Глава первая
Вот уже несколько долгих месяцев Лежанвье и Жоэль больше не разговаривали, разве что издали здоровались и прощались.
Жоэль большую часть времени проводила у подруг — по крайней мере, так предполагал адвокат, — лишь изредка обедала дома, возвращалась непозволительно поздно, и случалось, с трудом поднималась по лестнице и добиралась до дверей своей комнаты, напевая пронзительные мотивы танцевальных мелодий.
Ни столкновений, ни споров, взаимное безразличие шло по нарастающей…
Вначале Жоэль кратко предупреждала адвоката, куда она собирается, впрочем, всем своим независимым видом отметая возможность малейшего возражения.
Затем она стала оставлять на мебели клочки мятой бумаги, которые Лежанвье регулярно обнаруживал слишком поздно, с записками типа: Я у Джессики… Сплю в Молиторе… Обедаю в гостях… Может быть, до вечера, не знаю. Подпись: Ж.
Теперь она уже не делала и этого.
Ее просто не было, и когда порой она оставалась дома, то казалась лишь еще более далекой, листала журнал или ощипывала хлебный мякиш, и ее пустой взгляд останавливался на отце, словно смотрел сквозь него, будто он тоже стал прозрачным.
— Он хочет тебя видеть, — сказала она в этот вечер, отодвигая в конце ужина стул, чтобы встать из-за стола.
— Кто? — удивленно спросил он.
— Тони.
— Ты была у него?
Она сжала губы, и он понял всю никчемность своего вопроса. Откуда, иначе, она знает?.. Но, значит, она так и не решилась потерять его, продолжает испытывать к нему более или менее сильное чувство?
Жоэль направилась к двери. На пороге обернулась:
— Ты пойдешь?
— Не знаю, — с трудом ответил Лежанвье, подыскивая слова. — Я… Я не думаю.
— Почему же? Боишься, он тебя укусит?
Он пожал плечами. С тем же успехом можно спросить, не боится ли он дразнить хищника за решеткой.
— Нам не о чем говорить.
— Я думаю, он хочет еще что-то тебе сказать… Его просьба о помиловании была отклонена. Его скоро казнят.
— Когда?
— На этой неделе.
— Откуда ты знаешь?
— Я навела справки.
— Это же невозможно! — запротестовал Лежанвье. — Приговоренный к смерти никогда не знает, сколько ему осталось прожить, пока…
— Я знаю. Сегодня среда. Это будет послезавтра — в пятницу утром, в пять часов.
Внезапный дождь ударил по окнам. В течение долгой минуты слышался только этот стук. Жоэль не решалась уйти:
— Так ты пойдешь?
Теперь уже Лежанвье начал щипать хлебный мякиш, не отвечая. Сердце стучало у него в груди.
Жоэль долго смотрела на него, ловя малейшее движение, затем медленно продолжила:
— Конечно, он тебя ненавидит! Это тебе он обязан своим приговором. Но, тем не менее, я думаю, он продолжает уважать тебя. «Скажи ему просто, что я хочу его видеть», — сказал он мне. «Нет нужды что-нибудь прибавлять, он наверняка придет!» (Жоэль поколебалась мгновение, затем решилась.) Есть еще одно… Я тебя прошу, В. Л., сходи туда.
— Но это… это до такой степени бесполезно! Зачем?
Лежанвье думал, что его уже ничто не удивит. Однако оказалось, преждевременно.
— Чтобы ты понял, насколько он изменился, — ответила Жоэль. — Он… он превратился в старика.
* * *
На следующий день после вынесения приговора Лежанвье произнес перед своими коллегами речь, состоящую по сути из трех пунктов. Он отказывался выступать в суде, закрывал свою контору, собирался продать свой дом на авеню Ош, переехать в «Жнивье». Может быть, он отправится путешествовать, может быть, напишет книгу, подводящую итоги его карьеры? Он никогда не забудет всего, чем обязан Сильвии и Анри, но в настоящих обстоятельствах вынужден окончательно расстаться с ними. Если все здраво взвесить, им нет никакого интереса дальше связывать свою судьбу с ним.
М — ран долго сокрушался, но в конце концов оправился. Каждый раз, стоило ему вспомнить, как его патрон, давая свидетельские показания, утверждал, что его бывший клиент, оправданный им, был виновен, кровь приливала к его щекам. Разве это не означало разглашения профессиональной тайны, разве не заслужил патрон горьких упреков защитника, осуждения сословия? М — ран не чувствовал себя в силах решить эти проблемы, но самый факт, что великий Лежанвье был вынужден на процессе покинуть обычное привилегированное место, сменить ложу на партер, казался в глазах М — рана достаточным, чтобы лишить его всякого престижа.
Легковозбудимый М — ран был готов сражаться и умереть, но за сверхчеловека, а не за обычного, заурядного, такого, как все.
Сильвия Лепаж не сказала ничего, торопливо вышла из комнаты, скрывая слезы. На следующий день она невозмутимо продолжала следить за почтой, отвечать на телефонные звонки. Но количество писем должно было в скором времени сократиться, телефонные звонки станут реже. «Париж, моя деревня», — думала она, проливая новые слезы. Напрасно она пыталась удержать текущие дела, заинтересовать последних колеблющихся корреспондентов грустной участью своего патрона, «не заслужившего всего этого». Ее пришлось буквально выставить из дома на авеню Ош, когда его перекупили новые владельцы. И уже на следующий день затянутая в новый костюм, неуверенно балансируя на шпильках, с портативным ремингтоном в руке, звонила она у дверей «Жнивья», коварно утверждая, что осталась без работы и без средств к существованию.
— Хорошо! — в конце концов сдался побежденный Лежанвье. — Устраивайтесь в голубой комнате. Поможете мне писать книгу.
Писать эту книгу он не собирался никоим образом, но, как он заявил корреспондентам газет, ее подготовка отнимет у него два-три года. Это был лишь предлог, чтобы красиво уйти со сцены.
Так, как хотела бы Диана.
После краткой стычки с Жоэль Лежанвье почувствовал необходимость подняться в голубую комнату посоветоваться с Сильвией.
«Посоветоваться» не совсем подходящее слово. Он утверждал, она всеща соглашалась. По тому, с какой степенью горячности она выражала свое неизбежное одобрение, он знал, искренна ли она или воздерживается высказать истинное отношение.
— Жоэль просит меня навестить Лазара в тюрьме, — мрачно сообщил он. — Его скоро должны казнить. Если верить Жоэль, в пятницу в пять утра. Я не пойду. Вы бы пошли, Сильвия?
Сильвия помолчала:
— Не-е-ет, я… Думаю, мне бы не хватило смелости.
Чем не способ подтолкнуть патрона продемонстрировать смелость?
Лежанвье после слов Жоэль ожидал увидеть Лазара изменившимся, но настолько…
На висках его появилась седина, потяжелевший подбородок ощетинился бородой землистого цвета, мертвенно-бледные мешки подчеркивали запавшие глаза, погасший взгляд скользил по людям и предметам, не задерживаясь на них.
Навстречу адвокату неуверенными шагами вышел старик, тяжело сел, опершись локтями, за разделявшей их решеткой.
— Хэлло, папаша! (Голос тоже изменился, стал хриплым и словно надтреснутым.) Я довольно забавно себя чувствую накануне встречи с парижским палачом… Заметьте, вы тоже набрали лишнего веса, нездорового жирку и все такое, но это, должно быть, от избытка холестерина. Если бы вы следовали тому же режиму, что я, — режиму тюрьмы Санте вы бы сразу почувствовали себя лучше… Что же все-таки заставило вас прийти? Отцовская любовь или скрытые угрызения совести?
