МОНАХ СТАНОВИТСЯ ВОИНОМ

Пятый день пробирается Игнатий на запад. Позади большой и шумный Пловдив, многочисленные села Фракийской равнины, стройные минареты Софии.

За Софией на горизонте вновь поднялся родной Балкан. Дорога идет по его южным отрогам.

Места незнакомые, манящие новизной. Случайные спутники рассказывают преданья старины глубокой, дела недавних лет. Слушает Игнатий, и кажется ему, что не вода, а кровь сочится из-под камней, и ветки, словно тысячи рук, протягиваются к нему с мольбой о защите.

— О боже, есть ли такой уголок, где бы не страдал болгарин?

Ночь захватила в горах. Приютили пастухи. Овцы загнаны в кошару. Костер давно погас. Не спится в теплую весеннюю ночь. Пастух приложил к губам кавал и заиграл.

Пел кавал, рассказывал о красоте родной земли, о море горя, затопившем ее:

...Оборвалась песня. Говорить не хотелось. Запрокинув голову, глядел Васил в бездну звездного неба. Обступивший поляну лес прорезали тревожные крики. Васил вскочил.

— Это ночная птица, — сказал пастух.

— Птица? А мне показалось — девичьи голоса...

Под вечер другого дня Игнатий подъезжал к Нишу, небольшому городу с болгаро-сербским населением. Усталый конь, понуря голову, брел по пыльной дороге. Вдали показалась белая башня. Стояла она на дороге, образуя ворота. Доехав до башни, Игнатий сошел с коня. Вглядевшись в ее стены, в ужасе отпрянул. Что это? Башня сложена из человеческих черепов.

Придя в себя, Игнатий оглядел башню со всех сторон. Тысяч пятнадцать-двадцать черепов пошло на ее сооружение.

Сохранившиеся на черепах волосы шевелились точно живые. Набегавшие с гор струи ветра врывались в пустые глазные впадины и ощеренные рты, и тогда казалось, что тысячи черепов жаловались и стонали.

Игнатий опустился на колени, скорбно склонив голову. Кто-то тронул его за плечо:

— Встань!

Игнатий вскинул голову и увидел сильного сурового человека.

— Встань, юноша! Не скорбеть по ним надо. Слышишь: к мщению они зовут.

Оглядев Игнатия, он продолжил:

— Ты, видно, не здешний. Иди и запомни эту башню.

До города ехали вместе. Суровый человек оказался нишским жителем.

— Ты заметил, — говорил он Игнатию, — что в нижней части башни черепов меньше. Жители окрестных селений по ночам тайком выкрадывают их и хоронят по христианскому обычаю. Так от башни может не остаться и следа. Воздвиг ее губернатор Ниша, турецкий паша, из голов сербов и болгар, убитых при подавлении Нишского восстания.

Приблизившись вплотную к Игнатию, спутник многозначительно добавил:

— А если бы мы все были дружны, не удалось бы этого сделать турецкому паше. Как ты думаешь?

Не успел Игнатий ответить, как услышал:

— А вот и Ниш! Доброго тебе пути, юнак!

В Нише Игнатий разыскал своего давнего знакомого, дьякона Геннадия, приезжавшего не раз в Карлово по делам своего патрона, нишского исповедника, архимандрита Виктора.

В ближайшем селе друзья сбросили рясы, купили крестьянскую одежду, срезали длинные дьяконские волосы и отправились в путь.

На границе они продали коней сербским офицерам и подались пешими в столицу Сербии Белград.

Молодое Сербское княжество в ту пору переживало бурный период своего национального становления.

После образования независимого Сербского княжества Турция оставила за собой право иметь свои гарнизоны в крепостях Сербии, в том числе и в ее столице. С помощью этих гарнизонов турецкий султан держал под своей опекой Сербское княжество, подчеркивая его вассальную зависимость от Турции.

Князь Михаил Обренович, вступивший на престол в 1860 году, задался целью достичь полной независимости Сербии и объединения вокруг нее других южно-славянских земель.

Созванная в августе 1861 года скупщина поддержала планы князя и приняла закон об организации народного ополчения в составе пятидесяти тысяч человек. Фактически это был закон о создании новой армии в дополнение к тем шести тысячам человек регулярного войска, которое Сербия имела право содержать согласно договору с Турцией.

Князь Михаил попытался мирными средствами добиться вывода из Сербии турецких гарнизонов, но это не привело к желаемым результатам. Турция не намерена была сдавать своих позиций в Сербском княжестве. Развитие событий грозило перерасти в войну.

Сербский князь ищет союзников среди славянских народов и прежде всего среди болгар. Он устанавливает связь с находящимся в Белграде руководителем болгарской повстанческой организации Георгием Раковским. Министр иностранных дел Сербии Илья Гарашанин раскрывает Раковскому сербские планы. В ту пору Раковский был убежден, что Болгария сможет добиться освобождения только в союзе с Сербией. Он полагал, что восстание в Болгарии, приуроченное к началу войны Сербии против Турции, приведет к победе. Сербские планы борьбы против Турции за независимость устраивали Раковского. И он дал согласие на организацию в Белграде болгарского добровольческого легиона (легии). Было условлено, что легион после соответствующей подготовки вторгнется в Болгарию и поднимет там восстание, которое отвлечет турецкие силы, поможет Сербии очистить страну от турецких гарнизонов. Сербы, в свою очередь, обещали прийти на помощь восставшим болгарам.

В конце 1861 года Раковский составляет «План освобождения Болгарии». Он исходит из того, что «народный дух повсюду подготовлен к восстанию против Турции, что для этого сыздавна велась работа, особенно за последний год».

Для организации восстания, полагал Раковский, необходимо, чтобы в Болгарию тайком перешел из Сербии «хорошо вооруженный полк из тысячи проверенных и побывавших в боях людей с двумя горными орудиями, четырьмя канонирами, четырьмя трубачами, с двумя хирургами и сотней всадников» и, двигаясь по Балканскому хребту, распространял всюду прокламации, призывая народ к восстанию, перерезал телеграфные линии и почтовые пути сообщения.

По расчетам Раковского полк на своем пути по Болгарии, «поднимая На восстание все села, будет умножаться с каждой минутой», а когда дойдет до берегов Черного моря, то число повстанцев достигнет пятисот тысяч.

Раковский также полагал, что, «как только начнется движение на Балканах», туда войдут гайдуцкие части, а из Румынии и Греции прибудут легионы болгарских добровольцев.

План Раковского был планом создания первой болгарской революционной армии! С ее помощью он рассчитывал поднять в Болгарии всеобщее восстание в тот момент, когда сербы, греки и черногорцы начнут войду с Турцией.

Составив план, Раковский тут же приступил к его осуществлению. В Болгарию полетели гонцы и письма Раковского, извещавшего о создании в Белграде болгарского легиона. Он сзывал к себе всех, кто любит родину, кто готов отдать за нее жизнь свою.

В ответ на призыв в Белград стекалась молодежь со всех уголков болгарской земли. Кто не мог выехать, посылал деньги на нужды легиона. «Никто ничего не жалел для народного дела, каждому хотелось сделать все от него зависящее для успешного восстания», — отмечал современник.

К весне 1862 года в Белград съехалось около шестисот патриотов. Были среди них и видавшие виды гайдуки и молодые интеллигенты из эмиграции, но больше всего простых болгарских людей — ремесленников, огородников, крестьян.

К концу марта в Белград добрались и оба дьякона — Игнатий и Геннадий. Когда их в легионе спросили, как записать, дьякон Игнатий ответил:

— Васил Иванов!

Дьякон Геннадий сказал:

— Иван Ихтиманский!

Вступая в легион, они принимали новое звание: воин. По этому званию брали себе и имена — земные, мирские. Оба они назвались именами, которые были даны им при рождении, фамилию Васил брал от имени отца, а Иван — от названия родного села — Ихтиман.

Добровольцев разбили по сотням, разместили по казармам. Во главе сотен встали опытные гайдуцкие воеводы.

Кто не знает Илю-воеводу?

Про него сложена и гуляет по Балканам народная песня:

Много лет назад вышел Илю в горы, вышел, чтобы мстить за брата Станко, убитого турками. Скоро весть о делах молодого гайдука облетела ближние и дальние края, и потекли к нему юнаки, ища защиты, пылая местью. Один рассказывал, что турки убили его отца, другой оплакивал жену и дочь, третий спасался от злого ворога. Посоветовал им Илю составить несколько чет, а сам выбрал пятнадцать отважных и повел их с собой по Балканам. Ходил он там шесть лет и ни разу не был разбит, не потерял ни одного товарища. Схватили тогда турки жену Илю с ее малыми детушками, хотели отомстить неуязвимому гайдуку. Рассвирепел Илю. Написал кюстендилскому управителю, что если жена его и дети не будут отпущены, то начнет он резать, вешать и жечь всех, кто попадется ему под руку. Отпустили турки жену и детей Илю, и не стал он лить безвинной крови, а мстил только тем, кто притеснял беззащитных болгар, будь тот хоть турок, хоть чорбаджия. Много лет с тех пор ходил еще Илю со своей отважной четой. Много раз пытались власти схватить его, но неуловим был Илю, как орел горный.

А разве не под стать Илю-воеводе молодой Филипп Тотю, горячий, рискованно отважный! Был он мирным торговцем скотом, добрым по природе человеком, любил нежную- песню и дружбу беззаветную.

Но однажды турки обидели его: отобрали скот, а самого посадили в тюрьму. Не стерпел обиды Тотю, отправился он из тюрьмы прямо в горы, нашел там товарищей и сделался борцом за право народное.

А спросите Тотю, у кого он учился гайдуковать, он ответит: у славного Бойчо. Того самого, который ходил с дружиной двадцать семь лет, оберегая обездоленных от злых правителей.

И сам Бойчо мог бы рассказать о своем учителе. Был это дед Цоню — «бородатый воевода». Много хлопот наделал он турецкому правительству. В Балканских горах, неподалеку от Сливена, есть одна поляна, которая и до сего дня носит название «Сейменски гробища» — кладбище сейменов. На этом месте «бородатый воевода» разбил отряд турецкого паши и навеки уложил в землю сейменов.

А разве воевода Цеко, командир сотни, менее отважен!

Тридцать два года отдал он борьбе с угнетателями, двадцать восемь раз был ранен, два с половиной года просидел в турецкой тюрьме, прикованный за шею железной цепью.

Любо служить под началом таких командиров. Есть чему у них поучиться. Есть что послушать. Да и легионеры, съехавшиеся со всех концов болгарской земли и из заграничных эмигрантских центров, привезли много интересного. После ученья то тут, то там собираются группы — кто горячо спорит, кто внимательно слушает рассказчика.

Башибузук. Рисунок с натуры из английского журнала.

Зверства башибузуков. Гравюра из английского журнала.

Чорбаджии передают туркам собранные у крестьян налоги. Рисунок Ф. Канитца.

«О чем мечтали болгарские деятели народного освобождения». Гравюра художника К. Русовича

Всеобщее внимание привлекал молодой писатель Васил Друмев. Прибыл он из Одессы, где учился в семинарии. Послушать его рассказы о России всегда было много охотников, а чаще всего его просили почитать свою повесть «Несчастный род». Эта первая болгарская повесть, опубликованная в 1860 году, вызывала у всех большой интерес.

— Я не писатель, — начинал обычно свое повествование Васил Друмев, — но, как болгарин, я решил по мере сил своих принести в дар матери родине то, что может пойти ей хоть сколько-нибудь на пользу. С этой мыслью я и написал свою повесть. Описаны в ней страшные несчастья, которые претерпел болгарский народ.

Когда Друмев читал, горячие слушатели то и дело разражались проклятиями мучителям, то и дело воинственно вскрикивали: «Месть! Месть беспощадная!» Стихали выклики, и вновь звучал голос рассказчика:

— Как видите, и этих несчастий было бы с нас предостаточно, но неумолимая божья воля готовила нам и другие беды...

— Какие же еще? Неужели нет конца страданиям?

— Нет, это еще не все. Теперь послушайте о нападении кирджалиев. Кирджалии! Чье чувствительное сердце не дрогнет при этом страшном для наших предков имени? Какой болгарин не заплачет, вспомнив все беды, что терпели наши прадеды от этих извергов? Сколько селений стало их жертвой, сколько невинных девушек и младенцев, разлученных со своими родителями, претерпевали страшные надругательства и в муках кончали свою жизнь! Да разве от одних только кирджалиев терпели муку наши прадеды? А от янычар? От делибашей?..

...Словно бешеные, напали кирджалии на Преслав. От грома выстрелов и бряцания клинков дрожала окрестность. Преславцы защищались столь мужественно, что кирджалии уже начали отступать, но внезапно в самой середине села вспыхнул пожар, и ужас охватил всех жителей...

— Чем же все кончилось? — послышался голос нетерпеливого слушателя.

— Преслав обратился в пепел. Погибли все его жители. Но и из многочисленной орды кирджалиев уцелели лишь немногие, да и те избитые, израненные. А пленных кирджалии предали невыносимым мукам.

Рассказчик умолк. Подавленные сидели его слушатели. Но вот в тишине кто-то медленно, точно в раздумье, проговорил:

— Нет, в одиночку сражаться даже так храбро, как преславцы, больше нельзя. Надо всем скопом,, всем народом навалиться и тогда... Тогда поглядим, чья возьмет...

— Это ты верно сказал, Васил. Когда объединимся — все преодолеем, — поддержали молодого синеглазого легионера его товарищи.

В обстановке большого патриотического подъема, святой ненависти к угнетателям, готовности к жертвам во имя свободы жил болгарский легион в Белграде.

Наступил торжественный день. Легион принимал присягу. На плацу построены сотни. Легионеры в новом обмундировании: белые куртки, расшитые красным и зеленым галуном, на шапках кокарды со львом и надписью: «Свобода или смерть». Перед строем рослый знаменосец со знаменем из трех полотнищ: белого, зеленого, красного. Три цвета национального флага. Раковский, утверждая форму и знамя, стремился подчеркнуть, что легион — болгарское войско, союзное сербскому князю Михаилу, а не болгарские добровольцы в рядах сербской армии.

Прозвучала команда: «Смирно!», и сотни замерли.

Показалась коляска в сопровождении военного конвоя. Из нее вышел и направился к легиону народный воевода Георгий Раковский. На нем темнокрасные панталоны, белая красиво расшитая куртка, с могучих плеч спадает длинная черная пелерина. Высокий, он быстрым взглядом черных огненных глаз окидывает сотни и громовым голосом здоровается с ними. В ответ несется «ура». В воздух летят шапки. Раковский обходит строй. Вместе с ним гайдуцкие воеводы: Илю Марков, Филипп Тотю, Христо Македонский, Цеко из Лома, Иван Кулин.

Раковский поздравляет легионеров, говорит им о многострадальной родине, об их сыновнем долге перед ней:

— Любовь к отечеству превосходит все блага мира, она самая утешительная мысль для человека. Ставши в человеке постоянным началом, она заставляет его презирать все остальное, что есть у него на свете, и побуждает его на самые невероятные и опасные предприятия. Чем бы ни занимался человек, какое бы добро он ни принес миру, он никогда не может иметь большего и высшего удовольствия и наслаждения, чем делая добро для своего отечества и успевая совершить что-либо в пользу его. Долг каждого любить народ свой и отечество свое, а кто отступает от этого долга, тот уподобляется бессловесному животному, о жизни которого не останется даже воспоминания. Принесем же своему отечеству ту пользу, которую оно ждет от нас. Да будет девизом нашей жизни: «Свобода или смерть!»

Неистовый восторг охватил молодых воинов. Кричали «ура», «Да здравствует Болгария!», «Веди нас в бой, народный воевода!»

Когда разошлись по казармам, только и разговоров было, что о Раковском.

— А почему у него нет двух пальцев на левой руке?

— А почему так сурово его лицо?

И снова вспоминали боевую жизнь своего главного воеводы и в душе клялись быть такими же, как и он.

Высокий воинский дух царил в легионе. Ждали только сигнала. Внутренне все уже давно были готовы...

3 июня 1862 года в воскресный день, когда улицы сербской столицы были полны гулявшим народом, турецкие солдаты убили у фонтана сербского мальчика. Прибывшие на место происшествия сербские полицейские были обстреляны турками, один из сербов убит, другой ранен.

В накаленной обстановке было достаточно этой провокации, чтобы возник вооруженный конфликт. Возмущенные сербы вышли на улицы с оружием в руках. Начались стычки, которые к ночи охватили весь город. На подмогу сербам поспешили болгары. Часть легионеров, еще не получившая оружия, вооружалась чем попало. Огородники, столяры и плотники прибегли к привычному оружию: вилам и топорам. Другие похватали тяжелые дубины. Раковский и его помощник Илю-воевода вывели вооруженных легионеров. В ту же ночь легионеры захватили сильное турецкое укрепление Вараш и, разрушив его, бросились штурмовать другое — Савакапию. «В несколько минут, — говорит очевидец, — страшное укрепление, которое годами пугало христиан, превратилось в прах под ногами наших легионеров». Неистовый восторг охватил болгарских воинов. Решив, что началась долгожданная война с Турцией, они отважно вступили в бой. Васил Иванов и его новый молодой друг Стефан Караджа, увидев, что турки, укрывшиеся в мечети, ранили двух проходивших болгар, с обнаженными штыками ворвались в мечеть, полную врагов.

