Мирослава Драбкова сказала, что сегодня мы будем рисовать не в классе и что на переменке нам следует построиться в коридоре, потому что пойдем в Стромовку писать с натуры. Мы закричали «ура», но учительница сделала нам замечание и сказала, что она может и передумать. Тогда мы сразу стали примерными, и Мирослава обрадовалась:

— Сумки оставьте в классе, возьмите только альбомы и цветные мелки.

Мы построились, а Драбкова ушла в учительскую. Рядом с Богоушеком оказалась новенькая. Обычно с Богоушеком никто идти в паре не хочет, но новенькая этого не знала. Мы с Чендой стали позади нее, потому что Мирек сказал, что мы должны не спускать глаз со своих врагов и при удобном случае неожиданно атаковать их.

— Да, — сказал вдруг Алеш, — а если это увидит Драбица, нам всем влепит четверку по поведению.

Мирек усмехнулся и заявил, что искусство военной хитрости в том-то и заключается, чтоб учительница ничего не заметила, и что Алеш тупица.

— Что ты сказал? — обозлился Алеш.

— Вымой уши, чтобы лучше слышать, — отрезал Мирек.

Алеш размахнулся, но Мирек уклонился, и Алеш врезал по носу Ченде, который стоял позади Мирека.

— Будем драться? — воинственно произнес Ченда и встал в боксерскую стойку, желая нанести Алешу ответный удар.

— Ну вас к черту, не деритесь, — обратился я к Миреку, но Мирек меня толкнул, а Алеш дал Ченде подножку.

— Осторожно, классная! — закричала Руженка, и мы прекратили драку, мигом построившись в пары.

— Вижу, вы тут вели себя примерно, — сказала Мирослава, — вот пожалуйста, можете ведь, когда хотите.

Учительница еще раз пересчитала нас, и мы направились в Стромовку писать с натуры.

Идти рядом с Богоушеком тоска зеленая. Он не теряет ни минуты и все талдычит то, что услышал на уроке. Думаю, он и ночью во сне это делает. Я шел с Чендой позади Богоушека и Руженки, и Богоушек все время гонял Руженку по таблице умножения.

— Отвяжись, посмотри лучше вокруг, — смеялась Руженка.

Богоушек сказал, что ему незачем смотреть вокруг, потому что по естествознанию у него пятерка, а арифметика ему дается гораздо труднее.

— Тогда что это за дерево? — рассердилась Руженка и показала на каштан.

Богоушек с пренебрежительным видом ответил:

— Липа.

— Ха-ха, — засмеялась Руженка, — каштан, а не липа, эх ты, умник.

Богоушек сделал вид, будто протирает очки, а потом сердито пробурчал, что в книжке про деревья, которая у него дома, каштан выглядит вовсе не так.

Ченда подтолкнул меня, и мы с ним принялись смеяться над Богоушеком: хоть Руженка нам и враг, потому что подшутила над нами, но Богоушека она высмеяла, а кроме того, предупредила о приходе Мирославы, когда мы дрались.

Учительница привела нас к небольшому озерцу с лебедями и сказала, что мы будем рисовать мелками озеро и лебедей. И добавила, что нам не следует копаться — через час мы должны вернуться в школу и сдать рисунки.

Все расселись по скамейкам вокруг озерца, а мы с Чендой устроились рядом с Богоушеком и Руженкой.

Руженка рисовала потрясающе. Она сразу начала рисовать озерцо, и деревья, и будку лебедей, плавающую по озеру среди кувшинок, — зеленый домик с красной крышей. Мы с Чендой тоже начали рисовать. Но не так красиво. Один Богоушек не рисовал: высунув кончик языка и многозначительно прищурившись, он демонстрировал глубочайшую сосредоточенность. Потом Богоушек снял свитер и уселся на него.

— Это чтоб перспектива была лучше, — важно объяснил он Руженке.

Со мной и Чендой Богоушек вообще не разговаривал: мы ведь не получаем сплошные пятерки, как он.

Мне было интересно, что Богоушек нарисует. Вообще-то он рисует довольно паршиво, а пятерка по рисованию у него только потому, что он все рисунки переделывает дома.

Но Богоушек продолжал сосредоточиваться. Потом встал, важно заявив Руженке, что ему необходимо найти нужный ракурс, и пошел к берегу озерца. Руженка усмехнулась и спокойно продолжала рисовать.

