Большим пробелом в существующих терминологических исследованиях является «предыстория» тех или иных древнерусских слов в старо– или церковнославянской литературе, которая стала общим наследием многих славянских народов. И это в полной мере применимо к слову дружина. Сам факт, что оно было известно в глубокой древности, начиная с кирилло-мефодиевских текстов, и в других славянских языках, помимо древнерусского, стал уже давно очевиден и зафиксирован в трудах по лексикографии. Однако, каким образом соотносится употребление слова в этих языках, – вопрос, который, если и затрагивается, то мельком, и практически только в работах филологов, но не историков.

Высказывались только суждения общего характера, например, что слово должно было эволюционировать в семантическом содержании: от древнейшего значения с широким смыслом к более узкому и специальному. Так, по мнению Ф. П. Сороколетова, поддержанному А. С. Львовым, общеславянским и первоначальным было значение товарищи, спутники, «но в военном значении, в значении "приближенное к князю постоянное войско" (и во вторичных военных значениях) термин дружина является принадлежностью только древнерусского языка». Такого рода рассуждения внешне выглядят логично, но действительные показания источников далеко не всегда столь однозначны. Например, в древнейших пластах летописи (а на древнерусском летописном материале, главным образом, указанные авторы и работают) все значения (и «общеславянское», и «военные») присутствуют вместе, и нельзя установить, какое из них первоначально (ср. ниже). Возможно, эта эволюция применима к материалам старо– и церковнославянским, но такого рода проверки ещё не производилось, авторы опираются лишь на отдельные примеры, не замечая или игнорируя те, которые не подтверждают теорию. Не случайно при этой неопределённости было недавно высказано мнение, которое, противореча приведённому, предполагает глубокую древность (восходящую чуть не к праславянскому единству) значения объединение служилых людей за словом дружина.

Моя задача состоит в том, чтобы проверить, насколько подтверждаются эти суждения, уточнить, дополнить и, возможно, пересмотреть их. Таким образом, в центре стоит исследование происхождения и эволюции слова дружина в общеславянском контексте. Значения этого слова надо фиксировать и оценивать с учётом сфер его распространения как в литературе, так и в живом языке, потому что, очевидно, в условиях использования церковнославянской письменности в разных странах и в разные периоды эти сферы могли существенно расходиться.

Особого внимания заслуживает вопрос о связи слов друг и дружина. В исторических трудах весьма распространено, едва ли не общепризнанно мнение, что первое из них употреблялось с древнейшего времени в смысле «дружинник – член дружины как военного объединения при князе». В поддержку этого мнения ссылаются на пару примеров из церковнославянских текстов и на очевидную этимологию слова дружина – от слова друг. Между тем, при этом как-то забывается, что древнейшее наиболее распространённое значение слова дружина «товарищи, спутники» связано со словом друг в смысле «приятель, товарищ» – то есть дружина является, собственно, друзьями/приятелями. Значения «военное объединение» за словом дружина и «воин-дружинник» за словом друг можно, допустим, в том или ином случае предполагать, но для того, чтобы считать их древнейшими, нужно выдвигать какие-то очень веские доводы, потому что само по себе (с точки зрения этимологии и словообразования) это совсем не естественно и не логично. По законам словообразования естественно такое развитие: друг в значении «приятель, товарищ» > дружина как объединение, группа приятелей > дружина как какая-то особая (в том или ином отношении) группа > дружинник как член такой группы. А такая эволюция выглядит неестественной и даже просто невозможной: друг в значении «приятель, товарищ» > дружина как «объединение, группа приятелей» > дружина как какая-то особая (в том или ином отношении) группа > друг как член такой группы. Таким образом, предстоит рассмотреть и примеры употребления слова друг.

Методика исследования предлагается следующая. Значение слова выявляется прежде всего по контексту его употребления, а также – в случае, если речь идёт о переводном произведении и доступен в той или иной форме оригинальный текст, с которого был выполнен перевод, – в зависимости от параллели в этом оригинале. Большое значение для прояснения первоначального употребления слова имеет история текста, в котором оно использовано. Текстология разных памятников старо– и церковнославянской письменности разработана в разной степени; её результаты учитываются во всех случаях, когда это возможно. Исходной для анализа была подборка упоминаний лексемы дружина в старославянских памятниках, предложенная в соответствующей словарной статье чехословацкого «Slovníku jazyka staroslověnského» («Словаря старославянского языка»). Необходимо, однако, учитывать, что эта подборка отражает отнюдь не полностью корпус старославянских текстов (что бы ни понималось под этим выражением). Словарь включил материал «памятников, принадлежащих к так называемому канону классических текстов (имеются в виду древнейшие славянские рукописи X–XI вв. – П. С), далее библейских, литургических, агиографических, гомилетических, правовых и т. п. текстов, возникших в первый период переводческой деятельности славянских апостолов и их учеников… и так называемых чешско-церковнославянских текстов». Наиболее существенное ограничение словаря в том, что в нём не отражены древнеболгарские тексты, не сохранившиеся в древних рукописях, но созданные в начальный период существования славянской литературы. Правда, характер употребления слова дружина в этих текстах в общих чертах довольно ясно вырисовывается из совокупности тех примеров, которые приведены в словаре, и некоторых дополнительно привлечённых данных. В то же время отбор источников, произведённый составителями, позволяет более тщательно проследить употребление в текстах моравско-чешского происхождения. Особенно важны произведения на славянском языке, созданные в X–XI вв. в Чехии, где бытование и семантическая эволюция слова представляет больше всего проблем, но и наибольший интерес с исторической точки зрения. Среди этих произведений значительное место занимают переводы с латыни. Надо оговориться, что даже при максимально возможном расширении круга памятников по сравнению с теми, которые были отобраны для «Словаря», нельзя претендовать на исчерпывающий учёт всех упоминаний в текстах ни кирилло-мефодиевских, ни моравско-чешских (не говоря о болгарских). Тому есть две причины: во-первых, на сегодняшний день корпус этих текстов определён далеко не окончательно и однозначно, во-вторых, лексический состав не всех из них обработан с должной полнотой и тщательностью. В том или ином конкретном случае эти обстоятельства могут иметь значение, и на них обращается внимание.

 

1. Тексты кирилло-мефодиевского круга

Из текстов кирилло-мефодиевского круга важнейшими являются жития славянских первоучителей. Житие Константина-Кирилла было написано вскоре после его смерти (869 г.), скорее всего Мефодием при участии учеников братьев. Житие Мефодия написал также вскоре после его смерти (885 г.) кто-то из его непосредственных учеников; тогда же, по-видимому было подвергнуто некоторой редактуре Житие Константина, которое и дошло до нас в таком отредактированном виде.

Дружина упоминается однажды в Житии Константина в рассказе о его хазарской миссии. Одним из эпизодов этой миссии было нападение венгров на Константина, прибывшего в Херсонес. Венгры двигались, видимо, с востока вдоль черноморского побережья в Центральную Европу. Из повествования, правда, не совсем ясно, когда и где точно произошла эта встреча: то ли во время одной из отлучек миссионера из Херсонеса (где он пребывал довольно длительное время) для того, чтобы защитить от хазарского нападения некий христианский город, то ли уже после того, как он окончательно покинул греческую колонию и направился собственно в Хазарский каганат. Как бы ни понимать это место, ясно, что Философ двигался самостоятельно (сказано, что он «възврати ся въ свои путь») и перед угрозой со стороны венгров оказался беззащитен. Житие сообщает, что сначала венгры были настроены враждебно и даже хотели убить Философа, но потом «по божию повелѣнию укротѣша» и «отпустиша ѝ cъ въсею дружиною».

Кто составлял эту «всю дружину»? Вероятнее всего, – вне зависимости от определения того, когда и где именно произошло нападение, – Константин был в сопровождении членов того посольства, которое, согласно Житию, он возглавил по поручению византийского императора. По Житию, посольство направлялось в Хазарию с миссионерскими целями. Современные историки считают, что посольство состоялось в 861 г. и имело также политические цели. В начале рассказа о хазарском путешествии приведён разговор императора и Константина, из которого следует, что последний был снаряжён «честьно съ цесарскою помощию». Этими словами подчёркивался официальный характер миссии Философа. Потом упоминается ещё, что Константина в путешествии сопровождал его брат (об этом говорится и в Житии Мефодия). Вероятно, в посольстве участвовал ученик Мефодия Климент, который, согласно его житию, всегда, ещё и в византийский период деятельности братьев, сопутствовал своему учителю. Очевидно, под дружиной имелись в виду члены посольства, их помощники и слуги, может быть, также какие-то люди – охрана и/или проводники, – предоставленные Константину как императорскому посланнику византийской администрацией Херсонеса. Наличие вооружённых людей в составе посольства теоретически следует предполагать, но всё-таки в целом оно не должно было носить характер военного отряда, и не случайно, что в Житии ничего не говорится о попытках оказать сопротивление венграм.

Переводчики Жития Константина на современный русский язык передают слова «съ всею дружиною» как «со всеми сопровождающими» или «со всеми спутниками». Такое понимание «дружины» Константина и Мефодия вполне подходит по контексту. Не менее важно также, что значение «спутники» фиксируется за словом и в переводных памятниках, которые восходят к творчеству солунских братьев и их непосредственных учеников.

В ряду примеров из переводных произведений сошлюсь прежде всего на один случай использования слова в переводе Евангелия. В Евангелии от Луки (II, 44) рассказывается об одном эпизоде из отрочества Иисуса. Иисус с родителями ходил каждый год в Иерусалим на Пасху В один год случилось так, что когда после праздника они стали отправляться из Иерусалима домой в Назарет, родители разлучились с Иисусом. Иосиф с Марией ушли из города и «думали, что Он идёт с другими», а на самом деле отрок Иисус остался в Иерусалиме. Фраза, процитированная по синодальному переводу, в греческом оригинале выглядит так: . Славянский перевод Кирилла и Мефодия даёт: . Практически так же передаётся фраза в евангелии апракос, например, в Остромировом: . Перевод в данном случае почти дословный. Греческое слово συνοδία, переведённое как дружина, обозначает «спутники, сопровождение». Смысл старославянского слова, таким образом, здесь совпадает с тем, в каком оно употреблено в жизнеописании Константина-Кирилла.

В таком же смысле слово часто выступает в месяцесловах евангелий и апостолов в заголовках при указании празднования памяти тех или иных святых. Оно используется для обозначения группы святых, которые прославились (обычно как мученики) с каким-то одним выдающимся святым (или с несколькими такими), но в отличие от него не называются по имени: например, память св. Калистрата и «дружины его», страсть свв. Алфею, Александру, Зосиме «и дружинѣ ихъ» и т. п. Это выражение соответствует греческим или в византийских месяцесловах. Очевидно, значение слова дружина здесь самое общее, близкое к «спутники, сподвижники» и т. п. и даже просто «другие, прочие». Об этом говорит и лексическая вариативность: так, в Слепченском апостоле указана память св. Акиндина «и дроужины его», а в Охридском – «и инѣхъ», в то время как в греческом здесь: . Однажды слово употребляется в Синайском евхологии (содержащем тексты великоморавского происхождения) в том же значении: «освѣщеи Павла ап(осто)ла твоего на пути по срѣдѣ дружины его».

Очевидно, со словом дружина в текстах кирилло-мефодиевского круга проблем не возникает – за ним фиксируется одно устойчивое значение. Несколько сложнее дело обстоит со словом друг, в котором многие историки хотят видеть определённый социальный смысл, а именно – член дружины как военного объединения под властью (предводительством) князя. Посмотрим, насколько оправдан такой взгляд.

Наиболее известный пример, на который часто ссылаются, – это упоминание некоего «друга» в Житии Мефодия. Агиограф, прерывая рассказ о деятельности своего героя в Моравии в качестве архиепископа (после 873 г., как выясняется из сопоставления Жития с данными других источников), сообщает о его пророческом даре и приводит три примера сбывшихся предсказаний (эти сообщения выделяются в современных публикациях в отдельную главу под номером XI). Этот раздел начинается словами: «Бѣ же и пр(о)рочьска бл(а)г(о)дать въ немь…» Далее рассказывается о предсказании Мефодием насильственного крещения некоего языческого князя, затем об обещании победы над врагами, которое святой дал моравскому князю Святополку, если тот посетит «мъшю», то есть мессу (литургию). В третьем случае речь идёт о неканоническом браке, которому противодействовал Мефодий. Начало такое: «Етеръ другъ богатъ зѣло и съвѣтьникъ оженися купетрою своею рекъше ятръвью» (то есть: женился на куме). В следующей фразе говорится, что Мефодий, «много казавъ и учивъ и утѣшавъ», не мог «развести» мужа и жену, потому что тех поддерживали представители немецкого духовенства «имѣния ради». Заканчивается рассказ сообщением о внезапной «напасти», обрушившейся на супругов, которая толкуется как божественное наказание за отступление от правил церковного брака.

Вопрос состоит в том, кто был тот человек, который – противно канонам – женился на своей куме, и даже точнее: как интерпретировать слово друг во фразе, начинающей рассказ о третьем предсказании Мефодия. В литературе существует мнение, что это слово употреблено в данном случае в «техническом» смысле как обозначение члена княжеской дружины – «дружинник». Впервые это мнение высказал мельком А. Вайан. Он перевёл фразу следующим образом: «un certain ami, un conseiller très riche, épousa sa commère», сопроводив её комментарием: « doit avoir ici le sens spécial de « », "membre de la družina"; la Vie de Méthode est traduite du grec, et rend  au sense de "membre de l´ ". Les conseillers du prince étaient choisis dans la družina». Опираясь на мнение французского лингвиста, такой перевод фразе даёт Б. Н. Флоря: «Некто из дружины, очень богатый и советник (князя), женился на своей куме…». Похожий перевод предлагает Й. Вашица: «jeden člen knížecí družiny, velký boháč a rádce…» Так же понимает дело М. Б. Свердлов, а А. А. Горский уже без ссылок утверждает, что «единственное число от понятия дружина – друг» «встречается в великоморавском памятнике», то есть в Житии Мефодия. В чешской историографии также утвердилось понимание «друга» в житии как «дружинника».

Однако, бесспорным мнение Вайана назвать никак нельзя. Во всяком случае, сколько-нибудь веских аргументов он не привёл. Замечание о греческом соответствии аргументом считать нельзя, поскольку сама мысль о том, что Житие Мефодия якобы было переводом с греческого, не обоснована, и догадка о греческой параллели данному конкретному слову является чистой абстракцией. Указание на слово « » является просто недоразумением: судя по написанию, Вайан имел в виду старославянское слово, но на самом деле такого слова в старославянском языке не зафиксировано. Слово дружинник известно только в русском языке с начала XVI в., причём в XVI–XVII вв. в значениях «помощник или наёмный работник в вотчинном хозяйстве», а значение «член (княжеской) дружины» – плод научного творчества XIX в. (как немецкое Gefolgschaft).

Сколько-то серьёзно смотрится лишь «исторический» довод Вайана: о «советнике» князя можно, действительно, предположить, что он входил в дружину в смысле объединения людей, служащих на тех или иных условиях князю. Однако этот довод может иметь силу, только если допустить, что такие объединения в самом деле существовали у мораван в конце IX в. и что в данном случае речь идёт именно о княжеском советнике. Возможны ли эти допущения?

Большинство историков предполагает существование дружин у моравских князей, хотя они сталкиваются по крайней мере с двумя сложными проблемами: что понимать под дружиной и как интерпретировать те скудные, разрозненные и смутные данные (большей частью иностранных писателей на не-славянских языках) о славянских обществах IX-Х вв., которые мы имеем. Не углубляясь в эти проблемы, разумно будет, исходя хотя бы из типологических аналогий, допустить, что какие-то военно-дружинные объединения славяне знали. Другое дело, что совершенно не обязательно принимать как аксиому, во-первых, что «советники» непременно должны были входить в эти объединения, и во-вторых, что эти объединения должны были непременно называться дружинами, а их члены – другами.

«Советник», конечно, имелся в виду именно Святополков. Во всех примерах пророческих предсказаний Мефодия речь идёт о том времени, когда тот жил в Моравии, где трудно предположить каких-то иных советников, кроме советников князя. Во втором примере пророчества Мефодия собственно и упоминается моравский князь Святополк. Из рассказа о неканоническом браке ясно следует, что этот «советник» был хорошо знаком Мефодию, причём, вероятно, на протяжении более или менее длительного времени. Поскольку по поводу брака развернулась борьба с немецким духовенством, очевидно, что речь идёт именно о Моравии. Само слово советник нередко употребляется в кирилло-мефодиевских текстах. Как обычно переводилось греческое σύμβουλος или βουλευτής. В частности, в Житии Константина в рассказе о хазарской миссии несколько раз упоминается «первый советник» хазарского кагана, причём всегда без пояснения «его» или «кагана».

Но если даже признать, что речь идёт о «советнике» моравского князя – очевидно, Святополка – из этого отнюдь не следует, как уже было сказано, что этот «советник» должен был входить в «дружину» Святополка (даже если таковая существовала). Правильнее было бы не гадать о каких-то возможных смыслах слова друг в данном случае, а исходить из двух его значений, многократно зафиксированных словарями: 1) «товарищ, приятель» и 2) в качестве местоимения – «другой».

Если мы принимаем первое значение, можно думать, что после слов «етеръ другъ» просто пропущено указание, чей это был приятель или товарищ. Именно в таком направлении размышлял, например, Ф. Миклошич – он считал, что после этих слов подразумевалось имя Святополка, о котором говорилось в предыдущем примере сбывшегося «прорицания» Мефодия. Однако, можно также думать, что в том месте подразумевалось имя не Святополка, а самого Мефодия, и речь шла о человеке, с которым Мефодия связывали приятельские отношения. Сообщение о том, что этого человека архиепископ долго «наставлял» и «уговаривал», может как раз указывать на такие отношения. Пропуск имени Мефодия контекстом допускается: автор Жития Мефодия вообще редко упоминает имя своего героя, часто заменяя его местоимениями и опуская при глаголах (в главе XI славянский первоучитель по имени вообще не называется, так что переводчикам на русский язык приходится несколько раз вставлять в текст <Мефодий>, чтобы избежать смысловой путаницы).

Наконец, слово в этом месте Жития можно понимать и как местоимение в значении «другой, следующий, ещё один». Местоимение (некий) в старославянском языке часто употреблялось с другими местоимениями – например, ,   ,   ,   ,   и т. п. Известны сочетания его и с . Так, в переводе с латыни (выполненном, вероятно, в Чехии или Хорватии в X–XI вв.) апокрифического «Евангелия Никодима» (так называемая «Полная» редакция) латинское quidam alius несколько раз передаётся как «другыи етеръ». В такого рода сочетаниях возможны были вариации. Характерно, например, как в древнейших славянских Евангелиях передаётся одно место из Матф., XVIII, 12: .

Саввина книга: , Мариинское евангелие: , Зографское: , Ассеманиево: , и наконец, Остромирово евангелие даёт .

При этом понимании перевод словосочетания в Житии должен быть таков: «некий другой» с подразумеваемым далее «человек». Этот вариант, обоснованный с лингвистической точки зрения, вызывает меньше всего вопросов и с точки зрения смысла, поскольку снимается неясность, о чьём друге идёт речь, и не приходится прибегать к сомнительной гипотезе о «дружинниках». Такое понимание этого места предлагали в своих переводах виднейший знаток кирилло-мефодиевской проблематики и старославянской литературы П. А. Лавров и – в недавнее время – О. А. Князевская. Оно представляется наиболее простым, логичным и убедительным.

Помимо этого сложного места Жития Мефодия в древнейших славянских текстах есть и другие упоминания слова друг, которые как будто могли бы свидетельствовать в пользу значения «дружинник, человек на службе князя». Так, недавно А. А. Горский попытался подкрепить толкование этого места, предложенное А. Вайаном, обратив внимание на одно разночтение в редакциях «Закона Судного людем».

«Закон судный людем» – правовой памятник древне-моравского происхождения, который был составлен, как показывают современные исследования, скорее всего самим Мефодием. Текст «Закона» представляет собой перевод греческого юридического сборника «Эклоги» (VIII в.) и известен в трёх редакциях – Краткой, Пространной и Сводной. Установлено, что Краткая редакция (сохранившаяся в древнейших списках) наиболее близка оригиналу, Пространная является переработкой, предпринятой «на Руси не позже середины XIV в., предположительно в первой половине этого столетия», вероятно, в Новгороде или Пскове, а Сводная представляет собой ещё более позднюю компиляцию. Разночтение между Краткой и Пространной редакциями, подмеченное Горским, находится в 3-й главе «Закона», устанавливающей порядок дележа военной добычи.

Это установление выглядит в Краткой редакции (где глава названа «О полонь») следующим образом:

«…Та же б(ог)у дающю побѣду, шестую часть достоить взимати князю, а прочее все число взимати всѣмъ людемъ, в равьную часть разделити великаго и малого, довлѣеть бо жюпаномъ часть княжа и прибытокъ оброку людьскому имъ. Аще ли обрящютьс(я) етери от тѣхъ дьрзнувше, или кметищи или простыхъ люди, подвигы и храборьство сдѣявше, обрѣтаяися князь или воевода в то время от реченаго урока княжа да подаеть, яко и лѣпо, да подъемлеть ихъ. По части, еже обрѣтающимъся на брани бываеть, и часть останущимъся на стану [ть]» [286] .

Текст, если его правильно разделить знаками препинания, не представляет больших трудностей для понимания и построен совершенно правильно, кроме одной ошибки в конце, где слова «на стану» каким-то переписчиком были поняты как глагол и к ним прибавлено окончание «ть», превратившее «на стану» («в лагере») в «настануть» («настанут») и лишившее фразу смысла. Это просто случайная ошибка. Перевод на современный русский язык выглядит так: «Когда бог даст победу, шестую часть (добычи) должен взять князь, а остальное берут все люди, разделив поровну между большим и малым, ибо жупанам довольно и (того, что они получают из) части, которую берёт князь, и части от налогов, собираемых с людей. Если же найдутся некие из них, проявившие смелость– кмети или простые люди – (и) совершившие подвиги и храбрые деяния, князь или воевода, присутствующий (там) в то время, от указанной княжеской части пусть даст им, как (покажется) уместно, и пусть (тем самым) отличит их. В соответствии с частью, которая придётся на долю участвовавших в сражении, (дать) часть и тем, кто оставался в лагере».

Пространная редакция меняет заголовок («О бранѣх») и несколько меняет текст:

«…Б(ог)у дающему побѣду, плѣна же шестую часть достоить взимати кн(я)земь, и прочее число все всимъ людемь в равну часть дѣлитися от мала и до велика, достоить бо кн(я)земь часть кн(я)жа, а прибытокъ людем. Аще обрящеться етери и от тѣхъ друговъ, или кмѣтищищь или простыхъ людии, подвигъ и храборьство сдѣеть обрѣтаютьс(я), обрѣтаяся кьнязь или воевода в то время от урочнаго урока кн(я)жа да подаеться, яко же лѣпо есть, да емлеться по части, иже обрѣтаеться на брани, да бываеть часть и остають на стану, да бываеть тако» [290] .

Из сопоставления двух текстов совершенно очевидна испорченность того из них, который представляет Пространная редакция. Редактор то ли не понял, то ли не разобрал текст Краткой редакции, на который явно опирался, и попытался, внося собственную интерпретацию, сделать его более понятным, – однако это ему плохо удалось. Например, он заменил древнее слово, уже малопонятное на Руси в XIV в., жупаны на князи, но в итоге получил тавтологию, так как о князьях уже было только что сказано. В результате этой правки также стало неясным, о каком «прибытке» идёт речь, и редактор упростил текст, предлагая понимать под «прибытком» то «число» людям, о котором сказано было выше. В конечном счёте пояснение про жупанов утратило первоначальный смысл и превратилось в бессодержательное повторение уже сказанного. Следующая фраза построена грамматически неправильно и даёт дважды повторы, обнаруживающие непонимание редактором текста: «обрѣтаютьс(я) обрѣтаяся» и затем «да бываеть часть… да бываеть тако». Из-за ошибок трудно понимаема первая часть фразы (до слов «лепо есть»), но вторая её часть (от слов «да емлеться по части…») просто лишена смысла, хотя очевидно, что автор Пространной редакции имел, по крайней мере, в одном месте более исправный текст, чем мы имеем сегодня в списках Краткой редакции, так как он дал правильное чтение последних слов: «на стану» (вместо «настануть»). Эта часть текста Пространной редакции «Закона Судного людем» ярко подтверждает общий вывод М. Н. Тихомирова, что Пространная редакция вторична по сравнению с Краткой и в содержательном плане «не имеет значения для истории болгарского или чешского права» (то есть не даёт сведений, которые помимо Краткой редакции можно было бы возвести к древнему чешскому или болгарскому оригиналу).

