Глава 1

Арчибальд Уидмер

В то мартовское утро 1974 года, позвонив Томасси, чтобы пригласить его на ленч, я изо всех сил старался изгнать из голоса тревогу и озабоченность. Ожидая, пока он возьмет трубку, я думал: «Какие же мы беззащитные». С неохотой мне пришлось признать, что в наши дни неспровоцированное насилие по отношению к незнакомому человеку воспринимается как нечто обыденное. Вот почему, в отличие от меня, Джордж Томасси и выбрал профессию криминального адвоката.

Томасси неверно истолковал мой небрежный тон. Он готовится к процессу, услышал я в ответ, и времени на ленч в ресторане у него нет.

— Я готов съесть пару сэндвичей и в вашем кабинете. — Оставалось лишь надеяться, что моя настойчивость не будет истолкована как наглость.

Томасси молчал. И причина тому не в плохом воспитании. Я воспринял его молчание как стремление адвоката получить максимально полную информацию, прежде чем как-то выразить свое отношение к обсуждаемому вопросу.

— Джордж, — продолжил я, — я не стал бы тревожить вас по пустякам. Хочу поговорить с вами по делу.

— Вашему?

Он решил, понял я, что мне требуется его совет по делу одного из моих клиентов.

— Жертва имеет отношение ко мне, судебный процесс — нет.

Он молчал.

— Речь идет о моей дочери, Франсине.

Вновь ни звука с другого конца провода.

— Это довольно щекотливое…

Он мог бы сказать: «Продолжай».

— Джордж?

Он кашлянул, показывая, что слушает, но не произнес ни слова.

— Видите ли, Джордж, ее изнасиловали.

Тут он заговорил.

— Она знает этого человека?

— Да.

— О господи, она же еще ребенок.

Любой другой адвокат из моих знакомых обязательно бы сказал: «Мне очень жаль».

— Франсине двадцать семь лет.

— Когда это случилось?

— Во вторник.

— Сейчас с ней все в порядке?

Не следовало мне ждать от Томасси ритуальных соболезнований, которые я мог бы услышать от своих друзей. Он предпочитал не тратить время на пустые разговоры. Если уж задавать вопросы, то только по существу.

— Я спросил, все ли с ней в порядке?

— Да, — вырвалось у меня, но я тут же поправился. — Нет. Она испугана. Психоаналитик, у которого она консультируется, посоветовал ей обратиться к адвокату. Полагаю, я — единственный адвокат, которого она знает. Она не собиралась рассказывать мне об этом.

— Она была в больнице?

— Да. Никаких серьезных повреждений. Я хочу сказать, телесных.

— Они взяли анализы?

— Я ее не спрашивал, — следовало сказать, что мне и в голову не пришло задать такой вопрос.

— Она была в полиции?

— Да. Они что-то записали. Она очень встревожена.

— Почему?

— Этот человек живет этажом выше.

Вот тут я и услышал от Томасси желанные слова.

— Хорошо, давайте встретимся за ленчем.

— Когда? — спросил я.

— Как насчет сегодня?

Я не знал, разъединили нас или Томасси просто положил трубку. Мне не хотелось перезванивать, но ничего другого не оставалось.

— Джордж, мне привезти Франсину с собой?

— Нет.

— Я думал, это сэкономит вам время.

— Я хочу услышать все, что она вам сказала, в ее отсутствие.

Это другой мир, мир криминального закона.

— В какое время?

— Половина первого вас устроит?

— В вашей конторе?

— Встретимся у «Дадли», — ответил он.

Когда я говорю, что такие юристы, как я, полагают Томасси лучшим криминальным адвокатом округа Уэстчестер, то что вкладывается в понятие «лучший»? Когда человек пробегает милю быстрее любого, ему подобного, можно сказать, что он достиг абсолютного превосходства над остальными. Но как определить совершенство в таких областях человеческой деятельности, как искусство или юриспруденция? Я помню, как Уильям Йорк Тиндолл говорил, что, по его разумению, совершенство состоит в том, чтобы после вкусного обеда вытянуть ноги и выкурить сигару «Ромео и Джульетта» под музыку Моцарта. Я понимаю, что он имел в виду, хотя Моцарт не относится к моим любимым композиторам, а кубинские сигары после прихода к власти Кастро далеко не те, что прежде. Если б до конца жизни меня обрекли на лицезрение только одной картины, пусть даже Рембрандта, она бы мне вскорости наскучила, но я могу предложить небольшую коллекцию, возможно, десяток-полтора картин, которой мне вполне хватит. Однако, когда речь заходит о преступлении и приходится иметь дело с законом, нетрудно обнаружить, что редко кто может нанять когорту адвокатов. Обычно выбирают одного, а если дело серьезное, стараются остановиться на самом лучшем. Отсюда и мой звонок Томасси.

В Йеле, еще до того, как я поступил на юридический факультет, мне ясно дали понять, что все адвокаты, обретающиеся в социальном слое, к которому я принадлежу, практикуют, без исключения, в сфере гражданского законодательства. Считалось, что криминальные адвокаты, даже самые лучшие, не могли не замарать себя. Ибо по роду деятельности им приходилось общаться с людьми, которых не приглашают в дом: бандитами, ворами, сицилийцами и еще черт знает с кем. Более того, криминальные адвокаты, за небольшим исключением, получали относительно низкие доходы. К исключению относились адвокаты, обладающие неординарным актерским талантом или связанные с преступностью.

А потому, зная, какие на меня возлагают надежды, я готовил себя к карьере, немаловажной составной частью которой являются ленчи в закрытых столовых для руководства компаний, куда даже в наши дни не допускаются женщины и где юристы прежде всего друзья. И при встрече мы говорили о всякой всячине, прежде чем приступить к делу. В нашей области законодательства ставкой является некая сумма долларов. В уголовном праве на кон ставится свобода человека, а при определенных условиях и его жизнь.

И все-таки уголовное право зачаровывает меня, и протоколы судебных заседаний я воспринимаю как особый вид порнографической продукции, придуманной для моего удовольствия. Я поддерживаю отношения с несколькими криминальными адвокатами, чтобы при необходимости иметь возможность удовлетворить свои потребности в подобном чтиве. Более того, моя дружба с Томасси, практикующим в округе, в котором я всегда жил, длится свыше десяти лет. И если бы мои предки приехали в Америку не из Англии, а из Армении, не раз думалось мне, а меня самого сжигало стремление продвинуться вверх по ступеням социальной лестницы, то бишь я не располагал бы возможностью почивать на вершине, я, наверное, стал бы таким, как Томасси. В Америке нам нравится поддерживать мнение, что мы — общество очень подвижное, что у нас нет четкой границы между слоями. Это все ерунда. Скорее, у нас более жесткое кастовое разделение, чем у европейцев, потому что мы не всегда можем отличить американца по одежде или акценту. Отсюда повышенное внимание к новичкам, когда не упускается ни одна мелочь. И при этом всех нас, в любом классе или сословии, объединяет одно: мы обожаем победителей. Мы горой стоим за них, пока они рвутся к цели. Мы падки не на жалость, а на триумф. Мы полагаем, что нам свойственна порядочность, но на самом деле мы варварски крушим все и вся, когда наша команда побеждает.

Только наивные думают, что победа ничего не значит. В час беды они быстро меняют свое мнение на противоположное. Как-то раз я участвовал в одном конфликте, затрагивающем не только моего клиента, но и национальные интересы. Проблема выходила за привычную сферу моей деятельности, поскольку речь шла не о деньгах. Более того, компромисс полностью исключался: мы или побеждали, или проигрывали. Я позвонил Эдварду Беннетту Уильямсу в Вашингтон и, хотя мы никогда ранее не разговаривали, двух минут моих объяснений хватило, чтобы он сказал: «Приезжайте». Он взялся за то дело и, разумеется, выиграл его. Но большинство криминальных процессов проходят на месте совершения преступления, будь то громкие убийства или ограбления, о которых мы узнаем из газет, или взлом соседской квартиры. И вот тут-то, чтобы покарать преступника, особо необходим местный адвокат, знающий как судей, так и особенности здешнего судопроизводства. Если б меня обвинили в совершении преступления, да я бы еще и знал, что рыльце у меня в пушку, я бы, как и все остальные жители Уэстчестера, числом почти в миллион, хотел бы, чтобы мои интересы представлял Томасси. Я с содроганием думал о том, что Томасси может стать судьей, после чего мне не останется ничего иного, как дружить с ним, ибо он будет потерян для меня как адвокат. Для квалифицированного юриста желание оказаться в кресле судьи вроде бы естественно. Но не для Томасси. Боксеры и футболисты, которых мы боготворим, известны своими победами, а не порядочностью.

Пожалуйста, поймите меня правильно: недостатков у Томасси хватает. Он небрежен в одежде. Серый костюм на каждый день, темно-синий — для особых случаев. Галстук надевает два или три раза в неделю. Ботинки часто забывает почистить. Я наблюдал за его поведением на званых обедах. Его левая рука никогда не лежит на колене. Иногда он начинает есть раньше всех. Если ему скучно, он этого не скрывает. Можно было подумать, что сын иммигранта будет уделять больше внимания внешним аспектам принадлежности к определенному слою, но Томасси вроде бы и не жаждет затесаться в стройные ряды адвокатов англосаксонского происхождения. Нет, однако, у него и привычки, свойственной многим адвокатам, смотреть на попавшего в беду сверху вниз, с пренебрежением. Он предпочитает сохранять образ бесстрастного наблюдателя, но те, кому надо, знают, что он крепкий боец, умеющий постоять за интересы своих клиентов в джунглях уголовного права.

Томасси утверждает, что он родился первого января 1931 года, через минуту после полуночи, в Осуэго, что в штате Нью-Йорк. Обстоятельства его рождения окутаны тайной. Накануне газета «Осуэго геральд», напомню, что происходило это во время Великой депрессии, объявила о премии в 500 долларов, которые редакция намеревалась выплатить первому ребенку, родившемуся в новом году. Говорили, что доктор решился на опасный шаг, в течение пяти минут удерживая ребенка от появления на свет, дабы родители получили эти деньги. Впрочем, 1931 год интересен по многих причинам, без учета чуть затянувшегося рождения Томасси. В тот год Бродвей восторгался пьесой Элмера Райса «Адвокат». По другую сторону океана Освальд Мосли формировал фашистскую партию в Британии, а Пьер Лаваль, придерживающийся сходных взглядов, был избран премьер-министром Франции. Немецкие миллиардеры Гугенберг, Кирдорф, Тиссен и Шредер приняли решение поддержать нацистскую партию. Пий XI обратился к народам мира с энцикликой о новом социальном порядке. В невинной Америке Джейн Аддамс и Николас Мюррей Батлер разделили Нобелевскую премию мира, а свидетели Иеговы значительно увеличили количество своих членов в преддверии апокалипсиса.

Меня зовут Арчибальд Уидмер, и я навсегда запомню ленч с Томасси, круто изменивший мою жизнь.

Комментарий Гайка Томассяна

Я скажу вам правду. Я не хочу называть мальчика Джордж. Моя жена Мария, пусть земля ей будет пухом, сама названная в честь матери Иисуса, мы в этой новой стране жили только четыре года, рожает сына, называет его Джорджем, американским именем, которое в ходу у всех иммигрантов, особенно у греков. Он сын процветающего торговца лошадьми, который никому не должен деньги. Его следовало окрестить Гайком, как и меня, или Арменом в честь деда. Для меня Джордж звучит как иностранец.

Посмотрите, мои руки загрубели от тяжелой работы, но в моей голове живы армянские традиции, которым не одна сотня лет. Греки называют свою страну колыбелью цивилизации, говнюки! Армяне вынули цивилизацию из колыбели! Умники евреи, в Америке их полно, их учит всему страдание, так? Когда Джордж был ребенком, в Европе убили миллионы евреев, и умных, и глупых. Когда я встречаю еврея, я говорю ему, что еще до начала этого столетия в Турции вырезали двести тысяч армян. В Константинополе семь тысяч забили, как свиней. В 1909 году, в Киликии и Сирии уничтожили еще двадцать тысяч. Во время Великой войны турки, чтоб все их женщины умерли при родах, пытались заставить наших женщин и детей принять ислам, хотели обратить в мусульман первую христианскую нацию на земле!

В 1920 году, память у меня хорошая, этот Вудро Вильсон, президент Америки, отказался пошевелить и пальцем ради защиты Армении. Вот мой отец и сказал, если Америка не идет к нам, мы поедем в Америку.

Армяне лучшие лошадники на свете. Что есть мужчина без лошади? Как только мы заработали несколько лишних долларов, я подарил моему сыну, который должен продолжать семейную профессию, пони. По субботам, по воскресеньям мы ездим верхом, верхом, верхом, и что говорит Джордж? Он сыт по горло лошадьми. Его от них тошнит! Я показываю ему, как продавать людям именно таких лошадей, которые более всего им подходят. Если к Гайку Томассяну приводят больную лошадь, он ее вылечивает, а не пристреливает. Но я не сдаюсь. Хожу с Джорджем на ковбойские фильмы. Показываю ему фургоны. Спрашиваю Джорджа, кто, по-твоему, правил ими, евреи? Лошади сделали Америку. Америке нужны лошадники. Я говорю Джорджу, что мужчину на лошади покорить нельзя. На лице парня вроде бы написано уважение, но во взгляде ясно читается: ерунда. Я кричу ему, что лошадь означает свободу, он отворачивается. В голове у него колледж, город, что-то еще.

Я знал, что он уедет, но даже в страшном сне не мог представить себе, что он сменит фамилию на Томасси, предаст собственного отца! Он может соловьем разливаться в суде, но кто он есть? Армянин, не умеющий ездить на лошади, все равно что еврей. Казаки убивали евреев. Кто-нибудь видел еврея, скачущего верхом?

В 1969 году умирает моя жена. Джордж, Большая Шишка, приезжает в Осуэго, на похоронах рассказывает о жизни Марии, о всей ее жизни с юных лет. Я спрашиваю его, откуда он все это знает, во всяком случае, не от меня. Он пожимает мне руку, словно я его ровесник. Я говорю ему, что пора возвращаться, что в Осуэго совершается немало преступлений, так что адвокату работы хватит. Он отказывает мне. Говорю вам, в душе мой сын турок.

Разумеется, по моим дням рожденья звонит телефон, его секретарь говорит: «С вами будет говорить Джордж Томасси», — и я кричу ей: «Томассян! Томассян!» А потом я слышу голос Джорджа. Чувствую, что он хочет поговорить, задать вопросы о том, как я, как себя чувствую, но я отвечаю односложно, «да» или «нет», пока он не сдается. Даже когда он станет самым знаменитым адвокатом Америки, для меня, как армянин, он никто.

«Дадли» — ресторан на Рокледж-авеню в Оссиринге, в шести минутах езды от конторы Томасси, зажатый между домами, знавал и лучшие времена. За углом проходит улица Свободы, ведущая к тюрьме «Синг-Синг», и мимо «Дадли» часто проезжали фургоны с решетками на окнах, в каких перевозят заключенных.

Переступив порог, вы попадаете в другой мир. Толстый пурпурный ковер, античные фрески на стенах, зелень разнообразных вьющихся растений под искусно скрытыми на потолке мощными лампами. В стародавние времена, по пятницам, вы могли найти за столиками Джона Чивера с друзьями, Тома Глейзера, исполнителя народных песен, издателей, обхаживающих авторов, принадлежащих к среднему классу женщин, отдающих предпочтение «Дадли» из-за очень больших коктейлей и кувшинов с вином, подаваемых к ленчу. Отличалось экстравагантностью и меню: омлеты из одуванчиков (сезонное блюдо), превосходные супы, творожный пудинг, каких не готовили нигде. Хватало у «Дадли» и недостатков: туалеты убирали столь небрежно, что посетители предпочитали пользоваться ими в других местах, хлебными крошками, иногда набиравшимися на сиденьях, мог бы отлично пообедать голубь. Юные официантки, очаровательные, как вьющиеся растения, могли сначала обслужить хозяина, а потом гостя. Впрочем, посетители обычно не возмущались. Именно непринужденностью обстановки и нравился Томасси «Дадли».

Томасси выглядел так, словно гримерша подрисовала ему под глазами черные круги. Ранее он всегда казался моложе своих лет, но теперь, несмотря на свою неиссякаемую энергию, выглядел на свой возраст, сорок четыре года. Пора юности для него миновала.

— Как поживаете? — полюбопытствовал я.

— Сегодня утром я надел один синий носок, а другой — черный. Секретарь заметила.

— Вам надобно жениться.

— Благодарю, — по тону чувствовалось, что далее эту тему он развивать не желает.

Да я, собственно, и не хотел вторгаться в его личную жизнь. Полагаю, все мы знали о череде симпатичных женщин, с которыми Томасси появлялся в обществе. Естественно, возникали вопросы, а почему Томасси никак не может остановить свой выбор на одной? Создавалось впечатление, что женщины для него, что судебные процессы: какой-то период занимают внимание, потом выбрасываются из головы.

— Как зовут психоаналитика, который предложил вашей дочери обратиться к адвокату?

— Помните, вы давали мне ксерокопию статьи о разделении людей на три категории?

— Я раздал много ксерокопий. Как звали психоаналитика?

— Гюнтер Кох.

— Понятно, — кивнул Томасси. — Теперь вспомнил.

— Вы с ним встречались?

— Нет. Черт, как же мал этот мир. Я даю вам что-то прочитать, а ваша дочь оказывается на кушетке того, кто это написал. Давно она ходит к доктору Коху?

— С полгода, может, больше. Моя жена и я поощряем ее в этом.

— Что привело ее к психоаналитику?

— Бессонница.

— Многие страдают бессонницей, — отмел мой довод Томасси.

— Но не такой, как у нее. Бывало, за несколько недель она не могла ни разу выспаться. У нее ввалились глаза. Двух-трехчасовой сон в сутки приводит человека в отчаяние. Что с ней и произошло. Она не меньше месяца принимала по три таблетки «секонала» на ночь, прежде чем мы с Принсиллой узнали об этом.

— Кто ее врач?

— Таблетки она получала без рецепта. Ей продавал их кто-то из сотрудников ООН. В любом случае, эти таблетки не устраняли причину, а лишь временно заглушали болезнь. Мы уговорили ее пойти к доктору Коху, чтобы выявить, чем обусловлена ее бессонница.

— Она и ребенком была такой?

— Отнюдь. Все началось после колледжа. Джордж, вы расспрашиваете меня, словно психоаналитик.

— Любого психоаналитика, задающего подобные вопросы, надо немедленно увольнять. Вы никогда не присутствовали на слушании дела об изнасиловании?

— Нет.

— И не читали стенограмму такого процесса?

— Нет.

— На свет божий вытаскивается все.

Я ненавидел те мерзкие подробности, что обычно выуживаются адвокатами из свидетелей противной стороны. По моему разумению, это полоскание грязного белья есть нарушение права человека на уединение.

— Нед, в подобных процессах, если дело и дойдет до суда, вашу дочь и, соответственно, вас, могут ждать всякие сюрпризы. А вы сюрпризов не любите.

— Я рад, что вы это понимаете, — чуть улыбнулся я.

— Вы уверены, что хотите двигаться дальше?

— Я всего лишь посыльный, — я пожал плечами. — Выбор сделан не мною.

— Вы знаете Канхэма?

— Только по фамилии.

— Его интересуют только те дела, что попадают на первые полосы газет.

— Я не хочу, чтобы об этом писали газеты.

Указательный палец правой руки Томасси прошелся по ободу его бокала.

— Канхэму подавай дело о коррупции или массовое убийство. Изнасилование для него мелочевка.

— Не могли бы вы переговорить с кем-то из молодых помощников окружного прокурора? Из тех, кто способен посочувствовать женщине? У меня в прокуратуре знакомых нет.

Во взгляде Томасси читалась грусть. В тех из нас, кто не знался с окружным прокурором, он, похоже, видел не адвокатов, а бизнесменов. Он откинулся на спинку стула, так что я наклонился вперед, дабы сохранить дистанцию.

— Вы попытаетесь ей помочь?

— Если поверю тому, что расскажет мне ваша дочь.

Я бы никогда не сказал такое в лицо клиенту.

— Почему бы ей не переехать в другой дом, а в будущем вести себя более осмотрительно?

— Такое не для Франсины.

— Расскажите мне о ней.

— Она принадлежит к новому поколению, Джордж.

— И что это означает?

— Она не живет по нашим нормам. Джордж, вы же знаете, что такое семьи стопроцентных американцев. Мы смотрим на людей, но никогда не высказываем своего мнения. Франсина высказывает.

Томасси улыбнулся.

— Говорить то, что думаешь, расценивается как предательство нашего мира, — пояснил я. — Я мирюсь с ее мятежом лишь потому, что продлится он недолго. Ее дети вернутся на путь истинный.

— Она может выйти замуж за сицилийца.

Теперь пришел мой черед улыбаться.

— Я не верю, что дело может зайти так далеко. Хотя должен признать, что она пыталась уйти из Рэдклиффа, не доучившись последний семестр, протестуя против необходимости получать диплом. Я до сих пор стыжусь того довода, с помощью которого заставил ее остаться. Я сказал, в какую сумму уже обошелся мне этот диплом. Она высмеяла меня, но учебу не бросила. А вот если бы бросила, то не смогла бы получить нынешнюю работу.

— Где?

— В ООН.

Томасси ничего не записывал, и меня это нервировало. На первой встрече с клиентом я всегда клал перед собой блокнот, в котором постоянно делал пометки. Тем самым гарантировалось, что ничего не будет упущено. Неужели Томасси мог все запомнить? Или необходимости в этом не было?

— Ухажеры? — спросил он.

— Бывают время от времени.

Томасси рассмеялся.

— Я удивлен, что вы до сих пор не выдали ее замуж.

— В наши дни молодые женщины не рвутся замуж, Джордж. Если судить по ее подругам, большинство из них предпочитает свободу. С мужчинами живут, но без брачных контрактов.

— Какой удар по адвокатам. Я хочу сказать, таким, как вы.

Я мог бы ему ответить, но мне не хотелось уводить разговор в сторону. Я пообещал Франсине найти адвоката, который посоветует, как добиться осуждения насильника. Но роль посредника приводила меня в ужас. Я хотел, чтобы Томасси встретился с Франсиной, а не допрашивал меня.

Принесли еду. Томасси проявил милосердие. Позволил нам поесть, прежде чем попросил рассказать об изнасиловании.

— Джордж, я бы хотел, чтобы об этом вы спросили ее.

— Я спрашиваю вас.

— Она лишь сказала, что ее изнасиловал мужчина, живущий этажом выше.

— Никаких подробностей?

— Я же ее отец.

— Если у нее нет постоянного дружка, кому еще она могла рассказать подробности?

— Никому. Даже сестрам. Она такая.

— Подробности важны.

— Я понимаю.

— Ей придется рассказать мне обо всем.

Я кивнул.

— Она может солгать?

— Франсина говорит правду, даже когда людям легче услышать ложь. Настоящая дикая утка, — тут мне пришло в голову, что Томасси мог и не читать Ибсена.

— «Дикая утка»… — начал я.

— Я знаю, — прервал меня Томасси. — Кто будет платить?

— Я же сказал, что она работает в ООН.

— Возможно, затраты превысят те средства, которыми располагает молоденькая секретарша.

Мне представился случай уколоть его, чем я незамедлительно воспользовался.

— Франсина — помощник посла Соединенных Штатов по информационному обеспечению. И жалованье у нее не такое уж маленькое. Девушка она умная. И я всегда готов оплатить ее счет. Если потребуется.

Томасси кивнул, что означало, что такие условия его устраивают. Мне осталось лишь облегченно вздохнуть: я-таки передал ему эстафетную палочку. За двадцать лет адвокатской практики мне не приходилось слышать, чтобы с женой или с дочерью кого-либо из моих клиентов случалось нечто подобное. Это тема, которую они не считали возможным затронуть? Или я своим видом лишал их такой возможности?

Комментарий Принсиллы Грейвз Уидмер, выпускницы колледжа Смита одна тысяча девятьсот сорокового года

Его полное имя Арчибальд Эдуард Уидмер Третий. Никому и в голову не придет обратиться к нему Арчи или Эдди, Эдуард звучит, как герцог Виндзорский, поэтому в нашем кругу все зовут его Нед.

Что можно о нем сказать? Он хорошо смотрится в белых костюмах. Он чистюля. У него мускулистые плечи. Он дунул мне в ухо на нашем первом свидании. С самого начала я полностью доверяла ему. Рядом с ним я чувствую себя в полной безопасности. В те дни мужчины не считались соперниками. Мы не придавали чрезмерного значения оргазму и не делились нашими чувствами с психоаналитиками. Мы стремились к замужеству.

Мои подруги полагали Неда ханжой. Но внешняя застенчивость Брока Энид скрывает что-то такое, с чем я не хотела бы ложиться в постель. И Питер Элисон — его похотливость ясно читается в улыбках, которые он расточает как мужчинам, так и женщинам. В моем Неде не остается ничего ханжеского, как только за нами закрывается дверь спальни.

Мужчины по большей части говорят, что хотят сына. Нед хотел дочерей и получил их, Джоан и Маргарет. Из него вышла прекрасная нянька, с каким удовольствием говорил он с ними на только им понятном языке, в общем, наслаждался отцовством. А потом на какой-то период Неда охватило безумие. Он объявил, что уходит из адвокатской конторы и уезжает на Таити, со мной или без меня. И любовью в это время мы занимались где угодно, но только не в постели. Тогда-то и была зачата Франсина. В какую же она превратилась красавицу. Белокурые волосы, не потемневшие, как у меня и ее сестер, высокие, обтянутые блестящей кожей скулы, миндалевидный разрез синих, как небо, глаз. В отличие от сестер, ей не приходилось прибегать к косметике. Она быстро вытянулась, ростом уступая лишь Неду. Джоан и Маргарет, так же, как и я, поначалу отличались некоторой неуклюжестью, но Франсина с раннего детства порхала, как балерина. И я никак не могла понять, кому из наших предков она обязана такой грациозностью.

Мне вспоминается день, когда я впервые узнала, что у Франсины месячные. Я решила, что пришло время познакомить ее с правдой жизни, как знакомила Джоан и Маргарет. Франсина внимательно слушала, притворяясь, что все, о чем я говорю, для нее внове, а потом выяснилось, что месячные у нее уже с год, но она ничего мне не рассказывала. Старшие девочки в этих вопросах были со мной откровеннее. Я сказала Франсине, что чувствую себя ненужной, но она заверила меня, что это не так и она просит меня сказать ей все, что я считаю необходимым. Вот и отлично, подумала я, и стала объяснять ей, чем обусловлена менструация и как она проходит. Франсина слушала так, словно хотела запомнить каждое слово. А может, она просто разыгрывала меня? «Ты все об этом знаешь», — вырвалось у меня, но она попросила: «Пожалуйста, мама, расскажи мне об оральном и анальном сексе». Представляете, в тринадцать-то лет. Откуда она это узнала? От кого? Джоан? Маргарет? До прихода Неда я пребывала в панике. Когда рассказала ему обо всем, он заулыбался, и я сорвалась. Но он успокоил меня одной фразой: «Принсилла, если она уже что-то знает, с этим ничего не поделаешь».

Дети слишком быстро раскрывали наши секреты. Но я не хотела сдаваться в попытке остаться ей матерью. Однажды, Франсине было уже четырнадцать, и она продолжала тянуться вверх, я, чувствуя, что она уходит от меня, сказала: «Ты мой последний ребенок». И получила ответ: «Мама, я не ребенок».

Лишенная права на материнство, я убежала в спальню на втором этаже и уткнулась лицом в подушку, чтобы заглушить отчаянные рыдания. Франсина ясно давала мне понять, что я теперь никому не нужна и ни на что не гожусь, и пребывать мне в таком состоянии до конца моих дней. Я себя таковой совсем не чувствовала, так почему меня подталкивали, торопили перейти в другое состояние?

Я не знаю, заснула я тогда или нет. Но помню, как меня погладили по волосам. Я подняла голову. Надо мной склонилась Франсина. Кончиками пальцев она вытерла слезинки в уголках моих глаз, потом взяла мои руки в свои.

— Мама, — так она давно не обращалась ко мне, — мама, ты совсем не старая.

По правде говоря, я по-детски мучила себя, и она, в четырнадцать-то лет, успокаивала меня, помогала примириться с реальностью. Джоан и Маргарет взрослели, не оглядываясь, но Франсина постоянно оборачивалась, чтобы посмотреть, где я, как там Нед. Не удивительно, что он так любил ее. Впрочем, едва ли я ревновала его, хотя он относился к Франсине как к женщине, когда она еще была подростком. Я никогда не сомневалась, что Джоан и Маргарет найдут свое место в жизни, выйдут замуж, родят детей, создадут крепкие семьи. Но Франсина? Удастся ли ей встретить мужчину, которого она будет уважать? В двадцать у нее не находилось времени для серьезных увлечений. В двадцать пять она сказала мне, что все мужчины — дети. Она меня тревожила. А потом что-то случилось с ней. Я не думаю, что ее изнасиловали. Хотя Нед придерживается противоположного мнения. Но иначе он не может, не так ли?

Комментарий Франсины Уидмер

Необходимо нарисовать образ в сознании, чтобы представить себе человека, с которым никогда не встречался. Когда я спросила отца, какой он, мистер Томасси, то получила ответ, что он очень хороший адвокат! Вот я и нарисовала себе смуглокожего, с крючкообразным носом мужчину, внешне похожего не на американца, а на представителя одной из стран, не чисто белых, каких я постоянно вижу в ООН, со щеками, которые даже утром кажутся небритыми. Я представила себе, как он чуть наклоняется вперед, чтобы указующим перстом заклеймить меня.

Впервые поехав в его контору, я не петляла по улицам и сразу нашла нужный мне адрес. Дом меня приятно удивил. Двухэтажное административное здание, новое, в хорошем районе Оссиринга, около Брайаклиффа. Отец-то говорил о Томасси так, что я ожидала каморку на втором этаже над заштатным магазинчиком. В таблице с указанием обитателей здания значились два врача, дантист, агент по продаже недвижимости и Джордж Томасси, адвокат, принимающий только по предварительной договоренности.

Мне было назначено на четыре часа, и я повернула ручку двери, ведущей в приемную за несколько секунд до означенного срока. Когда я переступила порог, у меня создалось ощущение, что я перехожу в другое время: из современного здания в мир отделанных деревом стен, приглушенного освещения, толстых ковров на полу, казалось бы оставшихся в далеком прошлом. В дальнем левом углу за столом сидела женщина, как я поняла, его секретарь.

— Добрый день, — поздоровалась она. — Вы, должно быть, мисс Уидмер? — а я подумала: «Неужели я так похожа на отца?»

— Мне назначено, — не знаю, с чего вырвалась у меня эта нелепая фраза. Она знала, кто я, а более в приемной никого не было.

— Он сейчас примет вас, — секретарь посмотрела на телефонный аппарат. — Как только закончит разговор.

Я села в одно из больших, коричневой кожи, с бронзовыми шляпками обивочных гвоздей кресел. На столике лежали старый номер «Нэшнл джеографик», разлезшийся «Нью-йоркер» и несколько книжек детских комиксов. Кто приходит в такие приемные с детьми, подумала я?

Когда я подняла голову, Томасси стоял в дверях кабинета, наблюдая, как я пролистываю комиксы. О боже! У меня было такое чувство, что он поймал меня за мастурбацией! Я встала, покраснев, протянула руку, чтобы пожать его. Выглядел он совсем не так, как я его представляла. Высокий, стройный, с легкой походкой, чисто выбритый, с прямым носом, ни араб, ни грек, ни турок, ни армянин. Теплое, крепкое рукопожатие, прямой взгляд серых глаз.

— Заходите, мисс Уидмер.

Эти первые слова, что я услышала от него, потом с десяток раз отдались в моей голове раскатистым эхом: «Заходите, мисс Уидмер».

Он отступил в сторону, пропуская меня вперед. Я прошла, нарочито стараясь не задеть его.

Его стол у окна, заваленный книгами, папками с бумагами, отдельными документами. Перед столом кресло коричневой кожи, повернутое к кожаному же дивану. И книги, книги, забитые ими стеллажи у стен уменьшали и так небольшой кабинет.

Знаком он предложил мне сесть в кресло, сам опустился на диван напротив меня, так что наши колени почти касались. Мне понравилось, что он не сел за стол. Терпеть не могу мужчин, с важным видом, словно повелители, сидящих за столом. Но я не ожидала оказаться в такой близости от человека, которого совсем не знала.

— А что вы делаете, когда к вам заваливается толпа? — спросила я.

Томасси улыбнулся.

— Я люблю принимать одного человека, максимум двоих. На случай непредвиденных обстоятельств в стенном шкафу есть складные стулья.

— И часто случается непредвиденное? — спросила я, довольная тем, что разговор начался не с обсуждения моих проблем.

— Непредвиденное случается у моих клиентов.

Его серые глаза изучающе оглядывали меня. Он думает, похожа ли я на моего отца? А вот сейчас заметил, что я не ношу бюстгальтера.

Солнечные лучи через окно били мне в глаза. Томасси встал, избегая моих коленей прошел к окну, опустил жалюзи ровно настолько, чтобы солнце более не мешало мне.

— Спасибо, — поблагодарила я его.

— Вы, как я погляжу, не столь… — он замолк.

— Не столь?

— Не столь расстроены, как я мог бы ожидать. Вы, по моему разумению…

Я ждала.

— Спокойны.

Он бы хотел, чтобы я билась в истерике.

— Вы были в полиции?

— Да.

— Они вам помогли?

— Нет, — они обошлись со мной отвратительно.

— Вы виделись с вашим психоаналитиком, доктором Кохом?

— Да.

— И что он говорит?

— По большей части, х-м-м-м-м.

Томасси рассмеялся, резко, отрывисто. Вновь посмотрел на меня, словно получил информацию, противоречащую тому впечатлению, что сложилось у него с первого взгляда.

— Он сказал, что большинство женщин чувствуют свою вину в том, что их изнасиловали.

— И вы?

— Нет, я чувствую, что надо мной надругались. Я хочу, чтобы этого сукиного сына посадили в тюрьму.

Щеки мои полыхнули огнем, тело задрожало от ярости. «Возьми себя в руки», — промелькнула в мозгу знакомая с детства фраза. Я глубоко вдохнула, видя, что он не сводит с меня глаз.

— Вы сказали о своем желании доктору Коху?

— Да.

— Что он вам ответил?

— Он не сажает людей в тюрьму, с этим надо обращаться к адвокату.

— Адвокаты также не сажают людей в тюрьму. Почему вам хочется, чтобы он оказался за решеткой?

— За то, что он сделал, — со мной.

— Мисс Уидмер, в список моих услуг не входит удовлетворение чувства мести.

— Отец сказал вам, что этот человек живет этажом выше?

— Да.

— Могу я, по-вашему, оставаться в этом доме, постоянно думая о том, что он может вновь наброситься на меня? Я не могу заснуть, зная, что его кровать аккурат над моей спальней. Когда я слышу наверху какие-то звуки, я не знаю, как их воспринимать: то ли этот чокнутый трахает свою жену, то ли вылезает из кровати, чтобы спуститься ко мне.

— Пожалуйста, мисс Уидмер.

— Пожалуйста — что? Это мой дом, какая мне от него польза, если я в нем не чувствую себя в безопасности.

— Постарайтесь успокоиться.

— Мое тело — не общественный писсуар, куда какой-то псих может совать свой конец.

— Пожалуйста, успокойтесь.

— Я успокоюсь, когда буду в безопасности. Когда он сядет в тюрьму. Почему вы так на меня смотрите?

— Как?

— Словно никогда не видели такой, как я.

— Извините. Пожалуйста, не волнуйтесь.

— Не буду, когда он сядет в тюрьму.

Пожалуйста, помогите мне отправить его туда. Если б я знала, как это сделать, то не обращалась бы к вам за помощью. Я закрыла глаза, медленно, медленно вдохнула полной грудью. Он думает, что у меня истерика. Я должна вернуть контроль над собой. Отец частенько говорит, что эмоции не чужды никому из нас, отвращение, злость, ярость, — разница в том, как мы можем их контролировать. Выдать свои чувства есть проявление слабости. Удариться в истерику для нас недопустимо. О боже, какие же мы вымуштрованные!

Я открыла глаза, приняв решение. Этот человек старается мне помочь. Мне необходима его помощь.

— Так-то лучше, — кивнул Томасси.

— Извините.

— Я вас хорошо понимаю. Можем продолжать? Мне нужно кое-что уточнить.

Я кивнула.

— Сколько квартир в доме?

— Шесть, — следи за голосом. — По две на этаже.

— Как я понимаю, вам там нравится.

— Из окон открывается красивый вид на реку. Комнаты большие. Квартплата невелика. Жить там удобно, — квартира не принадлежит моим родителям.

— У вас есть договор на съем квартиры?

— Я не собираюсь переезжать.

— На какой срок заключен договор?

— Еще на два года. Изнасилование — веская причина для расторжения договора?

— Сомневаюсь. Этот мужчина… вы знаете его фамилию?

— Козлак, — он возник перед моим мысленным взором, снимающим штаны. Я могла его убить.

— Вы что-то говорили о его жене.

Не понимаю, как кто-то может с ним жить.

— Я знаю, что у него жена и двое детей. По меньшей мере, двое. Вы не ответили на мой вопрос. Вы мне поможете?

Зажужжал аппарат внутренней связи.

— Никаких звонков, — бросил он, даже не повернувшись к столу.

— Спасибо, — вырвалось у меня.

Томасси выглядел так, словно прежде никто не благодарил его за решение не отвечать на телефонные звонки.

— Залог в вашем случае я брать не буду, но вам придется расплачиваться со мной раз в месяц.

Я кивнула.

— Я, возможно, обойдусь вам недешево. И не могу обещать желаемого вами результата.

Неплохую он нашел себе работенку, подумала я. И вершки его. И корешки.

— Что значит, недешево?

— Возможно, две тысячи в месяц на предварительном этапе. Если будет суд, вам придется заплатить еще пять или десять тысяч.

Таких денег у меня нет.

— Я уверен, что ваш отец заплатит за вас, если возникнет такая необходимость.

Я не хочу зависеть от кого-либо.

— Послушайте, мой отец берет почасовую оплату. Вам это не подходит?

— Честно говоря, нет. Мне некогда фиксировать продолжительность телефонных разговоров и кабинетных бесед. Если мой клиент обвиняемый, гонорар я обычно беру вперед.

— Я не обвиняемая.

— Поэтому сейчас я ничего у вас не прошу. Счет вы получите позже. Идет?

Разве у меня есть выбор?

— Вы можете рассчитывать на мою объективность. Пока я не могу сказать, какими будут мои действия. Это не обычный судебный иск. Я не могу подавать в суд на этого Козлака, обвинительный процесс может начать только прокуратура. Я достаточно хорошо знаю Канхэма. Скорее всего, он будет упираться изо всех сил. Едва ли он захочет выносить это дело на Большое жюри.

— Почему? — вновь в моем голосе истерические нотки. Я должна сохранять спокойствие.

— Желаете получить честный ответ? В этом иске он увидит угрозу для нормального функционирования прокуратуры. Есть и другие причины.

— Какие?

— Оставьте это мне.

— Я хочу знать.

— Канхэм — политик.

— При чем тут это?

— Пожалуйста, выслушайте меня. Вот как рассуждает Канхэм: мужчины составляют половину избирателей. Большинство мужчин, имеющих право голосовать, знают, что при сексуальном контакте обычно имеет место определенная степень насилия. Канхэм придет к выводу, что, доведи он это дело до суда, большинство мужчин, не ассоциируя себя с насильником, будут, подсознательно или нет, защищать себя. Часть женщин отнесется к вам сочувственно, большая часть, чем пару лет тому назад, но домохозяйки среднего возраста сочтут, что современная молодая женщина, простите, обходящаяся без бюстгальтера, сама ищет неприятностей на свою голову. То есть, по мнению Канхэма, большинство голосов будет не на вашей стороне.

— Козлак изнасиловал меня!

— Это необходимо доказать!

— Для меня все ясно!

— Вас среди присяжных не будет. Так что первым делом надо убедить Канхэма в необходимости судебного разбирательства.

— Да это же пустое дело. Пытаться понять ход мыслей других людей.

— Вот тут-то и пригодится мой опыт.

— Но все понятно и так. Козлак нарушил закон.

— Если бы каждый, кто нарушает закон, оказывался в суде, большая часть населения выстроилась бы в очередь на скамью обвиняемых. И судьи сотню следующих лет рассматривали бы дела одного года. Смотрите сами, мисс Уидмер: допустим, я уговорю прокурора выдвинуть обвинение, допустим, Большое жюри на основании обвинительного акта передаст дело в суд, допустим, судья вынесет обвинительный приговор, — сами видите, сколько тут допущений; вы будете платить за квартиру и продукты для жены и двоих детей?

— Вы сумасшедший?

— Я — нет, да и Канхэм в здравом уме. Отправляя этого человека в тюрьму, вы удлиняете список получающих пособия. Никуда не годная политика.

— Вы циник?

— Из вежливости вы могли бы назвать меня реалистом. Как вы знаете, врачи страхуются на случай преступной небрежности. Адвокаты тоже. Но политики не могут получить такую страховку, потому что почти все виновны в этом. Они говорят, что хотят того или этого. На самом деле они хотят быть избранными. Все остальное вторично.

— Включая закон?

— Да. Им положено представлять своих избирателей. На самом деле они представляют себя. Некоторые окружные прокуроры следуют закону, но остальные — политики, думающие только о своем переизбрании, а в наши дни на изнасиловании не наживешь политический капитал. Вы живете с ним в одном мире. Я знаю единственный способ выжить. Принимать все, как есть. Без стеснения выявлять, где у кого слабое место. Если мой взгляд на жизнь вам противен… вы заканчивали Рэдклифф, так?

— Многие мужчины теряются в компании женщин из Рэдклиффа.

— Милая моя, я не теряюсь ни в чьей компании. Но я тревожусь за наивных людей. Им приходится подолгу тащить на себе тяжелые камни, прежде чем они узнают о существовании тачки.

Он поучает меня, отметила я. Хороший знак.

— Мистер Томасси?

— Да?

— Полагаю, вас никогда не насиловали?

— Меня часто соблазняли.

— Если б вас изнасиловали, мистер Томасси, я уверена, вам бы не удалось выкинуть это происшествие из головы и забыть о нем.

— Месть нельзя расценивать как бескорыстный мотив.

— Я не знала, что вы поборник бескорыстных мотивов.

— Я адвокат. И защищаю права моих клиентов.

— Защитите мои.

— В том-то и дело. Я не уверен, что в данном случае мне это удастся.

— Я вам помогу.

— Как?

— Что-нибудь придумаю. Я не буду смиренно сидеть, ожидая гласа Божьего. Я пойду на все, лишь бы засадить этого паразита за решетку.

— То есть даже наденете бюстгальтер перед тем, как пойти в суд?

— Для этого мне придется купить его в магазине.

— Хорошо, — кивнул Томасси. — А теперь расскажите мне, как это случилось, шаг за шагом. Основные правила таковы: ничего не приукрашивать, не лгать, не утаивать, не подправлять, не опускать. Я хочу знать о происшедшем не меньше вашего. Какой это был день?

— Двадцать второе марта.

— Как я понимаю, свидетелей нет?

— А обычно они находятся?

— Нет.

— Я думала, теперь они не нужны.

— Закон изменился, присяжные — нет. Если вы хотите убедить в своей правоте двенадцать добропорядочных граждан, которых никогда не насиловали, нам необходимо подкрепить ваши слова весьма вескими доказательствами.

— О боже! Вы хотите сказать, что от изменения закона женщинам лучше не стало?

— В тех случаях, когда они предстают перед присяжными, — нет. Ваш отец говорил, что вы ездили в больницу. Они взяли образцы спермы?

— Мистер Томасси, после ухода Козлака я первым делом залезла в ванну. Мне казалось, что меня вываляли в грязи. Я проспринцевалась четыре раза.

— И что сделали в больнице?

— Когда я сказала медицинской сестре, что проспринцевалась, об образцах спермы они даже не заикались. Мне чем-то помазали ссадины от веревок. На руках. Лицо, правда, не трогали.

— Не понял.

— Сейчас все прошло, но он так сильно ударил меня, что на щеке осталась красная отметина.

— Они нашли синяки?

— К единственному на мне синяку он не имел никакого отношения. Я ударилась бедром о выдвинутый ящик комода.

— Доктор заметил синяк?

— Я сказала ему, что Козлак тут ни при чем.

— Правда? Так уж вам хочется засадить его в тюрьму?

— Грязный же у вас бизнес.

— Грязным следует назвать то, что произошло с вами, и вы заблуждаетесь, если думаете, что в суде можно чего-то добиться честностью. Мы имеем дело не с порядочным гражданином, а с мужчиной, который принуждает женщину к сексу. Нормальный человек не станет рисковать своей свободой ради минутного удовольствия.

Вы бы не стали, не так ли?

— На такое способен лишь тот, кому нравится властвовать над другими.

— Вам не нравится?

— Конечно, нравится. Но только не в сексе.

— Совокупление для вас, как хороший обед. Захотел — съел, не захотел — остался голодным.

— Об обеде вы вспомнили не к месту. По-моему, мы уходим в сторону.

— Я не ухожу, — я покачала головой. — Я намереваюсь воспользоваться вашими услугами и хочу выяснить о вас как можно больше, — о насильнике я уже знаю больше, чем нужно.

— Может, вашему отцу следует направить вас к адвокату, который не страдает нехваткой свободного времени?

— Возможно.

Неловкая пауза затягивалась. Каждый ждал, что первым заговорит другой. Он избегал встретиться со мной взглядом. Посмотри же на меня!

— Я извиняюсь, — наконец не выдержал он. — Последняя фраза была лишней. Я заинтересовался.

— Изнасилованием?

— Вами. Как клиентом.

— Я не стану лгать насчет синяка.

— Я не прошу вас лгать. Доктор записал ваши слова?

— Да.

— Понятно. Он дал вам противозачаточную таблетку?

— Я отказалась. Таблетки я пью постоянно.

— Почему?

— Потому что не хочу забеременеть.

— Вернее, потому что вы не знаете, когда в очередной раз ляжете с кем-то в постель, и не хотите неприятных сюрпризов. То есть случайные связи для вас не редкость в прошлом и вы не собираетесь отказываться от них в будущем.

— А у вас таких связей нет? — спросила я.

— Адвокату защиты нет нужды брать под сомнение мои показания, выставив меня порочным соблазнителем.

— Я думала, такое сейчас не допускается.

— Да, конечно, судья может одернуть его, но он донесет свою мысль до присяжных, так или иначе.

— Это ужасно.

— Другого, однако, не дано. Что еще сделали в больнице?

— Инъекцию пенициллина, на всякий случай.

— Это хорошо.

— В каком смысле?

— Они поверили в вашу историю насчет изнасилования.

Историю!

— Дело, значит, безнадежное.

— Безнадежными делами я не занимаюсь, Франсина.

— О?

— Что, о?

— Могу я называть вас Джордж?

— Мое вознаграждение от этого не снизится. Называйте меня, как вам больше нравится. А теперь давайте начнем с самого начала. Что произошло в день изнасилования?

Солнечные лучи уже не били в окно. Томасси встал, поднял жалюзи, зажег настольную лампу.

— Каким временем мы располагаем? — спросила я.

— Сегодня вы мой последний клиент. Вернее, предпоследний. В семь часов я приглашен на обед. Поехали.

 

Глава 2

Уидмер

Кто знает дочь лучше, чем отец? Ее кавалеры поражены близорукостью страсти или жаром преследования. Они встречают молодую, знающую себе цену женщину. Они не берут в расчет родословную Франсины, а сформировавшееся без ее учета мнение о человеке столь же недостоверно, как и оценка текущих событий вне исторической перспективы. Отец знает свою дочь еще ребенком, а потому может видеть женщину, каковой она стала теперь, сквозь призму прошедших лет.

Даже в детстве Франсина познавала окружающий ее мир куда быстрее своих сестер. Когда ей было шесть или семь лет, я обратил внимание на окружающую ее ауру сексуальности, какой не замечал в ее сестрах. Справедливости ради надо отметить, что меня больше занимала карьера, когда они были в том возрасте, и вся тяжесть их воспитания лежала на Принсилле.

Из школы шли жалобы на агрессивность Франсины. Я приехал к директору, он, разумеется, знал, кто я такой, и мы выяснили, что классный руководитель принимал за агрессивность естественное желание Франсины найти свой путь. После того как мы с этим разобрались, никаких нареканий Франсина не вызывала.

Франсине было шесть лет, когда Принсилла рассказала мне о том, что застала ее с сынишкой Крокера, которому едва исполнилось пять. Дети были нагишом, если не считать носков и ботиночек.

— И что они делали? — спросил я, отгоняя те образы, что могли бы возникнуть перед моим мысленным взором, понимая, что вообразить я могу нечто худшее в сравнении с происшедшим на самом деле.

— Они сказали, что играют в больницу.

— Так что они делали? — Я рассердился, поскольку Принсилла, похоже, слишком уж несерьезно отнеслась к этой истории.

— Они рассматривали отверстия друг друга.

— Одновременно?

— Нездоровый интерес, мистер Уидмер?

— Ради бога, Принсилла, — раздражение нарастало. — Что делали дети?

— Когда я увидела их, он пристально разглядывал ее интимные местечки.

— Какие местечки?

— Ее влагалище, если ты настаиваешь. В детстве ты никогда не играл в больницу?

Разумеется, играл. Я чувствовал себя полным идиотом. Не следовало мне допытываться до таких подробностей.

— Надеюсь, этого больше не повторится, — изрек я.

Принсилла коротко глянула на меня.

— Это всего лишь детские игры. А ты ведешь себя так, словно кто-то без спроса забрел на твою лужайку.

— Нелепое сравнение, — пожал я плечами, и более мы на эту тему не говорили. Однако, когда я увидел мальчишку Крокеров, у меня возникло желание свернуть ему шею.

В ту самую ночь мне приснился сон, будто я старею, года бегут, как минуты, а Франсина остается шестилетней, и увеличивающаяся между нами разница в возрасте все равно, что разверзшаяся в земле трещина, в которую я или моя дочь можем свалиться, если потянемся друг к другу. Проснувшись, я осознал, что видел во сне что-то неприличное, и, помнится, подумал, что сны — выдумка венских евреев, болезнь, которую они разносили, дабы расстроить и ослабить нас.

В реальной жизни Франсина взрослела — слишком быстро! На что я в первую очередь обратил внимание, так это на склад ума Франсины, столь отличный от ее матери. Принсилла, та постоянно перескакивает с одного на другое, словно колибри, зависающая над цветком на несколько секунд, а затем летящая к другому за следующей порцией нектара. Франсина уже лет с десяти доводила любую мысль до логического завершения. Подобное упорство в женщине мне до сих пор непривычно, ибо оно скорее присуще ученому или адвокату, создающему прецедент в соответствии с только что принятым законом. Я, разумеется, отдаю себе отчет, что ученым может оказаться женщина, впрочем, и адвокатом — тоже, особенно в наши дни. И лишь разъясняю точку зрения, свойственную моему поколению.

Когда груди Франсины превратились из пупырышков в нечто более заметное, независимо от того, что она надевала, я уже стеснялся обнимать ее после того, как она делала что-то особенно мне приятное. Теперь она словно носила на себе табличку с предупреждением: «НЕ ТРОГАТЬ».

Естественно, она встречалась с парнями и очень скоро, увы, слишком скоро, начала знакомить меня со своими кавалерами. Ей нравилось представлять их родителям. Парней она обычно выбирала симпатичных, но, как мне казалось, каких-то инфантильных, и на фоне Франсины они выглядели… как бы это сказать… ординарными? Возможно, и их родители полагали Франсину ординарной, не познакомившись с ней поближе. Примерно в то же время я поймал себя на том, что замечаю некую выпуклость на брюках молодых людей. В мои дни мужчины носили более консервативную одежду, никоим образом не выдающую наличия известного органа в отведенном ему природой месте. Джинсы позволяли не только оценить размеры вышеуказанного органа, но и специально привлекали к нему внимание. Да, я понимаю, что когда-то тем же целям служил и гульфик. На всех парнях, которых Франсина приводила к нам домой, джинсы сидели, как влитые. Скоро я к этому привык.

Благодаря столь быстрому развитию, Франсина поступила в Рэдклифф в шестнадцать, а в двадцать получила диплом. Я не раз задумывался над тем, посылать ли ее на год в Европу. Смущали меня не расходы, с этим как раз проблем не было. На одну чашу весов ложились впечатления, которые она получила бы, пожив в Париже, Венеции, Флоренции. На другую — европейские мужчины, пользующиеся, и это отнюдь не голословные утверждения, неопытностью юных американок. Нужно ли Франсине общение с этими мужчинами, обращающимися с женщинами, как с неодушевленными предметами, донжуанами, ожидающими, что их будут кормить, поить и возить из города в город в обмен на оказываемые ими сексуальные услуги? Мои сомнения я разрешил довольно-таки глупым компромиссом. Отправил ее в Европу не на год, а на шесть месяцев. Получаемые от нее почтовые открытки ничего мне не сказали. По возвращении она свободно говорила по-французски и вполне сносно по-итальянски. Я заметил, что предложение выпить коктейль перед обедом она принимала с большей готовностью, чем перед отъездом. Разительно изменилась и ее внешность. Возможно, сказались привезенные из Европы наряды. По принятой в Старом Свете моде, одежда подчеркивала достоинства фигуры того, кто ее носит.

— Расскажи мне о людях, которых ты там встречала, — как-то попросил ее я.

— Ты имеешь в виду мужчин? — уточнила она и начала описывать мне музеи, в которых побывала, время от времени иронически поглядывая на меня.

И я смирился с тем, что Франсина не желает разделить со мной часть ее жизненных впечатлений.

Я не хотел, чтобы точно так же порвались и остальные связывающие нас узы, а потому постарался принять участие в ее карьере. Она, однако, не имела на этот счет никаких планов. Легко поступала на работу, с той же легкостью уходила с нее. Почти год она порхала по Манхэттену, говоря, что чудесно проводит время, отлично зная, сколь недоволен я ее беспечностью. В мое время с работы не уходили через неделю или месяц. Если уж где-то оседали, то навсегда.

А худшим я полагал ее решение снять комнату в восточной части Пятидесятых улиц. Пять женщин в одной квартире. Одноночек, как их тогда называли в Нью-Йорке. К счастью, она скоро затосковала по деревне. Постоянный шум, гудки автомобилей, визг тормозов досаждали ей ничуть не меньше, чем мне. Я завидую Томасси. Он практикует в Уэстчестере, и ему нет нужды, как большинству из нас, участвовать в столь малопривлекательном мероприятии, как поездки на работу и обратно. Бездумно спешащая толпа не место для нормальных людей.

Я так обрадовался, когда, приехав к нам на обед, она объявила, что поступила на работу в ООН, и признала, что хочет вернуться в Уэстчестер, где из окна часто не видно соседнего дома, где можно послушать, как поют птицы, и покормить их. Летом, конечно, нас иногда потревожит вой бензопилы или урчание газонокосилки, но в целом жизнь здесь куда приятнее. Я предложил ей вернуться домой, сэкономить таким образом деньги, которые пришлось бы платить за жилье, но Франсина заявила, что после компании четырех женщин она жаждет абсолютного уединения. Не уверен, что она назвала истинную причину отказа. Скорее всего, ей не хотелось вновь допускать нас в свою личную жизнь.

Я заметил, что пройдет еще немало лет, прежде чем она сможет купить себе дом (мужа, который мог бы купить ей дом, судя по всему, пришлось бы ждать еще дольше). Тем не менее она решила воспользоваться рекламными объявлениями и каждое воскресное утро на взятом напрокат автомобиле объезжала приглянувшиеся ей адреса, чтобы каждый раз вернуться с тем же, с чем и уехала. Наконец с явной неохотой она последовала моему совету (я сказал ей, что в этом нет ничего дурного) и связалась с агентом по продаже недвижимости. Фамилия его была Филлипс, но друзья звали его Так-Вот, из-за привычки начинать этими словами едва ли не каждую фразу.

Потом она рассказала, что Так-Вот Филлипс усадил ее в своем кабинете, отделанном деревом, словно коттедж в Новой Англии, и прочитал небольшую лекцию.

— Так вот, вам совсем не обязательно ездить по округе в поисках жилья, если воспользоваться вашей головой и моим опытом. На дом денег у вас нет, милая моя, и вам не нужна квартира в районе, где нет других развлечений, кроме боулинга. Значит, искать надо здесь, здесь и здесь, — он ткнул в три места на карте, — если вы хотите без проблем добраться на работу на машине. В месте, указанном последним, есть две или три квартиры в трехэтажных зданиях, стоящих у самого Гудзона. Местность там холмистая, так что новой застройки не предвидится. Будете любоваться рекой и лесом. Акведук Кротона — прекрасное место для прогулок, и пройдет немало лет, прежде чем рокеры изгадят его своими мотоциклами. К тому времени вы переберетесь куда-нибудь еще. Вам, как я понимаю, нужна гостиная, спальня с красивым видом из окна и кухня. Могу устроить все это на втором этаже за…

Он назвал сумму, несколько меньшую той, что она платила за квартиру в Нью-Йорке, где жили еще четыре женщины. Разницу, правда «съедали» стоимость бензина и автостоянки. Она не хотела полностью зависеть от железной дороги. Я знал, что ей нравится ездить на «мустанге», который я подарил ей на окончание Рэдклиффа, не в награду, но как знак постоянства моей любви.

Так-Вот Филлипс отвез ее к выбранному им дому, и действительность оказалось лучше его описания. Прежние жильцы оставили квартиру в прекрасном состоянии. Белоснежные стены, чистые, словно только что вымытые окна. Она спросила, кто еще живет в этом доме.

— Честно говоря, не знаю, — ответил Так-Вот Филлипс и справился у смотрителя, который дал ему ключ. Я помню ее слова. Под пустующей квартирой жила семейная пара, поселившаяся в доме, как только его построили. Напротив — женщина с несколькими кошками. На втором этаже, рядом с пустующей квартирой, жили двое мужчин, с этим приходилось мириться. Над ними — семья итальянцев с младенцем и бабушкой. Над пустующей квартирой — владелец близлежащей бензоколонки. «Удобно, — подумал я, — на случай, если утром не заведется мотор». С женой, женщиной, по словам Филлипса, тихой, и двумя детьми. Где дети, там, естественно, шум и гвалт, но Франсина не собиралась проводить уик-энды дома, а в будни возвращалась поздно, когда дети уже ложились спать.

Она спросила, как обстоит дело с квартирными кражами. Смотритель недоуменно воззрился на нее.

— О таком тут и не слышали. Вы из Нью-Йорка. А здесь Уэстчестер.

Франсина внесла залог в размере месячной арендной платы и поселилась под квартирой владельца бензоколонки, который ее и изнасиловал.

 

Глава 3

Франсина Уидмер

Я хотела выпалить все на одном дыхании, то Томасси сразу же притормозил меня.

— Какой это был день недели, Франсина?

— Понедельник.

— Рабочий день.

— Да.

— Когда вы ушли с работы?

— На час раньше, чем обычно, примерно в половине пятого. Ужасно болела голова. Я выпила три таблетки аспирина, но боль не прошла. Вот я и решила, что на работе толку от меня не будет. Да и машин в это время на дороге поменьше.

— Продолжайте. Больше я вас не перебиваю.

Придя домой, сказала я Томасси, я сбросила туфли, сняла платье, надела кафтан и потянулась. Присела у окна, посмотрела на реку. По поверхности бежала мелкая рябь, кое-где белели крошечные гребешки пены. Ритмичное движение воды заворожило меня. На длинном склоне, спускающемся от моего дома к реке, тут и там виднелись лимонно-желтые цветки, свидетельствующие о приходе весны. Головная боль прошла, теперь я могла лечь спать. В душе царил покой.

Звякнул дверной звонок. Я никого не ждала.

Наверное, не стоило мне этого делать, но я, пожав плечами, поднялась и прошла к двери.

— Кто там?

— Мистер Козлак.

Фамилия не вызывала никаких ассоциаций.

— Я живу над вами.

— О, извините.

Я ожидала увидеть мужчину, который всегда встречался мне на лестнице в черном, с масляными пятнами комбинезоне; почему-то мне представлялось, что такие комбинезоны носят заключенные, с фамилией, вышитой красным над нагрудным карманом. Когда я сняла цепочку и открыла дверь, он стоял, широко улыбаясь, в белой футболке и джинсах, как мне показалось, совсем новых. Чисто вымытый, он казался моложе, я бы не дала ему больше тридцати пяти. Меня удивил его маленький рост. Впервые мы оказались на одном уровне. В руке он держал пустую чашку.

— Извините, все выглядит так глупо, но моя жена что-то готовит, и у нее кончился сахар.

— Заходите, заходите, — пригласила я его в дом. — Все бывает. — Я уже шла на кухню с его чашкой, когда в голове мелькнуло: «А почему он не обратился к итальянцам, что живут напротив?» Но, возможно, он обратился и никого не застал дома. А может, его жена поссорилась с итальянкой.

Я протянула ему полную чашку и тут заметила, что он закрыл за собой дверь.

Комментарий Мэри Козлак

Я горжусь тем, что сделал Гарри за четыре года из нашей бензоколонки. Я и представить себе не могла, что из него получится настоящий бизнесмен. Я сидела в конторке, наблюдая через стекло, как приезжают все эти люди, иногда по две или три машины на колонку, и пока мальчишка заправляет бензобак, они говорят с Гарри, о том или этом, словно они друзья, а не клиенты. Я спросила его, сколько он теперь зарабатывает за неделю, и он ответил: «У тебя голова пойдет кругом». Я не знаю, где он держит свои деньги. Какая, впрочем, разница. Главное, что он выдает мне на покупки полторы сотни долларов в неделю. Дело в том, что часть я откладываю на черный день. И держу эти деньги в бумажнике, что лежит в коробке из-под перчаток в ящике комода.

Надо знать Гарри не один год, чтобы понять, сколь он изменился. Причем в лучшую сторону. Работая у Пита Саноко, он срывался каждый день. Ругался с Питом, со мной. Он терпеть не мог выслушивать чьи-либо указания. Я рада, что он взял в аренду бензоколонку «Эссо». Он не только зарабатывает деньги, с ним стало легче жить.

До совершенства ему, конечно, далеко, я бы хотела, чтобы он был мягче с Майком и малюткой Мэри. Они, конечно, еще дети, но тоже человеческие существа, так что с ними надо не только здороваться и прощаться. Он же отец, ему бы хоть иногда поиграть с ними. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Так или иначе, я больше не хочу беременеть. Гарри становится совсем другим, как только это замечает. Вместо того чтобы долбить меня при каждом удобном случае, он совсем ко мне не подходит. Говорит, не нравится ему долбить меня, когда я вынашиваю ребенка. Я обратилась к доктору. Сказала ему, что доктор не видит в этом ничего страшного, я всего на четвертом месяце. Я не знаю, что делает Гарри, когда я беременна. И потом, троих детей вполне достаточно, вы со мной согласны?

Странно, как быстро пролетело время после нашего знакомства с Гарри. Моя подружка Розанна встречалась с Лефти и как-то раз спросила, не составлю ли я ей компанию, потому что Лефти собирался привести своего друга, Гарри. Я ответила: «Почему нет?» Розанна предупредила, что Гарри небольшого росточка, а я сказала, что это ерунда, если парень он симпатичный. Розанна заверила меня, что видела его и он очень даже ничего, только низенький. Ну, а я не из тех, кто может отказаться от кавалера только потому, что он не вышел ростом.

Тогда коньком Гарри были анекдоты. Знал он их великое множество, умел рассказывать, и мы с Розанной покатывались со смеху, хотя Лефти и говорил, что он их уже слышал. По тому, как Гарри смотрел на меня, не только, когда нас знакомили, но и потом, я поняла, что понравилась ему. Мои груди он назвал фарами, и Лефти с Розанной нашли это сравнение забавным.

Я чувствовала, что он комплексует из-за своего маленького роста. «Лежащие все одного роста», — сказал он в первый же вечер. А на следующий день позвонил мне и предложил встретиться. Вдвоем.

Я и подумать не могла, что он женится на мне. В тот первый раз в его автомобиле, он купил подержанную машину, я сказала, что не хочу, а он ответил, что я лгу, потому что на самом деле хочу. Ну разве с этим поспоришь? Я не знала, что и думать. И сказала, что мне положено отказываться.

Потом мы были в квартире Лефти. Он с Розанной ушли в спальню, и чувствовалось, что там им компания не нужна. Мы сидели в другой комнате, обнимались, ничего особого, сами понимаете, и быть не могло, когда Гарри спросил, хочу ли я взглянуть на его стоящий член. Мне, собственно, сравнивать было не с чем, знаете ли. Он стоял чуть ли не вертикально, как, наверное, и положено, но немного под углом, чем, как сказал Гарри, отличался от других. Из-за этого наклона, добавил он, над его членом смеялись парни в школе. Я спросила, а с чего парни глядели на его член, и он рассказал, как они, собравшись впятером или вшестером, загоняли в угол какую-нибудь девицу, а потом одновременно вытаскивали из штанов свои концы, пугая ее до смерти. Мужчины, что дети. Я и представить себе не могу, чтобы девушки сделали что-то подобное.

Гарри мне нравился. И мне не хотелось расстраивать его. Я сказала ему что-то приятное о его конце, он разрешил мне потрогать его, а одно, сами понимаете, ведет к другому.

И все-таки я не ожидала, что он предложит мне выйти за него замуж. Помнится, он выглядел таким застенчивым, когда сказал: «Я тебя люблю». Я ответила: «Я знаю». Он спросил: «Откуда?» — «Я же отдалась тебе», — ответила я. Он лишь сказал: «О», или что-то в этом роде. Ребенком я мечтала о том, что муж у меня будет куда более высокий, чем Гарри, но в жизни все выходит не так, как в мечтах, не правда ли? Меня лишь тревожит, что Майк, Мэри и тот, кого я ношу под сердцем, будут такие же низенькие, как Гарри, а не высокие, как мой отец, но моя мама говорит, что в жизни надо быть реалистом, и я с ней согласна.

Гарри хотел, чтобы мы поехали в Лас-Вегас.

— На медовый месяц в Лас-Вегас? — удивилась я.

— А что плохого в Лас-Вегасе? — спросил он.

— Там не позагораешь, — ответила я, — не поплаваешь, не поразвлекаешься.

Он спросил, люблю ли я азартные игры.

Я ответила, что медовый месяц нужен для того, чтобы лучше узнать друг друга.

— Ладно, — согласился он, — мы поедем в другое место.

Вот так мы отправились в Майами. Тогда же я купила мой первый бикини. Гарри быстро привык к тем взглядам, что бросали на меня мужчины. Не реагировал даже на их шуточки. Фигура у меня была, как у Эвы Гарднер, я же еще ни разу не рожала.

Наконец-то я подхожу к тому, чтобы рассказать о нашей первой после бракосочетания ночи. По пути в аэропорт мы протрезвели от выпитого на свадьбе шампанского. В самолете снова заказали спиртное, потому что летать я боюсь, да и кому охота быть трезвым в такой день. В стоимость билета включались два напитка на выбор, так Гарри заказал четыре порции шотландского. Одну дал мне, три выпил сам. И постоянно перегибался через меня, чтобы достать из сумки то журнал, то книгу. Я-то понимала, что ему хочется лишний раз прижаться ко мне. Хоть мы и поженились, ему нравилось делать это на людях.

По приезде в отель он распорядился принести в номер бутылку шотландского. Я спросила зачем, можно, конечно, заказать пару порций виски, но бутылку? Он ответил, что так, во-первых, дешевле, а потом, не придется ждать, пока официант соблаговолит принести бокал. Я распаковывала вещи, а он пил, а вскоре запел, голос у него был очень хороший, и предложил выпить мне. Я же сказала, что нам скоро идти на обед, но не прошло и получаса, как он повалился на кровать.

— Хватит, — я потрясла его за плечо. — Нам же пора обедать.

Он не отключился, просто заснул, поэтому я попыталась привести его в чувство.

— Ты еще успеешь выспаться, Гарри. Хочешь принять холодный душ? — он что-то пробормотал в ответ, но слов я разобрать не смогла. И лишь подумала: «Не такого я ждала медового месяца». Но решила, пусть немного проспится, и сама приняла душ, в самолете и в такси было очень жарко, потом накрасилась, рассчитывая, что Гарри за это время успеет прийти в себя. Но, когда вернулась в спальню он спал мертвым сном.

Моя мать учила меня, что в общении с мужчиной главное — терпение, и я любила его, так что не оставалось ничего иного, как раздеть Гарри. Ох, и попотела же я. А потом попыталась втиснуть его в новую шелковую пижаму. Вы можете представить себе, сколь это трудно, когда имеешь дело чуть ли не с трупом. Все-таки я с этим справилась и решила, что нечего мне сидеть в кресле и смотреть на него. Поэтому навернула пробку на бутылку, шотландского в ней осталась самая малость, убрала бутылку в ящик стенного шкафа и тоже легла, думая: «Ничего себе первая брачная ночь!»

Прошло не знаю сколько времени, я крепко заснула, когда на меня навалился оживший труп Гарри. Он тыкался в меня своим концом и шик-шик — спустил, прежде чем я окончательно проснулась. Потом повернулся на бок и захрапел. Мне не хотелось бы пересказывать вам те мысли, что роились в моей голове в следующий час. Я лежала без сна во Флориде и думала, а не совершила ли я колоссальнейшую ошибку. Когда я проснулась утром, он уже успел одеться, побрился, заказал мне завтрак в постель, поцеловал меня в щечку, сказал, что безмерно счастлив.

Мы провели чудесный день на пляже, мальчик, что принес нам шезлонги и полотенца, получил от Гарри сверхщедрые чаевые, мы вбегали в воду, держась за руки, на ленч он заказал мое любимое блюдо — густую похлебку из моллюсков со свининой и овощами, потом мы ходили по улицам, разглядывая витрины, и я боялась сказать, что мне нравится та или иная вещь, ибо, если цена не была баснословной, он заходил в магазин и покупал ее мне. Так что я подумала, что волновалась напрасно.

А к обеду, вот уж мне подвезло, пришли месячные. Близилась вторая брачная ночь, я полагала, что повторения предыдущей не случится, и вот на тебе. Я сказала Гарри, что нам следовало назначить другую дату свадьбы, в соответствии с моим циклом, но он настоял на дне, который выбрала его мать, не знавшая, когда у меня месячные. Взгляд его сразу стал ледяным. Он не хотел, чтобы я критиковала его мать.

После обеда мы поднялись в номер и он сразу подкатился ко мне. Я сказала, еще рано, мы даже не ложимся спать, но он завалил меня на кровать и буквально сорвал с меня одежду. А увидев кровь, буквально обезумел. Можно представить себе, что подумала о нас горничная, меняя на следующее утро простыни.

С той поры он ждет не дождется моих месячных, которые по-прежнему возбуждают его, а мне от этого только новые заботы, потому что если я беременею, их не бывает девять месяцев. Я даже советовалась со своим доктором, но он говорит, что половые сношения во время месячных вполне допустимы, если они, месячные, никому не мешают. Мешают! Да он рад-радешенек!

Я не хочу, чтобы вы думали, что Гарри какой-то извращенец. Он долбит меня и между месячными. Но я быстро поняла, что он не оторвет глаз от телевизора, если я надену сексуальную ночную рубашку и буду ходить вокруг него. Если мне хотелось, чтобы он обратил на меня внимание, следовало делать вид, что мне не до секса, нет ни настроения, ни желания. А если я еще и пыталась отговорить его, так у него загорались глаза, и он буквально брал меня силой. Поймите, пожалуйста, он не насиловал меня, это я все обставляла так, будто отдавалась ему против своей воли. Гарри это нравилось, так почему не сделать мужу приятное, если я полностью контролировала ситуацию?

Гарри может быть нежным и заботливым, как в мой день рождения, когда он гладит меня по волосам, целует, приносит подарки. Он любит наших детей, хотя и не уделяет им достаточно времени. Говорит, что будет уделять, когда они подрастут, а сейчас они его утомляют. Он ждет, когда же Майк вырастет, чтобы взять его с собой на охоту. И бензоколонка отнимает много времени, она всегда должна работать, и в снег, и в дождь. Так что я не виню его за желание посидеть перед ти-ви с двумя-тремя банками пива. И лишь романтичная часть моей натуры чувствует себя обделенной.

По настроению, в котором он уходил в то утро на работу, я поняла, что вечером он вернется злой и начнет скандалить. Такое случалось не раз. В этих случаях днем я обычно звоню на бензоколонку, чтобы сказать ему что-нибудь приятное и как-то успокоить его, но когда я позвонила на этот раз, он бросил в трубку: «А, это ты, говорить не могу, занят». Видите ли, когда он в таком настроении, приходя домой, он не снимает комбинезон. Не смывает грязь и масло. Наливает виски, запивает его банкой пива, второй, и понеслось. Поэтому вы понимаете, как я обрадовалась, когда он пришел, принял душ, надел новенькую футболку и чистые джинсы. А потом взял из кухни пустую чашку и ушел, бросив мне от двери: «Скоро вернусь».

Я знаю, что многие мужья заботятся о семье далеко не так, как Гарри. Он обожает боулинг. А в октябре надевает красный макинтош и отправляется со своими дружками на охоту, отдыхает от меня целую неделю. Я езжу с детьми туда, где ему скучно. Навещаю его мать. Что-то покупаю себе. Он никогда не корит меня за покупки, когда возвращается с охоты.

Зачем ему понадобилась чашка? Я рада, что он взял пластмассовую. Урони он ее, она бы не разбилась. Хорошо, что ему не попался под руку фарфоровый сервиз, подаренный тетей Луизой. Такую чашку заменить бы не удалось.

— Вы отлично обставили квартиру, — сказал мне Козлак.

— Благодарю.

— Я бывал здесь раньше, при прежних жильцах. У вас прекрасный вкус.

Прояви дружелюбие, сказала я себе. Все-таки сосед. Не выдавай скуки.

— Если вашей жене понадобится что-то еще, дайте мне знать. Отказа не будет.

Козлак рассмеялся.

— У меня бензоколонка «Эссо».

— Я знаю, — кивнула я. — Вы заправляли мой автомобиль, когда я только переехала сюда.

— Правда? Я не помню.

— Шел дождь. Вы промокли и, судя по вашему виду, хотели бы оказаться совсем в другом месте.

— Да, под крышей, — он вновь рассмеялся. — Теперь у меня работают двое парней, так что мне нет нужды самому наливать всем бензин.

Я сожалела, что успела переодеться и теперь стою пред ним в одном кафтане, все равно, что голая.

— У вас есть щетка? Не волнуйтесь, я ее не возьму. Просто хочу вам кое-что показать.

Я принесла из кухни щетку. Он стоял на прежнем месте.

— Смотрите, — он взял у меня щетку, залез на стул, стукнул в потолок. — Если кто-то будет вам досаждать, сделайте то же самое, и я спущусь вниз и помогу, так? — он рассмеялся. — Интересно, что подумает Мэри, услышав, что я барабаню в потолок, — выглядел он таким застенчивым. — Мэри — моя жена. Миссис Козлак.

— Кажется, я ее видела.

Когда же он уйдет?

Я повернулась к окну. Хотела спросить, нравится ли ему открывающийся из него вид, поскольку этажом выше он видел то же самое. Когда же вновь посмотрела на Козлака, в одной руке он по-прежнему держал чашку с сахаром, а второй уже расстегнул ширинку, и его член в полной боевой готовности торчал наружу.

— Боишься? — спросил он.

Гулко забилось сердце. Я представляла себе подобного рода ситуации и то, как я буду из них выкручиваться, но я и подумать не могла сколь силен может быть страх, как он сковывает не только тело, но и разум. Он хочет, чтобы я боялась. Допустим, я спокойно подойду к телефону…

— Что вы делаете?

Что он делает?

— Никаких звонков. Делай то, что я тебе скажу.

Я ждала.

— Любуешься?

— Ничем я не любуюсь.

Я заметила, что он поставил чашку на стол. Второй рукой он сжимал член.

— Иди в спальню.

Я могу ударить его. По яйцам. Или по колену, сильно. Но я босиком.

Я шагнула к стулу у окна, где сбросила туфли.

— Не двигайся. Если я сломаю тебе руки, мне не придется их связывать.

— Не надо вам ничего ломать. Просто скажите, что вам нужно.

— Я хочу, чтобы ты пошла в спальню.

Кто услышит крик через закрытое окно? Может, он хочет напугать меня. Он может нанести мне серьезную травму. Может даже случайно убить, если он не в своем уме. Только сумасшедший может пойти на такое.

Я прошла в спальню. А повернувшись к нему лицом, увидела, что он отпустил член и тот заметно поник. Да у него ничего не получится.

— Возьми его в рот.

Я яростно покачала головой. Понял ли он, что я не могу его видеть.

— Положи на него руку.

Кричи. Почему я не могу закричать?

Он расстегнул верхнюю пуговицу, джинсы упали на пол. Я направилась к нему, будто подчиняясь его приказу, а затем метнулась мимо него к двери из спальни, заметив, что он наклонился, чтобы подхватить джинсы, пролетела гостиную, схватилась за ручку входной двери, вспомнила, что должна отодвинуть задвижку, на которую он запер дверь, и внезапно он налетел на меня, схватил за руки, оторвал от двери.

— Ты об этом пожалеешь, — прорычал он.

— Вы причиняете мне боль.

Он порылся в кармане, достал веревку. Он принес ее с собой. Он к этому готовился.

Я почувствовала, как он обвязал веревкой запястье моей левой руки, затянул узел, обвязал правую руку. Я попыталась вырваться. Мои руки должны быть свободны. Он уложил меня на пол, лицом вниз, уперся коленом в спину, так сильно, что я испугалась, не треснет ли позвоночник. Связал мои руки вместе. Мне пришлось напомнить себе, что главное — остаться в живых.

Я повернула голову так, чтобы видеть Козлака.

— Теперь тебе придется пососать его.

— Я задохнусь.

— От этого еще никто не задыхался.

— Я сделаю это рукой, если вы развяжете меня.

— Ты пыталась удрать.

Поверит ли он мне?

— Я лишь хотела убедиться, что входная дверь заперта и никто не может войти.

— Я ее запер.

— Я не видела, как вы запирали ее.

— Ты видела. А теперь будь паинькой. Ты же не хочешь, чтобы тебе досталось на орехи, не так ли?

— Не можем ли мы поговорить? — связанные руки болели.

— О чем?

— Вы хотите… поиметь меня, не так ли?

— Я пришел не для того, чтобы играть в стеклянные шарики.

— Но ведь наверху ваша жена, как насчет нее, разве вы не можете получить то же самое дома, разве…

— Я не хочу говорить о моей жене.

— Хорошо.

— Возвращайся в спальню.

— Конечно, — главное, чтобы он продолжал говорить. — Какой вид секса вы предпочитаете?

— Что значит, какой вид?

— Вы же понимаете, о чем речь. Есть разные виды и если… — нельзя упоминать о жене. — Есть же проститутки, которые сделают все, о чем вы их попросите. Я дам вам денег, — я поняла, что сказала не то, как только слова сорвались с языка.

Он влепил мне затрещину.

— Не нужны мне твои деньги. Мне хватает своих.

— Но почему я? — вырвалось у меня.

Он улыбнулся.

Действительно улыбнулся.

— Я наблюдал за тобой. В тебе чувствуется класс.

— Среди девушек по вызовам можно найти получше меня.

— И куда мне их вызывать? На бензоколонку?

— Я разрешу вам пользоваться моей квартирой, — воскликнула я.

— Я и так ей пользуюсь.

Должен же быть какой-то выход!

— Вы можете угодить за это в тюрьму. Стоит ли игра свеч?

— Давай это и выясним. Снимай эту штуку.

— Не могу. У меня связаны руки.

— Ляг и задери свой кафтан. До самого верха.

Я села на кровать.

— Вы же не хотите сесть в тюрьму.

Он вновь ударил меня по лицу. На этот раз сильнее.

— Никуда я не сяду.

— Мне больно.

— Вот и хорошо. Никто не садится в тюрьму, если никто не говорит лишнего. Ты промолчишь. Я живу наверху. Если мне что-нибудь не понравится, я тебя прибью, понятно?

Козлак толкнул меня, закинул мои ноги на кровать, задрал кафтан.

Ударить его? Стоит ли умирать, сопротивляясь?

Я сжала бедра.

— Вот этого не надо, — он снимал джинсы. — Раздвинь ноги. Я хочу посмотреть.

— Есть полно журналов с картинками.

Он уже стягивал футболку.

Он не снимает трусы. У него не стоит, вот в чем проблема. Я в безопасности, пока…

Он взял с туалетного столика большие ножницы.

— Раздвинешь ноги?

Я повиновалась.

— Красота, — он бросил ножницы на столик. Правой рукой тер через трусы свой член. В отчаянии, подумала я. Затем он протянул левую руку ко мне.