Лежанвье хотел заговорить, но не нашел слов, при виде физической немощи Лазара у него перехватило дыхание.
Напрасно он повторял себе простейшие истины: что он столкнулся с закоренелым преступником, одурачившим правосудие, отвратительным шантажистом, не пощадившим собственного спасителя, обольстившим его дочь, укравшим его жену, обвинившим его в конце концов в убийстве… Он все равно не мог подобрать слов.
Почувствовав глухую боль в груди, он поднес руку к карману, достал сигареты, поколебался.
— Валяйте, папаша, не стесняйтесь! — прошипел Лазар своим треснутым голосом. — Курите ваши дешевые сигареты! Они будут вонять, зато напомнят старые добрые времена, те, когда вы мне помогали, а не всаживали нож в спину. Заметьте, я ни в чем вас не упрекаю… Все это произошло по моей вине, мой отец был прав… «Ты кончишь на эшафоте!» — пророчествовал дорогой родитель, полосуя меня ремнем. В первый раз это случилось, когда мне не было еще и пяти лет. Беда только в том, что пятилетний малыш не верит оракулам. А в двенадцать лет — после сотни взбучек — он уже не верит в справедливость… А каков был ваш родитель, папаша? Любящий или тоже пророк?
Лежанвье закурил свою сигарету, разогнал рукой перед собою дым, не испытывая больше угрызений совести. Ему случалось накануне казни беседовать с другими осужденными, которые с его точки зрения заслуживали снисхождения и жалости. Они не актерствовали, не тщились, подобно Лазару, выжать слезу у партера. Адвокат запоздало удивился тому, что хватило одной фразы, почти приказа: «Скажи ему, что я хочу его видеть…»— чтобы он решился прийти. «Не отказывают в последнем свидании приговоренному, — подумал он, — как не отказывают ему в последнем стакане рома». И к тому же Жоэль сообщила ему день и время казни. В пятницу в пять часов утра. Дата, час, которые из милосердия все еще неизвестны Лазару, о них ему сообщат на рассвете в пятницу. Если только…
— Вы не хотите мне ответить, папаша?.. Я вам задал вопрос, спросил, что вами руководило — отцовская любовь или тайные угрызения… Вы не передадите мне вашу сигарету? Вот здесь, смотрите, чуть-чуть наклонившись, вы сможете это сделать… За неимением английских и за недостатком наличности, чтобы их купить, — уж лучше выкурить дешевую, чем вообще ничего!
Это было сильнее его, Лежанвье выплюнул сигарету, раздавил ее каблуком. Он и так, против воли, слишком многое делил с Лазаром. Начиная с Дианы, чью благосклонность Лазар, должно быть, выпрашивал так же, как сейчас окурок, в уплату неизвестно какого долга.
— О’кэй, мэтр! — вздохнул Лазар. — Не скажу, чтобы я вас находил очень общительным для адвоката… (Он встал, опираясь на сжатые кулаки.) Вы меня видели, я вас видел. Ба! Не знаю пока, когда отойду в вечность, но, видно, уже скоро… Можете рассчитывать на меня, я вас тоже приглашу. На эту роль я вполне гожусь.
Лежанвье бессильно поднял руку. Он не ожидал, что свидание так обернется, с опозданием понял, что Лазар с неожиданным достоинством отпускает его.
— Минуту! — Торопливо проговорил он. — По словам Жоэль, вы хотели что-то мне сказать, что-то важное. Что?
— Здравствуйте — до свиданья, будьте здоровы! — сказал Лазар. — Допустим, что мне хотелось унести в могилу незабываемый образ Человека, Восстановившего Справедливость… Бенуа! (Он сделал знак стражнику, присутствовавшему при свидании.) Прошу вас, проводите меня в мои апартаменты.
Удивленный Бенуа неторопливо приблизился, вопросительно гладя на адвоката:
— В общем-то, у вас еще осталось немного времени…
— Немного времени на что? — подхватил Лазар неестественно высоким голосом. — На дружескую беседу? На взаимную откровенность? Сердечные пожелания? На?.. На?..
Он грубо оттолкнул стражника локтем, нервы не выдержали. Уронив голову на стол, он зарыдал.
Время от времени он кричал, хотя даже на процессе не позволил себе этого:
— Это не я! Клянусь, это не я! (Вдруг его словно осенило и он поднял лицо, мокрое от слез, искаженное, как японская маска.) Может быть, это и не вы, папаша, хотя все уж очень очевидно! Но, если и так, вы единственный знаете об этом, как я единственный знаю, что это не я! Допустим, я вам верю, допустим, вы мне верите… Если это не вы, если это не я, значит, это обязательно кто-то третий! Вы понимаете?
Лежанвье в свою очередь подал знак Бенуа, тот деликатно удалился, посматривая на свои никелевые часы-луковицу.
— Кто же это, по-вашему?
— Не спрашивайте у меня, папаша! Вот уже несколько месяцев, как я задаю себе этот вопрос снова и снова! Двадцать четыре часа из двадцати четырех, когда я хожу взад и вперед от окна к двери, когда я сплю, но я никогда не сплю подолгу… Хотите, чтобы я вам сказал? Все перепуталось с самого начала! Потому что, застав вас на месте убийства, я подумал, что это вы. Потому что, зная мое дурное прошлое, вы подумали, что это я… Предположим, что мы оба ошибались, что мы слепо попались в двойную западню…
— Прошу прощения, — вмешался Бенуа. — На этот раз пора.
— Да, да, — согласился Лежанвье.
Он словно получил неожиданно удар между глаз, он как ослеп, не видел больше ничего…
Двойная западня…
Он даже не услышал, как Лазар крикнул ему: «Чао!», прежде чем исчезнуть вслед за Бенуа.
Лазар все еще не знал, что его казнят в пятницу на заре, он еще хорохорился в последний раз.
«Предположим, что мы оба ошибались…»
Лежанвье понадобилось много времени, чтобы добраться до выхода. Ему не хватало воздуха.
Лазар, оудучи женат, не имел никакого резона убивать Диану, если он не собирался жениться на Жоэль.
Может быть, в конечном счете, справедливость не будет наконец-то восстановлена и пять утра в пятницу?
Может быть, Лазар заплатит за кого-то другого?
Лежанвье пожал плечами, вспоминая то время, когда листал красную тетрадь, выискивая там рецепт идеального убийства.
Будь что будет, в любом случае это лишь справедливая несправедливость, слишком надолго откладываемая расплата.
Теперь он надеялся, не слишком веря.
Обвиняемый. — Я не убивал Габи Конти! Я лишь заявил об этом — после суда — чтобы обмануть мэтра и сорвать куш.
Это звучало фальшиво.
Но что, если такова правда?
Если Лежанвье поддался на простой блеф постфактум и два года назад действительно оправдал невиновного?..
* * *
— Ну? — спросила Жоэль. — Ты его видел?
— Да, — мрачно ответил Лежанвье.
— Что он тебе сказал?
— Почти ничего. Он утверждает, что невиновен. Откуда ты Знаешь, что казнь назначена на пятницу, на пять утра?
— От его адвоката, мэтра Маршана… Он плакал?
— Да. Откуда ты знаешь?..
— Он плакал и тогда, когда я ходила к нему. Противно… В. Л.? Ты его по-прежнему ненавидишь?
— Не знаю, — сказал Лежанвье.
По правде говоря, признавался он себе, он не ненавидел — и не любил — больше никого. Хватило одного года — выдающегося года, чтобы он превратился в старика. С одной лишь дурацкой надеждой — в последний раз послужить правосудию.
— Что ты собираешься делать?
— Не знаю, — повторился Лежанвье.
