Однажды Лене довелось увидеть обескураженную Ликуеву. Похоже, что ситуация, с которой она столкнулась, ни в какие рамки ее представлений не умещалась.

— На семинар поедешь, Леночка. Завтра.

— На какой семинар? Вы о чем? — обалдело переспросила Лена.

— На областной семинар молодых литераторов. Приглашение тебе пришло из писательской организации. Мы обсудили этот вопрос на уровне главврача, решили дать тебе такую возможность. Поедешь с Владимиром Сергеевичем и Мариной Павловной. (Это были совсем молоденький врач и старшая медицинская сестра больницы).

— А в чем же я поеду? — растерянно проговорила она.

— Я сейчас распоряжусь, чтобы принесли со склада твою одежду. К завтрашнему дню приведешь ее в порядок.

…Больничный "газик" подъехал к зданию писательской организации. Лена вошла со своими конвоирами в просторный вестибюль, их встретил дежурный в черном костюме с пачкой отпечатанных бумаг в руках.

— Участники семинара? — бодро вопрошает он.

— Да… — нерешительно бормочет Лена.

— Нет! — одновременно откликаются врач и медсестра.

— Так "да" или "нет"? — переспрашивает молодой человек.

— Видите ли, эта девушка — участница семинара, а мы… ее как бы сопровождаем, — поясняет густо покрасневший врач.

— Ну, дела! — разводит руками молодой человек. — Это я что-то первый раз такое встречаю — участница семинара и сопровождающие ее лица… Ну, да ладно, потом разберемся. А пока — вот вам анкета, заполняйте, и он, протянув Лене листок, отошел в сторону.

Лена принялась мучительно размышлять над пунктами анкеты. Ну, фамилия, имя, отчество, год и место рождения — тут никаких проблем. Образование? Хоть и стыдно, ну, да ладно, чего уж там — восемь классов образование. А вот — профессия. Место работы. Что тут писать-то?

В этот момент кто-то подошел к Лене сзади и тихо окликнул.

Она, вздрогнув, обернулась: Сережа! Кошкин!

— Здравствуй! — кинулась она ему навстречу. — Ой, как хорошо, что ты здесь, а то все незнакомые тут!

"Сопровождающие лица’’ молча, неотступно стояли за ее спиной. Сережа удивленно поднял брови:

— Извини, а это — кто?

— Да-а… сопровождающие. Из больницы. Врач и медсестра.

— Оттуда? — недоверчиво переспросил Сергей.

— Ага!

Кошкин обалдело развел руками:

— Слушайте, а вы не могли бы хотя бы не дышать нам в затылок. Все-таки здесь не психушка.

Владимир Сергеевич и Марина Павловна, переглянувшись, несколько отодвинулись в сторону.

— Сережа, а как ты все-таки здесь оказался? По работе, что ли?

— Ты лучше поинтересуйся, кто устроил тебе эту развлекательную программу — поездку на семинар! — смеется Сергей.

— Интересуюсь и догадываюсь. Кто же, кроме тебя!

— Ну да, пришел в писательскую организацию, рассказал о тебе, принес почитать твои стихи. И писатели организовали тебе вызов из больницы… хотя, ты можешь себе представить, чего это им стоило… Погоди-ка, вот и Алексей Иванович.

К ним приближался солидный мужчина с проницательным взглядом глубоко посаженных глаз, но с какой-то совсем простецкой, мужицкой физиономией.

— Секретарь правления писательской организации, Кудрин! — успел шепнуть Лене на ухо Сергей.

— Здравствуйте! — поздоровался с ребятами за руку Алексей Иванович. — Так вот это и есть твоя протеже, знаменитая Ершова? — улыбаясь, спросил он у Сергея.

— Да, это Лена Ершова.

— Ну, давайте познакомимся поближе. До начала заседания у нас еще есть полчасика. Пойдем, поговорим.

Лена, Сергей, а за ними — Владимир Сергеевич и Марина Павловна двинулись за Алексеем Ивановичем в сторону его кабинета.

И вот они, все пятеро, расположились в мягких кожаных креслах.

— Простите, а вы — кто? Я же пригласил с собой вот этих двух молодых людей? — недоумевающе обратился Алексей Иванович к сопровождающим.

— Э-э… разве не в курсе, — пожал плечами Владимир Сергеевич. — Мы приехали сюда с больной, с Еленой Ершовой. Из психиатрической больницы — надеюсь, это вам известно?…Мы — сопровождающие ее медицинская сестра и врач. Ершова — больная… психическая больная, да… хотя, конечно, с некоторым интеллектом, мы не отрицаем. Но поведение этих больных непредсказуемо, поэтому мы здесь, как профессионалы…

— Вон! — хлопнул по столу Алексей Иванович и приподнялся. — Я это вам говорю, молодой человек! — рявкнул он на испуганно мигающего Владимира Сергеевича. — И забирайте отсюда вашу коллегу!

— Но мы не можем ее здесь оставить! — враз воскликнули врач и медсестра. — Мы же за нее отвечаем!

— Ну, а теперь я за нее буду отвечать! — отрезал Алексей Иванович. — Персонально! И будьте добры, освободите кабинет!

Владимир Сергеевич и Марина Павловна на цыпочках скрылись за хлопнувшей дверью… И тут Сергей, Лена и Кудрин, переглянувшись, весело расхохотались, будто вся эта история с дурацким конвоем из психушки всем только приснилась.

Наконец успокоившись, Кудрин доброжелательно и располагающе посмотрел Лене в глаза:

— Если можете, расскажите мне, пожалуйста, о себе… поподробнее, — тихо попросил он. — Хотя бы то, что сочтете возможным.

Нет, ей не трудно и совсем не страшно было рассказывать о самом больном и сокровенном этим двум людям. Сергей ей больше, чем просто друг, Алексея Ивановича она как-то сразу восприняла как человека близкого по духу и верного…

— Алексей Иванович, вы куда же запропастились! — ворвался в кабинет дежурный, встречавший участников семинара у входа. — Пора торжественную часть открывать!

— Вот что, Борис, — спокойно и размеренно произнес Кудрин, — скажи, что я приду позже. У меня тут важное дело. Очень важное!

…Долгий получился у них разговор. После торжественной части был объявлен перерыв. За дверями кабинета шумели люди. Потом все снова ушли в актовый зал, а Кудрин и Кошкин слушали Лену…

Наконец, она умолкла. Алексей Иванович тяжело поднялся с кресла, прошелся несколько раз по кабинету. Лена с некоторым испугом следила за ним: поверил ли?… А если и поверил, так что же он может реально изменить в ее жизни?…

— Ну, вот что, девочка, — наконец остановился он перед ней. — Ты уж позволь мне называть тебя на "ты", я тебе не только в отцы, в дедушки гожусь! Посиди-ка с Сергеем здесь, хорошо? А я пока пойду, буду дозваниваться в облздрав. Это же черт знает, что такое!

