Сковорода родился в 1722 году, в селе Чернухах, Лохвицкого уезда, Полтавской губернии. Родители его были из простого звания: отец — казак, мать — казачка. Мещане по состоянию, они были не совсем достаточны; но их честность, правдивость, гостеприимство, набожность и миролюбие были известны во всем околотке. Богомольный с самого раннего детства, сын их Григорий обнаруживал охоту к учению и способность к музыке. Одевшись бывало в «юфтевое» платье, он отправлялся с глубокого утра куда — нибудь в рощу или в поле и наигрывал на своей «сопилке» (свирели), мало помалу усовершенствованной им в флейту, священные гимны. Кроме того, мальчик, имея прекрасный голос, любил ходить в церковь на клирос и петь. Любимою песнею его был стих Иоанна Дамаскина: «Образу златому на поле Деире, служиму, трие твои отроцы не брегоша безбожного веления». По прошествии многих лет, за два месяца до своей смерти, Сковорода, проживая у друга своего Коваленского, которому мы обязаны достоверным жизнеописанием нашего философа, в беседе с ним о своей жизни, упомянул и об этом стихе Дамаскина, — что он всегда почти пел его в молодости и, сам не зная почему, любил его преимущественно пред всеми прочими церковными песнями.

Способные казацкие дети часто поступали в киевскую академию, славившуюся в те времена науками: родители рассчитывали втянуть их через образование в ряды казацкой старшины, ставшей тогда новым дворянским сословием, или в ряды духовенства. Отданный отцом в академию, Сковорода скоро превзошел своих сверстников в успехах и похвалах от всех наставников. Митрополит киевский, Самуил Мисавский, человек острого ума и редких способностей, будучи товарищем его по классу, во всем отставал от него. В бытность в академии Сковорода сразу же обратил на себя внимание регента певческого хора, и немедленно поступил в певчие.

В то время царствовала императрица Елизавета Петровна, известная своею набожностью и любовью к музыке и духовному пению. Благодаря своему приятному дисканту и большим музыкальным способностям, Сковорода был взят из академии в придворную капеллу, еще со времен царя Алексея Михайловича, постоянно пополнявшуюся голосами из Малороссии, — куда он и отправлен был одним из первых при восшествии Елизаветы Петровны на престол. При дворе Сковорода оставался в должности певчего, а потом — псаломщика недолго — около двух лет. Вероятно, здесь им положен был напев «Иже херувимы», известный под именем «придворного», который и ныне считается лучшим напевом и употребляется во многих церквах Малороссии. Напев этой церковной песни, по Высочайшему поведению, издан, под руководством Бортнянского в 1804 году, и разослан по всем церквам, для единообразия в церковном пении. Сковороде же приписывают введение во всеобщее употребление веселого и торжественного напева «Христос воскресе» и канона на Пасху «Воскресения день…», везде именуемого «Сковородинским», вместо прежнего унылого, ирмолойного напева. Сочинял Сковорода и духовные канты, не вошедшие в церковную практику, а употреблявшиеся впоследствии в частных собраниях киевского духовенства, любившего заветную старину. Но любовь к науке в нем взяла верх над любовью к музыке.

Когда императрица Елизавета со всем двором посетила Киев, Сковорода, которому в то время было 22 года, также прибыл туда вместе с другими придворными певчими; но, при возвращении двора в Петербург, он, получив увольнение с чином «уставщика» (запевалы в хоре), дававшегося обыкновенно лучшим придворным певчим, при уходе их из капеллы, остался в Киеве и снова поступил в академию продолжать учение. Молодой Сковорода очень много учился; так как успел приобрести большие познания даже и вне круга академических предметов; изучив прекрасно риторику, поэзию, философию, метафизику, математику, естественную историю и богословие, он в совершенстве постиг языки еврейский, греческий, латинский, немецкий, польский и церковно — славянский, говорил и писал на них свободно, так что по справедливости мог назваться человеком высокообразованным. Но, по — видимому, Сковорода вовсе не имел расположения к духовному званию, к которому, впрочем, отец готовил его. По крайней мере существует рассказ о том, как киевский архиерей хотел посвятить его в священники, и он, чтобы отделаться как — нибудь, прибегнул к хитрости, притворился душевнобольным, изменил голос, начал заикаться. Почему исключили его из академии, как непонятного, и, признав неспособным к духовному званию, оставили его в покое.

Этого — то и хотел Сковорода; курс наук, преподаваемых в то время в Киеве, показался ему недостаточным. Он принадлежал к числу таких натур, у которых жажда знания ненасытима: он искал в знаниях внутреннего света, без которого существование представилось ему невозможным. Но где взять этих знаний? И вот Сковорода пожелал видеть чужие края. Скоро представился к тому и удобный случай, которым он воспользовался охотно. Генерал — майор Вишневский, отправлявшийся, по поручению двора, в Венгрию, к Токайским садам, заготовить Императрице токайских вин, хотел иметь для находившейся в Офене православной церкви человека, хорошо знающего церковное пение. Сковорода, известный уже искусством своим в музыке и пении, а также знанием иностранных языков, представлен был генералу Вишневскому, и горячее желание его быть заграницей исполнилось: с царским вельможей он отправился в Венгрию. Без всяких почти средств, пешком, обошел Сковорода всю Венгрию, Польшу, Германию и Италию. «Рим любопытству его открыл обширное поле. С благоговением шествовал он по этой классической земле, которая некогда носила на себе Цицерона, Сенеку и Катона. Триумфальная арка Траяна, обелиски на площади св. Петра, развалины Каракальских бань, словом, — все остатки сего владыки мира произвели в нем сильное впечатление». Но места не так интересовали его, как ученые люди Европы; их собственно желал он видеть и слышать. Благодаря тому, что Сковорода чисто и правильно говорил на разных европейских языках, он мог заводить знакомства и сношения с известнейшими тогда учеными и философами, напр. с Кантом, а с тем вместе запасаться и новыми сведениями, каких не имел и не мог иметь в своем отечестве.

Обогатившись идеями западной науки и философии Сковорода вернулся на родину человеком с сложившимися убеждениями и с таким громадным запасом всяких познаний, что, по отзыву современников, «мог занять место между германскими учеными наиболее уваженными». По возвращении из заграницы, он узнал, что все его родные, не исключая отца, уже умерли, и потому, побывавши никоторое время в родном селе, пошел по прежним своим приятелям. Средств к жизни у него не было никаких; но благодаря остроумию и красноречию, его выдающийся ум и широкое образование не могли долго оставаться под спудом. Однако Сковороде, при особенностях его натуры, не так — то легко было извлечь из своих талантов и те ничтожные средства к жизни, в каких он нуждался. Единственное поприще, с которым он мирился, было педагогическое, но и здесь он постоянно наталкивался на подводные камни.

Так как друзья Сковороды, у которых он проживал, были люди также небогаты, то поэтому они всячески старались, как бы употребить его таланты с пользою для него и вместе для общества. Скоро открылось место учителя поэзии в Переяславской семинарии, которое, при содействии своих друзей, он и занял. Сослуживцами его во Переяславской семинарии были: известный протоиерей Стефан Гречина или Гречка и знаменитый впоследствии киевский проповедник Иоанн Леванда, — оба не менее Сковороды богатые разнообразными приключениями. В семинарии в то время господствовал еще Симеон Полоцкий с своими силлабическими стихами, которые предпочитались ямбам Ломоносова. Сковорода хотел ввести в свое преподавание новые взгляды на предмет и написала рассуждение о поэзии и руководство к ней. Но тамошний епископ, Никодим Стребницкий, приказал ему изменить учебник и потребовал, чтобы преподавание науки велось по — старому. Сковорода не хотел подчиниться такому предписанию, ссылаясь на авторитеты, а свое письменное объяснение по этому поводу (потребованное от него епископом чрез консисторию), состоящее в том, что его рассуждение о поэзии и руководство, им, составленное, правильны и согласны с существом дела, усилил латинскою пословицей: «Alia res spectrum, alia plectrun» (одно дело пастырский жезл, а другое — пастушья свирель). Епископ на консисторском докладе собственноручно сделал не менее выразительную надпись: «Не живяше посреде дому моего творяй гордыню». И вслед за этим Сковорода был изгнан из Переяславской семинарии.

После этого он стал жить у одного из своих приятелей, который, зная цену его достоинств, не знал его крайней бедности. Сковорода не смел просить помощи, а приятель не догадывался спросить его о нуждах, которые он переносил терпеливо и безропотно, имея только две худые рубашки, камлотовый кафтан, одни башмаки и черные гарусные чулки. Теснимый нуждою Сковорода пробует устроиться педагогом в частном доме. Невдалеке, в деревне Каврай, жил один богатый и вельможный помещик, Стефан Тамара, которому нужен был учитель для сына. По рекомендации знакомых, Сковорода делается домашним учителем сына Тамары. Занимаясь с молодым Тамарой, он не обременял его излишними сведениями, а только помогал незаметным образом самостоятельно развиваться его природным способностям. Учение шло целый год, воспитанник успел привязаться к своему наставнику, и Сковорода с терпением сносил барскую спесь, которая не позволяла пану, «презрительно относившемуся ко всему, что не одето в гербы и не украшено родословными», не только говорить с воспитателем своего сына, но даже удостоивать его человеческим взглядом, хотя всякий день он сидел у него за столом вместе с своим воспитанником, — сносил все это тем более терпеливо, что сделан был годовой контракт, и он хотел исполнить свою обязанность по совести. Но тут вышел такой случай. Беседуя однажды с своим учеником и обращаясь с ним откровенно и просто, Сковорода спросил его мнение о предмете беседы и на его не подходящий ответ заметил, что так может мыслить только свиная голова… Кто — то из слуг слышал эти слова, донес госпоже; госпожа, сочетшая это оскорблением шляхетского достоинства своего сына, передала мужу, и вот за «свиную голову» Сковорода опять лишился места, пищи, одежды, но не надежды. Старик Тамара, который, несмотря на свою надменность, был человек очень умный и по тому времени образованный, ценя все — таки учителя, при прощании впервые заговорил с ним и заключил свой разговор словами: «Прости, государь мой! Мне жаль тебя!»

