ГЛАВА ПЕРВАЯ
ФУНДАМЕНТ РЕВОЛЮЦИИ ЗАКЛАДЫВАЕТСЯ
6 декабря 1868 года Левский прибыл в Турну-Мэгуреле, небольшой румынский город на берегу Дуная. Здесь он разыскал рекомендованных ему Болгарским обществом Тодора Ковачева и Данаила Попова. Не раз переправлявшие нужных людей в Болгарию, они помогли Левскому отправиться дальше.
11 декабря Левский на пароходе выехал из Турну-Мэгуреле.
Задуманное еще в Белграде начинало сбываться. Возможность попасть в Болгарию и там на месте проверить свои расчеты, наконец, получена, надо только лучше ее использовать. Левский избирает путь через Константинополь. Он считает, что через турецкую столицу легче пробраться в Болгарию, не вызвав подозрений. К тому же в Константинополе большая болгарская колония, с ней полезно установить связи.
Дорога дальняя. Есть время подумать, заглянуть в прошлое, попытаться отгадать будущее. Думы все об одном: как скорее, как вернее добиться свободы? Неудачи 1867 и 1868 годов, когда одна за другой рушились надежды, — разгром четы Филиппа Тотю, крах второго легиона в Белграде, гибель четы Хаджи Димитра и Стефана Караджи — укрепили в одной части эмиграции неверие в силы народа, побудили ее к еще большей осторожности, в другой породили горячее стремление найти новые пути. Одни считали, что самим болгарам ничего не достичь. Подождем, говорили они, когда Турция падет сама или ввяжется в какую-либо войну, и тогда заявим свои права на свободу. А пока будем просвещать народ, готовить его к самостоятельной жизни. Но спросили ли они народ, согласен ли он ждать?
Другие — и их большинство — говорили: «Турция должна погибнуть, чтобы мы жили!» Они считали, что промедление смерти подобно, что свобода, полученная из рук других, будет куцей свободой. Эти были правы, но они не знали, с чего начать и как дальше вести дело. А народ? Народу оставалась все та же участь — продолжать страдать. Доколе же?
Мечется мысль Левского. Память — этот величайший художник — рисует пережитое, виденное. Звучит оно сплошным воплем, стелется кровавым туманом. Нет, больше ждать нельзя! Надо спешить! Надо спешить! В Болгарии много верных народному делу людей. С ними посоветоваться, с ними вместе искать новые пути. В народе — сила. Решать без него — значит ничего не решить.
Пароход вошел в Босфор, тридцатикилометровый пролив, соединяющий Черное море с Мраморным. Кончилась изнуряющая морская качка, и пассажиры залюбовались Открывшимися видами. Точно река — широкая и глубокая—извивается Босфор в крутых гористых берегах. То тут, то там поднимаются высокие, стройные, вечнозеленые кипарисы. Над самой водой, широко разметав свои ветви, стоят могучие платаны. По склонам холмов сбегают к самой воде дома небольших поселений. Многие жалкие лачуги обосновались на сваях, обдуваемые ветрами, покрытые зеленой плесенью вечной сырости. То жилье рыбаков. Трутся о сваи рыбацкие лодки, свисают с крыш сети.
Пароход идет, поднимая легкую волну. Качаются на ней расписные каики — легкие и быстрые лодки. Они спешат во все концы от поселения к поселению, от дома к дому. К некоторым домам прорыты каналы, и подлетают по ним каики к самым дверям.
Чувствуется близость столицы. По берегу Босфора потянулись роскошные загородные виллы турецкой знати и европейских дельцов. Затмевая все своей восточной роскошью, высятся загородные дворцы султанов. Самый великолепный из них — Эскисераль, тот, что стоит у входа в Мраморное море.
Пять тысяч слуг, тысяча двести невольниц, свыше тысячи наложниц и жен услаждают здесь жизнь султана и принцев крови.
Не у одного из столпившихся у борта парохода пассажиров-болгар мелькает мысль: «Вот куда идут наши денежки». Говорят, каждая турецкая знатная дама носит на голове в виде украшений стоимость целого города, а служанка в гареме —стоимость одного села. Сказочная роскошь и безумное расточительство поражали приезжавших в столицу Великой Порты.
Повидал Левский и другое гнездо тирании и ограбления болгарского народа. В далекие времена, когда султаны в награду за верную службу передали греческому духовенству право безграничного управления христианскими народами империи, греческая церковная и торговая знать образовала в Константинополе свой центр — квартал Фанар. Здесь была резиденция главы православной церкви, греческого патриарха. Здесь селились разбогатевшие архиереи и преуспевающие купцы. Мрачную славу стяжал греческий центр турецкой столицы. Слова «фанар» и «фанариоты» стали синонимом всего низменного, чем отличается среда эксплуататоров. Один из дипломатов конца XVIII столетия писал о Фанаре: «Это университет всяческих подлостей, и еще не существует достаточно богатого языка, чтобы дать названия всему тому, что здесь совершается. Сын здесь с ранних пор обучен столь ловко убивать своего отца из-за нескольких пиастров, что его не удается преследовать по закону. Интриги, кабала, лицемерие, особенно же искусство вымогать деньги отовсюду, преподаются здесь методически».
В Фанаре в течение веков ковались тяжкие цепи духовного рабства болгарского народа и собирались награбленные у него несметные богатства.
Ожесточенную борьбу с фанариотами за право самостоятельного духовного развития народа вела болгарская колония и в год пребывания Левского в турецкой столице.
В Константинополе в то время существовала большая болгарская колония. Целый квартал — Балкапан — принадлежал богатым торговцам: здесь были их конторы, склады, жилые дома. В столицу приезжали учиться дети состоятельных болгар, сюда стекались со всей Болгарии предприимчивые люди в поисках работы, наживы.
Патриотически настроенные ремесленники и торговцы явились носителями национальных идей. Отсюда поддерживалась и направлялась борьба за церковную самостоятельность против греческого духовного рабства. Константинополь в эпоху болгарского возрождения стал центром культурно-просветительного движения. Здесь открывались первые болгарские типографии, здесь выходили первые болгарские газеты и журналы, печаталась литература на родном языке.
В эту среду попал Левский по приезде в Константинополь.
Остановился он по рекомендации одного из последователей Раковского в доме купца Стефана Илича, на окраине столицы, в турецком квартале.
Стефан Илич ввел Левского в местные болгарские круги. Первая встреча состоялась в конторе балка-панского торговца Кира Попова. Левский поделился своими планами подготовки народа к восстанию. Вызвали они много толков, но не нашли поддержки. Умеренным патриотам революционные планы Левского показались слишком рискованными, а сам автор их — фантазером. Да Левский, видимо, иного и не ожидал. Для него главным было установить связи, а этого он достиг.
Б январе 1869 года Левский покинул турецкую столицу и направился в южную Болгарию.
Никогда не доводилось Левскому бывать в этих краях. Это не то что благословенные Карловская и Казанлыкская долины — цветущие, богатые, плодородные.
Скрылись чарующие виды проливов и потянулась до самого Эдирнэ унылая равнина. Болгарские селения здесь бедные, жалкие, жители — изнуренные, забитые.
Под вечер Левский поискал приюта в одной такой деревне. Из приземистой лачуги вышел убого одетый человек. Низко поклонившись, он приветливо промолвил:
— Хош гелдиниз!
Левский ответил:
— Благодарю, брат.
Услышав болгарскую речь, крестьянин обрадовался и, взяв неожиданного гостя за руку, повел в жилье.
Было оно низкое и темное. Свет слабо струился через отверстие в крыше, служившее окном и дымоходом.
Перед тем как укладываться спать, хозяин послал сына расседлать коня гостя и внести седло в дом.
— Зачем? — полюбопытствовал Левский.
— Собаки с голодухи сожрут. Седло-то небось кожаное...
— Что же у вас собак не кормят?
— Самим есть нечего. Хлеба во всей деревне куска не сыщешь. Просяными лепешками питаемся.
— Плохо, видно, живете.
— Да уж хуже некуда. И все они, проклятые...
— Однако ты смел, что при первом встречном так говоришь о турках.
— А что мне терять? Разве это жизнь?
:— Коли нечего терять — значит нужно приобретать,— осторожно сказал Левский.
Крестьянин поглядел в упор в глаза гостю, как бы желая прочитать в них истинный смысл сказанного, и ответил:
— Если я правильно тебя понял, ты дело говоришь... Но без камня не мелет мельница зерно, без оружия не выгонишь турка.
— Это верно! С козой, как говорится, на пахоту не выходят. А за дело все же браться надо. Как ты думаешь?
— Лишь бы кто начал, а мы поддержим.
...Когда взошло солнце и на дороге стало люднее, Левский отправился дальше. Путнику в те времена было чего опасаться. По дорогам рыскали шайки головорезов, не брезговали поживиться чужим добром и мирный по виду пахарь и сам блюститель порядка — полицейский.
Левский примкнул к ехавшим в Эдирнэ торговцам. Пробирались они скопом, выпросив у властей вооруженную охрану.
Вдали показался большой красивый город: византийский Адрианополь, болгарский Одрин, турецкий Эдирнэ, город великолепных мечетей и стройных минаретов.
Перед Михайловским мостом, переброшенным через широкую Марицу еще при византийских императорах, задержались. Большая толпа болгар запрудила подъезд к мосту.
— Что там? —спросил спутник Левского полицейского.
Тот нехотя бросил:
— Бир гяур йолмюш, не олур он дан.
«Какой-то неверный погиб, что из этого, — повторил про себя Левский слова полицейского. — Будто пес подох. Доколе же это будет продолжаться?»
...Эдирнэ — крупнейший торговый и ремесленный центр всей Фракии. Издавна тянулись сюда болгары в поисках заработка. Многочисленны здесь прилавки болгарских портных, сапожников и всяких других умельцев.
Ходит Левский по городу, присматривается — впервые он здесь. Заходит в лавки и мастерские земляков, заводит беседы осторожные, прощупывающие. А собственно, и прощупывать-то нечего, главная беда и так видна: нет работы, нет заказов, хиреют ремесленные цехи. После Крымской войны завладели турецким рынком западноевропейские капиталисты, заполонили его своими товарами.
Едет Левский дальше и всюду одно: нищета, разорение, бесправие. Страдает родной народ, тяжко страдает...
В Пловдиве посетил Найдена Герова — болгарского патриота, вице-консула Русского государства. Близко горе народное этому человеку. С кем и говорить, как не с ним. Рассказывает ему Левский виденное и пережитое в пути.
Что говорить о простых людях, я сам чуть не пострадал от этих разбойников, — отвечает ему Геров. — Напал на меня полицейский из Казанлыка, хотел ограбить. Если б не стража моя, туго пришлось бы. А грабителя начальство даже для формы не наказало. Случилось такое и с моим братом по дороге в Эдирнэ. Он и его спутники задержали напавших на них разбойников и передали их полиции. Бандиты оказались слугами знатного турецкого вельможи из Эдирнэ, и тот добился ареста моего брата и его товарищей. Сидеть бы им в тюрьме, если бы за моей спиной не стояла Россия.
— Значит, освободили?
— Пострадавших освободили, а вот с грабителями так и не смог ничего поделать. Странное отношение у этих господ-начальников к разбою. Бывало, скажешь: «Это Же грабеж», а тебе отвечают: «Нет, это гечинмек» — средство к существованию.
— Где же выход? — нетерпеливо вопрошает Левский.
— Надо ждать, когда Россия вступится за нас. Самим нам ничего не добиться.
Ждать! А можно ль ждать, когда вся земля стоном стонет? Прошел он ее теперь от самой турецкой столицы до Дуная. Нет, ждать, что кто-то другой принесет избавленье, нельзя. Надо самим браться, как бы ни было это тяжело.
24 февраля 1869 года Левский закончил первую поездку и вернулся через Никопол в Турну-Мэгуреле. Вернулся обогащенный наблюдениями, с укрепившейся верой в правоту своих взглядов. Из того, что он увидел, он понял одно: надо действовать!
Левский еще не представлял всего масштаба предстоящей работы, но уже знал, что надо делать. Только что приехав в Румынию, он спешил вернуться в Болгарию. В новую поездку нельзя отправиться частным лицом. Только на разведку можно было ехать «ни от кого», в одиночном порядке. Теперь Левскому придется создавать революционные комитеты, вовлекать людей в великое и опасное дело. Люди спросят, от имени какой организации он действует, по чьему поручению.
В кругах бухарестской революционной эмиграции Левский нашел то, что ему было нужно. Здесь ему дали адреса революционных деятелей, живущих в Болгарии, сообщили пароль, который откроет к ним доступ. От Ивана Касабова, редактора газеты «Народност», органа Болгарского общества, Левский получил согласие составить и отпечатать листовки обращений к болгарам и туркам. По просьбе Левского они были изданы от имени Временного правительства на Балканах, как это было сделано и для четы Хаджи Димитра. От имени той же организации было выдано Левскому и полномочие на ведение работы в Болгарии.
Начиная свое великое дело, Левский хотел явиться в Болгарию от имени Временного правительства, освященного подвигом хаджидимитровцев. Он помнил, что идея Временного правительства, как органа народного восстания, была выдвинута Раковским в его плане освобождения Болгарии в 1861 году. Поэтому Левскому эта идея была особенно близка. Отправляясь в Болгарию под девизом своего учителя, Левский чувствовал себя как бы продолжателем его дела, но уже в новых условиях, на новых началах.
1 мая 1869 года Левский предпринял вторую поездку по Болгарии. Друзья в Турну-Мэгуреле помогли перебраться через Дунай и высадиться в Никополе.
Турну-Мэгуреле — Никопол. Этим двум городам, расположенным на Дунае друг против друга, довелось стать основными центрами связи между революционными организациями в Румынии и Болгарии.
Данаил Попов был главным действующим лицом в Турну-Мэгуреле. Сын священника, он семнадцати-летним юношей уехал в Румынию. Там он увлекся деятельностью Раковского и сам втянулся в революционную работу. Когда образовался Болгарский центральный тайный комитет, Данаил Попов стал его членом. Через него осуществлялась связь БЦТК с Болгарией. Особенно выросла его роль, когда начал свою деятельность Левский. Данаил Попов стал самым доверенным посредником Левского в его общении с революционным центром в Румынии. Через Данаила Попова проходила вся почта к Левскому и от Левского. Все революционеры, которым доводилось пробираться через Турну-Мэгуреле, пользовались помощью этого патриота. Когда революционная организация, созданная Левским, стала приобретать оружие, Попов и здесь оказался незаменимым. Как торговец, он оказал в этом неоценимую услугу народному делу. В доставку оружия в Болгарию он вовлек свою мать, сестру и брата. Болгарский историк, исследователь эпохи возрождения, Д. Т. Страшимиров, определяя место Данаила Попова в освободительном движении, писал: «Редко встречаются такие непоколебимые и преданные интересам отечества сердца, которые могли бы сравниться с ним. Он помогал и морально и материально Левскому при первых его шагах как агитатора; во все времена до освобождения он оставался одним из главных столпов революционного дела вне Болгарии».
В Никополе сложилась своя группа патриотов. В нее входили Николчо Симеонов — председатель церковноучилищного совета и член суда, Христо Волов — трактирщик, Ангел Пырванов — портной, По-лихрон Алексиев — владелец гостиницы. Центральной фигурой был Николчо Симеонов. Этот болгарин хорошо использовал свою близость к турецкой власти. Находясь вне подозрений как член суда, он руководил группой, укрывал в своем доме Левского и его друзей. Полихрон Алексиев, этот сильный и решительный человек, взял на себя главную заботу по переправке через Дунай оружия и людей. Его невзрачный дом, носивший громкое название «Отель компания», стоял у самого Дуная. Он был в большой дружбе с турками-лодочниками, перевозчиками через Дунай.
С этими людьми и связался Левский по прибытии в Никопол. Не задерживаясь здесь, он выехал в Плевен, чтобы встретиться там с братом Данаила Попова, Анастасом поп Хиновым. Данаил Попов поручил брату своему сопровождать Левского в его поездках по Болгарии. Встреча состоялась. Первый выезд был намечен в Ловеч. Но в Никопол прибыли отпечатанные в Бухаресте листовки. Надо вернуться за ними.
...6 мая со стороны Плевена к Никополу подъезжал на тощем коне бедно одетый крестьянин. Штаны на нем из грубого черного сукна, грудь и спину плотно облегал елек, что-то вроде жилета, поверх елека салтамарка — меховая безрукавка. На голове высокая меховая шапка, на ногах царвули — кожаные лапти. Въехав в город, крестьянин слез с коня, развязал мешок и пошел покрикивая:
— Мыло! Мыло! Кому надо мыло?
В болгарской части Никопола торговец остановился у постоялого двора Косты Хинкова.
— Хозяин! Бери мыло. Остатки дешево продам.
— Иди в дом, пусть хозяйка посмотрит, какое у тебя мыло.
Цена сходная, мыло продано. Когда хозяйка удалилась, торговец обратился к хозяину:
— Ну, а теперь, Коста, иди к Полихрону Алексиеву, скажи, что я приехал за листовками.
— Васил? Дьякон? Ты ли это? — опешил Коста Хинков.
— Ну, конечно, я. А ты и не узнал!..
На следующий день торговец мылом, заполнив мешок городским товаром, а широкий пояс — листовками, ехал обратно по плевенской дороге.
Плевен — большой город, лежит он на прямом пути от Дуная в глубь Болгарии, ближайший город от исходной базы — Никопола. Из Плевена дороги ведут на юг, к Стара Планине, в восточные и западные районы страны.
В Плевене очень важно иметь революционный комитет, и Левский берется за организацию его. Анастас поп Хинов собрал верных людей. Левский рассказал им о предстоящей работе, познакомил с обращением Временного правительства. Поднявшись, он, звонко отчеканивая каждое слово, читал:
— «Болгарин! Все, что было самым святым, милым и дорогим в твоем злосчастном роду, сегодня осквернено, растоптано. Твоя святая вера страдает, твоя жизнь в руках бешеного паши, твоя честь повержена в грязь. Но ни слезы твои, ни стоны твои, ни мольбы твои никто не слышит. Горький опыт тебя учит, что ни в чем нельзя надеяться на султанов и их лживых советников.
Всякий народ достоин своей судьбы. Только раб душой добровольно мирится со своей участью. Покажите, болгары, что мы не сотворены для рабства, что мы достойные сыны наших славных отцов. Поднимайтесь, братья болгары! Берите косы, ножи, дубины, избавьтесь от постыдного рабства! Надейтесь только на себя и на вашу силу...»
Переведя взгляд с внимательных слушателей на окно, Левский, будто обращаясь к живущим там, в городе, продолжал:
— «А вы, братья магометанской веры, где ваши права, которыми вы когда-то наслаждались? Что вы приобрели, непрестанно проливая кровь? И вы, братья, унижены и обмануты, как и мы. Все, что вы имели когда-то, умерло в несправедливом государстве, где господствует насилие и произвол...
Мы видим в вас братьев, которые живут вместе с нами свыше четырех веков в одном государстве, которые вместе с нами терпят одни и те же муки. Мы, болгары, подаем вам братскую руку. Мы не хотим вести с вами религиозные счеты. Благо тем, кто счастлив в своей вере. Ходите, братья, в джамии свои молиться богу по своему обряду. Это ничуть не помешает вам быть равноправными в свободной Болгарии.
Братья мусульмане! Те, кто направляет ваше оружие против нас, наших жен и детей, те ваши и наши враги. Они думают только о том, чтобы господствовать над нами и вами да пить нашу и вашу кровь. Поднимайтесь вместе с нами за вашу и нашу свободу!
А вы, братья болгары, —- обратился Левский к сидящим в доме, — смелее беритесь за оружие против ваших вековых угнетателей. Достаточно мы пролили слез. Наступает долгожданный час! Ждите знака, который вам подадут со Стара Планины, и тогда вперед!»
— Тогда вперед! — подхватили слова Левского.
— Да здравствует свобода! Ура Болгарии!
— Тише, братья, — предупредил осторожный Анастас Хинов.
Долго еще в доме горел светильник, освещая возбужденные лица.
Утром из Плевена по дороге в Ловеч ехали два всадника: первый — по виду состоятельный болгарин, второй — его слуга. Ехали не спеша, как полагается солидным людям. На полпути в рощице при дороге остановились позавтракать на виду у расположившейся неподалеку богатой турецкой семьи. Слуга расстелил ковер, достал из переметной сумы всякие вкусные припасы и баклагу с вином. Знай, мол, наших, едет не какая-нибудь голытьба. Болгарин почтительно, на расстоянии поздоровался с главой семьи, пожилым турком, приложившись рукой к новенькой феске.
Турок спросил:
— Куда идешь?
— В Ловеч, эфенди, по торговым делам. Покупаю, продаю крупный рогатый скот. А вы, разрешите узнать, милостивый эфенди?
— В Ловеч, — коротко бросил турок.
— Благополучно доехать, эфенди.
Кончился отдых. Турок усадил свою немалую семейку в телегу, тяжело взобрался на коня и тронулся в путь.
А за турком следом зашагали кони двух болгар: купца и его слуги. Так и въехали в Ловеч.
Живописен Ловеч. Быстрый Осым делит его на две части. На правом берегу, скалистом и крутом, живут болгары. Дома двухэтажные: низ из неотесанного камня, верх — деревянный. Стрехи крыш вынесены далеко, чуть не соприкасаются со стрехами соседних домов. Улицы так узки, что из окна в окно можно пожать руку соседа. Тянутся улочки к вершине холма, увенчанного стенами старой крепости. Во дворах — фруктовые деревья, цветы, веранды завиты виноградом, по каменным стенам, окружающим двор, ползет плющ. В стене, граничащей с соседним двором, сделана чуть приметная калиточка — комшулук. Соседи — комшиите — общались, не выходя на улицу. В тех условиях это было очень важно. В случае опасности можно было по дворам выбраться из города или скрыться где-либо у соседей.
Левый берег, ровный, более пригодный для жилья, заселен турками. Здесь дворы просторнее и сады пышнее.
Город богатый. На главной улице много мастерских и лавок. Лавки и на крытом мосту через Осым. Расположены они под одной крышей, по обе стороны проезжей части моста.
О благосостоянии города говорят и многочисленные минареты, точно стрелы вонзенные в небо. Среди зелени садов эти белые стройные сооружения выглядят очень эффектно.
...Наши путники подъезжали к Ловечу в майский день. Город предстал перед ними в великолепии яркой зелени и цветении садов. Дорога из Плевена при въезде в Ловеч вливалась в его главную улицу, оживленную, бойкую. Ловечские болгары статны, красивы, особенно женщины. В своих живописных костюмах они сами как цветы.
Любуется купец, впервые он в Ловече. Повернувшись к едущему позади слуге, громко говорит:
— Узнай, где церковь святой богородицы. Заедем помолиться, чтоб ниспослала нам мать божья успешную торговлю.
Церковь отыскали. Она была закрыта. Напротив ее — дом священника. Купец постучал. Вышел сам хозяин, человек в годах, но с живыми, молодыми глазами. Купец поздоровался, поцеловал руку священника:
— Еду из Плевена по торговым делам. Хотел бы отслужить молебен, батюшка.
— Что же, это можно, скоро, кстати, и служба начнется. А пока пройдите в дом, отдохните с дороги, прошу вас.
Оставив, как того требовал обычай, обувь на веранде, купец в чулках проследовал в дом. Комната, куда его ввели, большая, вдоль стен миндери — лавки, крытые коврами, и на них подушки. В стенных углублениях на полках много книг в хороших переплетах. Софра — низенький столик для еды— сделан красиво, добротно. Купец с нескрываемым любопытством разглядывал обстановку. Хозяин заметил и смущенно сказал:
— Сам все мастерю. Люблю постолярничать, книги переплести, да и сапожничеством тоже не гнушаюсь.
С подносом, полным кушаний, вошла попадья и не то всерьез, не то в шутку бросила:
— На книги последние деньги тратит, будто других расходов нет.
Легко льется беседа вокруг софры. Купец — человек бывалый, а хозяин дома — любознательный. В открытое окно донесся звон колокола.
— Звонкий у вас колокол.
— Да, колокол хорош, а какая история с ним была... Не слышали? Ну, так расскажу... Долго наша церковь не имела не то что медного колокола, а даже простого деревянного клепала. Турки не разрешали. Богомольцев сзывал церковный сторож, обходил их дома и стучал в двери. Лет двадцать с лишним назад удалось умилостивить турецкие власти, разрешили они повесить деревянное клепало. Хоть и не звонка деревянная доска, но все же лучше, чем ничего. А три года назад ловечские богачи купили для церкви настоящий медный колокол. Привезли его из Бухареста, повесили. В первое же воскресенье загудел наш колокол. Но что тут поднялось — и не приведи бог вторично видеть. Всполошились турки. Сбежались чуть ли не со всего города. Кричат, оружием грозят, требуют прекратить звон. Так и замолк наш колокол. Позапрошлым летом пожаловал к нам в Ловеч сам губернатор Мидхат-паша. Упросили его. Дал он разрешение звонить. По мелочам этот начальник шел болгарам навстречу, не при всех будь сказано...
В комнату вошел молодой человек лет двадцати пяти.
— Мой старший сын, Марин.
Купец внимательно оглядел вошедшего и вместо обычного приветствия, пожимая руку, что-то проговорил. Марин так и расцвел. Но радости своей при отце не выказал. Сидел за софрой и чинно слушал беседу старших, лишь иногда вставляя свое слово. Зато вернувшись из церкви, Марин и купец проговорили всю ночь.
Марин вызвался помогать своему новому знакомцу. В один из вечеров он пригласил гостя в дом друга своего Ивана Драсова. Там оказались молодые, но уже видные в Ловече торговцы — Димитр Пышков, Христо Иовков, Анастас Хитров, несколько известных ремесленников и священник Крыстю. Компания для купца совсем подходящая.
Сидели, толковали о разных делах. Хозяин дома потчевал ракией, но успеха у гостей она не имела. Хорошая беседа была им больше по душе.
— Друзья, — сказал Марин, — к нам приехал из Бухареста карловский дьякон Васил Левский по народным делам. Послушаем его.
Поднялся купец, достал бумажку и передал Марину:
— Пусть посмотрят все, чтоб не было сомнений.
По рукам пошло полномочие, выданное Левскому от имени Временного правительства. Затем Левский достал листовку и попросил Димитра Пышкова, бывшего учителя, прочесть ее вслух.
Настроение достигло высокого накала. Собравшиеся здесь — торговцы, ремесленники, учителя — давно были готовы к тому часу, когда голос революции призовет их.
Марин, сын попа Лукана, — вожак молодежи. От природы любознательный, он жадно впитывал новые идеи. Посланный отцом в Тырново изучить сапожное ремесло, он попутно занялся французским языком. Переняв от отца любовь к книге, много читал. Сверстники любили Марина, считались с ним. И теперь на призыв Левского создать революционную организацию они все последовали за Марином. Кружок друзей Марина стал первым революционным комитетом в городе Ловеч. Руководителями комитета избрали Марина Луканова — председателем, Ивана Драсова, попа Крыстю и Анастаса Хитрова.
И опять дорога. Вьется она по берегу Осыма, бежит к его истокам, на юг, в Балканы.
Дорога привела в Троян.
Троянский перевал — крутой, тяжелый. Подъем начинается от самого города. Узкая дорожка забирается в лесистое ущелье. Рядом шумно скачет по камням горный поток. Чем выше, тем мрачнее становится лес. Зеленые мшистые бороды свисают с могучих стволов. Набежит ветер, и загудят, заволнуются великаны, размашисто крутя вершинами своими, точно желая увидеть, кто побеспокоил их.
Кончился лес, и перед путником предстал суровый, безжизненный купол. Даже мох не растет на его обожженных солнцем, морозами и ветрами камнях.
Перевал. Справа — бездна. Глубоко внизу стелются зеленые горы, клубятся облака. Там северная Болгария.
Слева южная Болгария, долины Стрямы и Тундже, просторы широкой Фракии.
В срезе горы, у самой дорожки, журчит родник. До чего же вкусна его студеная вода!
С перевала дорога пошла еще круче. Ливневые потоки изрезали его глубокими рытвинами. Вьется дорога над безднами, в густых зарослях грабовых лесов. Петля и вновь петля. Кажется, будто топчешься на одном месте. Чтобы спрямить путь, Левский выходит на козьи тропы.
С крутого и голого обрыва открылась долина Стрямы с ее золотистыми нивами, темными ореховыми рощами, зелеными лужайками. За узкой сверкающей лентой Стрямы волнисто поднималась Средна-гора, а за ней в туманной дымке стлалась Фракийская равнина — широкая и гладкая. Где-то в конце ее угадывались, как призрак, Родопские горы.
