Ей казалось, что у нее буквальным образом останавливается сердце. Душа ее рвалась домой, к сыну. Забытая жизнь "на воле" вдруг вспыхнула перед ее мысленным взором всеми своими красками и ощущениями.

Ночь прошла в мечтах, сомнениях и тревоге: да выйдет ли она отсюда хоть когда-нибудь? Поймут ли ее врачи, та же Ликуева?..

Утром, чуть свет, она уселась в коридоре около ординаторской и с нетерпением стала ожидать прихода врачей.

Первой впорхнула в отделение Фея. Забыв поздороваться, Елена, сбиваясь, путаясь от волнения, заговорила с ней: "Я вас очень прошу… пожалуйста!.. пусть меня выпишут… Лучше бы сегодня. Я не могу здесь больше находиться, не могу, у меня уже нет сил на это!"

Фея с тревогой всмотрелась в ее лицо:

— Да что случилось с тобой, Леночка?

— Ничего не случилось. Мама вчера приходила. С сыном. С моим сыном, с Антоном.

— Так… Тогда — понятно… Ты потерпи немного, посиди, успокойся, хорошо? Я сделаю, что смогу…

Но "успокоиться" Елена уже не могла.

Точно так же она встретила Ворона — он, как и Фея, сразу все понял.

— Невмоготу? — спросил он, и она жарко выдохнула: "Ага!"

— Будем воевать, — сказал Иван Александрович и невесело усмехнулся. — Хотя сильно-то не обольщайся, милая моя… Все может быть…

Весь этот день до обеда Елена провела как на иголках. Она не могла ни сидеть, ни читать, ни писать, она забыла про еду и все остальное. Толкаясь среди больных около ординаторской, надеясь, что ее вызовут для разговора, она произносила пылкие мысленные монологи, которые, как ей казалось, непременно должны были убедить врачей в необходимости отпустить ее домой. Но время шло, а ее никто не вызывал.

Время, казалось, превратилось в некую вязкую, как густой сахарный сироп, массу, из которой невозможно было выбраться. Уже было непонятно, сколько прошло в ожидании — минут?.. часов?.. дней?.. лет?..

И вот после обеда, когда Елене уже начало казаться, что о ней просто-напросто все забыли, и все ее хлопоты — впустую, вдруг распахнулась дверь ординаторской и необычайно серьезный, какой-то весь вздернутый Ворон позвал: "Ершова, зайди!"

Бледная от волнения, Елена вошла в ординаторскую.

— Ну, — тихо улыбнулась Ликуева, — расскажи, Леночка, как ты планируешь свое будущее?

— Как?… К сыну хочу, к маме. Работать хочу.

— А что ты собираешься делать?

— Ну, как — "что?" Дома ведь много работы. А теперь еще ребенок — с ним сколько забот да хлопот. Мама же не обязана с ним возиться! Она работает, к тому же она просто устала за эти годы, сама стала сильно болеть… Я должна все взять на себя… И вообще, я бы хотела вернуться на радио…

Врачи переглянулись — кто понимающе, кто — откровенно насмешливо, недоумевающе: мол, после трех лет психушки — и на радио?! Только Ворон и Фея, чувствовалось, понимали ее правильно, им-то не нужно было доказывать, что она вполне пригодна и для такой работы. Хотя… еще вопрос теперь, как на все это посмотрит Марина Григорьевна? Да и все остальные в комитете…

— А ты уверена, Леночка, — прервала ее суматошные мысли Ликуева, — что сможешь заниматься воспитанием своего ребенка? У тебя ведь нет никакого опыта в этом деле, да и вообще…

— Что — "вообще"? Я его люблю, Лариса Осиповна, люблю больше жизни. Понимаете? А раз люблю, и опыт появится.

— А что ты так волнуешься, горячишься?

— Ну, а вы бы не волновались на моем месте? Я хочу домой, Лариса Осиповна! Я эту больницу уже не выношу, аллергия у меня на нее. Я хочу нормальной жизни…

— Хм… А что ты подразумеваешь под нормальной жизнью?