В крайней нужде прибыл Сковорода в одному своему приятелю, переяславскому сотнику, человеку добродушному и гостеприимному. Здесь представился ему случай ехать в Москву с другим своим знакомым неким Каллиграфом, который получил место проповедника в московской академии; с ним он и отправился. Из Москвы Сковорода проехал в Троице — Сергиеву лавру, наместником которой был тогда известный впоследствии ученостию епископ черниговский, Кирилл Флоринский. Осведомленный уже о талантах Сковороды по слухам, Кирилл уговаривал его остаться в лавре для пользы училища. Сковорода согласился быть лаврским учителем; но вскоре ему взгрустнулось по родной Малороссии, и он оставил училище.

Сковорода приехал опять в Переяслав, «оставя по себе в лавре имя ученого и дружбу Кирилла». Не успел он прибыть туда, как разумный Тамара употребил все усилия, чтобы вернуть его себе. Не смотря ни на какие упрашивания знакомых помещика, Сковорода упорно отказывался от предложения снова поступить к его сыну учителем, зная гордость Тамары. Но одному знакомому удалось хитростью привезти его ночью, сонного, в дом Тамары, где и уговорили его остаться; при чем он решительно отказался на дальнейшее время от срока и от всяких обязательных условий, обещая и без этого быть исправным. Случилось это со Сковородою в 1758 году. Значит, со времени его петербургской жизни прошло 14 лет, и он вступил в 36–й год жизни. В то время старик Тамара уже оставил прежнюю свою спесь и начал ценить людей по внутреннему их достоинству. Обласкав Сковороду, он просил его быть сыну его другом и руководителем в прохождении наук. Любовь и откровенность более всего действовали всегда на Сковороду. Поселясь в деревне и обеспечив свои первые нужды заботливостью любезного хозяина, он предался любомудрию и исканию истины. На свободе, среди уединения, мысли его просились к перу, и он сочинял стихи на тему: «Ходя по земле, обращайся на небесах». В числе других Сковорода написал стихотворение: «Оставь, о дух мой вскоре!..» Прочтя его, старик Тамара сказал: «Друг мой! Бог благословил тебя даром духа и слова!» По истечении некоторого времени молодому Тамаре выпало на долю перейти в другой круг жизни; Сковороде также готовила судьба новое поприще. Сохранилось письмо от 6 марта 1788 года за подписью: «Василий Тамара», показывающее, какую беззаветную преданность сохранил в своем сердце ученик к бывшему своему учителю. «Любезный мой учитель Григорий Саввич! Письмо ваше чрез корнета Кислого получил я, с разного любви и сердца привязанностью моею к вам. Вспомнишь ты, почтенный друг мой, твоего Василия, по наружности, может быть, и не несчастного, но внутренне более имеющего нужду в совете, нежели когда был с тобою. О, если бы внушил тебе Господь пожить со мною! Если бы ты меня один раз выслушал, узнал, то б не порадовался своим воспитанником. Напрасно ли я тебя желал? Если нет, то одолжи и отпиши ко мне, каким образом мог бы я тебя увидеть, страстно любимый мой Сковорода. Прощай и не пожалей еще один раз в жизни уделить частицу твоего времени и покоя старому ученику твоему — Василию Тамаре».

26 апреля 1758 года прибыл в Белгород на епископскую кафедру Иоасаф II Миткевич. Он пригласил к себе известного ему по старой приязни игумена Переяславского монастыря, Гервасия Якубовича, разделить с ним епархиальные труды и дружескую жизнь. По приезде в Белгород Гервасий, заметив ревность Иоасафа к наукам, заговорил о Сковороде; епископ вызвал его к себе чрез Гервасия и предоставил ему место учителя поэзии в подчиненном ему харьковском коллегиуме: «По указу белгородской консистории, данному ректору коллегиума, архимандриту Константину Бродскому (из префектов московской академии), вместе с префектом игуменом Лаврентием Кордетом, от 11–го августа 1759 года, за подписью преосвященного Иоасафа, по случаю перемещения некоторых наставников коллегиума в Белгород, для разных назначений, повелено студенту богословских наук Григорию Сковороде, быть учителем пиитики в харьковском коллегиуме, в числе других наставников, вышедших из киевской академии». Скоро по вступлении Сковороды в должность преподавателя коллегиума, разнеслась по Харькову молва об его необыкновенной учености, красноречии и вместе с тем благочестии. В это время он одевался просто, но прилично; пищу принимал только вечером, по захождении солнца, и питался только овощами, плодами да молоком; мяса же и рыбы совсем не употреблял. Прошел учебный год, и Сковорода приехал в Белгород к Иоасафу отдохнуть после трудов. Епископ, полюбивший Сковороду за светлый ум и свободу от мирских забот, свойственную только посвятившим себя особенному служению Богу, хотел удержать его долее при коллегиуме и для этого поручил Гервасию уговорить его принять монашество обещая скоро довести его до высокого духовного сана. Гервасий начал по — приятельски советовать ему вступить в монашеское звание, ссылаясь при этом на желание архиерея, на благоплодность этого звания для церкви и на связанный с ним почет и счастливую, по его мнению, жизнь. Сковорода не согласился принять монашество, и между ним и Гервасием возникли холодные отношения. Тогда Сковорода, на третий день по приезде в Белгород, дождавшись в передней выхода Гервасия, подошел к нему и попросил себе напутственного благословения. Гервасий понял его намерение и, не глядя на него, благословил его с досадою. Сковорода отправился к новому своему приятелю, в деревню Старицу, в окрестностях Белгорода. Когда о. Гервасий донес Иоасафу о поступке Сковороды, добродушный епископ не досадовал, а только пожалел о нем.

Старица, куда удалился Сковорода, представляла из себя пустынное место, богатое лесами, ручьями, долинами, благоприятствующими глубокому уединению. Здесь он принялся изучать себя, и на эту тему писал сочинения. Между тем Иоасаф, не теряя из виду Сковороды, хотел снова привлечь его к себе, любезно принял и предложил ему должность учителя, какую желает. Сковорода охотно принял предложение епископа и стал читать в коллегиуме синтаксис и греческий язык. Вместе с тем он занимался в Харькове с одним молодым человеком, Коваленским, с которым познакомившись недавно, полюбил его, как нового своего друга. Коваленский с жадностью вслушивался в рассказы и наставления нового своего учителя (раньше он учился в коллегиуме), поводом к которым служило чтение разных книг. Ему прежде внушали делом и словом, что счастие человека состоит в довольстве, нарядах и праздном веселии; а Сковорода говорил (и словам его отвечала и жизнь его), что истинно счастливым может быть назван только тот, кто ограничивает свои желания, избегает всяких излишеств, обуздывает похоть и честно исполняет возложенные на него промыслом Божиим обязанности. Коваленскому твердили, что одно состояние человеческой жизни лучше другого и к одному состоянию Господь благоволит более, нежели к другому. Сковорода учил: «все состояния добры, и Бог, поделив общество людей на различные состояния, соединил их во взаимных потребностях, и никого не обидел. Если же Он не благоволит к кому, то только к сынам противления, которые, не прислушиваясь в голосу своей природы, вступают в состояния по своим страстям и обманчивым видам. И так как они не испытали в себе врожденной склонности, то и предал их верховный Раздаятель дарований в неискусен ум, да творят непотребная». Коваленский, внимая таким речам Сковороды, почувствовал в себе страшную борьбу мыслей и не знал, как утишить ее. Сверстники внушали ему отвращение к Сковороде, советовали не только прервать знакомство с ним, но даже видеться с ним. Томимый борьбою понятий, молодой человек вскоре, именно в 1763 году, увидел такой сон: на голубом небе показались ему золотые начертания имен трех отроков, вверженных в печь огненную, Анании, Азарии и Мисаила; от этих золотых слов сыпались на Сковороду, стоящего с поднятыми вверх правой рукой и левой ногой (как изображается иногда проповедующий Иоанн Креститель), искры, из которых некоторые отскакивая от него, падали и на стоящего тут же Ковалевского, производя в нем легкость, бодрость, спокойствие и довольство духа. По утру, встав рано, молодой человек рассказал этот сон почтенному старику, троицкому священнику Бор., у которого он квартировал. Старик подумал и сказал: «Молодой человек! слушайтесь этого мужа; он дан вам от Бога ангелом руководителем и наставником». С того времени Коваленский подружился с Сковородою. Желая перевоспитать своего юного друга, Сковорода приглашал его в поздние летние вечера за город и незаметно доводил его до кладбища. Тут он, при виде песчаных могил, разрытых ветром, говорил о безрассудной боязливости людской пред мертвыми. Иногда же, удалясь в близ лежащую рощу, играл на флейттраверсе, оставя молодого человека между гробов одного, как бы для того, чтобы издали ему приятнее было слушать музыку. Так он укреплял бодрость мысли и чувства своего ученика. Продолжая преподавать в коллегиуме синтаксис и греческий язык, Сковорода греческому языку обучал и своего друга. При этом он проходил с ним любимых древних авторов: Плутарха, Филона, Цицерона, Горация, Лукиана, Климента Алекандрийского, Оригена, Нила, Дионисия Ареопагита и Максима Исповедника; новые писатели шли с ними рядом. Во главе же всего стояла Библия.

В августе 1764 года Сковорода отправился с Коваленским в Киев. Здесь они осматривали древности, и Сковорода был их истолкователем. Многие из бывших учеников его, родственников и знакомых, поступивших монахами в Печерскую лавру, уговаривали его принять монашество: «Полно бродить по свету! Пора пристать к гавани: нам известны твои таланты, св. лавра примет тебя, как свое чадо, ты будешь столпом церкви и украшением обители!» говорили ему раз монахи. «Довольно и вас… — отвечал им Сковорода, — мне ли грешному скрывать святость сердца в ризе?» Чрез несколько дней Коваленский возвратился домой, а Сковорода остался в Киеве, по просьбе своего родственника, печерского типографа, Иустина. Не прошло и двух месяцев, как он уже возвратился в Харьков. Украину он предпочитал Малороссии за свежий воздух и чистые воды. «Он обыкновенно, — замечает Коваленский, называл Малороссию матерью, потому что родился там, а Украину теткой, по жительству в ней и по любви к ней».

