Вспомогательная партия повернула к берегу у самой северной точки, до которой когда-либо дошел корабль в этой области в летнюю пору. Зимою ни одно человеческое существо, какой бы то ни было расы, не заходило так далеко от берега Аляски на этой долготе. Мы остались втроем на грани неведомого. До этих пор мы были в таком же положении, в каком уже бывали люди до нас. Нансен и Иогансен были только вдвоем, но они действовали по уже испытанному ранее методу. Они везли с собой такое количество продовольствия, которого им должно было хватить вплоть до самой земли, и предполагали жить охотой лишь в конце путешествия. Наш метод никогда не был испытан, и мало кто, кроме нас самих, в него верил. Мои спутники спокойно делали свое дело, но я знал, что они чувствовали не меньше меня драматизм нашего положения. Найдем ли мы обилие зверей в «безжизненном» Полярном море? От ответа на этот вопрос зависели не только наша жизнь и наш успех, но и признание миром нашего метода.

Со времени Магеллана, когда его современники могли еще спорить, о том, является ли земля плоскостью или шаром, не вставало более важной географической проблемы, чем та, которую нам предстояло решить: является ли Арктика пустыней, по своей природе враждебной жизни, или она враждебна только такой жизни, какою живут на юге, и людям, живущим по-южному, но гостеприимна к человеку и животному, желающим примениться к условиям севера. В этом споре мы стояли на стороне меньшинства, и ставкой были наши жизни. Впрочем, мы не считали, что наши жизни подвергаются серьезной опасности, и поэтому наше решение не было таким героическим, как это кажется с первого взгляда. Хотя против Колумба были и общественное мнение и власти, вряд ли он не спал ночей от страха, что его корабль в одну прекрасную ночь свалится с западного края плоской земли.

В отличие от обычных рассказов о полярных путешествиях мы до сих пор мало сказали о нашем снаряжении. Это обусловливается разницей самих методов. Другие арктические исследователи рассчитывали исключительно или преимущественно на то, что они могли взять с собою, мы же рассчитывали только на ресурсы страны, которую нам предстояло пройти. Нам не стоит говорить о том, что мы взяли с собою, поскольку часть снаряжения мы потеряли в самом начале, часть должны были выбросить и часть отослали назад.

После ухода вспомогательной группы у нас оставалось на случай необходимости снаряжение на полтора года. В начале путешествия всегда рассчитываешь, что, кроме ближайшего лета, для которого снаряжение предназначено, может быть, придется провести и предстоящую зиму в какой-нибудь необитаемой области; это снаряжение будет необходимо, чтобы дойти до какого-либо обитаемого пункта следующею весной.

Последняя группа, которой предстояло идти на север для научных изысканий, для открытия новых земель, если только они там существуют, и чтобы проверить на практике новую теорию полярных исследований, состояла из Стуркера Стуркерсона, Уле Андреасена и меня.

В окончательном виде наше снаряжение состояло из шести собак, самых сильных, каких мы только могли достать (из них четыре были лучшие из всех виденных мною) и из груза в 560 кг на санях весом в 95 кг; таким образом каждая собака тащила 108 кг. В моем дневнике от 7 апреля имеется запись, что у нас был запас на 30 дней для людей и на 40 дней для собак. Впрочем, продовольствие являлось наименее важной частью нашего груза, так как по нашей теории всего важнее оружие, боевые и охотничьи припасы, научные приборы, дневники, запасная одежда, фотографические, постельные и кухонные принадлежности. Запасшись ими, мы берем столько продовольствия и горючего, сколько можно взять, не перегружая саней. Везти горючее важнее, чем везти продовольствие. Керосин в самой простой плитке горит лучше и быстрее, чем тюлений жир при всех испробованных нами способах, тогда как наш обиход очень мало зависит от того, едим ли мы самые изысканные блюда или простое тюленье мясо. Но с уходом Уилкинса мы лишились половины нашего запаса горючего, и оставшийся керосин должен был истощиться раньше, чем продовольствие.

В качестве охотничьего снаряжения у нас были карабин Джиббс-Манлихер-Шенауэр с 170 патронами и винчестер с 160 патронами.

