Потянулись больничные дни. На очередном общем обходе Ликуева с нескрываемым удивлением объявила, что коллеги Лены буквально телефон оборвали, уже дважды приходил на беседу сотрудник газеты Сергей Кошкин.
Лена молчала. Молчала она, когда пришедшая на свидание мать, узнав, что она лишена свиданий, кое-как отыскав окно надзорной палаты, что-то кричала ей с улицы, плакала. О чем можно было говорить на виду у этих красномордых, жадно слушающих каждое слово? Лена только попросила, чтобы матери передали записку, где она умоляла ее пока не приходить в больницу, не стоит, мол, унижаться…
Стояло жаркое лето. Уже с конца мая установилась неимоверная жара, дышать было нечем. К счастью, больных с наступлением тепла на весь день выпускали в крохотный дворик, примыкавший к отделению, и бедные женщины радовались прогулкам, как несказанному счастью. Несмотря на то, что многим негде было даже сесть, многие вповалку валялись на голой земле, но все-таки это было не осточертевшее отделение, а хоть какое-то подобие "воли".
В отделении было тихо и пусто, и Лена душой отдыхала от принудительного многолюдья. Она смотрела вниз, на город, видневшийся сквозь решетки и пыльные стекла, и все пыталась решить, что же ей теперь делать. Прибегали ребята из редакции. Особенно часто, чуть не каждый день — Сергей. Его рыжая шевелюра, вечно торчавшая дыбом, выражала крайнюю степень возмущения, когда он рассказывал Лене, как редакция пытается вытащить ее "из этого бедлама", у кого они были, куда какие бумаги отправляли. Но Лена-то знала, что все их хлопоты бесполезны. Кроме того, ее невыразимо смущал больничный наряд и все, чего она хотела, пока Кошкин сидел рядом с нею, чтобы он как можно скорее ушел. А когда он уходил, она начинала тосковать, вспоминать его слова, улыбки, смех, шутки…
Уже несколько раз, пока Лена была в первом отделении, в надзорной палате, ребята давали ее большие поэтические подборки в газете, причем с самыми лестными отзывами.
— И кто все это безобразие разрешает?! — возмущались доморощенные критики-санитарки, вертя в руках очередной номер газеты с ее стихами. — Дура психическая, а туда же — стихи пишет, видите ли! Да еще узнать бы надо, чьи это стихи-то, а то интересно получается: из псишки не вылезает, а туда же — ли-те-ра-ту-рой занимается.
Но сама Лена была весьма далека от страстей, обуревавших младший медицинский персонал. Она пыталась разобраться в своих чувствах к Сергею…
* * *
Какая ирония судьбы! Уже однажды сюда, в этот черный страшный барак приходил один хороший парень — Володя, будущий врач. Только ему отец не разрешил "пачкаться" с такой девицей, как Лена. Теперь появился Сергей. И так боязно ей стало за свое нарождающееся чувство: еще одного предательства она просто не выдержит…
Уже давно она стала замечать, чуть ли не с первой встречи, что рыжий Кошкин относится к ней небезразлично. Но старалась гнать прочь воспоминание о том, что случилось с нею несколько лет назад. Но не в меру услужливая память все возвращала и возвращала ее в ту проклятую весну.
Это случилось в тринадцать лет, незадолго до ее попытки самосожжения, а может быть и стимулировало эту попытку. В тот день в их доме собралась вся их небольшая родня: тетка с двумя сыновьями, ее муж дядя Павел, тогда еще живая бабушка, мать отца.
Было, как всегда, застолье с обильной выпивкой, закуской, с пьяными песнями и гиканьем. Ребятишкам тоже поднесли по рюмочке красненького "для аппетита", и вскоре младший братишка, Юлька, благополучно спал, завалившись на кровать Лены.