Харьковским губернатором был тогда Евдоким Алексеевич Щербинин, человек не получивший школьного образования, но одаренный от природы здравым рассудком, поклонник талантов, наук и искусств, а в особенности музыки, в которой и сам был довольно сведущ. Наслышавшись много о Сковороде, Щербинин хотел его видеть. Вот что передают о первой встрече его с Сковородой. Губернатор ехал по улице, в щегольском рыдване и с гайдуками, и, заметив Сковороду, сидевшего на тротуаре послал к нему адъютанта. — «Вас требует к себе его превосходительство!» — «Какое превосходительство?» — «Господин губернатор!» — «Скажите ему, что мы незнакомы!» — Адъютант смущенно передал ответ Сковороды. Щербинин послал вторично. «Вас просит к себе Евдоким Алексеевич Щербинин!» «А! — ответил Сковорода: об этом слыхал; говорят, добрый человек и музыкант!» И, снявши шапку, подошел к рыдвану. С той минуты они познакомились. Щербинин призвал как — то Сковороду к себе, и в беседе с ним спросил, от чего он не выберет себе какого — нибудь положения. «Милостивый государь! — отвечал Сковорода: свет подобен театру. Чтобы представлять на нем игру с успехом и похвалою, нужно брать роли по способностям: ибо действующее лицо заслуживает похвалы не по знатности роли, но за удачную игру. Я долго рассуждал об этом, и по многом испытании увидел, что не могу представить на театре света никакого лица удачно, кроме простоты и смирения; я избрал эту роль и доволен». Губернатор не без удовольствия сказал на это: «Вот умный человек! Он действительно счастлив; меньше было бы на свете дурачеств, если бы люди так рассуждали. Но, друг мой! продолжал Щербинин, может быть, ты имеешь способности к другим состояниям, да привычки, мнения, предубеждение»… «Если бы я почувствовал сегодня же, прервал Сковорода, что могу без робости рубить турок, то привязал бы гусарскую саблю и, надев кивер, пошел бы служить в войско. При врожденной склонности труд приятен. Собака бережет стадо днем и ночью по врожденной любви и терзает волка также по врожденной склонности, несмотря на то, что и сама подвергается опасности быть растерзанною. Ни конь, ни свинья не сделают этого, так как не имеют природы к тому». Губернатор выслушал Сковороду и, отпуская его, просил ходить к нему почаще. Но Сковорода, строго держась выбранной им роли на театре жизни, всячески избегал знатных особ, шумных собраний и широких знакомств, а любил бывать запросто в небольшом кругу откровенных лиц. В Харькове он охотно посещал дом одного старика, где устраивались музыкальные вечера, и Сковорода, никогда не оставлявший занятий музыкой, занимал на них первое место, пел и нередко вытягивал трудные solo на своей флейте.

В 1766 году, по повелению Императрицы Екатерины II, в харьковском коллегиуме, вследствие ходатайства Щербинина, были устроены так называемые «прибавочные классы», где вводились в преподавание для благородного юношества некоторые новые предметы, и между прочим, должны были преподаваться правила благонравия. Как способнейший из наставников, Сковорода, которому исполнилось в это время уже 44 года, назначен был преподавателем благонравия. Конечно, преподавать правила благонравия не то, что читать синтаксис или греческий язык, и Сковорода теперь достиг того, к чему, по особенностям своей натуре, усиленно стремился — возможности свободно и открыто, с кафедры, преподавать то, что было близко его сердцу. Он был так доволен своим назначением, что даже не хотел брать за преподавание благонравия определенного по окладу жалованья, указывая на то, что удовольствие от преподавания этой науки заменит ему всякую награду. В предварительной лекции Сковорода высказал некоторые свои мысли и отозвался о малопросвещенных своих сослуживцах со всею прямотою своего целостного характера. «Весь мир спит (нравственным сном!) говорил он во вступительной части лекции, — да еще не так спит, как сказано: аще упадет, не разбиется; спит глубоко, протянувшись, будто ушиблен! А наставники не только не пробуживают, но еще поглаживают, глаголюще: спи, не бойся, место хорошее… чего опасаться!» Волнение было готово. Но блестящий финал этого впереди, и скоро все затихло. Сковорода начал читать свои уроки, читал их увлекательно, великолепна, так что приобрел и громкую славу у друзей, и сильную ненависть у врагов! В руководство ученикам скоро написал он свою «Начальную дверь к христианскому добронравию для молодого шляхетства Харьковской губернии», представлявшую как бы конспект читанных им лекций; дал ее, по просьбе друзей, некоторым для прочтения, и тогда — то буря восстала на него всею силой. Рукопись пошла по рукам. С жадностью читали ее, но зависть к талантам даровитого наставника многим не давала покоя и сделала даже некоторых друзей его явными недругами. Не осталась для Сковороды без неприятных последствий и проповедь, сказанная им в праздник Преображения Господня на текст: «убужшеся видеша славу Его» (Лук. 9, 32), в которой проводились мысли, не совсем доступные тогдашним украинским ученым, и тем не мало напугавшие товарищей Сковороды, понявших содержание проповеди по своему. В сочинениях Сковороды, по сознанию его врагов, будто бы найдено много сомнительного и потому ему назначены были диспуты, для защиты его положений. Сочинения разобраны на диспутах с самой дурной стороны, все истолковано в превратном смысле. Сковороду заподозрили в таких мыслях, какие ему и в голову не приходили. Сковорода, питавший органическое отвращение к каким бы то ни было изворотам в слове, опровергал своих противников умно и бойко; все, присутствовавшие на диспутах, приходили в восторг от его основательных доводов в свою защиту и от его страстного стремительного красноречия. При всем том Сковорода должен был удалиться на время из Харькова, отказавшись от должности учителя.

Влекомый любовью к уединению, Сковорода удалился в имение помещиков Земборских, Гужвинское, недалеко от Харькова, покрытое лесом, в глуши которого находилась пасека, с хижиной пчельника. На этой пасеке, у добродушных хозяев, поселился он, укрываясь от людской молвы и злословий. Здесь он написал первое полное свое сочинение «Наркиз», или о том: «познай себя», и книгу «Асхань», о познании самого себя.

«Лжемудрое высокоумие, продолжает биограф Сковороды, Коваленский, не в силах будучи вредить ему злословем употребило другое оружие — клевету. Оно разглашало повсюду что Сковорода осуждает употребление мяса и вина и сам не употребляет их. А как известно, что такое учение есть ересь манихейская, проклятая на всех соборах; то законословы и дали ему прозвание манихейского ученика. Кроме того, его обвинили в том, что он называет вредными золото, серебро, дорогие одежды и пр. ценные вещи, созданные Богом, и что, следовательно, он богохульник. Поелику же Сковорода удаляется от людей в леса; то из этого выводили, что он не имеет любви в ближнему, а потому и назвали его мизантропом, человеконенавистником». Узнавши об этом, Сковорода поспешил явиться в город и в первом же обществе нашел подходящий случай поразить своих врагов. «Было время, говорил он, и теперь бывает, когда я воздерживаюсь, для внутренней экономии своей, от мяса и вина. Не потому ли и лекарь возбраняет, напр., чеснок тому, у кого вредный жар вступил в глаза? Все сотворено во благо всещедрым Творцем, но не все всегда бывает полезно. Правда, некоторым я советовал осторожно обходиться с вином и мясом, а иногда и совсем избегать этого, принимая в соображение их пылкую юность. Но когда отец берет из рук малолетнего сына нож и не позволяет ему шутить с оружием, сам однако же пользуясь всем этим; то не ясно ли, что сын еще не может надлежаще владеть этими вещами и употреблять их в пользу, для которой оне изобретены. Вот почему прозвали меня манихейским учеником. Не ложно то, что всякий род пищи и пития полезен и здоров; но нужно при этом обращать внимание на время, место, меру, личность. Не вредно ли было бы дать грудному младенцу крепкой водки, или не смешно ли подать стакан молока в поте лица работающему целый день на морозе дровосеку в подкрепление его сил? Как несправедливо приняли меня за Манихея, так в незаслуженно обозвали меня человеконенавистником и ругателем даров Божиих». Слушавшие его только робко переглядывались и не возражали. Простившись со всеми, Сковорода отправился в новое еще уединение.

В изюмском округе, Харьковской губернии, жили тогда дворяне Сошальские; младший брат их привязался в Сковороде и просил его пожить у него никоторое время. Сковорода поехал с ним в его деревню, Гусинку, полюбил и место и хозяина, и поселился у него не вдалеке от деревни, по своему обычаю, на пасеке. Безмолвная тишина и свобода снова возбудили в нем чувство несказанного удовольствия. «Многие спрашивают, писал Сковорода к бывшему своему ученику, Ковалевскому, уехавшему на службу в Петербург, что делает Сковорода, чем занимается? Я же во Господе радуюсь, веселюсь о Бозе Спасе моем! Радование есть цвет человеческой жизни, главная цель всех подвигов; все дела каждого человека сюда направляются. Всякому свое радование мило, я же «по — глумлюся, позабавлюся» в заповедях Вышнего. Все переходит в скуку и омерзение, кроме этой забавы». В 1770 году Сковорода отправился с Сошальскими в Киев и остановился у своего родственника Иустина, теперь уже начальника Китаевской пустыни, близь Киева. Прошло три месяца, проведенных им с удовольствием. «Вдруг, по словам Коваленского, он заметил в себе непонятное движение духа, побуждающее его ехать из Киева. Он стал просить Иустина отправить его в Харьков. Родственник упрашивал его еще остаться. Сковорода настаивал на своем. Иустин заклинал всеми святыми не бросать его. Тогда Сковорода обратился к другим своим киевским приятелям с просьбой отпустить его в Украину. Те также удерживали его, но он отговаривался тем, что ему дух велит удаляться из Киева. Между тем, он пошел на Подол. Спускаясь туда по горе, Сковорода внезапно остановился, и, почувствовав сильный трупный запах, не мог долее идти вперед, воротился в Китаев и к великому неудовольствию о. Иустина на другой день отправился в дорогу. Чрез две недели он был уже в Ахтырском монастыре, у своего приятеля, архимандрита Венедикта. Прекрасное местоположение монастыря и радушие этого монаха успокаивающим образом подействовали на него. Не прошло и нескольких дней, как вдруг получилось известие из Киева о появлении там моровой язвы или чумы, о которой во время пребывания в Киеве Сковороды ничего не было слышно. Это известие произвело на него такое сильное действие, что отразилось на его религиозном настроении: «сердце его до того времени, говорит Коваленский, почитало Бога, как раб, теперь же возлюбило Его, как друг». Погостивши некоторое время у о. Венедикта, он опять поехал в Гусинку к Сошальским, где и погрузился в свои любимые занятия.

С 1775 года, когда Сковороди было уже 53 года, началась его постоянная странническая жизнь по Украине, и продолжалась почти 20 лет, до самой смерти его.