Лена сидела, не поднимая глаз. Она уже начала раскаиваться в своей, как ей теперь казалось, излишней откровенности. Кошкин тоже молчал, о чем-то задумавшись, и это его молчание начинало угнетать. Но вот дверь распахнулась, и в кабинет вошел возбужденный Алексей Иванович.

— Ну, друзья, поговорил я с Рождественским, хорошо поговорил! — выразительно потряс он кулаком. — Значит, девочка, так. После семинара, вечером, он соберет консилиум, на котором и сам будет присутствовать, и они с тобой разберутся. Заметив испуганный взгляд Лены, Кудрин весомо добавил: "А чтобы разобрались как следует, и мы с Сергеем там будем. Ну, согласна?"

— Конечно! — радостно выдохнула она.

— А теперь пойдем на семинар. Ты у нас на поэтическом, это на первом этаже. Пойдем вместе, я же там в руководителях числюсь.

На семинаре вовсю уже шли жаркие дебаты.

— Я признаю поэзию индустриальную! — восклицал молодой парень в потертых джинсах, в картинно порванном свитере и с массивной золотой цепочкой на жилистой шее. — Я признаю поэзию асфальтовых площадей, дымящих труб, гудящих машин, ревущих самолетов! А все эти ваши цветочки-лепесточки в наш атомный век смешны и бесполезны!

— Слава, да ты чушь городишь! — возразил, вскочив с места, не менее молодой поэт. — Как могут устареть Пушкин, Есенин, Фет, Некрасов? А ведь они, между прочим, лирики и только лирики! Без всяких "индустриальных пейзажей"!

— Товарищи, товарищи! — пытаясь перекричать зашумевших семинаристов, стукнул по столу один из руководителей семинара, член СП Самохвалов. — Ну, что вы галдите, как на базаре! Давайте по порядку! Вот вы, девушка, представьтесь, пожалуйста. А то у нас тут все перезнакомились, одна вы вроде бы инкогнито.

Молодые поэты тут же притихли и с любопытством воззрились на новенькую.

Она встала. Посмотрела по сторонам, вглядываясь в каждое лицо… Пауза несколько затягивалась.

— Можно, я начну со стихов? — тихо спросила Лена. — А уже потом — все остальное.

— Почему бы и нет, — улыбнулся ведущий. И Лена почувствовала, что именно здесь, сейчас, сию минуту решается вся ее дальнейшая судьба, а вовсе не в кабинете заведующего облздравом, куда звонил Кудрин. Надо только взять себя в руки, не сбиться…

Молодые поэты и руководители семинара сидели, вслушиваясь в эти, может быть, не слишком умелые, но искренние, от души идущие строки и лишь изредка недоуменно или радостно переглядывались. А Лена читала, читала, читала…

Мельком Лена увидела задумчивое лицо Кошкина — несколько отстранившись, чтобы лучше видеть и слышать ее, он смотрел на нее, будто видел впервые.

Внимательно слушали и остальные.

Около часа читала Лена свои стихи. И никто за это время не выразил своего неудовольствия по поводу затянувшегося представления новенькой.

Когда же она замолчала, Самохвалов, вскочив со стула, несколько ошарашенно подытожил:

— Вот это сюрприз семинарский!.. Так расскажите же, девушка, о себе!

— А я — из психбольницы. Сумасшедшая, так получается. Зовут меня Елена, фамилия моя — Ершова. Вот это — мои сопровождающие, врач и медсестра. Чтобы я вас тут не перекусала, наверное.

Полное спокойствие и раскованность вдруг овладели ею.

Аудитория на какой-то миг замерла, потом началась невообразимая суматоха:

— Что она сказала?

— Во дает!

— О-ри-ги-нально! — неслось со всех сторон.

Пришедший в себя Самохвалов объявил: "Перерыв! Перерыв!", но никто не слышал…

Лена поднялась и вышла в вестибюль. Следом, как оловянные солдатики, тут же выскочили Владимир Сергеевич и Марина Павловна. И, пожалуй, вот эта их готовность и торопливость убедили присутствующих больше, чем признание самой Ершовой.

Вышел вслед за ней из аудитории и Кошкин, плотно прикрыв за собой дверь.

— Ну, глупенькая, ты, что так переволновалась? Все хорошо! — уговаривал он ее.

Остальные участники семинара оставались в кабинете еще минут пятнадцать. Видимо, Алексей Иванович что-то рассказывал им о Лене, потому что когда распахнулась дверь, все вышли прямо к ней. Просили подарить что-нибудь из своих стихов, спрашивали, где ее можно найти, совали свои адреса, телефоны, рукописи, какие-то книжки…

Лена старалась всем ответить и напоминала сороку на колу: кивала одному, обращалась к другому, смеялась, отвечала, благодарила, удивлялась…

Алексей Иванович, выйдя из кабинета, пригласил:

— А сейчас — на обед, ребята! Нам забронирован зал в ресторане "Восток".

Лена чувствовала себя по-настоящему счастливой. Обед в ресторане (хотя и под бдительным оком сопровождающих), разговоры с пишущей братией, шутки, экспромты. Все было так празднично!

После обеда работа семинара продолжалась. Разбирали стихи Елены Ершовой… Хвалили, ругали, возмущались, восхищались. Но говорили без насмешек, без злобы, так что даже на самые резкие замечания невозможно было обидеться.

А при подведении итогов, совершенно неожиданно для себя, Лена услышала свою фамилию в числе трех лауреатов.

Она сидела, не смея поверить своим ушам, а вокруг радостно галдели новые друзья: "Ершова — молоток", "Ленка, хвост пистолетом держи", "Даешь, псишка, новых поэтов!".

Алексея Ивановича при подведении итогов не было. Как потом узнала Лена, он в это время яростно ругался с Рождественским по телефону, доказывая, что записывать таких, как Ершова, в "психические" просто преступление.

На его гневные выпады заведующий облздравотделом невозмутимо отвечал, что истории известно немало примеров, когда психически больные люди были еще и великими музыкантами, писателями, художниками и даже учеными, но психически больными людьми при этом они все-таки оставались, ничего не попишешь…

— И потом, — ласково жужжал он в телефонную трубку, — что вы так печетесь об этой Ершовой? Кто она такая — родственница ваша? Подруга? Знакомая?

— Господи, да вы что, сами там с ума посходили, что ли! — бушевал Алексей Иванович. — Ну, понимаете вы или нет, здорова она, совершенно здорова! Тут и специалистом не надо быть, чтобы какие-то выводы сделать!