Между тем, А. А. Горский, заметив, что вместо «от тѣхъ дьрзнувше» Краткой редакции в Пространной редакции читается «и от тѣхъ друговъ», отдаёт предпочтение как более исправному и первоначальному (то есть восходящему к Мефодию) именно второму варианту и, ссылаясь на разобранное выше место в Житии Мефодия, утверждает, что «друг» здесь «может трактоваться только как обозначение члена дружины». Думаю, что оценка Пространной редакции – в частности, и 3-й главы, где текст явно испорчен, – как вторичной по отношению к Краткой даёт уже более чем достаточное основание для того, чтобы признать чтение «и от тѣхъ друговъ» позднейшей правкой, обусловленной не реальным словоупотреблением, а какими-то случайными обстоятельствами рукописно-книжной традиции.

Но даже если отвлечься от общей оценки соотношения редакций «Закона судного людем», всё-таки аргументы историка в пользу первоначальности этого чтения не выглядят убедительными. Таких аргументов у него два. Горский, во-первых, считает, что исправление «от тѣхъ дьрзнувше» в «и от тѣхъ друговъ» не могло состояться на Руси, так как «древнерусским источникам» слово друг в значении «член дружины» «неизвестно». Этот аргумент заставляет сразу же возразить: а почему здесь вообще надо предполагать значение «член дружины»? Течь ведь идёт вообще о неких воинах-героях из числа «людей», отличившихся только мужеством на поле боя, но ничем более; специальное уточнение о происхождении этих героев – «или кметищи или простыхъ люди» – подразумевает, что ими могли быть и «кметы», и «простые люди». Само же слово друг «древнерусским источникам» было хорошо известно на протяжении всего средневековья в его основном значении «приятель, товарищ» и т. п.

Во-вторых, Горский считает, что в контексте 3-й главы «Закона» по Пространной редакции указание на храбрецов «от тѣхъ друговъ» несовместимо с предшествующим указанием на князей, которым полагается их «часть» добычи: под «теми другами» по контексту должны пониматься князья, а так назвать князей древнерусский редактор никак не мог. Следовательно, делает вывод историк, чтение «от тѣхъ друговъ»» должно было соответствовать в предшествующей фразе не «князьям», а «жупанам», так как этих последних, по его мнению, вполне можно было назвать «другами», – а значит, это чтение принадлежит той редакции (первоначальной), где речь шла о жупанах.

Иными словами, Горский принимает в целом как первоначальный текст 3-й главы «Закона» по Краткой редакции с упоминанием «жупанов», но в одном месте предлагает «подправить» этот текст с помощью варианта из Пространной редакции («друговъ» вместо «дьрзнувше»). Очевидна искусственность такой операции. С точки зрения соотношений редакций «Закона» она не соответствует принципам текстологической реконструкции, так как вариант «от тѣхъ дьрзнувше» представляет собой lectio difficilior и не обнаруживает к тому же никакой неясности или порчи. Но она не обоснована и по смысловому контексту 3-й главы по Пространной редакции. Горский справедливо замечает, что древнерусский редактор XIV в. не мог назвать князей «другами», но при этом почему-то совершенно не допускает возможности того, что этот редактор под «другами» здесь имел в виду вовсе не «князей», а «людей», о которых тоже говорится в предшествующей фразе. Между тем, именно такое понимание текста находит опору в Краткой редакции, где храбрецы, проявившие мужество, предполагаются из числа не только жупанов, но и всех «людей», принявших участие в сражении, – будь то «кмети» или «простые люди». Получается, составитель Пространной редакции сохранил в этом месте смысл текста по Краткой редакции, но по каким-то причинам изменил лишь слово «дьрзнувше» на «друговъ». Наиболее вероятной причиной для такого изменения кажется неисправность протографа, с которым работал книжник XIV в., разобравший в слове «дьрзнувше» только две-три буквы (например, д, р, в) и предположивший здесь слово «друговъ». Неисправность протографа объясняет и общее непонимание редактором XIV в. древнего текста.

Таким образом, попытка Горского на основании одного чтения Пространной редакции «Закона судного людем» обосновать мысль, что в старославянском языке слово друг имело значение «член (княжеской) дружины», не представляется убедительной. Понимание «друга» моравского князя Святополка как «дружинника» в Житии Мефодия, предложенное Вайаном, не находит подтверждений в текстах кирилло-мефодиевского круга.

Правда, в лексике этих текстов есть ещё одно довольно загадочное слово, о котором нельзя не упомянуть в связи со старославянским « ». Это слово появляется в одном месте паримийных чтений и выглядит как или « ».

Создание славянского Паримийника современные учёные относят к первоначальной переводческой деятельности Кирилла и Мефодия. Некоторые лингвистические данные, правда, говорят о том, что этот перевод был выполнен скорее после переводов Евангелия и Псалтыри. Однако, в любом случае, создание Паримийника должно было быть непосредственно связано с переводом ветхозаветных книг Мефодием (о чём говорит его житие в гл. XV) – оно либо предшествовало ему (что значительно более вероятно, так как Паримийник – книга необходимая для богослужения), либо очень скоро последовало за ним.

Упоминание этого странного слова содержится в чтениях из Исхода, гл. XIV, стихи 5 и 8. В разных рукописях написание его варьируется. Согласно реконструкции древнейшей редакции Паримийника, предложенной А. А. Пичхадзе, соответствующие фразы выглядят так: «и преврати ся с(е)рдце фараоново и дроуговъ его на люди» (Исх. XIV, 5) «и ожести г(оспод)ь с(е)рдце фараонови ц(е)с(а)ря егупьтьска и дроуговъ его» (Исх. XIV, 8). В греческом оригинале словам «и дроуговъ его» соответствует (то есть: «и слуг»). Пичхадзе опиралась на русский список XIII в., но другие списки в качестве вариантов к «дроуговъ» дают «дьрговъ» (а также соответствующую пару в другом падеже: «другомъ»/«дьргомъ»), а в ряде списков мы имеем вообще другие слова, например, «болѣрь», как в Лобковском паримийнике (одном из древнейших).

На первый взгляд можно как будто предполагать в этом случае за словом « »(«друговъ» в тексте) некое социальное значение– то есть «слуга правителя (царя)» или собственно «дружинник». И тогда можно видеть здесь подтверждение такого значения в разобранном примере из Жития Мефодия.

Однако, такое предположение было бы неверно. Как указала недавно Э. Благова, чтение «дроуговъ» здесь вторично и ошибочно. Во-первых, это чтение, по её замечанию, «аномально» в качестве родительного падежа множественного числа от « ». Правильный gen. pi. в старославянском языке должен был бы быть « », которого, однако, не даёт ни один из списков. Во-вторых, Благова обратила внимание на варианты «дьрговъ» и «дьргомъ», которые присутствуют в нескольких списках и представляют собой lectio difficilior. Она пришла к выводу, что именно они-то (скорее «дьрговъ», то есть в родительном падеже, как в греческом оригинале) и были более ранними по сравнению с «друговъ» и «другомъ», которые явились результатом более позднего осмысления уже неясного слова как общепонятного « ». По мнению Благовой, в данном случае мы имеем дело с лексемой « », которая известна по нескольким примерам в древних памятниках южнославянского происхождения. Она либо была в первоначальном («мефодиевском») тексте, либо попала в Паримийник на каком-то этапе правки и обновления «мефодиевского» перевода (и тогда оригинальным является чтение Лобковского паримийника ).

Происхождение и точный смысл этой лексемы остаются, между тем, не разъяснёнными. Ещё Ф. Миклошич, выделяя в словаре отдельную статью « », от определения смысла слова уклонился, отметив лишь: «vox obscura».

Фактически открытым вопрос оставила и Благова. Недавно болгарская исследовательница Т. Славова обобщила упоминания слова в древних памятниках (таких упоминаний ещё несколько помимо паримийных чтений) и предположила, что речь идёт о заимствовании от протобулгар – от тюркского dar(i)ga/daruga, обозначавшего знатных и сановных людей. Хотя ясно, что слово, действительно, означало людей повышенного социального статуса и связанных с военной деятельностью, этимология, предложенная Славовой, не кажется вполне убедительной. Но я не буду вступать в дискуссию по этому вопросу. Для целей данного исследования в общем не так важно происхождение загадочного слова . Главное для меня зафиксировать, что оно никак не было связано со словом и что эти лексемы смешивались только в более позднее время, когда слово было уже никому непонятно. При этом, если следовать соображениям Благовой, в паримийнике нельзя возводить к переводу Мефодия и его учеников.

Таким образом, текстам кирилло-мефодиевского круга хорошо известно слово дружина. Оно имеет значение «спутники, товарищи», а значения «военное объединение» или «люди на службе правителя» за ним не фиксируются.

Мнение, что слово друг могло обозначать члена (княжеской) дружины, эти тексты не подтверждают. Спорное место Жития Мефодия с упоминанием «етеръ другъ» надо понимать по лингвистическим соображениям и по смыслу как сочетание местоимений, а не как указание на некоего «друга» моравского князя Святополка. «Други», появившиеся под пером русского редактора «Закона судного людей» в XIV в., не имеют никакого отношения к Моравии IX в. А слово / не имеет никакого отношения к слову .

 

2. Древнеболгарские тексты

В церковнославянских текстах болгарского происхождения слово дружина употребляется сравнительно часто. Основное его значение то же, что и в текстах кирилло-мефодиевского круга – товарищи, спутники. Однако в некоторых случаях за ним можно разглядеть и новые смысловые оттенки. В ряде случаев слово приобретает военные коннотации и приближается к тому значению, которое хорошо известно по древнерусским источникам (см. ниже), – «войско, военный отряд». Среди древнейших рукописей слово с такими коннотациями употребляется в Супрасльской рукописи.

Супрасльская рукопись – памятник наиболее объёмный в ряду всех «классических» старославянских памятников и имеет сложный состав, объединяя 48 житийно-патериковых текстов. Среди них исследователи с большей или меньшей вероятностью выделяют моравские переводы, есть часть, где переводы разного происхождения контаминированы (Житие 40 Севастийских мучеников), но большую часть составляют болгарские переводы, возникшие в «Преславской школе».

Дружина встречается в этом сборнике неоднократно. В большинстве случаев слово имеет то значение, которое характерно для него в старославянских текстах («спутники, товарищи»), и переводит соответствующие греческие слова ( и т. п.). Именно такое словоупотребление мы видим уже в заглавиях некоторых житий, например: «Мучение Феодора, Константина, Феофила, Калиста, Васоя и дружины их» (4-я часть рукописи). Однако, в некоторых случаях слово употребляется в военно-героическом контексте и выступает уже с несколько иным смыслом – как объединение людей вооружённых и/или с воинственными намерениями. Следуя указаниям пражского «Slovníku», находим слово в этом смысле в упомянутом «Мучении Феодора» и прочих, а также в «Житии Кондрата» (часть 7 рукописи). Правда, надо оговориться, что в словаре подборка упоминаний слова дружина по Супрасльской рукописи далеко не исчерпывающа и не ясно, чем руководствовались составители словаря, предпочитая одни упоминания другим. Вот примеры из этих двух текстов с греческими соответствиями:

Мучение Феодора и прочих.

Группа мучеников, противостоящая своим мучителям, описывается как доблестное Христово воинство, и в частности приводится обращение одного из них, Васоя, к остальным: он «дрожинѣ своеи рече: станѣте добле, о братия, и мужьскы за Х(рист)а» – #i_034.png [303] .

Житие Кондрата.

Кондрат говорит о себе римскому проконсулу, который преследовал христиан: «яко Х(ри)с(т)ови есмъ воини», я сам пришёл на казнь и мучения, «прѣдборникъ бывъ дружинѣ своеи»– #i_035.png #i_036.png [304] .

Слово в обоих случаях использовано для характеристики мучеников, которые предстают героями в борьбе за истинную веру; дружина здесь – это объединение «Христовых воинов». В этом символическом уподоблении мучеников воинам слово дружина, очевидно, обозначает просто некое военное объединение; об этом ясно говорят и греческие слова, которые оно переводит.

Очень интересно одно место с упоминанием дружины в «Беседах» Козьмы Пресвитера, полемическом произведении, против богомилов. Этот памятник принадлежит к числу оригинальных, непереводных болгарских текстов. Автор, ведя воображаемый спор со своим собеседником, приписывает тому следующее высказывание: «нѣс(ть)мощно въ въ мирѣ семъ живуще сп(а)сти ся, понеже пещи ся есть женою, дѣтьми, силою (вар.: челядью), еще же и работы настоять вл(а)д(ы)кы земных и от дружины пакость всяка и насилья от старѣиших».

В этом перечислении всяких страданий и напастей, которые ожидают человека «в мире сем», дружина выступает, возможно, даже не столько в военном, сколько в социально-иерархическом контексте. Во всяком случае, её упоминание оказывается между указанием на повинности, которые приходится нести в пользу «владык земных», и угнетения со стороны «старейших». Можно, конечно, трактовать «пакость», которую причиняет «дружина», как разорение вследствие военных действий, и тогда дружина здесь – просто «войско». Но всё-таки контекст заставляет связывать «дружину» каким-то образом с «земными владыками». Логичнее всего понимать эту связь в том смысле, что «владыки» обязывают население к «работе», то есть к разным налогам и повинностям, а их «дружина», взимая эти налоги и повинности, творит «пакость всяку». Тогда надо думать, что имеются в виду обычные для средневековья злоупотребления лиц, уполномоченных центральной властью к осуществлению суда и управления на местах, по отношению к местному населению. Эти лица, обозначенные как «дружина», являются в каком-то смысле «друзьями» и «спутниками» для тех, кому они служат, то есть для «владык», и в этом отношении здесь можно видеть развитие древнего значения слова. Но с другой стороны– ведь речь идёт о власти и господстве, и дружина обозначает уже не просто группу товарищей, а некий социальный слой или группу, встроенную во властно-иерархические отношения, в которых главой этой «дружины» оказывается не просто какой-то лидер или начальник, а глава государства – «владыка земной».

Разумеется, не стоит искать в этих словах Козьмы Пресвитера какой-то особой точности и пытаться придать слову дружина специальный технический смысл – автор пишет в более или менее общем смысле о социальном угнетении, и недаром заканчивает свой пассаж упоминанием вообще «насилий от старейших». Но всё-таки смысловое наполнение слова здесь уже, видимо, несколько отстоит от того, какое мы видели в предыдущих примерах, и приближает нас к древнерусским текстам.

 

3. «Чешско-церковнославянские» тексты

Корпус текстов, созданных в Чехии в X–XI вв. на славянском языке и записанных глаголицей (но сохранившихся в значительной своей части в русских кириллических списках), был в основном выявлен и систематизирован уже к началу XX в., во многом благодаря усилиям А. И. Соболевского. Разностороннее изучение этих текстов (активно продолжающееся и сегодня) в своё время сильно повлияло на научные представления о развитии старославянского языка, о судьбах христианизации и славянской письменности в западнославянских странах, заставило обратить внимание на историю и деятельность центров этой письменности (прежде всего, Сазавского монастыря), литературные связи славянских стран, породило большую дискуссию по вопросу о том, осуществлялась ли богослужение на славянском языке в Чехии. Многое в этой проблематике остаётся спорным и неясным, в частности, по-разному оценивается происхождение некоторых текстов, близких чешской «рецензии» церковнославянского языка. Всего текстов чешской «рецензии» выделяется на сегодняшний день около двадцати (не считая глосс и надписей) – разных жанров, объёма, степени сохранности и т. д. Их можно разделить на три части (конечно, оговариваясь о возможности альтернативных интерпретаций в отношении каждого произведения или памятника): 1) тексты, возможно восходящие к великоморавской эпохе, 2) собственно чешские и 3) такие, которые относят к чешско-церковнославянским с той или иной степенью сомнения. В первой и в третьей группах слово дружина не фигурирует, и соответствующие тексты здесь не рассматриваются. Вторая группа, если оставить в стороне литургические, молитвенные и церковно-правовые тексты, где дружина также не встречается, распадается на две «подгруппы»: 1) более древние произведения – так называемое «Первое (1-е) старославянское Житие св. Вячеслава (Вацлава)», оригинальный памятник древнечешской литературы, и «Мучение св. Вита» (перевод с латыни; древнейший список в известном Успенском сборнике XII – начала XIII в. вместе со списком Жития Мефодия), 2) более поздние агиографические и гомилетические сочинения (все – переводные с латыни).

В 1-м Житии Вячеслава (как и в Мучении св. Вита) нет слова дружина. Однако, житие интересно в данном случае тем, что в одной из его редакций упоминаются «други» для обозначения людей, состоящих в окружении князя. Это упоминание историки часто сопоставляют с рассказом о «етере друге» в Житии Мефодия, и эти свидетельства, подкрепляя друг друга, позволяют им выделять для соответствующего славянского слова значение «дружинник, член дружины».

1-е Житие Вячеслава является, как считает сегодня подавляющее большинство специалистов, древнейшим памятником чешской литературы, созданным в первые годы после гибели князя (которая произошла в 935 г., согласно последним исследованиям). Оно сохранилось в трёх редакциях – хорватской и двух русских: Востоковской (по имени А. X. Востокова, который ввёл её в научный оборот), и минейной (потому что большинство списков происходят из миней). Хорватская редакция представлена хорватскими глаголическими списками конца XIV–XV в. Востоковская редакция, несколько более пространная, представлена русскими кириллическими списками начала XVI–XVII в. Минейная редакция (списки середины XVI–XVII в.) очень близка, почти тождественна Востоковской, однако содержит, с одной стороны, поновления языка и несколько вставок явно позднейшего происхождения, но с другой – ряд чтений, сближающих её с хорватской редакцией, в том числе явно более исправных по сравнению с Востоковской редакцией. По лингвистическим параметрам хорватская редакция выглядит архаичнее, и на этом основании ряд учёных считали её более близкой первоначальному тексту, чем Востоковскую. Однако, последняя содержит несколько более исправных чтений, а главное – некоторые фактические данные, которые отсутствуют в глаголических списках, но по своей сути не могут быть объяснены как дополнения, сделанные на русской почве. Эти данные надо расценивать либо как восходящие к оригиналу, а значит сокращённые в хорватской редакции (которая таким образом предстаёт переработкой оригинала), либо как вставки, сделанные по дополнительному источнику ещё в Чехии (следовательно, до конца XI в., когда с реформой Сазавского монастыря в 1096 г. славянская письменность прекратила существование в Чехии). Автор последней работы, посвященной 1-му Житию, конкретных доводов в пользу того или иного решения не приводит, но призывает исходить из равноценности, по крайней мере, двух (хорватской и Востоковской) редакций относительно отражения ими первоначального текста.

Интересующее меня упоминание содержится в рассказе об убийстве Вячеслава. Согласно житию, Болеслав, младший брат Вячеслава, задумав убийство брата, позвал его к себе в гости в свой «удельный» город – Болеславль. Прибыв к брату, Вячеслав в первый день устроил на его дворе нечто вроде воинского состязания или турнира, во время которого ему сообщили о коварных замыслах Болеслава. В Востоковской редакции об этом говорится так: Вячеслав «и въсѣдъ на конь нача играти и веселитися съ други своими на дворе Болеславле. Тѣм же мнимь, яко повѣдаша ему на дворѣ и рекоша: хощеть тя убити Болеславъ». Минейная редакция сообщает об этом эпизоде, упоминая вместо «другов» «слуг»: «и въсѣдъ на конь свои начатъ играти со слугами своими на дворѣ Болеславли. Тѣм же мнимь, яко повѣдаша ему на дворѣ и рѣша ему слузи его: княже Вячеславу хощеть тя убити Болеславь». В хорватских списках текст передан в более кратком виде, но близком минейной редакции: «всѣдь на конь начеть играти са слугами своими. Ту же мнимь, да (вар.: яко) п(о)в(ѣ)дѣше ему рекуще, ѣко хощеть те брать Болесл(а)вь убити».

Таким образом, одна редакция указывает в окружении Вячеслава «другов», а две другие – «слуг», причём минейная редакция повторяет это слово дважды, уточняя, что именно «слуги» князя сообщили ему о злоумышлениях брата. Совпадение хорватской редакции с одной из двух русских говорит скорее в пользу их варианта, но всё-таки выбрать уверенно, какой из двух вариантов – «други» или «слуги» – первоначальный, в настоящий момент нельзя, поскольку не выяснены происхождение и соотношение редакций 1-го Жития Вячеслава. Можно только прибегать к внетекстологическим соображениям и наблюдениям.

Согласно житию, Вячеслав прибыл в город Болеслава во время поездки «по градомъ». Остаётся неразъяснённым, в чём смысл этой поездки. Автор только сообщает, «бяху же с(вя)щение ц(е)рквамъ въ всѣхъ градѣхъ», но почему освящение церквей или храмовые праздники (если понимать священие в смысле «праздник») вдруг стали происходить одновременно «во всех градех» и почему Вячеслав должен был везде появиться, непонятно. Кто сопровождал его в этой поездке, не говорится. Ясно лишь, что напасть на него сразу, как только он прибыл в Болеславль, младший брат и его окружение не решились, – очевидно, Вячеслав имел какую-то защиту, – и им пришлось дожидаться утра следующего дня, когда князь один пошёл в церковь к заутрене. Житие сообщает ещё, что после убийства Вячеслава Болеслав и его подручники «убиша же в томъ градѣ с нимъ Мьстину единого, а иныя мужи идоша вборзѣ», из чего следует, что в Болеславле с Вячеславом был некий Мьстина и «иные мужи». В других местах агиограф под «мужами» имеет в виду свободных людей, которые– или по крайней мере часть которых – служат князю (у Вячеслава свои «мужи», у Болеслава– свои). Помимо «мужей» упоминаются ещё «съвѣтники» в окружении обоих братьев, когда сообщается о подготовке князем каких-либо политических действий – очевидно, так называются те из «мужей», кто пользовался его особенным доверием и с кем он советовался по важнейшим делам (ср. выше о «съвѣтниках» в текстах, связанных с Кириллом и Мефодием). В конце жития по Востоковской и минейной редакциям в сообщении о перенесении мощей Вячеслава в Прагу говорится, что перенос осуществили «слуги» раскаявшегося в убийстве Болеслава.

Таким образом, из повествования вытекает, что Вячеслав прибыл к брату в сопровождении верных ему людей, среди которых были «мужи». Больше ничего определённого контекст не позволяет сказать. Теоретически допустимо, что этих людей или кого-то из них могли назвать равным образом и «слуги», и «други» (в том или ином смысле). Но как первоначальный вариант «слуги» выглядит, может быть, несколько более предпочтительно, потому что это слово встречается здесь же в 1-м Житии Вячеслава, а в Мучении св. Вита, сопоставимом по древности и происхождению с Житием, оно используется для перевода латинского miles, обозначавшего воинов или, более специально, вассалов. Слово слуга имело в старославянском языке несколько более широкий смысл, чем, например, в современном русском, без уничижительного оттенка, и обозначало людей, которые просто выполняли ту или иную службу, в том числе военную.

Вариант «други» можно допускать с двумя смыслами. Конечно, автор мог употребить его, имея в виду просто друзей, приятелей князя. Но в этом случае трудно объяснить наличие в хорватской редакции альтернативного варианта «слуги» – ведь значение этого слова, каким бы широким оно ни было, всё-таки не пересекается со значением «приятель, товарищ». Вне зависимости от того, какой вариант был первоначальным, трудно представить себе, что какой-то позднейший редактор (неважно, в Чехии или на Руси) мог заменить «други» в значении приятели, товарищи на «слуги» или наоборот.

По-другому выглядит дело, если допустить, что «други» было употреблено в Востоковской редакции жития с иным смыслом. Дело в том, что чешским источникам с начала XIII в. известен термин друг, причём в значении очень близком именно к старославянскому слуга. Он обозначал лиц, находившихся на частной службе у знатных и могущественных людей и обладавших статусом, близким западноевропейским мелким вассалам (подвассалам) или, быть может, министериалам. Впервые термин упоминается в своде правовых норм, известном как «Iura suppanorum» или «Конрадовы статуты» (составлен в правление Конрада Оттона между 1186 и 1192 гг., но известен по подтверждениям, изданным в 1222 и 1229 гг.), в очень характерном контексте. В статье 9 оговаривается возможность для знатного человека представить вместо себя на суд своего puer (слугу), но при этом в одном из подтверждений уточняется, что такое право имеет именно знатный человек, а не «друг» – aliquis nobilis vir et non draho. В данном случае подчёркивается незнатное происхождение «друга». По другим источникам известно, что эти druhones (именно так их обозначали во множественном числе) могли быть наделены от своих господ (в том числе, видимо, и князей) властными полномочиями и иметь некоторый достаток. Весьма вероятно, что эти люди входили в число тех, кого чешские источники с конца XI в. обозначают под более общим названием «milites secundi ordinis».