Что делать за день до казни, чтобы продлить жалкое существование человека, которого он сам отправил на эшафот, сфабриковав против него фальшивые улики?
Прежде всего, отыскать истинного убийцу…
Глава третья
Билли и Дото стали редкими гостями после смерти Дианы. Они появлялись в «Жнивье» всего раз или два, да и то на бегу…
Адвокату открыл дверь Билли в покрытой пятнами блузе и с головы до пят вымазанный в ультрамарине:
— Какой приятный сюрприз! — воскликнул он с вымученной улыбкой. — Входите, входите! Простите за мой дикий вид, мэтр, я как раз рисодал афишу к новой рекламе линолеума Этернум. Знаете, «Линолеум Этернум — максимум за минимум». Не думайте, что это я сочинил… Выпьете капельку? У вас усталый вид.
— Мы живем на четвертом этаже в доме без лифта, сокровище! — напомнила Дото. — Даже для нас уже высоковато. Так что, конечно…
Она вовремя спохватилась и не добавила: «Для сердечника!», но многоточие красноречиво завершало фразу.
Лежанвье сам снял плащ, перекинул его через спинку первого подвернувшегося стула, тяжело ступая, прошел к камину, не сомневаясь, что Билли с Дото обмениваются безмолвными знаками за его спиной. Первый, по всей видимости, убеждает вторую одеться поприличнее — ее накидка из розового нейлона мало что скрывала, она же, скорее всего, в свою очередь советовала ему заниматься своими делами.
— Говорите, мэтр, излейте душу, если хотите! — настаивал Билли без особой убежденности. — Ведь мы — ваши друзья.
Дото со своей стороны, как мог наблюдать Лежанвье в висящем перед ним зеркале, здорово нервничала.
— Извините меня! — бросила она на ходу. — Только накину пеньюар и вернусь…
Между тем Билли открыл бар, смешивал спиртное.
Лежанвье рассеянно взял протянутый стакан, поставил на каминную полку, не пригубив.
— Я сегодня виделся с Лазаром. По настоянию Жоэль. Он сильно изменился, Возможно, вы бы его не узнали. (Это было не то, что он собирался сказать.) Он… Его должны казнить послезавтра утром, в пятницу в пять утра.
— Пятница тринадцатое число, — сморозил Билли, не зная, что сказать.
Лежанвье упорно смотрел в зеркало:
— Он по-прежнему заявляет, что невиновен, утверждает, что Диану убил кто-то другой, и я… я боюсь — сейчас, — вдруг он действительно невиновен…
Резко хлопнула дверь.
— Как это может быть? (Нежная Дото, вся сплошной шелк и лебяжий пух, изъяснялась с неожиданной резкостью.) Вы, случайно, не собираетесь все же?.. Только он — за исключением вас — имел решительный повод убить Диану…
Лежанвье взял свой стакан, грустно посмотрел на него прежде, чем поднести к губам:
— Никакого повода он не имел! Диана давала ему больше денег, чем я сам. Женатый, даже по второму разу, он не мог жениться на Жоэль. К тому же… Не убивают курицу, несущую золотые яйца, это слова Лазара, и Билли бы так сказал.
Столь незаслуженно обвиненный Билли подскочил:
— Не терзайте себя, дорогой мэтр!.. Предположим на мгновение, что он не врет, что Лазар оказался жертвой судебной ошибки… Заметьте, я не очень понимаю, как это возможно, раз вы сами доказали его виновность… Но, даже если он не заплатит в пятницу в пять утра за данное убийство, разве он не расплатится за другое, в котором признался вам — за смерть Габи Конти… Так или иначе, он расплатится за содеянное.
Лежанвье отметил, что Билли слово в слово привел его собственные доводы.
— Сейчас Лазар отрицает, что убил Габи Конти.
— Черт возьми, поставьте себя на его место… Еще стаканчик?
— Да, спасибо. Кого вы выгораживаете?
Билли и Дото побелели, удар попал в точку.
— Я… я не понимаю! — бормотал Билли.
— И я! — поддержала Дото. — Вы приходите и…
Лежанвье прервал их, покачав головой:
— Я неточно выразился. Что известно вам двоим, о чем вы не рассказали?
— Ничего! — запротестовал Билли. — Честное слово!
— Прошу вас, вспомните, что в тот день я сопровождала вас в Париж и что мы вернулись в «Жнивье» вместе… (Дото.)
— Верно. Около семи часов. Но…
— Что «но»?
— Ничего, — задумчиво протянул Лежанвье. — Ничего. Я задаю себе вопрос…
— Короче, вы разговариваете сами с собой, сами спрашиваете, сами отвечаете! (Опять Дото, ее не узнать, как с цепи сорвалась.) А я-то считала вас настоящим другом! Одно из двух!.. Либо этот мерзкий рецидивист Лазар вас околдовал, сглазил… или ваша чрезмерная любовь к справедливости доводит вас потихоньку до маразма!.. Мы с Билли все выложили в суде начистоту, под присягой… под присягой, повторяю!.. Что вы хотите, чтобы мы вам сегодня еще сказали?.. Где нам делали прививки? Предохраняется ли Билли?
Лежанвье не дрогнул. Две женитьбы — и многочисленные предыдущие приключения — закалили его против подобных вспышек.
— Я только задавал себе вопрос… — начал он.
— Какой? — импульсивно вырвалось у Билли, стремящегося опередить удар.
— Какая настоятельная необходимость заставила вас внезапно в день убийства прервать работу над афишей и побежать в парк? — добродушно закончил Лежанвье.
— Но, право… Мне кажется, я объяснял все это! — смутился Билли. — Я почувствовал усталость, я… да просто мне захотелось подышать… пособирать грибы.
— Вы не любите грибы.
— Дото их любит. Диана их любила.
— Понимаю, — сказал Лежанвье. — Очень хорошо понимаю.
— Что вы понимаете, адвокат? (Дото.)
— Многое, — отвечал Лежанвье. — Многие мелочи, на которые обращаешь внимание лишь спустя какое-то время. Для мужчины наступает возраст, когда, имея за плечами определенный опыт, он думает, что хорошо знает свою жену, своих друзей… Если он обнаруживает, что обманут одной, он неизбежно начинает сомневаться в других… Обычная цепная реакция… И ему необходима уверенность…
— Какая ув-уверенность? (Билли.)
Лежанвье не спеша опустошил свой стакан, отыскал глазами отражение Дото в зеркале:
— Извините, дорогая. Мне бы хотелось сказать несколько слов вашему мужу наедине.
— Плевать! — ответила Дото. — Мне абсолютно наплевать. Просите меня о чем угодно, только не об этом! (Она упала в кресло, высоко скрестив ноги.) Ну же, выкладывайте свою очередную догадку, мэтр! Мы остановились на том, что несчастный-вдовец-одержимый-справедливостью обрек презренного-любовника-своей-недостойной-половины на казнь и испытывает запоздалые угрызения совести, пытается, Бог знает почему, спасти приговоренного от эшафота… Поправьте меня, если я ошибаюсь!
Лежанвье взглядом обратился к Билли, и тот кивнул:
— Достаточно, дорогая. Оставь нас. Прошу тебя.
Дото мгновенно вскочила, словно ее вытолкнуло пружиной:
— Это нравственная жестокость! Мэтр, призываю вас в свидетели!
— Достаточно, — повторил Билли. — Отвали. Уйди отсюда.
— Да ведь он тебя сожрет! — злобно возразила Дото.
— Между нами, — сказал Лежанвье, когда она вышла, — когда вы переспали с Дианой впервые? (Он поднял руку, отклоняя любое запирательство.) Ваше постоянное присутствие рядом с ней невозможно объяснить иначе. Заметьте, я мог бы нанять частного детектива порыться в вашем прошлом, но такой способ вызывает у меня отвращение. Мы выиграем время, если вы мне добровольно ответите… и я больше не ревную, — закончил он для памяти.