— У тебя там сухо.

Этот идиот полагает, что возбуждать меня надо именно таким способом!

У меня возникла идея.

— Этому можно помочь. Видите ту баночку?

Он посмотрел на туалетный столик, словно ожидая подвоха.

— С ночным кремом, — уточнила я.

Он открыл баночку, погрузил в нее два пальца.

— Мазать надо не меня.

Он снял трусы, вытер пальцы с кремом о свой член.

— Вотрите крем. Обхватите член рукой и проведите взад-вперед.

По крайней мере, подумала я, мне не придется брать его в рот.

От движений его руки член наполовину поднялся.

— Если хотите, я сделаю это сама.

Может, сработает.

Он улыбнулся. Подозрительно, но улыбнулся.

— Никаких сюрпризов?

— Обещаю.

Пока он развязывал меня, член его вновь опал. Придется через это пройти, подумала я. Лучшего варианта нет.

Я сняла кафтан через голову, выставив свое тело на обозрение. В кистях начала восстанавливаться циркуляция крови. Думай об этом, как о шахматной партии. Я взяла его член в руку и стала поглаживать. Он тут же встал, чуть под углом, точь-в-точь как в тот момент, когда я отвернулась от окна. Левой рукой я обхватила мошонку, поддерживая член снизу, правой продолжала поглаживать.

— Нормально? — спросила я.

Он кивнул.

Найди нужный темп и сохраняй его.

Внезапно он вырвал член из моих рук.

— Ты хочешь, чтобы я кончил.

— А разве вы хотите не этого?

— Ложись!

Ножницы на туалетном столике. Смогу я вонзить их в него достаточно глубоко, чтобы он умер? Если рана будет не смертельной, он может вырвать ножницы и убить ими меня.

Я закрыла глаза. Не закрывайте глаз, запомните что-нибудь, чтобы потом описать его. Маленькая татуировка на правой руке, почему она такая маленькая? МЭРИ. Ни стрелы, ни сердца, просто МЭРИ.

Я вновь закрыла глаза, когда он взгромоздился на меня, думая о фильме, который видела год назад. Тогда, сидя в кинозале, я тоже закрыла глаза при сцене изнасилования, такое она вызвала у меня отвращение. Потом я почувствовала, как вошел в меня его член, задергался вперед-назад, и постаралась представить себе, что это не мужчина, а что-то неживое, машина. Это займет лишь минуту. И все кончится, кончится, кончится. Мои глаза открылись, случайно, на долю секунды, и я увидела его лицо.

Страшное, перекошенное невыносимой мукой. Только злой насмешник мог бы сказать, что этот человек получает удовольствие.

Я не почувствовала его оргазма, но, когда открыла глаза, он стоял у кровати со съежившимся членом.

Все позади, слава Богу, все позади.

 

Глава 4

Томасси

За долгие годы моей практики многие сотни клиентов после вопроса: «Расскажите, как это случилось?» — начинали убеждать меня в том, что им недоступна членораздельная речь. Для большинства людей язык, что мешок, набитый словами, и они вытрясают их из него в надежде, что некоторые соотнесутся со своим значением, позволяющим достаточно ясно выразить мысль, которую они хотят донести до собеседника. Франсина Уидмер, наоборот, старалась найти нужные слова. Если ей казалось, что какой-то фразе недоставало точности, она ее переиначивала. Мозг ее уподоблялся скульптору, работающему над мраморной глыбой: отсекал все лишнее, дабы осталось совершенство. Когда клиент первый раз излагает мне свою историю, я всегда слежу за его или ее лицом. Нервный тик, полный отчаяния взгляд порой могут сказать больше, чем сам рассказ. С Франсиной Уидмер я мог сосредоточиться только на словах. Слушая ее, я начал восхищаться содержимым ее головы.

И тут, надо отметить, требовалась отменная самодисциплина, потому что и снаружи она имела немало достоинств: красивые глаза, великолепные скулы, лебединая шея, светло-синие жилки под белоснежной кожей, фигура танцовщицы.

Будучи очень рассерженной, пусть она и старалась этого не показывать, Франсина не теряла чувства юмора, хотя у большинства людей оно исчезает, стоит им хоть немного разозлиться.

— Благодарю, — вырвалось у меня, когда она закончила описывать собственное изнасилование.

Одна из ее бровей изогнулась.

— В чем дело? — полюбопытствовал я.

— Именно так он и сказал.

— Кто?

— Козлак. Прежде чем уйти, он поблагодарил меня.

Вор, благодарящий обворованного. Если дело дойдет до суда, об этом надо помнить.

— Еще несколько вопросов, Франсина.

— Да?

Обычно мне отвечали: «Хорошо».

— Когда вы впервые почувствовали, что вам может грозить опасность?

Она задумалась.

— Когда он вывалил из штанов свое хозяйство.

— Но не раньше?

— Он зашел по-соседски, попросил сахара. Вел себя дружелюбно.

— Вам не показалось, что за сахаром естественнее зайти жене?

— В наши дни все поставлено с ног на голову. Я, правда, удивилась, что он не зашел к соседям по этажу. Но подумала, что жены могут не ладить.

— Хорошо. А после того, как он вывалил свое хозяйство, вы не подумали, что надо закричать, что крик может испугать его?

— По-моему, я не кричала ни разу в жизни.

— Даже на русских горках?

— Я не любила пугать себя. Видите ли, я поняла, что поведение у него странное, но, если кричать при каждой странности, что встречается тебе, лучше держаться подальше от Нью-Йорка. Поначалу я не ощутила угрозы. Он жил со мной в одном доме. Я несколько раз сталкивалась с ним на лестнице. Он заправлял мой автомобиль. Внезапно сосед повел себя странно. Наверное, я решила, что он эксгибиционист. Понимаете? Не было у меня чувства, что мне грозит опасность.

— А у вас возникало желание закричать?

Франсина коснулась длинными пальцами губ.

— Да. Дважды. Когда он не подпустил меня к телефону, я уже решила, что сейчас закричу изо всех сил, но тут же подумала, что на улице меня не услышат: окна закрыты. И соседи тоже. А если и услышат, возможно, не придадут моим крикам особого значения. И едва ли вызовут полицию. Наверное, я подумала, что, подойди кто к двери, Козлак заставит меня сказать, что все в порядке, а может просто застегнуть штаны и открыть дверь, поскольку ему было чем объяснить нахождение в моей квартире: он пришел с пустой чашкой за сахаром. Я бы выглядела нелепо.

— Вам не кажется, что лучше выглядеть нелепо, чем быть изнасилованной?

— Наверное, тогда я не могла мыслить логично.

— Вам следовало закричать.

— Я не знала, услышит ли кто меня. Я думала, он набросится на меня, если я закричу. Да, пожалуй, следовало закричать.

— Но вы этого не сделали. Понимаете, к чему я клоню?

— Вы задаете мне вопросы, которые я услышу от других людей.

— Которые будут настроены отнюдь не дружественно. Они захотят показать, что вы не воспользовались возможностью испугать его, что вы его поощряли.

— Но…

— Зал судебных заседаний, если мы-таки попадем туда, предназначен для того, чтобы защитить невиновного.

— Он виновен.

— Его охраняет презумпция невиновности. В какие-то моменты вы намеревались использовать силу, чтобы остановить его?

— Я же вам рассказывала.

— Так вы знали, что можно предпринять?

— Ударить коленом по яйцам или ткнуть пальцем в глаз? Если вы про это, то да, знала. Я ходила на курсы самозащиты. И видела некоторые из приемов каратэ, смертельные удары, знаете ли. Ребром ладони по переносице или кадыку. На столике лежали ножницы. Может, я не могла заставить себя убить его, не знала, удастся ли это мне. Возможно, я опасалась, что смогу лишь ранить его, а он, рассвирепев, убьет меня. В подобной ситуации трудно сохранить ясную голову. Я могла промахнуться.

— Дело в том…

— Честно говоря, я рассчитывала перехитрить его. Думала, что отговорю.

— Хотите знать, что подумают другие?

— Что?

— Что вы не кричали и, зная, как надо защищаться, не шевельнули и пальцем.

Плечи Франсины поникли, словно под непосильной ношей.

— Вы плакали? После его ухода.

— Обычно я не плачу.

— Послушайте, я понимаю, сколь нелегок для вас этот разговор. Мы лишь собираем факты. Нам нужно знать, какие карты у нас, какие — у них. И лучше заранее выявить наши слабости.

— Разумно.

— Теперь расскажите мне, что произошло потом.

— Когда он ушел, я…

— Нет. До его ухода.

— Он прошел в ванную, смежную со спальней, оставив дверь открытой. Я услышала, как в раковину потекла вода, наверное, он мыл свой конец, чтобы жена ничего не заметила.

— Вы надели платье?

— Это был кафтан, не платье. Я лишь набросила его на себя, как одеяло.

— Вы не думали о том, чтобы убежать, вызвать полицию?

— Я не думала ни о чем, кроме как о его скорейшем уходе. Чтобы я могла встать и принять ванну.

— Вот этого как раз делать не следовало.

— В больнице мне так и сказали. Я не сообразила. В следующий раз этого не повторится.

— Надеюсь, следующего раза не будет.

— Этот сукин сын может вновь прийти ко мне. Он же живет наверху, что стоит спуститься на один этаж. Все за него, даже этот чертов закон на его стороне.

— Закон не принимает чью-то сторону. Это игра.

— Игра?

— Как шашки. Или шахматы. На старте позиции равны. Все решают ходы. Я стараюсь спланировать нашу стратегию. Пожалуйста, постарайтесь это понять.

Франсина глубоко вздохнула.

— Постараюсь.

— Продолжим. Он оделся?

— Не уходить же ему голым.

— Он что-нибудь сказал?

— Например, до свидания? Я же говорила, он поблагодарил меня. А когда я не ответила, добавил, еще увидимся, или что-то в этом роде. Для него все было в порядке вещей.

— А потом?

— Я помылась. Проспринцевалась. Больше всего мне хотелось поговорить с кем-нибудь. Рассказать о случившемся. Я все еще не могла поверить, что такое могло произойти со мной в моем доме.

— Да, я понимаю.

— Я позвонила доктору Коху, моей опоре.

— И?

— Он был ужасен.

— Меня это удивляет.

— Значит, вы можете представить себе, как удивилась я! Но, тем не менее, я поехала сначала в больницу, затем в полицейский участок на Уикер-авеню и, наконец, к доктору Коху. Меня отвез Билл. Мой знакомый.

Я как-то не подумал о дружке. Возможно, мне не хотелось, чтобы у нее был кавалер.

— От доктора Коха Билл привез меня к родителям.

— Он остался с вами?

— В родительском доме? Вы шутите?

— Вам обязательно зададут этот вопрос. Расскажите мне о больнице.

— Рассказывать нечего. Медсестра, похоже, розовая, заполнила бланк. Молоденький интерн осмотрел меня. Сказал, что не может взять сперму на анализ, потому что я проспринцевалась и приняла ванну. Он даже сказал, что не видит никаких следов полового контакта, тем более насильственного.

— Бесподобно.

— Я сказала ему, что знаю, кто это был. Он предложил мне назвать фамилию насильника полиции.

— Перейдем к полицейскому участку.

— Я знала, где он находится. Когда мы приехали туда, я попросила дежурного сержанта пригласить сотрудницу-женщину. Он поинтересовался, в чем, собственно, дело. Я ему рассказала. Он послал меня на второй этаж, поговорить с детективом и той самой женщиной. Они заполнили какие-то бланки.

— Они не предложили поехать к вам домой?

— Нет.

— Вы сказали, что знаете, кто это сделал?

— Естественно!

— И как они отреагировали?

— Записали фамилию и предупредили, что это серьезное обвинение. И на меня могут подать в суд, если я обвиню кого-либо в изнасиловании, но не смогу представить доказательств вины. Они спросили, есть ли свидетели предполагаемого преступления? Они только так его и называли, предполагаемое преступление. Я ответила, нет, это произошло в моей квартире, где никого, кроме нас, не было. Они спросили о больнице, и мне пришлось сказать, что там никаких следов изнасилования не нашли. Я говорила, что знаю насильника, а они твердили, что этого недостаточно, нужны улики.

— Фамилии детектива и сотрудницы полиции?

— Я их не знаю!

— Мы найдем их в протоколе допроса. Если они его составили.

— Вы полагаете, что они могли ничего не записать?

— Все возможно. Куда вы поехали из участка?

— К доктору Коху. Он мне ничем не помог. Я рассердилась. Он, кстати, порекомендовал обратиться к адвокату. И Билл повез меня к родителям.

— Вы им рассказали?

— Более-менее.

— Объясните, что вы имеете в виду.

— Есть пределы, за которые в разговоре с родителями не переступишь. Я рассказала об изнасиловании отцу, потому что доктор Кох сказал, что мне нужен адвокат.

— Давайте на минуту прервемся. Поймите главное: вы — наш единственный свидетель.

— Я знаю.

— И нам нужна очень мощная поддержка от независимых источников, чтобы убедить присяжных в нашей правоте.

— И на кого мы можем опереться?

— В этом-то и проблема.

— Как насчет доктора Коха?

— Он знает лишь то, что слышал от вас. Как говорится, сведения из вторых рук. Та же история, ничего более. Но у нас есть немного времени. Моя следующая встреча только в семь часов. Я хочу, чтобы вы рассказали мне о ваших взаимоотношениях с доктором Кохом. Почему вы обратились к нему, какие вопросы вы обсуждаете? Я понимаю, это глубоко личное, но, видите ли, если нам удастся убедить окружного прокурора или кого-то еще предпринять какие-либо действия против этого мужчины, защита обязательно зацепит ваши визиты к психоаналитику. Они свидетельствуют о том, разумеется, для обывателя, что у вас есть эмоциональные проблемы, что вы неврастеничка, что… и не надо возмущаться, такова жизнь, что какая-то часть вашей истории может оказаться выдумкой. А возможно, и вся история.

Франсина, которая обычно не плакала, едва сдерживала слезы.

— Поплачьте, если хотите, — предложил я.

— Я не плачу, — всхлипнула она, и я протянул ей бумажную салфетку.

Тело ее затряслось в рыданиях.

— Это хорошо, — отметил я.

Она громко высморкалась, попыталась взять себя в руки.

— Что значит, «это хорошо»?

— Слезы свидетеля могут стать решающим доводом, — я протянул вторую салфетку.

— Негодяй. Вы хотели видеть меня плачущей.

— Мне надо знать, способны ли вы расплакаться. Это часть подготовки к судебному процессу, — я положил руку ей на плечо. — И я не негодяй. Я адвокат. А теперь расскажите мне о докторе Кохе.

 

Глава 5

Уидмер

Прошло больше года с моей первой встречи с доктором Кохом. Для такого, как я, визит к психоаналитику чреват немалой опасностью. Сначала я, естественно, позвонил ему.

— Это Арчибальд Уидмер. Я хотел бы встретиться с вами.

Я и не ожидал, что он узнает мою фамилию, мы вращались в разных кругах, но мне казалось, что доктор, если интеллигентный голос просит его о встрече, должен лишь назвать день и час.

— Мистер Уидмер, — говорил он с легким акцентом, как мне показалось, немецким. Потом выяснилось, что доктор Кох из Вены, — я не уверен, что смогу в данный момент взять еще одного пациента.

Я тут же прояснил ситуацию.

— Я обращаюсь к вам не как будущий пациент. Я лишь хочу проконсультироваться насчет дочери. И прошу только один час. В удобное для вас время.

Не пойму, почему мы так робеем перед врачами, особенно перед узкими специалистами, а более всего перед психоаналитиками. Мне так и хочется сказать, они такие же люди, как и мы, но я знаю, что это не так. Прежде всего, в большинстве своем, во всяком случае, в Большом Нью-Йорке, они — евреи, уж доктор Кох точно, и я думаю, их ничуть не меньше, я имею в виду евреев-психоаналитиков, в Филадельфии, Чикаго, Лос-Анджелесе и даже в Бостоне. Они берут почасовую оплату, то есть их доход не может превысить определенного предела. Адвокаты, в том числе и я, также получают гонорары в зависимости от затраченного времени, пусть это и остается лишь в теории, а на практике, по крайней мере, для моей фирмы, мы учитываем коммерческую стоимость рассматриваемого случая и, исходя из этого, рассчитываем часовую ставку, которая, как вы понимаете, может сильно разниться. Наши клиенты это понимают. Но психоаналитику, к примеру, доктору Коху, находящемуся на закате своей карьеры, платят от сорока до семидесяти пяти долларов в час, то есть в два раза меньше, чем молодому адвокату. Пожалуйста, не делайте ложных выводов касательно моих рассуждений. Вроде бы я противоречу самому себе, утверждая, что среди психоаналитиков, не так уж хорошо оплачиваемых, большинство евреи, которым свойственно стремление нажить состояние. Или полагаю, что стоимость совета зависит от богатства человека, его дающего. Наверное, я хочу сказать другое: я бы с большим удовольствием обратился с психоаналитику, родившемуся в Америке, окончившему Йель, Уильямс или Принстон, с фамилией, не поднимающей вопросов о его национальности, практикующему в Ист-Сайде или на Манхэттене, но не в Вест-Сайде, как доктор Кох, районе, где когда-то обосновался новый средний класс, но теперь в основном живут испаноговорящие американцы.

— Кто рекомендовал вам меня? — спросил доктор Кох.

— Джордж Томасси. Но речь не шла о рекомендации.

— Я незнаком с доктором Томасси.

— Он не доктор. Адвокат из Уэстчестера. Я знаю его много лет. Он снабдил меня ксерокопией вашей статьи, доктор Кох, о трех типах человеческого характера. Томасси охарактеризовал статью как блестящую. Он — криминальный адвокат. И я, прочитав статью, полностью с ним согласился. В моей практике, а я консультирую корпорации, понимание психологии клиентов, особенно тех, кто выбился в лидеры, начав практически с нуля, особенно актуально. Удивительная проницательность выдвинутых вами положений и послужила причиной моего звонка. У меня очень умная дочь, а мне как-то сказали, что очень умному человеку необходим очень умный психоаналитик.

— Последнее не всегда правомерно, — заметил доктор Кох.

Я-то надеялся польстить ему. А голос его звучал так, словно он не понял комплимента и отреагировал лишь на мое, по его мнению, неверное, утверждение.

— Вы окажете мне большую услугу, доктор Кох.

— Сэр, проблема в другом — у меня нет свободного времени. А вы не просили вашего семейного доктора порекомендовать вам достойного специалиста?

— Дело в том, что я назвал ему вашу фамилию и попросил навести о вас справки. Отзывы блестящие.

— Я не специализируюсь на детском психоанализе.

— Моей дочери двадцать семь лет.

— А что с ней?

— Бессонница.

— Мы все иной раз не можем уснуть…

— Нет, нет, нет. Она не спит по многу ночей подряд. И…

— Продолжайте.

— Боюсь, она переусердствовала с «секоналом».

— Ваша дочь знает, что вы звоните мне?

Тогда я подумал, что доктор Кох грубиян. При здравом размышлении понял, что грубости в его вопросе не было.

— Нет.

— На психоанализ соглашаются добровольно.

— Я уверен, что она согласится.

— Похоже, вы знаете вашу дочь лучше, чем большинство отцов, мистер Уидмер.

Должно быть, он записал мою фамилию, чтобы запомнить ее.

— Я могу принять вас в четыре часа в следующий вторник. Вас это устроит?

— Я подстроюсь под ваш график, — с облегчением ответил я, уже думая о том, какие совещания мне придется перенести.

Время, назначенное доктором Кохом, оказалось крайне неудобным. Мне пришлось просить одного из моих партнеров, Уитни Армитейджа, заменить меня на встрече с руководителем зарубежной судостроительной фирмы. Тот обиделся бы, прими его мой помощник, который, кстати, знал вопрос куда лучше меня, а уж Уитни просто не останется ничего другого, как молчать и делать пометки в блокноте, поскольку ранее он вообще не имел дела с судостроительным бизнесом, не говоря уж о фирме нашего клиента.

Я сослался на личные обстоятельства.

— У тебя, часом, не рак, Нед? — спросил Уитни со свойственной ему прямотой.

Два года назад мы с ним потеряли партнера, который несколько раз отпрашивался по «личным делам», которые привели его сначала в больницу, а потом на кладбище.

— Нет, — ответил я, жалея, что не нашелся с шуткой.

— Я допустил бестактность, Нед. Заглянул через плечо твоей очаровательной секретарши и увидел, что в календаре записан доктор К. Так ты называешь теперь любовниц, Нед?

— Естественно, — что еще я мог сказать. Он заглянул в мой календарь!

— Нужное дело, — кивнул Уитни. — Если корешок работает, значит, ты еще живой.

По линии жены Уитни доводился родственником Кэботам, что, собственно, и позволило ему войти в наш круг.

— Не волнуйся, Нед. Я посижу на твоей встрече. Я могу заменить любого, в том числе и тебя.

— Спасибо, Уитни.

— Только не забудь об этом. Я тоже могу попросить тебя об услуге. К примеру, заменить меня на моей любовнице, если мой крючок не пожелает подниматься.

Любовница у него была. Александра, она же и жена, с которой я действительно не отказался бы переспать.

Потом я не раз сожалел о том, что не послал Уитни вместо себя к доктору Коху, хотя с трудом мог представить его входящим в подъезд дома на Девяносто шестой улице, где доктор Кох жил и работал. За стеклянной дверью швейцар сидел перед монитором охранной системы. На мой стук в дверь он отреагировал с явным недовольством.

— Я к доктору Коху.

— Вам назначено?

Я кивнул, подумав, чего он такой злой.

— Лифт направо.

На стенках кабины чернели чьи-то инициалы, нанесенные несмываемой краской. Лифтер, черноволосый молодой парень, кивнул, когда я сказал, к кому еду, что-то ответил, скорее по-испански, чем по-английски. На шестом этаже он выпустил меня из кабины и указал на дверь в дальнем конце коридора.

На табличке значилось: «ГЮНТЕР КОХ». Никакого упоминания о докторе. Я позвонил, прежде чем увидел вторую табличку, совсем маленькую: «Входите. Звонить не нужно», и покраснел от смущения.

За дверью оказалась приемная с семью или восемью пластмассовыми стульями. Не пойму, почему доктора не могут обставлять приемные приличной мебелью. Наверное, все зависит от клиентуры. Если из нашей приемной исчезнут кожаные диваны и кресла, некоторые из клиентов решат, что фирма испытывает серьезные материальные затруднения.

Меня передергивало при мысли о том, что в приемной окажутся еще какие-то люди. К счастью, она была пуста. Есть врачи, которые меряют свой престиж числом ожидающих в приемной пациентов. Доктор Кох, с облегчением подумал я, к таковым не относился.

Несмотря на звонок, меня никто не встретил. Секретаря я не обнаружил. Кто же ведет денежную документацию, печатает выписки другим врачам? Или она сидит в задней комнате, чтобы не смущать пациентов?

Из глубины квартиры донеслись звуки сдвигаемой мебели, голоса, затем дверь открылась, и в приемную вышел мужчина лет сорока с небольшим, в отлично сшитом костюме, жилетке. Я-то думал, что пациенты психоаналитиков выходят через другую дверь.

За ним следовал второй мужчина, в котором я безошибочно опознал доктора Коха, грузный, в мятом костюме, с большой головой, взлохмаченными седыми волосами. Как только за пациентом закрылась входная дверь, доктор Кох взглянул на часы и протянул мне руку.

— Мистер Уидмер, — в голосе не слышалось вопроса. И звучал он куда теплее, чем по телефону.

Вслед за ним я прошел в комнату с окнами, затянутыми портьерами. Освещалась она лишь лампой под абажуром, стоящей на громадном письменном столе. Рядом лежали четыре или пять картонных папок. Позади стола виднелась высокая, обитая кожей спинка стула, на каких восседали судьи, пока в залах наших судов не появилась более современная и удобная мебель. Я, конечно, не эксперт, но мне показалось, что пол устилал персидский ковер, когда-то стоивший немалых денег. Взгляд мой, естественно, переместился на кожаную кушетку у стены, в ногах прикрытую прозрачной пленкой, дабы обувь пациентов не царапала кожу. Мне почему-то представлялось, что, ложась на кушетку, они снимают обувь. На изголовье кушетки лежала бумажная салфетка вроде той, что кладут в самолетах на спинки сидений в экономическом классе. Наверное, он менял салфетки после ухода пациента.

Какое-то мгновение мне казалось, что сейчас он предложит мне лечь на кушетку, от которой я не мог оторвать глаз. Но доктор Кох указал на стул в другом конце комнаты и сел напротив.

— Я польщен тем, что вам понравилась моя статья, мистер Уидмер. Я думал, их читают только мои коллеги.

— Клиенты мистера Томасси, он криминальный адвокат, практически всегда подпадают под категорию два и три вашей классификации. Категория два — мелкие сошки, работающие на других преступников и чаще всего попадающиеся. Три — народ посерьезнее.

— У вас другие клиенты?

— Да.

— Не воры?

— Нет. Бизнесмены.

Доктор Кох рассмеялся.

— Расскажите мне о вашей работе. В чем ее особенности.

Я прочел ему трехминутную лекцию. Почему его интересовало, чем я занимаюсь?

— С этим все ясно, — мне показалось, что он слишком быстро подвел черту. — Раз до прихода моего следующего пациента остается лишь пятьдесят минут, давайте поговорим о вашей дочери.

Мне показалось, что он очень уж торопит меня. Нечто подобное я испытывал в юности по отношению к отцу. Или эта аналогия — плод моего разгулявшегося воображения?

В сжатой форме я изложил доктору Коху основные периоды жизни Франсины, предшествовавшие бессоннице.

— Очень хорошо, — кивнул доктор Кох. — Я хочу сказать, что резюмируете вы блестяще. А теперь расскажите о себе.

— Насколько мне известно, я пришел к вам по поводу моей дочери.

— Да, да. Однако она дочь определенных родителей. Мне не так часто выпадает возможность пообщаться с родителями. Или они уже умерли, или находятся слишком далеко. Я хочу услышать хотя бы пару слов о вас и вашей жене.

Я рассказал ему о Принсилле.

— Вы оставили себя напоследок, — кивнул он. — Как истинный джентльмен.

Уж не смеется ли он надо мной, подумал я. Но отступать было некуда. Я начал рассказывать о себе.

— Все это я мог бы прочитать в «Кто есть кто в Америке», — вскоре прервал меня доктор Кох. — Я слышу от вас лишь документально заверенные факты. А теперь скажите мне правду. Что вы чувствуете, когда…

Он копнул глубже, чем посмел бы, к примеру, журналист, а потом спросил:

— Мистер Уидмер, а у вас не возникало мысли самому пройти курс психоанализа?

— Нет. У меня нет эмоциональных проблем, с которыми я не могу справиться самостоятельно, — я постарался изгнать из голоса раздражение.

— Понятно, — доктор Кох помолчал. Затем что-то написал на визитной карточке и протянул ее мне.

— Жду вашу дочь в указанный там час. Пожалуйста, попросите ее предварительно позвонить. Я не уверен, возьму ли я ее в пациенты.

Я было запротестовал, но он остановил меня взмахом руки.

— Возможно, ей лучше обратиться к психоаналитику-женщине. Я в этом не уверен, но вдруг. В этом случае я порекомендую ей хорошего специалиста. Однако…

Он изучающе посмотрел на меня. Но в моей профессии люди давно научились скрывать эмоции за маской бесстрастности.

— Мистер Уидмер, исходя из услышанного, я не могу решить, кто первая женщина в вашей жизни, жена или дочь. Вы упомянули еще двух дочерей, но об этой говорили иначе, причем таких же слов для жены у вас не нашлось, — он поднял руку, прежде чем я успел что-либо возразить. — Это нормально, естественно, тут незачем прибегать к психоанализу. Но вы сказали, пусть и в нескольких словах, что вы всю жизнь посвятили карьере юриста и на этой работе вас удерживают обычаи узкого круга, к которому вы принадлежите. Вы же личность.

— Мне хотелось бы так думать.

— У меня нет уверенности, что столь хорошо вы знаете себя, как личность.

Возникшее чувство протеста помешало мне сформулировать ответ.

— Сколько вам лет?

— Пятьдесят семь.

— А вы все еще не жили для себя. Или вам нравится участь богатого раба?

Какой же он наглец! Знал же я, нечего мне ехать к вестсайдскому еврею!

Доктор Кох улыбнулся.

— Хорошо, очень хорошо. Кровь бросилась вам в лицо. Вы сердитесь на меня. Если б мы проводили психоанализ, однажды вы сформулировали бы то предложение, что так и осталось непроизнесенным, и мы бы узнали, кто вы на самом деле. Нет, мистер Уидмер, я не заманиваю вас в пациенты. Их у меня хватает. Если я соглашусь консультировать вашу дочь, уже будет перебор. Но, если ваша дочь столь эксцентрична, как вы говорите, и ведет образ жизни, какого ее родители и представить себе не могли, значит, пример для подражания она нашла вне семьи, то есть ей пришлось строить свою жизнь самостоятельно. Если ее образ жизни так отличается от того, что ведут родители, она, возможно, подавляет чувство вины, которое испытывает из-за своего бунтарства. Посмотрим. Ее бессонница меня не удивляет. Пожалуйста, попросите ее позвонить мне. За время, что вы провели у меня, я пошлю вам отдельный счет.

Он проводил меня до двери. Где и произнес странную фразу:

— Неожиданное может быть интересным.

Что он имел в виду?

Нажимая на кнопку вызова кабины лифта, я посмотрел на часы. Он уделил мне сорок минут, вместо обещанных пятидесяти! Я поймал себя на мысли, что мое возмущение сродни тому, что испытывает покупатель, которого обвесили в мясной лавке. Он не исповедовал меня. Развалил мне череп колуном. Могу ли я отдать Франсину в такие руки?

 

Глава 6

Кох

На первой встрече мне всегда приходится брать инициативу на себя. Это непросто, потому что в основном при работе с пациентами я пассивно сочувствую им. Пока пациент излагает свои мысли, от меня они слышат лишь поощряющие, ничего не значащие звуки. Я формирую собственное суждение, не произнося ни слова. Помнится, одна женщина, ее фамилия Баумгартен, сказала мне, что я похож на большого плюшевого медведя, которому она плакалась в детстве, если кто-то обижал ее. Обычно нам не с кем разделить душевную боль, так что наличие доброжелательного слушателя уже дает положительный эффект, а если слушатель этот врач или священник, кто знает, может, он, разделивший со столь многими их беды и страдания, исходя из своего опыта, чем-то поможет, наставит на спасительный путь.

Если же человек, которого я вижу впервые, пациент другого врача, расстроенный тем, что ему приходится менять психоаналитика, приходит, чтобы выяснить, а подойду ли я ему, я должен отнестись к нему строго, сурово, без капли сострадания, предстать перед ним этакой говорящей каменной стеной. А если ко мне приходит не пациент, но его (ее) отец, как, к примеру, мистер Уидмер, который знает, сколь высоко стоит он в этом мире, и сомневается в том, а отдавать ли ему дочь в лапы незнакомца, пусть тот и психоаналитик, я играю совсем другую роль. Он привык к бизнесменам, которые улыбаются, когда чувствуют насмешку, но для него внове доктор, который видит сквозь маску внешнего спокойствия. Еврей, грек, итальянец вопил бы, отчаянно жестикулируя, окажись его дочь в таком состоянии. Уидмер говорит ровно, безо всяких эмоций. Хотелось бы мне знать, какой у него при этом пульс. Не отказался бы я и взглянуть на его энцефалограмму. Он льстит мне, говорит, что пришел ко мне, прочитав мою статью. Могу ли я ему верить? Где-то в подсознании он считает ниже своего достоинства о чем-то меня просить. Его дочь обесчестила себя. У нее ужасная бессонница. Она потеряла контроль над собой, которым так горды англосаксы. По силам ли мне с помощью фрейдистской магии добиться того, что отец и мать вновь сочтут ее достойной себя?

В три минуты Уидмер показал, что он адвокат, который на самом деле совсем не адвокат. Не Кларенс Дарроу, завораживающий присяжных. Он — бизнесмен, который зарабатывает деньги, вновь и вновь переписывая контракты, меняя лишь имена, пункты, условия. Ему не потрясти Верховный суд новым толкованием какого-либо положения конституции, однако его так и тянет к уголовному законодательству, и связующая ниточка для него — армянин, которого он почитает за настоящего адвоката! А потом, еще через несколько минут, он выдает себя, ибо мысленно, а где еще прелюбодействует человек, как не в мыслях, он любовник своей дочери и пастор — жене. Впрочем, мне до этого дела нет, разве что поможет мне в общении с дочерью.

Я вышел в приемную, чтобы впервые увидеть Франсину Уидмер.

— Добрый день, — она поднялась с кресла.

Высокая, почти с меня ростом, светловолосая, с нестандартным лицом. Интересно, подумал я, а как объясняет ее отец восточный разрез глаз дочери? Дальним родственником? Мутацией?

— Рад познакомиться с вами, — я пожал ее руку. — Пожалуйста, заходите.

Она смотрела мне в глаза. Я счел это добрым знаком.

Мы остановились посреди кабинета. Возникла неловкая пауза.

— Сначала мы должны поговорить, — первым заговорил я.

— Могу я сесть туда? — она указала на стул, на котором сидел ее отец.

— Да, пожалуйста.

Она садится с таким изяществом. Я не могу не заметить естественность формы ее груди. Марта всегда носила и бюстгальтер, и пояс для чулок. Другие тогда были времена.

Она кладет ногу на ногу, защищая свой цветок. Не то, что женщины в подземке, сидящие, раздвинув ноги, никому не нужные. Она поправляет волосы. Могу представить себе, какие они шелковистые на ощупь.

— Если мы займемся психоанализом, вам придется ложиться на кушетку, — предупреждаю я.

Я повторял эту фразу столько раз, однако с Франсиной не произнес ли я слово ложиться с оттенком сексуальности? Что с тобой, Гюнтер?

Мне известен случай, когда отец, кстати, врач, получил инфаркт на церемонии бракосочетания его красавицы-дочери. Все думали, что он безмерно счастлив, выдавая дочь замуж, а в нем кипела черная ненависть к жениху, который получал законное право обладать ее телом. И еще он винил себя за то, что возжелал свою дочь. Какое же сердце такое выдержит! Но произошло это давным-давно. Марта и я полагали себя бесстрашными революционерами, решившись лечь в постель за четыре месяца до свадьбы, нас прошибал пот при мысли о том, что наших родителей, узнай они об этом, хватит удар. А теперь Уидмер и я живем в мире, где дети — почему мы все еще думаем о них как о детях? — открыто живут половой жизнью, шокируя даже тех из нас, кто полагает, что наше сладострастие естественно, а налагаемые обществом нормы надуманны.

Если я думаю, бедный Уидмер, почему я не добавляю, бедный Кох? Разве Уидмер не предупреждение мне самому? Я тоже хожу в маске, показывая миру… кого? — бесстрастного, внимательно слушающего плюшевого медведя?

Я старше Уидмера как минимум на три года, вдовец, который ни с кем не встречается, прокручивает в голове ностальгические фильмы с умершей женой в главной роли, сублимирует, помогая другим людям разобраться с их проблемами, и убеждает себя, что более неподвластен страстям. И вот этот человек, Кох, видит двадцатисемилетнюю женщину и впервые за долгие годы чувствует уже забытое шевеление между ног. Как я могу говорить об Уидмере, что он путает жену и дочь, когда его дочь оказывает на меня точно такое же воздействие, что и на него? Хотя мне и оправдаться-то нечем. Уидмер знал свою дочь ребенком, видел, как вытягивается ее гибкое тело, все более стройными становятся ноги, наливается грудь, расширяются бедра, меняется походка. Я обвиняю обвинителя Уидмера в похоти! В том, что и в пятьдесят семь лет ни что человеческое ему не чуждо.

Сколь много пациентов принял я за свою жизнь? Не меньше тысячи. И в большинстве случаев главной причиной являлись сексуальные проблемы. Что только, по их словам, не побуждало их к обращению к психоаналитику. Трудности в общении с людьми, неспособность долго работать на одном месте, неумение жить с одной женой или мужем, ночные кошмары, таблетки, но, когда мы, снимая слой за слоем, словно очищая луковицу, добирались до сути, оставался лишь дарованный Богом маленький моторчик, заставляющий нас плодить себе подобных, пенис, ищущий домик, домик, ищущий пенис. Остальное — культурные наслоения.

— У вас бессонница? — спросил я.

— К сожалению.

— Мы должны докопаться до причины.

Докопаться. Какой смысл вкладывал я в это слово. Что же со мной происходит?

У меня есть друзья среди психоаналитиков, на полном серьезе утверждавшие, что сексуальная революция оставит нас всех без работы. Я рассмеялся им в лицо. Выставление напоказ наших сокровенных желаний, наоборот, увеличит приток пациентов. Двери шкафа открылись не для того, чтобы явить миру малую толику нашего естества. Нам предстоит выяснить, что за этими дверями хранилась большая часть того, что называется человеческой природой. Каким вы представляете Фрейда? Слепым гением, полагающим, что женщины завидуют его пенису? Каждый раз нам придется начинать с самого начала.

Я, в шестьдесят лет, должен выкроить время для нового пациента — себя, чтобы осознать, почему все годы после смерти Марты я притворялся, что стал евнухом, что моя сексуальная жизнь кончена. И почему одной минуты общения с другим новым пациентом, Франсиной Уидмер, хватило, чтобы между ног вновь зажужжал маленький моторчик, дарованный нам Господом? Мы — врачи, пациенты нам верят, они открывают нам свою душу, мы не можем злоупотреблять своей властью над ними, не можем вторгаться в их сексуальную жизнь. Однако это ложь, мы вторгаемся, вторгаемся!

Комментарий Франсины Уидмер

Для моего поколения психоанализ — последняя надежда. Мои друзья увлеклись так называемой трансцендентальной медитацией. Некоторые из них уезжали на уик-энд в одно из тех мест, где очищают душу групповой терапией, но не думаю, чтобы хоть кто-то из них ложился на кушетку психоаналитика. Зачем тратить время и деньги? Я не хочу входить в лабиринт, чтобы найти себя. Я общалась с разными людьми с момента поступления в Рэдклифф.

Мои родители представляют себе Кембридж и Бостон по старым книгам. А в жизни все не так! Со всеми колледжами, включая и мой, это идеальное место для тех, кого интересуют экзотические личности. Под последними я подразумеваю людей, отличных от папы и мамы. Круг общения мамы ограничен республиканскими дамами. А отец состоит в клубах, куда принимают только таких, как он. В большом же зоопарке, вроде Бостона, хочется посмотреть на обитателей других клеток.

В детстве, когда мы оказывались в каком-либо месте, которое моя мама обычно называла «общественным», к примеру, в городском бассейне, и кто-то из подростков, стоя на вышке, крестился перед тем, как прыгнуть в воду, мама бросала на отца укоризненный взгляд, как бы говоря, что ей приходится терпеть присутствие людей, на виду у всех ковыряющих в носу. Так вот, в Кембридже, куда они отправили меня, хватало таких вот крестящихся католиков, и некоторые из них ходили в церкви, разукрашенные изнутри, словно игровые автоматы. Наша пресвитерианская церковь, даже когда собираются люди, выглядит так, словно в ней давно не вытирали пыль. В Гарварде я встречала юношей-евреев, у которых не закрывался рот, причем говорили они все равно о чем с таким пылом, что пугали меня, пока я к этому не привыкла. Они не знали, что в разговоре подобная горячность неуместна, и, если ты хочешь что-то сказать, делать это надо спокойно, подбирая слова, которые никого не обидят. Я не говорю, что в колледже не было протестантов, которые что-то горячо отстаивали, но эти еврейские парни, черт, они могли горой стоять за что угодно, словно защищали что-то материальное, а не предмет словесного спора. Также я встретила в Кембридже представителей других национальностей, греков, девушек-ирландок, рыжеволосых и с веснушками по всему телу.

Сколь волнительно попасть в большой вольер, полный странных животных. Разнообразие это поддерживает высокий уровень адреналина в крови в затягивающихся допоздна посиделках, но долгие споры и бессонница — смесь неважнецкая. Именно в Рэдклиффе я начала завидовать людям, которые спали всю ночь да еще прихватывали большую часть утра. Я вставала рано даже по воскресеньям. И подчеркнула строку в «Дневниках» Кафки: «Заснул, проснулся, заснул, проснулся, ужасная жизнь».

После окончания колледжа отец подарил мне шесть божественных месяцев в Европе. Там я спала каждую ночь. Может, в этом ключ к разгадке?

Я поселилась с несколькими девушками в Нью-Йорке, прыгала с одной работы на другую, и бессонница не замедлила вернуться. Мне требовался якорь, точка опоры. Работа, или мужчина, или и первое и второе? Даже тогда меня интересовали международные отношения, а потому я надела платье, тыркнулась в ООН и, к моему изумлению, довольно легко получила хорошую работу благодаря моей американской внешности, превосходным рекомендациям, отсутствию малейшего акцента. Да и как можно отказать даме?

С бессонницей.

ООН ничем не напоминала Кембридж. Все экзотические личности, сошедшие со страниц «Нейшнл джеографик», были актерами, то есть они вели себя не так, как в родной стране, но играли, стараясь уподобиться Генри Кэботу Лоджу. Некоторые, правда, оставались самими собой, вроде того русского из Москвы, страстного любителя позагорать, который, бывало, снимал рубашку, стоило выглянуть солнышку, даже в морозную погоду. Он постоянно жаловался, что государственный департамент не разрешает ему поехать на уик-энд во Флориду, и желал знать, когда же Соединенные Штаты действительно станут свободной страной. Однажды я спросила его, не агент ли он МВД (а что особенного, за спрос денег не берут), и он ответил, что нет, единственный из делегации. Я хочу сказать, что у него было чувство юмора. Меня также забавляли эти типы из Африки, которые постоянно путали английские слова, и я не могла понять ни единой фразы. А настоящие арабы, каждая американская девушка должна хоть раз встретиться с настоящим арабом, особенно, если он приторно вежлив и не прикасался к женщине с самого отъезда из Саудовской Аравии. Впечатления останутся на всю жизнь. Что ж тут сказать, детство в Уэстчестере не готовит человека к жизни в этом мире.

Я не цинична. И лишь стараюсь определить для себя, что истинное, а что — нет. Например, я на сто процентов уверена, что люди, произносящие речи на Ассамблее, всего лишь многоликие двойники Чарли Маккарти, которые не верят в то, что слетает с их губ. Послушайте, я знаю парней, которые пишут эти речи. Генеральная Ассамблея, все равно что вечеринка в Голливуде, где все знают, что все лгут, но притворяются, что верят друг другу. Такова уж их доля. А вот что в чести у ооновских боссов и многих моих друзей, так это как следует поразвлечься в Нью-Йорке за те два-три года, на которые они попали в ООН, когда старшие официанты почтительно обращаются к ним «господин посол», а номерные знаки с буквами «DPL» позволяют парковать машину где угодно, не боясь штрафа и гнева полиции. Разве можно рассчитывать на подобное отношение в джунглях, где все такие же, как ты? Такого темпа жизни, наверное, нет нигде. ООН битком набита мартышками, спешащими сгрызть все орешки, выпить все бутылки, растратить все деньги, прежде чем их запакуют в ящик и отправят обратно в Зловонию, или как там еще называется их страна.

Работа мне нравилась, все у меня шло хорошо, особенно после того, как меня перевели к Иксу. Так он сам себя называл. Икс не писал речи для американского посла в ООН, но составлял так называемый политический меморандум, который затем использовал в своей работе речеписец. Через Икса осуществлялись контакты миссии со спецслужбами, а потому пришлось несколько месяцев ждать результата проверки на благонадежность, хотя я уже работала на Икса, пусть и неофициально, и получала за это деньги. Даже посол иногда называет его Иксом, в шутку, конечно. Я его помощник, то есть выполняю за него всю черную работу. Икс говорит, что я еще не в полной мере владею языком, но, по его разумению, им не владеет никто, моложе тридцати. Он полагает, что я умна, а потому выкладывает мне на стол ворох поступивших материалов со словами: «Выбери основное». Пять тысяч слов галиматьи, и он доверяет мне найти в них заслуживающие внимания. Я предлагаю ему три или четыре пункта, по строчке каждый. Икс хвалит меня: «Умница», — и гладит по головке, свинья. Я роюсь в этом дерьме, отсеиваю главное от второстепенного, а он диктует написанное мною секретарше и забирает себе всю славу. Разумеется, я недовольна тем, что его жалованье в три и две десятых раза больше моего. Да, это моя первая настоящая работа, да, он старше меня, да, ему надо кормить жену и двоих детей, но что я могу с собой поделать? А если наступит кризис, Вашингтон постоянно грозит сокращениями, он преспокойно даст мне коленом под зад. Но работа-то никуда не денется. Ему придется нанять другого помощника, опять начнется проверка на благонадежность, так что ему же лучше ничего не менять. В этом гарантия того, что с работы меня не выгонят.

Однажды я потратила целый день на просмотр очередной кучи дерьма лишь для того, чтобы услышать от него, что он забыл сказать мне об одном важном пункте его инструкций, а потому, извини уж, всю эту кучу придется переворошить вновь. Я отреагировала резкой репликой, и он спросил: «Почему вы так негодуете из-за того, что вы женщина»? На что я ответила: «Потому что не могу писать стоя». Я найду, что сказать ему насчет тех чувств, что я испытываю по поводу его жалованья, превосходящего мое в три и две десятых раза, и о многом другом, как только он предложит разделить с ним не только работу, но и постель. А он предложит, обязательно предложит.

А пока я исполняю функции пищеварительной системы Икса, должна признать, что сама работа мне нравится и все идет хорошо за исключением того, что вернулась бессонница, мучившая меня в Рэдклиффе. Я ложусь спать, а по прошествии часа, а иногда и десяти минут, просыпаюсь, разбитая, с налитыми кровью глазами. Я пыталась читать писателей, которых терпеть не могу, пыталась пить горячее какао, пыталась воспользоваться индийской системой, когда мышцы, по твоей команде, расслабляются одна за другой. Я начала носить темные очки, чтобы спрятать постоянно красные глаза.

На один уик-энд ко мне приехала моя подруга из Рэдклиффа, Бетси Торн. В два часа ночи, когда я все еще сидела на краешке кровати, клевала носом, но не решалась лечь, боясь, что не усну, она неожиданно проснулась. Встала, обошла кровати, села рядом.

— В чем дело, дорогая? — спросила она.

Я сказала ей, что такое для меня — обычное дело, и тянется уже не один месяц. Такое, мол, случалось и в Рэдклиффе, только сейчас все усугубилось.

— Да разве можно столько времени не спать? — воскликнула Бетси.

— Я не знаю, что и делать.

Бетси порылась в сумочке и достала флакон с красными таблетками. Я знала, что это за таблетки.

— Прими одну, — предложила Бетси. — Мне они помогают.

Я унесла ее в ванную, вроде бы для того, чтобы запить водой. На самом деле я собиралась спустить таблетку в унитаз, но притвориться, что выпила. Однако увидела свое лицо в зеркале, красные глаза, черные мешки под ними, подумала: «Какого черта», и проглотила таблетку.

Мы немного поговорили. Бетси заверила меня, что беспокоиться не о чем, если не пить спиртного перед тем, как принимаешь снотворное. Через двадцать минут я уже зевала, а уснув, спала до утра. Около полудня Бетси уехала, но оставила мне три или четыре красных таблетки.

И мне пришлось искать надежный источник лекарств. Доктор у нас был семейный, и я знала, что он моего начинания не одобрит. Я думала о том, чтобы обратиться к другому врачу и прямо ему сказать: «Пожалуйста, выпишите мне секонал», — но решила, что легче просто заплатить побольше. Скоро я принимала две таблетки перед сном, потом две перед сном и одну ночью, проснувшись через несколько часов. А поймав себя на том, что принимаю две таблетки ночью, поняла, что влипла в историю.

Как-то раз я приехала навестить родителей. Мама распаковывала наверху мою дорожную сумку, пока я болтала с отцом, и наткнулась на пузырек с таблетками снотворного. А потом улучила момент, когда отец ушел в другую комнату и рассказала, что одно время тоже принимала их. С таким видом, будто призналась мне, что в молодости занималась проституцией. Нам, конечно, трудно даже представить, что наши родители могли употреблять наркотики.

— Твой отец уехал на неделю на какой-то конгресс, — рассказала она. — А когда вернулся, повел себя не так, как бывало после долгой отлучки. Короче, оставался на своей половине, не притрагиваясь ко мне. Я все дольше и дольше не могла заснуть, не зная, что и думать. Доктор прописал мне секонал. Предупредив, что нельзя принимать больше одной таблетки за ночь. Но если я просыпалась через несколько часов и не могла снова уснуть, то глотала еще одну. Потом я уже не засыпала от одной таблетки, так что вечером стала принимать две сразу, третью, если просыпалась ночью, а четвертую — под утро, потому что не могла бодрствовать, лежа рядом с твоим спящим отцом. Так что вставала я с больной головой. Когда я пожаловалась доктору, он посоветовал принимать утром бензедрин, который едва не свел меня с ума. Я решила покончить с таблетками. Далось мне это с большим трудом. Твой отец очень мне помог. Случалось, что он укачивал меня в объятьях. Как выяснилось, его любовь и излечила меня. Таблетки воздействовали на следствие, а не на причину.

Этот разговор, по существу, и привел меня на кушетку доктора Коха. Первые наши встречи напоминали рытье канала, только не в земле, а в моей памяти. Доктор Кох хотел, чтобы я вспомнила, когда впервые проснулась ночью и не смогла уснуть. Видела ли я сны? Я не помнила. О чем вы думали перед тем, как лечь спать? Как я могла вспомнить? Прошло столько лет. Вы вспомните, заверил он меня. Наберитесь терпения.

Впервые я порадовалась, что хожу к психоаналитику, когда меня изнасиловали. Люди этого не понимают, но, когда такое случается с тобой, более всего хочется выжать из себя эту мерзость, лежа перед кем-то на кушетке. Я никак не ожидала, что в ту ночь Кох так по-скотски отнесется ко мне. Я же обращалась к нему за помощью!

В детстве мне казалось, что врачи должны выглядеть, как мой отец. Коротко стриженные волосы, узкие галстуки, подчеркнутая вежливость. Не то, чтобы все они выглядели как двойники, но, похоже, носы у них всех были как на картинах Модильяни: длинные, тонкие, одни ноздри, никакой переносицы, едва видимые, линия, рассекающая лицо пополам. Я не преувеличиваю. Послушали бы вы, как они разговаривали с моим отцом. Словно их учили словесности в одном классе. Так вот, когда у тебя в голове создается определенный образ врача и его поведения и ты приходишь к такому доктору как Кох, все привычные представления рушатся, точно карточный домик.

Доктор Кох — грузный старик с встрепанными волосами, крючковатым носом. Внешность у него малоприятная, но вот глаза… под кустистыми седыми бровями, торчащими во все стороны… Я должна признать, по его глазам сразу видно, что сердце доктора Коха открыто тем, кто пришел к нему. Первый раз я оглядела его с ног до головы. Он был при галстуке, но последний душил его, поэтому он на два дюйма опустил узел. И сандалии на ногах. Вы когда-нибудь слышали о враче в сандалиях?

В тот первый раз он принял меня очень холодно, держался отстраненно, но заметил, что я приглядываюсь к нему, хочу понять, что он за человек, и не прошло и часа, как он расслабился и заулыбался.

А вот при нашей второй встрече я почувствовала, что он смотрит на меня. Не на лицо. Оглядывает меня всю. Регулярно ли трахаются люди в его годы? Полагаю, в молодости нам всем представляется, что люди перестают заниматься этим, достигая определенного возраста. А потом мы сами доживаем до этих лет и видим, что останавливаться рано. Бетси Торн трахалась с мужчиной гораздо старше ее, когда училась на втором курсе, с приятелем отца, которого случайно встретила на улице Лос-Анджелеса. Он спросил, вы не Бетси Торн, поинтересовался, что она делает так далеко от дома, пригласил на обед. Она не отказалась, даже не спросив, куда они пойдут обедать, и он привел ее в ресторан, где официантки ходили в одних юбочках, с голой грудью. Так, подумала Бетси, вот, значит, как развлекаются друзья отца, отрываясь от жен. Еда, сказала Бетси, не произвела на нее впечатления, но коктейли смешивали отличные, и варьете ей понравилось. Во всяком случае девушки были симпатичнее, чем она предполагала. Он пояснил, что некоторые учатся в Калифорнийском университете, хотя она и не понимала, зачем им это надо. Когда они поели, он не убрал салфетку с колен. У него эрекция, подумала Бетси, но, тем не менее, поехала к нему в отель. И все было не так, как с парнями в школе, медленный, вы понимаете, что я имею в виду, фантастически долгий подъем на вершину. Я чуть не кончила лишь от ее рассказа. Разумеется, меня это заинтриговало. Как и любую девушку, не бегающую за мужиками. Какой-нибудь пожилой мужчина мог бы удовлетворить мое любопытство. Видите ли, Кох так на меня смотрел, что я вспомнила этот разговор с Бетси, потому что ранее такого повода у меня не было. Да, в общем, и не хотелось мне об этом думать. Что мы делаем, как не пытаемся перекроить жизнь? Был бы Кох помоложе и не такой толстый. Не люблю я больших животов, мне они неприятны. И я волнуюсь из-за того, что у него может не встать. Это было бы ужасно. Едва ли я буду винить себя за это, но, кто знает, как будешь чувствовать себя в подобной ситуации, пока не попадешь в нее. Так или иначе, в течение всего года Кох не приставал ко мне. Время от времени я думала о нем, лежа на его кушетке. Эти мысли я поначалу оставляла при себе, хотя говорила, что рассказываю ему все, о чем думаю, но потом, черт, я выложила ему все, потому что он этого и требовал, говоря, что в этом смысл психоанализа — идти вслед за мыслью, чтобы выяснить ее истинное значение. Жаль, что мне не удалось увидеть его лицо, когда я впервые сказала ему об этом, но он сидел позади меня, и я слышала лишь его голос.

По правде говоря, пересказать Коху мои мысли о нем оказалось куда легче, чем выложить ему подробности моего романа с французом-переводчиком из ООН. Я хотела сказать следующее: у меня роман с французом, он работает там же, где и я, и на том покончить с этой темой, но так не получилось, потому что речь шла о прошлом. В прошлом я делала то и делала это, и я думала, что заставляю Коха ревновать, жестоко с моей стороны рассказывать ему о том, что я была в постели с кем-то еще, когда именно он хотел оказаться в ней рядом со мной, но он реагировал, как обычно: да, продолжайте, что случилось потом? Господи, наверное, чтобы быть психоаналитиком, надо иметь в себе что-то от Бога. Он хочет, чтобы я рассказывала ему все, что у меня в голове, а если она у меня пуста, говорит, хорошо, вспомним, что вы делали вчера, я вспоминаю, и скоро мы говорим о Билле.

Билл Эктон, жаль, что я не упомянула о нем раньше, сын давнего приятеля моего отца по Йельскому университету. Мы встретились на вечеринке, которую устроили мои родители между Рождеством и Новым годом. Они полагали, что без молодежи не обойтись, под молодежью подразумевались мы, так что приглашали своих друзей с детьми. Но общения между поколениями не получалось. Родители наливались виски в гостиной, а дети, если терпели общество друг друга, курили «травку» на втором этаже. В Билле меня поразила его застенчивость. Остальные парни моего возраста вели себя как им и положено: молодые жеребцы, ищущие охочую до скачек кобылку, а Билл просто сидел в углу. Я не люблю скромников, как мужского, так и женского пола, но когда я о чем-то спросила Билла, он ответил строкой из Одена, причем очень к месту. Полагаю, мне польстила его уверенность в том, что я знаю, кем написаны произнесенные им слова. То есть для него я не просто скважина для его бура, но думающая личность.

В тот вечер мы о многом переговорили, а когда родители засобирались домой, Билл не пригласил меня куда-либо на коктейль, разумеется, имея в виду совсем другое, но пожал на прощание руку. Давно я уже не встречала молодого человека со столь старомодными манерами, но тогда я думала лишь о том, что Билл не зануда и его можно привести в дом, если возникнет такая необходимость. (Можете представить себе, что бы было, приведи я в дом француза из ООН? Моего отца хватил бы удар!) Так что при расставании я сказала ему: «Позвони». И все.

Естественно, он позвонил родителям, и мама сказала ему, что я не живу с ними и дала мой номер телефона. Мы сходили в кино, съездили на пикник и, поверите ли, оказалось, что ему, как и мне, нравится рок и классическая музыка. Как-то в субботу мы пообедали в «Адамовом яблоке», туда я иногда хожу на ленч, если не хочу видеть за столиком знакомые по ООН физиономии, потом гуляли по улицам и неожиданно для себя забрели в квартал с кинотеатрами, где крутили порнофильмы. Клянусь, он покраснел, когда осознал, куда нас занесло. Рекламный щит зазывал на ни с чем не сравнимый шедевр под названием «За зеленой дверью». Он спросил меня, знаю ли я, что это за фильм? Я ответила, что да: Бетси Торн описала мне его, сцена за сценой. В кассе сидела пуэрториканка. Нас отделяло от окошечка пять футов, когда Билл повернулся ко мне.

— Не пойдем.

Я явственно услышала комментарий пуэрториканки: «Сосунок».

Билл шагнул к кассе.

— Что вы сказали?

— Ничего, — пожала плечами пуэрториканка.

Я взяла Билла под руку и увлекла за собой.

— Пошли.

Какое-то время мы молчали. Потом он признался, что видел пару таких фильмов, но они его не впечатляли, ибо превращали секс во что-то механическое и безликое.

— Но они возбуждают, не так ли? — спросила я.

— Конечно, — кивнул Билл. — Но в то же время и производят отталкивающее впечатление, потому что все так грубо. Ты когда-нибудь загорала под ультрафиолетовой лампой?

Я не загорала.

— А мне приходилось. Совсем не так, как под солнцем. Ощущается неестественность. Как и в этих фильмах.

Я понимала двойственность переживаний Билла, когда некое явление вызывало у него два противоположных чувства, потому что зачастую сама мучилась тем же. Никто из моих знакомых не мог сравниться с Биллом. Надежный парень. Друг. Причем друг, неспособный на подвох. Я спросила, срывался ли он когда-либо, и он ответил, что старается держать себя в руках. Я рассказала ему о своей бессоннице, и он вытаращился на меня, словно я поведала ему о встрече с инопланетянином. Он всегда спал. Нельзя сказать, что я боюсь идеальных людей. Но отношусь к ним настороженно.

В конце концов мы вернулись к машине Билла. Приехали к моему дому, я пригласила его к себе выпить вина. По-моему, он уже собирался отказаться, но я привела главный довод: «Стоянка прямо у дома. В Нью-Йорке не принято упускать такой шанс, не правда ли?»

Наверху он повесил пиджак на стул. Я поставила на проигрыватель пластинку и принесла бутылку бургундского и два высоких стакана. Вино разлил Билл.

Я пыталась направлять наш разговор так, чтобы он рассказывал о себе, и наконец он выложил мне историю о том, как его ухаживания за девушкой, затянувшиеся на год, привели не к свадьбе, а к полному разрыву. Она отдала предпочтение другому, по словам Билла, злому и бездушному. Так, собственно, всегда и бывает, не правда ли?

Я спросила Билла, курил ли он когда-нибудь «травку»? Билл кивнул. У меня с губ едва не сорвалось: «Молодец». Так что я залезла в свой кисет и свернула «косячок». Никто из нас не курил, так что нам никак не удавалось вдохнуть дым полной грудью. Выглядело все это довольно комично. Ему, однако, нравилась наша неловкость. Я видела, что он расслабился, и чувствовала, что переход «косяка» из губ в губы ассоциируется у него с чем-то эротическим. Неожиданно извинился и нырнул в ванную. Когда он вышел оттуда, от него пахло зубной пастой. Я знала, что Билл скорее умрет, чем воспользуется чьей-то зубной щеткой. Чем же он чистил зубы, пальцем?

Когда я предложила свернуть второй «косячок», Билл пожелал оплатить его стоимость, но я послала его к черту.

— Забавно, — он отвернулся от меня, — до вина и «травки» я все гадал, а что ты могла увидеть в таком, как я, но теперь я очень доволен собой, — и попытался обнять меня.

— Нет, — отрезала я.

Он тут же убрал руки.

— Ты мне нравишься. Но не в этом смысле.

Он так напоминал побитую собаку, что мне хотелось погладить его по головке и поцеловать в лоб.

И «косячок» я ему не передала.

— Хватит, если тебе садиться за руль.

— Тогда я, пожалуй, поеду, — вздохнул добрый Билл.

— Пожалуй. Я прекрасно провела с тобой время.

— Спасибо за вино. И за… — он указал на «косяк», который я все еще держала в руке. И смылся.

Я чувствовала себя таким дерьмом. Что было бы ужасного, пусти я его в свою постель, француз истолковал бы все однозначно. Секс есть секс. А Билл? Наверное, нет.

На следующий день я лежала на кушетке доктора Коха, описывая в мельчайших подробностях вечер с Биллом. Слушая свой же рассказ, я казалась себе христианской мученицей. Я чувствовала, что еще чуть-чуть, и я открою в себе нечто важное. Доктор Кох прервал мое молчание вопросом: «О чем вы думаете?» — и я ответила, что рассказываю о вечере с Биллом, чтобы вызвать у Коха ревность.

Я слышала, как тикают часы в его кабинете.

Долго он молчал. Затем тяжело вздохнул.

— Вы чувствуете вину из-за только что сказанного вами?

Я не ответила.

— Вы не сделали ничего ужасного.

Я пришла сюда, чтобы разобраться в себе, а не за отпущением грехов. Говорить с ним мне не хотелось.

— О чем вы думаете? — настаивал он.

— Ни о чем, — солгала я. — Ни о чем, ни о чем.

До смерти Марты, почти все тридцать четыре года нашей совместной жизни, по субботам, если позволяла погода, мы вместе шли за покупками. В первые годы лишь смотрели на витрины, обсуждая со всей серьезностью, какое из двух кресел больше подойдет к моему кабинету, полностью осознавая при этом, что покупать придется какое-то третье, ибо у нас не было денег на покупку мебели, предназначенной лишь для того, чтобы я мог с удобствами посидеть после рабочего дня. Но после того как я расплатился с долгами за экзамены, дающие мне право заниматься врачебной практикой и связанными с переездом в новую страну, мои заработки, за вычетом расходов на еду и квартиру, мы тратили полностью, до последнего цента. Лишенные стольких радостей в прошлом, как мы могли откладывать деньги на будущее? Мы словно доказывали судьбе, что выдержали ее удары.

И, входя в магазин, чтобы купить не предмет первой необходимости, а то, что хочется, мы радовались как дети. Я помню день, когда я и Марта разошлись вовсю, мы чувствовали себя королями, купив наш первый, от стены до стены, ковер в гостиную и коридор, чтобы заменить прежние, протертые до дыр ногами нашего сына, Курта, и его друзей, наших друзей, нами и потоком уходящих и приходящих пациентов.

Я помню, какую мы испытали радость, приобретя электрическую соковыжималку, тогда еще не придумали замораживать сок. Апельсиновый сок я пил, как американцы пьют «кока-колу», и не мог без боли смотреть на Марту, разрезающую апельсин пополам, чтобы вручную отжать сок на стеклянной соковыжималке, купленной нами за двадцать пять центов в одном из магазинов Вулворта. И Курт, ему тогда было восемь, получил от нас роскошный подарок. Мы купили ему новое пальто и костюм для игры в хоккей, зная, что он сможет носить и первое, и второе лишь один сезон.

В те дни я не знал лучшего отдыха, чем эти субботние набеги на универмаги. Когда мы ходили по магазинам, я полностью забывал о пациентах. И лишь вернувшись домой, уставший и довольный, плюхнувшись в кресло, положив ноги на оттоманку, я начинал думать о Пациенте номер один, Хиггинсе, единственном, кто мог совершить убийство в жизни, а не в мыслях. Три раза в неделю, когда он укладывался на кушетку, я с содроганием ждал его первых слов, гадая, неужели свершилось, неужели он не смог сдержать безумного желания забить до смерти другое человеческое существо? Хиггинс. Мужчина крепкий, вспыльчивый, с кулаками-кувалдами, руководил фирмой грузовых перевозок. Слава Богу, он нашел проститутку с железной задницей, которая позволяла ему лупцевать себя. Я говорил Хиггинсу, что ему следует сэкономить деньги, которые он платил мне, и почаще видеться с этой проституткой. Когда задумываешься о миллионах людей, одиноких, с отклонениями в психике, за долгие сотни лет истории человечества стравливающих переполняющий их пар в обществе проституток, этих великих актрис, понявших суть этих отклонений задолго до Захер-Мазоха или Краффта-Эбинга, мы должны склонить перед ними голову. Возможно, проституция помогла человечеству куда больше, чем медицина, здесь, во всяком случае, малые ошибки гораздо реже приводили к смерти клиента, по сравнению с хирургией или неправильно назначенным лечением.

Я понимаю, что говорю бессвязно. После смерти Марты ритуал субботних хождений по магазинам остался, но прежняя радость ушла. Что мне покупать, новый ковер, если и старый переживет меня? А потому я покупаю лампочки, пачки салфеток, туалетную бумагу, мыло, убеждая себя, что негоже остаться без столь необходимых вещей, но что скажет другой психоаналитик по поводу моих покупок? О моей тяге к хождению по магазинам, когда на самом деле покупать мне ничего не нужно. Почему я не езжу по уик-эндам навестить своих внуков? Потому что наш сын Курт женился на молодой женщине, которой без всякой на то нужды удалили матку, и я спросил, ты это сделал специально, чтобы лишить нас внуков?

Правда заключается в том, что я волнуюсь из-за Пациента номер два, о котором я думаю по уик-эндам, не потенциальный убийца, не человек, балансирующий между жизнью и смертью, обуреваемый жаждой покончить с собой, но Франсина Уидмер, причину затруднений которой я теперь понимаю, но ничего ей не говорю, вроде бы стремясь, чтобы она до всего дошла сама, а на самом деле оттягивая последнюю нашу встречу. Я не хочу, чтобы она перестала ходить ко мне, потому что влюбился в этого двадцатисемилетнего ребенка. Пожалуйста, поймите меня правильно. После смерти Марты, поддаваясь уговорам друзей, я приходил на обеды, где меня знакомили с симпатичными вдовушками, но ничего путного не выходило, я не стремился заполучить экономку, я постоянно сравнивал их с Мартой, по-прежнему живущей в каждом уголке моего сознания. Но эта молодая женщина, Франсина, абсолютно не такая, как Марта, и напрасно я старался не поддаться волнам возбуждения, накатываемым от нее, словно прибой. Мысленным взором я видел, как целую ее ладонь, в моем возрасте неприлично даже думать об этом, я должен контролировать свои желания, должен передать ее другому психоаналитику, хотя мы уже близки к успеху, но не могу заставить себя расстаться с ней. Известно ли ей о моих чувствах, спрашиваю я себя. Конечно, пациент всегда все знает. И мне куда проще жениться на одной из вдовушек, чем потакать фантазиям, навеянным этой молодой женщиной.

И вот что я вам скажу. Не так давно (к чему это, я же помню точную дату) я сидел на таком вот обеде-знакомстве у моего друга Германа, когда его неожиданно вызвали в больницу (жена Германа говорит, что такое случается постоянно), чтобы принять роды, а когда Герман перестает говорить, остается только есть. Я пытался поддержать разговор, но вдова заявила, что ей пора откланяться. Я, естественно, вызвался проводить ее, так что мы прошли несколько кварталов до ее дома, она пригласила меня к себе, я согласился, а когда мы поднялись в квартиру, она без лишних слов уложила меня в свою постель. Вдова — обычная женщина, выглядит на свой возраст, пятьдесят с небольшим, симпатичная, правда, могла бы быть и пополнее, меня переполняло желание, так что я сделал все, что от меня требовалось. Но все это время я думал о Франсине, видел перед собой ее лицо, представлял себе шелковистость ее волос, тепло кожи, ее ощущения, когда мы делали бы то-то и то-то. Вдова спросила, приду ли я к ней снова, как любовник, я ей понравился, лицо ее сияло, наши кульбиты под одеялом доставили мне облегчение, а ей — удовольствие, и я обещал позвонить, зная, что, скорее всего, не позвоню, потому что вдова наскучила мне, а я плохой актер, который не может долго играть одну роль.

А на следующей неделе, когда я бесцельно слонялся по дому, отпустив последнего пациента, зазвенел телефон. Ага, решил я, это вдова, но звонила Франсина. И с рыданиями рассказала мне, что некий мужчина надругался над отверстием, которое я боготворил. Конечно, она сказала мне другое, но в своих мыслях я именно так воспринял ее слова. Я попытался подбодрить ее, но сердце мое билось так гулко, будто преступление совершили по отношению по мне, а не к ней. Я спросил ее, была ли она в больнице, посоветовал съездить туда. Спросил, звонила ли она в полицию, велел побывать там после больницы, а потом позвонить мне, я буду ждать ее звонка (что еще мог я сделать?). Она попросила меня поехать с ней в больницу и в полицию, она хотела сразу приехать ко мне, но я отказал ей, такой уж я трус, спросил, сообщила ли она отцу, она ответила, что нет, и тут я напомнил ей о молодом человеке, с которым она встречалась, которого я презирал, наверное, из ревности. Она со злостью воскликнула, да, так она и поступит, и швырнула трубку на рычаг.

Давным-давно я нашел отличный способ снимать напряжение. На моем столе лежат три хорошо отбалансированных дротика для игры в дартс. А в стенном шкафу в кабинете висит мишень, которой я пользуюсь с незапамятных времен. Когда я беру в руки дротик и прицеливаюсь, я не думаю ни о чем другом, кроме как о движении руки, которая должна послать его точно в центр мишени. За первым дротиком следуют второй и третий. Результат сразу виден, а потому, выдергивая дротики, всегда можно убедить себя, что в следующий раз его можно превысить. Игра в дартс затягивает. Никогда не удается обойтись лишь тремя бросками. И, прежде чем успеваешь подумать об этом, напряжение спадает. Есть и другие способы восстановления душевного равновесия, но лишь этот дает возможность сразу же вернуться к работе: закрыл дверь стенного шкафа, положил дротики в коробку на столе, и ты уже в боевой форме.

В тот вечер дротики не слишком помогли мне, потому что, бросая их, я не смог полностью забыть о Франсине. В голове у меня крутились слова, с которыми я хотел обратиться к ней. Не злись, пожалуйста, не злись на меня. Я уже давно убрал дротики, когда телефон зазвонил вновь. Кавалер Франсины спрашивал, смогу ли я принять ее, несмотря на поздний час. Отказать я не смог. И в момент кризиса в памяти ее всплыла причина бессонницы. Я так обрадовался, хотя ей пришлось заплатить слишком высокую цену, чтобы понять, что же с ней происходит.

И что мне оставалось делать, раз она получила то, ради чего обратилась ко мне? Я прочитал ей лекцию, вместо того, чтобы успокоить. Таким способом я мстил ей за измену мне с юным Биллом и насильником?

После ее ухода я долго сидел в кресле, стараясь-таки понять, почему в этот вечер я не принес ей никакой пользы. Я ей не отец, не любовник, я — ее врач, я должен ей помогать, я надеялся, что не влюбился в нее, что испытывал к ней лишь сексуальное влечение и, возможно, переступил черту допустимого. Мне надо отказаться от нее как от пациента, я не мог заставить себя пойти на это, так что оставалось лишь просить в этом содействия богов в обмен на обещания, получив которые, они сделают так, чтобы пути наши больше не пересекались.

 

Глава 7

Франсина

Столько бестолку потраченных часов Трусливый Кох просидел, слушая, у моей головы, а в час беды, вместо того чтобы помочь мне, он отваливает в сторону, словно толстая курица, не желая ударить пальцем о палец!

О, я знаю, что сказала бы моя мать. Тебе нужна близкая подруга, чтобы поделиться с ней своими печалями. Как будто мне десять лет!

Моей близкой подругой оказался парень, очень милый человек, возможно, не понимающий, что такое изнасилование, но примчавшийся по первому зову. Я набирала номер Билла, а перед моим мысленным взором стояла толстая физиономия Коха, которую мне так и хотелось разодрать ногтями в кровь. А когда Билл взял трубку, я не смогла изгнать из голоса дрожь.

— Что случилось? — спросил он.

Я сказала Биллу. Без подробностей, одной фразой: «Меня изнасиловали».

— О, не-е-е-т, — звучало это так, будто я сообщила ему о смерти моих родителей в автомобильной аварии.

— С тобой все в порядке?

Что он хочет этим сказать?

— У тебя ничего не болит?

Какого ответа он ждет?

— Пожалуйста, Франсина, скажи хоть что-нибудь!

Тут до меня дошло, что я молчу. Я не могла связать мою ярость с моим голосом.

— Ты у телефона?

— Да, — с трудом выдавила я из себя.

— Я сейчас приеду.

Я положила трубку на рычаг, но не успела разжать пальцы, как раздался звонок. Я вновь поднесла трубку к уху, чтобы услышать голос Билла: «На дорогу у меня уйдет не меньше часа».

— Не гони. Тебя оштрафуют.

Не хватало только, чтобы он разбился по дороге ко мне.

Войдя, Билл пристально оглядел меня, словно хотел увидеть, сильно ли я изменилась.

Не смотри на меня, я подверглась насилию.

— Тебе больно?

Он не смотрит на меня.

— У тебя красная щека.

Я коснулась рукой щеки, по которой Козлак ударил меня. Щека болела.

Я показала Биллу следы от веревки на запястьях.

Он, похоже, гадал, нет ли других травм.

— И внутри все болит.

Он взглянул на меня, словно желая знать, что я подразумеваю под словом «внутри».

— В голове и везде. Пожалуйста, отвези меня в больницу.

Когда мы подъехали к больнице, Билл поставил машину во втором ряду (я сказала ему: «Тебя оштрафуют») и вместе со мной вошел в дверь с табличкой «Экстренная помощь». Мы направились к столику дежурной медицинской сестры.

— Кто из вас больной? — спросила она, прежде чем я успела открыть рот.

В горле у меня пересохло. Я потеряла дар речи. И лишь ткнула пальцем себе в грудь.

— Вы ее муж? — спросила дежурная у Билла.

Тот покачал головой.

— Тогда отойдите за белую линию.

Билл покраснел и отошел на пятнадцать футов, за белую черту, которую мы не заметили. Я чувствовала на себе его взгляд.

— Как вас зовут?

— Франсина Уидмер.

— По буквам, пожалуйста. В обморок не упадете?

— Нет, — я произнесла по буквам мои имя, фамилию, адрес, вид медицинского страхования, название фирмы, выдавшей мне страховой полис, подписала бланк, который дала мне дежурная.

— На что жалуетесь?

— Внутренние органы.

Билл пристально смотрел на мои губы, стараясь по их движению разобрать слова.

— Какие именно?

За спиной Билла уже стояли двое, нетерпеливо ожидающие, когда же освободится дежурная.

— Я не знаю.

— Мы не можем принять вас без разрешения врача и конкретной жалобы.

— Вы хотите сказать, что мне придется уйти?

— Если вы не сможете сказать, что у вас болит.

— Тогда я пошла.

Но в ту же секунду Билл оказался рядом со мной.

— У нее язык не поворачивается сказать правду. Ее изнасиловали.

Дежурная посмотрела на Билла, потом на меня.

— Это не я, — развеял ее сомнения Билл.

— Отойдите за белую линию, — распорядилась дежурная.

Повернулась ко мне.

— Почему вы сразу не сказали об этом?

— Не знаю.

— Жалоба на изнасилование, — громко произнесла дежурная, выводя те же слова на бланке.

— Поднимитесь на второй этаж, в восточную смотровую. Передадите бланк медсестре. Следующий.

Я взяла Билла за руку.

— Спасибо.

— Ему придется подождать здесь, — крикнула нам дежурная.

Бесстрастное лицо медсестры таковым и осталось, когда она прочитала запись дежурной.

— Когда это произошло?

— Этим вечером.

— Сядьте. У меня через минуту заканчивается смена. Вами займется другая сестра.

Ожидание затягивалось. Наконец меня провели в кабинет, велели снять юбку, колготки, трусики, сесть на гинекологическое кресло, вставить ноги в ременные скобы. Я делала все, что мне говорили.

Пришел врач. Мужчина моего возраста. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Он глянул мне между ног. Безо всяких эмоций. Потом на мое лицо. Наконец, на бланк, лежащий на его столе.

— Что случилось? — по голосу чувствовалось, что он куда-то торопится.

Я показала ему запястья. Красные перетяжки от веревок побледнели.

— Вам связывали руки?

— За спиной.

Я показала ему отметину на левой щеке.

— Оплеуха. Крепкая оплеуха.

Доктор повернулся к медсестре.

— Проведем обследование.

— Я приняла ванну.

— Что?

— Я ужасно себя чувствовала. Не могла не помыться. И несколько раз проспринцевалась.

— О боже! — вздохнул врач. — Мы не сможем взять образцы спермы, которые устроят полицию.

— Что вы делаете? — спросила я.

— Вычесываю ваши лобковые волосы, чтобы посмотреть, нет ли тут его.

Добычу составили три или четыре волоска.

— Похожи на ваши.

— Если вы их выдрали, то они мои.

— Я не собирался их выдирать, — он положил волоски на листок, свернул его, отдал медсестре. — Извините, но один мне придется вырвать. Для сравнения.

Он вырвал волосок и положил его на другой листок, который в сложенном виде тоже перекочевал к медсестре.

— Внутри ощущаются боли?

— Есть немного.

— Посмотрим, что у вас там.

Его манипуляции не доставили мне удовольствия.

— Разрывов и кровотечения нет.

Медсестра все записала.

— Вы не сопротивлялись? — спросил он меня.

— Я этого не хотела.

— Значит, не сопротивлялись?

— Я пыталась убежать, но он догнал меня у двери. Я пыталась отговорить его. И всякое другое.

— Что другое?

Я посмотрела на сестру, готовую записать мои слова.

— Ничего, — я вытащила ноги из скоб и слезла с кресла.

— Куда вы? — спросил врач.

— Одеваться.

— Возьмите, — он протянул мне листок, на котором что-то записал. — Это номер вашей медицинской карты. Полиция попросит его у вас.

— Врач был твоего возраста, — сказала я Биллу, садясь в машину. — Кошмар.

— Мне очень тебя жаль, — Билл обнял меня.

Рука словно и не принадлежала ему, а на моих плечах оказалась лишь потому, что того требовала ситуация.

— Думаю, он не нашел, что искал.

— А что он искал?

— Сперму и лобковые волосы. У тебя это не вызывает отвращения?

— Что ты хочешь этим сказать? — Билл убрал руку.

— Не меняет твоего отношения?

— Насчет чего?

— Ко мне.

Билл пожал плечами, не находя нужных слов.

— Меняет, не так ли?

— Пожалуй. С этим надо свыкнуться, не правда ли?

— Я ничего не делала. Сделали со мной.

— Я знаю.

— Я не легла с кем-то в постель, тут другое, ты это понимаешь?

Билл, руки его бессильно лежали на коленях, опять не знал, что и сказать. На него было больно смотреть.

— Куда теперь? — наконец спросил он.

— В полицейский участок на Уикер-авеню.

Билл вместе со мной прошел в дежурную часть. Я попросила сержанта пригласить полицейского-женщину.

— Зачем?

— Я хочу сообщить о совершенном преступлении.

— Каком преступлении?

— Изнасиловании.

Допустимо ли использовать этот термин, если речь идет о тебе самой?

— Второй этаж, от лестницы налево, дверь с табличкой «Детективы».

Билетер в театре, объясняющий, как пройти на бельэтаж.

— Я останусь здесь, — Билл не стал подниматься по ступенькам.

— Ты не уедешь?

— Я тебя дождусь, — пообещал Билл.

В комнате, что находилась за дверью с табличкой «Детективы», веснушчатый мужчина лет сорока, детектив, стоило мне произнести ключевое слово, достал из ящика стола чистый бланк, предложил мне сесть и ушел за женщиной, сотрудницей полиции. Возрастом она оказалась постарше детектива.

Почему, подумала я, в полицейском участке никто не здоровается, не пожимает руки?

Дама что-то сказала детективу, я не расслышала слов, и тот кивнул. Они провели меня в маленький кабинет и закрыли дверь. Детектив предложил мне сигарету. Я покачала головой. Полицейская дама примостилась у стола.

— Итак, — начал детектив, — когда произошло предполагаемое преступление?

Я ответила.

— Где?

Я ответила.

— Опишите предполагаемого преступника.

— Я его знаю.

Детектив посмотрел на меня, потом на даму.

— Должен предупредить, прежде чем вы назовете нам его фамилию, что за ложное обвинение на вас могут подать в суд.

— Даже если он виновен?

— Видите ли, мисс, не так уж часто обвиненного в предполагаемом изнасиловании удается посадить в тюрьму.