Знакомая, милая картина. Левский заспешил вниз. В конце спуска, у самого подножья Стара Планины — село Карнаре. Никто не минует его корчмы: идущие вверх остановятся подкрепиться, закончившие трудный путь зайдут отдохнуть за чаркой виноградной ракии. Зашел сюда и Левский. Кто бы узнал в этом горце, бедно одетом, с тощей сумой за плечами, вчерашнего купца?
День воскресный, в корчме людно, шумно. Компания подвыпивших гуляк, забредшая сюда из недалекого Сопота, собралась в обратный путь. Левский пристроился к ним. Чье внимание привлекут эти праздные весельчаки?
Стояла середина мая — лучшая пора здешних мест. В садах цвели розы, знаменитые казанлыкские розы, прославившие Болгарию. Ароматное дорогое масло дают они. Целые селения Карловской и Казанлыкской околий занимаются разведением роз. В предрассветных сумерках сборщицы роз с корзинами в руках отправляются в сады. Цветы надо собрать, пока не вышло солнце из-за гор, пока его горячие лучи не высосали из нежных лепестков ароматные вещества, накопленные лепестками за ночь.
Лишь порозовеет восток, начинается сбор. С неуловимой быстротой ловкие руки обирают розовые кусты. Кажется, что в корзины льется сплошной розовый поток. Цветы везут на розоварню. Чем раньше они сорваны и доставлены для переработки, тем больше будет добыто розового масла, отрады восточных красавиц — любительниц благовоний.
Для мужчин из тех же роз приготовят особо ароматную гюль-ракию, розовую водку.
Здесь скрывался Левский у монахини Христины (город Сопот).
Ловеч (современный вид).
Христо Ботев.
В Сопоте Левский отстал от веселой компании. У церкви приостановился, перекрестился и медленно, опираясь на палку, как богомолец, уморенный в долгом пути, прошел в соседний двор. В глубине двора двухэтажный дом с длинными открытыми деревянными верандами по всему фасаду. Постучался в узкую дверь. Вышла женщина в черном монашеском одеянии. Оглядела недоумевающе пришельца, но, встретившись с ним глазами, быстро пригласила войти. Келья монахини маленькая. У стены широкая деревянная лавка, заменяющая кровать, — вот и вся мебель.
— Васил! Откуда?
— Из Румынии, тетя Христина.
Расспросам, казалось, не будет конца. Уже и сумерки заползли в келью. Монашка спохватилась.
— Ох, что же это я, и не спросила, сыт ли ты, Васил?
— Сыт, тетя Христина. В Карнаре поел. Теперь бы отдохнуть.
— Хорошо, отдохнешь. А дальше-то как?
— В Карлово хочу идти, мать, друзей повидать, ну, а куда потом судьба занесет — не знаю.
— Да я тебя об этом и не спрашиваю, Васил. Не мое это дело. А пока вот что скажу: сейчас спать, а раненько поутру я схожу в Карлово, разузнаю, как там, предупрежу кого надо.
Сдвинув с пола плетенный из рогожи коврик, монахиня открыла дверку в подвал.
— Ну лезь, Васил! Покойной тебе ночи!
Васил спустился. Монашка закрыла дверку, вырезанную в полу, и вновь расстелила коврик.
Левский зажег огарок свечки. Слабое пламя осветило койку, у противоположной стены — переносную лестницу. Над ней незаметно прорезанный в деревянном настиле веранды тайный лаз во двор.
Келья монахини Христины в Сопотском монастыре давно служила убежищем для Левского. Причастная к народному делу, Христина знала о революционной деятельности Васила еще с тех пор, как доставала ему одежду монаха, когда он вернулся из Белграда от Раковского. С тех пор она не раз укрывала Васила от преследования.
Под вечер следующего дня Левский вышел из укрытия и зашагал в Карлово. Перед самым городом отсиделся в саду до наступления темноты. Христина сказала, где его ждут друзья, и он шел уверенно. Захотелось взглянуть на родной дом. Стоял он по соседству с дорогой, что вела из Сопота в Карлово, почти на краю города. Защемило сердце при виде низенького дома с пристройкой, где отец, а потом мать красили гайтаны. Заколебался на мгновенье: не зайти ли? Но побороло сознание, что это смертельно опасно. Дом его под наблюдением турок. И он прошел мимо родного гнезда с таким видом, будто оно ничего не сказало его сердцу.
Тихими улочками пробрался он чуть ли не через весь город, в его болгарскую часть. Здесь, у Стара-реки, в доме Ганю Маджереца его поджидали. Только переступил порог, как попал в объятия матери. Предупрежденная, она пришла сюда повидаться с сыном.
Ночь пролетела в разговорах, а в тот утренний час, когда карловчане потянулись в поле, ушел и он. В Карлове, где его так хорошо знают, ему нельзя долго оставаться.
Привычным путем зашагал Левский в Калофер. Сколько раз ходил он по этой дороге с дядей, собирая пожертвования на монастырь?
Вспомнилась ночь, проведенная в селе Митиризове, и та ужасающая бедность, которая так возмутила его юную душу. Захотелось навестить тот гостеприимный дом, под кровом которого впервые была отчетливо им понята вся глубина задавленности родного народа.
Вот и село. Все те же жалкие халупы, все те же шелудивые псы, голодные и злые. Как и в прошлый раз, из хатенки вышел согбенный нуждой человек. Левский пристально вгляделся в его лицо, но оно ему ничего не сказало.
Опять суетилась хозяйка, стряпая незатейливую еду. Васил напомнил о том вечере, когда он с дядей сидел здесь у камелька.
— Когда это было?
— Лет двадцать назад.
— Давненько... Отец бы вспомнил, а я тогда мальчонкой был.
— А где отец?
— Родители давно умерли, — хмуро ответил крестьянин и тут же зло добавил: — Такой жизни даже терпеливый осел не выдержит.
— А человек, выходит, терпеливее осла оказался? — сказал Левский, испытующе поглядев на молодого хозяина.
— Отцы терпели...
— А дети?
— Дети не хотят от голода умирать, на чужом хлебе из милости жить.
— Это верно: чужой хлеб зубы крошит. Но человек должен есть, чтобы жить, а не жить, чтобы есть.
Не в сытой жизни счастье. Есть цели более достойные человека.
Крестьянина заинтересовали слова незнакомца. Широко раскрыв глаза, глядел он на него, как бы пытаясь разгадать, кто перед ним.
— Откуда ты? — спросил он гостя.
— Из Карлова.
— Из Карлова? Вот как... А не знаешь ли ты карловского дьякона?
— Это какого дьякона?
— Который людям о свободе говорит вот так, как ты. Есть ли такой дьякон, или люди его выдумали?
Разговор пошел откровеннее. Левский сказал крестьянину:
— При встрече с людьми, которым доверяешь, говори, что есть на свете дьякон из Карлова и что он не один. Он и много его друзей ходят по селам, чтобы будить народ. И ты можешь стать его другом, его помощником. Настанет время, и к вам в село придет дьякон или пришлет своих товарищей. Готовься сам и готовь других к тому часу.
В глубоком почтенье склонился перед гостем крестьянин:
— Все сделаю, как ты говоришь. Скажи дьякону: в Митиризове у него будет много друзей.
...Знать, глубокий след оставило посещение Левского маленького подбалканского селенья. Когда сбросят жители его турецкое рабство, они вспомнят карловского дьякона, который звал обездоленных на борьбу за свободу, и назовут свое село именем его: Васил Левский.
Далеко за околицу проводил крестьянин гостя, а прощаясь, сказал:
— Будь осторожен! Слышали мы, что турецкие власти ищут того дьякона под каждым камнем, под каждым кустом.
Знал это и Левский. И как ни осторожен он был, враги выследили его. В Калофере друзья рассказали о подозрительных действиях властей и посоветовали, не мешкая, идти дальше, в Казанлык. Учитель Иван Фетваджиев, давний товарищ Левского, такой же голубоглазый блондин, дал ему свой паспорт.
— Я у турок пока не на подозрении, иди под моим именем.
Тревожные слухи подтвердились. Не успел Левский расположиться в хане старой Ганы, что стоял у въезда в Казанлык, как нагрянули полицейские. Но бабушка Гана, предупрежденная, знала, какой постоялец прибыл к ней, и быстро приняла меры к спасению его.
— А ну-ка, живо лезь сюда, — указала она на ворох натканного ею полотна, а сама села за стан.
В комнату влетел полицейский:
— Кто у тебя есть посторонний? Говори!
— Не привел бог сегодня ни одного приезжего, господин начальник. Если так и дальше пойдет, придется закрывать хан. Да что я заболталась, старая? Такой гость, а я его баснями угощаю. Прошу отведать чашечку кофе, рюмку ракии.
Ракия у бабушки Ганы старая, забористая. Полицейский быстро разомлел. Отделавшись от него, хозяйка пошла высвободить пленника:
— Вылазь, дорогой, вылазь! Убрался этот узун ахмак, долговязый дурак.
Так, оберегаемый друзьями, шел Левский сквозь опасности.
В Пловдиве он нашел горстку молодежи. Этого было немного, но достаточно, чтобы заложить в городе фундамент революционной организации. На большее в этом центре греческого засилия и чорбаджийского зазнайства он не рассчитывал.
Как и в прошлый приезд, Левский навестил Найдена Герова. Отношение его к идее Левского за это время ничуть не переменилось. Сторонник комитета «старых», он отрицал революционный путь освобождения Болгарии, как русский консул, он всецело полагался на Россию.
30 мая 1869 года Н. Геров писал лидеру комитета «старых» Христо Георгиеву в Бухарест: «Шесть-семь дней назад уехал отсюда дьякон. Как здесь, так и всюду, где он побывал, он показывал одну прокламацию на болгарском языке к болгарам с печатью Временного болгарского правительства, а другую на турецком языке для турок. Он их имел по одному экземпляру, а потому только показывал, но не оставлял. Я их видел. Турецкую не мог прочитать, а болгарская ничего не стоит, пустое дело, и я боюсь, что некоторые дадут обмануть себя и увлечь, а потом и других до беды доведут...»
Однако отрицательное отношение к делу Левского не мешало этому патриоту не раз выручать Левского из беды. Так было и в этот раз. Пловдивские власти напали на след Левского, выехать из города было рискованно. Найден Геров укрыл Левского в своем доме. Неожиданно с визитом прибыл мютесариф — управитель округа. Сам он проследовал в кабинет русского консула, а его охрана — на кухню. Здесь они застали человека, одетого в турецкий костюм и назвавшегося слугой консула. Люди из охраны мю-тесарифа завели с ним разговор. Кухарка тем временем варила кофе. Когда кофе было готово, слуга понес его в дом. Консул глазам не верил, когда в зале появился Левский с подносом в руках. Пока высокий гость пил кофе, слуга смиренно стоял у дверей, готовый принять пустую чашку.
Гости отбыли. Геров стал упрекать Левского в безрассудстве. Тот объяснил:
— Когда на кухню вошли стражники и стали говорить о главном бунтовщике Левском, мне ничего не оставалось делать, как поддержать их желание поймать такого опасного врага государства. А когда кофе было готово, я, чтобы избежать дальнейшей беседы с ними, почел за благо понести кофе. Кто может предположить, что слуга русского консула — это и есть сам Левский?
Отправляясь в дальнейшее путешествие, Левский решил заглянуть к другу своему Ивану Атанасову. Жил он в небольшой деревушке Царацеве, занимался изготовлением крестьянских телег, за что и прозван Арабаджия — Тележник.
Интересный это был человек. Еще во времена Раковского услышал он, что где-то в других странах живут люди свободно, что есть такие болгары, которые готовятся свергнуть турецкое иго. С тех пор Иван Арабаджия потерял покой. Забросил он свое ремесло и пошел бродить по белу свету. Дважды пешком сходил в Бухарест, прожил несколько месяцев в Одессе, побывал в Бессарабии, Галаце и Браиле.
— Там я увидел, зачем человек рождается на свет!
Он понял: человек должен жить счастливо, но не за счет других; счастье свое должен сам добыть себе и помочь другому добиться того же. В этом назначение человека на земле!
Возвратись на родину, Иван Арабаджия встретился с Василом Левским и сказал себе: «Вот человек, который хочет правды на земле и счастья для всех людей! Иди за ним, Иван!»
И он пошел за ним и не отступился от него, когда в конце пути поднялась виселица, обессмертившая Левского.
«Бай Иван Арабаджия! Начиная с 1862 года и до нашего освобождения не было во Фракии события, в котором он не принял бы участия! — говорил о нем летописец болгарских восстаний Захарий Стоянов.— Во всей Болгарии и Фракии не было крестьянина, работавшего для дела освобождения так деятельно и усердно, как он. Благодаря ему деревня Царацево сделалась столицей болгарских революционных апостолов — Бай Иван Арабаджия был им и отцом и советчиком, а его скромная хатенка служила им прибежищем. Пять лет подряд Левский приходил в Царацево по нескольку раз в год, в любой день и час, и жил у бая Ивана или у верного его соседа Божила по два-три дня, а не раз и по неделе».
Вот и сейчас Левский спешил к своему другу. Идти недалеко, часа полтора, не больше. Нашел он Ивана, как всегда, за работой, среди вороха щепы и свежеобструганных досок. Увидя Левского, мастер вонзил топор в бревно, сбросил рукавицы и повел гостя в дом. А дом всего одна низенькая каморка, даже, без обычной деревенской мебели.
Было тогда Ивану Арабаджия лет под сорок. Голубые глаза его глядели умно и добро, над ними топорщились густые брови, на выпуклый лоб падали светлорусые пряди волос. Грамоте он учился у деревенского попа, да и то недолго. Потом втихомолку черпал знания из разных источников. Что бы ни случилось — не терял самообладания, не выходил из равновесия. С людьми держался скромно. Никогда не спросит: откуда пришел, куда и зачем идешь? Если сочтет нужным — гость сам поведает.
У Левского не было секретов от верного друга. Поделился он с ним своими думами, своими планами, рассказал, где бывал за последнее время, что видел, кого встречал.
Бай Иван, так звали его окружающие из уважения к нему, слушал сосредоточенно, говорил мало, смеялся редко, когда западало какое словечко в голову — задумывался; пытался сам разобраться, что к чему, а если не мог — не стыдился спрашивать. Сыщешь ли лучшего слушателя? Зашел еще Божил Георгиев — сосед и приятель Ивана и верный его товарищ по народному делу, хороший знакомый Левского. Тут и ночи не хватит для разговоров!
Из Царацева Левский и Иван Арабаджия сделали несколько выездов в села, расположенные вокруг Пловдива.
Все шло хорошо. Но не давало покоя, что родной город оставался без революционной организации. Не удалось в прошлый раз, надо пробовать вновь. В конце июня Левский едет в села Карловской околии и оттуда прощупывает обстановку в самом Карлове.
Наконец друзья известили, что дом Ганю Маджереца готов вновь его приютить.
Собрание молодых карловских революционеров состоялось за городом. Предложение Левского создать комитет было встречено с восторгом. Расходились, чтобы не вызвать подозрений, маленькими группами. С одной группой уходил и Левский. Он был в приподнятом настроении, шутил, смеялся, пел:
Друзья проводили Левского в Сопот. Но предатели узнали и сообщили властям.
Полиция торжествовала: теперь опасный гяур будет в ее руках. На всех выходах из города устроили засады — не выскочит.
Одному полицейскому даже повезло: прямо на него вышел не ожидавший беды Левский. Уже облапил полицейский жертву, хотел свалить ее, связать. Но последовал удар, рывок — и в руках ошеломленного стража осталось только пальто.
Гяур бежал и на сей раз.
Но и эта добыча оказалась ценной. В карманах пальто обнаружили три паспорта, один из них на имя Ивана Фетваджиева, печати и прокламации. О находке дали знать в столицу.
Все было поднято на ноги. Ивана Фетваджиева, передавшего паспорт Левскому, арестовали. Однако сам Левский будто сквозь землю провалился. Обыски у матери и в домах друзей ничего не дали. Подвал в келье монахини Христины укрыл его надежно.
Отсидевшись, Левский перебрался в село Дыбене, В которое не раз хаживал будучи учителем в Войнягово. Остановился у товарища по революционному делу, учителя Лило. До зари проговорили друзья, не видевшиеся несколько лет. А утром, когда Левский только что заснул, в село ворвались конные жандармы. По всем селам долины Стрямы рыскали они в поисках баш-комиты — главного бунтовщика.
«Погибли мы», — решил Лило и бросился будить Друга:
— Вставай! Мы преданы. В селе жандармы!
Левский вскочил, сгоряча крикнул:
— Бери ружье, силой пробьем себе путь! — но тут же изменил решение и уже спокойно сказал: — Иди, встреть турок, как гостей, угости их.
Недоумевающе поглядел перепуганный Лило на товарища, но перечить ему не стал. Во дворе под яблонями он спешно расстелил ковер и пригласил ворвавшихся полицейских закусить чем бог послал. Когда турки уселись и шумно принялись угощаться, из дома вышел и прошел через двор бедно одетый человек. Шел он медленно, опираясь на палку, придерживая левой рукой повязку на глазу. Лило догадался и облегченно вздохнул.
— Кто это? — спросили жандармы.
— Наш пастух, видно пошел к врачу в город.
Пир продолжался. В ракии не было недостатка.
Но вдруг один из полицейских встревожился.
— Эй ты, учитель! Может, то был не овчар, а баш-комита? Ты, смотри, говори правду.
Сомненье запало в умы полицейских, и, как ни заверял их Лило, начальник отряда приказал поймать овчара.
В оба конца села помчались конные. За селом, на дороге в Карлово, они нагнали турка. За спиной у него была кадушка, в какой обычно носят масло или сыр.
— Куда идешь?
— В Карлово на базар, сыр продавать...
— Овчар с повязанным глазом тут не проходил?
— Нет, не видел.
И полицейские поскакали дальше в поисках такого опасного и такого неуловимого бунтовщика.
Вслед за турками приехал в Карлово и учитель Лило. Ходил он от знакомого к знакомому, пытаясь узнать, что с другом его. На одной из людных улиц увидел отряд конных полицейских.
«Схватили!» — мелькнула мысль у Лило. Но в этот момент кто-то из толпы грубо толкнул его и крикнул: «Прочь с дороги, гяур, не видишь — человек идет». У Лило отлегло от сердца. Он смиренно посторонился в знак покорности перед турком. А тот зашагал дальше. Лило поглядел ему вслед. На спине у турка была кадушка с сыром. «До чего же хитер Васил», — сказал про себя Лило и отправился обратно в Дыбене.
Прошло еще несколько дней. В Пловдив из Карлова возвращался турецкий конный отряд после бесплодных поисков баш-комиты. В хвосте отряда следовал одинокий крестьянин. Его маленькая лошаденка, обвешанная всякой всячиной для базара, понуро плелась по пыльной дороге.
Когда позже друзья недоумевали, как Левский мог предпринять такое рискованное путешествие, он ответил:
— Наоборот, я выбрал самый безопасный путь. Если бы я ехал один, каждый турок пялил бы на меня глаза. А тут кому в голову придет, что Левский едет следом за жандармами?
Современники утверждали, что Левский не знал страха и не отступал перед явным риском для жизни. Несколько лет он ежечасно подвергался опасности, и опасность стала его родной стихией.
В Пловдиве Левский пошел в тюрьму навестить пострадавшего за него Ивана Фетваджиева. Сам Фетваджиев об этом рассказывал так:
— Почти каждый день меня навещали земляки — калоферцы. Как-то рано утром меня вызвали из камеры на свидание. Я вышел. И что же вижу? Левский и Иван Мархолев. Они передали мне булку, виноград и привет из Калофера. Левский держался уверенно, будто находился не в тюрьме в сопровождении надзирателя. Одет Левский был по-европейски, точно крупный торговец.
Наступила пора возвращаться в Румынию. Обратный путь избрал он через Сливен, чтобы перейти Стара Планину в восточной ее части. По пути зашел в Стара-Загору, где когда-то жил вместе с дядей-монахом и учился. Прибыл он теперь сюда как торговец бараньими кожами. Не сразу школьные товарищи узнали в нем тихого мальчугана — монашеского послушника. Да и он нашел их сильно изменившимися. «Некоторые школьные вольнодумцы, — повествует современник Левского и его первый биограф Ст. Займов, — бородки отпустили, усы отрастили, так что бывший послушник хаджи Василия едва их узнал. Одни стали торговцами, другие — сапожниками, третьи — учителями народными, четвертые — попами. Тайная встреча была очень сердечной...»
Но в одном эти люди не изменились: они остались верными юношеским мечтам — служить освобождению народа.
Уходя из Стара-Загоры, Левский знал, что там осталась сильная организация, боевой комитет.
Много еще на пути к Дунаю встретилось ему городов и селений. И всюду, где были хотя бы малейшие к тому возможности, пламенный проповедник сеял семя свободы, поднимал людей.
Во второй половине XX столетия, когда болгарские ученые писали историю своей страны, пришедшей из тьмы угнетения к социализму, они так характеризовали деятельность Левского в пору создания им революционных комитетов в порабощенной Болгарии:
«...Левский центр тяжести революционного движения переносил на комитеты внутри страны. Этим самым революционное дело переводилось на новые рельсы. Оно становилось делом народных масс, массовой организации. Был совершен громадный шаг вперед в болгарской политической и революционной мысли».
ВСТРЕЧА С КАРАВЕЛОВЫМ
26 августа 1869 года Левский вернулся в Румынию. Вторая поездка дала ему все, на что он рассчитывал. Его критика четнической тактики, когда освобождение возлагалось на героев-одиночек и ставилось в зависимость от иностранной помощи, нашла в стране полное понимание. Его план подготовки народа к восстанию через массовую революционную организацию обрел не только поддержку, но и людей, готовых осуществить его. Первые революционные комитеты созданы. За ними возникнут другие. В этом он уже не сомневался. Теперь надо убедить в правоте своих взглядов революционные круги эмиграции. И он взялся за это без промедления.
Задача оказалась сложнее, чем он предполагал. Идейный разброд в эмиграции был очень силен. Почти год употребил Левский на бесконечные споры с представителями различных идейных течений. Одни ратовали за болгарскую автономию в рамках Турецкой империи, другие видели спасение в объединении балканских славян, третьи держались старого курса подъема восстания с помощью вооруженных чет.
В одном из поздних писем Левский с горечью вспоминал состояние умов эмигрантов той поры, их неспособность воспринять новые идеи, которые выдвигал сам ход борьбы:
«Ведь я нарочно приезжал из Болгарии, чтобы изложить вам мнение народа, мнение простых и ученых людей Болгарии. По этому поводу вы целый год высказывали свои соображения. Помните ли вы все свои слова, которые у меня записаны и против которых я выступал? Если посмотреть на ваши дела в Румынии с самого начала и до нынешнего дня, то можно увидеть, что работа двигалась, как жаба через распаханное поле, такой-то ведет сербскую политику, поэтому с ним нельзя работать, другой — русскую, третий — турецкую. И вот склока в газетах, то один ругает другого, то другой — третьего. Наши болгары это называют обливанием помоями. Около года наблюдая эти комедии, я не раз говорил вам: «Нет среди наших в Румынии таких людей, какие нужны...»
Слышались в этом письме и укоры упрямцам и сожаление по поводу зря потерянного времени.
Левский стремился объединить силы революционной эмиграции во имя единой цели: подготовки народа к восстанию.
Не сдавая своих принципиальных позиций, Левский пытался найти общий язык со всеми группами, втянуть их в осуществление первостепенной исторической задачи — создание революционной организации.
В болгарской эмиграции в Бухаресте незадолго до приезда Левского появился талантливый журналист и писатель Любен Каравелов — фигура яркая и самобытная.
С жизнью этого человека следует ознакомиться подробнее.
Родился он в Копривштице, богатом торгово-ремесленном селе-городке, не то в конце 1834 года, не то в 1835 году.
Когда стукнул Любену седьмой годок, мать отвела его к попу. Сунул поп в руки малышу тяжелую доску, заменявшую бумагу для письма, и посоветовал учиться прилежно, чтобы не подружиться с палкой, не быть битым. Целых семь лет с того дня читал Любен по слогам молитвы да церковные стихи. Семь потерянных лет. На восьмом году прибыл в Копривштицу из России первый болгарский учитель с высшим образованием — Найден Геров, создал он школу по европейскому образцу.
Но занятия по-новому пришлись на ту пору, когда у Любена и его сверстников стали пробиваться усы, а отцы подумывали, что делать дальше со своими выросшими сынами. То было время, когда родители считали, что большая грамотность нужна только архиереям да сборщикам налогов. А потому, рассказывал Каравелов, когда дошел он до Нерона и Филиппинских островов, отец смерил его взглядом, порадовался сыновней зрелости и объявил, что пошлет учиться портняжному мастерству.
Через три недели после этого разговора Каравелов очутился в большом турецком городе Эдирнэ. Шесть месяцев шил он суконные туфли да переделывал старые. Но не далось ему портняжное искусство. «Хозяин вынужден был пожалеть свой хлеб и выставить меня за дверь», — вспоминал о той поре Каравелов.
Решил отец приобщить сына к своему делу — торговле скотом. Вместе они ездили по селам, скупая скот. Много повидал тогда Каравелов новых мест, много повстречал разных людей и народов. Позже, когда вдали от родины взялся он за перо, так пригодилось ему все виденное и слышанное.
Летом 1854 года Каравелов вновь покинул родную Копривштицу, Отец, познакомив сына с практическими навыками торговли, захотел дать ему такое образование, которое необходимо для солидного коммерсанта. Для этого он отправил его в Пловдив.
По воле отца Любен поступил в греческий «гимназион» — аристократическое училище в Пловдиве. Там учили, что только грек настоящий человек, а все остальные народы — варвары.
Пловдив оказал на молодого Каравелова сильное влияние. Здесь еще острее предстали перед его пытливым взором социальные контрасты. На одном берегу Марицы, делившей город на две части, находился квартал богатых болгар и греков — Джамбазтепе с высокими и красивыми домами. Вдоль другого берега простирался квартал бедноты — Кыршияк. «В течение двух лет наблюдал Каравелов, — писал его биограф Б. Пенев, — жизнь этих сословий, взаимоотношения между ними и научился всей душой ненавидеть богатеев и с беспредельной симпатией относиться к угнетенным и обездоленным».
В Пловдиве, как говорил сам Каравелов, он изучил то, чего не изучишь в школе: он узнал свой народ, его страдания и собственными глазами, увидел вредных паразитов, имя которым чорбаджии, богачи.
Жизнь в Пловдиве и ученье в греческом «гимназионе» тяготили Каравелова. В 1857 году он уехал в Россию учиться.
Десять лет прожил Каравелов в Москве. Учась в Московском университете, он быстро вошел в гущу русской общественной жизни. То были годы, когда жил и работал вождь и идейный вдохновитель революционного демократического движения в России Чернышевский, когда умы молодежи волновали страстные статьи Добролюбова, когда с далекого берега доносился набатный звон герценовского «Колокола».
То были годы, когда на страницах «Современника» передовые люди России находили ответы на жгучие вопросы, когда звучала мужественная гражданская поэзия Некрасова и Тараса Шевченко, когда русская литература обретала могучую силу, выходила на передовые позиции общественной борьбы.
Молодому болгарину, прибывшему из порабощенной чужеземцами страны, так близки призывы революционных демократов к освобождению русского крестьянства от помещичьего рабства. Он увлекается идеями Герцена и Чернышевского. На втором году жизни в Москве Каравелова подвергают секретному полицейскому надзору за чтение герценовских статей.
В 1858 году в Москве создается Славянский благотворительный комитет. Вокруг него группируются проживающие в Москве болгары. Этот комитет, являвшийся в ту пору единственным центром славянских связей, единственной организацией, принимавшей участие в жизни славян, привлек к себе и Каравелова, все более проникавшегося идеей освобождения Болгарии. В кругах славянофилов воспринял он идею единства славянства, здесь в нем пробудился интерес к изучению славянского и болгарского народного творчества. В Москве начинается его литературная деятельность.
Сложными и противоречивыми путями шло формирование мировоззрения Каравелова в период его пребывания в Москве. На его духовном росте отложили отпечаток два течения русской общественной жизни той эпохи: революционно-демократическое и либерально-славянофильское.
Каравелова увлекали идеи Герцена, Чернышевского, Добролюбова, но он так целиком и не воспринял последовательной революционной идеологии великих русских революционеров-демократов.
Чернышевский и Добролюбов видели единственный выход из «темного царства» крепостничества и произвола, каким им представлялась тогда Россия, только в революции.
Каравелов осуждал «темное царство» рабства и насилия в Турецкой империи, но до мысли о революции тогда не доходил.
Расхваливаемую русскими либералами западную демократию Добролюбов называл лицемерной, призванной защищать права богатых.
Каравелов ставил в пример демократию Соединенных Штатов Америки и Швейцарии, идеализировал их общественный строй.
Сказалось и влияние социальной среды, в которой вращался Каравелов до приезда в Россию. В зажиточной, чорбаджийской части болгарского общества, из которой вышел Каравелов, господствовало убеждение, что свобода придет в Болгарию с помощью внешних сил и что самим болгарам надо лишь готовиться к восприятию этого блага через нравственное совершенствование и просвещение.