— Но все-таки в медицине, тем более в психиатрии, специального образования пока не отменяли, — невозмутимо парировал Рождественский. — Поймите, "просто так" в нашей системе ничего не бывает!

— Но и вы поймите, что более глупого зрелища, чем врач-психиатр и сестра из психбольницы на литературном семинаре я еще в жизни своей не видывал. Ведь люди смеются! Ваши сотрудники поставили себя в наиглупейшее положение! Да и нас тоже…

— А вот за эту затею — разрешение больной участвовать в семинаре — я строжайшим образом спрошу с главного врача больницы, — заверил, и весьма серьезно, Рождественский.

— Да почему же вы никак не понимаете того, что я вам говорю! — окончательно вышел из себя Кудрин. Не больна, не больна эта девочка психически! Не больна!

— Понимаю… Ну, ладно, дабы успокоить все страсти, в девятнадцать тридцать у меня в кабинете соберутся все заинтересованные лица, проведем, по вашему настоянию, консилиум. Но это, Алексей Иванович, исключительно из уважения к вашему имени, а не ради вашей протеже… Да… а пока у нас с вами разговор впустую идет. Ни вы меня, ни в чем не убедите, ни я вас. Пусть решают специалисты.

Кудрин с размаху бросил телефонную трубку на рычаг, сел за свой стол, опустил тяжелую голову на сжатые кулаки… Эта девочка с огромными серыми глазами, бледная, как картофельный росток, была немного младше его сына. Неужто он не сможет ей помочь? А кто, если не он?

Между тем в актовом зале были объявлены имена лауреатов. Шустрые телевизионщики, окружив названных счастливчиков, договаривались, в какое время они смогут подойти завтра на запись телепередачи.

Лена смущенно развела руками:

— Извините, но я не могу вам сказать, смогу ли я быть в студии.

— Да почему же, почему? — наседал на нее бойкий парень в кожанке — редактор будущей передачи. — Ну, как же так! Мы ведь не на танцы вас приглашаем, на съемку!

— И все равно, простите, я не знаю, смогу ли я завтра прийти, — мягко отстранила его Лена.

Оттеснив тележурналиста, к Лене прицепились два корреспондента — один с радио, другой из областной партийной газеты. Перебивая друг друга, они стали задавать вопросы о ее творчестве, планах, пристрастиях.

В это время, отозвав Алексея Ивановича в кабинет, инструктор отдела пропаганды обкома партии завел с ним очень крутой "инструктаж".

— Что это у вас здесь происходит, товарищ Кудрин? Неужели это правда, что лауреатом поэтического семинара стала некая Ершова, психически больной человек? Это что-то неслыханное! А почему бы вам на ближайшие семинары не пригласить зеков из тюрьмы, из исправительно-трудовых колоний?… Неужели наша литература докатилась до того, что кроме психических больных мы уже не можем найти лауреатов?

— Нет, уважаемый Семен Владимирович, — так же жестко и холодно отвечал ему Кудрин, — это не литература у нас докатилась, а докатилось наше общество, коли стало возможным объявлять сумасшедшими совершенно нормальных людей!

— Да вы отдаете себе отчет в том, что вы говорите?! Впрочем, дискуссию эту вы продолжите, я думаю, в кабинете секретаря обкома партии! Вот ему и попробуйте высказать свои соображения о нашем обществе.

— Выскажу! И не только эти соображения…

Чувствуя, что еще немного, и он окончательно потеряет над собой контроль, Кудрин развернулся и зашагал прочь. Уже на ходу вытащил он из нагрудного кармана стеклянную трубочку с нитроглицерином, положил крохотную таблетку под язык, несколько минут постоял, привалившись к подоконнику…

В начале восьмого, буквально вырвав Лену из рук любопытных репортеров, в сопровождении Кошкина и глухо роптавших Владимира Сергеевича и Марины Павловны, Алексей Иванович повел ее в облздравотдел, давая последние наставления:

— Что бы там, девочка, ни было, держись. Помни, что там не самая доброжелательная публика соберется, провокационные вопросы — дело вполне возможное. Ну а станет тебе уж совсем невмоготу, ты смотри на меня, только на меня, хорошо? Сейчас все должно окончательно решиться. Что от меня зависит, я все сделаю, но основное сегодня зависит от тебя.

Ее усадили на стул с гнутой жесткой спинкой. Напротив, за столом, расположилось не менее двух десятков человек. Пришел заведующий кафедрой нервных болезней медицинского института, явился главный невропатолог облздравотдела, здесь же был главный врач областного психоневрологического диспансера, главный врач психиатрической больницы, профессор Шварцштейн, Ликуева…

Лена чувствовала на себе множество изучающих и не меньше — враждебных взглядов, но понимала, что этот кабинет — ее последнее Ватерлоо. Тут для нее или окончательная победа или — полный беспощадный разгром. Третьего не дано.

— Ну-с, начнем? — обратился к присутствующим мужчина с тройным подбородком, и она догадалась, что это сам Рождественский. — Расскажите, как вы, в первый раз попали в психиатрическую больницу, — обратился он к ней.

— У меня была попытка самоубийства. Очень сожалею сейчас об этом.

— Та-ак… Ну, а насколько адекватна была причина такой попытки? Из-за чего вы решились на такой шаг?

— У меня были не очень хорошие отношения с родителями… вернее, с отцом. Но я сейчас думаю, что многого просто не понимала, слишком бурно реагировала на обыденные вещи.

— Но в таком случае, получается, болезненное состояние все-таки вы у себя признаете?

— Нет, это не было болезненным состоянием… Как бы вам это объяснить? Я, наверное, просто была не лучшим образом воспитана. Не научили меня контролировать свои поступки. Ну, и слишком была молода, чтобы правильно понимать многие вещи.

— Вот здесь, в вашей истории болезни, — Рождественский потряс толстой бумажной папкой, на которой ядовитыми зелеными чернилами была выведена ее фамилия "ЕРШОВА", — отмечены все ваши колебания настроения, беспричинные приступы депрессии… Или, по-вашему, врачи неправы?

— Неправы. Как можно назвать "безпричинной" депрессию, когда тебя содержат в сумасшедшем доме месяцами и годами и нет никакой надежды оттуда выйти? И потом издевательства, которые приходится переносить от санитарок и медсестер, вряд ли способствуют благодушному настроению.

Лена вполне овладела собой, мельком глянула на Алексея Ивановича и увидела, что он ободряюще улыбается. Сидевшая рядом с Рождественским Ликуева, буквально позеленев от злости, сверлила ее ненавидящим взглядом. О, если бы она знала, во что выльется этот семинар, если б только могла предположить!..

— Хо-ро-шо… Ну, а теперь скажите нам, пожалуйста, как вы понимаете пословицу "Тише едешь — дальше будешь?" — вступил в разговор Старый Дев — и он, оказывается, был здесь!