Зеленые стены кабинета давно не красили. На них остались черные отметины от спинок стульев. На одной из стен висел календарь двухгодичной давности. У потолка кое-где облупилась краска.

— Разве изнасилование не относится к категории тяжких преступлений?

Детектив коротко взглянул на даму.

— О, да, мисс, вы, разумеется, правы. Дело, однако, в том, что никто не сообщает в полицию о вооруженном ограблении, которого не было. Или убийстве. Но во многих случаях предполагаемого изнасилования на поверку выясняется, что в их основе или чистая фантазия, или добровольное согласие, а в суде дело обычно рассыпается, потому что нет свидетелей, нет улик и зацепиться не за что.

— Я не случай изнасилования, — ответила я. — Я — женщина, пришедшая сообщить о совершенном преступлении.

Детектив заерзал на стуле. Чувствовалось, что ему недостает уверенности в общении с незнакомыми женщинами.

— Пожалуйста, продиктуйте по буквам его имя и фамилию.

Я продиктовала: Г-А-Р-Р-И К-О-З-Л-А-К.

— Он живет надо мной. Кажется, ему принадлежит бензоколонка «Эссо», которая расположена неподалеку от моего дома. Во всяком случае, он там командует.

— Он вломился в вашу квартиру?

Может, мне следует говорить с ними в присутствии адвоката, подумала я. Но меня ни в чем не обвиняют, не так ли? Я пришла с жалобой, почему у меня такое чувство, будто меня загнали в ловушку?

Детектив ждал ответа.

— Я его впустила.

Вновь детектив глянул на даму. Все ясно, читалось в его взгляде.

— Он пришел занять чашку сахара.

Детектив было заулыбался, но тут же вновь стал серьезным.

— Соседи по дому часто заходят к вам, чтобы что-нибудь занять?

Мои ответы он уже не записывал.

— Такое случилось впервые.

— Вам не показалось странным, что мужчина пришел за чашкой сахара?

— Нет. Он сказал, его жена что-то готовит и вдруг обнаружилось, что кончился сахар.

— Понятно. Расскажите мне, что произошло. Придерживайтесь фактов. Что вы видели. Что вы говорили, что говорил он, что делал каждый из вас. Предположений не надо.

Я рассказала, опустив мелкие детали.

— Вы съездили в больницу?

— Да.

— Что они сделали?

— Могу я поговорить об этом с женщиной?

— Вы говорите с нами обоими.

— Но я могу поговорить с ней об этом наедине?

Веснушчатый детектив поднялся, вышел в коридор, закрыл за собой дверь. Дама села на его место напротив меня. Взяла шариковую ручку, которой он писал.

— Они искали лобковые волосы.

— Взяли образец спермы?

— Нет. Я проспринцевалась. Сначала приняла ванну, потом четырежды проспринцевалась.

— Никогда этого не делайте!

— Я же не знала. Такого со мной не случалось. Никто меня не предупреждал.

— Давайте позовем его. Он заполняет все эти бланки куда лучше меня. Он все равно увидит, что я записала. Согласны?

Я кивнула.

— Отлично, — детектив занял свое место, посмотрел на написанные дамой строчки. — Вы можете опознать предполагаемого преступника?

— Я неоднократно видела его. На лестнице. На бензоколонке.

— У вас дружественные отношения?

— С ним? Нет, мы впервые заговорили, когда он пришел за сахаром.

— Можете вы назвать какую-нибудь особую примету, которую обычно не увидишь?

— У него есть татуировка.

— Какая татуировка?

— Слово «Мэри». На плече.

— Ее может увидеть кто угодно.

— Он идет на работу и возвращается домой в комбинезоне.

— Вы могли увидеть его летом в майке.

— Летом я еще не жила в этом доме.

— Что-нибудь еще?

Я подумала о его необычно загнутом члене, о чем он сам мне сказал.

— Нет.

— Если бы вам показали фотографии шестерых мужчин, только торс, от пояса до шеи, смогли бы вы опознать его?

— Не знаю.

— Вы видели его голым, не так ли?

— Я на него не смотрела. Я перепугалась.

— Конечно, конечно. Мне просто хочется знать, найдется ли какая зацепка для О-пи.

— А пока не нашлось?

— Откровенно говоря, нет.

— Но вы обязаны что-то сделать!

— Спокойнее, мисс. Мы можем навестить мистера Козлака. Послушать, что он нам скажет. Он, разумеется, будет все отрицать. Почему бы и нет?

— Он будет знать, что я заявила в полицию. Он меня убьет, если вы не предпримите никаких мер.

— А что, по вашему, мы должны предпринять?

— Полагаю, вы можете его арестовать.

— Мне представляется, что для этого у нас недостаточно улик.

— Так что же мне делать?

— Вы уже все сделали, мисс. Обратились в полицию. Если это повторится… я смотрю на ваши показания… не принимайте ванну и не спринцуйтесь. Сразу поезжайте в больницу.

— Это единственная улика, которая здесь признается?

— Поцарапайте его, чтобы под ногтями остались частицы его кожи.

— Силы ему не занимать, он может…

— Разумеется, не делайте ничего такого, что может поставить под угрозу вашу жизнь.

— Вы хотите сказать, не мешайте ему.

Детектив промолчал.

— Я знаю, к чему вы клоните. Если я не сопротивляюсь, значит, это не изнасилование, так? Так можете вы что-нибудь сделать?!

Дама встала и положила руку мне на плечо. Тяжелую руку. Не сестры, но сотрудницы полиции.

Билла я нашла в дежурной части. Он пролистывал затертый до дыр журнал.

— Закончила? — спросил он.

— Пойдем отсюда.

Я села в машину Билла, меня била дрожь.

— Тебе холодно? — спросил Билл.

— Нет.

— Ты похожа на машину, которая сейчас развалится, — похоже, он пытался шутить.

Я не отреагировала. Несколько минут мы молчали. Первой заговорила я. Шепотом. Биллу пришлось напрягать слух, чтобы разобрать мои слова.

— Кошмар какой-то. Идешь в одно место, в другое, пытаешься что-то растолковать, а тебя просто не хотят слышать. Неужели надо орать благим матом, чтобы тебе поверили?

— Что прикажешь делать?

— Речь не о тебе. Я про полицию, врачей, прокурора.

— Ты все еще дрожишь.

— Могу я попросить тебя об услуге?

— Только скажи, я все сделаю.

— Позвони доктору Коху. Вот телефон, — я записала номер на счете бакалейщика, который достала из сумочки. — Скажи ему, что я сейчас приеду. Тебе не обязательно отвозить меня. Я возьму такси.

— Я тебя отвезу, — Билл вылез из машины и позвонил из телефонной будки на углу.

— Доктора Коха не порадовал мой звонок.

— Да нет, пациентов он любит. Просто я хочу приехать в неурочный час. Он согласился?

Билл кивнул и повернул ключ зажигания. Только потом он сказал мне, что поначалу в голосе Коха звучала искренняя тревога, которая сменилась холодностью, как только он узнал, кто звонит ему по моей просьбе.

Когда мы подъехали к дому Коха, я не сразу вышла из машины. Взяла Билла за руку.

— Спасибо тебе.

— Я тебя подожду.

— Но я могу пробыть там очень долго.

— До Уэстчестера ты на такси не доберешься. Слишком дорого. Да и не ездят здесь такси в такое время. Я тебя подожду. Хватит тебе приключений на сегодня.

Кох открыл дверь не в привычном костюме, но в сером, толстой вязки, джемпере.

— Заходите, заходите, — он вглядывался в мое лицо в поисках признаков отчаяния.

Я последовала за ним в кабинет. По привычке направилась к кушетке, но меня остановил его голос:

— Нет-нет, пожалуйста, присядьте, чтобы мы могли поговорить.

Он указал не на стул перед его заваленным книгами столом, а на два кресла у противоположной стены. Они стояли буквально впритык друг другу. Я бы предпочла, чтобы их разделял кофейный столик.

— Извините, что так поздно. Не даю вам лечь спать.

— Все нормально.

— Мне необходимо поговорить с вами, — я привыкла обращаться к невидимому Коху, а тут он сидел ко мне лицом, как любой другой человек.

Я разглядывала свои ногти, не зная, с чего начать.

— Наверное, все думают, что изнасиловать могут кого угодно, но только не тебя.

— Да, — кивнул Кох. — Точно так же воспринимают и смерть.

Я уже сожалела, что приехала к нему.

— Соберитесь с мыслями, — подбодрил он меня.

Я продолжала молчать.

— А может, вы хотите лечь на кушетку? Чтобы все было как обычно?

Да, как хорошо лежать на кушетке, вдыхая знакомый запах кожи.

— Я могу заснуть.

— Поспите, если вам того хочется.

Я думала, что не смогу уснуть под взглядом старика. Тем более, заставляя бодрствовать его самого. И все же, безмерно уставшая, я старалась ни о чем не думать, очистить свой мозг от людей и зданий, представить себе горизонт, то место, где небо смыкается с океаном, бездонную спокойную голубизну. Но внезапно голубой океан потемнел и погнал на меня огромные, в белой пене, волны.

Должно быть, я закричала.

Я сидела на кушетке, тяжело дыша, вся в поту.

— Расскажите мне, — спокойный голос Коха. — Прилягте.

— Я не могу.

— Вы боитесь?

Да, да.

— Боитесь чего?

Я купалась в поту, но во рту пересохло, а в горло словно насыпали песку.

— Что разбудило вас?

— Вода, — я бессильно откинулась на кушетку.

— Какая вода?

— Вода, в которой тонешь.

Он помолчал. Я слышала его дыхание. Нет, то было мое дыхание. Учащенное, как после бега.

— Расскажите мне об этой воде.

И я рассказала ему.

— Совсем маленькой, в три или четыре года, родители повезли меня вместе со старшими сестрами в Техас, к дяде Джиму. Я помню, как мы долго ехали на поезде до Сент-Луиса, а потом пересели на другой поезд. Техас показался мне пустыней. Иссушенная, потрескавшаяся земля. Когда мы гуляли, я всегда держалась за руку отца. Я помню очень громкие раскаты грома и ливень, обрушившийся на землю. Мы ушли довольно далеко от дома дяди и промокли насквозь. Дядя Джим что-то кричал моему отцу, отец велел маме нести меня, а сам взял за руки моих сестер, они были старше, а вода уже заполнила пересохшие русла ручейков, в мгновение ока превратившихся в бурные реки. Мама споткнулась, уронила меня, тут же подхватила вновь, а я хотела быть с отцом, но он ушел вперед с сестрами, и вдруг стало так темно, что я уже их не видела, я боялась, что мои родители на найдут друг друга, и ревущей воды. Я не сомневалась, что кто-то умрет, и мне не хотелось, чтобы умирал папа, мама или я сама. А потом ливень прекратился так же внезапно, как и начался, остались лишь потоки быстро бегущей воды, и, слава Богу, мы увидели впереди дядю Джима, который успел сбегать домой и вернуться на пикапе-вездеходе. Мои сестры уже сидели в кабине, а отец бежал ко мне и маме. Под тем ливнем погибли четыре человека, трое из одной семьи, но мы все остались живы и добрались до дому промокшие и перепуганные. Но у меня до сих пор не укладывается в голове земля, превращающаяся в бурную реку.

Доктор Кох молчал. Я слышала как тикают часы.

— О чем вы сейчас думаете? — спросил-таки он.

— Пока я не сплю…

— Да?

— Пока я не сплю, я не утону.

— Сон опасен для жизни.

— Да.

— Отсюда бессонница.

Я вспомнила, как в доме дяди Джима моя мать пела мне колыбельные в первую ночь после потопа. Я помнила, как отчаянно боролась со сном.

— Для ребенка то было ужасным потрясением, — заметил доктор Кох.

— Для всех, — поправила я его. — Моя мать долгие годы с ужасом вспоминала о том дне.

— Речь сейчас не о том. Давайте вспомним, когда бессонница проявилась особенно сильно?

— Когда я впервые надолго уехала из дома.

— То есть когда мама и папа уже не могли вытащить вас из воды.

— Звучит нелепо.

— Все наши возвращающиеся кошмары с одной стороны нелепы, но с другой позволяют познать себя. Я так рад.

— Рад?

— За вас. Теперь, когда мы докопались до первопричины, ночью вы будете спать. Вы выпустили джинна из бутылки. Иногда потрясение, вроде того, что произошло с вами сегодня, помогает открыть ворота памяти. Ваша бессонница неслучайна. По необъяснимой логике подсознания, она — ваш спасательный круг. Благодаря ей вам не утонуть.

— Это разные вещи.

— Вы о чем?

— Я не тонула. Я лишь боялась утонуть. Меня изнасиловали. Такого я и представить себе не могла.

— Из-за изнасилования бессонницы у вас не будет.

— Откуда вы знаете?

— Потому что для вас это не причина для беспокойства. Некоторых насилие травмирует, даже ломает, но вы женщина сильная.

Я не сильная!

— Могу я сказать, как, по-моему, вы должны воспринимать случившееся?

Я знаю, как я его воспринимаю.

— Почему вы так расстроены? Вы должны испытывать облегчение.

Я вне себя от ярости.

— Я понимаю ваше состояние. Ужас. Кошмар. Но все это эмоции. Воспринимайте насильника как неудачного сексуального партнера, которого нужно поскорее выкинуть из головы.

Я готова его убить!

— Ничего вы не понимаете!

Я вновь покрылась потом.

— О, понимаю, понимаю. Весь этот год я наблюдал, как растет ваша сила, уверенность в себе. Думаю, что пришло время перейти к другой проблеме, не спеша, осторожно. Я хотел поговорить с вами об этом.

Не уходите в сторону. Вы же должны мне помогать!

— Я хочу, чтобы вы расслабились. Вот так, сядьте. Хорошо. Посмотрите, как побелели костяшки пальцев. Разожмите кулак.

Не надо! Я не хочу, чтобы меня заставляли что-то делать.

— На текущий момент, — доктор Кох отпустил мою руку, — вы достигли поворотного пункта. Вы говорили о потопе, он был причиной вашей бессонницы. Теперь вы можете повернуться от демонов ночи к возможностям дня. Видите ли, моя дорогая, я давно уже думаю, что, будь вы актрисой или, скажем, танцовщицей, то есть личностью, стремящейся реализовать свой талант, вы бы знали, каково ваше призвание.

О чем он, черт побери, талдычит?

— Если б у вас был особый дар, все горело в руках, вы бы знали, как его реализовать. Вы бы и тут стремились к совершенству.

Сейчас у меня одно стремление — впиться ногтями в твою толстую физиономию.

— Вы бы осознали, сколь важна для человека удовлетворенность занятием, которому он отдает лучшие часы жизни. Но увы, в сложившихся обстоятельствах вы лишены даже экономических стимулов. Ваша семья хорошо обеспечена, работа для вас всего лишь хобби. Ни деньги, ни талант не толкают вас на поиски своего призвания.

Я взяла со стола стеклянную пепельницу и шмякнула ее об пол.

Он притворился, будто ничего не произошло!

Спросил: «О чем вы сейчас думаете?»

— Я думаю, что вы первостатейный сукин сын. Я пришла к вам за помощью. Какое отношение имеет все это словоблудие к тем чувствам, что сейчас кипят во мне?

— Самое непосредственное.

Он наклонился, чтобы подобрать осколки.

— Я за нее заплачу.

Он махнул рукой: стоило ли говорить о таком пустяке.

— Случившееся сегодня преходяще. Рана заживет.

Я чувствовала, что сейчас взорвусь.

— Я даже не рассказала вам, что сделал со мной этот человек.

— Пожалуйста, расскажите.

Я прикусила губу. Желания рассказать как не бывало.

— Пожалуйста, вы должны выговориться.

Я покачала головой.

— Я стараюсь вам помочь.

Ни шиша вы мне не помогаете.

— Скажите вслух.

— Вы мне не помогаете.

— Расскажите мне, что случилось. С чего все началось?

— Со стука в дверь, — голос мой звучал, как чужой.

— А потом?

Я рассказала о чашке с сахаром. О щетке, об ударах в потолок. О том, как Козлак вытащил свой прибор.

— Что вы тогда подумали?

Я заставляла себя говорить.

— Он хотел, чтобы я испугалась. Я это знаю.

— Вы испугались?

— Естественно.

Я выложила ему все остальное.

— Теперь вам полегчало?

— Не знаю.

— Вам полегчает, когда вы вплотную подойдете к такому вопросу, как ваш лишенный корней интеллект.

Да что он такое несет?

— Вы опять говорите о моей работе?

— Я подумал, что вас это отвлечет. Но мы можем коснуться этой темы и в другой раз.

Вы начали, вы и заканчивайте.

— Давайте поговорим сейчас.

Кох вздохнул.

— Вы молоды.

А ты — старик.

— У вас все впереди. Работа — это не призвание. Призвание, что мотор, который не выключается с завершением рабочего дня. Вашему интеллекту отчаянно необходимо укорениться, найти точку отсчета. Ваша беда в том, что профессионально вы подкидыш во втором поколении.

— И что означает вся эта галиматья?

Кох изумленно воззрился на меня.

— Вы говорили, что я могу не стесняться в выражениях. Я сказала «галиматья», потому что так оно и есть. Я не понимаю, о чем речь.

— Не надо кипятиться. В выборе профессии ваш отец тоже подкидыш.

— Он адвокат.

— Он не адвокат по призванию. Он стал адвокатом в силу разных причин. Я слышал его. У него та же проблема, что и у вас.

Я уже встала.

— Меня сегодня изнасиловали.

— Я знаю.

— Изнасилование есть преступление. Над моим телом надругались. Мне связывали руки. Меня могли убить.

Он не поднялся. Оставаясь в кресле, он вынуждал сесть и меня.

— Но вас не убили. Вы не должны уходить от реальности.

— Я не ухожу! Боже ты мой, я поехала в больницу, поехала в полицию, я думала, что уж здесь-то, по меньшей мере, встречу сочувствие, понимание.

— Пожалуйста, сядьте.

— У меня такое ощущение, будто я в стане врага. Как и в полицейском участке. Неужели мужчины не способны это понять?

— А что вы имеете против мужчин?

— О господи, не начинать же нам все по второму кругу. Давайте поговорим, как нормальные люди. Если б меня ограбили, вы бы мне посочувствовали!

— Я вам сочувствую.

— Черта с два. Вы начали критиковать мой образ жизни. Сегодня. Когда я обратилась к вам за помощью.

— Я старался привлечь ваше внимание к самому важному для вас именно теперь, когда мы докопались до причины вашей бессонницы. С этой ночи вы и думать забудете о ней, я обещаю. Пожалуйста, сядьте.

— Не собираюсь я садиться. У меня одно желание: побыстрее убраться отсюда.

— Пожалуйста, пожалуйста, — он таки поднялся. — Раньше вы такого не делали.

— И вы никогда не были таким толстокожим и жестоким.

— Я думаю, вам необходимо приехать завтра, когда вы немного успокоитесь.

— Я надеюсь…

— Да.

— Что-нибудь случится.

— Со мной?

— Да, с вами. И вы поймете, в каком я состоянии.

— Вы надеетесь, что меня изнасилуют?

— Что-то в этом роде. Что-то такое, что вышвырнет вас из уютного гнездышка, в котором вы отгородились от всего мира.

— Я причинил вам боль, сказав, что профессионально вы подкидыш.

— Вы причинили мне боль, не помогая осознать, что произошло со мной сегодня!

— Если происшедшее так возмущает вас, почему бы вам не обратиться к адвокату?

— Не знаю я никаких адвокатов.

— С этим вам может помочь ваш отец.

— Вы сами сказали, что он не адвокат.

— Кого-то он да знает.

— Премного вам благодарна.

Невероятным усилием воли мне удалось подавить желание хлопнуть дверью.

— Куда теперь? — спросил Билл.

— Я не собираюсь возвращаться в свою квартиру. В этот дом. Во всяком случае до тех пор, пока там живет этот человек.

— Если хочешь, останься у меня, — предложил Билл.

— Нет.

— Я могу лечь в гостиной.

Я покачала головой.

— Так куда едем?

— К моим родителям.

Он включил двигатель, отпустил ручной тормоз, и машина тронулась с места. А вскоре мы уже катили по вестсайдской автостраде, держа курс на север, к дому моих родителей.

 

Глава 8

Уидмер

Люди называют наш дом Уидмер Хауз, так давно живет в нем наша семья. Расположен он в районе Брайаклифф Майнор, в западной части центра Уэстчестера. Если ехать к нам из Нью-Йорка по одной из автострад, они обязательно приведут на дорогу 9А, с четырьмя полосами движения, плохо спланированную, извилистую, а потому известную частыми авариями. За долгие годы департамент транспорта штата, организация малоподвижная, как, впрочем, и любое другое государственное учреждение, сподобился, реагируя на многочисленные жалобы, установить разделительные барьеры на наиболее опасных участках. Когда гости едут к нам первый раз, я рекомендую им дорогу 9А, поскольку в этом случае заблудиться практически невозможно, но жду их с таким чувством, будто из-за меня им грозит смертельная опасность. И облегченно вздыхаю, лишь когда звенит дверной звонок.

В тот вечер я никого не ждал. После обеда мы с Принсиллой играли в криббидж перед камином в гостиной. Камин мы зажигаем не для тепла, а для уюта. Зимний сезон подходил к концу, и мы знали, что скоро ящик для дров закроют на полгода, а оставшиеся поленья унесут под навес у гаража, защищающий их от дождя. Камин, особенно если горит влажное дерево, возбуждает Принсиллу, и в тот вечер я специально бросил в огонь несколько ветвей, срубленных с поваленной ветром ели. Я предложил, а она не отказалась выпить портвейна, и Принсилла, воодушевившись, выиграла первую партию в криббидж, целиком благодаря уверенности в себе. В таком состоянии она буквально лучится сексуальностью, чем, собственно, она и привлекла меня много лет тому назад.

Мы уже поднялись в спальню и лежали в объятьях друг друга, когда я услышал шум мотора: автомобиль свернул с Вязовой улицы на нашу подъездную дорожку. А потом мотор заглушили. Явно не доехав до дома. Живя в деревне, поневоле учишься отличать привычные звуки от непривычных. Вот и теперь, когда я сказал Принсилле, что кто-то остановил машину на подъездной дорожке, мы оба подумали об ограблении дома Уотсонов, случившемся неделю тому назад. Мы прислушались. Я подошел к окну. Площадка у дома пуста, а дальше дорога скрывалась в тени деревьев. Водитель неизвестной машины погасил фары и подфарники. Оставалось только ждать звона разбивающегося стекла.

Ружье я держу в стенном шкафу, за моими костюмами. Я приставил его к изножью кровати, надел халат. Принсилла вылезла из кровати с другой стороны. Ее нагота, владевшая моим вниманием минуту тому назад, сейчас казалась неуместной. К счастью, она тоже накинула халатик.

Приоткрывая окно, я чувствовал себя навострившим уши животным, ловящим звуки, недоступные человеческому уху. Принсилла и я услышали мужской голос. Я тут же подошел к телефону на столике у кровати и позвонил в полицию. Дежурный сержант ответил, что немедленно высылает патрульную машину. Я же спустился вниз с ружьем в руках и сел на площадке у последнего поворота лестницы, держа в поле зрения и окна, и дверь. А грабитель, наоборот, не смог бы меня заметить, если б не посмотрел вверх. У меня вошло в привычку оставлять зажженный ночник на маленьком столике в холле, и в тот вечер я похвалил себя за предусмотрительность. Принсилла присела на ступеньку за моей спиной.

Мгновением позже мы услышали поворачивающийся в замке ключ. Я, конечно, сразу же подумал, что одна из экономок, ранее служивших у нас, сделала слепок с ключа от входной двери, по которому ее дружок изготовил отмычку.

Естественно, я остолбенел, увидев, кто открыл дверь и вошел в гостиную.

— Франсина!

— Папа. Что ты тут делаешь с ружьем?

— О, Франсина, — Принсилла выскользнула из-за меня и побежала к дочери.

Потом мы вновь услышали шум мотора, скрип тормозов, громкие голоса, и вскоре патрульный ввел в дом молодого Билла Эктона.

— Он выезжал на Вязовую улицу, — пояснил патрульный. — Вы его знаете?

Я попросил патрульного закрыть дверь, потому что с улицы тянуло холодом.

— Прошу меня извинить, — обращался я к Франсине. — Мы услышали, как автомобиль свернул на нашу подъездную дорожку и остановился довольно далеко от дома. На прошлой неделе ограбили Уотсонов, и я подумал… Почему ты не позвонила?

— Было поздно, — ответила Франсина.

— Ты же всегда звонишь, — укоризненно покачала головой Принсилла.

— Хватит об этом, — я повернулся к патрульному. — Мы знаем этого молодого человека. Он привез нашу дочь. Извините, что побеспокоил вас.

— Все нормально, мистер Уидмер. Лучше проехаться лишний раз, чем потом гоняться за грабителем. Спокойной ночи.

— Я, пожалуй, пойду, — засобирался и Билл. — Мой автомобиль перегородил выезд на дорогу.

— Сегодня мы не ждем гостей, — улыбнулся я, пытаясь снять возникшую напряженность.

— Мне надо с вами поговорить, — ввернула Франсина.

— Я ухожу, — Билл шагнул к двери.

Франсина поблагодарила его, поцеловала в щеку. Мне представлялось, что без последнего она могла и обойтись.

Как только Билл отбыл, мы прошли в гостиную. Я зажег верхний свет. Франсина заметила, в каком мы виде, и извинилась за то, что вытащила нас из постели.

— Я собираюсь остаться на одну ночь, но, возможно, задержусь на несколько дней. Вы не возражаете?

— Отнюдь, — ответил я.

— Я побуду здесь, пока не решится один вопрос.

— Ты хотела поговорить с нами, — напомнила Принсилла.

— Да.

По опыту я знаю, что серьезному разговору должна предшествовать некая пауза, когда не следует открывать рта. Я видел, что Франсина очень расстроена. Учащенное дыхание свидетельствовало о том, что ей едва удается совладать с нервами.

— Этим вечером я побывала у доктора Коха, в полиции, в больнице.

— Ты заболела? — обеспокоилась Принсилла.

— Нет. Да. В некотором роде. Мне трудно говорить об этом.

— Может, мне лучше оставить тебя с матерью? — спросил я, предположив, что речь пойдет о каком-либо женском недомогании.

— Нет. Собственно, я приехала к тебе за советом, папа. Мне порекомендовали обратиться к адвокату. Ты — единственный адвокат, которого я знаю.

Я ничего не мог понять.

— Меня изнасиловали.

Принсилла побледнела. Поднялась, прижав руку ко рту.

— Кто? — спросил я, вставая. — Билл?

— Нет, нет и нет. Папа, пожалуйста, сядь.

Должен признать, что в тот момент в голове у меня помутилось. Меня охватила дикая ярость, словно кто-то порушил, нет, осквернил что-то мое. Не так я отреагировал, не так. Мне бы пожалеть ее. Я бы и пожалел, если бы она попала под машину или свалилась со стула. Я бы думал только о ней. Почему же после ее слов я думал только об отмщении?

Я не помнил, как подошел к камину. И пришел в себя, шевеля угли кочергой.

— Папа? — позвала меня Франсина.

Я смотрел ей прямо в лицо, не позволяя взгляду спуститься ниже, словно боясь увидеть зияющую рану там, где сходились ее ноги. Сколь абсурдными бывают наши мысли!

— Пожалуйста, сядь.

Я вернулся к женщинам, сел.

— Это мужчина, который живет этажом выше. Женатый мужчина, с детьми. Он пришел вроде бы за сахаром.

— Ты сопротивлялась?

— Я хотела перехитрить его. Потом он связал мне руки за спиной. Я ничего не могла поделать.

— У тебя ничего не болит? — спросила Принсилла.

— Щека горела после его оплеухи. Немного болят запястья. Ничего серьезного.

— Слава Богу, — выдохнул я.

Она рассказала нам о больнице, разговоре с детективом, необъяснимой реакции доктора Коха. Я не мог поверить, что психоаналитик может быть таким бесчувственным.

— Пойду постелю тебе постель, — Принсилла встала.

— Я справлюсь сама, мама.

— Мы теперь держим белье в другом месте. У нас потекла крыша и теперь в кладовой всегда влажно. Я сейчас вернусь.

— Могу я что-нибудь выпить? — спросила Франсина после ее ухода.

— Разумеется. Что тебе налить?

— Виски.

Я налил ей шотландского, добавил содовой.

— Спасибо. Я боюсь возвращаться в квартиру. Вдруг он попытается вновь. Неужели нет закона, который защитил бы меня?

Я подумал о нескольких способах защиты, но едва ли кто назвал бы их законными. Кочергу я все еще держал в руке. Ружье стояло у лестницы. По натуре я человек мирный, но меня переполняла ярость.

Хотя обычно по ночам я не пью, тут я плеснул себе виски побольше, чем налил Франсине. Мне хотелось подойти к Франсине, взять за руки, поднять ее с кресла, обнять, утешить. Но при этом я полагал ее оскверненной.

Когда Принсилла вернулась в гостиную, я решил, что женщины, возможно, хотят поговорить о чем-то своем, а потому извинился и ушел в спальню, чтобы поставить ружье на место, в надежде, что вместе с ним останется в шкафу и моя ярость. Но, отделавшись от ружья, я понял, что поднялся наверх совсем по другой причине. Мне не хотелось прибегать к подобным методам, но другого пути я не находил. Вот почему, взяв стародавнюю книгу по юриспруденции, одну из немногих, что я держал в спальне, которую, в этом сомнений у меня не было, никогда не открыла бы Принсилла, я достал вложенный между страниц конверт, запечатанный и с моей собственноручной надписью: «Лично». Сунул конверт в карман халата и спустился вниз.

Франсина вроде бы немного успокоилась, то ли от виски, то ли поговорив с матерью.

— Томасси, — назвал я фамилию адвоката, на котором остановил свой выбор. — Только он может помочь тебе. Я понятия не имею, как это делается, за какую веревочку нужно дернуть, а вот он знает. Я переговорю с ним. А пока ты должна пожить у нас.

Я уж не помнил, сколько лет прошло с тех пор, когда Принсилла целовала дочь, желая ей спокойной ночи.

— Я сейчас приду, — пообещал я Принсилле, зная, что сегодня нам уже не заниматься тем, что прервал шум подъезжающего автомобиля. Франсина направилась к лестнице вслед за матерью, но я остановил ее. — Я хочу тебе кое-что сказать.

Я сел рядом с ней, чтобы говорить, не повышая голоса.

— Томасси очень занятый человек, возможно потому, что в своем деле равных ему в этом округе нет. Я имею в виду криминальные процессы. Он потребует от тебя абсолютной откровенности. Ты к этому готова?

— Я была откровенна и в больнице, и в полиции, но мне это ничего не дало.

— Я имею в виду другое. Франсина, мужчина, который… Ты не обольщала его?

Она вспыхнула.

— Разумеется, нет!

— Ты уверена?

— Папа, за кого ты меня принимаешь?

— Раньше мне казалось, что я знаю тебя, а вот теперь…

Я достал из кармана конверт, открыл его, для этого пришлось снять клейкую ленту, и достал фотоснимок, сделанный «поляроидом»: Франсина, голое тело, соблазнительная поза.

— Кто тебя фотографировал? — спросил я, передавая ей снимок, вспоминая злость и возбуждение, испытанные мною, когда я впервые увидел его.

— Где ты его нашел?

— Слава Богу, его нашел я, а не твоя мать. Кто тебя фотографировал?

— В общем-то, это тебя не касается.

— Ты свободна в своих действиях, Франсина, но тем, кто позирует на подобных фотографиях, чертовски трудно убедить полицию, суд и присяжных в своей невиновности по части обольщения мужчин. Фотографировала тебя не женщина, так?

— Так.

Я рассчитывал, что она вернет фотографию или порвет ее. Франсина же просто оставила ее у себя.

— Я иду наверх. Спокойной ночи.

Никогда она не говорила со мной таким ледяным тоном. Возможно, она не могла понять, почему я не уничтожил фотографию, когда нашел ее за ящиком туалетного столика, затаскивая последний на чердак. Или она спрашивала себя, как часто я смотрел на эту фотографию? Я выругался. Хуже того, мне очень хотелось оставить эту фотографию у себя.

 

Глава 9

Томасси

Грациозная шея Франсины, аккуратные мочки, изящные углубления над ключицами. Это ли завело меня или высокие скулы и миндалевидные глаза? У меня привычка отмечать наиболее выразительные внешние приметы. Точно так же детектив на месте преступления выделяет характерные детали, которые могут вывести его на след преступника. Впечатление, которое произвела на меня Франсина… Допустим, вы идете по музею, поворачиваете в новый зал, внезапно вам открывается изумительный портрет неизвестной женщины, и вы начинаете гадать, а как воспринимал ее тот мужчина в реальной жизни, которой мог прикоснуться к ней рукой. «Томасси, — сказал я себе, — ты не музейный завсегдатай. Твоя среда обитания — зал судебных заседаний, набитый ворами, соперниками-адвокатами, зрителями. Она туда не вписывается. Ты привык общаться с женщинами другого круга».

Как и большинство мужчин моего поколения, я привык восхищаться формой колена и нижней части бедра женщины, когда она садилась, положив ногу на ногу. Если женщина надевала платье с декольте, я представлял себе не только ту часть груди, что открыта, но и другую, которая не видна. Если женщина шла впереди меня, я первым делом обращал внимание на ее талию и мерное покачивание ягодиц. Это уж потом улицы заполнили дети, наряды которых говорили открытым текстом: «Это мое тело, чего хочу, то и показываю».

Женщины моего поколения, даже из самых лучших семей, воспитывались кокетками, вернее, динамистками. Теперь, став старше, поняв, что время уходит, они готовы прыгнуть в постель к любому мужчине. Это вот твои женщины, Томасси. Обед, кино, потом трахаться. Если женщина замужем, поездка в безопасное место опять же для того, чтобы потрахаться. Простенько и без затей. Так какого черта ты любуешься эротической линией шеи Франсины Уидмер, словно она не женщина из плоти и крови, а портрет кисти мастера восемнадцатого столетия? Она — ребенок, обходящийся без бюстгальтера. Клиент.

Один преподаватель на юридическом факультете как-то сказал мне: «Не суй свой пенис в записную книжку. Оставь клиентов в покое».

— Не думаю, что у нас есть что-то весомое, — заявил я ей.

Она такого не ожидала. Ей-то казалось, что она убедила меня.

— Не хватает необходимых ингредиентов, — продолжил я. — Решив приготовить обед, вы покупаете бифштекс, картофель, салат и помидоры, правильно? И знаете, что теперь у вас есть все необходимое для готовки.

— Не приводите в пример женщину, хлопочущую на кухне. Там я всегда могу сымпровизировать. Вам это тоже под силу.

— Говоря об отсутствии необходимых ингредиентов, я имею в виду другое. Окружному прокурору не с чем идти в зал суда. Он должен сказать, что некий индивидуум сделал то-то и то-то. И вот тому доказательства. И он должен знать, что адвокат защиты не сможет сразу же их порушить. Тут нельзя пускать все на самотек. Многое зависит от того, как представить обвинительное заключение, сколь удачно преодолеете вы рифы перекрестного допроса.

— И вы не хотите, чтобы О-пи рисковал своей репутацией, имея такого свидетеля, как я?

— Других у нас просто нет. И косвенных улик не так уж много.

— Вы не хотите браться за это дело.

— Пока я не готов, — признал я.

Она посмотрела мне в глаза.

— Я вас не подведу. И буду хорошей ученицей.

— В этом сомнений у меня нет.

— Но хороший ли вы учитель?

Известно, что свидетель-тряпка в зале суда никому не нужен. Свидетель должен гнуться, но не ломаться, противостоя малоприятным вопросам.

— Я не могу работать с воздухом. Мне нужны доказанные факты. Улики.

— Если б меня убили, таких улик вам бы хватило?

— Одного факта вашей смерти тоже недостаточно. По телу можно определить, как вы умерли, и, если причиной тому не старость или болезнь, нам понадобятся другие улики, по которым можно определить, кто приложил руку к вашей смерти. Насильники обычно не оставляют отпечатки пальцев на своих жертвах.

— Я поняла, — воскликнула Франсина. — Изнасилование — неудобное преступление. Такие, как вы, не привыкли начинать судебный процесс, не зная, как вы его выиграете. Вы не любите рисковать!

— Мисс Уидмер, рискуете-то вы. Именно вашу жизнь будут рассматривать через микроскоп на свидетельской скамье. Вы знаете, какой процент подсудимых, обвиненных в изнасиловании, попадает за решетку. Микроскопический.

— Я хочу убедить вас.

— Я — не присяжные.

— Присяжные — зрители в театре. Вы — актер, который убеждает их в своей правоте, не так ли?

Почему я болтаю не пойми о чем с этим ребенком?

— Мистер Томасси, я понимаю, вам гораздо проще иметь дело с ограблением или убийством…

— Да, проще!

— Вы, мужчины, можете играть за обе команды. Грабить сами и подвергаться ограблению, убивать и падать под пулей убийцы. Но, когда речь заходит об изнасиловании, ситуация меняется в корне, равенство мужчин и женщин исчезает, как дым, потому что вы можете изнасиловать нас, а мы вас — нет. Вот почему вы не можете понять, что я сейчас чувствую!

— Ну что вы так горячитесь?

— Горячусь? А что нам, женщинам, делать? У нас есть отверстие, куда хочет сунуться тысяча психов, и многие не боятся предпринять такую попытку, потому что сотни лет им удавалось выходить сухими из воды. Они говорят, она соблазняла меня. Посмотрите, как вызывающе она одевается. Как она ходит, выставляя напоказ свои прелести. Да она сама на это напрашивается, говорят они. Ведь так? Все женщины на это напрашиваются? Так, мистер Томасси?

— Некоторые, да.

— Даже такие, вроде бы, милые люди, как вы, верите подобным аргументам. Полагаю, теперь вы напомните мне о мазохистках, которые говорят, что им нравится, когда их насилуют. Еще одна ложь. Им нравится притворяться, будто их насилуют. Если же хоть одна из их интрижек перейдет в настоящее насилие, я хочу сказать, неконтролируемое насилие, когда женщина никак не может повлиять на ход событий, вы увидите, как быстро изменятся ее взгляды. Никто не любит подвергаться насилию! И, кроме того, мы говорим не о редкой извращенке с особыми вкусами. Мы говорим об огромном большинстве женщин, жаждущих нежности и любви, которые никак не могут втолковать толстокожим мужчинам, что они не хотят, чтобы их насиловали.

— Мужчин тоже насилуют, — заметил я.

— В тюрьме.

— Совершенно верно.

— Что ж, по крайней мере, эти насильники сидят за решеткой. Туда я и хочу отправить Козлака!

И вот тут, слушая ее напористую речь, я начал вспоминать голос моего отца.

— Чего ожидают от нас мужчины, если мы живем одни? — продолжала Франсина. — Мы должны запираться на все замки, никого не пускать в наше жилище, вешать на дверь табличку: «Уходите, не беспокоить, никаких соседей, никаких гостей». Мне надобно купить пистолет? Научиться пользоваться им? Или вы хотите, чтобы я поскорее вышла замуж за какого-то идиота, дабы не подвергать себя опасностям жизни в одиночестве?

Джордж, сказал мне отец, у тебя выросли волосы пониже пупка, так что я должен тебе кое-что сказать. Подождем, пока твоя мать ляжет в постель.

— А как нам ходить по улицам? — не унималась Франсина. — С автоматом наперевес?

Мне было тринадцать, когда отец решил поговорить со мной. Мама, сославшись на головную боль, поднялась в спальню сразу после обеда. Помнится, я что-то выстругивал перед камином, когда папа положил мне руку на плечо. Я не слышал, как он подошел, и от неожиданности выронил нож.

— Подними его, — распорядился отец.

Я поднял. И тут же мне захотелось воткнуть его в живот отца.

— Сложи нож, — он, должно быть, читал мои мысли. — Убери его, Джордж.

Я сунул сложенный нож в карман. Только тогда он пододвинул второе кресло, чтобы мы сидели бок о бок, глядя на огонь, а не друг на друга.

— Я хочу поговорить с тобой о сексе, — сухо начал он.

— Я ждал.

— Секс — это важно. Как и лошади.

Тогда он еще надеялся пробудить во мне тягу к лошадям.

— У мужчин есть такая штуковина, вроде палки.

Я почувствовал брошенный на меня взгляд.

— У женщин есть дырка под животом для нашей палки, ты это знаешь?

Я кивнул.

— Это секс.

И повисла мертвая тишина, я даже не слышал его дыхания. Какое-то время спустя повернулся, чтобы увидеть его чеканный профиль. Отец глубоко задумался. Потом почувствовал мой взгляд и посмотрел на меня. Я тут же уставился на огонь.

— Это не все, что я хотел тебе сказать, Джордж.

Я перебирал в голове варианты. Что значит, это не все? Он расскажет мне о палке и дырке? О том, как беременеют женщины? Или о том, что онанизм приводит к слепоте?

— Твоя мама… — и он замолчал.

Я представил себе его обветренное лицо над маминым, вот он подтягивает кверху пижаму, обнажая поджарые ягодицы, а ее ночная рубашка уже задрана выше талии.

— Твоя мама — моя вторая жена.

В тринадцать лет я уже наловчился подслушивать разговоры в спальне родителей, так что он не открыл мне Америку. Поскрипывание пружин родительской кровати вызвало мою первую эрекцию.

— Ты этого не знал?

— Нет, — солгал я.

Из глубины его груди вырвался печальный вздох.

— В шестнадцать лет, на земле Арарата я обвенчался по христианскому обычаю с девушкой, нашей очень дальней родственницей, которую звали Шушан Хароссян. Родом она была из Зейтуна, с прекрасными черными волосами, нежной кожей. Троих ее братьев, отца и мать турки угнали в пустыню, где они и погибли. Ее спрятал священник. Он же договорился с купцом, который привез ее к нам в Мараш, полагая, что там она будет в безопасности.

Когда мы увидели друг друга, нас словно поразило молнией. Все поняли, что, живя под одной крышей, мы не сможем сторониться друг друга, а потому нас быстренько обженили.

Не прошло и недели после нашей свадьбы, как пришли турки, три тысячи солдат, выкрикивающих: «La ilaha ill-Allah uhammed Rasula-llah». Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед его пророк. Турки дали нам знать, что не тронут тех армян, кто отречется от Христа. Возможно, такие трусы и нашлись. Но я не знал ни одного. Помолившись, мы решили вверить нашу судьбу в руки Господа. Отец отправил мать и младших детей в церковь, святилище, как он говорил. Но я слышал о том, что турки жгут церкви. Поэтому умолил отца разрешить мне и Шушан спрятаться в подполе, куда мы снесли принадлежащие нам ценности. Отец называл меня дураком, говорил, что мы погибнем в лапах турок, и, уходя, с такой силой захлопнул входную дверь, что задрожали стены. Он оставил нас, а сам побежал вслед за женой и младшими детьми в церковь.

Шушан, повинуясь указаниям молодого мужа, отнесла в подпол хлеб и сыр. А потом, когда уже слышались крики приближающихся турок, Шушан внезапно вспоминает, что мы не заперли дверь после ухода отца. Я ей говорю, что турки выбьют все двери, запертые или незапертые. Но Шушан, без моего разрешения, вылезает из подпола. Я слышу голоса турок, кричу ей: «Вернись, вернись!» — но поздно. Турок распахивает дверь. Высокий, с рябым от оспин лицом. Он видит Шушан, и она бежит в дом, подальше от люка в подпол, чтобы турки не прознали про тайник. Турок кричит солдатам, что неверные ушли, оставив им ангела. В дом вваливается шесть или семь этих мерзавцев. Двое пригвождают ее к полу, она вырывается, сердце у меня чуть не выпрыгивает из груди, потому что я все вижу в щелочку, их главарь спускает штаны, палка его торчит, он падает на колени, Шушан дико кричит, когда он, наклоняясь вперед, вгоняет в нее свою палку.

Я не могу смотреть на отца, когда у него влажные, как у женщин, глаза. Я сижу, сжав руки в кулаки, так, что белеют костяшки пальцев, а он, после долгой паузы, продолжает.

— Это секс. Все турки, пусть они сгорят в аду, перебывали на Шушан, которая за неделю до этого еще была девственницей. Почему я не поднялся с колен и не бросился с голыми руками на их мечи? Я струсил, оставшись в подполе?

В брошенном на меня взгляде папа словно просит прощения. Во рту у меня сухо, словно после долгого бега.

— Ты ничем бы ей не помог, — ответил я.

— Это еще не все. Их главарь идет к двери, чтобы позвать других солдат.

Моя жемчужина, Шушан, встает на колени, молит его: «Не надо, не надо», и тогда турок, овладевший ею первым, выхватывает саблю и одним ударом отсекает ей голову.

Мой отец, лошадник, сильный, крепкий мужчина, зарыдал от невыносимой муки, которую он носил в груди больше пятидесяти лет, которая приехала с ним из Армении в Америку. Тогда ему было шестнадцать, сейчас я лишь на три года моложе. Я готов сражаться, но с тем, чтобы побеждать, а не терпеть поражение. Такой уж я с самого детства.

— Те, кто укрылись в церкви, остались в живых? — спросил я.

— На час, не более. Они погибли в огне. Спасся только я.

Я встал, обнял отца, и мы вместе оплакали его потерянную возлюбленную, его признание в трусости и отсутствие справедливости в мире. Тогда-то я и нашел свое призвание.

— Мужчины не понимают, что такое изнасилование, — Франсина покачала головой. — И никогда не понимали.

Я молчал, но она ждала ответа.

— Не понимали. Послушайте, почему бы вам не прийти завтра в это же время? — После ее ухода я остался в темном кабинете, зная, что через полчаса появится моя дама. Она рассчитывала на обед и постель. Я ее накормлю, решил я, но вот с постелью, когда я вспомнил о переживаниях отца, у нее ничего не выйдет. Сегодня меня не соблазнить.

 

Глава 10

Козлак

Эта девица больше не попадалась мне на глаза. Должно быть, не высовывала носа из квартиры. И черт с ней, Мэри всегда под рукой.

Мэри повезла детей к матери. В их отсутствие она больше склонна к развлечениям.

И чего Джейсона так долго нет? Всего-то делов: взять выключатель в его каморке в подвале.

Ожидание мне не по нутру, и я позвонил на бензоколонку.

— Джим, ты остаешься за старшего, я сегодня уже не приду. Только помни, что счетчик точно покажет, сколько галлонов бензина ты отпустил после моего ухода. Деньги с собой не уноси, ха-ха. Ты знаешь, куда их положить. Да, я слышу, что им не терпится заправиться. До завтра.

Звенит дверной звонок. Вот и Джейсон с выключателем в левой клешне, отверткой и изоляционной лентой в правой.

— Привет, — здоровается он. — В какой комнате?

— В ванной.

С таким смотрителем я столкнулся впервые. Обычно это старики, но Джейсону не больше тридцати, похож он на повзрослевшего хиппи, симпатичный, с бородой, длинными волосами, носит джинсы, а не комбинезон, да еще этот протез. Я пытался разговорить его, узнать, откуда протез да почему, но выяснил немного. Протез оплачен за государственный счет и крепится на плечах специальной упряжью.

Он снял старый выключатель, и я спросил: «Не вывернуть ли пробки?»

— Если не суетиться, током не ударит, — ответил он.

Я сижу на бортике ванны, наблюдая, как он работает. Не на толчке же мне сидеть, правда?

— Слушай, Джейсон, почему ты иногда носишь протез, а иногда — нет?

— Это очень личный вопрос, — смеется он. — Вы знаете, что под моей опекой еще два дома. И, судя по числу автомашин на стоянке утром и вечером, можете подсчитать, у скольких жен мужья днем находятся на работе.

— У многих.

— Так вот, некоторые боятся протеза, а другие уделяют ему слишком много внимания, так что, когда я ищу себе очередную пташку, я оставляю протез дома. И знаете что? — тут он наклоняется ко мне, словно хочет поделиться суперсекретом. — Когда я голый, они находят культю очень привлекательной. Действительно, зажила она идеально, кожа гладкая и такая же чувствительная, как на головке большого члена. Есть такие, кто просит ее потрогать. Большинство мужчин не понимает женщин. Они куда как склонны ко всяким извращениям. И вот что еще. Женщинам всегда хочется, хотя с детства им внушают обратное. А вот если убедишь их, что все это — досужие разговоры, дела пойдут, как по маслу.

Он уже оборачивал оголенный провод черной изоляционной лентой, и я подумал, что вот сейчас его ударит током, но нет, все обошлось.

— Значит, в этих домах тебе есть, где порезвиться? — спрашиваю я.

— Вы и представить себе не можете, сколько раз меня вызывали, чтобы прочистить раковину, хотя никакого засора и не было, или починить электропроводку, хотя требовалось лишь сменить перегоревшую лампочку. Я, конечно, лампочку меняю, а она уж рядышком, в одном домашнем халатике, говорит, как-я-вам-благодарна-и-не-хотите-ли-выпить-чего-нибудь-прохладительного. И я сразу понимаю, что в моем гареме пополнение. Потому что те, у кого я уже побывал, обходятся без преамбулы, просто звонят и говорят, чтобы я зашел на минутку. Эта минутка иногда затягивается на полчаса. Чертовски удачно, что у меня нет босса, контролирующего мою работу. То-то он удивлялся бы, где это я пропадаю. Вот и все.

Новый выключатель встал на место старого. Джейсон щелкнул им, загорелся свет.

— Полный порядок.

Я дал ему сорок центов чаевых.

— А с девушкой, что живет ниже, ты не пробовал?

— Уидмер?

— Ее квартира под моей.

— Там живет Уидмер. Днем ее дома не бывает. Она работает.

— А по субботам и воскресеньям ты своих пташек не обходишь?

— Зачем рисковать? По уик-эндам я отдыхаю, меня вызывают только в экстренных случаях, к примеру, если забился туалет.

Я прогулялся к холодильнику и принес две бутылки пива.

— Выпей «Бад».

— С удовольствием.

— Садись.

— Не возражаю, — и он плюхается на диван.

— Не пробовал с моей женой? — я смотрю ему прямо в глаза.

— С двумя-то детьми, мешающимися под ногами? Кроме того, откуда у нее на меня время? Она же весь день вертится, как белка в колесе.

Я ему улыбаюсь.

— Как получается, что ты никого не накачал?

— О господи, да в каком веке вы живете? А для чего существует вазэктомия. Сделать ее проще, чем выдрать зуб.

— То есть детей у тебя никогда не будет?

— Мне пришлось самому заплатить за операцию. Я хочу сказать, что раскрутить на это дело Ви-эй мне не удалось, — он весело смеется.

— Ты меня разочаровал, — говорю я.

— Насчет чего?

— В том, что ты не подкатился к Уидмер. Потрясающая женщина.

— По ней и не скажешь.

Я вижу, что он мне не верит. Если он имел что-то с Уидмер, если она доступна, то не сможет заявить на меня. Мне понравилось, как она держалась. Поупиралась, но в меру, не затягивая. В следующий раз все будет проще и быстрее.

Джейсон как раз допивал пиво, когда в замке поворачивается ключ и входит Мэри. Джейсон начинает подниматься с дивана.

— Ты знакома с Джейсоном, Мэри, — говорю я.

— Конечно, — отвечает она.

— Что значит, конечно? — интересуюсь я.

— Он же смотритель, — следует ответ.

Мэри исчезает на кухне, и Джейсон говорит: «Мне, пожалуй, пора».

— Эй, Мэри, — кричу я, — дети пробудут у бабушки весь день?

Она выходит в гостиную, вытирая руки полотенцем.

— До шести. Ты же сам просил…

— Да, — прерываю ее я. — Хочешь посмотреть, что сделал Джейсон?

Я беру ее за руку и веду в ванную.

— Джейсон поменял выключатель, не выворачивая пробки.

— Правда? — спрашивает она, не зная, что я задумал.

— Эй, Джейсон, — кричу я, чтобы он услышал меня в гостиной. — Мэри говорит, что хотела принять душ, как только придет домой. Выпей еще пива. Бутылку возьми в холодильнике, — я как раз оказался позади Мэри и ткнулся ей членом в задницу. Поверьте мне, задница у нее очень сексуальная. Стоит мне только засадить ей сзади, как…

Комментарий Мэри Козлак

Войдя в дверь и увидев Джейсона, я обомлела. Сразу подумала, что Гарри все известно и скандала не миновать. Гарри убил бы его, если б узнал. Не правда ли? Но Джейсон говорит, что узнать можно только одним способом — застав в постели. Они просто сидели и пили пиво, но душа у меня, скажу честно, ушла в пятки, а сердце колотилось, как паровой молот.

Джейсон очень нежный любовник. Нет такой части тела, которую он сначала не поласкает и не поцелует. Не то, что Гарри.

Стоя сзади, я обхватываю руками груди Мэри, и она в ужасе шепчет: «Он увидит». А Джейсон выходит из кухни с двумя бутылками пива, одной в клешне, и все видит, как, собственно, мне и хотелось.

— Ладно, — громко говорю я, — теперь ты можешь принять душ.

А что могла Мэри сделать? Я попытался представить себе, какие мысли крутятся у нее в голове, но она послушно начинает раздеваться, вешая вещи на крючки за дверью, а я стою на пороге, чтобы она не закрыла дверь и не заперла ее на задвижку. Джейсон приносит мне пива, на лице его тоже написано непонимание.

— Мне пора идти.

— Негоже тебе ходить по дому с полной бутылкой пива. Пойдешь потом.

Слово «потом» я произношу особо, надеясь, что до него дойдет, к чему я клоню.

Я слышу, как побежала вода, и поворачиваюсь, потому что знаю, что Мэри всегда сначала наполняет часть ванны, а уж потом включает душ. Она стоит, наклонившись над бортиком, зрелище потрясающее, и я говорю: «Ха-ха, а не принять ли душ и мне». Я глотаю пива, ставлю бутылку у стены, чтобы ее случайно не разбили, скидываю мокасины и снимаю носки, потому что Мэри всегда смеется, если, раздевшись, я остаюсь в одних носках. У меня привычка раздеваться снизу, вот я и снимаю брюки, трусы, бросаю их на диван, на котором сидит Джейсон. Мужчины не обращают внимания на угол, под которым стоит у меня член, в отличие от женщин, так что Джейсон и не смотрит на меня.

Я расстегиваю пуговицы рубашки. Странный у человека вид, если он в одной рубашке, правда. Он кажется еще более раздетым, чем просто голый. За рубашкой следует майка, а потом я поворачиваюсь спиной к Джейсону, прежде чем сказать: «Полагаю, душ мне не повредит. Не хочешь составить нам компанию?»

Тут я смотрю на Джейсона, потому что мне хочется увидеть выражение его лица, но он как раз подносит ко рту бутылку и пьет пиво, запрокинув голову. Я иду в спальню, Мэри уже под душем, за занавеской, я отодвигаю ее.

— Мыло, мадам?

Она тычет пальцем на открытую дверь, затем на мой стоячий конец. Я лишь пожимаю плечами, как будто не замечаю ничего необычного, оглядываюсь и вижу, что Джейсон уже снял рубашку, отстегнул протез и как раз кладет его на кофейный столик.

Я полностью отдергиваю занавеску, с дверью ничего не будет, если на нее упадет несколько капель воды, и залезаю в ванну. Беру мыло, намыливаю ладони, потом груди Мэри, а она отчаянно шепчет: «Закрой дверь ванной». Я притворяюсь, что не понимаю ее, она указывает на дверь, я же просто обнимаю ее, она натянута как струна, вся красная, но остановить уже ничего нельзя, если только Джейсон не струсит, но он меня не подводит, вот он: стоит в дверном проеме в чем мать родила, с тремя островками волос на голове, подбородке и под животом. Я понимаю, что он говорил о своей культе под протезом.

— Места здесь хватит, — кричу я.

У меня предчувствие, что мы прекрасно проведем время.

Джейсон ступает в ванну. Троим трудно стоять в ванне обычного размера, не касаясь телами.

— Не обращай внимания на его руку, — говорю я Мэри. — Он мне рассказывал, что многие женщины находят этот обрубок сексуальным.

Клянусь вам, Мэри выглядит так, словно ее сейчас хватит удар, поэтому я целую ее в мокрые губы.

— Посмотри на его обвислый конец. Почему бы тебе не погладить его, чтобы он встал.

Она хватается правой рукой за левую, но я не отстаю.

— Вот что от тебя требуется, — и намыленной рукой я берусь за член Джейсона.

Джейсон дергается, словно его ужалила оса.

— Эй, что это ты делаешь?

— Мы просто развлекаемся, не так ли? — отвечаю я.

Я твердо беру Мэри за запястье и кладу ее руку на член Джейсона. Она пытается не шевелить пальцами, но это трудно, учитывая что места мало и приходится постоянно наклоняться из стороны в сторону, чтобы сохранить равновесие. Я замечаю, как быстро набухает его конец, и меня это возбуждает.

— Вижу, сегодня мы повеселимся, — говорю я. — Что будем делать дальше?

Тут Джейсон огибает меня и начинает поглаживать руку Мэри от плеча до запястья единственной своей рукой, потом вторую руку, наконец садится в ванну, скрестив ноги и точно так же поглаживает ей по очереди бедра. С внутренней стороны. Такого я никогда не видел, я-то обычно сразу лезу в дамки, но я замечаю, что Мэри немного расслабляется, чувствуется, что ей нравится это поглаживание.

— А можно мне? — говорю я и, не дожидаясь разрешения, начинаю сам поглаживать руки и ноги Мэри.

Выглядит она потрясающе и, знаете, сама берется за наши концы и начинает их подергивать. Я на седьмом небе и думаю, что сейчас кончу, но Джейсон останавливает ее, и я хочу знать, почему он не дал ей довести дело до финала.

— Она еще не готова, — коротко отвечает он, подлезает под Мэри и начинает целовать, лизать и сосать ее, словно знает, как это делается. И я вижу, он знает, потому что Мэри начинает дрожать и вдруг выкрикивает: «О, о, о», — и вцепившись пальцами в его волосы, кончает, кончает, кончает…

Говорю вам, там было на что посмотреть. Когда она-таки кончила, ее голова бессильно повисла, и мы осторожно опустили Мэри в ванну. Мы все довольны, нам всем весело, потому что нас всех поливает душ. Я его выключаю аккуратно, одновременно закрыв оба вентиля, чтобы вас не ошпарило и не окатило холодной водой. И Мэри дрочит сначала его член, а потом мой. Давно я так хорошо не веселился.

 

Глава 11

Франсина

Вопрос: Опишите, каковы ощущения человека, вновь поселившегося в доме родителей, пусть и временно?

Ответ: Определенно, он не чувствует, что находится дома.

Естественно, обстановка, мебель удобная, потому что все знакомо. Моя комната осталась точно такой же, как и в день отъезда, монумент моей юности, сохраняемый мамой-смотрителем. Разумеется, я люблю их обоих, но, если ты уезжаешь, значит, ты уехала. К примеру, я наблюдаю, как мой отец ослабляет узел галстука, приходя с работы. Такое он никогда не позволил бы себе при посторонних, только в присутствии ближайших родственников, а я думаю: «Верни узел на место». Я тут не живу, не надо демонстрировать близость наших отношений. Почему он столько лет хранил этот снимок, для вдохновения? И показал мне его, когда я еще чувствовала, как Козлак топчет меня. Он полагал это уместным? В твоем присутствии мне уже не кажется, что я дома. Мое место в моей квартире. Под Козлаком. От ключа, лежащего в моей сумочке, пользы никакой, пока этот адвокат не засадит Козлака за решетку. И каково будет мне, зная, что этажом выше живут его жена и двое детей? Мои знания политологии подсказывают мне, что меня принуждают переселиться, как евреев в Германии. Изучать политологию все равно, что лечить неизлечимую болезнь. Почему я этим занимаюсь? Политология ничего не скажет о моей дальнейшей судьбе.

Вопрос: В ежедневной круговерти ООН кто думает о Маутхаузене, Батаане, Сингапуре или Гернике?

Ответ: Никто.

— Что ты сказала? — спрашивает отец.

— Просто рассуждаю вслух.

На его лице отражается удивление.

— Как прошла встреча с Томасси?

Слава богу, на этот вопрос у меня есть ответ.

— Он высокий.

Ах, этот взгляд. Моя дочь опять чудит, демонстрируя бессвязное мышление экс-студентки, сдавшей латынь и логику. Но он все равно любит меня.

— Что говорит Томасси? Сможет он что-то сделать?

Он разве что предрасположен в мою пользу.

— Не знаю. Я приеду к нему завтра.

Отец сияет.

— Это хорошо.

Еще бы, ему удалось добиться вразумительного ответа от своей незамужней двадцатисемилетней, слегка попачканной дочери.

Мама приходит на помощь.

— Ты пообедаешь с нами сегодня?

Все зависит от того, что вы будете есть.

— Да, я останусь на обед.

Моя мама, человек практичный, продолжает:

— А почему бы тебе не позвонить этому милому молодому человеку, Биллу. Может, он захочет приехать и пообедать с нами, а потом вы сходите в кино.

— Я так не думаю.

— Ты все еще расстроена.

— Мама, я прихожу в себя не после приступа аппендицита или гриппа. Меня изнасиловали.

— Я знаю, — бормочет мама, и они оба смотрят на меня.

— Ты бы знала, если б тебя хоть раз изнасиловали. А вас больше заботит не то, что со мной произошло, а повышенный тон, которым я говорю с вами.

— Это неправда, — возражает мама.

Отец наклоняется вперед, словно хочет взять мои руки в свои.

— Завтра утром я позвоню Томасси и посмотрю, нельзя ли ускорить дело.

— Ты в это не вмешивайся, папа. Спасибо тебе, что ты нашел Томасси. Этого достаточно.

За обедом мы главным образом молчали.

Я поднялась в свою комнату и долго лежала на кровати, разговаривая с плюшевым медвежонком, как в те годы, когда жила дома. Отличный он был слушатель, каждый мой вопрос начисто лишал его дара речи.

Если б я вышла замуж до того, как меня изнасиловали, изменилось бы мое отношение к случившемуся? Утешал бы меня муж, потому что кто-то попользовался принадлежащим только ему сосудом? Набросился бы с дубинкой на Козлака, движимый той же яростью, что и я? Или потребовал бы страховую премию, согласно одному из пунктов полиса, предусматривающему возмещение за порчу собственности?

Я обхватила пальцами шею моего любимого плюшевого медвежонка. Выражение его мордочки не изменилось. Он не возражал против того, чтобы слушать дальше, точь-в-точь, как доктор Кох. Слушающая машина. Мне надо увидеть его, я теряю почву под ногами.

Когда на следующий день я ехала к Томасси, деревья покрылись зеленым пухом, предвестником листвы. «Весна идет, весна идет», — говорили они. И Томасси ждет меня, необычного клиента, клиента с мозгами. Чем сложнее дело, тем лучше: долгое сотрудничество будет увенчано обоюдным триумфом. О, мисс Уидмер, мы победили, мне будет вас недоставать, возвращайтесь скорее под любым предлогом. Не попадайтесь на пути насильнику, сделайте что-нибудь еще, украдите какой-нибудь пустячок. Я, Томасси, буду защищать вас хоть в Верховном суде.

Я ожидала увидеть Томасси привалившимся к косяку двери в кабинет, как и в прошлый раз, словно другого места встретить меня не было.

Что значит, его нет?

В приемной ждали двое: женщина и неряшливо одетый юноша-подросток. Я сказала секретарю, что мне назначено на то же время, что и вчера.

— Он мне ничего не сказал. И не записал вас.

— Я подожду.

— Он еще в суде.

— Этим людям назначено, — секретарь рукой поманила меня к себе. Наклонилась к уху. Мне предстояло услышать секретную информацию. — Непредумышленное убийство. Первый визит к адвокату после внесения залога. Может занять много времени.

— Этот ребенок?

Секретарь пожала плечами, посмотрела за мою спину на входную дверь.

Вошел Томасси, очень утомленный. Коротко глянул на мать с сыном, потом на меня.

— Святой Боже, совсем о вас забыл!

В четырнадцать лет парень из класса назначил мне свидание и не пришел. Агония томительного ожидания так и осталась у меня в памяти.

— Зайдите ко мне, — Томасси пригласил меня в кабинет, а сам повернулся к женщине. — Я приму вас через две минуты, миссис Танкос.

— О, большое вам спасибо, мистер Томасси, — благодарно закивала миссис Танкос.

— Извините, — он закрыл за собой дверь.

— Извиняться надо мне, раз я такая незапоминающаяся.

— Дело не в этом, видите ли… — чудеса да и только, он не мог найти нужных слов. Адвокат! Из того, что он забывает клиента, следует только один вывод: он не хочет заниматься этим делом.

— Я позвоню вашему отцу.

— Чтобы сказать что?

— Я найду другого адвоката. У меня действительно нет свободной минуты. Занят по горло.

— Вчера вечером я этого не заметила.

— Я отвлекся.

— Вас отвлекла я?

Он подошел к телефону.

— Я позвоню ему на работу.

— Я могу позвонить сама. А вы занимайтесь делом об убийстве.

Не следовало мне выдавать его секретаря. А с другой стороны, что мне было терять?

— Если я убью Козлака, мне предъявят обвинение в убийстве. Может, тогда вы возьметесь защищать меня, мистер Томасси?

Я протянула руку. Он с неохотой пожал ее.

— Я в таком дурацком положении.

— И у вас есть тому свидетель.

Дорогой Господь, пожалуйста, подари мне на Рождество более толстую кожу. Только дай мне ее сейчас, и тогда я ничего не попрошу у тебя на само Рождество.

Я решила поехать в свою квартиру. Наш век — век самозащиты. Я закрыла дверь на оба замка и позвонила отцу.

— Он на совещании, дорогая, — ответила мне Бетти Дэвис (ее имя и фамилию я никогда не могу вспомнить).

— В гробу я видела его совещание, соедините меня с ним.

Это ей информация к размышлению.

— В чем дело, Франсина?

— Назови мне фамилию другого адвоката, к кому я могу обратиться.

— Я думал, с Томасси у тебя полный контакт.

— Он занят.

— Не понимаю тебя.

— Кто у тебя второй в списке?

Долгая пауза.

— Я бы держался Томасси, как бы занят он ни был.

— Благодарю. Возвращайся на свое совещание. И, пожалуйста, извинись за меня перед Бетти Дэвис. Я знаю, что она поступает правильно, оберегая от меня твой покой.

С запада наползли тяжелые облака, быстро стемнело. Увидев Томасси, направляющегося к «мерседесу», застывшему в гордом одиночестве на автостоянке, я нырнула на заднее сиденье. Услышала, как он открыл багажник, положил в него брифкейс, захлопнул крышку. Затаила дыхание, пока он не сел за руль.

Громким шепотом, четко выговаривая каждую букву, произнесла:

— Не поворачивайте ключ. Машина взорвется.

Он не повернул головы.

— А теперь поднимите руки, — тут уж я потеряла контроль над голосом.

Томасси резко обернулся.

— Какого черта?

Увидел меня, скорчившуюся у заднего сиденья.

— Это вы.

— Я. Извините, что напугала вас.

— Дурацкие у вас шуточки! Выметайтесь отсюда! Что это вы удумали?

Я не ожидала, что он рассердится. Что плохого увидел он в моей шутке?

— Никогда не делайте такого с человеком, в машину которого подкладывали бомбу!

— Что вы хотите этим сказать?

— Никому такое не делайте. Если у человека слабое сердце, он может умереть.

Я видела, что его руки дрожат.

— Извините.

— Даже после того как полиция сняла бомбу и разобрала ее, из этого самого «мерседеса», мне пришлось собрать волю в кулак, чтобы повернуть ключ зажигания. Кажется, прошла вечность, прежде чем двигатель заурчал, и ничего не случилось. Теперь вы понимаете, о чем я подумал, услышав ваш голос.

— Извините меня. Я же не знала. Кто хотел вас подорвать?

— Вы так нелепо смотритесь. Может, сядете как полагается?

Я подчинилась.

— Я защищал водителя грузовика, который задолжал ростовщикам. У него были хорошие связи. Когда к нему послали громилу выбить должок, его заранее предупредили. Вместе с двумя сыновьями, парнями крепкими, он как следует отметелил громилу. Ростовщики не могли обратиться в полицию, поэтому они украли грузовик, обставив все так, будто вор — этот самый водитель. Когда он нанял меня, я решил, что самый легкий путь доказать невиновность моего клиента — найти настоящих похитителей. В этом я допустил ошибку. К счастью, связи водителя сработали и на этот раз: мою машину заминировали, пока мы были в суде, — Томасси посмотрел на меня. — О боже, никогда такого не делайте.

— Вы отказались вести это дело?..

— Разумеется, нет. Я его выиграл!

— …точно так же, как вы отказались от моего?

— Как вы узнали, что это моя машина?

— Дедукция. В вашем кабинете горел свет. Других машин не стоянке не было. По всему выходило, что хозяин этой — вы. Хорошая машина.

— Спасибо. А где ваша?

— За углом.

— Извините, что сегодня днем все получилось так нескладно.

— Я с вами поквиталась. Можно мне перебраться на переднее сиденье? Я все думала, что же мне делать.

— Делать?

— Да, с судом.

— К сожалению, у меня свидание.

— Мы могли бы поговорить, пока вы туда едете, а обратно я доберусь на такси. Так что лишнего времени я у вас не отниму. Пожалуйста.

Я выскользнула из машины, пересела на переднее сиденье. Он посмотрел на меня, затем повернул ключ зажигания. Мотор ожил.

— Ваше… свидание… с дорогим для вас человеком?

— На этот вечер, да.

— А на другие? Ничего, что я спрашиваю?

— Она замужем.

— Понятно. И сегодня ее мужа не будет?

— Он в деловой поездке. У нас есть еще три дня.

Ну очень мне хотелось посмотреть на его женщину.

— Мой отец говорит, что второго в списке у него нет.

— Хороших адвокатов сколько хочешь.

— Докажите.

Он рассмеялся, как-то странно посмотрел на меня, с тем же выражением, что и днем раньше.

— Все-таки можно найти хорошего адвоката.

— Назовите двоих.

— Ваш отец и я.

— Он здесь больше никого не знает. Кроме того, мне кажется, в вашем арсенале есть то, чего никогда не было у него.

— Правда?

— Сильная воля. Характер. Важная недостающая составляющая. Я не порицаю своего отца. Мастерства у него не отнимешь. Но это не одно и то же. Я думаю о моем месте работы. Сорок шесть языков и ни унции сильной воли. В чем дело?

— Я ищу стоянку такси. Мы почти приехали. Впрочем, вы сможете заказать такси и от нее.

— Я бы хотела познакомиться с вашей подругой.

— Похоже, этого не избежать.

Женщина жила в Элмсфорте, в белом рубленом доме в квартале от дороги 9А.

— Должно быть, ей нравится шум машин, — заметила я, когда мы подъезжали к ее дому.

Томасси опять посмотрел на меня, по моим расчетам, уже в третий раз.

— Она удивится, увидев вас.

— Сюрпризы оживляют нашу жизнь, — беззаботно ответила я.

— Ладно, философ, пошли.

Когда он позвонил, она не спросила, кто там, но крикнула: «Заходи»!

Мы оба вошли. Она уже спешила к двери с двумя бокалами в руках.

— Ты, как всегда, вовре…

— Это мисс Уидмер, Джейн. Клиент. Мы обсуждали ее дело. К сожалению, забыл, что назначил ей сегодня встречу…

— Поэтому она заставляет тебя работать сверхурочно?

— Мне надо лишь вызвать такси, чтобы меня отвезли к моей машине.

Румянец на ее щеках угас.

— Сейчас я его вызову, дорогая. Куда вас отвезти?

— К моей конторе, — ответил Томасси.

Джейн дала мне один из бокалов.

— Выпейте, пока ждете.

Второй бокал получил Томасси.

Я слышала, как она говорила по телефону из соседней комнаты. Когда она всунулась в дверь, на лице ее читалось недовольство.

— Такси будет не раньше чем через двадцать минут. Отдыхайте, а я наполню себе бокал.

Томасси нервно постукивал ногой по полу.

— Боюсь, я испортила вам вечер.

— Ерунда.

Вернулась она с улыбкой, словно я входила в число ее желанных гостей.

— Skoal, — она чокнулась с Томасси.

— Skoal, — ответил он.

Я просто подняла бокал.

— Столик заказан? — спросила она.

— Мы уедем, как только появится такси, — ответил Томасси.

— Что же вы за клиент, дорогая? — Джейн повернулась ко мне. — Вы совсем не похожи на преступницу.

Джейн я бы дала лет тридцать восемь, возможно, сорок. Женщина симпатичная, чуть больше чем следовало помады на губах, зимний загар от ультрафиолетовой лампы. Ухоженные волосы.

— И вы слишком молоды.

— Большинство преступников моложе, чем она, — вставил Томасси.

— Неужели?

— Тому парню, что приходил сегодня с матерью, — он посмотрел на меня, — только пятнадцать.

— А что он сделал? — спросила Джейн.

Она рассматривала мою фигуру, а не лицо.

— В конце зимы подморозило, дети использовали последний шанс покататься на санках с горки. Другой парень захотел скатиться вне очереди. Возник спор. Наш мальчик оттолкнул другого парня. Тот обозвал нашего мальчика дерьмом. Мальчик взял сани другого парня и вогнал острие полозьев тому в живот. Другие дети убежали. Прежде чем подоспела помощь, бедняга истек кровью. Непреднамеренное убийство.

— Вы общаетесь с приятными людьми, — заметила я.

— Сегодня вечером, да.

— И что его ждет?

— Он несовершеннолетний. Год в исправительной колонии, откуда он выйдет через три месяца.

— Легкое наказание.

— Обычное.

— Почему вы взялись за это дело?

— Другой адвокат ему отказал. Он просидел три дня в Вудсайд Коттедж, прежде чем его мать нашла меня, и я договорился, чтобы его выпустили под залог.

— Может, его следовало оставить в тюрьме, — подала голос Джейн.

— Его держали в камере предварительного заключения. Какой-то алкоголик пытался его использовать.

— Ага, — кивнула я. — Изнасилование.

— Парень оказался крепким и… — он замолчал, осознав, к чему я клоню.

Джейн переводила взгляд с него на меня. Я кивнула.

— Франсина — жертва изнасилования, — подтвердил Томасси.

— Расскажите мне об этом.

— Лучше не надо, — я покачала головой.

— Я-то всегда думала, если сжать ноги, царапаться и кричать…

— У него были ножницы.

— О? Он воспользовался ими?

— Он угрожал.

— Угрожать они все мастера.

— Со мной такое случилось впервые. Опыта нет.

— Дамы, — прервал нашу пикировку Томасси, — почему бы нам не выпить еще по бокалу, раз такси все еще нет. Мне виски поменьше. Я все-таки за рулем.

— Послушай, — Джейн повернулась к нему, — я никак не возьму в толк, что она здесь делает. Что, черт побери, происходит?

Я подумала, что пора объясниться.

— Я не охочусь за его телом. Я пытаюсь соблазнить его адвокатский талант. Хочу, чтобы он взялся за мое дело.

— Дорогой, — улыбнулась Джейн, — почему бы тебе не взять ее дело, чтобы она могла спокойно уехать на такси.

И тут зазвонил телефон. Джейн извинилась и вышла в другую комнату.

— Наверное, ее муж, — заметил Томасси. — Каждый вечер примерно в это время он проверяет, дома ли она.

— Мой отец говорил, что в зале суда вам нет равных. Он, правда, забыл упомянуть об умении стравить ваших оппонентов.

Томасси рассмеялся.

Вернулась Джейн.

— Все в порядке. На который час заказан столик?

— Не волнуйся, за него никого не посадят.

— А может, пригласить и твоего клиента, чтобы отнести стоимость обеда в графу «производственные расходы» и уменьшить на эту сумму подоходный налог?

— Ладно, — я встала. — Такси я могу подождать и на улице. Я сумею позаботиться о себе.

— И правильно, дорогая. Я вот предпочитаю, чтобы заботились обо мне. Мой итальянец не так хорош, как старина Джордж.

На его лице отразилось раздражение.

У двери я попрощалась и вышла на улицу. Из дома донеслись голоса: говорили на повышенных тонах. Я шла по дорожке к тротуару. Из земли уже вылезали крокусы. Я посмотрела налево, потом направо, гадая, откуда появится такси, потом услышала его шаги. Обернулась. Джейн стояла на крыльце.

— Ты пожалеешь, — и скрылась в доме, хлопнув дверью.

Томасси открыл дверцу «мерседеса».

— Залезайте, — звучало как приказ.

Сам он обошел автомобиль, сел за руль.

— А как же такси? — полюбопытствовала я.

— В следующий раз будет знать, как задерживаться, — мы уже проехали метров двести, когда он продолжил: — Столик-то заказан. Как насчет обеда?

— Смешанные пары. Сколько сетов?

— Вы играете в теннис?

— Нет, я играю в ту же игру, что и вы.

— О? Что это за игра?

— Слова.

 

Глава 12

Томасси

Когда мы вошли в ресторан, Майкл помахал мне рукой из-за стойки и поспешил навстречу, чтобы проводить нас к угловому столику, подальше от суеты в центре зала.

Походка у Майкла Дичрополиса уже не такая легкая, что прежде. Располнел он на своей же удивительно вкусной еде, но его темные глаза пребывают в непрерывном движении, дабы предугадать возможное желание своего гостя.

Здороваясь с нами, Майкл обежал Франсину взглядом с ног до головы. Он, несомненно, заметил, что она намного моложе тех женщин, что я обычно приводил к нему.

— Добро пожаловать! — воскликнул Майкл, словно только и ждал ее прихода. Отодвинул стул, а когда она начала садиться, подсунул его под Франсину, да так аккуратно, словно садилась она не на стул, а на его руки.

— Это мисс Уидмер, Майкл, мой клиент.

— Я рад, что теперь она и мой клиент.

Тут боковым зрением Майкл углядел три пары, входящие в зал, и поспешил к ним, пообещав, что вернется, как только усадит «своих посетителей». Мы, разумеется, проходили по категории гостей.

Я рассказал Франсине, что Майкл назвал свой ресторан «Акрополис», потому что американцы, конечно, не запомнят его фамилии, а вот название ресторана будет ассоциироваться у них с Акрополем. Но, к неудовольствию Майкла, большинство постоянных клиентов называли ресторан «Аннаполис».

Меня всегда интересовало, а что заставляет людей заниматься тем или иным делом. Некоторые рестораторы в частных беседах заявляли, что ими движут только экономические мотивы. Ресторанному бизнесу не грозит спад: люди должны есть. Утверждение это, разумеется, не соответствует действительности. Людям совсем не обязательно есть в ресторанах, и в периоды экономической депрессии рестораны, за исключением дешевых столовок-забегаловок, прогорают. Настоящим рестораторам, которые обрастают постоянной клиентурой, как и их повара, важен сам процесс: приготовить пищу, подать ее на стол, посмотреть, как гости с аппетитом поглощают ее. В мире еды эти греки и итальянцы, что еврейские мамаши: ешь, ешь, как бы говорят они, все приготовлено специально для вас. Представьте себе, каким бы был Ближний Восток, если бы его не заполонили эмигранты, полагающие едой кусок мяса, вареный картофель и подсахаренный салат из шинкованной капусты.

Размышления мои никто не прерывал, а покончив с ними, я заметил, что Франсина внимательно вслушивается в греческую музыку, негромкую, способствующую поглощению пищи, а не отрывающую от еды. Как грациозно поворачивала она голову.

Едва нам принесли коктейли, у стола вновь возник сияющий Майкл.

— Так что ты предложишь нам сегодня, Майкл? — спросил я.

— Я бы рекомендовал амброзию моря.

— Ты уверен, что эта амброзия не осталась у тебя с прошлой пятницы?

Майкл, словно в ужасе, замахал руками.

— Разве я посмел бы предложить лучшему адвокату Америки рыбу, недоеденную пять дней тому назад? Неужели я жажду попасть в тюрьму, потерять репутацию?

— Майкл, никто не подавал на тебя в суд?

— Никогда!

— И никто не жаловался на качество еды?

— Жаловались, что ее мало.

— Майкл, расскажи нам о своей амброзии.

— Да, ваша честь.

— Так обращаются к судье, Майкл, не к адвокату.

— Великий адвокат должен стать великим судьей, правильно?

— Неправильно, — ответил я, поворачиваясь к Франсине.

Она смотрела мимо меня.

— Майкл, вы согласны, что лучше самому играть в бейсбол, чем судить игру?

— Ага! — кивнул Майкл.

— Судья, — продолжила Франсина, — никогда не выигрывает.

Наш хозяин, Майкл Дичрополис, почувствовал, что его глаза видят далеко не все. И сложил пухлые ладошки, словно собрался помолиться.

— Я объясню вам, что такое амброзия моря. Помпано, приготовленная по особому рецепту. Кроме меня, его не знает никто. Соус из маленьких креветок, — он разве что не чмокнул.

Майкл посмотрел на Франсину. Та кивнула, показывая, что согласна на амброзию.