Смешение слов слуги и други представляется гораздо более вероятным в том случае, если второе из них было употреблено для обозначения такого рода мелких слуг-клиентов (низшей знати). Такое смешение не могло произойти на русской почве, так как на Руси такое значение за словом друг не зафиксировано. Значит, «други» в 1-м Житии Вячеслава либо присутствовали изначально, либо заменили оригинальный вариант «слуги» ещё под рукой какого-то чешского редактора. Во втором случае правку надо относить ко времени до 1096 г., когда традиция церковнославянской книжности в Чехии прервалась. Учитывая, что druhones как особый социальный слой появляются точно не позднее начала XIII в., а скорее гораздо раньше, такая правка представляется вполне логичной и естественной – редактор, опуская устаревшее и расплывчатое «слуга», просто приближал текст к реалиям своего времени.

Именно существование специального термина druhones в древней Чехии кажется мне решающим аргументом в пользу того, чтобы отрицать за словом друг в Востоковской редакции техническое значение «дружинник», которое пытаются разглядеть в нём историки, сопоставляя древнерусские данные о княжеской дружине с упоминаниями из церковнославянских текстов. В других местах текст этой редакции о дружине не говорит, зато «слуги» упоминаются. Вследствие неясности текстологической картины приходится допускать как теоретически возможные разные варианты присутствия и смены слов слуги и други в эпизоде с «игрой» Вячеслава по редакциям 1-го Жития. Однако, в любом случае сама альтернативность слуги versus други говорит о том, что эти «други» появились в тексте жития (на каком бы этапе его Sitz am Leben это ни произошло) в том значении, в каком в древнечешских источниках выступают druhones. При этом нет оснований предполагать прямую связь между чешским термином друг/druh (в смысле вассала/клиента и старославянским словом дружина. На отсутствие такой связи с точки зрения словообразования указывает тот факт, что во множественном числе этот термин звучит не как дружина, а именно как други – druhones. Очевидно, смысл слова друг как «вассал/слуга» развилось от первоначального значения «приятель, соратник, помощник» и т. п. без какой-либо связи со словом дружина.

В литературе (особенно старой) иногда встречается указание, что слово друг якобы ещё раз используется в 1-м Житии Вячеслава. Имеется в виду чтение одного из трёх опубликованных списков хорватской редакции– Римского бревиария. В описании самого убийства Вячеслава агиограф рассказывает, что сначала Болеслав хотел сам справиться с братом и напал на него один, но Вячеслав вырвался. После этого на помощь Болеславу подбежали трое его мужей, имена которых в житии указываются. Первым из них на помощь своему князю пришёл некий Тужа. В Востоковской редакции об этом сказано так: «Тужа притекъ удари в руку (Вячеслава)». Однако из хорватских списков лишь один – в Новлянском бревиарии – сообщает это же имя: «Тужа же етерь притекь…» Другие два списка вместо имени говорят неопределённо: «слуга же етерь…» (Люблянский бревиарии) и «ет(е)рь дружа…» (Римский бревиарии). Именно этот последний вариант и даёт ещё одно упоминание слова друг. Разумеется, сам факт появления этого слова в одном из списков хорватской редакции 1-го Жития Вячеслава свидетельствует об употребительности его в XIV–XV вв. в смысле слуга (ср. вариант Люблянского бревиария). Однако для восстановления первоначального чтения Жития этот вариант ничего дать не может – он, очевидно, вторичен и возник в результате непонимания или порчи оригинального имени Тужа, которое сообщают Востоковская редакция и лучший из списков хорватской редакции. Ошибочность чтения Римского бревиария уже давно установлена.

Обращаемся теперь к переводным текстам, создание которых относят к XI в. В двух из них встречается слово дружина. Во-первых, в переводе латинского Жития св. Вацлава, написанного мантуанским епископом Гумпольдом. Этот славянский перевод называют «Вторым (2-м) старославянским Житием св. Вячеслава». И во-вторых, и в также переводном труде гомилетического жанра «Беседы на Евангелие» Григория Двоеслова. С языковой точки зрения эти два памятника очень близки между собой. Как отмечают современные исследователи, они «несомненно принадлежат одной и той же переводческой школе». Сопоставление лингвистических данных и некоторых наблюдений историко-филологического характера делает почти несомненным, что эта школа работала в стенах Сазавского монастыря. К датировке 2-го Жития и «Бесед» второй половиной или даже концом XI в. (то есть незадолго до ликвидации славянских богослужения и библиотеки в монастыре в 1096 г.) лингвистов склоняет сочетание «большого числа богемизмов» и слов и выражений, происходящих «из других славянских областей и до этого времени неизвестных в чешской церковнославянской продукции». В частности, обнаруживаются совпадения в лексике и некоторых чертах синтаксиса с болгарской литературой («Шестодневом» Иоанна Экзарха). Переводчики, работавшие в Сазавском монастыре, явно были знакомы «с широким кругом церковнославянской письменности». Как с полным основанием предполагает Э. Благова, реализоваться это знакомство могло прежде всего благодаря связям монастыря с другими центрами славянской письменности. Из таких связей документально засвидетельствованы контакты с Киево-Печерским монастырём, а также пребывание монахов, выгнанных из Сазавы, в 1056–1061 гг. в одном из православных монастырей Венгрии, скорее всего, в вышеградском монастыре св. Андрея, который, как предполагают, был основан по инициативе или при участии Анастасии, русской жены венгерского короля Андрея. Отсюда следует заключить, что сазавские монахи знакомились со славянской литературой во многом «через русское посредство».

Эти наблюдения и выводы позволяют правильно оценить и словоупотребление во 2-м Житии и «Беседах». Трудно найти иное объяснение появлению в этих текстах таких слов, как, например, бо(л)ярин, неизвестного древне-чешскому языку кроме как в контактах с Русью или Болгарией и заимствовании из литературы, там распространённой. То же самое объяснение применимо и к дружине: хотя само слово было, конечно, известно в древней Чехии, но значения «люди в окружении (на службе) князя», в котором оно выступает во 2-м Житии (см. ниже), словарь древнечешского языка за ним не фиксирует. Дружину в этих текстах нельзя назвать в настоящем смысле «книжным заимствованием», потому что слово дружина было известно в древнеморавском и древнечешском языках. Вероятно, надо вести речь о специфическом словоупотреблении в церковнославянском языке, когда он уже оторвался от живых славянских языков и функционировал как «литературный» (ср. дискуссию о «диглоссии» в Древней Руси). Такие слова как бо(л)ярин пли дружина в Чехии человеку с определённым уровнем образования и/или кругозора были понятны и даже могли им использоваться в книжно-литературной работе, но в то же время в живой речи либо само слово, либо слово в определённом значении не употреблялись. В текстах они использовались редко или только в определённых контекстах, имели синонимы, употребительные в данной языковой среде или в литературной традиции. Именно такие примеры мы видим во 2-м Житии. Труднее продемонстрировать такое словоупотребление в «Беседах», так как к этому весьма обширному тексту нет словоуказателя, и приходится пользоваться только кратким словником А. И. Соболевского, учитывающим далеко не все упоминания.

В основу «2-го старославянского Жития Вячеслава» положено Гумпольдово Житие Вацлава, и текст его переведён почти полностью, однако в некоторых местах славянский перевод отступает от него и/или дополняет его. Считается, что автору славянского текста не было известно «1-е старославянское Житие Вячеслава», и он следовал другому источнику, но также латинскому – этот источник отчасти отразился в «Легенде Кристиана», «Crescente fide» и более поздних сочинениях, посвященных св. Вячеславу/Вацлаву. Но для большей части дополнений аналогий не отыскивается. Стиль этих дополнений отличается от остального текста – перевод здесь проще и понятнее и не так слепо следует латинскому оригиналу. Любопытно, что два упоминания дружины из пяти приходятся как раз на эти дополнения.

Наиболее характерное, на мой взгляд, употребление слова дружина обнаруживается в 13-й главе 2-го Жития. Здесь это слово упоминается вместе со словом боляры, которое, как уже было выше сказано, не было известно древнечешскому языку и было в церковнославянских текстах, созданных в древней Чехии, своего рода «литературным импортом». В 13-й главе рассказывается о том, как Вячеслав начал христианизацию страны. Сначала он собрал знать и своих приближённых и предложил им креститься. Сообщение об этом вводится словами: «Въ единъ от днии съзва вся боляры своя и дружину въ полату, нача к ним съ сваром г(лаго)лати: о дружино вѣрнаа, но не въ Х(рист)ѣ!…». У Гумпольда мы видим: «die quadam militum et amicorum contione in palatio facta… o amici et fideles utinam Christi!». Очень похоже на то, что Гумпольд, вообще не чуждый стилистическим изыскам, в данном случае использовал особую стилистическую фигуру – гендиадис, то есть обозначение предмета или понятия двумя существительными, дополняющими друг друга по смыслу, а реально он имел в виду одну и ту же группу людей – воинов-рыцарей, приближенных к князю и верных ему. Поскольку речь шла о решении важнейшего вопроса– принятии христианства, – очевидно, имелись в виду наиболее выдающиеся представители знати в окружении Вячеслава.

Перестановка amici на первое место во втором словосочетании (в словах Вячеслава) и замена milites на fideles тоже объясняется стилистически: автор хотел обыграть двойное значение fideles – и как верные князю, и как верные Христу (верующие). Переводчик в первом случае, видимо, понял словосочетание militum et amicorum не как речевой оборот, а буквально, и перевёл milites как «вся бояры своя», имея в виду знатных рыцарей, a amici как «дружина», исходя из соответствия значений (amici – друзья). Во втором же словосочетании он уловил стилистическую манеру Гумпольда и удачно передал гендиадис через сочетание «дружина верная». И в том, и в другом случае чешский переводчик использовал слово дружина в самом общем смысле, понимая под ним всю совокупность людей, служащих князю и зависимых от него – вообще окружение князя, его соратников, приближённых и т. д. Правда, у него получилось, что в первом случае бояре оказались противопоставлены дружине, а во втором к ним как к «дружине» обратился Вячеслав, и таким образом, одно и то же слово (дружина) в одном случае обозначает как будто некую отдельную от бояр категорию призванных, а в другом – уже всех вместе (то есть используется метонимически). В результате одно из слов сохраняет точный смысл – боляры как «знать, рыцари на службе князя», а другое (дружина), напротив, не имеет точности (терминологичности), и значение его расплывается. Вместе с тем, сам факт, что слово дружина употребляется для обозначения людей в окружении князя, намечает связь между чешским памятником и болгарскими текстами (см. выше). Всё-таки переводчик передаёт amici не буквально как «други», а именно как «дружина».

Те же тенденции в использовании слова дружина прослеживаются и в остальных упоминаниях его во 2-м Житии: с одной стороны, широкий и довольно неопределённый смысл, а с другой – применение именно к окружению князя. Глава 10 сообщает о видении во сне Вячеслава. Рассказ о видении вкладывается в уста самого князя и открывается его обращением «къ всѣм», когда он проснулся и решил поведать о своём видении: «милаа моа дружино и иж(е) от отрок моих слуги!» У Гумпольда: «dulces amici vosque o familiares clientuli!». Хотя трудно сказать точно, кого под amici имел в виду Гумпольд (от итальянского епископа вообще нельзя ожидать точности в передаче социальных категорий чешского общества), но вероятным выглядит, что речь идёт о тех, кого Гумпольд в главе 13 обозначил как milites. Наверное, это – наиболее близкие князю представители знати, и не случайно, что в этой фразе из рассказа о видении Вячеслава они противопоставляются домашним слугам и награждаются эпитетом dukes. Понял ли это переводчик или нет, для нас останется загадкой, так как он решил пойти более простым путём следования прямому соответствию латинского и славянского слов – как и в 13-й главе, он переводит amici как дружина. В результате у него получается, что в этой главе дружина отделяется от тех, кто назван «от отрок слуги», а в 13-й – от «боляр». Конечно, речь не идёт о какой-то социальной категории или институте – мы имеем дело просто со словом, имеющим самое общее значение «товарищи, соратники, помощники» и т. д., но применённом для людей в окружении правителя; в результате получилось значение княжеские люди, «соратники, окружение», которое в зависимости от контекста может сужаться и указывать на совсем разных людей.

В главе 18 о «дружине» заходит речь в тексте, дополнительном по отношению к оригиналу Гумпольда. Этим словом обозначены те люди, с которыми Вячеслав затеял «игру». Эпизод имеет аналогию в сообщении 1-го Жития о «другах», разобранном выше. Можно было бы думать, что автор 2-го Жития просто передаёт здесь это сообщение, переделав «други» в «дружину». Однако его изложение этого эпизода имеет ряд фактических расхождений, и учёные пришли к выводу, что в основе этого места 2-го Жития лежит всё-таки латинский источник (который, впрочем, сам мог передавать как раз сообщение 1-го Жития, хотя и с некоторыми отличиями). Одно из расхождений состоит в том, что во 2-м Житии эту «игру» Вячеслав устраивает не в Болеславле (как в 1-м Житии), а ещё у себя в Праге, после того как он получил приглашение от брата на пир в Болеславль. Контекст не позволяет здесь определить точное значение слова и кто именно имелся в виду. Агиограф пишет, что Вячеслав догадался о готовящемся покушении на него, но открыто пошёл на смерть и, собрав своих людей на «игру», даже показал им свою доблесть, чтобы они не думали, что он не способен на сопротивление: «…абие причинився съ дружиною своею, и всѣд на конь нача играти, гоняся пред ними по двору своему, г(лаго)ля к ним: “азъ ли бых не умѣл с вами, чехи, на комони обрѣсти противникъ наших, но не хочю”». «Дружина» здесь обозначает просто людей в окружении Вячеслава, и неопределённость их социального облика только подчеркнута обращением князя к ним просто как к «чехам».

Такой же самый общий смысл слово имеет в начале 19-й главы в отрывке, тоже не имеющем латинского соответствия. Передаются переговоры Болеслава со «своими», и в этих речах о людях, которые прибыли с Вячеславом в Болеславль, говорится «дружина его». В другом месте 19-й главы мы имеем латинский оригинал Гумпольда. Описывая борьбу Вячеслава с напавшим на него Болеславом, автор говорит, что Болеслав стал звать на помощь своих людей. Сначала говорится, что князь «велми възопи, на помощь себе своа зовыи» (in auxilium sui socios vocat), а затем сообщается о приходе подмоги: «и единою дружина великом гл(а)сом призвани притекоша» (mox socii magno clamore vocati accurunt). Как видим, у Гумпольда в обоих случаях употреблено одно слово – socii, а переводчик в одном случае передаёт его как «своя», а в другом – «дружина». Очевидно, в слово дружина вкладывается снова самое общее значение свои (люди), товарищи и т. п., но применяется оно к княжеским людям.

Последнее упоминание – в главе 20. Латинский оригинал говорит о приказании Болеслава убить всех близких Вячеславу людей: «clericos et amicos, necnon servicio eius familiariter iunctos». Все вместе в начале той же фразы они обозначены как catervas fidelium. Однако фраза эта длинная и синтаксически сложная, и так как это обозначение, данное в обороте ablativus absolutus, и перечисление людей оказались разнесены в разные её части, в славянском переводе вышла неясность – по вине то ли слишком буквально придерживавшегося оригинала переводчика, то ли переписчиков, – и под fidelium были поняты не верные Вячеславу люди, а он сам. В результате фраза «saevitiaque eius (Болеслава – П. С.) in catervas fidelium furente, non multo post beati viri песет… clericos et amicos, necnon servicio eius familiariter iunctos subita mortis sententia damnavit» была передана: «и лютостью его на вѣрнаго дружину немного по убиении с(вя)того послав Прагъ погуби вся его приазни и клирики и слуги его измавъ вся исѣче». «Дружина» здесь передаёт catervas и обозначает, таким образом, всех в целом «приязней, клириков и слуг» Вячеслава. Слово употреблено для самого широкого обозначения лиц, так или иначе связанных с князем; в круг этих лиц включены даже «клирики». Видимо, поскольку в начале предложения переводчик уже прибегнул к слову дружина, то далее в перечне верных Вячеславу людей он передал amicos как «приязни», отвергнув вариант перевода по «буквальному соответствию» ради стилистической гладкости.

В «Беседах» Григория Двоеслова в случаях, отмеченных А. И. Соболевским, слово дружина используется только в значении «спутники, товарищи, сотрудники» и переводит латинское socii.

Таким образом, слово дружина среди всех старославянских текстов «чешской рецензии» представлено фактически только в двух произведениях, близких по языку и связанных общим происхождением, а именно с «переводческой школой» Сазавского монастыря середины – второй половины XI в. Чешские переводчики, безусловно, свободно пользовались этим словом, в сущности употребляя его в том смысле, в каком оно выступало в текстах кирилло-мефодиевского круга – то есть «спутники, товарищи» и т. п. Однако, в славянском переводе Гумпольдова Жития св. Вацлава («2-м старославянском Житии св. Вячеслава») оно последовательно применяется к окружению князя. В этом отношении характер и контекст использования слова соответствует тому, что мы наблюдали в древне-болгарских текстах. Это соответствие надо объяснять, по всей видимости, литературными контактами книжников Сазавского монастыря и просто влиянием болгарской и русской традиций церковнославянской книжности. Вместе с тем, слово дружина во 2-м Житии не имело терминологической точности, не указывая на какую-то определённую социальную категорию или институт. Оно обозначало предельно широкий круг людей: вообще всех тех, кто был в тот или иной момент при князе, или тех, был с ним как-то связан и т. д. «Другов», упомянутых в Востоковской редакции «1-го старославянского Жития Вячеслава», правильнее было бы, на мой взгляд, понимать как обозначение особой социальной категории древнечешского общества XI–XIII вв., известной под латинизированным обозначением druh/druhones.

* * *

Общие заключения этого раздела главы сводятся к следующему.

Слово дружина– общеславянское и фиксируется в древнейших памятниках на славянском языке. Первоначально оно имело довольно широкий смысл – спутники, товарищи, сотрудники, соратники, приятели, помощники. В таком значении оно фиксируется и в древнейших оригинальных и переводных текстах кирилло-мефодиевского круга, и затем во многих текстах, созданных или «усвоенных» практически во всех областях распространения славянской письменности. Более узкое значение военное объединение, войско, отряд оно получает в Болгарии X в.. В одном случае (в «Беседах» Козьмы Пресвитера) дружина связывается с «владыками земными», обозначая, возможно, людей, состоящих на службе у этих последних. В таком «властно-иерархическом» или «государственном» контексте, а именно для указания на людей в окружении князя, слово дружина встречается также в памятнике древнечешской литературы– «2-м старославянском Житии св. Вячеслава» (переводе латинского жития Гумпольда). Ф. Граус считал, что здесь слово выступало как terminus technicus, обозначая «большую дружину» (ср. выше с. 112). Однако, с ним согласиться нельзя. Какую бы дружину как институт или организацию ни иметь в виду, употребление старославянского слова дружина в этом памятнике нельзя расценивать как терминологически точное. Смысловое наполнение слова здесь широко и расплывчато, его используют либо для обобщённого обозначения людей, сопровождавших или поддерживавших князя, причём часто отталкиваясь от латинского слова amici, стоящего в оригинале, либо для обозначения одной какой-либо группы среди этих людей, причём в разных случаях – разных групп. Во втором случае мы имеем дело с метонимией – указанием на часть с помощью обозначения целого. Появление дружины в этом памятнике наиболее логично и естественно связать с литературно-церковными контактами, которые засвидетельствованы между Сазавским монастырём, где вероятнее всего и был осуществлён перевод, и русскими культурными центрами.

Прямой связи слов дружина и друг в старославянских текстах не прослеживается. «Етеръ другъ» в Житии Мефодия следует объяснять не как указание на дружинника Святополка, а как сочетание двух местоимений и переводить как «некий другой». Никаких дружинников нет и в мефодиевском переводе «Закона суднаго людем».

Слово друг существовало в древнечешском языке как социальный термин, но обозначало оно не члена дружины правителя (князя) как военно-социальной организации, а зависимого человека на частной службе – слугу или клиента. В таком смысле, надо понимать это слово, упомянутое во множественном числе в одном месте Востоковской редакции «1-го старославянского Жития св. Вячеслава».

Стоит отметить, что в древнерусском языке значение слова друг известно только одно главное – «приятель, товарищ». Несмотря на то, что древнейшие русские источники несравненно более многочисленны, чем тексты на других славянских языках, а в частности, более обильны и по упоминаниям социальной терминологии, на Руси это слово не фиксируется в значении «член дружины». Конечно, в живом языке ощущалась связь между словами друг и дружина (ведь второе из них– собирательное, производное от первого), и в определённых контекстах или ситуациях «други» (во множественном числе) могли быть взаимозаменимы с «дружиной». Так, в древнерусском переводе «Пчелы» (XII– начало XIII в.) греческое («друзья») девять раз передаётся как , хотя в большинстве случаев (более десятка) – как . Характерно, что почти во всех случаях первого рода речь идёт об окружении правителей – значит, слово дружина казалось уместным именно в таком контексте, и это свидетельствует о его определённой семантической спецификации. Эта спецификация, вполне соответствующая тенденции, зафиксированной в болгарских памятниках и во «2-м старославянском Житии Вячеслава», будет показана ниже на летописном материале.

Вместе с тем, было бы неправильно придавать таким случаям взаимозаменимости слов и какое-то решающее значение. Контекст, в котором она происходила, мог быть самым разным. Эти два слова сближались также, например, под влиянием церковно-религиозной литературы, в которой люди, связанные единством веры, особенно в иноверном враждебном окружении, нередко именовались «дружиной» (ср. выше примеры из старославянских житий и месяцесловов) и в которой, с другой стороны, тот ближний, к которому христианство призывало относиться с милосердием и любовью, нередко обобщённо именовался «другом». Так, например, в Н1Лмв сообщениях о посольствах новгородцев в Швецию под 6856 (1348) и 6858 (1350) гг. одни и те же люди – члены посольства – обозначаются сначала как «Аврам со своими другы», а потом «Аврам и Кузма и дружина их». Именование новгородского посольства именно таким образом, очевидно, объясняется контекстом: здесь же указывается цель посольства – спорить с Магнусом, королём шведским, «коя вѣра лучши», – и о решении новгородцев защитить православие сообщается в приподнято-торжественном духе. В данном случае более обычным и естественным было употребление слова дружина (спутники, товарищи), но пафос сообщения вызвал появление слова, привычного в церковно-религиозном контексте – друг. В «Пчеле», наоборот, более простым был прямой перевод , но в описании отношений правителя с его окружением переводчик посчитал более подходящим или выразительным слово . Выбор из двух этимологически связанных слов диктовался, таким образом, лишь стилистическими соображениями, но совсем не тем, что они должны были быть связаны в строго определённом (терминологическом) значении: дружина как объединение людей на службе князя, а друг как член такого объединения (дружинник). До научно-исторических штудий в России в XIX в., когда такое значение получило слово дружинник, иного слова для определения члена дружины просто не существовало (как до сих пор и не существует во многих славянских языках).

 

Главный вопрос, от которого отталкивается исследовательский поиск в данном разделе, вытекает из предшествующего анализа и может быть сформулирован так: прослеживается ли большая точность и терминологичность слова дружина в древнерусских памятниках по сравнению со старо– и церковнославянскими текстами? В древнеболгарских и древнечешских памятниках это слово обнаруживает некоторое сужение самого общего первоначального значения спутники, товарищи". Привела ли эта семантическая спецификация на древнерусской почве к тому, что слово стало обозначать конкретные социально-политические структуры и институты?

В специальной литературе этот вопрос уже ставился, и хотя ответы на него были разные, после работы Ф. П. Сороколетова стали обычно отвечать на него положительно. Сороколетов, предложив внушительную подборку примеров употребления слова дружина не только в летописях, но и в древнерусских литературных памятниках, попытался выделить три главных значения слова. Его наблюдения, вне сомнения, заслуживают внимания, хотя они не были вполне последовательными и их нельзя назвать во всём убедительными. Первым (и древнейшим) он считал «общеславянское» значение «товарищи, спутники» и т. п. Вторым «основным значением» «в оригинальной светской письменности» (древнерусской) он называл в одном месте «княжеское постоянное войско», а в другом– «войско вообще». Заколебавшись в отношении второго значения, учёный обнаружил ещё большую неопределённость, пытаясь выделить третье, более специальное. Исходным посылом его рассуждений была мысль, что слово дружина «в своей семантике отражает сложную картину организации не только военной, но и социально-политической на определённой стадии развития славян, и восточных славян прежде всего», и что «дружина была не только постоянным войском князя и знати, но и организацией (или органом), на которую князь опирался в политическом управлении». Выдвинув этот постулат, Сороколетов исходил из чисто теоретических соображений и лишь ссылался на труды известных историков (С. М. Соловьёва, В. О. Ключевского, Б. Д. Грекова). Фактически он не смог привести ни одного примера, который бы ясно обозначал контуры этой «организации» или «органа», и лишь отмечал, что её «основным признаком» было функционирование как «постоянного войска, окружавшего князя». Сосредоточившись на случаях употребления слова дружина с уточняющими эпитетами (молодшая, большая, передняя и т. д.) или в противопоставлении с более точными терминами (бояре, гридь и пр.), Сороколетов в итоге, уже в конце раздела, посвященного этому слову, говорит лишь о его «военных значениях». Он только осторожно замечает, что «дифференцирующие признаки, выделяющие дружину как особый вид воинской организации из ряда других (полкъ, рать)» состояли в «приближенности к князю, участии, по крайней мере верхушки дружины, в обсуждении и решении различных вопросов с князем и постоянности и немногочисленности состава».