Билли дошел до бара, вернулся со стаканом виски, в котором постукивали кубики льда.
— Уже давно, — признался он. — Еще до того, как вы поженились, до того, как я женился на Дото. Я… я, пожалуй, был у нее первым.
— Почему же вы не женились на ней?
— Я… да ведь я был не в ее вкусе, и потом, тогда я зарабатывал гроши. Мы не виделись несколько лет, затем случай свел нас незадолго до того, как она стала госпожой Лежанвье…
— После чего вы опять стали спать с ней?
— Честное слово, нет! Она больше не хотела…
— Тогда как вы, вы очень хотели?
— Бог мой, мэтр… Если я скажу «да», вы оскорбитесь, «нет» — обидитесь.
— Но вы по-прежнему вертелись вокруг нее?
— Я… я был к ней по-прежнему глубоко привязан.
— Больше, чем к собственной жене?
— Это совсем другое…
— Это всегда совсем другое… Вы, естественно, раньше меня узнали о ее отношениях с Лазаром?
— Да… да.
— И вы его возненавидели?
— Не-ет, я… я пытался вразумить Диану, объяснить, что этот тип недостоин ее, но…
— Но?
— Он околдовал ее.
— Дото знает, что вы с Дианой?
— Боже, нет! (Билли пристально посмотрел в лицо адвокату, словно впервые его видел.) Вы ведь ей не скажете? Она способна…
— Нет, — ответил Лежанвье. — Я только ради вас надеюсь, что она не подслушивает за дверью.
Как все проясняется, когда знаешь, что тебе изменяют… Недомолвки, намеки… Уже мало того, что спрашиваешь, сколько раз это случалось, подозреваешь лучших друзей… Может быть, и М — ран тоже, кто ж знает? И Арну, и Соваж. Если подумать, все мужчины, которые кружат вокруг одной красивой женщины, составляют большую общую семью, как эти маленькие птички, что пьют из одной лужи…
Впрочем, сегодня все это не имееет никакого значения. Главное, не дать отвлечь себя от поставленной цели.
— Вы знали, что Лазар и Диана должны были встретиться в день убийства?
— Нет. Откуда я мог?..
— Вернемся к стенографическому отчету о процессе. У них было назначено свидание в гостинице неподалеку от «Жнивья» — в «Ивах». Лазар напрасно прождал Диану до вечера…
— Это он так говорит!
— Нет, — уточнил Лежанвье, сжигая мосты. — Я видел своими глазами записку, несомненно написанную Дианой, где она назначала время — четыре часа. Записку, которую я уничтожил, как я…
— Как вы?.. — с ходу подхватил Билли.
— Как я уничтожил или фальсифицировал другие доказательства, — торжественно заключил Лежанвье. — Благопрятные для Лазара.
Билли утер ладонью взмокший лоб. Может быть, по зрелом размышлении, лучше было отрицать, твердо держаться того, что их с Дианой всегда связывали чисто дружеские отношения? Нет, Лежанвье, раз уж он его заподозрил, спустя двадцать четыре часа все узнает… Но двадцать четыре часа накануне казни, это много! Тут каждый час имеет значение!
— В любом случае, Лазар знает правила игры! — тяжело настаивал Лежанвье. — Будь он и в самом деле виновен, он бы в первую очередь обеспечил себе алиби, хотя бы самое хрупкое… Сейчас я поражаюсь тому, что защитник не обратил на это внимания. Хотя Маршан еще новичок.
— Лазар не мог предвидеть, что повздорит с Дианой, тем более что это плохо обернется! — протестовал Билли. — Он не сверхчеловек!
Лежанвье разглядывал ковер. Не дать отвлечь себя от своей цели…
— Если Диана не пришла в «Ивы», как она первоначально собиралась, судя по написанной ею записке, значит, какое-то непредвиденное событие задержало ее в «Жнивье» в тот вечер! Предположим, вы пытались в который раз вразумить ее? Это ваши собственные слова. Предположим, что для этого вы прибегли к аргументам… осязаемым? Предположим, это вам она угрожала своим «Лилипутом», защищая не свою добродетель, но свободу ею распоряжаться? Предположим, вы выстрелили в нее, прежде чем Лазар и я прибыли на место. Предположим, что вы отправились собирать грибы лишь после убийства…
Билли, бледный как смерть, осушил свой стакан, налил другой?
— Вы опустили только одну деталь, мэтр! Я был примерно в ста пятидесяти метрах от павильона, когда раздались три выстрела…
— Я ничего не забываю, — сказал Лежанвье. — Эти выстрелы — два, а не три — сделал я сам…
— Чтобы восстановить справедливость?
— Именно, — ответил Лежанвье.
Он направился к двери, обернулся перед тем, как толкнуть ее:
— И… Хорошенько запомните следующее, господин Дото! Или я сам погибну послезавтра в пять часов, или справедливость все-таки восторжествует.
Глава четвертая
— Вас ждут? — спросила машинистка, красивая блондинка, щедро демонстрируя полноватые ноги.
— Нет.
— В таком случае, сомневаюсь, что мэтр Маршан сможет вас принять.
— Речь идет об очень срочном деле. Я все утро безуспешно пытался связаться с ним по телефону.
— Мэтр был в провинции. С кем вы разговаривали?
— Какое это имеет значение? С какой-то госпожой Марси или Мерсье…
— Моя коллега. (Прекрасная блондинка сверилась с внушительного вида ежедневником, отодвинула разбросанные бумаги.) Не могу найти никаких следов этих переговоров… Вы сказали, что вас зовут?
— Лежанвье, — ответил Лежанвье, теряя терпение. (Он чуть не добавил: «великий Лежанвье», пожал плечами.) — Посмотрите на меня хорошенько! Вы никогда меня не видели? Вы не узнаете меня?
— То есть… — смешалась блондинка, явно опасаясь допустить промах. — Пройдите сюда, в маленький кабинет. Садитесь и подождите минуту. Я пойду узнаю, сможет ли мэтр Маршан уделить вам время.
«Один год!» — с горечью подумал Лежанвье, оставшись один. — Хватило одного года добровольного ухода от дел, чтобы о нем больше не вспоминали, чтобы он превратился в рядового человека, из тех, кого просят присесть и подождать. Придвигая к себе стул и тяжело опускаясь на него, он вдруг испытал необычное ощущение, что его вычеркнули из мира живых вместе с Лазаром, что приговор, вынесенный тому, означал приговор и для него…
Дверь в кабинет открылась:
— Мэтр Лежанвье, мэтр Маршан сможет вас принять около четырех часов… Если до этого времени у вас есть другие дела…
Другие дела!
Стул отлетел в сторону. Адвокат поднялся, бледный и огромный, похожий на устрашающего робота:
— Посторонитесь-ка, барышня! Я дорогу знаю.
— Но… Но вы не можете!.. Он очень занят…
— Невозможно?
— В чем дело?.. — возмутился мэтр Маршан при виде Лежанвье, распахнувшего обитую дверь его кабинета. — Однако!
Дама зрелых лет, прерванная на полуслове в своих жалобных излияниях, с таким же недоумением взирала на непрошеного гостя, подняв до бровей вуаль, но это было еще не все.
Лежанвье направился прямо к ней, коротко указал на дверь:
— Оставьте нас ненадолго, мадам, прошу вас. Вы вернетесь в другой день. Завтра или послезавтра. Для вас время не так дорого. Благодарю вас.