— Отказаться просто невозможно, — Майкл презирал посетителей, заказывавших по меню. — Туристы, — называл он их, даже если они приходили в двенадцатый раз.

— Мне тоже помпано. И я надеюсь, что «шабли» ты уже охладил.

— Для тех, кто заказывает сегодня амброзию, «шабли» у меня идет по шесть долларов пятьдесят центов за бутылку. И зачем мне проводить столько часов за плитой, готовя фирменное блюдо, не положив на лед несколько бутылок «шабли»? Что, по-вашему, у меня, «Макдональдс»?

Последнюю фразу он произнес не без горечи. Раньше во второй половине дня к Майклу частенько заглядывала молодежь, выпить холодного пива и съесть кусок мяса, запеченного с сыром в тесте («За гамбургером можно ко мне не ходить», — говаривал он). Он знал, о чем поговорить с молодыми, когда оставить их одних. Но в соседнем квартале открылась закусочная «Макдональдс». Конечно, говорить там было не с кем, еда не шла ни в какое сравнение с рестораном Майкла, но он не мог позволить себе такие низкие цены: два доллара тридцать центов за «бигмак». И молодежь стала бывать у него лишь по особым случаям. Они предпочитали есть не так хорошо, но куда дешевле. Для Майкла дезертирство молодых стало еще одним свидетельством заката цивилизации, начавшегося с разрушения Акрополя.

— Что принести из закуски? — спросил Майкл.

— На закуску мы немного поговорим.

— Дайте знак, когда подавать горячее.

И Майкл ретировался за стойку бара.

Глядя на Франсину Непредсказуемую, я думал о Джейн. Этот вечер планировался иначе, в расчете на другую женщину. Я готовился услышать, что идет не так в ее мире, состоящем из автомобиля и одежды, а разговор этот служил лишь прологом к битве под одеялом. Эта женщина могла бы защитить диплом по любовным ласкам. Большинство женщин, я убедился в этом на собственном опыте, знают только половину того, что нужно делать с мужчиной в постели, раз уж удалось завлечь его туда. Мужчины, к слову сказать, знают и того меньше в отношении женщин. Джейн обладала мастерством проститутки без обязанностей последней. Она не изображала страсть, ей не было нужды ненавидеть мужчин. Даже к мужу она питала теплые чувства. Просто ему приходилось разъезжать по стране, а Джейн не желала спать одна. Она использовала меня, я — ее, мы напоминали двух эмигрантов, знающих лишь несколько английских слов, которые, тем не менее, регулярно встречаются в парке, чтобы поиграть в шашки.

Франсина Непредсказуемая хотела, чтобы я использовал свой талант для выигрыша ее, по моему разумению, безнадежного дела. Что искал в ней я?

Да, она могла поговорить на темы, которых не рискнула бы коснуться обычная женщина, вроде Джейн. И, если смотреть правде в глаза, мы обедали потому, что этого захотела она, а не я!

— Извините, что не смог обсудить наши дела в кабинете.

— Извинение принимается. Сама прошу извинения за то, что этим вечером испортила ваш вечер.

— Еще не испортили.

— Я все думаю, как вышло, что вы небогаты?

— Денег мне хватает.

— Хватает, это понятно, но почему вы не так богаты, как адвокаты, вроде Ф. Ли Бейли. Разве вы не хотели бы иметь особняк с бассейном, винный погреб, бильярдную, спальню в зеркалах с круглой вращающейся кроватью, вы понимаете?

— Разве вас возбуждает вся эта мишура?

— Нет.

— Почему вы решили, что мне это необходимо?

— Вы холостяк. Вам не надо тратить деньги на детей.

— У меня есть женщины.

Если она и запнулась, то лишь на секунду.

— Вы когда-нибудь покупали им подарки?

— Случалось. Иногда они покупают мне подарки.

— Из благодарности?

— Думаю, любовник я неплохой, — и я быстро сменил тему. — Я скажу вам, почему я не так богат, как некоторые криминальные адвокаты. Я придерживаюсь нескольких правил.

— Моральные заповеди?

— Я же сказал, правила. Эти адвокаты, что таксомоторы. Их может остановить любой, если в кармане много денег, а процесс наверняка попадет в газеты. Я сам выбираю свои дела. И никогда не принимаю решение, основываясь на платежеспособности клиента или внимании газетчиков.

— Да вы социалист.

— Вот этого не надо. Я делаю то, что хочу. Ни одна корпорация мне не указ. Мне не нужно идти на компромиссы. Я не буду защищать гангстера с сотней «штук» в кармане. Если, конечно, дело его не покажется мне столь интересным, что я не смогу устоять.

— И какие же дела вы находите интересными?

— Вы можете подумать, что я слишком высокого о себе мнения.

— Держу пари, вас это не остановит.

— Мне нравятся дела, в которых исход больше зависит от меня, а не от имеющихся улик. Точно так же классный хирург готов сделать операцию бесплатно, если ее сложность отпугивает его коллег. Чтобы показать себя.

— То есть дело не в деньгах?

— Я не знаю ни одного профессионала, который предпочтет деньги возможности продемонстрировать во всей красе свой павлиний хвост.

— Вы меня не убедили. Вам же известен способ, которым мужчины проверяют женщин. Согласишься ты потрахаться за тысячу долларов, за десять тысяч, за миллион? И когда, наконец, называется цифра, услышав которую, женщина соглашается, он говорит: «Я знал, что ты проститутка. И хотел лишь определить твою цену». Какова ваша цена, мистер Томасси? Возьметесь вы за шестинедельный процесс в Лас-Вегасе за шестьсот тысяч долларов?

— Вы предлагаете?

— Только проверяю.

— Проверок я не признаю.

— А как насчет того, чтобы неделю поработать на Говарда Хьюза или Онассиса за миллион?

— По какому делу?

— Мистер Добропорядочность? Да кто заплатит миллион, если от дела не несет тухлятиной?

— Вот что я вам скажу, Франсина. Эти парни разбогатели не потому, что переплачивали адвокатам или бухгалтерам. Они знают, где найти ремесленников с экономическим или юридическим дипломом. В мире полно любителей полизать задницу. Я думаю, вы отметили это в том зоопарке, где работаете.

— Я никому не лижу задницу.

— Об этом я уже догадался. Я тоже, знаете ли. Я беру то, что хочу. И делаю, что могу.

Она смутилась.

— Вы такого сказать не можете?

— Пока еще нет.

— У вас все впереди. Вы молоды.

— Мне двадцать семь.

— Именно это я и имею в виду, вы очень умная девочка. Я хочу дать вам дельный совет, хотя он и не имеет отношения к юриспруденции. Не спрашивайте мужчину средних лет, почему он не богат. В этом возрасте он или уже разбогател, или занимается чем-то другим.

— Ф. Ли Бейли и Эдвард Беннетт Уильямс знамениты. Вас это не привлекает?

— У меня хватает клиентов.

— Известность вам ни к чему?

— Среди метрдотелей? Пешеходов? Судьи меня знают. И я знаю себе цену.

— Томасси Несгибаемый. В вашей жизни нет места случайностям?

— Есть, конечно.

— Каким же?

— Вроде сегодняшнего обеда.

— Не поняла.

— Сижу вот и пикируюсь с двадцатисемилетней девчонкой.

— Хотите уйти?

— Нет.

— Лучшего комплимента я давно уже не слышала.

— Комплименты не по моей части. Давайте уясним раз и навсегда, Франсина, я что-то да значу лишь в выбранной мною сфере деятельности. И делаю то, что хочу и как мне того хочется.

— Словно остального мира не существует.

— Ерунда, я знаю, что он есть. И может заниматься всем, чем ему заблагорассудится. Я только не хочу, чтобы он копался в моих делах. Большинство людей не хотели бы попасть в тюрьму. Ни у одного нет желания оказаться за колючей проволокой концентрационного лагеря. И, однако, в своей работе они ведут себя так, словно нормы их жизни установлены чернорубашечниками.

— Вернее, белорубашечниками.

— Это одно и то же, — отмахнулся я.

— А что вы знаете о концентрационных лагерях?

— Многое.

— Вы же не еврей, не так ли? — спросила Франсина.

— Это имеет значение?

— Не знаю. Надеюсь, что нет.

— Мой отец армянин. На армянах отрабатывались методы, действенность которых в полной мере ощутили на себе евреи.

— Вы более политизированы, чем кажется на первый взгляд.

— Смотря что вкладывать в значение этого слова. Под «политикой» вы понимаете возню, которой занимается ваша ООН? Я живу так, как хочу. Вот и вся моя политика.

Я заметил официантку, которая вышла из кухни с полным подносом, направляясь к нашему столику.

— Хотите уйти? — спросил я.

— Нет, — покачала головой Франсина. — Но мне не хотелось бы лишать вас свободы выбора.

Я мог отказаться от заказа. После этого я даже мог взглянуть в лицо Майкла. Пришел час признания.

— Я выбираю. Остаюсь.

Франсина покраснела. Импульсивно я сжал ее руку своей, на секунду, не больше.

— Я начала вечер, навязав себя вам, — сказала она. — Полагаю, я очень рада тому, что пару часов спустя вы сами согласились составить мне компанию.

Извини, Майкл, но я не смог в полной мере оценить приготовленную тобой амброзию. Процесс поглощения пищи я использовал, как паузу в судебном разбирательстве: чтобы обдумать следующий ход.

Я предпочитаю знать, куда я иду. Мне нравится планировать свои действия. Великие актеры, как известно, всегда тщательно разучивали свои роли. Я — не актер. И я не знал, куда заведет меня этот сценарий.

Франсина похвалила еду. Я лишь рассеянно улыбнулся, уловив лишь общий смысл ее слов.

— Франсина, я считаю нецелесообразным начинать ваше дело, не видя пути, который может привести к успешному завершению процесса.

— По ходу дела что-то да подвернется.

— Это непрофессионально.

— Вы играете в шахматы?

— Играл. В детстве.

— Перестали?

— Да.

— Потому что не можете выиграть всех партий?

— Вы подначиваете меня?

— Я задала серьезный вопрос.

— Хорошо, вот вам серьезный ответ. В шахматах ставки недостаточно высоки. В моей игре побежденные идут в тюрьму.

— В таком случае, вас вообще не интересует спорт.

Мне пришлось сознаться, что так оно и есть.

— Меня тоже, — продолжила Франсина. — Может, нам стоит вместе брать уроки тенниса. С другой стороны, вы, возможно, потратите это время, анализируя мою психику, вместо того, чтобы учиться бить по мячу.

— Это не так. Я не смогу провести эффективного психоанализа, как в зале судебных заседаний, так и вне его, не имея необходимой на то информации. К примеру, я не знаю о вас и половины того, что необходимо, если браться за такое сложное дело, как обвинение в изнасиловании. Я бы хотел получить ваше разрешение на встречу с доктором Кохом.

— О? — моя идея, похоже, не пришлась ей по душе. — А когда мне придется встречаться с вашим психоаналитиком?

Я рассмеялся.

— Когда вы будете представлять в суде мои интересы.

— Вы когда-нибудь ходили к психоаналитику?

— Нет.

— Вы могли бы обогатить ваши знания об интервалах.

— О чем вы?

— Вы идете из одной точки в другую, заранее спланировав свой путь. Свободный поток мыслей поможет вам осознать, какова окружающая вас жизнь. Смутные воспоминания иногда оказываются весьма интересными.

— Вам не нравится мой подход?

— Мне нравятся победители.

— Так смогу я встретиться с доктором Кохом?

— Вот что меня смущает. Время, что вы проведете за разговорами, мне придется оплачивать и вам, и ему.

— Как еще я смогу узнать об интервалах?

— Хорошо, — кивнула она.

Что заинтересовало меня в большей степени, сама женщина или ее дело? Что мог сказать мне доктор Кох?

— Вам придется позвонить ему. Он принимает после рабочего дня?

— У него ненормированный рабочий день. Некоторые, полагаю, звонят ему в три часа ночи с флаконом таблеток снотворного в руке. Когда вы сможете подъехать к нему?

— В любой день после шести вечера.

Франсина встала.

— Извините, — и направилась к телефонным будкам в глубине зала.

Как только она вернулась, грациозно скользнув на стул, подали кофе.

— Он очень радовался, услышав мой голос, пока я не сказала, что звоню с просьбой принять другого человека. Вы можете приехать к нему в пятницу, в семь вечера, — она записала адрес на спичечном коробке. — Возьмите в расчет время на парковку. Это Манхэттен, знаете ли.

Появился Майкл, чтобы отругать меня за то, что я не заказал сладкого.

— Я и так объелся, — я похлопал себя по животу.

— Может, дама?

— В следующий раз, Майкл, — ответила Франсина. Обещание вернуться порадовало Майкла. Он отошел, чтобы тут же вернуться с блюдечком, на котором лежало пирожное с марципаном в дюйм толщиной. — Очаровательной даме за счет заведения.

Я подписал чек. Франсина разломила пирожное пополам, одну половинку сунула мне в рот, вторую съела сама. Музыка гремела куда громче, чем в начале вечера.

Когда мы подошли к машине, я открыл Франсине дверцу. Она удивленно глянула на меня, не ожидав, что я снизойду до такого. Честно говоря, Джейн я дверцу не открывал. Да и другим тоже.

Я сел за руль, пристегнулся. Франсина, которая не пристегивалась по пути в ресторан, последовала моему примеру.

Я протянул руку и нашел ее, на секунду, не больше. Она не отдернула руку, но осторожно высвободила.

— Будем сидеть или куда-нибудь поедем?

Я вставил ключ в замок зажигания, но не повернул его. Из темного салона «мерседеса» мы наблюдали за парой средних лет, вышедшей из ресторана. Мужчина и женщина шли к автостоянке, рядом, но с таким видом, будто не знают друг друга.

— Готов спорить, они женаты, — нарушил я тишину.

Женщина села за руль, мужчина — рядом с ней.

— А почему она ведет машину? — спросила Франсина.

— У него отобрали водительское удостоверение. Авария. Управление автомобилем в нетрезвом состоянии.

— Может, она просто лучше водит машину.

— Будь у него удостоверение, за руль все равно сел бы он.

— Может, он так и не научился водить машину.

— Если он американец, научился.

— Вы очень уверены в себе.

— В некоторых вопросах, да.

— А в чем нет?

— В вас.

Я включил радио, из приемника полилась классическая музыка.

— Бранденбургская симфония, — определила Франсина.

— Какая?

— Точно не скажу.

— Я тоже не знаю.

— Вы очень вкусно накормили меня, благодарю.

— Майкл — милый человек. Спасибо вам за чудесный вечер.

Сидя в машине, мы слушали Баха. И свои мысли. Хотелось бы мне знать, о чем думает она.

— Странно это, — не выдержала она. — Сидишь привязанный и никуда не едешь.

— Отвезти вас к вашей машине?

— За ночь с ней ничего не случится. Глупо давать такой крюк. Я ночую у родителей. Утром мама отвезет меня туда, после того как посадит отца на поезд.

— То есть вы хотите, чтобы я отвез вас к дому ваших родителей?

— Я бы осталась в своей квартире, если б у меня был вооруженный охранник.

— Оружия у меня нет.

— Неправда.

— Вы любите играть словами.

— Да. Как и вы.

— Похоже на церемонию бракосочетания.

— Видите, вы тоже любите эту игру. Вы никогда не подумывали о женитьбе?

— Однажды, в молодости, когда сделать аборт было трудно и опасно.

— И чем все закончилось?

— Она встретила другого парня, они куда-то уехали и поженились.

— То есть у вас где-то есть ребенок?

— В этом я совсем не уверен.

— Разве вам это безразлично?

Я завел двигатель.

— Вы нарастили себе толстую кожу.

— Зато я не мерзну холодными вечерами.

Она подняла руку, словно хотела коснуться меня.

— За личиной адвоката, которую вы носите, возможно, прячется хороший человек.

— Я в этом сомневаюсь, — и я выключил радио.

— Пожалуйста, оставьте музыку.

Вновь зазвучала музыка, только куда громче. Наверное, я вел себя глупо.

— Вы знаете, где живут мои родители?

— Вам придется показывать дорогу.

— Когда мы приедем, вы зайдете со мной в дом? — на этот раз она-таки коснулась меня, на какое-то мгновение.

— Едва ли это будет уместно. А может, сначала заедем ко мне? Выпить по рюмочке?

— Я не ханжа, — ответила Франсина, — но я еще от этого не отошла.

— От чего?

Внезапно она рассердилась.

— От того, что послужило причиной нашего знакомства.

— Козлак, — кивнул я.

— Да.

— И теперь вы злы на всех мужчин?

— В некотором роде.

— Справедливо ли это?

— Дело не в справедливости.

— Вы хотите сказать, что, если бы не случившееся, вы могли бы поехать ко мне сегодня?

— Могла.

Победно гремели звуки симфонии Баха.

— Никогда не знаешь, чего от вас ждать, Франсина. Иногда вы очень самоуверенная, а иной раз…

— Что?

— Такая ранимая.

— Совершенно верно. Это я. Самоуверенная и ранимая. Вы думаете, эти качества не сочетаются?

— Я знаю, что сочетаются.

— Вы тоже бываете ранимы, адвокат?

— Когда?

— Сейчас.

Я рванул «мерседес» с места излишне быстро, в визге шин выехал с автостоянки на дорогу.

— С чего это вы так торопитесь?

Я не ответил.

— Вы боитесь своих чувств? — после паузы спросила она.

— А вы нет?

— У вас злость в голосе.

— Я не хотел, чтобы она слышалась.

Я чуть снизил скорость. В точности выполнял ее указания. Когда мы свернули на подъездную дорожку к дому ее родителей, я почувствовал, как навалилась усталость. В холле горел свет.

— Вы хотите поскорее уехать? — спросила она.

Руки мои вцепились в руль.

Она вышла из машины. Я развернулся до того, как ей открыли дверь.

Умчался я, как после любовной ссоры, а ведь мы даже не были любовниками.

 

Глава 13

Кох

Я думал о фамилии Томасси. Никогда такой не слышал. Джорджем мог быть кто угодно. Георг, Джорджио, Жорж, Георгий, Джорджес. В Англии королей звали Георгами. Джорджи встречались во всех континентах. В тридцатые годы, будь Томасси актером, как бы назвали его киношники? Джордж Томас? Это теперь они сохраняют настоящие фамилии. Джордж Сигал. Украшают бамперы наклейками с иностранными флагами. Мои предки приехали из других стран, чем и гордятся, бросая вызов миру англосаксов, чьи дочери шныряют меж греков, итальянцев, евреев, кем угодно, в поисках необычных генов. Великий Боже, Ты манипулируешь нами, исходя из какого-то плана, цель которого дать нам нового еврейского Младенца, спрятанного в просе шиксой высокого происхождения. В Сикстинской капелле всегда толчея. Ученые приводят детей посмотреть на Бога и Адама. Они смеются? Они говорят, что это период расцвета живописи? Не говорят? Они объяты благоговейным трепетом.

Гюнтер, сказала бы Марта, будь она жива, ты готов объявить себя неудачником. Ты все еще меряешь себя критериями своей матери: иди в мир и прославься в нем, если тебе в голову пришли интересные мысли, запиши их, опубликуй статью, даже книгу, поделись ими с людьми. Она требовала успеха, дабы имя, которое она дала своему сыну, узнавали. Гюнтер, сказала бы Марта, допустимо быть дилетантом, если тебя это устраивает, нет беды в том, что ты покинешь мир, не оставив взамен ни внуков, ни книг. Достаточно просто жить. Марта, сердце мое плачет, мне так хочется верить тебе! Не моя мать подзуживает меня сейчас, я сам говорю себе, что мне шестьдесят и в моем распоряжении не так уж много времени, чтобы оставить после себя след.

Таким вот я предавался размышлениям, когда в дверь позвонили, и я пошел встречать Томасси. Я не хочу принимать его в кабинете, где беседую со своими пациентами. Поэтому предлагаю ему сесть в удобное кресло в гостиной. Он смотрит на меня, я — на него, два представителя одного животного вида, но разных пород, живущих в одном лесу, но встретившихся впервые.

Ему, я вижу, чуть больше сорока. Полное отсутствие акцента, то есть он или родился в Америке, или приехал до того, как ему исполнилось двенадцать. Похож на грека, но гораздо выше ростом, в движениях его чувствуется сила, такому лицу я могу только позавидовать, это человек, который знает, как постоять за себя.

— Сколько у нас времени? — спрашивает он.

— У вас — лет двадцать пять, у меня — десять.

Лишь секунда требуется ему, чтобы понять, что я веду отсчет от сорока лет, и он смеется.

— У вас хороший смех, — говорю я.

— По сравнению с каким?

— С плохим смехом, призванным показать, что смеющийся презирает вас или сказанное вами. Хороший смех — быстрая, естественная реакция, внешнее проявление радости, веселья. У вас хороший смех.

— Благодарю, — кивнул Томасси. — Мы привыкли к тому, что прием у психоаналитика длится пятьдесят минут. Мне этого времени может не хватить. У меня к вам много вопросов.

— Я в полном вашем распоряжении. Вы сами никогда не обращались к психоаналитику?

— Нет.

— Извините, я не собирался вторгаться в вашу личную жизнь. Просто хотел узнать, допустимо ли использовать в нашем разговоре наши специальные термины. Вы с ними знакомы?

— Да. Даже необразованный свидетель, дающий показания, знает, что его подсознательные обмолвки и оговорки имеют значение.

Я кивнул.

— Прежде чем мы начнем, вас не затруднит ответить на один вопрос? Меня гложет любопытство. Томасси. Я никогда не слыхал такой фамилии.

— Она армянская. Томассян. Я лишь сократил ее.

— Почему?

— Чтобы люди гадали, кто я такой. Кох — немецкая фамилия.

— Я еврей.

— Один мой знакомый много месяцев искал психоаналитика-нееврея.

— Антисемит?

— Полагаю, он рассчитывал, что христианин окажется более снисходительным.

Я не мог не рассмеяться.

— Полагаю, это тоже хороший смех, — прокомментировал Томасси.

Что удивительно, он мне понравился. Я-то полагал, что адвокаты все одинаковые, как человек, никогда не встречавшийся с евреями, думает, что они на одно лицо.

— На долю армян выпало много страданий.

— Большинство людей даже не знает о существовании такой нации.

— Они были первыми христианами. И внесли этот крест в двадцатое столетие.

Я вздохнул.

— Турки были ничем не лучше нацистов.

— Отнюдь, — покачал головой Томасси. — Они не были лицемерами. Никаких Бетховенов, Кантов, претензий на высшую цивилизацию. Они ненавидели нас, а потому хотели убить всех. Просто и без затей. Но, так или иначе, доктор, я пришел не для того, чтобы обсуждать беды нашего мира. Я хочу понять, как помочь…

— Разумеется, мисс Уидмер.

— Франсине.

— Да, давайте называть ее Франсина. Она попросила вас добиться наказания насильника, вторгшегося в единственное отверстие, чувствительность которого пробуждается лишь с разрешения хозяйки.

Мои слова вызвали у Томасси недоумение.

— Уши слышат, как только их достигает звук, — объяснил я. — Глаза, когда открыты, видят. Нос постоянно чувствует запахи. Влагалище требует входного билета.

— Доктор Кох, если это ваша обычная манера разговора, я никогда не попрошу вас выступить свидетелем в зале суда.

— Великолепно. Я уже чего-то добился.

— Франсина полагает, что стала жертвой серьезного преступления, но многие мужчины не могут этого осознать.

Я вновь вздохнул. Франсина с ним поработала.

— Мы насилуем друг друга тысячью способами, причем многие заканчиваются смертельным исходом, но лишь одна категория изнасилования квалифицируется как тяжкое уголовное преступление. Женщины недооценивают свое влияние на закон.

— Вы думаете, доктор, что она из мухи раздувает слона?

— Нет. Но надо знать женщину, чтобы понять, что означает для нее это происшествие. Сварить вам кофе?

Томасси ответил, что предпочел бы виски с содовой.

— Я составлю вам компанию, хотя и не любитель спиртного, — налив нам по бокалу, я продолжил: — Франсина — фанатик, то есть будет бороться за идею до конца. Решимости у нее хватит. И мужества.

— Если можно, объясните поподробнее.

— Объяснения — это по моей части. Ими я грею свою душу. Она интересуется политикой в широком смысле этого слова, как и многие молодые женщины в наши дни. И где она находит работу? В самом заметном учреждении, где власть бессильна. Во вражеском лагере, в Организации Объединенных Наций. Там она, наверное, подрывной элемент, или может им стать. Вы не находите, что она подрывной элемент?

— Согласен. Я также нахожу ее привлекательной женщиной.

Он тоже?

— Для адвоката, как и для врача, это недостаток.

— Это точно.

— Что привлекает вас в ней?

— Я бы не хотел отнимать у вас время.

— Ничего, ничего, говорите.

— Решительность. И, как вы и сказали, мужество.

— Агрессивные качества обычно ассоциируются с мужчинами, — я помолчал. — Так чем, вы думаете, я могу посодействовать в ее деле?

Томасси раскурил трубку, дабы выиграть время на раздумье. Едва ли он мог позволить себе такую роскошь в зале суда. Там в ход шли другие приемы. Он мог прогуляться к своему столику за блокнотом. Или просто пройтись взад-вперед перед присяжными.

— Позвольте мне очертить круг стоящих передо мною проблем. Мне будет нелегко убедить окружного прокурора просто заняться этим делом, не говоря уж о том, чтобы вынести его на Большое жюри.

— Почему?

— Из-за отсутствия убедительных улик. Так много дел об изнасиловании заканчивается ничем, потому что доказать, что изнасилование имело место, практически невозможно.

— Как и любовь. Вы когда-нибудь влюблялись?

Кох, Кох, хватит играть с опасными вопросами.

— Продолжайте, — быстро добавил я. — Напрасно я вас перебил.

— Если вам принадлежит какая-то вещь и кто-то берет ее у вас, а вы можете доказать, что она ваша, что больше ее у вас нет, так как находится она у обвиняемого, а вы говорите, даже если тому нет свидетелей, что не давали разрешения взять ее, с присяжными не возникнет никаких трудностей.

— Я понимаю. В случае изнасилования все обстоит иначе.

— Я не могу представлять это дело перед Большим жюри. Я должен подвигнуть на это окружного прокурора. Но убедить Большое жюри в том, что преступление совершено, всего лишь первый этап. После которого предстоит отбор двенадцати граждан: они и вынесут решение. Прокурор захочет ввести в состав присяжных побольше женщин, потому что им знаком страх перед изнасилованием, а потому он может рассчитывать на их сочувствие в отношении Франсины. Но адвокат защиты предпочтет мужчин, большинство которых в той или иной степени принуждали женщин, пусть своих жен, к совокуплению. Прокурор в конце концов сдастся и согласится на мужчин, у которых есть дочери возраста Франсины. Адвокат защиты будет проталкивать мужчин постарше, консервативных взглядов, лучше бы не имеющих дочерей, которые автоматически полагают, что любая симпатичная женщина по натуре кокетка. Тот факт, что она не носит бюстгальтера, будет расценен как провокация. А узнав, что ей двадцать семь и она не замужем, такие присяжные уж точно решат для себя, что она гулящая. По новому закону адвокат защиты не имеет права задавать вопросы, касающиеся ее сексуальной жизни, но что это меняет? Ее образ жизни и так будет предельно ясен для всех, и это не повышает наши шансы на успех. Но самое трудное для меня другое. Я смогу лишь суфлировать из-за кулис. А на сцене будут соперничать прокурор и адвокат защиты, народ против обвиняемого. В качестве ее адвоката я обречен на пассивную роль. И могу лишь подносить снаряды прокурору. Вы понимаете, в каком я трудном положении?

Я кивнул.

— И вот какой я вижу раскладку сил. Меньшей части мужчин, — Томасси посмотрел на меня, — нравятся умные, даже агрессивно умные женщины.

— Равные соперники на поле жизни, — вставил я.

Томасси это понравилось.

— Однако шансы на то, что среди присяжных окажется больше одного-двух таких мужчин, невелики. Наоборот, преобладать будут другие мужчины, адвокат защиты будет бороться за них как лев, представители рабочего класса или среднего, вышедшие из рабочих. Мужчины, уверенные в том, что место женщины на кухне и они — существа второго сорта. Подмять женщину под себя для них дело естественное, и не только в постели.

— Да, — кивнул я, — но эти мужчины отнюдь не психопаты-насильники. И поведение Козлака достаточно ясно. Он защищает свое мужское «я», насилуя женщину, которая вроде поднялась выше, чем он. Если я вставляю свой пенис в королеву, она мне уже не королева, а ровня. Я возвысился сам, принизив ее.

— Если бы я сам был обвинителем на этом процессе, — к сожалению, это невозможно, так что придется полагаться черт знает на кого, — я бы постарался представить дело так, чтобы действия Козлака вызвали отвращение у присяжных.

— Скорее, это дело их заинтригует, — возразил я. — Как оно заинтриговало нас.

Томасси, похоже, такого не ожидал.

— А чему вы удивляетесь, — продолжил я. — У нас доверительный разговор, так что не будем ходить вокруг да около. Пенис Козлака побывал там, куда мы хотели бы вставить свои. Естественно, нас должен заинтриговать тот факт, что этот идиот, не мудрствуя лукаво, силой добился своей цели, в то время как мы остались ни с чем, аргументируя неудачу некими нормами, которые вроде бы делают нас цивилизованными людьми. Включая и влюбленность.

Томасси молчал, а потому я предложил вновь наполнить его бокал. Он покачал головой.

— Мне нравятся трудные дела.

— Редко кто любит играть в шахматы с шашистом. Идея понятна? Хочется иметь сильного соперника, чтобы выигрыш доставил моральное удовлетворение, то есть себя мы считаем еще сильнее.

— Вы обычно выигрываете, доктор Кох?

— В шахматы?

— С пациентами.

— Я лечу. Выигрыш тут ни при чем.

— Вы всегда их излечиваете?

— Нет, но надежда никогда не умирает.

— Мне бы не хотелось полагаться на надежду.

— А вы всегда выигрываете, мистер Томасси? — я заметил, что он не спешит с ответом, а потому продолжил. — Могу я дать вам слово надежды? Давайте посмотрим на все с учетом психологии Франсины. Хотела она переспать с этим Козлаком или нет? У нас нет доказательств ни за, ни против. Но почему у нее могло возникнуть желание вступить в половую связь с таким человеком?

— Такого желания возникнуть у нее не могло.

— Да, но некоторые интеллигентные, образованные, сильные женщины всех времен бросались-таки в объятья егеря. Их тошнило от нашей цивилизованности, нашего многословия, даже нашего благородства.

— Не думаю, что сказанное вами справедливо в отношении Франсины.

— В этом и суть. Если мы сможем доказать, причем доказать доходчиво и убедительно, что эта конкретная женщина, Франсина Уидмер, никогда не захотела бы иметь что-то общее с таким индивидуумом как Козлак, а он признает, что обладал ею, тогда изнасилование можно считать доказанным.

— Мир, в котором я работаю, требует вещественных доказательств.

— Если вы думаете, что психологические факты не есть вещественное доказательство, вы пришли не по адресу.

— Я слушаю. Продолжайте.

— Ей смогут, как свидетельнице, задать вопросы, убедительно доказывающие, что ее ни в коей мере не мог заинтересовать этот мужлан?

— Неизвестно, допустит ли это судья.

— Но судья не может рассчитывать на то, что ему на стол положат снимок, сделанный «поляроидом»!

Томасси рассмеялся.

— Снимок не поможет. На нем не будет видно, что она сопротивляется.

— Она же говорит, что сопротивлялась. Какое-то время.

— Она говорит, в этом-то и проблема. Ее слово против его.

— Как свидетельница, она проявит себя лучше.

— Все зависит от того, окажется ли его адвокат лучше прокурора.

— Но не от фактов?

— Обычно, нет. Тем более, что в данном деле объективно доказанных фактов с гулькин нос.

И тут я решился высказать фразу, которая уже давно крутилась у меня в голове.

— Мистер Томасси, вам представляется целесообразным не продолжать это дело, — он вновь промолчал. — В этом я не могу с вами согласиться. Она — мой пациент. Она приходила ко мне до этого прискорбного события, приходила после, надеюсь, будет приходить и в дальнейшем. И мне придется гораздо труднее, если ее будет переполнять ярость, обусловленная тем, что торжество справедливости невозможно. Мы оба зависим от вас.

И тут зазвонил телефон. Трубку снимут в службе ответов, решил я, но телефон звонил и звонил, поэтому я извинился, прошел в кабинет, чтобы выяснить, что звонят из той самой службы.

Томасси поднялся с кресла, увидев цвет моего лица.

— Служба ответов приняла сообщение от Франсины Уидмер.

— Какое?

— Она вынуждена отменить нашу очередную встречу. Но я и не ждал ее сегодня.

— Она знала, что я у вас.

— Она сказала, что у нее повторился приступ. Сказала, что ей срочно требуется au secours. Помощь.

Она вернулась в квартиру!

— Этот тип снова решил ею попользоваться.

Томасси направился к телефону, вытащил из бумажника пластиковую карточку с номерами, позвонил.

— Дайте мне ее адрес, — попросил он меня.

Я еще рылся на столе, а он уже назвал себя неизвестному мне собеседнику, сказал, что совершается преступление. Произнес по буквам имя и фамилию Франсины. Тут я нашел адрес. Он горел от нетерпения, когда клал трубку на рычаг.

— Я еду туда. Составите мне компанию?

— Да.

По вестсайдской автостраде Томасси гнал, как маньяк, со скоростью восемьдесят миль в час. За всю дорогу я лишь раз нарушил молчание.

— Вы не сказали полиции, что это изнасилование.

— Вы чертовски правы, — ответил он мне.

 

Глава 14

Козлак

Я не хотел, чтобы Джейсон слишком уж близко сошелся с Мэри и со мной. Одна сцена в ванной это хорошо, то есть когда я смотрю, как Джейсон удовлетворяет Мэри языком, а она кончает и кончает. Интересно, конечно, но потом осталось какое-то странное ощущение. Вы понимаете, три человека, двое из них мужчины. Я не хочу, чтобы Джейсон подкатывался к Мэри, когда я на станции, потому что, если я поймаю его с ней без моего разрешения, мне придется что-то делать, не так ли?

Вот я подумал, как заставить Джейсона забыть о пикнике в ванной (отлично я назвал наше развлечение: пикник в ванной), и напомнил ему об Уидмер. Джейсон, однако, все еще колебался, но я чего только ему не наговорил. Она, мол, женщина с богатым опытом, так что начинания Джейсона встретит с пониманием, да и сама многому его может научить. И уж конечно, не будет отказываться, если он поцелует ее так же, как Мэри.

Сомнения у Джейсона все же остались.

— Ты и правда трахался с ней? — мы уже перешли на «ты».

— С чего мне тебе врать?

— И она не возражала?

— Поначалу всех надо уговаривать.

— Мэри не пришлось.

— О, с Мэри тоже бывают проблемы.

Все-таки мне очень хотелось, чтобы он и думать забыл о Мэри. В общем, мне пришлось попотеть, но в конце концов Джейсон согласился в следующий раз пойти со мной к Уидмер.

Я, правда, объяснил, что есть некоторые сложности, несколько дней дома она не появлялась, но пообещал дать ему знать о ее приезде.

Ждать долго не пришлось. Только мы поговорили, как в ее окнах вспыхнул свет. Я оставил бензоколонку на моих парней, а сам побежал к Джейсону.

— Пошли. Она здесь.

 

Глава 15

Франсина

Разумеется, я не собиралась оставаться на ночь. Едва переступив порог, я поняла, что не смогу здесь жить, зная, что Козлак на свободе. Я хотела лишь покидать в сумку кое-что из вещей и тут же удрать. Я нервничала из-за того, что Томасси встречался с Кохом, и решила хоть чем-то занять себя: поехать в свою квартиру, собрать вещи, затем вернуться в дом к родителям. К тому времени, как я доберусь туда, доктор Кох уже освободится. Я просила их обоих перезвонить мне вечером и надеялась, что хоть один-то да соблаговолит поговорить со мной.

Когда звякнул дверной звонок, меня словно ударило электрическим током. Был у меня такой случай, в три года я сунула мамину шпильку в розетку и до сих пор помню, что из этого вышло. Кто это мог быть?

Поначалу я не хотела открывать.

Снова звонок. И мужской голос: «Это смотритель».

Тут я подошла к двери.

— Я вас не вызывала.

— В квартире внизу течет с потолка. Я должен перекрыть стояк у вас на кухне.

Он несколько раз заходил ко мне в квартиру по каким-то своим делам, и никаких проблем не возникало. Я должна была впустить его, не так ли?

Я сняла цепочку, отодвинула задвижку, открыла дверь. Я заметила, что он без протеза. Он прошел прямо на кухню, с инструментами, а я вернулась в спальню, укладывать в сумку белье и пижамы, которые уже достала из шкафа. Я решила, что могу уехать, оставив его в квартире. Дверь он мог запереть и сам. Идея показалась мне неплохой. У меня и в мыслях не было пойти на кухню и посмотреть, выключает ли он воду. Я вообще стараюсь не навязывать свое общество человеку, который что-то чинит. По себе знаю, как неприятно работать, когда на тебя кто-то смотрит.

Потом я услышала шаги смотрителя в гостиной. Должно быть, он уже справился с неисправностью.

Он уже стоял у двери, намереваясь ее открыть, когда я спросила: «Протечка сильная?»

— Не очень.

Тогда я спросила, сможет ли он открыть стояк, потому что я уезжаю и в квартире никого не будет.

— Я понял, в чем дело, и не стал перекрывать воду.

Как-то не понравился мне такой ответ.

— Вы уверены? — переспросила я.

— Уверен.

— Что ж, благодарю.

Он отодвинул задвижку, распахнул дверь, но, вместо того чтобы выйти, впустил в квартиру Козлака. Тот быстро закрыл за собой дверь, и они оба уставились на меня.

— Я как раз собиралась уйти, — вырвалось у меня.

Они не должны видеть, в каком я ужасе.

Я скрылась в спальне, застегнула молнию сумки, вернулась с ней в гостиную. Они по-прежнему стояли у двери.

— Позвольте мне пройти.

Смотритель уже было качнулся в сторону, но Козлак положил руку ему на плечо.

— Ты знаешь, зачем мы здесь, — бросил он мне.

— Я опоздаю на встречу.

— Мы долго тебя не задержим, — и гаденько так ухмыльнулся.

— Я еду к врачу. Мне назначено.

— О, ты больна? — спросил Козлак.

Я молчу.

— Что-нибудь заразное?

Скажи я им, что у меня триппер, оставят они меня в покое? Но язык не поворачивается.

— Пожалуйста, — я посмотрела на смотрителя. — Врач берет пятьдесят долларов вне зависимости от того, приезжаю я или нет.

Смотритель поворачивается к Козлаку.

— Что за врач берет пятьдесят долларов за прием? Психоаналитик?

Я киваю.

— Не волнуйся. Если как следует потрахаешься, никакого психоаналитика и не понадобится.

Смотритель смеется.

— Пожалуйста, позвольте мне позвонить.

Смотритель вновь поворачивается к Козлаку.

— Никаких звонков, — заявляет тот мне, потом обращается к смотрителю. — Ты же не хочешь испортить нам вечеринку, не так ли?

Чувствуется, что смотрителю как-то не по себе. Может, он не подозревает, что Козлак хочет изнасиловать меня? Я вновь обращаюсь к нему.

— Пожалуйста.

Козлак не уверен в смотрителе, я это вижу.

— Не надо волноваться. Дай мне номер, я позвоню сам.

Я диктую ему номер Коха, Козлак идет к телефону на кухне. Смотритель остается у входной двери.

Козлак кричит из кухни: «Повтори номер еще раз, куколка».

Я повторяю, четко выговаривая каждую цифру, не допуская дрожь в голосе.

— Куда пошла? — рявкает он на меня.

— Хочу попить воды, — голосовые связки едва слушаются меня.

Я набираю воду из крана над раковиной. Глоток, другой. Больше пить не могу. Такое ощущение, что шея пережата. Думай, быстро думай.

— Скажите врачу… — начинаю я.

— Я знаю, что сказать, — обрывает меня Козлак.

Набирает номер, прикрывает микрофон ладонью.

— Черт. Служба ответов.

— Скажите им, пусть запишут для доктора Коха.

— Запишите, пожалуйста, — повторил Козлак. — Для доктора Коха, — затем мне: — Что записать?

— Это Франсина Уидмер. Отменяю сегодняшнюю встречу. У меня повторение того же приступа. Я…

— Осади! — крикнул Козлак. — Не так быстро.

— Дайте я сама все скажу.

— Нет.

— Пусть они передадут доктору Коху, что мне срочно нужно au secours.

— Это еще что такое?

— Мое лекарство.

— А здесь его у тебя нет?

Я покачала головой.

— Скажи-ка еще.

Я повторила.

— Ей нужно лекарство. Осекьэ, — он посмотрел на меня. — Они просят по буквам.

— A-U-S-E-C-O-U-R-S.

Козлак повторил за мной все буквы, затем положил трубку.

— Просьбу твою мы выполнили. Перейдем ко второму пункту нашей программы. Я и старина Джейсон тоже нуждаемся в лекарстве.

И Козлак указал на спальню.

Думай. Поймет ли Кох мое послание? Даже если поймет, сообразит ли, что нужно делать? Может, Томасси ему подскажет. Если они получат послание. Вовремя. Главное, потянуть время. Для смотрителя насилие, похоже, внове, он колеблется. Рискни.

Шаг, второй к смотрителю. Вплотную не подошла.

— Пожалуйста, не заставляйте меня делать то, что я не хочу.

И тут же крик Козлака.

— Здесь распоряжаюсь я!

Я подняла руку, потому что увидела, что он несется ко мне с намерением влепить оплеуху. Удар открытой ладони действительно пришелся по предплечью, отчего он еще больше озлился, схватил меня за другую руку, заломил ее за спину, как в прошлый раз. Останься на ногах.

Он толкал меня, заламывал руку все выше, чтобы заставить опуститься на колени. Я должна поцарапать его, чтобы под ногтями осталась его кожа. Я должна вырвать хотя бы один его волос. Потом я не должна подмываться. К черту улики, я не хочу, чтобы это произошло!

Вот когда я начала кричать. Я кричала, кричала и кричала, а он заваливал меня на ковер.

Я помню, как он раз или два ударил меня по лицу, чтобы заставить замолчать, но замолчала я по своей воле, от изнеможения. Он меня отпустил.

Я лежала на ковре, переводя взгляд с одного на другого.

— Много тебе это принесло пользы? — спросил Козлак. — Никто ничего не слышал.

Кто-то должен был услышать.

Я прислушалась. Если кто-то и услышал, то не ударил пальцем о палец. Никто не хочет совать нос в чужие дела.

— А если кто-нибудь придет? — услышала я шепот Джейсона.

Козлак даже не потрудился понизить голос.

— Мы тоже слышали крики, не так ли? Пришли узнать, в чем дело, чем мы можем помочь, так. Ее слово против нашего, а нас двое.

— Могу я встать? — спросила я Козлака. — Я хочу поговорить.

— Я пришел сюда трахаться, а не разговаривать.

— Об этом я и хочу с вами поговорить.

— Я хочу засадить тебе так глубоко, чтобы ты почувствовала мой конец у себя в горле. Что ты на это скажешь.

Я начала подниматься. Болели руки, болело лицо.

— Я хочу поговорить о том, что вас возбуждает.

Козлак повернулся к смотрителю.

— Завалить ее на кровать, вот что меня возбуждает.

— Вы когда-либо пролистывали эти журналы? — спросила я.

— Какие журналы?

— «Кожа», — сорвалось с губ смотрителя.

— Ты об этом? — Козлак смотрел на меня.

Я кивнула.

— И что?

— Вы хотите посмотреть на мою кожу? — спросила я.

Смотритель совсем стушевался.

Но Козлак похлопал его по заднице.

— Все будет нормально, приятель.

— Если вы хотите увидеть кожу… — я расстегнула верхнюю пуговицу блузки.

— Послушай, что это еще за шутки? Снимай всю одежду, а не то я сорву ее с тебя.

Я расстегнула вторую пуговицу.

— Раздевайся! — завопил Козлак, двинувшись на меня.

— Ладно, ладно, — я расстегнула оставшиеся пуговицы.

Смотритель не отрывал от меня глаз. Козлак тоже.

— Сразу все встает, не так ли, приятель? — Козлак коротко глянул на смотрителя. — Потрясающая грудь.

Я наблюдала за ними обоими.

Смотритель разглядывал меня, словно прекрасную статую. При других обстоятельствах я бы расценила это как комплимент.

— Мы не можем стоять так до утра, — не выдержал Козлак. — Снимай все остальное. Я хочу видеть и то, что ниже.

Я шевельнула плечами, чтобы блузка соскользнула с моих рук.

— Снимай все! Показывай ежик! — проорал он.

Я не хотела, чтобы он прикасался ко мне.

— Поторопись. Не хочешь идти в спальню, ложись на диван и пошире разведи ноги.

Он видит, как я напугана. Он жирует на моем страхе.

— Одну минуту, — я повернулась и пошла на кухню.

Козлак тут же устремился за мной.

— В чем дело? Куда ты пошла?

Но он не пытался остановить меня, пока не увидел, что направляюсь я к ножам, что крепились к магнитной подвеске на стене над раковиной, а тогда уже было поздно. Я едва не схватила тесак для рубки мяса. Им я разрезала кур, отсекала рыбам голову, но использовать его против человека? С другой стороны, я же защищаюсь, напали-то на меня. Но взяла я нож для резки хлеба.

И ткнула им в его сторону. Напрасно. Нас разделяло слишком большое расстояние.

— Постой, постой, — более всего меня пугала его ухмылка. Ему нравилось мое сопротивление.

— Не подходите ко мне, — нож я держала перед собой, острием к нему. Если б я только знала, как им пользоваться.

Стоило мне шагнуть вперед, он отступал на шаг. И выискивал возможность схватить меня за руку.

Я заставила его вернуться в гостиную. Смотритель увидел нож.

— Эй, Гарри, я в такие игры не играю.

— Теперь играешь, — в голосе его послышались командные нотки. — Зайди ей за спину. С двумя ей не справиться.

Я попятилась к входной двери, за которой вроде бы услышала голоса. Заорала во весь голос. Смотритель не на шутку перепугался, а Козлак бросился на меня. Я попыталась пырнуть его ножом, но он схватил меня за запястье и так вывернул его, что боль отдалась в плече. Я выронила нож. Мгновенно он наклонился и поднял его.

В дверь позвонили.

— Откройте, — мужской голос. — Полиция.

Козлак так и застыл с ножом, когда смотритель зашел мне за спину и открыл дверь. Двое полицейских стояли за ней с пистолетами в руках.

 

Глава 16

Томасси

Кох сжался на переднем сиденье, страшась той скорости, с которой я гнал «мерседес» по вестсайдской автостраде. Интересно, подумал я, а каким он был в юности.

И тут мысли мои перекинулись на папу Томассяна, который полагал себя лошадиным психиатром. Он обхаживал каждую со всех сторон, холил и лелеял, обучал. В тех случаях, когда к нему приводили безумного жеребца, которого следовало пристрелить, папа старался урезонить взбесившееся животное. Мне было четырнадцать, когда одна из таких попыток закончилась тем, что жеребец ударом копыта вышиб из отца дух.

Мамин крик звучит в моих ушах до сих пор.

Я сразу понял, что нужно делать. Затащил обмякшее тело отца на заднее сиденье нашего развалюхи-автомобиля. В Осуэго все парни моего возраста умели водить машину, хотя у меня не было даже ученического удостоверения. Всю дорогу до больницы в Бингэмтоне мама голосила, как по покойнику. Мне пришлось сказать ей, что я во что-нибудь врежусь и мы все умрем, если она не замолчит.

Как сказал мне интерн отделения экстренной помощи, еще чуть-чуть, и старика уже ничто бы не спасло. Полицейский, заполняя протокол, спросил: «Как ты добирался сюда, парень?» Я прямо ответил: «Привез его на машине», — потому что победителей не судят.

Тем не менее, водительское удостоверение я получил только в шестнадцать лет. И в Бингэмтон, чтобы навестить старика, мы ездили на автобусе. Вырывавшийся из легких свист постепенно сменился нормальным дыханием. А вскоре он уже мог сесть.

— Мама, дай мне доллар, — как-то попросил он.

— В больнице не на что тратить деньги. Зачем тебе доллар?

Грозный взгляд главы семьи подсказал ей, что лучше не спорить. Она дала ему доллар.

Отец повернулся ко мне.

— Джорджи, доктор говорит, что ты спас мне жизнь. Возьми.

Я покачал головой. Зачем мне этот доллар?

— Видишь, он отказывается от моего доллара, мама. Он спас мою жизнь лишь потому, что не хотел брать на себя заботу о тебе.

Благодарность, как довелось мне узнать, что любовь. Не стремись к ней. Если ты ее и получишь, то ненадолго.

— Вы что-то сказали? — спросил доктор Кох.

— Я думал, что благодарность, как и любовь, недолговечна.

— Это не так, — изрек Кох-целитель.

Мы сразу поняли, что подъехали к нужному дому, увидев небольшую толпу, собравшуюся у патрульной машины с включенным маячком.

— Следуйте за мной, — скомандовал я Коху и взлетел по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.

Дверь в квартиру так и осталась открытой. Внутри я нашел двоих полицейских, Франсину и двух мужчин, все они что-то говорили или выкрикивали одновременно. Франсина была в каком-то халатике, с всклокоченными волосами. Я старался не смотреть на нее. Я представился ее адвокатом, а тут появился и доктор Кох. Я сказал, что это ее лечащий врач, что она обратилась к нему с просьбой о помощи, а полицию вызвал я.

Старший по возрасту, широкоплечий коп указал на одного из мужчин, как я предположил, Козлака.

— Этот парень угрожает подать в суд за безосновательный арест.

— Вы чертовски правы, — Козлак сорвался на фальцет.

Кох тем временем обнял Франсину. Доктору такое дозволительно, адвокату — нет.

— Он говорит, что ничего не случилось.

— Это правда, — подтвердил однорукий мужчина. — Ничего.

— Вы его впустили в квартиру, — взвизгнула Франсина. — Он изнасиловал меня.

— Пока я был здесь, никто никого не насиловал, — возразил смотритель.

— На прошлой неделе! На прошлой неделе!

— Кто сегодня вызывал полицию? — осведомился коп.

Я повторил, что полицию вызвал я.

— Я был у доктора Коха. Телефонная служба ответов сообщила ему, что мисс Уидмер нуждается в помощи.

— Вот что я вам скажу, мистер, — вмешался Козлак. — Она не нуждалась в помощи. Она предложила показать нам стриптиз.

Я посмотрел на Франсину.

— Когда я вошел, женщина была до пояса голой, — добавил коп. Повернулся к Франсине. — Вы живете одна?

Она кивнула.

— Вы приглашали этих мужчин?

— Смотритель сказал, что он должен перекрыть воду в кухне, потому что в квартире внизу протечка на потолке.

— Это так, — подтвердил смотритель.

— Что случилось потом? — спросил коп.

— Говорю вам, он впустил в квартиру второго мужчину.

— Она предложила показать стриптиз, — повторил за Козлаком смотритель. — Хотела получить за это двадцать долларов, так что я пригласил мистера Козлака, чтобы мы могли заплатить по десятке.

— Это ложь, — Франсина смотрела на меня, как бы призывая взять инициативу на себя.

— Патрульный, что вы увидели, когда вошли?

Ответил коп помоложе.

— Я вошел первым. Этот человек, — он указал на Козлака, — держал в руке нож. Второй просто стоял. Женщина…

— Почему он держал нож?

— Это не мой нож, — подал голос Козлак. — Ее. Мне пришлось вырвать его из ее руки.

— Она признает, что это ее нож, — вставил коп.

— Она схватила нож, когда мы сказали, что заплатим после стриптиза. Она хотела получить деньги вперед.

— Они угрожали изнасиловать меня!

— Тихо! — взмахом руки я предложил ей замолчать. — Патрульный, мой клиент работает в Организации Объединенных Наций, происходит из влиятельной семьи Уэстчестера, получает высокое жалованье. С какой стати ей раздеваться перед мужчинами за несколько долларов?

— Не знаю, — ответил коп, что постарше. — Дорогая, — он посмотрел на Франсину, — зачем тебе это нужно?

Кох пытался успокоить ее. Безрезультатно.

— Совсем не нужно! — взвизгнула Франсина. — Я кричала и до прихода полиции.

— Она кричала? — спросил я.

— Да, — кивнул коп.

— Потому что я отбирал у нее нож, — пояснил Козлак. — Послушайте, если кто-то и может предъявлять обвинения, так это я. Я — уважаемый гражданин. У меня семья. Беременная жена и двое детей. Мы живем этажом выше. Я пришел сюда лишь потому, что она предложила показать стриптиз, так?

— Так, — поддакнул смотритель.

— Кто откажется от такого зрелища? Но, если она собирается обвинить меня в попытке изнасилования, я подам в суд за необоснованный арест. Я бизнесмен. Мне принадлежит бензоколонка «Эссо» на Хетфорд-стрит. Я знаю свои права.

— Патрульный, может доктор поговорить с моим клиентом в соседней комнате? — Коп колебался. — Я также хочу разъяснить мисс Уидмер ее права.

С неохотой он согласился, и я за руку увел Франсину на кухню. Закрыл за собой дверь.

— Франсина, мы здесь, чтобы помочь вам. Вы успокоились, мы можем поговорить?

Всхлипнув, она кивнула.

— Я старалась потянуть время до вашего приезда. Я должна была что-то придумать, лишь бы…

— Лишь бы что?

— Лишь бы они не прикасались ко мне.

Полагаю, она заметила, как мы с Кохом переглянулись.

— Я не хотела повторения того, что Козлак сделал со мной в прошлый раз. Наверное, он все рассказал смотрителю. И они готовились к тому же.

— Нам нужны доказательства.

— Клянусь, я говорю правду.

— Если доказательств нет, нельзя сказать, кто прав, вы или они. А их, к тому же, двое.

Франсина сжалась в комочек.

— А что насчет ножа? — спросил меня Кох.

— Как это случилось? — переадресовал я вопрос Франсине.

— Я не знала, сколько пройдет времени до того, как кто-нибудь приедет сюда. Я даже не знала, придет ли помощь. Меня к телефону не подпускали, так что я должна была найти такие слова, чтобы он ни о чем не догадался, а вы все поняли. Вот и перешла на французский в надежде, что он его не знает. Я даже хотела выброситься из окна. Неужели вы думаете, что мне хотелось раздеваться перед ними? Козлак избил меня, когда я начала кричать. Никто не пришел. Я не могла найти другого способа выиграть время, только больше я уже не могла их сдерживать. В отчаянии бросилась на кухню. Схватила нож, может, мне не стоило этого делать, но я схватила, а потом он отнял его у меня.

— Вы требовали с них денег?

— Нет, клянусь. Они это выдумали.

— Не следовало вам возвращаться сюда.

— Это мой дом. Я хотела взять кое-какую одежду. Заскочила на несколько минут.

— Мистер Томасси, могу я чем-либо помочь? — Выглядел доктор Кох таким же беспомощным, как и Франсина.

— Не уверен, что мы вообще можем что-то сделать.

— Как это? — встрепенулась Франсина.

— Ничего не произошло.

— Они собирались изнасиловать меня.

— Но не изнасиловали. В лучшем случае, их можно обвинить в попытке изнасилования, но доказательств у нас нет.

— Он сделал это в прошлый раз, — Франсина заплакала. Доктор Кох попытался обнять ее, но она оттолкнула его руку. — Действуйте по правилам. Не подмывайтесь. Сразу поезжайте в больницу. Попытайтесь добыть образчик кожи или одежды для полиции. Этого вы хотите от женщин?

— Не считайте нас врагами, Франсина, — ответил доктор Кох. — Мы приехали, чтобы помочь.

— Так помогайте.

Коп постарше всунулся в дверь.

— Послушайте, мистер, хорошего помаленьку. Нам позвонили, будто здесь что-то случилось. Мы не знали, что тут такое. Эти парни были одеты, женщина — голая. Мой напарник и я видели, что у одного из парней нож, но она признает, что нож принадлежит ей. Мы обыскали их до вашего прихода. Все чисто. Ни оружия, ни наркотиков. Я не могу арестовать их за то, что они ничего не сделали, так? И один из них говорит, что подаст на нас в суд за необоснованный арест, если мы отвезем его в участок, а это никому не нужно, так? Почему бы нам всем не разойтись и не поставить на этом точку?

— Потому что, — ответил я и вернулся в комнату, знаком предложив следовать за собой Франсине и Коху.

Встал как можно ближе к Козлаку, но так, чтобы я мог говорить со всеми. Я надеялся, что он попытается ударить меня.

— Завтра я сообщу о случившемся окружному прокурору, так что вам, патрульный, лучше бы составить обстоятельный рапорт. У этой женщины не было причин звать на помощь, если бы она в таковой не нуждалась. Назовите мне ваши имена, фамилии, номера удостоверений.

Я чувствовал, как Козлак наливался гневом, пока я все это записывал. Потом я повернулся к бородатому однорукому мужчине.

— Вы — смотритель этого дома?

— Этого и двух соседних.

— Вы пришли сюда, чтобы перекрыть воду на кухне из-за протечки этажом ниже?

— Я это уже говорил.

— Патрульный, спуститесь, пожалуйста, на нижний этаж и узнайте, вызывали они смотрителя в связи с протечкой или нет?

Коп постарше кивнул, и его напарник вышел из квартиры.

— Давно вы работаете здесь смотрителем?

— Два года, — он повернулся к оставшемуся копу. — Я должен отвечать на его вопросы?

— Я не адвокат, — пожал тот плечами.

— Я, как вы знаете, служащий суда, и моя обязанность — фиксировать все факты, связанные с любым возможным преступлением. Есть подозрение, что здесь совершено преступление. И если полиция не проведет досконального расследования, О-пи от этого только прибавится работы. Я стараюсь вам помочь, чтобы потом начальство не ругало вас, получив нагоняй от О-пи, понимаете, патрульный? Когда вы нанимались на работу, вы подавали заявление владельцу домов?

— Нет, все ограничилось собеседованием. Я увидел его объявление. Ему срочно требовался человек. Предыдущий смотритель оказался пьяницей и вором.

— Ваш работодатель удостоверился, что у вас не было трений с законом?

— О чем вы?

— Вы слышали, о чем. Мы расследуем жалобу. Вы состоите на учете в полиции?

По выражению его лица я понял, что удар попал в цель.

Смотритель молчал.

— Можете не отвечать. Мы так и отметим в протоколе. А проверить вас не составит труда. Теперь вы, — я повернулся к Козлаку. — Как вы вошли в квартиру?

— Он меня впустил.

— Вы думали, это его квартира?

— Нет, он живет не здесь.

— С чего вы решили, что он имеет право приглашать вас в эту квартиру?

— Так стриптиз же.

— Какой стриптиз?

Козлак с ненавистью глянул на Франсину.

— Никакого стриптиза не было ни когда вы вошли, ни после того, как вы вошли. Вы нарушили право владения. Нарушение права владения — достаточный повод для ареста, патрульный?

— Я подам в суд за необоснованный арест.

— Делайте все, что вам угодно, мистер, — ухмыльнулся я.

Вернулся молодой коп.

— Женщина внизу говорит, что в ее квартире протечки не было.

— Вы записали ее фамилию?

Коп вытаращился на меня.

— Патрульный, вас не затруднит записать ее имя и фамилию, адрес, а также те слова, что вы услышали от нее? Эти сведения понадобятся вам при составлении рапорта.

Молодой коп глянул на второго. Тот кивнул. Молодой вновь ушел.

— Ладно, — я вновь принялся за смотрителя. — Насчет стриптиза вы все выдумали.

— Я не скажу ни слова без адвоката.

— Позвоните своему адвокату. Телефон на кухне.

— Уже поздно.

— У него есть служба ответов для экстренных случаев.

— У меня нет адвоката.

— Так пора заводить, — я повернулся к Козлаку. — А у вас адвокат есть, мистер?

— Есть, будьте уверены.

— Что ж, вам лучше бы позвонить ему и сказать, что вас обвинили в клевете. Вы сказали при свидетелях, что эта молодая женщина предложила раздеться перед вами за деньги. Учитывая, что она работает в международной организации, такое утверждение может нанести существенный ущерб ее репутации. Запишите это, патрульный.

— Но не повезу же я его из-за этого в участок.

— Я лишь хочу, чтобы вы отметили и это обвинение. А арестуете вы его за нарушение права владения.

— Вам придется поехать в участок, — патрульный сообщил Козлаку печальную весть.

— Моя жена будет волноваться.

— Я с радостью сообщу вашей жене, где вас искать, — успокоил его я.

— Пошел ты к черту! — огрызнулся Козлак.

— Эй, следите за вашей речью, — осадил его патрульный и добавил, обращаясь ко мне: — Вы поедете с нами?

— Мы поедем все, — ответил я, беря Франсину под руку.

 

Глава 17

Томасси

Уидмер позвонил мне с самого утра.

— Джордж, Франсина вчера пришла очень расстроенной.

— Меня это не удивляет.

— Что произошло?

— Вы ее не спрашивали?

— Она ничего толком не сказала.

— Тогда и я не вправе.

— Пожалуйста!

— Мужчина, изнасиловавший Франсину, оказался в ее квартире, Нед. К счастью, полиция вовремя вмешалась. Я посадил его за решетку по обвинению в нарушении права владения.

— Джордж, я хочу, чтобы она съехала с этой квартиры. Мне все равно, сколько это будет стоить.

— Я ей не указ, Нед. Лучше бы вам самому поговорить с ней. Помните, квартира взята в аренду.

— Плевать мне на аренду! В конце концов, признать недействительным договор об аренде для вас пара пустяков.

— Нед, аренды бывают разные. Я даже не знаю, кому принадлежит этот дом. Это может обойтись в кругленькую сумму.

— И пусть.

— В одном я уверен, Нед. В тексте нет пункта, согласно которому договор признается недействительным, если этажом выше живет насильник, а смотритель дома — однорукий извращенец.

— Какой еще смотритель?

— Вчера он составил компанию Козлаку. Он и впустил того в квартиру.

— О боже, Джордж, ну должен же быть какой-то выход.

— Естественно, опубликуем объявление о субаренде. Требуется жилец в квартиру под насильником. Нед, теперь нельзя написать «Только для джентльменов». А кто возьмет на себя ответственность предложить эту квартиру в субаренду другой молодой женщине, не предупредив ее, с чем она может столкнуться?

— Пусть тогда квартира пустует. Джордж, вы продолжаете работать с первой жалобой Франсины?

— Именно этим я сейчас и занимаюсь.

— Держите меня в курсе, Джордж. И у меня к вам одна просьба.

— Слушаю?

— Не говорите Франсине, что я вам звонил.

Возблагодарим небеса за то, что у нас есть адвокаты, лишенные права заниматься юридической практикой. Не будь Толстяка Тарбелла, у меня уходило бы куда больше времени на сбор необходимой информации. Если лишенный лицензии адвокат не хочет остаток жизни перебиваться с хлеба на воду, он должен найти себе другую специальность. Тарбелл вот стал рыбой-прилипалой на теле окружной прокуратуры Уэстчестера.

Я знаю, что Тарбелл благоволит ко мне. Он следит за теми процессами, для которых я запрашивал у него те или иные сведения, и ведет счет. Он знает, сколько из них закончилось в мою пользу, и не в последнюю очередь благодаря ему я приобрел репутацию едва ли не лучшего адвоката округа.

Я сомневаюсь, что у кого-то может возникнуть желание вывести Тарбелла на чистую воду. Момент давно упущен. Тарбелл слишком много знает.

Я позвонил ему, спросил, как поживают миссис Тарбелл и его сын Джон (Джон учится на юридическом факультете Йеля, и я готов поспорить на последний доллар, что его никогда не поймают на проступке, наказанием за который может стать исключение из коллегии адвокатов). Потом перешел к делу.

— Я бы хотел уговорить Канхэма на один криминальный процесс.

— Какой позор. И кого ты хочешь посадить за решетку?

— Его хочет посадить мой клиент. Как у Канхэма со временем?

— Занят по уши. Таких, как ты, которые мешают жить, он замыкает на Лефковича. Знаешь его?

Я не знал, а потому попросил Тарбелла просветить меня.

— Я тебе скажу. Он ходит с цепочкой для ключей.

— Спасибо тебе за бесценную информацию.

— Много ты знаешь людей, которые носят такую цепочку? Окончил Гарвард с отличием, еще со школы встречается с одной и той же девушкой. Уик-энды проводит в Амангасетте, где нарушает закон, покуривая «травку» в компании таких же неженатых пар, с которыми снимает дом. Двадцать семь лет, помощник окружного прокурора, полагает себя орудием правосудия Божьего. К сорока годам намеревается стать генеральным прокурором.

— Это я и так понял.

— К такому, как Лефкович, есть только два подхода. В первом варианте предлагается сработать а-ля Степин Фетчит, поцеловать молодого господина в задницу, показать ему, как он велик и добр, раз может оказать маленькую услугу Знаменитому Томасси. Но ты не Степин Фетчит. И скорее врежешь ему по заднице. Он наложит в штаны, если у тебя будет, чем его припугнуть. Так какое обвинение?

— В изнасиловании.

— Забудь об этом. Отложи до следующего года.

— Хочешь поспорить на ящик вина?

— Азартные игры не по мне, — отрезал Тарбелл. — Для этого ты должен иметь в своем сейфе фамильные драгоценности Канхэма.

— У тебя есть что-нибудь полезное?

— А как же. Только воспользоваться этим будет непросто. Если кишка тонка, лучше не соваться.

Я промолчал.

— Если ты это используешь, с тебя двести баксов, если сработает — четыреста.

— Фотография?

— Газетная вырезка.

— Я к тебе заеду.

— Слушай, окажи мне услугу, не приезжай ко мне на этот раз.

— Ты завел себе несовершеннолетнюю любовницу?

— Давай встретимся на стоянке у «Кристидса» через полчаса.

— Я надеюсь, тот, кто держит «жучка» на твоем телефоне, нас не слушает.

— Я плачу хорошие деньги, чтобы линию регулярно проверяли.

— Ты ничего не упускаешь.

— Если б я ничего не упускал, то не остался бы без лицензии. Я бы зарабатывал миллионы, как это делаешь ты.

Толстяка Тарбелла в его «форде» я заметил раньше, чем он меня. Подошел со стороны окошка водителя и процедил: «Не двигаться».

Тарбелл рассмеялся.

— Да брось ты, я видел тебя в зеркале. Давай сюда свой бумажник. Чтобы ты потерял эту бумагу только с ним.

— Это же ксерокопия.

— Оригинал у меня есть, можешь не волноваться. Отдам, если понадобится. Без дополнительной платы.

— Жаль, что другого пути нет.

— И хорошо, что нет. Иначе на что бы я жил.

«Форд» тронулся с места. Провожая его взглядом, я думал о занятии, которое выбрал бы себе, оставшись без лицензии.

Позвонив Лефковичу, я сказал, что хочу заехать к нему в три часа и выразил надежду, что не причиню этим больших неудобств. Он начал говорить о том, что уже договорился встретиться в это время с кем-то еще, но я посоветовал отменить встречу, свалив вину на меня, и пообещал приехать ровно в три.

В приемной я попросил секретаря не беспокоиться, поскольку знаю дорогу, и прошествовал мимо нее в кабинет с табличкой на двери «ДЖЕРАЛД Р. ЛЕФКОВИЧ». Он оторвался от газеты, покраснел, складывая ее, словно его поймали за непристойным занятием вроде онанизма.

— Ровно три, — возвестил я.

— Я очень рад познакомиться с вами, мистер Томасси, — мальчик-прокурор протянул мне руку.

— Лефкович, я не люблю сидеть в кабинете, — заявил я. — Давайте пройдемся. Не возражаете?

Он печально посмотрел на кресло, в которое собирался усадить меня, словно извиняясь перед ним за то, что оно лишилось возможности пообщаться с задницей знаменитого Джорджа Томасси.

— Надеюсь, вам нравится быстрая ходьба, — добавил я.

— Надеюсь, что да, — вздохнул Лефкович.

Две минуты спустя мы уже споро удалялись от прокуратуры.

— Физические упражнения стимулируют мозг, — поделился я своими наблюдениями с Лефковичем. — Вы согласны?

Он согласился. Кивком.

До окончания нашей прогулки ему предстояло согласиться еще со многим. Первым делом я ознакомил его с фактами. Затем перешел ко второй фазе нашей беседы.

— Лефкович, вы представитель молодого поколения, многих табу для вас не существует, в частности тех, что касаются секса, так что мы можем говорить откровенно, так?

— Так, — ответил он. Дыхание у него уже сбилось.

— В Гарварде вы не занимались греблей?

Он покачал головой.

— Жаль. Отличный вид спорта. Итак. То, что случилось с мисс Уидмер, вы найдете эту фамилию в исковом заявлении, преступление, связанное с насилием, и мы должны постоянно помнить об этом. Я бы хотел ввести вас в курс дела до того, как увижусь с Гэри.

Он уже тяжело дышал и не мог сразу произносить все предложение.

— Есть… некоторые виды дел… которые мистер Канхэм не любит представлять перед незнакомой компанией.

— Я слышал, что так он называет Большое жюри. Вы устали? Хотите присесть на скамейку?

Лефкович отказался от отдыха. Напрасно.

— Когда у вас прибавится опыта, — продолжал я, — вы поймете, что большинство так называемых сексуальных преступлений не имеют ничего общего с сексом. Я не говорю о подглядывающих в замочную скважину или эксгибиционистах, а о тех, кто навязывает секс другим.

— Изнасилование, — уточнил Лефкович.

— Совершенно верно. Может, будет легче оценить справедливость моего вывода, и я попрошу вас, Лефкович, быть судьей, если мы рассмотрим случай изнасилования мужчины мужчиной, скажем, в тюрьме.

— Такое случается каждодневно.

— Правильно. Но разве тут есть сексуальная мотивация? Послушайте, если преступник, лишенный нормального общения, перевозбуждается, он всегда может воспользоваться собственным кулаком. Это удобно, я хочу сказать, инструмент удовлетворения всегда под рукой, никому не мешает, быстро приносит облегчение. И никто, опять же, не будет в обиде. Однако… — Я остановился и посмотрел на Лефковича. — С сердцем у вас все в порядке? Вы так тяжело дышите.

— Не привык много ходить. А надо бы.

— Идем дальше?

— Почему нет?

— Хорошо. Мы говорили о заключенном. Если он хочет разнообразия, всегда можно обратиться к помощи соседа. Его кулак сделает то же самое. Отказа в этом не будет. Почему тогда, спрашиваю я, в любой достаточно большой тюрьме не проходит и дня без изнасилования, одиночного или группового. Это вам не просто подрочить. Тут возможны осложнения. Но на них идут, потому что это способ контроля, возможность унизить человека, не дать ему подняться с колен. Понимаете? Если парень, который руководил групповым изнасилованием, позволит после себя позабавиться каждому, он уже распределитель благ. Изнасилование — атрибут власти. Секс здесь случайный элемент. А вот насилие или угроза насилия — нет. Возвращаемся к тому, с чего начали. Изнасилование есть преступление, в минимальной степени связанное с сексуальными потребностями, которые могут удовлетворяться другими, более простыми способами.

— Весьма любопытное заключение, мистер Томасси.

Я остановился, давая Лефковичу шанс отдышаться.

— Формулировать любопытные заключения — не по моей части. Это удел профессоров юридических факультетов. Тем самым они заставляют студентов шевелить мозгами. Я же имею дело с практическими реалиями данного округа и не стал бы выражать свое мнение об изнасиловании, если б оно, а основываюсь я на собственном опыте, не соответствовало действительности. Понимаете?

Я повернул назад, отметив, сколь быстро повторил мой маневр Лефкович. Перспектива дальнейшего удлинения нашего маршрута его не радовала.

— Я хотел бы обдумать ваши слова, мистер Томасси.

— Жаль только, что в нашем распоряжении не так уж много времени. Я бы хотел, чтобы Большое жюри как можно быстрее рассмотрело дело Уидмер, и хотя вы… — на пару секунд я встретился с ним взглядом, — имеете полное право представлять ее сами, я полагаю, что захотите проконсультироваться с Гэри, раз уж он имеет особое мнение по такого рода делам. Я хочу встретиться с ним в начале следующей недели. Этого времени вам хватит?

Лефкович не ответил.

— Я знаю, что вас тревожит. Вы не хотели бы услышать от босса «нет». Уверяю вас, этого не случится.

— Я не хочу ставить под сомнение вашу уверенность, мистер Томасси, но на основании чего вы решили, что мистер Канхэм согласится выносить такое сложное дело на Большое жюри?

— Во-первых, вы убедите его, что речь идет о преступлении, связанном с насилием. Гэри ненавидит насилие, он так часто клеймит его в своих речах, доказывая разницу между вседозволенностью Нью-Йорка, управляемого демократами, и спокойствием жизни в республиканском Уэстчестере, где насилию объявлена война. Вы знаете мистера Моррелла?

— Кого?

— Чарлза Моррелла.

По выражению его лица я понял, что он вспомнил.

— Я частенько вижусь с ним в Амангасетте, когда еду в Ист-Хэмптон. Не волнуйтесь, он не показывает мне список своих покупателей. Дело в том, что курение «травки» не причиняет людям такого вреда, как насилие, вот почему вы, я и Гэри Канхэм концентрируем свои усилия на противоборстве с насилием, а не на достаточно невинных преступлениях, которые, однако, пока присутствуют в уголовном законодательстве.

Мистер Джералд Р. Лефкович, курильщик «травки» по уик-эндам, облегченно вздохнул.

— Третье, я знаю, что Гэри согласится с вашей рекомендацией вынести дело Уидмер на Большое жюри вот по этой причине.

Я посмотрел направо, налево, словно вознамерился передать Лефковичу сверхсекретные документы Пентагона. Достал из бумажника ксерокопию заметки из студенческой газеты в Буффало. В заметке сообщалось, что Чарлз Канхэм, сын окружного прокурора Уэстчестера, признает свою ведущую роль в двух студенческих организациях: «За легализацию марихуаны» и «Ассоциация активистов-геев».

Лефкович прочитал заметку, посмотрел на меня, на ксерокопию.

— Позвольте мне объясниться. Мне нравится, что сын Гэри выступает за легализацию марихуаны, особенно, если учесть, из какой он семьи. И его стремление легализировать марихуану вовсе не означает, что он идет против отца, потому что это вещество не приносит никакого вреда. Но я думаю, что Гэри, я, конечно, не знаю его так хорошо, как вы, я не работал с ним в таком тесном контакте, однако, повторюсь, я думаю, ему не понравится открытое признание сына в своих сексуальных пристрастиях. Возможно, он расценит это как собственную неудачу, ибо ему не удалось стать примером сыну. Кто знает? Может, такие взгляды давно устарели. Но мне известно, что один репортер из газеты Ганнетта хотел бы как следует припечатать Канхэма. Я не знаю, чем О-пи прогневал этого репортера, да и не думаю, что Гэри должны чехвостить из-за сына. Вы со мной согласны?

Тут я должен отдать Лефковичу должное. Он смотрел мне в глаза, произнося следующее:

— Мистер Томасси, как я понимаю, вы пытаетесь уговорить меня, да и мистера Канхэма, взять это дело, но в ваших словах слышится скрытая угроза.

— Вы полагаете, она скрытая? Мистер Лефкович, вы находитесь в самом начале безусловно блестящей карьеры. Все вышесказанное можно суммировать одной фразой: я не люблю причинять людям вред.

Ксерокопия вернулась в бумажник, последний — во внутренний карман пиджака.

— Надеюсь, вы уведомите мистера Канхэма, что не в моих правилах причинять людям вред?

— До свидания, мистер Томасси.

Он протянул руку. Я ее пожал.

— До свидания, мистер Лефкович. Пожалуйста, сообщите моему секретарю, когда мистер Канхэм примет меня.

Я проводил взглядом юного Лефковича. С трех часов дня жизненного опыта у него заметно прибавилось.

 

Глава 18

Франсина

Когда стало ясно, что процесс займет много времени и мне придется часто отсутствовать на работе, я решила рассказать Иксу об изнасиловании. Не вдаваясь в подробности. На меня напали. Мужчина, скорее всего, предстанет перед судом. Я приму в нем участие. Я не стала говорить, что именно меня обуревало желание посадить Козлака за решетку.

— Жаль, конечно, — ответил Икс. — Но я рад, что об этом не написали в газетах.

— О суде, возможно, напишут, — заметила я.

— Это может стоить вам допуска к секретной информации.

— Это все, что вас волнует?

— Не сердитесь, Франсина. Нет допуска, нет работы.

Такие мысли я гнала от себя прочь. Работа мне нравилась. Икс готовил двухстраничную вставку о лицемерии для речи американского посла в ООН. Не для какой-то специальной речи, а впрок, чтобы была под рукой на всякий пожарный случай. Мой босс решил, что неплохо выписать в рядок десять, двенадцать примеров лицемерного поведения политиков самого высокого уровня. Моя часть работы состояла в том, чтобы отыскать подходящие исторические случаи в разных частях света, а не только в Восточной Европе или Советском Союзе. На всех континентах, за исключением Австралии. И в героях должны были фигурировать известные, сразу узнаваемые личности. Вставку эту посол мог использовать, обращаясь к Генеральной Ассамблее, клеймя позицию «противоположной стороны», на роль которой в тот период годилась практически любая страна. Предполагалось, что строками этой вставки посол мог обрушиться на лицемерие своего супротивника. Я думаю, цель этого исторического экскурса состояла в одном: убедить тех, кому хватало терпения слушать радио- или телерепортажи из ООН, что американский посол — знаток мировой политической истории, а потому может рассматриваться кандидатом на высокую выборную должность. Разумеется, деньги налогоплательщиков не предназначались для рекламы предвыборной кампании, то есть этот отчет по лицемерию был лицемерен по сути, но мне нравилось перелопачивать для босса груды породы, отсеивая нужные ему золотые песчинки.

Я предупредила Марго, чтобы она ни с кем меня не соединяла, за исключением экстренных случаев. Я работала над Девятым примером лицемерия, когда зажужжал аппарат внутренней связи.

— Это не экстренный случай, звонит ваш адвокат. Отшить?

— Нет, я с ним поговорю.

Иногда, отвечая на телефонный звонок, я словно вижу себя со стороны.

— Привет, привет, — дважды повторяя это слово, я как бы показываю свое расположение к собеседнику.

— Привет, — голос Томасси. — У меня для вас хорошие новости. — Я представила его сидящим, потом стоящим.

— Вы сидите или стоите?

— Бегу. Вас интересуют хорошие новости?

— Разумеется.

— Один О-пи повержен, второго ждет та же участь.

— Видите, даже сотрудники органов правосудия могут проявить благоразумие.

— Мне бы вашу уверенность. Я взял его за горло.

— Как мило.

— У меня есть некие сведения, которые О-пи не хотел бы прочитать в газете. Когда я смогу увидеть вас?

— Сегодня?

— Хотелось бы. Обязан держать вас в курсе последних событий.

— Я закончу через час, но до вас доберусь довольно-таки поздно.

— Я вас подожду, — Томасси Несгибаемый говорил как обычный человек. — Вас кто-нибудь пригласил на обед?

— Я собиралась пообедать у родителей.

Он рассмеялся.

— Почему бы вам не позвонить им и не сказать, чтобы сегодня вас не ждали.

— Совсем?

— Я имел в виду, к обеду.

— Они волнуются из-за меня.

— Скажите им, что вы будете со мной.

— Вечером? Они будут волноваться еще больше. Особенно отец. Он думает, что у других мужчин в отношении меня те же мысли, что и у него.

Секретарь Томасси ушла до моего приезда. Наружную дверь я нашла незапертой. Вошла в приемную. Остановилась у открытой двери в кабинет. Кашлянула, чтобы привлечь его внимание. Он оторвался от бумаг, направился ко мне с улыбкой, которая никак не вязалась с человеком, которого я впервые встретила в этом кабинете. Он плюхнулся на диван в приемной.

— Пожалуйста, не стойте, — он указал на одно из кресел. — Настроение получше?

— Я пыталась забыться в работе. Помогло.

— Отлично, — хотя нас разделяло десять футов, мне казалось, что он гладил мое лицо руками.

— Это деловая встреча? — спросила я.

— Да.

— Вы хотите рассказать мне о беседе с заместителем окружного прокурора?

Он отвел взгляд от моего лица.

— Да.

И он рассказал мне о разговоре с Лефковичем. Поднявшись, продемонстрировал, как проскочил мимо секретаря Лефковича, как увел молодого юриста на прогулку. Я смеялась. Из Томасси мог получиться хороший актер.

По телефону это звучало как шантаж. Он пытается сгладить впечатление.

— У меня такое ощущение, что обычно вы не посвящаете клиентов во все тонкости.

— Вы чертовски правы.

