Когда мама поняла, что скоро станет бабушкой, она и растерялась и обрадовалась. Но ничего дочери не говорила, только однажды, как будто случайно, у нее вырвалось: "А как же ребенок без отца-то будет?"
Но Елена сделала вид, что ничего не слышала, и больше они к этому разговору не возвращались. А мать поняла, что лучше ей в эти дела не вмешиваться…
Когда Марина заметила, что Елена беременна, последовал вопрос:
— Как у тебя дела с твоим Сергеем? Вы окончательно разошлись?
— Да.
— Ну, а с алиментами как? Через суд или у вас джентльменский договор?
Елена пожала плечами:
— Никаких уговоров… Не надо мне алиментов!
— Да ты с ума сошла! Ты что? Это же к самой себе неуважение! Ты что, нагуляла себе ребеночка, что ли? Нет, надо будет подать на алименты!
— Нет, — тихо, но очень убежденно повторила Елена. — Никаких алиментов.
И Марина Григорьевна поняла, что говорить с ней на эту тему бесполезно…
Нужно было вставать на учет в женскую консультацию.
Но у Елены еще с подростковых времен образовался стойкий болезненный комплекс негативного отношения к гинекологии. Не однажды, настроившись должным образом, отправлялась она к зданию женской консультации, но, потоптавшись нерешительно у входа, круто разворачивалась и шла обратно.
А беременности уже было пять месяцев. И на работе Елену частенько останавливали сотрудницы и спрашивали, доброжелательно улыбаясь:
— Ну, когда собираетесь в декрет?
Она, обливаясь холодным потом, буркала в ответ нечто невразумительное и спешила удалиться…
Ситуация складывалась просто невозможная: при всем наконец-то достигнутом ею благополучии, внешней благоустроенности жизни она, в сущности, оставалась страшно одинокой, даже посоветоваться ей было не с кем.
Тревожить такими разговорами мать ей не хотелось. Обращаться к Марине Григорьевне — тем паче. А о разговоре с кем-либо из окружающих и вообще не могло быть и речи.
И когда беременность уже пошла на восьмой месяц, Елена после долгих мучительных раздумий и колебаний отправилась в отдел кадров, положила на стол перед начальником Александрой Фоминичной, пожилой сухощавой женщиной с холодным лицом и острыми, ничего не упускающими из виду глазами, заявление с просьбой перевести ее на работу по договору.
Прочитав заявление, Александра Фоминична с удивлением глянула на Елену:
— Как это понимать? Ведь тебе, я вижу, не сегодня-завтра в декрет? Зачем тебе работа на договоре?
— Я… видите ли, мне сейчас трудно работать целый день. А на договоре я сама себе хозяйка, буду приходить, когда мне нужно, и уходить так же… — сбивчиво начала пояснять она.
— Ох, Ершова, что-то не то ты говоришь! — вздохнула Александра Фоминична. — Ты же знаешь, попасть на работу в наш комитет не так-то просто. Тебе повезло, взяли, потому что у тебя ходатай Марина. Она тут нам покоя не давала, все ходила, втолковывала, какой ты журналист прирожденный, хотя и без образования… Что же ты ее-то подводишь?
— Чем это я ее подвожу? — вскинулась Елена. — Я, наоборот, не хочу, чтобы из-за моих личных трудностей ей потом кто-то выговаривал, что у нее человек числится, а не работает. Я-то как раз хочу все по-честному!
— Но ведь на договоре, Ершова, оклада у тебя не будет, подумай! Ты будешь получать только гонорар, только то, что заработаешь. А это значит, что месяц — густо, месяц — пусто, а другой месяц — как придется… Нет, подумай-ка ты еще, да как следует! В твоем положении принимать такое решение просто безумие.
— Может быть… Но я так хочу!
Александра Фоминична пожала плечами, побарабанила пальцами по картонной папке, куда она подшивала какие-то документы.
— Ну, что ж, своя рука — владыка… Я доложу твою просьбу председателю.
Через несколько дней в трудовой книжке Елены была сделана соответствующая запись, и она стала "вольным казаком". Правда, когда Марина Григорьевна узнала о ее самовольном решении, обычная невозмутимость покинула ее:
— Господи, Елена, что же ты такие глупости вытворяешь? Пошла, не посоветовалась, подала заявление… Ты уж не о себе, о ребенке бы подумала!