— Это… это неслыханно! — захлебнулась дама. — Кто вы такой? Что вам угодно? По какому праву вы осмеливаетесь врываться сюда и… и…
Лежанвье перестал ее замечать, перенеся все внимание на Маршана:
— Я верю, что Лазар невиновен. У нас остается лишь несколько часов, чтобы добиться отсрочки казни, назначенной, как вам прекрасно известно, на завтрашнее утро, на пять часов… В интересах вашего же клиента, будьте добры, выведите эту даму и перенесите назначенные встречи.
Мэтр Маршан, высокий и худой, с недоверчивым брюзгливым выражением лица, захлопал глазами за двойными стеклами очков как птица:
— Но, право же, мэтр!.. Несмотря на уважение, которое я к вам питаю как старший…
— Оставьте при себе свое уважение, Маршан, и отошлите клиентов. Каждая минута дорога.
Лежанвье — в эту исключительную минуту ставший снова великим Лежанвье — говорил так уверенно, что ошеломленная дама зрелых лет сама побежала к двери, подняв к самым глазам сумку-чемодан наподобие щита.
— Быстрее, распорядитесь! — настаивал, адвокат, вйдя, что Маршан все еще колеблется. — Каждая минута дорога.
— Хм, — задумчиво протянул защитник, когда Лежанвье завершил свое невероятное признание. — Короче говоря, вы утверждаете, что виновны в лжесвидетельстве, из-за которого моего клиента приговорили к смертной казни?
— Совершенно верно. Я знал, или, по крайней мере, думал, что знаю, о его причастности к убийству, когда, благодаря мне, он был оправдан. Я хотел — из элементарного стремления к справедливости, — чтобы он заплатил за новое преступление, тем более что он пытался обвинить меня самого. Мысль, что, может быть, виноват кто-то третий, кто избежал наказания, пришла мне в голову только позже. Может быть… слишком поздно.
Мэтр Маршан машинально пододвинул своему посетителю коробку гаванских сигар:
— Я понимаю, но обычно вы соображаете много быстрее… Нелепая кончина госпожи Лежанвье и арест моего клиента, его осуждение — события не вчерашнего дня… Как же получилось, что вы не испытывали никаких угрызений совести во время процесса, и вдруг испытываете их сегодня, накануне казни?
Лежанвье сам сотни и сотни раз задавался этим вопросом. Как объяснить Маршану, что после вынесения приговора он словно провалился в пропасть, такую глубокую, что из нее уже не выбраться, и зимовал там подобно раненому зверю?
— Во время процесса страсть ослепляла меня, мэтр. Лазар в самом деле застал меня на месте убийства, но я подозревал, что он расставил мне западню… Сегодня его виновность мне кажется столь же невероятной, как и моя…
— Субъективное предположение, основанное на вашей эмоциональности и угрызениях совести! — заметил Маршан. — Когда вы столь неудачно оказались рядом с трупом госпожи Лежанвье, Лазар попытался шантажировать вас в последний раз… Тот факт, что вы выпустили две пули по окну павильона, чтобы дать запоздалый сигнал тревоги, почти ничего не меняет в картине убийства.
— Помилуйте! Я ведь вложил пистолет Дианы в руку лежащего без сознания Лазара, оставив на нем его отпечатки пальцев…
— А кто вам сказал, что это оружие, упав на пол, не хранило уже этих отпечатков?
— Будь Лазар действительно виновен, он не оставил бы его на виду или позаботился протереть его…
— А кто вам сказал, что он этого не сделал, что вы интуитивно не вернули вещи на свои места? Откровенно говоря, мэтр, если бы приходилось заново пересматривать дело каждый раз, как свидетель испытывает запоздалые угрызения совести…
— Я не просто свидетель, говорю же вам. Я лжесвидетель, виновный в подтасовке улик с целью добиться осуждения обвиняемого!
Маршан покачал головой:
— Но даже вам не удалось окончательно сбить с толку правосудие, мэтр. Лазар, простите меня, был любовником госпожи Лежанвье, и я удивляюсь, что вы не испытываете по отношению к нему никакого злопамятства. Госпожа Лежанвье и Лазар должны были встретиться в тот вечер, судя по записке, которую он вам показал. Она, как мы можем заключить, угрожала ему. Значит, он защищался или, скорее всего, вырвал оружие у жертвы, выстрелил намеренно?.. Кто раз убил, убьет…
Лежанвье провел рукой по лбу.
Кто сейчас защищает Лазара? Защитник или обвинитель?
— Короче говоря, принимая во внимание мой почтенный возраст и запоздалое раскаяние, вы считаете, что я несу вздор?
— Никоим образом, дорогой мэтр! Ваше поведение делает вам честь, и, напротив, я вам весьма признателен… (Маршан поднял пухлую, похожую на епископскую, ладонь.) Боюсь только, что слишком поздно менять ход событий.
— Никогда не поздно попытаться спасти чью-то голову.
— У нас очень мало времени…
— Тем более надо торопиться.
Под настойчивым взглядом Лежанвье Маршан дрогнул. Кем его будут считать? Человеком, боящимся осложнений, смирившимся с проигрышем?
Он попытался защищаться:
— Поймите меня, мэтр! Само собой, я всеми помыслами на стороне клиента. Но тем не менее я так уважаю вас, что обязан был высказать некоторые соображения, эти же соображения наверняка сформулирует и прокурор… Вы, естественно, понимаете, что занятая вами позиция равносильна для вас нравственному самоубийству?
Лежанвье склонил голову. В конце концов, это будет лишь повторным самоубийством…
— Что вы рискуете, помимо прочего, тем, что вас обвинят в лжесвидетельствовании, возможно, даже…
— Я знаю.
— В таком случае!.. — вздохнул поверженный Маршан.
Он нажал на кнопку переговорного устройства:
— Клара? Позвоните прокурору кассационного суда., Если он ответит, немедленно соедините меня с ним… Если его нет на месте, выясните час и место, где я мог бы с ним встретиться… Поторопитесь, речь идет о деле чрезвычайной срочности…
— О жизни и смерти, — подсказал Лежанвье.
— О жизни и смерти, — покорно повторил Маршан.
Оба хранили молчание, пока не раздалось жужжание:
— Да, — сказал Маршан. — А?.. Вы настаивали?.. Ладно, хорошо… Прокурора нет на месте, — обернулся он к Лежанвье. — Его секретарь не знает, где его застать. Он велел не ждать, если не вернется к шести часам. Вроде бы он собирался ужинать у друзей. Что делать?
Лежанвье был близок к отчаянию. Если нужно бороться еще и с невезением… Он оттянул узел галстука, слишком хорошо знакомая боль, предвещающая сердечный приступ, ударила с левой стороны груди, как кинжал.
— Вызовите вашу крашеную блондинку, — произнес он охрипшим голосом. — Пусть она запишет мои показания… Затем мы отправимся к прокурору и будем ждать, сколько потребуется… Я, нижеподписавшийся, — минутой позже диктовал он, сжавшись в кресле, — Лежанвье, Вернер-Лионель, родившийся в Кагоре, 1 января 1908 г., адвокат, свидетель по делу Лежанвье — Лазар, заявляю при свидетелях и добровольно…
* * *
Жоэль собиралась выходить, когда зазвонил телефон. Бросив куртку на стул, она сняла трубку:
— Да?
Это оказался мэтр Маршан. У него были плохие новости для нее, он умолял сохранять спокойствие, но мэтр Лежанвье…
«Это должно было случиться!» — думала Жоэль, безмолвно слушая. Тем не менее сейчас, когда это случилось, она испытывала болезненное чувство, что ее обманули. В. Л., хотя, и скрывал это, боролся со смертью вот уже год. Почему же он не нашел в себе силы побороться еще несколько часов?
