вжался в холодный угол стены. Сердце беспорядочно стучало, от внезапной слабости тряслись поджилки. Он знал, что ему надо хотя бы попытаться собраться с духом. Его первая отчетливая мысль была о Лежанвье.

— Негодяй! — процедил он сквозь сжатые зубы. — Сукин сын!

Он вспомнил, как выглядел адвокат в последний раз, слишком толстый, бледный, потускневший, но слушал внимательно. Тогда ему показалось, что смог его разжалобить, он готов был поклясться, что адвокат откажется от своих показаний, расскажет правду, пока не поздно…

Хватит! Этот пресыщенный сукин сын, поместивший свой толстый зад по ту сторону решетки, хотел лишь понапрасну обнадежить его, насладиться зрелищем его агонии… Несмотря на вмешательство Жоэль, несмотря на собственную чувствительную совесть…

— Сюда, сынок, поторопимся! (Человек-скелет на поверку, похоже, весельчак.) Садись-ка сюда, не двигайся! — продолжал он тихим голосом, отеческим тоном. — Мы подзадержались…

Должно быть, таков его способ, сугубо индивидуальный, поднимать дух осужденным…

Лазар тяжело уселся на указанный стул, подавил дрожь, когда ножницы врезались в воротник рубашки.

Великий Лежанвье и его всем известная порядочность! Великий Лежанвье и его врожденное чувство справедливости!

Распоследний негодяй-садист, да, ослепленный навязчивой идеей, старческой жаждой мести…

— Не двигайся, сынок! Конец близко…

Лазар в этом не сомневался:

— Предположим, вы мне отрежете кончик уха, или, раньше времени, шею? Что вам за это будет, папаша? Дадут премию или выговор?

— Выговор, сынок, выговор!.. Наклонись чуть-чуть сюда… Вот так, дружок, спасибо…

Лазар послушно наклонился. Старик ему нравился. В других обстоятельствах они могли бы подружиться.

Он сам удивился следующему своему вопросу:

— А… здесь ли мэтр Лежанвье? (Он запнулся на «мэтре».) Мне надо… Я хотел бы с ним поговорить.

Его единственная, последняя надежда! «Смягчить Немезиду у подножия эшафота», — мысленно закончил он, усмехаясь про себя.

Плотный чиновник ответил тусклым официальным тоном:

— Поверьте, Лазар, я сожалею. Искренне. Но вчера вечером с мэтром Лежанвье случился сердечный приступ. Он больше ничем не может вам помочь.

Так вот в чем дело!

— Хотите сказать, он отправился на тот свет?

— Нет, но…

— Его откачивают?

— В некотором роде.

— Как всегда, каждому — свое! — праведное возмущение охватило Лазара. (В первый и последний раз.)

Ножницы и машинка смолкли, теперь слышно было только, как священник бормотал молитву, как он вверял Господу черную душу осужденного.

Лазар выпил последний стакан рома, даже посмаковал его, хотя и не любил ром.

Зато, когда ему предложили пачку дешевых сигарет, запротестовал:

— О нет! Только не эту дрянь! Суньте их туда, сами знаете куда!

Вот так, с воспоминанием о голубом небе перед глазами, ощущая терпкий вкус рома во рту, с распахнутым воротником, обритым затылком, со связанными пеньковой веревкой руками, одновременно весь пылая и внутренне заледенев, поддерживаемый одним и подталкиваемый другим, Лазар вышел на утренний холод, услышал, как прозвонило четверть шестого, понял, что все кончено, споткнулся, выругался и сказал «аминь». И поздно, слишком поздно, у подножия черного шаткого эшафота, увиденного сквозь потускневшее золото распятия, убедился, что правосудие действительно слепо.

* * *

— Клянусь, я невиновен! Перед Богом клянусь, это не я! Клянусь… клянусь…

Лестница была бесконечной, каждая следующая ступенька казалась в два раза выше предыдущей.

— Клянусь, я ее не убивал! Это Лазар… Лазар…

Площадка.

Бледное солнце.

Люди внизу. Репортеры. Любопытные. И, может быть, среди них Жоэль, Билли, Дото…

Может быть, Лазар?

Приговоренный почувствовал, как его берут за руки и за ноги, кладут на чашку весов.

— Это не я! Это не я! (Его безумный крик перекрыл заводской гудок.) Это не я! Это Лазар, Лаз…

Щелчок, свист.

Лезвие упало на Лежанвье, вырвав из изматывающего кошмара.

* * *

Жоэль и мэтр Маршан первыми вошли в комнату с белыми стенами. За ними следовали Билли Хамбург и священник.

Было уже почти шесть часов, но они не могли вырваться раньше.

— Все… Все кончено, В. Л.! — сказала Жоэль, внутренне сожалея о своей грубой неловкости. — Но здесь отец Ландри, он был с Лазаром в последние минуты… Он должен кое-что передать тебе… Говорите, отец… Говорите скорее…

Отец Ландри глухо заговорил, с трудом преодолевая неловкость:

— Лазар, да примет Бог его душу, простил вас, сын мой, перед тем, как заплатить за свои грехи. («Сын мой! Как получается, что священники и палачи разговаривают одинаковым отеческим тоном?» — подумал мэтр Маршан.) Я боюсь, не смогу абсолютно точно передать его последние слова, но постараюсь…

— Со слов врачей я знал, что моя вторая жена, туберкулезница, не протянет и года. (Вот что буквально сказал Лазар, прежде чем отдать Богу душу.) Вопрос месяцев, даже недель, и значит, я мог вскоре жениться на Жоэль. К несчастью, Диана из-за дурацкого ночного признания тоже это знала… Она была как безумная в тот вечер, хотела, чтобы я отказался от малышки, чтобы мы уехали вместе… Она цеплялась за меня, ее пистолет был между нами и выстрелил… Снимаю шляпу, мэтр! После моего несправедливого оправдания я думал, вы у меня в руках, но вы оказались тверже!.. Я говорил вам, и не раз, что вы мне нравитесь… Доказательство тому, что я сейчас раскололся, вместо того, чтобы унести мой секрет в могилу… Не терзайте себя больше, папаша, надевайте снова свою мантию… Вы не могли этого предвидеть, но благодаря вашему лжесвидетельству правосудие свершилось вдвойне!

«Правосудие и впрямь свершилось, но какими окольными путями? — думал мэтр Маршан. — Судебная рутина остается наилучшим помощником правосудия, что бы об этом ни говорили…»

Жоэль подошла к кислородной маске, взяла Лежанвье за руку.

— В. Л.! — она кричала так, будто эта ледяная рука ее обожгла. — Папа!

Лежанвье не ответил.

Он умер в пять часов.

То есть на четверть часа раньше Лазара.

Терзаясь несправедливыми угрызениями совести.

Один.

Без отпущения грехов.