Такое настроение и такая социальная среда прямо вели к русским либералам и славянофилам.
Под влиянием этих кругов у Каравелова развились идеи просветительства и общеславянского пути к свободе. Не в революции, а в славянском единстве, в славянской федерации увидел он опасение для южных славян и своего народа.
Ход событий укрепил в Каравелове эти взгляды.
Австрия и Турция — две тюрьмы славянских народов, два злейших врага славянской независимости. Обе они поддерживали друг друга при любых попытках покоренных ими народов освободиться от национального гнета.
В 1866 году Австрия — верная союзница Турции по угнетению славян — потерпела поражение в войне с Пруссией. Это оживило в славянских народах надежды на избавление от турецкого рабства, заставило их усилить поиски взаимосвязей.
В результате этих настроений и при содействии русской дипломатии в 1866—1867 годах образовался Балканский союз. Вошли в него Сербия, Черногория, Греция, примыкала к нему Румыния. Готовилось объединение сербов и болгар в едином государстве.
Главная роль в Балканском союзе отводилась Сербии. По замыслу русских славянофилов Сербское княжество должно было стать центром объединения и координации борьбы славянских народов. В Белграде, столице Сербии, завязывался узел балканской политики России и чаяний южных славян. Сюда в начале 1867 года и прибыл Каравелов как корреспондент русской газеты «Голос».
Призыв к славянской федерации становится теперь главной темой каравеловских выступлений в русской печати. Идея славянской федерации была очень популярной на Балканах в шестидесятых-семидесятых годах XIX столетия. Ее принимали деятели самых различных общественно-политических направлений, но реальное содержание в эту идею вкладывалось ими неодинаковое. Великосербские националисты представляли себе объединение в форме прямого присоединения славянских народов к Сербскому государству. Болгарские революционеры в объединении славян видели возможность вести самостоятельную борьбу за освобождение от турецкого ига, не прибегая к помощи великих держав, которые во всех случаях преследовали бы прежде всего свои цели.
У Каравелова эта идея получила иную окраску. На первых порах он ратовал за объединение под покровительством России.
«Чтобы упрочить и обеспечить свое существование, — писал он в газете «Голос», — все мы, раздробленные славяне юга, должны слиться в одно целое и то под покровительством России».
Он видел путь к общеславянскому объединению через Сербию. «Свободная Сербия должна сделаться общим отечеством и сербу, и болгарину, и хорвату, и черногорцу, а может быть, и чеху, из этого центра стараться учредить будущую Югославянию».
Он считал возможным объединение болгар и сербов в монархическом государстве во главе с сербской династией Обреновичей. В прокламации к болгарскому народу, опубликованной в той же газете «Голос», Каравелов заявлял:
«Что касается Сербии и князя Михаила, то о них скажем следующее: мы, болгары, имеем только одно государство, только одного человека, с которым можем вести дружеские дела,—это государство Сербия, этот человек — князь Михаил Обренович. Без Сербии Болгария точно так же не может существовать, как Сербия без Болгарии. Соберемся, братья, и подадим руку князю Михаилу; пусть он с помощью наших и сербских сил будет ангелом хранителем нашего славяно-болгарского народа, земли, нашей веры и свободы, каким он сегодня является для славян-сербов».
В данном случае взгляды Каравелова полностью совпадают со взглядами деятелей Добродетельной дружины, которые также ратовали за болгаро-сербское объединение под скипетром сербского князя.
Все это говорит о том, что Каравелов как в России, так и в Сербии был далек от революционного понимания путей освобождения своего народа.
Почти два года прожил Каравелов в Сербии. Тот факт, что он прибыл из России, великой братской страны, как славянский публицист и писатель, раскрыл ему доступ в прогрессивные круги сербской столицы. Знающий сербский язык еще с юношества, знакомый с сербской и хорватской литературой, Каравелов легко и быстро вошел в общественную жизнь. Он скоро занял видное место общественного и литературного деятеля.
Страстные статьи, обнажающие противоречия в сербской действительности, зовущие к борьбе с рутиной, к братскому единению славян, литературные произведения, несущие в себе прогрессивные идеалы русской литературы, снискали Каравелову любовь и признательность. Он стал одним из идейных руководителей «Омладины» — организации радикально настроенной передовой сербской молодежи.
Недолго прожил Каравелов в Белграде. Сербские власти, недовольные критикой, которую Каравелов допускал в своих корреспонденциях в русских и сербских газетах, предложили ему покинуть столицу. Каравелов перебрался в Нови Сад — город сербской провинции Воеводина, находящийся под властью Австрии. Нови Сад был тогда крупным центром сербской политической и культурной жизни. Здесь деятельность Каравелова находит еще более благоприятную почву.
Новисадский период его жизни ознаменовался замечательными литературными творениями. Здесь он опубликовал в журнале «Матица» повесть «Виновата ли судьба?», написанную под сильным влиянием романов «Кто виноват?» Герцена и «Что делать?» Чернышевского. Позже эту повесть сербские литературоведы причислили к одному из первых реалистических произведений в сербской литературе.
В июне 1868 года произошло убийство сербского князя Михаила. Сербское правительство обвинило нескольких сербов из Нови Сада и Каравелова в соучастии в этом деле и потребовало от Австрии их ареста. Это совпадало с интересами австрийских властей. Они охотно арестовали неприятных им деятелей из среды сербской интеллигенции Воеводины, а в Каравелове они к тому же заподозрили «русского шпиона» и «панславистского агента», действующего под прикрытием корреспондентского билета русской газеты «Голос».
Каравелов был заключен в будапештскую тюрьму. Через шесть месяцев, в январе 1869 года, Каравелова освободили. Но ни в Сербии, ни в Австрии он уже не остался.
Партия «старых», или Добродетельная дружина,— политическое объединение крупных болгарских чорбаджийских кругов, инициатор болгаро-сербского государственного объединения — задумала в противовес газете «Народност», органу революционного объединения «молодых», издавать свою газету «Отечество». На пост редактора решили пригласить Каравелова. Зная его как глашатая сербско-болгарского сближения, деятели Добродетельной дружины полагали найти в Каравелове своего сторонника. Каравелов принял приглашение и в начале мая 1869 года прибыл в Бухарест. Но сотрудничество со «старыми» не состоялось. Вслед за выходом первого номера «Отечества» Каравелов опубликовал письмо в газете «Народност», сообщавшее о его разрыве с партией «старых».
Итак, разрыв с партией «старых» состоялся. Но со своих старых позиций Каравелов не сошел. В его статьях того времени по-прежнему звучали все те же мотивы: путь к свободе болгар лежит через объединение с сербами и через нравственное совершенствование.
В Бухаресте Каравелов впервые вплотную соприкоснулся с болгарским революционным освободительным движением, которое в ту пору делало решительный поворот к новым организационным формам и новой тактике. В конце августа сюда прибыл и человек, на которого история возложила совершение этого поворота, — Васил Левский.
К чести Каравелова следует сказать, что он сумел понять историческую необходимость дела Левского и пойти на сближение с ним. Правда, путь этот был извилист и не так короток. В одном из писем Левский указывал, что Каравелов был одним из тех, которых ему долго пришлось убеждать в справедливости своих взглядов.
Правда и то, что они так и не пришли к полному единодушию. Уж слишком далеко стояли они друг от друга в понимании путей болгарского освобождения. Каравелов приблизился к идеологии Левского, но не воспринял ее целиком.
Однако и такое сближение давало и самому делу и им обоим очень много: Левский приобретал себе союзника в лице влиятельного публициста и большого писателя, Каравелов приобщался к организации Левского, которая стала для него школой революционного мышления и действия, какой она была и для целого поколения борцов того времени.
Пройдя эту школу, Каравелов поднялся до руководителя революционной партии и председателя Центрального революционного комитета. «Однако, — как отмечает академик Михаил Димитров, — классовое наследство, с которым он (Каравелов) перешел на сторону народа, его либеральные взгляды и навыки, приобретенные в среде русских славянофилов и либералов, как и его сравнительно позднее приобщение к революционному движению, не позволили ему развиться в последовательного революционера».
После гибели Левского Каравелов сошел с революционных позиций национально-освободительного движения и отдался целиком просветительству.
Каравелов не раз метался с одного пути на другой, но никогда не отходил от цели: освобождения родины. Этому он служил всю жизнь честно и самозабвенно, чем навсегда завоевал любовь и признательность своего народа.
Две задачи решал Левский по возвращении в Румынию из второй поездки по Болгарии. Проверив в народе правильность новой тактики подготовки восстания, он теперь пытался убедить в этом революционно настроенных эмигрантов, еще не изживших иллюзий четничества. Как это было ни трудно, Левский добивался своего. Идеи его овладевали умами.
Новое дело, основы которого были только что заложены Левским в Болгарии, требовало единого центра. Создание его являлось второй задачей плана Левского. И эта мысль Левского нашла поддержку.
В апреле 1870 года в Бухаресте был создан Болгарский революционный центральный комитет. В него вошли Васил Левский, Любен Каравелов, Димитр Ценович и некоторые другие эмигранты.
Но БРЦК еще не был боевым штабом единой воли, мысли и действия. Сам состав комитета определил в нем два направления: революционно-демократическое, представленное Левским, и либерально-просветительное, возглавляемое Каравеловым.
Летом 1870 года в русском заграничном революционном журнале, а 14 октября в газете «Свобода» появилась программа Болгарского революционного комитета. Она открывала народу цели и средства борьбы и характер новой революционной организации.
«Мы боремся с двумя врагами: один из этих врагов — политический, турецкое правительство, а другой — духовный, греческое духовенство.
Турецкое правительство со своими башибузуками и греческое духовенство со своими попами и монахами убивают в болгарском народе любое прогрессивное движение, любое человеческое проявление, которое помогает народу добиться лучшей, свободной жизни.
Каждому известно, что греческие монахи, попы и архиереи с помощью Али-паши, турецкого великого визиря, до недавнего времени закрывали болгарские и боснийские школы, а их учителей отправляли в ссылку в Диарбекир. Но болгарский народ восстал против этих духовных угнетателей и изгнал их из своей страны без шума и кровопролития.
Один из врагов наших устранен, настал черед и другого.
Наша священная обязанность теперь состоит в том, чтобы очистить свою землю от правительственной чиновничьей нечисти и обеспечить свою народную политическую и общественную свободу.
Болгарский народ — народ демократический: он не разделен на секты, в его среде нет привилегированных аристократов — этого совершенно ненужного общественного элемента, — и поэтому мы хотим видеть в своем отечестве выборное правительство, которое будет выполнять волю самого народа.
Мы хотим жить в дружбе со всеми нашими соседями, особенно с сербами и румынами, которые отчасти сочувствуют нашим стремлениям, и хотим составить вместе с ними Южнославянскую или Дунайскую федерацию свободных земель.
Мы хотим, чтобы земля, которая населена болгарами, управлялась по-болгарски, то есть в соответствии с нравами, обычаями и характером болгарского народа, а те земли, которые населены румынами, сербами и греками, управлялись в соответствии с характером румынского, сербского и греческого народов. Пусть каждый народ и каждая народность получает свободу и управляется по своей собственной воле. Но в то же время мы хотим составить между собой и между родственными нам народами и соседями одно целое, каким является Швейцарский союз.
Мы не хотим чужого, но не хотим отдавать никому своего.
У нас нет правовых ограничений исторического, канонического, коронационного и религиозного характера, и поэтому представляем самому народу решить свою судьбу и заявить, к какому из отделов союза он желает присоединиться: к сербскому ли, к болгарскому ли, или греческому, следовательно, у нас не может быть и вопросов о границах.
Мы хотим для себя свободы народной, свободы личной и свободы религиозной — одним словом, свободы человеческой, и поэтому хотим точно такой же свободы и нашим друзьям и соседям. Мы не хотим властвовать над другими, поэтому не позволим, чтобы и над нами властвовали другие.
Мы употребим против турецкого правительства такие же мирные средства, какие были употреблены против греческого духовенства, и лишь в самом крайнем случае мы применим против них оружие, огонь и нож.
Мы не хотим сотрудничать ни с одним деспотическим правительством, если даже это правительство будет составлено из наших единокровных братьев; нашим союзником должен быть только порабощенный и измученный тяжелым трудом и нищетой народ, каким являемся и мы сами.
Мы причисляем наших чорбаджиев к числу наших врагов и будем преследовать их повсюду и всегда.
1870, Август 1».
Документ этот, как видно из его содержания, еще далек от чисто революционного понимания задач освободительного движения. На нем лежит отпечаток двух различных политических направлений в Бухарестском комитете. Программа БРЦК — результат компромиссного соглашения между Левским и группой Каравелова. В ней очень чувствуются взгляды либерала Каравелова. Программа провозглашает мирные средства борьбы с турецким правительством, точно такие, «какие были употреблены против греческого духовенства», и только в самом крайнем случае допускает применение «оружия, огня и ножа».
Нет в программе твердого мнения относительно будущей формы правления, сказано лишь, что «мы хотим видеть в своем отечестве выборное правительство». И это чисто каравеловское суждение. В одном из первых номеров своей газеты «Свобода» он писал: «Кажется мне, не смешно ли ссориться и делить то, чего еще нет в наших руках, определять границы и думать о будущем нашем правительстве, когда мы еще рабы? Первейшей нашей заботой должно быть наше общее освобождение, а когда это освобождение произойдет, тогда народ сам решит свою судьбу».
Влияние Каравелова особенно сказалось в том, что значительное место в программе отведено вопросам об отношениях болгарского народа с его соседями: сербами, румынами и греками.
Несколько позже, осенью 1870 года, была издана отдельной брошюрой более подробная программа БРЦК под названием «Болгарский голос». Начиналась она стихами:
Написана эта программа, как и первая, Любеном Каравеловым, но в ней более ясно отражены взгляды Левского. Так, наряду с помощью, которая ожидается от совместных действий балканских народов, программа провозглашает и такое положение: «Болгарское движение должно стать внутренним, а не внешним, как это было до сих пор, когда напрасно лилась болгарская кровь».
В духе Левского изложена критическая оценка четнической тактики и обоснована идея самостоятельного действия, организованного изнутри. «Спрашивается, почему четы Филиппа Тотю, Панайота и, наконец, Хаджи Димитра не смогли сделать то, что должны были сделать? Потому, что они пошли против турок, но не соединились с болгарами и не имели в руках другой силы, кроме силы своих убеждений и патриотизма. Хаджидимитровцы с самого начала и до трагического конца их великого дела были обречены на жертвы. Их дело, как и каждое честное и народное дело, которое порождается святой любовью к народу и свободе, принесло несомненный плод, потому что бросило семена на вспаханную ниву, которая родит народное освобождение. Но сами они должны погибнуть. Но если бы хаджидимитровское движение началось изнутри, то оно имело бы совсем другие последствия».
В новом варианте программы прямо говорится, что «только от болгар зависит окончательное падение Высокой Порты (Турецкой империи)». Но чтобы народ достиг победы, ему нужна сильная революционная организация. Лишь отсутствием такой организации объясняются прежние неудачи. «Болгарский народ никогда не переставал бунтовать. Бунтовал- он много раз — болгарские народные песни свидетели этому. Вопрос здесь не в том, что болгарский народ не способен к революции, а в его неспособности создать организацию, которая могла бы принести его восстанию победу, и не случайную, а продолжительную и окончательную».
Программа заканчивается горячим призывом к борьбе. Мирные средства, провозглашаемые в первой программе, полностью забыты.
«Пусть молодые, умные и честные головы восстанут, чтобы обновить болгарскую жизнь, которая дремала и страдала столько столетий... Братья болгары! Верьте в свои силы и надейтесь на свои мышцы! От нас зависит спасенье Болгарии. Или сейчас, или никогда! Сейте, где можете, семя нашей свободы! Час народного освобождения близок! Печали и страдания, притеснения и зверства, в каких живет сегодня народ, дошли до крайних пределов. Он восстанет и погребет, как Самсон, всех своих врагов. Вперед, милые братья! Вперед за наше светлое и правое дело, истребим зло и очистим нашу землю огнем и мечом от страшного турецкого варварства и фанариотского разврата. Вперед!»
Создав Болгарский революционный центральный комитет, Левский 28 мая уехал обратно в Болгарию. Он повез с собой не только весть о рождении новой революционной организации, но и программу ее для обсуждения в местных комитетах.
О БУНТЕ ОН ВЕЛ СОКРОВЕННЫЕ РЕЧИ
Поезд из Бухареста прибыл на станцию Джурджа, или, как называют ее болгары, Гюргево.
Вот и Дунай. Ох же, и широко разлился он. Давно скатились в Черное море «черешневые воды», а половодье еще в полном разгаре.
Оглушительно шлепая плицами огромных колес, волоча по небу черный дымный шлейф, к пристани подошел пароход австрийской компании. После неизбежных таможенных процедур и проверки паспортов началась посадка. Не спеша, как и полагается солидному человеку, Левский, элегантно одетый, поднялся на пароход.
Переезд из Румынии в Болгарию, в город Русе, отнял каких-нибудь полчаса. К Русе у Левского был особый интерес. Расположен город на правом берегу Дуная, против румынской Джурджи, от которой по железной дороге до Бухареста шестьдесят километров. Русе связан железной дорогой с черноморским портом Варной. Сделать Русе вторым, после Никопола, каналом связи с Румынией и комитетами восточной и юго-восточной части Болгарии — вот что тянуло Левского в этот большой придунайский город.
Эта мысль родилась у Левского давно. Еще весной 1869 года, готовясь ко второй поездке в Болгарию, он убеждал своего друга Христо Иванова перебраться из Румынии в Русе, обосноваться там и создать новый узел связи. Хр. Иванов переехал в Русе, но выполнить возложенную на него задачу не сумел. Теперь Левский хотел сам заняться этим. В Русе, как и в каждом болгарском городе, было не мало патриотов, но деятельность их в городе с преобладающим турецким населением, с сильной болгарской чорбаджийской прослойкой, в городе, кишевшем чиновниками и полицейскими, была, видимо, очень ограничена. Левскому не удалось достичь задуманного. Да он, видимо, и не прилагал к этому больших усилий, так как создание в Русе второго канала связи, как это ни было важно, все же не являлось главной целью третьей поездки.
Организовав первые революционные комитеты, Левский уже видел всю страну, покрытую ими. Но он видел и другое. Отдельные комитеты, как бы ни было велико их число, это еще не та сила, которая необходима для успеха всего плана. Нужен единый центр, который бы находился в самой Болгарии и мог быстро, оперативно руководить комитетами. Тогда бы вся новая организация получила законченное оформление: местные комитеты, объединяющий их Центральный комитет в Болгарии и Болгарский революционный центральный комитет — БРЦК как заграничный центр всех революционных сил болгарского народа, — где бы они ни находились.
Поэтому Левский, не задерживаясь долго в Русе, направился в Ловеч. Этот город он еще в прошлую поездку облюбовал для создания там объединяющего центра. Само географическое положение предопределяло его место во внутренней революционной организации. Стоит он почти в центре северной Болгарии. Идут через него пути от Дуная в южную Болгарию, в западные и восточные районы страны. От него недалеко до Никопола, главного узла связи с Румынией. Против Никопола — румынский город Турну-Мэгуреле, где живет заграничный представитель Леве кого Данаил Попов. А главное — в Ловече Левский нашел замечательных людей, готовых и способных на большие дела.
В доме попа Лукана Лилова в этот раз встретили Левского как старого знакомого. Пока Лукан занимал гостя рассказами о ловечских новостях, жена его Мария сготовила обед вкусный и обильный. Пришли дочери Величка и Яна; побросав дела, поспешили в дом сыновья Марин, Тошко, Илья и Христо.
Левский не таился, разговоры вел открытые. Еще в прошлый приезд в эту семью сблизился он с ней. Честные, любящие свою порабощенную родину люди открыли перед ним свои души. И Левский не ошибся в этих людях: все они до конца дней своих, пройдя через тяжкие испытания, остались верными святому делу.
К концу обеда старший сын Марин исчез. Появился под вечер и тут же увел Васила в дом Ивана Драсова. Здесь собрались члены Ловечского комитета. Левский рассказал о создании Болгарского революционного центрального комитета в Бухаресте, познакомил с положением дел в болгарской эмиграции, высказал свое решение образовать в Ловече центр для революционных комитетов в Болгарии. Предложение Левского одобрили, договорились, как вести работу.
— Ночевать пойдешь в дом сестры моей Велички, там все готово, — сказал Марин Левскому, когда закончилось собрание.
Ночью улицы Ловеча не освещались. Лишь кое-где на перекрестках тускло горели керосиновые фонари. Запоздалые путники пробирались с фонарями в руках, и тогда казалось, что по улицам медленно снуют большие светлячки.
Дом Велички стоял неподалеку от дома отца ее, в узенькой улочке. Марин, провожавший друга, постучал тяжелым железным кольцом, висевшим на двери калитки. Из дома вышел муж Велички Гечо Хашнов, впустил во двор гостей и вновь наглухо замкнул калитку.
В большой комнате ждал ужин: хлеб, сыр, кислое молоко. Разговаривали недолго. Прибрав со стола, хозяйка объявила: пора спать.
— Спать ты будешь здесь, а в случае чего... Пойдем, сестра покажет. Мы с ней все обдумали.
Величка повела в комнату, где она обычно работала.
— Видишь? — спросила она Левского.
— Вижу! Ткацкий стан, как и у всех болгарок.
Величка засмеялась:
— А ты посмотри, что под станом.
— Под станом, как и полагается, пол.
— А под полом — комната. Эх ты, недогадливый!..
Довольная произведенным впечатлением, Величка объяснила:
— Там вот, внизу, маленькая комнатушка. Когда понадобится, ты спустишься туда, а я сяду за стан и буду как ни в чем не бывало ткать.
— И все? — перебил ее Левский.
— А ты не спеши. Тут не одна голова думала. Видишь колокольчик? От него идет веревка до калитки. Каждый, кто возьмется за щеколду, чтобы во двор дверь открыть, незаметно для себя сигнал в дом подаст. А я мигом за стан усядусь. Отсюда весь двор как на ладони. Если будет большая опасность, я тебе сигнал подам. Видишь, от стана веревка в пол продета, будто ею стан привязан, а ты смотри — я ногой вот так веревку дерну, а у тебя сигнал раздастся: уходи, мол, Васил! Из твоей комнаты есть выход на задний двор, через него по соседним дворам уйдешь куда захочешь.
Удивила и порадовала Левского находчивость друзей. Тут же порешили, что дом Велички Хашновой отныне станет комитетским убежищем.
Из Ловеча Левский поехал в Тырново, посмотреть, что делается ныне в древней столице царства Болгарского.
Сюда, после неудачи в Русе, перебрался Христо Иванов, с той же целью — организовать местные революционные силы.
Пробыл Левский в Тырнове дня четыре. За это время, как отмечает в своих записках Хр. Иванов, они обсудили болгарские дела, собирали молодежь. Левский тогда поделился своими мыслями о необходимости создать устав революционной организации, говорил, что для успеха дела крайне нужен единый порядок, жесткий закон, который бы определял права и обязанности как комитетов, так и отдельных деятелей.
Так, кирпич за кирпичом, кладет Левский фундамент новой революционной организации в Болгарии.
Позже он сам займется разработкой проекта устава, а сейчас на очереди другие важные дела. Создание комитетов только началось, надо спешить, надо самому ходить по городам и селам, искать нужных людей, будить народ на борьбу.
Одно из собраний тырновской молодежи решили провести под видом загородной прогулки в Преображенский монастырь. Дорога туда идет по Тырновскому ущелью. Много поработала Янтра, пока прорезала себе это глубокое ложе. От русла реки поднимаются пологие лесистые склоны, а над ними вздымаются отвесные скалы, причудливо изрезанные водой и ветрами, завитые вечнозеленым плющом.
На западном склоне, под высокой скалистой стеной, в липовой роще укрылся Преображенский монастырь. Издали приметны лишь его красные черепичные кровли. Почти напротив, на восточном склоне — другой монастырь, святой Троицы. Основатели их, видимо, понимали толк в красоте.
Нечаянная радость ждала здесь Левского. Не успел он оглядеться, как попал в объятия товарища еще по службе в легионе Раковского в 1862 году, Матея Преображенского.
Восемь лет, что минули с той поры, мало сказались на этом жизнелюбце. Перед Левским стоял все тот же высокий, крепкий, голубоглазый человек с темно-каштановой бородкой. На лице его, широком и открытом, так и горели умные, с хитрецой глаза.
— Вот и встретились, Васил. Расскажи, где был, что делал?
— Ну, а ты, ты-то как, Матей?..
И уже готовы были друзья окунуться в прошлое, да вспомнил Левский, зачем он сюда пришел.
Два дня прожили молодые тырновцы в монастыре. Уединясь где-нибудь среди скал, а то в прохладе тенистых рощиц, слушали они, как боролись за свободу родины их отцы и деды, какие заветы оставили они сынам и внукам своим. А потом, в тиши монастырских келий, приютивших их, каждый мысленно пытался отыскать свое место в великом деле.
Интересных людей рождала эпоха, насыщенная высокими идеалами служения родине и народу. Безвестных людей она поднимала на подвиги, отдавала их на усыновление истории. Так поступила она и с маленьким Моно из рода Сеизменовых, рода, никакими громкими деяниями не отмеченного, нигде дальше своего села неизвестного. Жили основатели этого крестьянского рода вместе с другими своими соотечественниками в селе у большой дороги от Дуная к турецкой столице. Их трудами село разбогатело и стало приманкой для любителей чужого добра, каких много было в тогдашней Турецкой империи. Пришлось бросить насиженное гнездо и уйти подальше, в горы, где легче защитить честь и достояние свое. Место для жилья выбрали дикое, лесное и назвали его Ново село. Здесь и родился Моно, но никто точной даты этого события не отметил, может быть, в 1825, а может, и в 1827 году.
В чумной год родители умерли, и пошел Моно по чужим людям. Горьким показался хлеб, приправленный попреками. Кто-то надоумил податься в монастырь, где для каждого есть приют. Первые надежды не были обмануты. В Преображенском монастыре бездомный Моно получил кров и хлеб. Там в его душе зародилась страсть к познанию мира, страсть, которой суждено было сопровождать его во всей жизни.
Эта страсть увела молодого послушника из маленького Преображенского монастыря в известный центр духовной болгарской культуры — Рилский монастырь. Укрытый в дебрях Рилы, он как маяк светил во мгле рабства и не давал гаснуть в сердцах рабов огню национального самосознания.
Монашеская ряса и богатство — вот два средства, которые в те времена открывали болгарам доступ к просвещению. Моно не из чего было выбирать. Он стал монахом под именем Матей. Так крестьянский сын из рода Сеизменовых стал отцом Матеем Преображенским .
Монашеская ряса — это в то же время и своеобразный путевой лист на беспрепятственное хождение по опасным дорогам Турецкой империи. Для любознательного Матея это было как нельзя кстати. Вскоре после принятия монашества отправился он пешком на Афон — гористый греческий полуостров, средоточие множества православных монастырей.
Двенадцать лет прожил Матей на Афоне. Монастырские библиотеки богаты, много в них разной пищи для жадного к знаниям ума, но Матея с некоторой поры больше влекли книги по механике.
Сидя на берегу Эгейского моря, он часто любовался, как с необузданной силой накатывались на скалы волны. «Какая мощь, сколько напрасно растраченной энергии! — думалось ему. — А нельзя ли построить мельницу, которая бы вечно работала, движимая неиссякаемой силой волн?» С тех пор Матей и увлекся механикой. Он читал книги, листал старые чертежи, делал модели. Он не знал, что еще задолго до него пытались люди создать «вечный двигатель» — перпетуум мобиле.
Растратив все свои сбережения и отчаявшись чего-либо добиться, Матей вскинул на плечо котомку и зашагал по белу свету. Побывал в Палестине, сходил в Россию, откуда через Румынию добрел до Сербии. Здесь Матей впервые познал новые проповеди: в Белграде он слышал Раковского. Его пламенные речи смутили покой души смиренного странника, и, когда Раковский стал формировать первый болгарский легион борцов за освобождение родины, Матей сменил посох на ружье. Со всей страстью новообращенного дрался он под Белградской крепостью с врагами христианства на Балканах, — так тогда он понимал борьбу с турецким господством.
Любен Каравелов.
Ангел Кынчев.
С незаживающей раной в ноге и новой целью жизни вернулся Матей на родину.
— Ну, а дальше? Что же ты делал после роспуска легиона? — расспрашивал Левский.
Разошлась уже по домам тырновская молодежь, а Левский все еще живет в монастыре. Не наговорятся два приятеля. А поговорить есть о чем: о прошлом и настоящем, о близком и далеком будущем. Не терпится Василу, пристает к Матею:
— Восемь лет ведь не видались. Говори, не томи, где был, что делал?
