После заседания новоизбранного правления Борисенко с Бессмертным последними вышли на улицу.

Над землей слегка дрожало и сеялось мглистое серебро лунной ночи, а на земле тени облачков цеплялись за тени осокорей. Прямо на дальние поля Млечный Путь с обеих рукавов высеивал свое зерно и клубился звездным туманом. Бездонность фиалкового неба подчеркивала совершенную завершенность и ночи, и тишины, в которой то всхлипывал, то причмокивал, как грудной ребенок на груди матери, то сердился на кого-то, то урчал невидимый ручей. Что-то ласковое и первозданно чистое было в его неровном голосе, в оттенках девичьей мягкости и мальчишеского упорства.

— Красота какая! — поднял голову к небу Борисенко. — Только бы любоваться ею или песни напевать, если бы война не так обидела землю и людей. Садитесь, Марко Трофимович, подвезу к вашей землянке.

— Что землянка! Везите лучше в поле, хоть посмотрю, как оно дышит.

— Взглянем, как оно дышит! — одобрительно улыбнулся. — Уже что-то примеряете?

— Да прикидывать — прикидываю, только толку мало, — вздохнулось Марку.

— Что беспокоит?

— Больше всего — сев. Чем только землю вспахать? Сколько под перелогами лежать ей?

— Скольких людей мучает сейчас этот вопрос! Только подумать: на Украине снова появились перелоги и те травы, что не растут на пахотной земле… И ничем я сейчас не могу утешить вас. Выкручивайтесь, как умеете. Пока что и государство не в силе помочь вам. Тяжело ему.

— Ох, и тяжело, — вздохнул Марко, садясь в машину. — А пройдет ведь не так много времени — и все окажется в прошлом, как сон. Жизнь всюду возьмет верх, и тогда люди начнут удивляться, как мы в огне горели и не сгорели, как в земле жили и не плесенью, а соками ее взялись, как выпрямились, как после всех руин и пожарищ цветом зацвели.

— Вам, Марко Трофимович, в эту ночь надо было бы стихи писать, — Борисенко, выезжая на дорогу, осторожно запетлял между осокорями.

— Я их таки писал прошлой ночью.

— В самом деле? Какая тема?

— Насущная: что нам сможет дать гектар баклажан, огурцов и лука. Как вам такие стихи?

— На данном этапе удовлетворяют. Почему сразу за баклажаны и лук взялись?

— Овощи — это деньги сверху, а глубинных мы пока что не можем зачерпнуть, есть только нашейные — долги. И снимать их будут овощами женские руки.

— Лопатой и сапкой? — аж губу прикусил Иван Артемович.

— Да, лопатой, сапкой, мозолями и даже новыми морщинами. Этот год нелегким будет для нас всех, а больше всего — для женщин. Очень обижаем их.

— Это еще хорошо, если есть кого обижать, — на миг мучительно прищурил глаза Борисенко.

— Вы о чем? — не понял Марко.

— Не догадался?.. О своей и твоей жене, — резко перешел на «ты» Борисенко.

— У вас тоже?.. — широко взглянул на хмурое, будто из черного камня высеченное лицо.

— У меня тоже, — вырвался хриплый клекот из груди. Ни одна морщина не шевельнулась на лице Борисенко, и боль холодом охватила его лицо и холодом заискрилась в глазах.

Вдоль дороги в прозрачном лунном тумане, как видение, отходили темные состарившиеся липы, и в их безмолвных очертаниях, в окоченевших с росой ветвях чувствовалась печаль скорбных матерей. Ох, эти «екатерининские» липы, эта широкая дорога! Сколько горя проходило мимо вас. Борисенко обернулся к Бессмертному:

— Я знаю, как погибла твоя жена… С ней расстреляли и ее песню. А мою жену сожгли с не родившимся ребенком. На седьмом месяце ходила, надеялась подарить мне сына, не такого цыгана, как я. Хату облили какой-то смесью, поднесли к крыше огонь, а по окнам ударили из автоматов… Моя жена была такой красивой, что ее, по правилам, и огонь не должен был бы взять… Вот такая, Марко, мы с тобой родня.

В долине возле ставка, забросившем в темную глубину неспокойную луну, Борисенко остановил машину. Они молча слезли с нее, молча подошли к берегу, который уже щетинился робкой травкой, им нечем было утешать друг друга — слова еще больше растревожили бы их. А сейчас только беспокоили мысли, воспоминания, видения, и то они теснились между неотложными заботами о самом будничном: о пахоте, севе, овощах, горючем.