В доме звучали разухабистые песни, топот — это отец с теткой выплясывали русского. Она вышла на улицу. На землю уже опустилась ночь, полная запахов тающего снега, оживающей земли, прелых прошлогодних листьев. Лена посидела на завалинке, потом подошла к Мухтару, погладила его, и благодарный пес кинулся лизать ей руки.
Но Лена смертельно устала, ей пора было спать, завтра с утра — в школу. И тут она вспомнила, что во флигеле стоит кровать, там есть и матрас, и теплое одеяло и там должно быть не очень холодно, потому что мама топила утром, готовила угощенье для застолья. И она направилась в эту бревенчатую избушку.
Скинув курточку и сапоги, она нырнула под толстое ватное одеяло и блаженно зажмурилась. Наконец-то можно будет отдохнуть!
И тут скрипнула входная дверь, в проеме возникла высокая плотная фигура. Кто-то стоял, всматриваясь в темноту и сдерживая шумное дыхание.
— Кто тут? — спросила Лена. Она не боялась, знала, что Мухтар никого из посторонних к флигелю не пропустит. А тут он даже не тявкнул — значит, кто-то из своих.
— Это я… Виталий, — проговорил старший двоюродный брат, восемнадцатилетний парень, вымахавший уже с дюжего, видавшего виды мужика. Он шагнул к кровати. Предчувствуя неладное, Лена попыталась было вскочить, но он, наваливаясь на нее всей тяжестью своего плотного тела, зажимая ей ладонью рот, исступленно шептал: "Молчи, молчи, молчи… Я давно тебя люблю, только молчи".
Что и как происходило дальше, она вспоминала потом с трудом. Помнила, как отпинывалась и кусалась, с ненавистью царапала потное толстое лицо, но справиться с насильником не могла.
Он овладел ею в пыльной, серой темноте нежилого помещения, на постели, пропахшей мышами и плесенью.
Она не произнесла ни звука. Страшнее, чем само насилие, ей казалось то, что об этом узнают все, кто был в этот день в их доме. Сама мысль о том, что кто-то сможет хотя бы предположить, что произошло, повергла ее в ужас. Лена никому ни о чем не сказала.
Да, Лена могла утром, даже ночью, сразу после случившегося, пойти и обо всем рассказать отцу. Но она просто уверена была, знала, что он не только Виталия бы убил, но и всех его ближайших родственничков — в гневе он терял разум. А разве она хотела этого? Да ведь ничего и не вернешь теперь, ничего не изменишь.
Именно с тех пор в ее сознании слово "любовь" стало ассоциироваться со словами "грязь", "насилие", "предательство"… Она понимала умозрительно, что, наверное, это все же не совсем так. Ведь как-то живут рядом миллионы и миллионы мужчин и женщин, но возможности убедиться в обратном не было. Вернее, она старательно избегала таких возможностей. И вот теперь — Сергей…
К этому умному, доброму, веселому парню у нее возникло и крепло с течением времени самое нежное, самое светлое чувство. Но как только в памяти всплывало похотливое лицо, трясущиеся потные руки двоюродного братца, когда он утром стоял перед ней на коленях и просил, умолял "никому ничего не говорить", она сразу ощущала себя безвозвратно потерянным, падшим существом.
* * *
На одном из обходов к Лене подошла Ликуева. Нечистое любопытство отсвечивало в ее масляно блестевших глазах:
— Леночка, кто такой Сергей Кошкин?
— Заведующий отделом в молодежке.
— Кто он тебе? Какие у вас с ним отношения?
Лена растерялась.
— Какие еще "отношения"?
— Ты жила с ним половой жизнью?
Господи, да она совсем дура! Лена даже с некоторым интересом, не находя слов, всматривалась в лицо Ликуевой.
— А почему вас это интересует?
— Видишь ли, Леночка, он приходил сегодня снова ко мне на беседу, настаивал на твоей выписке, говорил, что любит тебя…
— И — что?