Загнав турок в крепость, сербы и болгары прекратили стрельбу. Но турки через день повторили провокацию. Когда на улицах города собралось много народу для похорон убитого сербского полицейского, турки открыли из крепости орудийный огонь по сербским кварталам города. Сражение разгорелось с новой силой. Болгарские легионеры во главе с Раковским заняли важные позиции около крепости и начали штурм ее. Мужественно бросились они на грозное укрепление, нанося тяжелые удары врагу.

Васил Иванов с сотней болгарских огородников смелым броском достиг крепостной стены. Стефан Караджа, недаром прозванный серной , скакал с крыши на крышу и сеял смерть среди врагов.

Турецкий гарнизон был так крепко заперт в крепости, что не посмел сделать вылазку и устроить резню христианского населения, хотя и имел значительный перевес в численности и вооруженности.

Турция, вызвав конфликт, хотела использовать его, чтобы принудить Сербию отказаться от своих попыток окончательно избавиться от турецкой зависимости. К границам Сербии были подтянуты турецкие войска. Конфликт грозил перерасти в войну. В события вмешались европейские державы. И тут сербы и болгары еще раз увидели, кто их враг и кто друг. Некоторые европейские консулы в Белграде заявили Турции протест против ее действий. Но австрийский консул, пребывавший в дружбе с турецким комендантом крепости, отказался поддержать протест. Английский консул действовал двусмысленно, а правительство Англии обвиняло сербов в возникновении конфликта и предлагало австрийцам занять Белград. И только Россия прямо выступила и против поведения Турции и против предложения Англии.

Для улаживания конфликта в Константинополе созвали конференцию. На время ее работы боевые действия в Белграде прекратились. Но осада крепости не снималась. Командование легиона решило использовать перемирие для военного обучения. Учились здесь же, на позициях у старой крепости.

Раковский часто сам проводил занятия. Как-то раз легионеры должны были перескочить широкий турецкий окоп с высокой насыпью. Кое-кто растерялся. Дошла очередь до Васила Иванова. Он легко перепрыгнул через препятствие. Раковский, наблюдавший ученье, восхищенно воскликнул:

— Това е левски скок!

Немало были удивлены и товарищи Васила, свидетели левски скока — его львиного прыжка. Слова Раковского подхватили, и за молодым бойцом укрепилось прозвище Левский.

Три месяца, с июня по сентябрь, продолжалась осада крепости. Раковский и весь болгарский легион не теряли надежды, что конфликт неминуемо перерастет в войну Сербии с Турцией и тогда они отправятся в Болгарию, чтобы поднять народ на восстание.

Раковский, в ожидании этого момента, написал пламенное воззвание к болгарскому народу:

«Милые братья болгары!

Пришло время сокрушить тяжкое иго наших мучителей... К оружию, братья, все от старого до малого за нашу дорогую свободу и независимость! Турецкое царство уже рушится... Почему мы бездействуем, болгары? Кого ждем? Европа и весь просвещенный мир готовы помочь нашей борьбе за свободу, но начать должны мы, показав, что в наших жилах еще течет юнацкая кровь наших предков и что нашим мучителям не удалось ее выпить...»

Еще раньше, до этого воззвания, Раковский отправил приказ гайдуцкому воеводе Панайоту Хитову, ходившему с четой по Стара Планине, готовить своих людей к предстоящему восстанию.

К схватке с врагом готовились в Тырнове и Габрове, крупных ремесленных и торговых центрах, во многих больших болгарских селах.

Все ждали сигнала. Все ждали, что вот-вот Сербия пойдет в последний бой против тирана. Тогда, считали болгары, ударят они своему врагу в спину и добьются желанной свободы.

Но прошла весна, минуло лето. Осенью было получено известие, что конфликт между Сербией и Турцией улажен. Сербское правительство приняло компромиссное решение конференции европейских держав: Турция отзывает свое гражданское население из Сербии, но оставляет гарнизоны в сербских крепостях.

Сербия помирилась с Турцией. Болгарский легион в этих условиях стал для Сербии не только не нужным, но и не желательным. К тому же Англия настоятельно потребовала, чтобы болгарские легионеры были изгнаны из Сербии. Сербское правительство предложило Раковскому распустить легион и отказаться от своих планов освобождения Болгарии.

«Когда я получил это известие, я думал, что сойду с ума», — записал в своем дневнике старый гайдук Панайот Хитов.

Потерпев крушение лучших надежд, распродав одежду, голые и босые, покидали Сербию болгарские добровольцы.

И лишь их вождь и духовный руководитель далеко глядел вперед.

— Легион не достиг своей конечной цели, но мы, — говорил Раковский, — дали европейцам и всем славянам понять, что болгары не только мирные пахари и кроткие ремесленники и торговцы, растерявшие свой военный дух, но что они все те же храбрые и неустрашимые юнаки и, когда наступят подходящие обстоятельства, они вновь поднимутся против своего смертельного врага... Год 1862-й должен остаться для болгар знаменательным и считаться первым шагом к их политической независимой жизни.

 

УЧИТЕЛЬ

Весной 1863 года Васил пробирался обратно в Болгарию. Невеселые мысли теснили его. Прошел год, как он покинул родину. И вот он возвращается. Но с чем? Что он скажет? Как объяснит людям неудачу, чтобы не убить в них надежду?

Васил мысленно обращается к Раковскому: что бы он сказал? Вспомнились долгие зимние вечера, проведенные у него. После роспуска легии Васил остался в Белграде, нанялся в работники к местному богатею. Молодой болгарин Христо Иванов, с которым Васил сблизился в легии, ввел его в дом Раковского. Здесь в горячих спорах проводили время друзья и единомышленники. Сколько горьких сетований на настоящее и увлекательных планов на будущее высказывали горячие головы. И сам Раковский делился своими мыслями о путях освобождения родины. Он говорил, что неудача легиона — это не провал планов освобождения Болгарии. То, что не удалось теперь, удастся при других, более благоприятных обстоятельствах. Он верил, что балканские народы — сербы, черногорцы, греки — осознают общность целей и объединятся для сокрушения Турецкой империи. Но он в то же время подчеркивал, что рассчитывать болгары должны прежде всего на себя, на свои силы. Пусть никто не ждет, что ему свободу принесет кто-то другой. Разъехавшись отсюда, каждому надо, где он только сможет, готовить народ к последней и решительной схватке с тираном. Первую легию надо считать не концом, а началом святого освободительного дела. За первой легией последуют другие, еще более многочисленные. Надо только организовать их. А храбрецов Болгария всегда даст, сколько нужно...

Воспоминания разгоняли тяжкие думы, и Васил бодрее шагал по родной земле.

Чем ближе к дому, тем сильнее возникало беспокойство: как объявиться в Карлове, не привлекая к себе излишнего внимания? Чем объяснить длительную отлучку?

Созрело решение вновь облачиться в дьяконскую рясу. Духовное лицо вызовет меньше подозрений у турок, а в случае расспросов можно сказать, что ходил к святым местам или в Хилендарский монастырь, от имени которого, как всем известно, служит в Карлове и он и его дядя.

Из Казанлыка Васил известил мать о своем прибытии и отправил письмо дяде с просьбой дать денег на приобретение дьяконской одежды. Радости матери не было границ, ведь она весь год не знала, что с сыном.

Дядя хотя и был сердит, что племянник исчез на его коне без разрешения, все же поспешил ответить: «Приезжай, одежду найдем».

Ночью Васил пришел в Карлово, в дом матери, а через несколько дней, когда была готова ряса и камилавка, на улицах городка появился молодой статный дьякон. Черная ряса облегала его крепкую, ладную фигуру, из-под камилавки выбивались пряди русых волос.

В первое же воскресенье дьякон вновь занял свое место в церкви святой богородицы. Когда зазвучал его звонкий голос, богомольцы от неожиданности встрепенулись:

— Кто это? Неужели дьякон Игнатий?

Пересудам не было конца. Вышедшего из церкви дьякона окружили друзья и увлекли за город, в лесок, где ничто не помешает разговорам. От друзей Васил не таился. Он рассказал им, где провел минувший год, разбередил их души рассказами о болгарской легии и о боях с турками, о Раковском и своих новых знакомых.

Как ни старался Васил не привлекать к себе внимания, все же возвращение его не осталось незамеченным турецкими властями. То ли по доносу, то ли по подозрению Басила вскоре арестовали и отправили в Пловдив.

Слух об аресте Левского дошел до его друга, степенного типографского переплетчика Христо Иванова, незадолго перед тем прибывшего в Пловдив из Белграда. Набрав хлеба, Христо Иванов направился в тюрьму будто для передачи подаяний заключенным, и здесь, улучив минуту, шепнул Левскому: «Не бойся, принимаем меры».

С помощью друзей по белградской легии и видного болгарина, вице-консула Русского государства в Пловдиве Найдена Герова, Левский через три месяца был вызволен из турецкой тюрьмы.

Что делать дальше? Куда идти? Чем заняться? Васил решил еще раз попытаться обосноваться в родном городе, возле матери, которой так нужна сыновняя помощь. Но, прибыв в Карлово, он убедился, что ему уже никогда здесь не жить. Злой шепоток вился вокруг его имени, недоброжелательные взгляды сопровождали каждый его шаг. Нужно уехать, но уехать, не вызвав новых подозрений, и Васил объявляет, что он едет учиться в Пловдив. Ничего, что ему шел уже двадцать шестой год. В те времена такие великовозрастные ученики не были редкостью.

Осенью 1863 года Васил приезжает в Пловдив и поступает в училище Иокима Груева, известного тогда болгарского патриота и просветителя.

Трудно было людям, изучавшим жизнь Васила Левского, установить спустя десятки лет после его гибели подлинные причины многих его поступков. Кто, кроме него самого, мог объяснить, почему он, бросив ученье, ранней весной 1864 года вновь вернулся в Карлово? Какие помыслы руководили тогда молодым революционером, работавшим на свой риск й страх, без организующего центра? Можно лишь строить догадки на зыбкой почве отрывочных воспоминаний его современников.

Его друг, который до конца останется его верным помощником, Христо Иванов, рассказывал, что ранней весной, в великий пост, к нему пришел Васил и поведал о своем решении публично сбросить рясу, отказаться от духовного сана. Видимо, с этой целью он и вернулся в Карлово.

...Весна 1864 года в Карлове, рассказывали свидетели тех событий, была особенно хороша. Раньше обычного оделись леса и ароматом окутались сады. Днем солнце слегка припекало, а ночи стояли теплые и ясные. В такую тихую пасхальную ночь в церкви святой богородицы шло торжественное богослужение. Народу было полным-полно. Дьякон Игнатий пел в ту ночь лучше обычного. Ласковый его голос проникал глубоко в души молящихся.

После службы Дьякон вместе с друзьями Георгием Христовым и Христо Пулевым отправились на праздничную трапезу в дом Георгия. Настроение у всех было приподнятое, весеннее, а потому друзья решили утром пойти за город, в Алтынчаир — излюбленное место прогулок. Дьякон попросил Георгия взять ножницы и гребень. Когда прибыли в Алтынчаир, дьякон снял шапку и сказал:

— Отныне я перестаю носить эту монашескую шапку. — И тут же обратился к Георгию: — Возьми ножницы и обрежь мне волосы.

Товарищи Васила растерялись. Но Васил настаивал, и Георгий трясущимися руками взялся за ножницы. Падает прядь русых волос — и Георгий, бледнея, выпускает из рук ножницы. Тогда Васил сам срезает волосы и надевает на голову новую феску.

Приятели Васила потрясены, просят объяснить, что это значит, но Васил немногословен, он говорит только одно:

— Я решил стать учителем.

Прошла неделя, и в наступившее воскресенье место певчего в церкви занял молодой человек в темном коротком пальто. Его приняли за учителя из соседнего городка Сопот. Но когда он запел, все изумились. В новом певчем узнали дьякона Игнатия. Но почему он не в рясе? Где его длинные волосы? По рядам богомольцев прокатился шепот. Одни осуждали, другие недоумевали, кое-кто гневно глядел на отступника. А он, чуть бледнее обычного, спокойно пел до конца службы.

При выходе из церкви Васила окружили, спрашивали, а он всем отвечал одно:

— Решил стать учителем.

Кто знает: это ли была тогда его сокровенная цель или скрывала она другую, еще более возвышенную? Может быть, не хотел да и не мог Васил открыть ту, другую цель. Одно лишь можно сказать уверенно: очень высокой должна быть та цель, ради которой он отрекался от духовного сана. Это еще не было разрывом с верой. Это был лишь отказ от духовной должности, которая стала помехой на пути к новой цели. Поняв, что к ней не дойти в рясе, он, никогда не делавший ничего наполовину, не колеблясь, сбросил ее. Но и этот поступок в те времена, когда церковь безраздельно владела душами людей, был подвигом.

На глазах у всех, спокойно и решительно ломая преграды из вековых условностей, безбоязненно бросая вызов ханжам и лицемерам, вдруг поднялась фигура огромная и непонятная. Одни инстинктивно почуяли в ней человека, от которого можно ждать любой жертвы, и молчаливо одобрили его подвиг; другие озлобились и испугались.

И всю жизнь свою с тех пор пронес этот человек сквозь любовь и ненависть, и обе они по силе своей были равны и обе освещали его путь и давали силы идти по нему, не страшась препятствий.

23 апреля 1864 года, в Георгиев день, крестьяне села Войнягово отмечали два события: престольный праздник и утверждение молодого учителя. Накануне закололи жирных баранов, понаготовили много вкусных блюд, помыли и побелили дома, украсили их зеленью. Все сделали, чтобы достойно встретить день святого Георгия, покровителя стад и нив, сочных левад и лекарственных трав. Утром в каждом доме кто первый просыпался будил других ударом крапивой, чтобы были работящими весь год.

...Теплое солнце улыбалось с ясного неба, когда ударил колокол сельской церкви, восторженно живописал тот день местный летописец. Двинулись тогда крестьяне, празднично одетые, к божьему храму. Пели певчие, и священник начал литургию. В момент, когда все обратили свои очи к алтарю и тихо молились, в храм вошел стройный молодой человек, с ясным лицом, с живыми проницательными глазами, с едва пробивающимися усиками и коротко остриженными волосами. Одежда его свидетельствовала, что он горожанин. Взгляды невольно обратились на него. Женщины тотчас отгадали, кто это, и шепотом одна другой сообщили: «Это дьякон Игнатий, который оставил дьяконство на пасху и пришел сюда, чтобы стать учителем». Молодой человек присоединился к хору, и его голос очаровал всех.

Из церкви выходили, оживленно разговаривая о новом учителе. Всем он пришелся по душе, и селяне лелеяли мысль, что, нанимая такого учителя, они получают для церкви хорошего певчего.

В полдень за селом, на Рашовом холме, собрались все войняговцы. Уселись полукругом на зеленой поляне вокруг вкусных яств. Священник освятил трапезу. Молодые женщины поднесли старикам пышные караваи, разбросали по земле первый сваренный в этом сезоне сыр как жертву сельскому покровителю, святому Георгию. И началось пиршество. Лилось вино, и тысячи благословений сыпалось Георгию за плодородный прошедший год, тысячи пожеланий, чтобы и нынешний был таким же. После обеда -начались песни и танцы. Разодетые девушки и парни кружились в веселом хороводе.

На праздник явился и молодой учитель. Еще в Карлове договорился он о работе с войняговским старостой. Но обычай требовал, чтобы нанимающийся предстал перед жителями села. Только само общество могло его утвердить в должности учителя.

Расспрашивать долго не стали. И хотя некоторые не хотели принять «дьякона-расстригу», большинство утвердило его.

В ту ночь Васил долго не мог заснуть. То он пытался представить, как встретится со своими учениками, сможет ли проложить к их чутким сердцам короткую дорожку, то пытался угадать, как сложится здесь его жизнь. При мысли об этом вздрогнул. Во тьме ночи пред ним ясно встали злые, заплывшие жиром глазки кулака Добри и его визгливый выкрик: «Нам не нужен дьяк-расстрига!»

«От этого человека можно ждать беды, — подумал Васил. — Да и поп что-то не проявил особой радости: «Слыхал, слыхал о вашем подвиге, молодой человек». Должно быть, подал голос за меня только потому, что певчий ему нужен».

Мысль о пении согрела. До чего же он любил песню! Пел, когда грустно и когда весело. Одинаково охотно пел он и в кругу друзей боевые гайдуцкие песни и на церковном клиросе — величавые псалмы. Слава о нем как о сладкозвучном певце предшествовала его появлению в городках и селах Долины роз и Фракийской равнины. Сколько священников мечтало заполучить его в свои церкви! Сколько сердец замирало в благоговении, когда под сводами церкви плыл его голос!

Васил вспомнил, как зачарованно слушали его войняговцы, как одна женщина, истово перекрестившись, промолвила: «Благословенна мать, родившая такое чадо», а девушка бросила исподлобья такой горячий и пугливый взгляд...

Васил улыбнулся. «Ничего, проживу и здесь, народ тут, видно, хороший». В памяти, как нельзя кстати, всплыли напутственные слова старо-загорского учителя: «Скоро вы уйдете из школы и пойдете сами учить. Помните завет нашего первого учителя, преславного Неофита Рилского. Учитель, говорил он, обязан не только обучать детей чтению и письму. Его долг нести просвещение в самую гущу народную, быть вожаком своего народа и в образовании и во всех делах мирских!»

Утром в школе, в ее единственной комнате, собрались ребята. Сбившись в кучку, тихонько гадали, какой он, новый учитель, добрый или злой, очень драчливый или такой, что терпеть будет можно. Старый частенько давал затрещины, а порой и палку пускал то по головам, то по рукам.