— Я еду! — бросила она в трубку и положила ее на рычаг.
Меньше чем через пять минут она уже мчалась по дороге за рулем «мерседеса».
* * *
Машина «скорой помощи» стояла у дверей, в кабинете мэтра Маршана веяло катастрофой. Адвокат был бледен. Перепуганная мадемуазель Клара металась из конца в конец. Двое санитаров в белых халатах приготовились поднять носилки, на которых лежало неподвижное тело Лежанвье. Всем распоряжался лысый, нездорового вида, срочно вызванный доктор.
— Он… он еще дышит? — спросила Жоэль.
— Да, — резко ответил врач. — Как рыба без воды. Вы его дочь?
Жоэль, не ответив, склонилась над носилками:
— В. Л.! Ты меня слышишь?
У Лежанвье дрогнули веки, но доктор вмешался:
— Позже, мадемуазель! Мы попробуем сделать невозможное, но… Давайте, поднимайте, но осторожно! Малейший удар может стать роковым для него. Ступайте на цыпочках.
Жоэль упала в кресло со стесненным дыханием — уж не страдает ли и она болезнью сердца? — закурила сигарету:
— Как это случилось?
— Он начал диктовать заявление моему секретарю, — подбирая слова, объяснил Маршан. — Она печатала. Вот…
— Я, нижеподписавшийся, — прочитала Жоэль, — Лежанвье, Вернер-Лионель, родившийся в Кагоре 1 января 1908 г., адвокат, свидетель по делу Лежанвье — Лазар, заявляю при свидетелях и добровольно… Это все? — разочарованно спросила она.
— Да, — ответил Маршан. — Это все. Он морщился, диктуя, приступ свалил его на полуфразе.
— Но вы знаете, что он хотел сказать?
Адвокат кивнул:
— Он посвятил меня в обстоятельства трагического конца госпожи Лежанвье, хотел изменить свои показания. По его словам, это он вложил смертоносное оружие в руку находящегося без сознания Лазара, выстрелил два раза в окно павильона, чтобы обмануть следователей относительно времени убийства. Он хотел как можно скорее довести все это до сведения прокурора кассационного суда, чтобы тот приостановил приведение в исполнение приговора. Он… он, кажется, подозревал какое-то третье лицо в убийстве вашей мачехи.
Жоэль нервно затушила сигарету:
— Кого, по-вашему?.. Старика Билли?.. Может, меня?.. Если не считать Диану, больше никого не было в «Жнивье» в тот вечер.
Маршан только развел руками. Он так не любил осложнений!
Жоэль вытащила из куртки новую сигарету, повертела между пальцами:
— Как откладывают казнь?
— Ну… Это случается редко… Тут важно поколебать уверенность прокурора кассационного суда, указать на какое-нибудь нарушение судебной процедуры или сообщить ему новые факты. Если прокурор сочтет необходимым, он сообщит министру юстиции, чье решение суверенно…
— Что вы собираетесь делать?
— Попытаюсь как можно быстрее связаться с прокурором, но никто не знает, где его застать, он вернется поздно, и сделаю все возможное, чтобы склонить его на точку зрения мэтра Лежанвье. К несчастью, приступ помешал вашему отцу закончить заявление. А защитника в обязательном порядке подозревают в истолковывании фактов в пользу клиента…
— Понимаю… — задумчиво произнесла Жоэль. — Вы позволите мне сопровождать вас к прокурору?
— Разумеется, — согласился Маршан. — Но ваш отец… Извините, но я опасаюсь, что ему осталось жить несколько часов…
— Лазару тоже осталось жить лишь несколько часов, — напомнила Жоэль. — Вы идете?
* * *
Прокурор вернулся домой лишь около половины двенадцатого ночи, к тому же в очень плохом настроении.
Он бы выпроводил Маршана, если бы Жоэль, упершись, не отказалась наотрез покинуть помещение.
— Ладно! — вздохнул он, доведенный до исступления. — Я вас слушаю.
Когда Жоэль выложила все, он покачал седой головой:
— Я сожалею, но не вижу в этом ничего исключительного. Если бы мы пересматривали дело всякий раз, как свидетель начинает испытывать запоздалое раскаяние! (Втайне польщенный, Маршан поздравил себя с тем, что прокурор повторил его формулировку.) Я не верю с судебные ошибки, мадемуазель. Конечно же, случается, что эксперты ошибаются, что свидетели друг другу противоречат, но это ничего не меняет по сути дела, в нашем несовершенном мире истина рождается из ошибки… Вы говорите, мэтр Лежанвье под грузом угрызений совести написал заявление. Оно у вас с собой?
Маршан неохотно предъявил бумагу:
— Мэтр Лежанвье сердечник. К несчастью, приступ прервал его диктовку на первых же словах…
— Не густо, не правда ли? — выразил свое мнение прокурор, дочитав и поглаживая короткую бородку холеной рукой. — Между нами, мэтр Маршан… Вы можете поручиться за искренность мэтра Лежанвье?
Этого вопроса Маршан опасался с самого начала. Чувствуя себя неуютно, он заерзал на стуле. Но, поразмыслив, решил, что его как защитника никто не может упрекнуть за попытку спасти в последний момент жизнь подзащитного:
— Мэтр Лежанвье поклялся честью, что считает Лазара невиновным. Он…
— Вы знаете папу… — неосторожно вмешалась Жоэль.
Прокурор прервал обоих, нахмурив брови:
— В ходе процесса мэтр Лежанвье также поклялся честью, что считал Лазара виновным…
Все кончено, подумала Жоэль, совсем. Она сделала все, что могла, даже больше. Дело проиграно.
Она ошибалась.
Прокурор кассационного суда, разглядывая свои холеные руки, казалось, размышлял.
— Не скрою, все это представляется мне сомнительным, — наконец произнес он. — По-моему, Лазар виновен, потому что другого виновного не может быть. За исключением мэтра Лежанвье, но он бы давно признался. Тем не менее…
Отбросив колебания, он снял трубку с телефона, набрал номер.
— Я звоню министру юстиции, — пояснил он, преисполненный великодушия и весьма довольный собой.
Министра юстиции дома не оказалось. Он вылетел на Корсику вручать орден Почетного легиона прокурору Бастии.
Все кончено, опять подумала Жоэль. На этот раз уже все.
Она снова ошибалась.
Прокурор уже вызывал междугородную станцию:
— Соедините с гостиницей «Иль-де-Ботэ» в Бастии… Номер 329… Очень срочно…
Пробило полночь. Через четверть часа раздался звонок:
— Что? — воскликнул рассерженный прокурор. — Это немыслимо, невообразимо!.. Неполадки на линии из-за плохой погоды в Средиземноморье, — подавленно сообщил он Жоэль и мэтру Маршану. — Бастия не отвечает.
— Пошлите телеграмму, — посоветовал мэтр Маршан.
Но прокурор, не дожидаясь советов, уже набирал номер.
— Министру юстиции, гостиница «Иль-де-Ботэ», Бастия тчк, — диктовал он через минуту, — Маршан защитник по делу Лазар — Лежанвье принес заявление мэтра Лежанвье тчк Лежанвье фальсифицировал улики и скомпрометировал обвиняемого тчк Возможна судебная ошибка тчк Защита просит приостановить казнь тчк Никаких личных возражений тчк Казнь назначена на пять часов сегодня…
Глава пятая
— Ты спишь? — спросил Билли.
— Нет. А ты?
— Тоже нет.
— Который час?
— Час, полвторого, примерно… Выпьем?
— Мм… Думаешь, потом лучше заснем?