Полюбив Тевяшева, воронежского помещика, он проживал у него в деревне и написал тут сочинение «Икона Алкивиадская», которое и посвятил ему в знак своей к нему признательности. Потом он гостил в Бурлуках у Захаржевского, ради красивого местоположения, жил также у Щербинина в Бабаях, в Ивановке (или Пан — Ивановке) у Коваленского, у своего друга, Коваленского, в с. Хотетове, близ Орла, в монастырях Старо — Харьковском (ныне Куряжском), Харьковском училищном Покровском, Ахтырском, Сумском (упраздненном), Святогорском, Сеннянсвом (также упраздненном). В особенности же он любил Харьков и часто посещал его. Новый начальник тамошний, услыша о нем, хотел видеть его. При первом же знакомстве губернатор спросил его: «О чем учит Библия?» — «О человеческом сердце, отвечал Сковорода: поваренные книги ваши учат, как удовольствовать желудок, псовые, — как зверей ловить, модные, — как наряжаться, а св. Библия учит, как облагораживать сердце человеческое». Один из украинских ученых тут же спросил его: «что такое философия?» — «Главная цель человеческой жизни, — отвечал Сковорода. — Всякий имеет цель в жизни, но не всякий имеет главную цель. Один старается дать жизнь своему чреву, другой — глазам, третий — волосам, тот — ногам, этот же одеждам и прочим неодушевленным предметам; философия или любомудрие стремится предоставить жизнь нашему духу: сердцу — благородство, мыслям — ясность. Если дух в человеке весел, мысли ясны, сердце спокойно, то все светло, счастливо и блаженно. Это и есть философия».

Из Харькова Сковорода надолго отправился снова в Гусинку, «в любимое свое пустынножительство». Когда усталость от постоянного напряжения мыслительной силы заставляла его переменить свое занятие, «тогда, по словам Коваленского, приходил он к престарелому пчельнику, недалеко жившему на пасеке, брал с собой в сотоварищество своего любимого пса, и трое, составя общество, разделяли между собой вечерю». «Ангел, мой хранитель, — так писал он к одному своему другу от 19 февраля 1779 года, — ныне со мной веселится пустыней. Я к ней рожден. Страсть, нищета, смирение, беспечность, незлобие суть мои с ней сожительницы. Я их люблю и оне меня. А что делаю в пустыни? Не спрашивайте? Недавно о мне никто спрашивал: скажите мне, что он там делает? Если б я от телесных болезней лечился, или оберегал пчелы, или портняжил, или ловил зверей, тогда бы Сковорода казался им занят делом. А без этого думают, что я празден, и не без причины удивляются. Правда, только ли разве всего дела для человека — продавать, покупать, жениться, посягать, воевать, судиться, портняжить, строиться, ловить зверей? Здесь ли наше сердце неисходно всегда? Так вот же сейчас видна причина нашей бедности: что мы, погрузив все наше сердце в приобретение мира и в море телесных потребностей, не имеем времени вникнуть внутрь себя, очистить и поврачевать самую госпожу нашего тела, нашу душу. Забыли мы себя за неключимым нашим рабом, неверным телишком, день и ночь о нем одном пекущесь. Похожи на щеголя, пекущегося о сапоге, не о ноге, о красных углах, не о пирогах, о золотых кошельках, не о деньгах. Какая же нам отсюда тщета и трата? Не всем ли мы изобильны? Точно, всем и всяким добром телесным; совсем телега, по пословице, кроме колес — одной только души нашей не имеем. Есть, правда, в нас и душа, но такая, каковы у шкарбутика или подагрика ноги, или матросский козырек, не стоящий алтына. Она в нас расслаблена, грустна, своенравна, боязлива, завистлива, жадная, ничем недовольна, гневлива, тощая, бледна, точно такая, как пациент из лазарета. Такая душа, если в бархат оделась, не гроб ли ей бархатный? Если в светлых чертогах пирует, не ад ли ей? Если весь мир превозносит ее портретами и песнями, сиречь, одами величает, не жалобны ли для нее оные пророческие сонаты: «в тайне восплачется душа моя» (Иеремия), «взволнуются… и почти не возмогут» (Исайя). Если самый центр души гниет и болит, кто или что увеселит ее? Ах, государь мой и любезный приятель! плывите по морю и возведите очи в гавани. Не забудьте себя среди изобилии ваших. Один у вас хлеб уже довольный есть, а второго много ли? Раб ваш сыт, а Ревекка довольна ли? Сие — то есть? «Не о едином хлебе жив будет человек». Об этом последнем ангельском хлебе день и ночь печется Сковорода. Он любит сей род блинов больше всего. Дал бы по одному блину и всему Израилю, если б был Давидом. Как пишется в книгах Царств: но и для себя скудно. Вот что он делает в пустыни».

Под конец своей жизни Сковорода, 73–летний старец, «удрученный болезнями, не взирая ни на дальность пути, ни на беспрерывно мокрую осеннюю погоду, отправился в с. Хотетово, к другу своему, Коваленскому, который, после продолжительной разлуки, желал видеть его и предлагал ему свой дом, как тихую пристань по долгом странствовании. Сковорода привез ему свои сочинения и сам читал их с ним ежедневно и, между чтением, занимал его разными рассуждениями. Много толковал он тут о сектах. «Всякая секта, говорил Сковорода, пахнет собственностью, а где собственность, там нет главной цели, или главной мудрости. Я не знаю мартинистов, ни разума, ни учения их; если же они мудрствуют в простоте сердца, чтоб быть полезными гражданами обществу, то я почитаю их; но для этого не для чего бы им особничествовать. Любовь к ближнему не имеет никакой секты: на ней весь закон и пророки висят. Закон природы, как самонужнейший для человеческого блага, всеобщ и напечатан на сердце каждого, дань каждому существу, даже последней песчинке». — Заводя речь о свящ. Писании, Сковорода говорил: «Многие не понимая меня или не желая понять, клевещут, будто бы я отвергаю историю Ветхого и Нового завета, потому что признаю в ней духовный разум, чувствую богописанный закон и усматриваю Сущего сквозь буквальный смысл. Я пополняю этим историю, а не разоряю: ибо как тело без духа мертво, так и свящ. Писание — без веры; вера же невидимым извещение. Когда я хвалю доблесть воина, его неустрашимость, мужество, храбрость, то этим не уничтожаю ни его наряда, ни его оружия. Наряд, убранство, оружие воина есть история, а разум и слава этой истории есть дух воина, его дела. Когда я, смотря на прекрасный храм, превозношу его симметрию, пропорцию, великолепие, то, относя это к искусству архитектора, к красоте целого, исключаю ли кирпич, известь, железо, песок, воду, каменщиков, ваятелей и проч., как будто бы ничего из того не бывало? Я удивляюсь разуму храма, но чрез то не отвергаю его внешнего вида. Читая свящ. Писание в намерении научиться богопочтению, богобоязненности, любви к ближнему, повиновению начальству, покорности придержащим властям, усовершенствованию сердца во всех отношениях, когда, напр., я найду историю, как первосвященик Аарон бросил в огонь и растопил тельца, сделанного евреями в отсутствие вождя и обоготворяемого ими, то я не останавливаюсь тут на химической работе, всегда помня, что Библия не наука химия, а священная книга, научающая человека, готового внимать ее учению, чистоте нравов. Я научаюсь от этой истории, что человеческое сердце не может быть без упражнения, и когда удаляется от сердца священная мысль, понятие истины, дух разума, то оно мгновенно повергается в занятия подлые, не согласные с высоким родом его, и чтит, величает, боготворит презренное, ничтожное, суетное. Этот разум истории назидает меня, содействует моему внутреннему усовершенствованию много больше, чем как если бы я, узнавши, как золото моментально, переделывать из всего и все в него превращать, занялся химией и начал богатеть. Я верю и знаю, что все то, что существует в великом мире, существует и в малом, и что возможно в малом мире, то возможно и в великом, по соответствию их и единству все исполняющего духа. Но для чего стараюсь я знать, как и когда Моисей разделил море жезлом в этом великом мире, в истории, а не научаюсь, как бы мне в малом моем мире, в сердце, разделить смесь склонностей природы непорочной и растленной, и провести мою волю непотопленно по пути житейского моря». — Иногда разговор Сковороды с Коваленским касался превратностей света. «Оне суть то, чем должны быть: весна, лето, осень, зима суть свойства, неотделимые от суточного круга. Все содержимое во времени «коловратно», конечно, изменчиво: неразумен, несчастлив тот, кто требует от него постоянства и вечности! Если же в нем нет постоянства, то и любовь к нему должна иметь конец; отсюда печали, воздыхания, слезы, отчаяния. Не говори мне о высоких чувственных душах. Слезы суть излияние природы, а не привязанностей (Est quaedam flere voluptas), а плакать в свое время есть некоторое утешение. Вечность их! Одна вечность есть беспечность, постоянство, надежда. Вечность и время суть один состав, но не одно и то же: одно свет, другое тьма; одно добро, другое зло; одно глава, другое хвост».

Многие в окружности, желая видеть Сковороду, приезжали в с. Хотетово. Так, однажды, орловский губернский прокурор подошел к нему и приветливо сказал: «Григорий Саввич! Прошу любить меня.» — «Могу ли любить вас, — отвечал Сковорода, — я еще не знаю». Другой раз, директор экономии, желая познакомиться с ним, говорил: «Я давно знаю вас по вашим сочинениям; прошу доставить мне и личное знакомство ваше».

Сковорода спросил: «Как зовут вас»? — Я называюсь так — то. — «Имя ваше не скоро ложится на мое сердце», — был ответ Сковороды. Некоторые из «высокомудрствующих завидовали его талантам и из зависти говорили: «Жаль, что Сковорода ходит около истины и не находить ее».