Лена почувствовала приступ легкой дурноты и головокружения: опять пословицы… Но, вспомнив, что для нее сейчас решается, превозмогла себя:

— Эту пословицу можно растолковать так: не всегда поспешные действия приводят к желаемым результатам. Для дела полезнее пусть неспешные, но обдуманные действия.

— Правильно, смотри-ка ты! Ну, а как вы понимаете пословицу "Без труда не вынешь рыбку из пруда"?

— Любое дело требует приложения сил. Чем более важного результата хочешь достигнуть, тем больше труда нужно приложить.

— В общем-то верно… Ну, хорошо, а что вы думаете о самой себе? Как вы к себе относитесь? Считаете ли вы себя незаурядным человеком. Или человеком обыкновенным? — перешел на "вы" Рождественский.

И на этот идиотский вопрос Лена умудрилась ответить так, что ее инквизиторы остались довольны.

Долго длился изматывающий душу допрос. Наконец, главный невропатолог поставил Лену посреди кабинета и начал командовать: "Закройте глаза… вытяните вперед руки… Так, не открывая глаз, достаньте левой рукой кончик носа…, а теперь — то же самое правой… А теперь сядьте, пожалуйста"…

Он постукал ее молоточком по коленкам, по локтевым суставам, глубокомысленно похмыкал, тронув ее влажные ладони и оглядывая ее обкусанные ногти… Наконец вынес свое заключение:

— Неврастения — безусловная.

— Ну, это уж, извините, ерунда! — вмешался, не выдержав, Алексей Иванович. — После того, что девчонка перенесла, неврастения это еще очень хорошо.

— Извините, любезнейший, — вмешался Старый Дев, — но заключение здесь будем делать мы. А пока, Ершова, выйдите, пожалуйста, из кабинета.

Лена вышла. Следом за ней выдворили и Кудрина — мол, здесь будет идти сугубо медицинский, специфический разговор специалистов, посторонним здесь делать нечего. Но и Лена, и Кудрин, и Сергей, ожидавший под дверями, отлично понимали, что вся эта белохалатная камарилья лихорадочно ищет сейчас выхода из нелепейшего положения, в которое они попали благодаря вмешательству Алексея Ивановича.

Было уже девять часов вечера. Лена настолько устала за прошедший день, что, если бы ей сейчас объявили, что она все-таки должна вернуться в больницу, вряд ли у нее нашлись бы силы возмутиться. И, если честно, она не очень верила, что даже ответственный секретарь писательской организации может в ее положении что-то изменить к лучшему…

Наконец их пригласили в кабинет. Издерганный ожиданием Кошкин решительно вошел вместе с Леной и Куприным.

— Молодой человек, а вы куда?! — попробовал остановить его Рождественский.

— А я — сюда. Поскольку здесь решается судьба моей будущей супруги!

Присутствующие обалдело переглянулись.

— Еще не легче! — вырвалось у Ликуевой. — Мы же с вами говорили на эту тему, молодой человек!

— Вот именно, говорили, — парировал Сергей. — Мое мнение на этот счет вы знаете. Могу повторить его для всех остальных.

— Ладно, ладно! — примирительно поднял руку Алексей Иванович. — Наша дискуссия и без того основательно затянулась. Итак, к какому выводу пришел высокий суд?

— "Высокий суд", как вы изволили выразиться, — отвесил шутовской поклон в сторону Кудрина Рождественский, — пришел к выводу, что больная Ершова в данное время находится в состоянии, близком к ремиссии. Близком к ремиссии! — поднял указательный палец Рождественский. — Но это вовсе не значит, что она совершенно здорова. Однако, принимая во внимание столь бурную заинтересованность общественности, консилиум находит возможным выписать Ершову из стационара, предоставить ей, как это сейчас практикуется, пробный отпуск из больницы под наблюдение участкового психиатра. Вы удовлетворены? — обратился Рождественский с деланной улыбкой к Лене, Сергею и Алексею Ивановичу.

Лена не могла поверить своему счастью:

— Я могу уйти домой? Прямо сейчас? — она даже не обратила внимания на двусмысленные формулировки объявленного Рождественским решения.

— Можете идти… Только не забудьте завтра заехать в стационар за справкой об инвалидности…

— Как… опять об инвалидности?

— Ведь вы же пробыли в стационаре больше четырех месяцев. ВТЭК восстановил вам вторую группу. Да почему это вас так волнует? — улыбнулся заведующий облздравом. — Вам что, деньги лишние?

— Зачем же мне инвалидность? Я работать хочу!

— Ну, там будет видно. А сейчас — пора расходиться, товарищи. Беспрецедентный случай — уже половина десятого!

Кошкин провожал ее до самого дома. Но зайти отказался — понимал, что у Лены с матерью могут быть сейчас какие-то свои, очень личные разговоры и переживания.

— До завтра! — попрощалась Лена, стоя уже в открытой калитке, и неожиданно для самой себя ткнулась губами Сергею в лоб.

— До завтра! — счастливо завопил он и так крепко поцеловал ее в губы, что она задохнулась.

Очень захотелось ей верить в это самое ЗАВТРА.

* * *

Сразу после больницы, едва, как говорится, придя в себя, она решила зайти на радио. Радиожурналистика, как и журналистика вообще, интересовала ее давно. Случалось, слушая передачи, она злилась оттого, что так вяло, косноязычно идет в них разговор с героем очерка или зарисовки. Ей почему-то казалось, что у нее бы это получилось лучше.

Заикаясь и краснея от волнения, она стала что-то сбивчиво объяснять молодой редакторше — своей ровеснице. И та доброжелательно и спокойно ее выслушала, честно пытаясь понять, чего же все-таки хочет эта необычная посетительница.

— Что вы кончали? — спросила она у Елены.

— Я?.. что кончала?.. — Она вдруг решила, что откровенный разговор — самый правильный. Поймет ее эта благополучная редакторша — замечательно, не поймет — и бог с ней!

— Ничего я не закончила. Только восемь классов. Не пришлось учиться.

— "Не пришлось учиться"? Это в наше-то время? — брови Марины Григорьевны удивленно поднялись. — Но ведь вы совсем молоды! Что же помешало вам учиться?

И тут Елена, что называется, "выдала" о себе все. Вернее, самое основное. И — села, замолчав, спрятав от Марины Григорьевны глаза. Страшно было увидеть недоверие в ответ на свое больное, сокровенное.

К счастью, умной и чуткой оказалась эта красивая лицом редакторша: женским ли, просто ли человеческим чутьем, но поняла она, что правду рассказывает неожиданная посетительница. Хотя, конечно, все это звучало просто невероятно..

