Марко полдничал с Ярославом и его напарником Кузьмой Завороженным, пройдошным человеком, который за войну успел побывать и кабатчиком в районном городке, и торговцем в Румынии, и штрафником на Третьем Украинском фронте, и подбить два танка мушкетоном Петра Первого — так он величал противотанковое ружье, и снова оказаться в Румынии уже бывалым воином. На одной из фронтовых дорог он остановил королевский рыдван и, млея от счастья, начал выпрягать коней.

— Что вы делаете? — завопил машталир. — Это кони короля Михая! Сам король ездит на них!

— А теперь король не будет ездить, потому что мой старшина пешком ходит, — спокойно ответил Кузьма и на чистокровцах понесся в свою часть.

Ореховые, с жирной слезинкой глаза Завороженного и теперь без лишних угрызений и тоски примерялись к жизни. Что можно было урвать из нее, он урывал, не очень беспокоясь таким пережитком, как совесть. И на себя он мог смотреть как-то словно со стороны, удивляясь, куда только ни тянет его «айдиотский» характер.

Вот и сейчас он рассказал несколько своих почти невероятных приключений, сам посмеялся над ними и, не кроясь, пришел к выводу, что ему надо было родиться или в капитализме, или в коммунизме: там бы он жил, как галушка в масле, а в социализме редко фортунит ему. Даже чертовски ленивый райзавскладом на одном минеральном удобрении больше зарабатывает, чем он на тракторе. Так есть правда на свете?

— Что же он там может заработать? — удивился Ярослав.

— Капитал! Не Карла Маркса, а тот, что в сундуке лежит. Некоторые председатели колхозов пока что без минеральных удобрений спокойнее себя чувствуют. А чтобы начальство не гоняло их, как соленых зайцев, — шапочку снимают перед завскладом, еще и магарыч ему ставят. Вот он и слюнявит в свои книги, что минеральные удобрения вывезли такие-то деятели, а сам вывозит их налево. И все, значит, довольны: и начальство, и председатели, и завскладом.

— Чего же ты при такой идейности пошел в трактористы, а не в амбар? — спросил Марко.

— Жена повернула мою биографию ближе к человеческой, жена у меня работает на социализм, — ответил Кузьма с насмешкой, но в его ореховых глазах потеплела масляная сырость. — Разве же это работа на этом натике? — махнул рукой на трактор. — Одни слезы: день работаешь — неделю гуляешь. А стал бы я директором МТС — все трактора урчали бы день и ночь и выходных не знали бы.

— Где же ты достал бы горючее? — Марко с удивлением и надеждой посмотрел на решительное лицо Завороженного.

— Скомбинировал бы, — коротко ответил тот.

— А за такие комбинации не перешел бы на казенные харчи?

— И это могло бы случиться, но все клубком крутилось бы, — беззаботно ответил Кузьма. — И вам бы малость выгадал, было бы только за что. Я люблю такие дела… О, кажется, наш директор на своей чертопхайке жмет сюда? — посмотрел на дорогу.

В самом деле, на трофейному БМВ к ним подъезжал директор МТС, невысокий с полуаршинными усищами мужичонка. Он легко выскочил из машины, приветливо поздоровался со всеми и кивнул головой на Завороженного:

— Этот подчиненный не подбивал под меня клинья, не говорил, что у него все урчало бы дни и ночи, если бы он стал директором МТС?

Марко и Ярослав засмеялись, а Кузьма удивился:

— И как вы могли на таком расстоянии и еще на чертопхайке услышать?

— Эту чертопхайку ты, баламут, целовать должен!

— За какие заслуги? — Кузьма пренебрежительно копнул ее ногой.

— На ней я твою Елену завез в больницу.

Кузьма сразу побелел, во взгляде его задрожало сочувствие, а тонковатые губы неровно задергались.

— Как она?..

— Не переживай, все хорошо, — пустил по усищах улыбку. — Поздравляю тебя с дочерью, а сколько килограммов она весит — дорогой забыл.

— С дочерью? — жалобно вздохнул Кузьма Завороженный, крепко обнял директора МТС, головой прислонился к его широкой груди. — Спасибо вам. Так ожидаемо и так неожиданно… — Он выпрямился, охнул, незрячими, но глубоко признательными к кому-то глазами взглянул на мир, махнул рукой и засмеялся.

— И чего все родители в эти минуты вот такими умными становятся? — глубокомысленно спросил директор МТС. — Садись, бесовское семя, подвезу.

— И снова-таки спасибо, — Кузьма щукой вскочил в машину и послушно уселся сзади.