— Ну, Леночка, ты же умница… Я объяснила ему, что ты — человек все-таки больной, что детей тебе иметь не рекомендуется. И что вообще замужество может вызвать обострение болезни…
— Какой болезни? О какой болезни вы мне все толкуете?! Объясните мне, пожалуйста, чем я больна.
— Неужели, Лена, ты думаешь, что мы тебя совершенно напрасно держим в стационаре?
— Думаю! Уверена!
— А знаешь, это — один из признаков твоего заболевания. Вот когда поймешь, что зря здесь никого никто не держит, тогда поговорим о твоей дальнейшей жизни.
И снова вокруг — пустота… И никакой надежды. Как праздника Лена каждый день ждала появления Феи.
Когда в конце коридора возникала знакомая фигура с копной золотистых волос, Лена буквально преображалась. Вот сейчас Татьяна Алексеевна подойдет к ней, весело улыбнется, скажет что-нибудь хорошее… Может быть, принесет новую книгу, журнал…
И Фея приходила и хотя бы ненадолго вселяла в ее душу уверенность: все кончится хорошо, по-другому и быть не может.
Ворон тоже постоянно забегал. Почти каждый день. И хотя с Вороном было значительно труднее, чем с Феей, эти свидания были ей необходимы как воздух. Ворон заставлял думать, вызывал на спор, Лена то хохотала, то возмущалась, то изумлялась, но никогда не скучала с этим человеком. Видимо, он старался, чтобы Лена к своему положению "психа" не привыкла.
В основном же дни проходили в окружении больных или обреченных на болезнь людей. Это наверное странно звучит — "обреченные на болезнь", но таких и в самом деле немало. Кроме девчонок — нарушительниц родительского и общественного покоя, в отделении хватало людей, которых назвать больными язык не поворачивался. Лена научилась вполне безошибочно определять тех, кто попал сюда, так сказать, "не по адресу", но кому отсюда, увы, так просто будет не выбраться.
Еще в школе она не однажды слышала странное слово "сутяга". Ей представлялось, что сутяга — это склочный, желчный, зловредный человек, отщепенец, доставляющий людям массу неприятностей. И вот здесь, в больнице, она вдруг с удивлением обнаружила, что сюда с "синдромом сутяжничества" попадают люди, которые этому определению ну никак не соответствуют.
Женщины, как правило, умные, неравнодушные, эти самые "сутяги" доставлялись в больницу в основном прямо с работы. А потом на общем обходе, не скрывая насмешки, Ликуева представляла: "Ну вот — еще один "борец за справедливость"…
Да, они, как могли, боролись за правду и справедливость: писали письма в редакции газет и журналов, обращались с докладными записками в вышестоящие инстанции, сигнализируя о тревожном положении у себя на работе или в городе; и наступал, наконец, день и час, когда те, кто присвоил право решать чужие судьбы, решали их. Приглашали, вызывали якобы "для беседы" с вышестоящими товарищами, а на этой беседе присутствовали негласно, конечно, товарищи психиатры… Короче говоря, человека увозила с работы "Скорая", а выходил он из больницы очень не скоро, и, как правило, со второй группой инвалидности "по психическому заболеванию". После этого соваться с разоблачениями куда бы то ни было становилось просто опасно: чуть что — и человек снова ехал в ПБ, и опять надолго. И так до тех пор, пока пациент, наконец, вполне не уяснял, что плевать против ветра, то бишь начальства, бесполезно…
* * *
Однажды внимание Лены привлекла женщина лет сорока из только что поступивших. Несмотря на уродующее больничное одеяние, была она как-то непривычно аккуратна, подтянута, и лишь смертельная бледность лица выдавала трагедию, произошедшую с ней, как догадывалась Лена. В день поступления Анны Васильевны, так звали новую пациентку, она стала невольной свидетельницей ее разговора с Ликуевой.
— Лариса Осиповна, — говорила новенькая, судорожно сжимая руки, — я вас умоляю как коллегу, не берите вы греха на душу! Ну, подлость это, чистейшей воды подлость!