— Так, — после несколько затянувшегося молчания произнесла, наконец, Марина Григорьевна, — давайте договоримся с вами вот каким образом: попробуйте свои силы в конкретном деле, сделайте репортаж из ПТУ. О проблеме свободного времени среди учащихся. Сможете? Вот вам магнитофон. Это — "Репортер-6". Смотрите, как он работает…

Выйдя из радиокомитета, Елена, слегка сгибаясь под тяжестью портативного, но весьма увесистого магнитофона, решила, что в лепешку разобьется, а хорошую радиопередачу сделает.

Через день она пришла в молодежную редакцию с готовым материалом, намаявшись и с пэтэушниками, и с магнитофоном: пэтэушники оказались людьми крайне неразговорчивыми, а магнитофон — весьма капризным агрегатом.

Пока Марина Григорьевна читала исписанные крупным школьным почерком листы, Лена не находила себе места от сомнений: ей казалось, что редакторша так долго читает ее материал потому, что стесняется откровенно сказать, что принесла она никуда не годную писанину. Да и в самом-то деле, с чего это она решила, что радиожурналистика — доступное ей дело? Кто это сказал?..

— Кто вам помогал готовить этот материал? — неожиданно спросила она Елену.

— Никто… Я сама… А что, плохо?

— Хорошо. И даже очень. Во всяком случае, нетрадиционно, — добавила она. — Возьмите-ка вы еще одно задание…

* * *

Школьный репортаж она делала уже с большей уверенностью, что у нее непременно должно получиться.

И снова Марина Григорьевна, прочитав уже готовый материал, похвалила его.

Так начиналось ее сотрудничество с молодежной редакцией. Кто-нибудь назвал бы это невероятным, но уж так складывалось, что каждый выход в эфир был у Елены заметным.

Очень быстро, уверенно начала она нарабатывать себе журналистский авторитет. Находила с людьми нужный тон, и люди ей верили, открывались, и тогда на душе у нее был настоящий праздник: говорили с ней перед микрофоном искренне, душевно, открыто…

А несколько месяцев спустя Марина Григорьевна как-то буднично спросила ее:

— Лена, а вы не хотели бы поработать у нас в штате?

Она вспыхнула, растерялась как школьница:

— А как же я без образования? Меня ведь не примут!

— Примут. Раз я говорю — примут!

Так Елена стала штатным сотрудником молодежной редакции радио…

Весь опыт предыдущей жизни приучил ее к мысли, что в жизни всего нужно добиваться с боем, преодолевая всевозможные трудности. А тут — будто на блюдечке с голубой каемочкой — принесли и положили: на, мол, свою долю-долюшку по закону!..

Принять это как должное, привыкнуть к этому было очень сложно. Мешал след, оставленный в душе Елены психушкой. Еще много-много лет спустя ей приходилось постоянно кому-то доказывать, что и она чего-то стоит, что и она на свете живет не зря. Самое, пожалуй, ужасное для человека, побывавшего в состоянии униженности и задавленности — это сохраняющееся на долгие годы чувство собственной неполноценности, вечная неуверенность в себе, в своих силах.

Даже если Елена слышала от коллег добрые слова о себе, она мгновенно внутренне ощетинивалась, потому что ей казалось немыслимым, что кто-то может ее всерьез, от души похвалить. А если это не от души, значит, издевка! — так думалось ей частенько.

И, волей-неволей, за нею закреплялась репутация "способного, но странного человека", хотя она все время пыталась доказать окружающим обратное.

…Зато с Сережей Кошкиным после того памятного вечера, когда на областном литературном семинаре решилась ее судьба, ее отношения приобрели характер вполне определенный.

На другой день после консилиума он пришел к Ершовым. Долго сидели втроем — Елена, мать, Сергей, пили чай, сумерничали, хохотали так, что стекла в окнах дрожали, после всего пережитого все они немножко впали в полуистерическое состояние, все их реакции были немножко нервозны.

Так за столом и не заметили, как глухая ночь наступила. И уж как-то так получилось, что когда далеко заполночь он тихонько прокрался к ней из кухни, где мать на полу устроила ему постель, она его не прогнала.

Не прогнала, хотя еще совсем недавно не могла бы даже вообразить себе такого. Она даже не стыдилась этого, не чувствовала никаких угрызений совести, как будто все, что происходило между ними, назревало давно и было даже желанным.

Кошкин был настолько нежен и бережен с нею, что яростное отношение к мужчинам, которое Елена испытывала много лет подряд после пережитого в отрочестве насилия, вдруг оставило ее. Она впервые вроде бы почувствовала себя женщиной, и оказалось, что это — приятно.

Так стали они жить вместе: Сергей, Елена и мать. Несколько месяцев спустя они зарегистрировали брак, но фамилию Елена оставила свою. Сергей не настаивал, чтобы она стала Кошкиной, хотя, чувствовалось, его самолюбие задето.

Елена любила его, но какой-то уж чересчур спокойной, рассудочной любовью. Иногда ей даже казалось, что никакая это не любовь, а самое простое чувство человеческой благодарности к Сергею за поддержку, участие в самое трудное для неё время жизни. Такие мысли она старалась гнать, они ей самой казались кощунственными. А Сергей тонко улавливал ее сомнения. Часто она ловила на себе его недоумевающий, грустный, изучающий взгляд и тогда испуганно вздрагивала. Сергей явно чем-то мучился, что-то серьезно обдумывал…

Однажды Елена почувствовала, что в их семействе, кажется, скоро будет пополнение. Это и испугало, и обрадовало ее. В тот вечер она как раз хотела поговорить с Сергеем на эту тему. Но вечер и начался, и закончился совсем не так, как она рассчитывала…

— Скажи мне честно, — без всяких предисловий начал он разговор. — Ты ведь не любишь меня?

Елена глянула на него исподлобья и поняла, что просто не имеет права врать.

— Ты знаешь, — спокойно и твердо начала она, — я тебя, Сергей, очень и очень уважаю. А большего ты от меня, пожалуйста, не требуй. Я не знаю, что такое любовь. Может быть, я вообще никого и никогда не полюблю…

Они долго-долго сидели рядом, но между ними уже, казалось, пролегла неоглядная, непреодолимая пустыня.

Наконец Сергей молча поднялся, достал из-под кровати свой старенький чемодан и очень аккуратно, спокойно стал складывать туда свое барахлишко.