— Вперед! — шепнул я Ченде.

— Военная хитрость, — шепнул в ответ Ченда, схватил Богоушекову коробочку с мелками и спрятал под свитер.

Богоушек вернулся, многозначительно кивая головой, и сел.

— Как бы Руженка не выдала, — тихо усомнился Ченда.

Богоушек взял в руки альбом и стал искать мелки.

— Где они? — строго спросил он Руженку.

— Меня твои мелки не интересуют, — отрезала Руженка и спокойно продолжала рисовать.

Богоушек сердито посмотрел на нас с Чендой.

— Куда вы дели мои мелки?

— Мы? — невинно отозвался Ченда. — Ты что, спятил, Богоушек, откуда нам знать, где твои мелки.

— Я скажу учительнице, — зашипел Богоушек.

Мирослава обходила скамейки и смотрела, что мы нарисовали. Подошла и к нам. Сначала подправила Ченде лебедя, заметив, что у него получился не лебедь, а очумелый бык на озере. Про моего лебедя она сказала, что он скорее похож на ушастый ящик, чем на благородную водоплавающую птицу.

Руженке учительница ничего не исправила и похвалила ее. Потом остановилась над пустым альбомом Богоушека.

— А ты почему не рисуешь?

— Не могу, — пожаловался Богоушек, — они спрятали мои мелки.

Мирослава подозрительно посмотрела на нас:

— Это верно, Руженка?

— Может, Богоушек сидит на мелках? — невинным тоном произнесла Руженка.

Богоушек оскорбленно встал, и учительница приподняла свитер.

— Вот они, и никто их у тебя не прятал, ты сам на них уселся!

Мирослава Драбкова выглядела очень рассерженной. Мелки оказались сломанными, потому как Богоушек на них ерзал, а свитер был перемазан.

— Так, Богоушек, — сказала учительница, — в следующий раз не сваливай ни на кого вину, а рисуй. Что относится ко всем, то относится и к тебе. Если сегодня не успеешь закончить рисунок, я тебе не позволю взять его домой, и получишь единицу!

Мирослава еще погрозила Богоушеку и ушла.

Богоушек расплакался и начал быстро рисовать. Я шепнул Ченде, что Руженка правильная девчонка.

На другой день рисунок Богоушека висел в стенгазете. Учительница назвала его просто ужасающим: никакое это не озерцо с лебедем, а чемодан в океане. Под рисунком стояла большая красная единица.

После школы мы пригласили Руженку на мороженое, а Алеш сказал:

— Интересно, до чего можно ошибиться. Девчонка ведь, а, гляди-ка, с характером.

А Мирек предложил называть Руженку Маугли, раз она отныне одной с нами крови, и сказал, что в нашей крови должно гореть желание придумать справедливое возмездие Богоушеку.

— С чего это Маугли? — возразил Ченда. — Мне как раз ее имя нравится.

И покраснел. Он, наверное, думал, что мы начнем смеяться. Но никто не смеялся, а Алеш пошел заказать еще одну порцию мороженого.

А потом Руженка сказала, что ей пора домой, я предложил ее проводить, потому что мы в Голешовицах у себя дома, а она тут новенькая.

И опять никто из ребят не смеялся, думаю, они порядком мне завидовали.

Сначала мы шли молча, потом Руженка сказала:

— Ты какой-то неразговорчивый. Всегда так молчишь?.. А теперь почему ты смеешься, Боржик?

Я объяснил, что смеюсь потому, что все мои сложности возникают как раз из-за того, что я далеко не молчаливый, но это долго объяснять, никакой дороги не хватит.

Руженка заметила, что это неважно: она вовсе не торопится домой, а я спросил, где она живет.

— Это тайна.

— Пха, — усмехнулся я, — по тайнам я специалист. Спорим, что угадаю.

— А спорим, нет!

— На что?

— Все равно, — сказала Руженка, — можем спорить на что угодно, все равно не угадаешь.

Я запнулся, поскольку мы с ребятами всегда спорим на подзатыльник, а я был уверен, что выиграю. Девчонок я принципиально не трогаю. Впрочем, свою кузину Юлию я охотно бы побил, потому что она гораздо старше меня, а с возрастом различие между мужчиной и женщиной стирается. Только рядом с кузиной Юлией всегда находится тетя Гермина, а она устроила бы такой базар, как говорит папа, какой она однажды устроила, когда я вместо «тетя Гермина» назвал ее «Гермелина», — по названию сорта специального, с плесенью, сыра.