— Почему же со мной вы изменили этому правилу?

Он помялся с ответом. Мы оба знали почему.

— Вы очень горды тем, что размазали бедного мальчика по стенке.

— Он, между прочим, ваш ровесник. И должен уметь постоять за себя. Вы-то можете, не так ли?

— Да, могу. Если б я столкнулась с таким шантажистом, как вы, то вызвала бы полицию.

Томасси рассмеялся, но тут же счел необходимым извиниться.

— Простите меня, я все время забываю, сколь много людей наивно считает, что полиция их защищает.

— Они наивны и во многом другом.

— Совершенно верно.

— К примеру, полагают, что не всегда цель оправдывает средства.

Он держал в руках журнал, который взял со столика. Теперь положил обратно, осторожно, как бы подавляя желание шмякнуть им об стол.

— Хорошо, мисс Дипломированный философ.

— Политолог, — поправила я его.

— Жизнь — это не школа. Работа адвоката — манипулировать скелетами, что запрятаны в шкафах других людей. Если женщина крадет еду для своего голодающего ребенка, эти средства оправдываются целью. Держу пари, вы выступаете за эвтаназию.

— В тех случаях, когда это оправданно.

— Итак, вы оправдываете убийство, если оно милосердно. А теперь представьте себя в море, на переполненной спасательной шлюпке. И тут подплывает еще один желающий забраться на борт. Вы знаете, что шлюпка его не выдержит. Отрубите вы ему руки, если он попытается схватиться за край? Есть ли у вас право решать, оставаться ли в живых кому-то еще или нет?

— Может, еще от одного человека шлюпка не потонет.

— А может, потонет. Вам этого не узнать, пока этот человек не окажется рядом с вами.

— Я бы не стала ему мешать.

— Подвергая опасности жизнь еще пятнадцати человек? Утонет шлюпка — утонут и они.

— Я женщина цивилизованная.

— По отношению к кому? К тем пятнадцати, что уже в шлюпке?

— А что сделали бы вы?

— Спас тех, кто на борту.

— Оттолкнув человека, который старается вылезти из воды?

— Если возникнет такая необходимость, да. Плохое средство послужит хорошей цели.

— Полагаю, вы сделали бы это с легкостью.

Томасси рассердился, кровь бросилась ему в лицо. Когда приступ ярости прошел, он ответил:

— Все дело в жизненном опыте. С годами легче принимать реалистичные решения. Даже очень трудные.

— Вы говорите, что вам проще действовать через какого-нибудь юнца, вроде Лефковича, чтобы прижать О-пи…

— Только ради вас! — прервал меня он.

— …после того, как за всю жизнь вы накопили массу фокусов, которыми пользовались в зале суда.

— Я еще не прожил всю жизнь, — напомнил Томасси.

Сколько ему лет? Сорок с небольшим. Совсем недавно я думала, что это рубеж, отделяющий нас от них, тех, кто перевалил через вершину, стариков. Но, по мере того как идут годы, мы все дальше и дальше отодвигаем границу раздела. Я еще не прожил всю жизнь, сказал этот еще полный сил мужчина.

А затем продолжил другим тоном, словно учитель, пытающийся вразумить бестолкового ученика:

— Готов спорить, ваши лучшие преподаватели в школе пользовались так называемыми фокусами, обучая вас. Я могу привести вам полдюжины таких вот…

— Таких что?

— Фокусов. Плохие средства, приводящие к хорошей цели.

— Только не шантаж.

— Если хотите стать епископом, нет, кардиналом, делайте то, что я вам говорю. Я не знаю такой сферы человеческой деятельности, где бы не использовался шантаж. Просто нам всем удобно лицемерно порицать его. Почему вы смеетесь?

Мне пришлось рассказать, чем я занималась весь день.

— Вот-вот, — покивал он. — Хорошая девочка целый день выуживает примеры лицемерия для лицемерного использования. Плохой мальчик тем временем выкручивает руки О-пи с тем, чтобы тот наказал преступника.

— А если я скажу, что меня оскорбляет использование шантажа ради моего же блага?

— Что тут можно ответить… Тогда постарайтесь до конца своих дней не попадать ни в какие истории. А на этом деле давайте поставим крест.

Мне предстояло преодолеть пропасть, разделявшую двух адвокатов, этого человека и моего отца. Мой отец жил как под стеклянным колпаком. Право собственности, моральные нормы, уверенность в том, что приличные люди всегда будут притворяться. Томасси предпочитал обходиться без маски, полагая дерьмом собачьим все то, в чем мой отец видел атрибуты цивилизованности. Неужели пришли варвары? Варвары всегда были здесь. Уидмеры относились к застывшему на месте меньшинству, тающему на глазах, в то время как мобильное большинство действовало в полном соответствии с правящими миром законами.

— За две минуты вы не сказали ни слова, — прервал паузу Томасси.

— Я думала.

— Это отличает вас от многих.

— Вы тоже думаете, — констатировала я.

— Да, думаю.

— Но недостаточно.

— Не все необходимо обдумывать каждую неделю. Некоторые учатся на собственном опыте.

— Вроде бы вы собирались пригласить меня на обед.

— Я и сейчас собираюсь.

— В «Аннаполис»?

— Честно говоря, я имел в виду другое место, где тоже неплохо готовят.

— Там встречают так же радушно?

— Увидите сами.

Он привез меня к себе домой.

Дорогой отец, это одно из открытых писем, которые я никогда не посылала тебе. Ты рекомендовал мне его как адвоката, который проведет меня через суд. Теперь у меня роман с проводником. Наверное, это известие рассердило бы тебя сильнее, чем сообщение о моем изнасиловании.

Дом Томасси располагался на улочке из шести или семи домов, стоящих достаточно далеко друг от друга и в сотне футов от дороги. В середине квартала, между двумя такими домами зазор был пошире, словно там забыли построить еще один дом. Его заменяла усыпанная гравием дорога, уходящая более чем на сотню ярдов в лес. Вот там-то, среди деревьев, и притулился домик Томасси. В центре цивилизации Томасси построил себе лесную избушку, невидимую для незнакомцев.

— Нравится? — спросил он.

— Шалаш отшельника.

— Прошу в дом.

Внутри меня ждал сюрприз. Комната-сказка. Стены, отделанные ореховым деревом, роскошная мебель, множество удобных кресел, диванов, кушеток. Полки с книгами от пола до потолка, мягкий турецкий ковер. А над диваном, со своей подсветкой, портрет женщины с длинной шеей.

Он смотрел на меня, я — на творение Модильяни.

— Этот портрет обошелся вам в целое состояние?

— В половину. Я купил его довольно давно.

— Прелесть.

— Да, — и он отвел от меня взгляд.

— Как-то не верится, что это обитель холостяка.

— А что вы ожидали увидеть? Но сначала позвольте предложить вам что-нибудь выпить. Заказывайте.

— Мне все равно. Главное, с содовой.

Он занялся бутылками.

— Наверное, я ожидала попасть в пару меблированных комнат.

— Мужчина минус женщина равняется плохой вкус.

— Совершенно верно.

Он протянул мне бокал.

— Шовинизм свойствен каждому полу. Вы — первая моя знакомая, которая знает, кто нарисовал эту картину.

— Может, у вас вошло в привычку приглашать не тех женщин.

— Что вы имеете в виду?

В тот момент у меня возникло ощущение, что я могу сказать Томасси все, что угодно, словно близкой подруге.

— Вы ведь сами выбираете своих женщин.

— Естественно.

— И они похожи на эту Джейн, не знаю ее фамилии?

— Более-менее.

— Скорее, менее. Может, вы избегаете интеллектуалок, чтобы упростить процедуру?

Не могу сказать, о чем он думал. Избегал встретиться со мной взглядом, чего раньше за ним не замечалось. Меня охватила радость. Томасси раним. Он — человеческое существо, такой же, как и мы все.

На обед он подал ломтики авокадо с капелькой лимонного сока, бакский омлет (такого вкусного омлета есть мне еще не доводилось) и салат из листьев эндивия, заправленный ореховым маслом. В кофе он добавил немного шоколада, вместе с чашечкой я получила вазочку со взбитыми сливками.

Ели мы в нише, соединяющей гостиную с кухней, сидя напротив еще одной картины, невидимой от двери. Художник нарисовал пшеничное поле под сильным ветром. Полновесные колосья так и гнуло к земле.

— Кто? — спросила я.

— Хайд Соломон.

— Из новых?

— Нет. Он начал в середине пятидесятых. У него было плохое зрение.

— По картине этого не скажешь.

— Возможно, в детстве. Меня познакомили с ним на выставке, после того как я купил эту картину. Высокий мужчина, заикающийся, очень застенчивый, хотя и знающий, что рисует он хорошо. В одном я ему завидую.

Я попыталась догадаться, но ошиблась.

— Когда он умрет, его картины, пусть и немногие, останутся. А вот из того, что делаю я, меня ничего не переживет. Адвокат — тот же артист, но его игра не фиксируется на пленку.

Он, разумеется, был прав. Добившийся успеха, признанный специалист, победитель, понимает, чего ему не хватает. Вечности. Доктор Кох, вообще врачи, адвокаты, учителя, кроме редких гениальных первопроходцев, становящихся легендой, забываются. Искусство, если переживает себя, остается. Всем нам один путь — в мусорное ведро. Меня удивляет, почему художники не столь ненавидимы временщиками.

— Я продавец, — продолжал Томасси. — Продаю судебные разбирательства присяжным. Или окружному прокурору. Ну что у вас такое кислое лицо? Я не ищу сочувствия. Мне просто хочется сделать что-то такое, что могло бы остаться после меня. Пока же плоды моих трудов исчезают столь же быстро, как наши только что съеденные блюда.

— Вкусно, — я промакнула салфеткой губы.

— А вы ждали «телевизионного» обеда?

— В некотором роде.

— Да вы сокровищница предрассудков.

— Похоже на то.

— Симпатичная сокровищница.

— Благодарю.

— С отличной головой.

— Меня это удивляет.

— То, что у вас отличная голова?

— То, что вы это заметили. Я и так знаю, что у меня отличная голова.

— Я знаю, что вы это знаете.

— Мы оба очень скромны. Я-то думала, что притягиваются противоположности.

В десять вечера Джордж включил телевизор, чтобы посмотреть выпуск новостей.

— Хороших или плохих? — полюбопытствовала я.

— Всегда плохих. Люди смотрят телевизор, чтобы убедиться, что другие живут еще хуже.

— Зачем тогда смотреть?

По привычке, я пустила воду и начала мыть грязную посуду.

— Я и не смотрю.

Я повернулась. Он наблюдал за мной. Поднялся.

— Я помою сам.

Он подошел вплотную. Чуть прижался ко мне, я почувствовала его губы на мочке правого уха, на секунду, не больше.

Он обнял меня, осторожно взял из моих рук тарелку, которую я мыла, и отложил ее в сторону.

— Потом домою.

— Мне уже надо ехать.

Он развернул меня лицом к себе.

— У меня мокрые руки.

Он взял мою голову в ладони, легонько поцеловал в губы.

Я широко развела мокрые руки, и он поцеловал меня вновь, на этот раз впившись в мои губы.

Я отпрянула.

— У меня мокрые руки.

— Мне все равно.

И я обняла его за шею мокрыми руками как раз в то мгновение, когда наши губы опять сомкнулись. Я почувствовала жар его тела, услышала, как гулко забилось мое сердце. Он уже целовал меня в шею, за и под ухом, снова в губы, я еще раз вырвалась, быстро вытерла руки кухонным полотенцем, он привлек меня в свои объятия. Я знала, что нам обоим понятно: дальнейшая борьба с собой бесполезна, а потому, прижавшись друг к другу, мы двинулись к дивану, не потому, что хотели, но в силу необходимости. Томасси разложил диван, и мы снова целовались, снимая одежду, мою и его, потом лежали, сплетясь телами, целуя губы, лица, плечи, пока он не поднял голову и не увидел слезы в моих глазах. Его недоумевающий взгляд требовал объяснений.

Удары сердца отдавались у меня в ушах.

— В чем дело? — прошептал он.

Голосовые связки отказывались подчиниться.

— Скажи мне.

Состояние у меня было точно таким же, как при приступах тревоги, накатывающихся глубокой ночью после долгих бессонных часов.

— Я все равно что первый раз ныряю с вышки после серьезной травмы.

Мы немного полежали бок о бок. Я старалась не думать о Козлаке. Но чем сильнее старалась, тем явственнее возникали передо мной те злополучные сцены.

— Я хочу напиться, — прервала я затянувшееся молчание.

— Я бы не советовал. Вы часто напиваетесь?

— Нет. За последние десять лет ни разу.

Когда я заканчивала школу, мы вшестером поехали на вечеринку. Парни наслаждались собственной компанией, а девчонки вроде бы были при них. Я хотела уехать, но потом-таки осталась и выпила слишком много, после чего заблевала женский туалет и до следующего вечера мучилась от похмелья.

— Я не пьяница, — добавила я.

Томасси улыбнулся.

— Я это знаю.

Он встал, голый и бесстыдный, куда-то ушел, вернулся с двумя фужерами, наполовину чем-то наполненными.

— Мадера, — пояснил он, отпив из фужера. — Божественно, — и протянул мне второй фужер. — Нектар.

Я скептически смотрела на фужер.

— Попробуйте.

Я пригубила вино.

— Вкусно, — и облизала губы.

— Не делайте этого.

— Чего? — я вновь глотнула вина.

Он наклонился и лизнул мою нижнюю губу. Раньше такого со мной никто не делал. Улегся на кровать, держа фужер в вытянутой руке. Затем наклонил его, чтобы несколько капель вина упали мне на грудь.

— Не шевелитесь, — скомандовал он и отдал мне свой фужер.

Я застыла с фужером в каждой руке, а он слизал мадеру с обоих грудей и ложбинки между ними.

Вновь взял свой фужер, опять полил меня мадерой, на этот раз ниже груди, и вернул мне. Не фужер, а наручник. Я смотрела на фужеры, на потолок, на его макушку, а он слизывал мадеру с живота, с внутренней поверхности бедер. Я попыталась сконцентрировать внимание на фужерах с вином, стараясь не думать о движениях его языка, до тех пор, пока меня не сотрясла дрожь, а возбуждение не достигло пика. Я сжала его голову бедрами, словно вазу, надеясь, что не причиняю ему боль, и тут же он оказался рядом со мной, взял у меня фужеры, поставил на пол, прижался ко мне всем телом, пока сотрясающие меня волны страсти не улеглись и я не обрела умиротворение.

— Как мадера? — спросила я.

— Бесподобная.

Тут я занялась им, в надежде, что смогу доставить ему хотя бы половину того удовольствия, что получила от него. И когда наступил момент нашего первого слияния, когда он уже лег на меня, я увидела изумление в его глазах, ибо внезапно выяснилось, что он ничего не может.

— Все потому, что меня изнасиловали, — заметила я.

— Нет, нет, — он замотал головой. — Клянусь тебе. Не в этом дело.

— Тогда в чем же?

— Не знаю.

Отчаяние охватило меня. Я попыталась возбудить его всеми известными мне способами. Чем больше я прилагала усилий, тем менее заметной была ответная реакция. Наконец, я упала на спину, признавая свое поражение.

Он зажег сигарету, предложил мне. Я не отказалась.

— Я думала, у вас много женщин.

— Было много.

— Такое случается часто?

— Впервые за все годы.

— Почему же я оказалась исключением? — спросила я и тут же добавила, что напрасно я это сказала, поцеловала его, но он словно этого и не заметил.

— Мы можем найти массу причин, но никогда не узнаем, какая истинная, а потому давай откажемся от поисков.

— В следующий раз все получится, — заверила его я.

— Знать бы наверняка, — вздохнул он.

Потом мы немного поспали. Я, во всяком случае. Когда я открыла глаза, он сидел, подложив под спину две подушки, уставившись в никуда.

А я-то думала, что для него нет ничего невозможного.

 

Глава 19

Томасси

Профессионалом должно называть человека, который делает то, что ему поручено, на высшем уровне. В Осуэго мы не видели настоящего бейсбола. Телевидение появилось после того, как я уехал оттуда, а радиорепортажем подробности игры не передашь, бейсбол надо смотреть. Перебравшись, наконец, из южной глубинки на окраины Нью-Йорка, я отвел душу, приходя на стадион два-три раза в месяц. Билеты стоили недорого, и можно было посмотреть игру с девушкой без боязни разориться, да еще прикупив ей и себе булочку с запеченной котлетой.

Однажды «Янки» играли с Миннесотой, но я могу и ошибиться, мы сели рядом с профессиональным крикуном. Вы знаете, есть такие ярые болельщики, что поощряют и дают указания игрокам своей команды и честят на все лады соперников. Крикуну не сиделось. Он постоянно вскакивал с воплями: «Задай им перцу, Джо!» или «Врежь им, Фредди!» или «Да ты слеп, как летучая мышь!» То был первый сезон молодого слоггера, которого только взяли в команду из юниоров. «Янки» использовали его только на замену или в случае чьей-то травмы. И вот впервые он вышел в основном составе, пятым подающим.

Естественно, первый блин вышел у него комом. Игру он смазал. А крикун прокомментировал его неудачу такой вот фразой: «Да у него просто не стоит!»

Вот почему мне вспомнился этот случай. В суде меня ждали два разбирательства. В то утро я пожалел, что у меня нет партнера, которому я мог поручить хотя бы одно из них, или помощника, на которого я мог бы положиться. О суде не думалось. В голове роились воспоминания о бейсбольной игре и комментариях крикуна. О Франсине и моей вчерашней ночной неудаче.

Я попытался уговорить судью перенести на неделю разбирательство дела Коннолли. Но, если уж все пошло наперекосяк, хорошего ждать не приходится. Судья Брэктон, который всегда с пониманием относился к моим просьбам, впервые подвел меня, точно так же, как мой корешок.

Коннолли обвинялся в вооруженном ограблении бензоколонки. Вину свою он отрицал. Он уже успел побывать в тюрьме, а потому его привезли в участок, поставили в ряд еще с несколькими мужчинами, и Уилсон, владелец бензоколонки, опознал его. К счастью, мне удалось переговорить с двумя детективами, которые присутствовали при опознании. И по Уилсону у меня подобрался кое-какой материал. Так что на перекрестном допросе я намеревался размазать его по стенке. Возможно, потому что тот, как и Козлак, работал на бензоколонке. Возможно, потому, что я не попал туда, где побывал Козлак.

Суд не затянулся. О-пи поставил Уилсона перед присяжными и заставил его рассказать, как произошло ограбление. Обычная практика. Он обесточил насосы, включил ночное освещение, запер двери и уже садился в машину, когда из темноты появился мужчина, ткнул чем-то ему в бок и прорычал: «Дай мне бумажный пакет». Не знаю почему, но многие владельцы бензоколонок уносят дневную выручку в бумажных пакетах.

Чтобы вызвать сочувствие к Уилсону, О-пи попытался дать ему возможность сообщить присяжным о том, что его уже дважды грабили в текущем году, но я запротестовал, и судья меня поддержал. Затем пришла моя очередь задавать вопросы.

— Мистер Уилсон, какой у вас рост? — поинтересовался я.

О-пи аж подскочил, бормоча: «Вопрос не имеет отношения…» — но судья Брэктон предложил ему сесть. Я же добавил, что вопрос имеет самое непосредственное отношение к случившемуся.

Уилсон ответил, что его рост шесть футов.

— Этот рост и указан в вашем водительском удостоверении?

— Да.

— Мистер Уилсон, — я коротко глянул на судью, дабы убедиться, что он внимательно следит за допросом, — не могли бы вы пройти вон туда, — и я указал на принесенную мною стойку для измерения роста.

Идти Уилсону не хотелось. Он посмотрел на О-пи, тот — на судью, последний кивнул. Уилсон с неохотой встал спиной к стойке. Я опускал бегунок, пока он не коснулся его волос.

— Согласно этому прибору, ваш рост пять футов восемь дюймов. Означает ли это, что у вас поддельное водительское удостоверение?

Судья, конечно, снял этот вопрос, но присяжные поняли, к чему я клоню.

— Мистер Уилсон, — продолжил я, когда тот вернулся на прежнее место, — вы показали, что человек, ограбивший вас, вышел из тени, когда вы открыли дверцу машины. Скажите, у грабителя были усы?

— Не было у него никаких усов.

— Понятно. Стоял ли он достаточно близко от вас, чтобы вы могли разглядеть, чисто ли он выбрит или у него на щеках трехдневная щетина?

— Я не разглядел.

— Были у него прыщи на лице или нет?

Судья потребовал прекратить смех в зале.

— Не знаю. Я не заметил.

— А что вы заметили?

— Черты лица я не разглядел.

— Из-за темноты, — я понимающе покивал. — Но вы заметили, какого он был роста?

— Такого же, как я.

— Какого именно, шесть футов или пять футов и восемь дюймов?

Я хотел вызвать смех. И своего добился.

— Мистер Уилсон, — продолжил я, — сколько человек поставили перед вами на опознании?

— Семь или восемь.

— Вы уверены, что семь или восемь?

Уилсон занервничал. Я-то знал, что перед ним стояло шестеро, но не собирался говорить ему об этом.

— Мистер Уилсон, правда ли, что на вопрос, узнаете ли вы человека, который ограбил вас, вы ответили, я цитирую: «Этот или этот», а когда секундой позже выяснилось, что один из двоих — полицейский, вы твердо указали на оставшегося, моего подзащитного?

Уилсон посмотрел на О-пи.

Судья определил, что тот должен ответить.

— Так оно и было, — признал Уилсон.

— Больше вопросов нет, — закончил я.

На юридическом факультете этому не учат, но адвокат должен достаточно быстро освоить Правила человеческой терпимости. Если кто-то увеличивает свой рост на четверть или половину дюйма, это сходит с рук. Но два дюйма уже не объяснишь тщеславием, это извращение. А если ты говоришь, что узнал человека, то должен хоть что-то в нем запомнить.

В заключительной речи я был немногословен. Уилсона ограбили в темноте. На опознании в полицейском участке он наугад указал на двоих. А без полной уверенности нельзя обвинять кого-либо в серьезном преступлении. Уилсон не описался, заполняя заявление о выдаче водительского удостоверения. Он сознательно шел на обман. Он — ненадежный свидетель, а других свидетелей нет. Коннолли обвинили не потому, что есть улики, связывающие его с совершенным ограблением, а из-за его уголовного прошлого. При аресте у него не нашли ни пистолета, ни бумажного пакета. Я не стал винить полицию за проявленное усердие, но указал, что нельзя обвинять в преступлении тех, кто попался под руку. И сомнений в этом деле гораздо больше, чем конкретных фактов. По существу, единственный доказанный факт состоит в том, что во всех наших рассуждениях мы исходим из имевшего место ограбления Уилсона, хотя с тем же успехом он мог где-нибудь спрятать бумажный пакет с дневной выручкой, чтобы потом получить страховку. Присяжные совещались пятнадцать минут, после чего вынесли вердикт: невиновен. Не удивив ни Уилсона, ни О-пи. Лишь Коннолли облегченно вздохнул, возможно, потому, что грабил именно он.

В зале суда, по крайней мере, я еще на что-то годился.

Я стоял перед писсуаром, стряхивая последние капли, и думал, паршивец ты этакий, надо бы тебя отрубить, когда рядом сказали: «Несложное было дело».

— Да, — согласился я, поворачиваясь к окружному прокурору. — Несложное.

Уидмер посылает счета своим клиентам. Получил бы я что-нибудь с таких как Коннолли, если б посылал им счета?

— Я вам так благодарен, — он подошел ко мне, как только я появился из туалета.

Его жена, мышка, которую он, скорее всего, регулярно поколачивал, добавила:

— Мы вам очень признательны, мистер Томасси. Не знаю, что бы я делала с детьми, если б Чарлз опять сел в тюрьму.

Чарлз. Какая высокопарность.

— Сколько я вам должен? — спросил он.

Ты обязан мне своей свободой, засранец.

— Задаток покрывает все расходы, кроме пятисот долларов, — ответил я.

Задаток, пять тысяч долларов, я получал, если его сажали за решетку. Пятьсот долларов составляли мои чаевые в случае оправдательного приговора.

— Позвольте отдать их прямо сейчас.

Он отсчитал десять пятидесятидолларовых банкнот. Со мной рассчитались деньгами, украденными у Уилсона?

— Не следует вам носить с собой столько наличности, — заметил я. — Вас могут ограбить.

Его жена рассмеялась, но он осадил ее коротким взглядом.

— Коннолли, — я отвел его в сторону, чтобы жена не могла слышать нашего разговора. — Вам бы лучше заниматься своей работой. Понимаете, что я хочу сказать?

Он кивнул.

— Если вас вновь обвинят в вооруженном ограблении, я не возьмусь за вашу защиту.

— И не надо. Я в эти игры не играю. Вы были великолепны.

Бальзам на душевную рану. Угроза, что я больше не буду защищать его, могла сработать лучше, чем любой тюремный срок. Ему придется честно зарабатывать на жизнь. Как и мне.

Я не привык к самобичеванию. И винил во всем свой корешок.

Представьте себе, вы умираете от голода, перед вами стол, ломящийся от фруктов, а вы не можете заставить рот выполнять свойственные ему функции. То есть, подносите персик ко рту, а он не открывается, не шевелится, не подчиняется. Вы не можете ввести персик через вену, вам необходим рот. Я хочу сказать, что ни одна часть тела не ведет себя так же самостоятельно, как корешок, словно у него есть собственный разум, непослушный, упрямый, не поддающийся на уговоры конец. Что же он хочет этим сказать?

Комментарий Франсины Уидмер

В школе и колледже я полагала, что у мужчин одна беда: они — армия стоящих пенисов, марширующих целый день в поисках пристанища. Ты танцуешь с парнем и вскоре посередине возникает что-то твердое, а этот идиот смотрит на тебя с виноватым видом. Мол, ну что я могу поделать. Они реагируют на сигнал, словно собаки, прыгающие через палку. Коснись его рукой, и он уже рвется вверх. Но когда тебе нужно, когда ты хочешь, даже не для себя, а для того чтобы пройти последний этап единения с человеком, к которому тебя влечет, что ты имеешь? Жалкую, переваренную макаронину, готовую отвалиться от тела владельца.

Теперь я понимаю преимущество притворства, умения имитировать оргазм столь искусно, что его можно принять за настоящий. Бог позаботился о женщинах, им не приходится демонстрировать неудачу, они могут заставить партнера поверить (вот где лицемерие весьма кстати!), что у них все в полном порядке. Кстати, как-то раз я имитировала оргазм, а тут неожиданно накатил и настоящий. Бедные мужчины, каждый из них снабжен детектором лжи, готовым выдать их в любой момент. Предательство друга ужасно, но предательство органа, который оберегаешь больше всего, — чистая измена!

А правда в том, что какая-то часть его тела не хочет меня. Не эта часть, другая. Эта часть — всего лишь посыльный. Джейн — да. Розмари — да. Эдна — да. Франсина — нет.

Я долго смотрел на телефонный аппарат. Потом позвонил Джейн.

— Привет, незнакомец, — ответила она.

— С чего такая застенчивость, Джейн? Прошло-то несколько дней.

— Ты задал мне головоломку. Вот я ее и решаю.

— Твой муж сегодня в отъезде?

— Подожди, сейчас спрошу у него.

— Да что ты нес… — тут я услышал ее смех.

— Так когда? — спросила она.

— Семь часов подойдет?

— Жду тебя в семь.

К Джейн я добрался чуть ли не в половине восьмого. О, из конторы я ушел вовремя, но старался выбрать самый кружной путь. И чуть не остановил машину, чтобы позвонить ей и сказать, чтобы она меня не ждала.

— Извини, что припозднился.

Она наполнила бокалы. Молча.

— Я очень сожалею, что в тот вечер все вышло так нескладно.

— Ты снова с ней виделся?

— Да.

— И каков результат?

— Откровенно говоря, не слишком хороший.

— Как это?

— Поверишь ли, но старый Томасси не смог выполнить свой долг.

Она поставила бокал на стол.

— Со мной у тебя такого не бывало.

— В том-то и дело.

— И ты хочешь попробовать снова, чтобы уяснить, навсегда ли это или виновата та девица?

Прямота в женщинах мне нравится, но до определенных пределов.

Заговорил я спокойно, словно на судебном заседании.

— Послушай, Джейн, наши отношения, я имею в виду тебя и меня, начались задолго до моего знакомства с этой дамой…

— Франсиной, если ты забыл ее имя.

— Да ты, похоже, злишься.

— Я? Злюсь?

— А с чего в голосе такая горечь?

— Горечь? Я просто ждала моего знаменитого адвоката, зная, что рано или поздно он появится, чтобы провести часок-другой в моей постели. Я лишь не ожидала, что мне уготована роль лакмусовой бумажки, призванной проверить, есть ли еще порох в пороховницах.

— Будешь говорить в таком тоне, он там и останется.

— Забавную ты придумал месть. Мне. И некоторым другим.

— Я думал, тебе нравится моя компания.

— Нравилась. Но я почувствовала себя марсианкой, когда здесь возникла та женщина. Что-то у тебя даже изменилось в лице. Разве можно влюбляться в твоем возрасте, Джордж?

— Глупость какая-то.

— Если влюбляться глупо, то я не глупа. Я не влюблялась уже двадцать семь лет. И прекрасно без этого обхожусь.

— Джейн, ты умная женщина.

— Я думала, что со мной хорошо в постели.

— С тобой хорошо в постели, и ты умная женщина. Могу я сесть рядом с тобой?

— Раньше ты не спрашивал разрешения. Это плохой знак.

 

Глава 20

Кох

Она вернулась, вернулась, дважды в неделю Франсина будет приезжать после работы, мы воссоединимся, я встречу ее с распростертыми объятьями, она вплывет в мой кабинет, Афродита, Венера, Елена Прекрасная, по моему жесту ляжет на кушетку, расправит юбку над лобком, словно показывая, что нет там ничего особенного, но я знаю, что есть, курчавые волосы над кожей, над плотью, охраняющие священные для меня, но оскверненные другим губы над губами. Я сижу за ее головой и могу изредка окинуть взглядом ее груди, обтянутые блузкой, а она лежит, сыпля словами, в которых я должен уловить суть и донести до нее, чтобы она смогла лучше понять свой внутренний мир, то есть самое себя. Дойдет ли до нее, что в своих чувствах к ней я нарушил все каноны, разве что остался честен?

Говори.

Я буду слушать.

Разумеется, я хочу, чтобы она говорила обо мне, если нет, то о себе. Но как много женщин, побывавших на этой кушетке, говорили о том, что рассказывали им любовники о своих женах, и о мужчинах, что оказались меж двух женщин и не могли не сказать каждой из них о другой, пусть под видом сплетен и слухов. И вот Франсина говорит мне о том же, мне, который готов услышать от нее, что угодно, но только не это.

Томасси, говорит она, не красавец, его не сравнить ни с Робертом Редфордом, ни с Полом Ньюменом, но, тем не менее, нравится женщинам. У него смуглая кожа, не от солнца, а от природы. Лицо его может быть серьезным, а мгновение спустя он будет смеяться как ребенок. Он такой энергичный, властный, законом он вертит, как хочет, потому что понимает, как работает человеческий мозг.

Человеческий мозг, мне хочется прервать ее, моя епархия, не Томасси!

Другие мужчины, говорит она, плывут по жизни, словно мальчики-подростки.

Может, и Томасси плывет, предполагаю я. Если он такой ас судебных баталий, если он так умело манипулирует людьми, не следовало ли ему давным-давно перейти на более высокий уровень, вести процессы, которые занимают первые полосы крупнейших газет, нажить состояние, как другие известные адвокаты.

Он не заинтересован в известности, говорит она. Она жалует ему медаль. Награду. Награда эта — она.

Думала ли она о различиях в их происхождении? Он — сын иммигранта. Она — потомок чуть ли не первых поселенцев.

Да, говорит она, он не похож ни на Билла, ни на ее отца, ни на друзей ее отца. Это ли не прекрасно?

Думала ли она о разнице в возрасте, спрашиваю я.

Да, жаль, что она столь велика.

Почему она так думает?

Потому что он слишком скоро умрет.

Можете вы понять, что я чуть не схожу с ума, слушая влюбленную Франсину?

И я иду на риск.

Спрашиваю, почему она вновь прибегла к психоанализу?

Потому что со мной он оказался импотентом, говорит она.

Я чуть не кричу: Посмотри на меня, шестидесятилетнего, сидящего позади тебя, посмотри, что выпирает у меня из штанов лишь от того, что я смотрю на тебя и слушаю твой голос. Нет справедливости в этом мире!

Но с моих губ слетают лишь последние слова: «Нет справедливости в этом мире».

Потому-то, говорит она, ее и влечет к Томасси. Он давно осознал, что нет справедливости в правоохранительной системе, и заполняет пустоту своим мастерством. Он не похож на лицемеров, с которыми она работает, или на людей в Вашингтоне, Париже, Лондоне, Москве, в коридорах власти и на улицах, в нем не осталось ни йоты ложного идеализма.

Почему он не может овладеть мною? — спрашивает она.

Я молчу.

Почему мужчина иногда оказывается импотентом?

Я молчу.

Может, говорю я, он думает, что вы не уйдете?

Теперь молчит она.

Может, говорю я, он боится постоянства?

Я не хочу быть одноночкой, сердито бросает она.

Никто не хочет, отвечаю я. Если вы так восхищаетесь реализмом, почему же вы сами не реалистка? Может, вы представляете для него угрозу?

Какую угрозу? — она приподнимается на локте и поворачивается ко мне, но я знаком возвращаю ее в прежнее положение. Не хочу, чтобы она прочитала на моем лице душевную боль?

Чем я угрожаю ему? — переспрашивает она.

Любовью.

Мы оба молчим. Любовь обезоруживает, нарушаю я тишину. Лишает рассудка, контроля над собой. Если оба влюблены, некого побеждать.

А Томасси существует лишь для того, чтобы побеждать, говорю я. Точно так же, как я — для того, чтобы лечить. Невозможно побеждать всегда.

Невозможно излечивать всех, отвечает она.

Да, но с влюбленными что-то происходит. Вам, конечно, известно, что есть пары веществ, которые при смешении образуют клей. Две жидкости образуют твердую субстанцию. Процесс, идущий при смешении, называется отверждением. Любовь тоже процесс. Переход от гулкого биения сердец, иррациональных поступков, водоворота событий к чему-то другому, тоже называемому любовью, несущему успокоение обоим.

Так это же прекрасно, говорит она.

Я всю жизнь думал об этом, отвечаю я. И добавляю: за долгие годы моей практики не было случая, чтобы импотенция не исчезала с изменением внешних факторов. Иногда хватало повторной встречи с той же партнершей.

Она молчит. Я наблюдаю за ее спокойным дыханием. Я отдал ее своему сопернику не потому, что я хороший человек. Я слаб и привык помогать другим становиться сильными. Вам пора, говорю я ей. Час истек. Я жду вас в четверг.

Она встает, одергивает юбку, проводит руками по бедрам, словно меня и нет, и уходит, мчится, вдохновленная мною, на поиски Томасси.

 

Глава 21

Франсина

Кох — святой. Я ушла, забыв попрощаться. В нетерпении добраться до телефона.

Улицы Вест-Сайда полны праздношатающихся. Они в недоумении смотрели на меня, словно я слишком уж спешила. Но я не сбавила шага, держа курс на мою машину. И уже достала ключ, когда увидела на углу пустую телефонную будку. Выудила из сумочки десятицентовик, позвонила. Служба ответов! Ну конечно, рабочий день давно закончился! Я порылась в сумочке в поисках спичечного коробка, на котором нацарапала его домашний телефон, нашла второй десятицентовик, позвонила. Он долго не снимал трубку.

— Это я, Франсина.

— В чем дело?

Так и хочется убить того, кто встречает тебя такими словами.

— Могу я приехать?

— Полагаю, что нет.

— Послушай, то был первый раз.

И тут я услышала ее голос, нарочито громко спросивший: «Кто это, Джордж?»

Что мне оставалось, кроме как повесить трубку?

Дома меня ждали обычные вопросы родителей. Чем ты сегодня занималась? Я не обратила внимания, чем я сегодня занималась, что делал сегодня ты?

— Ты, похоже, чем-то расстроена, дорогая.

Да, черт побери, еще как расстроена. Я намереваюсь украсть твой пистолет и держать его заряженным на столике у двери и, если Козлак или смотритель переступят порог, я собираюсь прострелить им то место, в которое, как пишут во всех курсах самообороны, надо бить ногой.

— Как мистер Томасси управляется с твоим делом?

— Я собираюсь уволить его.

Отец аж изменился в лице.

— Мне думается, это надо обсудить.

Знаешь, папочка, окажись мы в твоем pied-a-terre, у тебя есть таковое, не так ли, ты бы, скорее всего, показал себя мужчиной, инцест не смутил бы тебя, наоборот, окрылил, в конце концов, за столько лет ты сжился с этой идеей, не так ли?

— По-моему, это следует обсудить, — повторил он.

— Кто спорит.

— Ты находишь неудовлетворительным его отношение к твоему делу?

Нет, идиот, я нахожу, что он не удовлетворяет меня.

— Я не хочу доводить дело до суда.

— Что заставило тебя кардинально изменить свое мнение?

— Бессмысленно заставлять окружного прокурора представлять в суде дело, к которому у него не лежит душа.

— На то у тебя есть Томасси.

Нет у меня Томасси. Одна неудача, и он уже с этой стервой.

— Ты бы ужаснулся, узнав, к каким он прибегает методам.

— Я бы не ужаснулся. Просто я предпочитаю, чтобы к ним прибегали другие.

Чистоплюй. Так чего бы тебе не найти несколько человек, чтобы они оттрахали меня в уик-энд? Для меня это становится нормой. Папа, почему бы тебе не отправиться на боковую, чтобы я могла найти так нужный мне пистолет. Пожалуйста.

— Вижу, сегодня ты не расположена к разговору. Не делай резких движений. Отложи решение до завтра. Давай спокойно все обговорим. А сейчас я иду спать.

У себя в комнате я села за стол и написала письмо.

«Дорогой мистер Томасси!

Франсина Уидмер».

Я ценю все то, что Вы стараетесь для меня сделать, вернее, все то, что Вы старались сделать, потому что не вижу смысла в продолжении затеянного нами. Козлак по-прежнему опасен, но у меня есть хорошие новости, которыми в повседневной суете я забыла поделиться с Вами. Мой босс в самое ближайшее время должен получить другое назначение. Скорее всего, в Париж, и я не смогу устоять против искушения уехать с ним. Пожалуйста, пришлите мне счет за оказанные услуги, вне зависимости от того, оказывались они или Вы только собирались их оказать. Более Вы на меня не работаете.

Искренне ваша,

Утром я засунула это письмо в книгу на верхней полке, где хранила все то, что не предназначалось для глаз служанки, убирающей комнату. Томасси я послала другое, более короткое письмо.

«Дорогой Джордж!

Франсина».

Я вижу, что продолжая это дело, я становлюсь жертвой все новых несправедливостей. Если государство не хочет связываться с изнасилованием, у меня нет никакого желания заставлять его заниматься подобными делами. Не стоит тратить на это ни время, ни деньги. Не хочу зацикливаться на этом. Насчет Гарри Козлака можно не волноваться. Я съеду с квартиры. Пусть хозяин попробует меня найти. Пожалуйста, пришли мне счет, который я незамедлительно оплачу.

С наилучшими пожеланиями,

Я оставила копию письма, которую и перечитала утром следующего дня. Письмо показалось мне резким и холодным. Томасси такого не заслуживал. Он слишком много для меня сделал. Не оставалось ничего другого, как снять телефонную трубку.

— Это Франсина Уидмер, — представилась я его секретарю. — Он получил мое письмо?

— Вчера оно не приходило.

— Я только отправила его вчера.

— В утренней почте его нет.

— Может, оно и к лучшему. Могу я с ним поговорить?

— Он поехал к мистеру Канхэму. Кстати, по вашему делу.

— О господи.

— Что-то случилось?

— Да, произошли некоторые изменения.

— Если это важно, я могу попытаться найти его в окружной прокуратуре, хотя он и не любит, чтобы его беспокоили во время совещаний. Я… начало одиннадцатого. Скорее всего, он уже беседует с мистером Канхэмом. Я позвоню по другому телефону. Не кладите трубку.

Она вернулась через пару минут.

— Он в кабинете мистера Канхэма. Если хотите, я оставлю ваше сообщение у его секретаря.

Скажите ему, что он уволен.

— Окружная прокуратура находится в Уайт-Плейнс?

— Мисс Уидмер?

— Да.

— На вашем месте я бы туда не звонила.

— Вы не на моем месте.

 

Глава 22

Томасси

Как некоторые врачи и дантисты, Канхэм меряет свою значимость по числу людей, теряющих время в его приемной, и я удивился, не обнаружив там ни души. Его секретарь позвонила ему по аппарату внутренней связи и гостеприимно распахнула дверь в кабинет. Второй сюрприз. Он поднялся из-за стола, чтобы пожать мне руку, словно с нетерпением ждал нашей встречи.

Карьера Гэри Канхэма, крупного, ростом в шесть футов и шесть дюймов, мужчины, началась в армии. Во Вьетнаме он был едва ли не самым молодым председателем военного трибунала. Судил жестко, наказывая молодых парней за малейшие провинности, часто без достаточных доказательств их вины. Там он приобрел вкус к власти, которая, по свидетельству многих, слаще, чем деньги. С годами Канхэм, заметно располневший и полысевший, стал самым знаменитым прокурором округа Уэстчестер, готовым ринуться в большую политику. Его мясистые щеки сдувались и раздувались, когда он говорил. Меня очень интересовало, как выглядит Канхэм, когда трахается. А может, думал я, у него слепая жена. Или она давала ему только сзади, чтобы лицезреть не его физиономию, а подушку.

— Ты хорошо выглядишь, Джордж.

Стандартная фраза Канхэма. Любому приятно услышать, что он хорошо выглядит.

— Я попробую одну из твоих сигар, — я указал на коробку на столе.

Канхэм кивнул. Я взял сигару.

— Ты вроде бы не курил сигары, Джордж, — заметил Канхэм.

— Иногда можно позволить себе маленькую слабость.

Он сидел, откинувшись на высокую спинку обтянутого коричневой кожей кресла. Армейская служба пошла ему на пользу. Даже сидя Гэри Канхэм производил впечатление стоящего по стойке «смирно».

— Что привело тебя в наши края?

Армянская резня. Мне очень хотелось произнести это вслух. Но он не дождался ответа.

— Так что в той газетной вырезке, Джордж?

— Да ничего особенного, Гэри.

— Чем я могу тебе помочь?

— Я полагал, что тебя ввели в курс дела.

— Конечно, конечно, — покивал он, дабы я не вдавался в подробности. Держу пари, разговор с Лефковичем не доставил ему удовольствия.

— Ты знаком с отцом девушки? Недом Уидмером?

— Мы встречались. Республиканские обеды, партийные дела.

— Я бы хотел, чтобы Большое жюри рассмотрело это дело. И был бы тебе очень признателен, если произойдет это в самое ближайшее время. Этот маньяк может в любой день вновь наброситься на нее.

— Предполагаемый маньяк, — со смехом поправил меня Канхэм.

— В нашем округе привыкли не спешить.

— Если превышают скорость, то лишь на автостраде, — поддакнул Канхэм.

— Гэри, если б речь шла о покушении на убийство, ты бы обошелся без шуток. Мы имеем дело не только с изнасилованием, но и с попыткой его повторения.

— Предполагаемым изнасилованием, — заметил Канхэм. — Свидетелей нет. Доказательств нет. И с чего ты называешь случившееся изнасилованием?

— А как еще это называть? Учитывая, что готовилось оно заранее.

— Это надо доказывать. Как и то, что изнасилование имело место.

— Гэри, я думаю, что смогу научить любого, кому ты поручишь вести это дело, как убедить присяжных в том, что Козлак явился в квартиру этой женщины не за чашкой сахара.

— О? Ты собираешься доказать, что сахара в доме хватало?

— Я думаю, что и жена Козлака станет интересным свидетелем.

— Джордж, ты же понимаешь, что мы не сможем вызвать свидетелем его жену.

— Почему? Если Козлак признался жене, что изнасиловал Уидмер, это, конечно, поставит ее в привилегированное положение, но признался ли он? Если же Козлак намекнул об изнасиловании кому-то еще, допустим, хорошему знакомому, то привилегия эта растает как дым. Кроме того, миссис Козлак — не соучастница, не так ли? И не может воспользоваться пятой поправкой. И ничто не помешает ей встать перед присяжными и под присягой показать, был у нее дома сахар или нет, когда ее муж спустился этажом ниже с пустой чашкой. Если сахар был, а я уверен в этом на все сто процентов, тогда его поход с пустой чашкой прямо укажет на то, что Уидмер его не соблазняла, но он использовал отсутствие сахара как предлог для проникновения в ее квартиру. И пришел он туда совсем за другим.

— Ты неплохо подготовился к нашему разговору, Джордж. Ты знаешь, в какую сумму обойдется нашему округу судебное разбирательство этого дела?

— В твое годовое жалование?

— Я не получаю так много, Джордж.

— Я не сотрудник департамента налогов и сборов. Я живу в этом округе.

— Ты хочешь сказать…

— Ничего я не хочу, — оборвал я его. — Ты бы не колебался ни секунды, обвини я кого-то в убийстве.

— Изнасилование — не убийство.

Армянские женщины кончали с собой, лишь бы не отдать свое тело на поругание.

— Гэри, я хочу тебе кое о чем напомнить, хотя, возможно, ты об этом знаешь. По закону саксов изнасилование считалось более серьезным преступлением, чем убийство. Человек, владевший собственностью, был обязан иметь наследника. Если род обрывался, собственность переходила правителю. В отчаянии муж мог приказать своему слуге изнасиловать жену, дабы та зачала наследника. Изнасилование могло стать преступлением против государя. И лишь когда к власти пришли норманны, изнасилование перешло в разряд преступлений против собственности. Хорошо, давай думать об этом деле, как о случае вооруженного ограбления. Ты отдаешь грабителю все, что он требует или отправляешься в мир иной. Тебе это нравится больше, Гэри? Ты же не откажешься обвинить человека в вооруженном грабеже только потому, что судебное разбирательство может обойтись в кругленькую сумму?

— Джордж, неужели у тебя нет других забот, кроме как читать мне лекции? Почему ты так заинтересован в этом деле?

— Мой клиент… — я замолчал, увидев выражение его лица. — Если ты о чем-то подумал, Гэри, выскажись.

— Ты у нас не мальчик, Джордж. И перетрахал много кого в нашем округе. Так чем тебя так проняла эта бабенка?

— Хорошо, — я достал из бумажника ксерокопию газетной вырезки. — Поговорим серьезно.

Я положил ксерокопию ему на стол.

Он смотрел на нее не больше двух секунд.

— И что? Студенческая газета, кого это волнует?

— Тебя. Если б не эта вырезка, наша сегодняшняя встреча не состоялась бы.

— Сколько ты заплатил за нее?

— Двести долларов.

— Лучше б потратил эти деньги на девок.

Я встал.

— Гэри, я никогда не платил женщинам. А если бы и платил, то своими деньгами. Это же деньги моего клиента.

— Ты мог бы и не показывать ее Лефковичу.

— Не покажи я эту заметку Лефковичу, я бы нескоро попал к тебе на прием. Он не будет распространяться о ее содержимом, если ты не дашь ему повода.

— Ты поставил меня в неловкое положение, Джордж. Теперь у меня на руках два потенциальных шантажиста. И мне придется ублажать и его, и тебя. Почему бы тебе не присесть?

Я заговорил, опустившись в кресло.

— Тебе приходится идти на сделки гораздо чаще, чем любому другому адвокату нашего округа. Ты слишком умен, чтобы выслушивать мои лекции. Если у властей есть, чем тебя прихватить, ты просишь назначить преступнику меньшее наказание, чем он заслуживает. Разве это не шантаж? Нет, это квинтэссенция нашей системы, если я правильно процитировал твою речь по случаю дня рождения Линкольна. Наша правоохранительная система рухнула бы вмиг, если б не сделки между обвинением и защитой. Так вот, Гэри, я предлагаю тебе такую сделку. Ты выносишь это дело на Большое жюри. Если оно отказывается признать вину Козлака, ты ничего не теряешь. А приобретаешь многое.

— Газеты Ганнетта не будут публиковать такую галиматью.

— Это местные новости.

— Мой сын в Буффало. Это вырезка из студенческой газетенки.

— Жителей нашего округа интересуют все, что связано с тобой или твоей семьей. Или ты думаешь, что для репортеров Ганнета самая большая сенсация — очередная авария на дороге 9А?

— Ты мерзавец, Джордж.

— Я хороший адвокат. Хороший для моих клиентов. Ты знаешь хоть одного клиента, который хочет проиграть свое дело?

— Когда-нибудь, в чем-либо ты ошибешься, Джордж. Я буду ждать этого дня.

— Я это учту в дальнейшей работе.

— Ты же знаешь, у меня много друзей.

— Только не вздумай собрать со всех свидетельские показания, подтверждающие твои слова. Вот что я тебе скажу, Гэри. У меня есть только один друг, который стоит всех твоих друзей вместе взятых, потому что я могу полностью положиться на него.

— Кто он?

— Я, — его сигарой я затянулся не больше двух раз. Положил ее в пепельницу. — Сохрани ее для следующего посетителя.

— Ты уходишь?

— Как только услышу, что ты берешься за это дело? Так что ты скажешь?

Он шумно глотнул. Не произнес ни слова. Только кивнул.

— Благодарю, — я поднялся.

Повернулся к нему спиной и направился к двери. Он же, судя по всему, думал о том, как покрепче меня ущучить.

— О, мистер Томасси, вам звонили из вашей конторы, — радостно сообщила мне секретарь Канхэма. — Просили передать…

— Не надо ничего передавать, — прервала ее Франсина, вошедшая в приемную из коридора. — Я хочу с вами поговорить.

Она остановилась в десяти футах от меня. Секретарь Канхэма переводила взгляд с меня на Франсину. Тут же открылась дверь кабинета и на пороге возник здоровенный, под притолоку, Канхэм. Он-то полагал, что я уже ушел, но увидел как меня, так и Франсину.

— Это та самая девушка, Джордж? — спросил он. — Я бы хотел с ней познакомиться.

Они пожимали друг другу руки, когда я не преминул заметить:

— В наши дни двадцатисемилетние девушки зовутся женщинами, Гэри.

 

Глава 23

Франсина

Фразы из фильмов сороковых годов. Мы смеялись над женщинами, которые говорили: «Я предпочитаю высоких мужчин» или «Главное, чтобы он был симпатичным». Так ли уж важно, какого мужчина роста? Конечно, попадаются карлики, но, если мужчина просто невысок ростом, скажем, пять футов и два дюйма, интеллигентный, остроумный, обходительный, чувственный, так ли это плохо? И в то же время, кому захочется кавалера ростом под семь футов, на которого постоянно приходится смотреть, задрав голову, вызывающего такое чувство, будто он всегда стоит на подставке, в сравнении с другими мужчинами? Сами видите, наилучший вариант — нечто среднее. Мужчина должен быть не низким, но и не высоким, потому что у женщины только и забот, что думать о его росте.

Однако при первой встрече рост Гэри Канхэма произвел на меня впечатление. Не могу этого не признать.

— Я — изнасилованная, — представилась я, пожимая его руку.

И поймала укоризненный взгляд Томасси.

Канхэм принадлежал к тем мужчинам, что кладут один или два пальца на запястье, когда пожимают руку женщине. Наверное, никто из них не схлопотал за это оплеуху. А надо бы их проучить.

— В вашем присутствии трудно бороться с искушением, — ответил он, тут же добавив: — Это комплимент.

— Я не возражаю против комплиментов. Я лишь не хочу, чтобы кто-то вторгался в мою квартиру или тело.

— Я думал, что современная молодежь поощряет телесные контакты между незнакомцами.

— Тогда почему мы не вычеркиваем изнасилование из перечня преступлений? — Мой вопрос относился и к Канхэму, и к Томасси. — Для тех, кто моложе тридцати и старше двадцати.

— Разумеется, изнасилование — серьезное преступление, — ответил Канхэм, буквально усыхая с каждым словом. — А также, полагаю, ваш адвокат уже говорил вам об этом, наиболее сложное в смысле доказуемости, потому что с уликами в случае изнасилования обычно не густо.

Тут и Томасси обрел голос.

— Мы уже знаем, как решить эту проблему в будущем, Гэри. Мисс Уидмер и я запатентовали миниатюрную кинокамеру, уменьшенную копию тех, что висят в банках, чтобы зафиксировать начало ограбления. Размерами меньше «миноксы», носится на груди на цепочке. Она включается легким прикосновением руки при возникновении угрозы изнасилования. Работает камера бесшумно, снимая и насильника, и его действия. Когда все кончено, жертва бежит в больницу, делает необходимые анализы, после чего спешит в фотолабораторию и проявляет пленку. Судебное разбирательство занимает минимум времени. Адвокату защиты можно даже не приходить в суд. Прокурор зачитывает обвинительное заключение, судья выносит приговор, преступник отправляется за решетку.

Канхэм рассмеялся.

— Великое изобретение, Джордж. А что мы будем делать до его использования?

— Воспользуемся обычной процедурой, как и договорились. Если Большое жюри останется безучастным, тогда, полагаю, мисс Уидмер действительно придется носить на себе кинокамеру, чтобы встретить насильника, — а попытавшись дважды, он не откажется от третьей попытки, — во всеоружии.

— Чувствую, ты хочешь заманить его в ловушку.

— Надо же как-то выходить из положения. Пойдемте, мисс Уидмер. У мистера Канхэма очень много дел.

— Рад познакомиться с вами, мисс Уидмер. Надеюсь встретиться с вами и в дальнейшем.

И вновь этот поганец пожал мне руку, положив пальцы на запястье. Показал, что он выше такой вульгарности, как щекотание ладони.

На улице я повернулась к Томасси.

— Твой приятель предпочитает простые дела.

— Совершенно верно.

— Наверное, за изнасилование он добровольно взялся бы лишь в одном случае: если жертва — сорокалетняя ревностная католичка, ежедневно посещающая церковь, которая днем раньше была у своего гинеколога, готового подтвердить под присягой целостность ее девственной плевы. Я вне себя от ярости. И не пытайся успокоить меня. Мне хотелось выхватить пистолет, наставить его на твоего приятеля и заставить его расстегнуть ширинку и вывалить свое хозяйство.

— Под угрозой применения оружия.

— Именно так. Иначе он никогда не почувствует, что испытывают те, кого насилуют.

— Это не совсем верно. Послушай, ты хочешь выиграть судебный процесс или пытаешься что-то доказать?

— И то, и другое, черт побери! — воскликнула я.

— Я повидал довольно многих адвокатов, профессиональных борцов за гражданские права. Иной раз, увлеченные этой борьбой, они забывали, что клиентам-то нужен выигрыш процесса. Я не политик и не проповедник. Ты хотела, чтобы Канхэм вынес наше дело на Большое жюри, и, думаю, он это сделает. Чего ты хочешь еще?

— Тебя.

Я хотела уволить его. Однако, увидев, поняла, что бешусь от ярости, потому что полюбила его.

И тут же добавила:

— У нас на стоянке две машины. Почему бы не оставить мою здесь. А на твоей отвези меня к себе. Пожалуйста.

— Ты собираешься проявить милосердие к тому, кто разочаровал тебя?

— Разочаровал ты только себя. Джордж, я благодарна тебе за то, что ты уговорил Канхэма, но моя просьба никак с этим не связана.

— Я всего лишь поделился с Канхэмом кое-какими сведениями, которые обошлись мне в двести долларов. Эту сумму я, естественно, внесу в счет.

— Пожалуйста, не лишай меня всех юношеских иллюзий. И потом… я не так наивна, как ты думаешь. Я просто хочу, чтобы… наши отношения не принесли тебе вреда.

— Пока со мной все в порядке.

— Тогда, пожалуйста.

— Пожалуйста — что?

— Поедем к тебе. Попробуем еще раз.

— Нет.

— Мне без разницы, встанет у тебя или нет. Причина психологическая. Мы должны сломать этот блок у тебя в голове. Пожалуйста.

— Я предложу тебе кое-что получше. Могу я заехать за тобой в субботу утром? Я хочу, чтобы мы отправились в путешествие.

— Если смена обстановки поможет, я согласна. Куда?

— В Ла Гардия.

— Я терпеть не могу летать на самолетах.

— На машине добираться туда слишком долго.

— Куда?

— Доверься мне.

— А ты сможешь довериться мне, Джордж?

Ответил он не сразу.

— Конечно.

— По почте ты получишь от меня письмо. Порви его, не читая. Сможешь ты это сделать?

 

Глава 24

Гайк Томассян

Каждый день, кроме дня Рождества Христова, в пять утра я уже на ногах, работаю с лошадьми. Каждый день у меня болят руки. Нелегко удерживать на аркане лошадь, которая не хочет делать то, что от нее требуется. Но каждый день борьба заканчивается моей победой. В пять вечера я оставляю лошадей. У меня болит шея. Болят ноги. Молодым я не уставал никогда, ни утром, ни вечером. Теперь иной раз усталость наваливается уже с утра. Но, так или иначе, пять часов вечера — хорошее время. Я пью чай, смотрю на огонь в камине, вспоминаю лучшие дни моей жизни, дремлю в кресле.

В тот день меня разбудил шум подъезжающего автомобиля. Дробовик висит на стене. Дверь надежно заперта. Я иду к окну, отодвигаю занавеску, вижу Джорджа.

Открываю дверь, кричу: «Кто умер?»

— Привет, папа, — отвечает он. — Некому уже умирать, остались только ты да я.

— Ты гнал машину пять часов, предварительно не позвонив? Ты сумасшедший?

— Ты не подходишь к телефону.

— А чего подходить? С кем, по-твоему, мне хочется разговаривать?

— Люди могут подумать, что ты умер.

— Поэтому ты и приехал? Чтобы забрать себе мои вещи?

Джордж качает головой. Я впускаю его в дом.

— Выпей чаю. Пять часов — дорога длинная.

— Машину я взял напрокат в аэропорту, — говорит он. — И не ехал от Нью-Йорка до Осуэго.

— Так чего ты хочешь?

— Я хотел убедиться, что у тебя все в порядке.

— Почему? — спрашиваю я. — Ты думаешь, что я буду сильно вонять, если помру? Нюхать тут некому.

Потом мы говорим о всякой всячине. Я рассказываю, что нанял человека, который приходит трижды в неделю, чтобы помочь мне с лошадьми, и, если я умру, человек этот знает, где искать номер Джорджа на первой странице записной книжки, под телефонами полиции, пожарной охраны, ветеринара, похоронного бюро.

Джордж подкалывает меня, спрашивает, почему после смерти Марии я не взял в дом женщину. Я говорю, что сам могу позаботиться о себе, приготовить еду, убраться, все такое. Он говорит, что я женился на лошадях. А на ком женился ты, кричу я ему? На преступниках? Судьях? Шлюхах? Сорок четыре года — и все холостяк! Все, наверное, думают, что ты сам знаешь кто или евнух.

— Ты никогда не привозил с собой женщину, чтобы я понял, что у тебя серьезные намерения!

Вот тут он мне и говорит, что в машине женщина.

— Почему же ты не приглашаешь ее в дом, глупец? — кричу я. Выхожу из дома, спешу к машине, открываю дверцу. — Прошу к нам, прошу!

В доме я приглядываюсь к ней. Совсем дитя, по сравнению с Джорджем.

Я пожимаю ей руку. Представляюсь. Спрашиваю, адвокат ли она.

— Нет, — отвечает она.

Меня это удивляет.

В тот вечер мы много говорим. Я извиняюсь за угощение, в доме нет ничего, кроме фасоли и копченой курицы. Они не возражают против такой еды, мы пьем пиво, все так, будто время повернуто вспять и Джордж опять мальчик. Девушка умна. Чувствуется, что она из хорошей семьи. Я спрашиваю, армянка ли она, заранее знаю ответ. Говорю ей, что это неважно. Проходит два часа, и я прошу девушку дать мне ее номер телефона. Вытаскиваю записную книжку и зачеркиваю на первой странице номер Джорджа под телефонами полиции, пожарной охраны, ветеринара, похоронного бюро. Записываю ее номер. Джордж так смеется, что слезы катятся у него из глаз. Он понимает, что я одобряю его выбор.

Они должны ехать в аэропорт. Я не целую ее на прощание, потому что небрит. Отвожу Джорджа в сторону, говорю, что он — никудышный сын, но, возможно, у меня будет хорошая дочь.

— Не торопись с выводами, — останавливает он меня. — Мы только познакомились.

— Лжец, — говорю я.

Они садятся в машину. Я машу рукой. Что-то говорю. Он меня не слышит. Опускает стекло. Я повторяю: «Расскажи ей об армянах».

На следующее утро, в пять часов, я иду к лошадям другим человеком.

 

Глава 25

Франсина

Я предложила остановиться в мотеле неподалеку от Осуэго, а не ехать сразу домой.

— Я не люблю мотели, — возразил Томасси.

— По-моему, никто не любит мотели. Я просто подумала, что одна ночь в незнакомом месте может нас развлечь.

Он посмотрел на меня так, словно слово «развлечь» для него худшее из ругательств.

В самолете, по пути домой, я спросила, почему мы летали в Осуэго. Чтобы повидаться с его отцом, ответил он. Меня же интересовало, почему возникла необходимость повидаться с его отцом. Как по-твоему, спросил он. Я ответила, что не знаю. Оказалось, что он тоже не знает.

Полет продолжался чуть меньше пятидесяти минут. Подлетая к Ла Гардия, мы полюбовались видом Нью-Йорка. В машине я спросила, где мы будем обедать. Как выяснилось, столика он нигде не заказывал. Я вызвалась приготовить обед из того, что найдется в его доме.

— Вряд ли у тебя будет широкий выбор.

— Я справлюсь.

Когда он уселся на диване, вытянув ноги, с бокалом «Джек Даниэлс» в руке, я спросила: «Что ты обычно делаешь по субботним вечерам?»

— Отдыхаю после полетов, — ответил он.

— Ты же не часто летаешь по субботам, не правда ли?

— Я летаю всю неделю.

Сами видите, разговор не получался. Я приготовила, что могла из яиц и сыра. Нашла бутылку французского вина.

После обеда я села на диван в трех футах от него.

— О чем ты думаешь? — решилась я разорвать томительное молчание.

— Ни о чем.

— Ты в плохом настроении?

— Нет.

— А я вот думаю о Бекете. Два человека сидят в пепельницах по разные стороны сцены.

— Нечего сравнивать нас с Элоизой и Абелардом, — он не улыбается.

Лучше уж пойти на свидание с Биллом, куда угодно, чем сидеть здесь, где ничего не происходит. Только я чувствовала, что сидение это неспроста и что-то должно произойти.

Комментарий Томасси

Разумеется, она приняла как само собой разумеющееся, что ночь мы проведем вместе, идиотка. Ты не возил других женщин в Осуэго. Ты взял ее в Осуэго. Куда ты возьмешь ее теперь? Череп крепится к позвоночнику. Ты формируешь свое мнение о женщине. Берцовая кость крепится к тазовой. Связь становится крепче. Приводит к совместному проживанию. Великолепно. Или ужасно. Хватит рассуждать как адвокат, Томасси. Влюбленному не до рассуждений.

Я должен понять женщину, которая сейчас рядом со мной. Послушай, Франсина, должен тебе сказать, что как личность я сложился в определенный период. Я — продукт своего времени. Любой человек, выросший вместе со мной, досконально знал правила четырех игр: баскетбола, бейсбола, футбола и ухаживания. Франсина, вот как ухаживали по правилам, не только я и мои знакомые, но все. К девушке надо подходить, как к игре в «Монопольку». Игрок номер один, мужчина, должен двигаться от губ к груди и так далее и получить как можно больше, с минимальными потерями для себя. Игрок номер два, женщина, должна вести его, шаг за шагом, к брачному контракту. Шаг первый — знак внимания, заколка студенческого общества или что-то другое. Шаг второй — обручальное кольцо. Шаг третий — ты в осадке, игра заканчивается по причине свадьбы.

Более того, я обязан сказать ей, что в те дни ты не мог не играть или хотя бы притворяться, что играешь, ибо иначе игрок номер два, женщина, и все ее подруги в один голос заявили бы, что ты не мужчина. Я не жаждал исключения из мужского сословия. Франсина, для моего поколения то была высшая форма социального принуждения, этакое насилие без применения оружия: ты играешь или лишаешься права играть. С плохими девушками ты можешь трахаться сколько угодно. Но, если ты появляешься в обществе и трахаешься с хорошей девушкой, готовься к посещению ювелирного магазина.

Вы, молодежь, витаете в облаках, забыв прошлое, не задумываясь о будущем, для вас существует только сегодня, живи им полной грудью, пей, кури, веселись, используй свое тело на все сто процентов. Откладывать что-то на черный день? А если черные дни не придут, говорите вы. Думай о будущем. Что есть будущее? Кислород, плутоний или водород? Я не знаю кому, армянам или папе Томассяну приписать авторство, но отец не раз спрашивал меня: «Что ты будешь делать через шесть лет?» Задай себе этот вопрос, и многое будет выглядеть куда как иначе. Через шесть лет мне стукнет пятьдесят. Что, если ты сейчас забеременеешь, да-да, о такой возможности надо помнить всегда, и в итоге у твоего шестилетнего ребенка будет пятидесятилетний отец. Какому ребенку такое понравится?

Я должен усадить тебя перед собой, Франсина, и прочитать короткую лекцию о человеческом заболевании, распространенном столь же широко, что и обыкновенная простуда. Называется оно жар в паху. Тут не требуется постоянства отношений, достаточно случайной связи, и все проходит. И нужен тебе тридцатилетний мужчина. Я знаю, что многие из них невротики, но ведь и не обязательно жить с таким до конца своих дней. Первое замужество служит для того, чтобы набраться опыта.

Давай окатим тебя ушатом холодной воды. Рассмотрим два варианта. Молодой мужчина, зрелая женщина, что сие означает? Комментариев не требуется? Молодая женщина, мужчина в возрасте, ты лишь присоединяешься к тем, кто восхищается молодящимися старичками. Опытный любовник заводит себе ребенка, нуждающегося в заботе, деньгах, видящего в нем второго отца.

О да, я могу предугадать твой ответ, ты уже не девочка, все-таки двадцать семь лет, без первого замужества ты обошлась, как, впрочем, и я. У тебя на все найдется ответ. Может, потому-то разговор этот не выходит за пределы моей головы. Я не хочу выслушивать мнение противоположной стороны. Мой суд — это мой суд, и твой суд тоже мой.

А все это брюзжание, скорее всего, прикрытие моему нежеланию связать себя с другим человеком. Нелегко жить даже с самим собой. Ты выясняешь, что тебе нравится, а что нет, срезаешь острые углы, убеждаешь себя. Ну чего ссориться с собой из-за какого-то пустяка? А вот семейные пары только этим и занимаются.

Посмотрите на нее, уснула одетая.

Грешно притворяться, что я все еще сплю, когда он переворачивает меня на живот и расстегивает крючок на шее, а затем и молнию. Без моей помощи из платья ему меня не вынуть. Я как камень. Никак не реагирую.

Ему это удалось. Я обязана проснуться и поаплодировать. Не надо. У него и так все получается. Разве вы не рады, что не нужно возиться с бюстгальтером, многоуважаемый адвокат? Он целует меня в спину между лопатками, не то что целует, но проводит языком по каждому из позвонков, сверху вниз, справа от них, слева. Он знает, что я не сплю, знает, что чувствую его язык.

Теперь его рот на моей талии, справа, и, если там у меня никогда не было эрогенной зоны, клянусь Богом, теперь она появилась, его руки осторожно побуждают меня перевернуться, я медленно переворачиваюсь, и он уже занимается моим животом, одной его половиной, и я рада, что он перевернул меня, иначе ему пришлось бы целовать мою задницу, теперь его язык на другой стороне живота, игриво скользит вниз, как бы намекая на скорое блаженство, но останавливается и двигается вверх, оставляя меня в нетерпении. Никто так меня не ласкал, новизна мне по душе. Он добирается до моих губ, нежно целует их и, признаюсь, я боюсь, что он более не собирается спуститься ниже! Но вот там оказывается его рука, поглаживает лобок, двигается дальше, и я чувствую легкое касание пальца к клитору, легчайшее, он даже не касается его, а водит пальцем вокруг, так, как делала бы женщина, я хочу сказать женщина, которой захотелось поласкать себя. Мужчины, вернее, парни, зачастую тычут в тебя пальцем, словно это пила, пока ты не закричишь: «Идиот, мне же больно». Но Джордж все делает правильно, и мне кажется, что я вот-вот взорвусь, а палец его проникает все глубже, и я чувствую, как набухают соски, и он это знает, не понимаю, как, но знает, потому что руки его уже на моей груди, поглаживают нежную кожу вокруг сосков, поглаживают и поглаживают, а потом язык его, сразу же, оказывается там, где только что был палец, и от первых прикосновений к клитору у меня перехватывает дыхание, сердце рвется из груди, меня пробивает жар, я выгибаю бедра навстречу его языку, начинаю ритмично двигать ими, он обхватывает руками мои ягодицы, помогая мне, наслаждение нарастает, нарастает, вся я в одном месте, которого касается сейчас его язык, на мгновение мне кажется, что он сейчас остановится, но нет, просто язык его спустился ниже, ушел вглубь, это еще приятнее, но вот он возвращается назад, к клитору, и я слышу свой голос: «Джордж, иди ко мне», — и мгновение спустя он целует мои губы и вводит в меня свой член, загоняя его все глубже и глубже, и все прекрасно, душа моя поет от восторга, и я шепчу: «Не останавливайся, не останавливайся», — пока волны оргазма не начинают сотрясать меня. «Однако», — хмыкает он, потому что я слишком громко стонала, но мне никогда не было так хорошо. Я безмерно люблю его, радуясь тому, что могу поцеловать, прижать к себе.

 

Глава 26

Кох

Прошлым вечером, когда я спустился за газетой, парень лет семнадцати-восемнадцати сознательно толкнул меня. Да еще сказал с испанским акцентом, громко, чтобы все слышали: «Смотрите, куда идете, мистер». Я посмотрел направо, налево. Полицейских нет. Ни одного дружелюбного лица. Лишь испаноязычные люди, молодые, старые, в предвкушении драки.

Я вернулся в дом без газеты. Поднялся наверх, запер дверь на все замки, заточил себя в собственной квартире. Я не могу поговорить о том, как изменился район, с Мартой. Позвонить кому-нибудь из друзей, скажем, Олланбергу и рассказать о случившемся? Он подумает, что я сошел с ума, тревожась из-за юноши, толкнувшего меня на улице. Обратиться в полицию? Там меня тоже примут за психа. И я улегся спать, думая о том, что же со мной творится, почему из мухи я раздуваю слона.

Утром я все еще пребывал в мрачном настроении, но скоро позвонил мой ангел, Франсина, и я обрадовался как ребенок. Она сказала, что вынуждена задержаться на работе, а потому не может придти в назначенный час и просит разрешения заглянуть ко мне попозже. Я воспринял ее просьбу как неожиданный подарок. Как поздно, она хочет придти ко мне последней? Да, если это удобно. Я отвечаю, что разумеется удобно и тут же перезваниваю матери Муркоффа и прошу привести его ко мне сразу после школы, ибо отведенный ему час мне нужен для другого пациента. Нового, нуждающегося в экстренной помощи (ложь! ложь!), и все улаживается, Франсина в этот день будет последним пациентом Яго. И я пребываю в надежде, что после часа, проведенного на кушетке, мы перейдем из кабинета в гостиную, посидим лицом к лицу и выпьем чаю, как близкие друзья. Или я надеюсь, что смогу препроводить ее с кушетки в кабинете на кровать в спальне, как только она поймет глубину охватившей меня страсти. Какие фантазии роятся в мусорной корзине, именуемой моей головой, что сделает она, что — я, что сделаем мы вместе. Я начинаю верить, что такое возможно. Это уже запредельная фантазия, не так ли?

Она здоровается со мной, как обычно, мы обмениваемся рукопожатием, дань моему европейскому происхождению. В Вене я бы поцеловал ее нежную руку. Здесь же задерживаю ее руку в своей, наслаждаясь теплом плоти, бархатистостью кожи. И думаю о коже, которую никогда не видел, на пояснице, под коленями.

Выражение ее лица знакомо любому достаточно опытному психоаналитику: сегодня я приготовила для вас подарок. Означает это одно: она намеревается сказать мне нечто такое, что я, по ее разумению, давно мечтаю услышать. Жестом я предлагаю ей занять место на кушетке, жду, пока она уляжется, сначала сядет, затем поднимет ноги, обопрется на кушетку локтем, потом ляжет на спину, вытянется, грудь ее, не стянутая бюстгальтером, будет подниматься при каждом вдохе и опускаться при выдохе. Затянувшаяся пауза иногда трактуется: «Я отказываюсь говорить», но сегодня я чувствую, что она просто собирается с мыслями. И вот ее прорвало.

— В тот раз, когда я приехала к вам сразу после того, как меня изнасиловали, вы сказали, что у меня нет призвания.

— Да.

— И я не знаю, как распорядиться своей жизнью.

— Да.

— Разве не опасно говорить такое человеку в стрессовом состоянии?

— Я был бы плохим психоаналитиком, если б иногда не шел на риск.

— Рискуйте собственной жизнью, не моей.

— А теперь послушайте, Франсина. Случившееся потрясло вас. Но моя бестактность вызвала злость, которая позволила сохранить в вашей памяти мысль о призвании. И теперь она вернулась, чтобы мы могли об этом поговорить.

Внезапно Франсина садится, ставит ноги на пол, поворачивается ко мне.

— Я могла покончить жизнь самоубийством.

— Франсина, есть люди, которые могут покончить с собой, и те, кто не может. Вы относитесь к последним.

— Вы играли моей жизнью.

— Я не играл.

— Почему вы были уверены, что я не наложу на себя руки?

— Дело тут не в уверенности, но в большом опыте.

Ее лицо покраснело от гнева.

— Риску подвергались не вы!

— Пожалуйста, прилягте.

— Нет. Вы, между прочим, врач. Если я прихожу со сломанной рукой, мне хочется, чтобы наложили гипс.

— Если вы приходите с гриппом и просите, чтобы вам сделали бесполезный укол пенициллина, я вам откажу, хотя гораздо проще достать шприц и ампулу. Психоанализ — это процесс. Мгновенных результатов ждать не приходится. Пожалуйста, ложитесь.

Вместо этого она встает.

— Такие отношения неприемлемы, доктор Кох. Я говорю, вы слушаете. Я должна быть с вами откровенна, но ответной откровенности я не чувствую. Я даю больше, чем получаю. Это не годится.

Я по-прежнему сидел.

— Моя дорогая Франсина. Стоит мне сказать что-то в неподходящее время, вы клеймите меня позором. Если я молчу, результат тот же. Я не фокусник. Психоанализ — это познание самого себя. Повторюсь, это процесс, и процесс длительный. Я всего лишь чистая доска. А пишите на ней вы.

— Почему мы не можем поговорить, как обычные люди?

— Пожалуйста, ложитесь на кушетку. Со священником в исповедальне не говорят как с подругой, которая тут же может прокомментировать ваши слова.

— О, так вот кем вы себя мните?

— Вы прекрасно знаете, что я не священник, дорогая моя. Священник может отпустить вам грехи. Я могу лишь помочь вам познать себя.

— Как ловко вы выкрутились.

— Вы имеете право говорить все, что угодно, в том числе и колкости. А теперь, прошу вас, или ложитесь на кушетку, или уходите.

— Вы мне приказываете?

— Предлагаю.

Риск — благородное дело. Даже государства иной раз балансируют на грани войны. Я наблюдаю, как Франсина садится на краешек кушетки. Молчу. Она смотрит на меня.

— Мы, что два оленя, сцепившиеся рогами. Ни один не может уйти.

Наконец, она ложится. Я жду несколько секунд, прежде чем продолжить.

— Можете вы дать определение призванию? Подумайте, прежде чем ответить.

— Это не просто способ заработать на жизнь.

— Справедливо.

— Совокупность всего того, что зажигает тебя. То, что помогает тебе жить.

— Так что вы можете сказать о призвании вашего отца?

— Мой отец консультирует клиентов. Со многими из них он в приятельских отношениях. Он готовит их контракты. Он — советник по общим вопросам в образе адвоката.

— В образе?

— Эта работа не зажигает его.

— А что зажигает?

Помимо тебя, мысленно добавил я.

— Не знаю. Возможно, ничего. Он мог бы заняться многим другим.

— Например?

— Стать бизнесменом или послом, что-нибудь в этом роде.

— Слушайте внимательно. А кем бы он хотел быть?

— Кем-то еще.

Она поняла, что сказала что-то ужасное. Я дал ей пару секунд, чтобы прийти в себя, затем добавил:

— Второй адвокат. Томасси. Вы думаете, он тоже хотел бы быть кем-то еще?

— Вы сошли с ума? То, чем он занимается, ему очень нравится, и он ни на что не поменяет свою работу.

— В том числе и на вас?

— Ни на что.

— Вы полагаете, он способный адвокат?

— Он гений. Он готов без устали манипулировать людьми, законами.

— Ради какой цели?

— Это и есть цель, ему нравится процесс.

— У него есть призвание.

— В случае Томасси это одержимость.

— Да.

— Вы не любите Томасси, — добавила она после паузы.

— Я бы так не сказал.

— А я говорю. Вы не любите Джорджа.

— Мои пристрастия неуместны. Так уж получилось, что я не полисмен и не преступник. Я живу вне того мира, которым одержим Томасси. В моей жизни он мне не нужен. А вам?

— Вы коварный.

— В каком смысле?

— Вы подводите меня к мысли, что мне, возможно, не нравится Джордж.

— Вы хотите больше походить на Джорджа?

— Он такой энергичный.

— Энергии хватает и вам. Вам не по душе ваша работа?

— Кое-что из того, что я делаю на работе, мне нравится.

— Мог бы мистер Томасси сказать такое о своей работе?

— Нет. Он — фанатик во всем, что делает.

— У него есть призвание.

— Хорошо! А у меня нет! И, связывая себя с ним, подпитываясь его энергией, я на грани того, чтобы бросить псу под хвост свою жизнь. Я этого не хочу. Я хочу быть хозяином собственной жизни.

Мы застыли в повисшей тишине.

— Я хотела сказать, хозяйкой, — поправилась она.

— Смущаться вам незачем. Фраза «хочу быть хозяином собственной жизни» не превращает вас в лесбиянку. Это всего лишь особенность английского языка. Никакого подтекста в этой оговорке нет.

— То есть, я могу не опасаться мгновенного превращения в лесбиянку.

— Мгновенного — нет.

— Что вы под этим подразумеваете?

— Раз или два вы упомянули, что способны на разные выходки. Расскажите мне о них.

Опыт общения с Франсиной подсказал, что ответа я дождусь не скоро. Но ожидание вошло у меня в привычку.

— С самого детства у меня время от времени возникало желание что-нибудь учудить, я часто говорила то, что казалось другим диким, словно давала высказаться какой-то стороне моей натуры, что-то…

— Неконтролируемое?

— Мои мать и отец никогда не позволяли себе такого.

— Скрытность?

— Да. Постоянное внешнее спокойствие, жесткие рамки приличий. В этом особенность англосаксов.

— Вы сказали чуть раньше, что одержимость — составная часть призвания.

— Да, — согласилась она. — Мое призвание — отличаться от англосаксов. Подкалывать людей, шокировать буржуазию, трахаться с черными, вы понимаете.

— Или с турками?

— Что вы под этим подразумеваете?

— Я подразумеваю армян.

— Но они враждовали.

— С кем?

— Друг с другом.

— И что?

— Мои родители. Они не хотят знаться с людьми, которые проявляют эмоции, которые без ума от современных танцев, которые убивают, которые…

— Говорите, говорите.

— Которые насилуют. Они думают, что все национальные меньшинства, все до единого, насилуют наш мир.

— Чей мир?

— Мир моих гребаных родителей!

— Не ваш?

— Я хочу вырваться из этого мира. Послушайте, доктор Кох, существовало же человеческое общество до моих матери и отца, до меня, до американцев, ведущих свой род от англосаксов. Это временная ступень. Их время уходит.

— Вы удрали от родителей в Кембридж, вы общались с разными людьми, талантливыми, эксцентричными…

— Загадочными.

— Вы хотите быть такими, как они?

— Я хочу быть сама собой. Только…

— Да?

— Я хочу быть одержима, как Джордж.

— Призвание. Да. Что ж, думаю, на сегодня достаточно.

— О господи, как это похоже на coitus interruptus, как только я что-то нащупала, вы даете полный назад.

— Да.

— Это тоже психотерапевтический прием?

Она села, повернулась ко мне. Я кивнул.

— Среди ваших коллег немного англосаксов, не так ли?

— Кое-кто встречается.