Из научных приборов мы везли с собой два секстана с необходимыми таблицами для вычисления широты и долготы, два термометра, анероид, несколько призматических буссолей, лот с несколькими грузилами и около 3 000 м линя. Время для определения долготы наблюдалось по обыкновенным часам и по астрономическим часам Уолтхема. Циферблат этих последних был разделен на 24 часа, вместо 12, что было для нас большим удобством, почти необходимостью, потому что летом, когда солнце не заходит и когда временами в течение многих дней стоит густой туман, по обыкновенным часам трудно ориентироваться, показывают ли они 12 часов дня или ночи. Это может показаться невероятным, но с нами это не раз случалось после утомительного 15–20-часового перехода, когда из-за пурги приходилось на некоторое время расположиться лагерем и можно было спать, сколько вздумается. Отсутствие смены дня и ночи совершенно выбивает из колеи. Можно, не испытывая большого неудобства, бодрствовать 20 или 30 часов, а затем спать 15–18 часов подряд. Мы спорили иногда о том, завтракаем ли мы утром или вечером. Но никогда не случалось, чтобы мы проспали больше 24 часов по Уолтхему и не разобрались в указываемом им времени.

В первый день после ухода вспомогательной партии мы смогли пройти только несколько сот метров, после чего нам преградила путь чистая вода; так как мы все равно должны были остановиться, я убил тюленя, который высунул голову из полузамерзшей ледяной каши. Он был в пределах досягаемости, но я не мог его вытащить из-за молодого льда. Температура в 8 часов вечера была -12° C и как будто имела склонность к падению; мы надеялись, что в такой мороз ледяная каша затвердеет и утром мы выйдем на лыжах и достанем тюленя. Но теплый период еще не кончился, и температура снова поднялась.

До этого нашего путешествия мы оба, Стуркерсон и я, провели около 5 лет с эскимосами северной Канады и Аляски, одеваясь, как они, и устраивая лагерь по их образцу. Поэтому мы, конечно умели устраиваться с большим комфортом, чем кто-либо из полярных исследователей. Ни один полярный рассказ не обходится без жалоб на неудобства лагерной жизни; этого нельзя сказать о нас. Даже перед таким мастером арктической техники, как Пири, мы имели большое преимущество, благодаря различию наших методов в отношении горючего, от запасов которого зависела температура в наших палатках. Экспедиции Пири обладали ограниченными запасами спирта и керосина, которые они вынуждены были экономить, зная, что на полярном льду не найдут ни магазинов, ни складов горючего. Их керосиновая кухня была устроена с таким расчетом, чтобы весь жар сосредоточивался под кастрюлей, не рассеиваясь внутри снежного дома или палатки. Но для нас склады горючего были повсюду, куда бы мы ни пошли; наш очаг имеет своим назначением не концентрацию, а распространение тепла, и когда пища сварена, мы не тушим огня до тех пор, пока помещение не нагреется, как нам желательно. Когда в помещении становится прохладно, мы снова зажигаем огонь. Пусть кончится керосин, тюлень снабдит нас своим жиром, и этот жир мы будем жечь, не жалея, так как знаем, что, где был один тюлень, будет и второй.

Благодаря этой комфортабельной обстановке, наши дневники полны записями о днях безделья. Мы сидим легко одетые и пишем вечными перьями обо всем, что видели и о чем думали со времени предыдущего свободного дня. 8 апреля было таким днем. Полынья, задержавшая нас накануне, закрылась но, и пройдя ее, мы сделали не больше одной мили, так как нас остановила другая полынья.

После того как ужин был приготовлен и собаки накормлены, я отметил в своем дневнике, что за все 50 миль, которые мы отошли от берега, мы еще не видели льдины площадью больше 10 кв. миль; большей же частью они не превышали нескольких гектаров. Они медленно двигались, открывая большие пространства чистой воды, в которой мы часто находили тюленей.

Нам редко попадался многолетний лед. Выше я уже указывал, что многолетний лед резко отличается по виду и вкусу ото льда этого года. Недавно образовавшийся морской лед имеет соленый вкус, хотя и менее соленый, чем вода, из которой он образовался; в течение зимы он, вероятно, теряет часть своей соли, хотя еще в апреле и мае образовавшийся в октябре лед слишком солен для питья. Но в июне и июле, когда начинаются дожди, снег тает, и на льду появляются ручейки, образуя к концу лета сеть из соединенных каналами озер медленно текущей воды; тогда соленый вкус почти исчезает, и в следующем году этот лед может дать вполне пригодную питьевую воду. Во время летнего таяния торосы и куски взломанного льда меняют свои очертания. Свежевзломанный лед похож на каменные глыбы в гранитной каменоломне или, если он тонок, — на битое стекло. Но в течение лета резкие очертания торосов смягчаются, так что к концу первого лета их зубцы напоминают обычную горную цепь, а через 2 или 3 года они походят на волнистые степные холмы. Старый лед узнается на расстоянии по своим очертаниям, а вблизи — по своему блеску; этого блеска не имеет соленый лед, липкий и поэтому всегда покрытый приставшим к нему снегом. По блестящему старому льду трудно ходить и людям и собакам, но он представляет то преимущество, что он ровен и гладок. Молодой лед часто бывает хаотически нагроможден, зазубренные выступы поднимаются на 15–20 м над уровнем моря; иногда они так остры, что собака без защитной «обуви» на лапах не в состоянии пройти по ним. Когда мы подходим к таким торосам, мы вынуждены прокладывать себе дорогу кирками и делаем не больше 100 м в час. Мы встретили немало торосов на пути от берега, но они уже становились заметно меньше, ниже и легче для перехода.