Любо и Матею в памяти покопаться, погреться у огонька воспоминаний.
Два года по возвращении из Сербии скитался он, таясь людей, по лесам Стара Планины. Когда такая жизнь стала невмоготу, прикрылся, как свидетельством о благонадежности, монашеской рясой и обосновался в Батошевском монастыре.
Неизвестно, как это случилось, но обуяла его прежняя страсть: решил строить самовертящуюся мельницу, только не на силе волн, а на силе падающего песка. Соорудил в Тырновском ущелье здание. Но опять ничего не вышло. Подняли Матея монахи на смех.
Ушел Матей от людей. Поселился в пещере, неподалеку от монастыря святой Троицы. Да разве это жилье для мятущейся души!
Потянуло Матея опять в мир, к людям. Взвалил на коня два мешка, полных книг, и поехал, решив, что если нельзя сейчас служить народу мечом, то надо служить словом. Ездил от села к селу, от города к городу. Прибыв в село, располагался у церкви или школы и раскладывал книги. Подходили крестьяне, и Матей затевал с ними беседы. Одному продаст книжку, а другому, который и рад бы купить, да не на что, Матей перескажет ее содержание. Давал книги и на прочтенье, кому на день, кому на два, а кому и до следующего прихода.
Стал книгоноша желанным гостем. Крестьяне наперебой старались зазвать его к себе, особенно учителя. Матей был рассказчиком неутомимым, остроумным, человеком склада общительного, жизнерадостного.
Уважали Матея не только за интересные рассказы. Был он еще и живой энциклопедией. Он все знал и все мог. Был сведущ и в садоводстве, и в шелководстве, и в земледелии, и в механике, и в медицине. Показывал людям, как лучше использовать землю, как выкармливать шелковичных червей, выращивать овощи. Спустя многие десятилетия после смерти Матея в тырновских селах все еще разводили особый сорт перца — мясистого, крупного, сладкого — под названием «Отче Матей». Он мог лечить разные болезни, сам приготовлял лекарства, но денег за лечение никогда не брал.
Матей убеждал крестьян посылать детей в школы, помогал сельским общинам подыскивать учителей, следил за порядком в училищах, за чистотой в классных комнатах и одеждой школьников.
По его совету в деревнях создавались читальни, крестьяне строили для них дома, а о книгах заботился сам Матей — чаще всего он их дарил.
В последние годы пристрастился к театру. Хотя сам он, как духовное лицо, играть на сцене не мог, но без него не обходился ни один спектакль в селах Тырновской округи. Он создавал при читальнях театральные труппы, доставал для них пьесы, делал костюмы, декорации.
— Вот так, Васил, я и ходил по селам. Исколесил чуть ли не всю северную Болгарию. Мне даже прозвище в народе дали: Миткалото — скиталец. Чем мог — помогал людям. Сначала носил книжицы нравоучительные и забавные, календари да буквари, а потом сочинения учителя нашего Раковского народу понес. Это, как понимаешь, труднее было делать. Такой товар возил не в мешке, а в седле коня. Да и давать такие книжки надо было с оглядкой, — рассказывал Матей Василу. — Был такой случай: продавал как-то раз я книги в Трояне. Подошел кмет, староста здешний, спрашивает:
«Какие книги продаешь, отче?» — «Букварь для детей, рассказы про Иванчо и Марийку», — отвечаю ему. «А нет ли книги с рассказом о царстве нашем?»
Ну, — думаю, — хитер кмет — турецкое ухо, подловить хочет, да не на того напал. «О нашем царстве турецком, — говорю ему, — сейчас, к сожалению, книги нет. Но если господин кмет так желает, в следующий раз принесу». — «Да не о турецком я спрашиваю, а о болгарском», — с досадой бросил кмет и, махнув рукой, пошел прочь.
Тут во мне вдруг доверие к нему пробудилось. Окликнул я его и дал «Лесного странника» Раковского. До чего же человек возрадовался! Пригласил меня к себе, всякими угощениями потчевал, всю ночь проговорили, приглашал заходить, если в Трояне побывать доведется. Видно, и старосты есть разные.
В одном селе напоролся на попа да отбрил его на потеху всем. Сижу, значит, в одном доме, рассказываю о своих скитаниях, при случае нужное слово забрасываю, а старый поп слушал, слушал да так ехидно спросил: «Что же, в нашем селе не нашлось ни одной собаки, что ты с такими речами к нам без онаски зашел?» А я ему в ответ: «Есть в вашем селе один злой пес, но он уже стар и без зубов, вот я и шел без опаски». Поп, конечно, намек понял и замолк.
Васил хохочет. Доволен и Матей, что доставил другу удовольствие.
— А раз было: сижу у церкви со своим товаром. Гляжу, народ подобрался подходящий, ну и стал я расхваливать книгу Раковского об Асене Первом. А тут какой-то чистюля, по обличию чорбаджийский сынок, возьми да и скажи: «Пустое это, ветер». Это он о книге Раковского! Чуть не попортил мне рекламу.
— Ну, да ты его, конечно, осадил.
— А как же! «Э, милый, — ответил я ему, — ты говоришь, ветер это, пустое. А знаешь ли ты, что ветер приносит дождь, дождь орошает землю, а земля нам родит все, чем мы живем! Тот, кто хлеб своим трудом добывает, хорошо это знает», — намекнул я на его нетрудовое нутро. Посрамленный чорбаджийский отпрыск удалился под хохот крестьян.
Пять дней прожил Левский в монастыре. Посвятил Матея в свои планы, и тот, загоревшись ими, дал слово везде и всюду сопутствовать Левскому.
Последний день прошел в сборах. Матей раздобыл старую монашескую рясу, и они вдвоем подогнали ее под фигуру Левского. Когда было готово и это, набили мешки книгами и поутру отправились в путь.
По выходе из Горна-Оряховицы монахов остановил турецкий патруль:
— Куда идешь, поп, по какому делу?
— Рухани кяхады сатарым (духовные книги продаю), — ответил Матей. — А это мой ученик, — показал он на Левского.
Левскому тогда было тридцать три года, выглядел он очень молодо, а бородатый и косматый Матей, двенадцатью годами старше Левского, вполне мог сойти за старого монаха-учителя.
Но не везде у монахов сходило гладко. Добрались они до Елены, красивого городка, вытянувшегося вдоль одноименной горной речки. Городок богатый, чорбаджийский. Еленское сукно славилось по всей Турции, а за шелком и шелковичной греной приезжали даже итальянские и французские купцы. Матей и здесь было занялся торговлей. Но еленские кулаки быстро разобрались, с кем имеют дело. Позвали они к себе монахов, купили у них по книжке «Житие святых» да и сказали:
— Знаете ли вы, отцы святые, что в Русе турки открыли дом для сумасшедших?
— Так что же из этого?
— Отправляйтесь-ка вы лучше туда и там проповедуйте то, что собирались проповедовать здесь.
Пришлось из Елены уносить ноги. Подались в Дряново. Попытались здесь заняться с молодежью, но опять безуспешно. Это было «одно из тех тырновских сел, — говорил местный летописец, — которое осталось почти до самого конца рабства в стороне от освободительной борьбы XIX века. Причиной этому были чорбаджии, которые очень хорошо держались с турками и всячески притесняли народ».
Зашагали друзья из Дряново в Габрово. Матей по дороге ворчал: «Ох, уж эти чорбаджийские сынки, у самих усы повырастали, а без разрешения старших ничего не сделают».
Дорога, углубившись в горы, пошла бок о бок с шумной Янтрой. Весело бежит она, скача с камня на камень. Берега зеленые, лесистые. Идти легко, хоть и летний день, но жара мало заметна. Из густых лесов на северных склонах Стара Планины веет прохладой.
Город Габрово дает знать о себе издалека. Шумят водяные приводы ткацких станков, кузнечных молотов. Славен город своими рукодельцами. Легенда повествует, что город основал молодой горец Рачо Ковач, Рачо Кузнец. В далекие времена, может быть четыре сотни лет тому назад, остановился он на берегу Янтры и поставил кузницу под тенью граба. Около первого поселенца оседали все новые люди: ткачи и кожевники, оружейники и сапожники, гончары и ювелиры. Грабовые леса, стоявшие вокруг, дали селению свое имя — Габрово.
Монахи остановились на постоялом дворе братьев Крыстиняковых. Здесь их уже поджидал посланец из Ловеча. Принес он Левскому полученные из Румынии револьверы, полсотни номеров эмигрантской газеты «Дунайская заря», брошюры Раковского да сверток— подарок от тырновских друзей, который Левский распаковывать не стал. Набил Матей газетами мешки, и поплелись странники дальше.
Дорога от Габрово некоторое время вилась по ущелью Янтры, а затем через густой лес стала взбираться на Стара Планину. В лесу темно, сыро, прохладно. Меж камней с хрустальным звоном бегут ручейки ключевой воды.
Подъем на перевал долгий, трудный. Да и ноша дает себя знать. Чем выше, тем чаще присаживаются отдохнуть. Лес поредел, а вот уже и совсем посветлело. Деревья расступились, и перед путниками во всей своей суровой красе предстала голая каменистая вершина святого Николы — высшая точка перевала.
Широк отсюда кругозор. С запада на восток тянется волнистая гряда гор. Вот, почти рукой подать, высится Бузлуджа, место гибели Хаджи Димитра и его отважной четы. Сняв шапки, Васил и Матей долго глядят на безмолвную, облитую солнцем вершину. На юге в легкой дымке стелется Казанлыкская долина. Знакомые места. Где-то недалеко, хотя и не виден, родной Карлово. С горных высот до самой долины змейкой ползет дорога. Вдоль нее — заросли шиповника, по-болгарски — шипка. Внизу, у дороги, село Шипка — гайдуцкое гнездо. Здесь и решили заночевать.
Поутру Матей пошел по своим книжным делам, а когда вернулся — нашел в доме элегантно одетого человека.
— Откуда это? Что за наваждение?
— Из того самого свертка, что нам в Габрове вручили. А теперь слушай план действия. Через час выходим в Казанлык. Ты идешь собирать пожертвования на монастырь, а я покупать розовое масло. Нашей организации очень нужны деньги. Их надо искать у богатых людей. Этим мы и займемся. Но помни: в этом походе мы друг друга не знаем.
В Казанлыке, как и в прошлый раз, Левский остановился на постоялом дворе бабушки Ганы, а Матей чашел приют в монастырском подворье.
Первый визит прибывший в Казанлык купец нанес крупным торговцам розовым маслом братьям Димитру и Ботю Папазовым. Повели они купца на розоварню, показывали, как делается розовое масло, расхваливали свой товар. Но купца интересовало совсем другое: ему важно было узнать настроение торгашей, смогут ли они дать деньги на народное дело. Младший, Ботю, сочувственно встретил миссию Левского и дал ему двадцать пять золотых монет.
Во время обеда в дом Папазова зашел Матей и предложил хозяевам и гостю купить книжки. Гость отобрал «Житие святых», книгу Раковского «Об Асене Первом — великом царе болгарском» и попросил монаха рассказать, как Асен и брат его Петр освободили Болгарию от византийского ига.
Матей со свойственным ему красноречием рассказал о делах Асена и Петра и намекнул на то, что и братьям Димитру и Ботю Папазовым также суждено внести свою лепту во второе освобождение болгар. Честолюбие Димитра было приятно задето, и он вместо двадцати грошей уплатил за книжку целый золотой.
Ободренный удачей, Матей сунулся было в другой чорбаджийский дом. Но там сорвалось. Поглядел богач на оборванного монаха, послушал его речи о том, что со святой горы (Афона) сошел новый Крали Марко и ходит по селам пробуждает народ, да и сказал:
— Монах ли ты, дьявол ли, я не знаю, книжки я у тебя возьму, и беги ты с глаз моих, не то позову турецкого начальника, тогда увидишь не одного Крали Марко, а сразу двух.
Дальнейший путь Левского и Матея лежал через Войнягово, Карлово и Сопот — места знакомые и опасные. С помощью друзей прошли незамеченными. За Сопотом идти стало легче. Матей по-прежнему собирал подаяния, а Левский делал вид, что ищет работу учителя и церковного певчего. В селе Клисура, что стоит на перекрестке дорог, задержались. Очень важно иметь здесь комитет. И им удалось его создать. Удовлетворенные, зашагали в села Среднегорья.
Дела требовали возвращения в Ловеч. Решили идти туда через Софию. Перед въездом в город сделали привал в селе. На постоялом дворе привязался с расспросами чрезмерно любопытный кулак:
— Куда идете, зачем идете?
Чтобы отвязаться, Левский ответил:
— В Софийскую околию идем, шопов покупать. Сто шопов за двух попов.
Сидевшие в корчме так и прыснули со смеху. Добродушная шутка понравилась и самим шопам, которых в корчме, судя по их белым одеждам, было преобладающее число. Шутку подхватили. Кто-то весело спросил:
— А уксус заготовили? Без уксуса шоп не проживет.
Это намек на известную нетребовательность шопов к пище: говорили, что шоп с Георгиева дня — 23 апреля — до Петрова дня — 29 июня —съел 120 оки хлеба и 10 оки уксуса, и только в Петров день купил на двадцать грошей сыра. Эти рослые трудолюбивые люди отличались в жизни большой скромностью.
Побалагурив, монахи зашагали по старому Царьградскому шоссе. Впереди на фоне зеленой горы Витоша вырастал большой город. Минареты, минареты и минареты. Типичный мусульманский город. Болгарские церкви не видны. На родной земле болгары не имели права строить свои храмы выше турецких мечетей. Царьградское шоссе замыкал конак — дворец правителя — мрачное здание, окруженное высокими стенами, утыканными по верху осколками стекла, чтобы из тюрьмы, устроенной в подземелье конака, не сбежали заключенные болгары.
С отвращением прошли монахи, как проходит каждый болгарин, мимо этого учреждения своих угнетателей. «Кажется, конаки эти наводят уныние даже на своих обитателей, которые очень часто меняются, вступая за их порог только для того, чтобы полюбоваться на слезы бедняков и насладиться зрелищем человеческих страданий... Кажется, что каждый, уходя из этого учреждения, непременно оставит в нем что-нибудь свое: слезы, улыбку, плач, радость или жизнь», — писал Л. Каравелов.
На Соляном базаре монахи отыскали постоялый двор — хан Хаджи Боне. Как было условлено, постучали в дверцу черного хода с глухого тупика. Пришельцев впустили. А спустя недолгое время любопытный наблюдатель мог бы заметить, как через ту же дверцу стали заходить поодиночке все новые и новые люди. А впрочем, это не очень бросалось в глаза, так как был вторник, базарный день, когда много сновало всюду разного люда. Когда разошлись — знает только темная ночь.
Утром в тупичок мальчонка привел коня и исчез. Из хана вышел крестьянин в шопской меховой шапке, в одежде, измазанной углем. Не спеша открыл сарай, погрузил на коня мешки с углем и зашагал по софийским улицам, покрикивая:
— Уголь! Уголь! Кому нужен уголь?
С некоторыми покупателями угольщик беседовал дольше обычного, а иногда даже входил в дом. Там, размотав свой длинный кушак, обвивавший его от бедер до самых под мышек, вытаскивал какие-то бумаги, вручал их хозяину и удалялся. И снова на улицах слышалось:
— А вот уголь! Кому уголь!
Из Софии Левский, нигде не задерживаясь, спешил в Ловеч.
Начиналась прекрасная осень. Хороша здесь весна. Но осень... «Нет лучшего времени, чем болгарская осень. Это уже не молоденькая, свежая как роза, девушка, какой кажется весна поэтической душе болгарина, а зрелая женщина, у которой много хорошеньких и миловидных деток, радующих мать нежной любовью. Спелый виноград налился сочными гроздьями, и лоза прикрывает их зелеными листьями, словно курица своих цыплят, яблоня, увешанная румяными, как девичье личико, яблоками, груши, персики, абрикосы, айва и сливы, желтые как янтарь, выглядывают из-под листьев, а там неподалеку ветвистый орешник с большими пахучими листьями, миндаль и кизил. А утренняя прохлада, а запах роз, а тысячи разных цветов и травок! А птицы! Но всей благодати не перескажешь» (Любен Каравелов).
На дорогах пахло яблоками. С виноградников неслись песни. В деревнях крестьянки пекли хлебы из свежей ароматной муки первого помола.
— Жить бы да радоваться, глядя на эту благодать,— умиленно говорил Матей. — Прекрасны наши места, плодородна наша земля, хорош наш народ, всем наградил нас господь, кабы только не турки.
К приезду Левского в Ловеч друзья подготовили создание центра, объединяющего революционные комитеты Болгарии. Таким центром стал Ловечский комитет. Левский назвал его Временным болгарским правительством и заказал для него через БРЦК в Бухаресте печать с изображением льва и словами: «Смерть или республика».
Все дела по созданию внутренней революционной организации этим заканчивались. Левский мог теперь целиком отдаться дальнейшему расширению и укреплению сети революционных комитетов.
Удовлетворенный совершенным, Левский в сопровождении двух товарищей по белградскому легиону— Васила Ионкова и Саввы Младенова, а также Марина Луканова отправился в Тетевен.
По пути зашли в село Гложене, где родился Васил Ионков, здесь и заночевали. Всю ночь уставшим путникам пела песню река Вит и легко посвистывал чур ко. Интересен этот чурко. Начинает он дуть с вечера, усиливается к полуночи, затем ослабевает и к полудню совсем стихает, чтобы с вечера начать все сначала. Зарождается этот воздушный поток где-то в горах за Тетевеном и, пробежав километров двадцать, замирает.
Встали рано, чтобы по прохладе подняться в Гложенский монастырь, что прилепился, словно ласточкино гнездо, к скалистой вершине над селом. Избрали дорожку, хоть и более длинную, но менее крутую. Вьется она то среди кустарников, то среди мелколесья, а потом входит в тенистый буковый лес.
Настоятелем монастыря в ту пору был друг Левского, уроженец Сопота игумен Хаджи Ефтимий. Встретились друзья радостно и, вдоволь наговорившись, пошли осматривать монастырь.
По преданию, русский князь Георгий Глож во время нашествия татар покинул со своей дружиной родину и переселился в Болгарию. Основал он здесь поначалу села Гложене и Киевский Извор, а потом взялся за постройку и самого монастыря. Было это в XIII столетии.
Игумен показывал Левскому документы о давних связях с южнорусскими монастырями, записи в старой рукописи о посещении Гложенского монастыря специальным посланцем Киево-Печерской лавры.
С тех пор шесть веков стоит на утесе грозный, недоступный врагам Гложенский монастырь — опора национального духа болгар. Существовавшая здесь монастырская школа сеяла семена просвещения по всей округе. Здесь не раз укрывались жители ближайших селений от кровавого нашествия кирджалийских орд. Стал он прибежищем и для Левского и его товарищей, сюда уходили они в случае опасности, отсюда несли они в окрестные села свет новой правды, новой надежды на избавление.
От монастыря несколько часов хода до Тетевена — городка, приводящего в восторг всех в нем побывавших. Представьте себе горную долину. Высокие горы, стоящие над ней, густо покрыты великолепными буками. За лесами — роскошные луга. Бежит, неумолчно журча, речка Белый Вит. На берегах ее сады, в садах дома. На лугах и лесных полянах стада. Звенят бубенцы на шеях вожаков овечьих отар. В перезвон бубенцов вплетается пение птиц, да слышится игра ключевой воды с пестрыми камешками.
Но не только красой привлек к себе первых болгар этот край. Они шли сюда, чтобы в непроходимых лесах, в горных долинах скрыться от захвативших их землю турок. Непокорные, они создавали здесь свои поселения, где можно жить согласно своим обычаям, своей вере. Дух свободы витал в этих местах, будто сами горы защищали их от проникновения тлетворного влияния чужеземцев.
Савва Младенов, сопровождавший Левского, родом из Тетевена. Все ему здесь знакомо, и сам он известен всем. По его кличу собрались тетевенские патриоты. Много было горячих речей, заверений отдать борьбе все силы свои. Левский слушал и думал: «Можно поднять народ, надо только работать, работать и работать».
Говорили до зари. А когда солнце позолотило горы, он, неутомимый, поехал в другие села, где люди также ждут бодрого слова.
ГЛАВА ВТОРАЯ
СТРАТЕГ РЕВОЛЮЦИИ
Стояла зима 1870 года. Позамело дороги, непроходимы тропы в горах. Походы временно пришлось прекратить. Да и пора вплотную заняться организацией конспиративного хозяйства Ловечского центра.
Болгарская часть города находилась на правом берегу Осыма, отделенная рекой от турецких кварталов. Через нее пролегали дороги с севера на юг и с запада на восток. Здесь жили верные друзья Левского. Лучшего места для тайного центра трудно сыскать.
С помощью друзей Левский приспосабливал Ловеч к несению большой службы. Въезжающих в город с юга ждало убежище в доме рабочего-дубильщика Иванчо Радиля. Путника с востока готов приютить дом Велички Хашновой. Армянин Агоп Бояджи Драганов предоставил свое просторное жилье для военного обучения членов революционной организации. В доме Ивана Драсова заседал комитет, оттуда берегом реки можно добраться до Христо Цонева — его дом с чердаком и подвалом укроет каждого, кто в этом нуждается.
Марин Луканов по совету Левского арендовал у турка постоялый двор и превратил его в тайное убежище для комитетских деятелей, прибывающих в Ловеч.
Для себя Левский облюбовал малоприметный дом на южной окраине. Прибыл он туда по рекомендации друга своего Христо Иванова. Накануне приезда Левского хозяин дома Никола Сирков сказал жене:
— Завтра к нам пожалует торговец сахарными изделиями. Прими его любезно.
Мария скоро поняла, что за торговец их гость. Муж ее, Никола, подтвердил догадки и рассказал о настоящей деятельности Левского:
— Вот кто этот человек. Надо оберегать его, Мария. Если даже будут пытать, и тогда ничего не говори. Детей у нас нет, если мы погибнем — наши имена останутся.
Легко жилось Левскому у этих простых и ясных людей. В их доме царило то согласие, которое так облегчает жизнь. Мария — высокая, статная, лет тридцати женщина с красивыми темными глазами — была гостеприимна, словоохотлива, жизнерадостна. Под стать ей был и муж, Никола, — любое дело так и спорилось в руках его под смех и песню.
Голова Левского тогда была оценена турецкими властями в тысячу золотых. Многие желали заработать эту премию. Укрывать в этих условиях Левского значило рисковать жизнью. Но Мария, удрученная тем, что не может сделать большего, спрашивала:
— Мы с Николой малообразованные люди. Чем мы можем еще помочь тебе?
Они совершали подвиг как повседневное дело: скромно и честно и с одним желанием — выполнить его как можно лучше.
Глядя на них, Левский не раз говорил:
— Милые люди! Если бы все болгары были такими, Болгария давно была бы свободной.
Частым гостем в доме Сирковых бывал Васил Ионков. Познакомился он с Левским еще в легионе Раковского. В 1867 году судьба их вновь свела в Белграде. С тех пор пути их слились. Неотступно, как тень, сопутствовал Ионков другу своему, стал его поверенным в сношениях с комитетами, его верным связным. Не было у Левского другого такого надежного, подвижного и быстрого курьера. Он всюду проникал и всюду проходил незамеченным, все мог достать и все пронести. Его считали душой курьерской службы всей организации, а лучшей помощницей в этом была мать его, бабушка Ионковица.
Есть куда Левскому зайти, с кем поговорить, посоветоваться. Любил он захаживать в корчму Добри Койнова. Маленький Добри, прозванный так за свой рост, всюду поспевал, все видел, все знал. Он просто не мог жить вне общений с большим кругом людей. Потому, видно, и избрал профессию корчмаря. В его корчме всегда было людно. Она влекла к себе и радушием хозяина и особенно теми домашними колбасами — суджуци, которые так мастерски готовил Добри и подавал гостям с отменным вином из собственного подвала.
Посидеть здесь да послушать бывалых людей — разве мог отказать себе Левский в таком удовольствии в долгие зимние вечера? Тут можно незаметно и о делах поговорить и с нужными людьми встретиться. А если заглянет в корчму какой турецкий шпик или начальник, то хозяин так ублажит его вином и суджуцами да забавными историями, что тот забудет, зачем сюда шел.
Турки верили Койнову и даже поручили ему собирать по болгарским селам продовольствие для своих войск. Раз вернувшись из поездки, маленький Добри рассказывал Василу:
— Задержали меня на дороге турецкие стражники. А у меня, как ты знаешь, в мешке твои письма да каравеловская газета, а в кошельке за поясом комитетские деньги. Как быть? Доберутся до писем — беда. И тут осенило меня: достал я кошелек и говорю: «Видите деньги, еду покупать продовольствие для ваших солдат. Кто меня задержит, тому несдобровать». И такого я напустил страха, что отпустили они меня.
К концу года все работы по организации Ловечского центра были закончены. Сеть курьеров связала его с основными комитетами в Болгарии и с заграницей.
В новогоднем письме Левский уже мог сказать, что «после многих попыток в прошлом, наконец, найдено настоящее средство освободить болгарский народ». Средство это — внутренняя революционная организация, состоящая из местных комитетов и объединяющего их центра в Ловече.
Новый, 1871 год Левский начал большой работой. Его письма того периода показывают всю широту его организационного таланта, размах его мысли, всеобъемлющую заботу о процветании выпестованной им революционной организации.
Блестящий мастер конспирации, Левский в первом же: письме своему заграничному представителю Д. Попову сообщает, что «с сего дня будем вести переписку под знаком «Д» и «Р» и тут же расшифровывает, что это значит:
«Когда пошлю вам посланца, напишу эти две заглавные буквы (Д и Р); он вас спросит, что это значит, и вы ответите: «Добро и рыци», то есть «Да здравствует республика». Тогда посланец скажет: «Да здравствует».
В этом же письме он излагает свои взгляды на первоочередные задачи организации. Задачи эти: добывать деньги, приобретать оружие, готовить кадры военных руководителей.
«Когда мы будем готовы закупить указанные ружья, потребуются и люди, которые хоть сколько-нибудь были бы знакомы с военной тактикой. Необученных воевод и юнаков для борьбы вне городов, как, например, в горах, на дорогах, в селах и пр., мы найдем, но для городов нам нужны более обученные, которые бы хоть сколько-нибудь знали военную тактику и дисциплину, знали, какие улицы нужно закрыть и какие открыть, какие дома подготовить к сопротивлению на случай всяких неожиданностей, какую форму придать окопам, которыми будет окружен город в соответствии с его местоположением; если имеются реки, болотистые места, они должны знать, какие позиции нужно занять в этих условиях».
Для Левского революция — это жестокие бои с опытным врагом, которые надо вести по всем правилам военного искусства, и он указывает, где брать людей, где и как их готовить, какими качествами они должны обладать. Он предлагает привлечь молодежь, которая училась во второй болгарской легии в Белграде, сообщает местным комитетам условия поступления болгарской молодежи в Одесское военное училище, требует перевода на болгарский язык русского военного устава и сербских «Солдатских правил».
Но Левский одновременно предупреждает, что одних знаний мало, что надо еще быть готовым служить революции.
Надо прежде всего, говорил он, спросить тех, кто знаком с военным делом или хочет его изучить, «готовы ли они умереть за Болгарию?».
В ту пору у Левского уже созрел и план восстания.
«Самое подходящее для нас время, — пишет он воеводе Филиппу Тотю, — начать зимой. Восстание не ограничится Балканами, как это было при засылке чет, теперь восстание будет всенародным и повсеместным, боевые действия развернутся не только в горах, но и на большаках, по селам, в лесах. Зима затруднит передвижение турецких частей, особенно артиллерии и кавалерии, что ослабит султанское войско и сделает восставших господами положения.
Зима ограничит маневренность неприятельской регулярной армии, в то время как восставшие всегда будут в состоянии сконцентрироваться в любом выгодном для себя месте. Восставшие предадут огню села и продовольствие на пути продвижения турецких войск» и тогда в мороз где они найдут хлеба, соломы, ночлега для себя и коней? К тому же повстанцы будут непрестанно тревожить их неожиданными нападениями. В отличие от турок восставшие не будут испытывать недостатка ни в продовольствии, ни в тепле, ни в надежном укреплении — ведь они ведут войну на родной земле. Но, — предусмотрительно предупреждает Левский, — все эти преимущества надо уметь правильно использовать. Они послужат восставшим лишь в том случае, если восставшие будут готовы хотя бы днем раньше, чем их враги, если они совершат нападение прежде, чем неприятель развернет свои силы».
Чтобы осуществить эти планы, нужны не только революционная организация и опытные, преданные делу люди. «Необходимо также еще нечто, без чего нельзя больше обходиться — это деньги, деньги и деньги!»