Учитель вошел незаметно и лишь успел поздороваться, как ребята мигом рассыпались по местам. Он долго разглядывал детей. Сидели они перед ним, низко склонив головенки. Настороженные, нахохленные.

— Что вы сидите, как цыплята перед кошкой? Что, я вас съем, что ли? Давайте знакомиться, — весело сказал учитель, — Тебя как зовут?

— Петр Стоянов.

— А тебя, девочка?

— Иванка Добрева.

Заметив чью-то вихрастую, давно не чесанную, голову и чумазую физиономию, учитель, поманив пальцем, сказал:

— А ну, поди-ка ты сюда!

Мальчик приблизился. Но когда учитель протянул к его головенке руку, пугливо вздрогнул и шарахнулся в сторону.

— Да ты что? Думал, я тебя ударю? Нет, дети, я вас бить не стану. А требовать от вас, чтобы вы хорошо учились, буду очень строго.

И он, как старший товарищ, запросто принялся рассказывать:

— Я, ребята, сам знаю, почем фунт лиха, какого вкуса учительская палка. Драли меня и во взаимном училище в Карлове, и в классном — в Стара-3агоре. Во взаимном били указкой, в классном — пятерней. Был мой черед вести учительского осла на водопой. Но ехать верхом на осле ученику запрещалось. Я нарушил это право. Напоив осла, уселся на него и поехал. Кто-то донес об этом учителю, а тот вытянул меня вдоль спины указкой. В старо-загорской школе был и такой случай. Учитель церковной истории любил нюхать табак и оглушительно, со свистом и всхлипыванием чихать. Один из учеников так хорошо передразнивал его, что хохотал весь класс. Раз учитель заметил это, вихрем влетел в классную комнату и всем влепил по оплеухе, а мне две — за то, что громче других смеялся...

Полюбили дети нового учителя — ласкового, душевного, большого выдумщика на разные забавы. То раскроет перед ними страницы прошлого их родины, то расскажет о славных делах народных защитников — отважных гайдуках, то учит их петь, то соберет в поле и устроит игры в солдаты, а в жаркие дни поведет мальчишек к реке Стряме купаться. И сам не отстает от них: в играх ли, в плаванье, в прыжках через препятствия. Только и слышат от него мальчата: «Смелей, смелей, в жизни все пригодится!»

Любил Левский детей. Один из его современников рассказывал:

«...Неожиданно к дедушке Николе пришли гости. Левский был среди них. Дети, встретив гостей, снова взялись за горячие игры. Во дворе поднялся шум. Бабушка, чтобы успокоить, крикнула: «Молчите, турок идет!» Сразу стихло. Тогда Левский сказал: «У вас, бабушка, такие хорошие дети, смотрите, как они весело играли. И пусть играют, растут вольно и развивают свои мышцы, пусть крепнут для вашей утехи и защиты. Не пугайте их, не отнимайте у них детскую свободу. Не внушайте им страх, пусть будут смелыми, мужественными. Такие люди нам нужны. Пугливые и малодушные не способны постоять ни за себя, ни за братьев своих. Вы пугаете детей и этим воспитываете в них рабство, учите безропотно переносить его». Затем Левский позвал детей. Перепуганные, они стояли, опустив глаза, сжавшиеся, молчаливые. Левский поглядел на них и заметил: «Вот до чего доводит страх!» Приласкав детей, он сказал им: «Играйте, бегите на волю и турка не бойтесь». А когда дети ушли, обратился к взрослым: «Перестаньте учить детей, как бояться турка. Учите их, как освободиться от него».

Село Войнягово, где учительствовал Левский, расположено у подножья Средна-горы, в двух часах хода от Карлова. В далекие времена это было привилегированное «войнишко» — село, дававшее воинов турецкому султану. В таких селах менее чувствовалось турецкое господство. Привыкшие к относительной свободе, жители этих селений и после отмены привилегий сохраняли дух независимости и воинственности. Войняговцы слыли людьми смелого нрава. К ним без опаски спускались с гор гайдуки и находили радушный прием. Да и сами войняговцы пополняли гайдуцкие отряды.

Может быть, это и привлекло Левского в Войнягово — старое гайдуцкое гнездо. Где, как не здесь, искать тех храбрецов, которые понадобятся для будущих дел.

И Васил начал исподволь готовить войняговских юношей: то сорганизует их в кружок военной гимнастики, то незаметно заронит в них думку о том, что есть у человека нечто более высокое, чем забота о хлебе.

Бывавшие у Левского в Войнягово говорили, что у него тогда в числе других книг имелась и книга Юрия Венелина «Критические исследования об истории болгар». Эта книга, по выражению болгарского историка Миларова, «воспевала минувшие судьбы некогда славного и блестящего племени, в противоположность его современному унижению и ничтожеству; она дышала любовью, воодушевлением и поэзией; она высказывала пророческие надежды на пробуждение и возрождение этого племени и стремилась завоевать ему достойное место в кругу братских славянских и других племен» .

Огромно было влияние на пробуждение национального сознания среди болгар трудов Юрия Венелина. Его «Древние и нынешние болгаре» и «Критические исследования об истории болгар», а также его заметки «О зародыше новой болгарской литературы» совершили буквально переворот в мировоззрении многих видных болгар того времени.

Под влиянием книг Венелина одесские торговцы-болгары Василий Априлов и Николай Палаузов открыли в Габрове первое светское училище, которое положило начало новоболгарскому образованию. Известный деятель болгарского просвещения Атанас Кипиловский писал, что книгу «Древние и нынешние болгаре» он перечитывает уже в шестой раз и что в его душе «разгорелся такой восторг, какой, смело могу сказать, можно испытать от книг только самого чтимого автора».

Ботю Петков, отец Христо Ботева, перевел в 1853 году на болгарский язык «Критические исследования об истории болгар», изданные в Москве болгарином И. Н. Денкоглу в 1849 году. В этом переводе труд Венелина ходил по Болгарии из рук в руки и служил для революционеров и просветителей в их деятельности мощным оружием.

Не могла не прийтись по душе Василу Левскому и сама судьба молодого русского ученого. Не признаваемый официальными инстанциями русской науки, Венелин, претерпевая тяжкие лишения, занимался полюбившимся ему трудом — славяноведением.

Известный историк М. П. Погодин, обращаясь к А. С. Пушкину с просьбой помочь Венелину, рассказывал, в каких условиях находился молодой ученый:

«Гос. Венелин (автор книги «Древние и нынешние болгаре») был послан от Академии Российской в Болгарию для исследований исторических и филологических. Полтора года он работал там среди чумы, холеры, горячки, лихорадки и варварства греческого, болгарского, волошского и иных, был болен, умирал. Привез добычу в Москву и занялся обрабатыванием, прося Российскую Академию чего-нибудь ежемесячно или ежегодно на хлеб, квас и сапоги.

Академия требовала собранных материалов немедленно. Венелин отвечал: «Я не могу прислать вам гиероглифов, а вот вам отрывок: болгарский глагол из составляемой грамматики и рассуждение о собственных именах. Дайте что-нибудь на пропитание». Опять тот же ответ. Венелин, наконец, оставаясь у меня на содержании, ибо негде ему было преклонить голову, кончил фолиант объяснений на болгарские грамоты с 14-го до 18-го века и послал оный вместе со снимками, собственноручно им сделанными на местах, паки и паки прося себе хлеба. И опять ничего.

Итого:

Спросите эти снимки в собрании, взгляните на них. Тогда вы почувствуете величие труда.

Потребуйте от Академии, и чтобы она назначила г. Венелину содержание, пока он трудится для Академии, начиная с ноября месяца 1831 года, с коего времени он живет в долг... Надо подкрепить, подбодрить этого человека, а он бывает в отчаянии...

Похлопочите же во имя божие для пользы общей.

Хлеба г. Венелину на два года — награду высочайшую.

Ваш М. П.

1833 г. Апрель 12».

Хлеба на два года как высочайшей награды! Вот чего просил профессор Погодин через Пушкина для российского ученого!

Не выдержав борьбы с академической рутиной, Юрий Венелин пал, скошенный туберкулезом, в 1839 году, когда ему было всего лишь 37 лет.

Одесские болгары поставили на его могиле в Даниловском монастыре, в Москве, памятник с надписью: «Напомнил свету о забытом, но некогда славном и могущественном племени болгар и пламенно желал видеть его возрождение».

Такая жизнь-подвиг не могла не привлечь внимания болгар, на себе познавших тяготы существования во власти всесильных и черствых господ.

Одни заверяли Венелина от имени «всех чад Болгарии», что признательный болгарский народ сплетет ему в своем сознании «венец вечной любви».

Другие собирали средства на издание его трудов.

Третьи, и их было много, его страстным словом будили народ, звали к свершению великих дел. Среди этих многих был и войняговский учитель Васил Левский.

Предчувствие не обмануло. Кулак Добри, тот самый, которому не понравился «дьяк-расстрига», устроил пакость.

Осенью 1865 года кулак Добри и прибывший из Карлова турок-писарь вели подсчет налогов. Крестьяне остались недовольны их расчетами и попросили учителя проверить. Это озлобило мироеда. С тех пор положение Васила в селе пошатнулось. С каждым днем придирчивее становились местные власти; чувствовалось, что кто-то упорно восстанавливает их против учителя. Все чаще Васил подмечал, что следят за каждым его шагом, цепляются к каждому слову.

Наладились было у Васила связи с мельниками Бечо Беровым и Божко Котовым, работавшими на водяной мельнице турка-карловчанина. Они заготовляли по его поручению съестные припасы для ходившей по горам гайдуцкой четы и передавали ей сведения о движении турецких карательных отрядов. В последние разы Левскому приходилось маскироваться под турка, а теперь и в турецкой одежде стало ходить опасно. Пришлось реже бывать у мельников. Это повлекло разрыв связей с друзьями Лило и Минчо — учителями из села Дыбене. Дорога в село пролегала через местность, где стояла мельница. Раз довелось услышать, как турецкий полицейский кричал на войняговских крестьян: «Уж очень вы подняли головы, это ваш учитель мутит вас!»

Все говорило о том, что надо уходить из Войнягова. В конце февраля 1866 года Васил тайно покинул село. Последующие события подтвердили правильность решения. После исчезновения Левского турецкие власти схватили группу молодых войняговцев. Арест показал: турки пронюхали о деятельности Левского и готовились учинить разгром сорганизованной им группы единомышленников.

Тогда вскрылась и провокационная роль кулака Добри. Чтобы дать турецким властям повод для расправы с Левским, этот предатель обвинил его в присвоении денег, собранных для уплаты налогов. Но крестьяне доказали, что деньги присвоил сам кулак и купил на них участок земли.

Арестованные друзья Левского не дали туркам ожидаемых сведений о бунтовщической деятельности учителя. Часть из них пришлось туркам отпустить, другие сами сбежали из тюрьмы в Россию. Позже один из них, Петр Петков Топалов, участвовал в вооруженном восстании 1876 года, а Иван Минчо Кисев и Георгий Колев Бузрев сражались добровольцами в рядах русских войск при освобождении Болгарии в 1877—1878 годах.

Семена, брошенные учителем в души войняговцев, дали хорошие всходы.

Матери, как самому верному другу, открывал Васил свои планы, от нее, горячо любящей своего первенца, получал благословение и напутствие на новые дела. Покинув Войнягово, Васил тайно заехал к матери в Карлово, откуда направился дальше, на север, в Добруджу, поближе к Румынии, где, как он знал, находился Георгий Раковский, где думали о болгарских делах.

Видно, мать указала сыну и первое пристанище на его пути к новой цели. По прибытии в Меджидие, в Добрудже, Васил остановился у хорошего знакомого матери, местного торговца Горанова. Встретил тот Васила радушно, дал ему приют, снабдил одеждой, в которой не стыдно показаться в портовом дунайском городе Тулче. Ехал в Тулчу Васил в надежде отыскать боевого товарища по Белграду Стефана Караджу.

Караджу он не нашел, но зато его познакомили здесь с известным в местных передовых кругах священником Харитоном . Смелый патриот, помощник гайдуков, Харитон пришелся по душе Василу, и они подружились. По его приглашению Васил приехал в село Конгас и пел в церкви. Здесь нового певчего услыхал художник Цоню Захариев, расписывавший вместе с отцом и братом церковь в соседнем селе Эникьое. Голос и на этот раз выручил Васила. Восхищенный его пением, художник пригласил Васила в Эникьой, где помог ему устроиться учителем.

В Эникьое, как потом и всюду, куда он попадает, Левский готовит людей к схватке с тираном. Он обучает молодежь военной гимнастике и стрельбе, всему тому, чему сам научился от опытных гайдуцких воевод в Белграде.

В те годы в степях Добруджи рыскали разбойничьи шайки выселившихся из России татар и черкесов, они нападали на болгарские села, грабили их, жгли, уводили молодых женщин. Левский создал в Эникьое дружину, с которой в случае нужды приходил на помощь соседним селениям. Вскоре и там стали появляться отряды самообороны. Как радовался Левский, когда ему удавалось пробудить в забитом пахаре человеческое достоинство.

Его учитель Георгий Раковский не раз говорил: «Где народ, там и я». Так теперь жил и сам Левский. Его видели всюду: на свадьбе и на сходке, в кругу веселящейся молодежи и на сельском празднике. К нему за советом шли из окрестных сел, и сам он туда хаживал. Он не упускал случая, чтобы бросить зерно правды...

Три месяца прожил с ним Цоню Захариев, но навсегда впитал идеи освобождения, о которых так жарко говорил молодой проповедник революции. Таково было обаяние этого человека.

Осенью Захариев уезжал из Эникьоя. Прощаясь с Василом, он услышал от него:

— И я здесь проживу только зиму, а весной оставлю учительство.

Больше Левский ничего не сказал. Или не хотел посвящать в свои планы, или они еще не оформились у него. Известно лишь, что вскоре после отъезда Захариева покинул село и Васил Левский.

О дальнейшем можно судить лишь по единственному сохранившемуся его письму.

В ноябре 1866 года он был в румынском городе Яссы, откуда отправил Раковскому письмо с просьбой сообщить, как идут дела «по торговле» сейчас и чего следует ждать в будущем.

Можно предполагать, что в Яссы прибыл Левский, чтобы повидаться с Раковским и осведомиться у него о том, как идут народные дела сейчас и какие его намерения на будущую весну, когда снаряжаются в Румынии гайдуцкие четы для переброски их в Болгарию.

Левский не захватил Раковского в Яссах, но ему помогли связаться с ним письменно.

Ответ, видимо, пришел скоро, и Левский, не задерживаясь в Яссах, выехал обратно в Добруджу.

Теперь он знал, что готовит ему весна 1867 года.

 

СРЕДИ БОЛГАРСКИХ ЭМИГРАНТОВ

Посветлело небо над широкой Добруджей. Низко плывшие всю зиму серые тучи исчезли. Небо стало выше и глубже. Снежный покров потерял свою ослепительную свежесть, посерел, осел. На пригорках обнажились взмокшие плешины земли.

Крестьяне готовили свои незатейливые орудия. Ждали южного ветра: сгонит он остатки снега, подсушит почву, и тогда начнется страда деревенская.

Ждал этого и Васил. Ему давно не терпелось. Прислушивался по ночам к капели, утром шел за околицу поглядеть, что е дорогами. А дороги текли грязными речками. Ни пройти по ним, ни проехать.

Южные ветры задули дружно и в какую-нибудь неделю подготовили добруджанскую равнину к пахоте и севу. С понедельника, отслужив накануне молебен, на поля вышли пахари. Отправился в путь и Васил. Привычно пристроив за спиной котомку, шагал он весело, размашисто. Весна кружила голову, и он пел, сам не зная о чем.

В условленном пункте друзья помогли перебраться через Дунай. Теперь можно идти, не опасаясь, что тебя схватят турки. Румынская земля давно стала убежищем для болгар.

Бухарест, куда прибыл Васил, уже не тот, каким он его видел четыре года назад, возвращаясь из Белграда. В ту пору в румынской столице, по выражению современника, «жили только бесчувственные богачи: Грудовы, Колоневы, Евлогиевы и другие, которые были озабочены лишь тем, как бы лучше выговаривать греческую букву «Ф» и какое окончание прибавить к своей фамилии, чтобы не было заметно их болгарского происхождения» .

Теперь Бухарест — главный центр болгарской эмиграции. Сюда стекались бежавшие из турецкого ада; молодежь, жаждавшая борьбы за свободу родины; сюда на передышку уходили гайдуки. Здесь обосновались добровольцы первого болгарского легиона. Здесь развернули деятельность группы и кружки самых различных политических оттенков.

Левский попал в водоворот бурных политических страстей. Куда бы он ни заходил — в корчму, в ночлежный дом, в квартиры приятелей, — всюду слышал горячие споры о путях вызволения родины из тяжкой беды.

Во второй половине шестидесятых годов XIX столетия среди болгарской эмиграции в Румынии сложились три группировки с различными взглядами на направление национально-освободительного движения: Болгарский центральный тайный комитет — БЦТК, революционная группа «молодых» во главе с Раковским и комитет «старых», или Добродетельная дружина.

БЦТК состоял из представителей средней и отчасти мелкой торгово-промышленной буржуазии. Выдавали они себя за революционеров, но в действительности были оппортунистами, отрицавшими революционную борьбу и предпочитавшими путь соглашения с правительством турецкого султана.

Метко охарактеризовал этот комитет видный болгарский деятель того времени Найден Геров. В одном из писем он так отозвался о БЦТК: «Не могу, однако, вам что-либо сказать о так называемом Тайном комитете. Он напрасно дал себе такое пугающее название, потому что его цель, поскольку я слышал о ней, — это расположить общественное мнение в Европе в пользу болгар, а это делают и не тайные комитеты».