Не прошло и трех недель, как Сковорода начал просить своего друга отпустить его в любимую им Украину; в ее сырой земле он хотел сложить свои кости, и, несмотря на убеждения, на чрезвычайно ненастную погоду, усилившийся кашель и расслабление и на трудность путешествия, поехал в Украину в августа 1794 года. «Останься у меня провести хоть зиму!» — умолял его Коваленский. «Дух мой велит мни ехать», — отвечал Сковорода, и друг уже не стал его удерживать. Напутствуя его всем необходимым, сказал: «Возьмите это; может быть в пути болезнь заставить где остановиться, то нужно будет заплатить!»… «Ах, друг мой! отвечал он: неужели я не приобрел еще доверия к Богу; промысл его верно печется о нас и дает все потребное во браговремении?» При расставании, обнимая друга, Сковорода сказал: «Может быть, больше уже не увижу тебя! Прости! Помни всегда во всех твоих приключениях в жизни то, о чем мы часто говорили: свет и тьма, глава и хвост, добро и зло, вечность и время». По приезде в Курск, он остановился, вследствие беспрерывных дождей, у архимандрита Амвросия; отсюда отправился далее, в Гусинку, излюбленное свое пустынножительство, но под конец пути у него явилось побуждение ехать в Ивановку, слободу помещика Коваленского, отстоящую от Харькова в 35 верстах. Болезни, преклонная старость, ненастье, усталость от пути мало — помалу приблизили его к смерти. Сковорода прожил тут немного больше месяца. По рассказам старожилов, последним земным жилищем его была небольшая отдельная комнатка, выходившая окнами в сад. Но он бывал в ней очень редко; обыкновенно или беседовал с хозяином, также стариком, добрым и благочестивым, хотя крайне вспыльчивым, или ходил по саду и по полям. Всегда почти на ногах еще, он часто говаривал: «Дух бодр, но тело немощно». Однажды к помещику собрались соседи послушать Сковороду. За обедом Сковорода был необычно весел и разговорчив, даже шутлив, рассказывал про свое былое, про свои странствия, испытания. После обеда он вдруг скрылся и, выбрав удобное место на возвышенном берегу пруда, близь рощи и гумна, начал рыть яму — узкую длинную могилу. Когда спросил его хозяин, что это, чем он занят? Сковорода отвечал: «Пора, друг, кончить странствие! И так все волосы слетели с бедной головы от истязаний! пора успокоиться!» — «И, брат, пустое! Полно шутить! Пойдем!» — «Иду! Но я буду просить тебя прежде, мой благодетель, пусть здесь будет моя последняя могила с надписью: «Мир ловил меня, но не поймал»… И Сковорода пошел в свою комнатку, переменил белье, помолился Богу, положил под голову свои сочинения и серую свиту, лег сложивши на крест руки и умер 29 октября, по утру на рассвете, 1794 года, — умер так, как только может желать умереть философ. Погребли его на указанном им месте. Вот надгробная надпись ему, составленная его другом, Коваленским:

Чрез 20 лет, тело Сковороды было перенесено в другое место и похоронено в саду священника, по старанию одного из признательных его учеников, П. Мещерякова, который, кажется, издал впоследствии его портрет с вышеприведенною стихотворною эпитафией. Скоро имя Сковороды в Ивановке было почти совсем забыто, и к могиле его не имели никакого уважения. От этого, по мнению тамошних жителей, происходили нередко странные события и, большей частью, у тех, к кому переходил садик с могилою «философа»: или умирали неожиданно владельцы этого места, или, чаще всего, спивались с кругу. К прискорбию, и доселе на могиле этого великого человека нет достойного памятника.

Сковорода оставил после себя не мало сочинений философско — богословского содержания, оригинальных и переводных. Кроме того, от него осталось много стихотворений и нравоучительных писем на русском, греческом и латинском языках, адресованных им к многочисленным друзьям и знакомым.

Вот собственноручный список его философско — богословских сочинений:

Оригинальные сочинения

1) Наркиз, узнай себя; 2) Симфония: рех: сохраню пути моя; 3) Неграмотный Марко; 4) Симфония: аще не увеси; 5) Алфавит Мира, о природе; 6) Разговор кольцо или дружеский разговор о душевном мире; 7) Древний мир; 8) Жена Лотова; 9) Брань архангела Михаила с сатаною; 10) Икона Алкивиадская; 11) Беседа I. Сион; 12) Беседа П. Сион; 13) Беседа III. Двое; 14) Диалог: душа и нетленный дух; 15) Благодарный Еродий; 16) Асхань о познании себя; 17) О Христианском благонравии или Катехизис; и 18) Израильский змий или о древнем змие или еще о Библии.

Переводы

1) О старости Цицероновой; 2) О Божием правосудии; 3) О смерти…; 4) О хранении от долгов; 5) О спокойствии души; 6) О вожделении богатств; и 7) Об уединении… Сидрония. Все это сочинения Плутарха, кроме последнего.

Из стихотворений Сковороды более других известна его полудуховная, полусатирическая песня:

Это стихотворение тогда же было переложено на музыку и распевалось бродячими певцами, называемыми «слепцами — бандуристами» на ярмарках; перекрестках больших дорог и под окнами домохозяев. Эта песня Сковороды, как в некоторые другие его сатирические песни, известные в Малороссии более под именем «псалмов» или «дум», в которых обличается им жизнь высших классов общества, с ее праздной и вредной суетой, с ее отсутствием истинного содержания и смысла, — так усвоилась везде в малороссийском народе, что вошла в цикл произведений народного песенного творчества и имеет теперь уже несколько вариантов.

Образцы нравоучитиельных писем Сковороды приводились нами выше, хотя и в отрывках.

Некоторые сочинения Сковороды изданы в 1837 году, заботами Московского Человеколюбивого Общества. Более или менее полное собрание его произведений вышло в 1860 году в Петербурге в одном небольшом томике. Неизданные его сочинения хранятся у разных частных лиц.

Из всех произведений Сковороды самое большее влияние имели на народ его сатирические песни, в которых замечается присутствие нравоучительного элемента: «А мне одна только в свете дума, как бы умерти мне не без ума», говорится в песне «Всякому городу нрав и права». Эта — то нравоучительная проповедь производила глубокое впечатление на все слои украинского общества, тем более, что она оправдывалась примером его собственной жизни, действовавшей на народ сильнее всяких его произведений. Уважение в личности Сковороды простиралось до такой степени, что почитали за особенное благословение Божие тому дому, где останавливался он хотя на один день. Сковорода предпочитал всему уединенные пасеки, но живал и в домах сельских священников, и в монастырях, и в помещичьих усадьбах, где, впрочем, летом спал в саду, под кустарником, а зимой в конюшне. За отсутствием в то время в Слободской Украине науки и литературы, к Сковороде стремились все лучшие тогдашние умы и сердца. О нем писали в письмах друга в другу» толковали, спорили, разбирали его, любили или ненавидели, хвалили или порицали, а главное, все им интересовались, и двери всех были для него раскрыты настежь. Можно сказать, что по степени уважения, которым он пользовался, его можно было назвать «странствующим университетом и академией тогдашних украинских помещиков», пока наконец через 10 лет после его смерти, бессмертный подвиг В. Каразина не послужил к открытию на Украине первого университета. Каразин так легко успел в своем деле потому, что в 1803 году первые из подписавшихся дворян на огромную и по нынешнему курсу сумму в 618 000 руб. для основания университета были все или ученики, или друзья, или короткие знакомые Сковороды, так что этот, можно сказать, беспримерный в летописях русского просвещения факт следует приписать не только драматическим жестам Каразина, на коленях умолявшего дворянство о средствах на университет, но еще больше обаятельной личности Сковороды и той неустанной проповеди, какую вел он десятки лет. Сковорода мог бы составить себе подарками порядочное состояние. Но, что ему ни предлагали, сколько ни просили, он всегда отказывался, говоря «давайте тем, кто нуждается больше меня», и сам довольствовался только простонародной свиткой с «видлогою». Эта простонародная свита, «чоботы» про запас, посох — «журавль» в руках, сопилка за поясом и «торба» с несколькими книгами и рукописями за плечами — вот все, что он имел. Потребности его были донельзя ограничены: ел он крайне умеренно, и то раз в сутки, мяса не ел вовсе, из — за чего, как известно, потерпел даже обвинение в манихейской ереси. Живя в Харькове, в качестве учителя коллегиума, он, по словам Коваленского, «спал в сутки не более четырех часов; вставал до зари и, когда позволяла погода, пешком отправлялся за город гулять; всегда весел, бодр, подвижен, воздержен, целомудр, всем доволен, благодушествуют., унижен пред всеми, словоохотлив, где не принуждают говорить, из всего выводящий нравоучение, почтителен ко всякому состоянию людей, посещал больных, утешал печальных, разделял последнее с неимущими, выбирал и любил друзей по сердцу их, имел набожность без суеверия, ученость без кичения, обхождение без лести». Крайнее ограничение потребностей тела, при постоянном духовном углублении и напряжении и всецелом сосредоточении на интересах духа, утончили некоторые способности Сковороды до необычайных размеров, и известные случаи приписываемой ему современниками духовной прозорливости составляют явление объяснимое и психологически.