Она сидела, оцепенев… Наверное, ей следовало кричать и плакать, просить у Сергея прощения и проклинать его, но она лишь каменно, упорно молчала. Может быть, потому, что интуитивно понимала: его уход — самое правильное в их жизни…

Он стоял уже у порога с чемоданом, когда дверь отворилась и вошла мать. Бессильно упав на табуретку у входа, простонала:

— О-ой, ребята, да что же вы делаете-то, что ж вы задумали-то, мои хорошие! Сереженька, Ленушка, что вы делаете-то?…

— Ма, успокойся! — деревянно улыбаясь, попросила ее Лена. — Я прошу тебя, молчи! Свои дела мы будем решать сами…

Она подошла к Сергею:

— Прости меня, ладно? Если я виновата в чем-то…

— Глупенькая ты! — вымученно улыбнулся он и нежно погладил ее по щеке. — Глупенькая ты моя… Ничего, все нормально. Главное, чтобы тебе было хорошо. Прощай! — и он шагнул в сгустившуюся тьму…

Глухая вьюжная ночь стонала под окном, а она, уставясь в заоконную темень, мысленно спрашивала себя: "А дальше — что?… Что — дальше?"…

Ответа на этот вопрос найти было невозможно.

* * *

…Работа на радио давала ей самое главное, без чего нормальная человеческая жизнь вообще невозможна: успокоение, чувство собственной значимости, уверенности в своих силах. Отношения с новыми товарищами по работе у нее складывались доброжелательные и спокойные. Никто не лез ей в душу, не вызывал на ненужные откровенности, не интересовался подробностями ее жизни. Той несколько истерической обстановки, что свойственна по преимуществу женским коллективам, а также недоброжелательности и нездорового любопытства здесь не было, и Елена очень радовалась этому.

Как рыба в воде, чувствовала она себя в разговорах с подростками, стариками, людьми простого труда — колхозниками, рабочими. После таких встреч у нее шли в эфир добротные материалы.

Но если ей поручали подготовить передачу о жизни какого-нибудь профсоюзного комитета, о проблемах и достижениях какого-нибудь парткома, исполкома или месткома, она чувствовала настоящий ужас.

Ее интересовали люди. И не только по работе.

Чем больше приходилось ей бывать в разных районах, тем сильнее тревожил ее вопрос: что происходит в деревне? Всё больше напрочь спившегося народу, даже женщины пьют по-черному, рожая полудебильных, а то и вовсе дебильных детей. Нередко она встречала в одной избе с грудничками на руках тридцатилетнюю мать и ее четырнадцатилетнюю дочь. И пили за одним столом, с одними и теми же кавалерами — все они же… Нищета духа, нищета тела, нищета стола — всё соединилось в диких картинах, которые для самой деревни непонятно как и когда стали нормой…

Помнится, в одной из сельских школ она попросила, чтобы ей дали возможность поговорить с кем-нибудь из толковых старших школьников — чтобы микрофонов не боялся, нормально разговаривать мог.

Завуч по воспитательной работе посоветовала побеседовать с девятиклассницей, секретарем школьной комсомольской организации: мол, она у нас — из лучших!..

И вот в пионерской комнате Елена включив магнитофон: "Расскажите, Альбина, как вы здесь живете, чем занимаетесь в свободное время, куда ходите? Меня интересует школьный комсомол".

— Ну, че? Свободное время мы ниче проводим. В клуб ходим, на дискотеку. В кино ходим… Ишо, эт-та в птеку ходим, книжки берем…

— Куда, куда ходите? — переспросила Елена не поняв, о чем толкует эта внешне перезрелая девица. — В… куда?

— В птеку.

— Это что же, что-то среднее между, аптекой" и "библиотекой"?

— Ну, в библиотеку, кака разница?

— А вы сами любите читать?

— Ну, люблю.

— А что вы в последний раз брали в библиотеке?

— Ну, книгу.

— Какую?

— Ну, че — "какую"? Интересную!

— Да о чем книга-то, какого автора?

— Ну, а поче я помнить-то буду? Я уж забыла…

Фантастический диалог? Увы, такие разговоры происходили в сельских школах очень часто…

Однажды Елена разговаривала с третьеклассницей.

— Как тебя зовут?

— Жанна.

— Чем ты, Жанна, увлекаешься в свободное время?

— Читением.

— А что читаешь-то?

— А вота…

И чумазая девочка показывает бережно обернутую в старую газетку "Книгу для чтения" по школьной программе.

А когда попадались светлые, умные головки в деревенской глуши, то сколь же вопиюще одинокими выглядели они на фоне всеобщего духовного убожества!

Как-то раз, тоже в сельской школе, она познакомилась с мальчуганом, четвероклассником. Пытливый взгляд открытых ясных глаз, внешняя аккуратность, чистоплотность, подчеркнутая вежливость в разговоре со старшими — все выдавало в нем мальчика незаурядного в своей среде.

Елена разговарилась с ним. Алеша, так звали мальчика, учился на одни пятерки, мечтал стать врачом, а пока был в доме старшим из четырех братьев, первым помощником родителей. Он мог и корову подоить, и в стайке почистить, и дров наколоть, и воды натаскать, и порядок в доме навести, и поесть сготовить. Ну, и за младшими братьями присмотреть, конечно.

— А когда же ты уроки делаешь?

— Спать меньше надо! — улыбнулся Алеша. — Кто рано встает, тому Бог дает — знаете? Я встаю утром вместе с отцом, это часов в шесть. Перед школой на свежую голову все уроки успеваю как надо выучить, младших в садик отвести, так что времени хватает.

— Ну, ты молодец… А кто же твои родители?

— Папа у меня — лучший механизатор колхоза, у него грамот — куча, и даже две медали за труд есть. А мама — лучшая доярка колхозная. Она на этой своей ферме чуть ли не ночует, поэтому и коровы у нее такие. Так что мне уж дома приходится хозяйничать.

И тогда Елена, движимая чувством восхищения перед таким семейством, спросила, как нечто само собой разумеющееся:

— Ну, наверное, у тебя, Алеша, папа с мамой — коммунисты?

— Вы что! — махнул рукой Алеша. — Папка сказал: "партейные" ищут, где лучше, где выгоднее.

Хотя были, и немало, коммунисты, которые выполняли самую рядовую, грязную работу, ни в какие "начальники" не лезли. Но, когда колхозный парторг, ничуть не стесняясь односельчан, направлял на свой двор три-четыре тракторных тележки отборного сена, а старухи-колхозницы в это время докармливали своим буренкам последнюю соломку вперемежку с собственными слезами, такое мнение народа о "партейных" было оправданным.

Произвол начальства в деревнях страшнее и нестерпимее, чем в городе. Потому что в селе кроме как в колхозе и работать-то негде. А поссоришься с председателем, парторгом — доброй жизни потом уже тебе не видать. А не каждый, далеко не каждый сельчанин может выдержать переезд на новое место. Не так-то просто для деревенских жителей покинуть родные места, престарелых родителей, многочисленную родню. В конце концов, даже в материальном плане многие просто неподъемны. Вот и живут, скрипя зубами, терпят выходки доморощенных мафиози, теряя последнюю веру в какие-то добрые перемены, предаваясь пьянству.