Добровольные сборы среди членов организации не могли дать достаточно средств. Деньги были у богачей, но те не хотели их дать, «Где же взять деньги?» — чуть ли не с отчаянием обращался Левский к своим единомышленникам. Некоторые советовали заняться экспроприацией, насильственным изъятием денег у чорбаджиев. Левский понимал, что это чревато опасностями для революционного дела. «Предположим, я стал бы сейчас собирать деньги путем организации Налетов? Хорошо, но если среди нас окажутся убитые, что делать без этих людей? Ведь при этом могут погибнуть даже самые лучшие, без которых никак нельзя обойтись. А если, упаси боже, кто-нибудь окажется раненым и будет пойман, да к тому же выдаст все, что тогда делать?»
Выдвигая такие доводы против изъятия денег путем террора, Левский осаживал сторонников быстрых действий, чрезвычайных мер.
— Не спешите, — говорил он таким советчикам-эмигрантам. — Мы здесь должны были бы больше спешить, потому что не имеем даже постоянного убежища, — сеновалы служат нам гостиницами, но иногда и они для нас недоступны.
Он пытается получить деньги у чорбаджиев, взывая к их совести, к патриотическому долгу.
«Как вообще все болгары жаждут освобождения от несносного варварского ига, так и вы, надеемся, сочувствуете этому от всего сердца, — говорится в одном из писем. — Для достижения этой цели необходимы деньги, деньги и еще раз деньги. Вас, как одного из патриотов и здравомыслящих болгар, имеющих известное состояние, мы просим пожертвовать на народное дело».
Первый призыв — вполне мирного содержания. Но он не принес желаемых результатов. Чорбаджии не захотели добровольно раскошелиться. А деньги так нужны! Левский ищет их всюду. Он пишет Христо Ботеву: «Болгарская земля давно перестала быть раем для султана. Народ слушает меня, готов в любой час поднять революцию, но где оружие? Деньги и опять деньги! Кто найдет деньги и вооружит болгарский народ, тот будет самым большим патриотом. Вот почему ты не спи, а ищи золото на валашской и русской земле любым способом».
Левский пишет личные письма известным ему богачам. Он привлекает их внимание к жалкому состоянию соотечественников:
«Кто мы такие, болгары? Тяжело и гнусно придавленные проклятыми турками, мы каждый день терпим муки и мерзости, противные человечеству и свободе совести... На кого падают сиротские кровавые слезы, льющиеся каждый день перед богом, чтобы избавил он их от грязных рук, которые каждый день вырывают хлеб из уст и заставляют умирать с голоду? Детей их отуречивают, бесчестят молодых жен и дочерей. Эти невинные — не наши ли братья и сестры?.. Не мы ли, особенно вы, чорбаджии, являемся причиной того, что царит еще это беззаконие?.. Не льются ли их кровавые слезы на наши головы? Если мы, их братья и отцы, не восстанем для спасения своих матерей, жен, сестер и детей, кто другой им поможет?»
Левский рисует будущее освобожденной родины: «Не так будет в нашей Болгарии, как теперь в Турции... Все народы в ней будут жить под одними и теми же чистыми и святыми законами — и турки, и евреи, и пр., кто бы они ни были, для всех будет одинаково, если только признают они законы наравне с болгарами. Так будет в нашей Болгарии. Мы преследуем не турецкий народ и не его веру, а султана и его законы — одним словом, турецкое правительство, которое варварски владеет не только нами, но и самими турками».
Левский призывает помочь народному делу, внести указанную в письме сумму. Но теперь он уже не ограничивается просьбой, увещеванием.
«Пишем вам об этом в последний раз. Ждали мы, что вас тронут горячие слезы нашего несчастного народа, который находится в самом бедственном положении, но этого не произошло. Вы пьете его кровь и предаете его мерзкому мучителю. Поймите, мы решились уже... Или вы присоединитесь к нам, или мы уничтожим вас. Выбирайте, что вам дороже: тридцать лир или золотая свобода, в которой ваше имя было бы отмечено на вечные времена? Постарайтесь хорошо обдумать это, господа. И не задерживайте нас, так как нам надоело уже смотреть на хладнокровное отношение богачей к страданиям нашего народа...»
Но ничем не пронять толстосумов. Письма с угрозами на чорбаджиев не действуют. Левский пишет Данаилу Попову: «Безденежье мучает. Оставлю все другие дела и займусь деньгами. Трудно? Но что делать? Пан или пропал».
Наконец Левский делает следующий шаг, которого он так долго остерегался. В июне 1871 года он написал членам комитета в городе Сливене:
«Постарайтесь через тайных ваших юнаков достать деньги от тех отвратительных болгар, то есть чорбаджиев-кровопийц и противонародных элементов, которые не хотят участвовать в народном деле. А тех, которые предают нас туркам, следует своевременно уничтожать.
Юнакам нужно выделять десятую часть взятых ими денег для распределения между собой, а остальные должны вноситься в кассу».
Это уже прямой призыв к террору, к насильственному изъятию денег. Продиктован он отчаянием и удушающим безденежьем. Чтобы двигалось дело, надо добыть деньги любым путем. Иного выхода нет. «Пан или пропал!»
Он не хочет больше просить, не хочет унижаться. Веря в неминуемую победу народа, он презрительно бросает богачам:
«Чорбаджиям, которые обещают дать кто 1 000, кто 2 000, кто 3 000 золотых, но только тогда, когда увидят, что началось восстание, скажи, — пишет он Данаилу Попову, — что тогда их миллионы пусть останутся при них.
...Придет день, когда те, кто сегодня с огромной опасностью добывает деньги на ведение нашей работы, не захотят и слышать о тех чорбаджиях, которым тысяча грошей дороже жизни болгарских освободителей».
Деньги необходимы для дела. Сам Левский, располагая всеми средствами организации, живет как аскет. В записной книжке он отмечал все личные расходы, очевидно имея в виду отчитаться в использовании каждой народной копейки. Он записывал расход на приобретение обуви и покупку иглы. Встречаются записи расходов по два-три гроша под названием «изпроводяк». По болгарскому обычаю гость, покидая дом, делает детям хозяев прощальный подарок — изпроводяк — в виде мелких монет.
Раз Левский решил выпить бузу (прохладительный напиток). По привычке он и это занес в книжку, но там, где полагалось указать сумму, он проставил ноль. Видно, не захотел этот расход отнести на счет организации.
Записи показывают не только честность, но и изумительную простоту жизни Левского. Обычная его еда в пути состояла из хлеба, маслин, яблок, иногда чашки черного кофе. Он совершенно не пил ни вина, ни водки, не курил. В поездках по Болгарии в 1871 и 1872 годах он только один раз купил яйца и три раза пастырму — вяленое мясо.
За пять месяцев его личный расход составил восемьсот сорок восемь грошей, или ежедневно около шести грошей. Но эта сумма затрачена не только на его личные нужды, он редко бывал один: «когда с тремя, когда с двумя, и очень мало я был только со своим конем». За эти же пять месяцев он собрал в городах и селах свыше одиннадцати тысяч грошей.
Записная книжка Левского раскрывает еще одну черту его характера. Проповедуя великие идеи свободы, человеколюбия и братства, он никогда не забывал о насущных нуждах людей, о их повседневных заботах. В его книжке встречаются заметки с подробным описанием составления красителей и способов крашения тканей, приведены методы народного лечения, указаны яды и противоядия.
Он мог сказать крестьянину, как обрести свободу и как выходить захворавшего ребенка, как избавиться от зубной боли и от турецкого султана, как составить яркую краску для одежды дочери, что сделать, чтобы не мерли ягнята, и убедить отца отдать мальчонку в школу.
Наговорившись, он заведет песню, развеселит душу мужицкую. В его книжке немало записей народных песен.
Там, где побывал Левский, всюду о нем оставалась крепкая память.
— Бывало, познакомишься в каком-нибудь селе или городе с тамошними работниками — готовься слушать рассказы из бурной жизни Левского, — говорил его современник Захарий Стоянов. «Веселый был человек, прости его бог; ни разу не видел, чтобы он задумался. Все-то, бывало, улыбается, все-то радуется — будто на свадьбу звать .пришел», — вспоминал один. «Крепкий был парень. Бывало, целую ночь просидит, а утром, глядишь, встал и гуляет», — добавлял другой. «А вы слыхали, как он ласкал детишек? Как говорил: «Вот эти нам нос утрут», — рассказывал третий. — Но богачей ненавидел. Говорил: «Они бездельники толстобрюхие, клещи, в десять раз хуже турок».
Тысячи различных случаев рассказывали о нем.
Однажды он поделился с крестьянами сдобным пирогом. Те отказались есть скоромное, так как это было время поста. Левского огорчила темнота и суеверие, и он принялся горячо доказывать нелепость обычая:
— Пока мы только постимся и молимся богу, турки будут хозяевами на нашей земле, а мы их рабами.
К нему обращались со всякими вопросами, и он находил простые и ясные ответы.
Как-то жители деревни в окрестностях Софии спросили его:
— Дьякон! Когда Болгария получит свободу, кого мы поставим царем?
— Если мы деремся с турками только ради того, чтобы иметь царя, то мы дураки. У нас и теперь есть султан. Не правитель нам нужен — нужны свобода и равенство людей, — ответил Левский.
— А ты тогда кем будешь служить? Ведь ты имеешь право на самую главную должность.
— Никакой должности мне не надо. Я уйду к другим порабощенным народам и там буду делать то, что теперь делаю здесь.
У него слова не расходились с делом. Он жил так, как учил жить других. Для него не было ничего выше, чем служение родине, народу. И он служил скромно, честно, самозабвенно.
«Друг и брат Филипп, — писал он воеводе Ф. Тотю, — мы, деятели освобождения, посвятили свою жизнь родине, миллионному народу. Мы должны быть свободны от мелочного себялюбия и зазнайства. Надо помнить, что мы лишь исполнители воли народа. Мы жаждем видеть свое отечество свободным, а потом пусть меня пошлют хоть гусей пасти!»
Он и других призывает не искать благодарности и преклонения, не выпячивать своих заслуг и не требовать в вознаграждение за них высокого для себя положения. «По моему мнению, это самое правильное и достойное человека. Я не обращаю внимания на свои теперешние страдания и недостатки во всем, ни даже на ежедневное преследование меня полицией и болгарскими выродками, Мне бы и в голову не пришло сказать, что вот, мол, я с самого начала нашего дела проработал в таких тяжелых условиях, а теперь явился кто-то другой на готовенькое. Наоборот, если у него голова на плечах, если он умнее меня, я должен сам уступить ему свое место. История не припишет никому чужих заслуг».
Он призывает руководителей освободительного движения не бояться соперников, приближать к себе умных людей, советоваться с ними, быть образцом скромности. «Если мы будем примерными, тогда никто не посмеет возгордиться, и не будет места вражде между нами... Что касается меня, то я обещал своему отечеству пожертвовать собой для его освобождения, а не быть бог знает кем... К чему мне еще стремиться, когда я увижу свое отечество свободным? Мое предначертание не в том, чтобы увидеть себя в большом чине, а в том, чтобы умереть за отечество, братец. Каждый болгарский деятель должен иметь такое предначертание».
Весной 1871 года над обездоленным людом Европы засияли лучи надежды. В Париже взял власть пролетариат.
Отсветы Парижской коммуны достигли далеких Балкан и тихого Дуная. В придунайском городке Галац болгарские революционеры Христо Ботев и Величко Попов создали Болгарскую коммуну — кружок коммунистически настроенных эмигрантов.
В первый день пасхи — праздника, почитаемого у христиан как воскресение лучших чаяний человечества, с берегов Дуная, из безвестного Галаца пошла телеграмма:
Париж.
Комитет коммуны.
Братское и сердечное поздравление от Болгарской коммуны.
Да здравствует коммуна!
Революционеры-эмигранты
Ботев, Попов.
Тогда же из-под пера Христо Ботева вышел чудесный документ — Символ веры болгарской коммуны — краткий и величественный, как гимн:
«Верую в единую общую силу рода человеческого на земном шаре — творить добро. И в единый коммунистический общественный порядок — спаситель всех народов от векового гнета и страдания через братский труд, свободу и равенство.
И в светлый животворящий дух разума, укрепляющий сердца и души всех людей для успеха и торжества коммунизма через революцию.
И в единое и неделимое отечество всех людей и общее владение имуществом.
Исповедую единый светлый коммунизм — исцелитель всех недугов общества.
Чаю пробуждение народов и будущего коммунистического строя во всем мире».
Современники не оставили воспоминаний ’о том, как встретил Левский весть о рождении Парижской коммуны. Известно лишь, что в тот же пасхальный день, когда Ботев отправил телеграмму в Париж, Левский, необычно веселый и возбужденный, весь светящийся какой-то скрытой радостью, спешил с друзьями на окраину Ловеча, где веселился народ.
Ловеч не Галац, где, отделенный Дунаем от жестокого султанского режима, свободно жил болгарин. Из Ловеча не поздравишь парижских коммунаров, здесь даже думать о них опасно. Недреманное око блюстителей порядка и на пасхальном гулянье пристально наблюдало за подданными «тени аллаха на земле» — его величества турецкого султана. Стоило Левскому появиться, как турецкий полицейский приметил постороннего. Только находчивость выручила Левского и на сей раз.
Левский понимал рискованность своего поступка и все же, несмотря на возражение друзей, отправился на пасхальный хоровод. Видно, в тот день ему особенно хотелось быть среди людей и слить свою великую радость первой победой угнетенных с радостью людей, верующих в божественное пришествие справедливости.
Летопись тех дней сохранила и такой факт: 25 апреля 1871 года три болгарских революционера — Матей Преображенский, Бачо Киро и учитель Васил Неделчев пришли в Дреновский монастырь и поручили единомышленнику своему — настоятелю монастыря—подготовить три житницы с продовольствием «на всякий случай».
Возможно, это совпадение. Но стоит ли сомневаться, что эти трое грамотных людей, видные для своего времени книжники, знали о событии в Париже? Вести из Парижа вливали бодрость в ряды болгарских борцов за свободу, укрепляли в них веру в торжество их дела, подгоняли готовиться «на всякий случай».
В ту весну и лето Матей, уже без Левского, но по его поручению, продолжал ходить по селам. В суме его лежали и книги собственного творчества. Писал он повести и драмы, нравоучительные рассказы против суеверия и на священные темы, которые могут принести пользу народу.
За год пропагандистский талант просветителя-революционера окреп, развился. Его беседы привлекали все больше людей. Начинал он обычно тихим, спокойным голосом о чем-нибудь близком и привычном для слушателей, а потом незаметно переходил к делам революционным, и тогда голос его крепчал, звенел и слова его звучали убедительно, весомо. В самые серьезные моменты он мог вплести забавную историю, развеселить людей, заставить их с новым вниманием прослушать все, что он хотел сказать.
О нем рассказывали, как он агитировал среди крестьян села Михалци. Собрал он их вечером и повел речь сначала о том, о сем, а затем стал подводить к тому, для чего он и затеял весь разговор. Но видит он, что у слушателей пропал интерес, озираются по сторонам. Тогда Матей громко и весело спросил:
— А знаете ли вы, друзья, как меня в прошлом году в горах чуть медведь не задрал?
Безучастность мигом как рукой сняло. Глаза так и впились в Матея. Он и повел рассказ о том, как повстречался ему огромный медведь, как хотел он его загрызть, да Матей, не будь дурак, не испугался, а вступил в борьбу.
— А вы думаете что? Бежал медведь! Главное — не бояться, тогда и с более страшным зверем можно совладать, не то что с турком.
Так с рассказа о медведе Матей перешел к делам освобождения от турецкого господства.
Летом произошло событие, роковые последствия которого трудно было предвидеть. Болгарский революционный центральный комитет, чтобы облегчить Левскому работу, решил дать ему в помощь Димитра Обшти.
О жизни этого человека, который сыграл такую злополучную роль в революционном движении, известно очень мало. Родился он в македонском селе Дьякове, но в каком году — неизвестно. Предполагается, что он был старше Левского годом-двумя. Мальчонкой покинул родное село и направился в Сербию, где «служил у больших людей и кормился как мог». После того, все в тех же поисках прокормления, скитался по Румынии.
В 1862 году, находясь в Белграде, вступил в легию Раковского под именем Димитра Косоваца. После роспуска легии перебрался в Румынию, где в течение двух лет содержал трактир.
Привыкший к скитаниям, он не мог усидеть на месте. В 1866 году он уже был в Италии в легионе Гарибальди. Под именем Димитра Николова участвовал в военном походе 1866 года. В знак признания заслуг военное министерство Итальянского королевства наградило его Памятным орденом.
Из Италии Димнтр Николов-Косовац поспешил на греческий остров Крит, где вспыхнуло восстание против турецкого владычества. Греческие документы отмечают, что Димитр Николов участвовал в десяти сражениях, служил «с усердием и самопожертвованием» и показал «отличное поведение».
Незадолго до подавления Критского восстания, в конце 1868 года, Косовац уехал в Румынию. Здесь он установил связи с болгарской революционной эмиграцией и загорелся желанием сколотить чету и отправиться с ней в Болгарию. Тодор Ковачев, долго не раздумывая, переправил Косоваца в Бешград к известному болгарскому воеводе Панайоту Хитову. С помощью Хитова Косовац организовал маленькую чету, ушел с ней в Болгарию, но там, дойдя до реки Искыр поссорился с товарищами и бросил их.
Два с лишним года после того он разъезжал по Сербии и Румынии. В Брайле ему удалось найти десяток молодых болгар, готовых образовать чету. Косовац взял у них деньги на оружие и исчез.
В 1870 году Димитр Косовац предстал перед болгарской эмиграцией под фамилией Обшти. По его словам, он взял этот псевдоним, желая подчеркнуть свой интернационализм, свою «принадлежность всем балканским народам». Слово «обшти» по-болгарски означает «всеобщий». Димитр Всеобщий — так претенциозно звучала бы по-русски фамилия этого человека, мыслящего о себе «в мировых масштабах».
Пользуясь рекомендациями П. Хитова и Т. Ковачева, того самого, которому Левский отказал в доверии. Димитр Обшти стал настойчиво добиваться посылки его в Болгарию. И это ему удалось.
Бухарестский центральный комитет известил Левского о намерении послать ему помощником Димитра Обшти. Левский, зная Обшти как человека смелого, но с авантюристическими наклонностями, воздержался от немедленного согласия на участие Обшти в революционной работе и попросил повременить с назначением, обещая через тридцать-сорок дней или письменно, или лично дать объяснения по этому поводу. Но ответ Левского где-то задержался, и Бухарестский комитет, не получив согласия главного руководителя революционной организации, каким являлся Левский, направил Обшти к нему помощником.
В конце июня Обшти прибыл в Ловеч. Левский в то время был в южной Болгарии. Ловечский комитет в отсутствие Левского утвердил Обшти его помощником. Левскому ничего не оставалось делать, как согласиться с решением БРЦК и Ловечского комитета.
30 июня около городка Сопот состоялась встреча Левского с Обшти. Была она, по словам Обшти, сдержанной, холодной.
Из Сопота Левский поехал с Обшти по комитетам южной Болгарии, но, как позже жаловался Обшти, Левский его не знакомил с членами комитетов, уходя на заседания, оставлял его на постоялых дворах. Вынужденный принять Обшти, Левский, как видно, не изменил к нему отношения и остерегался вводить его в тайные дела организации.
Распрощавшись с Обшти, Левский в августе поехал в турецкую столицу. Но и об этой поездке, как и о первой, сохранилось очень мало сведений.
В Стамбуле знакомые Левского решили для верности поселить его у видного султанского сановника, члена государственного совета, болгарина Хаджи Иванчо Пенчовича. Когда Левский узнал, какую ему отвели квартиру, он, улыбнувшись, сказал:
— Действительно, более безопасного места не сыщешь!
Переодетый в костюм турецкого чиновника-писца, Левский в сопровождении стамбульских знакомцев прибыл на остров Халки в дом Хаджи Иванчо. Встретил его хозяин хотя и с опаской, но гостеприимно. За ужином говорили о настроениях в Болгарии, о возможности помощи из Сербии и России.
— В первый раз я сюда приезжал к единомышленникам, чтобы создать здесь комитет, а теперь к богатым патриотам за деньгами на святое дело, — сказал Левский о цели поездки. — Вы здесь в столице отвлекайте внимание турецких правителей и общественное мнение, если таковое существует в Турции, к церковным делам, а мы тем временем будем готовить народ к решительному действию.
Долго спорили: одни из присутствующих у Хаджи Иванчо стояли за освобождение духовное, другие;— политическое. И, наконец, договорились, что каждый будет работать по своему разумению, но с одной целью —избавление родины от рабства.
Через три дня, получив собранные среди болгар деньги, Левский, любезно провожаемый, покинул дом Хаджи Иванчо, чтобы на пароходе отплыть в Болгарию.
Пройдет с того дня полтора года, и гостеприимный Хаджи Иванчо Пенчович, как член чрезвычайного суда, подпишет Левскому смертный приговор...
В сентябре в Ловеч прибыл второй помощник Левского, Ангел Кынчев. Три года назад расстались они в Белграде: Левский после роспуска легии отправился в Румынию, посоветовав Кынчеву продолжать занятия в сербском военном училище.
— Послушал я тогда твоего совета, бай Васил, да учиться довелось недолго. Как убили князя Михаила, сербы изгнали из училища всех болгар.
— Знаю, знаю. А потом где был?
— Вернулся в Русе. Надо было сразу подумать о заработке, доходы моего отца-каменщика тебе известны. Знакомые устроили в казенное имение. Они же помогли поехать в Чехию, в город Табор в местное сельскохозяйственное училище. И, знаешь, на какие средства? На турецкие! Губернатору нужен был агроном для именья, он и дал деньги. Так я стал турецким стипендиатом. Сначала меня это смутило, а потом решил: на чьи бы деньги ни учиться, лишь бы учиться. А знания все равно своему народу отдам.
Пробыл Кынчев в Чехии один год — как потянуло его на родину! Панайот Хитов встретил его в Белграде и снабдил деньгами на дорогу.
— В Турну-Мэгуреле я разыскал Данаила Попова, получил от него необходимые рекомендации и вот, как видишь, в твоем распоряжении.
Левского приезд Кынчева обрадовал. Он тут же известил Данаила Попова: «Брат! С нынешнего дня Ангел Кынчев останется со мной на нашей работе до конца».
С приездом Кынчева, человека грамотного, надежного, Левскому стало легче. Быстрее пошло дело с разработкой проекта устава. К осени он был окончательно готов и разослан для обсуждения местным комитетам и Центральному революционному комитету в Бухаресте.
«Правила для борцов за освобождение болгарского народа», как Левский назвал проект устава, провозглашали целью организации:
«Общей революцией произвести коренное преобразование нынешней государственной деспотическо-тиранической системы и заменить ее демократической республикой (народоуправлением)».
«Правила» — это одновременно и устав и программа. В отличие от программы, принятой Болгарским революционным центральным комитетом в 1870 году и носящей на себе влияние либерально-просветительской группы Каравелова, Левский в «Правилах» провозглашает национальную революцию единственным путем освободительной борьбы, а главной задачей революции — установление демократической республики. Возвещая этот путь и эту цель, Левский переводил болгарское освободительное движение на новую высшую ступень.
В «Правилах» указано и средство к подъему революции и достижению ее конечной цели. Средство это — сильная, широко разветвленная революционная организация. Революционные комитеты, создаваемые по всей стране, выдвигал он той силой, которая единственно способна объединить народ, подготовить его к решительной борьбе и повести на победоносную революцию.
Освобождение становилось делом народных масс. Левский сформулировал идею подготовки народа через революционную организацию, и он же сам занялся созданием этой организации. А когда основы ее были заложены, он разработал принципы ее устройства, определил права и обязанности революционных комитетов и их деятелей.
В этом величие заслуги Левского в развитии болгарского национально-революционного движения.
Размножив устав, Левский повез его для обсуждения в местные комитеты. Взял он с собой и обоих помощников. Путь их лежал из Ловеча через Стара Планину в Среднегорье и на просторы Фракии. Кынчев по поручению Левского изучал топографию городов и горных проходов, снимал чертежи стратегических мест.
Вернулись они в Ловеч поздней осенью. Поездка дала многое. Комитетские деятели высказали свое мнение о проекте устава, одобрили его; Кынчев привез ценные материалы для составления карт районов будущего восстания. И только Обшти был недоволен. Левский все еще остерегался посвящать его во все тайны. Раздраженный честолюбец по возвращении в Ловеч упрекал Левского на собрании: «Мы не слуги его. Если так будем ходить с ним еще пятьдесят лет, то и тогда ничего не добьемся. Каждый должен ездить по комитетам и работать самостоятельно».
В этом весь Обшти с его самостийностью, желанием быть впереди. Он только что вступил в дело, а уже претендовал на первые роли.
Заканчивался еще один год великого труда и пламенного горенья. Известность Левского росла. Его знали в одинокой хижине горца и в больших городах. Его имя одни произносили с любовью и уваженьем, другие —со страхом и злобой. И только равнодушных не было возле него.
Хорошие, сильные строки о чувствах, пробуждаемых его именем в народе, оставил болгарский писатель Тодор Влайков. Еще будучи мальчиком, он слышал рассказ старшего брата в кругу своих сверстников о том, как учитель иногда поручал ему написать под диктовку письмо о торговых делах какому-то турку по имени Аслан Дервишоглу. Написав, брат вопросительно смотрел на учителя: зачем, мол, это ему заниматься торговлей да еще с турком? «Тебе пока не понять этих дел, — отвечал учитель. — Придет время, ты все узнаешь. А сейчас... молчок!»
«Кто же мог быть этот Аслан Дервишоглу?— спросил с любопытством кто-то из товарищей брата.
— Я догадывался, кто это был, — сказал брат. Это был Дьякон...
— Дьякон?
Брат с таинственным видом уверенно кивает головой. Все замолкают, охваченные особенным чувством, испытывая какой-то благоговейный трепет и восхищение.
Это особенное, это трепетное чувство незаметно охватывает и меня, прижавшегося в сторонке и не замеченного никем. Дьякон! До сих пор я ничего о нем не слыхал. Но то, что я уловил сейчас в словах брата, и необыкновенное впечатление, произведенное на всех простым упоминанием его имени, наводит меня на мысль, что этот Дьякон — человек необыкновенный, самый большой и первейший из всех, кого называют комитами...»
Левский среди народа.
В болгарской корчме.
Картина художника И. Мырквичка.
Арест Левского в селе Какрине.
Картина художника Н. Кожухарова.
Левский перед турецким судом. Картина художницы К. Тасевой.
КОНФЕРЕНЦИЯ В БУХАРЕСТЕ
Январь 1872 года выдался на редкость студеным. С Васильева дня задул с севера, от Дуная, резкий дунавец, нагнал холода. Мороз сковал не только землю, но и обычно неподатливые речки.
Факсимиле подписи Левского.
Звенит земля под копытами коней. Заиндевелые, они дышат тяжело, и каждый выдох вырывается облачком пара.
Дорога вьется по долине реки Осым. Тишина и безлюдье.
— Хороший хозяин собаку в такую пору из дому не выгонит, — ворчит спутник Левского.
— А разве нас кто выгнал?
— Это верно.
— Ну то-то! Потерпи, недолго осталось. Зато какую радость людям привезем.
Закутавшись еще плотнее теплыми шарфами, всадники замолкли. И опять только цокот копыт.
Все в снегу, все бело. Никаких знакомых примет. Конь Левского вдруг вздернул голову и глубоко втянул воздух.
— Должно быть, жилье почуял.
И впрямь скоро потянуло дымком, а за поворотом, у самой дороги, открылось приземистое здание — корчма деда Акима.
Задав коням корма, всадники вошли в большое, жаркое и дымное помещение.
Когда в болгарской корчме, особенно зимой, бывает пусто? Болгары общительны, любят повеселиться, с другом досыта наговориться, а подвыпив — сплясать. А там, где несколько отдыхающих болгар, — там найдется и Гайдар. Заведет он на своей волынке веселую плясовую. Трудно тогда удержаться. Вот как сейчас. Ходуном ходят половицы. Кажется, пляшет вся корчма.
Не успел Левский расположиться, как подлетел к нему лихой танцор:
— А ну выходи, браток!
И Левский вышел. Любил он песню и горячий танец. Сорвался, закрутился. Выбились из-под шапки пряди русых волос, голубые глаза озорно светятся, а ноги выделывают отчаянные выкрутасы.
Как неожиданно вспыхнула огненная рученица, так внезапно и замерла. Разошлись по местам танцоры, и опять потекли беседы, зазвенели стаканы.
Утомленный, разгоряченный, устроился Левский в уголок, где потише. Хорошо ему сегодня, легко на душе. Откинувшись к бревенчатой стене, прикрыв глаза, унесся он думами в недалекое прошлое.
...Много месяцев терзало его несогласие в рядах деятелей освободительного движения. Эмигранты не хотели примириться, что от них ушло руководство революционным делом, что центр его переместился в Болгарию. Рост влияния комитетов, созданных внутри страны, вызывал в них нездоровое чувство соперничества.