При всем том Сковорода совсем не был аскетом. Для этого он слишком любил природу, музыку: флейта была неразлучною его спутницей; ходя из города в город, из села в село, по дороге он всегда или пел, или, вынув из — за пояса любимицу свою, наигрывал на ней свои фантазии. Он не уклонялся в приятельских собраниях от веселой беседы, хотя бы она даже и одушевлялась, по существовавшему в то время обычаю, употреблением малороссийской наливки. В конце своего письма к харьковскому купцу Урюпину, от 2 июля 1790 года, Сковорода выражается так: «Пришлите мне ножик с печаткою. Великою печатью не кстати и не люблю моих писем печатать. Люблю печататься еленем. Уворовано моего еленя тогда, когда я у вас в Харькове пировал и буянил. Достойно! — Боченки оба отсылаются, ваш и Дубровина». По преданию старожилов, Сковорода раз чуть было даже не женился, хотя остался все — таки холостяком. Случилось это с ним в Валковских «хуторах» около 1765 года, когда ему исполнилось уже 43 года. Свернув с какой — то дороги на проселок, а отсюда на огороды, он очутился и садике, близ пасеки, где увидел девушку, распевавшую песни. Незнакомец познакомился с отцом ее, оригинальным «хуторянином», по прозванию «Майор», часто беседовал в ним, учил его дочку; дочка заболела горячкой; он стал ее лечить. Тут Сковороде и приглянулась дочка Майора; его помолвили, поставили под венец. Но природа мудреца берет верх, и он буквально ушел из — под венца. Являясь наставником всех классов местного общества, Сковорода особенно любил наставлять простой народ, в его нравственное влияние на простолюдинов было весьма благодетельно. «Страсть его, говорит сенатор Лубяновский, лично видевший Сковороду, была жить в крестьянском кругу; любил он переходить из слободы в слободу, из села в село, из хутора в хутор; везде и всеми был встречаем и провожаем до «обаченья» с любовью; у всех он был свой… Жители тех особенно слобод и хуторов, где он чаще и более оставался, любили его, как родного. Он отдавал им все, что имел: не золото и серебро, а добрые советы, увещания, наставления, дружеские попреки за несогласия, неправду, нетрезвость, недобросовестность, мнился таким образом приносить ближнему службу и имел отраду не в одном месте не находить уже ни прежних, противных чистоте нравов, обычаев, ни раздора, ни суеверия; утешался, что труд страннической жизни не совсем был бесплоден. В проезд мой» продолжает Лубяновский, в 1831 году чрез харьковскую губернию встретил я на почтовой станции старика крестьянина и вздумал спросить его, помнят ли они Сковороду, «Сковорода, отвечал он, был человек разумный и добрый, учил и нас добру, страху Божию в упованию на милосердие распятого за грехи наши Господа нашего Иисуса Христа. Когда начнет бывало рассказывать нам страсти Господни, или блудного сына, или доброго пастыря, сердце бывало до того размягчится, что заплачешь: вечная память Сковороде». Простонародность была для Сковороды, казацкого сына, с одной стороны естественным проявлением его симпатий, с другой — сознательным принципом. Он страстно любил прекрасную природу Малороссии, ее язык, песни, нравы, обычаи, любил так, что не мог расстаться с родиной. Императрица Екатерина II слышала о Сковороде, дивилась его жизни, уважала его славу, и однажды, чрез князя Потемкина, послала ему приглашение из Украины переселиться в столицу. Посланный от Потемкина нашел Сковороду с флейтою у дороги, возле которой паслись овцы хозяина, приютившего его на время. Сковорода, выслушав приглашение, ответил: скажите матушке — царице, что я не покину родины: «мне моя свирель и овца дороже царского венца». По отношению же собственно к народу любовь Сковороды являлась в освещении его сознательною мыслию. «Знание не должно узить своего излияния на одних жрецов науки, которые жрут и пресыщаются, писал он одному из своих друзей, — но должно переходить на весь народ, войти в народ, и водвориться в сердце и душе всех тех, кои имеют правду осязать: и я человек, и мне, что человеческое, то не чуждо!». Что он разумел под словом народ, — ясно из всей его жизни: не ограничиваясь ни местом, ни временем, он, по оставлении учительства в школе, учил всюду, где мог — в «хатах», на распутиях; на торжищах, у кладбища, на папертях церковных, на праздниках, когда, по его острому словцу, «скачет пьяная воля», и во дни страды, когда при бездождии пот поливает землю. Да и в дошедших до нас его сочинениях Сковорода не раз называет свое учение «простонародною тканкою и плеткою», а себя — другом поселян, чужим для тех ученых, которые столь горды, что не хотят и говорить с простолюдином, и он гордится именем народного учителя, презирая кривые толки и насмешки педантов своего времени. «Надо мною «позоруются» (по поводу его учительства в простом народе; пусть позоруются; о мне «бают», что я ношу свечу пред глупцами, а без очей не узреть светоча: пускай бают; на меня острят, что я звонарь для глухих, а глухому не до звону: пускай острят; они знают свое, а я знаю свое, и делаю свое, как я знаю, и моя тяга мне успокоение». «Барская умность, пишет Сковорода, будто простой народ есть черный, кажется мне смешною, как и умность тех названных философов, что земля есть мертвая. Как мертвой матери рождать живых детей? И как из утробы черного народа «вылонились» белые господа? Смешно и мудрование, что будто сон есть остановка и перерыв жизни человека, я право не вижу толку в междужитии и междусмертии: ибо что такое живая смерть и мертвая жизнь. О, докторы и философы! Сон есть часть жизни, т. е. живая смена в явлении жизни, в которой замыкаются прелести внешнего мира и отворяются духовный мечты, чтобы свергнуть познание свыше, из внутреннего мира. Мудрствуют: простой народ спит, — пускай спит и сном крепким, богатырским; но всякий сон есть пробудный, и кто спит, тот не мертвечина и не трупище околевшее. Когда выспится, так проснется, когда намечтается, так очнется, и забодрствует». Во второй половине прошлого столетия произошло в южной России закрепощение крестьян. Казачество, еще недавно главный элемент общественного строя Малороссии, перешло в то время на положение мелких землевладельцев, хлебопашцев и «чумаков», без всяких притязаний на какое — либо политическое значение; казацкая старшина образовала новое дворянство; все же свободные люди, как земельные собственники, так и безземельные, подпали крепостной зависимости от новых дворян. И вот Сковорода представляет из себя живой протеста против развивавшегося крепостничества и унижения поселян в несправедливом и обидном названии их «черним народом». На юге России это был первый проблеск литературного протеста против принижения простого народа, и потому Сковорода полагает в этом своем светлом учении «новую славу». В одной из своих драм, или, по его надписанию, «видений», он поэтически изобразил свою «прю» с бесом, враждовавшим против его новой славы.

Вращаясь преимущественно в среди простонародья, Сковорода старался изучить его природу, его волю, язык и обычаи: ибо, по его мысли, «учитель — не учитель, а только служитель природы». Эту мысль он прекрасно развил через уподобления: «Сокола скоро научишь летать, но не черепаху. Орла во мгновение научишь взирать на солнце и забавляться, но не сову. Оленя легко направишь на кавказские горы и привлечешь пить без труда из чистейших нагорных водоточий, но не верблюда и не вепря. Всякое дело спеет собою, и наука спеет собою. Клубок сам собою покатится с горы, отними только препятствующий камень преткновения. Не учи его катиться, а только пособляй». В объяснение этих слов приведем еще мысли Сковороды о народном воспитании: «учителю надлежит быть вездесущим в народе: ибо «извод» образования должен быть из народа, для народа, народный; долг же учителя познать необходимость, меру, пример и свойство «исты» образования, и сочетать себя с народом, т. е. извод с истою или форму с идеей. Какое идолопоклонство восписывает выписанным мудрецам и наемным учителям из немцев и французов силу восприносит и воспричитать чуждому воспитанию! Самое воспитание скрывается в природе каждого народа, как огонь и свет невидимо скрываются в кремешке. Приставь же губку либо трут, не пожалей руки и ударь кресалом и выкресишь огонь у себя дома, и не будешь ходить по соседним хатам с «трепетицею», кланяться и просить займи мне огня!.. Учителю подобает быть из среды народа русского, а не немцу и не французу. Не чуждому воспитанию должно быть привиту к русскому человеку, а своему родному. Нужно его уметь силой найти, выработать его из нашей же жизни, чтобы снова осмысленным образом его обратить в нашу же жизнь».

Из — под простонародной внешности Сковороды в значительной степени проглядывала та складка, которую наложил когда — то на него школьный схоластицизм. Влияние схоластической школы на Сковороду сказывается в языке его сочинений, характере изложения и даже в форме заглавий. Заглавие его сборника «сад божественных песней» отзывается школьным направлением и напоминает подобные заглавия южно — русских сборников проповедей, как напр. «Огородок Божией Матери» Радивиловского. Не без влияния школы, можно полагать, в Сковороде окрепла наклонность к странничеству. В Малороссии всегда были странствующие личности. Семинарское начальство, напр., отпускало иногда учеников на испрошение пособий, или репетиций. Такие ходоки занимались большею частию пением по домам и церквам, или проживали у священников и помещиков в качестве домашних наставников. Вольная жизнь летом на воздухе, в переходах из села в село, вдали от сумрачных классных помещений и строгих внушений школьного начальства — все это вырабатывало в школьниках наклонность к странствованиям. Не трудно было подыскать для выработавшейся наклонности теоретическое основание, и философ Сковорода подыскал такое основание для своей страннической жизни. Вот что говорит он сам о своей жизни: «что жизнь? То сон турка, упоенного опиумом, — сон страшный: и голова болит от него, сердце стенает. Что жизнь? То странствие. Прокладываю и себе дорогу, не зная, куда идти, зачем идти. И всегда блуждаю между песчаными степями, колючими кустарниками, горными утесами, — а буря над головою, и негде укрыться от нее. Но бодрствуй»! Малороссийские бродячие элементы выражались еще в форме так называемых «мандрованных дьяков» и «старцев». Дьячки в старину нанимались в Малороссии, по добровольному соглашению с прихожанами, не только для чтения и пения в церквах, но и для учения в церковных школах. Учитель дьяк при школе, обучая будущего такого же дьяка, обыкновенно говорил ему: как станешь сам учителем, учи так, чтоб не отбил школы! т. е. не открывай своему ученику всего, чтобы ученик у тебя не отбил в приходе школы. Вот этого — то всего и старались узнать разными хитростями у своих учителей поступающие в школы дьячки. Для этого — то они и переходили из школы в школу, бродили по селам, «мандровали» по — малороссийски. Мандрованный дьяк являлся в школу, притворялся ничего незнающим, узнавал часть нужных сведений у одного учителя — дьяка, часть у другого, шел дальше и скоро становился сам знающими все, перехитривши своих учителей, из которых каждый в свою очередь вырос на той же поговорке: «учи так, чтоб не отбил школы». Некоторые из мандрованных дьяков переходили из одной школы в другую чуть ли ни целую жизнь. Один, напр., ходил в дьячковском звании 27 лет, другой — Козьма Парадин — целых 50 лет (с 20 до 70 летнего возраста). Скитальчество последнего вошло в такую привычку, что даже женитьба и рождение сына не изменили его образа жизни, и он на 70–м году жизни предстал пред судом как беспаспортный. Что касается старцев, то это были люди, оставшиеся, по стечению неблагоприятных обстоятельств, без родства, и вынужденные жить постороннею помощью; но за эту помощь они платили знаниями и жизненным опытом, приобретаемыми, по способу пешего хождения. Такую именно «простую, беспечную и уединительную» роль мандрованного дьяка или старца и выбрал себе Сковорода, с той существенною особенностью по сравнению с ними, что он, представлял из себя для современников целый «странствующий университет и академию» и что для него были открыты двери не только крестьянских изб, но и панских палат.

* * *

Мы сказали, что Сковорода, при всей строгий жизни своей, все — таки не был аскетом. Соответственно этому и философия его не была философией самоотречения и скорби, но скорее философией самодовольства и счастия. Называя всякие почести «мышеловкой» для души своей, Сковорода не раз говаривал: «Я все пока ничто; как стану что, то с меня ничто. Добрый человек везде найдет насущный хлеб у людей, а воду даст ему земля без платы, лишнее не нужно».