Революционная группа «молодых», сплотившаяся около Раковского, отражала стремления мелкобуржуазных торгово-промышленных кругов, которые в условиях кризиса в ремесленном производстве видели единственное спасение в национальной демократической революции.

Комитет «старых», или Добродетельная дружина, объединял руссофильски настроенную часть крупной торгово-чорбаджийской буржуазии, «Старые» были против самостоятельного болгарского революционного движения. Их политическая линия находилась в прямой зависимости от политики царской России .

Друзья Левского ознакомили его с деталями событий, известных ему в общих чертах.

В феврале 1866 года в Румынии был свергнут князь Куза, управлявший страной на правах турецкого вассала. Турция, недовольная переворотом, стала готовиться силой восстановить прежнее положение. На границах Турции с Румынией сосредоточивались турецкие войска. Чтобы отвести опасность от своей страны, румынские либералы решили побудить болгарскую эмиграцию к повстанческим выступлениям. Они обратились к вождю болгарской революционной эмиграции Раковскому с предложением начать набор добровольцев для борьбы против Турции. Но Раковский, познавший белградский урок, когда Сербия, устроив свои дела, бросила за ненадобностью своих союзников — добровольцев болгарского легиона, не принял полностью их планов.

Руководители румынской либеральной партии отделались от несговорчивого Раковского, вынудив покинуть их страну, и связались с его близким сотрудником Иваном Касабовым. Этот оказался сговорчивым. Он предложил румынам свой план: вместо набора добровольцев образовать Болгарский центральный тайный комитет, который за несколько недель организует восстание в Болгарии.

Так родился БЦТК, во главе которого встали люди малоизвестные, заслуг перед болгарским национально-освободительным движением не имеющие.

Представители БЦТК и румынского комитета составили проект Священной коалиции для совместных действий против Турции. Но опасность турецкого вторжения к тому времени исчезла, отношения между Турцией и Румынией налаживались, потому румыны отказались подписать проект. Румынское правительство потеряло интерес к восстанию в Болгарии, прервало переговоры с БЦТК. Белградская история повторилась.

Брошенный союзниками, БЦТК стал существовать как самостоятельная болгарская организация. Но широкой политической деятельности он так и не развернул.

Принужденный покинуть Румынию, Раковский вместе с Хитовым отправился в Россию. На русской границе казаки их приняли, по словам Хитова, «как родных братьев». Добравшись до Киприановского монастыря в Бессарабии, Раковский слег, у него к тому времени обострился туберкулез.

Оправившись, Раковский поехал в Одессу, рассчитывая достать у местных болгарских богачей деньги на вооружение чет, которые он намеревался весной переправить в Болгарию. Но купцы не пожелали вкладывать свои капиталы в такое рискованное дело.

Осенью 1866 года Раковский вернулся в Бухарест. В эмиграции он нашел полный идейный и организационный разброд. Часть революционно настроенной эмиграции увлекла за собой оппортунистическая группа Касабова из БЦТК, часть подпала под влияние крупной буржуазии из комитета «старых» (Добродетельной дружины). Не примкнувшие ни к тем, ни к другим остались без руководителей, без своего центра.

Раковский, разобравшись в обстановке, повел борьбу против БЦТК и Добродетельной дружины. Он разоблачал их соглашательство с султанской Турцией, приспособленчество к политике европейских держав.

В начале 1867 года руководители Болгарского центрального тайного комитета подали на имя турецкого султана меморандум с предложением создать в рамках Турецкой империи Болгарское государство, с турецким султаном во главе. Так комитет, объявивший при своем рождении, что его цель — вооруженное восстание для освобождения Болгарии от турецкого владычества, докатился до смиренной просьбы к турецкому султану стать «царем болгар».

В январе того же года Добродетельная дружина, следуя русской политике сближения сербов и болгар и объединения их в единое славянское государство, которое могло бы противостоять проникновению на Балканский полуостров Австро-Венгрии, соперницы России, внесла свою программу решения судьбы болгарского народа. Она предложила образовать государство под названием «Болгаро-Сербия» или «Сербо-Болгария» во главе с сербской династией Обреновичей.

Такая политика подрывала доверие к этим эмигрантским организациям, отталкивала от них все больше и больше сторонников, облегчала борьбу Раковского. Вскоре вокруг него сплотилась большая часть революционно настроенной эмиграции в Румынии, и он стал ее единственным признанным вождем.

Политике расчета на другие государства, политике соглашательства Раковский, разочарованный в помощи извне, противопоставил свой курс: освобождение собственными силами. Но в основе этого был все тот же старый его замысел: освобождение через вооруженные гайдуцкие четы.

В конце 1866 года Раковский создал Верховное народное болгарское тайное гражданское начальство, задачей которого поставил формирование и отправку вооруженных отрядов в Болгарию и руководство ими. Чтобы положить конец произвольным и бесконтрольным действиям гайдуцких отрядов и создать единое партизанское движение с общей революционной программой и строгой военной дисциплиной, новая организация разработала Временный закон о народных лесных четах на 1867 год.

От вступающих в отряд закон требовал отказаться от пьянства, лжи, кражи и распутства, не затевать ссор и раздоров между дружинниками, не покидать чету, пока ее не распустит воевода, соблюдать полное подчинение воеводе и знаменосцу. Если же кто нарушит хотя бы одну из этих святых обязанностей, тот будет казнен на месте.

Закон определял порядок назначения воевод и знаменосцев. Главным воеводой утверждался Раковский.

Закон завершался смертной клятвой, которую в торжественной обстановке должны были принести вступающие в народные лесные четы:

«Клянусь перед богом на честном кресте, что соблюду и исполню все святые обязанности, которые мне сообщили. Светлое солнце пусть будет свидетелем моей смертной клятвы, а храбрые юнаки покарают меня, если я совершу преступление».

Закон о лесных четах обобщал двадцатипятилетний революционный опыт Раковского, наиболее полно развивал партизанскую тактику болгарского революционного национального освободительного движения в шестидесятых годах прошлого столетия. Эта тактика предусматривала заброску в Болгарию крупных гайдуцких отрядов, которые, соединившись с уже действующими там четами, поднимут народ на всеобщую вооруженную борьбу за свободу. Революционным комитетам Раковский отводил лишь роль пропагандистов восстания и помощников переброшенных в Болгарию нет.

Организующее, ведущее начало революционных комитетов в подготовке народа к восстанию позже поймет и осуществит Васил Левский и этим откроет новый этап в болгарском революционном национально-освободительном движении.

Зимой 1866—1867 годов Раковский и его товарищи занялись подготовкой к отправке в Болгарию гайдуцких чет. Именье «Цыганка», которое арендовал родственник Раковского Никола Балканский, стало центром формирования. Отсюда шли во все концы призывы к молодежи записываться в четы, к богатым людям — жертвовать деньги на «святое дело». Но богачи неохотно раскошеливались. Денег явно не хватало. Приходилось доставать оружие, какое подешевле. Большая часть четников получала старые, заряжающиеся с дула, ружья. Ими сподручнее было пользоваться как тяжелой дубиной: видно, потому эти ружья в отрядах и называли «тояги» — палки. Четники сами делали порох и бумажные гильзы, лили пули и шили одежду.

Не было недостатка лишь в добровольцах. Они шли в «Цыганку», влекомые одним желанием — отдать жизнь за народ, за родину — мать-рабыню.

Так пришел сюда и молодой крестьянин Васил Николов. Уже глубоким старцем он рассказывал:

«Когда в Карлове не нашлось пропитания, отец отвел меня, еще мальчика, в Добруджу, в село Башкьой. Стал я здесь слугой у одного болгарина. Через некоторое время уехал в румынский город Браила, где занялся торговлей молоком. Занялся этим делом, чтобы заработать денег, а затем, найдя нужных ребят, отправиться с ними на Балканы. Однажды в корчме повстречался с группой болгар. Один из них стал расспрашивать, откуда я, надеюсь ли разбогатеть от продажи молока, и, наконец, сказал:

— Разбогатеем мы, когда выгоним турок. Согласен ли ты бить турок?

Я сказал, что согласен.

— Тогда отдай молоко моим ребятам.

Я так и сделал, а он сказал:

— Приходи утром ко мне, я тебе дам письмо в Бухарест.

Человек, который дал мне на другой день письмо, был Стефан Караджа. Я тут же отправился в Бухарест. Был конец апреля. В пути меня нагнали два болгарина, и они спешили туда же. Пошли вместе. На другой день встретился нам фаэтон. В нем сидел болгарин в белой шапке. Он с нами заговорил. Узнав, зачем и куда мы идем, сказал: «Будьте осторожны, румынские власти ловят таких болгар и отправляют в Турцию». Это был Раковский, как потом объяснил мой спутник.

Письмо было к Панайоту Хитову, который в то время жил в имении Николы Балканского. Туда мы и пришли. Прочитав письмо, Хитов спросил:

— А знаешь ли ты, что тебя ждет на Балканах?

Готов ли ты к тому, чтобы тебя пуля пронзила, саблей ссекли, на кол посадили; живым сожгли?

— Готов! — ответил я воеводе.

— Есть ли у тебя ружье?

— Нет.

— Иди-ка ты, хлопец, продавай молоко, не теряй времени.

Разочарованный я ушел в корчму. Там увидел гайдука но имени Крайганю. Но и тот сказал;

— Шел бы ты лучше продавать молоко, зачем лезешь на лишения?

В это время в корчму вошел молодой человек. Крайганю сказал мне:

— Вот твой земляк, карловец.

Я бросился к нему навстречу, а вошедший спросил:

— Что ты здесь ищешь? Не узнаешь меня? Я карловский дьякон.

Вышли мы с Левским из корчмы и пошли по селу. Я ему рассказал обо всем: что у меня письмо от Караджи, что хочу идти на Балканы.

— За природность я пришел!

Левский остановился, поглядел на меня и засмеялся. Вместо «народность» я сказал «природность».

— Ну ладно, оставайся, может быть, станешь гайдуком.

Отвел меня Левский к воеводе. Тот приказал определить меня в казармы. Дали мне ружье и патроны. А через два дня мы отправились к Дунаю. Пришли люди из комитета и взяли с нас клятву, что мы готовы умереть за родину. Так я стал гайдуком».

Первой оформилась чета первостепенного воеводы Панайота Хитова. Знаменосцем к нему Раковский рекомендовал Васила Левского. Такое выдвижение было столь необычно, что воевода поначалу отказался взять Левского знаменосцем. На эту должность всегда выдвигались опытные, испытанные в боях гайдуки. Знаменосец—второе лицо в чете, в случае смерти воеводы он принимает на себя руководство четой. А Левский в гайдуках еще не ходил. Но Раковский, узнавший Левского в боях под Белградской крепостью, настоял на своем. Он понимал толк в людях и редко ошибался в выборе.

Трогательна была встреча Левского со своим учителем по революции. Тяжкий недуг снедал этого сильного человека. К весне туберкулез обострился, и Раковский уже не вставал с постели. Но могучий дух его не сдавался. Раковский разрабатывал с воеводами планы походов, расспрашивал прибывающих добровольцев, что делается в Болгарии. И не раз, когда слышал он рассказы о бедах народа, из его больной груди вырывались горькие слова: «Эх, если бы я был здоров!..» Его тело было немощно, но всеми помыслами он оставался бунтарем, горячим, неустрашимым, всегда готовым сразиться с врагом.

Он понимал, что дни его сочтены, и спешил сделать все, что еще мог дать родине. Прикованный к постели, он работал над последним своим сочинением: «Болгарские гайдуки и их борьба с турками от падения Болгарии до настоящего времени». Гайдуком он начал свою службу народу, обзором итогов гайдуцкого движения заканчивал жизненный путь.

«Мы можем с открытым лицом сказать всему свету, — писал Раковский, — что гайдуки со времени падения Болгарии и до сегодняшнего дня были символом нашей политической жизни».

И вот теперь, когда формировались предпоследние в истории болгарского сопротивления гайдуцкие четы, певец гайдуцкой романтики и главный вожак гайдуцкой вольницы уже не мог принять в этом участия. Он даже не знал, в каких тяжких условиях товарищи его готовят боевые отряды. Безденежье грозило задушить годами выношенные планы. Друзьям его не оставалось ничего иного, как идти к идейным противникам — богатым болгарам из Добродетельной дружины. И они скрыли это от него.

—- С Николой Балканским, — рассказывал позже Панайот Хитов, — мы уговорились тайком от Раковского попросить у бухарестских богатых купцов пособить нам вооружить маленькую чету.

Но не легко было выжать деньги у этих «толстосумых патриотов».

— Поехали мы в Бухарест, — продолжает П. Хитов,— но меня не признал ни один бухарестский купец. Я решился сказать им, что отправляюсь на Балканы бороться против турецкой несправедливости, потому что наше отечество ждет от нас помощи и каждый болгарин должен жертвовать. После долгих мук и хлопот я успел приблизиться к ним и попросить, чтобы они собрали между собой потребную сумму на оружие и исполнили свой долг. «Если мы не поможем сами себе, — говорил я, — то ни Россия, ни Сербия не помогут нам».

В тот период руководители Добродетельной дружины вели с Сербией переговоры о создании южнославянского государства. В планы образования его входила организация восстания в Болгарии. И они решили использовать чету Хитова в своих целях: проверить на месте возможность восстания. Председатель Добродетельной дружины Христо Георгиев объявил Хитову, что они дадут деньги, но при условии, что четы не будут поднимать восстания, а будут только наблюдать за настроением народа. «Ты должен употребить все свои силы, чтобы пресечь любую попытку к восстанию, пока мы не договоримся с Сербией»,— сказал он воеводе.

Это опрокидывало планы Раковского и его единомышленников на подъем восстания путем засылки чёт. Но что оставалось делать Хитову? Не распускать же добровольцев, собравшихся по зову Раковского! Хитов принял условие:

— Работайте, как вам благоразумие позволяет, а мне дайте немного оружия и отправьте в Болгарию,

Христо Георгиев выдал сто тридцать лир. Чета Хитова была снаряжена, и он записал в своем дневнике:

«Я приготовился. Васил Левский был избран моим знаменосцем, Иван Кыршовский — писарем, Тотю Филипп — второстепенным воеводой, Желю Чернев — моим помощником».

 

 

ПОД ГАЙДУЦКИМ ЗНАМЕНЕМ

Ночь 28 апреля 1867 года. Тихо усаживались в большие турецкие каики увешанные оружием люди. Всматриваясь в даль, на берегу стоял воевода. Дунай казался бесконечно широким. Там, за ним, болгарская земля, родная, желанная. Удастся ли добраться до нее незамеченными? Что таит тишина: беспечность врага или засаду? Пришел знаменосец:

— Все готово!

Воевода перекрестился и направился к лодке:

— Поплыли, друзья! Вперед! За свободу!

Первым вышел на дунайский простор каик воеводы. За ним остальные два. Плыли так, что и самим не слышно было. Только учащенно и сильно стучали сердца.

Берег предстал неожиданно, крутой и темной стеной. Из каиков выскакивали люди и припадали губами к родной земле.

Огляделись. Справа — Тутракан, поселок рыбаков и виноградарей, пограничный турецкий пост. Впереди — неизвестность.

Столкнуты с отмели каики, и Дунай легко понес их подальше от любопытных глаз. Набежавшие волны слизали следы с прибрежного песка.

— Ищи теперь ветра в поле. Пошли!

Затемно добрались до леса, извечного друга гайдука. Здесь отсиделись, а в ночь — дальше. Шли местами незнакомыми, густо населенными турками. Днем в укрытии, ночью —в пути. Людей сторонились. От ненужного кровопролития воздерживались. Но когда встречался турок — его уничтожали. Воевода понимал жестокость такой меры, но иного выхода не было.

«Действительно, эти турки были зарезаны напрасно, но могли ли мы поступать иначе? — писал позже воевода. — Если бы мы выпустили их живыми, то, может быть, не спасли бы своих голов. Турки могли бы дать знать о нас войскам. «Чем они будут бегать да призывать войско, которое будет за нами гнаться по дели-орманским равнинам, то лучше будет, если мы их уничтожим», — сказал я своей дружине. Если бы мы были в Балканах, где нас трудно словить, то эти турки остались бы живыми».

Дели-орман — местность лесистая, но на редкость безводная. Рек нет, а колодцы только в селах, куда заходить остерегались. Нашли грязную лужу — напились. Трудно было с продовольствием. Ели крапиву с солью. Повстречался караван турецких купцов. Остановили, забрали хлеб, шали и фески. Хлеб съели, шали и фески раздали в пути болгарам.

Местью угнетателям не тешились, но в случае нужды творили суд скорый и справедливый.

«По дороге к Осман-пазару ночь была лунной, видимость хорошая. Впереди, — рассказывал участник похода Васил Николов, — мы увидели лесок, из которого вышли два турка с топорами. Мы остановили их. Они приняли нас за турок. Пока мы с ними разговаривали, из села донеслись песни. Турки сказали, что это поют болгарки. Один из нас спросил турка, есть ли у него знакомые болгарки. Турок хвастливо ответил: «Подумаешь, в любом селе возьмешь болгарскую девушку, хоть поповскую дочь, если захочешь!» Левский рассвирепел, хотел тут же зарубить турка, но воевода приказал связать наглеца.

