Семьдесят лет прожил на свете герой этой эпиграммы — печально известный Ф. В. Булгарин. Гораздо больше прожил, чем многие его современники: Пушкин — 37, Лермонтов — 26, Белинский—37, Веневитинов — 22, Баратынский — 44, Гоголь — 43, Грибоедов — 34, Полежаев — 33, Рылеев — 31, Дельвиг — 33, Александр Одоевский — 37. Они сгорали, а он тихо тлел и подбрасывал полешки в их костры. Те имена навечно вошли в память народную, а это…

Булгарин был знаменит по-своему. Это классический образец хамелеонства самого дурного пошиба! Поляк по происхождению, в начале 1800-х годов Булгарин служил в русской армии, участвовал в походах против наполеоновских войск. Потом дезертировал, бежал в Варшаву и вступил в польский легион в чине капитана французской армии. Воевал на стороне французов в Отечественную войну 1812 года; был взят в плен прусскими партизанами.

Вернулся в Россию Булгарин уже литератором. В начале 1820-х годов познакомился со многими писателями, принимал участие в различных изданиях, высказывал вполне либеральные взгляды. Стал выпускать собственный журнал «Северный архив», а позже — «Северную пчелу», первую в России частную политическую и литературную газету.

После декабрьского восстания Булгарин круто меняет свою линию. Его верноподданнические выступления, политические оценки и литературные доносы заслужили полное одобрение власть имущих. Докладная записка Булгарина «О цензуре в России и книгопечатании вообще», в которой он просил правительство усилить надзор за печатью и передать цензуру периодических изданий Особой канцелярии Министерства внутренних дел, пришлась по душе Николаю I. Булгарин был сделан чиновником особых поручений при Министерстве просвещения, игравшем в ту пору далеко не просветительскую роль, и тайным агентом «Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии» — органа политического надзора и сыска.

Вышло то, что предчувствовал еще Рылеев, писавший как-то Булгарину, который до поры до времени присматривался к обстановке и не раскрывал своих карт полностью: «Ты не, Пчелу”, а „Клопа" издаешь… Когда случится революция, мы тебе на „Северной пчеле” голову отрубим!»

Измена политическая легко дополнилась литературной. Газета Булгарина, которая при рождении своем предоставляла страницы произведениям Пушкина и Рылеева, хвалила альманах «Полярная звезда», теперь заполнялась чтивом, рассчитанным на нетребовательные вкусы и неискушенного в премудростях словесности читателя. Более того, она с готовностью поливала грязью любое мало-мальски талантливое произведение, если оно выходило из-под пера противников Булгарина или хоть в чем-то отступало от официального и общепринятого мнения. Как свидетельствовал один из современников, газета обрела своего характерного читателя: провинциальные чиновники «ничего не читают, кроме, Северной пчелы”, в которую веруют, как в Священное Писание. Когда ее цитируют, должно умолкнуть всякое противоречие».

Газета Булгарина была доходным предприятием. Уже к началу 1830-х годов она имела четыре тысячи подписчиков — число по тем временам очень большое. И это вполне объяснимо. Булгарин был единственным, кому правительство разрешило помещать политические новости. Он не брезговал сенсационными материалами, вымыслами и недостоверными фактами. Печатал многочисленные — хорошо оплаченные — «рекомендации» и рекламные объявления. Одним словом, возвел собственную беспринципность в журналистское кредо и в конечном счете руководствовался лишь личной выгодой.

Именно поэтому «Северная пчела» стала, по общему признанию, родоначальницей «торгового направления» в отечественной периодике. О ее дальней родственнице, газете «Новое время», выходившей в 1868–1917 годах и также поменявшей окраску с либеральной на консервативную, в статье «Карьера» (1912) отозвался В. И. Ленин: «„Новое время”Суворина на много десятилетий закрепило за собой это прозвище „Чего изволите?” Эта газета стала в России образцом продажных газет. Нововременство” стало выражением, однозначащим с понятиями: отступничество, ренегатство, подхалимство. Новое время” Суворина — образец бойкой торговли, на вынос и распивочно”. Здесь торгуют всем, начиная от политических убеждений и кончая порнографическими объявлениями». Такая характеристика вполне подходит и для «Северной пчелы».

