Когда наша партия уходила с «Карлука», мы рассчитывали возвратиться через неделю или две и были убеждены, что застанем судно на том же месте. Оставив всех лучших собак, мы взяли с собой две еще не проверенных упряжки, чтобы испытать их в дороге; хорошие новые сани, которых на корабле было штук 10–11, мы хотели сберечь на случай исследовательских поездок по льду, а потому выбрали для себя двое старых и сравнительно плохих саней. Уилкинс, занимавшийся фотографией не только по обязанности, но и с увлечением, оставил на судне все свое снаряжение, за исключением самой легкой камеры, а я решил не брать с собою своего лучшего ружья и захватил лишь обыкновенное ружье. Недели две-три назад, когда судно трещало под напором льдов и мне казалось возможным, что нам придется его внезапно покинуть, я положил в боковой карман 1 300 долларов бумажными деньгами, чтобы не забыть их в случае спешки; теперь же я вынул деньги из кармана и положил в находившийся в моей каюте несгораемый шкаф, вместе с сотней весовых фунтов серебряной и золотой монеты, которую мы везли для торговых сделок с эскимосами Аляски и о. Гершеля.

Расстояние до берега составляло около 10 миль. В первый день пути (20 сентября) мы прошли не все это расстояние, так как выступили в путь только после полудня; кроме того, незачем было особенно спешить, тем более, что молодой лед между крупными льдинами все еще оставался непрочным и требовал осторожности.

На ночь мы расположились в двух палатках, по три человека в каждой. Для меня подобный ночлег не был новостью, но, чтобы показать, какое впечатление он произвел на моих спутников, приведу отрывок из журнальной статьи Уилкинса: «В первую ночь, проведенную на льду, пришлось многому поучиться. Нам показали, как устанавливать палатку, подстилать на полу шкуры и раскладывать спальные мешки по эскимосскому способу. По предложению Стефанссона, мы сняли всю одежду и голыми улеглись в свои спальные мешки из оленьих шкур. Хотя нам, конечно, не хотелось раздеваться на двадцатиградусном морозе, мы не возражали против этого, так как вообще привыкли раздеваться перед сном. Стефанссон и два эскимоса спали в одной палатке, а мы, трое новичков, — в другой. Стефанссон зашел к нам, подоткнул наши спальные мешки и посоветовал нам тщательнее обернуть плечи концами мешков; но мы выслушали его совет невнимательно, так как думали, что и сами сумеем закутаться. Однако не успели мы кончить сравнение записей, сделанных за этот день, как почувствовали, что холодный воздух течет нам за уши и вползает в спальные мешки. Поднялся сильный ветер, который проникал в палатку. Мы корчились и ворочались, жалуясь на холод, и воображали, что голыми могут спать лишь эскимосы, а для нас, воспитанных более нежно, методы Стефанссона не годятся. Только боязнь еще большего холода помешала нам встать, чтобы одеться и лечь в мешки одетыми. Мы совершенно не догадывались, что причиной страданий была наша собственная неумелость. Однако через несколько суток мы научились правильно закутывать шею концом мешка и проводили ночь с таким комфортом, что нам уже не хотелось ложиться в мешки одетыми».

На следующий день мы вышли на сушу, но еще не на материк, а на Амауликток, крайний из цепи островов Джонса, расположенный примерно в четырех милях от берега. Между островами и материком лед оказался молодым и очень непрочным, так что мы решили остановиться и переночевать на Амауликтоке. Для того чтобы согреться и приготовить еду, мы затопили железную печку, используя плавник, которого в этих местах очень много.

На следующее утро я хотел было послать Мак-Коннелля и одного из эскимосов с легкими санями обратно на «Карлук», чтобы привезти некоторые понадобившиеся нам вещи и передать капитану Бартлетту мои дополнительные инструкции. Пока запрягали сани, я поднялся на прибрежный холмик и посмотрел на море.