Таким образом, попытка Сороколетова более конкретно определить социально-политическое содержание древнерусского слова дружина по сравнению со значением «войско» привела лишь к одному уточнению: в ряде случаев, особенно в летописи, может иметься в виду не просто некое войско, а «приближенное к князю постоянное войско». Практически так же определял значение слова и А. С. Львов по данным «Повести временных лет» (ПВЛ): «постоянное воинское соединение, находящееся при князе». Но ясно, что хотя это значение и более узко по сравнению со «спутники» или «войско, военные силы вообще», оно недостаточно конкретное, чтобы видеть в нём какие-то социальные группы или политические институты. Войско под началом князя или даже военная организация, функционирующая более или менее на постоянной основе, могли ведь состоять из самых разных социальных элементов и имели весьма опосредованное отношение к процессам и механизмам принятия политических решений. Очень разными могли быть и отношения, которые связывали с князем людей, состоящих в войске.

На противоречивость высказываний Сороколетова в дальнейшем не было обращено внимание, и тезис, выдвинутый им, но не подкреплённый данными источников, об особом третьем значении лексемы был признан без всяких оговорок даже в авторитетных словарях. Например, «Словарь древнерусского языка (XI–XIV вв.)» таким образом определяет это особое значение: «ближайшие люди князя, княжеский совет и княжеское постоянное войско в древней Руси». Здесь, правда, не говорится, как у Сороколетова, об «организации» и «органе», но указание на «совет» и «постоянство» подразумевает как будто институциональную оформленность дружины, хотя возникает сразу вопрос, что же создавало эту оформленность, если связь «ближайших людей князя» и его «совета» со всем «княжеским войском» (естественно, весьма разнородным) была более или менее условной и опосредованной.

Нетрудно заметить, что стремление «терминологизировать» слово дружина и увидеть в нём прямое отражение некоего не только военного, но и социально-политического института восходит к устойчивой историографической традиции XIX-XX вв. (ср. ссылки Сороколетова на историков). Если при этом у лингвистов и филологов наблюдаются ещё некоторые колебания, то историки, как правило, более однозначны и прямолинейны. Характерным примером в этом отношении может служить работа датского историка Кнуда Рабека Шмидта, суждения которого вполне укладываются в эту традицию, а формулировки часто удачно выражают то, что только подразумевается в трудах классиков этой традиции. Шмидт, опираясь, главным образом, на данные ПВЛ, даёт такое определение дружины (в главном, по его мнению, значении древнерусского слова, помимо спутники и войско"): «постоянное учреждение (eine feste Einrichtung), состоящее из мужчин, которые связаны с киевскими князьями тесными (личными) узами; они (или некоторые из них) действуют как личная охрана князя и живут за его счёт; другие получают (как и сами князья) долю из взимаемой дани и имеют земельные владения вокруг Киева». Это определение выглядит крайне странно: трудно представить себе, что это может быть за «постоянное учреждение», которое объединяет столь разнородные социальные группы, как личных охранников князя на его содержании и, с другой стороны, землевладельцев, имеющих доступ к распределению государственных доходов (дани). Историк как будто лишь точно следует летописи, но картина в результате получается противоречивой и неясной. Может быть, был прав X. Ловмяньский, который, как раз критикуя работу Шмидта, указывал на «непригодность» летописного обозначения в качестве научного понятия (ср. выше во введении к данной главе)?

Для ответа на поставленный в начале раздела вопрос предлагается следующая методика. Для последовательного подробного анализа содержания слова дружина берётся только некоторая часть летописного текста древнейшего происхождения. Затем результаты, полученные из этого анализа, сравниваются с некоторыми другими примерами в древнерусских памятниках, и этого будет вполне достаточно, чтобы выяснить главное в семантике и употреблении этого слова. Отталкиваться я буду от значений, уже выясненных мной выше по старо– и церковнославянским памятникам, с учётом наблюдений и выводов специальных терминологических работ.

 

1. Древнейшее летописание

Текст, который анализируется в этом подразделе (параграфе), – это часть Новгородской Первой летописи младшего извода (Н1Лм) до 6504 (996) г., в которой, согласно схеме летописания А. А. Шахматова, отразился свод, предшествующий ПВЛ, – так называемый «Начальный свод» (НС) – и сохранился тем самым в целом более древний летописный пласт (см. о шахматовской схеме во «Введении»).

Обращение именно к этому тексту обусловлено исходной целью последовательно учитывать достижения летописной текстологии. До сих пор такой подход не пользовался популярностью в терминологических исследованиях. Ни Ф. П. Сороколетов, ни А. С. Львов практически не использовали Новгородскую Первую летопись. К. Р. Шмидт анализировал ПВЛ и только Синодальный список Н1Л (или Новгородскую Первую летопись старшего извода – Н1Лс), который, как известно, не имеет начала и излагает события лишь с конца статьи, предшествующей статье 6525 (1018) г. Сравнение ПВЛ с Н1Лм, которое могло бы показать, какие изменения в том или ином случае претерпевает употребление того или иного термина в летописных текстах разного происхождения, он не провёл. Автор, издавшая целый ряд статей об обозначениях лиц, принадлежавших к элите древнерусского общества, только в одной статье (где не касается дружины) последовательно разделяет терминологию в ПВЛ и Н1Л. Таким образом, в терминологических работах практически не использованы возможности увидеть трансформацию текста, а значит, и соответствующих терминов, в ПВЛ по сравнению с предшествующим этапом летописания, и, тем самым, проверить, развить или дополнить гипотезу Шахматова о НС.

Разумеется, вопрос о древнейших этапах летописания на Руси может решаться по-разному, но в любом случае часть Н1Лм до 6504 г. – это удобный текст для терминологического разбора, поскольку он чётко отделён от повествования о событиях XI в. и представлен одной группой списков, расходящихся между собой только в отдельных чтениях. Все упоминания слова дружина в этой части летописи анализируются далее каждое в соответствующем контексте, и предлагается, насколько это возможно, определение происхождения этого контекста согласно представлениям об истории начального летописания Шахматова и его последователей.

Надо только сделать одну важную оговорку, развивающую тезис, который был высказан во «Введении». Для анализа берётся текст летописи, который рассказывает о событиях, весьма отдалённых от его автора или, точнее, авторов (поскольку речь идёт о нескольких летописных слоях). Разрыв может составлять от одного-двух десятилетий (если взять, например, древнейший текст, описывающий правление Владимира Святого) до одного-двух столетий (если берётся текст НС, касающийся событий конца IX–X вв.). Летописцы часто опирались не столько на собственные впечатления, сколько на легенды и предания, и представляли историческое сочинение, а не дневник событий. Оставляя пока в стороне вопрос о достоверности самой информации, сообщаемой летописцами (отчасти об этом говорится в главах III–IV), надо отметить, что их словоупотребление было ориентировано прежде всего на их современников и на реалии, им современные. Нельзя, конечно, отрицать, что тот или иной автор мог писать, осознавая отдалённость событий и подразумевая, что в древности общественная жизнь была устроена иначе, нежели в его время, а значит, его понимание исторического процесса или просто историческая интуиция заставляли либо приближать словоупотребление к реалиям того прошлого, которое он описывал, либо эпически абстрагировать его, отрывая от конкретных обстоятельств. Но всё-таки в целом надо исходить из того, что мы будем реконструировать словоупотребление летописца, а не участников описанных им событий (для многих из которых, как можно предположить, родным языком был вообще не древнерусский, а древнескандинавский), и оно будет отражать, грубо говоря, реалии не Х-го, а скорее XI-го века.

* * *

Слово дружина употребляется в части Н1Лм до 6504 г. тридцать пять раз.

1. Два упоминания содержится в «Предисловии» к НС, а точнее в поучении, обращенном к «стаду Христову» и предваряющем в Н1Лм изложение истории Русской земли в хронологическом порядке. Из трёх основных списков Н1Лм текст «Предисловия» сохранился только в позднейшем Толстовском, который в нескольких местах явно неисправен (в Академическом и Комиссионном списках начальные листы утрачены). Однако, благодаря работе, недавно предпринятой А. А. Гиппиусом, можно теперь опереться на сравнительно надёжно реконструированный оригинальный текст. В этой работе также подкреплены аргументы А. А. Шахматова и приведены новые в пользу датировки этого текста серединой 1090-х гг.

Автор «Предисловия» призывал современников следовать примеру «древних князей и мужей их». Эти князья не собирали «многа имѣния», не злоупотребляли штрафами, но взимали только «правые виры» и давали их «дружинѣ на оружье». Далее автор описывал образ действия «древней» дружины и противопоставлял его современным ему реалиям: «А дружина его (то есть князя – П. С.) кормяхуся, воююще ины страны и бьющеся и ркуще: братие, потягнем по своем князѣ и по Рускои землѣ, [не жадяху: мало ми е, къняже, 200 гривьнъ]. Они бо не складаху на своя жены златыхъ обручей, но хожаху жены ихъ в сребряныхъ. И росплодили были землю Русьскую».

В главе III ещё будет разбираться это интересное рассуждение древнего публициста, чтобы прояснить, кого именно из своих современников он с таким осуждением процитировал и против кого направлена его критика (см. с. 324–330). Пока можно ограничиться фиксацией значения, в котором здесь выступает слово дружина. К этому тексту вполне подходит то значение, которое Ф. П. Сороколетов и А. С. Львов выделили как специфически древнерусское и часто встречающееся в летописи – «княжеское постоянное войско». В самом деле, речь идёт о войске (виры предоставляются на вооружение), оно функционирует более или менее постоянно (его члены «кормятся» за счёт военной добычи), и наконец, оно состоит под началом князя, от которого получает выплаты и которого называет «своим». Важно, что в представлении автора текста «дружина» на Руси существовала издревле и существует как будто и в его время, по крайней мере в какой-то форме, может быть, изменившейся (причём эта трансформация и вызывает его неудовольствие). Очевидно, в «дружину» входят «мужи», о которых летописец упоминает сначала, но это обозначение носит слишком общий характер, чтобы делать какие-то выводы о составе этой «дружины».

Рассмотрим оставшиеся тридцать три упоминания, следуя летописной хронологии.

2. О «дружине» говорится в рассказе о призвании Рюрика в Новгород. Рассказ помещён в Н1Лм в статью 6362 (854) г. Согласно летописи, славянские и угро-финские племена решили «поискать» князя, и по их приглашению из «варяг» пришли «3 брата с роды своими и пояша со собою дружину многу и предивну и приидоша к Новугороду».

Легендарный контекст упоминания очевиден. Легендарность подчёркнута эпитетами, описывающими дружину Рюрика и его братьев: «многа и предивна». Правда, в Н4Л и С1Л из двух прилагательных присутствует одно: «дружину многу». А. А. Шахматов этот вариант считал первичным, а слово «предивну» «вставленным по недоразумению». Он опирался на чтение Троицкого списка Н1Лм, где сказано «и пояша с собою дружину многу и прииде к Новугороду» и где глагол «прииде» был согласован со следующей фразой: «и сѣде старѣишеи в Новѣгороде» и т. д.. Первоначально, по Шахматову, после слов «дружину многу» шло «и приде в Новъгородъ старки Рюрикъ», и таким образом, как следует понимать мысль учёного, «и предивну» получилось при переписывании из «и приде в Новъгородъ». Это мнение недавно поддержал А. А. Гиппиус, предположив, что изначально в тексте была формула «многу и храбру» (аналогичная другим подобным парным формулам в древнейшем летописном слое).

Для меня в данном случае не так важно, шла ли речь в оригинальном тексте о дружине «многой», либо «многой и предивной», либо «многой и храброй». В любом случае ясно, что это упоминание имеет неопределённый и расплывчатый характер. Поскольку для летописца нечто отдельное от «дружины» представляли «роды» братьев, можно только исключить наиболее общее значение слова дружина «спутники, товарищи», позволяющее как раз объединить родственников с друзьями, воинами или зависимыми людьми. Лучше подходят значения «войско» или более специфично – «княжеское войско/окружение».

Благодаря легендарной туманности и неопределённости контекста составитель ПВЛ смог существенно изменить смысл фразы, лишь убрав указание про дружину. По его версии, вместо «дружины» варяги «пояша по собѣ всю русь». Правка вполне понятная как развитие идеи автора ПВЛ о германо-скандинавском происхождении руси.

Текст «Сказания о призвании варягов» надо, видимо, считать весьма древним. Шахматов относил его создание к творчеству новгородских летописцев и считал, что он попал в киевское летописание из предполагаемого им новгородского свода середины XI в. Однако у него не было убедительных текстологических аргументов в пользу вставного характера рассказа, он, главным образом, исходил из убеждения о новгородском происхождении самой идеи призвания князя. Мысль о существовании некоего новгородского свода середины XI в., отразившегося в Н1Л и ПВЛ, позднее в науке, как уже говорилось во «Введении», не была поддержана. Современные учёные склоняются в пользу принадлежности легенды древнейшему слою начального летописания.

3. Следующее упоминание– в рассказе, который Шахматов возводил к «Древнейшему Киевскому своду», о захвате Киева Игорем и Олегом. Рассказ в Н1Лм в той же статье 6362 г. начинается с сообщения, что Игорь, сын Рюрика, вырос и что у него был воевода Олег. Комиссионный список представляет далее текст таким образом.

Игорь и Олег «начаста воевати и налѣзоста Днѣпрь рѣку и Смолнескъ град. И оттолѣ поидоша внизъ по Днѣпру, и приидоша къ горам кыевъскым, и узрѣста городъ Кыевъ и испыташа, кто в немъ княжить, и рѣша: два брата, Асколдъ и Диръ. Игорь же и Олегъ, творящася мимоидуща, и потаистася въ лодьях, и с малою дружиною излѣзоста на брегъ, творящася подугорьскыми гостьми, и съзваста Асколда и Дира. Слѣзъшима же има, выскакаша прочии воины з лодѣи Игоревы на брегъ; и рече Игорь ко Асколду: вы нѣста князя, ни роду княжа, нь азъ есмь князь, и мнѣ достоить княжити. И убиша Асколда и Дира и абие несъше на гору, и погребоша и Асколда на горѣ, еже ся нынѣ Угорьское наричеть…» [370] .

В ПВЛ текст видим в статье 6390 г., причём с существенными изменениями. Главное из этих изменений состоит в том, что главная роль отводится не Игорю, как в НС, а Олегу. Игорь представлен младенцем, а Олег превращен из его воеводы в самостоятельного князя «от рода» Рюрика. Узнав об Аскольде и Дире, Олег «похорони вой въ лодьях, а другия назади остави, а самъ приде нося Игоря дѣтьска, и приплу подъ Угорьское, похоронивъ вой своя, и приела ко Асколду и Диру». Далее приводятся те же слова к Аскольду (и Диру), которые в Н1Лм были вложены в уста Игоря и которые ПВЛ приписала Олегу, и сообщается об убийстве Аскольда и Дира с модифицированным указанием о появлении скрытых воинов: когда эти двое пришли на берег, «и выскакав же вси прочий изъ лодья».

Соотношение текстов Н1Лм и ПВЛ в этом месте представляет известные сложности. Шахматов в ранней статье думал, что текст первой первичен по отношению к тексту второй и отражает древнейшую версию. Превращение Олега из воеводы в единоличного правителя он объяснял тем, что составитель ПВЛ ориентировался на «южные (киевские) предания», в которых Олег фигурировал в качестве самостоятельного князя, и на договор руси с греками 911 г., заключённый от имени «Олга, великого князярускаго». В «Разысканиях» Шахматов уже предположил, что в Н1Лм дошёл до нас текст НС, сильно изменённый и дополненный, в том числе и вмешательством позднейших новгородских редакторов (XII–XV вв.), по сравнению с первоначальной версией «Древнейшего Киевского свода». По его мнению, именно в этой первоначальной версии единственным законным правителем (князем) Руси был выставлен Олег, а в НС Игорь был представлен князем и Олег «понижен» в воеводы. Составитель ПВЛ, хотя и использовал текст НС, вернулся к изначальной идее о единоличности правления и действий Олега. Такой ход рассуждений позволял Шахматову в реконструкции текста «Древнейшего Киевского свода» опираться как на Н 1Лм, так и на ПВЛ. Некоторые современные учёные развивают эти соображения Шахматова в том смысле, что списки ПВЛ вообще лучше передают оригинальный текст или, по крайней мере, оба варианта рассказа – по Н1Лм и ПВЛ – надо считать равнозначными в смысле отражения некоего древнего летописного текста.

Между тем, на мой взгляд, главная идея Шахматова об отражении в Н1Лм текста свода, предшествовавшего ПВЛ, заставляет и в данном месте исходить из первичности текста, представленного в Н1Лм. Его мысль о первичности версии единоличного правления Олега не опирается на внутреннюю критику текста в данном случае. То, что составитель ПВЛ отверг версию о воеводстве Олега и представил его самостоятельным князем, вполне объясняется тем фактом, что в его распоряжение попали договоры руси и греков, в том числе и договор 911 г. Все остальные отличия Н1Лм и ПВЛ вполне можно объяснить так же, как сам Шахматов сначала объяснял расхождения между первой и второй, – то есть как плоды «историко-литературного» творчества составителя ПВЛ.

Шахматова смущали явные неисправности, которые присутствуют в тексте Н1Лм, но их можно объяснить как относительно незначительные ошибки переписчиков, возникшие в течение долгой истории древнейшего текста, пока он не был зафиксирован в дошедших до нас списках. Так, например, одну из наиболее заметных неисправностей Шахматов видел в перебивке двойственного и множественного чисел в повествовании о походе Игоря и Олега с севера к Киеву. В Комиссионном списке Н1Лм, на основе которого Шахматов в «Разысканиях» судил о НС, первая фраза рассказа логично даёт двойственное число, поскольку только что были представлены Игорь как законный преемник Рюрика и Олег как воевода Игоря: «и начаста воевати и налѣзоста Днѣпрь рѣку и Смолнескъ град». Но далее среди форм двойственного числа появляются формы множественного: «поидоша», «приидоша», «испыташа». Последнее из перечисленных слов нарушает, к тому же, стилистику фразы, в которой оно находится. Справедливо была отмечена здесь «несогласованность»: «грамматически однородные глаголы "испыташа" и "реша"… относятся к разным действующим лицам».

Порчу можно подозревать и в последующем пассаже: «Игорь же и Олегъ, творящася мимоидуща, и потаистася въ лодьях, и с малою дружиною излѣзоста на брегъ, творящася подугорьскыми гостьми, и съзваста Асколда и Дира». Во-первых, опять сталкиваемся со стилистической неловкостью: дважды употреблено слов «творящася» – сначала в обороте «творящася мимоидуща», затем «творящася гостьми». Во-вторых, в последнем из двух оборотов появляются некие «подугорские гости», о которых ничего из других источников неизвестно.

Можно ли объяснить эти неисправности, признавая, что Н1Лм более или менее адекватно отразила древнейший пласт начального летописания?

Перебивка форм множественного или двойственного чисел объясняется как индивидуальная ошибка Комиссионного списка. Дело в том, что другие списки Н1Лм более последовательно выдерживают двойственное число. Наиболее последователен в этом смысле Троицкий список Н1Лм, который во всех случаях использует в этом рассказе двойственное число: вместо «поидоша» – «поидоста» и т. д. Шахматов считал, что Троицкий список (более поздний – 60-х гг. XVI в.) являлся копией Комиссионного и испытал позднейшую правку по другим летописям (из группы летописей «Новгородско-Софийского свода» и др.). Однако, в настоящее время на происхождение манускрипта смотрят иначе, и Гиппиус в нём видит прямое отражение «Новгородской владычной летописи» в редакции 1434 г..

В рассказе о походе Игоря и Олега к Киеву этот список, помимо сохранения правильного двойственного числа, не упоминает и «подугорских гостей». Текст здесь выглядит так:

«Начаста воевати, налѣзоста Днѣпръ реку и Смоленескъ город. И оттуда поидоста внизъ по Днѣпру, и приидоста к горам киевьскимъ, и узреста городъ Киевъ сущь спыталъ , кто в немъ княжит, и рѣша: два брата, Асколдъ и Диръ. Игорь же и Олгъ, творящеся мимоидуща, потаистася в лодьяхъ, с малою дружиною излѣзоста на берегъ под угорьскими, творящеся гостьми, и съзваста Асколда и Диря» [378] .

Очевидно, в Комиссионном списке «подугорские гости» возникли из-за ошибочной перестановки слов, а в оригинале речь шла об известном киевском урочище Угорское. В ПВЛ, где весь рассказ переделан (главным образом, из-за того, что на первый план поставлен Олег), смысл этого места передан правильно: Олег «самъ приде, нося Игоря дьтьска, и приплу подъ Угорьское, похоронивъ свои своя». Множественное число «угорьскими», конечно, тоже ошибочно. Вероятно, букву «и» на конце слова надо относить к последующему обороту: «и творящеся гостьми» (или же она просто появилась под пером позднейших переписчиков, не понимавших, о чём идёт речь).

Слова, выделенные в цитате из Троицкого списка курсивом (сущъ спыталъ), представляются невразумительными. Комиссионный список здесь даёт, как мы видели, неправильное множественное число: «испыташа» – явно позднее исправление. В Толстовском видим: «испытавъ». Очевидно, в протографе списков Н1Лм в этом месте был дефект, который позднейшие переписчики исправляли, кто как мог. ПВЛ вообще иначе передаёт это место: «и увидѣ (ИпатЛ: увѣдѣ) Олегъ, яко Осколдъ и Диръ княжита». Это может служить косвенным подтверждением, что в самом НС здесь был какой-то сбой текста. Вполне возможно, что этот сбой привёл и к повтору оборота, начинающегося словом «творящеся». По смыслу излишним является именно первый случай его употребления, а первоначальным надо признать второй случай, когда сообщается, что Игорь с Олегом притворились не просто «мимоидуща», а именно купцами. Именно в этом и был смысл хитрости: если бы они не выдали себя за купцов, к ним не спустились бы Аскольд и Дир.

Так или иначе, вариант рассказа по Троицкому списку Н1Лм не даёт оснований для того, чтобы рассматривать текст, представленный в этой летописи, как более поздний и сильно испорченный по сравнению с ПВЛ. В этом случае слово дружина, которое употребляется в этом рассказе по Н1Лм, надо возводить к более древнему тексту, чем ПВЛ и, видимо, даже НС. О смысле его косвенно свидетельствует ПВЛ, где это слово было переправлено на слово вой. Очевидно, для составителя ПВЛ, имевшего перед глазами текст НС, дружина не представляла ничего больше, чем просто вой.

В словах Н1Лм «с малою дружиною» Шахматов видел поновление и предлагал другое выражение, более древнее с его точки зрения: «съ малъмъ дружины», то есть «с небольшой частью дружины». Такое выражение, действительно, фиксируется в летописи, в частности, как увидим ниже, и в выделенной для анализа части Н1Лм. Вопрос в том, является ли какое-то из этих выражений более древним, чем другое. Шахматов, предлагая такую правку, специально не обосновывал её. А. С. Львов тоже считает выражение «с малом дружины» «по-видимому, первоначальным», но снова без аргументации. Между тем, аналогии в летописи есть не только для этого выражения, но и для другого. В разобранном выше рассказе о призвании варягов мы видели «дружину многу и предивну» Рюрика с братьями. Поскольку по принадлежности древнейшим слоям летописи и стилистике эти рассказы сопоставимы, то возникает вопрос: если можно было сказать о дружине, что она «многая», почему же нельзя – что она «малая»? Не имея внятного ответа на этот вопрос, приходится доверять чтению, сохранённому тремя списками Н1Лм, а также летописями группы НовСофС.

По смыслу эти два выражения несколько различаются. В данном контексте «с малою дружиною» означает, что Игорь и Олег вышли на берег Днепра с небольшим отрядом, и этот отряд и был «дружиной». «С малом дружины» подразумевало бы, что «дружиной» является вся совокупность «воинов», которые были в ладьях с Игорем и Олегом, а князь с воеводой вышли с небольшой частью («малом») этой совокупности. В любом случае здесь не подходит значение "товарищи, спутники", потому что прямо говорится о «воинах» или «воях», участвующих в военном походе. В этом известии «дружина» означает вообще некое количество воинов под началом князя, то ли небольшой отряд, то ли всё войско – в зависимости от того, какой принимать вариант: «с малою» или «с малом».