«У нас горючего нет землю вспахать, хлеб посеять, а они, фашисты, им людей жгли». Перед Марком появлялись шаткие лапища страшного костра и очертание неизвестной красавицы, которую, по правилам, и огонь не должен был бы взять. Но взял, не пожалел ни красоты, ни материнства. А люди, не зная этого, до сих пор удивляются, почему у Борисенко такое хмурое лицо и строгий взгляд.

— Так, человече, и остались мы с тобой немолодыми вдовцами, — Борисенко положил руку на плечо Марку, и это многое сказало ему. — А жизнь идет, и держится она не на болях, а на надеждах. И у тебя их больше.

— Разве? — удивился Марк.

— Ты надеешься встретить дочь, а мне некого. Только бы скорее война закончилась.

Они по теням верб, между которыми туманцем чуть-чуть шевелилось лунное марево, подошли к плотине с рядом кленов. Пара чирят черными комочками сорвалась с плеса, с их крыльев закапала вода. На глубине всплеснулась рыба, и потревоженные круги, догоняя друг друга, начали набегать на берег.

— Что, Марко, будешь сеять в долине? — Борисенко махнул рукой за плес.

— Коноплю, мудрее ничего не придумаешь.

— Семян хватит?

— Где там! Разъела его шатия Безбородько, а концы в воду так бросила, что и ревизия не смогла уцепиться за них. Завтра правление пойдет по людям. Так и начнем стягиваться по нитке на сорочку.

— Чистосортного льна подбросим вам. Не лен — одна радость.

— За это спасибо. Вот и буду иметь в этом году трех китов: овощи, коноплю и лен.

— Долги снимешь ими? — хитровато прищурился Борисенко.

— Надеюсь.

— Говоришь об этом, а думаешь о большем?

— Есть такой грех, если уродит.

— Чувствую крестьянскую осторожность, — Борисенко пристально посмотрел Марку в глаза. — Ну, а сегодня на собрании новый председатель часом не заврался?

— Он такое дело не очень жалует, — сказал, будто и не о себе. — И не было потребности ему врать.

— Хорошо. Но ты действительно веришь, что через два-три года добьешься той картины, которую нарисовал на собрании? Или это только сказано так, для порядка, по случаю коронации, чтобы в первый день председательства людям пыль в глаза пустить?

Бессмертный сразу нахмурился, отвел взгляд от Борисенко, взглянул на тихий плес, шевелящий в своей глубине и облака, и луну, и звезды.

— Молчит новый председатель?

— Молчу, Иван Артемович.

— Зови Иваном, так крепче будет. А чарку на побратимство мы выпьем с тобой, когда ты хотя бы из своих долгов выскочишь.

— Уже и своих? Не помню, когда я их наживал.

— С сегодняшнего вечера. Значит, сам не веришь, что через два-три года люди твоего села забудут, в какой они бедности жили?

— Верю и не верю.

— Это ответ! Дипломатичный! — недовольно воскликнул Борисенко. — И ты уже хитрить начинаешь? На собрании — одно, со мной — другое, а на сердце — что-то третье. Как оно все это помещается и крутится в твоей умной голове?

— Зачем вы так, с плеча, о хитрости? Теперь, будем откровенны, я где-то не обойдусь без нее, где-то и вы сквозь пальцы посмотрите на это, потому что такая хитрость будет не для себя: я бедность должен сорвать с плеч.

— Ох, Марко, Марко, хоть бы ты помолчал об этих открытиях. Или ты меня загодя в соучастники по хитростям берешь? Так досказывай, как ты веришь и не веришь, что село через два-три года выбьется из нужды?

— Говорить об этом — только растравлять и себя, и кого-то.

— Растравляй, не деликатничай. Нас теперь уже ничем не удивишь, даже страшным судом.

— И скажу! Нарисую картину! — стал злее Бессмертный. — Вот первая: в энном колхозе полный беспорядок, развал. Председатель со своей теплой компанией пропивает все, что можно пропить. Люди на работу не выходят, на трудодни получают граммы, не интересуются соцсоревнованием и даже газеты не выписывают. И вот, в конце концов, молодому, красивому и энергичному секретарю райкома становится понятной вся картина.