Пошли дальше. Встретили сельского старосту. Воевода устроил ему допрос. Староста признался, что силою отобрал у болгарского крестьянина триста грошей. Осудили его на смерть. Левский и я исполнили приговор».

Но когда позже, в горах под Сливеном, после стычки с турецким отрядом Левский узнал, что среди убитых преследователей оказались поляки-эмигранты и болгары, он заплакал. Ему, у которого не дрогнула рука при наказании врага, стало жаль несчастных, по слепоте своей выполнявших роль защитников угнетателей.

На седьмой день увидели впереди зеленые склоны Стара Планины, седого Балкана—гнезда гайдуцкого. Взыграло сердце юнацкое. Подтянулись, приободрились дружинники, запели:

Стара Планина! Какое болгарское сердце не растревожит она. Какой болгарин не умилится дивной красотой ее, не возгордится боевой славой ее, не склонит скорбно голову перед прахом павших в лесах ее. Самые святые, самые ласковые слова болгарин связал с именем ее. Для него Стара Планина — мать родная, Балкан — отец седой .

Трагические перипетии исторической жизни болгарского народа оставили свой след на этой каменной громаде. Несокрушимым щитом вставала она перед ордами иноземных захватчиков. Когда чужая сила одолевала болгар, у Стара Планины находили они защиту. В ее горах и лесах, вдали от поработителей, собирались они с силами, хранили заветы дедов, свою народность, свой язык.

На Стара Планине зарождались восстания. В ее дебрях неугасимо пылал веками дух народного свободолюбия. Здесь гуляла удаль молодецкая. Спроси гайдука, где его дом, где его мать, и он ответит:

Нет здесь такого потока, который не омыл бы раны бойца, нет такого дерева, корни которого не напоены кровью.

Зачарованные видением «закутанных в туман отрогов синих гор, задумчивых Балкан», размечтались воины гайдуцкой четы Панайота Хитова. Кто вспомнил пережитое, кто витал на крыльях легенд. И сам воевода, покручивая свой длинный ус, повел такой рассказ:

—- Вспоминается мне первый выход на Балканы. Было это в 1858 году. Остановилась наша чета на том месте, которое называется Равно Буче, или Царски Извор. Я не в состоянии описать те впечатления, которые испытало мое сердце, когда мы остановились здесь.

Представьте себе, что это было весною, деревья только что покрылись нежными бледно-зелеными листьями; сливы, яблоки и груши цвели, воздух был чист, ароматен и прохладен. Все это действует на душу человека так нежно, что располагает его любить не только свое отечество и порабощенную братию, но даже и своих неприятелей. Сказать вам по правде, в то время я был готов обнять даже кровных врагов, если бы только они позволили и моим братьям жить спокойно, свободно и счастливо, наслаждаясь природой.

Но такое настроение продолжалось недолго. У подошвы горы находилась болгарская деревня, которая в состоянии заставить и камни возопить о мщении. Эта деревня была полуразрушена, ограблена и обесчещена. Даже деревца, которые находились на дворах, верно исполняли султанскую волю: их ветви были обнажены и не давали прохлады измученным поселянам. Крыши домов провалились, почернели и стали не годны, так что измученный телом и разбитый сердцем селянин не мог найти под ними защиты ни от осенних дождей, ни от сильных зимних стуж. Болгары, живущие у больших дорог, достойны искреннего сожаления... Кто желает составить себе понятие, что такое раб, тот пусть внимательно вглядится в болгарского крестьянина и болгарскую крестьянку в этих деревнях, и если его сердце не вскипит от негодования, если он не пожелает отомстить тем, которые уничтожили в них человеческую личность, сделали из человека четвероногое животное, убили в нем всякое человеческое чувство и человеческий смысл, то он и сам не человек.

Жажда мести и сделала меня гайдуком. Мой отец разводил коз и овец. Богатство его было среднее. Когда мне исполнилось двенадцать лет, отец взял меня с собой и поручил пасти коз. Так я вырос в горах, при козах и выучился еще с малолетства носить ружье и ценить свободу вольного человека...

В 1855 году умерла моя мать. Из-за дележа наследства попал я в турецкий суд. Полицейский повел меня в судилище. Стыдно было идти в сопровождении полицейского, и я сказал ему: «Оставь меня, и я сам приду через несколько минут». Но турок захотел осрамить меня перед людьми — схватил за шиворот и потянул насильно. Это турецкое нахальство вывело меня из терпенья. Я схватил султанского чиновника в охапку и швырнул его в грязь. Но вот началось судопроизводство. Что бы я ни говорил, судья замечал: «Молчи, нечестивец, я не хочу слушать твоих речей. Ты достоин виселицы!»

Во время турецкого судопроизводства мне сделалось до того тяжело, что я едва не бросился на судью, чтобы схватить его за горло и задушить, как лягушку.

После этого продал я все свое имущество и пошел с шурином Стояном гулять по Стара Планине. Мое сердце искало свободы, искало честности, искало правды. Только Стара Планина могла удовлетворить мои желания. Спустя немного времени мы собрали чету молодцов и начали прогуливаться по лесам и горам. С тех пор мы отомстили за многих болгар, которые погибли от турецкого фанатизма. Если слышали, что турки в том или ином месте сделали какую-либо несправедливость или какое-либо зло, то спешили помочь несчастным...

Рассказ воеводы вызвал много толков. Одни вспоминали обиды врагов, в других кровь кипела мщеньем.

—- Эх, знаменосец, спел бы что-нибудь, душа тоскует, — обратился Хитов к Левскому.

Васил не заставил долго просить. Полилась песня задушевная, то нежно-ласковая, то в бой зовущая. Пел он о муках девушки, украденной турками, пел о славном Страхиле-воеводе, о любви его к красавице Станке и лютой ненависти к поработителям.

Размечтались воины. Потеплели их суровые лица.

— Хорош наш знаменосец, добрый, видно, человек, — вырвалось у одного из четников.

— Известно, кто поет, тот зла не мыслит, — поддержал другой.

Когда на землю пала ночь и ясные звезды затрепетали в темном небе, отряд поднялся дальше в путь. Вторую неделю идет чета по обжитым местам. Опасность подстерегает на каждом шагу. Бессонница, голод, постоянная тревога вымотали силы. У реки Туча, выбрав крепкую позицию, разбили лагерь, полагая в укрытии отдохнуть. Но откуда ни возьмись — турок. Стал расспрашивать, кто такие да куда идут. Воевода приказал связать пришельца.

— Развяжите меня, разве вы не знаете, что мука дана аллахом только для гяуров? Грех мучить османлиев ,— сказал турок, полагая, что он попал к соотечественникам.

Услышав эти высокомерные слова, воевода приказал своим молодцам повесить «привилегированного правоверного», чтобы доказать, что муки даны богом не только для гяуров. «Нужно отделить немного мук и османлиям, — объявил ему воевода, — потому что гяурам уже очень тяжело терпеть их».

На тринадцатый день чета вошла в горы Стара Планины.

Хитов отправил посланца к Николе Балканскому, который остался в Румынии, чтобы помогать чете. Прощаясь, Хитов говорил Балканскому: «Если взбунтуется Фессалия и Эпир , то должны будем взбунтоваться и мы, болгары. Я напишу тебе с Балкан, что ты должен делать, а ты, смотри, заставь болгар давать деньги».

Не хотелось, должно быть, воеводе идти в Болгарию только наблюдателем, как того требовали руководители Добродетельной дружины, отпуская ему деньги на организацию четы. Он и его товарищи втайне, видимо, рассчитывали вопреки обязательству поднять народ против угнетателей, если к тому представятся благоприятные условия.

Слух о том, что Панайот Хитов снова на Балканах, катился от села к селу. Навстречу ему выходили одиночки и целые отряды, просили принять в чету. Воевода решил остановиться в Сливенских горах, осмотреться, подробнее ознакомиться с положением в Болгарии. Здесь он уже бывал не раз. Сливен — его родной город, во всей округе его хорошо знают. Друзья и единомышленники несли ему сюда все новости, которые им удавалось узнать. Подолгу проводили они время вместе с воеводой, знаменосцем и писарем четы в горячих спорах, тяжких раздумьях. Но как ни прикидывали, как ни взвешивали, все выходило, что народ еще не готов. Верно, в народе много горючего материала, ой, как много! Разве эти добровольцы, что идут в горы каждый день, не свидетельство тому? Но где те силы, которые могут зажечь пожар по всей болгарской земле? И взорвись это горючее где-то в одном месте — враги кровью народной зальют горячее пламя.

Воевода рассказывал:

— Пришли ко мне люди из Пловдива, Ямбола, Карнобата, Железника, чтобы спросить, не пора ли теперь начать восстание. Но я объявил им, что теперь не время. А в другой раз я нашел за Сливеном вооруженную молодежь. Эти удальцы решили было собрать поселян, ударить на ту часть Сливена, где живут турки.

«Что вы задумали делать?» — спросил я. «Драться за свободу!» — ответили они. Посмотрел я на их вооружение. Оружие было старое, патроны нехорошие, порох негодный, а хлопцы неопытны. Можно ли воевать с таким оружием? Я сказал им, что рано начинать восстание: народ не подготовлен, да и никакой организации мы не имеем. Многие из молодцев плакали, просили взять их с собой. С трудом я убедил их возвратиться домой и ждать более удобного времени. Хорошо ли я сделал — этого я и сам не знаю.

Слушает знаменосец рассказы опытных людей, много дум вызывают они. Что же делать? Ждать? Но до каких же пор? Действовать большими четами — нельзя, их легко обнаружит и уничтожит противник. А малые четы хоть и неуловимы, да много ли от них пользы? Вот хоть бы и их чета. Тридцать человек! Пусть самых отчаянных, самых преданных. Разве это та сила, которая может свалить господство чужеземца? Настоящая сила — это народ. Но народ еще должен осознать, что он всесилен. А кто поможет ему дойти до этой истины? Для этого потребуется больше людей, чем для всех чет, вместе взятых. Где выход? Где выход?

Действительность не указывала выхода. Она лишь подтверждала обреченность одиночек. Вернулся помощник воеводы Желю Чернев, ходивший на поиски четы Филиппа Тотю, перешедшей через Дунай 17 мая. Желю принес весть, что Тотю в стычках с турками потерял почти весь отряд. Добраться до Хаин-боазского прохода, где была у словлена встреча с четой Тотю, Желю не смог. Взбудораженные появлением чет, турецкие власти разослали по горам многочисленные карательные отряды.

Оставаться дальше около Сливена стало бессмысленно и рискованно. И Хитов решил вести чету на поиски Тотю и его товарищей. Прошли мимо Тревны и Габрово, поднялись на Стара Планину и никем не замеченные вышли к Амбарице. С вершины ее открывалась Карловская долина. Дрогнуло сердце Левского, захотелось спуститься в Карлово повидать мать и друзей.

Поход в Карлово Левский позже описал в стихах, правда очень незрелых. С ружьем бельгийским, саблей острой и парой пистолетов спустился он с гор. Через три стражи турецкие прошел, натолкнулся на четвертую, но турки бежали, когда он обнажил оружие. До вечера просидел в кукурузе, а потом присоединился к возвращавшимся с поля крестьянам и с ними вошел в город. Встретился с товарищами, некоторых не нашел — сидели в турецкой тюрьме.

Наутро Левский вновь ушел в горы, а турецкие власти принялись его искать. Арестовали мать, но от нее ничего не добились. Не выдали и друзья. Одного из них пять месяцев мытарили по тюрьмам, когда он вернулся, то «выглядел, как из гроба вытащенный».

Не найдя Левского в Карлове, бросились в Войнягово.

Бухарестская газета «Народност» об этом сообщала в таких подробностях: «В это лето село Войнягово (2 часа от Карлова) отчаянно стонало от мук. Карательные отряды один за другим заполняли село. Что делали они? Искали одного карловчанина по имени Васил Иванов, когда-то бывшего учителем в этом селе и бежавшего в Румынию, откуда он ушел к гайдукам и с ними пришел в Балканы под Карлово. Сколько несчастные крестьяне понесли расходов, чтобы накормить бешеные турецкие отряды, один бог знает...»

Левский вернулся в чету с ценными сведениями. Он доложил воеводе, что, по сообщению верных людей, из Карлова вышел турецкий офицер с солдатами, переодетыми в пастушью одежду, чтобы «принести наши головы».

— Говоришь, предупредили верные люди?.. Я всегда верил, что в Болгарии есть люди, есть добрые сердца и чистые души, которые даже и под тяжелым рабством, во мраке невежества носят в груди своей семя будущего болгарского развития и нашего будущего счастья. А турки пусть идут, — сказал воевода и приказал устроить засаду.

Прождали три дня, а когда на дороге появился отряд, его встретили огнем. Офицер и два солдата пали, остальные разбежались.

— Вот так-то: пошли за нашими головами, а потеряли свои. Молодец наш знаменосец!

Дружинники скоро полюбили своего знаменосца: общительного и веселого товарища на отдыхе, верного друга в беде, требовательного в походе.

— В горах мы ходили гуськом. Бывали так утомлены, что, случалось, засыпали на ходу, — рассказывал четник Васил Николов. — Однажды я сам заснул и отстал от четы. Когда очнулся — смотрю, передо мной буйная река. Где я? Воевода дал нам совет: если кто потеряется, то чтобы держал курс на заход солнца. Так я и сделал. Прошло немного времени, и очутился я на перепутье. По какой тропке идти? Перепугался: схватят меня турки и будут искать других. Не зная, что делать, решил помолиться богу. Сбросил ружье, опустился на колени у перепутья и воскликнул: «Если выберусь на нужную дорогу и спасу себя и товарищей своих, то, когда вернусь в Румынию и заработаю сто лир, пойду поклониться гробу господню и пожертвую ему эти деньги». Поцеловал я после этого землю, взял ружье и отправился по одной из дорожек. Недолго шел, и вдруг вижу Левского с четниками. Он вышел меня искать. Очень я обрадовался, а тот строго стал расспрашивать, почему я отстал.

Был и такой случай. После сражения с турками у села Буново захотелось нам пить, и мы пошли к источнику. Левский отогнал ребят, а я все же украдкой напился. Вода была очень студеная. Левский заметил и влепил мне оплеуху. «В следующий раз усталый и потный не будешь пить холодную воду», — сказал он мне. Он заботился о нашем здоровье.

Изменил и воевода свое мнение о молодом знаменосце. От опасения, что по неопытности он не справится с делом, давно не осталось и следа. В Левском старый воевода нашел хорошего, помощника, отважного и находчивого воина. Позже, вспоминая поход 1867 года, Панайот Хитов скажет:

«Знаменосец мой Левский на сон был легок, как заяц. От малейшего шума вскакивал и хватался за оружие. На скалы и горные вершины взбирался, как дикая коза. Пропасти перескакивал, как серна. Пуля его не знала промаха. В бою был смелым и решительным, как лев».

Чета продвигалась дальше на запад. Опытный воевода Панайот Хитов то выводил ее из-под удара, то сам наносил быстрые удары и уходил без потерь. Но вот пришла пора и чете дать жертву смерти. Захворал дружинник Иван Капетан. Задержаться, чтобы лечить больного, оказалось невозможным. Оставалось или покинуть его живым, или отрубить ему голову. Иван умолял не оставлять живым, и товарищи принуждены были исполнить его желание. Этого требовал суровый гайдуцкий закон. Лучше принять смерть от рук друзей, чем в муках кончить жизнь в руках врагов. Знаменосец обмыл голову боевого товарища и по христианскому обычаю похоронил ее под могучим буком.

В горах, выше села Златица, встретили Филиппа Тотю и его четверых товарищей. От них узнали подробности разгрома четы. В небольшой роще у села Вырбовки турки настигли чету и обрушились на нее большими силами. Вырваться из вражьего кольца удалось лишь двенадцати дружинникам во главе с Филиппом Тотю. Напав на след четы, турки шли за ней по пятам. В стычках с ними таяли силы четы...

Появление в Болгарии отрядов П. Хитова и Ф. Тотю в то время, когда в разгаре была война с греческими повстанцами на острове Крит, вызвало тревогу в правящих кругах Турции. Перспектива болгарского восстания в этих условиях пугала турецкие власти, и они решили убить даже мысль о бунте. По северной Болгарии прокатилась новая волна террора.

«В Тотево время многие люди пострадали за народную свободу, — писал свидетель тех дней Бачо Киро. — Турки тогда взбесились, как никогда раньше. Имя Филиппа Тотю не сходило с их уст ни днем ни ночью. Во всяком сознательном болгарине они готовы были видеть Тотю». Казнили не только попавших в плен четников, но и заподозренных в сочувствии им. В Свиштове, по приказу управителя северной Болгарии, повесили Тодора Пеева за то, что он был товарищем Филиппа Тотю, а чтобы больнее ударить по национальному чувству болгар, дерево для виселицы взяли из церкви.

Хитов и Тотю решили уходить в Сербию. Натолкнувшись на сильные турецкие отряды, Хитов вывел чету выше в горы и повел ее по гребню Старапланинского хребта.

В конце пути чету встретили до полутысячи полицейских, высланных из города Пирот. Но они не отважились вступить в бой с четой. Целый день стояли на горах два отряда — турецкий и гайдуцкий — друг против друга, а к вечеру разошлись каждый своей дорогой.

4 августа перед рассветом чета пересекла границу. Тот день ее воевода отметил такой записью:

«С Пиротской горы я направился к Сербии, перешел границу, пришел в Княжевац и привел свою непобедимую чету на зимовку».