4. Шесть раз используется слово дружина в рассказе о гибели Игоря.

Этот рассказ Шахматов относил к «Древнейшему Киевскому своду», но считал, что в Н1Лм сохранилась только начальная его часть, где передаётся речь «дружины» Игоря. Последующее повествование в первоначальном виде заключало в себе, по мнению учёного, рассказ «о нападении на Игоря Мьстиши, сына Свенельда, вместе с Древлянами». Этого Мьстишу, который мельком упоминается в рассказе о гибели Игоря, Шахматов отождествлял с Малом, древлянским князем, и Малком Любечанином, отцом Малуши, матери Владимира Святого, и Добрыни, его дяди, и предполагал, таким образом, целый ряд драматических событий в истории Руси второй половины X в., когда-то изложенный в летописи, но целенаправленно скрытый или превратно представленный позднейшими редакторами. Рассказ об убийстве Игоря Мьстишей/Малом/Малком переиначил составитель НС, представив дело так, что князь погиб из-за собственной жадности и неосторожности.

Как и в предыдущем эпизоде с захватом Киева Игорем и Олегом, построения Шахматова надо признать слишком сложными и не обоснованными текстологическими доводами. Его идею о тождестве Мьстиши-Мала-Малка и противостоянии этой «синтетической» фигуры киевским князьям позднейшие исследователи подвергли разносторонней и вполне убедительной критике. В то же время основной шахматовский тезис о первичности текста Н1Лм по сравнению с ПВЛ оказывается вполне справедливым. Современные исследования подтверждают этот тезис дополнительными аргументами, в том числе лингвистическими, и показывают, что именно из текста, который сохранила Н1Лм, отражая здесь НС, можно реконструировать более древний, судя по всему, первоначальный вариант рассказа о гибели Игоря. Как и предлагал Шахматов, этот первоначальный вариант можно восстановить, если в начале рассказа удалить хронологическую сетку и дублирующие известия, признав их вставленными позднее. В результате получим согласованное повествование с логично продолженной речью «дружины» Игоря. Далее приводится рассказ о гибели Игоря по Комиссионному списку Н1Лм, и эта вставка заключается в скобки.

Сообщается о покорении уличей, в том числе взятии их города Пересечена, и передаче Игорем дани с них, а затем и с древлян, Свенельду, его воеводе. «…И рѣша дружина Игоревѣ: се далъ если единому мужевѣ много. (Посем скажемъ въ преключившихся лѣтех сих. В лѣто 6431… Далее следует ряд «пустых» годов… В лѣто 6448. В се лѣто яшася уличи по дань Игорю, и Пересѣченъ взят бысть. В се же лѣто дасть дань на них Свѣнделду. В лѣто 6449. В лѣто 6450. Въдасть дань деревьскую Свѣнделду тому же. В лѣто 6451. В лѣто 6452. В лѣто 6453. В то же лѣто ркоша дружина ко Игоревѣ) Отрочи Свѣньлжи изодѣлися суть оружиемъ и порты, а мы нази. А поиди, княже, с нами на дань, а ты добудеши, и мы. И послуша их Игорь, иде в данѣ, и насиляше имъ и мужи его, и возмя дань, поиде въ свои град. Идущу же ему въспять, размысливъ, рече дружинѣ своеи: идѣте с данью домовъ, а язъ возвращуся и похожю еще. И пусти дружину свою домовѣ, съ малою дружиною възратися, желая болшаго имѣниа. Слышавше древляне, яко опять идет, сдумавше же древляне съ княземъ своимъ Маломъ: аще ся волкъ въ овця ввадит, то выносит все стадо, аще не убиют его, тако и сеи, аще его не убиемъ, то все ны погубит. И послаша к нему, глаголюще сице: почто идеши опять, поималъ еси всю дань. И не послуша Игорь, и изшедше древлянѣ из града Корестеня противу, и убиша Игоря и дружину его, бѣ бо их мало» [387] .

Как нетрудно заметить, одно упоминание дружины приходится на вставку (осуществленную, видимо, в НС) во фразе, написанной повторно из-за необходимости продолжить рассказ, разорванный вставным текстом («В лѣто 6453. В то же лѣто ркоша дружина ко Игоревѣ»). Оно не имеет самостоятельной ценности. Оставшиеся пять упоминаний приходятся на текст, который, видимо, восходит к древнейшему пласту летописи.

Из этих пяти упоминаний три первых указывают как будто приблизительно на одних и тех же людей – близких к князю и участвующих вместе с ним в полюдье (а именно полюдье подразумевается под этим походом «на дань»). В начале «дружина» обращается к Игорю как к своему князю, с которым они вместе собирают и потребляют дань. В сообщении о походе к древлянам, видимо, эти же люди или, по крайней мере, частично они обозначаются как «мужи его», то есть Игоря. К ним же далее обращается Игорь как к «дружине своей» с наказом возвращаться домой, и тут же уточняется, что вслед за этими словами он, действительно, отпустил «дружину свою домови».

Два других упоминания имеют в виду более узкий круг лиц. Отпустив «свою дружину» домой, Игорь вернулся к древлянам «с малою дружиною». Кто именно состоял в этой «малой дружине», не уточняется. Последнее упоминание также имеет в виду именно этот отряд, который перебили древляне. О нём сказано: «дружину его» – с притяжательным местоимением. Обозначение произведено таким же способом, как и выше «мужей» Игоря («своя дружина»), и тем самым подразумевается, что речь всё время идёт о людях Игоря.

В списках Н1Лм и в Н4Л четвёртое упоминание содержится в выражении «с малою дружиною», а из древнейших летописей, имеющих в составе ПВЛ, ЛаврЛ, МосАкЛ и ИпатЛ дают здесь чтение: «съ маломъ дружины». Как и в рассказе о захвате Киева, один вариант предполагает за словом дружина значение просто некого небольшого отряда («с малою дружиною»), а другой подразумевает, что люди, оставшиеся с Игорем, составляли часть («маль») той «дружины», которая заставила Игоря пойти с ней за данью к древлянам. Совпадение ЛаврЛ и ИпатЛ делают более вероятным архаичный вариант «съ маломъ дружины», который предполагает, что везде в рассказе речь идёт об одной «дружине» – только в начале она была вся с Игорем, а потом с ним осталась её небольшая часть («маль»).

Эти мелочи– притяжательное местоимение («дружину его»), вариант «съ маломъ дружины» – свидетельствуют о том, что автор рассказа использует слово в каком-то самом общем значении типа "люди князя" или "войско князя". Ведь получается, что в каждом «микроэпизоде» своего более или менее легендарного и эпически лапидарного рассказа автор отсылает к одной и той же «дружине». Между тем, в том или ином случае (при возмущении обогащением Свенельда, в походе к древлянам, возвращении к ним Игоря) это не могли быть строго и последовательно одни и те же люди, а напротив, разные лица (хотя и все из окружения князя) должны были предпринимать разные действия – более узкий круг лиц мог позволить высказать свои претензии князю, более широкий круг отправился в полюдье, ещё отдельная группа потом осталась и погибла с князем.

Таким образом, из тех значений слова дружина, которые уже были выявлены, в рассказе о древлянском походе Игоря к нему более всего подходят «(постоянное) княжеское войско» или «княжеское окружение».

5. Ещё шесть раз используется слово дружина в рассказе о «третьей мести» Ольги древлянам и примыкающему к нему рассказу об окончательном покорении древлян.

Шахматов подробно не рассматривал этот отрезок текста Н1Лм и лишь предположил, что всё повествование о возмездии древлянам является вставкой, произведённой в НС в 1090-е гг. При этом он ссылался главным образом на несогласованность конца рассказа об отношениях Ольги с древлянами и сообщения об окончательном их покорении, начинающегося с заголовка «Начало княженья Святославля». Однако, даже если признать эту несогласованность, объяснить её можно по-разному, не отвергая принадлежности рассказа или какой-то его части древнейшему летописному слою, предшествовавшему НС.

После того, как Ольга в Киеве сожгла «лучших мужей» древлян в бане (это была её вторая месть), она послала весть к древлянам, что уже идёт к ним и что они должны подготовить тризну по Игоре. Затем она действительно отправилась к ним, «поимши мало дружины и легко идущи». Несколько ниже становится ясно, кто именно составлял это «мало дружины». Ольга оплакала мужа, была насыпана его «могила» (курган), устроена «трызна», а потом «сѣдоша пити древлянѣ, и повелѣ Олга отрокомъ своимъ служити пред ними». Таким образом, «мало дружины», которую взяла с собою Ольга, – это были в основном или даже исключительно её «отроки».

Это – важное свидетельство, которое снова говорит нам о семантической широте слова дружина. Если в выше разобранном рассказе о гибели Игоря «дружиной», среди прочего, именовались люди, которые осмеливались упрекать князя в излишней благосклонности к Свенельду, то есть явно не просто близкие князю, но и обладавшие большим авторитетом и значением, то здесь это же слово применяется к отрокам– личным слугам княгини. Древнерусское слово отрок обозначало слуг, то есть лиц в той или иной степени зависимых, выполнявших разного рода служебные функции. Это значение слова (помимо более распространённого и, видимо, исходного значения «ребёнок») фиксируется как в старославянских текстах, так и в древнерусских памятниках. Отроки Ольги – такие же её личные слуги, как отроки Свенельда, упомянутые в летописи чуть выше.

Далее, по летописи, усевшиеся «пити» древляне спросили Ольгу: «гдь суть дружина наша, ихъ же послахомъ по тебе?». В этой фразе дружина выступает в своём наиболее общем и древнем значении– свои, «товарищи, спутники» и т. д. Предположение, что под «дружиной» древлянского князя Мала подразумеваются воины на его службе, не выглядит убедительно. Во-первых, слова эти приписаны древлянам в целом, а не их князю, и сказано: «послахом» и «наша дружина». Если бы речь шла о людях, служащих непосредственно князю, то следовало бы ожидать иного определения («дружина князя нашего» и т. п.). Во-вторых, выше о тех древлянах, которые были посланы к Ольге и которые здесь обозначены «нашей дружиной», было сказано, что это были «мужи нарочиты», «иже держаша Деревъскую землю». Древляне «избраша» их для посольства, как подразумевается, из своей среды. Если бы это были люди князя, он бы их и выбирал, и посылал.

На вопрос древлян Ольга отвечает: «идуть по мнѣс дружиною мужа моего». В этих словах дружина имеет уже явно другой смысл. Очевидно, здесь имеются в виду не личные слуги Ольги (отроки), которые пришли с ней, а те люди, которые служили Игорю и, очевидно, были обозначены как «дружина» и «мужи» в рассказе о его походе за данью к древлянам. Их Ольга оставила в Киеве, собираясь идти к древлянам «легко». Кто именно это был, контекст не позволяет сказать однозначно и подразумевает за словом дружина тот смысл, который и был выше выявлен применительно к рассказу о гибели Игоря: «княжеское войско», люди князя.

Тут же далее слово употребляется ещё раз. «И яко упишася древляне, – продолжает летопись, – и повелѣ отроком своимъ пити на нѣ, а сама отъиде кромѣ, и повелѣ дружинѣ сѣчи древляны, и исъсѣкоша ихъ 5000. А Олга възратися в Киевъ и пристрои вои на прокъ ихъ». Повествование, которое вообще носит легендарный характер, в этом месте обретает уже совершенно фантастические черты. Не гадая о том, как в действительности могло происходить общение Ольги и древлян, можно лишь попробовать понять логику нарратива, и тогда, возможно, прояснится, кого рассказчик имел в виду под «дружиной», которая якобы «иссекла» такое огромное количество несчастных древлян.

Значение свои люди, спутники, товарищи в данном случае едва ли можно предполагать, учитывая княжеский статус Ольги– она должна была, по крайней мере в изображении позднейшего летописца, держать некоторую дистанцию по отношению к людям, её окружавшим, и «товарищами» они для неё едва ли могли быть (на это указывает и употреблённое летописцем слово «повеле»).

Можно предполагать, что здесь имеется в виду та «дружина», о которой Ольга сказала, что якобы с ней идут из Киева посланцы древлян. На самом деле эти посланцы были уже сожжены ею, и «дружина мужа моего» пришла без них. Отроки, таким образом, задерживали древлян и поили их, а для их «иссечения» уже подошла главная ударная сила – войско киевского князя. Однако тогда неясно, почему тут же говорится, что Ольге пришлось возвращаться для сбора «воев» – зачем их «пристраивать», если войско уже пришло? Кроме того, всё-таки о приходе Игоревых «мужей» прямо не сообщается (и вообще неясно, вышли ли они в действительности или Ольга, говоря об их приходе, тоже обманывала древлян).

Скорее надо думать, что под «дружиной» имеются в виду те люди, которые пошли изначально с Ольгой из Киева к древлянам, то есть её отроки. Можно представить себе логику рассказа так: отроки поили древлян, но сами не пили (или пили мало) и, дождавшись, когда те будут уже не способны оказать сопротивление, перебили их, несмотря на их численный перевес. Тогда получается, что слово дружина уже второй раз употребляется для обозначения личных слуг княгини.

Такое использование слова в этом месте летописи очень напоминает словоупотребление, с которым мы столкнулись выше во «2-м старославянском Житии св. Вячеслава». Там в одном случае как дружина были обозначены знатные советники князя отдельно от тех, о ком Вячеслав сказал: «иж(е) от отрок моих слуги», а затем это же слово указывало на всяких людей в окружении князя, кроме «боляр». В летописи мы видим, как сначала дружиной обозначены люди, выдвигающие претензии князю (очевидно, знатные), а затем это же слово применяется по отношению к отрокам. Очевидно, значение за словом во всех случаях остаётся примерно одно и то же – «люди князя», «войско князя», – но оно, так сказать, «плавает», в зависимости от контекста расширяясь, сужаясь или метонимически перемещаясь с обозначения одной группы в среде этих людей на другую.

После этого рассказа следует текст, который Шахматов без сомнения относил к «Древнейшему Киевскому своду». В тексте повествуется о походе Ольги на древлян с «вой многы и храбры» и успешной для неё битве, которую начал Святослав, ещё ребенок, бросив копьё. Это символическое начало битвы подразумевают слова, вложенные летописцем в уста Свенельда и Асмуда, кормильца Святослава: «князь уже потяглъ, потягнѣмъ, дружино, и мы по князѣ». Такой призыв военачальников к воинам в решающий момент перед битвой высказывается, конечно, в торжественном тоне для выделения доверительно-равноправных отношений всех «братьев по оружию», и в слове дружина надо видеть значение «товарищи, друзья». Позднейшие переписчики, видимо, так и понимали текст, поэтому в Академическом и Толстовском списках Н1Лм в начале этих слов прибавлено дублирующее обращение, ещё более подчёркивающее этот смысл: «братье, князь уже потягль…» и т. д.

После покорения древлян и возложения на них «дани тяжкой» Ольга «иде по Деревьстѣи землѣ съ сыномъ своимъ и с дружиною своею, уставляющи уставы и урокы». В этом контексте трудно определить, кто имеется в виду под «дружиною». Может быть, подразумевается вообще неопределённо княжеское войско, а может быть, «дружина», названная здесь «своею» для Ольги, обозначает людей, о которых ранее говорилось, что это «своя дружина» Игоря, и которые затем в рассказе о «третьей мести» Ольги были обозначены в её словах как «дружина мужа моего». В представлении летописца после окончательной победы над древлянами княгиня как бы обрела полноту власти, стала во главе государства руси, и княжеские люди «формально» перешли под её начало.

Весь этот фрагмент летописи, в целом, демонстрирует семантическую текучесть слова дружина и лёгкость его метонимического употребления. Даже если его разделить на две части, предполагая, что каждая из них отражает разные слои летописи, – рассказ о «третьей мести» Ольги и рассказ о покорении древлян, – внутри каждой из этих частей слово не используется только в одном каком-либо его значении. В зависимости от контекста «дружиной» могут обозначаться и некое (княжеское) войско или вообще люди, служащие князю (или княгине), и группа слуг, и просто «братья по оружию». Где-то точное значение слова трудно или невозможно определить, и создаётся даже впечатление, что летописцы, работая в эпически-легендарной стилистике и избегая излишней конкретики, намеренно использовали эту неопределённость и неустойчивость значения слова. Такая же картина прослеживается и в последующем тексте Н1Лм.

6. Рассказ о крещении Ольги явно распадается на две части, одна из которых содержит, по выражению Шахматова, «духовные, церковные элементы», а другая – «сказочные, народные». Шахматов считал первичной (в составе «Древнейшего Киевского свода») «церковную» часть.

Его поддержал Д. С. Лихачёв и отнёс этот фрагмент к «Сказанию о первоначальном распространении христианства на Руси» – условно названному тексту, который он выделил как первоначальную основу летописи. Позднее были выдвинуты доводы в пользу большей древности «народного предания». А. А. Гиппиус считает, что «церковно-агиографические элементы вторичны» по отношению к легендарно-фольклорным, но и этот легендарно-фольклорный пласт в свою очередь был наложен на древнейший текст, вообще не содержавший рассказа о крещении Ольги.

Согласно Н1Лм, Ольга, просвещённая крещением, «учаше креститися» сына Святослава, но тот отказывался, говоря: «како азъ хощу инъ законъ приняти единъ, а дружина смѣятися начнуть и ругатися». Здесь более или менее широкое значение княжеское войско/окружение подходит по контексту к слову дружина, но в то же время нельзя исключать, что автор имел в виду некую более узкую и конкретную группу лиц– например, какое-то ближайшее окружение князя. Нельзя не заметить, что поведение этих лиц, которые могли себе позволить смеяться над князем (а он с ними считался), очень похоже на то, как держали себя те, кто в своё время возмущались богатством Свенельда и требовали от Игоря, отца Святослава, позаботиться о них. По-видимому, надо предполагать, прежде всего, неких знатных лиц, ближайших советников и сподвижников князей.

7. Слово дружина встречается дважды в рассказе о нападении печенегов на Киев в статье под 6476 (968) г. Шахматов, пытаясь опереться на текстологические наблюдения, в составе этой статьи выделял краткое сообщение о нападении печенегов в отсутствие Святослава и срочном возвращении князя и обширный рассказ о подвиге некоего киевского «отрока» (здесь, вероятно, в смысле юноши, а не слуги). Краткое сообщение он возводил к «Древнейшему Киевскому своду», а пространный рассказ считал позднейшей вставкой. Нельзя сказать, что его аргументы по этому поводу были бесспорны, но их критика выглядит, пожалуй, ещё менее убедительно. Дружина упоминается как в рассказе о подвиге отрока, так и в кратком сообщении.

В рассказе о подвиге юноши говорится, что когда он выбрался из осаждённого города и, пробравшись между печенежскими станами к Днепру, поплыл через реку, то с другого берега «людие оноя страны Днѣпра», «преихавше в лодьи, превезоша йкъ дружине». Эти «люди» на другой стороне Днепра пришли на помощь киевлянам под начальством некоего воеводы Претича. «Дружину» здесь можно толковать и как "войско" (причём в данном случае ведомое не князем), но и просто как свои, "остальные".

В конце этой статьи в той части, которая восходит, по Шахматову, к первоначальному тексту, говорится о возвращении Святослава в Киев: «то слышавъ Святославъ, вборзѣ сѣдши на коня съ дружиною своею, прииде Кыеву и цѣлова матерь свою и дѣти своя, съжалися о бывшимъ от печенѣгъ, и собра воя и прогна печенѣгы в поле…» Здесь «дружина своя» как "постоянное княжеское войско" весьма характерным образом отделяется от «воев», которые собираются только на разовые военные мероприятия.

8. О «дружине» Святослава ещё неоднократно заходит речь в сравнительно обширном повествовании о его деяниях в Болгарии (в статье 6479 (971) г.). В основном этот текст восходит, видимо, к древнему пласту летописи, хотя возможность его позднейшей переработки нельзя исключать. Шахматов придерживался взгляда, что составитель «Древнейшего Киевского свода» заимствовал рассказ из какой-то не дошедшей до нас болгарской хроники. Эта идея чисто абстрактная, и она не нашла поддержки в литературе. Более убедительным выглядит выделение как вставного эпизода с испытанием Святослава дарами. О дружине, впрочем, в этом эпизоде не упоминается.

Повествование начинается с описания «сечи» Святослава с болгарами у Переяславца. Когда болгары начали «одолевать», Святослав обратился к «воем своим»: «уже намъ здь пасти, потягнемъ мужескы, о братье и дружино». Это обращение аналогично словам Свенельда и Асмуда к войску, и смысл слова дружина здесь, очевидно, тот же: «товарищи, друзья, соратники». Сочетание «братье и дружино» надо рассматривать как плеоназм эпическо-фольклорного характера. Взяв Переяславец, Святослав собирается идти на греков, те предлагают ему взять с них дань «на дружину свою» и просят сказать, «колико есть васъ, да въ[да]мы по числе на главы». Князь отвечает: «есть насъ 20 тысяць», увеличивая реальное число «воев» на десять тысяч. Из этого обмена репликами ясно, что «дружина» означает всё войско, которое было в распоряжении Святослава.

Хотя Святослав победил греков в открытом бою и взял с них дань, но потерял слишком много людей. «Видѣв же мало дружинѣ своея, – повествует летопись, – и рече к собѣ: да како прельстивше, избиють дружину мою и мене. Бѣша бо мнозѣ избиенѣ на полку. И рече: поиду в Русь и приведу болши дружинѣ». Очевидно, и здесь имеется в виду всё войско русского князя, которое сильно поредело «на полку» и пополнить которое князь собирался на Руси. Далее рассказывается, что Святослава предупредил его воевода Свенельд об опасности прохода через днепровские пороги, где могут напасть печенеги, и что князь погиб на пути в Киев, причём говорится, что переяславцы предупредили печенегов о его движении: «идеть вы Святославъ в Русь, вземъ имѣние много у грѣкъ и полонъ бещисленыи с маломъ дружины». Здесь впервые в Н1Лм употребляется архаическое выражение «с малом дружины», которое Шахматов и Львов считали единственно возможным в древнем тексте. Поскольку только что выше речь шла о всём войске Святослава, этот смысл должно иметь слово дружина и в данном случае, то есть подразумевается, что князь пошёл с небольшой частью того войска, которое у него осталось после болгарской кампании.

9. В оставшейся части текста Н1Лм до 6504 г. о «дружине» говорится только в связи с деятельностью князя Владимира Святославича.

Однажды встречается «дружина» в рассказе, который Шахматов возводил к «Древнейшему Киевскому своду», о борьбе Владимира с братом Ярополком за Киев (под 6488 (980) г.). В начале рассказа упоминается, что Владимир пошёл на Ярополка «съ многыми вой». После описания осады Киева и ухода Ярополка в Родню сообщается, что Ярополк по совету своего воеводы Блуда, предавшего его, отправляется в Киев, уже занятый Владимиром, «творить мир» с братом. Владимир, предупреждённый Блудом, ««то слышавъ и вшед пакы в теремныи дворъ отень, о нем же прежесказахомъ, сѣде ту с вои своими и с дружиною [вар.: с вои и с дружиною своею]». Очевидно, речь здесь идёт о «дворѣ теремьстѣмъ внѣ града», в котором, согласно рассказу о возмездии Ольги древлянам, княгиня принимала древлянских послов. По-видимому, по мысли рассказчика, этот двор, не защищенный городскими стенами, был тогда специально использован для переговоров на «нейтральной территории». Если летописец считал в принципе возможным, что на дворе вырыли яму достаточную для того, чтобы погрести в ней ладью с двадцатью послами, он представлял себе этот двор не таким уж маленьким. Тем не менее, каким бы большим ни был княжеский двор, трудно представить себе, что Владимир пришёл туда с «боями», о которых вначале было сказано, что они были «многие». Тем более тогда, когда предполагались переговоры с его противником и, вероятно, было согласовано заранее, что Владимир обеспечит безопасность. Иначе и «лесть» Блуда не имела никакого смысла: зачем устраивать какие-то хитрости и ловушки, если Ярополк и так оказывался на дворе перед лицом не только «дружины», но и «воев»?

Эти размышления наталкивают на мысль, что упоминание про «воев» в приведённой цитате лишнее. Между тем, появление их здесь легко объяснить палеографически: слово «своею», которое нужно предполагать перед «дружиною» вполне могло быть понято как «с вой», а затем уже добавляли «своими» (или после «дружины» «своею»). В этом случае первоначальным надо предполагать чтение «сѣдету съ своею дружиною». Возможно и чтение ЛаврЛ «сѣдету съ дружиною своею», которое как правильное принимает Шахматов. Так или иначе, с Владимиром, пришедшим на княжеский двор «вне града» для переговоров с Ярополком, должно было быть относительно немного людей, но зато это должны были быть наиболее близкие и доверенные лица. Кто именно они были, неясно. В рассказе упоминается только, что Ярополка убили два варяга – возможно, наёмники, – значит, они были в составе «дружины». Таким образом, либо автор рассказа имел в виду какую-то специфическую группу людей в окружении князя (какую именно, сказать по контексту нельзя), либо он употребил слово дружина в неопределённом смысле «княжеские люди (воины)», лишь отделив их от всего войска («воев»). Второй вариант, если иметь в виду легендарный характер текста и сделанные выше наблюдения об употреблении слова дружина, представляется более вероятным.