Лена в ответ только рукой махнула. Разве объяснишь всем, даже столь доброжелательно настроенной Марине, что ее мучает, какие соображения и сомнения? Нет, это ни к чему. Пусть ее проблемы останутся только ее проблемами…
* * *
И все же ей непременно нужен был человек, с которым можно было поговорить обо всем на свете, не боясь, что тебя поймут как-то не так, превратно истолкуют твои слова и действия. Такими людьми для нее последние годы были Иван Александрович, Ворон, и Татьяна Алексеевна, Фея. Но ведь не поедешь же в психбольницу только для того, чтобы вызвать кого-то из этих врачей и сказать: "Здравствуйте, я приехала поговорить с вами, а то меня никто не понимает, и говорить я с людьми просто боюсь!"…
Как-то раз, прогуливаясь по центру города, она неожиданно оказалась у здания, где помещался областной психоневрологический диспансер. Не вполне даже осознавая, зачем она это делает, Елена зашла в это печально знакомое ей заведение — участковый врач уже дважды присылал к ней домой патронажную сестру и несколько раз — письменные вызовы с приглашением прийти на прием. Она отговаривалась от этих приглашений нехваткой времени. А тут вдруг зашла…
Елена долго стояла у какого-то кабинета, сама, собственно, не зная, что ей здесь нужно. Уже собралась было уходить прочь, как вдруг на ее плечо опустилась ласковая теплая ладонь:
— Лена?! Здравствуй, моя хорошая! Что ты, детка, здесь делаешь?
Елена обернулась и радостно вздохнула: это была старая знакомая, врач-психиатр, Нина Алексеевна Соснина. В свое время она работала в психбольнице, одно время даже была у нее лечащим врачом, но потом ушла работать на кафедру психиатрии, которая как раз находилась здесь, в диспансере.
Удивительным человеком была эта Нина Алексеевна: добротой и всепониманием лучились ее глаза, казалось, вся она настроена на отзывчивость и ласку, все больные для нее были "детками", и протестовать против такого обращения почему-то не хотелось. Ей не нужно было долго и нудно объяснять очевидное, она все понимала с полуслова и очень эмоционально откликалась на любое движение души даже случайного собеседника, понимала и чувствовала чужую боль, как свою.
Когда Нина Алексеевна ушла из стационара, Лена долго переживала эту потерю как личную драму.
Тем более приятной была эта неожиданная встреча. Будто камень с души свалился. Елена, не раздумывая, потянулась к врачу.
— Можно мне с вами поговорить?
— Ну, почему же нельзя, деточка! — тепло улыбнулась Нина Алексеевна, — и это ее "деточка" было желанно и необходимо сейчас…
Они прошли на кафедру, в ее тихий, пустой кабинет.
— Ну, что с тобой происходит детка? — спросила Нина Алексеевна, когда они с Еленой устроились в уютных креслах, и ладонь врача как-то по-домашнему, по-родственному прошлась по ее взъерошенным вихрам уже взрослой, в общем-то, женщины. Это оказалось так восхитительно приятно, что Елена замерла, затаив дыхание и опустив голову…
Та не торопила ее, ждала, когда Елена заговорит сама, поскольку понимала, что без особой нужды она сюда просто не пришла бы. А раз пришла, значит, наболело, значит, помощь человеку нужна…
Кое-как взяв себя в руки, собравшись с мыслями, Елена заговорила, сбиваясь и путаясь:
— Вы знаете, Нина Алексеевна, не могу я никак в себе разобраться. Вот сейчас вроде бы у меня внешне все благополучно: дома — тишина и покой, на работе — полное благолепие. Может быть, вы слышали, у меня часто передачи идут на радио? Так что я вроде всем довольна…
— Передачи твои с удовольствием слушаю. И очень радуюсь за тебя, молодец ты!
— Да нет, нет, какое там "молодец" поморщилась Елена. — Запуталась я, понимаете? Не по себе мне стало… Я, когда в больнице мечтала о жизни "на воле", "на свободе", все представляла себе, как я буду трудности преодолевать, как я буду с великим трудом чего-то добиваться…
— Ну? Что же ты замолчала?