9 апреля мы прошли только 2 мили к северу, так как поднявшийся шторм заставил нас остановиться. Уж целый час юго-западный ветер все крепчал, и снег падал тяжелыми хлопьями, когда мы решились выбрать место для стоянки. Мы выбрали его с подветренной стороны тороса в 10 м высотой, чтобы использовать торос как прикрытие; но только мы начали устраиваться, Андреасен (которого мы всегда называли «Уле», а потому я его буду так называть в этой книге и впредь) заметил трещину во льду. Тогда возник вопрос, где опасность больше — вблизи тороса или подальше от него. Наконец, мы остановились на открытом гладком льду, поставили там палатку и построили снежную стену с наветренной стороны, чтобы защититься от бури. События показали, что мы обязаны были жизнью Уле, заметившему трещину, благодаря чему мы не устроили своего лагеря у тороса.

Шторм свирепствовал с необычайной силой. Лед ломался вокруг нас, и нам было ясно, чем это грозит. Двухметровый лед распадался на глыбы, которые могли горою надвинуться на нас; понятно, какие это имело бы последствия. Для тех, кто никогда не видел такого движения льдов, можно привести аналогию с высыпанной на стол кучей пиленого сахара, слегка подвигаемой рукой; если сравнить величину куска сахара с хлебной крошкой, то соотношение будет приблизительно такое, как между размерами надвигающейся льдины и нашей палатки, и можно себе представить, что осталось бы от нас после прохождения такого тороса. Иногда льдина высотою в 15 м, поднимаясь в течение 10 минут, становилась отвесно, а через мгновение, немного перевесившись вперед, подламывалась на уровне воды и падала. Такая льдина раздавила бы нас, как мух. Сознавая опасность, мы бодрствовали до поздней ночи. Но попытаться предпринять что-либо было бы еще опаснее, чем лежать в палатке. Выйти из палатки и блуждать в кромешной тьме, когда густые хлопья снега залепляют глаза, значило бы не уходить от опасности, а идти к ней. С вечера мы выбрали место, казавшееся нам безопасным, и благоразумно его держались.

Я бы хотел, чтобы поэты и все пишущие о «вечном безмолвии севера» были здесь с нами во время этой ночной вакханалии. Нельзя даже сказать, что мы слышали грохот ломающегося льда. Его заглушали шум бури и хлопанье палатки. Мы только чувствовали его по непрерывному сотрясенью нашего ледяного пола. Но человек привыкает ко всякой опасности и скоро устает от непрерывного ожидания ее. Поэтому, около часа ночи мы все уже спали, хотя и не слишком крепко. Около 5 часов утра шторм настолько утих, что меня разбудил вой собаки, который часом раньше не был бы слышен. Оказалось, что веревка, которой была привязана эта собака, чуть не утащила ее в воду медленно раскрывшейся трещины. Стуркерсон отвязал собаку и пришел нам сказать, что в 10 м от нашей палатки образовался торос в 5 м высотой. Позднее я видел, что этот торос состоял из огромных глыб льда, так что любая из них, обрушившись на нашу палатку, положила бы мгновенный и безвременный конец нам и нашим планам. Следы медведя на снегу указывали, что крупный самец прошел во время пурги в 5 м от нас и в 2 м от собак. Мы, конечно, ничего не знали о его посещении; вероятно, и собаки его не заметили. Надо думать, что и медведь не почуял нашей близости.

Насколько лед передвинулся за ночь, видно было хотя бы по тому, что следы медведя, которые мы видели в одной миле от нашего лагеря, теперь оказались всего в 300 м от нас.