Что тут началось! Сначала тетя заявила, что из меня растет висельник, и мама уже готова была на меня замахнуться, но, к счастью, тетя добавила, что это ее не удивляет, потому что виной всему дурное воспитание.

«Ну позволь», — оскорбилась мама.

«Мы бы попросили», — вспылил отец.

Но тетю уже было не остановить. Она ответила, что пусть отец прибережет свои просьбы для суда, который будет меня судить, и, если этот суд окажется беспристрастным, меня отправят в исправительную колонию, а по достижении совершеннолетия из исправительной колонии выпихнут прямо в каталажку, то бишь в тюрьму.

После чего обе разъяренные фурии, как отец называет тетю и кузину, удалились.

«Удивляюсь, как ты их вообще приглашаешь в дом».

Мама тут же перешла к обороне — она, мол, никого не приглашала, и отец разозлился:

«Может, ты станешь утверждать, что этих фурий пригласил я?»

«Этого я не утверждаю, но они пришли в гости без предупреждения. Просто так забежали. Что мне, выгонять их?!»

Отец пробурчал, что это не такая уж плохая идея, а потом сказал, что ему необходимо прогуляться в лечебных целях, потому как у него подскочило давление.

Я вспомнил об этом, когда Руженка предложила спорить на что угодно и когда я осознал, что неудобно давать девочке подзатыльник, тем более что я был абсолютно уверен в своем выигрыше. Голешовице район старый, тут не особенно-то строят. А если строят, то в промежутках между старыми домами, и как раз один такой дом построили на Шимачковой улице. На прошлой неделе туда без конца ездили машины для перевозки мебели, так что мне было ясно: Руженка живет на Шимачковой — свой родной район мы с ребятами как-никак знаем, от нас ничто не ускользнет.

— На что спорим? — нетерпеливо спросила Руженка.

— На конфеты, — пришла мне в голову спасительная мысль.

Не то чтобы я увлекался конфетами, это, как известно, бич для зубов, и в школе нам не раз об этом говорили, но я могу после пари широким жестом предложить их Алешу, благо тот этого бича не боится, утверждая, что только трусы боятся поесть.

— На конфеты? — презрительно поморщилась Руженка. — Лучше спорим на что-нибудь более подходящее.

— Ну на что?

— Скажем, на подзатыльник.

Я несколько удивился, но тут же принял пари. Видать, хорошие девчонки так же хороши, как и ребята: правы были те вошедшие в историю женщины, которых называли «синий чулок», — они не зря боролись за равноправие с мужчиной, пока наконец его не завоевали, хотя всего лишь на бумаге, как говорит мама, когда папа лежит на диване и читает газеты.

— Значит, так. Где я живу?

— В новом доме на Шимачковой, — выпалил я пренебрежительно, уверенный, что Руженка тотчас распустит нюни, все-таки она всего лишь женщина.

Я твердо решил дать ей подзатыльник средней тяжести, а не обычный, какой дал бы Ченде, Алешу или Миреку.

— Получай! — обрадовалась Руженка, и не успел я слова сказать, как она очутилась справа от меня. Это был не подзатыльник, а изрядная оплеуха далеко не средней силы.

— За что? — только и спросил я.

— Не угадал, — усмехнулась Руженка, — а пари есть пари. Очень больно?

— Да нет, — ответил я гордо, — а где же ты живешь?

— Тайна! Расскажи мне лучше что-нибудь о вашем классе. Мы можем погулять, допустим, вокруг квартала, я не собираюсь сразу же эту тайну… — запнулась Руженка.

— Растрепать, — подсказал я вежливо, чтобы ей не пришлось употреблять это нелитературное слово, которое у нас с ребятами, правда, в ходу, но девочкам так выражаться нехорошо, они ведь утонченнее нас, это уж от природы.

— Ну ладно, растрепать, — согласилась Руженка.

Я тоже согласился: мы немного погуляем и я расскажу про наш класс, а главное, про Мирославу Драбкову и про всякие наши неприятности, вроде последней, с утилем.