Директор кивнул на него головой, и спросил у Марка:

— Успели хоть немного раскусить этого пройду? А смотрите, как любовь из него веревки вьет. И все равно из этого разбойника мы сделаем человека. С головой леший, только в ней мозги слиплись с коммерческой грязью. Выжать ее — и посветлеет ум в голове. Вы горючим не разжились?

Марко безнадежно махнул рукой.

— Разве его теперь достанешь? Где только можем даже по бутылке собираем.

— Разживетесь горючим — все трактора пошлю на ваше поле. Жалко мне, Марко Трофимович, вас, и помочь не могу. Сам казнюсь, что за полцены зарплату получаю. А может, и пофортунит еще — чего-то не досказывая, снова улыбнулся в усы, простился и влез в машину.

На поля тихо спускался сизовато-синий шелк предвечерья. В ложбинке матово темнела вода, и вербы над нею казались табуном птиц, вышедших на берег. Мягкая синева оттенков и зеленоватая голубизна между не угасшими островами облаков усыпляли, убаюкивали землю и стирали с нее следы тяжелого времени. Она тоже куталась в мечтательную голубизну и, кажется, радостно дрожала, что над ней заискрились первые звезды, а на ней встрепенулись девичьи голоса. Вот из далеких полей возвращались старые плугари и девушки-погонщики. Целый день находились они возле коней, натерли поводами потрескавшиеся руки, понабивали ноги, а все равно затянули песню о любви, хоть и не имели ее… В такой вечер идти бы им украдкой к милым, прислушиваться бы, как в тишине синего предвечерья бьется испуганное сердце, и вбирать в него лучшие в мире слова, и вбирать в радостные глаза и звезды, и лунное сияние, и всю землю, перевитую вечерней мглой или, может, туманом любви.

Родительское сожаление охватывает Марка, он сейчас так хочет счастья этим натруженным девушкам, будто они были его детьми. И не все они будут иметь свое обычное девичье счастье, которого больше было во времена Марковой молодости. Вот-вот уже закончится война, смерть не будет гасить свет человеческих глаз, но сколько еще и после войны прольется безутешных девичьих слез.

И снова вспомнилось его несчастье — его единственная дочь. Казнись, мучайся, отец, в одиночестве, а людям неси и улыбку, и смех, и утешение, и совет, добывай и лес, и деньги, и семена, и фураж, и хоть по двести граммов хлеба для плугарей, и ложку молока для детей-сирот.

Так и несет человек в душе красоту этого весеннего вечера, и родительскую тоску, и копеечные расчеты, и проклятый вопрос — где взять горючего, как вспахать поля, потому что такова твоя судьба.

Вечером в его землянке долго заседает правление, подводит итоги дня, обдумывает, что надо делать в ближайшее время, кого послать в Каменец-Подольскую область добывать известь, чтобы на ней заработать сякую-такую копейку. Немного, лишь пятнадцать тонн, позволили им добыть в карьере извести, но по настоящим ценам это даст пятнадцать тысяч рублей на самые необходимые нужды. И снова все сушат головы над горючим.

После правления он еще некоторое время разговаривает с рыбаками: надо что-то поймать, хоть на похлебку, снова-таки пахарям, копателям и детям-сиротам, а потом сидит с Марией Трымайводою, которая советует посадить на супеске полгектара ранних томатов в самый ранний срок. Правда, они могут вымерзнуть. Но если все будет хорошо — дадут самую большую прибыль.

— Рискнем: садите гектар… Что, есть письмо от сына?

— Откуда вы знаете?

— По вашему лицу.

— Разве? — удивляется, краснеет женщина и снова лицо ее берется чудесной осенней красотой.

Марко смотрит на Марию, незаметно любуется ею и чуть ли не вздыхает. Когда она пошла домой, мать, удивляясь, спросила:

— Чего это она сегодня так нарядилась? Праздник какой-то у вас?

— А я не заметил, — улыбнулся сын.

Наконец он ложится возле Федька. Усталость сразу смежает веки, сразу из тела отлетает часть забот, оно становится легче, перед глазами шатнулось, колыбелью перекинулось небо, и он, сладко опускаясь в теплую глубину, видит, как мерцают большие звезды и золотым коромыслом поблескивает луна. Вот она опускается все ниже и ниже и фарой садится на трактор веселогубого Ярослава. Чего же так смеется мальчик, подъезжая к ставку? Ага, он достал горючее. Марку тоже становится радостно на душе… Но все это сразу разрушается, исчезает — и больше ничего нет, только какие-то пятна перед глазами.