Один раз упоминается «дружина» в статье 6495 (987) г., где рассказывается об «испытании вер и служб». Владимира сначала уговаривали обратиться в свою веру послы от болгар, «немцев», хазар и греков, а затем он решил «пождать еще мало», «хотя испытати о всѣх вѣрахъ». Статья 6495 г. начинается с описания его совета со «своими боярами» и «старцами градскими». Князь сообщает о приходе послов-миссионеров и спрашивает совета: «да что ума предаете и что отвѣщаете?» Бояре и старцы советуют князю избрать «мужей» и послать их к болгарам, «немцам» и грекам «испытати» их богослужение. «И бысть люба рѣчь князю и всѣмъ людем», – продолжает летописец. Избрав десятерых послов, князь отправляет их в разные страны, а когда те возвращаются в Киев, он снова созывает собрание, о котором говорится следующем образом: «И созва князь бояры своя и старца, и рече Володимеръ: се приидоша мужи, послании нами, да слышимъ от них бывшее, и рче имъ (то есть послам – П. С): скажете пред дружиною». Далее передаются рассказ послов об их путешествии и впечатлениях, а сразу после него – слова бояр, которые звучат явно некстати: «отвѣщавше же бояре и ркоша: аще бы лихъ законъ грѣческъ, то не бы баба твоя прияла Олга его, яже бѣ мудрѣиши всѣх человѣкъ». Заканчивается статья вопросом Владимира, очевидно, уже склонившегося в пользу христианства, где ему следует принять крещение, и ответом бояр: «гдь ти любо». Эти реплики служат, очевидно, переходом к статье под следующим 6496 (988) г., где рассказывается о походе Владимира на Корсунь (Херсонес).

Непоследовательности в летописном изложении подготовительных мер Владимира к крещению и самого крещения бросаются в глаза, и едва ли можно сомневаться в том, что текст в этой части Н1Лм, в частности и в статье 6495 г., неоднороден. Шахматов делал акцент на заключительном пассаже данной летописной статьи и связывал основное её содержание, то есть рассказ о посольствах с целью испытания вер, с «Корсунской легендой», то есть повестью о походе Владимира на Корсунь и крещении его там. Эту «Легенду» он считал вторичного происхождения и относил к творчеству составителя НС, а вместе с ней и рассказ о посольствах. «Смысл статьи 6495 года», по его мнению, был в том, чтобы «оттянуть принятие веры до взятия Корсуня», продемонстрировав колебания и сомнения князя. К древнейшему пласту летописи («Древнейшему Киевскому своду») Шахматов возводил из этой статьи только первое обращение Владимира к боярам и старцам, заканчивающееся вопросом, и ответ бояр с напоминанием о крещении Ольги.

Выделение из текста статьи ответа бояр, не согласованного с непосредственно предшествующим текстом, выглядит вполне естественным, однако решение учёным проблемы соотношения фрагментов статьи в смысле их первичности/вторичности трудно признать обоснованным. Прежде всего, странно выглядит предположение, что редактору, вставлявшему «Корсунскую легенду» в первоначальную летопись (которая относила, по Шахматову, крещение Владимира к Киеву), понадобилось «оттягивать принятие веры до Корсуня». Чтобы вставить рассказ о крещении в Корсуне, совершенно необязательно нужно было прибегать к выдумке об «испытании вер». Одно с другим по смыслу никак не связано. С другой стороны, Шахматов не показал ничего в рассказе об «испытании вер» и в его текстовом «сопровождении», что могло бы указывать на его вставное происхождение. С лингвистической точки зрения вторичным выглядит как раз не сам рассказ, а фрагмент с речью бояр, ссылающихся на Ольгу.

Таким образом, отвергая точку зрения Шахматова о соотношении разных частей данной летописной статьи, мы не должны относить ту часть, где содержится упоминание «дружины», ко времени составления НС. Рассказ об «испытании вер» не является вставным и принадлежит древним пластам летописи. В этом случае упоминание «дружины» надо увязывать с контекстом всего предшествующего текста статьи, который является единым связным текстом. Из этого следует, что фраза в начале статьи, которая сообщала о созыве Владимиром собрания «бояр» и «старцев градских», принадлежит тому же автору, который несколько ниже обе эти группы людей охватил понятием дружина. В данном контексте бояре и старцы градские – это и есть дружина. А кто такие были эти бояре и старцы?

Относительно бояр не приходится сомневаться, что это была знать, высший социальный слой (см. в главе IV).

Как выяснено, словосочетания «старцы градские» (которые ещё однажды появляются в летописи в статье 6504 г. также в паре с боярами) и похожее «старцы людские» (одно упоминание в «Речи Философа») – связаны с переводной литературой. Смысл их довольно неопределённый, и в науке предлагались разные их толкования. Учёные сопоставляли их также со словами одного и того же этимологического гнезда старцы, старейшины, старосты и другие подобные, которые ещё несколько раз упоминаются в Н1Лм, ПВЛ и некоторых других древних нелетописных памятниках. Из ряда этих слов в части Н1Лм до 6504 г. «старейшины» упоминаются шесть раз: один раз в статье 6504 г. в описании пиров Владимира (вместе с боярами и посадниками «по градом»), дважды в «Речи Философа», три раза в статье 6362 г. в рассказе явно легендарного характера о хазарской дани, причём здесь те же лица названы «старцами». «Старцы» помимо рассказа о хазарской дани фигурируют в статье 6491 г. (в «Сказании о варягах-мучениках», вместе с боярами) и в статье 6504 г. (в сообщении о законодательстве Владимира о вирах).

Какие именно люди или группы лиц имеются в виду под тем или иным словом из этого ряда в том или ином случае, надо, разумеется, выяснять каждый раз в зависимости от контекста. Было бы неправильно, на мой взгляд, отрицать вообще какое-либо реальное значение за этими словами. В каких-то случаях, возможно, имелась «племенная» или «местная» знать догосударственного происхождения, в других– тогда, когда эти слова прямо связывались с городами (как «старцы градские», «старейшины по градом» и т. п.) – можно предполагать торгово-ремесленную верхушку городов уже эпохи государственной (X–XI вв.). Но в принципе ясно, что речь шла о людях повышенного социального статуса, авторитет которых не столько происходил из военного превосходства и полномочий, делегированных внешней (публичной) властью, сколько был укоренен в общепринятой морали и обычном праве и связан с повышенным материальным достатком. О старцах никогда не говорится, что они «свои» для кого-либо, в том числе для киевского князя; они не упоминаются на военной службе князю и вообще в связи с военными событиями и занятиями.

Возвращаясь к «дружине» в статье 6495 г., надо признать, что наличие в её составе «старцев (градских)» исключает указание на людей приближенных к князю и состоящих в его военной охране или войске. Можно было бы предположить, что под «дружиной» здесь имеется в виду «княжеский совет» (см. такое значение выше в «Словаре древнерусского языка»), куда входили и «старцы». Но в летописном известии крайне неопределённо говорится о тех собраниях, на которых решался вопрос о выборе веры: когда послы возвращаются в Киев, они отчитываются перед боярами и старцами, но вначале, когда только решался вопрос о посольстве, упомянуты «все люди», как будто речь идёт о вече, и бояре со старцами выступают просто ведущими фигурами на этом народном собрании. Очевидно, здесь мы снова имеем дело с приспособлением к одной конкретной ситуации первоначального широкого значения слова. Исходно было значение "свои (люди), товарищи", в котором слово дружина фигурировало и в словах древлян, интересовавшихся судьбой своих послов. Согласно рассказу об «испытании вер», послы были избраны князем, боярами и старцами из своей среды или, во всяком случае, из круга людей, им известных и надёжных в их глазах. Когда послы вернулись в эту среду, они были восприняты ею как «свои». Но, с другой стороны, в данном контексте (в отличие от упоминания «нашей дружины» древлян) актуализируются те «властные» коннотации, которые уже свойственны слову, – ведь речь идёт о некоей верхушке, которой принадлежит право принятия политических решений. Фактически словом дружина здесь обозначается политически значимая верхушка, причём из того, что фраза с использованием этого слова вложена в уста Владимира, обращающегося к послам, старцам и боярам, следует, что эта верхушка осознавала себя как группу «своих/наших людей», отделённую от остального населения (или, во всяком случае, летописец допускал за ней наличие такого самосознания). Это-то сознание собственной причастности к процессу принятия политических решений и позволяла таким разным людям, как князь, старцы и бояре, обозначать себя вместе «дружиной».

В следующей годовой статье 6496 г., повествующей о походе Владимира на Корсунь, о «дружине» говорится дважды. В первом случае значение слово ясно, потому что оно выступает синонимом слова «вой». В начале статьи сказано, что Владимир вышел в поход «въ силѣ велицѣ», а потом, когда он осадил город, дважды упоминаются его «вой», из которых, очевидно, состояло его войско. Когда горожане, лишённые воды, сдались, Владимир вошёл в город. Об этом сказано так: «и вниде Володимеръ въ град и дружина его».

Если даже в город вошли не все «вой», то, во всяком случае, многие из них – очевидно, войско и обозначено здесь как «дружина».

Второй раз о «дружине» говорится уже в описании крещения Владимира. Согласно летописи, последним толчком к принятию окончательного решения креститься для Владимира послужило исцеление его херсонесским епископом от «болезни очима», которая вдруг постигла князя. «Се же видѣвше, дружина его мнози крестишася», – отмечает летописец и переходит к описанию крещения самого князя. Какие именно люди здесь имеются в виду, из контекста прямо неясно, – это может быть и какая-то более узкая группа лиц, и те же «вой». Второй вариант выглядит, может быть, вероятнее, поскольку о «дружине» в таком смысле было только что сказано в сообщении о взятии Херсонеса.

Дальнейшее описание крещения киевлян в этой же годовой статье позволяет как будто уточнить, кто были эти «мнози» из «дружины». Владимир, вернувшись в Киев, приказал всем креститься. Передавая реакцию «людей» на этот приказ, летописец вложил в их уста следующие слова: «аще се бы было не добро, не бы сего князь и бояре прияли». Ни о ком другом, кроме князя и бояр, не говорится. Может быть, это значит, что для киевлян ничьё мнение, кроме князя и знати, не было важно, а может быть – что к моменту возвращения Владимира в Киев никто кроме бояр не был ещё крещён. Во втором случае надо отождествить этих бояр с теми «многими» из Владимировой «дружины», которые крестились в Херсонесе, увидев его исцеление. Тогда мы получаем указание, что бояре входили в понятие дружины, что было бы, впрочем, естественно ввиду разобранных выше известий.

Впрочем, отождествление «многих из дружины» и «бояр» может быть поставлено под вопрос, поскольку есть большие сомнения в принадлежности соответствующих фрагментов текста одному автору, – тогда надо думать, что один автор имел в виду одно, а другой, не согласовав в этой мелочи свой рассказ с предшествующим, подразумевал уже другое. Дело в том, что со времён Шахматова учёные разделяют по происхождению рассказ о походе на Корсунь и крещении Владимира и рассказ о крещении Киева. Шахматов считал первый рассказ частью отдельной «Корсунской легенды», «возникшей при Десятинной церкви» и вставленной только в НС, а второй возводил к «Древнейшему Киевскому своду». К этому выводу его приводили сравнение летописи с историческими записями «Памяти и похвалы Иакова мниха» и общая оценка событий и текстов, связанных с крещением Руси, хотя он оговаривался, что с текстологической точки зрения разделение статьи 6496 г. «затруднительно» и может быть только предположительным. В дальнейшем текстологических доводов в пользу этого вывода так и не было выдвинуто, но в целом аргументация Шахматова принимается и развивается некоторыми дополнительными соображениями.

10. Шесть раз используется слово дружина в последней летописной статье из текста, выделенного для анализа, – под 6504 г. Статья неоднородна и состоит из нескольких сообщений: об основании Десятинной церкви, об основании Преображенской церкви в Василеве, о милостыне Владимира, о его пирах для «людей своих», о мире с «князи его окольними» и о его законодательстве о разбоях и вирах. Шахматов возводил в основном текст статьи к «Древнейшему Киевскому своду» . Позднее никаких принципиальных доводов против древности этого текста высказано не было, хотя указано на особое происхождение сообщения о Десятинной церкви. Гиппиусу принадлежит наблюдение о наличии в этом сообщении и в сообщениях о милостыне Владимира и его пирах формы рекъ причастия прошедшего времени от глагола речи, употребление которой в некоторых случаях пересекается с употреблением формы аориста рекоша, что может маркировать более позднее происхождение текста. Однако для каких-либо твёрдых выводов относительно древности именно этих сообщений данного наблюдения недостаточно, оно не развито дополнительными текстологическими или какими-либо другими аргументами.

В рассказе об основании Десятинной церкви дружина не упоминается. Поводом для строительства Преображенской церкви послужило спасение Владимира в столкновении с печенегами при Василеве. Говоря об этой «сѣче», летописец сообщает, что «Володимиръ изиде противу имъ (то есть против печенегов – П. С.) с маломъ дружины». Вспоминая предыдущие случаи употребления выражений «с малою дружиною» и «с малом дружины» и учитывая контекст (поход на «сечу»), наиболее естественным следует считать значение слова дружина как войска или княжеского войска.

Остальные пять упоминаний находим в сообщении о пирах Владимира. Это сообщение тематически отчасти связано с предшествующими известиями об основании Преображенской церкви и милостыни для нищих и убогих, поскольку в первом из этих известий тоже говорилось о «празднике» для «множества народа», устроенном Владимиром, с питьём мёда и раздачей милостыни, а во втором – о раздаче кун, «питья и ядения» «на потребу» людям. Однако то были единовременные мероприятия, имевшие особые поводы: в первом случае – спасение князя и строительство церкви, приуроченное к церковному празднику, во втором – воздействие на князя чтения (возможно, имеется в виду проповедь) Библии. В обоих случаях раздачи охватывали самые широкие круги населения, причём раздавалось не только продовольствие, но и деньги. В этом смысле сообщение о пирах стоит особняком. Приведу его полностью:

«И се же пакы творяше людемъ своимъ, по вся недѣлѣ устави пиръ творити на дворѣ въ гридницѣ и приходити бояромъ и гридемъ и сочкымъ и десячьскым и нарочитыя мужа, при князи же и безъ князя, бывающе на обѣдѣ том множество от скота мясъ и от звѣрины, и бяше изобило всего. Егда же подпивахуся, начаша роптати на князя, глаголюще: зло есть [нашимъ головамъ [432] ], даваше бо намъ [вар.: да намъ [433] ] ясти древяными лжицами, а не сребреными. Се слышавъ, Володимиръ повелѣ исъковати лжици сребрены ясти дружинѣ, рекъ сице яко: сребромъ и златомъ налѣсти не имамъ дружинѣ, а дружиною налѣзу злато и сребро, якоже дѣдъ мои и отець мои доискашеся злата и сребра дружиною. Бѣ бо Володимиръ любя дружину, и с ними думая о строении земьскомъ и о ратех и о уставѣ земномъ» [434] .

Пир, о котором идёт речь в этом тексте, – явление другого рода. Он не имеет особенного повода и устраивается каждое воскресенье вне зависимости от присутствия князя. Это именно пир, то есть трапеза, не подразумевающая денежных раздач. Место проведения специально оговорено: гридница на княжеском дворе (очевидно, в Киеве). Наконец, на эти пиры допущен только ограниченный круг людей, указанный в начале: бояре, гриди, сотские, десятские и нарочитые мужи. Таким образом, текст представляет собой отдельный внутренне связный фрагмент, тема которого лишь очень приблизительно соответствует соседним известиям, оказавшимся, видимо, более или менее случайным образом в одной годовой статье.

В данном случае надо обратить внимание прежде всего на то, что эти люди, которые допущены на пиры, все вместе в начале сообщения обозначены как «люди своя» для князя, а в конце– «дружиной». Из сопоставления этих обозначений следует со всей ясностью, что «дружина» – это доверенные лица князя, его окружение, причём не только ближайшее, но и находящееся в опосредованных отношениях с ним. Поскольку тут же перечисляются разные категории этих людей, так же ясно становится, что смысл слова именно в том, чтобы дать обобщающее обозначение для всех них. «Дружина» здесь – это все вместе княжеские люди, вне зависимости от различий в их статусе и занятиях.

Важно, что перечисление разных категорий лиц в составе «дружины» имеет в виду далеко не только военных. Собственно, только гриди были связаны в основном или в первую очередь именно с военной деятельностью; в сущности, это были профессиональные военные, служившие князю на особых условиях (о них см. в главе III). Бояре – обозначение знати (см. в главе IV). Сотские и десятские, как показали недавние исследования, – должности не военной организации (как иногда предполагается в литературе), а администрации и хозяйства. Наконец, нарочитые мужи – вообще люди, выделяющиеся материальным достатком или общественным авторитетом среди остальных жителей. В Н1Лм в части до 6504 г. один раз (в статье 6453 г., см. выше) этим выражением были обозначены древляне, которые были выбраны для вторичного посольства к Ольге в Киев (тут же они названы и «лучшими мужами», «иже держаша Деревъскую землю»). В другой раз, в статье 6496 г. в рассказе о крещении Руси, сочетание «нарочитая чадь» использовано для обозначения более выдающихся среди всех «людей», признававших власть киевского князя, вне зависимости от их происхождения и местожительства. Таким образом, смысл слова дружина «постоянное княжеское войско», как предлагали Сороколетов и Львов, здесь не подходит.

С исторической точки зрения нельзя, конечно, пропустить знаменитые слова летописца о недовольстве людей, приходивших на княжеские пиры, тем, что им приходилось есть деревянными ложками, а не серебряными. Эти слова очевидно коррелируют с указанием на «любовь» Владимира к «дружине». Ропот пирующих напоминает недовольство дружины Игоря обогащением Свенельда и опасения Святослава, что его дружина будет над ним смеяться. Однако в известии о пирах нельзя точно определить, кто именно, то есть какая категория лиц имеется при этом в виду. Очевидно, например, что десятские едва ли посмели бы «роптати на князя», но были ли этими недовольными бояре или гриди, уже определить нельзя. Надо думать, что летописец, передавая предание (по всей видимости, устное) о «придворном» быте эпохи Владимира, и не имел в виду какую-то конкретную группу людей, а рисовал обобщённую картину взаимоотношений князя и людей, ему служащих, но рассчитывающих на признание и вознаграждение за их услуги. Этой типизированной или идеализированной картине вполне соответствует и последнее замечание летописца, что Владимир, «любя» «дружину», советовался с ней «о строении земьскомъ и о ратех и о уставѣ земномъ». Летописец здесь явно делает акцент на самом принципе консенсуса, согласия и взаимного уважения между князем и его людьми, и слово дружина он употребил не в каком-то узком «социологическом» смысле, а в широком, отталкиваясь от древнейшего значения «товарищи, соратники», – чтобы показать, что «любовь» князя распространяется на всех людей в его окружении.

Интересно и ещё одно обстоятельство. Порядок перечисления групп лиц в составе «людей своих»/«дружины» явно иерархизирован и не заканчивается каким-то неопределённым указанием (типа «и прочим», «и инем многим» и т. п.). Это свидетельствует как будто о том, что это перечисление точно и исчерпывающе– именно и только указанные группы и составляли «дружину» князя в смысле людей, служащих ему и так или иначе связанных с ним. Между тем, выше в описании мести Ольги древлянам мы столкнулись с тем, что словом дружина обозначались и её отроки. Упоминаются отроки и при Владимире, хотя и в явно вставном рассказе (о сватовстве Владимира к полоцкой княжне Рогнеде), происхождение которого надо связывать с другим автором, не тем, который писал о пирах.

Это обстоятельство можно объяснить тем, что в определённом контексте слова отроки и гридь были взаимозаменимы. Как уже говорилось выше, слово отрок имело более широкий смысл, обозначая вообще разного рода лиц со служебными функциями (слуг). Слово гридь, как показывается в III-й главе настоящего исследования, относилось только к княжеским военным слугам. Однако в период конца X – конца XI в. гридь составляли важнейшую, наиболее многочисленную и заметную часть всех княжеских слуг, поэтому применительно к княжескому окружению значения слов отроки и гридь пересекались, и фактически они указывали примерно на одну и ту же группу людей. В следующей главе разбирается одно летописное свидетельство, в котором отроками обозначены, вне сомнения, те же самые военные слуги князя, о которых в других случаях говорили как о гриди. В рассказе о пирах Владимира как раз и идёт речь о княжеских людях, и указание гридей здесь делало уже излишним упоминание отроков.

Конечно, можно предположить, что в среде княжеских слуг была некоторая дифференциация и у князя были и другие слуги с невоенными функциями, которые назывались отроками, но которые в данном летописном сообщении в составе его «дружины» не упомянуты. Так, Нестор, рассказывая в Житии Феодосия Печерского о службе юного Феодосия отроком у «властелина» Курска (очевидно, посадника), не упоминает о каких-либо его военных обязанностях, зато сообщает, что однажды будущему святому пришлось «предъстояти и служити» на пиру, когда у «властелина» собрались «града того вельможи». Ясно, что и на пирах Владимира должны были быть такие «предстоящие и служащие» отроки, то есть, собственно, прислуга и охрана. Однако так же ясно, что летописец в этом сообщении, хотя и указывал довольно точно на состав княжеских людей, всё-таки в первую очередь хотел подчеркнуть особый этос доверительных отношений («любовь») между ними и князем, сглаживая какие-то детали в идеализированной и, значит, до некоторой степени условной картине. Эти люди для князя были (или должны были быть, согласно представлениям летописца) не слугами, а скорее «товарищами» или «братьями по оружию», и отношения с ними не могли быть для князя унизительными, а значит, прежде всего, это должны были быть люди «нарочитые» по сравнению с большинством населения. Лиц, приглашённых на княжеские пиры в гридницу, князь уважал, прислушиваясь к их мнению и удовлетворяя их пожелания, – специально для них он изготовил серебряные ложки. Не удивительно, что в таком контексте летописец пренебрёг упоминанием каких-то второстепенных слуг-отроков, которых, впрочем, в ином случае мог тоже зачислить в состав «дружины» – как это было сделано в рассказе о мести Ольги древлянам, где «дружиной» названы все те отроки, которые в тот момент были рядом с ней, которым она «повела» «служити пред» древлянами на тризне и которые, конечно, не все поголовно обязательно должны были быть собственно военные слуги.

Таким образом, не подходя к делу формалистически и учитывая особенности летописи как литературного текста, надо заключить, что слово дружина выступает в рассказе о пирах Владимира в значении люди князя и что его контекстуальное употребление вполне соответствует тем тенденциям его использования, которые были уже отмечены выше (семантическая «текучесть»).

* * *

В завершение параграфа приведу «статистические» оценки по употреблению слова дружина в разных значениях в летописном тексте, который был выбран для анализа. Одно упоминание не имеет ценности, так как содержится во вставке в повторно написанной фразе (в рассказе о гибели Игоря). Из оставшихся 34 упоминаний трижды «дружина» обозначает просто войско (в описаниях болгарского похода Святослава и взятия Корсуня Владимиром). Такое значение можно предполагать за словом и ещё в двух случаях (в рассказе о захвате Игорем Киева, где составитель ПВЛ заменил «дружину» «боями», и в рассказе об осаде печенегами Киева). В «классическом» смысле свои (люди), товарищи, спутники слово выступает один раз («наша дружина» древлян), если не считать возможность альтернативного понимания в рассказе об осаде Киева печенегами. Такой смысл проглядывает ещё в тех двух случаях, когда вожди обращаются к войску, но имеются в виду не просто товарищи, а именно соратники– «братья по оружию». В некоторых из остальных примеров можно было бы как будто увидеть в слове дружина то значение, которое ранее признавалось главным для него, – «постоянное княжеское войско». Так можно трактовать выражения «Предисловия к НС» и противопоставление «дружины» Святослава «воям», собранным им для войны с печенегами, в рассказе об осаде Киева. Однако сопоставление этих примеров с остальными, близкими по смыслу, где речь тоже идёт о людях князя, заставляет сомневаться в том, что такое значение можно выделить как сколько-нибудь устойчивое. В одних случаях княжеские люди выступают военными, но совершенно не видно, чтобы они составляли некое «постоянное» учреждение. В других же случаях эти люди, названные «дружиной», составляют уже вовсе и не войско. Наиболее характерны в этом смысле известия об «испытании вер» и о пирах Владимира, где речь идёт о людях, так или иначе связанных с князям, но совсем не обязательно как-то строго организационно-институционально. В «дружине» оказываются и бояре, и «старцы градские», и вообще «нарочитые мужи». С другой стороны, «дружиной» могут быть названы и княжеские отроки, среди которых, видимо, могли оказаться разные люди, далеко не только военные слуги, обладавшие повышенным статусом.

