Перед тем как Уилкинс ушел на берег, его сани были, разумеется, разгружены, и содержимое их сброшено на лед. Мы не могли взять с собою весь груз, так как у нас стало одними санями меньше. Поэтому надо было прежде всего пересмотреть наше имущество и оставить все то, что могло без ущерба быть оставлено. Мы выбросили часть продуктов и лишней одежды и воткнули флаг на высокой ледяной вершине в предположении, что эта льдина может быть отнесена к берегу и ее обнаружат эскимосы — охотники на тюленей, а может быть, и Уилкинс и Кэстель. Мы знали, что они попытаются разыскать нас, но считали эти попытки обреченными на неудачу: во-первых, мы были отрезаны от земли непроходимой полосою чистой воды, а во-вторых, они не могли знать, как далеко нас отнесло к востоку или в открытое море.

На следующий день после бури можно было пуститься в путь. Напора на лед больше не было, потому что ветер угнал его от берега и отнес нашу льдину к кромке пака, к которой она и примерзла. Как на грех было по-прежнему тепло, не ниже -18° C. Все же, благодаря отсутствию напора, ледяная каша в две ночи настолько уплотнилась, что во многих местах стала проходима; впрочем, в первый день мы смогли пройти всего три мили. Там, где трещины между ледяными полями были не шире 3–5 м, мы рубили своими кирками лед, что отнимало несколько часов, и бросали куски в воду, пока их не было достаточно, чтобы сани могли пройти. Но этих трещин становилось все меньше по мере удаления от берега.

4 апреля мы подошли к полынье. Можно было переплыть ее на брезентовых каяках, но мы этого не сделали: за несколько таких переходов мелко битый лед прорвал бы брезент. Кроме того, пак двигался, и мы надеялись, что полынья закроется, и мы легко пройдем. Таким образом, в этот день мы не пошли дальше.

Чтобы ободрить наших людей и показать, как легко можно просуществовать на море, я убил несколько тюленей; то же сделали Стуркерсон и другие. Часть животных погрузилась в воду, но шесть штук нам удалось достать. Убив достаточное количество тюленей, я почистил винтовку, как делаю всегда, когда не слишком холодно, положил ее в чехол и привязал к саням. Потом наши люди зажгли ворвань и зажарили свежее тюленье мясо. Пока мы пировали, внезапно заволновались собаки, которые были привязаны к саням, чтобы в любой момент быть готовыми к переправе. Сани с привязанным ружьем находились в 2 м от воды, остальные сани немногим дальше, а костер, на котором мы жарили мясо, отстоял от нее метров на 20. Тревогу среди собак вызвал белый медведь, которого некоторые из нас видели впервые. К моменту его появления полынья сузилась до 5 м; он находился на самом краю, нерешительно ступая, точно раздумывая, стоит ли погрузиться в воду, как купальщик, не решающийся войти в холодную воду. Я не знаю, почему он медлил; вряд ли он боялся холодной воды, хотя впечатление было именно такое. Но, размышляя о его поступках и побуждениях, я тут же подумал, что необходимо немедленно что-то предпринять, так как возбужденные собаки могли броситься в воду, чтобы добраться до него, увлекая за собою сани. Если бы медведь перешел на нашу сторону, собаки, несмотря на упряжь, несомненно, бросились бы на него. Он, вероятно, пустился бы в бегство, но нельзя было за это ручаться. Ясно было, что он не чувствовал вражды к собакам и не боялся ни их лая, ни криков шести человек, которые бегали взад и вперед, подавая друг другу добрые советы.

Мак-Коннелль, если судить по его собственному рассказу, оказался самым хладнокровным из нас: он потом говорил, что он немедленно побежал за своим аппаратом, прося нас обождать, пока он сделает снимок. Для того чтобы достать мое ружье, я должен был обойти сани со стороны полыньи, и, отвязывая ящик, я очутился спиной к медведю, в 5 метрах от него. Ружье Стуркерсона лежало рядом с моим; пока он его доставал, я заметил, что нахожусь на прямой линии между ним и медведем. Стуркерсон первый взял ружье, потому что оно не было привязано к саням. Видя, что он собирается стрелять, я попросил его постараться попасть в медведя, а не в меня. Конечно, такая ошибка была мало вероятна, но я считал, что лишняя предосторожность не повредит. Выстрел раздался так близко от моего уха, что я на некоторое время почти оглох. Пуля попала в медведя и, вероятно, настолько же удивила, насколько и ранила его. Он стоял, нагнувшись над водой, собираясь нырнуть; внезапный выстрел опрокинул его на спину, и он упал в полынью, как камень, обрызгав меня с головы до ног. Осмотревшись, я увидел его в прозрачной воде; он погружался лапами кверху, но потом перевернулся, поднялся на поверхность и стал взбираться с противоположной стороны. В то время как он карабкался, Стуркерсон выстрелил вторично, а минутой позже, когда медведь бросился бежать, — в третий раз. Но ружье было малокалиберное, и медведь быстро убегал от нас, истекая кровью. Чтобы приободрить людей и доказать им, что ни один медведь не может подойти к нам так близко и уйти, я решил попробовать «Манлихер». Я выстрелил, медведь упал, и я считал дело конченным. Но, когда я отвернулся, чтобы положить ружье на место, он медленно поднялся и исчез за льдиной.