— Вставай, сынок, вставай, кто-то пришел к тебе, — над ним, вздыхая, склоняется мать.

Он совсем выныривает из волн сна, ощущает вес уставшего тела и впопыхах одевается. В землянке уже светит лампа, на столе стоит бутылка вина иностранного происхождения, а у стола хитровато косится на него Кузьма Завороженный.

— Откуда ты взялся? — удивляется Марко.

— Прямо из больницы.

— И тебя, оглашенного, пустили ночью?

— Где там пустили, сам залез, — ничуть не смущается мужчина.

— Как?

— Через окно. Потихоньку, чтобы и не звякнуло, вынул оконное стекло — и залез, — нежная и довольная улыбка игра на тонковатых губах Кузьмы, в его ореховых глазах, которые при свете ночника кажутся совсем темными.

— Видел дочь?

— Конечно! Для чего было через окно лазить?

— Ну, и как?

— Елена говорит, что она очень хорошая, а я немного сомневаюсь, — чистосердечно говорит Кузьма и хмурит лоб. — Ведь что это за девушка, если у нее бровей нет.

— Бестолочь ты, будут у нее брови! — кричит мать ни Кузьму и начинает смеяться.

— В самом деле будут? — доверчиво и трогательно смотрит на мать озорник.

— Разве тебе жена не говорила этого?

— Я, Марко Трофимович, постеснялся спрашивать у нее. Так будут?

— Непременно будут и брови, и красота, и муж будет… У внучки моей только через две недели появились брови.

— Так моя еще имеет время, — успокоился Кузьма, крутнул головой и засмеялся: — И даже муж будет? Феноменально! Выпьем за ее здоровье.

— Чего же ты ко мне пришел пить? — изумленно спросил Марко. — Родных у тебя нет?

— Таки нет… Байстрюк я, Марко Трофимович, — туча набежала на лоб Завороженного. — Всего жизнь наворожила мне. Только теперь, после ранения, разжился на родню — на жену и дочь. А вы мне показались душевным человеком, хочу, чтобы крестным отцом были. Не погнушаетесь, у меня же такая биография?

— Не погнушаюсь.

— И в самом деле Герой будет крестным отец моей безбровой?

— Сказал же тебе.

— Это я к счастью вспомнил вас, потому что я человек с пережитками и разными предрассудками. — Кузьма выпивает рюмку, морщится и заговорщически наклоняет голову к Бессмертному. — Сегодня же, Марко Трофимович, как из пушки, можно достать горючего.

— Где? — встрепенулся мужчина.

— Есть недалеко такой знаменитый городок. Как раз там перекантовывается один военный состав. Теперь на нем осталось только двое дежурных, и то они сейчас гуляют у своих женщин. Мотнемся, Марко Трофимович? Возьмем по совести — несколько бочек, и никто не заметит.

Радостные мысли как завихрились, так и развеялись в голове Бессмертного.

— Это же прямое воровство.

— Какое там воровство! — повел плечами Завороженный. — Не для себя же — для колхоза, значит, тоже для государства стараемся. Ну, а война все спишет!

— Нет, Кузьма, на такое дело я не пойду.

— И зачем вам столько совести? Ну, как знаете, а я хотел помочь. — Кузьма ловко опрокидывает вторую рюмку и уже с печалью говорит: — Значит, не гожусь я для социализма. Но почему? Потому что в социализме надо иметь крылья, хоть маленькие, хоть воробьиные, если нет орлиных. А я научился не летать, а сквозь щели лазить.

— Уже пора отучаться от разных щелей.

— И жена именно это долбит мне каждый день и каждую ночь. Начал стараться, а что получится — аллах его знает.

Марко пристально смерил мужчину взглядом.

— Аллах пусть себе остается аллахом, а ты с сегодняшнего дня уже отец, а не какой-то воришка. Не позорь имени отца, как кто-то твое опозорил.

Кузьма вздрогнул, пытливо взглянул на Марка и сжал ему руку.

— Будьте здоровы. Пойду Ярослава сменю. Сегодня же буду пахать, — поднял вверх кулак. — В честь дочери!

Утром первым появился к Марку поглощенный заботами Василий Трымайвода.

— Хвалите меня, потому что я сам начал хвалить себя, — шутливо встретил его Бессмертный, но не развеселил мужчину.

— Оказия случается, Марко Трофимович, — стишил голос. — Только едва ли нас будут за нее хвалить.

— Какая же оказия?