* * *

В деревенской жизни очень часто трудно оказывалось найти виновника конкретного безобразия и запустения. И, пожалуй, именно это казалось Лене самым безысходным в трагедии нынешней деревни.

Как-то раз, пыля на "газике" районной газеты по бесконечным проселочным дорогам с фотокорреспондентом той же редакции Василием Жуковым, Елена обратила внимание на то, как лихо несется перед ними черная "Волга". Ясно было, что это — начальство не районного уровня, как минимум, визитеры из обкома партии. Журналисты решили к ним пристроиться.

А машина благородного "партийного" окраса держала путь в ближайший колхоз, на ферму. Вот "Волга" затормозила, и из нее вывалился человек в дорогой светлой дубленке. Не мешкая, он направился не к центральному входу, а куда-то на задворки. Елена с фотокорром пошли следом.

Позади фермы, занесенные стылой поземкой, лежали целой горой замороженные новорожденные телята — как потом выяснилось, их было более шестидесяти. От этого зрелища замутилось в голове.

Человек в дубленке глухо выматерился.

— Кто такие? — отрывисто спросил он у Елены и Василия. Те представились.

— А что здесь происходит? — в свою очередь поинтересовалась Елена, и заведующий сельхозотделом обкома партии Владимир Иванович Петровских, им оказался человек в дубленке, поведал, что в обком поступил анонимный сигнал о безобразиях на этой ферме. Решил проверить лично, не ставя в известность местное руководство, сел на "Волгу" и пустился в путь. И вот, на тебе, какие сюрпризы!..

Вместе тронулись на центральную усадьбу, к правлению колхоза. Кое-как разыскали председателя — явно с большого похмелья, еще дурной, не проспавшийся, он сидел в своем кабинете, бессмысленно хлопая глазами, а Владимир Иванович, мотаясь из угла в угол, безжалостно разносил его:

— Что ж ты, Павлович, такая свинья, а? Давно ли мы твое персональное дело разбирали, с каким трудом тогда отстояли тебя! А тебе неймется. Что у тебя на третьей ферме творится, а? Откуда там столько дохлых телят?

— Дак, Владимир Иванович, — кое-как начав соображать, чем же он вызвал гнев высокого начальства, стал оправдываться "Павлович". — Дак ведь на той ферме-то телочки содержатся, вот что! Сами знаете, не время им было телиться…

— А-а! — в свою очередь облегченно улыбнулся, даже засмеялся Владимир Иванович. — Говенный ты, конечно, хозяин, Павлович, да только всеж-таки это картину меняет…

Как уяснила себе из их разговора Елена, на злополучной ферме содержались телочки, отел которых запланирован не был. Но какой-то коварный бык — из чьего-то единоличного хозяйства, надо полагать, частник рогатый, провалился бы он! — телочек огулял. И вот среди зимы ни к селу ни к городу пошли отелы. Но ведь их же никто не ждал! Никакого телятника и близко там не было, телята бы так и так подохли. И тогда скотники стали вытаскивать новорожденных телят на сорокоградусный мороз…

Правда, Елена не могла понять: даже сейчас в современной деревне новорожденных ягнят и телят от собственных коров и овец сельчане содержали в домашнем тепле, берегли их, лелеяли, как детей. Почему же колхозный приплод оказался никому не нужным? Ну, ладно, прибавления на ферме "не ждали". Почему же новорожденных телят нельзя было раздать тем же колхозникам за какую-нибудь чисто символическую плату — ведь вырастили бы, выпоили для себя-то! Оказывается, и этого нельзя, видишь ли, непонятно, по какой статье нужно было бы полученную от колхозников плату вносить в колхозную кассу.

— Ну, бесплатно бы отдали! — в отчаянии чуть не крикнула она Павловичу с небритой опухшей мордой племенного быка.

— Э-э, голубушка, ты че! — засмеялся он. — Бесплатно, знаешь, и чирей не соскочит. Как это — "просто отдать"? Такого никогда еще нигде не было!

— Но ведь и телят морозить — такого не было! Я еще о таком не слыхивала!

— А все ж так это получается более справедливо. Да… Ну, на хрен начали они телиться? По какой статье прибавление в хозяйстве пошло бы?

— Значит, прибавление в хозяйстве — нельзя, нет такой "статьи", а урон — можно, статьи всегда соответствующие найдутся?

— А че, конечно! — заржал довольный Павлович, понимая, что грозу, кажется, проносит стороной.

— Ты, вот что, Павлович, — озабоченно начал давать распоряжения Владимир Иванович, — ты сегодня же пошли мужиков к ферме, да падаль эту пусть соберут да отвезут куда подальше… понимаешь? А то, раз уж начали пописывать, опять куда-нибудь напишут, приедет какая-нибудь проверка, и, сам знаешь, дело можно по-разному повернуть. Так что давай, разворачивайся!

— Понял, понял, понял! — расплылся в угождающей улыбке Павлович. — Я сейчас же распоряжусь…

И, другим, уже более интимным, что ли, тоном, предложил:

— Пока что, пойдемте ко мне, отобедаете, а там уж — куда вам надо… а?

— Ну, что, — как к сообщнице, ничуть не сомневаясь, что Елена "все поймет правильно", повернулся к ней заметно подобревший Владимир Иванович, — пойдем-ка на обед к хозяину!

И, самое печальное, Елена не нашла в себе сил протестовать, воевать, что-то доказывать — ее буквально уничтожило то, что начальник такого уровня, такого масштаба практически помогает пьянице-председателю заметать следы совершенной гнусности. Значит, это — норма? Значит, так — везде? Концы в воду, и — все в порядке, как говорится, Вася — не чешись?…

Обед у председателя затянулся на два часа. Когда они появились в просторной, основательной председательской избе, на кухне у него уже был приготовлен столь щедрый, хлебосольный стол, что впору и поважнее кого-то принимать: лежали на тарелках соленые грузди, толстые ломти розоватого домашнего сала, соленые помидоры, квашеная капуста, копченая рыба домашнего же изготовления, стояла, шкворча, огромная сковорода с нажаренной свининой, исходила паром отварная картошка… И кувшин с молоком был тут же, и банка с домашней сметаной, которую чуть ли не ножом надо было резать, и отварная курица, и огненные пельмени… И, будто последний мазок в многокрасочной картине, довершала все это великолепие батарея бутылок с разноцветными наклейками. Были здесь и водка, и портвейн, и сухое вино, и даже диковинная бутылка с импортным коньяком… Видно, большими неприятностями пах этот неожиданный визит завотделом обкома партии, если Павлович счел нужным так раскошелиться…

И зазвенели рюмки, загудели тосты, зазвякали вилки, тарелки, ножи…

Тостов было много. Так много, что, когда, наконец, вылезли из-за стола, Елена с ужасом увидела, что и шофер, и фотокорр сейчас не способны ни на что, кроме как завалиться на боковую и отсыпаться, как минимум, до утра…

Так пришлось остаться с ночевкой в колхозе. Поместили их в колхозном доме приезжих, где никаких приезжих кроме них на тот момент не было. Так что каждому досталось по отдельной комнате.