Булгаринское хамелеонство не оставалось безнаказанным. Трудно найти в первой половине прошлого века порядочного литератора, который устно или письменно не высказал бы в его адрес своего резкого мнения. Особенно доставалось Булгарину от Пушкина, Баратынского, Вяземского и их единомышленников. Выступая против, как выразился Пушкин, «полицейского Фаддея», они отстаивали идеалы свободы, чести, человеческой и творческой независимости, истинного патриотизма и служения Отечеству. Одним словом, все то, что как раз и не устраивало официальные круги в то время, особенно — в тяжелый последекабристский период.

Характерный пример. В 1830 году «Литературная газета» опубликовала пушкинский памфлет «О записках Видока» — французского авантюриста и мошенника, начальника парижской сыскной полиции, намекавшего в своих мемуарах, которые были изданы в 1826–1829 годах, на дружбу с известными писателями. Правительство всполошилось и приказало изъять книгу и портреты Видока из продажи. Объяснялось все просто. Памфлет был построен на сходстве некоторых моментов биографий Видока и Булгарина (дезертирство из армии, доносительство, мошенничество и т. п.), что сразу поняли читатели.

Главное же в том, что Пушкин впервые печатно указал на политическую подоплеку литературной деятельности Булгарина и его связь с органами тайного полицейского надзора. И хотя имя названо не было, все узнали настоящего героя. Памфлет, кстати, первоначально предназначался для журнала «Московский вестник», но его редактор — М. Погодин — не решился на публикацию. В дневнике 18 марта 1830 года он записал: «Пушкин давал статью о Видоке и догадался, что мне не хочется помещать ее (о доносах, о фискальстве Булгарина), и взял».

Особенно едко и резко нападал на Булгарина Вяземский, который сам лично не раз был мишенью его политических и литературных доносов. Именно Вяземский первый дал своему оппоненту прозвище «Флюгарин иль Фиглярин», которое, как и пушкинское «Видок», стало нарицательным: «Видок-Фиглярин», «Фиглярин неотвязный», «Авдей Флюгарин», «Фиглярин-моралист». В 1845 году в стихотворении «Важное открытие» Вяземский «суммировал» собственные и своих друзей оценки:

Думаю, теперь нетрудно сопоставить черты Булгарина и тех литературных негодяев, о которых идет наш рассказ. У них так много общего, родственного, что, будь Загорецкий, Молчалин или Шприх реальными людьми, мы вполне могли бы переадресовать им все нелестные характеристики Булгарина. И наоборот: сопоставляя факты из жизни Булгарина с поступками наших героев, мы обнаруживаем их совпадение и общность движущих мотивов. Проницательный Вяземский подметил и это. Зная о булгаринских восхвалениях умерших Крылова, Грибоедова и Рылеева, он счел своим долгом вступиться за их честь и назвал при этом лицо, к которому на самом деле был близок автор «нравоописательных» романов:

Как известно, ни Чичикову, ни Булгарину это капиталу не принесло. Гоголь прилюдно рассказал о похождениях своего героя и, как обещал читателям, «припряг подлеца». Фигура Булгарина также не осталась загадкой. Завершим знакомство с нею весьма красноречивой оценкой.

В свое время в Москве братья Гранат выпускали многотомный «Энциклопедический словарь», пользовавшийся славой добротного и объективного издания. До революции появилось шесть выпусков, каждый в 8–9 томах. Новое, полностью переработанное издание в 58 томах начало выходить в 1910 году и завершилось в 1948-м. Некоторые тома были набраны и сматрицированы до Октября, а изданы уже при советской власти с небольшими вкладышами-добавлениями. В таком виде вышел и 7-й том, где среди прочих помещена статья о Булгарине. Она не подверглась изменениям или уточнениям.