Полынья постепенно суживалась, так что Кроуфорд с ружьем и Мак-Коннелль с аппаратом смогли последовать за медведем и нашли его приблизительно в 200 м, пытающегося перейти вторую полынью. Они выстрелили несколько раз, но когда я подошел, он еще полз по льду, и пришлось выстрелить снова. Так бывает всегда, когда люди суетятся, — начинается суматоха и бесцельная пальба. Один выстрел в сердце имеет больше смысла, чем дюжина выстрелов, направленных куда попало, как в данном случае. Выстрелы попадали в лапы, в спину и в мягкие части. О бурных переживаниях охоты на медведя интересно читать, но как охота она мало чего стоит. Один меткий выстрел из «Манлихера» — вот все, что требуется.

На берегу белый медведь — довольно робкое животное, боится людей, собак и волков. Но поведение этого визитера было типичным для медведя, находящегося вдали от берега. Здесь у него нет врагов, которых он должен был бы бояться. Кроме представителей его собственной породы, ему попадаются на льду только три живые существа: тюлень, за чей счет он живет, песец, которого он невольно снабжает пищей, но который никогда не подходит настолько близко, чтобы быть пойманным самому, и чайка, которая громко кричит и носится над медведем, когда он ест. Широкая публика не знает (зоологам это, конечно, хорошо известно), что песец в такой же мере морской зверь, как и белый медведь, потому что почти 90% песцов проводят зиму на льду. Но они не могут добывать себе на море пищу и зачастую следуют за медведем, куда бы он ни пошел. Когда медведь убьет тюленя, он обычно съедает от четверти до половины туши, иногда даже не дотрагивается до мяса, а ест только жир и прилегающую к нему кожу; насытившись, он не думает о будущем и уходит спать на соседнюю льдину, предоставляя остатки песцу. Медведь редко возвращается, но и тогда песец успевает убежать, а чайка улететь. Долгим опытом медведь пришел к убеждению, что эти создания нисколько не опасны, но слишком увертливы, чтобы быть пойманными.

Конечно, медведь способен определить разницу между живым тюленем и мертвой тушей, когда он чует их в воздухе. В нашем багаже всегда имеется тюленье мясо, и запах его всегда стоит над нашим лагерем. Проходя с подветренной стороны, медведь чувствует различные запахи лагеря, но единственный, который его интересует, — это запах тюленьего мяса. Он идет прямо в лагерь, не зная страха, неторопливо шагая, так как уверен, что мертвый тюлень, запах которого он чует, от него не уйдет. При этом медведь не питает никаких враждебных намерений и не собирается ни на кого нападать, так как из долгого опыта с песцами и чайками вынес уверенность, что всякое встретившееся с ним живое существо уступит ему дорогу. А если, приблизившись на 100 или 200 м к лагерю, он замечает спящую собаку, он, очевидно, думает, особенно если она слегка шевельнется: «Ничего, ведь это, в конце концов, только живой тюлень». Тогда медведь мгновенно распластывается на льду, уткнувшись мордой в снег, и подползает к собакам, замирая при малейшем их движении и снова начиная ползти, как только они утихнут. Если на льду имеются какие-либо неровности, как это обычно бывает около наших лагерей (мы большей частью выбираем именно такие места), он прячется за льдиной и приближается, пользуясь ее прикрытием.

Наши собаки всегда на привязи, так как во мраке ночи хорошая собака могла бы оказаться убитой или искалеченной в драке раньше, чем кто-либо из спящих успеет проснуться и вмешаться. Мы предвидим возможность приближения белого медведя и стараемся разместить собак так, что, пока он приблизится к одной собаке, другая почует его запах; мы привязываем собак с наветренной стороны, так что медведь должен пройти мимо нас, чтобы подойти к собакам. Как только одна собака увидит или почует медведя, она начинает лаять, и через секунду лают все собаки. Медведь сразу теряет всякий интерес к ним и, очевидно, думает: «Нет, это не тюлень, а песец или чайка!» Он мысленно возвращается к тюленьему мясу, запах которого он учуял, выпрямляется и продолжает лениво брести к лагерю. Даже если мы в это время спим, один из нас выходит с ружьем, и меткая пуля кончает дело.

Если медведь приходит среди бела дня, когда собаки бодрствуют и люди ходят вокруг, он, очевидно, считает и собак и нас разновидностью чайки, быть может, более шумной, чем те, которых он до того слышал, но не более опасной. Опытные люди в таких случаях держат ружье наготове; тот же, кому поручено стрелять, сидит спокойно и ждет, пока зигзагообразно приближающийся медведь повернется тем или другим боком, — тогда легче попасть прямо в сердце.