А после, уже прощаясь с весьма гостеприимным "Павловичем" и Владимиром Ивановичем, Елена услышала доброжелательно-наставительное: ""Ну, Елена Николаевна, надеемся, что визит в эти места у вас не последний, не так ли? И с добрыми людьми лучше не ссориться!" Последнее уже было даже не наставлением, а весьма прозрачным предупреждением…

Однажды, уже в другом районе, приехав на колхозную молочно-товарную ферму, она увидела картину из еще не поставленного фильма ужасов о современной российской деревне: в жуткий мороз в загоне, на пронизывающем до костей ветру, жалко жались друг к другу костистые, буквально кожа да кости, коровы. Что у них был за вид! Лысые бока, лысые хвосты, голые спины…

— Что же это такое?! — спросила она у старика-сторожа. И тот, сплевывая, флегматично заметил:

— Ты, че, лысых коров, девка, не видывала, че ли? Новая порода, х-хы… "Колхозная" называется. Жрать-то все живое хотит, а когда кусать нечего, так и волосья друг у друга выщипывают… да… Вот тебя не покорми, дак и ты начнешь у друзей-приятелей волосья жевать…

— Да почему же их не кормят?! Кормов нет, что ли?!

— Дак, почему нет кормов, есть корма, куды они делися… Просто скотники кой день уже гулеванят, некому кормить-то.

— Ну, а доярки?

— А доярки, девка, с ними же поливают… Тоже уж сколь коровы-то недоены. Молока уж от них теперь не будет. Запустили коров. А на мясо их — дак кто у нас эти мослы-то возьмет? Вот и думай, чево с ними делать, с этими одрами…

Дед сидел, подымливая самокруткой, а коровы с глазами святых великомучеников, помыкивая-постанывая, тянули к ним из-за загородки тоскливые морды.

И Елена, круто развернувшись, ушла. А что она могла сделать? Найти загулявших скотников, доярок, прочитать им мораль о том, что нехорошо, мол, скотину голодом морить, что все живое хочет жить? Так они и без нее очень хорошо это знали. Потому что даже самая пьяная, загульная баба никогда не оставляет свою личную корову недоеной-непоеной, и кормушка у ее личной коровы всегда полна. А колхозное — это невесть чье добро, ради чего дояркам там надрываться?…

Начни с ними разговор, их не перекричишь — будут орать, не слушая друг друга, о своей тяжелой жизни, будут совать ей под нос свои уже в двадцать лет совершенно изработанные руки, и нечего будет ответить на их больные, неразрешимые "где?", "когда?" и "как".

— Где купить ребенку хотя бы каку-никаку книжку, игрушку, шапчонку, штаны?!

— Когда в наших магазинчиках хоть бы кака вшивая колбаса появится?!

— Почему к врачу нужно ехать в райцентр аж за восемьдесят километров?

— Неуж за девяносто рублей мы будем надрываться на той ферме?!..

Что им сказать, этим безвременно постаревшим бабам, живущим от получки до получки одной радостью: будут деньги — хоть маленько гульнуть, отвести душу?… Корить их неисполненным гражданским долгом, пугать их суровыми лозунгами, давить на их "сознательность"? Не получится. Все они уже видывали, все они уже слыхивали, больше не получится.

Елена, разъезжая по отдаленным районам, все чаще и чаще задавалась мыслью: так кто же ненормален все-таки, она или так называемая "власть", установившая порядки, от которых люди волей-неволей начинают заниматься откровенным вредительством, спиваются, бездельничают на рабочем месте?

Возвращаясь из командировок, все свои сомнения Елена несла Марине Григорьевне. Та выслушивала ее запальчивый рассказ, а после, мудро и спокойно улыбнувшись, говорила:

— Ах, Елена, Елена, ты — как восторженная десятиклассница! Ты что, вполне серьезно полагаешь, что вот этого никто не знает, не ведает, и ты вот явилась и открыла нечто ужасное, да? Успокойся! Всем это все давно известно. Удивляться тут сильно нечему. Все идет так, как должно идти. И мужики в селе — такие, какими их сделала наша система. А что ты можешь против системы? — Ничего, как и любой отдельно взятый гражданин. Так что не сходи с ума, спокойненько делай свое дело…

Что значит "свое дело" и "не свое дело"? Кто их разграничил, эти дела, на те, что нам посильны, и на те, что непосильны? И что есть "здравый смысл" в общепринятых понятиях, можно ли его, этот "здравый смысл", каким-то образом вывести — как математическую формулу, например? Ее "дееспособность" много лет подряд пытались определить, задавая ей совершенно дурацкие вопросы, пословицы и загадки — по сей день кошмарами возвращается к ней по ночам эта больничная действительность. Почему же никто даже не пытается определить "дееспособность" тысяч и тысяч председателей колхозов, парторгов, председателей райисполкомов, секретарей сельсоветов и горсоветов, отдающих бессмысленные, а нередко вредительские приказы? Почему никто не усомнится в их дееспособности и здравомыслии?…

От наваливающихся вопросов болела голова, но ответа на них она не находила. Впрочем, довольно быстро она поняла, что весь строй нашей жизни таков, что доискиваться ответа на эти больные вопросы просто бессмысленно, нужно все принимать как данность и не пытаться воевать с ветряными мельницами.

Не понимая все это, нельзя было отделаться от мысли, что по всеобщему негласному уговору совершается какое-то невиданное общенародное, общенациональное преступление! Можно ли молчать об этом!

Впрочем, хотя бы один верный вывод для себя она успела сделать: если с кем и делилась своими сомнениями, так только с Мариной Григорьевной. Для всех остальных она была просто Леной — добрым и умным, хотя и несколько странноватым человеком. Впрочем, в среде творческих работников быть "странным" не возбранялось, в этом даже видели какой-то особый шик. Похоже было, что учетом у психиатра — а на учете были и другие ее коллеги — даже гордились. Все дело было, видимо, в том, что "учетные" просто играли. Никто из них не знал, и слава Богу, что такое на самом деле псишка. И поэтому, когда в журналистской компании начинался очередной треп по части того, кто и как "поехал", Елена тут же старалась незаметно исчезнуть. Для нее этот смех был хуже святотатства.