То, что я увидел, меня очень встревожило. В течение ночи дул сильный восточный ветер, и температура повысилась. Темные пятна в облаках над морем доказывали, что лед взломан, так как были отражением открытой воды; над полыньями поднимался густой туман. Очевидно, посылать теперь Мак-Коннелля на «Карлук» было бы опасно, и поездку пришлось отменить.

В течение следующих 2–3 часов погода все ухудшалась, и наконец разразился такой сильный шторм, какого в это время года мне еще никогда не приходилось видеть на севере. Мы построили из плавника нечто вроде сторожевой вышки, с которой нам иногда удавалось на мгновенье разглядеть «Карлук»; но большую часть времени он был скрыт от нас метелью и мглой. После полудня я едва мог поверить собственным глазам, увидев, что «Карлук» движется к востоку — против ветра и против течения; это казалось совершенно необъяснимым, и оставалось только предположить, что судно освободилось ото льдов и идет под парами. Впрочем, эта картина была настолько мимолетной и туманной, что я, пожалуй, мог принять за судно большую льдину; несомненно лишь, что виденный мною предмет двигался к востоку, так как он прошел за более близкими льдинами, которые, как я знал, были неподвижны.

Ночь мы провели тревожно, хотя я и сознавал, что предотвратить случившееся с «Карлуком» было не в нашей власти. В течение последних недель я привык к мысли о том, что его судьба, по крайней мере до весны, будет зависеть исключительно от стихийных явлений и от законов теории вероятностей.

Наутро вопрос о том, что нам делать дальше, решился сам собой: морской лед взломало ветром, а лед между островами и материком подтаял вследствие оттепели, так что приходилось оставаться на острове и ждать похолодания. Конечно, это было вопросом лишь нескольких дней, так как в конце сентября оттепель не бывает здесь продолжительной.

Действительно, через 2–3 дня береговой лед достаточно окреп. Когда над морем прояснилось, «Карлука» уже не было видно, и мы не знали, где он и что с ним. Отправиться на санях искать его мы не могли, так как в море было гораздо больше открытой воды, чем льда. Поэтому мы перешли на материк.

На следующий день я отправился на охоту один, оставив своих спутников на стоянке, так как погода была туманная и я боялся, что они заблудятся в незнакомой им местности. После долгих и безуспешных поисков к вечеру я увидел одного самца карибу, но подойти к нему на расстояние выстрела мне не удалось, так как стемнело и пришлось прекратить охоту.

Наутро мороз усилился, и мы решили идти вдоль берега на запад, чтобы попытаться найти «Карлук». Хотя во время бури мне показалось, что он освободился и шел под парами на восток, правдоподобнее было, что льды, сковавшие «Карлук», унесло вместе с ним на запад, по направлению к мысу Барроу.

На третий день пути, когда мы находились на береговом льду, примерно в 8 милях от суши, один из наших эскимосов сказал, что в воздухе пахнет дымом. Остальные спутники не чувствовали этого запаха, но я поверил эскимосу, так как мне по опыту известно, что у туземцев обоняние гораздо тоньше, чем у белых. Не знаю, объясняется ли это какой-либо анатомической или физиологической особенностью эскимосов или же просто тем, что они проводят всю жизнь на чистом воздухе, где их обоняние ничем не притупляется.

Встав на сани, я начал рассматривать берег в бинокль и обнаружил нечто, оказавшееся впоследствии строением, но сначала, из-за дальности расстояния, нельзя было определить, что это такое. Тем не менее мы направились к замеченному мной предмету и, пройдя 5–6 миль, распознали в нем несомненное человеческое жилище. В доме жила семья эскимосов из племени, населяющего район р. Колвилль; эта семья рассказала мне о многих других эскимосах, живших в окрестностях и знакомых мне по прежней экспедиции. Сообщения о том, где сейчас находятся все эти знакомые, были бы для меня непонятны, если бы я не знал здешних эскимосских географических названий, так как даже на лучших современных картах Арктики обозначаются лишь названия, являющиеся именами европейских исследователей, шефов экспедиций или же друзей составителя карты. Для того, чтобы карта была действительно полезна полярному путешественнику, на ней необходимо проставлять и эскимосские названия.