Некоторые из современников Сковороды сравнивали его с Ломоносовым; но от этого сравнения сам он благоразумно отказывался. «Меня, — говорил Сковорода, — хотят мерить Ломоносовым, как будто Ломоносов — казенная сажень, которою также всякого должно мерить, как портной одним аршином мерит и парчу, и шелковую материю и рядину. Прошу господ не закрывать мне своих восковых чучел, я ваяю не из воску, а из меди и камня. Мне не нужны подорожные: я отважно вступаю в море не для прогулки, чтобы вилять из губы в губу, но чтобы объехать землю и открыть новый свет». Ближе к истине были те из современников, которые называли Сковороду русским Сократом; ибо он и сам избрал в образец своей деятельности Сократа, как это видно из следующего места: «Как мы слепы в том, что нужно нам… На Руси многие хотят быть Платонами, Аристотелями, Зенонами, Эпикурами, а о том не думают, что Академия, Лицей и Портик произошли из науки Сократовой, как из яичного желтка выводится цыпленок. Пока не будем иметь своего Сократа, до тех пор не быть ни своему Платону, ни другому философу….Отче наш, иже еси на небесех! Скоро ли ниспошлешь нам Сократа, который бы научил нас прежде всего познанию себя, а когда мы познаем себя, тогда сами из себя вывьем науку, которая будет наша, своя, природная… Да святится имя Твое в мыслях и помышлениях раба Твоего, который задумал и пожелал быть Сократом в Руси; но русская земля обширнее греческой, и не так — то легко будет ему скоро обхватить Русь своей проповедью. Да приидет царствие Твое, и тогда посеянное зерно по слову Твоему взойдет яко крин, и тогда я выпил бы стакан «цикуты», как медовыя соты. Nonfugio mortem, sifamam assequar»…

И действительно, Сковорода, как «первый русский философ в настоящем смысле этого слова», во многом напоминает собою отца греческой философии — Сократа.

По учению Сковороды, как и Сократа, основным началом и условием познания является самопознание. «Троянское есть познание себя, говорит Сковорода, и кто не познал себя трояко, тот не знает себя, ибо кто знает себя с одной стороны, а не знает себя с прочих сторон, тот все равно, что ничего не знает о себе. Первое познание есть познание себя как бытия самоличного, самоособного, самосущего, т. е. как человека, от всех людей отличного, только на самого себя похожего… Вспомни пословицу: всяк Еремей про себя разумей. Всякий должен узнать себя, свою природу: чего она ищет? куда ведет? и как ведет? И ее последовать без всякого отнюдь насилия, но с глубочайшею покорностью. Конь ли ты? Возьми седока. Вол ли ты? Носи ярмо. Пес ли ты? Лови зайца. «Дарцкой» ли? Дави медведя… Другое познание есть познание себя, как бытия общежительного, гражданского, народного, государственного, т. е. как человека, сличенного с другими «истоюю» веры, закона, обычая и языка, и похожего на других людей, живущих вместе на одной земле, которой имя, родина, отчизна, речь общи. Всякий должен узнать свой народ, и в народе себя. Русь ли ты? Будь ею: верь православно, служи царице (Екатерине II) право, люби братию «нравно». Лях ли ты? Лях будь. Немец ли ты? Немечествуй. Француз ли? Французуй. Татарин ли? Татарствуй. Все хорошо на своем месте и в своей мере, и все прекрасно, что чисто природно, т. е. не подделано, не подмешано, но по своему роду. Не будь ни тепел, ни холоден, да не изблюют тебя. Русь не русская представляется мне диковинкою, как если бы родился человек с рыбьим хвостом или с собачьей головою… Третье познание есть познание себя, как бытия сотворенного по образу и по подобию Божию, общего со всяким человеческим бытием. Посреди нас живет то, что есть превыше всего… По первому познанию ты узнаешь свое собство, почему ты Еремей и какой ты Еремей. По второму ты узнаешь свою стать: почему ты Русь? И какова Русь? По третьему ты узнаешь свою общность, почему ты человек? И что есть человечество? По всему ты узнаешь себя и отлично и слично…» Сковорода не согласен с теми философами, которые проповедывали одностороннее познание себя, и в этом отношении не делает исключения даже для Сократа. У греков находит он трех апостолов самопознания: «великого незнакомца», написавшего на храме дельфийского оракула знаменитое: познай самого себя, — Солона и Сократа; но дельфийская надпись относится к познанию себя, как individuum'a, Солон учил познанию себя, как гражданина in statu, Сократ имел в виду познание себя, как человека вообще in genere. «Что есть человек, одинокий, — спрашивает Сковорода, — уединяющийся от других людей, погружающийся в думу об одном себе? Круглый сирота, безродное дитя, бездетный родитель. Что есть гражданин в народе, чуждающемся других народов, замкнутом в своей наличности? То, что и его народ, т. е. бытие рождающееся, существующее и рождающее и притом только в пространстве, а не во времени, объединяющее собой места, а не века, — определеннее: подлежащее географии, а не истории. Что же есть тот, кто отожествляет себя в познании с целым человечеством, космополит? Собака в Езоповой басне, которая нарочно упустила наличный кусок мяса, и бросила в реку, чтобы уловить его тень». Спаситель, по убеждению Сковороды, первый учил полному, т. е. троякому самопознанию.

Жизнь Сковороды, как и Сократа, развивалась из одних и тех же начал: энтузиазма, погружавшего его в конечное сознание в воодушевленное исповедание бесконечного и иронии, представлявшей конечное в форме шутки или забавы.

К своим философским «догматам» и к своей миссии, как проповедника этих догматов, Сковорода относился, можно сказать, с религиозным энтузиазмом. Выдавая себя за русского Сократа, он восторженно спрашивает: «И кто будет по нашем Сократе нашим Платоном? Что будет, то будет; а кто будет? Бог весть. Мое дело теперешнее, а то — grata superveniet, quae non sperabitur hora — само придет, когда настанет пора. Сковорода чувствует, что настало время нарождения философии в России. Оно уже треплется во чреве матери своей; но только Елизавета слышат, как взыгрался младенец во чреве ее. Что мне есть любезнее на небеси и на земли: точию поучатися святыни? Обучаться и вместе обучать братию добродетели…. Согрелось мое сердце, и в моем поучении разгорается огонь; что я говорю, то глаголю от избытка сердца, а не для того только, чтобы говорить, или чтобы не молчать». Энтузиазм Сковороды доходил до того, что по временам его можно посчитать за настоящего теоманта, испытавшего все переходы вдохновения. Ему в энтузиазме казалось, что его дух, носимый в океан беспредельных идей, как бы осязает вселенную в ее бесконечности. Сковорода имел ясную и чисто логическим путем построенную философскую систему, о которой речь впереди; но ему как — то холодно становилось на этих философских высотах, и он погружался в бездну мистического энтузиазма. Энтузиазм Сковороды преимущественно обнаружился: 1) в известном его видении, в котором представлена борьба старого и нового образования под видом «При беса с Варсавой», 2) в рассуждении «об израильском змие», полном мистических аллегорий и 3) в сочинении «Лотова жена», в котором изложены главные основания его философской мистики.

В энтузиазме Сковороды сказалось религиозно — мистическое направление духовного настроения европейского и вместе русского общества второй половины прошлого века, известное под именем масонства. Заглавия прозаических сочинений Сковороды, как напр., «Начальная дверь к христианскому добронравию», или «Диалог — душа и нетленный дух», составлены в духе этого направления. Сковорода не был масоном, но он воспитался в той мистической среде, которая питала масонство и между ним и масонами можно находить общие точки соприкосновения, напр., в виде уклонения его от некоторых церковных обрядов. Однажды, говорит предание, епископ воронежский Тихон III, в разговоре с ним, спросил: «Почему не ходите в церковь»? — «Если Вам угодно, я завтра же пойду». — И он исполнил желание епископа. Другой раз, в церкви, в тот момент, когда священник, выйдя из алтаря с дарами, произнес: «Со страхом Божиим и верою приступите», — Сковорода отделился от толпы и подошел к священнику. Последний, зная странности Сковороды и боясь приобщить нераскаявшегося, спросил его: «Знаешь ли ты, какой великий грех можешь совершить, не приготовившись? И готов ли ты к сему великому таинству?» — «Знаю и готов», — отвечал Сковорода, и духовник, веря его словам, приобщил его. Подобное равнодушие к церковной обрядности, при всем своем благочестии, обнаружил Сковорода и пред смертью, когда он, по словам Коваленского, отказался было от исповеди и св. причастия, но потом «представя себе совесть слабых», исполнил все по уставу. Религиозный мистицизм окреп в Сковороде после его путешествия в Германию, где повсюду тогда господствовали мистики и квиетисты. Поэтому, между прочим, Сковорода, побывавши в этой стране, навсегда сохранил предпочтение к ней пред всеми прочими странами, исключая родины своей, Малороссии.

Энтузиазм Сковороды, равно как и Сократа, представляет из себя только положительное начало жизни; отрицательное же начало — ирония, бывшая большею частью прикрытием его энтузиазма: ее игривая молния всего чаще отражалась тогда, когда обнаруживала высшую степень восторга. Следующий отрывок из письма Сковороды к его другу Афанасию Панкову раскрывает дух и характер его иронии. «Отеческое наказание, пишет он, заключает в своей горести сладость, а мудрая игрушка утаевает в себе силу. Глупую важность встречают по виду, выпроважают по смеху, а разумную шутку печатлеет важный конец. Нет смешнее, как ученый вид с пустым потрохом, и нет веселее, как смешное лице с утаенной дальностью; вспомните пословицу: красна хата не углами, но пирогами. Я и сам не люблю поддельной маски тех людей и дел, о которых можно сказать малороссийскую пословицу: стучит, шумит, гремит. А что там? Кобылья мертва голова бежит. Говорят и великороссийцы: летала высоко, и сила недалеко, о тех, что богато и красно говорят, а нечего слушать. Не люба мни эта пустая надменность и пышная пустошь; а люблю то, что сверху ничто, но в средине что; снаружи ложь, но внутри истина. Картинка сверху смешна, все внутри боголепна… Не по кошельку суди сокровище. Праведен суд судит!.. Иногда во вретищи кроется драгоценнейший камень». Ирония Сковороды простиралась до того, что он иронизировал даже над своим собственным именем. В 1787 году императрица Екатерина II, проездом чрез Украину, много наслышавшись о Сковороде, увидела его и спросила: «отчего ты такой черный?» — «Э! Вельможная мати, — отвечал философ: где же ты видела, чтобы сковорода была белая, коли на ней пекут да жарят, и она все в огне?»