— Готова поспорить, считанные единицы. Жаль.

— Вы оставили машину неподалеку?

— В двух кварталах.

— Я сидел целый день, так что короткая прогулка мне не повредит. Я вас провожу.

Она посмотрела на меня, впервые за вечер на ее губах заиграла легкая улыбка.

— Наши рога больше не сцеплены?

Я покачал головой.

— Все равно, что выходить из кино в реальную жизнь, — на улице она повернула налево.

Я последовал за ней.

— Когда вы приехали в этот район, тут жило много испаноязычных?

— Это было очень давно. Если они тут и жили, то встречались редко. Теперь здесь правит бал lingua franka.

— Lingua Hispanica, — Франсина рассмеялась.

— Да.

Как быстро изменилась ситуация. До меня, полагаю, в Америку приезжали эмигранты, дети которых хотели во всем, будь то поведение или внешность, походить на англосаксов. А вот теперь Франсины рвутся из жестких рамок англосакского заповедника, прокладывают свой путь в большой мир, ищут других обитателей планеты Земля. Она становится европейкой. Ее изнасиловал словак. И мое вестсайдское мини-гетто, в котором жителей-то я да она, сжимается с каждым днем, словно засыхающая виноградина. Вокруг слышится лишь язык Торквемады. Посмотрите на троих юношей, поедающих Франсину взглядом, попыхивающих сигаретами, смеющихся. Я чувствую нарастающую панику: дверцы клеток открыты, животные выпущены на свободу, вновь надвигается холокост.

— Вам нехорошо, доктор Кох?

— Все нормально, нормально.

Боже мой, я прожил в этом районе двадцать шесть лет, с Мартой, после Марты, неужели мне придется съезжать с квартиры, вновь становиться беженцем?

Мы остановились у ее машины.

— Колоритный у вас райончик, ничего не скажешь.

— Да. Жизнь так и кипит, но пахнет смертью.

Она пожимает мне руку.

— Спасибо, что проводили меня.

— De nada, — отвечаю я на языке врагов.

Она садится за руль, я захлопываю дверцу. Она включает двигатель, подает назад, выруливает на проезжую часть, моя Франсина, машет мне рукой. Я подхожу к газетному киоску на углу, нахожу среди журналов на испанском вечернюю газету и через ничейную землю возвращаюсь туда, где вроде бы живу.

 

Глава 21

Томасси

Ночь с Франсиной — не брачный контракт! Я не хочу попадать в водоворот эмоций с бесконечными телефонными звонками. Мне нужно покончить с этим, быстренько завершив ее дело.

У нее есть повод для звонков: ситуация в Большом жюри. Я позвонил Лефковичу, чтобы предложить помощь тому, кто будет представлять дело Франсины, но не пробился дальше его секретаря, которая сказала мне, что любую нужную мне информацию я могу получить только от мистера Канхэма. Я позвонил Гэри, и уже его секретарь сообщила мне, что ее обожаемый мистер Канхэм в данный момент поговорить со мной не может. Разумеется, говорить со мной просто не хотели. Я постоянно просматривал «Дейли ньюс», в таких вопросах более надежную, чем «Нью-Йорк таймс», дабы увидеть сообщение о том, что дело об изнасиловании давным-давно передано в суд. Мог Канхэм водить меня за нос? Проверял, смогу я пойти на публикацию заметки из студенческой газетенки или нет? Или расставлял мне какую-нибудь ловушку?

Я проглядел список членов Большого жюри в поисках знакомой фамилии. К счастью, Маскрив все еще входил в число присяжных. Ума не приложу, как человек может растрачивать свою жизнь. Он меня помнил.

— Мистер Маскрив, мне говорили, что Большое жюри намеревалось рассмотреть дело Уидмер, но газеты об этом ничего не сообщили.

— Видите ли, мистер Томасси, протокол мы подписали только сегодня.

Я постарался не выдать озабоченности.

— Тогда неудивительно, что в газетах еще ничего нет.

— И не будет. О-пи распорядился не информировать прессу.

— Это еще почему?

— По-моему, такого вопроса ему не задали. Вы же знаете, что такое Большое жюри. Если О-пи чего-то хочет, почему не пойти ему навстречу. Он же слуга народа.

— Да, конечно. Премного вам благодарен, мистер Маскрив.

— Всегда готов помочь вам, мистер Томасси. Мои друзья и я очень вас уважаем.

Я не стал загадывать, когда раздастся ответный звонок с просьбой оказать некую услугу, и перезвонил Франсине.

— Новости.

— Решение принято?

— Да.

— Когда?

— Вчера. Закрытое решение. То есть в газеты ничего не попадет.

— Это хорошо?

— Во всяком случае, у твоего отца убавится волнений. Не могу понять, к чему клонит Канхэм. Так или иначе, я полагаю, что твоего приятеля Козлака уже арестовали.

 

Глава 28

Козлак

Черт, неужели я должен вставать в самую рань только потому, что какой-то идиот ошибся дверью? Я почувствовал, как Мэри выбирается из постели. И тут же она трясет меня за плечо и говорит, что пришел полицейский. Я продираю глаза и вижу копа, стоящего на пороге спальни. Я тряхнул головой, чтобы прийти в себя.

— Только не говорите мне, что я оставил машину у пожарного гидранта.

— Этого я не знаю, — коп не улыбается. В руке держит какую-то бумажку.

— Тогда в чем дело? — Я перекидываю ноги через край кровати, сажусь. — Мою бензоколонку ограбили?

— Вы арестованы, — отвечает коп и смотрит на Мэри.

— За что? — ахает она.

— Не за что меня арестовывать, — говорю я. — Я ничего не сделал.

— Одевайтесь, мистер Козлак, — торопит меня коп.

— Что он сделал? — спрашивает Мэри.

— Вы будете смотреть, как я одеваюсь? — добавляю я.

— Я отвернусь, — коп так и стоит в дверном проеме.

Я начинаю одеваться, а Мэри продолжает домогаться у полицейского, чем вызван его приход.

— Я должен доставить его в полицейский участок и посадить в камеру.

— За что, черт побери?! — кричу я, и на этот раз получаю ответ.

— Изнасилование. Большое жюри приняло решение передать дело в суд.

Комментарий Мэри Козлак

С давних пор я боюсь услышать новость, которая круто изменит всю нашу жизнь. Я представляю себе, как слышу слова доктора о том, что у одного из детей лейкемия, и тут же что-то взрывается у меня в мозгу. Все замирает. Ни один доктор такого мне не говорил. Никто из детей не болел ничем серьезным, но я боюсь лейкемии. Вот так же я отреагировала, когда коп сказал об изнасиловании. Послушайте, я не так глупа, чтобы не понимать, что иной раз мой муженек ходит на сторону. Все они такие, не правда ли? Но изнасилование? Ради чего? Я даю ему все, что он хочет, в любое время, даже когда у меня на то нет желания, так какого черта ему куда-то идти и кого-то насиловать?

Получается, я сама ответила на свой вопрос. Ему это не нужно, следовательно, он этого не делал, его подставили, это ошибка. Среди его знакомых есть люди, которые могут такое устроить. Тут я слышу, что дети проснулись, и иду к ним, чтобы сказать, что не надо выходить из комнаты, но уже поздно, Майк видит копа, и остается лишь надеяться, что он ничего не слышал. Я глажу его по головке и говорю ему: «Ложись в кровать, еще рано, я сейчас приду», — и плотно закрываю дверь. К тому времени Гарри уже оделся, чистит зубы, и я говорю ему, что не следует ехать в полицейский участок небритым. Коп просит Гарри поторопиться.

Когда он выходит из ванной, я даю ему стакан апельсинового сока. Он хочет выпить кофе, но коп заявляет, что нет времени, и они направляются к двери. Она закрывается за ними, а я чувствую, что сейчас сойду с ума, если не узнаю, что же произошло. Я открываю окно и, когда они появляются на улице, кричу: «Позвони адвокату!»

Гарри сердито зыркает на меня, и я понимаю, что меня слышат прохожие. Они смотрят, как он усаживается в патрульную машину. Все я делаю не так!

Мэри могла бы не разевать рта. Незачем соседям знать об этом. Все образуется. Когда трахаешь этих куриц, некоторые начинают кудахтать. Надо лишь понять, как выбраться из этой ситуации без потерь.

В машине копа ждет напарник. Он садится со мной на заднее сиденье. И напрасно он надел на меня наручники. Все равно я сижу, положив руки на колени, глубоко задумавшись. Мэри права. Я должен найти адвоката. Они знают, как обойти закон.

И тут я вспоминаю Тони Лудо, который буквально на ровном месте угодил в серьезную передрягу. Сами знаете, сидишь в баре, что-то говоришь женщине, оказавшейся рядом, она отвечает, слово за слово и, как бы случайно, ее рука касается твоей ноги, но ты понимаешь, что это означает, и просишь ее пригласить тебя в гости. Вот и Тони поехал к этой женщине, звали ее Энджи. Все шло, как положено, они выпили еще по паре бокалов, пообжимались, а потом перебрались и на кровать.

Тони говорит, что эта Энджи была совсем голодная. У Тони сильные руки, он гимнаст, любит работать на брусьях, поэтому и в постели он как бы зависает над женщиной, вгоняя свой член сверху. Так, он считает, женщине приятней, поскольку член трется о ее клитор. Энджи нравится то, что делает Тони, она кончает как бешеная, кричит от восторга, и Тони уже собирается спустить, когда слышит, как поворачивается ключ в двери. Слух у него, наверное, как у собаки. Я бы в такой момент ничего не услышал. Он спрашивает: «Что такое?» Энджи выскальзывает из-под него, а на пороге возникает мужик с ключами в руке. Тони понимает, что это муж Энджи, а тот спрашивает: «Почему ты не дала этому парню кончить», словно регулярно застает ее в постели с чужими мужчинами. Тони смекает, что лучше побыстрее убраться, одевается, а этот парень все шутит по его поводу. Тони предлагает ему заткнуться, и тут муж Энджи выходит из себя. Бред какой-то. На то, что Тони долбил его жену, он не отреагировал, а когда ему предложили заткнуться, озверел. Дальше, как рассказывал Тони, этот парень его толкнул, а Тони Лудо не из тех, кого можно толкнуть безнаказанно, так что он врезал этому парню в челюсть. Тот потянулся за чем-то острым, что лежало на столе, Тони, не желая, чтобы его проткнули, врезал еще, помните, я говорил, что руки у него сильные, гимнаст все-таки, и парень рухнул на пол. Женщина, конечно, в слезы, ее муж весь в крови на полу, а Тони — в дверь. Пришел потрахаться, а как все повернулось. Он возвращается в бар, и через полчаса там появляются копы, везут в полицейский участок и арестовывают по обвинению в убийстве, потому что муж Энджи отдал Богу душу.

Умер! Можете представить себе реакцию Тони. Он участвовал в сотне драк, бывало кому-то и доставалось, но никого не убивали. А что скажет его жена, когда узнает, из-за чего все случилось, как он это объяснит? Я хочу сказать, Тони хотелось только поразвлечься, серьезных намерений у него не было.

Копы… Они разрешают Тони связаться с адвокатом, и он звонит Брейди. Тому самому Брейди, который помогает друзьям Тони Ростовщика избежать тюрьмы и работает на профсоюзы водителей грузового транспорта и уборщиков мусора. Благодаря Брейди Тони выпускают из кутузки под залог, а прокуратура обвиняет его уже в непредумышленном убийстве. С тем дело и передается в суд. Брейди навещает вдову, беседует с ней, понимает, с кем имеет дело, намекает, что Тони не возражал бы время от времени заглядывать к ней, чтобы повторить то, что не удалось закончить в первый раз. Такое ведь невозможно, окажись он за решеткой, не так ли? Кроме того, он узнает, что муж Энджи потянулся за отверткой, когда его ударили первый раз, а отвертка — смертельное орудие, не так ли? Короче на суде вдова становится главным свидетелем защиты, я хочу сказать, что Брейди обставил это гениально, и Тони признают невиновным. Я прихожу к выводу, что именно Брейди мне и нужен.

Они фотографируют меня, снимают отпечатки пальцев, все, как в кино, а потом я спрашиваю: «Как насчет адвоката?»

— Только не тяни резину, — бурчит коп с сержантскими нашивками, дабы показать, кто тут главный.

— Я ведь ни в чем не виноват, пока не доказана моя вина, так? — говорю я ему. — А раз пока я ни в чем не виноват, нечего меня шпынять. Я должен найти номер в телефонном справочнике.

Справочник мне дают, я нахожу номер, звоню, но его клуша-секретарь заявляет, что Брейди занят. Занят? Да я сгнию в тюрьме, если Брейди не возьмется за мое дело. Поэтому я говорю копу, которого оставил рядом со мной сержант: «Мне надо кое-что сказать моему адвокату, и вам это слушать необязательно». Он отходит к противоположной стене, но пристально наблюдает за мной, словно я — вор, и он боится, как бы я чего не украл. Я же поворачиваюсь к нему спиной, прикрываю микрофон рукой и говорю секретарю Брейди: «Послушай, киска, я приду к тебе и вставлю знаешь что между ног, если ты сейчас же не соединишь меня с ним». Не проходит и минуты, как в трубке слышится мужской голос: «Вы угрожаете моему секретарю?»

— Нет, нет, — возражаю я. — Просто я не видел другой возможности переговорить с вами.

Он начинает нести какую-то лабуду насчет своей занятости, но я говорю, что его рекомендовал мне Тони Лудо.

— Ладно, — отвечает он. — Можете прийти ко мне, мы все обговорим, и я посоветую вам, к кому обратиться.

— Вы шутите? — кричу я. — Меня арестовали. Я звоню из участка. Меня сфотографировали, сняли отпечатки пальцев и вот-вот загонят в камеру.

— В чем вас обвиняют? — спрашивает он.

Я оглядываюсь на копа, затем шепчу в трубку:

— В изнасиловании.

— О господи, — слышится в трубке. Брейди что-то говорит тому, кто находится в кабинете, слов я не разобрал, затем вновь обращается ко мне. — Козлак, чтобы вас освободить, я должен обратиться к судье, который назначит сумму залога. В каком вы участке?

Я называю адрес, добавляю: «Поторопитесь», — и он кладет трубку.

— Мы подождем адвоката здесь? — спрашиваю я копа.

— Пошли со мной, — отвечает тот и, представьте себе, сажает меня в камеру. Жди, мол, там.

Проходит, должно быть, вечность, прежде чем кто-то появляется, парень, который выглядит для Брейди слишком молодо.

— Вы Брейди? — спрашиваю, однако, я.

— Я помощник.

— Какой еще помощник?

— Я работаю с мистером Брейди.

Помощник не проявляет никаких эмоций. Вообще трудно понять, человек он или робот. Никакого дружелюбия. Мы остаемся одни, и он задает мне какие-то глупые вопросы.

— Почему вы так суровы со мной? — спрашиваю и я.

— Я здесь на работе, — отвечает этот молодой поганец.

— Мистер Брейди знает, как вы разговариваете с людьми, которые ему платят?

— Если вас это интересует, мне наплевать, знает он или нет. Мне без разницы, кого трахает мужчина, жену, любовницу или даже мать, но я считаю, что женщин вокруг более чем достаточно и незачем их насиловать.

— Подожди, парень, — останавливаю я его. — Ты работаешь на моего адвоката. Ты знаешь закон. Я ни в чем не виновен, пока не доказана моя вина.

— Это точно.

Я бы с удовольствием свернул ему шею. Но я отвечаю на вопросы. Где я работаю, принадлежит ли мне бензоколонка, как я познакомился с этой женщиной, что я делал, что делала она, какое у меня алиби, и все в том же роде, а потом мы едем на патрульной машине к зданию суда, и какой-то коротышка, сидящий за столом, как выясняется, судья, вглядывается в мое лицо, словно пытается понять, можно мне верить или нет. Я говорю с ним уважительно, вежливо отвечаю на все вопросы, потом этот парнишка-адвокат о чем-то с ним шепчется, судья говорит, что я пустил в округе глубокие корни, не знаю, о чем это он, и объявляет, что сумма залога — десять «кусков». Десять кусков? Но у этого парня уже наготове поручитель, теперь он спрашивает меня о том, сколько я зарабатываю в год, почему у меня нет собственного дома, сколько стоит моя машина, наконец, я подписываю какие-то бумаги, и парень везет меня в контору. Что-то говорит секретарю, и та смотрит на меня так, будто сейчас плюнет мне в глаза. Потом приглашает меня в кабинет. Я оглядываюсь в поисках молодого парня, но его нет, должно быть, он ушел к себе, и я переступаю порог, чтобы увидеть Брейди.

Да, конечно, я входил в кабинет в уверенности, что увижу шестифутового верзилу, а оказалось, что Брейди — коротышка, ростом ниже Эйба Бима, но с широченными бровями, сросшимися на переносице, образующими непрерывную черную полосу. Его кресло и стол стояли на поднятой над полом платформе. Я знаю парней, которые носят высокие каблуки, стесняясь своего маленького роста, но он поднял полкабинета. Он говорит: «Садись!» — и я сажусь, смотрю на него снизу вверх и рассказываю свою историю, а он молча жует свою сигару. Я стараюсь понять, что заставило его взять мое дело, и говорю: «Мистер Брейди, я понимаю, что вы занятый человек, но я не рассчитываю на вашу благотворительность, я могу внести задаток наличными».

— Пять тысяч?

— Нет проблем.

— Чек — не деньги, — говорит он.

— Я могу заплатить наличными.

— Когда?

— Завтра вас устроит?

Клянусь, я не могу понять по выражению его лица, что он думает, он продолжает жевать сигару. Может, он прикидывает, а не взять ли часть денег себе, а остальное перекинуть вместе с моим делом другому адвокату. Но он нажимает кнопку аппарата внутренней связи, вызывая секретаря.

— Соедините меня с мистером Канхэмом.

Мы ждем. Я начинаю что-то говорить, но Брейди останавливает меня, прижимая палец к губам. Он думает о предстоящем разговоре с окружным прокурором.

Жужжит аппарат внутренней связи. Брейди слушает, багровеет от злости, говорит: «Попробуйте связаться с Лефковичем».

Мы снова ждем. Он хочет отделаться от меня?

Вновь жужжит аппарат внутренней связи. На этот раз Брейди улыбается.

— Добрый день, Лефкович. Вопрос. С чего это босс решил вынести на Большое жюри дело о предполагаемой попытке посягательства на чью-то честь? На него не похоже. Да, я говорю о Козлаке. Он сейчас у меня. Кто? Хорошо, премного тебе благодарен.

Черная линия на лбу Брейди поднимается в двух местах, над глазами. Похоже, разговор с Лефковичем очень его порадовал. Он вновь связывается с секретарем: «Соедините меня с Джорджем Томасси».

— Надо все выяснить, — говорит он мне. — Придется подождать.

Я наблюдаю за ним. Он смотрит в окно. Звонит телефон. Он улыбается, нажимает одну из кнопок, говорит: «Привет, Джордж. Как поживаешь?»

Я не слышу ответа Томасси, но Брейди продолжает: «Ты представляешь женщину по фамилии… сейчас скажу… — он смотрит в блокнот, — …Уидмер? Франсина Уидмер, — Брейди слушает, потом добавляет. — Это все, что меня интересовало», — кладет трубку, вскакивает, пожимает мне руку.

— Начинаем работать. Завтра принеси деньги.

Он так радуется, что можно подумать, будто Томасси — телка, которую он хотел оттрахать, а не другой адвокат!

Брейди вызывает своего помощника. Входит тот самый молодой парень.

— Выясни, с кем видится Франсина Уидмер после работы. Ухажеры. Врачи. Все.

Брейди подмигивает мне, говорит, что я могу идти.

В приемной я извиняюсь перед секретарем Брейди за то, что нагрубил ей по телефону. Она кивает, говорит, что принимает мои извинения. Я в восторге от того, что Брейди взялся защищать меня. Мне даже хочется снова взять пустую чашку и еще раз спуститься за сахаром в квартиру этой Уидмер. Но я знаю, что дома ее нет, да и потом не так же я глуп. Я иду домой, хватаю Мэри за задницу и заталкиваю в спальню. А там, не раздеваясь, сдергиваю с нее трусики, расстегиваю молнию на брюках и, стоя, сзади быстренько трахаю ее, как бывало раньше. Хорошо!

 

Глава 29

Кох

Доктор Олланберг и его жена, дай им Бог здоровья, пригласили меня в Линкольн-центр послушать Мусоргского. Домой я вернулся на такси, в отличном настроении, пусть и немного уставший, в моих ушах все еще звучала музыка. Швейцар сказал мне, что в холле меня ждет пациент. Кто? Я никому не назначал на столь поздний час, новые пациенты мне не нужны, но швейцар подвел меня к низкорослому мужчине, сидящему в кресле. Тот вскакивает, пожимает мне руку, говорит: «Моя фамилия Брейди, доктор Кох».

Затем мужчина, брови у него необычные, сросшиеся в одну линию, отделяющие глаза ото лба, смотрит на швейцара, и тот из вежливости отходит на несколько шагов.

— Я должен с вами поговорить, — добавляет мужчина.

— Кто вы?

— Я адвокат. И пришел поговорить о вашей пациентке, которую вы лечите от психиатрического заболевания. Она обвиняет моего клиента в воображаемом изнасиловании, и я очень озабочен судьбой его жены и двоих детей. Мне нужно с вами посоветоваться, доктор Кох. Пожалуйста, уделите мне несколько минут.

— Боюсь, я не могу говорить об этом деле ни с кем, кроме моей пациентки.

Каким боком связан этот лилипут с Франсиной?

— Я думаю, нам необходимо переговорить именно сейчас, доктор Кох. Вы все поймете, выслушав мои аргументы.

— Это невозможно, — отвечаю я. И все-таки я заинтригован. — Возможно, мы найдем возможность встретиться. Если у меня появится «окно» в приеме, я вам незамедлительно перезвоню.

Швейцар смотрит на нас. Должен я попросить его выставить этого человека за дверь?

— Доктор Кох, это очень личное дело.

Разумеется, личное. И касается только Франсины и меня. Никого более.

— Тут есть тонкости.

Я просто идиот. Или вежливость незнакомца заставила меня пригласить его подняться наверх? А может, мое любопытство?

— Я сегодня очень устал, — говорю я, когда мы входим в гостиную.

Почему он так озирается?

— Я буду краток, — Брейди садится, кладет руки с вытянутыми пальцами на колени. Абсолютно симметрично. — Я адвокат. Представляю Гарри Козлака, которого обвинили в совершении предполагаемого правонарушения в отношении вашей пациентки Франсины Уидмер. Если дело не закроют во внесудебном порядке и оно будет разбираться в суде, я намереваюсь вызвать вас как свидетеля защиты.

Я начинаю возражать, но он прерывает меня.

— Один момент. Мой клиент, разумеется, готов оплатить вам то время, что вы проведете в суде, или мы вызовем вас повесткой. Решение за вами. Я внимательно изучил материалы дела и уверен, что ваша пациентка — женщина расторможенная, неоднократно вступавшая в случайные половые связи с разными мужчинами. Пожалуйста, дайте мне закончить. Я понимаю конфиденциальность отношений пациент — врач, но в то же время у вас репутация доброго человека, я это проверял, и полагаю, вам не хотелось бы отправить за решетку отца двух малолетних детей только за то, что он пошел навстречу желаниям молодой женщины, которая неоднократно удовлетворяла эти же желания с другими мужчинами. Стоит ли уделять столько подобному пустяку? Свидетельский допрос мисс Уидмер может затянуться на несколько дней, что для нее будет чересчур утомительным. Я уверен, что есть более простой способ все уладить, с наименьшими потерями для всех, но для этого я должен ознакомиться с историей ее болезни. Я мог бы, конечно, обратиться к другому психоаналитику, чтобы тот охарактеризовал психическое состояние мисс Уидмер, основываясь на ее свидетельских показаниях, а вас вызвать в суд, чтобы вы подтвердили или опровергли мнение коллеги, но, как вы сами видите, это еще более затянет мучительную для всех процедуру. Если сейчас вы окажете мне содействие, дело пойдет гораздо быстрее, а я, со своей стороны, в ответ на ваше содействие, с радостью пожертвую тысячу долларов благотворительной организации, которую вы мне назовете, или оставлю деньги вам, чтобы вы сами внесли их на счет этой организации. Так что вы на это скажете?

Невероятно. Я слышал о таких людях, но представить себе не мог, что встречусь с одним из них.

— Одну минуту, — говорю я и ухожу в кабинет. Набираю домашний номер Томасси, слава богу, он у меня есть, извиняюсь, что разбудил его. Он отвечает, что еще не ложился. Я слышу женский голос. С ним Франсина? Я рассказываю Томасси, кто ко мне пришел и с каким предложением.

— Дайте мне поговорить с ним, — рычит Томасси.

Я возвращаюсь в гостиную, которую меряет шагами Брейди и указываю на параллельный телефонный аппарат.

— Снимите, пожалуйста, трубку, — а сам спешу в кабинет, чтобы подслушать разговор.

— Брейди, что ты там делаешь, черт побери? — спрашивает Томасси.

Разговор длится недолго, состоит в основном из восклицаний и малопонятных мне юридических терминов, а потом они бросают трубки. Опускаю свою и я, иду в гостиную, но Брейди больше говорить не расположен, цедит сквозь зубы: «Спокойной ночи», — и уходит.

Горло у меня спирает, как перед ангиной. Я пытаюсь читать перед сном, но не понимаю ни слова. Этот Брейди добьется своего, даже если ради этого ему придется выпотрошить меня, словно курицу. Можно ли бороться с такими людьми? Или не остается ничего другого, как обреченно лежать в постели, ожидая прихода Kristallnacht.

 

Глава 30

Франсина

Одного раза недостаточно, это же ясно любому. Следующая попытка может оказаться неудачной, и что тогда? Возвращение в исходную точку. Не удивительно, что я нервничала.

Джордж не захотел обедать в ресторане, поэтому мы поехали к нему, и я выгребла из холодильника достаточно продуктов, чтобы приготовить сносный обед. Но он лишь размазал еду по тарелке.

Потом я поставила на проигрыватель пластинку Моцарта Миротворца. Он всегда создавал мне нужное настроение. А этот Макиавелли, сидя в кресле, не отрываясь от какой-то книги по юриспруденции, говорит: «Нельзя ли потише?»

— Я думала, тебе нравится Моцарт.

Он даже не ответил.

— Наверное, так и ведут себя семейные пары, — не выдержав, нарушила я молчание.

Он кладет в книгу закладку, закрывает ее, вздыхает.

— Извини.

— В чем дело, Джордж?

Я пошла к проигрывателю, чтобы выключить его.

— Выключать не обязательно, — остановил он меня. — Я лишь просил уменьшить громкость.

— Мое поколение не привыкло к тихой музыке. Могу я тебе что-нибудь почитать?

— Последний раз мне что-либо читали за десять лет до твоего рождения.

Сегодня он чувствует себя стариком.

— А что ты хочешь почитать?

Я достаю из брифкейса несколько листков.

— «Во славу известняка» Одена. Знаешь эту поэму?

— Нет.

— Мое лекарство на все случаи жизни.

— Снимать копии с книг противозаконно, — замечает он.

— Это моя книга. Если я переписала стихи, что в этом противозаконного? О господи, ну и странные же у нас законы. Так мне читать?

— Поэма длинная?

— Нормальная. Но я не хочу навязываться.

— Послушай, голова у меня забита совсем другим. Я не смогу сосредоточиться.

— Скажи мне, в чем дело?

— Не сейчас.

— А что ты читаешь?

— Стенограммы процессов.

— Это все, что ты можешь сказать?

— Процессов, связанных с изнасилованием. Послушай, Брейди попытается сделать все, чтобы дело не дошло до суда. Его стратегия — запугать тебя, чтобы ты отказалась от обвинений. Без тебя прокурору в суде делать нечего.

— Я знаю, что не откажусь. Давай я почитаю тебе Одена.

— Мне уже доводилось общаться с Брейди. Стопроцентный садист. Обычно он добивается желаемого. И весь цветет, если ему удается открутить кому-нибудь яйца.

— Тогда я в полной безопасности.

— Брейди ты и не нужна. Разве ты не видишь, что нацелился он на меня? Я бы с превеликим удовольствием повозил его рожей по гравию, но в данной ситуации у него есть, чем меня прижать.

— Мною?

— Нашими отношениями. Он все выяснит, если ты будешь приезжать сюда.

— Ты хочешь, чтобы я держалась подальше?

— Как адвокат? Да.

Я лежала на диване, впитывая в себя звуки музыки, думая о том, что Жозефина де Богарне не стала бы сидеть, слушая музыку, она попыталась бы отвлечь его от мрачных мыслей.

Я села. Он не поднял головы.

Я встала. Заметил бы он, если бы я встала на голову? Я пошла в ванную, сняла блузку, туфли, брюки, колготки, потерла рукой талию, там, где остались красные полоски от резинки. С трудом подавила искушение потереть и ниже. Приоткрыв дверь в гостиную, увидела, что он торопливо что-то записывает. В чем мать родила прошествовала к дивану, вытянулась на нем. Он ничего не замечал!

Пластинка, слава богу, кончилась. Я не стала ее переворачивать. Тишина, похоже, удивила его. Он-таки поднял голову.

— Боже мой, — вырвалась у него.

Я отвернулась к стене. Пусть думает, что ты застенчива. И показываешь ему свою великолепную задницу. Мои уши, как уши кролика, ловили малейший звук. Он отложил книгу. Он закрыл и отложил блокнот. Он встал и идет к дивану. Я повернулась к нему. Он упал перед диваном на колени.

— Ты очаровательна.

Он положил руку мне на живот.

— У тебя такая нежная кожа.

Тут в окне что-то вспыхнуло.

— Господи! — мгновенно он вскочил на ноги, метнулся через комнату, распахнул окно, стараясь кого-то схватить.

Выругался, бросился к двери. Я слышала, как он бежит по усыпанной гравием подъездной дорожке.

Я ретировалась в ванную, схватила свою одежду, прижала ее к себе.

Когда Джордж вернулся, на его щеках ходили желваки.

— Сукин сын. Удрал.

— Кто-то нас сфотографировал.

— Готов поспорить на последний доллар, что фотографию заказывал Брейди.

— Мы же ничего не делали.

— Разумеется, нет. Ты лишь лежала голая, а я гладил тебя по животу. Какая еще фотография нужна для шантажа?

— Это нелепо, — возразила я. — Все, что мы с тобой делаем, мне только в радость.

— Ты-то здесь при чем? Я думаю о том, кому он намерен показать эту фотографию.

— В суде?

— Брейди не так глуп. Такие вещи не приносят в зал суда. Если я не ошибаюсь, он использует фотографию в ближайшее время.

— Как?

— Поставь себя на его место, подумай, что он может предпринять. Черт возьми, ты могла бы задернуть занавеску, раз уж решила раздеться!

— Я не думала, что кто-то меня здесь увидит. Дом в лесу, соседских окон нет.

— Фотографировал профессионал.

— Я только хотела тебя развлечь.

— Понимаю.

— Неужели адвокаты способны на такое?

— Некоторые заходят дальше, чем другие.

— А ты?

Прежде чем ответить, он долго разглядывал свои пальцы.

— Послушай, Брейди фотографировал не сам, он нанял человека. Я же кое-что купил.

— Фотографию?

Томасси кивнул.

— Такую же?

— Нет, газетную вырезку.

— С тем чтобы добиться такого же результата?

— В каком смысле?

— Морально подавить человека. Это все, чему вас учат на юридическом факультете, грязным приемам?

— На юридическом факультете такому не учат.

— Думаю, мне лучше одеться, — на полпути к ванной я остановилась. — Кому он собирается показать эту фотографию?

— Это только догадка.

— Поделись со мной.

Лицо его разом осунулось.

— Твоему отцу.

 

Глава 31

Уидмер

Моя секретарь сказала, что звонит некий мистер Брейди. Хочет поговорить со мной о моей дочери. Какой дочери? Она отключила аппарат внутренней связи, а включив вновь, ответила, что о Франсине. Я не знал никакого Брейди, но обеспокоился, не влипла ли Франсина еще в какую-то историю.

— Я поговорю с ним.

В американце хорошее воспитание выдает не акцент, а изменения высоты и окраски голоса. Резкий, скрипучий голос Брейди принадлежал человеку, который никогда не думал о том, как воспринимаются издаваемые им звуки.

— У меня есть фотография вашей дочери, которую я хотел бы вам показать.

— У меня много фотографий моих дочерей, мистер Брейди, и сейчас я очень занят.

— Держу пари, вам придется вернуться к младенчеству Франсины, чтобы увидеть ее голышом.

О, как мне хотелось рассказать Брейди о моей любимой фотографии и тут же положить трубку.

— В нашей семье мы не делали младенческих фотографий.

— Мистер Уидмер, Франсину сфотографировали на этой неделе.

— С какой целью?

— Вы спрашиваете, почему она разделась догола?

— Нет. Меня интересует, с какой целью она фотографировалась?

— О, не думаю, что ей хотелось фотографироваться в таком виде. Ее сфотографировали через окно. Фотограф многим рисковал. Это дорогая фотография, мистер Уидмер, и мне кажется, что вам стоит взглянуть на нее. Я решил, что в такой ситуации лучше всего не идти на поводу у шантажиста.

— Откровенно говоря, меня не интересуют фотографии моих обнаженных дочерей. До свидания, мистер Брейди.

— Секундочку, мистер Уидмер, — успел он ввернуть, прежде чем я положил трубку. — Тут есть один интересный нюанс.

— Какой же? — вырвалось у меня.

— Франсину сфотографировали в квартире мужчины.

— Моей дочери двадцать семь лет, мистер Брейди, она вправе вести себя, как пожелает. До свидания, мистер Брейди.

— Не кладите трубку! Ее сфотографировали в доме Джорджа Томасси.

Я молчал, вслушиваясь в дыхание Брейди.

— Они сфотографированы вдвоем? — спросил, наконец, я.

— Естественно.

У меня было такое ощущение, будто кто-то заявил, что на фотографии, что я хранил у себя, Франсину запечатлели в паре со мной. Нас с Томасси разделяло меньше лет, чем его и Франсину.

— Мистер Брейди, вы звоните с тем, чтобы продать мне эту фотографию?

— О, нет, нет. Я хочу отдать ее вам. После того, как мы кое-что обсудим.

— У вас есть и негатив?

— Негатива нет вообще, мистер Уидмер. Это «поляроид». Чтобы избежать лишних вопросов того, кто будет проявлять пленку. Сможете вы подъехать ко мне в четыре часа?

Он дал мне адрес. Тащиться так далеко не хотелось.

— Я бы чувствовал себя в большей безопасности, мистер Брейди, если бы вы приехали ко мне.

— О, мистер Уидмер, я же адвокат.

— Тем не менее смогли бы вы быть у меня в четыре часа?

— Приеду, не беспокойтесь. Всегда рад выручить коллегу.

Он знал, что любое сравнение с таким, как он, я сочту за оскорбление. До четырех часов время ползло не быстрее улитки.

Ростом мистер Брейди не вышел. На моем диване ему пришлось сидеть на самом краешке, чтобы его ноги доставали до пола. При личном общении он не казался таким страшным, как по телефону.

Фотографию он держал за верхние углы. К моему облегчению, я увидел, что Томасси полностью одет. А Франсина грациозна, как одалиска. В фотографии не было ничего порнографического. Наверное, я ожидал увидеть их в пылу любовных утех.

Брейди опустил фотографию в карман.

— Я отдам ее вам, как только мы договоримся о наших действиях.

— Каких действиях?

— Большое жюри поддержало обвинение, выдвинутое прокурором против моего клиента, Гарри Козлака, и передало дело в суд. Он обвинен в том, что навязал себя вашей дочери. У меня имеется информация, свидетельствующая об обратном. Подождите, мистер Уидмер, возможно, прав он, возможно — ваша дочь. Но суть дела в том, что Козлак женат и у него двое детей. Если он сядет в тюрьму из-за жалобы вашей дочери, вы же не будете кормить его детей. И я не буду. Я не хочу, чтобы несправедливость чинилась по отношению к любой из сторон. Вы знаете, каким грязным может быть судебный процесс по обвинению в изнасиловании. И, поверьте мне, ради благополучия этих детей я полагаю себя вправе не стесняться в выборе средств. Я не думаю, что судья сможет выставить прессу за дверь. Через моего приятеля я уже договорился с «Дейли ньюс». Их репортер будет присутствовать на каждом заседании. Радио и телевидение также не оставят без внимания сенсационное судебное разбирательство с участием дочери известного адвоката.

— Чего вы хотите, мистер Брейди?

— Я хочу, чтобы завтра к вечеру вы позвонили мне и сказали, что ваша дочь отказалась от выдвинутых обвинений. У Канхэма упадет гора с плеч, если он услышит, что суда не будет. Все от этого только выиграют, не так ли? Я мог бы оставить вам фотографию и сейчас, я вам доверяю. Но, если вам не удастся убедить дочь, она может понадобиться мне на суде. Вместе с другими. Вы меня понимаете, не правда ли?

Я должен дать необходимые пояснения касательно моего характера, чтобы вы не думали, что мои колебания относительно следующего шага обусловлены личностными недостатками. Причину надо искать в другом — в наследственности. Я не пытался уклониться от военной службы во время войны, и хотя провел большую часть времени в штабах, не боялся принять участие в боевых действиях. В школе я часто ввязывался в драки. Когда кот Принсиллы, еще маленьким котенком, забрался на конек крыши и жалобно мяукал, не решаясь ни прыгнуть вниз, ни слезть обратно, я полез за ним, рискуя сломать не только руки или ноги, но и шею. Сами видите, опасность, с которой приходится сталкиваться в повседневной жизни, меня не пугает. Чего я пытаюсь избежать, так это затруднительных ситуаций. Телефонного звонка тому, кто может в ответ положить трубку. Общения с малознакомым человеком, перед которым за что-то приходится извиняться. А более всего необходимости принятия решения по вопросам, от которых я обычно стараюсь уходить. К подобным кризисам жизнь подготовила Принсиллу лучше, чем меня. Ей иной раз приходилось забывать про наследственность. И, однако, я не мог спрятаться в стенном шкафу, попросив ее поговорить с Франсиной вместо меня. А если говорить пришлось бы не только с Франсиной, но и с Томасси?

Потребовалась вечность, чтобы найти ее на работе. В конце концов меня соединили с каким-то американцем-негром, который произносил мою фамилию как «Уиммер» и несколько раз просил меня оставить свой телефон, чтобы потом Франсина перезвонила мне. Я же, как можно тактичнее, втолковывал ему, что я — отец мисс Уидмер и мне необходимо незамедлительно переговорить с ней. Наконец, я услышал в трубке ее запыхавшийся голосок.

Мне следовало заранее приготовить фразу, которую я собирался ей сказать, потому что внезапно из головы полезла куча вопросов, а потому я просто предложил ей как можно быстрее приехать ко мне.

— Папа, но я не могу, действительно не могу. У меня столько дел, что я и не знаю, когда сегодня уйду с работы.

На моем столе я держу стеклянный шар, размером с бейсбольный мяч, с сельским пейзажем внутри. Если потрясти шар, что я и делал, держа его в руке, внутри начинал падать снег на дом, амбар, миниатюрных животных. Когда я думал, мне нравилось смотреть, как падает этот искусственный снег.

— Папа, я не могу долго занимать телефон.

— Недавно тебя сфотографировали…

Секундная пауза.

— И что?

— Фотографию предложили мне.

— Шантаж?

— Ее принес адвокат, представляющий Козлака. Мы сможем увидеться?

— Я заеду за тобой после работы.

— Хорошо.

— Если у Джорджа будет свободное время, он сможет присоединиться к нам?

— Джордж?

— Томасси.

— Не следует ли нам обсудить все вдвоем?

— Секретов у меня нет.

— Есть же конфиденциальные темы, Франсина. Но поступай, как сочтешь нужным.

Она всегда принимала решение сама. Так что оставалось лишь гадать, приведет она Томасси или нет.

 

Глава 32

Томасси

Я уверен, каждого охватывает чувство неловкости перед встречей с человеком, первой после того, как ты переспал с его родственницей. Я мог бы обойтись без этого визита в контору Уидмера, но уж лучше кабинет, чем гостиная.

Я приехал после Франсины. Секретарь пригласила меня пройти. Уидмер сидел за столом, Франсина — на диване у противоположной стены. Я не знаю, о чем они говорили, но двадцать разделяющих их футов вибрировали от напряжения.

— Привет, Нед, — поздоровался я.

Он перегнулся через стол, чтобы пожать мне руку. Господи, обычно он выходил навстречу гостю. Теперь же он отделил себя массивным столом.

— Привет, Франсина.

Она помахала мне рукой, словно застенчивый ребенок. Да уж, похоже, до моего прихода в кабинете властвовала буря, с молниями и громом.

Я решил сесть в кресло неподалеку от Франсины, чтобы выманить Неда из-за стола. Может, подумал я, он соблаговолит разделить с Франсиной диван.

Я ждал, пока Уидмер возьмет инициативу на себя. Хотя бы на правах хозяина.

— В это время дороги, должно быть, забиты машинами.

Боже мой! Не погода, так транспорт.

— Да нет. Основной поток идет из города.

— Да, пожалуй.

Молчание так затянулось, что Франсина за это время могла бы испечь пирог.

— Ладно, — не выдержал я, — мы собрались здесь из-за Брейди.

— Фотография… — начал Уидмер.

— …не столь уж и важна, — закончил я за него. — Это всего лишь орудие взломщика, одно из нескольких. Вопрос в том, что делать с самим взломщиком.

— Один момент, Джордж.

Я посмотрел на Уидмера, а он продолжил, отведя взгляд.

— Брейди показал мне не просто фотографию. На ней были вы и моя дочь.

— Нед, минуло уже то время, когда у отца просили руку или иную часть тела дочери.

— Я это понимаю, — прозвучали его слова иначе: я это ненавижу.

— Мы собрались, чтобы поговорить о юридическом аспекте, так что следует обратить внимание не на запечатленных на фотографии мужчину и женщину, а на главную проблему: фотография использовалась для шантажа Франсины, с намерением заставить ее отказаться от обвинений. Нед, давай займемся Брейди. Если мы выиграем, у нас будет достаточно времени обсудить и второй вопрос. Если проиграем, полагаю, едва ли вообще будем разговаривать друг с другом.

Не могу точно сказать, вздохнул ли Нед. Мне очень хотелось, чтобы он выбрался из-за этого чертова стола.

— Хорошо. Брейди.

— Во-первых, Нед, я виноват в том, что Брейди заинтересовался этим делом.

— Как так?

— Несомненно, я — единственный, кому раньше доводилось иметь дело с Брейди. Он защищает Козлака только потому, что я помогаю Франсине. Денег у него, хоть пруд пруди. Нет отбоя от постоянных клиентов, так что такие, как Козлак, ему не нужны. Он с удовольствием раздавил бы меня, как в зале суда, так и вне его, и он умен. Для тех, кто пользуется такими методами, как он, обвинение в изнасиловании — прекрасная возможность продемонстрировать свое мастерство.

— Какими методами, Джордж?

— Прежде всего он выясняет, кто его противник. Далеко не всегда это подсудимый или адвокат подсудимого. Потом он нащупывает слабое место своего противника. Определяет, как посильнее ударить по этому месту. И чем. А затем приступает к действиям. И, раз он принял сторону Козлака, мне уже бессмысленно выходить из этого дела, не беспокойся, Франсина, у меня и мыслей таких не было. Даже если ты наймешь другого адвоката, он будет считать, что противостоит ему Томасси. Помогаю я тебе, не помогаю, все равно при неблагоприятном исходе мне числиться в проигравших.

Старина Уидмер вышел-таки из-за стола и сел на диван в трех футах от Франсины. Хорошо, что мы не пили кофе. Нам пришлось бы вставать, чтобы передать друг другу сливки или сахар.

— Джордж, вы сказали, что для таких как Брейди, изнасилование — прекрасная возможность продемонстрировать свое мастерство.

— Великолепная. Для защиты. Если произошло убийство, обвинение может предъявить тело. Покойник он и есть покойник. При изнасиловании у вас есть тело, которое говорит, что над ним совершили насилие против его воли. Вам нужно доказать и насилие, и отсутствие воли. В случае убийства, если оно совершено человеком, который не знал свою жертву, главное — определить, готовилось ли убийство загодя или совершено под влиянием момента. Даже если убийство совершено при ограблении, это убийство первой степени. Если такое случилось в драке между родственниками или близкими друзьями, скорее всего, второй. Мы всегда готовы к тому, чтобы убить наших родных и близких. Но это все цветочки. Сомнения относятся лишь к тяжести преступления, но не к факту его совершения. В случае изнасилования дело обстоит иначе, надо доказывать факт изнасилования. Не было ли в поведении дамы элементов соблазнения. Не искушала ли она мужчину? А потом еще ворох вопросов. Имело ли место проникновение? Проникновение чего? Как вы можете это доказать? Вы понимаете, что я имею в виду?

— Все очень наглядно, — без улыбки прокомментировал Уидмер.

— Мне очень жаль, Нед, но так оно и будет. Есть и еще одна тонкость. Вы видели Брейди, Нед, и знаете, какой он коротышка. У меня в классе был один такой парень. Все продолжали расти, а он вдруг остановился. Прозвали его, естественно, Карлик. И нередко говорили ему нечто вроде: «Карлик, раз ты все равно там, поцелуй меня в задницу». Низкорослые, взрослея, копят в себе одно чувство — жажду мести. И мстить они хотят практически всем, потому что едва ли не каждый выше их ростом. Таким был Наполеон. Я могу назвать четыре-пять первоклассных адвокатов, которых вы знаете, Нед, подпадающих под эту категорию. К таким же относится и Брейди. Никакого лоска. Контакты с мусорщиками, скупщиками краденого, ростовщиками, бандитами. Ростовщики — фавориты Брейди. Они берут десять процентов в неделю. Вернуть им деньги невозможно. Скоро платить приходится проценты по процентам. Это комната без дверей. Ловушка, откуда нет выхода. Им это нравится. Они сосут деньги из человека до тех пор, пока у него не остается ни гроша. А потом избивают до смерти и выбрасывают в канаву. Мне известен один случай, когда они оставили парня в покое лишь после того, как он угодил в психиатрическую лечебницу. Они свели его с ума. Милые люди, эти ростовщики. И им нужен хороший адвокат, потому что их деятельность противозаконна. А хороший для них тот адвокат, который умеет выигрывать процессы вне зала суда, потому что они терпеть не могут судебных разбирательств. Хороший адвокат для них тот, кого распирает желание затоптать в грязи любого, вытянувшегося больше чем на пять футов. Брейди их человек. А теперь поговорим о нем и возникших у нас осложнениях. Франсина, ты не произнесла ни слова.

Франсина посмотрела мне в глаза.

— Я тебя люблю.

Я видел, как запульсировала жилка на виске Неда.

— Ты сошла с ума, если думаешь, что при сложившихся обстоятельствах от этого будет хоть какая-то польза.

— Может, и сошла, — улыбнулась она.

Не хотелось бы мне оказаться сейчас в шкуре Уидмера.

Наконец, заговорил и он.

— Эта фотография… Насколько я понял из ваших слов, вы знаете, что на ней.

— В общих чертах. Но Брейди уже лишился главного козыря. Вы ее видели. Франсина знает об этом. Я тоже. Однако ничего не изменилось. Мы сидим в одной комнате и мирно обсуждаем случившееся. Мы свели на нет ударную силу этой фотографии, хотя, полагаю, в зале суда Брейди будет намекать присяжным о сексуальной расторможенности Франсины, пока судья не одернет его. Я думаю, что О-пи при прямом допросе Франсины ясно даст понять, что Франсина — не королева Виктория, но она хочет всегда иметь право выбора, которого и лишил ее насильник.

Я взглянул на Уидмера. Он казался совсем потерянным. В собственном кабинете, рядом с собственной дочерью.

— Есть тут комната, откуда можно позвонить? — спросил я.

— Конечно, — кивнул Уидмер. — Секретарь вам покажет.

У двери я обернулся.

— Франсина, ты, наверное, хочешь поговорить с отцом. Через несколько минут мы уезжаем.

Оставшись один, я набрал номер Толстяка Тарбелла. Занято. Я изрисовал полстраницы блокнота, набрал снова.

— Слушаю, — ответил Толстяк.

— Джордж Томасси, — назвался я. — У меня трудности.

— Выкладывай.

Конечно, я рисковал, обращаясь к Толстяку. Наш приятель, несомненно, тоже значился в списке его клиентов.

— Брейди, — продолжил я. — Что у тебя есть насчет его сексуальной жизни, если он ведет таковую.

Толстяк Тарбелл расхохотался.

— Ведет, будь уверен. Ты хочешь навлечь на меня неприятности. Он дает мне больше работы, чем ты.

— В связи с его сексуальной жизнью?

— Нет.

— Тогда мы не конкуренты.

Толстяк вновь рассмеялся.

— У тебя есть чувство юмора, Томасси. Обойдется недешево.

— Сколько?

— Кто твой клиент?

Мне хотелось взять тайм-аут, чтобы обдумать ответ.

— Полагаю, что на этот раз клиент — я.

— Ясно. Не знал, что ты влип в передрягу, Джордж. Раньше тебе удавалось не связываться с такими, как Брейди. Ладно, согласен на тысячу?

— Лучше бы пятьсот. А еще лучше — получить информацию побыстрее.

— Давай подумаем. Амстердам или Нью-Йорк?

— Нью-Йорк предпочтительнее.

— Хорошо. Как насчет аффидевита женщины, у которой он бывает раз в неделю.

— Замужняя женщина?

Толстяк Тарбелл рассмеялся.

— Проститутка. Собственный особняк. Никаких других женщин. Полное уединение. Каждый визит обходится в кругленькую сумму.

— Как ты раздобыл аффидевит?

— Послушай, Джордж, ты собираешься лишиться лицензии и конкурировать со мной?

— Никогда в жизни.

— Она крепко поцапалась с кем-то из окружения мэра. Я все уладил в обмен на аффидевит. Шестнадцать человек интересовались им, но ты, похоже, первый, кто намерен пустить его в дело. И у меня складывается впечатление, Джордж, что пятьсот — это дешево, даже для тебя.

— Пятьсот за то, что я посмотрю на него. Семьсот пятьдесят, если им воспользуюсь.

— Как я об этом узнаю?

— Я позабочусь, чтобы ты узнал.

— Я тебе верю, Джордж. Договорились.

— Благодарю. Встречаемся на автостоянке у «Кристидса»?

— Уже поздно. Приезжай ко мне.

— Со мной будет девушка.

— Оставь ее в машине.

— Как скажешь.

— Сколько тебе понадобится времени?

— Я все еще в городе. Примерно час.

— Привези деньги с собой. Завтра они мне понадобятся.

— Тогда жди меня через полтора часа.

— Не спеши. Я сегодня никуда не собираюсь. До встречи, Джордж.

Когда я вернулся в кабинет Уидмера, он обнимал Франсину за плечи, а она, похоже, успела всплакнуть.

— Все нормально? — полюбопытствовал я.

Никто не ответил. О боже, стоит оставить отца и дочь на несколько минут, и вот что из этого выходит.

— Мне надо быстро вернуться в Уэстчестер. Нед, у вас в сейфе случайно нет наличных? Банки уже закрыты.

— Сколько?

— Если я выпишу чек на пятьсот долларов?

Он кивнул, удалился на несколько минут, пришел с конвертом. Будь он человеком моего круга, я бы просто получил несколько купюр, которые тут же и пересчитал.

— Ровно пятьсот.

Я дал ему чек.

— Кто-нибудь хочет поехать со мной в Уэстчестер?

Уидмер покачал головой.

Франсина одновременно кивнула.

Уходя, я посмотрел на Уидмера.

— Возможно, мне удастся купить важную информацию.

На его лице отразилось непонимание. Я пожалел его. Похоже, жизнь у меня была куда интереснее.

— Полагаю, у нас будет, что противопоставить мистеру Брейди.

— Правда? — все, что он смог выдавить из себя.

И мне показалось, что под его жилеткой скрывается маленький мальчик, которому очень хотелось поехать с нами.

 

Глава 33

Кох

Я возвращался из кинотеатра, погруженный в свои мысли, не замечая проезжающие мимо машины, взволнованный не тем, что увидел на экране, но творящимся в моей голове. Если у человека, думал я, оказавшего в безлюдном квартале, внезапно прихватит сердце, вскрикнет ли он? Зачем, на улице ни души, а люди в квартирах отгородились от криков окружающего мира. Он тяжело осядет на землю и умрет в молчании, с горлом, перехваченным душевной болью от того, что некого позвать на помощь. Однако, если тот же человек увидит в этот момент другого пешехода, он закричит изо всех сил, в надежде, что тот поспешит к нему и спасет от неминуемой смерти. А если сердечный приступ настигнет свою жертву среди толпы, будет ли она звать на помощь? Нет, человек знает, что этим он выделится среди себе подобных, и, несмотря на страх близкой смерти, не захочет замарать свою репутацию, не допустит, чтобы его сочли за труса или плаксу. Он рухнет, не произнося ни слова. Именно окружающая среда, вернее, окружающие человека люди определяют, заговорит ли он и, еще в большей степени, что он скажет.

Представьте себе кандидата в президенты, обращающегося с экрана телевизора к зрителям со следующими словами: «Мне снилось, что трибуна, на которой я стою, медленно рушится, я стараюсь опереться на стоящих рядом людей, но те пятятся, не желая падать вместе со мной. И тут я проснулся в холодном поту. Мне нужны ваши голоса». При этом тот же человек, лежа на кушетке в моем затемненном кабинете, рассказывает то же самое своему психоаналитику, кошмар, разбудивший его прошлой ночью, и хочет знать мнение психоаналитика, остается ли он, невзирая на этот сон, рациональным человеческим существом, озабоченным и испуганным тем, что он не сможет продолжать гонку, в которой лидерство значит все, а переход на вторую позицию может стать причиной сильнейшей депрессии. Он хочет, чтобы я поддержал его, он говорит мне то, чем никогда не поделился бы ни с женой, ни с ближайшим другом, ни с окружающим миром. Речи в нашей жизни состоят не из фраз, которые мы хотим произнести по тому или иному случаю, но инструментируются теми, кто их слушает.

Я думал обо всем этом, шагая домой из кинотеатра, где показывали «Потемкин», фильм, который я не могу смотреть на маленьком экране телевизора. А в кинотеатре он не шел уже добрых пятнадцать лет. Я с нетерпением ждал этого вечера. А когда занял свое место в ярко освещенном зале, вместе с еще двумя десятками зрителей, оказалось, что все пришли парами и лишь я — один. Я не боялся, что рядом сядет проститутка или какой-нибудь мужчина, принявший меня за стареющего гомосексуалиста. Когда же погас свет и засветился экран, я внезапно осознал, что такие просмотры предназначены для двоих. Другие люди так и пришли парами. Я не мог в наиболее волнующие моменты повернуться к Марте или подтолкнуть ее локтем, показывая, что мы испытываем одни и те же чувства. Я зациклился на себе. В одиночку в кино не ходят. Меня охватила тревога. Мне недоставало половины пары.

Фильм только начался, я еще привыкал к английским субтитрам, когда желание посмотреть «Потемкин» сокрушило новое чувство, осознание того, что в кино в одиночку не ходят. В темном зале особенно остро чувствуешь свое одиночество, и, сидя здесь, сосредотачиваешься не на происходящем на экране, но на ощущении, будто ты не являешься нормальным зрителем. Я понимаю, что должен уйти.

Билетер недоуменно смотрит на меня. Действительно, разве человек в своем уме заплатит три доллара, чтобы войти в кинотеатр, а затем покинуть его сразу же после начала просмотра. Он думает, что я ошибся, хотел посмотреть другой фильм, что я потребую деньги назад, все это я читаю в выражении его лица, проходя мимо. Денег я требовать не собираюсь, просто выхожу на улицу и шагаю к дому, размышляя о человеке, у которого прихватило сердце на улице, думая, каким же я показал себя дураком, отказавшись после смерти Марты от поисков нового спутника жизни. Газетные киоски манят меня глянцем порнографических журналов с великолепными задницами и грудью — утехой миллионов одиноких мужчин.

Помнится, впервые я увидел такой журнал раскрытым в своей приемной. Он лежал на кофейном столике. Я знал наверняка, что до прихода Шенкера его там не было, то есть оставил журнал именно Шенкер. Я пролистал журнал. Основное внимание в нем уделялось тем отверстиям женского тела, которые обычно плотно закрыты. Здесь же они представали во всей красе, широко распахнутые, влажные. Но стоило перевести взгляд от отверстий к лицам их обладательниц, как пропадало всякое сексуальное желание. Лица не отличались интеллектом, возникало сомнение, а все ли у этих женщин нормально с психикой, от сладострастности их поз так и несло фальшью. Оставил ли Шенкер журнал как свидетельство того, что в сорок два года он уже не боится женского тела, или этот знаменитый биохимик хотел показать, что теперь может мастурбировать и получать оргазм, не испытывая при этом чувства вины, то есть вплотную подошел к следующему этапу своего развития и готов налаживать отношения с другим человеком? Для Шенкера это был бы великолепный успех! Я не мог оставить журнал в приемной и убрал его в ящик стола. Для того чтобы открыть вновь, пролистать и посмотреть свою реакцию на него? Я его действительно пролистал, стараясь составить психологический портрет каждой из женщин, — нелепое занятие. Роза есть роза, но для меня влагалище — цветок, стебель которого ведет через спинной мозг в голову. Когда Шенкер приходит в следующий раз, я протягиваю ему журнал со словами: «По-моему, вы оставили его у меня». Он отвечает: «Это не мой журнал», и я знаю, что мне еще год придется слушать, как он старательно обходит тот факт, что мать научила его презирать собственную сексуальность, точно так же, как она презирала свою.

А потом мысли мои приводят меня, в последнее время иначе и не бывает, к Франсине, умненькой девочке, анализирующей на моей кушетке свои вчера для того, чтобы понять, как прожить завтра, говорящей, говорящей, говорящей, в то время как я смотрю на ее ноги, бедра, грудь, прекрасные волосы, которых я могу коснуться руками. Но я сижу, сцепив их, борясь с искушением. Гюнтер, говорю я себе, старый пенис в сочетании с многое познавшим мозгом — опасное оружие. Мне обдает жаром пах, член начинает подниматься, я ускоряю шаг, глубоко вдыхаю прохладный вечерний воздух, принимаю решение, придя домой, позвонить по очереди всем своим знакомым вдовушкам, назначить свидания и видеться с ними постоянно, чтобы выбрать одну в постоянные спутницы жизни. Тогда, как и с Мартой, я смогу ходить в кино и смотреть фильмы от начала и до конца. Каким же я стал лжецом! Куда больше женщина нужна мне в постели, а не в кинотеатре. Я маскирую свою страсть к Франсине интеллектуальной белибердой! Думаете, кто-то сможет это понять? Возможно, мой психоаналитик, давно отошедший в мир иной. Я должен молчать как человек, у которого прихватило сердце на пустынной улице.

Я поворачиваю ключ в замке. Неужели я оставил дверь незапертой? Такого быть не может! Ключ есть только у смотрителя. Это Нью-Йорк, город наркоманов, взломщиков, воров, психопатов, убивающих без всякой на то причины. Не лучше ли мне спуститься вниз и позвонить в полицию? Если я позвоню, они то ли приедут, то ли нет. А если ничего не найдут, если все это плод моего перевозбужденного воображения, меня примут за одного из тех стариков, что пугаются собственной тени.

Я вхожу. Услышал ли я какой-то посторонний звук? Но вновь наступила тишина. Я заглядываю в гостиную, в спальню. Никого. Но звук повторяется, и, клянусь, я знаю, что он означает: кто-то задвигает ящик бюро.

— Что здесь происходит? — громко говорю я, открывая дверь в кабинет, и…

Это не мое воображение, но человек, которого я боялся встретить всю жизнь. Я его не знаю, он выше меня ростом, лет тридцати, в костюме спортивного покроя. Он поворачивается ко мне, держа в руках несколько папок. Он — незваный гость моих страхов.

— Я думал, вы в кино, — спокойно заявляет он.

Значит, он здесь не случайно, это не какой-то вор, наугад вломившийся в мою квартиру, он пришел, потому что знал, что меня не будет. Идиот, первый позыв всегда самый правильный, надо было звонить в полицию!

— Что вам угодно? — мне остается лишь надеяться, что мой голос звучит так же спокойно, как и его.

— Сядьте туда, доктор, — он указывает на кресло за моим столом.

У нас нет опыта общения с такими вот полуночными визитерами. Что мы можем им сказать? Хотя мысленно я не один раз прокручивал в голове подобную сцену, репетиции оказались бесполезными.

— Тут ничего нельзя брать, — говорю я ему. — Истории болезни пациентов не представляют никакой ценности ни для кого, кроме меня.

Мужчина сует руку в карман и достает пистолет. Не целится в меня, лишь кладет его на бюро.

— Сядьте, куда я вам сказал, доктор, и все будет в порядке.

По его спокойствию можно подумать, что такое он проделывал сотню раз. Может, это его обычное занятие. Я покорно сажусь за стол. Думаю о том, что в бюро с четырьмя ящиками, где я держу истории болезни, есть замок, которым я никогда не пользовался. Зачем нужен замок, на который ничего не запирают? Впрочем, велика ли разница? Разве эти люди не умеют открывать замки, от которых у них нет ключей? Выгода от замков только тому, кто их изготавливает. Сколько денег у меня в бумажнике? Пятьдесят долларов есть наверняка.

Во рту у меня сухо, горло першит, но я нахожу в себе силы вновь заговорить с мужчиной.

— Это истории болезни. Они нужны только мне и моим пациентам. Никто другой не сможет ими воспользоваться.

— Заткнись! — рявкает он.

— Я дам вам пятьдесят долларов, если вы оставите папки там, где они лежат.

Он громко смеется, этот фашист. И, выдвинув нижний ящик, находит нужную ему папку. В конце алфавита. Интуиция подсказывает мне, что это папка Франсины Уидмер.

Я достаю из бумажника пять десятидолларовых купюр и кладу их на стол.

— Благодарю, — он сгребает купюры.

— А теперь, пожалуйста, уходите.

— Как скажете, — он оставляет папки, кроме одной, на бюро, берет пистолет, прячет его в карман. Направляется к двери, унося с собой папку, за которой приходил. Я не смогу найти его. Я не знаю, кто он такой.

— Вы взяли пятьдесят долларов. Вы должны оставить папку.

Он смотрит на меня, как на психа.

— Мы же договорились.

— Молчи, падло.

Должен признать, что я уже заметил лежащие на столе дротики, но старался не вспоминать о них. Его решение нарушить достигнутое, как мне казалось, между нами соглашение, оскорбительные слова, вывели меня из себя. Этот мужчина стал для меня сосредоточением всех несправедливостей, что довелось мне испытать в жизни, поэтому я схватил дротик и метнул в него, тут же подумав, что сейчас он выхватит пистолет и застрелит меня. Но вместо выстрела раздается дикий крик, мужчину бросает назад, на дверной косяк, и он медленно сползает на пол, дергая за дротик, крича, кровь льется по его лицу, и я вижу, что дротик угодил ему в правый глаз, ушел в него по самое оперение. Он пытается выдернуть дротик, но лишь причиняет себе еще большую боль. Я хватаю телефон и набираю номер «911». Слава богу, на другом конце провода тут же снимают трубку. Полицейский говорит с испанским акцентом, и я объясняю ему, что застал в своей квартире грабителя с пистолетом и ранил его. Он спрашивает у меня адрес, номер квартиры, я кладу трубку, мои руки дрожат, сердце стучит как паровой молот, я не могу пройти мимо сидящего на полу, извивающегося от боли мужчины, что он делает?

Тут до меня доходит, что он пытается достать пистолет. Папка отброшена, листы высыпались из нее, перепачканы кровью. Неужели он выстрелит в меня?

— Сука! — кричит он. Я прячусь за стол, гремит выстрел, пуля вгрызается в стену за моей спиной. Уползать ли мне подальше или стол — моя лучшая защита? Боже, боже, что я наделал? Меня так и тянет посмотреть на него, я высовываюсь из-за стола и вижу, как его рвет, блевотина покрывает руку с пистолетом, папку, листы бумаги, ковер, спортивный костюм, а из правого глаза этого человека торчит оперение брошенного мною дротика.

Каждая минута тянется словно час, наконец я слышу, как поднимается кабина лифта, торопливые шаги, распахивается дверь в квартиру, в прихожую влетают двое полицейских с пистолетами наизготовку, видят заблеванного мужчину, привалившегося к дверному косяку, я встаю, чтобы увидеть направленное на меня дуло пистолета одного из полицейских, качаю головой и указываю на бедолагу. Он выхватывает пистолет из руки раненого. Тот не сопротивляется.

— Господи! — восклицает полицейский, увидев торчащий из глазницы дротик.

На губах сидящего мужчины появляются пузыри розовой пены.

— Вы бросили дротик?

Я киваю.

Полицейский во что-то заворачивает пистолет. В носовой платок? Другой говорит мне о том, что все, сказанное мною, может быть использовано в суде против меня, я имею право молчать, я арестован.

— Я доктор Кох, — представляюсь я. — Это моя квартира. Этот мужчина — вор. Когда я пришел, он рылся в моем бюро. Он угрожал мне пистолетом, — я замолкаю. Действительно ли он угрожал мне? Полной уверенности у меня нет. — Дротик — единственное оружие, которое было в моем распоряжении. Я защищался.

— Извините, доктор, — полицейский смотрит на кровь, блевотину, изгаженый ковер. — Мы должны отвезти вас в участок. Вы можете позвонить вашему адвокату после того, как мы вызовем машину «скорой помощи».

 

Глава 34

Томасси

Я попросил Франсину подождать меня в машине.

— Я ничего не взяла почитать, — пожаловалась она.

— Я оставлю тебе ключи. Можешь послушать радио.

— Я посажу аккумулятор.

— Не волнуйся, я не задержусь. Запри дверцы изнутри. Сядь за руль. Если кто-то начнет приставать, уезжай. Когда доберешься до безопасного места, позвони по этому телефону, — я написал на клочке бумаги номер Тарбелла. — Не запоминай номер. Больше звонить по нему тебе не придется.

Тарбелл сам открыл дверь. Большая изогнутая трубка свисала из уголка его рта. Он вытащил ее, чтобы пробормотать «привет», и повел меня по длинному коридору, по обеим сторонам которого, словно часовые, выстроились закрытые двери. Лишь одна дверь была открыта — на кухню. Сидящая там женщина кивнула мне, держа в руке чашечку кофе. Его жена? Приходящая домработница? Что находится за закрытыми дверьми? В квартиру Тарбелла я попал второй раз. Я оглядел его кабинет в дальнем конце коридора. Бумаги, бесконечные бумаги, блокноты, записные книжки, на столе, стульях, полках.

— Пожар поставит крест на твоем бизнесе, — заметил я.

— Нет, — качнул головой Тарбелл. — Все важное снято на микропленку и хранится в банке.

— И материал по Брейди?

— Нет. Садись, — толстой рукой он указал на кресло, на котором лежала стопка папок. — Положи их на пол, — трехсотфунтовая махина Тарбелла опустилась на вращающийся стул. Он протянул мне двенадцать скрепленных листков. Аффидевит. — Ты увидишь, что она расписалась на каждом с двух сторон. Ее настоящие имя и фамилия Анна Костелло. Клиенты называют ее Анна Смит. Самые близкие знают ее как Анну Банан.

Из вежливости я старался показать, что слушаю его, но глаза мои уже не отрывались от аффидевита.

— Почему Анна Банан?

— Из-за одной штуки, которую она делает. Там все написано.

— В чем же она превзошла миссис Брейди?

— О Брейди на странице семь. Она называет его мистер Би.

— Как я смогу доказать, что речь идет именно о Брейди?

— Там указан его регистрационный номер в Службе социального обеспечения. Анна — женщина умная.

Я просмотрел страницы семь и восемь.

— Может пригодиться? — полюбопытствовал Тарбелл.

— Людям, на которых он работает, не понравится, что у их адвоката столь экзотические сексуальные запросы. Они подумают, что он извращенец.

— На вкус и цвет товарища нет.

— Этим страницам самое место в учебнике сексопатологии.

— Дай-ка я их расцеплю. Можешь взять седьмую и восьмую страницы. Не забудь только вернуть их.

— Я бы хотел взять весь аффидевит.

— Ты платишь не за весь.

— Я бы хотел ознакомиться со всем комплексом услуг Анны, на всякий случай, знаешь ли.

— Можешь почитать здесь.

— В машине меня ждет дама.

— Прочитай здесь.

Я прочитал. С отвращением. Мне-то хотелось думать, что я придерживаюсь достаточно либеральных взглядов и ничто человеческое мне не чуждо, но, возможно, определенная часть показаний Анны не содержала в себе ничего человеческого.

— Готово, — я протянул Тарбеллу прочитанный аффидевит.

Он снял скрепку и вернул мне страницы семь и восемь. Подумав, добавил к ним первую и последнюю.

— Они могут тебе понадобиться, начало и все подписи.

Я встал. Полагаю, мне хотелось как можно быстрее выбраться отсюда.

Тарбелл протянул руку.

— Извини. Чуть не забыл, — я отдал ему конверт с деньгами. Подождал, пока он их пересчитает. Он не принадлежал к миру Уидмера, где люди доверяли друг другу.

— Между прочим, как минимум раз в год он летает в Амстердам, — добавил Тарбелл. — Любопытно, знаешь ли.

— Как ты раздобыл эти сведения?

— Другие тоже летают в Амстердам. Небольшие суммы помогают оплатить им самолет и расширяют мой кругозор.

— Тарбелл, у тебя есть досье на меня?

Могу поклясться, его щеки покраснели.

— Конечно. Маленькое.

— Как по-твоему, я могу догадаться, что в нем?

— Сомневаюсь.

— Могу я купить свое досье?

— Зачем оно тебе нужно, Джордж?

— Хочется знать.

— Выметайся отсюда, пока я не рассердился.

— Сердиться следует мне.

— Если я не буду держать под контролем всех, ко мне перестанут приходить. Все побегут к Бродерику из Нью-Рошели. Слушай, если тебе не нравится, чем я зарабатываю на жизнь, помоги мне вернуть адвокатскую лицензию.

Ссориться с Толстяком Тарбеллом мне не хотелось.

— Я все понимаю. Моя личная жизнь — твой бизнес.

Он рассмеялся.

— Отличный ты парень, Джордж, — он проводил меня до двери. — Приходи снова и поскорей.

Франсина сидела за рулем. Увидев меня, открыла дверцу и перебралась на пассажирское сиденье.

— Извини, что задержался. Пришлось кое-что прочесть.

— Накопал что-нибудь на Брейди?

— Сейчас говорить об этом не хочется. Теперь меня неделю будет воротить от секса.

Я намеревался позвонить в службу ответов от Тарбелла. Но прочитанное отвлекло меня. Поэтому я подъехал к телефону-автомату и позвонил из него.

— Вам звонил некий доктор Кох. По голосу чувствовалось, что он очень расстроен. Просил перезвонить как можно скорее, — телефонистка передала мне номер Коха. Оставалось только гадать, что там случилось. Я посмотрел на сидящую в машине Франсину. Похоже, ей уже надоело ждать меня. Я решил, что перезвоню Коху из дома.

Когда мы вошли в гостиную, я скинул пиджак, ослабил узел галстука и сел в кресло, чтобы еще раз прочитать показания Анны Банан, прежде чем упрятать эти четыре листочка в надежное место, где их случайно не нашла бы Франсина. Наверное, я придерживаюсь старомодной точки зрения: женщинам можно показывать далеко не все.

Франсина достала из холодильника лед, налила нам по бокалу виски с содовой, словно всю жизнь только этим и занималась. Действительно, ощущение было такое, словно мы прожили вместе не один год. Почему меня это беспокоило? Я не хотел, чтобы меня обслуживала женщина. Некоторые, правда, женились только ради этого. Холостяк привыкает со всем управляться самостоятельно.

Господи, я чуть не забыл про старину Коха. Показания Анны я засунул в ящик комода в другой комнате, набрал номер Коха. Ответила телефонистка службы ответов.

— Наконец-то, — она облегченно вздохнула. — Ему необходимо поговорить с вами. Чем скорее, тем лучше, — она продиктовала незнакомый номер. Я записал его, поблагодарил и тут же перезвонил по указанному номеру.

— Сержант Хеллер. — Полицейский участок! Мысли мчались одна за другой. Коха ограбили! Наверное, он не пострадал, иначе старик попал бы в больницу.

Я назвал себя и сказал сержанту, что пытаюсь найти доктора Гюнтера Коха. Франсина вошла в комнату. Указала на мой пустой бокал. Наверное, я опустошил его одним глотком, не помню когда. Она хотела знать, не хочу ли я повторить. Я покачал головой. А тем временем сержант соединял меня с бюро детективов. Прошла вечность, прежде чем в нужной комнате взяли трубку и мужской голос спросил: «Вы адвокат доктора?»

— Что случилось? — ответил я вопросом. — Его ограбили?

— Нет. Доктор совершил преступление.

Господи, кто же их учит так выражаться.

— Он ударил человека в глаз дротиком.

Я посмотрел на Франсину.

— Могу я поговорить с доктором? — спросил я.

— Подождите, я его приведу, — вновь долгая пауза.

Взяв трубку, доктор Кох так затараторил, что я не мог понять ни слова.

— Не надо так спешить, — попросил я его.

Услышал, как он глубоко вдохнул.

— Это невероятно. Они сфотографировали меня. Сняли отпечатки пальцев. Допросили, словно я преступник. Пожалуйста, помогите мне.

— Расскажите, что случилось. Медленно, по порядку.

— Этот человек, у него был пистолет.

— Начните с самого начала.

Тут он рассказал, как вернулся из кино раньше намеченного, нашел дверь открытой, увидел в кабинете незнакомого мужчину, который приказал ему сесть за стол.

— Я предложил ему пятьдесят долларов, лишь бы он ушел с пустыми руками, — продолжил доктор Кох. — Он взял у меня эти деньги, но все равно хотел унести историю болезни мисс Уидмер. На моем столе всегда лежат три дротика для игры в дартс…

— Вы бросили один в него. Он же мог вас пристрелить.

— Я об этом не подумал. Так уж все получилось.

— Вы попали в него?

— Да. Прямо в глаз.

Я подумал о мужчине с дротиком в глазу. Кошмар!

— Он тяжело ранен?

— Боюсь, что да. Пожалуйста, помогите.

Просил он, словно ребенок.

— У вас есть адвокат? — спросил я.

— Старый друг по Вене. Он составлял мое завещание. Он понятия не имеет, что надо делать в… полицейском участке. Можете вы мне помочь? Мы… — он запнулся. — Мы в одной лодке, не так ли?

Я очень устал. А Манхэттен так далеко.

— Спросите у копа адрес. Я приеду.

Франсина желала знать, что происходит. Я застегнул верхнюю пуговицу рубашки, подтянул галстук, надел пиджак.

— Стереги дом в мое отсутствие. Я вернусь под утро.

— Я поеду с тобой.

— Тебе незачем видеть своего психоаналитика в кутузке. Это зрелище не будет способствовать твоему лечению. Мне пора.

— Пожалуйста, позволь мне поехать с тобой.

— Твое появление еще больше расстроит его. А он сегодня и так переволновался.

— Что случилось?

— Случилась ты, — я тут же понял, что говорить этого не следовало. — Какой-то тип заявился в его квартиру за твоей историей болезни. Кох всадил ему в глаз дротик.

По пути к Манхэттену, второй раз за этот день, я старался не думать ни о Франсине, ни о ее мыслях по поводу случившегося. Я громко читал вслух дорожные указатели. Я перескакивал с одной радиостанции на другую. Тишина, тишина, тишина. Только бы не заснуть. Гони, говорил я себе, гони. Некогда спать!

 

Глава 35

Брейди

Плевать я хотел на свободу Гарри Козлака. Я вытащил его из камеры под залог лишь для того, чтобы подготовить к судебному заседанию. Тюрьма — не место для репетиций. Так как все произошло в квартире, расположенной этажом ниже, я предложил Козлаку встретиться у него дома, чтобы он показал мне все «на местности». Его жена, увидев меня, похоже, очень испугалась. Я предложил ей пойти погулять с детьми. История, что рассказал мне Козлак, не производила впечатления правдивой. У Козлака получалось, что он контролирует свой конец, как собачку на поводке. Встречать таких мужчин мне еще не доводилось.

Поэтому, когда он закончил свой рассказ, я усадил его в одно из кресел у камина, который мог принять за настоящий только круглый идиот.

— Гарри, давай договоримся о следующем. Если я задаю вопрос, ты должен отвечать только правду. Если вопрос тебе не нравится, вместо того чтобы чуточку солгать, просто скажи, что отвечать на него тебе не хочется. Договорились?

— Я скажу вам правду. Раз до этого я лгал вам.

— Когда ты впервые обратил внимание на эту Уидмер?

— Вы хотите знать, когда я заметил ее?

— Совершенно верно.

— На лестнице. Мы часто сталкивались. Вы понимаете, я иду на работу, с работы, она идет по каким-то делам, откуда-то возвращается.

— Она с тобой здоровалась?

— Не припоминаю.

— Она кивала, как принято у людей, живущих в одном подъезде?

— Да, думаю, что да.

— И ты ей кивал?

— Вероятно.

— Ты когда-нибудь кивал первым?

— Я к такому не приучен.

— То есть первый шаг делала она, кивала тебе?

— Можно сказать, да.

— Не было ли в ее поведении чего-либо провоцирующего?

— Что вы имеете в виду?

— Не завлекала ли она тебя?

— Ну, если я шел сзади, она очень сексуально виляла задом.

— Можно ли утверждать, что она делала это специально?

— В каком смысле?

— Гарри, ты отлично понимаешь, в каком смысле. Некоторые женщины так ходят всегда, другие, когда на них смотрят мужчины.

— Ну, тут надо подумать.

— Ради бога, подумай.

— Если исходить из ее одежды, у нее сексуальная походка.

— А причем тут ее одежда?

— Она не носит платьев.

— А как она одевается?

— Она обходится без бюстгальтера.

— Иногда или всегда?

— Я никогда не видел, чтобы она что-то надевала под свитер или блузу, даже когда шла на работу.

— Ты находил это сексуальным?

— Да, да.

— Ты полагал, что этим она провоцировала тебя?

— Что вы имеете в виду?

— Отсутствие бюстгальтера наводило тебя на мысли о том, что ей кое-чего хочется?

— Еще бы.

— Тебе хочется потрахаться при виде любой молодой женщины, или ты находил в мисс Уидмер что-то особенное?

— Послушайте, она действительно женщина незаурядная. Породистая. Не то, чтобы какая-то дешевка.

— Это и привлекало тебя?

— Конечно, мне хотелось засадить ей, чтобы посмотреть, а так ли у нее там, как и у других.

— А как, по-твоему, она относилась к тебе?

— Когда?

— До того как это произошло.

— Думаю, она не замечала меня, разве что кивала на лестнице. По правде говоря, меня это раздражало.

— Раздражало?

— Видите ли, я почти всегда был в комбинезоне. Наверное, она воспринимала бы меня иначе, будь на мне деловой костюм, белая рубашка и галстук.

— То есть, Гарри, ты чувствовал, что она для тебя недоступна?

— В общем-то, да, но говорю вам, любая женщина, которая ходит чуть ли не с голой грудью, сама нарывается на то, чтобы ее прихватили, не правда ли?

— Ты сказал, что во второй раз, когда ты пришел со смотрителем, она оказалась более сговорчивой.

— Да, сама сняла блузку. Разве это не сговорчивость?

— Может, она подумала, что вас это заинтересует.

— Так оно и было.

— А может, Гарри, она тянула время в ожидании помощи?

— Тянула время? Наоборот, она все ускорила. Раздеваться сами вызываются только проститутки. Так или иначе, я за это никогда не платил. И не уважаю тех, кто платит.

— Давай не уходить в сторону, Гарри, — мне так и хотелось размозжить ему голову. — Ты сказал, что смотритель подтолкнул тебя ко второму визиту?

— Что?

— Предложил тебе вновь навестить Уидмер.

— Джейсон? Я уговорил его. Послушайте, я бы не хотел втягивать старину Джейсона в эту историю.

— Даже если тебе это поможет?

— Я не из таких, кто топит друга.

— Но разве ты брал его с собой не для того, чтобы убедить всех, если ему тоже перепадет сладкого, что мисс Уидмер даст любому, кто только ни придет к ней? Так ведь?

— Так.

— То есть ты уже думал, как защитить себя.

— Конечно.

— А с чего ты решил, что тебе понадобится защита?

— На всякий случай. Честно говоря, она меня очень удивила, обратившись в полицию. Большинство женщин предпочитает помалкивать.

— Гарри, сколько женщин ты изнасиловал до мисс Уидмер?

Он молчал.

— Тот самый случай, — напомнил я. — Если тебя подмывает солгать, ничего не отвечай.