Билли включил свет. У него блестели глаза:
— Ну, чтобы лучше заснуть, у меня есть более радикальное средство…
Дото глазом не успела моргнуть, как оказалась раздетой, почувствовала его губы на своих и тут же, ощетинившись, оттолкнула его:
— Только не этой ночью, дорогуша!.. Я не могу…
— Почему?
— Ты сам знаешь…
— Да нет, честно говоря, не знаю! Разве что ты думаешь о… Лазаре? В таком случае напомню, что он получит свое по заслугам. Сначала Габи Конти, потом Диана… Если бы все было действительно по справедливости, он бы должен был испустить дух дважды.
— Билли! Как ты можешь!.. Человек, с которым мы были хорошо знакомы, встречались, к которому испытывали симпатию…
— Прости! Ты, может быть. Но не я!.. Как подумаю, что Диана… Эй, что это ты так на меня смотришь?
Дото захлопала ресницами:
— Нет, ничего, дорогуша! Ничего! («Только бы он никогда не догадался, что я знаю! — думала она. Что я знала с самого начала!») — Дашь мне чего-нибудь выпить? Покрепче?
Самое страшное позади, думала она. Если сжать зубы, прикинуться дурочкой, не разговаривать во сне, она вскоре опять завладеет «своим» Билли, заставит его забыть даже имя Дианы, этой шлюхи.
Билли надевал халат, когда внизу раздался телефонный звонок.
— Не подходи! — вырвалось у Дото, ощупью разыскивавшей свой пеньюар. — Пусть звонит. В такое время людей не беспокоят.
— А вдруг что-нибудь срочное? — возразил Билли. — Возьми, например, Чинзано, они там никогда не спят. Накройся и лежи, я тебе принесу выпить.
Но он вернулся через пять минут с пустыми руками.
— Что там такое? — спросила засыпающая Дото.
— Санитарка из больницы Сент-Барб, — кратко пояснил Билли в поисках ботинка. (Он по привычке всегда обувался раньше, чем надевал что-нибудь.) У Лежанвье вчера вечером случился сердечный приступ. Он хочет меня видеть.
— Но почему? Зачем? Ты же не врач, чем ты ему поможешь? — заскулила Дото.
— Ну-ка, вылезай! — вместо ответа сказал Билли. — Давай-ка приготовь мне чего-нибудь выпить. Ну же, быстрей, быстрей!
* * *
Жан Паскаль-Понта просыпался с трудом. Подсвеченный циферблат его дорожного будильника показывал четверть третьего. Телефон разрывался.
— Да, — буркнул он. — Кто это?
— Телеграмма для министра юстиции.
Паскаль-Понта свободной рукой достал из пачки «Кэмела» сигарету, прикурил:
— Валяйте, я слушаю…
Но, не прослушав и десяти слов, поправил:
— Стойте, давайте сначала… Я записываю…
«Ну и везет же мне!» — подумал он, опуская трубку.
Министр юстиции, его патрон и наставник, согласился провести вечер и ночь у прокурора в Кардо, в самой глуши, куда невозможно позвонить…
Придется будить шофера-корсиканца, на корсиканской машине ехать ночью по корсиканской дороге с корсиканскими извилинами.
«Не знаю, удастся ли спасти шкуру тому парню, — продолжал он размышлять, одеваясь на счет «три-два-один». — Зато уверен, что здорово рискую своей!»
* * *
Билли Хамбургу не удалось увидеть Лежанвье, тот лежал под кислородной маской.
Но санитарка-дракон, несущая вахту в коридоре, взялась перевести ему слова адвоката.
Мэтр Лежанвье хотел, чтобы господин Хамбург отправился на бульвар Араго к пяти часам утра, просил его немедленно сообщить по телефону или иначе, если будет отложена казнь некоего Лазара…
— Между нами, я думаю, ложь во спасение могла бы помочь ему, — заключила она шепотом. — Он, кажется, привязан к этому Лазару.
* * *
Было полчетвертого, когда машина достигла Кардо под проливным дождем, хотя шофер выжимал акселератор всякий раз, как мог это сделать без риска превратить своих детей в сирот.
Загородный домик прокурора высился в кромешной тьме, даже дверь отыскать оказалось просто невозможно. Пришлось гудеть целых десять минут, пока где-то под нависшей крышей не распахнулось окно:
— В чем дело? Кто там?
Паскаль-Порта пустился в объяснения. Его фамилия Паскаль-Порта, зовут Жан, он секретарь — и фаворит — министра юстиции, привез для него важное сообщение, от которого зависит жизнь человека.
— Ладно, подождите! Тино спустится…
В гневе, старик был просто в гневе, как объяснял впоследствии Жан Паскаль-Порта Майте Паскаль-Порта, своей молодой жене. Надо, однако, отдать ему должное — он все выслушал без звука, внимательно прочитал и перечитал телеграмму.
— Что, еще одна судебная ошибка?
— Похоже на то, сударь…
— Вы сами-то в это верите?
— Не знаю, право.
— Который час?
— Скоро четыре, сударь.
Министр юстиции с недовольным видом перечитал в третий раз наспех нацарапанное послание, и Паскаль-Порта подумал, что драматический вид настоящей телеграммы произвел бы большее впечатление.
— Ладно, который час?
— Кажется, я уже говорил вам, сударь. Скоро четыре.
— А казнь назначена на?..
— На пять часов, сударь.
— Если бы вам пришлось выбирать, что бы вы предпочли сами, Порта, приговорить невиновного или отпустить на свободу преступника?
— Отпустить десятерых преступников, сударь.
— Кто вас сюда привез?
— Некий Сандрини, торговец сыром.
— Он еще здесь?
— Да, сударь. Должно быть, пьет вино.
— Сколько вам понадобилось времени, чтобы добраться сюда?
— Минут пятьдесят.
— Как вы думаете, спуститься вниз он сумеет быстрее?
— Придется.
— Я позвоню из Бастии, — размышлял вслух министр юстиции, — или передадим по радио… но, боюсь, как бы не было слишком поздно.
Сандрини, узнав, что речь идет о спасении человеческой жизни, кстати вспомнил, как его зять Пьетро заплатил за чужую вину, и погнал вовсю.
Он знает дорогу, как свои пять пальцев. Господа могут всецело положиться на него. Они доедут меньше чем за полчаса. Слово Сандрини.
На последнем вираже машину занесло, и она мягко опрокинулась в ров.
* * *
С момента, как его осудили, Лазару через ночь снился один и тот же изматывающий кошмар…
Его будил резкий стук молотков. Грязный серый рассвет проникал в камеру. Перед ним, суровые и торжественные, стояли люди в черном. Один, покрытый восковой бледностью, был одет в визитку, на другом было одеяние священника, у третьего было красное лицо и жесткий целлулоидный воротник, четвертый походил на мэтра Маршана, его защитника, но Маршана изменившегося, почти неузнаваемого, Маршана-пигмея…
Один из мужчин, тот, что был самым тощим, сообщал ровным официальным голосом:
— Ваше прошение о помиловании отклонено…
Священник говорил:
— Мужайтесь, сын мой…
Краснолицый отворачивался, доставал из продолговатой — и черной — коробки металлически позвякивавшие инструменты — ножницы, машинку.
Он говорил: «Пора…», и последний удар молотка доносился снаружи, ставя звонкую точку в конце фразы.
Этой ночью измученному бессонницей Лазару снилось, будто он лежит на поляне, освещенной солнцем, положив руки за голову, и созерцает яркую синеву неба. Мягкий шелест ручья навевал забытье.
Он проснулся, подскочив от того, что кто-то тронул его за плечо.