 

ВНОВЬ В БЕЛГРАДЕ

В сербскую столицу, как и пять лет назад, стекалась болгарская молодежь. С одобрения России и на ее средства Добродетельная дружина по соглашению с правительством Сербии создала в Белграде болгарское военное училище.

Прибыл сюда из Княжеваца и Васил Левский вместе с Панайотом Хитовым и писарем четы Иваном Кыршовским.

В Белграде Левский нашел неугомонного Христо Иванова, успевшего после первой легии побывать в поисках правды во Франции и Египте, Турции и Румынии. Были здесь уже знакомые воеводы Илю, Цеко, Иван Кулин. Они встречали прибывающих и брали на себя заботу по устройству их в училище.

Отрекомендованного лучшим образом Левского зачислили одним из первых.

Училище находилось в Белградской крепости. С волнением глядел Левский на древнюю цитадель, у стен которой он сражался с турками летом 1862 года. Все ему здесь знакомо. И широкий крепостной ров, который он преодолел львиным прыжком, за что и получил прозвище Левский, и те укрепления, где он дрался вместе с быстрым Стефаном Караджой.

Крепость старинная, могучая. На поседевших от времени камнях видны надписи первых ее строителей — римлян. Подступы к крепости частично прикрывают реки Сава и Дунай, а там, где нет их вод, вырыты широкие и глубокие рвы. За рвами два ряда высоких каменных стен.

Крепость, можно сказать, двухэтажная. Нижняя ее часть занимает большую площадь, омываемую водами Савы и Дуная. Верхняя ее часть называется варош — город.

Войдя в крепость по мосту, перекинутому через ров, Левский спросил у занимающихся на плацу сербских солдат, где болгарское военное училище. Солдаты указали на большое здание в верхней части крепости.

Вскоре в училище собрались двести болгар, которые образовали вторую легию (второй легион). Начальником училища и преподавателями были назначены сербские офицеры.

Через два месяца легионеры показали такие успехи, что поразили своих учителей. Легионеров произвели в капралы, нашили на воротники по одной звездочке.

Левский шел впереди. Это уже не тот новичок, каким он был в первой легии. За его плечами теперь опыт боев 1862 года в Белграде и вождения четы по Стара Планине. Пять лет назад свое пребывание в легии он рассматривал как возможность выступить рядовым бойцом против угнетателей. Сейчас его планы шли значительно дальше. Он уже сознавал, что народу нужны вожаки не только смелые и преданные, но и знающие, как вести дело. И он готовил себя к этой роли.

Он понимал, что успех предстоящего восстания решит не только энтузиазм народных масс, но и степень их подготовленности. Его личный боевой опыт показывал, что на одной отваге в борьбе с обученными военному делу офицерами и солдатами турецкой армии далеко не уйдешь. Чтобы победить опытного врага, надо учиться — сначала самому, а потом учить других. И он учился жадно, страстно. Он спешил, помня 1862 год, когда так неожиданно сербы расформировали легион. Где гарантия, что это не повторится теперь? Он пытался разглядеть на мутном политическом горизонте судьбу второго легиона и жалел, что нет сейчас с ними Раковского.

Думы о Раковском беспокоили. Что с ним? Поборет ли он тяжелую болезнь? Левский знал, что, проводив четы Панайота Хитова и Филиппа Тотю, Раковский вернулся из имения Николы Балканского в Бухарест. Слышал, что летом наступило ухудшение. При встречах с Хитовым, который поддерживал связь с Бухарестом, Левский расспрашивал его о Раковском.

Вести поступали неутешительные. Осенью болезнь обострилась.

20 октября 1867 года Раковский скончался.

Весть о смерти учителя потрясла. Вспомнилась его жизнь, без остатка отданная родному народу. Служил он ему «пером и саблей». Ходил воеводой гайдуцкой четы, издавал газеты и журналы, писал художественные произведения в прозе и стихах, занимался болгарской историей, филологией и фольклором — и все с одной святой целью: рабские цепи сбросить с отчизны.

Так прожил и сам Раковский.

Тревожные признаки наступили раньше, чем мог предполагать настороженный Левский. В ноябре легионерам уменьшили жалованье и ухудшили питание, Но они не роптали. «Мы приехали не кормиться, а учиться», — говорили они.

Вслед за этим легион перевели в малопригодную для учебных занятий казарму. Из училища исчезли столы, стулья, книги. Сменился начальник. На место капитана Драгишевича, о котором легионеры говорили, что он «и как командир и как человек — прекрасной души», вступил Ефрем Маркович, ярый сербский националист. Приглядевшись к нему, легионеры сказали: «Лучше бы холера стала нашим командиром, чем Маркович».

Новое начальство отчислило часть легионеров в сербские батальоны, а оставшихся заставило нести гарнизонную службу рядовыми солдатами. На жалобу легионеров, что это мешает им учиться, ответили: «С вас достаточно и тех знаний, что вы уже получили».

У болгар складывалось впечатление, что все делалось нарочно, с целью вынудить их уйти из легиона.

Левский видел печальный конец второго болгарского легиона. Спасти его от разгрома нельзя — он это хорошо понимал. Но нельзя допустить, чтобы собранная в легионе патриотическая молодежь была брошена на произвол судьбы, как это было в 1862 году. Что сделать, чтобы не растерять эти силы, направить их на полезное для родины дело?

Кто скажет, сколько бессонных ночей отдано этим думам? Кто расскажет о тех волнениях и тревогах, которыми он делился с товарищами, о тех планах, которые роились в его голове? Для точных суждений осталось мало документов. Сохранились лишь два его письма того времени. Но в этих письмах Левский лишь предлагает выслушать его соображения, но не конкретизирует, не раскрывает их. Его планы были бы разъяснены при личной встрече с адресатами, но этого, как видно, не произошло.

Первое письмо было адресовано прибывшему в январе 1868 года в Белград Найдену Герову, известному болгарскому патриоту, занимавшему в то время пост русского консула в Пловдиве. Левский высказывает ему беспокойство за судьбу легиона — каждый день показывает желание сербов разогнать его. Чтобы сохранить собранные в легионе силы, он предлагает создать четы, в которые готово вступить большинство легионеров» Он просит, чтобы руководители Добродетельной дружины, создавшей в Белграде военное училище, позаботились о вооружении чет, и тут же добавляет: «Если нам не дадут оружия, то мы выйдем с «дубинами», как в 1867 году».

Но прежде чем переправить четы в Болгарию, Левский предлагает провести в стране предварительную подготовку. Он готов лично отправиться с этой целью в Болгарию.

Обычно четы появлялись в Болгарии тайно, народ ничего не знал о задачах их, действовали они сами по себе без организованной поддержки населения. В походе с четой Панайота Хитова Левский мог убедиться, как самоизоляция четы ограничивала сферу ее деятельности и увеличивала трудности. И вот он теперь намерен заранее выехать в Болгарию, чтобы там на месте подготовить население к встрече чет.

Это было новым в четнической практике. Левский пытался расширить круг влияния чет, сделать эффективнее их усилия, согласовав их действия с общей подготовкой народа, организовав около них широкие массы населения.

Другое письмо Левского адресовано Панайоту Хитову. Будучи больным, Левский просит Хитова зайти к нему, чтобы поговорить о народных делах. У него, видимо, уже созрел план действия, от осуществления которого он ждет очень многого. «Если я чего добьюсь, то добьюсь для всего народа, если потеряю, то потеряю только себя»,—пишет он Хитову и просит его разрешения приступить к исполнению задуманного.

Но и это письмо еще не раскрывает полностью мыслей его автора. Оно, в сочетании с первым, дает лишь право говорить, что Левский в ту пору находился в начале большого перелома.

Он уже видел коренные недостатки четнической тактики национально-освободительной борьбы, понимал обреченность действия героев-одиночек. В его сознании возрастала роль народа. Он уже дошел до мысли, что без предварительной подготовки народа, без вовлечения в борьбу самих народных масс — победы не достичь. В ту пору он еще не представлял точно путей и средств работы в народе. Но сама историческая необходимость готовить народ к борьбе была уже ему ясна. И он решает посвятить себя, этому великому делу. «Он понимает, что задача, которую он перед собой ставит, — тяжелая и ответственная. Но если он выиграет, то выиграет для всего народа, если будет неудача — то потеряет только он. А к этой жертве он всегда готов», — говорит его биограф.

В начале 1868 года Левский тяжело заболел» Друзья с помощью Панайота Хитова вызволили его из военного госпиталя, поселили на частной квартире и принялись лечить. В тяжелые для Левского дни, когда он был очень плох, верный друг его Христо Иванов и прибывший из России молодой болгарин Стоян Чакыров ходили к Дунаю, разрывали замерзшие болота и ловили жаб. Знахари советовали обкладывать жабами живот больного. Но это, конечно, не помогало. Тогда друзья пригласили двух врачей, «которым сказали, что если они уморят его, то и сами умрут вместе с ним».

Усилия врачей и заботы товарищей сделали свое: Левский выздоравливал. В свободные часы у его постели собирались товарищи и горячо обсуждали происходящее в легионе.

Повторялся 1862 год. Как и тогда, отношение сербских властей к болгарскому легиону определялось их политикой в делах с Турцией. Улучшались их отношения с Турцией — ухудшалось отношение к болгарскому легиону.

В 1867 году Сербия готовилась к войне с Турцией, и потому она дала согласие на открытие болгарского военного училища, на формирование в Белграде болгарского легиона. Начало войны предсказывали на весну 1868 года. Но Турция, не желая создавать новых затруднений на своих западных границах в условиях восстания на Крите, под давлением России решила удовлетворить требование Сербии и вывести свои гарнизоны из сербских крепостей. Это изменило и сербскую политику.

Осенью 1867 года сербское правительство возглавил Иован Ристич, много лет проведший в Константинополе на посту дипломатического представителя Сербии. Он повел политику примирения с Турцией. В духе этой политики болгарский легион стал так же неудобен для сербского правительства, как был неудобен и в 1862 году. Но разогнать его так просто, как это было сделано тогда, сербы ныне не решались: они не забывали, что легион создан с одобрения и на средства России. Тогда они решили изменить отношение к легионерам, придирками и издевательством спровоцировать их на выход из легиона. Легионеры сопротивлялись нажиму, пытались через Добродетельную дружину добиться у сербских властей восстановления прежнего порядка и нормальных условий для учения.

Вмешательство Добродетельной дружины ни к чему не привело. Положение с каждым днем ухудшалось. «К февралю 1868 года, — говорит один из легионеров, — обстановка стала такой, что мы были готовы его оставить. Влияния воевод уже было недостаточно, чтобы смирять недовольных. Легионеры не могли перенести грубого поведения сербских офицеров. Чашу терпения переполнило наказание палками сорока болгар, находившихся в сербских батальонах. Когда весть об этом дошла до легиона, он превратился в бурное море».

В марте военный министр Блазнавац приказал выслать из Белграда группу наиболее активных легионеров. Приказ Блазнаваца завершил провокацию. Легионеры, доведенные до отчаяния, подали рапорт о коллективной отставке.

В апреле 1868 года второй болгарский легион прекратил существование. Так сербское правительство, чтобы выгородить себя перед русской дипломатией, свалило вину за роспуск легионеров на самих болгарских легионеров.

Итальянский консул, узнав о роспуске легиона, явился к сербскому военному министру и известил его, что австрийский и турецкий консулы очень обрадованы этим столь приятным для них событием. Но разве это могло смутить военного министра Блазнаваца, австрийского агента в сербском правительстве? Оторвать Сербию от России и остального славянского мира, сделать ее послушным спутником Австро-Венгрии — это как раз и входило в его задачу.

Вероломный поступок сербских властей потряс не только болгар, но и те сербские круги, для которых было дорого братское единство двух народов. В газету «Народност», издаваемую в Бухаресте Болгарским центральным тайным комитетом, было передано письмо с подписями многих видных сербов. В этом письме, опубликованном под заголовком «Искренняя речь сербов к братьям болгарам», говорилось:

«Братья болгары!

Противобратские и нечеловеческие дела Белградского тиранского правительства, а особенно недавний его поступок с воинами болгарского легиона в Белграде разрывают сердца и воспламеняют пламенный праведный гнев не только в братьях болгарах и сербах, но и в каждом человеке, который имеет хоть сколько-нибудь христианского и человеческого чувства.

...Мы, нижеподписавшиеся, от имени всего сербского народа снимаем с себя и Сербии весь срам и беззаконие, творимые нынешним сербским деспотическим и тираническим правлением, а к вам, братья болгары, простираем братские руки и просим вас быть уверенными, что придет час, когда исчезнут лукавые предатели и злодеи и наши и ваши, и что воскреснет и заблестит, как солнце, свет свободы над братским согласием болгарского и сербского народов».

Известие о роспуске легиона не произвело на Левского ошеломляющего впечатления. Он давно этого ожидал. Стоян Чакыров, его товарищ по легиону, рассказывает:

«В тот раз, когда мы пришли навестить Левского, мы застали его на ногах, смеющегося.

— Аратлик! Знаете ли вы, что я уже совсем выздоровел?

Мы обрадовались. Христо Иванов сказал:

— Васил, знаешь ли новость? Легион распущен.

— Ну что же, это должно было случиться. Теперь, братья мои, надо подумать, что делать дальше».

И тогда произошел разговор, в котором обнажились мысли Левского, рожденные в долгие часы раздумий о судьбах родины, о путях и средствах ее освобождения.

— Народ наш не подготовлен, друзья мои, и мы, говорю вам по своему опыту, когда были прошлым летом на Балканах, встретили очень большие трудности, потому что те, за которых идешь умирать, не только не хотят тебе помочь, но еще и предадут врагам. Но они, рабы, не виновны, никто не позаботился их приготовить, поэтому они и не знают, что делать. С четами готовить народ — опасно и бесполезно: турки стоят на страже, и наше народное дело встречается все с большими трудностями.

— Надо просветить народ, дьякон, училища нужны, — сказал Стоян Чакыров.

— Да, просвещение дело неплохое, но это очень долгий путь к свободе, дорогой Стоян.

— Это верно, что путь долгий и кружной, но, по-моему, и самый верный, самый безопасный, — ответил Стоян. — Болгарский народ терпел четыреста лет, потерпит еще немного — лет сорок-пятьдесят, но зато получит вечную свободу и небольшими жертвами, малой кровью.

— Нет, друзья, я думаю иначе. Вернее будет, если мы вместе с просвещением будем пробуждать народ через такие тайные общества, которые имеют другое назначение, нежели только просвещение.

Обратившись к своему давнему другу Христо Иванову, Левский продолжил:

— Мы с тобой, Христо, по возрасту и образованию не пригодны ни в учителя, ни в ученики. Учителями были бы никудышными, а для учеников — стары. Но и для нас есть работа, да еще важнее, чем идти в горы сражаться. Мы пойдем в Болгарию, где лучше знаем местность и людей, а люди лучше знают нас, и займемся там организацией тайных обществ, которые глубже подкопают основы Турецкой империи, нежели четы, которые переплывают Дунай и идут биться с турками грудь с грудью. Возьмем отсюда некоторых товарищей и перейдем через границу, а там, в Болгарии обдумаем, что делать...

Еще не закончил Левский свою, мысль, как вошел Ангел Кынчев. юноша которому суждено будет оставить короткий, но яркий след в историй болгарского освободительного движения. Он заинтересовался разговором и попросил Левского повторить сказанное, Выслушав его, Кынчев воскликнул:

— И я уйду из академии и вместе с вами поеду в Болгарию!

— Нет, Кынчев, нельзя оставлять академию, — прервал его Левский. — Нам в Болгарии и офицеры будут нужны. Ты не только не уходи из училища, но и других, если можешь, привлеки к себе товарищей. Повторяю тебе: нам потребуется много офицеров. Как ты думаешь, Стоян?

— Как я думаю? Я думаю, что будут нужны офицеры, и учителя, и всякие другие ученые люди, и чем больше ученых, тем лучше..

— Правильно говоришь, а потому мой тебе совет, Стоян, поступай в академию, где учится Ангел Кынчев. Ты еще молод, иди изучи военное искусство, а когда вернешься к нам, ты будешь нам полезен, как Кынчев, как многие другие.

Кынчев не хотел и слушать о том, чтобы остаться в академии, но Левский настоял, и тот, наконец, согласился.

Друзья распрощались и отправились в казарму. Там шли последние сборы. Легионеры покидали Сербию.

Вскоре ушел и Левский. Ушел в новую жизнь с новыми планами.

 

 

БЕЗУМСТВО ХРАБРЫХ

Сама история готовила ярчайшее подтверждение взглядам Левского на четническую тактику национально-освободительной борьбы.

Ценою гибели отважных сынов Болгарии хотела она показать, как бесплодна попытка поднять народ на восстание подвигом обреченных одиночек.

В Румынии, к возвращению туда Левского, заканчивалась подготовка четы Хаджи Димитра и Стефана Караджи.

Опять катился клич: «К оружию, братья! Поможем матери родине!» И опять, как уже не раз бывало, поднимались сыны Болгарии.

В начале июля из Гюргева на запад вдоль Дуная пробирались то одиночки, то группы болгар. На вопрос любопытных был готов ответ: «Нанялись в Петрушаны». Кстати, в те дни в Гюргеве проходила ярмарка, на которой обычно нанимают сельскохозяйственных рабочих.

На третий день прибыли воеводы. Ночью из амбаров болгарского помещика в селе Петрушаны выходили люди и строились в ряды. Перед строем появился Караджа. Пересчитав всех, он сказал писарю:

— Запиши, здесь сто двадцать пять душ. — А затем обратился к добровольцам: — Мало, братья, нас, но мы решились идти в наше порабощенное отечество. Наша цель — не Турцию завоевывать, а показать братьям болгарам, как умирать за отечество. Кто желает, пусть следует за нами, кто не хочет — мы на тех не обидимся.