Эта небольшая по объему статья распадается на две примерно равные части. В первой — сведения биографического порядка. А вот вторая часть явно выбивается из строгих рамок энциклопедической статьи. В ней столько чувства и личного отношения к предмету, что она скорее могла бы войти в публицистическое издание. Судите сами:

«Значение Булгарина в истории русской литературы чисто отрицательное: с одной стороны, он подделывался под низменные вкусы невзыскательной мелкой публики, униженно расшаркиваясь перед начальством, лестью окупая презрительное покровительство, с другой — в непрерывной полемике изобличал своих оппонентов из либерального лагеря в неблагонамеренности и вредном направлении. От него идет пресмыкательство в литературе и система журнальных доносов. Имя Булгарина, заклейменное уже современниками, сделалось позорной нарицательной кличкой литературных деятелей этого типа».

Хорошо сказано, каждое слово бьет точно в цель. И если мы согласились, что между Булгариным и нашими литературными негодяями много общего, то признаем, что сейчас перед нами их семейный портрет. Наверное, уже пора рассмотреть его повнимательнее…

Вот знакомый нам Загорецкий. Он появляется в доме Фамусова незаметно, как сказано в ремарке, «между прочим». Оно и понятно: лицо незначительное, но необходимое, «мастер услужить».

Загорецкий

На завтрашний спектакль имеете билет?

София

Нет.

Загорецкий

Позвольте вам вручить, напрасно бы кто взялся Другой вам услужить…

София

Благодарю вас за билет,

А за старанье вдвое.

Как известно, следующий шаг Антона Антоновича был неудачным: Горичу и Чацкому такой собеседник оказался не по душе.

Платон Михайлович

Прочь!

Поди ты к женщинам, лги им, и их морочь;

Я правду об тебе порасскажу такую,

Что хуже всякой лжи. Вот, брат,

(Чацкому)

рекомендую!

Как эдаких людей учтивее зовут?

Нежнее? — человек он светский,

Отъявленный мошенник, плут:

Антон Антоныч Загорецкий.

При нем остерегись: переносить горазд,

И в карты не садись: продаст.

Загорецкий

Оригинал! брюзглив, а без малейшей злобы.

Чацкий

И оскорбляться Вам смешно бы,

Окроме честности есть множество оград:

Ругают здесь, а там благодарят.

А вот старухе Хлёстовой этот «лгунишка» пришелся как раз ко двору:

Иная публика — иные речи. Чего стоит замечание Загорецкого в ответ на реплики Фамусова и Скалозуба о вреде книг! Здесь перед нами уже неистовый гонитель просвещения: «А если б, между нами. Был ценсором назначен я, На басни бы налег; ох! басни смерть моя! Насмешки вечные над львами! над орлами! Кто что ни говори: Хотя животные, а все-таки цари».

Другой тон, хотя столь же угодливый и настроенный на нужную ноту, в разговоре с Репетиловым. Наш герой преобразился в пламенного искателя истины: «Извольте продолжать, Вам искренне признаюсь. Такой же я, как Вы, ужасный либерал! И от того, что прям и смело объясняюсь, Куда как много потерял!..»

Да, от таких признаний веет явным булгаринским душком. А от него недалеко и до прямого наговора, который сродни булгаринским доносам. Ведь именно Загорецкий, подхватив Софьино «Он не в своем уме», которое неведомые господа N. и О. превратили в утвердительное «С ума сошел!», размножил и разнес клевету:

Дальше сплетня усилиями «мастера услужить» покатилась как снежный ком, увлекая и вовлекая всех присутствующих. Каждому, оказывается, сумел Чацкий невольно или вольно насолить, и каждый считал своим долгом добавить правдивую подробность: «Он сумасшедший… Да, он сошел с ума… Представьте, я заметила сама; И хоть пари держать, со мной в одно вы слово… В горах изранен в лоб, сошел с ума от раны… Шутка ли! переменил закон!.. Да!.. в бусурманах он! Ах! окаянный волтерьянец!.. Безумный по всему… По матери пошел, по Анне Алексевне; Покойница с ума сходила восемь раз… Чай, пил не по летам… Шампанское стаканами тянул… Бутылками-с, и пребольшими… Нет-с, бочками сороковыми…»

Но внимательно вслушиваясь в эту стройную разноголосицу, отчетливо понимаешь, что фантастические обвинения имеют под собой самые реальные основания. Чацкий не просто лично затронул каждого из фамусовских гостей — он выступил против их общего жизнеустройства, а потому разные голоса мгновенно слились в слаженный и могучий хор:

Фамусов

Давно дивлюсь я, как никто его не свяжет!