И Ликуева, которую, казалось, никто и ничто не в состоянии было выбить из колеи, нервно оглядываясь, уговаривала новенькую:
— Анна Васильевна, успокойтесь! Ну, вы же разумный человек, вы должны смириться, ничего не поделаешь…
— Лариса Осиповна, да люди мы или нет?! Медицина становится орудием произвола — одумайтесь! Еще раз говорю, не берите греха на душу!
Ликуева проскользнула в ординаторскую, захлопнув дверь перед носом Анны Васильевны…
Об ее трагедии Лена узнала много времени спустя. Анна Васильевна была главным врачом областного кожно-венерологического диспансера. Однажды ей позвонили из обкома партии, и весьма ответственный товарищ конфидециальным тоном попросил:
— Сегодня к вам на прием придет женщина, жена нашего товарища. — Он назвал фамилию. — Так вот, обследуйте эту женщину, и оставьте ее у себя на лечение. Понятно?
— Понятно! — ответила Анна Васильевна. Чего ж тут было не понять? Если у человека заболевание, тем более венерическое, она обязана действовать по закону.
Женщина, о которой звонили, пришла на прием. Анна Васильевна сама тщательнейшим образом осмотрела ее и установила, что та была абсолютна здорова. О чем она с чистым сердцем и выдала справку.
В тот же день, к вечеру, снова раздался звонок того ответственного товарища.
— Кажется, вам было сказано, что нужно делать с пациенткой?!
— Но, простите, женщина абсолютно здорова…
— Ну, тогда, значит, ты больна, дура! — и на том конце провода бросили трубку…
Анна Васильевна осталась в полном недоумении: что же все это значит, как это понимать?…
Назавтра, утром, когда в ее кабинете проходила врачебная пятиминутка, дверь открылась и в кабинет ввалились три здоровенных санитара.
— Кто главный врач? — спросил старший.
— Я, — удивленно ответила Анна Васильевна. — А в чем, простите, дело?
Но ее уже волокли вниз по лестнице, заламывая за спину руки. Ошеломленные врачи, оцепенев, так и остались сидеть, будучи не в силах сообразить, что происходит. И только один из них, в тот же день назначенный главным врачом вместо Анны Васильевны, глядя из окна, как санитары запихивают ее, прямо в белом халате, в "Скорую", назидательно проговорил, ни к кому не обращаясь: "Тише едешь — дальше будешь!’’ И осклабился…
Кстати, нужную справку он в тот же день оформил. И пациентку с милицией доставили в кожно-венерологический, объяснив, что прежде здесь, дескать, перепутали анализы, а у нее, пациентки, гонорея… И, хотя бедная женщина горько плакала и пыталась убедить врачей, что этого просто не может быть, ей провели положенный курс терапии. А ее высокопоставленный муж получил требуемую справочку для суда, чтобы без проволочек оформить "законный" развод.
Так Анна Васильевна оказалась в психушке. Лена дивилась ее выдержке: за полгода содержания в ПБ, она ни разу не пропустила утренней зарядки, ни единого раза не позволила себе сорваться на крик, скандал или истерику… Только поседела и постарела за эти полгода. Приехавший на каникулы сын — курсант военного училища, увидев ее на свидании, громко спросил:
— Мама, что с тобой сделали? Ты мне только скажи, кто все это сделал, я разберусь…
— Не надо ни с кем разбираться, сынок, — очень спокойно ответила мать. — Не надо… Это бесполезно. Я уж сама. Потом, когда выйду отсюда…
После выписки из ПБ, Анна Васильевна ездила в Москву в Центр психического здоровья. Там было установлено, что она никогда никакими психическими заболеваниями не страдала и для второй группы инвалидности, которую ей назначили "по психическому заболеванию", не было никаких оснований. Однако все, на что хватило у нее сил по возвращении в родной город, — пройти ВТЭК, отменивший ей инвалидность, и устроиться на работу рядовым врачом…