Переходя к изложению философского мировоззрения Сковороды, предварительно заметим, что он, как мы видели и раньше, постоянно старался связывать свое философское учение с церковной традицией, в которой он вырос, и в которой жило все его окружающее. При этом он часто прибегал к аллегории, пытаясь образам и понятиям библейским сообщить философский, хотя и не всегда правильный, смысл. В конце — концев; Сковорода пришел к убеждению, что св. Библия содержит в себе в скрытом виде ответы на всякие вопросы и что надо только уметь их извлечь оттуда. Поэтому он любил Библию больше всего на свете. Вышеприведенное письмо его к Панкову заканчивается такою надписью: «Любезный приятель, твой верный слуга, любитель священныя Библии, Григорий Сковорода». А в письме своем к Ковальскому, от 1790 года, он взывает так: «О, сладчайший органе! Едина голубице моя Библия! О, дабы сбылось на мни оное! Давид мелодично выгравает дивно. На все струны ударяет! Бога выхваляет! На сие я родился. Для сего им и пью; да с нею (с Библией) поживу и умру с нею»!

Желая найти «начало всемирной машины», Сковорода говорит: «взглянем теперь на всемирный этот мир… как машинище, составленный из машинок, не ограниченный ни местом, ни временем… Я вижу в нем единое начало, един центр и един умный циркуль во множестве их. Это начало и этот центр есть везде, а скутности его нет нигде… Если скажешь мне, что этот внешний мир кончится в каких — то местах и временах, имея положенный себе предел, и я скажу, кончится, т. е. начинается. Видишь, что граница одного места есть вместе и дверь, открывающая поле новых пространств. И тогда ж зачинается цыпленок, когда кончится яйце. И так всегда все идет в бесконечность. Все исполняющее начало и этот мир, как его тень, не имеет границ. Он всегда и везде при своем начале как тень при яблони. В том только разница, что древо жизни стоить и пребывает, а тень умаляется, то преходит, то родится, то исчезает, и есть ничто: materia aeterna». Это «единое начало», этот «вездесущий центр и умный циркуль» Сковорода называет Богом. При этом он поясняет, что «у древних Бог назывался всемирным умом, также бытием вещей, вечностью, судьбою, необходимостью; а у христиан главнейшия Его названия следующие: дух, Господь, царь, отец, ум, истина». «Божественный дух, продолжает Сковорода, весь мир содержит в движении, как машинистова хитрость — часовую машину на башне в сам есть бытие всякому созданию. Сам одушевляет, кормит, управляет, починяет, защищает и по своей же воле, которая зовется всеобщим законом, опять обращается в грубую материю. По этой причине разумная древность сравнивала Его с математиком или геометром; потому что непрестанно упражняется в пропорциях или размерах, вылепливая по разным фигурам, напр., травы, деревья зверей и все проч…. Время, жизнь и все прочее в Боге содержится».

Рассуждая в частности о начальной и конечной причине каждого из существ, Сковорода учит, что «век подобен венцу: начало и конец заключается в одной точке, от зерна волос в зерно возвращается… Какое первоначальное основание тварей? — Ничто. Вечная воля, возжелав облечь свои совершенства в видимое явление, из ничего произвела все то, что существует мысленно и телесно. Эти хотения вечной воли оделись в мысленности, мысленности в виды, виды в вещественные образы. Назначено каждому существу, по образу вечного, поприще или вдруг явить свои силы, т. е. излияние невидимого во временной видимости и снова вступить в свое начало, т. е. в свое ничто. Край первый в крав последний есть едино, и это единое есть Бог. Все твари; вся природа суть приятелище, риза, орудие: все это обветшает, свиется, изменится; один дух Божий исполняющий вселенную, пребывает во веки. Богочеловек наш — венец наш: не умирает, но изменяется от смерти в живот, от тления в нетление. Умирают и умерли уже, им же Бог чрево их и слава в студе их. Грядет час и ныне есть, егда мертвые услышать глас Сына Божия, и услышавшие оживут. Аще убо и ныне есть час; то почто наутрие, да тысячу лет, на несколько веков и кругообращений планет откладываем жизнь, смерть, воскресение, суд, глас Сына Божия? Нося уже в себе неугасаемый огонь мучительных желаний и чувствований и неусыпаемый червь угрызений совести, можем ли сказать, что мы еще не осуждены, что глас Сына Божия еще не слышится в нас, что труба Божия еще не низвела в нам Судно страшного, праведного, судящего так, как бы он слышит наше сердце?»

Отвлеченные рассуждения Сковороды о существенном в мире и случайном внутреннем и внешнем, вечно пребывающем и кажущемся лежит в основе его этических взглядов. Все случайное, внешнее и кажущееся — плоть, тление, тень; существенное же, внутреннее есть вечное, Бог. В человеке отражение этого постоянно пребывающего, божественного есть его внутренний нетленный дух, который Сковорода называл иногда «Минервой». «Ибо, как Минерва, по баснословию, рождена из головы Юпитера, так наш дух происходит от Бога». «Так как, — замечает Коваленский, — Бог дает дарования духа не в одну меру, но различно, по различию отраслей всецелого, то людей, вступающих в состояние жизни не по врожденной способности, называл Сковорода людьми без Минервы. Таким образом, видя робкого военачальника, грабителя судью, хвастуна ритора и проч., он с досадой замечал: вот люди без Минервы! Взглянув однажды на изображение Екатерины II, сказал он с движением: вот голова с Минервой»! Истинный человек, т. е. живущей в нем дух или мысль, отражая в себе это вечно пребывающее, небесное, носит вместе с тем в себе и единственно возможную «меру» (критерий) познания Бога, или плана вселенной. Значит, познание есть единственный путь к соединению с вечной основой мира, есть единственная истинная цель, жизни. «Жизнь живет тогда, когда мысль наша, любя истину, любит выслеживать ее тропинки»; «животворить едва истина», и «не ошибся некий мудрец, положивши пределом между ученым и неученым границу мертвого и живого». «Бог от нас ни молитв, ни жертв не хочет принять, если мы не узнали Его», Познание, составляя таким образом цель жизни, есть в тоже время и единственно истинное счастье человека. Сковорода говорит, что «счастье состоит в том, чтобы, узнав настоящую в себе способность, но ней построить свою жизнь. Так многие ученые были бы, может быть, разносчиками, многие судьи — пахарями, военачальники — пастухами в т. д. Отсюда, — продолжает он, — происходит то, что одно и тоже состояние жизни одного ублажает, а другого окаянствует; одного царский венец преукрашает благословением, славой, бессмертием, а другого низвергает во тьму кромешную с проклятием его имени; одного учение возвысило до небес, а другого низвело до ада; одному судейство доставило имя благодетеля, а другому грабителя; одному начальство в похвалу и честь, а другому в хулу и повешение». В духе своей философии Сковорода настаивал на душевном спокойствии и внутреннем равновесии, как на необходимейшем условии счастья человеческого. Но познание же является и единственной основной добродетелью, обусловливающей собою все остальные добродетели. Впрочем, между добродетелью и счастьем, по Сковороде, как и по Сократу, нет существенной разницы, — это две точки зрения на один и тот же предмет.

«Когда солнце, — пишет Ковалевский, — возжегши бесчисленные свечи на смарагдотканной плащанице, предлагало щедрою рукою чувствам Сковороды трапезу; тогда он, принимая чашу забот, не растворенных никакими житейскими попечениями, никакими страстными воздыханиями, никакими суетными развлечениями, и вкушая радости высоким умом, в спокойствии, полном благодушества, говаривал: благодарение всеблаженному Богу, что нужное сделал не трудным, а трудное ненужными»! Это положение, вытекающее из общего теоретического положения Сковороды, что нужно только познание, а познание не трудно (так как оно находятся в воле человека), само было основным положением в его практической морали, из которого он выводить два новых положения: одно касается счастья, другое добродетели. Первое положение такое: «счастье есть человеку самое нужное, но оно же есть и самое нетрудное, если только человек узнает, в чем оно заключается». Второе положение: «трудно быть злым, не трудно быть благим».

Все эти положения практической морали Сковороды, напоминающие собою этику Сократа, которого он ставил себе в образец, были для него, как и для того, не только отвлеченными рассуждениями, но и живой истиной, постепенно применяемой им в своей собственной жизни. Сковорода принадлежит к числу тех немногих моралистов — философов, которые исповедывали свои принципы делом и жизнью и несли на алтарь своего служения не столько избытки от своих духовных дарований, сколько самую душу, кровь своего сердца. Сковорода посвятил всю свою жизнь развитию и распространению своей этической философии, посвятил жизнь в полном смысле слова: ни одной черты в его существовании не было такой, которую можно была призвать его личною, не связанною с тем, что он считал своей миссией. В этом отношении это личности редчайшей ценности.

Чтобы оставить читателя под более полным впечатлением от личности украинского философа, приведем в заключение слова его любимейшего друга в биографа Коваленского, о том, как он молился. «Полуночное время Своворода имел обычай всегда посвящать на молитву, которая в тишине глубокого молчания чувств и природы сопровождалась богомыслием. Тогда он, собрав все чувства и помышления в один круг внутри себя и обозрев оком суда мрачное жилище своего перстного человека, так воззывал их к началу Божию: восстаньте ленивые и всегда низу поникшие помыслы моего ума! Возьмитесь и возвысьтесь на гору вечности. Тут мгновенно открывалась брань, и сердце его делалось полем рати: самолюбие боролось с миродержателем века, светским разумом, с собствеными слабостями человеческой бренности и всеми тварями, сильнейше нападая на его волю, дабы пленить ее и быть подобным Вышнему. Богомыслие, напротив, приглашало его волю к вечному, единому, истинному благу Его, вездесущему, вся исполняющему, и заставляло его облечься ко вся орудия Божия, дабы возмощи ему стати противу козней лжемудрия. Какая брань! Сколько подвигов! Возшумеша и смятошася: надлежало бодрствовать, стоять, мужаться. Небо и ад борются в сердце мудрого, и может ли он быть праздным, без дела, без подвигов, без пользы человечеству? Так же он проводил полуночные часы в бранном ополчении против сил мрачного мира. Воссиявающее утро облекало его в свете победы и в торжестве духа он выходил на поле разделять свое славословие со всей природой».

Печатается по изданию: Н. Стеллецкий. Странствующий украинский философ Г. С. Сковорода. Киев, 1894.