Попробуй о властях, и нивесть что наскажет!

Чуть низко поклонись, согнись-ка кто кольцом,

Хоть пред монаршиим лицом,

Так назовет он подлецом!..

Хлёстова

Туда же из смешливых;

Сказала что-то я — он начал хохотать.

Молчалин

Мне отсоветовал в Москве служить в Архивах.

Графиня-внучка

Меня модисткою изволил величать!

Наталья Дмитриевна

А мужу моему совет дал жить в деревне…

Фамусов

Ученье — вот чума, ученость — вот причина,

Что нынче, пуще, чем когда,

Безумных развелось людей, и дел, и мнений.

Ну вот теперь все стало по местам: на балу у Фамусова произошло, оказывается, столкновение резко противоположных мировоззрений и идеалов. Не умея оспорить, сумели оклеветать. И здесь уж держись — середины нет. Попробовал было Горич засомневаться, так ему тут же жена выложила главный аргумент: «Ах, друг мой, все!» Что сказать? «Ну, все, так верить поневоле…»

Точно так же образумили и опоздавшего Репетилова, который после разговора с Чацким заявил Загорецкому: «Мы с ним… у нас… одни и те же вкусы», — а на известие о сумасшествии убежденно ответил: «Какая чепуха!.. Вранье… Химеры… Дичь». Но оказалось, что про то уж «знает целый свет», что «вести старые». Когда же присутствующие («Все вместе» — гласит ремарка) закричали: «Мсье Репетилов, что Вы! Да как Вы! Можно ль против всех!», — Репетилов сдался. Не мог не сдаться, ибо понял, что это не заблуждение, а сознательная позиция: «Простите, я не знал, что это слишком гласно».

Перечитывая «Горе от ума», обращаешь внимание, что самые провокационные и нелепые, но точно бьющие в общую цель реплики принадлежат Загорецкому. Он сполна услужил своим покровителям, стопроцентно отработал их расположение. Но и Молчалин не остался в стороне, подал робкий голос в защиту своих, А как же иначе? Служить, так служить! Припомним, как он это делает.

В отличие от Чацкого ему прислуживаться не тошно — заветы отца усвоены превосходно. Вот подтверждение из Софьиных уст: «Смотрите, дружбу всех он в доме приобрел: При батюшке три года служит. Тот часто без толку сердит, А он безмолвием его обезоружит, От доброты души простит. И между прочим, Веселостей искать бы мог; Ничуть: от старичков не ступит за порог, Мы резвимся, хохочем, Он с ними целый день засядет, рад не рад, Играет…»

Чуть позже, разговаривая с Хлестовой, Молчалин полностью подтвердил такую характеристику:

Молчалин (подает ей карту)

Я вашу партию составил: мосье Кок,

Фома Фомич и я.

Хлёстова

Спасибо, мой дружок.

(Встает)

Молчалин

Ваш шпиц — прелестный шпиц, не более наперстка,

Я гладил все его: как шелковая шерстка!

Хлёстова

Спасибо, мой родной.

Молчалин, по мнению Софьи, хорош и другим: «Чудеснейшего свойства Он наконец: уступчив, скромен, тих, В лице ни тени беспокойства И на душе проступков никаких, Чужих и вкривь и вкось не рубит, — Вот за что его люблю…» Увы, мы знаем, что Софья жестоко обманулась в своем кумире: охочий более до служанки, чем до госпожи, он выказал все же «кривизну души». И хотя, согласно ремарке, сметливый Молчалин тут же бросился на колени и начал ползать у ног своей покровительницы, моля: «Ах! вспомните! не гневайтеся, взгляньте!.. Помилуйте… Сделайте мне милость…», — Софья нашла в себе силы ответить прямо: «Не подличайте, встаньте. Ответа не хочу, я знаю ваш ответ, Солжете…»