— Жизнь вне больницы, больше ничего.

— Ну, а как со стихами — ты будешь писать стихи?

— Извините, но стихи-то здесь при чем? Писала, конечно, и буду писать, разве мои стихи могут помешать мне жить нормально?

— Ну вот, ты опять горячишься… Спокойнее, спокойнее нужно…

Елена сидела, изо всех сил стараясь унять какую-то непонятную дрожь во всем теле. Чтобы унять трясущиеся руки, она крепко-накрепко переплела пальцы, так, что они даже побелели. Господи, да люди они, эти врачи, или нет?! Ну хоть что-нибудь они понимают, чувствуют, или — все напрасно, все ее переживания — впустую?! И тут вступил Ворон…

— Я считаю, что наша пациентка давно готова к выписке. Нужно просто обсудить некоторые бумажные вопросы, только и всего.

— Я тоже считаю, что Ершова вполне и давно готова к выписке, — вмешалась Фея. — В общем-то, ей здесь нечего делать!

— Коллеги, коллеги! — раздраженно застучала по графину карандашом Ликуева. — Я думаю, некоторые вещи мы и без больной вполне можем обсудить!

Как выделила она интонацией слово "Больная"! "Больная" — как приговор, как клеймо, как позор несмываемый…

Елена вышла из ординаторской и больше часа стояла под дверью, ожидая решения своей участи. Из-за двери доносились резкие, возбужденные голоса врачей — видимо, разговор об ее дальнейшей участи все больше и больше принимал характер острой полемики. Ну, что, что же они решат?! Скорее бы уж!

Наконец выглянул улыбающийся, взмокший Ворон, подмигнул ей:

— Зайди!

С величайшим трудом сохраняя внешнее спокойствие, она зашла в ординаторскую.

Кисло улыбаясь, Ликуева объявила:

— Мы обсудили твои дела, Леночка. И решили выписать тебя. В пробный отпуск. Посмотреть, как ты будешь чувствовать себя дома, какие отношения будут складываться у тебя с ребенком, с матерью… Но имей в виду, выписываем мы тебя в последний раз! Случится что-то, не обессудь, больше отсюда не выйдешь. Поняла?

Ох, как хотелось Елене спросить: что же такого случилось с ней три года назад, в чем была ее вина, когда из роддома ее чуть было не увезли в ПБ? Да все равно увезли — из хирургического отделения горбольницы… В чем она была виновата?…

Но нет, сейчас был не тот момент, когда можно было ей задавать вопросы. И, сдержавшись, Елена только согласно кивнула: поняла, конечно, все поняла, пусть доктор не беспокоится!..

— А когда я пойду домой?

— Ну, вот придет твоя мама, пойдешь.

— А можно, я позвоню маме на работу? Чтобы она сейчас же приехала за мной?

— Ну, куда такая спешка, зачем? — поморщилась Ликуева. — Успеешь, не торопись.

— Да уж давайте, Лариса Осиповна, разрешим Ершовой позвонить матери, — вмешался Ворон. — Тут каждая минута — вечность, понятное дело!

— Ну, ладно… — снизошла Ликуева…

И вот, торопясь, сбиваясь, Елена набирает телефонный номер маминого магазина. Наконец, родной материнский голос устало произносит: "Я слушаю!"

У Елены перехватило горло…

— Я слушаю! — повторила мама на том конце провода. — Кто это?

— Это я, ма, Лена. Меня выписали, ма. Приезжай за мной поскорее, сегодня приезжай, пожалуйста. Только я тебя очень прошу: поскорее!

— Хорошо… — радостно и растерянно проговорила мама где-то там, далеко. — Я сейчас приеду, дочка! Мы с Антошкой приедем. Он здесь, со мной, на работе.

Было слышно, как на том конце провода мама растерянно всхлипула.

— Ой, доча, я ведь сообразить не могу, чего тебе из одежды-то привезти… Ну, ладно, чего-нибудь придумаю…

— Приезжай, приезжай скорее! — уже почти кричала Елена. — Я тебя жду!

Врачи, даже Ворон и Фея, с некоторой тревогой прислушивались к этому разговору.