На мой взгляд, правильнее было бы говорить не о «постоянном княжеском войске», а об окружении князя, доверенных лицах князя или людях на службе князя, то есть определить смысл слова дружина как «войско князя / окружение, люди князя». В сущности, имелись в виду вообще люди князя, но просто в силу естественных обстоятельств той эпохи эти люди выступали военными par excellence.

Проблема в выделении точного значения слова состоит в особенностях его употребления. Отталкиваясь от более специфического, хотя и всё равно довольно широкого и расплывчатого смысла "войско князя/люди князя", древние летописцы применяли слово дружина довольно свободно по отношению то к одной группе в окружении князя, то – к другой, то есть переносили общее «родовое» обозначение на частные случаи с сужением широкого значения в «видовое» в зависимости от контекста и ситуации. При этом этот более специфический смысл слова всё равно не отрывался окончательно от более общего древнего значения «товарищи, спутники» и, конечно, пересекался и со значением «войско/военный отряд». Достаточно указать на обращение князя или военачальника к войску– «[братья и] дружина», – где можно разглядеть все три значения, и значит, они могли в тот или иной момент по-разному актуализироваться. Семантическая текучесть или неустойчивость и метонимия – вот основные черты употребления слова дружина в тех 34 примерах, которые были разобраны по тексту Н1Лм за X в. И в этой ситуации о какой-либо терминологичности этого слова говорить не приходится.

Нет оснований подозревать (и это покажет ещё дальнейший анализ), что эти черты словоупотребления не были свойственны самому живому языку. И тем не менее, по всей вероятности, как уже отмечалось выше, они провоцировались или усиливались особенностями летописного повествования как литературной формы. Летописцы излагали события более или менее отдалённого прошлого, окутанные легендой, и в то же время создавали свои нарративы, преследуя определенные политические, идеологические и морально-назидательные цели. С другой стороны, изложение того или иного сюжета должно было выглядеть реалистично и достоверно, да и просто занимательно. В ситуации, когда автор не знал наверняка всех деталей того, о чём он рассказывал, но должен был изложить дело так, чтобы в его компетенции не возникло сомнений, и при этом провести «свою линию», терминологическая неопределённость и сознательная или несознательная метонимия были бы вполне естественны и даже неизбежны. Такие общие значения, как "товарищи, спутники" или "войско князя/люди князя" были просто удобны – неопределённость смысла слова позволяла летописцу более гибко и свободно излагать ход событий, известный ему, главным образом, по преданию (даже если считать, что этот летописец писал в начале XI в.).

С точки зрения тех отдельных произведений и летописных «слоев», которые составили выбранную для анализа часть Н1Лм, какой-либо динамики в появлении тех или иных значений или смысловых оттенков слова не обнаруживается– все они присутствуют в текстах, которые происходят из разных частей и пластов НС, отразившегося на этом отрезке в Н1Лм. Например, о дружине в смысле "княжеское войско/окружение" говорится и в «Предисловии» к НС, составление которого уверенно можно отнести к 1090-м гг., и в известиях о Рюрике, Игоре, Ольге и Владимире, входивших в первоначальное летописное «ядро». С другой стороны, дружина как «войско» выступает как в древнем описании походов Святослава, так и во вставной «Корсунской легенде». В целом в летописи, в центре повествования которой деяния князей, естественно, значительно преобладает дружина как «княжеское войско/окружение». Но два других значения: «свои (люди), товарищи» и «войско вообще» сохраняются.

В сравнении словоупотребления древнейшей летописи с древнеболгарскими и чешскими текстами каких-то принципиальных отличий не заметно. В этих текстах есть уже примеры, когда помимо первоначального (старославянского) значения "свои (люди), товарищи, спутники" слово дружина использовалось в значениях «войско» и люди, окружение князя". Во 2-м Житии св. Вячеслава два случая использования слова составляют прямую аналогию разобранным примерам из летописи. В 10-й и 13-й главах жития слово дружина сначала обозначает ближайших amici князя, отделённых от «иж(е) от отрок моих слуги», – то есть указывает на знатных людей, – а затем используется для указания на всех людей в окружении князя, кроме знати («боляр»). Очевидно, это – та же метонимия, зафиксированная в летописных известиях об отроках Ольги и сотрапезниках Владимира, когда слово с широким значением приобретает в частных случаях совсем разные, как будто даже противоположные, смыслы. В 19-й главе 2-го Жития св. Вячеслава об одних и тех же людях, приближённых князя, которые в латинском оригинале обозначаются словом socii, сказано «своя» и тут же ниже – «дружина». Ср. в известии о пирах Владимира: сначала «люди свои», потом «дружина».

 

2. Летописи и другие источники XI–XIII вв.

Выводы, полученные на одном отрезке древнейшего летописания, об употребления слова дружина можно, судя по всему, распространить и на другие летописные тексты, и на памятники нелетописного жанра. Во всяком случае, материал, подобранный в специальных терминологических исследованиях (К. Р. Шмидта, Ф. П. Сороколетова и других авторов), этим выводам никак не противоречит. Нет возможности, да и необходимости рассматривать (или пересматривать) каждое упоминание этого слова, но можно привести несколько примеров из источников XI–XIII вв. наиболее ярких и показательных для тех тенденций, которые уже были выявлены. Особый интерес представляет ситуация, когда слово дружина выступает с дополнительными определениями или пояснениями.

Прежде всего, следует подчеркнуть, что и в ПВЛ, и в летописании ХII-ХIII вв. слово дружина продолжает широко использоваться в смысле «люди/войско князя», но при этом в отдельных случаях оно может обозначать и некий более или менее ограниченный круг лиц среди людей князя. В этих случаях часто (особенно в южном летописании XII в., вошедшем в состав Киевского свода конца XII в.) речь идёт о ближайшем окружении князя, с которым он советуется по тем или иным военным и политическим вопросам, и надо предполагать, что имеются в виду в первую очередь бояре. Однако, нередко бояре и противопоставляются всей остальной «дружине», когда под этим словом подразумеваются вообще всякие люди князя. Такое противопоставление особенно наглядно в выражениях, подобных тому, которое было употреблено впервые в ПВЛ в статье 6621 (1113) г.: «бояре и дружина его вся». Такие выражения с отличием боярства от «дружины» встречаются ещё несколько раз в Киевском своде конца XII в. В ЛаврЛ несколько раз в описании междоусобия после смерти Андрея Боголюбского бояре тоже перечисляются как будто отдельно от остальной дружины: «съ володимерци и с дружиною своею и что бяше бояръ осталося у него», «и дружину его всю изъимаша и думци его извяза всѣ», «и дружина их вся изъимана и всѣ вельможи ихъ». Важно, что такое различие фиксируется и не только в летописи. Так, в статье 91 «Пространной редакции» «Русской Правды» (по древнейшим спискам Синодально-Троицкой группы) бояре и «дружина» упоминаются по отдельности в заглавии: «О заднице боярьстеи и о дружьнеи» и в первой фразе: «аже в боярех любо в дружине».

Некоторые авторы интерпретируют эти примеры с разграничением бояр и «дружины» как свидетельство каких-то социальных, политических или экономических явлений или процессов. С опорой на наблюдения А. Е. Преснякова, который по летописанию XII в., отразившемуся в ЛаврЛ и ИпатЛ, пытался в употреблении слова дружина найти отражение определённых изменений в общественном строе, в таком духе развернулась дискуссия современных историков А. А. Горского и М. Б. Свердлова. По мнению Свердлова, различение бояр и дружины в летописи XII в. связано с тем, что в боярство стала входить «местная неслужилая знать». По мнению же Горского, это различие связано с тем, что «с развитием вотчинного землевладения бояр их связь с князем становится не столь тесной, как у членов младшей дружины». С другой стороны, такие трактовки полностью отвергает Т. Л. Вилкул, которая видит в тех же самых летописных примерах употребления слова дружина «индивидуальную манеру разных летописцев» и «не сложность социальных процессов, а сложную картину редактирования [летописи]».

Как убеждает настоящее исследование, дело здесь и не в социальных процессах, и не в редактировании, а в особенностях семантики и употребления слова. Отделение бояр от «дружины» в отдельных случаях – это результат той же метонимии, какую мы видели в известиях древнейшего летописания. Бояре, с одной стороны, входили в состав людей, тесно связанных с князем, но с другой – они и выделялись наиболее резко и существенно от всех остальных людей в окружении князя (об этом см. далее в главе IV), и поэтому в зависимости от контекста они то называются «дружиной», то от неё как будто отделяются.

В условиях, когда слово употреблялось широко, но часто метонимически, совсем не случайно и даже весьма показательно, что в некоторых случаях летописцы пытались уточнить содержание слова, присоединяя к нему те или иные определения или пояснения. Особенно ярко такая тенденция проявляется тогда, когда внутри одного рассказа, известия, сюжета и т. д. слово дружина меняет значения или может быть по-разному истолковано. Иногда это могут быть пояснения в расширительном ключе, то есть с целью уточнить, что речь идёт именно о всех людях, связанных с князем, и обычно в таких случаях говорится просто «вся дружина» или более «литературно» – «вся дружина от мала до велика». Чаще, однако, требовалось не расширять и без того широкое понятие, а наоборот, его сужать и ограничивать, и здесь мы видим целый спектр уточняющих определений.

Ярким (и одним из древнейших) примером такого рода является известный летописный рассказ о походе Владимира, сына Ярослава Мудрого, на Византию в 1043 г. Согласно ПВЛ, флотилия руси была разбита в море бурей, и большинство «воев» Владимира оказались на берегу, а на кораблях остались князь и воеводы. Лишь один из воевод, Вышата, решил разделить судьбу тех, кто оказался без кораблей в трудной и опасной ситуации. Об этом в летописи говорится так: «И быс(ть) буря велика, и разби корабли руси, и княжь корабль разби вѣтръ, и взя князя в корабль Иван[ь] Творимирич[а], воеводы Ярославля. Прочии же вои Володимери ввержени быша на брегъ числомь 6000, и хотяще поити в Русь, и [не] идяше с ними [никто же] от дружины княжее. И реч(е) [Вышата]: азъ поиду с ними, и высѣде ис корабля [к] ним[ъ], [рекъ]: и аще живъ буду, [то] с ним[и], аще погыну, то с друж[и]ною».

Внутри одного связного фрагмента содержание слова дружина здесь разное. На кораблях, с одной стороны, остались воеводы и, видимо, избранная часть войска (они далее оказывают успешное сопротивление «олядиям» греческим), а с другой – на берегу «вой». И к тем, и другим применяется слово дружина, поскольку и для тех, и для других подходят значения «войско» или даже «войско/люди князя» (если «воев» в этом контексте рассматривать как людей, тоже связанных с князем– по крайней мере, в качестве военачальника). Однако, в одном случае имелась в виду более узкая группа людей с князем, а в другом – остальное войско, сначала выступавшее под командованием князя, но затем брошенное им. В словах воеводы, решившего остаться с этими «боями», в слове дружина проскальзывает, кроме того, отсылка к древнему значению «спутники, товарищи», подразумевающая близость воинов и воеводы как «братьев по оружию». Явное смысловое напряжение, которое образуется в результате двойственности в употреблении слова, автор текста снимает уточняющим определением, поясняя, что те люди, которые сохранили корабли и взяли к себе князя, были «дружиной княжей», тем более что среди этих людей преобладали, видимо, лица более знатные и выдающиеся (воеводы, например). Эта «дружина княжа» – конечно, не какой-то технический термин для особой группы княжеских людей, а просто обусловленное контекстом обозначение тех, кто в той ситуации оказался вместе с князем, но отдельно от большинства «прочих воев».

Такого рода пояснений к слову дружина в летописи можно найти немало, даже если не считать определения с местоимениями «своя», «моя», «его» и пр. Выше мы уже столкнулись с подобными пояснениями. Например, в словах Ольги фигурировала «дружина мужа моего». Такому уточнению соответствуют, например, выражения «дружина отня» или «вся дружина братня». Встречались выше выражения «многая дружина» и «малая дружина», – и им в позднейшем летописании находятся аналогии. Часто это могут быть отсылки к вполне конкретным реалиям, важным только в одном определённом контексте, – например, территориально-географические указания: «дружина руская», «володимерская дружина» и т. п.

Однако, есть и более устойчивые определения, повторение которых в летописи позволяет даже предполагать, что они сложились (возможно, не только в летописи, но и живом языке) как будто в нечто вроде формулы– «добрая дружина», «передняя дружина», «старейшая дружина», «молодшая дружина» и т. п. Историки давно обратили внимание на эти определения и, руководствуясь идеей, что дружина – это термин, отсылающий к неким группам или институтам, пытались в таком же терминологическом ключе трактовать и эти выражения. Именно так ещё в XIX в. утвердилось мнение, что дружина древнерусских князей как институт, объединявший всех людей на княжеской службе, разделялась на две части – старшую дружину и младшую. В старшую обычно заносят бояр, а кого заносить в младшую дружину, решается по-разному. Такое «институциональное» деление дружины как организации или корпорации стало со временем едва ли не общепризнанным, в том числе в работах зарубежных и современных историков.

Данное исследование не поддерживает такую логику. Во-первых, как выясняется, само слово дружина не имеет терминологической точности. Единственное более или менее устойчивое значение, как-то соотнесённое с социально-политическими реалиями, которое за ним фиксируется, – это «войско/люди князя». Но оно весьма широко и расплывчато. Во-вторых, если в летописи встречаются разные определения к этому слову типа «княжа», «отня» или «володимерская», то логичным уже кажется в этот ряд поставить и определения «старшая» и «младшая» и трактовать их не как специальные термины, а как контекстуальные (ad hoc) пояснения. И одного этого обстоятельства уже достаточно, чтобы усомниться в постоянном и устойчивом различии некоей дружины на некие две части, которое постулируется историками. Если это были пояснения, годные только для уточнения ситуации в отдельных рассказах и сообщениях, то видеть в них отражение социальной структуры или политических институтов нельзя, то есть, иными словами, они не могли быть терминами– общепринятыми точными (стандартными) обозначениями этих структур и институтов. Но, разумеется, в каких-то случаях вполне можно ожидать, что они всё-таки указывают на какие-то реальные группы и категории. Только это надо выяснять по контексту каждого отдельного употребления этих выражений (так же, как это надо выяснять в каждом случае упоминания и самого слова дружина), ожидая, что в каждом конкретном случае под этими указаниями могут скрываться разные группы и категории населения (в зависимости от ситуации, манеры словоупотребления того или иного автора и т. д.).

Историки ещё в XIX в. выявили примеры, когда дополнительный эпитет к слову дружина подразумевает как будто какие-то группы в княжеском окружении – и даже, как подозревали историки, институционально оформленные. Этих примеров оказывается совсем немного. Недавно А. А. Горский составил их уточнённый список. Историк осторожно отнёсся к составлению этого списка, отказавшись от разного рода употребительных в летописи, но явно случайных и неопределённых выражений, таких, например, как «с малом дружины» и подобных («с малою дружиною», «с неколиком дружины» и пр.). Разбор этих примеров приводит его к выводу о «внутридружинной иерархии», то есть разделении древнерусской «дружины» как «корпорации служилых людей» на две части – «старшую дружину» и «младшую» (к первой Горский относит бояр, а ко второй – практически все остальные категории княжеских людей, упоминаемые в источниках, – отроки, детские, гриди и пр.). Однако, на мой взгляд, такая трактовка, даже и основанная на осторожном подходе, нуждается в существенной корректировке, и примеры эти надо оценивать иначе.

Так, по мнению Горского, в довольно пространной статье ПВЛ под 6601 (1093) г. под тремя разными выражениями (два из которых включают слово дружина) подразумеваются одни и те же люди – «высший слой киевской служилой знати». Первое упоминание содержится в рассказе о смерти Всеволода Ярославича, когда летописец сообщает, что в последние годы князь «нача любити смыслъ уных, свѣтъ творя с ними. Си же начаша заводити и негодовати дружины своея первыя и людем не доходити княже правды. Начаша ти унии [вар.: тивунѣ] грабити люди и продавати, сему не свѣдуще в болѣзнех своихъ». В переводе на современный русский язык: «…стал любить образ мыслей молодых, советуясь с ними. Те же стали наущать его, чтобы он не считался с дружиной своей первой и чтобы люди не имели доступа к княжескому суду. Начали эти молодые [или: тиуны] грабить людей и штрафовать, а князь был в неведении из-за болезней своих».

Неясно, в каком смысле летописец употребил слово первая по отношению к «дружине» – «лучшая, выдающаяся» или «прежняя», причём если в первом смысле, то по какому критерию «дружина» была определена как «лучшая». Горский, очевидно, делает выбор в пользу первого варианта (хотя и не обосновывает этот выбор) и именно в социальном плане, то есть видит противопоставление «первой дружины» «уным» как отражение «внутридружинной иерархии». Такой взгляд подразумевает, что князь перестал советоваться с боярами и доверился людям более низкого статуса («младшим дружинникам»). Примеры предпочтения князьями в «думе» и в управлении каких-нибудь фаворитов (часто низкого происхождения) известны по источникам XII в. Однако во всех этих примерах «негодование» (пренебрежение) князя знатью очень быстро приводило к самым печальным для него последствиям, вплоть до изгнания и гибели. Всеволод же благополучно правил вплоть до своей смерти, а после неё никакого социального недовольства летопись не отмечает. Можно также обратить внимание на то, что если бы в текст было заложено социальное противопоставление двух групп княжеских советчиков, то ожидалось бы семантическое соответствие слов, их характеризующих: если одна часть дружины «пьрвая», то другая– «вторая» (или «последняя» или какая-то ещё в таком же духе), если одни «уныи», то другие «старейшие» и т. п.

В виду этих сомнений тем более важно подчеркнуть, что «социальное» прочтение этого летописного известия далеко не единственно возможное. Первая может указывать и просто на более достойных, умудрённых опытом и отличившихся заслугами и т. п. Если же «первую дружину» понимать как «прежнюю», то в ней надо видеть тех людей, которые пришли с Всеволодом в Киев из Переяславля, и тогда киевской знатью надо считать как раз скорее «уных». Тогда слово уныи надо понимать просто как «молодые по возрасту», а не как «младшие по статусу». В летописи есть прямая аналогия такому пониманию. Пример обвинения молодых советчиков из знати в дурных советах князю видим в Галицко-Волынской летописи под 6797 (1289) г.: волынский летописец с осуждением сообщает о занятии князем Юрием Львовичем Берестья (с нарушением завещания князя Владимира Васильковича) и уточняет, что князь так поступил по «CBTyry безумных своихъ бояръ молодых».

Употребление уныи в смысле «молодые по возрасту» вполне могло сочетаться и с тем, что под «первой дружиной» подразумевались всё-таки виднейшие люди по их социальному положению, – то есть оба элемента этого сопоставления выступали в значениях, не коррелирующих прямо друг с другом, а корреляция могла происходить только во вторичных смыслах и, если она вообще и имелась в виду самим автором, была заложена им в «подтекст» (например, если «уныи» были молодыми боярами, но летописец хотел их представить как менее достойных – во всех смыслах – по сравнению с боярами старшего поколения). Наконец, замечу, что в любом случае ничто не обязывает нас видеть в «первой дружине» именно киевскую знать, как считает Горский, – противопоставления по связи людей с Киевом в тексте нет.

Два других упоминания происходят из той же годовой статьи, но из совсем другого рассказа (может быть, принадлежащего и другому автору) – о вокняжении в Киеве Святополка, пришедшего из Турова, и его борьбе с половцами. Здесь автор, настроенный явно в пользу Владимира Мономаха и скептически к Святополку, сначала сообщает об ошибке Святополка, не заключившего мир с половцами. «Святополкъ же, – читаем в ПВЛ, – не здумавъ с болшею дружиною отнею и строя своего, но свѣтъ створи с пришедшими с нимъ», и посадил половецких послов под стражу.

«Болшая дружина отня и строя своего» – это указание на тех людей, которые служили Всеволоду, а до него ещё отцу Святополка Изяславу и которые стали служить Святополку. Эпитет «болшая» может указывать на их численное превосходство, либо на их более важные роль и значение. Конечно, они как киевляне противопоставляются людям, пришедшим со Святополком из Турова. Но смысл противопоставления здесь не в том, чтобы отличить «большую дружину» как особую высшую часть дружины от «младшей» или «меньшей» дружины» (таковая здесь и не упоминается), а чтобы противопоставить две группы знати в окружении князя – доставшиеся ему «по наследству» киевляне и пришедшие с ним его люди, которые для него были, конечно, на первых порах более доверенными и надёжными, но худородность которых нет причин предполагать. Это замечание летописца о «большей дружине» из людей, служивших Изяславу и Всеволоду, никак не соотносится с предыдущим известием о предпочтениях Всеволода в выборе советников. Можно, конечно, допускать, что кто-то из этих людей подразумевался и в составе той «первой дружины», но кто именно, все ли или частично – это никак не может быть вычислено.

Этот же рассказ продолжается другим эпизодом. Половцы стали «воевать», а Святополк решил дать им отпор, рассчитывая прежде всего на своих отроков, которых у него было 800 человек (что это за отроки, составляющие столь внушительный контингент, говорится в следующей главе). Однако, в его окружении возникли разногласия, какую политику надо вести: «смыслении мужи» стали его отговаривать от преждевременных самостоятельных действий, а «друзиинесмыслении» подталкивать его к войне. Горский почему-то считает, что «смыслении» были «противопоставлены отрокам Святополка». На самом деле противопоставление другое: «смыслении» contra «несмыслении». Хотя далее мы узнаём, что среди «смыслених» был Янь Вышатич, киевский боярин, информатор составителя ПВЛ, из этого совсем не следует, что все «смыслении» были именно «киевской служилой знатью», а «несмыслении» были не-киевлянами и не принадлежали к знати. Можно, конечно, предположить, что здесь продолжается критика в адрес людей, пришедших со Святополком из Турова, и они-то и названы «несмыслеными», но в любом случае разделения «дружины» на «старшую» и «младшую» в этом эпизоде увидеть нельзя.

Таким образом, на мой взгляд, из разнородных сообщений статьи ПВЛ (1093) г. делать вывод о «внутридружинной иерархии» (с разделением «служилых людей» князя на две институционально оформленные части) было бы неправильно. Безусловно, эти сообщения свидетельствуют о неоднородности княжеского окружения, которое обозначалось как «дружина», но эта неоднородность вырисовывается совсем не такой, какой её представляет концепция «старшей» и «младшей дружины». Речь идёт не о слоях в «дружинной корпорации», а о предпочтениях князя в выборе советников, разногласиях по конкретным военным или политическим вопросам («смыслении»/«несмыслении»), противопоставлении знати, доставшейся князю «по наследству» от предшественников и пришедшей с ним из другой области. Даже если признать, что под «первой дружиной» в рассказе о Всеволоде имелась в виду именно и только знать в его окружении, прямого и последовательного (хотя бы в двух эпизодах из трёх) противопоставления этой знати каким-то другим слоям или группам в летописи разглядеть нельзя. Дополнительные определения к слову дружина или другим обозначениям (например, «мужи») каждый раз особенные, то есть делаются ad hoc, и, хотя и отражают неоднородность людей в княжеском окружении, совсем не являются устойчивыми определениями и тем более терминами в настоящем смысле слова.

А. А. Горский обращает внимание также на известие киевского происхождения о борьбе Мономашичей и Ольговичей в 1136 г. В описании одного из сражений говорится, что «дружина лучшая» князей-Мономашичей «погнаша» бежавших с поля битвы половцев, а затем выясняется, что эта лучшая дружина состояла из киевских бояр во главе с тысяцким. Горский делает вывод, что этим выражением обозначался «тот же привилегированный служилый слой, о котором говорится в ПВЛ под 1093 г.». Фактически, конечно, речь шла о киевской знати. Вопрос только в том, можно ли рассматривать выражение «лучшая дружина» как terminus technicus для её обозначения. Некоторые соображения заставляют ответить на этот вопрос отрицательно.

С одной стороны, есть случай, когда тем же самым выражением обозначены совсем другие люди: не знатные киевляне, а окружение половецкого князя Итларя, пришедшего на мирные переговоры к Мономаху в Переяславль. В ПВЛ по ЛаврЛ о них сказано: «с лѣпшею друж[и]ною», а по ИпатЛ: «с лучшею дружиною». Газумеется, члены посольства Итларя не были какими-то случайными людьми, но ведь и как «привилегированный служилый слой» половецкого общества (противопоставленный некоему «младшему» служилому слою) их нет оснований рассматривать.