Считаю необходимым воздать должное способности моих спутников приспособляться к новому образу жизни. На «Карлуке» им не нравилось тюленье мясо, которое судовой кок приготовлял с разными ухищрениями, чтобы заглушить его специфический запах и вкус; однако все безропотно ели это кушанье. Когда же мы убили первого тюленя после ухода с корабля, разрезали мясо на куски, опустили в холодную воду, довели ее до кипения и, по эскимосскому обыкновению, выложили мясо на блюдо недоваренным, все три моих спутника признали, что в таком виде тюленье мясо гораздо вкуснее, чем было на корабле. Уилкинс даже нашел, что оно напоминает свежую баранину, к которой он привык, так как вырос в Австралии. Впрочем, я и раньше слышал от многих, что тюлений жир сходен на вкус со свежим бараньим жиром. Вообще люди, которые, подобно моим спутникам, привыкли к разнообразной пище, менее предубеждены против новых видов еды, чем люди, привыкшие к простому и однообразному питанию.

Ввиду того, что многие современные теории человеческой диететики основаны на опытах с крысами или морскими свинками, подобные же умозаключения по аналогии от собак к людям должны быть не менее интересны и поучительны. Поэтому я хотел бы сообщить здесь о некоторых наших опытах кормления собак непривычной для них пищей. В 1908 г., на пути к устью р. Маккензи, я купил упряжку, состоявшую из собак, выросших на «диете» из пресноводных рыб, с добавлением оленины, кроличьего и, может быть, куропаточьего мяса. Когда мы прибыли на морское побережье, трудно было заставить этих собак есть тюленье мясо. Я предположил, что их смущает не вкус его, а запах: во-первых, собаки даже не брали в рот тюленьего мяса, а во-вторых, вкусовые нервы у собаки, вероятно, не особенно чувствительны, так как она всегда глотает пищу очень быстро. Чтобы опыту не мешало острое обоняние моих собак, я попробовал кормить их более или менее гнилым тюленьим мясом, так как в этом состоянии оно не отличается своим запахом от гнилой оленины: все виды гниющего мяса пахнут одинаково. Придуманное мною средство сразу же подействовало, и, постепенно переводя собак на все более свежее тюленье мясо, мы вскоре приучили их к нему. Впоследствии мы подобным же способом приучили тех же собак есть гусей, от которых они отказывались целую неделю.

Через несколько лет я купил на побережье Ледовитого океана двух собак, выросших преимущественно на тюленьем мясе. Первая собака в течение недели отказывалась есть гусей; опыт прекратили из-за недостатка времени. Вторая собака отказывалась есть оленину, и пришлось принудить ее к этому голодом, так как опыт производился зимой, когда невозможно было довести мясо до гниения.

Летом 1914 г., на Земле Бэнкса, мы попробовали приучить наших собак есть волчье мясо. Опыт производился в «лабораторных условиях». Собак держали на привязи и ежедневно ставили возле них чашку пресной воды, возле которой клали кусок волчьего мяса; последний оставляли на весь день, а затем уничтожали, чтобы оно не начало гнить, так как мы хотели определить продолжительность голодания, которое заставило бы собак есть свежее волчье мясо, сохранившее весь свой запах. Из шести собак пять «сдались», одна за другой, в течение второй недели; но к вечеру четырнадцатого дня последняя собака (самая старая из них, чем, вероятно, и объясняется ее упорство) еще не дотронулась до мяса. Перед началом опыта она была самой жирной, но к концу второй недели превратилась почти в скелет.

Нам предстояла поездка, для которой нужны были все шесть собак, а потому испытание пришлось прекратить.

Возможно, что если бы оно продолжалось, то последняя собака упорствовала бы до самой смерти. Я знаю как по собственному опыту, так и по рассказам других лиц, что когда человек голодает, то ощущение голода достигает наибольшей силы приблизительно на второй или третий день и притупляется задолго до четырнадцатого дня голодовки.