Однажды вечером он привозит в село не менее молодого и красивого председателя, горячо рекомендует его, люди поддерживают, и все начинается, будто в сказочном царстве-государстве… Новый председатель не пьет и за работой даже не ест, люди на работу идут с энтузиазмом, на трудодни получают килограммы, все соревнуются между собой и все выписывают прессу, колхоз становится лучшим в районе, и о нем пишут в той же прессе, что он выписывает. Правда, как все гладенько и хорошо в этой картине?

Борисенко сначала изумленно слушал Марка, а потом расхохотался:

— Где ты выцарапал такую типичную картину?

— Из типичных романов. А много ли в романах писалось о следующем: сдавая, например, картофель, колхоз получает за него меньше, чем тратит на горючее, чтобы привезти ее на заготпункт? Или сколько писалось о золотом урожае, золотом зерне и как оно веселит счастливое хлеборобское сердце. А читали вы где-нибудь, как это золотое зерно после натуроплаты и расчетов с МТС под метлу идет на разные дополнительные и встречные планы и хлеборобское сердце подплывает кровью?

— Э-э, чего тебе захотелось! Не хочешь ли писателя подвести под такую критику, за которой начинается инфаркт? Писателей тоже надо жалеть, и им нелегко вырастить свое золотое зерно. Ну, а полова бывает во всяком деле — и в сельском хозяйстве, и в литературе… Так что же ты своей картиной хотел нарисовать?

— То же, о чем вы подумали, то же, что думают люди: плохо еще, очень плохо ведем мы хозяйство на земле. Я понимаю, что не на чужом золоте, а на рабочих мозолях поднималось наше государство, я понимаю, почему нам надо было и не доесть, и не доспать, я понимаю, что такое борьба за хлеб. Но я против той борьбы, когда экономим граммы, а теряем пуды и отдаляем земледельца от социализма.

— А не загнул ли ты, Марко? — насторожился Борисенко.

У Бессмертного болезненно зашевелились морщины у глаз и рта.

— Может, и загнул, о таком не часто нам выпадает совещаться. Сам хочу разобраться в этом. Я похож на человека, у которого болит корневой зуб, а ему кажется — все болят, и уже не разберешь, где зубное, а где сердечное. Правильно, что первая заповедь — есть первой, но когда мы, как и о первой, заговорим и о второй — о хлебе насущном на столе хлебороба? Об этом мы как-то стыдливо молчим, потому что кое-кому приходит в голову, что это собственнические тенденции, пережитки. А хлеб еще никогда не был пережитком!.. Каждый председатель колхоза, руководство перед первой заповедью чувствует истинно страх божий, а перед второй — кое-кому и за ухом не зудит: за это строгача не влепят, на суд не позовут, страха не нагонят… Что же остается делать земледельцу, когда после жатвы он все свои трудодни выносит из амбара в одном мешочке или сумке? Или пухнуть с голоду, или как-то выкручиваться и лукавить, теряя свое достоинство и сердце. Вот и начинает он выкручиваться, как может, как умеет: один, что видит, то и лямзит ночами с колхозного поля и даже не считает это воровством; другой, согнувшись в три погибели, тащит на базар овощи и становится рядом с перекупщицей или торговкой не гордым земледельцем, а съежившимся мешочником; а третий бросает землю и ищет где-то более уверенного куска хлеба, хоть и в охране, будь она неладна… Вот так и черствеет и ожесточается крестьянское сердце, и черствеет без его ласки земля. Об этом мы стараемся меньше говорить и еще меньше писать, но от всего этого мы, в конце концов, теряем больше хлеба, чем его надо на потребление, теряем человеческую веру в силу коллектива, отодвигаем земледельца от большой общей радости, и он вырывается на мелкую тропинку, что ведет его с широкого поля на лоскут своего огорода. Арифметика — это наука для всех, но с арифметикой колхозного трудодня мы не свели концов.

— Ну и чего ты хочешь?