Сколько энергии, сколько времени отняла переписка с эмигрантскими группами в Румынии. Надо было разъяснить им позицию комитетской организации, показать, куда может привести разнобой и нежелание видеть ошибки. Эмигранты упрекали, что он сгущает краски, что видит в их делах больше плохого, чем это есть в действительности. В ответах он призывал не бояться критики, смелее обнажать ошибки.
«Ты мне приписываешь, — писал он одному из видных эмигрантов, — будто я в глазу своем бревна не замечаю, а в ваших глазах легко усматриваю и соринку. Если ты искренне говоришь мне в начале письма: «Любезный мой брат!», то не нужно придирок и обиняков, а говори: в том-то и в том-то твоя ошибка, чтобы я исправился. Я человек прямой, поэтому и я буду говорить о ваших малейших уклонах, или, лучше сказать, об ошибках, не стану их замалчивать! Мы живем для отечества, братец! Ты указывай мне .на мои, а я на твои промахи, и мы вместе будем их исправлять, если хотим быть людьми».
Вспомнилось, сколько хлопот доставило своеволие старых воевод Панайота Хитова и Филиппа Тотю. Привыкшие к самостийным действиям, они не хотели признавать руководящего начала революционной организации, пытались вести работу на свой риск и страх, по собственному разумению.
С Филиппом, Тотю удалось найти общий язык, привлечь его к согласованному действию. А вот Панайот Хитов, этот классический представитель гайдуцкой вольности, так и остался верным четнической тактике.
Думы о Хитове вызывают боль. Для него Хитов первый боевой учитель, опытный военачальник. Он уважает его за смелость- и отвагу, за безграничную любовь к порабощенной родине. Никогда не забыть дней, проведенных в отряде Хитова знаменосцем. Как бы сломить его упрямство, нежелание идти в ногу со временем, подчиниться коллективу, организации? «Как истинный болгарин и умный воевода, — говаривал он Хитову, — ты обязан для себя решить: ты ли должен следовать народной воле или миллионы людей идти за одним человеком? Согласие и любовь — вот первое, что нужно между народными деятелями, а вождь у нас один — Болгария, болгарский народ. Хочу до конца остаться твоим братом и знаменосцем, если и ты будешь с нами до смерти».
Он давно понял, что для того, чтобы устранить идейный и организационный разброд, найти объединяющее начало для всех честно желающих работать во имя свободы родины, необходимо собраться всем и открыто поговорить о делах. Потому он и предложил созвать в Болгарии конференцию представителей местных революционных комитетов и революционной эмиграции. Но не его вина, что эмигранты увидели в этом ущемление их престижа. Они выдвинули свой план; конференцию провести в Румынии, а из Болгарии, от всех местных революционных комитетов, пригласить только одного Левского. Разве это справедливо?
«Вы и ваши сторонники, — отвечал он авторам этого плана, — предлагаете собраться с несколькими людьми, находящимися там в Румынии, куда вы зовете и меня из Болгарии. Разве это не глупо? Я удивляюсь вам. Есть ли большая нелепость: вы там соберетесь в числе 20—30, пусть даже 500 человек, а из Болгарии, где будет проливаться кровь, зовете меня одного — и так хотите решать дело?»
— Как хорошо, что все это кончилось, — сказал Левский, точно очнувшись от глубокого сна, и окинул взглядом корчму.
— Что кончилось, Васил? — спросил спутник.
— Это я своим мыслям ответил. Вспомнилось мне, дружок, какую борьбу пришлось выдержать, пока мы добились того, о чем едем сообщить товарищам нашим.
Отдохнув в корчме деда Акима, к вечеру Левский приехал в Троян, город, вытянувшийся одной улицей вдоль реки. За домами — гряды пологих гор, заросших буковыми и ореховыми лесами, сливовыми садами. Слива, меховой колпак, островерхая шапка и гончарные изделия прославили Троян. Нет вкуснее чернослива, чем из троянских садов. Нет изящнее и добротнее глиняной посуды, чем та, что делают троянские гончары. А без троянского колпака разве выйдет на улицу уважающий себя болгарин?
В ту же ночь в хане Василия Спасова, здешнего патриота, собрались на тайное заседание члены комитета. Когда улеглась радость встречи, Левский поднялся и сказал:
— Друзья! Чудесное известие привез я вам. Решено созвать собрание представителей всех революционных комитетов, чтобы выработать единую программу, принять устав нашей организации, сплотить все наши силы.
— Значит, договорились! — послышался удовлетворенный возглас.
— Договорились. Они приняли наше требование, чтобы большинство представителей было из Болгарии, а мы согласились с их доводами, что целесообразнее провести собрание в Бухаресте, где меньше опасности. Теперь вам надо выбрать своего делегата.
Весь следующий день Левский провел в Трояне, у члена комитета Ивана Маркова. Город праздновал крещенье. Всюду слышались голоса подвыпивших людей. В дом Маркова ввалилось человек шесть-семь поздравить хозяев с праздником. Марков угостил их вином. Один из пришедших захмелел и провозгласил тост за болгарских революционеров. Левский, чтобы предотвратить возможную неприятность, провозгласил здравицу султану. А когда все ушли, он сказал Маркову:
— Поэтому я и запрещаю моим последователям пить вино. Пьянство — самый большой враг человека. Он© многие семьи сделало несчастными. Этот порок особенно плохо отражается на тайных делах. Я всегда говорил и сейчас повторяю, что вновь посвящаемые в наше дело должны давать клятву воздерживаться от употребления спиртных напитков. Видели, что вино сделало с тем молодым человеком? Он сболтнул что не надо. Хорошо, что никто не обратил внимания. Красный Петко и белая Рада никогда до добра не доведут.
Из Трояна Левский возвратился в Ловеч. Отсюда он продолжает подготовку к собранию: пишет, какими качествами должны обладать представители комитетов, торопит собирать деньги на поездку делегатов, требует держать все в строгой тайне.
Письма его того периода насыщены заботой о воспитании в рядах бойцов за освобождение высоких качеств революционеров-патриотов.
«Мы желаем всем соучастникам в нашем святом народном деле, — пишет он членам Орханийского комитета, — быть верными и постоянными в движении к цели, чтобы они говорили себе: «Лучше честная смерть, чем бесчестная». И действительно, кто постоянен до конца, для того уготована неописуемая радость, большой дар — признательность болгарского народа. Сейчас то время, когда каждый может себя проявить. Некоторые говорят: «А если я умру?» На это мы отвечаем: имя его навеки останется живым, заслуги его будут помнить дети И внуки. Следовательно, чтобы заслужить этот святой дар (признательность народа), надо жертвовать всем и даже собой... Для того честного болгарина, который понял и видит муки и неволю нашего народа, сердцем своим чувствует горячие и кровавые слезы наших обесчещенных тиранами матерей, братьев и сестер, для того нет страха, а смерть — утешенье и душеспасенье... Кто не действует таким образом, тот не болгарин, не христианин, не человек».
В Ловече Левский получил письмо от группы молодых болгар, только что вступивших в ряды борцов за народное дело. Левский пишет им в ответ: «Братья! Возродить нашу славную державу, освободить ее от проклятых агарян (турок, иноверцев.— А. С.), добиться чести и славы для нашего милого отечества Болгарии, а затем стать равными с другими европейскими народами, — все это зависит от- наших собственных объединенных сил.
Покажите себя достойными, верными и неустрашимыми во всех отношениях! Смелее, братья! Вперед! Ваше участие в народном деле сделает ваши имена неизгладимыми в истории нашего народа».
Ангел Кынчев, находившийся в то время в Ловече, делит с Левским все его труды. Молодой революционер (тогда Кынчеву шел двадцать второй год) быстро завоевал доверие организации. Через три месяца после приезда в Болгарию он уже выполнял самостоятельную работу комитетского уполномоченного, то есть то, к чему так рвался Обшти.
Левский — Кынчев. В них было что-то общее. Оба они беззаветно любили родину и посвятили ей себя с юношеских лет. Оба они были кристально-чистыми и возвышенно-мечтательными, внешне мягкими, но волю имели несгибаемую.
Оба они были красивы мужской красотой. Оба среднего роста, статные, сильные. Но лицо одного освещали ласковые и ясные голубые глаза, на лице другого, Кынчева, горели большие карие очи и над властным ртом свисали пышные черные усы.
Как и Левский, Кынчев был человеком веселого нрава, любил песню и людей. Левский, тайно пробираясь в Бухарест со сведениями об организации революционных комитетов, вез с собой в подарок Каравелову разузоренные трубки, причудливые изделия балканских горцев. Кынчев, возвращаясь с тайного собрания, репетировал с ловечской молодежью пьесу.
Много могло бы дать болгарскому народу содружество этих двух его сынов. Но они оба шли над пропастью. Кынчев первым сорвался в нее...
В конце февраля Кынчев проводил Левского во Фракию, а сам, как было условлено, отправился в Русе, чтобы оттуда выехать в Румынию и заняться подготовкой к встрече делегатов.
О том, что произошло дальше, рассказал Захарий Стоянов в своих «Записках о болгарских восстаниях».
5 марта 1872 года на пристани в городе Русе собрались толпы горожан. В тот день ждали приезда новоизбранного болгарского экзарха Антима. Турецкий пароход «Сейре», совершавший рейсы между Русе и румынским городом Гюргево, готовился к отплытию. Было около половины одиннадцатого по турецкому времени. Густая толпа у пристани расступилась, чтобы дать дорогу румынским офицерам и их дамам, направлявшимся на пароход. К ним пристал и Ангел Кынчев, быть может, с той целью, чтобы пройти незамеченным среди людей в блестящих мундирах.
Кынчев прошел мимо стражников, подал свой красный пассажирский билет турецкому начальнику и уже собирался подняться на пароход, как вдруг турок остановил его и приказал предъявить паспорт. Паспорта у Кынчева не оказалось, и турок повел его в канцелярию, где выдают паспорта отъезжающим.
Не прошло и десяти минут, как внимание толпы было привлечено к паспортному отделу несшимися оттуда криками: «Держи его, держи!» Люди увидели бегущего человека, преследуемого турецкими жандармами. Это был Ангел Кынчев. Он бежал к пристани, предполагая, очевидно, в последний момент вскочить на пароход. Но... увидя себя окруженным — справа берег Дуная, слева вода, позади и впереди жандармы, Кынчев остановился и выхватил из-под пальто револьвер.
Раза три-четыре спускал он курок, целясь в жандармов, но выстрела не последовало. Тогда Кынчев, крикнув: «Да здравствует Болгария!», вложил ствол револьвера в свой пересохший рот...
Трагическая гибель Кынчева потрясла болгарских патриотов. Любен Каравелов написал в некрологе: «В Русе, 5 марта, погиб Ангел Кынчев, родом из Трявны, 21 года от роду. Кынчев покончил самоубийством, чтобы избавиться от турецких мук, которые ему приготовили Ресим-паша и наши проклятые кровопийцы Петраки Златев, Иван Чорапчиев, Сапунов и другие. Кынчев был умным и образованным молодым человеком и горячим патриотом. Вечная ему память!»
Поговаривали о предательстве. Обвиняли в этом двух русенских болгар Ивана Чорапчиева и Петраки Златева. Толковали, что в тот самый день, когда произошло самоубийство, Кынчев был в гостях у Чорапчиева, и тот, когда гость спал, вынул пули из револьвера. Кынчев проснулся и отнял у него револьвер, но не заметил, что в нем не хватало нескольких патронов. Вот почему, когда он стрелял в жандармов, револьвер давал осечки.
В тот же день турки арестовали отца Кынчева, несколько учителей и многих молодых людей. Жестокими истязаниями арестованных хотели они узнать подробности о Кынчеве. Но вмешался русский консул Александр Мошнин и добился освобождения заключенных.
Гибель Кынчева не вызвала смятения в рядах борцов. Подвиг, совершенный им, воодушевлял. Опасаясь, как бы пытками его не принудили раскрыть тайну, он покончил с собой, чтобы не погубить других.
Васил Левский, когда до него дошла весть о смерти молодого друга, так написал о нем:
«Узнал через газету о самоубийстве Ангела Кынчева... Имя его осталось бессмертным. Для честных людей такая смерть... Не бойтесь, братья, болгарские сыны, такой смерти! Сегодня она самая сладкая, честная и достойная смерть для каждого болгарина!»
Приближался срок открытия в Бухаресте конференции. Левский спешил с последними приготовлениями. Он старался предусмотреть каждую мелочь, чтобы обеспечить безопасность проезда делегатов и не допустить проникновения шпиона. Он рекомендовал писать удостоверение на специальном листке бумаги, который затем разрезался на две части через середину написанного. Одну половину такого листка комитеты должны своевременно выслать Левскому, а другую, запечатанную в конверт, вручить делегату. «Когда от него я потребую эту бумагу, он даст ее мне. Я ее соединю с имеющимся у меня куском, и тогда узнаю, откуда он и кто он».
Он сообщал делегатам, где остановиться в Джурдже, что на двери комнаты, которую им там отведут, должна быть написана мелом буква «Р», предостерегал от случайных знакомств.
6 апреля Левский вместе с представителями Ловечского комитета выехал в Румынию. 13-го он благополучно добрался до Турну-Мэгуреле, где и остановился на несколько дней у Данаила Попова. 16 апреля Левский прибыл в Бухарест.
— Мы только что закончили печатать газету «Свобода», и Наталия Каравелова наклеивала адреса,— рассказывал Киро Тулешков. — В это время во двор типографии вошли двое неизвестных. Один из них — рослый, голубоглазый, другой — черноокий и пониже ростом. Оба подошли к столу, где работала Наталия Каравелова, и русый спросил, дома ли Любен Каравелов. Жена его, оглядев пришедших с ног до головы, спросила, откуда и кто они. Голубоглазый ответил: «Мы, госпожа, оттуда, где всходит и заходит солнце».
По ответу Тулешков догадался, что эти люди из Болгарии, и сказал, что Каравелов будет через час. В назначенное время незнакомцы вернулись. Навстречу им вышел Каравелов. Увидев Левского, он обнял его, расцеловал. Второй неизвестный оказался Марином Лукановым.
Каравелов оставил Левского и Луканова в своем доме, а чтобы они не привлекали ненужного внимания, их числили слугами. По утрам они сопровождали жену Каравелова на базар и обратно, навьюченные корзинами.
В последние дни апреля работы новым слугам прибавилось. Хозяйка производила большие покупки в связи с наступающей пасхой. То и дело тащили с базара корзины, полные всяких припасов.
29 апреля, в первый день пасхи, двери дома Каравеловых широко распахнулись для приема гостей. Праздничное пиршество началось с утра, продолжалось весь день. Лилось вино и пиво. Все пили, казалось, без меры. «Все присутствовавшие здесь были из разных мест, с разными характерами. И в то же время все они были как один человек. Такого согласия и такого единства я, достигший 55-летнего возраста, еще не видел и не слышал», — рассказывал все тот же Киро Тулешков. Особенно поразило его то, что «никто не позволил себе ругать тирана — турка, угрожать ему, как это было в те времена всюду, где соберутся эмигранты. Сейчас этого не было потому, что люди готовились к разрушению турецкой державы, а не к уничтожению отдельных притеснителей. Такого собрания в Бухаресте, в этом старом гнезде хышей — гайдуков, еще не видели».
Так в пасхальный день товарищеской пирушкой, чтобы отвлечь внимание румынских властей и турецких шпионов, открылась первая конференция представителей болгарских революционных комитетов.
На конференцию прибыл двадцать один делегат от комитетов Болгарии, Румынии и Бессарабии (города Болград). Поскольку не все комитеты Болгарии могли послать своих представителей, прибывшие были уполномочены представлять несколько комитетов. Левский представлял комитеты Карлова, Стара-Загоры, Сливена «заодно с окрестными сельскими комитетами». Каравелов являлся представителем трех основных заграничных комитетов. Представители от Болгарии имели тридцать два голоса, эмиграция — шестнадцать. Требование Левского, чтобы комитетам, находящимся в Болгарии, отдать приоритет, было полностью принято.
Конференция заседала пять дней и за это время рассмотрела и приняла выработанный Левским проект устава, создала программу, избрала новый Центральный комитет.
Принятый на конференции устав содержал основные положения разработанных Левским «Правил». Но программные элементы «Правил» исключены как неуместные в уставе. Устранялось существование двух центральных комитетов: одного в Бухаресте и второго в Ловече. Согласно уставу во главе революционной организации ставился Болгарский центральный революционный комитет, но местопребывание его не указывалось. Однако ликвидация Центрального комитета в Ловече не означала, что права главного руководителя внутренней революционной организации уменьшились. В одной из статей устава говорилось, что каждый член БРЦК, «где бы он ни находился, может представлять весь Центральный революционный комитет, если только он имеет в своих руках документ, удостоверяющий его полномочие». В силу этой статьи Левский, как представитель ЦК в Болгарии, имел те же права, что и Центральный комитет в Бухаресте.
Программа, принятая конференцией, значительно отличалась от старой. Единственным путем освобождения в новой программе провозглашается революция. С мирными средствами полностью покончено. Для осуществления цели «позволительны все средства: пропаганда, печать, оружие, огонь, смерть и прочее». Но вопрос о государственном строе программа оставляла открытым. «Форма будущего болгарского управления останется неопределенной до тех пор, пока освобождение Болгарии не станет совершившимся фактом». Об установлении демократической республики после победы революции, о чем говорилось в «Правилах» Левского, в программе не упоминалось. Умеренные элементы — Каравелов, Цанков и другие убедили Левского уступить в вопросе о будущем строе Болгарии.
На последнем заседании был избран новый состав Центрального революционного комитета: Любен Каравелов — председатель, Киряк Цанков — заместитель, Олимпий Панов — секретарь, Димитр Ценович — кассир, Панайот Хитов и Васил Левский — члены. Левский, кроме того, утвержден представителем БРЦК в Болгарии.
Собрание закончено. Васил Левский и Марин Луканов приступили к печатанию нового устава. Печатали в типографии Каравелова по ночам, когда уходили все рабочие и оставался лишь машинист — румын, не знавший болгарского языка, что предохраняло от предательства. Левский и Луканов вертели колесо машины, а румын, не ведавший, что печатает, управлял всем процессом. Наконец весь тираж устава был отпечатан, и Левский с гордостью держал в руке маленькую книжицу в красном переплете. На первой ее странице красовался разъяренный лев, попирающий турецкий полумесяц. За спиной льва — фигура повстанца, стоящего на поверженном турецком знамени.
По вечерам, пока Левский жил В Бухаресте, собирались у Каравелова. Долгие часы лилась задушевная беседа. Иногда Левский пел. И тогда не раз Каравелов выскакивал из-за стола и целовал его. Левский же любил слушать, когда Каравелов рассказывал что-либо из истории болгарского народа, о своей жизни среди русских и сербов. Сам он не был словоохотливым, больше молчал, но когда увлекался разговором о народных делах, становился столь красноречивым, что очаровывал своих слушателей, вспоминал не раз присутствовавший на таких вечерах Никола Обретенов. По его словам, Левский не любил роскоши, но всегда бывал хотя и скромно, но аккуратно и прилично одет. Человек железной воли, весь нацеленный на одно дело, очень скромный, он всегда был весел, и песня не сходила с его уст. В отношениях с людьми он был учтив, любезен. Наталия Каравелова после общения с Левским в течение этих двух месяцев «ни о ком другом, кто стоял близко к ее мужу, не говорила с таким восторгом, как о Левеком, которого иначе не называла, как человек-сила».
Таково было его обаяние. Раз к нему приблизившись, человек честный, человек чистый не мог от него оторваться. Его уважали даже враги.
Дела приближались к концу. Пора возвращаться. Центральный революционный комитет на основе решения конференции выдал Левскому полномочие на Право представлять его в Болгарии:
«Предъявитель сего, известный вам до сих пор под именем Аслан Дервишоглу Кырджала (В. Л-ский), именем, которое, смотря по обстоятельствам, он может менять, предварительно сообщив вам об этом, наделен Болгарским центральным революционным комитетом всеми полномочиями действовать всюду среди болгар для нашего народного дела, касающегося освобождения нашей дорогой отчизны Болгарии. Это же лицо представляет Болгарский центральный революционный комитет, и оно может предпринимать любые действия, разумеется, в рамках устава.
Печать БРЦК.
Это лицо, имеющее мандат Болгарского центрального революционного комитета, наделено правами осуществлять все мероприятия, предписываемые уставом, в том числе и налагать взыскания на членов болгарских местных революционных комитетов, которые провинятся, и наказывать изменников родины, деятельность которых направлена во вред нашему народному делу».
Согласно этому документу Левский в своем лице представляет Центральный революционный комитет «всюду среди болгар». Иначе говоря, Центральный комитет находится там, где Левский, где творится дело национальной революции, то есть в Болгарии.
Получив удостоверение, Левский принес присягу действовать по уставу и поклялся «перед нашим отечеством Болгарией точно исполнять свои обязанности».
Факсимиле присяги Левского.
Все дела закончены. Можно было бы и ехать. Но оставалось неосуществленным одно желание: повидаться с так полюбившимся ему Христо Ботевым. Выезжая в Бухарест, Левский «всем сердцем и душой желал увидеться со своим приятелем», о котором «постоянно расспрашивал», — сообщал Киро Тулешков в своих воспоминаниях. Но по приезде Левский узнал, что Ботев заключен в румынскую тюрьму в городе Фокшаны. Левский добился, чтобы Каравелов и Ценович взяли Ботева на поруки. Но повидаться с Ботевым так и не удалось. У него не оказалось денег на поездку в Бухарест, а Левский больше ждать не мог.
27 июня он приехал в Турну-Мэгуреле, к верному своему соратнику Данаилу Попову. Три дня прожил он с ним. Им было о чем говорить. Проведено собрание, от которого так много оба ждали,. И ожидание их не обмануло. Разрешены так долго тревожившие идейные и организационные вопросы, принята политическая программа, в которой сформулированы задачи революционной организации, принят устав, определивший место, права и обязанности каждого комитета, каждого его деятеля, ликвидирована двойственность в руководстве, что служило источником недовольства в кругах эмиграции.
Все препятствия на пути роста организации расчищены. Теперь — за работу!
30 июня Левский пишет в Бухарест члену ЦРК Киряку Цанкову:
«...Сегодня выезжаю в Пикет. Прощайте, прощайте, прощайте».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
НА ПОДЪЕМЕ
Утро 1 июля Левский встретил на родной земле. Стоит Оряхово на высоком, берегу. За широким Дунаем виден тихий румынский городок Бекет, откуда он только что прибыл. На юге до самой Стара Планины стелется Дунайская равнина — волнистая, холмистая. Вокруг, куда ни глянь, виноградники да фруктовые сады. За ними обожженные солнцем нивы. А над всем — небо чистое, высокое.
С полей и садов льется песня. Но не звенит она буйной радостью, не слышно в ней беззаботного наслаждения чарующей красой. Болгарская песня отмечена печатью скорби и печали. В ней вопль народной души, уже пятый век изнемогающей в борьбе с тяжкими бедами и страданиями.
И разговоры всюду одни: о горе и нищете. И надежда одна, высказываемая робко: придет ли когда избавление, какой сказочный герой принесет его? Рабство так задушило, что в свои силы люди перестали верить. Ярмо раба прижимает к земле, не дает выпрямиться, расправить плечи, скинуть чужой и мерзкий груз.
Но надежда — ее никому не убить — она живет, она воплощается в сказанья о скором пришествии избавителя.
«Новость. Среди болгар здесь повсюду говорят, что придет с Запада человек с лучистыми глазами и он освободит Болгарию», — сообщает наутро Левский в Бухарест.
Но он знает — это плод народного чаяния. Только в сказке, рожденной мечтой, герой приносит избавление. Жизнь сурова. В ней новое рождается в муках и крови. И Левский тут же приписывает: «Спешите с оружием, шлите его как можно больше».
Оружие! Теперь, когда есть организация, оружие — это главное, что нужно для освобождения. Не вынося никакого решения о сроке восстания, делегаты конференции пришли к единодушному мнению: «Комитет прежде всего должен позаботиться о ввозе оружия в Болгарию. Нужно готовить народ еще три-четыре года, с тем чтобы, когда он поднимется, он не складывал оружия до тех пор, пока не освободится».
В комитеты летят письма Левского, требующие вооружаться и вооружаться. «Нужно, чтобы всякий член комитета обзавелся лучшим оружием. Сообщите, сколько человек имеется вокруг вас, которые хотят приобрести такие ружья, которые мы осмотрели и одобрили для нашего дела. Чем больше закажут, тем дешевле они нам достанутся...»
Нужны люди, которые научили бы обращаться с оружием, сумели повести в бой отряды повстанцев. Левский просит Любена Каравелова связаться с сербским правительством и добиться от него согласия на подготовку болгарских военных кадров. «Мы нуждаемся в народных руководителях на поле брани и просим сербов предоставить нам сто пятьдесят — двести мест в своем военном училище. За это болгарский народ будет им признателен. А если последует неудача, то будем искать в другом месте, а если вообще отовсюду будет отказано болгарину в помощи, то и тогда мы не бросим своего дела...»
Организация с радостью встретила весть о возвращении своего руководителя. В комитетах ждали его приезда, но в то же время друзья предупреждали, чтобы был он осторожен. Христо Иванов, горячо поздравляя Левского с благополучным возвращением, предостерегает его от поездок, связанных с большим риском, советует ему беречь себя, «потому что таких, как я и мне подобных, легко найти, а такого, как ты, не найдешь никогда».
Через несколько дней, видимо получив от Левского письмо с возражением против таких советов и такой оценки его личности, Христо Иванов вновь требует от Левского беречь свою жизнь не для себя, но для народа, для великого дела. Советует в опасные места не ехать самому, а посылать достойных людей. «У нас есть люди, которые смогут выполнить данное им поручение. Их только надо научить, как это сделать. От вас же ожидают больших дел».
Левский и сам понимает, что он не имеет права на чрезмерный риск. Но что делать? Один помощник погиб, другой не пригоден. А потому приходится всюду поспевать одному: Бухарестская конференция вызвала большой подъем, комитеты запрашивают подробности, ждут инструкции. Надо, если не побывать самому, то хотя бы своевременно ответить, отослать свежеотпечатанный экземпляр нового устава, поздравить вновь вступающих в ряды борцов. Левского радуют известия, что организация растет, крепнет. Из города Врацы сообщили: «Наше дело идет вперед, и со времени получения устава мы приобрели пять человек, теперь нас стало пятнадцать». В городе образован революционный комитет.
Хорошие вести идут из Русе. Этот крупный придунайский город, наконец, стал тем вторым центром связи с Румынией, который так хотелось создать Левскому. Через Русе переправил он в Болгарию отпечатанный им в типографии Каравелова новый устав. Никола Обретенов, известный русенский революционер, рассказал, как это было проделано:
— В конце июня, когда устав был готов, Левский сам привез его в Гюргево и вызвал меня. Он передал мне все это, а также ружье, саблю, военную форму и попросил переправить в Болгарию.
Багаж был большой. Один я не мог его перенести, а потому поднял на ноги всю комитетскую почту, которая состояла из моей матери, бабушки Тонки, сестры Петраны, матери Димитра Горова, бабушки Станки, и Тодорки Петковой Маризчиевой, по прозвищу «Длиннокосая». Но для скрытной переноски длинного ружья нужен был высокий человек, и мы пригласили из Бухареста Наталию Каравелову, как наиболее подходящую для этой цели. Она была худа и высока. Женщины навязали на себя под платье разные бумаги. Наталия Каравелова перекинула за плечо ружье и саблю, привязанные на веревке так, что они вытянулись вдоль тела, а поверх надела широкое летнее пальто. Так мы всей компанией двинулись к Дунаю, чтобы на специально нанятой лодке переплыть в Русе. В лодке Каравелова должна была стоять — ружье не позволяло сесть. Лодочник несколько раз предлагал ей место. Чтобы не вызвать подозрения, мать моя объяснила лодочнику на турецком языке, что госпожа любит глядеть на Дунай, потому и не хочет сесть.
К сошедшим на берег женщинам подошел полицейский пристав русенского порта, знавший бабушку Тонку, чей дом стоит у самого Дуная. «Бабушка, почему с тобой такая орава?» — спросил он мою мать. Та не растерялась и, дав женщинам знак идти в ее дом, сама задержалась около пристава. «Разве не знаешь, что у меня есть дочь, что она просватана за одного молодого человека из Гюргева. Эти женщины приехали на помолвку. Пожалуйста, приходите к нам выпить вместе кофе, как полагается по нашему обычаю». Турок удовлетворился ответом. Едва мы успели все попрятать, как явился гость — полицейский пристав. Угостившись кофе и ракией, он ушел. Вскоре ушли и гюргевские женщины, осталась только Наталия Каравелова, которая поранила себе плечо веревкой от ружья. Утром я нанял подводу, погрузил на нее опасный багаж. Какой-то турецкий чиновник попросил его подвезти, я, конечно, согласился. В таком сопровождении я и въехал благополучно в Тырново.