— Ночью притарабанилось ко мне одно свинство и начало сущий торг. Оно, это свинство, откуда-то пронюхало о наших трудностях и хочет подлататься на них: за канистру самогона обещает давать бочку горючего.

— И где только берется такая нечисть? — спросил Марко с негодованием.

— Всплывает из мути войны. Так что нам делать? Самогонщиками становиться?

— Задачка!.. А это надежное дело? — еще не знает на что решиться.

— Если присмотреться к носу этого свинства, то надежное — за рюмку он и отца продаст. Для пробы привез мне две бочки горючего.

— Где оно у него лежит?

— Дурак он сказать! Засекретил свой состав.

— Целый состав?

— Похоже на то. Говорит, что мы его горючим вспашем все свои поля.

— Тогда договаривайся, Василий! — махнул рукой Марко. — Принудит беда и самогонщиком стать.

— С чего только варить будем?

— Сейчас же поеду на сахарозавод. Там есть мелисса… Вот и перепуталось грешное и святое.

* * *

…Лицо директора Укросахара нельзя было назвать оптимистичным. Его помятый рот рогаликом прогнулся вниз, в узковатых разрезах томились от скуки глаза, а перчинка носа принюхивалась к усам, как к закуске.

«У такой тошнотины едва ли поживишься чем-то», — подумал Марко, соображая, какими словами можно разжалобить директора завода. Он ударился в злоключения сожженного села, а пентюховатый хозяйственник, скучая, слушал его и все время принюхивался к усам, будто они источали самолучшее благоухание. Когда Марко закончил говорить, глаза директор сразу ожили, и он коротко изложил свои мысли:

— Лирика сегодняшнего села, особенно сожженного, сама по себе очень интересная, но мы книг не пишем, — мы практики, а потому сразу перейдем к делу. Мелисса у меня есть, хорошая, хоть на хлеб намазывай. Сколько хотите, столько отпустим, если взамен достанете меди. Подходит такая комбинация?

Марко растерялся:

— Меди? Какой?

— Какой хотите, с чего хотите и где хотите, лишь бы это была медь. Немцы ободрали нас, как липку.

— Где же я вам ее достану?

— А это уж ваша печаль. Я вам — мелиссу, вы мне — медь. Килограмм за килограмм.

— Вы бы, может, для практики, начали свою мелиссу менять на золото: килограмм за килограмм, — съехидничал Марко.

— Золото мне пока что не нужно, — спокойно ответил директор и снова начал принюхиваться к усам. Его, видно, ничто не могло растрогать.

Обозленный на директора, на себя и на всю эту историю, Марко в препаскудном настроении возвращался домой. Отважился человек стать самогонщиком — и то не повезло, захотел честно заработать выговор — и то не вышло… Странное это существо, что называется человеком. С самого утра его мучили сомнения и раздумья, что он согласился за самогон покупать горючее, а теперь он злился, что не может этого сделать. Прямо хоть поворачивай коней к Кузьме Завороженному и езжай с ним промышлять на состав.

В дубраве мглистые ладони вечера прохладой прошлись по его лицу, немного охладили гнев, но все мысли и теперь, как пчелы вокруг матки, крутились вокруг пахоты. И все равно он где-то должен достать медь тому перченному черту.

Дома Марко рассказал о своем приключении Трымайводе и Заднепровскому. Этот рассказ возмутил даже уравновешенного Василия, а Григорий Стратонович засмеялся.

— Вы чего? — непонимающе взглянул на него Марко. — Типаж понравился?

— Перчину носа и усы, как вы нарисовали их, вижу перед собой, — и дальше смеялся Григорий Стратонович. — Напали же на практика! Но кажется, мы уже имеем медь.

— Какую? — в один голос вскрикнули Бессмертный и Трымайвода.

— В горбовецких лесах, может знаете, взорван артсклад. Что должно было пойти в воздух — пошло, а гильзы до прошлого года валялись вокруг воронки…

— Тогда сразу же надо ехать! — решил Марко. — Может, и нам пофортунит.

В этот же вечер он, Григорий Стратонович и Василий Трымайвода поехали в горбовецкие леса. При луне они долго петляли лесными дорогами, пока нашли глубоченную воронку и, как над самородками золота, наклонились над первыми, позеленевшими от ненастья гильзами снарядов… Неделю спустя шесть тракторов, радуя сердца земледельцев, пришли поднимать тихую, напоенную дождями, росой и туманом землю. И через неделю десяток заявлений пошли блуждать по всем инстанциям. В них писалось, что новый председатель колхоза Марко Бессмертный морально разложившийся человек — он принуждает колхозников варить для него самогон и беспробудно пьянствует…