С другой стороны, можно думать, что выражение «лучшая дружина» в сообщении Киевского свода использовалось просто для обозначения лучшей «ратной» готовности (опыт, снаряжение и т. д.) людей, которые погнались за половцами. «Лучшими» в данном контексте (батальные сцены) они были с точки зрения не социальной, а военной (другое дело, что фактически лучше экипированы и были знатные и богатые). И в летописи мы находим определение военных способностей «дружины» с помощью слова добрый, сравнительной степенью которого было лучший. В Галицко-Волынской летописи в уста одного из героев вкладывается похвала войску под рукою князя Даниила Романовича: «Данило, добру дружину держиши, и велици полцитвои». Выражение «добра дружина» характеризует лишь качество военных сил под командованием князя.

В таком же военном контексте в «Повести об ослеплении Василька Теребовльского», вошедшей в состав ПВЛ, и в Киевском своде конца XII в. под 6658 (1150) г. появляется выражение «дружина своя молотшая». В первом случае – в словах Василька, вспоминавшего о своих военных планах: «реку брату своему Володареви и Д(а)в(ы)д(о)ви: даита мне дружину свою молотшюю, а сама пиита и веселитася. И помыслих на землю Лядьскую…» Во втором – в словах Изяслава Мстиславича, обращенных к его брату Владимиру с приказом, как вести военные действия (это был эпизод войны с Юрием Долгоруким): «поѣди ты на Бѣлъгородъ передомъ, а мы вси пущаемъ с тобою дружину свою моложьшюю…». В этих словах под «дружиной молодшей» подразумевались прежде всего люди просто менее эффективные в военных действиях, чем та «лучшая дружина», о которой речь шла в предыдущем примере. Кто были люди этой «дружины молодшей» с точки зрения их статуса и происхождения, неясно, но ничто не мешает исходить из прямого смысла слова и думать, что имелась в виду, прежде всего, просто молодёжь. Этот второй вариант понимания выражения кажется более вероятным ввиду упоминания в летописных свидетельствах XI–XIII вв. таких слов и выражений, как «молоди», «молодь», «люди молоды», «кметии молодые» и, наконец, «молодци» —во всех случаях речь идёт о военных предприятиях, и имеется в виду просто молодёжь, пылкая и скорая до «рати», но часто недостаточно опытная, а может быть, к тому же, экипированная не по «высшей категории». Где-то о них могли сказать нейтрально – «дружина молодшая» или «люди молоды», но в каких-то контекстах подчеркивались их особый боевитый задор и богатырская удаль (отсюда особый смысл слова молодец). На мой взгляд, эти упоминания молодых людей вполне можно рассматривать как отражение реальной ситуации в придворной среде, хотя вполне справедливо недавно П. Жмудзки подчеркнул, что участие молодёжи в военных действиях становится своего рода общим местом в средневековых описаниях образа жизни молодых правителей (или наследников престола) и, особенно, в батальных сценах. Обращая внимание на молодых людей, средневековые авторы смотрели на них, как правило, именно с точки зрения военного этоса, а не социальной, и фактически во многих случаях, насколько можно судить, речь шла совсем не о худородных «низах», а о знатной молодёжи.

Так или иначе, в приведённых летописных упоминаниях «лучшей» и «молодшей» «дружин» какая-то социальная характеристика, вероятно, заложена, но она явно вторична. Разумеется, среди бояр и боярских отпрысков больше людей, которые могут позволить себе хорошее вооружение, могут содержать сами военных слуг и т. д., и они составят скорее «лучшую дружину» – то есть "лучшее (княжеское) войско". Но, с другой стороны, среди боярских отпрысков могли оказаться и люди совсем небогатые. Сначала эти люди отличались фактически более скромными положением и материальным состоянием, но позднее их обозначение стало термином, указывающим на целую социальную категорию (низшую знать), – «дети боярские». А вместе с тем вполне естественно предполагать (хотя прямых данных у нас нет), что на княжескую службу могли поступать и просто лично свободные молодые люди (например, горожане), которые составляли– по крайней мере, с точки зрения функциональной (то есть с точки зрения их средств и военной экипировки) – одну группу с представителями измельчавших знатных родов. И именно с этой точки зрения, в контексте описания военных действий, где все прочие различия, кроме чисто функциональных, отходят на второй план, все они вместе могли быть обозначены как «дружина молодшая» – то есть «второстепенное (княжеское) войско».

В летописях встречается ещё одно определение «дружины» – «передняя». А. А. Горский приводит два примера с этим определением, но в них как раз не видит «социального содержания» и считает, что имелся в виду «передовой отряд» в военном походе. В одном случае с ним, видимо, надо согласиться – относительно известия о походе Мстислава Андреевича зимой 1171/1172 гг. на волжских болгар. Но в другом случае социальный смысл выражения кажется совершенно очевидным. В Н1Л сообщается о встрече новгородского князя Ярослава Владимировича с полоцкими князьями в Великих Луках с целью договориться о будущих походах «любо на литву, любо на чюдь» (1191 г.). Встреча имела дипломатический и политический характер. О военном сопровождении ни полоцких князей, ни Ярослава не говорится. Упоминается лишь, что Ярослав на встречу «поя съ собою новъгородець передьнюю дружину». Это указание вполне понятно, так как планировать крупные военные акции без представителей города новгородский князь не мог. Этими представителями могли быть только знатные люди; они-то и обозначены как «передняя дружина». В таком определении новгородских бояр нет ничего уникального – например, под 6662 (1154) и 6701 (1193) гг. они же названы «передний мужи».

Эти два случаи употребления эпитета передний со словом дружина представляют яркий пример неустойчивости семантики как слова дружина, так и выражений с присоединёнными к нему уточняющими определениями. Одно и то же выражение в разных по происхождению летописных отрывках и в разных контекстах наполняется совершенно разным содержанием: в одном случае – передовой отряд, в другом – «знать». Примечательно также, что слово дружина во втором случае прилагается к знати, которая представляла собой группу независимую от князя и которую «служилой» никак назвать нельзя. В условиях Новгородской «республики», где политическая воля часто исходила от самих горожан независимо от князя, слово дружина вообще гораздо чаще употребляется в значениях «свои, товарищи» и «войско», чем в значении «княжеское войско, княжеские люди».

В двух оставшихся примерах в списке А. А. Горского речь идёт о «старейшей дружине», и это выражение, по мнению историка, указывает на бояр. В одном случае это, действительно, так. В сообщении о созыве советников новгород-северским князем Святославом Ольговичем (1147 г.) явно имеются в виду прежде всего или преимущественно бояре.

Сложнее другое упоминание, которое содержится в рассказе ЛаврЛ о междоусобице в Ростово-Суздальской земле после смерти Андрея Боголюбского (1174–1177 гг.). В одном из эпизодов этой междоусобицы летописец передаёт слова князя Всеволода, которого видят своим князем владимирцы, к князю Мстиславу, которого поддерживают ростовцы. Об этой поддержке Всеволод в начале своей речи говорит так: «брате, оже тя привели старѣишая дружина, а поѣди Ростову…», а в конце немного иначе: «…тобе ростовци привели и боляре, а мене быль с братомъ б(о)гъ привелъ и володимерци…». Сопоставление этих двух отрывков позволяет Горскому отождествить «старшую дружину» с ростовскими боярами. Однако именно такого тождества здесь нет. Если точно следовать тексту, надо заключить, что к «старейшей дружине» приравниваются не бояре, но «ростовци и боляре». В данном случае нет возможности углубляться в исследование вопроса, кто именно имелся в виду под словом ростовцы. Но вне зависимости от того, шла ли речь о горожанах, или о какой-то части горожан, или о низшей знати, или каких-то ещё группах населения, ясно, что выражение «старейшая дружина» очерчивает в данном случае круги более широкие, чем только бояре, и служит характеристике не каких-то составных частей «корпорации» княжеских «служилых» людей, а скорее противопоставлению городских общин – владимирской и ростовской (хотя вторую явно возглавляют именно бояре).

* * *

Из обзора случаев употребления слова дружина с дополнительными определениями становится ясно, что эти поясняющие и уточняющие эпитеты не сообщают слову терминологичности. Определения добавляются в зависимости от конкретной ситуации и контекста, а использование выражений, образованных с их помощью, более или менее случайно и несистематично (не «стандартизировано»). Сами по себе эти выражения не были обозначениями каких-либо военных, социальных и политических групп и институтов, хотя могли указывать на них в том или ином отдельном случае. В тех редких примерах, когда за этими выражениями можно увидеть «социальное содержание», они указывают на верхний социальный слой – знать, боярство. Такая закономерность вполне понятна, естественна и оправдана, поскольку именно эта общественная группа была наиболее заметна и устойчива в своих внешних формах, отличаясь от всех остальных групп и слоев. Такая обособленность знати в одних случаях, как отмечалось выше, приводила к тому, что бояре вообще упоминались отдельно от «дружины», а в других – к тому, что, причисляя всё-таки их к ней, их отличали дополнительным определением («старейшая дружина», «передняя дружина»).

Отталкиваясь, таким образом, от словоупотребления, если уж где-то искать «корпорацию», то её надо видеть именно в боярстве. Ни о какой «дружинной корпорации» источники говорить не позволяют. При этом слово дружина само по себе совсем не обязательно подразумевало некий «служилый» характер тех людей, к которым относилось. Такие примеры, как упоминание «передней дружины» новгородцев или «старейшей дружины» ростовцев, показывают, что это слово не утвердилось в одном значении «люди/ войско князя», а могло указывать и на группы людей, хотя и приобщённых к власти и выдающихся в социальном отношении, но не связанных прямо с князем.

И в самом деле, на протяжении всего домонгольского периода (и даже позднее) слово дружина встречается далеко не только в значении «княжеское войско/окружение». Это значение является основным в летописях просто потому, что они посвящены главным образом князьям и их деяниям. В других источниках и в других контекстах слово может выступать в значениях свои, товарищи, спутники и «войско вообще». Более того, есть несколько случаев, когда слово имеет и другие смыслы или, во всяком случае, смысловые оттенки.

На один пример такого рода уже обращалось особенное внимание– когда в рассказе о событиях конца XII в. «передней дружиной» названы новгородские бояре. В это время бояре в Новгороде были уже более или менее самостоятельны по отношению к князьям, которые приглашались в город, и слово дружина не могло выступать здесь в значении «княжеские люди». С другой стороны, и о войске в том летописном рассказе не шла речь. Словом были обозначены, очевидно, все новгородцы в целом (разумеется, свободные полноправные горожане). В этом случае мы имеем дело со значением «свои люди, товарищи», где как свой выступали новгородцы. Социальная спецификация развилась с помощью дополнительного определения («передняя») из самого общего и широкого значения слова независимо от военных аспектов и от фигуры правителя. Отчасти это сходно с упоминанием дружины в эпизоде «испытания вер» при Владимире – этим словом там названа вся политическая верхушка, включая князя лишь как один (и может быть, в том контексте даже не главный) элемент.

Есть также несколько примеров, когда словом дружина обозначается военное или военизированное окружение, но не князя, а частного лица (хотя знатного). Один пример находим в ПВЛ, и он заслуживает специального разбора. В упоминавшейся выше статье 6603 (1095) г. рассказывается о посольстве половецкого хана Итларя к переяславскому князю Владимиру Всеволодичу (Мономаху), которое закончилось печально для половцев, – по приказу князя, пошедшего на нарушение «роты» (клятвы), они были перебиты. В летописи описывается совещание князя с его окружением, на котором были принято решение об убийстве Итларя и его людей. Описание начинается с фразы, которая в ЛаврЛ выглядит так: «и начаша думати дружина Ратиборя со княземъ Володимером о погубленьи [И]тларевы чади». В ИпатЛ несколько иначе: «и начаша думати дружина Ратиборова чадь съ кн(я)земъ Володимеромъ о погубленѣ Итларевы чади». Разночтение между основными списками ПВЛ касается как раз слова дружина, и надо решить вопрос о смысле текста и первоначальности того или другого варианта. С общей текстологической точки зрения редакция ИпатЛ на этом отрезке летописи выглядит предпочтительнее.

Ратибор – это видный боярин, служивший Всеволоду и Владимиру; он упоминается ещё в ПВЛ, а также в «РусскойПравде». Непосредственно перед рассказом о совещании сообщается, что в тот момент в Переяславле оказался киевский боярин Славята, пришедший «к Володимеру от С(вя)тополка на нѣкое орудие» (то есть по какому-то делу). Поскольку Славята участвует в уничтожении половецкого посольства, надо думать, что он участвовал и в совещании. Само это совещание описывается довольно подробно, с изложением речей князя и советников, причём эти последние обозначаются просто как «дружина» («отвѣщавше же дружина р[е]коша Володимеру…»). В рассказе об уничтожении половецкого посольства о людях Славяты, выполнявшего одну задачу, говорится так: «…посла Володимеръ Славяту съ нѣколикою дружиною и с торкы», а о людях Ратибора, перед которым была поставлена другая задача, сказано: «пристрой Ратиборъ отрокы в оружьи».

Учитывая контекст всего рассказа и эти выражения, вариант начальной фразы об описании княжеского совета по ИпатЛ представляется более правильным. В совещании, безусловно, должен был принимать участие Славята, с которым, может быть, были и свои люди (если предполагать их в составе «неколикой дружины»). Между тем, ЛаврЛ говорит, что «думали» с князем только «дружина Ратиборя». Вариант же ИпатЛ подразумевает, что «Ратиборова чадь» была только частью «дружины», собравшейся с князем на совет, хотя, видимо, частью основной. И этот вариант по общему смыслу рассказа более правильный. Текст надо понимать, просто выделяя слова «Ратиборова чадь» как пояснение к слову «дружина»: «начаша думати дружина, [а именно, а точнее, а фактически главным образом] Ратиборова чадь, с князем…» По нормам древнерусского языка в такого рода случаях употребление союзов не было обязательно. Вполне обычной была ситуация, когда широкое и неопределённое по смыслу слово дружина требовалось пояснять с помощью уточняющих дополнений. Таким уточнением в данном случае и были слова «Ратиборова чадь». Тот факт, что в совещании с князем участвовали какие-то люди из окружения Ратибора, можно объяснить выдающимся положением самого Ратибора и особой его ролью именно в тех обстоятельствах (не случайно ведь Итларь остановился именно в его городской усадьбе). Были ли это отроки, которых он потом послал убить Итларя, или кто-то другой, судить нельзя.

Таким образом, вариант ИпатЛ первоначален. В ЛаврЛ просто опущено слово «чадь». По-видимому, редактор понял как тавтологию сочетание в одной фразе слов дружина и чадь (близких в смысле «группа людей, свои люди») и опустил второе из них, не вдумываясь в контекст. Первоначально имелась в виду «дружина» как окружение князя (в тот момент: собравшиеся на «думу»), в ЛаврЛ она превратилась в боярских людей. Тем не менее, вне зависимости от первичности той или иной редакции текста, для меня важно, что для летописцев обозначение боярских людей дружиной было в принципе допустимым. Возможно, в таком смысле слово использовано и для указания на людей Славяты.

О возможности такого обозначения свидетельствует один пример из киевского летописания XII в. В конце ультрамартовской статьи 6675 (1167) г. ИпатЛ содержит такое известие: «Том же лѣ[тѣ] яшаполовци Шварна за Переяславлемъ, а дружину его избиша и взяша на нем искупа множьство». Шварн был видным киевским боярином, о котором сохранились и другие сведения. В данном случае смысл летописи однозначен – под «дружиной» имеются в виду люди боярина.

Можно также усмотреть такой смысл слова в двух сообщениях Н1Л. Под 6675 (1167) и 6677 (1169) гг. здесь дважды говорится о новгородском боярине Даньславе Лазутиниче, который предпринимает те или иные действия «съ дружиною» – сначала он отправляется с ответственной миссией в Киев, а затем за сбором дани «за Волок». Вполне вероятно, что в обоих случаях его сопровождали его собственные (зависимые от него) люди. Хотя нельзя также исключать, что в одном случае имелось в виду посольство, а в другом – военный отряд, набранный просто из новгородцев. Боярин князя Василия, сына Александра Невского, по имени Александр упоминается под 6765 (1257) г. с «дружиной его» – возможно, тоже имеются в виду его собственные слуги.

И всё же летописное известие о Шварне находит вполне ясную и недвусмысленную аналогию. Слово дружина используется для обозначения боярских людей в Житии Александра Невского, составленном в течение нескольких лет после его смерти в 1263 г. В описании сражения на Неве агиограф перечисляет поимённо шестерых героев, отличившихся в битве. Четвёртым в списке фигурирует «новгородецъ именемь Миша». О нём сообщается, что он «погуби» три корабля шведов «съ дружиною своею». Вне сомнения, речь идёт о новгородском боярине, хотя исследователи расходятся в том, с какими именно персонажами летописи его отождествить. Согласно последней версии, этот Миша тождествен посаднику Михалку Степаничу, о котором Н1Л говорит в статьях под 6763 (1255) и 6765 (1257) гг., причём в первой из этих статей рассказывается о его противостоянии с посадником Онанием и упоминается, что у Михалка был «свои полкъ». Очевидно, «дружина своя» в Житии – это его собственные военные слуги.

Этот список героев Невской битвы вообще интересен с точки зрения состава военных сил, собранных князем. Первые места в нём отданы новгородским боярам. Помимо Миши упоминаются Гаврило Олексич (или Олексинич) и Сбыслав Якунович (на первых двух местах в списке). Такое внимание новгородцам можно объяснить тем, что одна из первоначальных редакций жития была составлена в Новгороде, либо тем, что новгородцы просто составляли большинство в «полку», собранном Александром (что было бы вполне понятно, поскольку князь выступал в тот момент новгородским князем и защищал Новгородскую землю). Остальные, однако, явно входили в число княжеских людей. Третьим в списке упомянут человек, не-новгородское происхождение которого подчёркнуто, – «Ияковъ [родомъ] полочанинъ, ловѣц (вар.: ловчии) бѣ у кн(я)зя». Пятым числится «от молодыхъ людии именем Сава», а шестым – «и от слугъ его именем Ратмиръ». Таким образом, здесь представлены несколько категорий людей, которые вошли в войско, ведомое князем. Надо при этом отметить, что это войско в Житии обозначается равноправно словами «полк» и «дружина».

Эта «дружина» Александра Невского, в самом деле, весьма разнородна, но ни о каких «старшей» и «младшей» её частях здесь не упоминается. Принципиальные «разграничительные» линии среди этих людей здесь собственно две: с одной стороны, между новгородцами и людьми князя, пришедшими с ним в Новгород, а с другой– между знатью (боярами) и остальными людьми. Впрочем, различие между новгородцами и не-новгородцами имеет более или менее относительное значение. Оно было подчёркнуто только в данном случае, и то непоследовательно – в списке героев новгородцы не отделены совершенно от княжеских людей (Яков, ловчий князя, «вклинился» между Сбыславом Якуничем и Мишей). Между тем, мы знаем, например, что потомки Гаврилы Олексича (а может быть, и Миши – в зависимости от того, с какими лицами, известными из других источников, отождествлять его и род Мишиничей) состояли не только в числе новгородской знати, но и дали ветвь, которая закрепилась при дворе московских князей. И естественно, такое различие между «туземцами» и «чужаками» не было исключительной особенностью Новгорода. Ведь большинство князей домонгольской Руси никогда не сидели только на одном «столе», а переходили из одной земли и «волости» в другую, и наличие у них на службе людей «местных» и «пришлых» было нормальным явлением. О том, что происхождение княжеских людей могло быть самым разным, говорит в данном случае замечание жития, что ловчий Александра происходил из Полоцка.

Более существенным, по крайней мере для стороннего наблюдателя, было социальное деление людей в окружении князя. Оно состояло в отличии бояр от прочих людей. Согласно Житию, в Невской битве принимали участие, кроме бояр (к новгородским надо, видимо, прибавить Якова, ловчего Александра), также их «дружины». Выше были приведены данные, из которых следует, что у бояр были свои отроки (у Свенельда и у Ратибора). Очевидно, эти отроки (а может быть, и вообще всякого рода зависимые люди) и составляли боярские «дружины». У князя, как и у бояр, тоже были такие зависимые люди, отличавшиеся от знати. В древности они тоже назывались отроками, в XII в. появились разные другие термины (милостники, детские, дворяне и др.), а в Житии о них сказано наиболее общим названием слуги, которое в XIII в. закрепилось как terminus technicus. Их представлял последний из героев в списке – некий Ратмир, «от слуг» Александра. Ратмир, кстати, единственный из всех шести перечисленных героев погиб в битве, и это может косвенно свидетельствовать о большей уязвимости «слуг» по сравнению с боярами, которых защищали их «дружины». Видимо, княжеские военные слуги были фигурами более заметными, чем боярские, – во всяком случае, источники, насколько я знаю, не сохранили ни одного имени кого-либо из боярских слуг, возможно, лишь за одним исключением.

Наконец, в списке был указан Савва, «от молодых людии». Его место впереди Ратмира, но после всех бояр. Если думать, что список был составлен согласно некоей иерархии (а это выглядит вполне естественным и уместным), то «молодые» оказываются статусом ниже бояр, но выше княжеских «слуг». Выше в связи с разбором выражения «молодшая дружина» было высказано предположение, что под «молодыми» подразумевались хуже экипированные в военном отношении люди, которые часто или преимущественно и были собственно в молодом возрасте. Вероятно, социальное происхождение их могло быть разным. Упоминание Саввы в Житии Александра Невского этой мысли никак не противоречит. Савва мог быть молодым человеком боярского происхождения или просто свободным, сохранявшим относительно самостоятельное положение (в отличие от слуг).

Разбор данных Жития о людях, окружавших князя, переводит уже из сферы терминологии в область социальной истории, – но об этом речь пойдёт в следующих главах. В заключение же этого раздела стоит отметить, что упоминание дружины в Житии Александра Невского не является исключительным в памятниках XIII в. Слово употреблялось в летописях и других нарративных памятниках и в эпоху после монгольского нашествия. Этот факт обычно игнорируется или затушёвывается историками, которые видят в древнерусском слове дружина обозначение некоей организации или корпорации «служилых» людей домонгольского времени и делают акцент на широком употреблении слова в летописании конца XI – начала XIII в. Между тем, оно присутствует не только в летописании XIII в. (это признаётся и этими историками), но встречается и позднее. Так, в Рогожском летописце, одном из древнейших сохранившихся летописных списков (конец 1440-х гг.), в известиях за XIV в. (московское и тверское летописание) слово дружина употребляется около 30 раз (ср. 35 упоминаний в известиях НС за конец IX–X в.), и из них два раза в значении люди/войско князя (в остальных случаях – значения «свои, спутники, товарищи» и «войско, отряд»).

Нельзя, конечно, отрицать, что частотность использования этого слова в ПВЛ, в Киевском своде конца XII в. и владимирском летописании конца XII – начала XIII в. наиболее высока и что в этих текстах оно выступает в значении "люди/войско князя" преимущественно, а в более поздних – лишь эпизодически. Однако, объяснить это обстоятельство можно по-разному, и совсем не обязательно с помощью идеи о дружине как институте или корпорации.

Если, как выясняется, слово не имело терминологического значения и лишь приблизительно указывало на некий круг лиц (то более широкий, то более узкий), причастных к власти и выдающихся в социальном плане, то его активное употребление в текстах конца XI–XII в. говорит, на мой взгляд, о том, что сам этот круг лиц в то время не был устойчивым и ясно оформленным. Простое перечисление разных наименований XI–XII вв. для лиц, которых историки обычно относят к княжеским людям («дружине»), показывает, что они составляли очень разные и даже, видимо, разношёрстные группы и слои. Отроки, гриди, огнищане, детские, пасынки, милостники, дворяне – если перечислять только те из наименований, которые указывали явно на отдельные категории княжеских слуг, но не учитывать обозначения полу– или несвободных слуг (например, тиуны) и названия, которые можно (хотя и не всегда обязательно) трактовать как указания на должность (ябетник, мечник, вирник, староста и др.). В XIII в. большинство этих наименований исчезают, и вплоть до середины XV в. для обозначения княжеских людей довольно последовательно используется формула «бояре и слуги» (причём в разных источниках– как нарративных, так и документальных), пусть даже и выделяются среди бояр некоторые прослойки, а среди слуг упоминаются, например, слуги вольные или «слуги под дворским» (потом слуг сменяют дети боярские). Бояре и слуги в XIII – первой половине XV в. – это уже, действительно, настоящая терминология, и она, очевидно, указывает на более или менее структурированные слои– очевидно, высшую и низшую знать. Оба этих слоя (особенно в совокупности с какими-то более мелкими и неустойчивыми группами) ещё можно было по старинке назвать «дружиной», но прибегали к этому обобщающему и неточному обозначению относительно редко (ср. только два таких случая в известиях Рогожского летописца). К концу XV в. со складыванием сословно-чиновной организации знати Московского государства обобщающим термином для обозначения этой организации стало слово двор, и слово дружина в значении «люди/войско князя» практически исчезло.