— Но… что-то слишком легко мне все стало удаваться. Вы понимаете, у меня ведь только восемь классов образования, хотя, конечно, книг всяких перечитала немало… Но почему мне так запросто удалось работать вровень с профессиональными журналистами? Я не настолько дура, чтобы верить в какой-то особый свой "талант". Какой там к черту талант! Но тогда — что же? Тогда — наша журналистика, выходит, на столь низком уровне развития? На таком уровне, что даже я, необразованный, в общем-то, человек, получаюсь вполне ценным работником? Или — это вообще уровень развития нашего общества?… Понять я хочу, что происходит. Понять! Я, когда в психушке была, думала, что там, "на воле", умные, нормальные люди, а здесь, в больнице — умственно неполноценные. Там — белое, здесь — черное. Но вот я пришла работать на радио, стала ездить по командировкам. И я уже не могу сказать столь уверенно, что там, в больнице — дураки, а здесь, на воле — умные. Вы знаете, что по селам делается? Губят скот, как будто специально, и это — нормальные люди!.. А детей приучают к пьянству с пеленок, а девчонки с матерями от одних и тех же мужиков рожают — это, что, норма, реалии нормальной жизни, да?… Я много понять не могу, во многом не в состоянии разобраться. Но помогите же мне! Я все думаю, чем же я от "нормальных" людей отличаюсь. Я, может быть, меньше знаю? Да нет, не меньше, чаще гораздо больше. Я, может быть, меньше могу, умею? И это не так, многое я могу, многое умею… Но почему тогда такое чувство собственной неполноценности? Откуда? Я вот часто сижу, письма, что в редакцию приходят, читаю. И, знаете, меня частенько ужасает: какая поголовная безграмотность, какое неумение владеть родным словом, родным языком! Ведь не только и не столько школьники пишут, приходят письма от преподавателей, от студентов, взрослых людей. Почему такая "образованная" безграмотность, такое неуважение к языку? Да и не только к языку.
Хочется работать, хочется что-то из себя представлять, но вот сравниваю себя все время с окружающими, и начинаю свою неполноценность ощущать все больше. Ведь большинство всегда право, правильно? И если большинство людей устраивает такое положение вещей, значит, тогда со мной что-то не в порядке? Я устала обо всем этом думать. Иногда мне кажется, что сумасшедший дом — как раз вот здесь, "на воле", столько вокруг глупостей и несуразностей. А потом присмотрюсь — вижу, что все вроде бы довольны, всех вроде бы всё устраивает. Вот и думаю, думаю: может, все-таки дура-то — я? И правильно меня выписывать из больницы не хотели, правильно говорили, что в психушке — моя пожизненная койка?…
Нина Алексеевна слушала ее сбивчивый, жаркий монолог с некоторой тревогой, но в то же время и с пониманием. О, как ей была понятна эта запальчивость, эта категоричность суждений! Но все же, что ей сказать, как и чем ее успокоить?… — Ты знаешь, моя хорошая, — наконец, произнесла тихо Нина Алексеевна, — ты зря себя мучаешь сомнениями: человек ты более чем нормальный и более чем здравый. Знаешь, в чем твоя печаль? Ты — незаурядна, а в нашей жизни это вполне можно расценить как болезнь. Я надеюсь, что мания величия тебе не грозит, правда? Я думаю, если бы ты немного поменьше задумывалась над происходящим, немного поменьше читала, знала, понимала, у тебя все просто прекрасно складывалось бы. Но у тебя все — чрезмерно, через край, а это есть твоя главная беда или болезнь, это уж как тебе угодно…
Что я тебе могу посоветовать? — Ты все-таки помни всегда о том, что талант — это не столько радость, сколько тяжкое бремя, почти наказание, детка. И еще помни всегда — это умные люди говорили! — что самое приятное — это сделать то, чего от тебя не ожидают. Понимаешь? Вполне возможно, что кто-то где-то ставил на тебе крест. Ну, так ты порази их тем, что они поторопились. Кроме того, учти, пожалуйста, что люди все слишком разные. Не спеши никого осуждать. Ты — другая, совсем не такая, как очень и очень многие. Но никто не знает, кто живет правильнее — ты или эти несчастные "многие". Не суди, не суди никого, детка! И тебе, и окружающим от этого только легче, проще будет жить… Ты ведь сама должна понимать сейчас, что в больницу, в сумасшедший дом тебя завела гордыня. Гордыня же тебя оттуда и вывела. Но если ты ее в себе не будешь обуздывать, множество тревожных и страшных даже вещей придется тебе из-за этого пережить. Я ведь очень много спорила в свое время из-за тебя с коллегами. Дело прошлое уж, и неприятности из-за тебя имела немаленькие. У других, конечно, на тебя и твои проблемы своя точка зрения была, у меня — своя. Я уже повторяюсь: ты — больна, если незаурядность считать болезнью. А ты незаурядна. Но я бы очень хотела, чтобы ты в этой жизни все-таки чувствовала себя поувереннее, поспокойнее. Ты еще со всякой мерзостью столкнешься… Вот многие знают о твоем больничном прошлом. Приятного мало, конечно, но ничего уже не сделаешь, бог с ними, пусть знают. Только не ходи по этому поводу, как виноватая, не мучай себя пустыми сомнениями! Тебе нужно в себя, в свои силы поверить. Ты же — сильная, детка, ты все выдержишь, все сможешь, ты только сама должна в это по-настоящему верить. Понимаешь?