— Спокойнее, Елена, спокойнее! — несколько раз просил ее Иван Александрович. Она же, горя лихорадочным румянцем, в предчувствии уже близкой свободы, едва могла владеть своими чувствами.

Мама приехала через два часа. Ничего не соображая от такого нежданного счастья, все еще не веря сама себе, что ЭТО — свершилось, что она на самом деле уходит из этого страшного заведения, Елена, глупо улыбаясь окружающим и никого, в сущности, вокруг не видя, кое-как облачилась в домашнюю одежду. Мама принесла свое платье, свое белье — за три года пребывания в психушке Елене пришлось принять несколько курсов инсулинового лечения. От этого быстро набирают вес. Елена, мельком глянув на себя в зеркало, сокрушенно отметила свои округлившиеся щеки, плечи, располневшую талию, — но делать было нечего. Лишь бы скорее отсюда, в любом виде, домой!

И вот, распрощавшись с Вороном и Феей, раздарив больным свое нехитрое имущество, подхватив на руки Антона, который опять к ней привык, как и в первую встречу, они с матерью чуть ли не бегом покинули больничный городок.

Что-то ждало ее впереди?

Счастье? Свобода? Жизнь?

* * *

А жизнь приходилось снова, уже в который раз, начинать с нуля.

Мама работала, у Елены снова была вторая группа инвалидности "с детства". Ей платили все те же шестнадцать рублей пенсии. Случайно в маминых бумагах она обнаружила документ, из которого узнала, что она, Елена Ершова, является "недееспособной", поскольку "страдает хроническим психическим заболеванием в форме шизофрении", и поэтому ее сын, Антон Ершов, отдается на воспитание бабушке, которая признана его опекуном…

— Не я это придумала, дочка, — виновато говорила мать. — А иначе мне бы Антошу не отдали, такие у них порядки…

Ко всему этому нужно было привыкать. Если только человек может привыкнуть к тому, что его незаслуженно считают убогим.

Антону, наконец, дали место в детском саду. За месяц, что провела с ним Елена дома, он неожиданно и как-то очень бойко, пользуясь взрослым лексиконом, заговорил. Причем сразу целыми фразами. В общем, оказался сын веселым, сообразительным, лукавым вихрастым умничкой.

Именно рядом с ним Елена чувствовала, что, если в этой жизни и есть какой-то смысл, так это — Антошка, все остальное — от лукавого.

Но как только Антон пошел в садик, свободного времени сразу стало несообразно много. Спала Елена по больничной привычке недолго, вставала отдохнувшая, со свежей головою. С утра пораньше, чтобы не разбудить маму и Антона, шла тихонько на кухню, читала, писала. Часов в шесть начинала топить печку, готовить завтрак. Когда приходила пора подниматься бабушке и внуку, в доме уже было тепло, ласковым жаром дышала печь, на которой сытым котом мурлыкал вскипевший чайник, на столе исходил паром завтрак — Елена либо картошку утром жарила, либо кашу варила — в их семье никто в еде особо не привередничал.

К восьми утра она увозила Антона в садик — две остановки на автобусе. В половине девятого она уже была дома, в это время уходила на работу мать. Елена убиралась, ехала с тележкой по воду, готовила ужин. Часов с двенадцати дня ей практически заниматься в домашнем хозяйстве уже было нечем. Она опять читала, опять писала, выходила на улицу, сидела около Альки — собачонки, которую взяли вместо недавно издохшего от старости Мухтара. Наконец, в пять вечера Елена ехала за Антоном. Вместе они разогревали приготовленные еще днем щи, кипятили чай и ждали с работы маму…

Вечером она читала Антону книжки, до которых он очень быстро стал большим охотником.

И все-таки чем-то надо было ей заняться, снова искать работу. Зайти в писательскую организацию, снова напомнить о себе? Там, пожалуй, о ней давно забыли… Ну, не убьют же ее в конце концов! И нужно насмелиться, все-таки показаться на радио, тем более, что у нее есть зацепка — трудовая книжка до сих пор лежит в комитете: мол, зашла взять, если что… Но как рассказать даже своим доброжелателям, что произошло с ней за минувшие три года? Ведь не похожа на правду вся эта вакханалия какого-то бесконечного абсурда, в которой нет ни капли здравого смысла. Поверят ли? Поймут ли, что все-таки опять зря держали ее все эти годы в больнице?