В ответ послышались приглушенные возгласы:

— Да здравствует Болгария! Да здравствуют воеводы! Смерть тиранам!

— В поход! — отдал команду Хаджи Димитр.

На рассвете вышли к Дунаю. На том берегу увидели Болгарию. Широко раскинув руки-рукава, бросилась в объятия могучего Дуная горная красавица Янтра. С высот седого Балкана бежит она к нему резвая, веселая, полноводная. В предутренней дымке прибрежья стелются поля, взбираются на холмы виноградники. А там в розово-голубой дали, как радужная мечта гайдука, растворилась сама мать Стара Планина.

— Это ли Болгария? Как прекрасно мое отечество! — воскликнул молодой четник, родившийся, в Румынии и еще не видавший земли дедов.

...Медленно сносит течение барку к болгарскому берегу. Только и слышно, как журчит у бортов вода. Хаджи Димитр вот-вот готов отдать команду о высадке. И вдруг окрик:

— Кто идет?

— Когда выйдем, тогда узнаешь! — ответил по-турецки Караджа.

Теперь уже нечего мешкать. Чета открыта. Не уходить же назад. Лишь барка чиркнула днищем по песку, четники стали выскакивать на берег. Турецкий караул открыл огонь. Дружинники ответили.

Было это в предутренние часы 6 июля 1868 года. Разогнав турецкую береговую охрану, чета двинулась в свой крестный путь. Обгоняя ее, несся клич:

— Пришли болгарские разбойники! Смерть гяурам! Смерть неверным!

Тревога поднимала орды вооруженных башибузуков — турецких головорезов. Озлобленные, жаждущие крови, подстерегали они горстку отважных на всех путях.

А те шли, зная, что их ждет...

Занималось утро воскресного дня. Куда ни глянь — всюду безлюдные поля. Болгарские крестьяне отдыхали. А это кто там? Пригляделись: вдали гарцевала группа конных. Дружина ускорила шаг. Вслед за разведчиками появился большой турецкий отряд. Он рос на глазах, обрастая новыми кучками вооруженных людей из окрестных турецких селений.

— Не будем ждать, братья, пока к туркам подойдут новые силы. Ударим по врагу.

Сраженье началось. Караджа появлялся всюду. Он кричал:

— Бейте без промаха! У нас нет своего царства, чтобы посылать нам патроны. Бейте насмерть!

Когда стемнело, обе стороны прекратили огонь. Ночь чета провела в пути, а наступивший день принес новое сраженье.

К вечеру рощица, где чета приняла бой, представляла жалкое зрелище: ветки, перебитые пулями, свисали до земли, кора на деревьях как листья на растрепанном кочане капусты. Лица дружинников почернели от порохового дыма.

После трехчасового отдыха, похоронив умерших, вновь двинулись в поход. К ночи турки бой прекращали.

На рассвете чета вошла в лес, где и решила провезти день.

А тем временем всполошенные турецкие власти собирали силы для разгрома четы. В первый момент против нее были брошены башибузуки и черкесы, и некоторое количество регулярных войск. Но дружина сражалась так отважно, так умело, что губернатор Дунайского вилайета стал стягивать войска из городов северной Болгарии. Из Русе в Шумен отправился специальный поезд за подмогой, но Шумен не смог дать больше двухсот солдат. Пришлось просить подкрепления из столицы империи. Тревогу усиливали слухи, что в Румынии готова к переходу вторая чета. Чтобы выручить своих растерявшихся друзей, английский консул в городе Русе Далиэл попросил своего коллегу в Бухаресте Артура Грина сообщать все, что будет известно о подготовке новых чет в Румынии,

Поспешил на помощь и английский вице-консул в Адрианополе Блэнт. По его настоятельному совету из Адрианопольского вилайета для преследования четы были отправлены три эскадрона султанской кавалерии под командованием польских офицеров-эмигрантов.

Четвертый день чета на родной земле. Из ста двадцати четырех человек осталось шестьдесят восемь. Остальные убиты, ранены или отстали в горах.

«Сегодня это уже не те веселые хлопцы, сегодня — это скелеты, почерневшие, обгоревшие. Мы понимали, что никто из нас не останется в живых. Но это не смущало нашего духа. Выходя, мы говорили: «Умрем за Болгарию!», и мы это выполним,— подводил итог участник четы Ангел Обретенов .

Чуть передохнув, отправились дальше. На Стара Планину уже не глядели. Вдали облитые лунным светом маячили ее вершины. Но мы уже не рассчитывали до них дойти. Карадже становилось идти труднее: три раны зияли на его теле...»

Пятый день принес чете большое горе: турки схватили Стефана Караджу.

...Под покровом ночи с места четвертого боя уходило человек сорок — сорок пять вместе с ранеными.

«Эта четвертая битва была самой торжественной для нас, хотя мы и понесли такую утрату, как пленение Караджи. Здесь турки могли видеть, как бьется их пятивековой раб».

Казалось, той ночи не будет конца. Шли медленно. Стонали и падали раненые, еле волочили ноги здоровые.

Показалась скала, повисшая над краем леса. Поднялись. Вершина ее гладкая, точно ток для молотьбы. По краям нагромождены камни. День выдался нестерпимо жаркий, а голые камни усиливали страдание — от них пылало зноем. День провели здесь, как на раскаленной сковороде.

Когда ночь прикрыла скалу своим черным крылом, спустились в ущелье, глубокое и прохладное. Могучие буки поднимались со дна его и лезли по стенам до самого неба. Остановились у студеного ключа. Раненые омыли свои раны.

— Теперь и до цели недалеко, — сказал воевода. — Стара Планина вот она, перед нами. Дойдем до Агликиной поляны, там нас встретит много друзей. Собравшись, мы объявим народу, что есть теперь у него свое правительство на Стара Планине. И зазвучит его голос, и будет он звать народ на бой с тираном, на последний бой за свободу и право жить по-человечески. Мы несем его первое обращение к болгарам.

Слова воеводы ободрили. Высокая цель похода приподняла настроение. Остаток ночи шли легко. Утро застало на старапланинской вершине.

Внизу, в долине, виднелись крыши болгарского селения. Дружинников мучил голод, и они спустились в село. Радушно встретили их жители, принесли хлеба, мяса, молока, вина. В тени дубов расстелили ковры и уставили их всякими яствами. Старались один перед другим услужить дорогим гостям. Старухи благословляли крестным знамением. Молодежь и дети молча и восхищенно разглядывали пришельцев. Воевода говорил о муках народных, говорил, что приближается время избавления. Когда пришла пора расстаться и воевода завел речь об уплате денег, крестьяне отказались принять их.

— Грех брать деньги от таких людей, как вы.

Распрощались по-братски и отправились в горы. Долго вслед неслись слова доброго напутствия, пожелания удачи.

Когда уже были высоко, у самого гребня гор, снизу послышались выстрелы. «Это турки расправлялись с нашими благодетелями в селе». Не помогло им наставление воеводы, как поступить, чтобы турецкие отряды не узнали о хорошем приеме четы.

Наступила ночь двенадцатая и последняя. Отряд двигался в густых лесных зарослях — впереди здоровые, позади — раненые. К утру 18 июля группа четников во главе с Хаджи Димитром вышла на гору Бузлуджа. Здесь решили отдохнуть и дождаться раненых.

Вершина Бузлуджи — голая, со всех сторон открытая. Только по склонам ее поднимался мелкий лес. Позиция для боя не подходящая.

Часов в двенадцать дня на Бузлудже появился отряд башибузуков, но нападения не совершил. Это, видимо, усыпило бдительность четы: не приняли мер ни к отходу, ни к выбору лучшей позиции. А может, сказалось чрезмернее перенапряжение сил, нежелание бросить раненых товарищей. Может, полагали в случае стычки, как и прежде, продержаться до темноты, а затем уйти в глубь Балкан. Никогда уже не получить на это ответа.

Они не знали, что турецкие власти направили к Балканам регулярные войска из двух вилайетов — Дунайского и Адрианопольского, с севера и юга.

После полудня на Бузлуджу поднялись турецкие солдаты и заняли позиции против башибузуков.

Положение сразу определилось. Чета плотно окружена. Путей отхода нет. Остается или сложить оружие, или умереть. Выбрали второе.

— Пусть видят все, как умирают болгары за свое отечество! Держитесь, братья! — воскликнул воевода.

Сражение началось. На каждого изнуренного четника приходилось десятка три врагов. Они кричали: «Сдавайся!», но им отвечали огнем. Бой превратился в жертвоприношение. Оружие выпускали из рук только мертвые...

Три часа держится чета. Турки изумлены. Уже молчат четники, но турки еще боятся к ним приблизиться. И мертвый им страшен враг. Наконец, осмелев, башибузуки с ножами в руках набросились на убитых. Обшаривали карманы, раздевали догола, отрезали головы, глумились над трупами.

Вершины Балкан покрылись тучами. Ударил гром, и полил дождь. Турки поделили «трофеи»: семнадцать голов отданы регулярным войскам, восемь — башибузукам. Водрузив головы на шесты, «победители» уходили с Бузлуджи. На вершине ее оставалась груда изуродованных тел...

Власти упивались местью. По настоянию англичан вернулся из Константинополя бывший правитель северной Болгарии Мидхат-паша, слывший человеком «железной руки», вернулся с чрезвычайными полномочиями «резать и вешать» по собственному усмотрению.

Волна террора захлестнула болгарские земли. Хватали всех заподозренных в связи с четой, всех сочувствующих ей. Страшной была судьба отбившихся от отряда дружинников. Поймав, их истязали. Истерзанных, но не сломленных, казнили.

Пленного Стефана Караджу доставили в Тырново. На допрос к Мидхат-паше его, тяжело раненного и замученного, принесли на руках. Ни на один вопрос не ответил Караджа. Ночь провел он в агонии, а рано утром, чтобы не дать ему скончаться от ран в тюрьме, его отвезли на виселицу.

Народ узнал о стойкости своего молодого вожака, — а было ему тогда двадцать шесть лет — и воспел его в песне своей:

Консулы Англии и Франции, сами того не желая, свидетельствовали о величии духа отважных борцов. В своих донесениях из города Русе они сообщали, что четники на суде не защищались, а лишь заявляли, что они пришли освободить свою родину. Перед судом они говорили смело. При казни были бесстрашны. Они восходили на виселицу со словами:

— Сладко умереть за отечество свое!

Величие подвига четы Хаджи Димитра и Стефана Караджи потрясло. Тревога и страх обуяли души поработителей и союзников их.

Сто двадцать пять человек смогли пройти через северную Болгарию, надежно охраняемую армией и полицией, и проникнуть в центр страны! А что, если появится несколько чет? А если не будут безучастны массы народные? Что тогда? Сдержит ли тогда турецкое оружие рвущегося к воле раба?

Рождались новые планы внутренними реформами отвлечь болгар от борьбы за свободу.

Но все эти планы — дело будущего. А земля под ногами горит сегодня. Тушить пожар надо в самом начале и в очаге распространения его.

Откуда пришла чета Хаджи Димитра и Стефана Караджи? Откуда появились четы Панайота Хитова и Филиппа Тотю в 1867 году? Откуда возмущают порядок на покровительствуемой аллахом земле султана?

Из Румынии! Вот где очаг. Вот откуда надо гасить пламя освободительного движения болгар.

По английской рекомендации Турция потребовала от румынского правительства закрыть все щели для деятельности болгарской революционной эмиграции.

Но можно запретить формирование чет на территории Румынии. Можно запретить политическую деятельность болгарских эмигрантов. Но можно ль загасить пламя, зажженное в сердцах болгар подвигом отважных!

Народ пел песни безумству храбрых, оставил жить их в памяти своей, в своих легендах.

Многие годы из края в край земли болгарской ходили слухи, что жив Хаджи Димитр, что ждет он лишь случая, чтобы поднять соотечественников своих на бой за свободу.

Вера народа в бессмертие своего национального героя была столь сильна, что творимые ею легенды обретали достоверность фактов. Через два года после гибели Хаджи Димитра газета «Свобода» рассказывала о том, как один болгарский возчик встретил в горах чету во главе с Хаджи Димитром. Прощаясь, Хаджи Димитр сказал возчику: «Передай моим братьям болгарам, что Хаджи Димитр жив! Пусть не боятся и не отчаиваются. В весну 1870 года начнется болгарское освобождение. Пусть наши братья готовятся к бою против врага. Он должен вернуть отнятую у нас свободу».

Христо Ботев воплотил рожденные народом легенды в лучшее свое поэтическое творение — балладу о Хаджи Димитре.

Боевым народным лозунгом становятся строки Ботева о бессмертии героя, павшего в бою за свободу.

И звучат эти песни над Балканами, песни мятежного духа народного. Болгарский писатель Тодор Влайков, современник Левского и Ботева, рассказывает, что в годы его юношества любили петь песню:

«Когда мы выходили в поле, — продолжает Бланков, — пели эту песню, пели всем сердцем, во весь голос, бодро и размеренно шагая, как под марш. Лиц, упоминаемых в песне, я представлял себе какими-то необыкновенными героями, отдавшими жизнь за свободу Болгарии. А когда доходили до слов: «Это время близко, близко!.. Скоро все мы соберемся под твоей листвою», — восторгу, нашему не было границ».

Нет, не умерли герои четы Хаджи Димитра и Стефана Караджи. Они шли на смерть, чтобы смертью своей утвердить право на жизнь.

В третью годовщину гибели четы Христо Ботев писал в своей газете «Слово болгарских эмигрантов»:

«Они погибли, но смерть их была громовым ударом для Турции, громовым ударом и для нашего отечества: для первой она явилась предвестием падения, для второго — предвестием возрождения. Сонный тиран зашатался на троне, услышав слова: «Болгаристан калкты» (Болгария восстала)... Пробужденный народ страшно содрогнулся, огляделся и, не имея возможности кинуться к оружию, со слезами благословил великий подвиг своих сынов. Он увидел и почувствовал силу свою».

 

НА СТАРОЙ МЕЛЬНИЦЕ

Гибелью четы Хаджи Димитра и Стефана Караджи завершился четнический период национально-освободительного движения. Весть о кровавой трагедии в горах Стара Планины всколыхнула эмиграцию, заставила задуматься о дальнейших путях.

Становилось ясным, что засылкой вооруженных чет, даже самых отважных, самых многочисленных, нельзя освободить Болгарию, что такая тактика обрекает на гибель, без надежды на успех, не только участников чет, но и массы мирного населения. Кто не знал, с какой жестокостью мстили турки жителям болгарских деревень и городов, мимо которых проходили четы.

Народный воевода Георгий Раковский ведет чету в бой. Рисунок итальянского художника Сакко.

Левский — знаменосец четы Панайота Хитова.

Группа добровольцев второй легии (второй справа сидит В. Левский).

В кругах революционной эмиграции вызревала идея новой тактики борьбы. Выразителем и создателем этой новой тактики суждено было стать Василу Левскому.

В этот приезд в Бухарест Левский нашел болгарскую эмиграцию организационно разделенной на два лагеря. «Старые», то есть представители крупной буржуазии, рассчитывавшие на помощь русского самодержавия, по-прежнему находились в Добродетельной дружине. «Молодые», то есть революционно настроенная часть эмиграции, последователи Раковского, группировались вокруг созданного в 1868 году Болгарского общества. Болгарский центральный тайный комитет (БЦТК) уже не существовал. Его непоследовательная и противоречивая политика, его метание от организации восстания к покорной просьбе к турецкому султану стать «царем болгар» не удовлетворяли ни эмиграцию, ни порабощенный народ. Всеми покинутый, БЦТК распался. Большая часть его приверженцев перешла к революционной молодежи, примкнула к Болгарскому обществу.

Разделение на два лагеря — «старых» и «молодых», как отмечает болгарский историк профессор А. Бурмов, наметилось еще при Раковском. Но это не мешало им не раз объединяться для общих действий. Так было и во время создания второго болгарского легиона в Белграде. Но неудача этого дела, начатого по почину «старых», разорвала слабые связи двух чуждых и по социальному составу и по идеологии групп. Окончательный раскол произошел осенью 1868 года, когда деятели Добродетельной дружины обратились к заседавшей к Париже конференции по критскому вопросу с просьбой внушить правительству Турции дать автономию Болгарии под эгидой султана. После этого акта отчуждение между «старыми» и «молодыми» перешло в ожесточенную борьбу. «Старые», отрицавшие революционный путь освобождения Болгарии собственными силами, стали терять политическое влияние в эмиграции, и первенство в руководстве народными делами постепенно перешло в руки «молодых».

С группой «молодых» и связался Левский по прибытии в Бухарест. Среди «молодых» и по возрасту и по восприятию нового он впервые стал делиться своими планами, рожденными в Белграде. Он говорил, что роспуск второй легии окончательно убеждает в безнадежности расчетов на помощь извне, доказывал, что восстание надо готовить изнутри, что главной силой должны стать не вооруженные четы, а революционные комитеты. Только они могут организовать народ, поднять его на борьбу и довести до победы.

Он призывал работать в Болгарии, где известен каждый уголок земли, среди людей, которых хорошо знаешь и которые хорошо знают тебя. Там, повторял он, надо создавать тайные общества. Они глубже подкопают основы Турецкой империи, нежели отряды героев-одиночек.