Это было в конце прошлого месяца. Учительница пришла в класс озабоченная, вызвала к доске девчонку, ответственную за сбор утиля, спросила, как у нас с этим обстоят дела, и пришла в отчаяние. Четырнадцать килограммов, а уже конец месяца. Мы окажемся последними, вот позор!

Потом в класс пришел директор. Он тоже вызвал к доске ответственную за сбор утиля и спросил, как обстоят дела.

Мирослава Драбкова покраснела, а директор укоризненно посмотрел на нее: «Четырнадцать килограммов — это позор. Думаю, ваш класс окажется в соревновании последним. Уже конец месяца».

Мирослава поспешила заверить, что мы еще наверстаем.

«Посмотрим-посмотрим! — И директор пустил гулять по классу красный флажок с желтой надписью: „ЛУЧШИЙ КЛАСС ПО СБОРУ УТИЛЯ“. — Такой красивый флажок, — грустно произнес директор, — а вы будете хуже всех в школе».

У учительницы был такой вид, будто она готовилась заплакать, а директор отобрал у нас флажок и ушел.

«Обещайте, — сказала классный руководитель, — что до субботы мы подтянемся».

Мы закричали, что подтянемся, потому что любим Мирославу Драбкову, а она выглядела так, словно собралась на похороны, как заметил Алеш.

После школы мы, правда, думали пойти играть в футбол, но Мирек заявил, что в футбол мы играть не будем. Даже если весь класс на утиль наплюет, мы четверо не имеем права разочаровывать нашу классную.

«Правильно», — важно заявил Алеш.

Ченда сухо заметил, что не можем же мы высосать макулатуру из пальца: хотел бы он знать, где Алеш с Миреком намерены раздобыть этот утиль.

Я предпочел промолчать: стоит нам всем включиться в разговор, как дело тут же доходит до спора. А мама потом не верит, что шишка появилась у меня оттого, что я ударился о стену, и дома из-за этого бывают неприятности.

«Прежде всего осмотрим все вокруг, — предложил Мирек. — Каждый сам по себе пойдет глянуть, нельзя ли где чего раздобыть, а через четверть часа встретимся на спортплощадке».

«Отлично!» — Алеш заорал так, что мы все испугались.

Ченда постучал себя по лбу и сказал Алешу, что нечего так орать, мы не дурее Мирека. И мы разошлись.

Ченда направился к магазину, Алеш в парк, Мирек на площадь, а я на вокзал. На Бубенском вокзале людей было немного, у нас ведь ходят, в основном, товарные поезда, и никто не обращал на меня внимания. Никакой бумаги я, правда, не нашел, на платформе валялось несколько стаканчиков из-под лимонада да пакетики от конфет, зато возле склада мне попались на глаза ржавые болты. Я вернулся к спортплощадке первым, а остальные трое пришли вместе.

«Ну что?» — спросил я Мирека.

Мирек сконфуженно признался, что никакой макулатуры он нигде не обнаружил, разве что в мусорных ящиках.

«Оттуда выгребай сам», — ухмыльнулся Ченда, и Мирек сразу же его спросил, не знает ли он, Ченда, что-нибудь получше.

Ченда промолчал.

«Мне не повезло, — вздохнул Алеш. — Я отыскал груду бумаги, но какой-то парень мне помешал».

«Как это?» — заинтересовался Мирек.

«В парке на скамейке сидел парень и читал толстенную газету, — объяснил Алеш. — Ребята, не вру, эта газета, наверное, весит не меньше килограмма. Ну, я подошел к нему и спросил, не отдаст ли он мне газету, раз все равно читает последнюю страницу…»

«Ну и что?» — спросил Мирек.

«Не дал», — грустно сказал Алеш.

«Килограмм!» — захохотал Ченда и удивился, как это бабушка не пошлет Алеша к доктору.

Бабушка Алешем очень гордится, а про нас говорит, что мы его портим, потому что Алеш самый умный и самый послушный из нас.

Подошла моя очередь. Я сказал, что не стоит терять надежду, мой орлиный взор высмотрел добычу — ржавые болты на вокзале.

«Боржик прав, — одобрительно кивнул головой Мирек. — Зачем нам макулатура, когда железо тяжелее и больше весит».

«Ну да, — обрадовался Алеш, — только как эти болты тащить в утиль?»

Ченда уверил нас, что это дело плевое, он привезет из дома коляску своей сестренки.