Несколько дней Елена была занята разбором своих больничных тетрадей. За три года набралось множество новых стихов, она выбирала лучшие, за которые, как ей казалось, можно было бы не краснеть перед профессионалами, и переписывала их набело в новую тетрадь. Ей хотелось появиться в писательской организации не "бедной родственницей", а человеком, заслуживающим хоть какого-то внимания.

И вот через несколько дней на ее столе появилась толстая общая тетрадь, исписанная убористым округлым детским почерком. Оставалось только решиться отнести ее в заветное святилище, к Кудрину. Наконец, решилась…

Уже стояли ноябрьские морозы, когда часов в десять утра, волнуясь и злясь на себя за это девчоночье волнение, Елена вошла в знакомое здание. Толкнула знакомую, словно только вчера она была здесь последний раз, дверь.

Алексей Иванович сидел за своим рабочим столом, что-то писал.

— Здравствуйте! — сказала Елена, стоя у двери. Он, вздрогнув, поднял голову.

— Лена? Ты? Откуда, какими судьбами? — приподнялся он с места. — Ох, милая ты моя, — растроганно бормотал Кудрин, блестя повлажневшими глазами, — ну, рассказывай, рассказывай же, где ты была, как живешь, чем занимаешься?

Часа полтора рассказывала Елена о событиях трех последних лет своей жизни. Алексей Иванович курил, вставал, бродил по комнате, заложив руки за спину, а едва она умолкала, торопил ее: "Ну, ну, дальше, дальше, пожалуйста!"…

Долго сидели молча, по разные стороны стола. О чем он думал, этот старый писатель, всякое повидавший, ко всему, казалось, привычный?..

Потом он внимательнейшим образом перечитал ее тетрадь. Вот последняя страница. Елена, смущаясь, смотрит на него: что же он скажет?

— Плохо, Алексей Иванович?

— Я полагаю, пора бы тебе первый сборничек издавать. И вот обдумываю, как нам к этому делу приступить… Ты, конечно, сейчас не работаешь?

— Нет… пока.

— Начнем с маленького. Тебе нужно устроиться на работу. Все равно на какую. А то для издательства это будет довольно странная рекомендация: "Нигде не работающая молодая поэтесса". Давай, думай насчет работы, чем скорее устроишься, тем лучше. А мне оставь, пожалуйста, эту свою тетрадку. Доверяешь? А теперь нужно подумать, как тебе выйти в люди, так сказать… Подключайся-ка к нашим писательским бригадам, поезди с выступлениями по коллективам, по районам — пусть публика узнает твое имя, пусть у тебя начинает появляться свой читатель. Как ты насчет творческих поездок?

— Я?… — окончательно растерявшись и ничего не соображая, залепетала Елена. — Я, это… конечно, я бы с удовольствием…

И вот Елена, совершенно не чуя под собой от радости ног, растерянная, обрадованная, идет к автобусной остановке. И — надо же, какое везение! — сталкивается с Мариной Григорьевной.

— Вот так встреча! — восклицает та. — Елена, здравствуй! Когда ты выписалась?

— Два месяца назад.

— А почему не появляешься?

— Я?.. к вам?.. — растерялась Елена. — Я не думала… то есть, я думала, что… что вы не будете со мной разговаривать…

— Почему это?

— Ну, так я же… три же года — где я была?

— Ну, а к нашим отношениям это какое имеет касательство?

— Так ведь… ведь все…

— Ну, Елена, что там "все", меня не интересует. Приходи скорее в редакцию, бери задание, начинай все заново!

Договорившись встретиться завтра с утра на радио, они расстались. Елена летела домой, словно за спиной у нее были крылья. Неужели повезло? И как повезло! Нет, не может так ей везти, не может… А вдруг?