— Хозяина земли. Хозяина, а не уполномоченного, не заготовителя, который зерно тянет в амбар, а теряет колосок на поле. Присматривались ли вы, например, как у нас идет косовица? Такие хозяева, как Броварник, дают людям часть укоса, и дальше картина выходит такой: зеленое, как барвинок, сено имеет и государство, и колхоз, и колхозник. А там, где косовица ничего не обещает земледельцу, — трава перестаивает, становится проволокой, сено гниет в покосах или затекает в скирдах, потому что и скирдуют его не любовью, а злом. Кому же нужна эта экономия: государству, колхозу или колхознику? Свои дырки в сельском хозяйстве мы часто хватаемся латать уполномоченными по картофелю, по молоку, по шерсти, по яйцам, по пуху-перу и по другим «по», будто и не знаем простейшей истины, что дело не в уполномоченных, а в том, кто засевает землю. Вот еще перед войной началось у нас хорошее дело с дополнительной оплатой. Но кое-кто сразу испугался, что крестьянин салом обрастет, и завопил не своим голосом. Не перевелись еще крикуны, которые все вспомнят: и рожь, и пшеницу, и коров, и свиней, и кроликов, и кур, но и слова не скажут о земледельце. А придет хозяин земли, мы и планы все выполним, и хлеб, и к хлебу будем иметь, и радости станет больше в глазах, и счастья в груди. Да и не будем писать те стихи, что кругом без конца и без края ходит урожай, а кто-то ножницами стрижет колоски. И какой бы черт стриг эти колоски, если бы порядок был на поле!

— Хороши, Марко, твои мысли, только пошей на некоторые из них котомку и держи при себе, — мрачно сказал Борисенко.

— Вот и беда, что мы их часто держим в котомке, все опасаемся, кабы чего не случилось. А разобраться бы во всем, высыпать все свои недостатки, перебрать их, откровенно сказать людям, поднять их на трудовой подвиг, так спустя какое-то время и дядька был бы не кумом королю, а выше короля, как и надо ему быть при социализме. Да все равно разберемся в этих делах, хоть кому-то и не хочется морочить себе голову мужицкими делами.

— Разберемся, Марко, только не все сразу делается. С тебя, если буду секретарствовать, не очень будем тянуть дополнительные планы. Укрепляйся.

— Спасибо. Хлеб, хлеб любой ценой должны в этом году дать земледельцу.

— Это сейчас главное, а впереди — самое главное, — с хорошей задумчивостью сказал Борисенко. — У меня тоже мужицкое сердце, гонит оно кровь с землей. Не раз я думаю, не раз казнюсь и терзаюсь нерешенными узлами, но не сомневаюсь, что решим их. И так решим, что каждый крестьянин ощутит себя хозяином земли, каждый! Ты знаешь, как не любит наш человек говорить о нуждах, как ему приятно сказать, что у него есть то, и другое, и третье. Для этого он и на свят-вечер ставит все блюда на стол. И вот я думаю не о свят-вечере раз в году, а о таких временах, когда отпадут разговоры и печали о хлебе насущном: все будет у нас! И верится, не за горами эти времена.

— Скорее бы дожить до них.

— Доживем. А как ты сейчас будешь обсеваться?

— Еще и сам толком не знаю. Вынужден как-то выкручиваться.

В это время на дороге заурчал трактор. Марко с Иваном Артемовичем пошли навстречу ему, и каким же было их удивление и радость, когда на машине увидели веселогубого Ярослава.

— О, это вы так поздно? — и себе удивился тракторист, соскакивая на землю. — А я к вам, Марко Трофимович. Примете на какую-то пару дней?

— Ну и молодчина ты, Ярослав, — растроганно обнял его Марко. — Ты и не знаешь, как я признателен тебе.

— И я рад, что к вам приехал, — добрым полумесяцем закруглились губы парня. — Так где мне начинать?

— А есть чем? — улыбнулся Борисенко.

— Есть, и знаем, где взять, — беззаботно ответил Ярослав. — Пусть только дядюшка больше спит.

— Ты же не голодный? — спросил Марко.

— Кто теперь сытым бывает? Только дармоеды и кладовщики.

— Может, поедем ко мне, поужинаем немного?

— Боюсь ночью есть, потому что привыкну к такой роскоши, и что тогда делать в военное время? Утром что-то передадите мне. Где начинать пахоту?

— Там, Ярослав, от тех верб, что гнутся к нам. Только веди ломоть не продольный, а поперечный.

— Это для чего?

— Чтобы чернозем и вода не стекали в ставок.

— Есть, порядок в войсках! — козырнул Ярослав, взобрался на трактор и поехал к вербам.

Скоро ровные ломти начали дыбиться за всеми плугами.

— На счастье! — Марко снял картуз и пошел, прихрамывая, бороздой, как подбитая птица.