«Здорово! За дело!» — возликовал Мирек.

Мы приехали с коляской на вокзал и начали грузить болты. Никто не обратил на нас внимания, а весил каждый болт не менее полкило. Мы нагрузили коляску доверху, до самых белых кружавчиков, а Ченда все время прыгал вокруг и просил нас быть поосторожнее, чтобы не поцарапать коляску. До приемного пункта утильсырья, расположенного на холме за нашей школой, нам пришлось толкать коляску вчетвером. Когда мы пересекали трамвайную линию, коляска дребезжала и колесики у нее поскрипывали. Ченда, бледный, как мел, только затыкал уши.

«Что вы привезли!» — вытаращил на нас глаза мужчина, стоявший в приемном пункте у весов, потому что болтов ему не было видно, он видел только совершенно новую детскую коляску, которую мы, страшно кряхтя, толкали к весам.

Мы высыпали болты на весы, мужчина выписал квитанцию и похвалил нас, потому что болты весили шестьдесят килограммов. Потом он спросил, что мы предпочитаем: пять крон или лотерейный билет, ведь за килограмм железа платят восемь геллеров. Мы предпочли деньги, и Алеш, облизнувшись, предложил купить мороженое.

Мы заскочили в кондитерскую, и Ченда получил две порции мороженого — пусть не ревет из-за поцарапанной коляски. И тут Мирек сказал, что шестьдесят килограммов хоть и много, но болтов этих на вокзале завались и мы могли бы заработать на киношку и пойти вечером на комедию с Лорелом и Гарди. Все были согласны, кроме Ченды, который все трясся из-за коляски, но в конце концов удалось его уломать.

Пришлось пообещать, что, кроме кино, ему останется и на эскимо. Так что в результате мы еще трижды возили коляску на приемный пункт. По нашему виду это было заметно. Мы вспотели и перемазались, и пришлось перед киношкой зайти к Миреку умыться. Заметно это было и по коляске — исцарапанной, с разъезжающимися колесиками, поврежденным верхом и кружавчиками.

Зато вечером была потеха. Мы хохотали над тощим Лорелом и толстым Гарди, а Ченда уплетал эскимо.

А в субботу в школе состоялось большое празднество. Первым делом директор сообщил по школьному радио, что запрещает всем ученикам ходить на Бубенский вокзал: какие-то хулиганы, оказывается, украли там болты для шпал; потом директор торжественно назвал лучший класс по сбору утильсырья — наш класс, а лучшие в классе сборщики — мы четверо. Каждый собрал по пятьдесят килограммов.

Мирослава Драбкова растроганно поблагодарила нас и сказала, что она рада — мы не обманули ее ожиданий.

Это было большое празднество, и сам директор вручил нам красный флажок. Все здорово радовались, кроме Ченды. Он получил дома изрядную взбучку из-за коляски, и ему запретили неделю выходить на улицу и месяц ходить в кино.

Пока я рассказывал историю с утильсырьем, мы с Руженкой дважды обошли квартал. Я поинтересовался — ничего себе история? Она согласно кивнула, а потом спросила, хотел бы я иметь тайну, потому что ее тайна — то, где она живет.

Я сказал, что у меня есть куча тайн, но я не против заиметь еще одну.

— Отлично! — обрадовалась Руженка. — Что, если завтра нам пойти в кино?

— Запросто! Но какая в том тайна?

— Такая, что об этом будешь знать только ты, а ребятам ничего не говори. Согласен?

Я был согласен.

— Тогда расстанемся на углу, и дай мне честное слово, что не пойдешь за мной следом.

Я дал честное слово, хотя как раз собирался пойти за Руженкой, только она, наверно, читала мои мысли и таким образом связала меня честным словом.

— Обещай три минуты простоять с закрытыми глазами.

Я обещал и принялся считать до ста восьмидесяти, а когда окончил счет, Руженки и след простыл, и я пошел домой.

— Что это у нашего парня такой глуповатый вид? — удивился отец.

— Может, у него есть тайна? — пошутила мама. — Может, он влюбился?

Я сделал вид, что разозлился — ничего я не влюбился, а родители смеялись, думая, что их догадка верна. Но это не так, хотя они и правы в том, что у меня есть тайна, даже две. Первая — завтра я пойду с Руженкой в киношку, а вторая — мне необходимо выяснить, где она живет.