— А как бы вы… вы бы как себя чувствовали, если бы вам столько лет подряд все твердили бы, что вы — человек "пропащий", что из вас "никогда ничего не будет, кроме дерьма", и что "добрые люди помирают, а такие идиоты — по земле ползают"? Еще много чего санитарки на псишке говорили… Я вот все думаю и думаю: почему такие мерзкие люди себя хозяевами жизни чувствуют? Почему они — всегда на коне, а такие, как я — всегда на обочине? Может, надо учиться работать кулаками, локтями, зубами? Может, чем меньше человеческого в нас останется, тем удачливее и счастливее мы станем?
— Деточка, но ведь ты же должна понимать, что и среди нашего брата, медиков, вполне хватает людей недалеких и просто недобрых!
— Ну, а я-то чем виновата, что мне все время попадаются недобрые ремесленники?! — чуть ли не закричала, вскочив со стула, Елена. — Мне-то как жить, мне-то что делать?!
— Успокойся, Лена. Сядь! — властно приказала Нина Алексеевна. — Вот так… Эти твои вопросы вполне можно назвать риторическими. Ты можешь задавать их сколько угодно, ответа на них не требуется… И вот еще что, детка. У тебя в речи слишком много местоимений: "я", "мне", "у меня", "мое", "моя", "обо мне"… Ты помни, пожалуйста, что ты ведь не одна на свете, и люди, умеющие чувствовать тонко и глубоко, существуют вокруг в немалом количестве. Только они так не "якают"… Ты можешь сейчас на меня обидеться, но все-таки прислушайся к тому, что я тебе говорю. Иначе ты никогда не сможешь выйти из своего хронического пике, понимаешь?… А сейчас давай-ка поговорим о более насущном. Ты ведь беременна?
— Да.
— Срок?
— Девятый месяц, кажется…
— Ты что же, не знаешь точного срока?
— Не знаю.
— А что говорит врач?
— Ничего не говорит…
— То есть, что это значит — "ничего не говорит"?
— …
— Да ты была ли на приеме у гинеколога?
— Нет…
— Да ты что? Ты с ума сошла! Это черт знает, что такое! Ты бы хоть о будущем ребенке подумала!
— Думаю… А к гинекологу — не могу идти. Понимаете, не могу! Я бы скорее согласилась черт знает на какую экзекуцию, чем добровольно — на прием… к этому… знатоку женских дел.
— Ой, ой, ой, Леночка, ну, что ты такое говоришь! — Нина Алексеевна покачала головой. — А рожать-то ты как собираешься?
— Ну, как? — как все… Там уж некуда будет деваться.
— И все-таки, я бы тебе посоветовала сходить в женскую консультацию. Хочешь, я договорюсь с хорошим доктором, он тебя посмотрит?
— Нет!
— Ты все-таки подумай, Лена. Ненужный этот стыд необходимо переломить. Ты же не девочка уже, ты — женщина. Как же ты собираешься матерью-то стать? Я бы еще могла понять твои фокусы, если бы тебе лет пятнадцать-шестнадцать было. А ты ведь — взрослая уже, и давно! Что же тут кочевряжиться?
— Ну, Нина Алексеевна, почему даже вы этого не понимаете? Я не могу объяснять постороннему человеку, где, когда, во сколько лет я начала жить половой жизнью, когда у меня последний раз были месячные и были ли у меня аборты. Ну, не могу! Я понимаю, все это производит даже на вас очень странное впечатление, ведь основная-то масса женщин относится к этому весьма спокойно. А я — не могу! Был бы какой-то опросник, что-то вроде медицинской анкеты, на которую можно было бы отвечать письменно — "да", "нет", "может быть", я бы на нее ответила. Ну, почему принято считать, что если врач, так уж бесполое существо? Вот вы мне скажите: вы, врач, с большим удовольствием ходите к гинекологу? Только честно!
— Да как тебе сказать… Честно говоря, иду только потому, что бывает такая необходимость. Тоже особой радости по поводу этих визитов не испытываю. Но у тебя сейчас как раз именно такая необходимость!
— Нет…
И Нина Алексеевна поняла, что спорить здесь бесполезно..
— Ну, тогда давай договоримся. Если у тебя возникнут какие-то сложности, затруднения в отношениях с врачами, ты постарайся сообщить мне. Хорошо?… И еще хочу тебя попросить… просто попросить: постарайся все же как-то привыкать ко всем несуразностям этой нашей "нормальной жизни". Не придумывай ты себе, милая, трагедий, их и настоящих хватает с избытком. Ты согласна?
Елена только молча кивнула…