Возобновив наше путешествие 5 апреля, мы оставили не только медвежью тушу, но и большую часть убитых тюленей, отчасти потому, что не могли тащить их, отчасти же потому, что вскоре должна была подойти вспомогательная группа; мы предполагали, что она сможет захватить мясо с собой на берег, — именно «предполагали», так как мы все еще были так близко от берега, что ледяные поля находились в движении и, кроме того, вращались вокруг своей оси. Вспомогательная группа действительно пыталась вернуться по тому же следу на берег, но им удалось пройти всего несколько миль; они не нашли ни ямы с мясом, ни даже поля, на котором она находилась, подобно тому как это было с Врангелем 100 лет назад в аналогичном районе северной Сибири: он и его спутники несколько раз возвращались по своим же следам, но следы вели их на восток, на запад или на юг с тем же успехом, как и на север, потому что поля за это время успевали повернуться.

На следующий день мы дошли до кромки материковой отмели. До этой точки, по мере удаления от земли, глубина океана с каждой милей увеличивалась приблизительно на 2 м. Но здесь через 1–2 мили глубина достигла 300 м. Глубины измерял Иогансен, который, в качестве гидробиолога, изучал также температуру воды на разных глубинах и жизнь мелких морских животных и растений. В том пункте, где глубина достигала 360 м, мы нашли тюленей, убили их и благополучно вытащили на лед. Это ободрило всю партию.

Наши запасы еды все еще были так велики, что мы не могли погрузить их все на хорошие сани, предназначенные для дальнейшего путешествия. Остальные двое саней были так непрочны и так часто ломались, что вред от остановок для их ремонта превышал приносимую ими пользу. Поэтому я решил отослать вспомогательный отряд с этого пункта обратно. Через них я послал инструкции помощнику начальника экспедиции д-ру Андерсону.

Захватив с собою инструкции, вспомогательная партия — Кроуфорд, Иогансен и Мак-Коннелль — рассталась с нами на 70°13' с.ш. и 140°30' з.д. к вечеру 7 апреля. Для 50-мильного перехода к берегу у них был взят с собою запас продовольствия для людей на 31 день и для собак на 25. Мы дали им так много потому, что нам самим не на чем было везти эти запасы, а также потому, что мы не могли дать им ружья для охоты на тюленей. После того как мы лишились ружей Уилкинса и Кэстеля, а также снаряжения, хранившегося в мешке, привязанном к их саням, нам были необходимы оставшиеся два ружья: путь к северо-западной оконечности Земли Бэнкса был слишком долгим, чтобы тащить с собою достаточное количество продовольствия; нам предстояло охотиться на Земле Бэнкса или на о. Принца Патрика, чтобы запасти на зиму пищу для собак и для команды «Полярной Звезды». Всегда может случиться, что одно ружье сломается, и тогда другое оставшееся ружье никак не обеспечит существования, единственным источником которого является охота. При теперешней моей опытности я бы никогда не предпринял далекого путешествия, не имея по крайней мере по ружью на человека. В некоторых случаях мы брали с собою запасное ружье, тщательно запакованное в тяжелый чехол, чтобы предохранить себя от какой-либо случайности и неожиданности.

Я прочел в дневнике Мак-Коннелля, копию которого он мне любезно предоставил в конце нашего путешествия, что на пути к берегу их группе пришлось испытать большие затруднения: часто встречались полыньи, а также торосы, через которые приходилось прокладывать себе дорогу кирками; был день, когда группа Мак-Коннелля смогла пройти всего несколько сот метров. Однажды, не имея ружей, путешественники были несколько напуганы тремя белыми медведями, которые приблизились к их лагерю, но милостиво дали себя отогнать. После девяти переходов 16 апреля они достигли берега. Здесь им рассказали, что прибрежное население — китобои, охотники и эскимосы — считало нашу партию погибшей после бури, которая унесла нас от берегового льда.

С тех пор мы исходили вдоль и поперек лед на севере Аляски, и теперь самим эскимосам, по их же словам, кажется смешным, что в 1914 г. у них были такие преувеличенные представления об опасностях путешествия по льду. Особенно вспоминается мне один, имевший место в 1914 г., как раз перед тем, как мы оставили берег Аляски, разговор с капитаном Моггом, характерный для весьма распространенного тогда взгляда. Капитан Могг, китобой с двадцатилетним опытом, рассказал мне, что однажды, в конце декабря, находясь на о. Гершеля, он поднялся на возвышенность в 150 м и, посмотрев на север, не увидел там ни малейшего признака чистой воды и вообще ничего, кроме плотного и неподвижного морского льда. На следующий день, когда погода, после краткой бури, прояснилась, капитан снова поднялся на ту же возвышенность и увидел полосу льда около мили шириною, по-прежнему примыкающую к берегу, а за нею открытый океан; пак был угнан бурей. После этого драматического рассказа капитан Могг обратился ко мне: «Если бы вас со всей вашей ученостью унесло на этой льдине, когда разразилась эта буря, где бы вы, чорт возьми, были сейчас?» Очевидно, капитан Могг полагал, что я был бы на дне морском. Ему не приходило в голову, что льдина может быть довольно устойчивым мореходным суденышком и что когда плывешь на большой льдине, так же мало чувствуешь ее движение, как человек, мирно спящий на берегу, не чувствует вращения земли вокруг своей оси.