Семья Обретеновых! Нет такой страницы в истории борьбы болгарского народа за последнее десятилетие перед освобождением, на которой не были бы записаны имена представителей этого славного рода и главы его — прославленной болгарки бабушки Тонки.
Никола Обретенов так рассказывает о своей семье:
— Отец мой для своего времени был просвещенным человеком. Он имел связь с Раковским, который как-то проездом через Русе гостил у отца два-три дня. Он говорил с моим отцом о народных делах в присутствии матери. Слова Раковского глубоко запали в сердце ее, и она загорелась желанием работать для освобождения Болгарии.
Отец мой, Тихо Обретенов, по характеру был тихим, добродушным, готовым помочь каждому. Мать моя, Тонка, была веселой, жизнерадостной, неустрашимой, находчивой и очень самостоятельной.
За сорок лет супружеской жизни у наших родителей было двенадцать детей, из коих пятеро умерли еще маленькими. В живых остались пять мальчиков: Ангел, Петр, Танас, Никола, Георгий и две дочери: Петрана и Анастасия. Всех их мать приготовила служению родине.
Его рассказ дополняет Захарий Стоянов, близко знавший семью Обретеновых:
...Все пламенные патриоты, жившие в то время в Русе, как писал он в своих «Записках о болгарских восстаниях», встречались в доме бабушки Тонки, где вместе с ее сыновьями Ангелом и Петром учились владеть оружием. В 1868 году Ангел и Петр вступили в чету Хаджи Димитра и Стефана Караджи. Проводив их, бабушка Тонка целыми днями простаивала на берегу Дуная, не проплывет ли на каком судне отряд Хаджи Димитра, не удастся ли в последний раз повидать сынов. Но все напрасно. Вскоре пришла весть, что чета разгромлена, а как подтверждение — в Русе принесли голову Стефана Мешо, товарища ее сыновей.
Прошло еще несколько дней, а в Русе все еще приносили окровавленные головы повстанцев, привели и нескольких живых, закованных в цепи, и начали вешать на русенских улицах. Бабушка Тонка многих узнала. Но о сыновьях сведений не получила. Она предпочла бы услышать, что ее сыновья растерзаны горными орлами, чем увидеть их в Русе живыми, но пленными. Спустя еще несколько дней в Русе пригнали толпу пленных и в их числе старшего сына Ангела. Почти все они были ранены. Петр пал на поле боя, и только голову его принесли в Тырново.
Пленных судили и приговорили к смертной казни, но затем заменили ее пожизненным заключением в далекой и страшной крепости.
Так бабушка Тонка отдала двоих сыновей, двух молодых соколов, этому движению, немало прославившему болгарский народ.
Вслед за первой бедой пришла вторая. Глава семьи Тихо Обретенов вел торговые дела с одним из русенских мироедов — чорбаджиев. Однажды он пошел к своему компаньону, чтобы разобраться в счетах, вечером возвратился и ночью умер. Чорбаджи отравил Обретенова, чтобы присвоить его имущество. Но и в то трудное время бабушка Тонка не забывала о погибших за родину. Повешенные четники были похоронены за городом, могилы их обросли бурьяном, и никто о них не заботился. Это беспокоило бабушку Тонку. И вот вскоре на каждой могиле появилась каменная плита, на которой начертано имя погребенного и за что он отдал жизнь. Надгробные плиты были изготовлены по заказу бабушки Тонки.
Настоящие большие дела открылись перед бабушкой Тонкой, когда за организацию революционного движения взялся Левский. Первое заседание созданного в Русе комитета состоялось в ее доме.
По словам участников заседания, рассказывает Захарий Стоянов, старуха в тот вечер была сама не своя. Она то и дело выходила к молодым патриотам, чтобы послушать, о чем они говорят, ободряла их в святом начинании, потом выходила из дома и бродила вокруг ограды, опасаясь, не подслушивает ли кто-нибудь. Она радовалась, что два ее сына пострадали не напрасно.
С того дня она, не колеблясь, принимала участие во всех народных делах.
Новый комитет сообщил бабушке Тонке, что в ее дом будут приносить некоторые вещи, которые необходимо хранить очень тщательно, и она тотчас же занялась устройством тайника. Для этого под одной из комнат ее дома вырыли подвал. В ограде двора сделали несколько калиток, выходящих в разные стороны, чтобы в случае налета полиции укрывшиеся в доме революционеры могли бежать.
Вместе с матерью работали и все ее оставшиеся дети. Сына Георгия комитет в предвидении будущей революции командировал в Одесское военное училище. Никола стал руководителем Русенекого комитета и курьером БРЦК Старшая дочь Петрана доставляла комитетскую почту. Танас охранял комитетское имущество, встречал лодочников и принимал от них то, что они привозили «с той стороны».
Веселого нрава была бабушка Тонка, охотница пошутить и посмеяться. Это не раз выручало ее. Случалось, что турки угрожали ей виселицей за то, что «четырех сыновей отдала в комитет», а она, старая женщина, как ни в чем не бывало весело отвечала им:
— Эти сыновья у меня непутевые вышли. Но погодите, вот выйду замуж, уже я тогда постараюсь не рожать врагов султану.
Ничто не сломило эту сильную женщину. В 1876 году она потеряла еще двух сыновей: Георгия, военного руководителя отряда повстанцев, зарезали турки; Николу, участника четы Христо Ботева, турки схватили живым, судили и приговорили к пожизненному заключению. Провожая Николу на страшную турецкую каторгу, где уже томился другой ее сын, эта патриотка говорила:
— У меня четыре сына в могиле: два мертвых, два полумертвых , но будь у меня их еще четыре, я не пожалела бы отдать и их, лишь бы увидеть, как они несут знамя восстания, знамя свободы.
Такова бабушка Тонка, эта болгарская мать, которая приняла живое участие во всех народных приготовлениях к освобождению своей родины. Она была едва ли не единственной болгаркой, оказавшей такую большую помощь нашему революционному делу, — так заканчивал рассказ о ней свидетель тех событий Захарий Стоянов.
Много наслышался Левский о семье Обретеновых. Видел он ее сынов в белградской легии и в чете Хаджи Димитра, с одним, с Николой, самому довелось работать. И вот он едет в Русе, чтобы ближе познакомиться с Обретеновыми, их друзьями и соратниками.
Дом Обретеновых стоит над самым Дунаем. Двор опрятный, чистый, окружен каменной стеной и высокими акациями. В восточной его стороне — фруктовый сад: сливы, груши, яблоки, между ними виноградные лозы. Северная часть двора висит обрывисто над Дунаем. Если человек сойдет здесь на берег, то никто его не увидит, берег скроет его. В западном углу двора в каменной стене деревянная калитка, от которой вьется крутая тропинка к самому Дунаю.
У входа в дом Левского встретила пожилая и очень полная женщина. Левский поцеловал ей руку, как это делают в Болгарии, здороваясь со старым человеком, она поцеловала его в голову и перекрестила.
— Добро пожаловать! — приветствовала она гостя и повела его в дом.
Дом небольшой — четыре комнатки и балкончик, с которого видна раскинувшаяся за Дунаем румынская земля.
— Вот видишь, где я живу, а для тебя приготовлен другой уголок. Иди за мной, сынок.
В передней они подошли к люку, устроенному в полу. Когда люк закрыт, нельзя догадаться, что здесь ход в подвал, так как крышка люка казалась наглухо забитой гвоздями, на самом же деле гвозди были обрезаны и от них остались только шляпки.
Левский вслед за хозяйкой спустился по узкой лесенке и оказался в довольно просторной комнате, красиво убранной домотканым рядном. Посреди комнаты стоял стол, над ним висел светильник, у стены широкая лавка для спанья.
— Вот здесь можешь жить и работать. Тихо и спокойно...
Никола и Танас познакомили Левского со своим хозяйством. Подвели они его к крутому обрыву. Внизу, искрясь в лучах заходящего солнца, бежал Дунай.
— Здесь наш порт. Бабка наша организовала транспорт не хуже, чем у местной австрийской пароходной компании. На нее работают не только румынские лодочники, но и турки, даже машинист турецкого пароходика «Сейре», друг и приятель самого портового пристава. Нашей румынской флотилией командует лодочник Димитр, славный болгарин. Когда он везет из Румынии что-либо для нас «промокаемое», то поднимает на лодке вышитый платок. Это значит, что я должен идти на пристань и там получить от него привезенное. Если же он вез оружие, то лодка приближалась к нашему берегу, Димитр спускал в воду груз, просигнализировав нам об этом все тем же платком, и плыл как обычно к пристани. Когда смеркалось, Танас спускался в реку с веревкой, привязывал оружие, а мы, находившиеся в укрытии под деревом, вытаскивали его во двор. Здесь чистили, смазывали и передавали матери на хранение.
В тот вечер в доме над Дунаем было люднее, чем обычно. В его уютных комнатках веселилась молодежь — подруги сестер Обретеновых и товарищи их братьев, а внизу, в подвале, пользуясь гулянкой как маскировкой, Левский вел заседание комитета. И только неугомонная хозяйка не знала покоя: она так и сновала от дома к улице, прислушивалась, вглядывалась.
Допоздна засиделся Левский. Дом давно опустел. А утром, с первым рейсом «Сейре», в Джурджу, на румынский берег, отправилась Петрана Обретенова. Там она зайдет к владельцу фабрики свечей и мыла Димитру Горову, человеку положительному, пользующемуся большим кредитом, что в торговой среде равно большому доверию. И лишь только избранные знают, что в здании фабрики, где находится и квартира владельца, существует тайная почтовая станция, а также приют для путешествующих из Болгарии в Бухарест по комитетским делам. Здесь Петрана сдаст полученное от Левского, возьмет бухарестскую почту для него и возвратится в Русе. Часто Петрана возвращается не одна; с ней или знакомая дама, или молоденькая Иванка, сестра Ангела Кынчева, невеста фабриканта Горова.
Одну из таких поездок описал Стоян Займов в своей книге «Минувшее».
...На Гюргевской пристани пассажиры ожидали вечернего парохода в Русе. В буфете за столиком сидели две дамы в модных турнюрах и мужчина в цилиндре. Господин этот — болгарин, родом из Пештеры, одна дама — из Русе, другая — из Казанлыка. Дама из Казанлыка — высокого роста, статная, черноглазая, с правильными чертами лица. На голове у нее пышные волосы. Если распустить их, закроют они хозяйку с головы до пят. Это Тодорка Маризчиева, по прозвищу «Длиннокосая».
Другая дама худенькая, симпатичная, маленькая, подвижная — это дочь бабушки Тонки, Петрана, по прозвищу «Пелтека» («Заика»). Обе они специальные курьеры БРЦК.
Господин, который сопровождает дам, среднего роста, розовощекий молодой человек, элегантно одетый. Он веселит своих дам любезными разговорами. У него в Гюргеве собственная фабрика. Это Димитр Горов.
Подошел пароходик, и дамы, распрощавшись с милым господином, взошли на борт.
Через двадцать минут обе дамы в Русе. Пройдя по берегу, они по тропке поднялись в дом, одиноко стоящий над Дунаем. Здесь повынимали из турнюров опасную почту. Люди, находившиеся в подвале, рассортировали ее по адресам. А утром из дома вышел молодой человек, почтовый чиновник с железной дороги Русе — Варна. В карманах его — письма, которые привезли дамы. Почтовый чиновник отправит их по конспиративным адресам. Часть почты отвезет Никола в Тырново, а сестра его Пелтека — на пароходе в Свиштов. Так за несколько дней почта проникнет во все уголки Болгарии.
У Левского были все основания остаться довольным работой Русенского комитета. Как видно, и ему самому удалось установить дополнительные и очень важные связи. Данаил Попов вскоре сообщил Каравелову, что Левский поручил ему пересылать газету «Свобода» через русское консульство в городе Русе, откуда удобно получать газету и пересылать в глубь Болгарии.
В Русе Левский получил письма с серьезным предупреждением. Из Тетевенского комитета ему сообщали: «Товар, который вы имеете намерение получить в нашем селе, сейчас не время брать, потому что он очень дорог, а когда он станет дешевле, то мы сообщим вам вторым письмом. Тогда приедете и возьмете, а сейчас оставайтесь там, где в настоящее время находитесь».
Еще прямее писал из Этрополе Тодор Пеев: «После известного вам приключения начались строгие преследования, полицейские и переодетые шпионы ходят по селам... Я написал местным комитетам, чтобы были осторожнее. Поэтому, брат наш, всякое ваше передвижение может быть опасным и для нашего народного дела и для вас. Вы должны потерпеть и оставаться там, где сейчас находитесь».
Необходимость изыскивать деньги любым способом и охранять организацию от предателей привела летом 1872 года к усилению революционного террора. Устав, принятый в Бухаресте, давал Центральному комитету полную свободу в выборе способов добычи денег и предвидел смертные приговоры всем, кто «захочет помешать делу каким бы то ни было путем».
Сразу же после возвращения в Болгарию Левский известил Каравелова о своем решении «убрать» двух предателей: Величко Семеонова и дьякона Паисия, причем начнет он «с черной головы», то есть с дьякона.
21 июля Димитр Обшти по приговору революционного комитета убил Паисия. За пять дней до этого в Лясковце был уничтожен другой предатель. Власти насторожились. Начались те самые строгости и преследования, о которых извещал Т. Пеев Левского. Левский понимал, с каким риском связан террор, но обойтись без него он уже не мог. Больше того, острая нужда в деньгах на приобретение оружия вынудила его лично совершить террористический акт. Левский пробрался в дом ловечского богача, желая изъять у него деньги, а самого его умертвить. Но обстоятельства сложились так, что пострадал слуга, бросившийся защищать хозяйское добро. «Жаль было невинного парня, — писал потом Левский Каравелову, — но иначе поступить было нельзя. Много невинных людей пострадает, пока мы достигнем цели».
Положение в связи с усилением террора явно осложнялось. Некоторые комитеты охватила тревога, растерянность. Поездки становились все более опасными. Но, как всегда бывает, отрицательное несет в себе и элементы положительного. Затруднения, вызванные ростом репрессий и настороженности властей, побудили искать новые формы работы. Толкали к этому и другие причины.
Решения Бухарестской конференции вызвали сильный подъем революционного движения. Новые комитеты возникали во всех уголках страны. Вся тяжесть руководства комитетской сетью лежала на Левском как на единственном представителе Центрального комитета. Справиться с этим ему становилось не под силу. Сначала он пытался выйти из положения, подобрав себе помощников и назначив уполномоченных по группам комитетов. Но из этого ничего не получилось: Кынчев погиб, Обшти своими самостийными действиями причинял только вред, Христо Иванов испугался при первой опасности. К тому же система руководства через уполномоченных была очень уязвима. Появление в маленьком городе, особенно селе, постороннего человека, каким являлся уполномоченный, — становилось сразу заметным. Они легко могли попасть в руки властей. Да поездки уполномоченных стоили денег, которых у организации всегда не хватало.
Все эти причины продиктовали Левскому решение перестроить комитетскую сеть. С осени 1872 года он приступил к созданию революционных округов «для более легкого, менее обременительного в материальном отношении и более надежного способа связи с местными комитетами».
На окружные центры возлагалось руководство деятельностью местных комитетов и представительство их перед Центральным комитетом. «Вы, члены окружного комитета, — писал Левский, — будете назначать способных работников для связи маленьких городов и сел с вашим округом».
Во главе местных комитетов теперь ставился не только председатель, но и «главнокомандующий юнак», то есть военный руководитель. Местные революционные комитеты получали больше самостоятельности.
Первым был учрежден Орханийский округ, где уполномоченным ЦК числился Обшти. Левский поспешил это сделать, чтобы устранить вредное влияние Обшти на орханийские комитеты. С созданием окружного центра должность уполномоченного автоматически упразднялась.
Новая организационная форма, введенная Левским, просуществовала до Апрельского восстания 1876 года.
В последние месяцы Левского все чаще тревожили мысли о судьбе дела в случае его гибели. Он понимал всю опасность своего положения. «Нет села, нет постоялого двора, такой дороги, куда бы турки не послали своих людей для слежки», — писал он Каравелову в сентябре 1872 года.
Нужен человек, которого надо заранее готовить к принятию большого дела. Но такого человека около Левского пока нет. «Встречается человек —-пригоден он для одной работы, но не пригоден для другой, встречается решительный, но не рассудительный, а если рассудительный — то трусливый, страх не позволит ему сделать и шага вперед, а в таком случае может и налаженное дело пойти прахом».
Он считает, что работу можно доверить только таким людям, «которые рассудительны, постоянны в своих взглядах и поступках, бесстрашны и великодушны, беззаветно преданы делу. Ни одно из этих качеств не должно отсутствовать у руководителя. Считаю своей обязанностью все это сказать, так как могу всякую минуту быть схваченным и убитым», — так заканчивал он свое письмо Любену Каравелову.
Но опасность пришла с другой стороны, из своих рядов.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ
Ошибка подобна снежной лавине. Непредупрежденная или неисправленная вовремя, она тащит за собой другую, растет, умножается и, наконец, обрушивается. И тогда размеры катастрофы невозможно предугадать.
Легкомысленное назначение Димитра Обшти помощником Левского внесло в организацию недисциплинированность, авантюризм, болтливость, интриги, то есть те качества, которые для революционного дела гибели подобны.
К голосу Левского своевременно не прислушались. Обшти оставили на работе, для которой он не был пригоден.
Ошибка, раз совершенная, стала расти.
Возвратившись в июне 1872 года с конференции из Бухареста, Левский писал из Ловеча Каравелову:
«Димитра Обшти мы освободим от службы как неспособного. В тех местах, куда он был направлен только для наблюдения за местными комитетами и понуждения их к более энергичной работе, а также для предоставления время от времени отчета об их деятельности, он вышел за границы своих полномочий. Как я убедился, зная при том его характер, он позволял себе бахвальство и ложь. Если бы это делалось только среди своих людей, то еще кое как это терпимо, но он в корчмах говорил всем без разбора людям: «Эй, братья, покупайте оружие, так как летом, да будет вам известно, произойдет что-то». То тут, то там лгал, что им уже перевезена тысяча тысяч ружей. Очень скоро это дошло до ушей турецкой власти, которая узнала и его имя, и на каком коне ездит, и теперь всюду его ищут. Власть переодела своих людей в болгарскую одежду, которые выдают себя за народных деятелей и говорят, что они посланы из Румынии для встречи с Димитром Обшти. Члены некоторых комитетов требуют: «Уберите Димитра Обшти из наших мест, и его писаря тоже, иначе мы отказываемся работать». Вот что я застал в Болгарии.
О Д. Обшти я давно уже говорил, что он не годится для самостоятельной работы, что его надо держать на поводу, но в Ловечском комитете большинство высказалось за него, за оставление его на этой должности».
По приезде в Болгарию Левский вызвал в Ловеч всех уполномоченных, чтобы они принесли присягу согласно новому уставу и получили новые полномочия. Обшти не явился.
«Я был сердит, что Левский не взял меня с собой в Бухарест. А потому я ответил: пришли мне бумаги или приходи сам», —так позже на суде объяснял Обшти свое поведение.
Обшти требовал для себя полномочия на работу в Македонии. Не получив этого, Обшти пригрозил, что он не будет вносить комитетские деньги Левскому, и дал такое указание ряду местных комитетов. Он стал вскрывать его письма, перехватывать комитетскую почту, интриговать против Левского, сеять раздоры.
Левский пытался вразумить своего помощника добрыми советами, надеялся, что он, наконец, поймет свое заблуждение. За свои дела, писал Левский Данаилу Попову, Обшти заслужил самого тяжелого наказания — смерти. «Но Димитр не предатель, он бестолков, чванлив и болтает о делах, не думая, к чему это приведет. Язык его, сколько ему ни говорите, не унимается. Если он и делал что-нибудь хорошее, то тысячу раз портил сделанное».
Усилия Левского урегулировать отношения с Обшти ничего не дали. Тот продолжал гнуть свою линию. К нему примкнул другой мелкий честолюбец — Анастас Хинов. Создалась угроза, что эти люди своими интригами и своевольными действиями нарушат единство в организации, что своей болтливостью и бахвальством они предадут организацию в руки врагов.
В этих условиях Левский поставил перед Центральным революционным комитетом в Бухаресте вопрос: либо Обшти и его единомышленники должны быть обузданы, либо он, Левский, вернет свой мандат и будет работать в революционной организации под руководством того лица, которое будет избрано большинством.
Центральный комитет решительно встал на сторону Левского. В Болгарию был послан специальный уполномоченный с заданием пресечь распри.
В письме, которое он вез, Центральный комитет приказывал: «Дьякон будет начальником, и тот, кто не слушается его, пусть займется своими делами», то есть будет устранен из организации.
Но было уже поздно. Катастрофа разразилась раньше, и ее уже ничем нельзя было приостановить.
С благой целью добыть деньги Димитр Обшти решился совершить нападение на турецкую почту.
Мысль эту, по показанию самого Обшти на суде, подсказал ему тетевенский чорбаджи и председатель местного комитета хаджи Станю Станчев. Когда Обшти попросил у него денег, тот сказал:
— Ты всякий раз говоришь: деньги, деньги! Из Орхание часто отправляют турецкую казну. Напади на нее, если ты храбрец!
Так просто завязалось дело, далеко идущие последствия которого тогда никто не предвидел.
Левский, узнав об этом, немедленно передал через доверенного человека строгое распоряжение Обшти не нападать на почту. Принципиально Левский не возражал против захвата турецкой почты, он и сам проектировал такой акт, зная, что только таким путем можно обеспечить организацию солидной суммой денег. Но, сознавая опасность, которая крылась в подобной экспроприации, он считал возможным осуществить ее только после того, как будет завершено создание революционной организации, и то с помощью строго подобранных лиц. Трезвый расчет подсказывал необходимость не дразнить турецкие власти, пока народ полностью не готов к революции.
Вот почему Левский предложил Обшти «не нападать в настоящее время на почту, пока мы свои дела не приведем в порядок». Но Обшти «как во всем, так и в этом не послушался».
22 сентября в теснинах Арабаконакского прохода через Стара Планину Обшти со своей четой совершил нападение на турецкую почту.
На первых порах турецкие поиски шли в ложном направлении. Поначалу власти считали, что ограбление совершили «албанцы, которые в те дни возвращались в родные места», затем заподозрили «уволенных со службы турецких солдат». Так прошел месяц, в течение которого можно было бы если не окончательно спрятать концы в воду, то, во всяком случае, еще больше запутать поиски. Но ни организатор, ни участники экспроприации не оказались на это способными. Наоборот, их легкомыслие и болтливость помогли властям обнаружить истинных виновников. Не обошлось и без предательства. Первых двух соучастников налета выдали болгары — тайные турецкие агенты. Остальное довершили жестокие пытки, к которым турецкие следственные органы всегда прибегали в делах с болгарами.
В одном из писем того времени рассказывается, как шли поиски:
«...Турки врывались в дом заподозренных. Начинался допрос со зверским избиением. Болгары молчали. Одна из жен, увидев, что ее мужа пытают раскаленным железом, стала кричать, чтобы его оставили, не мучили, что виновен не он, а другие, и назвала их. Так турки узнали о двух участниках и пошли в их дом. Здесь началось дознание теми же методами. Жена одного из несчастных, увидев, что мужу грозит смертельная опасность, стала умолять его сказать, что он знает. Чтобы заставить ее молчать, муж бросился на нее с ножом. Но турки успели ее прикрыть».
«Некоторых, — сообщает автор того же письма,— выдали чорбаджии-предатели: хаджи Паков — первейший турецкий холуй, Пеко хаджи Георгиев — турецкий блюдолиз, брат его Тако, который помог туркам изловить десять наших людей — один из них умер в тюрьме, второй сошел с ума, других отпустили после долгих мук».
Так власти добрались и до организатора ограбления почты, находившегося в Тетевене. Перепуганные тетевенские соучастники Димитра Обшти потребовали от него, чтобы он немедленно выбрался из их города. Переодетый в женское платье Обшти, покинутый друзьями, бежал ночью из Тетевена. Но полиция уже шла по его следу. 27 октября его схватили сонного на постоялом дворе в селе Черикове.
Не искушенные в политической борьбе, деморализованные угрозами и пытками, охваченные страхом за свою участь, арестованные выдавали друг друга.
Димитр Обшти, как после процесса писала выходившая в Стамбуле газета «Право», чтобы смягчить ответственность и ввести следственные органы в заблуждение, решил впутать в дело огромное количество людей. С этой целью он не только выдал своих соучастников, но и оклеветал многих других, которые о деле не имели никакого понятия. Не удовлетворившись этим, он стал уговаривать всех попадавших в тюрьму называть как можно больше новых людей, ибо только таким образом можно и самим спастись и пользу народу принести. Следуя его советам, его близкие приверженцы говорили не только о том, что они знают, но и подтверждали то, чего не знают.
Такой тактикой впутывания в дело как можно большего числа лиц и широкого самопризнания арестованные преследовали и другую цель: сбросить с себя обвинение, что они действовали как простые грабители, придать делу политический характер.
Такой путь, естественно, привел к выдаче турецким властям всей революционной организации, ее планов, ее деятелей.
1 ноября управитель Софийской области мютесариф Мазхар-паша известил великого визиря, что все участники ограбления почты пойманы, а из ста двадцати тысяч грошей, взятых при нападении, уже найдены сто пятнадцать тысяч.
К концу ноября турецкие власти раскрыли комитетскую сеть ряда районов северной Болгарии и изловили почти всех тамошних революционных деятелей.
Оставалось поймать руководителя организации. Турки теперь не сомневались, что они добьются и этого.
Министр внутренних дел 1 декабря сообщил губернатору Дунайского вилайета: «Комитет бунтовщиков будет извлечен на свет вместе с арестами похитителей государственных ценностей... Вы прилагайте больше усилий и положительно ожидайте поимку главы бунтовщиков Васила Левского, который выехал в Пловдивскую и Казанлыкскую околии. Всем паспортным чиновникам отправлена захваченная фотография Левского, чтобы он не прошел незамеченным и был арестован».
А пока власти готовились судить участников ограбления почты, министр внутренних дел в докладе великому визирю требовал «показать свою мощь и решимость наказать тех, кто находится в руках государства». Совет министров создал чрезвычайный суд в составе: генерала Али Саиб-паши — председателя государственного совета, майора Шакир-бея — офицера генерального штаба и Хаджи Иванчо Пенчовича — члена государственного совета, того самого болгарина, в доме которого несколько дней жил Левский, находясь в Константинополе.
Власти располагали точными сведениями о пребывании Левского. Он действительно в это время объезжал комитеты Среднегорья и Фракии.
Известие о нападении на почту и начавшихся арестах насторожило его, но не приостановило начатой работы по перестройке организации. В октябре—ноябре он создает революционные округа в Пазарджике, Стара-Загоре, Сливене, Тырнове. Он, как и прежде, ездит по комитетам, видимо желая своим собственным примером внушить людям не поддаваться страхам, продолжать, несмотря ни на что, свое дело.
Его видели на юге, в Хаскове, куда он приехал как торговец птицей, и в старапланинском городке Котеле, в доме сестры Раковского. Здесь он произнес речь во вновь созданном комитете, и «слова его, — говорил один из присутствовавших, — падали в наши души, и мы исполнялись веры в нашу силу, в то, что близок день освобождения».
Он стремится противопоставить деморализующим слухам точную информацию о происходящем, поддержать в людях бодрость и волю к борьбе. С этой целью он посылает в окружные центры своего человека.
«Братья! — пишет он орханийцам. — Окажите доверие словам посланца моего. Он специально послан в Софию, чтобы точно разобраться во всем, что там произошло, а затем отправиться к вам и рассказать вам, а вы, в свою очередь, осведомите другие местные комитеты, вдохновите их идти вперед, не теряя смелости... Подателю сего письма расскажите, как идут дела у вас, он сообщит об этом в другие окружные центры, которые, в свою очередь, известят обо всем свои местные комитеты».
Иное настроение было в Бухаресте. Оттуда на вести из Болгарии откликнулись поспешным предложением спасать положение любой ценой. «Употребите все свои силы, чтобы вырвать из турецких рук заключенных», — говорилось в письме Каравелова Левскому. На другой день членам БРЦК в Бухаресте показалось этого мало, и они потребовали от Левского поднять восстание.
Но, видимо не надеясь, что Левский примет этот совет, Каравелов следом отправил письмо эмигранту Живкову в Джурджу, в котором прямо заявил, что «если наши из Румынии не выедут в Болгарию, чтобы поднять народ», то все погибнет.