Тусклый и серый свет зари просачивался в камеру. Перед ним, суровые и торжественные, стояли люди в черном. Один, с красным лицом, был одет в визитку, другой — в одежду священника, третий был бледен, как воск, четвертый отдаленно напоминал мэтра Маршана, но Маршана рыжего и ростом почти метр восемьдесят…
Один из мужчин, тот, что был с красным лицом, сообщил ровным официальным тоном:
— Ваше прошение о помиловании отклонено…
Священник сказал:
— Мужайтесь, сын мой…
Тощий и бледный мужчина отвернулся, начал доставать из продолговатой — и красной — коробки металлически позвякивавшие инструменты — машинку, ножницы.
Он сказал: «Пора…», и его тихий голос перекрыл свежий шепот ручья.
Недоверчивый, ошеломленный Лазар знал, что этот час рано или поздно придет. Он даже думал, что он настанет раньше, приготовился к этому… И все же отреагировал, как перепуганный ребенок, как больной, которого должны отвезти на операцию. Натянув одеяло до подбородка, он вжался в холодный угол стены. Сердце беспорядочно стучало, от внезапной слабости тряслись поджилки. Он знал, что ему надо хотя бы попытаться собраться с духом. Его первая отчетливая мысль была о Лежанвье.
— Негодяй! — процедил он сквозь сжатые зубы. — Сукин сын!
Он вспомнил, как выглядел адвокат в последний раз, слишком толстый, бледный, потускневший, но слушал внимательно. Тогда ему показалось, что смог его разжалобить, он готов был поклясться, что адвокат откажется от своих показаний, расскажет правду, пока не поздно…
Хватит! Этот пресыщенный сукин сын, поместивший свой толстый зад по ту сторону решетки, хотел лишь понапрасну обнадежить его, насладиться зрелищем его агонии… Несмотря на вмешательство Жоэль, несмотря на собственную чувствительную совесть…
— Сюда, сынок, поторопимся! (Человек-скелет на поверку, похоже, весельчак.) Садись-ка сюда, не двигайся! — продолжал он тихим голосом, отеческим тоном. — Мы подзадержались…
Должно быть, таков его способ, сугубо индивидуальный, поднимать дух осужденным…
Лазар тяжело уселся на указанный стул, подавил дрожь, когда ножницы врезались в воротник рубашки.
Великий Лежанвье и его всем известная порядочность! Великий Лежанвье и его врожденное чувство справедливости!
Распоследний негодяй-садист, да, ослепленный навязчивой идеей, старческой жаждой мести…
— Не двигайся, сынок! Конец близко…
Лазар в этом не сомневался:
— Предположим, вы мне отрежете кончик уха, или, раньше времени, шею? Что вам за это будет, папаша? Дадут премию или выговор?
— Выговор, сынок, выговор!.. Наклонись чуть-чуть сюда… Вот так, дружок, спасибо…
Лазар послушно наклонился. Старик ему нравился. В других обстоятельствах они могли бы подружиться.
Он сам удивился следующему своему вопросу:
— А… здесь ли мэтр Лежанвье? (Он запнулся на «мэтре».) Мне надо… Я хотел бы с ним поговорить.
Его единственная, последняя надежда! «Смягчить Немезиду у подножия эшафота», — мысленно закончил он, усмехаясь про себя.
Плотный чиновник ответил тусклым официальным тоном:
— Поверьте, Лазар, я сожалею. Искренне. Но вчера вечером с мэтром Лежанвье случился сердечный приступ. Он больше ничем не может вам помочь.
Так вот в чем дело!
— Хотите сказать, он отправился на тот свет?
— Нет, но…
— Его откачивают?
— В некотором роде.
— Как всегда, каждому — свое! — праведное возмущение охватило Лазара. (В первый и последний раз.)
Ножницы и машинка смолкли, теперь слышно было только, как священник бормотал молитву, как он вверял Господу черную душу осужденного.
Лазар выпил последний стакан рома, даже посмаковал его, хотя и не любил ром.
Зато, когда ему предложили пачку дешевых сигарет, запротестовал:
— О нет! Только не эту дрянь! Суньте их туда, сами знаете куда!
Вот так, с воспоминанием о голубом небе перед глазами, ощущая терпкий вкус рома во рту, с распахнутым воротником, обритым затылком, со связанными пеньковой веревкой руками, одновременно весь пылая и внутренне заледенев, поддерживаемый одним и подталкиваемый другим, Лазар вышел на утренний холод, услышал, как прозвонило четверть шестого, понял, что все кончено, споткнулся, выругался и сказал «аминь». И поздно, слишком поздно, у подножия черного шаткого эшафота, увиденного сквозь потускневшее золото распятия, убедился, что правосудие действительно слепо.
* * *
— Клянусь, я невиновен! Перед Богом клянусь, это не я! Клянусь… клянусь…
Лестница была бесконечной, каждая следующая ступенька казалась в два раза выше предыдущей.
— Клянусь, я ее не убивал! Это Лазар… Лазар…
Площадка.
Бледное солнце.
Люди внизу. Репортеры. Любопытные. И, может быть, среди них Жоэль, Билли, Дото…
Может быть, Лазар?
Приговоренный почувствовал, как его берут за руки и за ноги, кладут на чашку весов.
— Это не я! Это не я! (Его безумный крик перекрыл заводской гудок.) Это не я! Это Лазар, Лаз…
Щелчок, свист.
Лезвие упало на Лежанвье, вырвав из изматывающего кошмара.
* * *
Жоэль и мэтр Маршан первыми вошли в комнату с белыми стенами. За ними следовали Билли Хамбург и священник.
Было уже почти шесть часов, но они не могли вырваться раньше.
— Все… Все кончено, В. Л.! — сказала Жоэль, внутренне сожалея о своей грубой неловкости. — Но здесь отец Ландри, он был с Лазаром в последние минуты… Он должен кое-что передать тебе… Говорите, отец… Говорите скорее…
Отец Ландри глухо заговорил, с трудом преодолевая неловкость:
— Лазар, да примет Бог его душу, простил вас, сын мой, перед тем, как заплатить за свои грехи. («Сын мой! Как получается, что священники и палачи разговаривают одинаковым отеческим тоном?» — подумал мэтр Маршан.) Я боюсь, не смогу абсолютно точно передать его последние слова, но постараюсь…
— Со слов врачей я знал, что моя вторая жена, туберкулезница, не протянет и года. (Вот что буквально сказал Лазар, прежде чем отдать Богу душу.) Вопрос месяцев, даже недель, и значит, я мог вскоре жениться на Жоэль. К несчастью, Диана из-за дурацкого ночного признания тоже это знала… Она была как безумная в тот вечер, хотела, чтобы я отказался от малышки, чтобы мы уехали вместе… Она цеплялась за меня, ее пистолет был между нами и выстрелил… Снимаю шляпу, мэтр! После моего несправедливого оправдания я думал, вы у меня в руках, но вы оказались тверже!.. Я говорил вам, и не раз, что вы мне нравитесь… Доказательство тому, что я сейчас раскололся, вместо того, чтобы унести мой секрет в могилу… Не терзайте себя больше, папаша, надевайте снова свою мантию… Вы не могли этого предвидеть, но благодаря вашему лжесвидетельству правосудие свершилось вдвойне!
«Правосудие и впрямь свершилось, но какими окольными путями? — думал мэтр Маршан. — Судебная рутина остается наилучшим помощником правосудия, что бы об этом ни говорили…»
Жоэль подошла к кислородной маске, взяла Лежанвье за руку.
— В. Л.! — она кричала так, будто эта ледяная рука ее обожгла. — Папа!
Лежанвье не ответил.
Он умер в пять часов.
То есть на четверть часа раньше Лазара.
Терзаясь несправедливыми угрызениями совести.
Один.
Без отпущения грехов.