Здесь изложены лишь некоторые из моих опытов и наблюдений по вопросу о «диететике» собак. Сделанные мною общие выводы заключались в следующем. Собаки, выросшие возле судов и привыкшие добывать пропитание в кучах отбросов, охотно едят всякую предложенную им пищу. Вообще, собака, привыкшая к разнообразию в еде, по-видимому, не боится нового. Собаки старше года, которые выросли на «диете», состоявшей лишь из двух-трех видов пищи, всегда сначала отказываются от совершенно непривычной пищи. При этом они руководствуются не вкусом, а обонянием; если дать им новое мясо достаточно гнилым, чтобы естественный запах был заглушен гнилостным, то собаки охотно едят такое мясо, не отличая его от знакомого.

Охотники и туземцы утверждают, что собаки не едят мяса волков к лисиц, так как испытывают отвращение к «каннибализму» в отношении родственных им животных. Но я нашел, что нежелание собак есть волчье мясо является не более сильным, чем нежелание есть оленину или гусей, когда эта пища оказывается абсолютно непривычной. После того как удалось заставить собаку есть волчье мясо, она привыкает к нему так же, как и ко всякой другой пище.

«Предубеждение» против незнакомой пищи бывает тем сильнее, чем старше собака; среди собак одинакового возраста, по-видимому, самки являются более «консервативными», чем самцы.

Я полагаю, что в области «диететики» собак было бы интересно произвести дальнейшие опыты в следующих направлениях. Взяв щенков от одной и той же матки, кормить одного из них в течение двух лет бараниной, другого — рыбой, третьего — говядиной и, может быть, четвертого — вегетарианской пищей. Опыт будет еще интереснее, если для каждой диеты взять самца и самку. Судя по нашим опытам, можно предположить, что через два года собака, питавшаяся бараниной, откажется от говядины и от рыбы, а собака, питавшаяся рыбой, откажется от баранины и от говядины. Отвращение к новой диете, вероятно, будет выражено у самок сильнее, чем у самцов.

Перехожу к людям. Как известно, многие эскимосские племена не едят почти никакой растительной пищи. Но морошку эскимосы любят всюду, за исключением района залива Коронации. Когда я прибыл туда в сопровождении эскимосов из Аляски, их поразило, что туземцам, живущим в местности, где эта ягода растет в изобилии, даже в голову не приходило попробовать ее, хотя она не считается «табу». Мои эскимосы пытались приучить туземцев есть морошку. Дети ели ее охотно, если их не удерживали матери. Из мужчин, насколько я помню, тоже ни один не отказывался, но в течение всего лета ни одна женщина не согласилась хотя бы попробовать ягоду. Подобный же консерватизм эскимоски проявляли и в других случаях. Так, например, у западных эскимосов почти все женщины курят; но у восточных эскимосов мужчины охотнее приучались курить, чем женщины, хотя при посещении наших судов они могли видеть курящих западных эскимосок.

Когда мне приходилось переводить белых людей на питание исключительно мясом, я убедился, что законы выбора пищи, выведенные из опытов с собаками, вполне применимы и к людям. Чем старше человек, тем упорнее он возражает против непривычной пищи. Подобно судовым собакам, человек, привыкший к разнообразной пище, охотно переходит на новую еду, как, например, мои спутники — на тюленье мясо; тогда как люди, постоянно живущие на однообразной диете из каких-нибудь пяти-шести видов пищи, избегают новых блюд, если только последние не были заранее расхвалены, как «шикарные» или особенно вкусные. Конечно, люди руководствуются более сложными побуждениями, чем собаки. Например, малокультурный человек может считать для себя унизительным, что его заставляют есть пищу «дикарей»; напротив, для культурного человека пища незнакомого народа обладает прелестью экзотики.

Так было и с моими спутниками. Впервые находясь среди настоящих эскимосов, они, как и всякий культурный человек, не могли не заинтересоваться экзотичностью туземной стряпни. Первое же блюдо, которое им случилось попробовать (пышки, зажаренные на тюленьем жиру), оказалось удивительно вкусным; такими же были признаны и все остальные новые кушанья.