В этом письме излагаются и соображения, которые заставили БРЦК принять решение о немедленном объявлении восстания:
«Если наши не поднимут народ, который отчасти готов, но без приказа не смеет ничего сделать, то враги будут мучить, судить и наказывать людей не как политических преступников, а как простых разбойников. Это одно несчастье, но есть еще два других: вторым является то, что мы навсегда теряем доверие народа, который после этого мы уже никаким способом не сможем поднять на революцию; третье то, что Европа не примет никакого участия в рассмотрении судебного процесса над столькими несчастными людьми и будет считать, что мы не заслуживаем гражданских прав...
Чтобы не случилось всего этого, надо поднять народ и показать хоть какое-нибудь негодование к презренному тирану».
Поднимать восстание, когда «народ отчасти готов», лишь только для того, чтобы поддержать престиж членов БРЦК; устраивать из восстания демонстрацию «хоть какого-нибудь негодования» с целью снискать сочувствие Европы — на это Левский, конечно, не пошел. Но чтобы в Бухаресте его не обвинили в самовольном решении такого важного вопроса, Левский предложил революционным комитетам в Болгарии сообщить БРЦК свое мнение.
Ночью 21 ноября заседал Старо-Загорский комитет под председательством Левского. Комитет признал обстановку неблагоприятной для революции. «Как правильно говорит Аслан Дервишоглу, — заявили старазагорцы, — даже самый пустой человек не поверит, что может окончиться успехом такое скоропалительное движение, в то время, когда мы еще совершенно не готовы».
Старо-Загорский комитет переслал свое решение в Сливенский комитет и просил сливенцев сообщить ЦК также и их суждение по этому вопросу. Сливенцы присоединились к мнению старазагорцев.
«...знаете ли вы, — писали они Каравелову, — в каком положении находится наше святое дело, что так неожиданно извещаете о восстании? Если не знаете, то необходимо описать вам положение, чтобы вы правильно строили свои расчеты. Мы не имеем, можно сказать, ни одного нового ружья, а все, которые находятся здесь, старые — половина капсюльные, половина — кремневые... Во-вторых, не имеем денег, и, в-третьих, — толковые начальники отсутствуют».
Не раз обманувшиеся в иностранной помощи сливенцы не верят и сейчас в обещанную БРЦК помощь со стороны Сербии и Черногории. «Нужно вам сказать, что мы не должны ни на кого надеяться, а только на правую руку свою, она нас избавит. Пока не увидим, что Сербия и Черногория схватились с врагом, до тех пор ни шагу не сделаем... Пусть начнут, а когда мы увидим, что они уже воюют, тогда поднимемся и мы, хотя бы с дубинами, косами и топорами».
В конце письма сливенцы заверяют о своей готовности подняться, если к тому будет основательная причина. «Мы готовы биться, пока в нашем теле есть хоть капля крови и немного силы. Будьте уверены, что болгарин может умирать на боевом поле за свое отечество, но он не имеет Права напрасно проливать свою кровь. Нужно еще не меньше года, чтобы приготовиться».
Решение Старо-Загорского и Сливенского комитетов полностью отражали точку зрения Левского. Он считал, что главное в тех условиях — это спасти организацию, сохранить силы революции. Пойти на немедленное восстание, как того требовали бухарестские деятели, — это значило: для организации — самоубийство, для народа — бесцельное кровопролитие.
1 декабря Левский выехал в Бухарест, чтобы обсудить в членами ЦК положение в Болгарии, довести до их сведения настроение народа и убедить в необходимости временно отложить объявление восстания. Перед отъездом он написал в Пазарджикский комитет: «Я отправляюсь, чтобы встретиться с другими членами Центрального комитета, и позабочусь, чтобы дело оказалось в наилучшем порядке. Мои слова перед членами комитета будут сообразовываться с интересами народа Болгарии, который всегда и во всем, что относится к успеху нашей революции, стоит у меня перед глазами».
...Где ночью, где днем пробирался он от села к селу, гонимый и желанный. Опасность караулила на каждом шагу. Шпионы тайные и явные рыскали по следу. Голова его уже оценена в пятьдесят тысяч грошей. Трудно нести на плечах такую дорогую голову.
Видно, не может человек, даже если грозит ему большая беда, пройти мимо родного гнезда. Много путей из южной Болгарии в северную. Но для него была одна дорога: через Карлово, где отчий дом, где мать и первые друзья.
...Холодный ветреный декабрьский вечер. Город точно вымер. Окна наглухо закрыты, не видно нигде огонька. Тишину пустынных улиц изредка нарушали шаги полицейских. Болгары сидели по домам — после нападения на почту турки возбуждены, в Карлове ждали арестов.
У широкой двери дома известного в Карлове доктора Киро Попова остановился человек в. простой одежде и с турецким фесом на голове. Оглядевшись, он, постучал.
— Кто? — раздался из дома испуганный девичий голос.
— Пришел за доктором для больного.
— Кто меня ищет в такую пору? — тревожно спросил доктор. Открыв дверь, он в темноте двора увидел человека', который быстрым движением поднял к своему лицу фонарь.
— Ты? — чуть слышно промолвил доктор, всплеснув руками.
— Я.
— Скорее заходи...
В этом доме давно знали ночного пришельца. Бывал он здесь мальчонкой, когда учился церковному пению у Райно Поповича, старого владельца дома. И много лет спустя не забывал он дороги сюда. Новые владельцы дома: дочь старого учителя Елизавета, ее муж доктор Киро Попов и брат его Костадин — были так близки ему по духу и цели жизни.
Обычно живой, веселый, гость в ту ночь был очень озабочен. Он говорил о падении духа в некоторых комитетах после ареста Обшти, расспрашивал о настроениях в здешних местах. Сказал, что едет в Бухарест, что надеется устроить дело наилучшим образом так, чтобы не проиграл народ. Говорил, что его беспокоит положение в Ловече, что там страх вызвал предательство, предательство породило панику. Открыл свое намерение заехать в Ловеч, чтобы ободрить растерявшихся, спасти комитетские деньги и архив.
Друзья отговаривали его:
— Ты удачливый человек, Васил. Много раз судьба спасала тебя от смерти. Но на этот раз не доверяйся слепой судьбе. В Ловече все горит. Нельзя рисковать. Тебе путь туда закрыт...
Но Левский был неумолим.
— Что делать? — говорил он. — Меня всюду преследуют, не бросать же из-за этого работу. Я должен там быть...
В полночь Левский покинул дом Поповых.
— Супруг мой, брат его и я вышли проводить его до ворот. Холодный ветер свистел на улицах. Левский попрощался с нами и исчез во мраке ночи. При расставании ни он, ни муж мой не знали, что судьба уготовила им одинаковую участь — мученическую смерть на виселице , — рассказывала о той декабрьской ночи Елизавета Попова.
Зимой через забитый глубокими снегами Троянский перевал прошел Левский через Стара Планину. По совету друзей остановился он в селе Колиби, неподалеку от Троянского монастыря, у деда Найдена, «одного из самых горячих последователей Левского в этом крае». В одну из ночей сюда прибыли члены Троянского комитета и заседали до зари. Решено было, прежде чем отправиться в Ловеч, послать туда специального человека, чтобы на месте узнать, что там делается.
В ожидании известий из Ловеча Левский прожил в Колиби почти две недели.
А в Ловече действительно «все горело». Известие о нападении на почту ошеломило членов Ловечского комитета. Ожидая ответных турецких репрессий, ловчанцы перепугались. Страх парализовал деятельность комитета. Начались аресты. В конце октября арестовали активнейших деятелей Ловечского комитета Марина Луканова и Димитра Пышкова.
Председателем комитета в Ловече в то время был священник Крыстю: Турки по ошибке вместо него арестовали другого ловечского священника, отца Марина Луканова. Крыстю, человек морально не стойкий, хоть и давно принимавший участие в освободительной борьбе, с этого момента потерял самообладание. Жизнь превратилась для него в постоянный страх ожидания ареста и гибели.
Власти вскоре увидели свою ошибку и, освободив невинного попа Лукана, приказали арестовать попа Крыстю.
18 ноября поздно вечером Крыстю был арестован, но на другой день после ночного допроса, к удивлению всех, освобожден. Вернулся он домой под вечер и только сказал жене: «Оставь меня, моя жизнь кончилась».
Что же произошло в ту ночь?
Ключ к отгадке дал сам Крыстю спустя семь лет. Тогда он признался, что в ту ночь его «зверским образом принуждали выдать все».
Ловечский управитель, ничего не добившись от Марина Луканова и Димитра Пышкова, видимо, решил вырвать у Крыстю нужные показания любой ценой. И это ему удалось. То ли угрозами, то ли истязаниями, то ли обещаниями каких-либо благ ловечскому управителю удалось получить от Крыстю не только признание участия в революционном движении, но и обязательство делать все, что от него потребуется. А требовалось прежде всего помочь турецким властям найти вождя революционной организации — Васила Левского. В этом направлении и стал работать Крыстю вместе с властями Ловеча. Уже через шесть дней деятельность этого предателя была оценена софийским управителем как «крайне похвальная для народа и государства».
До Левского дошел слух, что в Ловече в некоторые дома, в которых он обычно жил, подброшены письма. В них подделанным почерком Левского писалось о том, чтобы комитетскую книгу записей прихода и расхода денег перенесли в указанное в письме место, а остальные документы уничтожили.
Левский догадывался, кто мог это сделать. Он знал, что Крыстю, распоряжаясь комитетскими деньгами, позаимствовал из них некоторую сумму для покупки дома. Левский еще раньше требовал вернуть деньги, но Крыстю сделать этого не мог. Вот почему Левский решил, что автором подметных писем может быть только поп Крыстю, в интересах которого заполучить в свои руки денежные документы комитета.
Предположения подтвердились. Величка Хашнова, в доме которой не раз укрывался Левский, трижды получила письма за подписью Левского с предложением зарыть его корреспонденцию на ее винограднике, куда он за ними придет. Заподозрив недоброе, она и ее муж, получив третье письмо, взяли лукошко, мотыги и отправились на виноградник, будто зарыть архив. Только они начали копать землю, как к ним подошли переодетые в крестьянское платье начальник местной полиции со своей свитой. Найдя в лукошке только лук, полицейские прогнали Хашновых с виноградника. По дороге домой Хашновы увидели прятавшегося в лесочке попа Крыстю. Видимо, и денежная сторона сыграла роль в подлом поступке этого человека.
Узнав обо всем этом, Левский из села Колиби обратился с письмом к членам Ловечского комитета. Он рекомендовал им изъять из рук председателя все тайные комитетские дела, перенести архив из дома Хашновых к Николе Сиркову. В том же письме он разбирал причины, приведшие к катастрофе, без обиняков, в открытую указывал ошибки самих ловчанцев, поспешивших принять Димитра Обшти и не пожелавших потом прислушаться к мнению Левского об этом человеке. Он предупреждал их, что они могут быть в любой момент подвергнуты обыску, советовал убрать из своих домов все, что может их скомпрометировать в глазах властей. Но он в то же время предостерегал от паники, требовал не прекращать работы: «Больше смелости! Арестованные — в тюрьме. С этим приходится пока мириться. Оставшиеся на свободе должны помнить о клятве».
Наконец Левский решил, что пора отправиться в Ловеч. 25 декабря он покинул село Колиби и в тот же день был в доме верных своих друзей Марии и Николы Сирковых.
То, что нашел Левский в Ловече, превзошло все его ожидания. Разложение полное, комитет развалился, каждый дрожал за жизнь свою. Оставаться в Ловече нельзя. Сирковы рассказали, что Крыстю часто навещает их и выведывает, приедет ли Левский. Замечали, что следом за Крыстю к дому Сирковых приходили полицейские.
Отправляясь в Ловеч, Левский хотел повидаться с Крыстю и потребовать от него объяснения и в расходовании комитетских денег и в связи с обвинением в предательстве. Он полагал, что Крыстю должен быть или оправдан, или наказан. Но поговорить с Крыстю Левский не смог. Им удалось лишь, как полагают, условиться о встрече в селе Какрине, что стоит на пути из Ловеча в Тырново.
Известно также, что в тот день, когда Левский ушел из Ловеча, в дом Сирковых зашел поп Крыстю и осведомился, не идет ли кто в Тырново, с кем можно переправить письмо в тамошний комитет.
26 декабря в 4 часа дня Левский ушел из Ловеча. Сопровождать его взялся Никола Цветков. Путешествие было продумано до мельчайших подробностей. Первым по проселочной дороге верхом на коне выехал Никола, цель его поездки — купить в Тырнове медный котел. Чтобы незаметно выйти из города, решили на Севлиевское шоссе выслать погулять мальчишек во главе с младшим братом Марина Луканова, восемнадцатилетним Христо. Ребята резвились, а Христо высматривал, нет ли где турецкой засады. Следом за шумной компанией шел Левский в крестьянской одежде.
За городом, там, где к Севлиевскому шоссе подходит проселочная дорога, по которой выехал Никог ла Цветков, в те времена стояла корчма. Здесь веселая мальчишеская ватага затеяла возню, а Левский, попрощавшись взглядом с ее вожаком, пошел дальше.
Вскоре Левского догнал Цветков, и они направились вместе. Левский пешком, Цветков — на коне — так ему легче было просматривать дорогу.
— Впереди два всадника, — сказал Цветков.
Левский спокойно свернул с шоссе и пошел к виноградникам. Всадники оказались полицейскими. Они спросили Николу Цветкова, куда он едет.
— В Тырново, на базар.
— А тот?
— Того я не знаю, спросите сами.
Полицейские окликнули Левского:
— Эй, куда идешь?
— На виноградник, посмотреть, сколько удобрения привезли, не обманули ли? — Тут же добавил, обращаясь к полицейскому: — Я тебя знаю. А ты разве меня не знаешь? Я из Ловеча.
Полицейские удовлетворились, и каждый направился в свою сторону.
Уже затемно путники прибыли в село Какрин и остановились переночевать на постоялом дворе Христо Цонева Латинеца, комитетского деятеля.
На постоялом дворе было очень людно. Чтобы не привлекать внимания, Левский с Николой Цветковым вышли во двор. Ночь была ясная, луна заливала светом заснеженные горные вершины, и они казались точно отлитыми из серебра. Левский долго глядел на большой светлый круг, окаймлявший луну, и сказал:
— Это к дождю.
Зима того года была на редкость теплой и сухой. На равнине с осени и до конца года не выпало ни дождя, ни снега.
Когда вновь вошли в помещение постоялого двора, там уже было свободно. Вскоре разошлись последние, остались только Левский, Цветков да владелец хана. Поужинали, поговорили. Время позднее, ждать больше некого. Решили спать, чтобы еще до рассвета отправиться в Тырново. Христо Латинец должен был проводить их прямыми и скрытыми дорожками, чтобы избежать людного шоссе.
— А пока, — сказал он Николе Цветкову, — ты запри хан, а я пойду в село приготовить к утру коня.
Никола так и сделал, и хан погрузился в тишину. Но вот раздался стук. Никола подумал, что это Христо вернулся, и пошел открывать. Но не успел он дойти до двери, как удары зачастили и кто-то крикнул:
— Открывай дверь, трактирщик!
Никола все понял.
— Полиция! — сказал он Левскому.
Как потом рассказывали жители Какрина, около полуночи по дороге из Ловеча прибыл конный отряд полицейских и расположился в долинке перед селом.
Левский, схватив два пистолета, выскочил через заднюю дверку во двор и бросился к забору. Когда он был уже готов его перескочить, раздались выстрелы. Пулей срезало край уха. Левский заспешил. Оставалось только спрыгнуть с забора и бежать. Но штанина зацепилась за что-то, и он упал лицом вниз. Навалились полицейские, прижали к земле. Сильным рывком Левский сбросил их с себя, поднялся, но тут же снова был сбит, вторично раненный ножом в ухо и в голову.
Уже светало, когда от постоялого двора тронулась телега. На ней охраняемый полицейскими сидел Левский. За телегой семенили, привязанные к ней, Никола Цветков и Христо Цонев Латинец.
Чтобы удостовериться, Левского ли они арестовали, полицейские, выехав за село, стали жестоко избивать Цветкова. Но он упрямо твердил: «Я не знаю этого человека».
На опустевшем постоялом дворе остался лишь всеми забытый конь Николы. Три дня он стоял голодный, седло сползло под похудевшее брюхо. На четвертый день отвели коня в Ловеч и пустили пастись на окраине города. И никому не пришло в голову «обыскать» коня. Отец Николы, подкупив турка, вернул лошадь к себе на двор и седло забросил на сеновал. Так и пролежало оно там, пока не пришло из тюрьмы известие от Николы, чтобы вскрыли седло, вынули из него документы комитета и передали Сирковым. Так был спасен архив организации.
В Ловече Левского доставили в уездное правление и там заперли. Здесь его навестил поп Крыстю. Поздоровавшись, он спросил:
— Дьякон, как это случилось?
— Что случилось, то случилось, — холодно ответил Левский.
Так, подтвердив, что арестованный действительно Левский, поп Крыстю завершил свое предательство.
В тот же день из Ловеча выехали две телеги, охраняемые двадцатью конными жандармами, и на полной скорости помчались в Тырново, «Повозки с нашими товарищами, — писал современник и биограф Левского Захарий Стоянов,— так быстро мчались, что, мне думается, в Турции до этого ни почта, ни султанский курьер не преодолевали пространство с большей быстротой».
Неподалеку от Тырнова арестованных посадили в почтовые экипажи. Под конвоем двухсот конных, под бой барабанов Левского и его товарищей ввезли в город. Власти торжествовали: наконец неуловимый глава бунтовщиков в их руках. Сам тырновский мютесариф пожелал говорить с Левским в присутствии членов меджлиса. Вся городская знать пришла посмотреть на того, кто угрожал ее благополучию.
Трижды за день устроили допрос. Ночью, видя бесцельность запирательства, Левский назвался своим именем:
— Я Васил Левский! Меня зовут также Дьяконом.
Но, отвечая на вопрос, чем занимался в Болгарии, он выставил себя лишь скромным защитником соотечественников от экономического гнета со стороны пробравшихся в Турецкую империю европейских спекулянтов:
— Я не разбойник, как вы меня называете, я человек, как и все болгары, с той лишь разницей, что люблю народ свой, а это не является грехом ни для кого. На нашу землю нахлынули разные европейские спекулянты, они мало-помалу завладели Оттоманской империей, ее железными дорогами, фабриками. Из них, из иностранцев, предпочитают набирать докторов, инженеров. А разве нет среди болгар достойных людей? Но правительство их презирает. Это заставило меня пойти в народ, чтобы открыть ему глаза. Правительство, вместо того чтобы помочь мне в этом, стало меня преследовать как разбойника и бунтовщика... А я всего лишь хотел помочь народу прозреть, пока его не закабалили хитрые европейцы. Я хотел даже сам рассказать султану о нуждах народа. Вот какова моя цель. Если это преступление, то поступайте со мной по своему усмотрению.
Левский не терял надежды вырваться из рук врагов. Он попытался создать у них впечатление, что он не посягает на устои турецкого господства в Болгарии, что намерен добиваться улучшения положения своего народа с помощью самого султана, что он не бунтовщик, а всего лишь один из многих болгарских патриотов, которым, равно как и туркам, не нравится иностранное засилие.
Но мютесариф понял маневр и ответил с восточной любезностью:
— Это верно, и мы это видим. Но что делать — такова воля султана... — и лукаво добавил: — А не скажешь ли ты, кто с тобой еще был, кто тебе помогал?
— Весь болгарский народ мне помогал. Со всем народом я работал и никого в отдельности не знаю.
Больше ничего от Левского добиться не смогли.
Пока шел допрос, друзья Левского искали пути к его освобождению. Днем заседал Тырновский комитет. После неудачи связаться с Левским через врача решили ночью поджечь помещение, где находились арестованные. Но сделать этого не смогли.
...Ранним утром фаэтон под большой охраной мчал Левского и двух его друзей в Софию.
Под грохот колес иногда удавалось перекинуться словечком.
— Держитесь крепче. Вас непременно освободят, — говорил Левский Николе Цветкову и Христо Цоневу. — Позаботьтесь тогда о комитетском архиве, передайте его Каравелову.
— А ты как, бай Васил?..
— Моя песня, друзья, спета. Если меня повесят, по крайней мере могила останется в Болгарии, если же сошлют в заточение, то кости мои сгниют на чужбине.
Прыгая на ухабах, стуча и дребезжа, мчится фаэтон. За окном родная земля, порабощенная, угнетенная.
Дико гикает стража, сгоняя с дороги случайных прохожих болгар. Перепуганные, они шарахаются в стороны и затем долго и скорбно глядят вслед удаляющемуся экипажу. Они не знают, кого везут, но они знают, кто везет, и это вселяет в их души ужас.
— Господи, спаси душу мученика, — шепчут бескровные губы, и рука сама поднимается, чтобы послать крестное благословение пленнику лютых врагов.
— Пусть хоть в турецкую веру переведут, лишь бы остаться в живых и опять бороться! — вырывается у Левского при виде этих картин и тут же он спокойно добавляет: — Эти аресты замедлят наше дело, но оно не умрет...
На заре 4 января 1873 года Левского привезли в Софию. В тот же день он предстал перед судом.
С повязкой на раненой голове, с цепями на руках, в солдатской шинели, наброшенной на плечи, Левский медленно вошел в зал заседаний, равнодушно скользнул взглядом по лицам судей и сел.
Начался допрос.
— Имя твое, твоего отца, откуда родом, чем занимался?
— Имя мое Васил, отца моего Иван, из Карлова, 36 лет. Занятие мое — облегчать судьбу болгар, и я посещал различные места, чтобы дать людям веру и упование в будущее.
Как и в Тырнове, он пытается отвести внимание судей от основного вопроса, свести дело к недовольству некоторыми социальными порядками в Турецкой империи, и только. Но вскоре он видит, что власти знают больше, чем он предполагал.
Прошло лишь четыре дня, как в Софии закончился судебный процесс по делу о нападении на почту. В ходе его, в результате тактики самопризнания, принятой Димитром Обшти и его некоторыми единомышленниками, власти получили обширные сведения о революционной организации. Пользуясь этим, судьи пытаются получить от Левского новые подробности, заставить его рассказать то, что известно только ему как главе всего дела.
Принужденный говорить о революционной деятельности, Левский все сводит к личному участию, не раскрывая ни комитетской сети, ни комитетских работников.
Суд хочет узнать, с кем работал Левский.
— Имеешь ли друзей в тех местах, по которым путешествовал, с кем встречался? — спрашивает председатель.
— Не встречался ни с кем, потому что ни с кем не был знаком.
— Странное дело, многие люди тебя знают и встречались с тобой, а ты никого не знаешь?
— Никого не знаю.
— Не знаешь ли сидящего напротив Димитра Обшти?
— Видел его два раза в Румынии, но ездил ли он туда по комитетскому делу — не знаю. В Бухаресте слышал, что ездит некий человек, но что его работа плохая. Но кто этот человек — я не знаю.
— Вместе с Димитром Обшти вы объехали очень много сел, созывали комитетские собрания. Если он об этом скажет тебе в лицо, что ты тогда скажешь?
— Я с этим человеком никуда не ездил.
— Если сюда придут люди, которые ездили с тобой, и скажут тебе в лицо, что вместе созывали комитетские собрания, тогда что ты покажешь?
— Во всяком селе есть комитетский человек, но я их не знаю, потому что согласно устава я не мог их знать.
Усилия суда глубже проникнуть в революционную сеть не увенчались успехом.
Председатель переходит к другому — хочет уяснить роль Центрального комитета, узнать, кто входит в него. Но и это не удается. Левский говорит все и в то же время ничего.
— Из находившихся в Румынии болгар были избраны шесть человек в комитетский совет. Но имен их я не знаю. Эти шесть человек избрали из своей среды председателя, но я и его не знаю.
Не удалось это, может удастся другое. Председатель суда пытается узнать, как Центральный комитет связывался с местными комитетами.
— Комитет имел в каждом селе и городе курьеров, связь шла через них, — звучит ясный ответ.
Председатель внутренне торжествует — задача наполовину разрешена, и он тут же ставит следующий вопрос:
— Кто эти курьеры?
— Это люди комитетов, я их не знаю.
И опять судебное следствие отброшено на исходные позиции.
В протоколах первого и второго заседаний суд записал, что Левский признал свое участие в революционной работе, свою связь с Бухарестским комитетом и свои поездки по Болгарии по поручению этого комитета. Но, говорится дальше в протоколах, Левский, несмотря на это, заявил, что «он не знает никого из комитетов, даже не знает курьеров, которые переносили его собственные письма».
Судьи прибегают к последнему средству — очной ставке. Вызывается один свидетель за другим. Но Левский отрицает их показания.
Председатель раздраженно бросает Левскому:
— Ты, конечно, знаешь комитетских людей, но продолжаешь отрицать. Хочешь, мы приведем сюда еще сто пятьдесят свидетелей?
И опять слышен все тот же спокойный ответ:
— Я встречался со многими людьми. Но я не знаю, кто из них входил в комитеты, кто — нет. Если бы увидел — узнал бы, но имен не знаю.
В протоколе третьего дня заседания появляется запись: «Он категорически отказался называть какие бы то ни было имена», даже после очных ставок.
Идет четвертый день. Суд упорно добивается своего:
— Кого знаешь в Пловдиве?
— В Пловдиве есть один лекарь, я послал ему письмо, но он не принял...
Председатель взбешен:
— Э, милый человек, мы спрашиваем тебя не о тех, которые не приняли, а о тех, которые приняли. Об этом сейчас тебя спрашиваем! Слышишь?
— Было несколько молодых людей, но имен их я не знаю.
В некоторых случаях Левский называл людей, с которыми работал. Но каждый раз выяснялось, что эти люди либо вне пределов досягаемости для турецких властей, либо уже арестованы.
Этот четвертый день закончен такой записью в протоколе: «После того как все его деяния были раскрыты, и он понял, что уже не может отвечать: «Я не мог знать их имен», не может скрывать истину, он заявил открыто, что не хочет сообщать имена людей, которые не пойманы. Сообщил только о людях Видрарского комитета, о которых знал, что они арестованы».
7 января предпоследнее заседание. Суд не отказался от намерения узнать членов Ловечского Центрального комитета. Добиться этого он хочет очной ставкой с Димитром Обшти. Этот словоохотливый авантюрист назьтает имена присутствовавших на собрании комитета в Ловече. Судья обращается к Левскому:
— Ты слышал, что сказал Димитр? Что теперь сможешь сказать?
— Меня не было на том собрании, — отвечал Левский.
Обшти кричит:
— Нет! Он был вместе с нами!
Все, что раскрывал Обшти, начисто отрицал Левский.
Обшти не помог, и это ускорило его конец. Еще 14 декабря его приговорили к повешению, но исполнение приговора задержали, имея в виду использовать свидетелем против Левского. Но из этого ничего не вышло. Суду Обшти больше не нужен, и власти, за ненадобностью, отправили его на виселицу.
15 января 1873 года перед рассветом Обшти был повешен. Перед смертью он сказал:
— Эх, обманули меня!
Кто знает, что он хотел этим сказать: то ли жизнь его обманула, то ли власти, пообещав за раскрытие помилование?
А накануне, 14 января, председатель чрезвычайного суда Али Саиб-паша отправил великому визирю в Стамбул такую телеграмму:
«Поскольку установлено, что арестованный в Ловече вождь и организатор мятежа Васил Дьякон Левский побуждал турецких подданных восстать с оружием против государства, что в замышленных смутах он был подстрекателем и руководителем, что произнесенные им речи и опубликованные письма дали конкретные результаты... за все это он осужден, согласно имперского закона, на смерть. Просим издания султанского указа о приведении приговора в исполнение».
22 января султан утвердил приговор.
6 февраля 1873 года на окраине Софии совершилось преступление.
Прошло три года. Дело, которое вел Левский, продолженное Ботевым и другими болгарскими революционерами, завершилось прославленным в веках Апрельским восстанием 1876 года.
Восстание было подавлено неслыханно свирепо.
Военный руководитель восстания Бенковский, глядя с балканских вершин на пламенеющую в огне и крови южную Болгарию, воскликнул:
— Цель достигнута! В сердце тирана открыта такая лютая рана, которая никогда больше не заживет. Слово теперь за Россией!
Он этим хотел сказать, как подчеркивает Димитр Благоев, что восстание и жестокости, которыми турки его потушили, вызовут вмешательство России, что в конечном счете приведет к освобождению Болгарии. И этот расчет, оправдался. Турецкие зверства возмутили совесть передовых людей. В Европе заговорили о нетерпимости турецкого режима на болгарских землях.
В дыму пожарищ, потоках крови занималась свобода. Россия, потрясенная ужасами подавления Апрельского восстания, в 1877 году объявила Турции войну.
Массы болгарского народа поддержали ратный, подвиг своих русских братьев и с их помощью сбросили цепи чужеземного рабства.
Завершилась эта историческая победа в пятую годовщину со дня гибели Васила Левского.