— Я не лгу. Я никого не насиловал. Послушайте, мистер Брейди, вы когда-нибудь встречали женщину, если это не ваша жена, которая дала бы вам сама? Их всех надо уговаривать, уламывать, кого-то больше, кого-то меньше.

— Что значит уламывать?

— Вы же знаете, какие они, немного им пригрозишь, то ли в шутку, то ли нет, заломишь руку, чтоб почувствовали, кто хозяин.

— Нормальные элементы любовной игры.

— Чего, чего?

— Неважно. У тебя были женщины, которые сопротивлялись, как мисс Уидмер?

— Конечно.

— Но они никогда не вызывали копов?

— Совершенно верно.

— Сколько женщин?

— Точно?

— Хотя бы приблизительно.

— Десяток?

— Вы меня спрашиваете?

— Примерно десять. А может, и двадцать.

— Гарри, я не уверен, приглашать ли тебя свидетелем на стороне защиты. Тебе придется излагать ту версию случившегося, какую я тебе укажу, понимаешь? Давай вернемся к самому началу. Ты вот сказал, что думал о собственной защите. Причина в том, что ты полагал свои действия неправильными?

Гарри нервно рассмеялся.

— Послушайте, мистер Брейди, разве вы когда-либо полагаете свои действия неправильными? Если речь идет о сексе? Пусть даже и не с женой?

— Мы говорим о тебе, Гарри, так что мои мысли не в счет. Не отклоняйся от темы. Ты упомянул, что мисс Уидмер пыталась отговорить тебя от этого. Что она сказала?

— Все они пытаются отделаться словами. Господи, даже у Мэри была такая привычка. Она, кстати, не изжила ее до сих пор, а я, между прочим, ей муж!

— Что говорила мисс Уидмер?

— Она сказала, что я мог бы пойти за этим к проститутке, что-то такое.

Тут я не выдержал. Встал.

— Подождите, — воскликнул Гарри. — Что все это значит? Какая мне от этого будет польза?

— Гарри, ты мой клиент, а потому должен толковать все случившееся с тобой так, как толкую я. Слушай внимательно. Ты часто встречал ее на лестнице. Она всегда здоровалась первой. Ты первым никогда не здоровался. Когда она шла впереди, у тебя создавалось впечатление, что она сознательно вертит задом. Ты не мог не заметить, что она обходится без бюстгальтера. Ты полагал, что этим она провоцирует тебя. Естественная реакция. Выглядела она как благородная дама, но буквально манила к себе. Тебе казалось, что ей этого хочется. Тебе казалось, что ей этого хочется не только с тобой, вот почему во второй раз ты привел смотрителя. Ты думал, что лишь потакаешь ее желаниям. Общая картина тебе ясна?

Чувствовалось, что Гарри доволен.

— Нам еще представится случай все это повторить, Гарри.

— Вы, несомненно, знаете, где расставить ударения, мистер Брейди. Я рад, что вы взялись защищать меня.

Эта фраза будет стоить тебе лишнюю тысячу долларов, идиот ты этакий, которую я возьму с тебя до того, как ты сядешь в тюрьму.

 

Глава 36

Томасси

Иногда забываешь, что полицейские — государственные служащие, то есть у них отсутствует экономическая мотивация, зато полным-полно никому не нужной бумажной работы и все время приходится ждать, пока что-то случится или появится человек, способный на какое-то действо. Чтобы выжить, полицейский, как и доктор, должен нарастить броню, защищающую от ярости и злобы как преступников, так и жертв. А любой полицейский начальник, который в молодости, несомненно, так и кипел энергией, разочарован во всем, как последний неудачник. Я их жалею. С полицейским нельзя говорить на равных. Или их просишь, или с них требуешь.

Короче, я добрался до дежурного сержанта участка, куда привезли Коха.

— Этому психиатру нужен психиатр, — глубокомысленно изрек сержант.

— А в чем дело?

— Он ведет себя так, будто мы допустили ошибку, привезя его сюда.

— Сержант, — заметил я, — он не похож на моих обычных клиентов, да и вам редко приходится сталкиваться с таким, как он. Доктор Кох — высококлассный специалист, и полицейский участок для него, что поверхность Марса. Я хочу поговорить с ним в отдельной комнате.

Так Коха и меня препроводили в маленький кабинет на втором этаже, и он тут же затараторил, пытаясь сказать мне обо всем и сразу. Чем-то он напомнил мне двигатель моего «мерседеса», который не замолкает после того, как вытаскиваешь ключ из замка зажигания, а еще долго булькает и шипит. Сейчас я был психоаналитиком, а он — пациентом. Когда Кох, наконец, замолчал, я спросил, о чем он думает.

— В Вене в моем паспорте стояла красная буква J. Мистер Томасси, я никогда не был в таком месте. Пожалуйста, помогите мне выбраться отсюда. Умоляю вас.

Я не люблю, когда меня умоляют. И коротко обрисовал ему ситуацию.

— Послушайте, доктор Кох. Вас не могли не арестовать, потому что своими действиями вы изувечили другого человека. О том, как это произошло, надо рассказывать судье, а не полицейскому. Я отвезу вас в ночной суд и попрошу отпустить под залог. Но сначала я должен знать факты. Только факты, ничего более.

— Я понимаю, что вы хотите мне помочь. Я же для вас совершенно незнакомый человек.

— Не такой уж незнакомый, по сравнению с клиентами, которых я вижу впервые. Пожалуйста, расскажите, что произошло в вашей квартире.

Он рассказал. Я попросил его подождать, а сам пошел к детективу.

— Это первый психоаналитик, которого привезли в участок, — сообщил мне детектив.

— Поздравляю. Давайте немедленно отвезем его в ночной суд.

— Послушайте, до него задержали семерых. Все они ждут в камере предварительного заключения. У меня нет людей, чтобы сопроводить его в суд.

— Когда появятся?

— Утром.

— Можно мне воспользоваться вашим телефоном?

— Будете звонить в Нью-Йорк или в другой город?

— В Нью-Йорк.

— Пожалуйста.

Набирать номер не пришлось. Полицейский телефонист спросил, куда я хочу позвонить.

— Пожалуйста, соедините меня с дежурным в комиссариате полиции. Номер…

Номер он знал и без меня. Детектив перестал рисовать квадратик на лежащем перед ним листке бумаги. Прислушался.

Соединили меня быстро.

— Это Джордж Томасси, — представился я. — Извините, что беспокою комиссара в столь поздний час. Я в двадцать четвертом полицейском участке. Я хочу разрешить одну проблему до того, как уважаемый гражданин этого города выйдет из себя и обратится в газеты. Да, я подожду.

Вновь взяв трубку, дежурный спросил: «Так в чем проблема?»

— Никакой проблемы нет. Этот гражданин застал у себя в квартире незнакомца. Тот угрожал пистолетом, но в итоге был серьезно травмирован. Я прошу лишь о том, чтобы отвезти доктора…

— У него есть лицензия?

— Он психоаналитик. Я хочу незамедлительно отвезти его в суд, чтобы он оказался дома до того, как у него возникнет желание пообщаться с репортерами.

Я посмотрел на детектива.

— Дежурный хочет поговорить с вами.

Детектив взял трубку.

Не слыша ни слова, я знал, что ему сейчас говорят. Положив трубку, детектив молча прошел в соседнюю комнату и вернулся с молодым копом.

— Это патрульный Минчони. Он отвезет вас в суд.

— Никаких наручников, — предупредил я.

— Никаких наручников, — повторил за мной детектив.

Конечно, было бы проще, попади мы к одному из судей Уэстчестера. Судью Спрэга я видел впервые.

— Ваша честь, — я выступил вперед, как только полицейский зачитал протокол, — давайте рассмотрим несколько возможных вариантов. Если бы доктор не предпринял попытки защититься, этот незнакомец унес бы историю болезни, имеющую ключевое значение для дела об изнасиловании, которое вскоре будет рассматриваться в суде Уэстчестера. Народ мог бы проиграть этот процесс, если бы вышеуказанная история болезни не была представлена суду или оказалась в распоряжении адвоката защиты. Ваша честь, я убежден, что именно этот адвокат мог нанять человека, которого доктор Кох застал в своей квартире. Если бы доктор, которому хватило смелости воспользоваться единственным, имеющимся под рукой орудием, обычным дротиком для игры в дартс, промахнулся или легко ранил вломившегося в его квартиру, этот человек, вооруженный пистолетом, пристрелил бы доктора Коха, и мы остались бы с трупом вместо живого доктора и гуляющим на свободе убийцей. Из-за того что доктор, а мы, Ваша честь, знаем, что доктора далеко не все такие, не стал пассивно взирать на совершающееся у него на глазах преступление, а вывел незваного гостя из строя удачным броском дротика, народ сможет успешно довести до конца судебный процесс в Уэстчестере. Доктор Кох заслуживает медали, а вместо этого его унизили, доставив в участок, сфотографировав, сняв отпечатки пальцев. Но теперь я хочу отвезти его домой. Он заслуживает того, чтобы спать в собственной постели с чувством выполненного гражданского долга. Мне нет нужды говорить вам, что доктор Кох пользуется в районе всеобщим уважением и заслуживает освобождения безо всякого залога.

Я полагал, что ночной судья, привыкший видеть перед собой лишь испаноязычных да негров, тут же отпустит на свободу белого пожилого психоаналитика. Когда он выносил решение, лицо его оставалось сурово непроницаемым:

— Залог двести пятьдесят долларов.

Я спросил доктора Коха, при нем ли чековая книжка. Тот покачал головой.

— Не согласится ли суд отпустить доктора под поручительство его адвоката? — спросил я.

— Это приемлемо, — ответил судья Спрэг.

Десять минут спустя мы уже вышли на улицу. Доктор пожал руку патрульному Минчони. Тот держался с ним подчеркнуто уважительно, как со священником.

Я отвез Коха домой. Когда мы подъехали к дому, он не пошевельнулся, не выказывая желания вылезти из машины.

— Что с вами? — спросил я.

Ответил он после долгой паузы.

— Я думаю о том, что ждет меня в моей квартире. Я не люблю отелей, а не то провел бы в одном из них эту ночь. Ну да ладно, — он открыл дверцу, — мы приехали, — он повернулся ко мне. — Не знаю, честное слово, не знаю, что бы я делал без вашей помощи. Пожалуйста, выпейте чашечку кофе перед тем, как ехать домой.

Я вымотался до предела. Шел уже четвертый час ночи. Разговаривать не хотелось. Старик явно боялся подниматься к себе в квартиру. Но кофе наверняка подбодрил бы меня. Я вылез из машины, оставив ее во втором ряду.

— Все правильно, — кивнул Кох. — Ночью все так делают.

Он пригласил меня в кабинет. Показал выдвинутые ящики, пятно блевотины, смешанной с кровью, в том месте, где сидел на полу мужчина, выбоину от пули в стене.

— Надеюсь, женщина, что убирает у меня по субботам, сможет прийти завтра, — вздохнул доктор Кох. — Если мне удастся дозвониться до нее. Придется принимать пациентов в гостиной, пока кабинет не приведут в порядок.

Он начал задвигать один из ящиков.

— Не надо, — остановил я его. Он вздрогнул. Наверное, голос мой прозвучал излишне резко. — Утром я пришлю к вам фотографа. Полиция ничего не фотографировала, не так ли?

— Нет.

— За снимки придется заплатить, но деньги будут потрачены не зря в том случае, если я не сумею добиться закрытия уголовного дела.

— О чем вы?

— Не волнуйтесь. Я сам со всем разберусь.

В кухне я наблюдал, как он засыпал кофейные зерна в ручную кофемолку. Дал понюхать мне порошок. Мне пришлось согласиться, что запах приятный. Порошок он высыпал на ситечко, залил горячей водой и протянул мне, как я просил, наполненную наполовину чашку.

— Извините, но я не составлю вам компании. Боюсь, что и так не смогу заснуть. Как там этот бедняга? Которого я ранил.

— Если хотите, утром я все узнаю.

— Не утруждайте себя.

— Пустяки. Невелик труд — снять телефонную трубку. Отличный кофе. Вкус ничуть не хуже запаха. Что это за сорт?

— Эфиопский Харрар. Иногда он продается у «Забарса». Сколько вам лет?

— Сорок четыре. А почему вы спрашиваете?

— Вы думаете, что Франсина в вас влюблена?

— Я бы этого не сказал.

— А я говорю. Видите ли… — Кох помялся, прежде чем продолжить. — Она и на меня произвела неординарное впечатление.

Я молча пил кофе.

— Таким образом мы вдвоем, общим возрастом в сто четыре года, влюбились в двадцатисемилетнюю. В Китае почитают возраст, потому что он олицетворяет мудрость и опыт. В Европе также еще сохраняется уважение к людям зрелым, многое повидавшим. В этой стране возраст презирают. Америка будет становиться все хуже по мере старения населения.

Я встал.

— Пора в путь.

— Спасибо, что зашли. Может, я дам вам чек на залоговую сумму, раз уж вы здесь?

— Отправьте его мне по почте.

Он крепко пожал мне руку.

— Я противник не из серьезных. Кроме как здесь, — он указал на свою голову. — Спокойной ночи.

Франсину я нашел спящей на моей кровати. Поджатые к животу колени, руки под щекой, голый ребенок. Я отверг ребенка во мне, когда сам еще был ребенком, сказал бы Кох. Он сказал бы это потому, что мой отец отказался стать частью Америки, так что мне пришлось стараться за двоих. Я могу позаботиться об отце. О себе. Мне никто не нужен. Даже это тело на моей кровати. Я не подставляю шею под ярмо семейной тирании, оставаясь холостяком, не заводя детей, наблюдая тела бесчисленных женщин точно так же, как сейчас смотрю на тело Франсины, держа дистанцию, словно это предметы домашнего обихода из каталога Сирс, игрушки, которыми можно скрашивать досуг неделю или сезон. Они возвращаются домой рано или поздно, чтобы жить своей жизнью.

Глядя на умиротворенно спящую Франсину, я думал о том, что совсем недавно начал разбираться в женских телах. В молодости, бывая в мужских раздевалках, чаще сталкиваешься с мужчинами и вскоре уже знаешь, нет двух похожих голых мужчин, а многие части мужских тел весьма забавны, если не смотреть на них любящими глазами. Но стереотип женщины у нас один, и отец Франсины увидел бы в этом примету времени. Не округлые формы Ренуара или латиноамериканок, а стройные, без признаков живота, длинноногие тела, которые можно фотографировать что в одежде, что без, сексуально привлекательные не только для мужчин, но и для женщин. Однако я еще не встречал женщину, полностью соответствующую нашему идеалу. То слишком тонкие брови, то задница великовата, то на бедрах складки жира от пренебрежения физическими упражнениями. Мелкие несовершенства я замечаю и во Франсине, но лишь потому, что они составляют часть ее целого. Любовь не слепа и не отличается терпимостью. Она объединяет. Она не выделяет достоинства бородавок, но превращает их в неотъемлемую часть тела, заключающего в себе жизненные органы человека, в которого ты безрассудно влюблен. Когда приходит любовь, логика отступает на задний план. А возвращение способности мыслить логически, скорее всего, знак того, что любовь ушла или преобразилась в долголетнюю привычку, при которой бородавки предаются забвению.

Все вышесказанное относится не только к внешнему облику. Неприятный запах изо рта. Такое может случиться, пусть и на короткое время, с любой женщиной. Или ночью, совершенно непроизвольно, она может пукнуть. А у кого из них не урчит в животе, если приложить к нему ухо. Такое возможно и при случайной, на одну ночь, и при длительной связи. Обычно это воспринимается как свидетельство того, что женщина — живое существо. Но, если ты влюблен, эффект этих свидетельств совершенно иной. Они становятся более незаметны, чем плохой запах из собственного рта, к которому ты начинаешь относиться куда как нетерпимее. Что есть любовь — благорасположение к другому человеку?

Любовь ввергает нас в опасное магнитное поле. Ты можешь находиться в одном месте, она — в другом, но поле-то действует. Если ты не можешь замкнуть это поле объятиями, оно вызывает невыносимую боль. Сила, управляющая радаром мужчина-женщина, куда могущественнее, чем совесть. Это не обязательство, данное кому-либо, не осознанный позыв, но непрерывное воздействие на твое сердце, степень содержания адреналина в крови, дыхание, физическое желание. «Томасси, довольно размышлений, — сказал я себе, — это не твоя сфера».

Ты привык быстро ставить точку. Любовь, даже если жизненный опыт и статистика говорят о том, сколь часто она быстро сходит на нет и исчезает, в данный момент представляется тебе всесильной. Для тебя это внове. Не отталкивай ее. Наслаждайся ею.

Франсина пошевелилась, открыла глаза, потянулась, увидела, что лежит нагая, и натянула одеяло до подбородка.

— Ты бы мог прикрыть меня.

— Никогда в жизни, — улыбнулся я.

 

Глава 37

Уидмер

Молодым человеком я бы посчитал неподходящей для дискуссии саму тему о существовании предвидения. Лазерные лучи казались лишь атрибутами комиксов. Люди летали, но не в космосе. Видите сами, та самая наука, в которую я верил, теперь превратила меня в Алису, сидящую за столом Сумасшедшего Шляпника. Нынешние молодые люди, вроде Франсины, воспринимают предвидение как само собой разумеющееся, аналогично древним грекам. Период торжества рационализма в масштабах истории длился недолго. То было благодатное время для хорошо воспитанных людей. Потом ковер выдернули у них из-под ног.

С такими вот мыслями пришел я на встречу в кабинет Лефковича, предвидя ясно и четко, что встреча эта будет иметь решающее значение. Кроме меня, Лефкович пригласил Франсину и, естественно, ее адвоката.

Прошли времена, когда невесту приводил отец, поэтому я прождал в приемной несколько минут, прежде чем появились Франсина и Томасси. Я подумал, что прибыли они, оторвавшись от разделенной на двоих подушки. Потом эту мысль сменила другая: подушка, скорее всего, лежала под ее задницей.

Мы поздоровались, но, к счастью, поговорить секретарь нам не дала, сразу перепроводив в кабинет. Лефкович, полный молодой человек, пытался скрыть пухлый животик жилеткой, но ключ «Фи Бета Каппа» и цепочка, наоборот, привлекали к нему повышенное внимание. Разумеется, я отнесся к нему с предубеждением. Молодой заместитель окружного прокурора, несомненно, с политическими амбициями, скорее всего, из семьи не так уж давно прибывшей в Америку и зажившей в достатке, еврей как по внешности, так и по фамилии. С Томасси он держался подчеркнуто уважительно. Ко мне обратился «сэр», но небрежно указал на стул. Томасси, подумал я, он бы с готовностью усадил сам. Франсину он полагал в нашей иерархии последней, а потому ей достался самый крайний стул. Моей дочери, судя по всему, отводилась роль безмолвного слушателя.

Лефкович распорядился принести кофе. Я сказал, что столь серьезные совещания никогда не начинались с кофе. Томасси и Франсина тоже отказались. На этом гостеприимство Лефковича иссякло, и он ретировался за стол.

— Я собираюсь представлять обвинение в деле Козлака, — возвестил он, — и решил, что есть смысл обсудить общую стратегию. О деталях я переговорю с мисс Уидмер отдельно.

Курсант объявил себя новым капитаном авианосца.

Томасси выразил удовлетворенность тем, что Лефкович решил лично участвовать в этом важном процессе, и полюбопытствовал, на что намерено делать упор обвинение.

Лефкович обращался только ко мне и Томасси, напрочь игнорируя Франсину. Ответы его звучали хрестоматийно, словно сошли со страниц учебника. Констатация фактов, объявление состава преступления, подтвержденного показаниями жертвы и другими доказательствами, пусть косвенными, но усиливающими вышеуказанные показания. В конце он собирался потребовать наказания преступника, дабы другим было неповадно бросаться на женщин. В другой ситуации я бы позволил себе улыбнуться, но заметил, как дергается щека Томасси.

— Что ж, — он встал, — в таком случае мы можем закрыть это дело.

— Пожалуйста, сядьте, — в тревоге поднялся и Лефкович.

Они сели одновременно.

— Хорошо, — первым заговорил Томасси, — давайте смотреть правде в глаза. Если вы используете стандартный подход, какие приведены в учебниках, процесс сведется к ее слову, его слову, разумному сомнению. Мы не можем положиться на записочки, которые будем передавать друг другу в зале суда. Стратегию следует разработать здесь, использовав весь наш опыт и знания.

— Разумеется, — пальцы Лефковича теребили ключ. — Я собираюсь обсудить предполагаемый ход процесса с другими прокурорами и с мистером Канхэмом, и мое выступление будет базироваться на опыте и знаниях всей окружной прокуратуры.

— Не будем забывать о жизненных реалиях, — покачал головой Томасси. — Из всех процессов по изнасилованию обвинительным приговором заканчивается… — он замолчал, давая возможность Лефковичу назвать точную цифру.

— Ничтожная часть, — вставил я.

— Совершенно верно, мистер Уидмер, — к моему изумлению, легко согласился Лефкович. — Но, я уверен, вы понимаете, с какими серьезными трудностями сталкивается обвинение.

— Джордж, — подала голос Франсина.

Я видел, что Томасси это не понравилось. Он не хотел, чтобы его называли Джорджем в моем присутствии.

— Джордж, — продолжила Франсина, — а как бы вы вели это дело?

— Да, да, — покивал Лефкович. — Я как раз хотел задать этот вопрос.

— Вы не хотите пригласить стенографистку? — спросил Томасси Лефковича.

— Все, что мне потребуется, я запишу сам.

У меня создалось впечатление, что Лефковича злит не превосходство Томасси, но присутствие в кабинете женщины его возраста.

— Так вот, — начал Томасси, — этот процесс во многом зависит от вашей вступительной речи. Я уверен, что вы сможете перевести его на свою половину поля до того, как это сделает Брейди. Мистер Лефкович, у меня нет сомнений, что вы пришли к тем же выводам, что и я. Основной ваш тезис — насилие. В этом суть проблемы. Но прежде чем вы раскроете ее, присяжные, не без вашей помощи, должны осознать, что секс в данном процессе далеко не самое главное. Иначе мы окажемся на территории Брейди, жертва не девственница, связи с мужчинами для нее обычное дело, у нее сексуальная внешность, возможно, секс доставляет ей удовольствие, ей достаточно лишь намека, чтобы спустить трусики, короче, он сможет посеять в умах присяжных мысль о том, что она могла соблазнить Козлака, а уж после этого победа Брейди — дело техники. Мы должны с самого начала создать в зале суда атмосферу, не допускающую разговоров о сексе, вызывающих похотливые мыслишки у каждого из нас, твердо заявить о том, что главное в случившемся не секс. И судим мы насилие, а не моральные нормы.

Томасси глубоко вдохнул. Посмотрел на меня, Франсину, Лефковича. Аудитория внимала.

— А как мы этого добьемся? — продолжил Томасси. — Как мы сможем растолковать присяжным, о чем они думают на самом деле, когда им кажется, что они думают о сексе? Мистер Лефкович, у каждого адвоката есть для этого свои приемы, но, допустим, вы можете подойти к присяжным вплотную и попросить их, каждого в отдельности, вспомнить, о каком самом непристойном сексуальном извращении они слышали, какие мысли о сексе находили отвратительными. Допустим, вы заставите их прокрутить в своем сознании эти образы, вызовите те сексуальные фантазии, что отягощают их совесть. И тут же вы снимете их с крючка. Напомните им, что время от времени о таком же думает любой из нас. И никто не вправе давать оценку чьей-либо сексуальной жизни, за исключением одного случая: когда этот человек насилием навязывает свои сексуальные пристрастия другим.

На мгновение мне показалось, что сейчас Франсина возьмет Томасси за руку. Лучше б, подумал я, ей этого не делать. Не из-за меня, но ради Лефковича. Ему и так хватает впечатлений, не стоит выставлять перед ним напоказ личные отношения между жертвой и адвокатом.

Лефкович записал в блокнот одно слово. Я молил Бога, чтобы это было «насилие».

А Томасси все говорил.

— Из вашей вступительной речи присяжные должны четко уяснить, что искушение не играет здесь никакой роли. Разумеется, жертве двадцать семь лет и она не девственница. Ее моральные принципы полностью соответствуют взглядам большинства молодых людей ее возраста, что подтверждается соответствующими статистическими выкладками, и сильно отличаются от взглядов более старшего поколения, к которому относятся присяжные. Вам сильно повезет, Лефкович, если в составе присяжных окажется хоть один тридцатилетний. Она деловая женщина. Образованная. Живет одна по собственному выбору. У нее не было оснований подозревать, что сосед, которого она неоднократно встречала на лестнице, обманом проникнет в ее квартиру, далее это будет доказано показаниями свидетелей, а затем силой навяжет свои сексуальные желания женщине, которая не хотела иметь с ним ничего общего. Я убежден, если вам удастся донести эти положения до присяжных, они, слушая Брейди, будут воспринимать его слова с учетом того, что услышали от вас.

Жаль, что Лефкович почти ничего не записывал. Такой, как Брейди, мог сожрать его с потрохами.

— Я не сомневаюсь, что большую часть сказанного мною вы и так намеревались включить во вступительную речь.

— Да, но, пожалуйста, продолжайте, — откликнулся Лефкович. — Всегда полезно послушать другого человека, пусть он и говорит близкое к тому, что хочешь сказать ты сам.

Я с трудом скрыл улыбку. Этот молокосос уже успел кое-чему научиться.

— Отлично, — кивнул Томасси. — Не стоит нам забывать о том, что обыкновенные мужчины и женщины не очень-то понимают глубину тех переживаний, что приносит с собой изнасилование.

Допустим, вы попытаетесь донести до присяжных мысль, которую каждый постоянно слышит, но как-то пропускает мимо ушей. По закону два преступления относятся к разряду тяжких: убийство и изнасилование, но почему-то все полагают, что убийство — это ужасно, а изнасилование — предмет для дискуссии с движением за права женщин.

Почему так разнится отношение к убийству и изнасилованию? Вы должны дать ответ и на этот вопрос. Мы привыкли к убийствам. Вся литература, которую мы читаем с детства, напичкана убийствами. Начните с Библии, Каин убивает Авеля. Если надо, перескажите присяжным всего Микки Спиллейна. В нашем воображении убийство обыденно. В десяти заповедях прямо сказано: не убий. Когда же дело доходит до сексуального насилия, заповеди молчат. Ты не должен возжелать жены ближнего своего. Однако время от времени каждый желает жену соседа. Суть проблемы — насилие. Заповеди, возможно, обходят этот момент стороной, закон — нет. Изнасилование и убийство остаются равными по тяжести преступлениями. Вы должны вдолбить эту мысль в головы, присяжных.

Некоторые судьи позволяют прокурору или адвокату защиты порассуждать. Давайте этим воспользуемся. Предположим, на земле не осталось никого, кроме жертвы, но убийство все же возможно в форме самоуничтожения, самоубийства, которое по закону тоже является преступлением. Но изнасилование, если исчезнут все люди, невозможно в принципе. Остается лишь мастурбация, а это не преступление. В случае изнасилования мы должны сфокусировать всеобщее внимание на другом человеке. В нашем случае ясно, кто это. Козлак. Он твердит, что не насиловал. Поэтому мы максимально развиваем тему насилия.

Я подумал, что, слушай я такую лекцию на юридическом факультете, у меня возможно, возникло бы желание предложить несколько иной подход. Закон, как букет идей на форуме власти? Но учеба для меня давно закончилась. Томасси продолжал излагать свою точку зрения. Я не мог позволить себе пропустить хоть слово.

— Вы еврей, не так ли? — обратился он к Лефковичу. — Что ж, давайте попробуем обыграть и это.

Многое мы не можем высказать присяжным напрямую. Каждый адвокат имеет свой набор приемов. Тут и язык жестов, интонации, намеки, внушение. Я уверен, что вы изыщете возможность вспомнить историю человечества. Адвокат жертвы армянин по происхождению. Возможно, этот адвокат особенно предубежден против изнасилования, потому что армяне, первая христианская нация на свете, в начале столетия подверглась форменному геноциду со стороны турок, когда счет изнасилованиям и убийствам шел на десятки и сотни тысяч. Необходимо упомянуть и о том, вы найдете способ сделать это, не вызывая возражений судьи, что вы, представляя интересы народа в этом зале, не можете забыть, что в этом столетии, когда было уничтожено шесть миллионов евреев, многим женщинам, особенно, симпатичным, предлагался выбор — многократное изнасилование в эсесовских борделях или смерть. И, познав на себе, что такое изнасилование, большинство выбрало смерть. Таким образом вы затронете и христиан, и евреев, если вам удастся обойти протесты Брейди, то есть всех присутствующих в зале суда, включая и присяжных. И достигнете поставленной цели: присяжные поймут, что изнасилование далеко не пустяк, а в исторической перспективе еще ужаснее, чем смерть. После того как вам это удастся, Брейди уже не сможет низвести случившееся до бытового уровня. Я убежден, что вы с этим справитесь.

Лефкович налил себе воды из кувшина.

— Мистер Томасси, я уважаю ваш опыт, но неужели вы думаете, что судья позволит мне все это изложить?

— Все зависит от того, как вы к этому подойдете. Послушайте, во-первых, можно гарантировать, что среди присяжных не будет ни жертв изнасилования, ни тех, у кого насиловали близких родственников. Брейди наверняка заявит им отвод. Таким образом, вы обязаны, думаю, вы сможете убедить в этом судью, проинформировать присяжных о преступлении, зовущемся изнасилованием, поскольку они практически ничего об этом не знают.

— Я намеревался избежать эмоциональности в своей вступительной речи, — заметил Лефкович.

— Эмоциональность просто противопоказана, — кивнул Томасси. — У вас достаточно опыта, чтобы скрыть чувства от слушателей. Ваша задача — изложить исторические факты. Предельно хладнокровно. Эмоции вы должны вызвать у присяжных.

Похоже, старания Томасси не пропадали даром. С каждой фразой молодой человек чувствовал себя все увереннее. Наконец он повернулся ко мне и спросил, как мне показалось, несколько снисходительно:

— Мистер Уидмер, вы стали адвокатом намного раньше нас. На чем еще я должен заострить свое внимание?

Я мог бы предложить ему постоянно помнить о своей молодости и о том, что он тоже смертен.

— Мистер Лефкович, как вам хорошо известно, моя практика не имеет ничего общего с тем, чем занимается мистер Томасси. В зале суда я не произнес и слова. Я лишь нахожу, что прокурору на этом процессе придется нелегко.

— Мистер Уидмер, за два года я приобрел немалый опыт по части криминальных процессов, и процент обвинительных приговоров, как по тем делам, что я представлял в суде, так и по тем, что я помогал готовить, достаточно велик.

Я видел, что Франсина не питает больших надежд в отношении Лефковича, но Томасси взглядом запрещал ей произнести хоть слово. Я не сомневался, что свое поведение на совещании они обговорили заранее.

— Я думаю, что во вступительной речи целесообразно обговорить еще два момента. Убийство — это разовое действие. Человек умирает, и на этом все кончается. Жертвы изнасилования, если их оставляют в живых или если они уступают насильнику, чтобы остаться в живых, до конца своих дней сохраняют в памяти ужас и отвращение от случившегося с ними. Изнасилование — преступление, растянутое во времени, потому что оно сохраняется в голове жертвы.

— Дельная мысль, — вставил я.

— Превосходная, — поддакнул Лефкович.

Хотелось бы мне знать, что он записал в блокнот.

— И последнее, — продолжил Томасси. — Необходимо подчеркнуть важность данного процесса. Время от времени нашему округу приходится сталкиваться с насильником, жертвой которого становятся подростки десяти, двенадцати, четырнадцати лет. Когда его ловят, мать не разрешает ребенку давать показания. Она ведет его к психиатру, а тот выносит заключение, что публичные показания могут еще более травмировать ребенка. Его не волнуют те показания, что дает ребенок лично ему, потому что называется сие психотерапией и он получает за это деньги. Так вот, мы все ненавидим насильников и в ярости от того, что виновник избегает наказания, потому что жертве не разрешают дать показания. Но беда в том, что большинство изнасилованных женщин ведут себя точно так же, как матери детей, подвергшихся насилию, они не хотят публичных слушаний, не хотят, чтобы их личная жизнь становилась достоянием гласности, не хотят унижения, всей грязи, что связана с таким процессом. Они не поднимают шума. А в нашем случае присяжным выпадает возможность услышать все от самой жертвы, удивительной женщины, нашедшей в себе мужество дать показания, не желающей перекладывать ответственность на все человечество. Не надо выставлять ее Жанной д’Арк. Донесите до присяжных мысль о том, что она прежде всего заслуживает уважения. Вот слово, которое надо записать: уважение.

— Я уже записал, — кивнул Лефкович.

— У меня все, — подвел черту Томасси.

— Тогда, полагаю, совещание можно считать законченным. Мне только нужно выяснить некоторые подробности у мисс Уидмер, если вы, господа, не возражаете.

Я сказал, что мы с Томасси подождем в приемной, а потом поедем с Франсиной на ленч.

Потом мы прошествовали в мужской туалет, жених и отец невесты, встали у соседних писсуаров, прислушиваясь, как журчат струйки. Я бы предпочел, чтобы нас разделил один пустой писсуар, но выглядело бы это очень уж нарочито.

— Что ж, я думаю, с Лефковичем она в полной безопасности, — нарушил молчание Томасси.

Мне пришлось рассмеяться.

— Я имею в виду его кабинет. В зале суда он может все испортить.

Я придерживался того же мнения.

— Каковы, по-вашему, наши шансы?

Томасси не ответил. Похоже, думал он совсем о другом.

— Объективно.

Мы еще постояли у писсуаров, дабы убедиться, что последняя капля упала, куда следует, застегнули молнии и вышли в коридор, когда он-таки ответил.

— Лефкович не соперник Брейди.

— Но у нас веские аргументы.

Почему у нас? И с чего я решил, что аргументы веские?

— Нед, веские аргументы — ничто, если ваш адвокат уступает в мастерстве своему оппоненту или не знает, куда надо бить в следующий момент. У нас есть только один шанс.

— Какой же?

— Надавить на Брейди, чтобы он понял, что противостою ему я, а не этот мальчишка.

Мы приближались к приемной.

— Джордж, — спросил я, — когда вы учились в школе, вы воспринимали правосудие как даму с весами и прочими атрибутами?

— Улицы Осуэго, Нед, не слишком отличались от улиц Манхэттена. Слова роли не играли. Все решал кулак. Не закон, — он посмотрел на меня. — А в Кротоне было иначе?

— Нет. Разумеется, нет. Родители конечно притворялись. И учителя. Но не ученики. Вы платили пайперу?

— Пайперу?

— Так называли у нас вожака школьной банды. У вас, наверное, в ходу был другой термин.

— Я старался этого избегать.

— Наверное, задача куда менее сложная, чем вразумить Лефковича.

— Это точно.

— По-моему, опасаться нечего. Я не специалист по уголовным процессам, но мне представляется, что вы предложили блестящую стратегию. Если бы мы могли найти хорошего актера.

— Спасибо, Нед, — чувствовалось, что мой комплимент пришелся Томасси по душе. — Вы довольны, что направили Франсину ко мне?

— Не совсем.

В приемной мы сели раздельно. Я пролистывал «Ю-эс ньюс энд уорлд рипот». Когда появилась Франсина, Томасси, который ничего не читал, первый поспешил ей навстречу. Они что-то сказали другу другу, слов я не разобрал, потом на мгновение он взял ее за руки. Я подумал, неужели мы мешаем наши гены с генами варваров? Или просто нашли способ защитить себя?

Мы поехали на ленч. Чувствовалось, что я лишний.

 

Глава 38

Томасси

Я прислонил брифкейс к ножке стула с тем, чтобы он упал, когда я поднимусь из-за стола. Мне не хотелось забыть его в ресторане. Не могу сказать, что я заказал, что ел или слышал из разговора Франсины и ее отца, а смотрел я только на Франсину, отмечая, как двигаются ее губы, когда она говорила, как она вытирает их салфеткой, как колышутся ее волосы, когда она вскидывает голову. Выпил я всего лишь бокал кампари с содовой, но буквально парил в вышине. Сказывалось, разумеется, действие не спиртного, но самого сильного галлюциногена на свете — влюбленности.

Время от времени Уидмер поворачивался ко мне и что-то говорил. Я кивал или качал головой, захваченный одним чувством, не зная, с чем я соглашаюсь. Франсина, вызвавшая это безумное чувство, изо всех сил помогала мне, взяв бремя общения с Уидмером на себя, поддерживая разговор средь шума ресторана. Я же физически ощущал, что есть только я и она, она и я, мы сбросили с себя все наносное, не оставив друг другу ничего, кроме себя самих. И осознание этого сопровождалось невероятным приливом энергии. Сидя за столом, я словно подпрыгивал до потолка, кружился, танцевал, будто Нижинский, хотя понятия не имел, что есть балетное па. Всемогущество, вот что испытывал я, влюбившись.

Наконец отец и дочь выговорились. Мы встали, дабы попрощаться. Он чмокнул Франсину в щеку, щеку, которую я хотел вылизать, как кошка, языком. Я пожал Уидмеру руку, надеясь, что моя, наэлектризованная возбужденными нервными окончаниями, не покажется ему столь же горячей, как его рука показалась мне. Лицо мое тоже пылало. Нервные окончания на руке, да и везде, жаждали прикосновения сами знаете кого.

— До свидания, — попрощался он.

Тра-ля-ля, хотелось ответить мне.

— Полагаю, вам двоим есть что обсудить, — добавил он.

Я полагаю, ты полагаешь, он полагает. Мы полагаем, они полагают.

Он растворился в толпе, помахав рукой дочери и коротко глянув на меня, и мы остались в этом мире вдвоем. Я положил руки на стол, и она накрыла их своими.

— Это невыносимо, — пробормотал я.

— Я знаю.

Может другой человек чувствовать бушующую в тебе, ищущую выхода энергию, переполняющее, переполняющее, переполняющее тебя счастье?

— Естественно, может, — сказала она.

Она читала мои мысли или я, сам того не замечая, мыслил вслух?

— Я должна вернуться в Нью-Йорк, — добавила она. — Мой стол завален бумагами, требующими моего внимания.

— Я жду твоего внимания, — на этот раз я точно произнес эти слова, потому что услышал их сам. — Послушай, это срочное дело.

— Какое?

— То самое, — я высвободил руки. — Я стану опасен в зале суда. Опасен для моего клиента. Для себя, — через стол я наклонился к ней, она — ко мне. Наши губы разделяли лишь четыре дюйма. — Я сошел с ума.

Франсина рассмеялась, встала.

— Давай выветрим твое безумие свежим воздухом.

— Потрясающая идея, — я поднялся, брифкейс упал на пол, напоминая о себе.

Я не шагал, а летел над землей, держа ее за руку, махал своей, словно солдат, марширующий на плацу, вперед, потом назад, снова вперед.

— Мы, должно быть, выглядим, как чокнутые, — заметил я.

— Чокнутые мы и есть, — согласилась она.

— Вот то, что нам нужно, — я указал на «Холидей инн».

— Это безумие.

Я взмахнул брифкейсом.

— А чего ждать от безумных?

Я записал нас как мистера и миссис Арчибальд Гайк, в честь наших многоуважаемых отцов. Заглянув мне через плечо, Франсина рассмеялась. Улыбнулся и портье.

— Я покажу вам ваш номер, — и он подхватил мой брифкейс.

Только театром абсурда можно назвать ситуацию, когда человек идет впереди вас с одним-единственным брифкейсом, открывает дверь номера, зажигает везде свет, показывает, где ванная, стенной шкаф (зачем он нам?), телевизор, все, кроме кровати. Я отблагодарил его двумя долларами и закрыл дверь на оба замка.

Мои руки обхватили ее, прижали с силой, достаточной для того, чтобы соединить воедино два куска металла. Она оттолкнула меня, и, пожалуй, никогда еще в истории человечества мужчина и женщина не раздевались так быстро, как это сделали мы, и вот я уже застыл с гулко бьющимся сердцем, с вытянувшимся в струнку концом, и она коснулась его легонько, кончиками пальцев, только головки, потом упала на колени, взяла его в рот, так как его никто никогда не брал, словно он принадлежал ей.

— Нет, нет, — попытался я остановить ее, указывая на кровать, но она покачала головой, не желая выпускать мой орган, который уже двигался в такт с ее ртом. Конечно, в прошлом я десятки раз проходил через это с другими. Джейн обхватывала член у самой головки, словно боялась, что я засуну его слишком глубоко, но Франсина лизала, покусывала, целовала его так, что возбуждался он весь, до самого основания, и я застонал, первый раз в жизни, первый раз в жизни застонал от несказанного удовольствия, а затем член мой запульсировал в ожидании самого сладостного, не меняя ритма, рукой она обхватила мою мошонку, кротко посмотрела мне в глаза и, давая выход переполнявшей меня энергии, я начал кончать, кончать, кончать и, наконец, обессиленный, опустился на пол рядом с ней и нежно обнял ее, а она — меня.

Я запомнил ту удовлетворенность, которой светились ее глаза. Она знала, что ранее я не испытывал доставленного ею наслаждения.

— Что есть во рту, чего недостает влагалищу? — прошептал я в ее ушко.

— Язык, — смеясь ответила она, и я помню, как мы слились в долгом поцелуе, столь долгом, будто он был последним, и так оно и было, пока мы не оторвались друг от друга, жадно ловя ртами воздух.

— Возбуждая тебя, я возбуждаюсь сама, — прошептала она мне.

— Я в это не верю.

— Вот доказательство, — она указала на свои груди. С твердыми, набухшими сосками. Я лизнул один. Она чуть повернулась, чтобы я проделал то же самое с другим.

Я помню, как она взялась за мою голову руками и наклонила ее вниз, к треугольнику когда-то белокурых волос, потом еще ниже, туда, ее губы медленно раскрылись, открывая розовизну, также жаждавшую прикосновения моего языка. И тут же ее бедра заелозили по полу в бешеном ритме. Внезапно она замерла, потянула меня на себя. Я и не заметил, что член мой снова налился кровью, но она заметила, обхватила его пальцами и направила туда, где только что был мой язык. Мы слились в неистовой гонке и мчались, пока она не выдохнула: «Вот, вот, вот», — и мы снова и снова кончали и целовались, целовались и кончали.

Мы, должно быть, задремали. А проснувшись, я напоминал выжатый лимон. Я поцеловал ее в кончик носа. Мы с трудом расплели наши конечности, потянулись, встали. Я едва не упал. Она, похоже, тоже. Мы вновь обнялись, чтобы поддержать друг друга.

Мы оделись. Я знаю, что мы одевались, но не помню этого. Я лишь помню, как мы оглядывали комнату мотеля, дабы убедиться, что взяли с собой все, включая и мой брифкейс. И только тут мы заметили, что посередине стоит застеленная двуспальная кровать, которой не дала нам воспользоваться сжигающая нас страсть.

Мы рассмеялись, как дети, и закрыли за собой дверь.

 

Глава 39

Франсина

Отец позвонил мне на работу. Получилось так забавно. Он спросил, продолжаю ли я «видеться» с Томасси. По тону чувствовалось, что он имеет в виду личное общение. Разумеется, продолжаю, ответила я, поскольку дело еще не дошло до судебного разбирательства. Похоже, он уже сожалел о том, что направил меня к Томасси. Странный человек!

Я, несомненно, не собиралась обращать внимания на его намеки. Более того, мной руководило желание быть с Джорджем каждую свободную минуту. На следующий день после эпизода в «Холидей инн», мы встретились в перерыве на ленч на полпути между моей и его работой. И где оказалась точка, делящая расстояние между нашими конторами пополам? В той же «Холидей инн», с тем же портье, с той же процедурой осмотра номера, только на этот раз, когда мы скинули одежду, я повернулась к Джорджу спиной и показала пластыревую нашлепку чуть повыше правой ягодицы.

— Сегодня никаких ковров.

— Так прыгай в постель, — предложил Джордж, но я, опередив его, плюхнулась в большое кресло у окна, аккурат напротив зеркала во всю длину ведущей в ванную двери. Должна признать, выглядела я в кресле очень эффектно. Повертела правой рукой, словно в танце змеи, наблюдая за своим отражением. Потом левой.

— Нарцисс, — усмехнулся Джордж. — На какое время заказывать ленч? До или после?

— Вместо, — ответила я, и он бухнулся на колени перед креслом. Странно было наблюдать все это в зеркале, потом — странно-возбуждающе, а потом я забыла о зеркале.

Короче, мы и на этот раз не попали в постель. А потом заказали по паре сандвичей, поскольку от физических упражнений у нас разыгрался аппетит.

Вечером мы отправились в кино. Что показывали, я не помню, наверняка какой-то фильм, но мы не смотрели на экран, нам хватало друг друга. Ту ночь мы провели у Джорджа, и наши тела идеально подходили одно к другому. Наутро я чуть не лишилась водительского удостоверения, потому что гнала как бешеная, опаздывая на работу. И все-таки опоздала, но Икс не стал меня укорять, зато спросил: «Как вы настроены насчет ленча?»

— Приготовить вам ленч? — переспросила я.

— Нет, пойти со мной в ресторан.

— Вчера у меня был слишком долгий перерыв на ленч, так что сегодня я намеревалась поесть на рабочем месте.

— Босс тут я, — ответил Икс. — У меня к вам претензий нет.

За столом я думала о пикнике, который мы устроили с Джорджем вместо вчерашнего ленча, и, наверное, не уделяла должного вниманию Иксу, потому что он, не выдержав, спросил:

— Вы влюблены?

— Да.

— Кто этот счастливчик?

— Мужчина.

— Этим он отличается от юноши?

— Да.

Икс изобразил ревность, мне оставалось лишь надеяться, что только изобразил, а затем попросил заменить его в радиопередаче, поскольку у него на это время намечена другая встреча.

— Знаю я, что это за встреча. На нее вы можете и не ходить.

— Совершенно верно.

— Тогда в чем же дело?

— Логичный вопрос. Кроме меня, на передачу приглашен и Баттерболл. В принципе, я мог бы пойти. Тогда все поняли бы, что его воспринимают со всей серьезностью.

— А если приду я, станет ясно, что его ни во что не ставят. Я всего лишь женщина низкого ранга, которую нельзя считать за человека.

— В уме вам не откажешь. Появление вместо меня подчиненного, тем более женщины, будет воспринято его величеством как оскорбление. Это ли не прекрасно?

— Премного вам благодарна, — я даже не рассердилась.

Баттерболл, или его величество, как мы иногда называли его, был наследным принцем одной из новых западноафриканских стран с населением меньше, чем в Гарлеме. Но он рассматривал свое получившее гарвардское образование величество как рупор новой бюрократии, сбросившей колониальное наследие белых и теперь осваивающей метрическую систему и пишущие машинки.

— Тема — сжимающийся мир, — добавил Икс.

— Превосходно.

— У вас будет возможность позабавиться. Опять же, новые впечатления.

— Когда?

— На следующей неделе, во вторник вечером.

— Вы будете слушать?

— Обязательно.

— Если я выступлю удачно, мне прибавят жалованье?

— Вы же знаете, как у нас решаются такие вопросы.

— К сожалению, да.

А в промежутке был уик-энд. Вечером в пятницу Джордж повез меня в Бруклин, в потрясающий итальянский ресторан на Коуни-Айленд, и до его дома мы добрались только в два часа утра. Когда я вышла из душа, он уже спал, сукин сын, и я тихонько улеглась рядом, поцеловала в шею, в спину, а он что-то пробормотал во сне. Я тоже заснула, а где-то ближе к утру почувствовала, как мне в бок уперлось что-то твердое. До рассвета мы занимались любовью, а потом проспали до полудня. Позавтракали, не одеваясь, — яичница с ветчиной, оладьи, апельсиновый сок, и вновь забрались в постель.

— Неплохо для старичка, — прокомментировала я нашу утреннюю, вернее, дневную зарядку, и мы вновь заснули.

Проснулась я свежей, отдохнувшей, взглянула на часы. Невозможно! Почти четыре! Куда подевался целый день?

— Одевайся, — скомандовала я Джорджу.

— Только после тебя, — ответил он.

— Одновременно, — нашла я компромисс.

Мы вместе поднялись с кровати, а затем, словно дети, смеясь, начали одевать друг друга.

— Очень эротическое занятие, — заметил Джордж.

— О нет, — я покачала головой. — Если у тебя еще есть силы, то у меня их нет. Так что пошли на прогулку.

Мы гуляли, пока не начало смеркаться. Ленч мы пропустили, а потому зашли пообедать в итальянский ресторанчик. До того как нам принесли спагетти, мы ополовинили бутылку «кьянти». Мы смеялись, поливая спагетти соусом, наматывая на вилку, поднося ко рту. Джордж отделил одну тонкую макаронину, взял кончик губами и медленно засосал ее в рот.

— Люди смотрят, — прошептала я.

— Извращенцы, пусть порадуются.

— Сумасшедший.

— И что из этого?

Внезапно Джордж поднялся.

— Уходим! — и подозвал официанта.

Тот подбежал, предчувствуя неладное.

— Не понравилось? — он решил, что спагетти не пришлись нам по вкусу.

— Все отлично, — успокоил его Джордж. — Пожалуйста, чек.

Джордж оставил ему щедрые чаевые, мы выскользнули из ресторана, а оказавшись на улице, взялись за руки и побежали к дому и постели. Я не думала, что смогу вновь испытать оргазм, но испытала, испытала.

В воскресенье мы проснулись на заре. С таким ощущением, будто весь мир исчез. Я стянула с Джорджа одеяло и обратилась к его «инструменту».

— Сегодня день отдыха.

Всего-то я коснулась его головки пальцем, но он зашевелился.

— Лежи смирно, — я привалила его к ноге Джорджа.

Он не послушался, начал раздуваться.

— Сегодня воскресенье, — повторила я, обведя головку по периметру.

Он встал, словно мачта.

— День отдыха, — сказала я лежащему неподвижно Джорджу, а затем оседлала его, опустившись на «мачту».

Сначала шутки ради, а потом получая наслаждение, пока, обессиленная, не рухнула на Джорджа.

Я все еще лежала на нем, когда мы вновь проснулись.

— Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли? — спросил он, и я не могла не рассмеяться, хотя и не видела этого фильма.

Я рассказала ему о радиопередаче во вторник и попросила поехать со мной, чтобы он успокаивал меня, держа за руку.

— В переносном смысле, разумеется. Тебя посадят за какую-нибудь стеклянную перегородку, но ты сможешь увидеть, как я буду прикладывать Баттерболла.

— Ты когда-нибудь выступала по радио? — спросил он.

— Нет.

— Ты не волнуешься?

— Только насчет нас.

— А что такое?

— Продолжится ли все это.

Он чмокнул меня в губы.

— Удовлетворена?

— Да.

— У меня есть идея.

— Только не это.

— Нет, идея другая. Ты не будешь возражать, если я освобожу тебя от роли главного свидетеля на процессе Козлака?

— Я же сказала, что готова выступить на суде.

— А если этого не потребуется?

— Я не допущу, чтобы этот мерзавец вышел сухим из воды.

— Допустим, я смогу гарантировать обвинительный приговор без суда?

— Ты намереваешься установить диктатуру?

— Хочу провернуть один вариант.

— Так что тебя сдерживает?

Для меня, в эти дни и ночи бесконечной любви, он казался неудержимым.

 

Глава 40

Томасси

Дабы избежать долгих пререканий о месте встречи, я поехал в контору Брейди.

— Какая честь, — приветствовал он меня.

— Это точно, — согласился я и прямо спросил, что связывает его с Козлаком.

— Гонорар.

— И все?

— Все.

— И что, по-вашему, получит Козлак?

Брейди рассмеялся.

— В следующий раз будет искать девицу посговорчивее. Чем я могу вам помочь, Томасси?

— Прокурор не я. Лефкович.

— В определенном смысле это плохо. Думаю, нашлись бы люди, готовые заплатить за право наблюдать за поединком Брейди-Томасси, — лицо Брейди стало бесстрастным. — Я видел этого молокососа в деле. Я без труда добьюсь оправдательного приговора, в крайнем случае, Козлаку дадут срок условно.

— Очень уж легко не получится, если в состав присяжных попадут женщины-феминистки.

— Послушайте, Томасси, вы-то уж понимаете, что никаких женщин я не пропущу. На то у меня есть необходимые возможности. Приходите на судебное заседание. Останетесь довольны.

— Я бы хотел ознакомить вас с некоторыми элементами моей стратегии.

— Вернее, стратегии Лефковича.

— Моей. Лефковичу отведена роль марионетки, а за веревочки буду дергать я.

— Едва ли у вас что получится. Один неверный шаг, и я удалю вас из зала за вмешательство в ход судебного процесса. Разумеется, через судью.

— Я выступаю лишь в роли наставника Лефковича.

— Ну разумеется.

Хотя он и не подавал вида, ему хотелось выжать из меня максимум информации.

— Я намерен пригласить в свидетели эксперта.

— Послушайте, Томасси, меня тошнит от этих психоаналитиков. Я разделаю его под орех.

— Я говорю не о психоанализе. Я думаю, что присяжным необходимо растолковать разницу между изнасилованием и соблазнением, между нормальным сексом и извращенным сексом.

— И что?

— Мой эксперт — Анна Банан. Повестку, разумеется, выпишут Анне Смит. Вы знакомы с этим экспертом?

Брейди удалось сохранить на лице бесстрастную маску, но его выдала задергавшаяся верхняя губа. Он взял со стола скрепку, разогнул ее в прямую проволочку.

— А я здесь при чем?

— Я намерен приобщить к делу ее картотеку. Как имеющую самое непосредственное отношение к данному судебному разбирательству.

— Вы блефуете. Вам не удастся вытащить ее в суд.

— Однокашник Лефковича по юридическому факультету работает в окружной прокуратуре Манхэттена. У этого однокашника собрано объемистое досье на Анну Банан, но в своем великодушии он дозволяет даме продолжать свое довольно эксцентричное занятие. Для нее это существенно, а потому мы полагаем, что она с радостью даст показания. За вознаграждение, разумеется. Я убежден, что нормальный секс и извращения она разделит куда более профессионально, чем любой психоаналитик. Ей также есть что рассказать о мужчинах, которые насилуют вместо того, чтобы платить за свои особые сексуальные желания.

— Вы закончили, Томасси?

— Есть у нас и второй свидетель, который, правда, обойдется дороже. Но мой клиент готов оплатить проезд из Амстердама и обратно.

Брейди, несомненно, думал о том, найдет ли он человека, который сможет переломать мне руки и ноги, разумеется, за вознаграждение.

— И Лефкович, несомненно, пригласит доктора Коха.

— Этого сукиного сына!

— Ну почему так грубо?

— Я слышал, что он отъявленный сукин сын.

— А вы слышали, что ему удалось задержать вора?

У Брейди дернулась щека, когда я коснулся глаза. Я понял, что ему все известно.

— Томасси, не понимаю, с чего вы выкатываете тяжелую артиллерию. Кто-то кого-то трахнул, пусть и без взаимного желания, но эта дамочка поднимает такой шум, будто на карту поставлены сто миллионов долларов.

— Я бы хотел, чтобы вы характеризовали моего клиента иначе.

— Я забыл, что вы побывали там же, где и Козлак.

— Анна Банан, Амстердам, Кох. Интересный подбор экспертов, не так ли?

— Ваше предложение, Томасси.

— Козлак признает себя виновным. Никакого суда. Задаток остается у вас. Я могу уговорить Лефковича на изнасилование первой степени с отягощающими обстоятельствами.

Брейди согнул проволоку в круг.

— Просто причинение вреда.

— Не смешите меня, Брейди. Ее отец адвокат. Он послал ее ко мне. Я не могу допустить, чтобы гора родила мышь.

— Я обсужу со своим клиентом изнасилование второй степени, без отягощающих обстоятельств.

— Благодарю. Между прочим, Брейди, вы защищаете и смотрителя?

— Нет.

— А кто его защищает?

— Не знаю. Он что-то говорил насчет «Правовой помощи».

— У меня есть ощущение, Брейди, что смотритель не знал о замыслах Козлака.

— Вы шутите? Козлак сказал мне, что этот парень перетрахал половину женщин, живущих в соседних домах. У смотрителя, похоже, это получается даже лучше, чем у молочника.

— Если он все получал по взаимному согласию, с чего ему захотелось насиловать эту Уидмер? Скорее всего, он пошел с Козлаком, полагая, что дама возражать не будет.

— Почему вы вспомнили о нем, Томасси? Вам же не придется звать его в свидетели. Говорю вам, Козлак признает себя виновным.

— Я и не собирался, Брейди. И вспомнил его совсем по другому поводу.

На улице я потянулся, довольный собой. Франсине не придется проходить через всю эту грязь. И я не буду терять нервные клетки, наблюдая, как Лефкович допускает ошибку за ошибкой. А мне останется лишь убедить Франсину съехать с ее квартиры. Американская система правосудия позволяла убить одним выстрелом двух зайцев.

 

Глава 41

Франсина

Икс оказался прав. Баттерболла не предупредили о замене, и он узнал о том, что дискуссию придется вести со мной лишь во вторник, по прибытии в радиостудию. Не обошлось без накладок. Почему-то Баттерболл решил, что Икса заменит Томасси. Наш хозяин, Колин Чэпмен, даже испугался, что Баттерболл повернется и уйдет. Но паниковал он напрасно. Баттерболл не устоял перед искушением обратиться к аудитории, которая ничего не могла сказать в ответ. И уселся в кресло, смирившись с предложенной ему чашечкой кофе и очередной порцией американской грубости. Это же надо, выставить против него женщину! Вслух он ничего не сказал, но все и так читалось по выражению его лица. Зато я получила двадцать минут райского наслаждения.

Джорджа увели за стеклянную перегородку, к звукооператору, Колин Чэпмен чуть разогрел нас парой-тройкой вопросов, прозвучал контрольный сигнал, и мы вышли в эфир. Он объявил тему дискуссии и немедленно передал слово Баттерболлу, который поведал публике, что всего два дня тому назад он был дома и за каких-то восемь часов (разумеется, проведенных в салоне первого класса) самолет перенес его из Африки в Нью-Йорк. А за те немногие часы, что разделяли его появление в Америке и радиопередачу, он шесть раз говорил по телефону с министром, оставшимся в его родной стране. Колин Чэпмен пару раз попытался превратить монолог в диалог, но сработало лишь одно средство: я с чувством произнесла: «Господин посол», — и закрыла микрофон ладонью. Вот тут Баттерболлу пришлось дать высказаться и мне.

Собственно говоря, именно в этот момент он и заметил меня.

— Господин посол, — повторила я, — я представляю себе сжимающийся мир несколько иначе. В последние десятилетия мы стали свидетелями появления многих государств на континенте, которые господин посол зовет своим домом, и в каждом народившемся государстве мы наблюдали разрастание правительственных учреждений, появление все новых управлений и комитетов, в которых работали, ничего не производя, десятки и сотни людей. Шел неконтролируемый рост одной из самых коварных сил в современном мире.

Я искоса глянула на стеклянную перегородку, чтобы убедиться, что Джордж не спит и внимательно меня слушает.

— Что же это за сила? — тут же спросил Колин Чэпмен.

— Бюрократия, — ответила я, указав на Баттерболла.

— Дама желает использовать этот уничижительный термин, говоря об администрации, которая необходима для нормального функционирования государства.

— У дамы есть имя и фамилия, господин посол, — бросила я.

— Франсина Уидмер, — тут же представил меня Колин Чэпмен.

— Африка нашла себя, — изрек Баттерболл.

— Что сие означает, господин посол? Вы хотите сказать, что Африка нашла себя, разделяясь на все меньшие и меньшие по территории и численности населения государства, каждое из которых тут же обзаводится собственной администрацией? И процесс в нашем сжимающемся мире закончится тем, что мы вновь придем к трайбализму прошлого, только теперь у каждого племени будут свои почтовые марки?

Джордж с интересом наблюдал за дискуссией. А Баттерболл едва сдерживал распирающую его злость.

— Мистер Чэпмен, — обратился он к ведущему, — великие лидеры поднимающейся Африки…

— Амин? — влезла я.

— А? Что вы сказали?

— Амин?

— Я вас слышу.

— Вы включаете генерала Амина в число великих лидеров поднимающейся Африки?

Баттерболл задергался. Все знали, что он терпеть не может Амина, но высокопоставленному дипломату не пристало публично высказывать личное мнение.

А потому он решил пропустить мой вопрос мимо ушей и вновь заговорил с Чэпменом.

— Мистер Чэпмен, тема нашей передачи — сжимающийся мир, и я не вижу необходимости…

— В уходе от прямых ответов, — закончила я за него.

Чэпмену это нравилось. За год через его передачу проходило множество говнюков, и его радовало, когда кого-то из них загоняли в угол.

В течение пяти минут я заставила Баттерболла признать, что в его независимом государстве правительственных учреждений больше, чем было при колониальной администрации, что число государственных служащих увеличилось более чем на триста процентов, потому что теперь три малоквалифицированных чиновника выполняли работу, с которой легко справлялся один бюрократ, правда, с другим цветом кожи. И, наконец, он поведал слушателям, что его физиономия вскорости украсит почтовую марку. Джордж за стеклянной перегородкой веселился от души.

Ближе к концу Баттерболл запаниковал.

— Я удивлен, что Организация Объединенных Наций нанимает сотрудника, сеющего распри между государствами, стремящегося остановить прогресс, нетерпимого к изменениям, выводящим мир на новый уровень развития.

— Откровенно говоря, я тоже удивлена, — ответила я. — Возможно, я чем-то схожа с советскими диссидентами, иголками в стоге сена, практически невидимое присутствие которых, однако, нельзя не замечать.

— Благодарю, — вмешался Чэпмен. — Благодарю вас обоих, но наше время кончилось.

Чэпмен еще произносил ритуальные заключительные фразы, когда Баттерболл встал, резко отодвинув стул: неприятный скрежет наверняка не доставил удовольствия слушателям. Поднялась и я, протянула руку, которую ему пришлось пожать.

Как только за Баттерболлом закрылась дверь, Чэпмен повернулся ко мне.

— Милая дама, надеюсь, вы позволите назвать вас дамой, вы были великолепны. Какой приятный сюрприз. Обычно замена означает провал передачи. Вы же ее спасли. Тема, как вы сами знаете, предлагалась скучная. Теперь мне хотелось бы услышать ваше выступление с трибуны ООН.

— Извините, но я не посол. Я лишь готовлю кое-какие материалы для речей других. И все шипы предварительно изымаются.

Тут подошел Джордж, и я представила его Чэпмену.

— Вашей даме следует выступать в эфире, а не сидеть за столом, роясь в куче бумаг… — Чэпмен замолчал, увидев направляющегося к нам мужчину в строгом в полоску костюме.

— Абсолютно с этим согласен, — сказал мужчина. — Моя фамилия Строуз. Я рад, что оказался в студии. Полностью я передачу не слышал, но мне хватило и нескольких минут. Вы очень хорошо говорили.

Строуз пожал всем руки.

— Я бы хотел, чтобы вы зашли ко мне, если сможете выкроить время, — он протянул мне визитную карточку. Я глянула на нее. Главный менеджер радиопрограмм.

— Пошли, — бросил Джордж.

Я и не заметила, что он очень нервничает, но все равно получилось как-то очень грубо.

— Вы не позволяли себе выходить за рамки приличий, — продолжал Строуз, — но и особо не скрывали желания размазать оппонента по стенке. Я без труда назову вам десяток людей, с которых просто необходимо вот так же сбить спесь.

Тут загрустил Чэпмен. Внезапно из гостя программы я превратилась в потенциального конкурента.

Пошли, говорил взгляд Джорджа.

Звукооператор, сняв наушники, высунулся из-за перегородки.

— Отличная получилась передача, мисс Уидмер.

— Благодарю, — протяни он мне листок бумажки, я с готовностью одарила бы его своим автографом.

— Не обращайте внимания на Арта, — Чэпмен махнул рукой в сторону звукооператора, — он всегда льстит гостям. Ему нравится наша программа.

Строуз кивнул и вышел из студии.

— Видите, он мне не возразил. Я догадываюсь, о чем он сейчас думает. Я еще могу почивать на лаврах.

— Не болтайте ерунды, — я повернулась к нему. — У меня нет опыта.

— Вы только что прошли очень удачное собеседование, юная леди. Хорошо, что Строуз решил вышибить Лили Одри. Он намеревается заменить вами ее, а не меня.

Я подумала, что он шутит.

— Я слышала ее только раз. Эта та, что набрасывается на своих гостей, словно разбойничья банда?

— Она самая.

Джордж взял меня за руку.

— Рад, что вы смогли заглянуть к нам, мисс Уидмер.

Джордж уже тянул меня к выходу.

Мое выступление он прокомментировал, едва мы вышли на улицу.

— Ты разделала этого бедолагу под орех.

Что это на него нашло?

— Я думала, что понравилась тебе.

— Конечно, понравилась. Одно удовольствие смотреть на пикадора, втыкающего пики в быка.

— Этот бедный бык — второй по влиянию человек в своем карликовом государстве и, скорее всего, станет следующим главой правительства. И его необходимо ставить на место всякий раз, когда он не может отрубить голову своему оппоненту.

— Тебе нравится блеск «юпитеров».

— Ерунда все это. Когда я позвоню Строузу, со мной, скорее всего, не захочет разговаривать даже его секретарь. Он забудет о сегодняшней встрече еще до завтрашнего завтрака.

— Он не забудет.

— Послушай, Джордж, я никогда не видела тебя в зале суда, но мне достаточно нашей беседы с Лефковичем. Ты любишь быть в центре внимания ничуть не меньше меня, только ты уже вкусил славы, а я еще новичок.

Он вновь взял меня под локоть.

— Пожалуйста, не сжимай так сильно мою руку.

— У нас только одна машина.

— Ты можешь завезти меня домой.

В машине он заговорил первый.

— Слушай, это же нелепо. Мы целую неделю трахались, а теперь ссоримся из-за пустяка. Причина моей реакции на то, что ты внезапно стала знаменитой, одна — ревность.

— Я рада, что ты это осознаешь. Это первый шаг.

— Куда?

— В зале суда ты, вероятно, привык играть главную роль. Притягивая к себе всеобщее внимание. Тебе не нравится сидеть в зрительном зале. Не нравится смотреть, как выступают другие. Например, я.

— Перестань, Франсина. Я не думаю, что ты станешь Дэвидом Фростом в женском обличии. И мне не придется ждать тебя так, как сегодня вечером.

— А вдруг это мой шанс? — спросила я. — Ты же не хочешь, чтобы я упустила его?

— Разумеется, нет.

— Если судить по твоему тону, ты никак не возьмешь в толк, а зачем мне это нужно.

— Это ты напрасно. Послушай, Франсина, ты же говорила, что тебе нравится работать на Икса.

— Совершенно верно. Но еще больше мне нравится работать на себя. Как, впрочем, и тебе.

— Я работаю на моих клиентов.

— Это выдумки, Джордж. Неужели ты рассматриваешь клиента как работодателя? Они нужны, чтобы манипулировать ими, а не наоборот. Я не собираюсь упустить этого шанса.

— Готов спорить, что не собираешься.

И тут меня понесло, точно так же, как в случае с Баттерболлом.

— Я рада, что это произошло сейчас. Потому что могло случиться через год, после того как переплелись бы наши жизни. Тебя мутит от мысли, что я могу найти работу, которая захватит меня и будет приносить куда больше удовольствия, чем копание в бумагах в этом объединенном бедламе. У тебя есть призвание, и ты полагаешь, что его хватит на нас двоих. Джордж, все эти годы, проведенные в одиночестве, превратили тебя в эгоцентричного, самодостаточного изоляциониста, и спасти тебя в твоем возрасте не под силу ни мне, ни кому бы то ни было.

Скорее всего, все решил последний перл «в твоем возрасте».

Он не произнес ни слова, пока «мерседес» не затормозил у дома моих родителей. Он не вышел из машины, чтобы открыть мне дверцу, к чему я уже привыкла за неделю. Просто сидел, уставившись в лобовое стекло, пока не заговорил.

— Хочу сообщить тебе хорошие новости. Брейди, похоже, уговорит Козлака признать свою вину в изнасиловании без отягощающих обстоятельств. Он сядет в тюрьму. Без судебного разбирательства.

— Ты говоришь со мной, как с клиентом.

— Именно так.

— Позвольте поблагодарить вас за хорошие новости.

— Пожалуйста, не забудьте порадовать ими вашего отца.

Я вылезла из машины и захлопнула дверцу. Он умчался в реве двигателя.

 

Глава 42

Томасси

Полагаю, что в старших классах средней школы сформировался и стал доминирующим следующий принцип: мир набрасывает на твой жизненный путь много дерьма, и надо научиться как можно реже вляпываться в него.

Богатство не решало всех проблем. В те дни в Осуэго богатым считался хозяин продуктового, а не обувного магазина. Каждый мог подлатать башмаки, купленные годом раньше, но никому не удавалось съесть заново вчерашний обед. В нашем классе учился Джо, сын владельца кондитерской. Он раздавал конфеты, добиваясь для себя каких-то благ, но в результате его били гораздо чаще, чем других, как бы говоря ему и его родителям: богатство не гарантирует безопасность. Мой отец частенько говаривал, что богатый армянин не имел преимуществ перед бедным, когда пришли турки.

Моя мать, Мария, полностью зависела от моего отца. Думаю, она бы не пережила его смерти. Он давал ей указания, командовал ею, хвалил ее, оскорблял, любил, а она жила его словами. Она не стала для меня примером в жизни. Так же, как и отец, потому что и при его силе воли он не смог защитить себя от турок, предрассудков американцев по отношению к иммигрантам и депрессии. Я сам поставил себе цель в жизни: обрести независимость, тем самым оградить себя от любых сюрпризов, которые могли припасти для меня турки, американцы или кто-либо еще. Интуиция подсказала мне, что независимость эта зиждется не на деньгах и даже не на политической власти, а на умении воздействовать на людей. Сначала пришлось отбросить идеалистическое словоблудие о том, что в каждом человеке можно увидеть что-то хорошее, пусть он и кажется сущим злодеем. Затем пришел черед практических приемов. Иной раз хватало вовремя сказанного комплимента. Бывало, все определялось сдвинутыми бровями, ударом кулака или пинком под задницу. Очень важное значение приобрели взгляд и походка: они могли подсказать драчунам, что, связываясь с тобой, можно нарваться на неприятности. Все это помогло мне выжить в школе. Тогда же я понял, что полностью могу рассчитывать только на одного человека — на себя. Союзников иметь неплохо, при условии, что ты им не доверяешь. Друзья тоже не мешали, опять же, если не поворачиваться к ним спиной, дабы у них не возникало искушения воткнуть в нее нож. Наверное, можно сказать, почему я стал адвокатом: увидев изнутри, как работает правоохранительная система, теряешь последнюю надежду, что какой-то другой адвокат при необходимости выручит тебя из беды.

Я достиг многого. Люди, знающие меня, стараются без необходимости не попадаться мне на пути. Я научился обходить правила, установленные другими людьми. Я подготовился к приходу турок, в любое удобное для них время. Но у меня еще есть слабые места. Не будь их, я бы отважился разобраться с содержимым моей головы на кушетке доктора Коха. Но пока я не готов рассказать доктору, каким образом я стал таким, какой есть. Этим я бы передал часть моей силы другому, более слабому человеку. Наверное, я мог бы объяснить, почему не женился. Мои приятели обзавелись женами, когда им, как и мне, перевалило за двадцать, но еще не стукнуло тридцать, я же решил не взваливать на себя лишнюю ношу. Появись турки, мне не хотелось защищать бы и свою жену. А вот встретив такую женщину, как Франсина, поневоле задаешься вопросом, кто кого будет защищать. Она молода и еще многого не знает, но она быстро учится и, возможно, в моем возрасте даст мне сто очков вперед. Она сама решает свои проблемы. Она желает разделить с кем-то свою жизнь, что делает ее еще сильнее. Однажды у меня возникла безумная идея: если я когда-нибудь буду жить с женщиной, то лишь с турчанкой, чтобы я постоянно помнил о том, что нахожусь во вражеском лагере!

Так вот, в тот вечер мне не хотелось ни о чем думать, что-либо делать. Я скинул туфли, просмотрел почту, накопившуюся за несколько дней, телевизионную программу. Не найдя в ней ничего интересного, телевизор включать не стал. Взял книгу, которую купил в аэропорту, но еще не раскрывал. Отвлекся, не прочитав и половины первой страницы. Книга была о девушке, совсем не похожей на Франсину, но мысли мои переключились на нее, думать о ней мне не хотелось, но я не мог выкинуть ее из головы. И тут зазвонил телефон.

Я хотел услышать ее голос, но звонил мой отец.

— Джордж? Джордж?

— Это я, папа. Что случилось?

— Ничего особенного. Хочу, чтобы ты приехал. Это важно. Привези с собой девушку.

— Мне сейчас ни с кем не хочется общаться. Может, все можно сделать и без поездки?

— Скажи «да». Скажи, когда.

— Папа, у меня сейчас столько дел…

— Скоро истекут три минуты, — прервал он меня. — Быстро говори «да».

— Ты мог бы оформить наложенный платеж.

— Черт побери, Джордж, я заплачу за телефонный разговор, даже если буду звонить президенту Соединенных Штатов. Если я звоню тебе, почему ты должен платить этим грабителям из телефонной компании? Ты приедешь, да, нет?

— С чего такая срочность? Ты заболел?

— Я заболею от мысли, что телефонная компания богатеет за мой счет.

— Как насчет мая, когда установится погода?

— Сейчас.

— Почему такая срочность?

Вновь молчание. Я услышал, как он глотнул, прежде чем ответить.

— Пожалуйста.

Я не помню, говорил ли он мне «пожалуйста» хоть раз в жизни. Джордж Томасси, выкованный из стали, сломался, как жестяная банка под каблуком.

— Я могу приехать только в субботу.

— Ты привезешь девушку?

— У нас с девушкой… Папа, я приеду один.

— Плохо. Девушка не армянка, но очень хорошая. Ты допускаешь ошибку, Джордж.

— Как и всю жизнь, если послушать тебя.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Поговорим при встрече, хорошо?

— Одевайся теплее. Здесь холодно.

— Хорошо, папа.

— Джордж, у нас будет важный разговор.

— С тобой все в порядке?

— До субботы я доживу, ха-ха.

Я никогда не относился к тем трудоголикам, что в субботу и воскресенье наверстывают упущенное на неделе. По уик-эндам я предпочитаю отдыхать, но отдыхать активно, потому что считаю, что гимнастика под одеялом гораздо лучше восстанавливает силы, чем долгое лежание на диване. На ближайший уик-энд я, однако, никому не назначил свидания, ни на пятницу, ни на субботу. В субботу я намеревался устроить санитарную рубку, свалить три-четыре засохших дерева и распилить их на дрова. Но бензопила — штука опасная, если думать при этом совсем о другом, а я знал, что в голове моей будут роиться образы Франсины, я буду представлять себе, будто она сейчас со мной. Мысли о ней преследовали меня, но злился я на себя, потому что вопреки своим правилам слишком увлекся одной женщиной.

После звонка отца в моей голове словно начался матч по пинг-понгу: папа, Франсина, папа, Франсина. Он мгновенно понял, что я привез к нему не просто очередную женщину. Нюх у старика тот еще. Однако новая поездка к нему могла помочь мне позабыть о Франсине.

Добираться до Осуэго — задача не из простых. Ты приезжаешь в Ла Гардия к семи утра, чтобы успеть на единственный рейс до Сиракуз, где тебя будет ждать, а возможно и нет, заранее заказанный автомобиль, а затем двадцатишестимильная поездка до Осуэго.

Полет в Сиракузы не задался. Самолет все время болтало. Я опять же изменил своим привычкам и вместо книги взял с собой брифкейс с материалами намеченных на ближайшее время судебных процессов. Но я не мог сосредоточиться на делах. Передо мной стояло ее лицо. И тело.

В Сиракузах меня встретила жуткая холодрыга. Ледяной ветер пробирал до костей. Я нырнул в пункт аренды автомобилей, и, ну конечно же: Джордж Томасси ничего не заказывал.

Я сказал слизняку за конторкой, что звонил сам и даже назвал фамилию женщины, которая приняла у меня заказ.

— Она не работает по уик-эндам, — последовал ответ.

— А что это за синий автомобиль? — я указал на стоящий на стоянке «шевроле».

— Он заказан, — ответил слизняк.

— Кем?

— Я не обязан говорить вам.

Полагаю, он прочел в моих глазах, что сейчас я перепрыгну через конторку и схвачу его за горло.

Слизняк заглянул в какой-то ящик.

— «Шевроле» заказал мистер Паттерсон. Он позвонил этим утром.

— А я звонил два дня тому назад. На какой час заказан автомобиль?

— На восемь утра.

— Отлично. Скоро девять. Я возьму эту машину.

— А что я буду делать, если появится мистер Паттерсон?

— Полагаю, вы сегодня не пришли на работу пешком. Отдадите ему свою машину. Давайте я заполню бланк.

Я заполнил все графы, расписался, получил копию и протянул руку за ключом.

— Ключ в замке зажигания.

— Благодарю.

Вот так всегда в этой вонючей стране. Чистят пепельницы, но теряют заказы.

Папа ждал меня. Открыл дверь, прежде чем я успел постучать, и, вместо того чтобы отступить еще дальше, когда я переступил порог, сделал то, чего не случалось уже добрых тридцать лет: обнял меня. Пусть и на секунду.

— Тут холодно, — он разлил густой обжигающий кофе.

— Раньше ты не обращал внимания на холод.

— Теперь обращаю.

Мы сели перед камином, как прежде, бок о бок. Он заговорил после долгого молчания.

— Джордж, я рад, что ты приехал.

Я кивнул.

— Джордж, я должен тебе что-то сказать.

Я вновь кивнул, посмотрев на него.

— Я умираю.

— Что с тобой случилось? — у меня гулко забилось сердце.

— Ничего не случилось. Все умирают. Скоро моя очередь. Я думал об этом. У меня нет жены, нет других детей, я умру, кто-то меня найдет, хотя полной уверенности нет, позвонит тебе, в этом я тоже не уверен, и что будет с фотографиями? Меня это тревожит.

— С какими фотографиями?

— Подожди.

По лестнице я поднялся следом за ним. Он задыхался больше обычного. На верхней ступеньке он повернулся ко мне.

— Я же просил тебя подождать.

Как послушный ребенок, я вернулся к креслу у камина. Я слышал, как он открывает дверцы, двигает стул, забеспокоился, может ли он в таком состоянии стоять на стуле, хотя и не знал, что у него болит. Я не встал с кресла, мне не хотелось расстраивать его.

Вниз он спустился через пять или шесть минут с тремя картонными коробками.

— Только держи их подальше от огня, — предупредил он.

В коробках лежали фотографии, некоторые совсем старые.

— Ты знаешь, что это за фотографии? — спросил он.

— Турция?

— Есть и оттуда. Другие сделаны после переезда в Америку. Потом после твоего рождения. И так до смерти Марии. Более поздних нет, — он взглянул на меня. — Мария — твоя мать.

Вот тут я подумал, а все ли у него в порядке с сосудами мозга, и только ли возраст причина недомогания?

— У тебя хороший почерк, Джордж. Я хочу, чтобы ты надписал каждую фотографию. Что писать, я тебе скажу.

И мы начали. Шушан Хароссян, очень молоденькая, пухленькая девушка.

— Пиши, — он продиктовал мне имя и фамилию по буквам. — Добавь, что она из Зейтуна, — он помолчал. — Твоя мать иногда плакала, когда я доставал эту фотографию, чтобы посмотреть на нее. Ревновала к мертвой. Я не мог не смотреть, чтобы помнить. Когда я умру, ты должен хранить эти фотографии, смотреть на мертвых, чтобы они остались в твоей памяти для твоих детей.

Я не стал говорить ему, каковы шансы сорокачетырехлетнего холостяка на обзаведение потомством.

Фотографии я подписывал больше двух часов, переспрашивая у отца армянские и турецкие имена и фамилии.

— Тебе надо расставить их по альбомам, — посоветовал я.

— Ради чего? — рассердился он.

Жаркое, которое он разогрел, оказалось вполне съедобным. Ели мы молча, потом он встал из-за стола и направился к лестнице. Поднялся на одну или две ступени, повернулся ко мне.

— Джордж, у моей кровати три маленьких пузырька, с большими белыми таблетками, маленькими белыми, розовыми. Принеси розовые.

Я взлетел по лестнице. В его комнате, как всегда, царил беспорядок. На столике у кровати выстроилась фаланга разнокалиберных бутылочек. Но три стояли отдельно. Я прочитал названия препаратов, чтобы понять, чем же он болен. Но названия мне ничего не сказали.

— Что-то ты задержался, — проворчал он, запил розовую таблетку холодным кофе. — Ужасные доктора. Все время прописывают что-то новое. Наверняка, аптека им приплачивает.

— Может, тебе обратиться к другому доктору.

— Все бандиты. Все повязаны с аптеками.

— Что с тобой, папа?

— Старый стал.