Идеи Левского привлекали к себе все больше сторонников. Среди них оказался высокий и стройный, очень красивый и очень бедно одетый молодой болгарин, назвавшийся Христо Ботевым. Был он на одиннадцать лет моложе Левского, но это не помешало им быстро сблизиться. Оба бездомные, они в поисках жилья набрели на старую, заброшенную мельницу. Здесь и обосновались. День проводили среди таких же горемык в корчмах и кофейнях, в жарких спорах о судьбах родины, ночи — на промерзлой мельнице, в тревожном сне, терзаемые голодом и холодом.

Левского заинтересовал юный друг. Отца его, Ботю Петкова, он знал еще по Карлову, где тот четыре года учил карловских ребят. Да и кто из передовых людей Болгарии того времени не знал этого замечательного человека и педагога, мужественного защитника интересов народных!

Получив образование в Одессе, он «пламенно желал», чтобы и сын его «воспитывался в России единоверной и единокровной». Осенью 1863 года Христо Ботев, тогда пятнадцатилетний юнец, приехал в Одессу, где был принят во вторую гимназию вольнослушателем (для поступления в число постоянных учеников он, как и многие другие болгарские юноши, не имел достаточной подготовки).

Но учиться ему здесь долго не пришлось.

На третьем году в поведении Ботева болгарские купцы, руководившие Одесским болгарским школьным настоятельством, заметили «опасное» направление и попросили директора учебного округа лишить юношу стипендии, отчислить из училища и выдать ему деньги для возвращения на родину.

Но Ботев не уехал из Одессы. Добывая средства к жизни уроками, он воспользовался свободой не только для совершенствования в науках, но и для установления связей в революционных кругах. Он увлекался произведениями Добролюбова и Писарева, а «Что делать?» Чернышевского и «Накануне» Тургенева знал чуть ли не наизусть.

В ту пору в Одессе жил и поляки, сосланные сюда под надзор полиции после подавления польского восстания 1863 года. В одной такой польской семье Ботев и Поселился. Общение с революционной средой, рассказы поляков о борьбе против русского царизма пробудили в Ботеве новые настроения. Он стал говорить, что «болгарин не должен оставаться в России и ради личной выгоды бросить свой народ на произвол судьбы», что и сам он больше «не может отдаваться ученью, когда его народ изнывает под ужасным игом».

Тринадцать месяцев прожил Ботев в Одессе после исключения из гимназии. В долгие зимние вечера на мельнице под Бухарестом любил он в кругу друзей поговорить о тех годах своей жизни. Ему вспоминалось, как он, увлеченный идеями русских народников, стремился сблизиться с обездоленными, заглянуть «на дно», куда выброшены беднота и люди, сбившиеся с пути. Тайно от товарищей он по ночам выбирался через окно и целые ночи проводил в ночлежках, на пустырях, в заброшенных строениях.

Вспомнился эпизод, рассказ о котором так смешил слушателей. Среди его новых приятелей, которых он приобрел в ночных похождениях, оказалось несколько босяков, забывших о порядочности и чести. Ботев показал им свое жилье и окно, через которое он выходит по ночам. Босякам только этого и надо было. В темную осеннюю ночь они подкрались к открытому окну и похитили последнюю пару ботинок и единственные штаны своего доверчивого знакомца. Пришлось Ботеву несколько дней просидеть дома, пока товарищи достали денег на покупку штанов.

В Одессе родился и поэтический талант Ботева. Работа с В. И. Григоровичем, известным русским славистом, над переводом болгарских народных песен, изучение русской поэзии, пламенная любовь к ней пробудили в нем желание творить. Первые стихи он посвятил матери своей. В этом проявилась не только нежная сыновняя любовь. Иванка Ботева, эта красивая женщина и любящая мать, была большой любительницей народной песни. Она знала и прекрасно исполняла около четырехсот песен болгарского народа, Она вдохнула и в сына своего поэтическую душу.

Не раз, когда друзья на старой мельнице уносились думами своими к родным очагам, Ботев читал им стихи:

Произвол, насилие, зло царят в окружающем мире. Мечется душа поэта в поисках справедливости и и не находит ее. Вокруг пустота и одиночество. Единственная утеха — светлый образ матери:

Со стоном и присвистом гуляет ветер на старой мельнице. Чуть теплится камелек, и неровный свет его озаряет лица, изможденные тяготами бытия, посуровевшие от больших и нелегких дел. И только глаза — умиленно детские, ласковые. Они видят мать. У каждого там, в Болгарии, осталась мать. И каждому так хочется упасть в ее объятия и выплакать всю боль и всю усталость. А ветер воет голодным шакалом.

Ботев видит: затосковали товарищи.

— Эх, слушайте новую песню!

— То будет песня о славных гайдуках, о юнаках-воеводах, о грозном гайдуке Чавдаре.

Льется песня о Чавдаре-воеводе, что был грозою для турок и чорбаджиев, верным защитником бедняков горемычных. Поэт рисует Чавдара сыном воеводы, дружине которого нет счета. Мальчиком разлучили Чавдара с отцом, ходившим с гайдуками по Стара Планине. Когда ему исполнилось двенадцать лет, сказал он матери: «К отцу уйти я желаю, к батюшке в Стара Планину». Камнем пали на сердце матери слова сына. Ей страшно расстаться. А уж коли суждена разлука, пусть едет в Россию учиться, только бы не подвергался опасности в гайдуках.

Отправил отец сына учиться в «единоверную» Россию, и вернулся оттуда Чавдар ученым мужем. Но не познал он радости на родной земле, стоном стонавшей под гнетом турок и болгарских выродков чорбаджиев-кровососов. И упрекнул он мать, что не позволила ему стать гайдуком, когда он так просил. Собрал Чавдар дружину верную и ушел в леса, чтобы защищать обездоленных, карать угнетателей. И восславил народ имя его:

Поэма большая, складная, звонкая. Каждое слово ее, как молоточек, бьет по струнам сердец слушателей, жаждущих подвига, живущих одним стремлением — сразиться с врагом.

Друзья слушают, и лица их отражают и восхищение и удивление: и такое создал брат наш по горькой доле изгнанника! Значит, верно: еще не перестала болгарка рожать удальцов. Не пропадет с такими сынами родина-мать!

И кто знает, не видел ли себя юный поэт в образе Чавдара? Не была ли поэма выражением его личных сокровенных дум? Разительно схожи их биографии, их дела, их идеалы. Пройдет с тех дней, когда создан был Чавдар, не так уж много лет, и Ботев, познавший в России страсть к борьбе за свободу, как и Чавдар, поведет дружину к Стара Планине.

Чавдар! Образ этот, рожденный фантазией поэта, стал символом отваги, верности народу, неугасимой воли к победе. Именем Чавдара грядущие поколения борцов за социальную справедливость на болгарской земле называли свои отряды. Поэты пели песни партизанам-чавдарцам, героям последних освободительных битв, в огне которых, наконец, родилась Болгария без угнетателей, Болгария подлинно народная.

В конце 1866 года Ботев переехал в Бессарабию, в село Задунаевка, населенное болгарами, бежавшими из родных мест, спасаясь от турецких зверств. Здесь он нанялся учителем. Но это было не единственным и не главным его занятием. Село Задунаевка, расположенное недалеко от русско-румынской границы, как можно предположить, являлось одним из тех пунктов, через который поляки переправляли в Россию нелегальную литературу, а с этими польскими кругами, как известно, был связан Ботев.

Вел здесь Ботев жизнь суровую, подражая своему любимому герою из романа Чернышевского «Что делать?» — Рахметову. Спал на голых досках. Кавказская бурка служила ему и постелью и одеялом, одевался бедно: носил подаренный ему казацкий мундир, старенькие обтрепанные брюки и сапоги. Не жалел он денег только на книги.

В начале 1867 года Ботев, получив известие о болезни отца, покинул Задунаевку.

В родной Калофер, как сообщает его земляк Стефан Гендов, Ботев вернулся «совершенно изменившимся. Он говорил о том, что должно наступить освобождение, довольно уже тирании, хватит туркам владеть нами, их песенка спета. Говорил, что нужно готовиться к этому, упражняться с ружьями, быть начеку».

Ботев занял место больного отца в калоферском училище. Новый учитель полюбился молодежи. Он учил ее не только грамоте, учил стрельбе, отливке пуль. Он бывал там, где собирался простой народ, и «проповедовал и социализм и любовь к родине».

Нетерпимый к злу, Ботев никому не давал спуска. Горячий, он резко выступал против всякой несправедливости. О нем стали раздраженно говорить: «Он на все нападает и все осуждает».

11 мая 1867 года, в день великих славянских просветителей Кирилла и Мефодия, Ботев публично выступил с революционной речью. Вот как описывает это свидетель события:

«Как обычно, в мужское училище, украшенное цветами, собрался почти весь Калофер, освящалась вода и произносились восторженные речи о просвещении и прогрессе болгарского народа. По обыкновению, каждая речь заканчивалась горячими пожеланиями долгоденствия любимому царю-батюшке султану Абдул Азису, под чьим мудрым управлением преуспевает болгарский народ. Этого требовало тогда и время и обстановка.

Между слушателями стоял и Христо. Слушал он слушал, а потом, раздвигая народ, решительно направился к трибуне. Говорил он смело, громко, изобличал ораторов, чорбаджиев, турок и даже самого султана. Речи ораторов (а первым выступал его отец) он назвал заблуждением и усыплением народа, а небольшие церковные уступки со стороны турок— ловушкой и новыми оковами для нового рабства. Болгарский народ, говорил он, нуждается в подлинной свободе, но ее никогда не добывали с помощью молитв и славословий.

Слушатели сначала опешили, а потом поднялись крики: то запротестовали чорбаджии. Священники стали быстро собирать свои пожитки. Но никто не попытался убрать оратора с трибуны. Окруженный молодежью, Ботев высказал все, что кипело в его груди».

Оставаться в Калофере теперь уже нельзя. Ботев покидает родной город.

«...Калофер, золотой Калофер! Ты родил во мне страстную любовь, которая так рано погибла, и глубокую ненависть, которая будет сопровождать меня до гроба... В Калофере познал я чорбаджия и бедняка, турка и наш народ», — скажет позже Ботев, вспоминая годы, юности.

Осенью 1867 года Ботев приезжает в Бухарест. Не найдя здесь работы, в декабре перебирается, в город Браилу. Болгарин Д. Паничков взял его к себе в типографию корректором газеты «Дунавска зора». Так началась эмигрантская жизнь.

Браила являлась тогда крупным центром болгарской революционной эмиграции. Сюда стекались, кто не мог стерпеть неволи, кто хотел бороться за счастье своего народа. «Румыния оказала им свое гостеприимство, но то было гостеприимство, которое оказывает пустынный морской берег выброшенным на него бурей мореплавателям с разбитого, погибшего корабля. Эти люди жили в обществе, как в пустыне. Дома, магазины, кошельки, сердца — все для них было закрыто. Пробивались они лишь милостыней, которую им подавали другие люди, почти столь же бедные...» — писал Иван Вазов, который сам хлебнул из чаши горькой жизни скитальцев — хышей, как презрительно называли их болгарские богатеи.

В эту среду и попал Ботев. Дни он проводил в типографии, ночи — с хышами в корчмах и кофейнях. В ту пору в Брайле Стефан Караджа вербовал дружинников для похода в Болгарию. Наезжал сюда и Хаджи Димитр. Предполагалось, что вслед за четой Хаджи Димитра и Стефана Караджи в Болгарию отправится чета Желю-воеводы. К тому времени Ботева настолько хорошо узнали в эмиграции, что осторожный, видавший виды старый воевода Желю доверил ему в своей чете должность писаря.

Ботев торжествовал. Сбывалась мечта о подвиге во славу родины. Взволнованный предстоящим походом, он пишет песню «Прощанье»:

Но не суждено было Ботеву отправиться в поход с четой Желю-воеводы. Как уже не раз бывало, не оказалось денег на вооружение четы. Одесские, бухарестские и браильские «щедрые на слова спекулянты» обманули Желю, не дали денег. В довершение нагрянула новая беда. Пришла весть о разгроме четы Хаджи Димитра. В Румынии по требованию великих европейских держав и Турции началось преследование революционно настроенных эмигрантов. Желю и его товарищи были арестованы. Тюрьма грозила и Ботеву. Пришлось скрываться. Работа потеряна. Денег нет. Изнуренный голодом, Ботев заболел. «По причине своей болезни, — писал он Н. Герову,—я нахожусь в такой бедности, что не только остался голым и босым, но даже нуждаюсь и в хлебе насущном».

Осенью Ботев перебрался в Бухарест. Он рассчитывал там получить место учителя в болгарской школе. Но из этого ничего не вышло. Нужда все крепче сжимала в своих объятиях. Ботев решается обратиться за помощью к своему родственнику — крупному богачу и руководителю Добродетельной дружины Христо Георгиеву. Он просит одолжить небольшую сумму денег, чтобы привести в порядок свою одежду и выкупить книги, которые заложил во время болезни в Брайле. «Когда он мне отказал, — писал потом Ботев, — у меня потемнело в глазах и волосы стали дыбом, как только я представил, что надвигается зима. Я был в ужасе, временами меня охватывали такие приступы отчаяния, что я мог дойти или до преступления, или до самоубийства».

Личные невзгоды отягчались общей обстановкой, сложившейся тогда в эмиграции. Восторг и надежды, которые воодушевляли ее в связи с вступлением четы Хаджи Димитра в родную Болгарию, сменились унынием и отчаянием. С гибелью четы, казалось, гибли мечты о революции, о восстании и долгожданной свободе.

В этот тяжкий период для Ботева и произошла его встреча с Левским. Сильный духом, прошедший через огонь революционной борьбы и гайдуцких боев, закаленный уроками поражений и уже прозревающий пути к победам, Левский оказался крепкой .моральной поддержкой своему молодому другу, надломленному тяжестью свалившихся на него испытаний.

О многом переговорили они в долгие зимние вечера на старой мельнице. Но никто из них не оставил никаких воспоминаний о тех днях. Можно лишь догадываться, о чем они могли говорить.

Революционер из плеяды Раковского, Левский был для Ботева живой историей героических событий последних лет. В беседах с Левским у Ботева вызревало новое отношение к вопросам болгарского освобождения. Он воспринимал проповедуемую Левским идею массового революционного движения, которое должно прийти на смену четническому периоду национально-освободительной борьбы.

Левский для Ботева был старшим товарищем, хорошо знающим жизнь болгарского крестьянства и ремесленников — основных сил назревающей революции.

Ботев для Левского был собеседником начитанным, большого кругозора, прошедшим теоретическую подготовку в школе русских революционеров-демократов, имеющим некоторый опыт работы в русском и польском революционном движении.

Истинное наслаждение доставляли Левскому увлекательные рассказы Ботева о жизни в России и буквально в восторг приводили его стихи. Отрывки из стихотворения «Прощанье» Левский занес в свою записную книжку.

Так они жили, обогащая друг друга.

Ботев души не чаял в Левеком. Бок о бок с ним он забывал тяготы бытия. Ботев писал своему товарищу по одесской гимназии Киро Тулешкову:

«Я достиг такого жалкого положения, что невозможно описать. Живу, как нищий, одежда, которая есть, разодралась, и мне стыдно днем выйти на улицу. Живу на самом краю Бухареста, в ветряной мельнице, вместе с моим соотечественником Василом-дьяконом. О пропитании не спрашивай, так как мы лишь один раз в два-три дня добываем хлеб, чтобы утолить голод. Мой приятель Левский, с которым мы вместе живем, человек неслыханной твердости характера. Когда мы находимся в самом критическом положении, он так же весел, как и тогда, когда мы в лучшем положении. Мороз. Дерево и камень трещат. Мы голодаем по два или три дня, а он поет и все весел. Вечером, перед сном, он поет; утром, едва откроет глаза, опять поет. В каком бы ты отчаянии ни находился, он развеселит тебя и заставит забыть все тяготы и страдания. Приятно жить с подобной личностью!!!»

Оба друга частенько хаживали в читальню «Братская любовь», вокруг которой группировались революционные силы болгарской эмиграции. Здесь Левский встретился с одним из руководителей Болгарского общества — Димитром Ценовичем. Они разговорились. Левский стал развивать перед ним свой план действий.

Внимательно выслушав, Ценович сказал:

— Я полностью согласен с тобой, что только внутренняя организация может дать хороший плод. Четы, я с тобой согласен, не смогут сделать ничего другого, кроме протеста. С их помощью мы можем лишь показывать время от времени, что мы, болгары, существуем как народ. Другой пользы от чет ждать нельзя. Почему ты сидишь здесь и не едешь в Болгарию?

— Нет денег, господин Ценович, а без денег ничего не сделаешь в этом мире, — ответил Левский.

— Сколько денег тебе надо поначалу?

— Достаточно тридцати турецких лир.

Ценович поглядел на Левского и, улыбнувшись, сказал:

— Тридцать лир? Что ты сделаешь с такими малыми деньгами?

— Я еду не подкупать турецких министров, чтобы нуждаться в большой сумме. Мне нужно столько денег, сколько понадобится на дорогу отсюда до некоторых городов Болгарии и на одежду.

Ценович был удовлетворен. Он пригласил Левского зайти к нему и выдал ему из средств Болгарского общества тридцать турецких лир. Болгарское общество считало своим долгом поддерживать всякое полезное для отечества начинание. Поддержало оно и Левского, не только дав ему деньги, но и указав верных людей в Румынии и Болгарии, которые могут содействовать делу. Левский стал собираться в дорогу. В первых числах декабря он распростился с Ботевым. Больше они уже никогда не встретились.