— Ты совсем не старый, папа, по сегодняшним меркам.

— Я не сегодняшний. Я вчерашний. Устал. По ступеням подниматься тяжело, кончик не встает, ни на что я не гожусь.

— Может, ты переедешь ко мне в город? Я бы положил тебя на обследование в одну из лучших больниц. Как насчет этого?

— Зачем?

— Мы должны знать, что с тобой такое. Разве доктор тебе ничего не говорит?

— Не понимаю я их жаргона. Попросил записать для тебя название моей болезни.

Он достал из ящика листок бумаги. «Атеросклероз», прочитал я. Он всматривался в мое лицо.

— С этим можно жить долго, если следовать указаниям врача.

— Я сам знаю, чему следовать. Я принимаю таблетки, когда вспоминаю о них. Совсем как ты в детстве, Джордж.

— А откуда дрова?

— А как по-твоему? Я не сумасшедший, чтобы покупать дрова, когда вокруг столько деревьев.

— Тебе нельзя перенапрягаться.

— Ерунда. Заходит симпатичная женщина, раздевается, я делаю то, чего от меня ждут, кого волнует перенапряжение? — отец рассмеялся. — Я еще не мертвый. Пошлешь двух женщин, обслужу обоих, — снова смеется, знаком предлагает мне налить ему кофе.

— Доктор знает, что ты пьешь столько черного кофе?

— Джордж, ты чокнулся? Ты думаешь, что я буду звонить доктору четыре, пять раз в день и спрашивать, можно ли мне сейчас выпить кофе?

Я заварил чай, налил нам по чашке.

Потом, сидя у камина, он запел армянскую песню. Она звучала как колыбельная.

— Не помнишь? — спросил он.

Я помнил, что пела ее мама, а не он.

— Вроде бы нет.

— Ты тут стареешь, — он указал на голову. — А как твоя девушка? Надеюсь, в другом месте ты не стареешь, — он запел вновь. Как я понял, любовную песенку. Наверное, стоило мне выучить армянский, хотя в Америке толку от него ноль.

Когда подошло время уезжать, чтобы успеть на самолет из Сиракуз в Ла Гардия, я заставил его пообещать, что в следующий раз он приедет и немного поживет у меня. Впрочем, он не поверил, что мне этого хочется.

— Очень хочется, — заверил его я и поцеловал в морщинистую щеку.

У двери он постарался не дать волю слезам.

— Когда я умру, — крикнул он вслед мне, — ты расставишь фотографии по альбомам, хорошо?

 

Глава 43

Франсина

Я пренебрегала Биллом.

Я не пренебрегала Биллом. Просто он не интересовал меня.

Такой милый, хороший человек.

Джордж нехороший. Но интересный. Разве не может хороший человек быть интересным? Надо спросить у Джоан и Маргарет, они обе вышли замуж за таких хороших мужчин.

Я пренебрегала своими сестрами.

Джоан и Маргарет раз в месяц выбирались в город из своих уютных гнездышек, ходили по магазинам, выпивали за ленчем по паре коктейлей, сплетничали.

Дорогие Джоан и Маргарет, сегодня, пожалуй, я бы составила вам компанию за ленчем. Вы старше, опытнее. Скажите мне, я сама нарываюсь на неприятности с Джорджем Томасси? Заставляю его преображаться в шерифа? О нет, он адвокат, Гэри Купер Томасси.

Сколько ему лет? Давайте прикинем. Джоан, твой муж старше тебя на два года, а твой, Маргарет, на три. Томасси старше меня на семнадцать лет, это неприлично, не так ли? Я что? Спала ли я с ним? Послушай, Джоан, я же не интересовалась твоими, как ты их называешь, затруднениями, не спрашивала, по-прежнему ли Боб засыпает, не доведя дело до конца? А Харви, Маргарет, все еще стесняется поцеловать тебя сама знаешь куда? Понятно, вы хотите знать, совместимы ли я и мой друг-адвокат, учитывая нашу разницу в возрасте и его принадлежность к одному из национальных меньшинств? Так вот, после этого он мне не противен, наоборот, его компания мне в радость, это хороший знак, не правда ли?

Он преуспевает? М-м-м-м-м, я полагаю, вопрос о деньгах. Я не знаю, сколько у него денег, но ему нравится сам процесс, а не конечная цель. Работой он доволен. Я понятия не имею, какой у него годовой доход. Живет он, по сравнению с Полом Гетти, скромно. Между прочим, я говорила вам, что меня изнасиловали? Нет? Полагаю, ни с кем из вас такого не случалось, иначе, я уверена, вы бы рассказали нам об этом. Сделал это владелец бензоколонки, быдло. За это он сядет в тюрьму, если уже не сидит там.

Да, благодарю. Не будь сестер, кто бы пожелал мне удачи.

Комментарий Томасси

Я не верю в удачу. Иногда случайные совпадения оказываются нам на руку, но полагаться только на удачу нельзя. Добропорядочностью сыт не будешь. Я не циник. Я реалист.

Только как считать реалистом того, кто влюбился в двадцатисемилетнего ребенка?

Она не ребенок. Мне не хочется вспоминать, каким я был в двадцать семь.

Она многое требует. Я не уважаю тряпок в обличии людей. Я сам многое требую. Разве она не имеет права быть такой же?

Где доказательства того, ваша честь, что я и она подходим друг другу?

Доказано ли, что я счастлив в ее присутствии и несчастлив, когда ее нет?

Ваша честь, это косвенная улика, не более. Кроме того, в радиостудии, совсем недавно, я буквально не находил себе места.

Я был не с ней? Зритель, наблюдающий за спектаклем? Ваша честь, придя в суд, она стала бы зрителем, наблюдающим за моим представлением.

Должны ли влюбленные смотреть на профессиональное выступление друг друга? Что есть действо каждого для окружающего мира?

Театр.

Ваша честь, жизнь проходит вне сцены, в уединении, в отсутствие незнакомцев.

Я чувствую, что вы готовы признать мою вину. Я ничего не делал, ваша честь. Я требую отсрочить вынесение приговора.

 

Глава 44

Франсина

Я не могла дождаться аудиенции у мистера Строуза. Это шоу с Баттерболлом послужило началом какому-то новому процессу. Впервые я не просто готовила кому-то какие-то материалы, но высказывалась сама. И мне это нравилось! Если мое призвание не радиопередачи, то что-то с ними связанное. Иметь дело с Баттерболлом не в закрытом от всех маленьком кабинете, но в прямом эфире, с людьми, слушающими, как я размазываю его по стенке, — такого наслаждения от работы я еще не получала. То была не работа, а игра, и люди платили за то, что присутствовали на ней. Я не из тех, кто чурается славы. Я раздувалась от гордости.

Выяснилось, что зовут Строуза Генри. На нем был модный костюм с широкими лацканами и накладными карманами. От Кардена или итальянский. Он выскочил из-за стола, подошел ко мне, горячо пожал руку.

— Пожалуйста, присядьте.

И вернулся за стол, лишь убедившись, что я удобно устроена.

Положил руки на стол, так, чтобы соприкасались кончики пальцев, вроде бы задумался, давая мне возможность внимательно разглядеть его лицо. Полагаю, ему было около пятидесяти. Излишне длинные, на мой вкус, волосы, галстук блеклой расцветки, лицо невыразительное, все вроде бы на месте, но глазу зацепиться не за что.

— Хорошо, что вы пришли.

Это мой шанс, я бы пришла, если б вы работали и на Аляске, подумала я.

— Я бы хотел задать вам несколько вопросов.

— Ну разумеется.

— Как я понимаю, у вас нет опыта радиопередач.

— В общем-то, нет, — почему мне не хватило духу сказать только «нет»?

— Для новичка вы держались исключительно уверенно.

— Благодарю.

— Мисс Одри на месяц уезжает в отпуск, точнее, на пять недель, и я полагаю, что мы можем попробовать пять ведущих, естественно, только женщин, с тем, чтобы в будущем предложить кому-либо из них постоянную работу.

Кто не рискует, тот не пьет шампанское.

— Я думала, что вы намереваетесь заменить мною мисс Одри.

— С чего вы это взяли? С мисс Одри у нас контракт, который заканчивается нескоро.

— Я думала, что ее работа вызывает нарекания.

— Только по форме. Это поправимо. Вы понимаете, что в испытательный период, я говорю о неделе, вам придется не только брать интервью у гостей студии, но и зачитывать рекламные объявления.

— Мисс Одри тоже это делает?

— Поначалу делала.

— А теперь?

— Проработав у нас несколько лет, она добилась исключения этого пункта из своего контракта. Мы полагаем, что допустили в этом ошибку. Рекламодатели убеждены, что рекламные объявления, прочитанные ведущим, слушатели находят более убедительными.

Мистер Строуз, чтобы получить эту работу, я готова читать рекламные объявления, стоя на голове.

— Я понимаю.

— Некоторые рекламодатели считают, что нам надо разнообразить наши передачи. Я готов пойти им навстречу. Какие у вас есть предложения?

— У меня? — только идиот мог задать подобный вопрос.

— Касательно возможных изменений.

Послушайте, мистер Строуз, я же любитель, который хочет ухватить за хвост удачу. Но придется выкручиваться. Франсина, поднатужься. Ты на сцене.

— Мистер Строуз, я в некотором роде специалист по лицемерию.

Слава богу, он рассмеялся.

— В смысле практики?

— Я изучаю его. Мистер Строуз, легкий налет вульгарности вас не оскорбит?

Ему это понравилось.

— Мисс Уидмер, вульгарность окружает каждого, кто работает в средствах массовой информации. Легкого налета никто и не заметит.

— О, я говорю не о привнесении вульгарности в радиопередачу. Я лишь хочу объяснить, какой я сама вижу себя.

Он оглядывал меня с ног до головы. Надеюсь, одновременно и слушал, что я говорю.

— Как-то так получилось, что я стала первоклассным детектором дерьма.

На этом слове он вздрогнул.

— Мой босс в ООН полагает, — быстро продолжила я, — что в его работе это просто необходимо. Лицемерие — наиболее часто используемый и наименее изученный феномен. Оно в ходу повсеместно, не только в дипломатии или бизнесе, но даже в любовных отношениях. Таким образом, лицемерие интересно всем. К примеру… — я замолчала. О чем это я говорю? У моих крыльев есть крылья?

— Продолжайте, — поощрил он меня.

— Допустим, каждого гостя, который будет участвовать в моей передаче, я попрошу рассказать о тех общественных деятелях, кого он считает самыми большими лжецами. Тут мы одним выстрелом убиваем двух зайцев. Во-первых, всем интересно услышать об известном им лжеце. А во-вторых, если кто-то и будет возмущаться, то судебный иск ему или ей придется предъявлять не нам.

— Какой своеобразный у вас ход мыслей, — улыбнулся Строуз. — Мне нравится.

— Не как у женщины.

— Я имел в виду другое.

Я молча смотрела на него.

— Нет, наверное, вы правы. А что вы подразумевали под вашим Д-детектором. Вы думаете, что сможете вечер за вечером играть одну и ту же роль?

— Вы полагаете, что нам не хватит лицемеров?

Строуз что-то записал в блокнот.

— Мисс Уидмер, вы когда-либо проходили психологические тесты?

— Нет.

— Как по-вашему, вы справитесь со звонками в студию?

— От психов?

— Мы предпочитаем называть их нашими слушателями.

— Мистер Строуз, вы видели, как я справилась с Баттерболлом. Как вы думаете, я справлюсь со звонками в студию?

Его ручка зависла над блокнотом.

— Если вы в прямом эфире, мистер Строуз, необходимо находить, что ответить. Тишину никто слушать не захочет.

— Вы можете за это не браться. Ответственность ляжет на вас.

— Вы меня проверяете?

— Секс вызывает у вас брезгливость?

— В прямом эфире или вне его?

— В эфире.

— Разве у ведущего нет нескольких секунд на раздумье, если вопрос поступает в студию?

— Есть, конечно. Техника это позволяет. Я, естественно, говорю о вопросе, который поступает по ходу передачи, когда вы беседуете с гостем.

— Вас интересует, что я сделаю, если кто-то скажет мне, что отдает предпочтение некрофилии? Я отвечу, что это очень удобно.

— Я думаю, что вы будете крепко стоять на ногах.

— А мне казалось, что во время передачи все сидят.

— Очень хорошо, мисс Уидмер. Главное — держаться раскованно. У меня есть только одно опасение.

— Насчет?..

— Вас. Вам могут наскучить тривиальные дискуссии, продолжающиеся из вечера в вечер.

— Будет ли скучно мне или слушателям, зависит только от меня самой.

— Слушатели меня не волнуют. Они внимают Лили Одри многие годы. И привыкли к различным накладкам. Проблема, с которой столкнутся все новые ведущие, — их верность.

— Ей?

— Да. Вам, конечно, будет несколько проще, поскольку они верны скорее не Одри, а нашей радиостанции, — он пристально посмотрел на меня. — Мисс Уидмер, если мы решим проверить вас в роли ведущего, сможете ли вы взять неделю отпуска в ООН?

— Об этом можете не беспокоиться. Я не смогу вести передачу, зная, что работаю в ООН. Мне придется уволиться.

— Я бы не хотел лишать вас постоянной работы, поскольку сейчас могу пригласить вас только на неделю.

— Я готова рискнуть. Возможно, если я… — по выражению его лица я поняла, что думает он о чем-то своем. — Если я выдержу недельное испытание не хуже дискуссии с Баттерболлом, вы сможете предложить мне другую передачу, пока не расторгнете контракт с Лили Одри. Или мне на это не рассчитывать?

— Вы очень решительная женщина, мисс Уидмер.

— Я думала, что вы цените в людях эту черту характера, — в ту же секунду я поняла, что в моих словах он уловил намек, которого давно ждал.

— Мисс Уидмер, я и представить себе не мог, что вы готовы рискнуть всем ради одной недели. Как я понимаю, у вас нет семейных обязанностей?

— Я одинока.

— В студии вы были с мужчиной…

— Мой друг.

— Близкий друг?

Я нервно рассмеялась.

— Сейчас нет.

— Понимаю. Тогда, не сможем ли мы пообедать на этой неделе?

Он замолчал. Я тоже не раскрыла рта.

— Моя жена путешествует по Европе. Перед обедом мы могли бы выпить по коктейлю в моей квартире. Или заехать потом на рюмочку ликера.

Да уж, яснее не скажешь.

— Мистер Строуз…

— Вы можете называть меня Генри.

— Мистер Строуз, мне очень хочется показать, на что я способна. В эфире. Я хочу, чтобы мы получше узнали друг друга. Профессионально. Но в последнее время меня один раз изнасиловали, второй пытались изнасиловать, третий — соблазнили. Полагаю, сексуальные отношения с боссом есть нечто среднее между изнасилованием и соблазнением, но сейчас у меня к этому не лежит душа. Если это необходимое условие для получения работы, ответ — нет.

Он вновь выставил руки перед собой, с соприкасающимися кончиками пальцев.

— Вы выразились предельно ясно.

— Полагаю, это ничего не меняет?

— Мисс Уидмер, я считаю, что вам не стоит отказываться от вашей текущей работы ради недельного испытания, которое, должен вам прямо сказать об этом… — он выдержал паузу, — едва ли перейдет в долговременное сотрудничество. Я также думаю, простите меня за откровенность, что вы излишне честолюбивы для человека, не обладающего опытом работы в прямом эфире, и, боюсь, очень скоро вы решите, что рутинные интервью вам скучны.

— Они не будут рутинными, — возразила я.

— Вам захочется переключиться на что-то еще, я это вижу уже сейчас, подняться на следующую ступеньку. Честолюбие можно только приветствовать, но, раз вы не хотите откликнуться… куда вы собрались?

Только тут до меня дошло, что я уже стою.

— Мистер Строуз, выйдя отсюда, я первым делом выясню, кто ваш наиболее опасный конкурент. Я получу у него работу, даже если он не будет платить мне ни цента, и достаточно быстро пробьюсь наверх. Так что не удивляйтесь, когда моя передача заткнет за пояс ту, которая приносит вам наибольшие доходы. Позвольте поблагодарить вас за то, что вы смогли уделить мне несколько минут.

И я ушла. Не хлопая дверью. О, Джордж Томасси, тебе бы понравился мой уход, ревнивый ты сукин сын.

 

Глава 45

Франсина

Ты допустила ошибку. Ты знаешь, что допустила ошибку. Ты не исправляешь ее. Ты находишь, чем себя занять, лишь бы отгородиться от нее, а потом будет поздно что-либо менять.

Я не собиралась вычеркивать Томасси из своей жизни, не дав нам еще одного шанса. Я пыталась выискать возможность извиниться за глупость нашей ссоры. Я хотела, чтобы он вновь ласкал меня, чтобы я могла ласкать его.

Я полагала, что телефонным звонком ничего не решишь. И я не хотела звонить, чтобы договориться о встрече. В субботу, решила я, он должен быть дома. И поехала к нему от родителей. Дома его не оказалось. Я зашла в ближайший кафетерий и просидела там сорок минут, предположив, что он отъехал в магазин. Вновь вернулась к его дому. Никто не отозвался.

Ответ напрашивался сам по себе. Он отреагировал на нашу ссору, встретившись в пятницу вечером с Джейн или с какой-то другой. Он говорил, что не остается на ночь у женщин. Тогда почему его нет дома в субботнее утро?

Может, теперь мистеру Одиночке понравилось (после знакомства со мной) проводить ночь с женщиной? На полпути к дому родителей я развернула машину и вновь поехала к нему.

Никого. Надо оставить записку. Что написать?

Я разорвала три первых варианта. В щель между дверью и косяком всунула клочок бумаги с двумя фразами: «Я приехала. Тебя не было». Подписываться я не стала.

Звучало как обвинение. Я вылезла из машины, подошла к двери, добавила: «Извини».

Может, он даже не знает моего почерка!

Я позвонила Биллу. Я знала, чего можно от него ждать. Он утешит меня. Похвалит. Встреча с Биллом ничего для меня не значила, но поймет ли это Билл или решит, что это шаг ему навстречу.

Как выяснилось, субботний вечер у Билла был занят. Мне требовалась помощь, но кто-то пытался защитить Билла от меня.

Билл перезвонил. Ему удалось открутиться от субботней встречи.

— Почему?

— Ты у меня на первом плане, Франсина.

Слова его мне особо не понравились, поскольку я ждала от него лишь дружеского участия. Будь осторожен, Билл, так и хотелось мне сказать, это другая лига. Он предложил заехать за мной, чтобы мы могли пообедать, а потом пойти в кино.

Как и ожидалось, папа Уидмер выказал радость при виде вошедшего в дом Билла Эктона.

После краткого обмена любезностями, я потянула Билла к двери.

— Мы вернемся поздно, — известила я тех, кто хотел меня слышать.

— Поздно для чего? — переспросил он, когда мы вышли на улицу.

— Для беседы за обеденным столом, дурачок.

— Я не заказывал нам столик. Не знаю, куда ты хочешь поехать.

— Первым делом, к себе домой. Там я не решусь появиться без сопровождения, — и я взяла его под руку.

— Разве этот тип все еще на свободе?

— Полагаю, что да. Кажется, его выпустили под залог. Он ниже тебя.

— По-моему, незачем о нем и вспоминать, — рассудительно заметил Билл.

— Согласна. Поехали.

На стоянке, не вылезая из машины, я посмотрела на окна верхнего этажа. Темно. Во всех комнатах.

— Должно быть, они куда-то ушли, — предположила я.

— Хорошо бы, в ад.

Я рассмеялась.

— Ты знаешь, что я имею виду, — продолжил Билл. — Франсина, я не так глуп, как ты иногда думаешь.

— У меня и в мыслях не было считать тебя глупцом, — солгала я.

— Я лишь хочу сказать, что мне иной раз хочется, чтобы ты не была такой умной или красивой, какая ты на самом деле.

Наверное, на моем лице отразилось изумление, потому что он пояснил.

— Тогда, наверное, и у меня был бы шанс.

Ну как поступить женщине в такой ситуации? Мне нравился Билл. Я ему доверяла. Спал ли он с девушкой, которой отказал сегодня в свидании? Он предпочел меня, идиот.

Мы не пошли ни в ресторан, ни в кино.

Я достала из буфета бутылку, мы немного выпили, послушали музыку, выкурили «косячок». Я взъерошила ему волосы, поцеловала в щеку, позволила поцеловать себя в губы.

Я глубоко затянулась горьковатым дымком, долго не выпускала его из легких, затем с неохотой передала «косячок» Биллу.

Я чувствовала жар его страсти. Он никогда не отличался похотливостью, мой друг Билл, близкий к тому, чтобы стать моим экс-другом Биллом, в случае, если Томасси возьмет меня. Просто он хотел женщину, для которой, по его разумению, не представлял никакого интереса. В таких случаях говорят: отдалась из жалости. Господи, как я ненавижу это слово, из жалости к кому? К нам обоим! Так что вместо обеда, вместо кинофильма Билл получил меня и мои уговоры остаться на ночь, после того как я позвонила родителям и сказала, что Билл привез меня на мою квартиру и у меня все в порядке. Не стала я возражать, и когда он разбудил меня ночью, хотя, отдаваясь, думала о записке, всунутой в дверь Томасси, пытаясь представить себе выражение его лица, когда он прочитал ее. И почему, почему он не звонит?

Комментарий Томасси

В субботу вечером, по пути из Сиракуз в Ла Гардия самолет снова болтало, а в голове у меня путались мысли. То я думал о старике, о том, как поздно в зрелом возрасте проявляем мы любовь к ближним, то об этой сучке Франсине, отвергшей меня в тот самый момент, когда я начал меняться, избавляясь от тех качеств, которые ей особенно не нравились, начал думать, что могу жить иначе, вместе с другим человеком. Я не мог изменить свой возраст, не мог стать англосаксом, не мог отказаться от своего призвания. Но мог без ревности воспринимать ее призвание, если у нее таковое откроется. А что я мог научиться делить с ней? Постель, это у нас уже получилось. Кухню? Дом? Не хотелось об этом думать, но как я мог не думать об этом?

В Ла Гардия я потащился к стоянке такси, чтобы обнаружить там длиннющую очередь. Что это я? Я же оставил свою машину в аэропорту. С большим трудом я ее нашел, не мог вспомнить, в каком секторе автостоянки припарковал ее, потом не смог найти ключи. Я вывернул наизнанку все карманы, один за другим. Неужели оставил в Осуэго? У меня были ключи от взятого напрокат «шевроле». Я их отдал. А что я сделал со своими ключами? Влюбленность — это какое-то безумие.

Пришлось воспользоваться ключом, который я хранил в тайнике под капотом. В таком состоянии я не мог ехать к ней, надо было взять себя в руки, успокоиться, подумать, что я ей скажу.

Не знаю, что бы произошло, если бы из аэропорта я поехал прямо к дому ее родителей. Но я прибыл домой, нашел записку Франсины, принял горячую ванну, подумал о старике, похвалил себя за то, что побывал у него, подумал о Франсине, о том, что с утра позвоню ей, подъеду, и все воскресенье мы проведем вместе. Почему-то мне приспичило, разумеется, при хорошей погоде, погулять с ней в Центральном парке.

Спал я крепко, но недолго. Вскочил в шесть утра, готовый тут же отправиться в путь. Надел водолазку и пиджак спортивного покроя, которые, по моему разумению, могли ей понравиться. Я так оделся с тем, чтобы выглядеть моложе? Надо забыть о подобных мыслях. На завтрак я поджарил яичницу с ветчиной, съел четыре гренка с моим любимым апельсиновым мармеладом. Второй раз за утро почистил зубы. Завернул на автомобильную мойку. Только сумасшедший мог мыть машину, когда шел дождь. Потом пропылесосил салон. Из телефонной будки набрал номер ее родителей, надеясь, что она возьмет трубку. После четвертого или пятого гудка я занервничал. Но тут сонный голос Неда ответил: «Слушаю».

— Извините, Нед, это Джордж Томасси. Я только что вернулся из Осуэго и хотел застать Франсину до того, как она уйдет. Она проснулась?

— Я еще нет. Она позвонила вчера вечером, чтобы сказать, что ночевать не будет.

— Она не могла поехать в свою квартиру? Козлака же выпустили под залог!

— Надеюсь, что нет. Она… — он замолчал, похоже продолжать ему не хотелось.

— Откуда она вчера позвонила?

— Я не спрашивал. Вы же знаете, Джордж, она уже взрослая. Я не контролирую, как и с кем она проводит время.

Я поблагодарил его, извинился за то, что разбудил. Она уехала на свидание? Я ревную? Глупость какая-то. Я позвонил в ее квартиру. После нескольких звонков сонный голос Франсины произнес то же слово: «Слушаю».

Я повесил трубку. Мне не хотелось извиняться за то, что разбудил ее. Прыгнул в машину и поехал, соблюдая все правила дорожного движения, потому что мне чертовски хотелось добраться до ее дома живым.

— Кто там? — спросила она все тем же сонным голосом, указывающим на то, что после моего звонка она вновь заснула.

— Джордж.

Она приоткрыла дверь, не снимая цепочки. Неужели она не верила, что это я?

— Подожди минутку.

Я нетерпеливо переминался с ноги на ногу, но прошло две или даже три минуты, прежде чем она вернулась и впустила меня в квартиру. Она накинула халатик. Возможно, даже пару раз провела гребнем по волосам. Если и нет, меня это не волновало. Выглядела она точно такой, как я представлял ее себе.

— Ты знаешь, который теперь час? — спросила она.

Я посмотрел на часы. Без малого половина восьмого.

— Извини, что заявился так рано. Я подумал, что мы могли бы провести этот день вместе. Нам есть о чем поговорить. Я уверен, что дождь скоро кончится. Я подумал, что мы…

— Где ты был вчера?

— В Осуэго, у своего старика.

— Ты нашел мою записку?

— Я намеревался поехать к мсье Уидмеру прямо из аэропорта. Хорошо, что решил подождать до утра. Я нашел твою записку. Едва не сорвался с места, чтобы примчаться к тебе. Но все-таки остался дома. Утром разбудил твоего отца. Подумал, что тебе тут страшно одной.

Я протянул к ней руки, как прежде, но она не пришла в мои объятия.

— Джордж, не мог бы ты погулять или покататься на автомобиле и вернуться сюда через полчаса?

— Идет дождь. Кроме того, я хочу остаться здесь.

— Мне надо одеться.

— Я посмотрю, как ты будешь одеваться.

— Пожалуйста, Джордж.

Я никак не мог понять, в чем, собственно, дело, пока не заметил, что дверь в спальню плотно закрыта.

— Пожалуйста, дай мне полчаса.

Наверное, сказался инстинкт адвоката, которому приходилось вести и бракоразводные процессы, а может, меня подтолкнуло невысокое мнение о роде человеческом. Я шагнул к двери, прежде чем она успела остановить меня, открыл ее.

Мальчишка в кровати сжался от страха. Вероятно, она предупредила его о том, что могло произойти.

— Ты кто, черт бы тебя побрал? — прорычал я.

— Билл Эктон.

Франсина уже стояла за моей спиной.

— Он не виноват. Я пригласила его. Давай поговорим. Я все объясню.

Я повернулся к ней. Подумал о Козлаке, который изнасиловал ее в этой спальне. Этот сопляк ее не насиловал. Она пригласила его. Одногодка. Я очень боялся закипающей во мне ярости, а потому вышел из квартиры, не хлопнув дверью.

 

Глава 46

Уидмер

Суббота для меня день отдыха. Воскресенье — день умиротворения. В субботу мы с Принсиллой ничего не делали, вечером сходили в кино на ранний сеанс. После разбудившего меня звонка Джорджа я не стал ложиться в постель и решил поработать в саду. Сейчас облачусь в джинсы и футболку, подумал я, и пересажу, наконец, азалию, бурно разросшуюся у мраморного фонтана. Но перед тем как умыться, выглянул в окно. Шел дождь. Дорогой Бог, у Тебя была целая неделя, чтобы полить лужок, но в мудрости своей Ты приберег это занятие на воскресенье. На какие только уловки не идешь Ты ради того, чтобы собрать в церкви хоть несколько прихожан.

Намылившись и встав под душ, я подумал, а почему бы не выйти с мылом на улицу и не помыться под дождем? Все равно никто не увидит. Я не находил в этом ничего странного. Наоборот, как-то неестественно стоять под душем, когда на улице шел дождь. Что определило охватившую меня умиротворенность? Воскресенье? Или Франсина, уехавшая вечером с приличным молодым человеком? Или сообщение Томасси о том, что Козлак согласился признать себя виновным и судебного процесса, которого я ждал с содроганием, не будет? Я заварил кашу телефонным звонком. Теперь можно было ставить жирную точку. Жаль, что я не мог написать балладу, может, песню, о происшедшем.

— Ты пел в душе, — заметила Принсилла.

— Неужели? Что-то не припомню.

— Кто тебе звонил в такую рань?

— Джордж Томасси. Разыскивал Франсину, — я растирался полотенцем, гадая, возбуждается ли Принсилла, как и я, когда смотрю на нее, завернувшуюся в банное полотенце.

Франсина позвонила еще до полудня. Чувствовалось, что она расстроена.

— Тебе бы веселиться, — укорил я ее. — Разве ты не рада, что суда не будет? Между прочим, Томасси тебя нашел?

В трубке послышались всхлипывания. Я не понял, почему мой вопрос вызвал слезы, а потому пригласил ее приехать к нам.

Принсилла налила всем чай.

— Чертов дождь испортил мне день, — я недовольно посмотрел в окно. — Я-то хотел поработать в саду, — однако, Франсину, похоже, не занимал разговор ни о чем. — Что случилось, Франсина?

— Похоже, я загубила свою жизнь.

— Хочешь поговорить об этом?

— Да и нет.

— Ты хоть довольна тем, что Козлак сядет в тюрьму? Ты же этого добивалась, не так ли?

— Я не думала о том, что может случиться после того, как он выйдет из тюрьмы. Я не могу жить в той же квартире, ожидая, пока его освободят. Мне придется переехать в другой штат? Сменить фамилию? Я решила делать карьеру на радио, но тогда меня будут знать все.

— Наказание образумит Козлака, — я попытался успокоить ее.

— Ты шутишь? — воскликнула она. — Он же чокнутый! И наверняка постарается отомстить!

Я-то думал, что все кончено. А по всему выходило, что нет.

— Все должно идти по порядку. Первым делом Томасси должен помочь тебе расторгнуть договор об аренде квартиры.

— Я думала, это невозможно.

— Для хорошего адвоката не существует контракта, который нельзя расторгнуть. Я поговорю с твоим приятелем.

— Наверное, будет лучше, если вы все узнаете. Джордж и я… больше не друзья.

Я с трудом скрыл охватившую меня радость.

— Он по-прежнему твой адвокат.

— Не уверена.

— Я с ним переговорю. А теперь выпей еще чашку чая.

Да, надо будет подумать.

 

Глава 47

Козлак

Я знал одного парня, который сидел в тюрьме за угон автомобилей. Он заскочил ко мне прошлой зимой, когда его постоянный скупщик краденого свалился с гриппом, чтобы узнать, не смогу ли я быстренько пристроить «бьюик». Он-то и сказал мне, когда привыкаешь, она ничуть не хуже любого другого места.

— Но там же не дают делать того, что ты хочешь, — возразил я.

Он расхохотался, словно я сморозил какую-то глупость.

Так вот, худшим оказалось другое: тут заставляли делать то, чего ты не хочешь. Я написал Мэри: «Скажи Брейди, насильники не пользуются почетом среди заключенных».

Когда я спросил парня с «бьюиком» насчет секса, он лишь пожал плечами.

— Тебе не отрежут руку.

Должно быть, он знал, что к чему. Но не хотел говорить, полагая, что такое можно узнать лишь на собственном опыте.

Комментарий Мэри Козлак

Последний день пребывания Гарри на свободе стал самым худшим. Я подумала, что мы должны вывести детей в парк, вы понимаете, погулять, пообщаться с природой, попрощаться. Я заранее предупредила его, что нельзя говорить детям правду, надо сказать, что он уезжает в деловую поездку и будет какое-то время отсутствовать. Дети знают от своих друзей, что такие поездки для взрослых — обычное дело, так что вопросов у них не будет.

Так мы и оказались в парке с Майком и маленькой Мэри. Гарри сидит на скамье, дети стоят перед ним. Он притягивает детей поближе. Я собираюсь отвернуться, как бы не участвуя в их разговоре, и Гарри говорит: «Я вам хочу кое-что сказать».

Вы же знаете, какие теперь дети. На их лицах отражается недоумение. Что особенного в словах отца? Им постоянно что-то говорят.

— Слушайте внимательно, — добавляет Гарри.

Майк — ребенок непоседливый, ему хочется убежать, но Гарри крепко сжимает его руку.

— Мне больно, — верещит Майк.

— Извини, — Гарри отпускает его руку. — Послушайте, дети, я уезжаю в деловую поездку.

Он переводит взгляд с одного ребенка на другого, ожидая хоть какой-то реакции.

— Меня долго не будет. Скажите хоть что-нибудь.

— До свидания, — говорит Майк и убегает поиграть.

— А ты что-нибудь скажешь? — обращается Гарри к маленькой Мэри.

Та лишь открывает и закрывает ладошку, как бы прощаясь, и все.

Потом мы завозим детей к моей матери, потому что я решила, что Гарри захочет побыть со мной наедине. Последняя возможность, и все такое.

Когда мы поднимались по лестнице, на площадке второго этажа я подумала, что наша семья не рухнула, если бы не эта Уидмер. Я не раз видела ее, с торчащими сквозь блузку, как у шлюхи, сосками. Неужели она ожидала чего-то другого?

— Послушай, ты бы мог выиграть этот процесс, — говорю я Гарри, когда за нами закрылась дверь нашей квартиры.

— С чего ты это взяла?

— Все женщины, с которыми я говорила, утверждают, что изнасилования доказать нельзя, если нет свидетелей.

— Ты говорила с ними обо мне?

— Они же не знали, что речь идет о тебе, Гарри. Имена не упоминались. Я не понимаю, почему ты признал себя виновным.

— Я сделал то, что следовало.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я плачу адвокату, чтобы прислушиваться к его советам, так? Он говорит, что дело швах. Если мы пойдем на суд, я могу получить десять лет тюрьмы. Для меня это конец. Ты будешь старухой, когда меня выпустят, ты же этого не хочешь? А так, при хорошем поведении, меня могут освободить через два, три года.

— Ты мог выиграть. Мог остаться на свободе!

— Видишь ли, Мэри, — он взял меня за плечи, — Брейди сказал, у них кое-что на меня есть, у адвоката другой стороны.

— Есть что?

— Полагаю, улики.

— Какие улики? Я в это не верю. Может, Брейди просто ленится идти в суд?

— Брейди не из таких.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. И потом, я уже признал свою вину, так что ничего изменить нельзя.

Меня аргументы Гарри не убедили. Я смотрела, как он слоняется по кухне. Мы не хотели ссориться в наш последний день.

— О чем ты думаешь? — спросила я его.

— Странно, знаешь ли, два года не сидеть за рулем автомобиля.

Вот тут я взорвалась.

— А как насчет денег? Что мне, по-твоему, делать, идти в службу социальной помощи, воровать?

— Ты можешь найти работу.

— А кто будет присматривать за детьми?

— Оставишь их у матери. Всего-то надо потерпеть пару лет.

— А как насчет младенца? — я похлопала ладонью по животу.

— Пока ты можешь работать.

— Два месяца. Три. И что я буду делать? Я же ничего не умею.

Тогда-то он и сказал мне о деньгах.

— В каждом конверте по пятьсот долларов, — он объяснил, как найти первый. — Возьми его.

Конверт я нашла. Пересчитала деньги.

— Когда ты придешь ко мне на свидание, я скажу, где взять второй. Денег хватит.

— Почему бы не сказать сейчас?

Гарри зыркает на меня.

— Откуда я знаю, можно ли тебе доверять. Получив все деньги, ты можешь выкинуть какой-нибудь фортель, убежать с другим мужчиной, бросить детей…

— Ты чокнулся? — кричу я. — Я беременна.

— И что? Многим наплевать, беременна женщина или нет. Слушай Мэри, я хочу, чтобы ты хранила мне верность, понятно?

— Я не собираюсь вести себя иначе, чем прежде. — Отвечая, я думала о Джейсоне. Чертов Гарри. Он проштрафился, а наказывают меня. Вдруг он не захочет сказать мне, где другие конверты? А если его убьют в тюрьме? Тогда я никогда не узнаю, где спрятаны деньги.

— О, Гарри, ну что особенного ты в ней нашел? Не полез бы на нее, и все было бы в порядке!

Вот тут он влепил мне затрещину. Со всей силы. Потом пытался обнять меня, извиниться, но я не собиралась давать ему, во всяком случае, после затрещины, даже в наш последний день.

Однажды, сидя в сортире, я много думал о том последнем дне. Когда я выйду на свободу, дети будут чуть ли не в два раза старше. Напрасно я ударил Мэри. Может, тюрьма научит меня сдерживать эмоции?

Беда в том, что здесь нашлись люди, которые не захотели оставить меня в покое. Увидев Баджера, я сразу понял: жди неприятностей. В сортире нас сидело шестеро — трое напротив троих, когда входит этот шестифутовый здоровяк с наголо обритой головой, оглядывается и говорит мне: «Попридержи!»

— Что я должен попридержать? — спрашиваю я.

— Поднимайся.

Я не из тех, кто позволяет помыкать собой. Это надо показать сразу. И я уже сжимаю кулаки, но смотрю на других парней и чувствую, что должен делать то, что мне говорит этот тип, встаю, он занимает мое место, а мне приходится ждать, пока освободится другое очко.

Я поспрашивал насчет Баджера. Мне сказали: даже не пробуй ему противоречить.

Второй раз я столкнулся с Баджером в душе. Я решил, что лучше быть с ним в хороших отношениях, а потому говорю: «Привет, Баджер».

Я к нему по-хорошему, а что он мне в ответ?

— Привет, Казак.

В душе кроме нас еще четверо или пятеро, поэтому я говорю медленно, чтобы он мог слышать каждый звук.

— Моя фамилия Козлак.

Он вроде бы и не слышит меня.

— Ты знаешь, кто такие казаки?

Может, он думает, что я туп, как дерево?

— Конечно, — отвечаю я. — Казаки и лошади.

— Так что насчет казаков и лошадей?

— Они скачут на них.

— А ты когда-нибудь скакал на лошади, Казак?

— Козлак, — поправляю его я.

Другие парни стоят как мумии. Даже перестали намыливаться. Просто стоят под струей воды.

— Эй, Казак, — продолжает Баджер, — а на тебе когда-нибудь скакали?

Один из парней хихикает. Баджер смотрит на него, и тот замирает.

— Вижу, ты еще многого не понимаешь, Казак, — говорит Баджер. — Это ничего. Просто наклонись. И упрись руками в скамейку.

— Может, обойдемся без этого? — отвечаю я.

Мне приходилось брать верх в драках с парнями покруче Баджера. Я смотрю на остальных. Не хочу, чтобы меня схватили за руки. А Баджер поднимается на цыпочки и начинает что-то отлеплять от трубы, идущей к головке душа. Через мгновение у него в руке нож. Он открывает его, проводит большим пальцем по лезвию.

— Будешь теперь знать, какая здесь жизнь. Опусти руки и расставь ноги.

Я не шевелюсь.

— Эй, парни, — кричит Баджер, — наша девочка стесняется. Почему бы вам не убраться отсюда.

Они спешат к двери, даже не успев смыть мыло. Последним выходит Стив.

— Стив, покараулишь, хорошо? — просит его Баджер, закрывает нож и бросает ему.

— Нам он не понадобится, не так ли Казак?

— Что ты собираешься делать?

— Собираюсь тебя соблазнить.

— Я не гомик.

— Естественно, гомиков мы тут не держим, — он кладет руку мне на плечо, потом пробегается пальцами по предплечью. Ощущение странное. Мне не нравится.

А Баджер словно читает мои мысли.

— Со временем понравится, Казак, — и неожиданно с силой бьет меня по ягодице.

— А это еще зачем? — спрашиваю я.

— Ты хочешь, чтобы я был нежен, да? — он кладет мне руку на ягодицу. Я отодвигаюсь. Он возвращает руку на прежнее место. Я бросаю короткий взгляд на его твердеющий конец.

— Ты замерз, Казак?

— Нет.

— Иногда здесь становится холодно. Я смогу тебя согреть.

— Я сказал тебе, что я не гомик.

— Слушай, Казак, если ты закрываешь глаза и кто-то тебя сосет, как ты узнаешь мужчина это или женщина. Я хочу, чтобы ты стал для меня хорошей девочкой. Стив!

— Я здесь! — откликается тот из-за двери.

— Стив нам не нужен, Казак. Только ты и я. Как на свидании. Друзья. Трахающиеся друзья.

Член Баджера уже стоит как каланча. Он берется за него рукой.

— Хочешь пососать?

Я качаю головой.

— Я так и думал, — кивает он. — Поэтому поворачивайся ко мне задом, упрись руками в скамью и расставь ноги.

— Я не хочу.

— Я не хочу, — передразнивает меня Баджер. Хватает за волосы, дергает так сильно, что у меня едва не ломается шея. — Да мне плевать, хочешь ты или нет. Я хочу, понятно!

Я бы убил этого гада, если б он не был таким здоровым.

— Стив! — кричит он. — Хочешь составить мне компанию?

— Нет, — говорю я. — Только ты. Один раз.

— Вот и хорошо, — он обхватывает пальцами мой член, начинает его поглаживать, мне это не нравится. Конец его торчит, огромный, лиловый. Он разворачивает меня спиной к себе.

— Упрись руками в скамью, — командует он, я чувствую его конец, он не может войти, больно ужасно, он толкает, толкает, наконец, входит, начинает ритмично двигаться взад-вперед, я думаю: «Никогда больше, никогда», — а Баджер кричит: — Эй, Стив, у нашей девочки очень узкая задница, посмотри сам, — я мотаю головой, что, мол, нет, а Баджер добавляет: — Казак, мне так хорошо с тобой, что я приберегу тебя только для себя, — и я знаю, что, выйдя из тюрьмы, я достану эту Уидмер хоть из-под земли и убью за то, что она донесла на меня!

 

Глава 48

Франсина

Я лежу на знакомой кушетке, слушаю знакомое дыхание доктора Коха, ожидающего продолжения. Я рассказывала ему о прошедшем уик-энде, о Билле и Томасси. Больше мне говорить не хочется, ни с ним, ни с кем-то еще. Наконец, я выдавливаю из себя, что по горло сыта психоанализом, больше он мне ни к чему, я хочу вернуться к нормальной жизни.

— Вы не прекращаете жить, Франсина, — замечает он, — когда останавливаетесь, чтобы немного подумать.

— Вам просто нужны деньги.

— Какие деньги?

— Которые вы получаете за то, что слушаете меня.

— Если вы хотите нападать на меня, это ваше право. Но сейчас не я объект вашей агрессии.

— Кто же?

— Вы сами. Возможно, вам не нравится, как вы употребили этого мальчика.

— Билл достаточно взрослый, чтобы позаботиться о себе. Он мой ровесник.

— Здесь вы всегда говорили о нем как о мальчике.

— Я его не насиловала.

— Интересное вы подобрали слово для определения своих действий.

— Перестаньте, доктор Кох. Я его даже не соблазняла.

— У вас получается, что насилие и соблазнение в чем-то равнозначны.

— Насилие есть применение силы. Вы это знаете.

— Да. А соблазнение никогда не может быть силой?

— Я не соблазняла Билла.

— Вы искушали его.

— Я сказала ему «вот оно», и он его взял.

— Оно, его. Нечто неопределенное. А речь идет о конкретных людях. Билл — человек, пусть слабый, но человек, а вы использовали его как кастрюлю для приготовления какого-то варева. Возможно, вы не увидели в нем личности. Но кто-то увидит. Пусть и не такая сильная женщина, как вы. Если вы искушали его, устоять он не смог. Вы использовали его в своих интересах. Да, это не изнасилование, но что-то очень близкое. Не столь опасное, но в данном случае вы поступили с ним как-то не по-человечески, вы со мной согласны? Может, вам лучше оставить его в покое?

Я села.

— Я знаю, чего вам хотелось бы.

— Пожалуйста, прилягте.

— Вам хотелось бы, чтобы я бросила его, Томасси, всех, за исключением вас.

— Я не ваш любовник, — отвечает он.

— Но хотели бы им быть!

Если он и промедлил с ответом, то лишь мгновение.

— Да.

Комментарий Доктора Коха

Это «да», вероятно, стало наиболее эмоционально насыщенным словом, которое я когда-либо произносил, ибо с этого самого мгновения я уже не мог продолжать ее психоанализ. Я признал, что в наши отношения пациент-врач привнесены личные чувства. Я потерял ее. Может, оно и к лучшему. Может, у нас что-то да получится? В любом случае, мне от этого только польза. Я должен переориентировать свое либидо. У меня, в конце концов, есть и собственная жизнь.

Я легко выдерживаю взгляды, а потому ложусь на кушетку в надежде, что он заговорит, и вскорости так оно и выходит.

— В не столь уж далеком прошлом, Франсина, молодежь пыталась радикально изменять наше представление о сфере эротического, притворяясь, что каждый сможет безо всяких проблем жить в коммуне, где ночью можно повернуться и направо, и налево, и к женщине, и к мужчине, не ощущая при этом никакой разницы. Если бы не было этой самой разницы, мы не нуждались бы в столь сложном комплексе внешних особенностей, которыми снабдил нас Господь Бог. У нас разные руки, разные глаза и, причем это самое важное, разные разумы и органы чувств, что позволяет нам по-разному воспринимать разных людей. Если кто-то говорит, что он «Любит все деревья», я ему не верю. Но вполне понимаю того, кто объясняет, почему то или иное дерево он любит больше других. Мы устанавливаем различия. Мы отдаем предпочтение. Не только в отношении деревьев. С людьми мы ведем себя точно так же. Мы не можем общаться со всеми. Мы выбираем тех, от кого исходит приятный нам запах, чья внешность нам нравится и, наконец, чьи мысли и характер совпадают с нашими собственными. Это не спор о моногамии, исключительности или морали, это процесс накопления жизненного опыта. Мы выбираем. И были бы безмозглыми идиотами, если б воспринимали всех людей одинаковыми. Вы вот не выбрали Билла, или вашего отца, или меня. И вот тут, путем теоретических рассуждений, мы приходим к Джорджу Томасси, мужчине, которого я только начал узнавать. Маккаби. Вам это что-нибудь говорит?

— Я его ненавижу!

— Да, конечно, вы его любите, но я хочу знать другое…

— Я сказала, что ненавижу его!

Он вздохнул, показывая, как нелегко иметь дело с непослушным ребенком.

— Вы не слушаете.

Я прислушалась.

— Ваш Маккаби защищает и меня. Я доверяю ему, потому что он превосходно знает свое дело. На него можно положиться. Мне хотелось бы обладать в своей области таким же умением. Ваши друзья, революционеры, могли бы…

— Какие революционеры?

— Те, с которыми вы учились в колледже. Которые толкают речи там, где вы сейчас работаете. Они бы похвалили такого, как Томасси.

— Он всего лишь паршивый адвокат.

— Можете вы представить его кланяющимся коричневорубашечникам?

— Нет.

— Кому-либо вообще?

— Нет.

— Я думаю, несколько таких людей многое могли бы изменить в Европе, окажись они там пять десятилетий тому назад. Франсина, вас не занимал вопрос, почему среди молодых защитников гражданских свобод так много евреев?

Неужели действия Томасси — реакция на резню армян? Он не хочет оказаться в чьей-либо власти?

— Вы притихли, — заметил доктор Кох.

— Я думала.

— Как это ни удивительно, но в жизни от этого только польза. Вы думали о Маккаби, которого вы ненавидите?

— Я его не ненавижу.

Моя фраза повисла в воздухе, ожидая приговора. Я предчувствовала, что за этим последует.

— Франсина, вы знаете, что с психоанализом покончено. Мы просто разговариваем.

— Это плохо?

— Нет. Но я не могу брать деньги за поучения. Кушетки больше не будет. А вот если захотите поговорить, пожалуйста, приезжайте. Впрочем, жизнь интереснее разговоров со стариком. Идите с миром.

— И что же мне делать?

— А что, по-вашему, вам делать?

— Мне следует позвонить ему.

— Вот и позвоните.

Ни один телефонный звонок не дался мне с таким трудом.

— Это Франсина.

— Кто?

Он не мог не узнать моего голоса!

— Франсина.

— Однако.

— Как поживаешь?

— Нормально. Как ты?

— Живу.

— Я уверен, что твоего молодого человека это радует.

— Не говори глупостей, Джордж.

— Ты позвонила лишь для того, чтобы назвать меня глупцом?

— Я позвонила потому, что получила несказанное наслаждение от того исключительно короткого периода времени, что мы прожили вместе.

— Я не переезжал.

— Так где же мы, Джордж?

— На разных концах телефонного провода.

Могу я не огрызаться ради того, чтобы найти путь к примирению?

— Я должна тебе деньги.

— Я с этим разберусь.

— Может, с судебным процессом было бы лучше.

Он промолчал.

— Тогда у нас был бы предлог для встреч, — и я положила трубку в надежде, что он мне перезвонит.

 

Глава 49

Кох

Перед тем как мы вошли в зал суда, где мне должны были предъявить обвинение, Томасси предупреждает, чтобы я ничего не говорил по собственной инициативе, и отвечал лишь на прямые вопросы судьи, и при этом обходился минимумом слов. Я обратил его предупреждение в шутку: мол, как психоаналитик я привык слушать. «Слушайте, — кивает он, — но молчите». «Но я же защищался, — возражаю я, — должен же я объяснить, как все произошло». «Нет, — одергивает меня Томасси, — объяснения оставьте мне. Вас обвиняют не в самозащите, а в нападении на человека». Марта, вернись с небес хоть на миг. Я доверяю этому адвокату, но не люблю его. Мне нужно, чтобы рядом был человек, которого я люблю.

В зале суда мне одиноко. Тут и там люди шепчутся друг с другом, забывая, что правосудие должно вершиться в тишине. Меня просят встать, затем сесть, я нервно кусаю губы, наконец, Томасси начинает говорить, а я жадно ловлю каждое слово.

— Ваша честь, зал суда — не самое подходящее место для того, чтобы поговорить о конституционных правах. Я не телепат, а потому не могу сказать, о чем думали законодатели, давая людям право на владение оружием. Об армейском ружье или дамском пистолете? Или слепленном из подручных средств ядерном устройстве, предназначенном для уничтожения тирана? Одни говорят, что право на владение оружием — благо, другие — зло. У каждой стороны есть веские аргументы. Но в нашем случае нет нужды их рассматривать, ибо ситуация гораздо проще. Если человек незаконно вламывается в наш дом дабы что-то украсть, мы ловим его на месте преступления, а он угрожает нам заряженным пистолетом, в каком мы оказываемся положении? Если бы нам периодически угрожали, мы могли обратиться в полицию за разрешением, получив его, приобрести оружие и хранить его, скажем, в ящике стола. Тогда, в случае появления незваного гостя, мысль о применении оружия для самозащиты была бы естественной: для того, собственно, пистолет и лежал бы под рукой. Но, если взломщик появился внезапно, нет смысла лезть в ящик за пистолетом, которого там нет. Кулаком не достать вооруженного человека, которого отделяют от тебя десять — пятнадцать футов. Мы бросаем камень? Пепельницу? Сами бросаемся на пистолет, чтобы стать жертвой рокового выстрела? Доктор Кох…

Томасси посмотрел на меня. Я не знал, вставать мне или нет. Начал приподниматься. Томасси знаком приказал мне сесть.

— Доктор Кох иногда играет в дартс в своем кабинете. Эта игра помогает ему снять напряжение. Три дротика лежат у него в ящичке на столе. В ситуации, которую я описал, он не схватился за пепельницу или за несуществующий камень, не бросился он и на грабителя. Он метнул дротик. Если б он промахнулся, его бы пристрелили. Мы знаем, что пистолет вора был заряжен. Он выстрелил. Выстрелил в доктора Коха. Доктору Коху фантастически повезло в том, что дротик поразил важный орган грабителя, угодив точно в глаз. В результате доктор Кох жив и находится в этом зале суда вместе с нами. И будет совершена вопиющая судебная ошибка, если сейчас же с доктора Коха не будут сняты все обвинения, выдвинутые окружным прокурором. Он всегда был законопослушным гражданином, ни разу не нарушившим даже правила дорожного движения, и он мужественно продолжает практиковать, неся помощь людям в районе, где с каждым днем нарастает анархия. Если дело доктора Коха будет передано на рассмотрение присяжных, а я уверен, что он должен быть освобожден от ответственности, поскольку его действия не выходят за рамки самообороны, суд станет для него жестоким и ненужным наказанием.

Молодой мужчина, как я понял, мой противник, прервал Томасси с яростью и злобой в голосе.

— Этот человек, ваша честь, — он указал на меня, — угодил другому человеческому существу дротиком в глаз.

— Ваша честь, — Томасси продолжил, не повышая голоса, — похоже, народ бы предпочел, чтобы доктор Кох защитил себя простым и надежным пистолетным выстрелом в сердце? Мы обсуждаем необычное, можно сказать, даже смехотворное, но единственное доступное в тот момент средство защиты, или вопрос в том, совершил ли доктор преступление, защищая собственную жизнь, когда ему угрожали смертельным оружием? Народ утверждает, что действия доктора не являлись самозащитой?

— Его должны судить, — заявил молодой человек. — Присяжные решат, действовал ли доктор адекватно возникшей ситуации или вышел за рамки допустимой самозащиты.

На каких весах надобно измерять насилие? Мне следовало целить в грудь? Дротик не пробил бы ребра. Тогда я ни о чем таком не думал, просто метнул дротик в ненавистную физиономию.

Судья, мужчина с огромной головой и кустистыми бровями, предложил Томасси подойти поближе.

— С вашим клиентом все в порядке? — услышал я его вопрос.

Томасси направился ко мне.

— Что-нибудь случилось?

— Я пью воду.

— Вы весь в поту.

Я коснулся пальцами лица. Достал носовой платок и вытер лоб, щеки, шею.

— Хорошо, — кивнул судья и пригласил Томасси и прокурора на короткое совещание. Он не хотел, чтобы я их слышал. Мне не дозволено слушать суд над собой?

Я наблюдал, как Томасси ответил на сказанное судьей. Тут же зашевелились губы молодого человека. Я словно лишился слуха. Что происходит?

И тут же Томасси вновь оказался рядом со мной и прошептал: «Судья хочет знать, станете ли вы свидетелем обвинения, когда человек, которого вы ранили, поправится и предстанет перед судом».

— Это обязательно? — спросил я. — Разве им недостаточно полицейских протоколов?

— Нет.

— Разве я не могу дать им аффидевит?

— Вы им нужны как свидетель. Пожалуйста. Я пытаюсь заключить с ними сделку.

— Закон — это сделка?

Томасси рассмеялся.

— Доктор Кох, вы удивительно наивны.

Томасси вернулся к судье. Совещание продолжалось еще несколько минут, а затем он и молодой человек заняли прежние места, причем выглядели они уже не соперниками, а коллегами.

— Дело прекращено, — объявил судья.

Томасси одобрительно кивнул, затем пожал мне руку.

— Вы должны быть счастливы.

— Не могу.

— Мы выиграли.

— Еще нет. Дело не закончено. Вы сказали, этот человек поправляется. Его будут судить.

— Он сядет в тюрьму.

— Надолго?

— Не знаю. На несколько лет.

— За хорошее поведение его могут выпустить раньше?

— Возможно.

— И я должен ждать, когда же он придет, чтобы отомстить.

Не следовало мне выдавать своей тревоги. В мире, где правда таит в себе опасность, я должен был поблагодарить его, чего он, собственно, и ожидал. А я заявил, что он добился лишь отсрочки моего наказания. Мы не можем излечить этот мир, вновь и вновь готовиться защитить себя — большего нам не надо.

— Мистер Томасси, вы доставите мне огромное удовольствие, если позволите угостить вас выпивкой. Обычно я не пью, но сегодня присоединюсь к вам, если вы составите мне компанию.

— Разумеется.

В баре мы чокнулись.

— Еще раз, благодарю вас.

Он кивнул.

— Сколько я вам должен?

— Я пришлю счет. Небольшой. Лишь за потраченное время.

— Я для вас не такой уж выгодный клиент, мистер Томасси. Мне понадобилось прожить шестьдесят лет, чтобы первый раз предстать перед судьей. Еще шестьдесят я не проживу.

— Главное, не нарывайтесь на неприятности.

— Я постараюсь, постараюсь. Я просто обязан держаться от них подальше. Но, должен вам сказать, Франсина Уидмер, похоже, позаботится о том, чтобы я не избегал встречи с ними.

Его лицо изменилось.

— Видите ли, — продолжал я, — мы провели с ней столько времени, что я знаю ее лучше, чем кто бы то ни было. Она нацелена на борьбу с лицемерием этого мира, причем не только в тех случаях, когда лицемерие это задевает ее лично. Она будет сама охотиться за ним. В этом, я думаю, ее призвание, великий инквизитор в женском облике. Так что неприятности будут преследовать ее постоянно, и ей не обойтись без Маккаби, всегда готового прийти на выручку.

— Доктор Кох, у вас задатки свахи, — заметил он.

Мне не осталось ничего другого, как рассмеяться.

— Такой клиент требует особой заботы, — добавил он.

— Простите меня, — я, наконец, решился, — я достаточно стар, чтобы взять на себя роль доброго дядюшки, не так ли? Это одна из величайших радостей в жизни — заботиться о такой красивой и умной женщине, как Марта.

Он уставился на меня.

— Вы сказали, Марта.

— Я имел в виду Франсину, — ответил я сквозь смех. — Я имел в виду Франсину.

 

Глава 50

Томасси

Только дурак всегда честен с другими, но иной раз и святому едва ли под силу оставаться честным с самим собой. Я никак не мог заставить себя взять трубку и услышать ее голос.

Мой секретарь застыла у стола. Так она поступала, полагая, что я делаю не то, что следует.

— Что вас тревожит, Джордж? — раньше она не называла меня по имени на людях.

Я посмотрел на нее, натянуто улыбнулся.

— Вы надоедливы, Грейс.

— Совершенно верно. Могу я чем-нибудь помочь?

— Да. Я хочу завершить дело этой чертовой Уидмер.

— Я думала, вам нравится мисс Уидмер.

— Занимайтесь своими делами, Грейс.

— Мое дело — приглядывать за вашим бизнесом, Джордж.

Грубоватость Грейс скорее свидетельствовала о ее привязанности ко мне.

— Мне нужна фамилия владельца квартиры, которую она снимает. Она указана на договоре или квитанциях об оплате. Вы ей позвоните?

— Конечно.

От Грейс так и жди какой-либо шалости, как от персидской кошки. Минуту спустя зажужжал аппарат внутренней связи.

— Соединяю вас с мисс Уидмер.

Я не хотел говорить с ней, идиотка. Потому и попросил тебя…

— Привет.

— Привет, Джордж, — голос ее напомнил мне о нашем не столь уж далеком прошлом.

— Мне нужно встретиться с владельцем твоей квартиры и выяснить, не смогу ли я расторгнуть твой договор об аренде.

— Я буду тебе очень признательна.

— Больше мне твоей признательности не надо.

— Ты о том, что я еще не оплатила твой счет?

— Я тебе его еще не посылал, — ничего себе разговорчик. — У меня нет ни фамилии, ни адреса. У тебя есть копия договора или квитанция об оплате?

— Надо посмотреть. Не буду держать тебя на телефоне. Как только найду, позвоню сама.

— Спешки никакой нет. Отправь по почте, — Томасси Трусохвостик, стремящийся избежать второго раунда телефонного общения.

Когда квитанция прибыла, Грейс принесла ее первой, придержав остальную корреспонденцию у себя, положила передо мной.

— Вон она. Оставляю вас с ней наедине.

Сука.

Я уставился на нее, словно на столе лежал кусочек креста Господня. Франсина держала ее в руках. Теперь держу я. Соприкосновение. Нелепо! Мне надо сосредоточиться и перевернуть последнюю страницу этого периода.

Домом владела «Милтмак корпорейшн» с Манхэттена, расположенная на Восьмой авеню, очевидно принадлежавшая Милтону и какому-нибудь шотландцу, фамилия которого начиналась со слога «мак». Телефона не было. Кому охота выслушивать жалобы жильцов. Я попросил секретаря связаться с информационной службой. Поверите ли, номер в справочнике не значился. Как же люди могли пообщаться с ними? Вероятно, все, с кем они хотели говорить, номер знали. Или у их корпорации было еще одно название, с которым они и фигурировали в справочнике. Я велел секретарю соединить меня с Толстяком Тарбеллом. Занято. О боже!

Я сидел, уставившись на квитанцию, занятый своими невеселыми мыслями.

Иногда у меня в голове крутятся одни и те же мысли, словно это не голова, а старая пластинка, и игла патефона ходит и ходит вкруговую, а не движется, как ей положено, по спирали. На лежащем передо мной блокноте я написал: «Жена есть слабость». Что ж, друг — тоже слабость, как мужского рода, так и женского. Да разве у меня был друг? Моему отцу не помешал бы друг в Осуэго. Или жена. Я одинок, поэтому я силен. Мне не нужно идти с кем-то на компромисс, заботиться о ком-то, кого-то в чем-то уговаривать. Я решаю, я делаю. Ранее моя холостяцкая жизнь ничуть не волновала меня. До появления Франсины. Дело тут не во Франсине. Во мне.

Зажужжал аппарат внутренней связи. Грейс давала понять, что я могу поговорить с Толстяком Тарбеллом.

— «Милтмак корпорейшн». Операции с недвижимостью. Манхэттен.

— На Манхэттене я практически ничего не знаю, Джордж.

— А Анна Банан?

— Только потому, что она связана с Брейди. Я посмотрю. Перезвоню сам.

Я написал: «Другие люди усложняют жизнь». Зачеркнул «усложняют», написал: «делают более интересной». Зачеркнул и это. И первое, и второе соответствовало действительности.

— Звонит мистер Тарбелл.

— Ты быстро.

— По «Милтмаку» ничего нет, Джордж. Извини.

— Можешь ты хотя бы добыть их телефонный номер? Он не внесен в справочник.

— Нет проблем.

Номер я получил через три минуты.

— За такие пустяки денег не беру. Всегда рад тебя слышать.

— Спасибо тебе.

Нет смысла звонить, не зная кому. Мне требовалась фамилия хотя бы одного из владельцев корпорации. Тут я вспомнил, что у Артура был перечень всех нью-йоркских компаний, ведущих операции с недвижимостью с указанием имен и фамилий владельцев.

Я извинился за то, что побеспокоил его. Он ответил, что считает за честь чем-то помочь мне. Выяснилось, что ни Милтон, ни шотландец с фамилией, начинающейся со слога «мак» во владельцах не значатся, а принадлежит корпорация некоему Г. Гуверу. Я мог поспорить, что под «Г» подразумевается Герберт. Наверное, он не раз припоминал родителям свое имя.

— Мистер Гувер, я Джордж Томасси, адвокат из Уэстчестера, — представился я по телефону. — Насколько я понимаю, вашей фирме принадлежит недвижимость в этом округе.

— Где вы взяли этот номер?

— В информационной службе.

— Он не внесен в справочник. Его никому не сообщают.

— Наверное, кто-то ошибся. Скажите, пожалуйста, эти дома принадлежат вам? — я дал ему адреса дома Франсины и двух соседних домов.

— В чем дело, мистер, я очень занят.

— Вам известно, что в одном из ваших домов человеком, которому вы сдаете квартиру, совершено преступление?

— Что вы такое говорите?

— Я думал, вы знаете, что в преступлении замешан и ваш работник.

— Подождите, подождите.

— Его зовут Джейсон Маккэби.

— Это смотритель.

— Правильно, мистер Гувер. Я — адвокат, который выдвинул против него обвинение в нарушении права собственности.

— Чего вам нужно? Хотите получить компенсацию?

— Я представляю интересы моего клиента, мистер Гувер.

— Хватит валять дурака. Чего вы хотите?

— Я хочу приехать и поговорить с вами.

— Компенсацию вы не получите.

— Вас устроит, если завтра в десять утра я приеду в вашу контору?

— Я позову Луиджи. Он весит больше трехсот футов и может сделать отбивную из гориллы.

— С нетерпением жду встречи с вами, мистер Гувер.

В жизни бывают моменты, когда, рискуя, можно многого добиться. Так и тянет сделать что-то этакое, и в итоге то ли сорвать куш, то ли плюхнуться задом в лужу. Я сказал Грейс, что завтра, в десять утра, встречаюсь с мистером Гувером в «Милтмаке». Разговор пойдет об аренде, и будет неплохо, если мисс Уидмер подвезет туда договор.

Грейс молча стояла, не сводя с меня глаз.

— Чего вы стоите? — окриком я вывел ее из состояния легкого транса. — Пожалуйста, позвоните ей.

Вернулась Грейс чернее тучи. Мисс Уидмер просила передать, что не сможет вырваться с работы и отправит договор в «Милтмак» с посыльным. На конверте будет написана моя фамилия.

Присяжных, то есть незнакомцев, убеждать легче.

— Пожалуйста, скажите мисс Уидмер, что посылать оригинал в их контору слишком рискованно. Пусть сделает ксерокопию и отошлет ее. Да, добавьте, пожалуйста, что ее личное присутствие может помочь успешному решению вопроса, но я понимаю, что она человек занятый.

Я стоял у окна. Мои мысли меня уже достали.

— Мисс Уидмер говорит, что отпросится завтра с работы на весь день, — раздался за спиной голос Грейс. — Она приедет «Милтмак».

Знаете, у меня учащенно забилось сердце. Мне предстояла встреча не с владельцем недвижимости, но с женщиной, увидеть которую я уже потерял всякую надежду.

Контора «Милтмак корпорейшн» располагалась на третьем этаже дома на Восьмой авеню. Первый занимал магазин порнографической литературы, второй — массажный салон. Франсине это не могло не понравиться.

Она уже ждала меня, когда я поднялся в приемную. Кроме нас, я насчитал в ней семь или восемь человек, по всей видимости, курьеров: прыщавых юношей, толстяков среднего возраста, подтянутых старичков. Франсина стояла. К ее приходу все свободные стулья уже разобрали, и никто не удосужился уступить ей место.

Мне не осталось ничего другого, как подойти к ней извиниться, что пригласил ее в такое место.

— Я не знал.

— Привет, — ответила она и замолчала.

Мы стояли, как две палки.

Одна из дверей открылась, и какой-то мужчина подозвал прыщавого юношу-курьера. Я начал гадать, сколько же нам еще ждать. Часы показывали пять минут одиннадцатого.

Открылась вторая дверь, на этот раз для нас. Мужчина лет шестидесяти пяти, высокий, очень худой, помахал нам рукой. Я решил, что он староват для того, чтобы его называли в честь Герберта Гувера.

— Я — Гувер, — он указал на себя. — Кто эта дама?

— Мой клиент. Мисс Франсина Уидмер.

— Рад познакомиться, — Гувер предложил нам занять два деревянных стула с прямыми спинками перед его столом. На столе стоял маленький американский флажок. Позади на стене висел портрет Франклина Делано Рузвельта.

— А где ваша горилла? — полюбопытствовал я.

— Я говорил с Джейсоном. Он предупредил, что в Уэстчестере вы знаменитость. Иногда мне требуется адвокат.

Я промолчал.

— Я задал вам вопрос.

— Я не беру новых клиентов, мистер Гувер.

Он недоуменно глянул на меня: только сумасшедший мог отказываться от такого предложения, посмотрел на Франсину, которая сосредоточенно разглядывала пальцы левой руки, пожал худыми плечами, встал и направился к двери.

— Сейчас вернусь.

«Куда это его понесло», — подумал я.

Повернулся к Франсине. Грустное, прекрасное лицо. Она напомнила мне портрет кисти Модильяни. Или женщину, которую я когда-то знал.

Я кашлянул, чтобы привлечь ее внимание.

— Помните, главное, расторгнуть договор об аренде.

— Благодарю за напоминание, что сейчас главное.

Наклониться к ней и взять за руку? Она сейчас, что пришелец с другой планеты. Неужели таким же она видит и меня?

Вернулся Гувер.

— Это вас изнасиловали в квартире дома номер двенадцать на втором этаже? — спросил он Франсину.

Франсина не ответила. Она полагала, что отвечать должен я?

Гувер повернулся ко мне.

— Ее?

Я кивнул.

Он вновь посмотрел на Франсину.

— Понятно, — теперь он говорил со мной. — Если я вижусь с жильцами, они всегда хотят одного и того же. Сколько вы готовы заплатить за расторжение договора об аренде?

— А сколько готовы заплатить вы, мистер Гувер, за то, что я не расскажу моим друзьям в Уайт-Плейнс о ваших небезопасных для проживания домах?

— У меня нормальные дома. Там все тихо и спокойно.

— Вам придется избавиться от Джейсона после того, как вы заплатите штраф за совершенное им правонарушение.

— Ни за кого я платить не буду.

— Вы же знаете, что у него денег нет. Он удерет.

— Мистер Томасси, найти смотрителя, который не ворует, не пьет с утра и до ночи, не вызывает по каждому пустяку электрика или сантехника очень сложно. Джейсон — хороший парень. Он говорит… — Гувер бросил короткий взгляд на Франсину. — Он принял приглашение Козлака, полагая, что дама на все согласна. Он не из тех, кто домогается женщин, которые не хотят иметь с ним ничего общего. Все знают, что в этих домах он может тра… извините, мисс. Короче, женщин ему хватает.

Я видел, как зарделась Франсина. Злость только красила ее. Я хотел сказать ей: «Прояви снисхождение. Гувер такой, каким сделала его жизнь. Нам придется находить с ним общий язык».

— Мистер Гувер, — вмешался я, — вы думаете, что ваши квартиросъемщики одобряют деятельность вашего смотрителя?

— Им нравится.

— Их мужьям тоже?

— К чему вы клоните, мистер?

— Если газеты прознают об эпизоде в квартире мисс Уидмер, вам придется избавляться от Джейсона. Или мы поможем мисс Уидмер переехать, с тем чтобы Джейсон остался при вас?

— Послушайте, мистер Томасси, я во всем стараюсь руководствоваться здравым смыслом. И готов расторгнуть договор ровно за тысячу долларов.

— Это уж чересчур! — воскликнула Франсина.

Я коснулся ее руки, на секунду, не более. Я боялся, что она встанет и выйдет из кабинета.

— Это меньше полугодовой арендной платы.

— Послушайте, мистер Гувер, — вновь заговорил я, — я даже представить себе не мог, что моему клиенту придется платить хоть цент за то, чтобы съехать с квартиры, в которой ее жизни грозила опасность. Более того, — я наклонился к его столу, — мне казалось, что вы должны оплатить расходы мисс Уидмер по переезду.

— Ну вы и нахал, — лицо Гувера побагровело.

— Франсина, вас не затруднит выйти на пару минут в приемную. Нам с мистером Гувером надо кое-что обсудить наедине.

Я бы хотел, чтобы она осталась, но сам факт ее ухода подчеркивал важность того, что я намеревался сказать.

Дверь за ней закрылась. Я надеялся, что в приемной с ней ничего не случится.

— Мистер Гувер, — начал я, но он тут же прервал меня.

— Сначала послушайте вы. Думаете, что загнали меня в угол? Я ни с кем не расторгал договор, не получив компенсации, и не собираюсь менять свои правила. Заплатить за ее переезд? Вы сошли с ума!

Я молчал.

— Скажите хоть что-нибудь!

— Я ждал, пока вы успокоитесь, мистер Гувер. Мне без разницы, как вы зарабатываете на жизнь, каким еще бизнесом занимаетесь. Пусть вам принадлежит массажный салон или магазин порнолитературы на первом этаже, меня это не касается.

— Вы чертовски правы, мистер.

Мне показалось, что он пробормотал что-то еще.

— Я вас не слышу.

Он на мгновение задумался, а стоит ли повторять вторую фразу.

— Я могу попросить, чтобы с вами разобрались, если вы будете совать нос в чужие дела.

— Это обойдется вам дороже тысячи долларов.

— Кое-кто у меня в долгу.

— Вашим людям придется встать в длинную очередь тех, кто угрожал мне. Мистер Гувер, я хочу, чтобы вы набрали вот этот номер.

Я написал на его блокноте уэстчестерский номер.

— Я не звоню неизвестно кому.

— Это телефон окружного прокурора Уэстчестера, мистер Гувер. Зовут его Гэри Канхэм. Попросите, чтобы вас с ним соединили. Скажите, что звонит Джордж Томасси.

— Вы блефуете.

— Отнюдь. Потому-то я и прошу вас набрать этот номер.

— А он здесь при чем?

— Мистер Канхэм проявил особый интерес к делу мисс Уидмер. Не знал он лишь того, что дом, в котором ее изнасиловали, принадлежит компании «Милтмак», занимающейся таким малодостойным бизнесом, как проституция и продажа порнографической литературы. Он поклялся, что не допустит ничего подобного в своем округе.

— В Уэстчестере мы такими делами не занимаемся.

— Надеюсь, вы убедите в этом Канхэма. Возможно, он признает, что Манхэттен — это одно, а Уэстчестер — совсем другое. Попробуйте. Я оплачу ваш разговор.

Я положил на стол две монеты по двадцать пять центов.

— Почитаете себя умником, так? — прошипел Гувер. — Хотите, чтобы я разорвал договор аренды безо всякой компенсации за мои убытки? Да вы псих!

— Убытков у вас не будет. За этот месяц она с вами расплатилась. Столь комфортабельные квартиры да еще за такие деньги в нашем округе большой дефицит. Вы ее тут же сдадите, то есть ваши доходы не пострадают. Вы лишь пытаетесь ободрать мисс Уидмер на лишнюю тысячу долларов, а я вам в этом мешаю.

— Я не собираюсь оплачивать ее переезд.

— Чтобы показать вам, что и мне не чужд голос разума, я готов согласиться на расторжение договора, если вы подпишите эту бумагу прямо сейчас.

Я протянул ему документ, который принес с собой.

Он быстро просмотрел его.

— Я должен показать его моему адвокату.

— Тогда позвоните Канхэму.

— Я ничего не подпишу, не посоветовавшись с адвокатом.

— Это же обычный английский, мистер Гувер. Всего несколько строк. Расторжение договора, ничего более.

— За последние сорок лет я ни разу не расторгал договор об аренде.

— Многое случается с нами впервые. Хотите воспользоваться моей ручкой?

— А как насчет обвинения Джейсона?

— Вам хочется его оставить?

— Именно так, черт побери.

— Я поговорю с дамой. Попытаюсь убедить ее отказаться от обвинений. Если вы подпишете. Кроме того, мне нужен ваш чек на сумму задатка, внесенного мисс Уидмер.

— Вы просто сукин сын, мистер.

Я взял принесенный мною документ и сложил, чтобы убрать во внутренний карман.

— Откуда мне знать, что вы не блефуете?

— Позвоните, — я указал на записанный в блокноте номер.

Он уставился на блокнот, затем снял трубку, набрал номер. Полагаю, то, что сказала ему секретарь Канхэма, убедило его, что за мной сила. Он положил трубку, потер руки, знаком предложил мне вернуть бумагу. Подписал, и я убрал ее в нагрудный карман. Затем он выписал чек на задаток. Я взял и его, быстро попрощался с ним, дабы не пожимать ему руку, и вышел в приемную. На мгновение меня охватила паника, потому что Франсину я там не нашел.

— Где она? — спросил я секретаря. — Куда пошла?

— В туалет.

Джордж Томасси, возьми себя в руки!

Вернувшись, Франсина отдала секретарю ключ от туалета, повернулась ко мне.

— Что с мистером Гувером?

Я достал из кармана подписанный документ.

— Ты можешь переезжать, когда захочешь.

И куда захочешь.

— Ты его побил? — спросила она.

— В моей манере. Разумеется, без кулаков. Он похотливый старикашка.

Как и я.

— Джордж?

— Что?

Что? Да она подумает, что я нервный подросток.

— Ты мне очень помог.

Я кивнул.

— Действительно помог. Во всем.

Рискнуть нарваться на отказ?

— Франсина?

Она ждала.

— Я не знал, сколько времени займет разговор с Гувером, поэтому сказал Грейс, чтобы она не ждала меня сегодня. У меня возникла безумная идея.

Она ждала.

Помоги мне!

— Что это за идея?

— Раз ты отпросилась на целый день… слушай, ты давно не была в зоопарке Бронкса?

— Давно.

— И я тоже. Почему бы нам не заскочить туда по пути в Уэстчестер? Ты не против?

— Ты хочешь взглянуть на всех этих животных-холостяков, которые смирились со своей судьбой?

— Что ты имеешь в виду?

Она говорит «да»? Чему она говорит «да»?

— Есть что-то патетическое в согласии жить в клетке. Или слоняться по вольеру, не решаясь сигануть через ров.

Я сказал ей, что поведу наш двухмашинный караван.

— Я знаю, как ты ездишь. Мне за тобой не угнаться.

— Я буду посматривать на тебя в зеркало заднего обзора.

— Спасибо и на этом.

Думал я о чем угодно, только не о ситуации на дороге. Однако нам удалось прибыть к зоопарку, не столкнувшись по пути со столбом или другим автомобилем. Мы съели по булочке с сосиской, выпили пива, а потом долго ходили, желая увидеть всех обитателей звериного царства. Потом, утомившись, уселись, вытянув ноги, на лавочку, чтобы понаблюдать за другими людьми, не менее странными, чем животные, которые проходили мимо.

— Куда теперь? — спросила, наконец, Франсина.

Мне случалось думать, что мои знакомые — элементы картинки-головоломки, которые невозможно сложить вместе, чтобы получить что-либо понятное. Но в данный момент выходило, что два элемента, сидящие на скамейке, могли, по меньшей мере, могли подойти друг другу.

От ее квартиры нам удалось избавиться, хотя и остались малоприятные воспоминания. А потому наш выбор естественным образом пришелся на мой дом.

Мы переступили порог, закрыли дверь, и я повернул ключ в замке.

— Ждешь кого-то еще? — спросила она.

— Сегодня нет.

Я не сводил глаз с ее великолепной спины, пока она пересекала гостиную, держа курс на книжные полки у противоположной стены.

— Хочешь что-нибудь почитать?

— Нет, — она повернулась ко мне. — Ты нервничаешь, словно школьник. Я думала, вы привыкли к стрессам, адвокат.

— К таким — нет.

— Чем же отличается данный стресс?

— Тем, что причиной ему — мы.

Франсина переплела пальцы рук. Потом взглянула на меня.

— Почему бы тебе не раздеться?

Я вспомнил, как это было в первый раз. Имя девочки вылетело из памяти, но я буквально видел, как она умоляла меня не раздевать ее, торговалась из-за блузки, потом бюстгальтера, джинсов, трусиков, словно моей целью была одежда, а не ее тело. Наконец, мы, два неумелых подростка, кое-как покончили с одеждой и занялись тем, что полагали сексом. Я тревожился, что она подумает обо мне, она, несомненно, что я подумаю о ней, мы боялись, что кто-то увидит нас, поймает и накажет за нарушение родительского требования никогда не раздеваться в присутствии персоны другого пола. А сколь много взрослых пар совокуплялись в темноте, не снимая ночной рубашки и пижамы? В гостиной темнотой и не пахло.

— Тебе станет куда как удобнее, — Франсина расстегнула блузку. Движение ее пальцев возбуждало меня. По телу пробежала дрожь.

Она скинула блузку.

— Сегодняшняя ночь не станет у нас единственной.

У нее прекрасная грудь, потому что сама она прекрасна.

— Что-то ты притих, — за блузкой последовала юбка.

— Кто мы? — спросил я.

Она сбросила туфли.

— Надеюсь, нас можно назвать влюбленными.

— Да, но что дальше?

Выражение ее лица подсказало мне, что вопрос мой не требует ответа. Я думал, она повернется ко мне спиной, снимая колготки, но она по-прежнему смотрела мне в глаза, движения ее казались абсолютно естественными, а женская стыдливость, к которой я привык за долгие годы, наоборот, теперь просто раздражала.

— Полагаю, мы находимся в процессе перехода от случайных встреч к чему-то более постоянному. Кто знает? Неужели вам, адвокатам, необходимо все разложить по полочкам? Снимай свою чертову одежду!

Только полный идиот мог так и стоять у двери. Я быстро подошел к ней, обнял. От кожи Франсины полыхнуло жаром. Я двадцать лет учился говорить точно и ясно, не выдавая истинных мыслей, но тут язык подвел меня, и я, целуя ее, прошептал: «Я тебя люблю».

Губы ее не шли ни в какое сравнение с губами других женщин.

— Твой костюм колется, — выдохнула она, оторвавшись от меня.

И Джордж Томасси, которого, как и его прародителей, учили, что нагота греховна, с невероятной скоростью выпрыгнул из одежды и повел Франсину в свою, с этой минуты переставшую быть прибежищем отшельника, спальню.