Но кто знает, сумеет ли она быть последовательной в желании изгнать Молчалина… Не исключено, что грехи Чацкого и на сей раз перевесят молчалинский грешок, столь обычный в этом обществе. Во всяком случае, это общество — сомневаться не приходится! — не сможет обойтись без столь верного и бессловесного прислужника. Порукой тому — великолепно выписанный диалог, который ведут Чацкий и Молчалин в третьем действии комедии. Перечитайте его — и вы увидите, как в этом разговоре зарождается политический и духовный конфликт между свободомыслящим человеком и средой умеренности и аккуратности, — конфликт, который разрешится общей клеветой на Чацкого и его изгнанием. Гениальный Грибоедов здесь прямо-таки потрошит Молчалина, заставляя его откровенничать (может быть, потому, что он чувствует себя среди своих, готовых всегда прийти на помощь?) и с каким-то даже вызовом излагать неписаные житейские правила того круга, к которому он приближен.

«Умеренность и аккуратность», «и награжденья брать, и весело пожить», «не сочинитель я», «в мои лета не должно сметь свое суждение иметь», «ведь надобно ж зависеть от других» — вот основы молчалинского благополучия. От них-то он не отступит. А значит, будет прощен. В этом мы воочию убедимся чуть позже, когда ближе познакомимся с его дальними родственниками, созданными Островским и Салтыковым-Щедриным.

Подобно Загорецкому, роковую роль в драме главного героя лермонтовского «Маскарада» сыграл Шприх. Отзыв о нем Казарина («Человек он нужный…») весьма схож с характеристикой, данной грибоедовскому персонажу Горичем («Вот, брат, рекомендую…»). В отличие от пылкого Чацкого опытный в светских делах Арбенин сразу же почувствовал неприязнь к этому лицу: «Он мне не нравится… видал я много рож, А этакой не выдумать нарочно: Улыбка злобная, глаза… стеклярус точно, Взглянуть — не человек, — а с чертом не похож».

Шприх, как и Загорецкий, «вечно кстати». Готов услужить проигравшемуся князю Звездичу: «Не нужно ль денег, князь… я тотчас помогу, Проценты вздорные… а ждать сто лет могу». Рад сделать приятное Казарину: «…мне привезли недавно От графа Врути пять борзых собак… Ваш брат охотник, вот купить бы славно». (Ну, чем не Загорецкий, доставший на ярмарке «двоих арапченков»?) Хотел бы заручиться расположением баронессы Штраль: «Помилуйте — я был бы очень рад, Когда бы мог вам быть полезен».

Изворотливость и приспосабливаемость Шприха поразительны: он готов для всех на всё, ничем не брезгуя. Воистину «человек он нужный»: «Лишь адресуйся — одолжит… Со всеми он знаком, везде ему есть дело, Всё помнит, знает всё…» Правда, говоря: «Я слышу всё и обо всем молчу И не в свои дела не суюсь…», — Шприх лукавит, ибо за свои услуги требует плату, расположение, ответные услуги. В этом — коммерческом — смысле он, конечно, ближе к Булгарину, торговавшему всем «на вынос и распивочно».

Ярче всего характер Шприха проявился в создании и распространении сплетни об Арбенине и его жене. Как Загорецкий с полулета подхватил слова Софьи о Чацком и тут же фантастически преобразил их, так и Шприх на вопрос баронессы: «А ничего Про князя Звездича с Арбениной не слышал?»— мгновенно, хотя (как гласит ремарка) «в недоумении», отреагировал:

Недоумение быстро прошло, когда он услышал ободряющее: «О, если это так уж гласно, То нечего и говорить». Вспомните, что ссылкой на «гласность» успешно манипулировали и гости Фамусова, уверяя себя и других в реальности пущенной сплетни. Точно так же воспринял поддержку баронессы и Шприх. Правда, он, не отличаясь любовью к «чистому искусству» клеветы, руководствовался больше своими интересами, но какая разница! — результат оказался тот же:

Свое дело, как оказалось, Шприх знал, прекрасно: «В таких ли я делах бывал, А обходилось без дуэли…» Его даже не смутил грубый вопрос Казарина: «И даже не был бит?» Видно, был, но это такая малость, когда можно отомстить обидчику и обстряпать выгодное дельце. Нечто вроде вдохновения посещает его в такие минуты. Перечитайте, пожалуйста, то место из «Горя от ума», где Загорецкий рассказывает Софье, как он доставал для нее билет на спектакль. Там много бахвальства, но довольно сдержанного, угодливого. Шприх же, говоря о своем участии в интриге против Арбенина, явно чувствует себя — может быть, как Молчалин в диалоге с Чацким? — хозяином положения и даже становится развязным и небрежным. Он ведь выступает со всеми заодно!

Нелепица, выдумка, ложь! Читатель, зная истинную ситуацию, ясно это понимает. Но что из того? Всё сделано столь мастерски и расчетливо, «по законам жанра», что даже Казарин, кому до тонкости известны светские нравы и небезразличен Арбенин? вынужден, подобно Горичу и Репетилову в «Горе от ума», признать: «Итак, Арбенин — как дурак… Попал впросак, Обманут и осмеян явно!»

Да, против всех идти невозможно, даже если кто-то сожалеет о случившемся, подобно баронессе Штраль («Вы все обмануты!.. И я всему виной»), или прямо называет конкретного исполнителя сплетни, как князь Звездич («Но Шприх!.. он говорил… он виноват во всем…»). Выдумка стала реальностью, в которой все убеждены, изменить ничего нельзя, другой правды не надо, ибо в выигрыше и те, кто угождает, и те, кому угождают. Продано — куплено! Таковы правила, хорошо известные всем, кроме жертвы, и всеми безусловно выполняемые. Горе тому, кто попытается их нарушить!

Что же получается? Типичные характеры типичным образом действуют в типичных обстоятельствах. Ситуация оказалась общей для русской литературы первой половины XIX столетия, обрела гражданство и была изобличена. Уже в первой редакции «Горя от ума» в одном из монологов Чацкого (действие 4, картина 10) механизм зарождения и развития, сплетни демонстрировался детально:

О том же Грибоедов в начале 1825 года писал известному литератору П. А. Катенину: «…в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека… и этот человек, разумеется, в противуречии с обществом, его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немножко повыше прочих… Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший, никто не поверил, и все повторяют, голос общего недоброхотства и до него доходит, притом и нелюбовь к нему той девушки, для которой единственно он явился в Москву, ему совершенно объясняется…»

Краткую, но выразительную параллель — возможно, сознательную! — дает и Пушкин в «Евгении Онегине». Деревенские соседи Онегина, наблюдая со стороны житье новоявленного помещика и не умея понять мотивов его поведения, отличающегося от приняты) норм, «в голос все решили так, Что он опаснейший чудак». Более того. Посчитав себя оскорбленными в лучших чувствах, ибо Онегин просто-напросто не захотел ни с кем иметь дело, они не только «дружбу прекратили с ним», но и сделали заключение, окраска которого нам уже знакома:

Если ближе познакомиться с биографиями ряда известных литераторов первой половины прошлого века — самого Грибоедова, Пушкина, Вяземского, Кюхельбекера, Дельвига, — то можно без труда подметить, что многих не миновала ложная общественная молва, не обошли литературные и политические доносы, в чем-то схожие с разбираемой нами ситуацией. Самый, пожалуй, драматический пример — объявление сумасшедшим П. Я. Чаадаева, в прошлом блестящего офицера, оригинального мыслителя и публициста, автора взрывных «Философических писем». Его образ мыслей и поведение, с точки зрения властей и верных их слуг, настолько резко отличались от официально допустимых, что «пресечь» сумели только так. Дело Чаадаева носило политический оттенок — с изъятием бумаг, допросами и т. п. — и было не единственным. Что и говорить, обвинения в неблагонамеренности и неблагонадежности преследовали в те времена почти каждого мало-мальски независимого человека: «мастеров услужить» и в реальности, и в литературе развелось достаточно.

Весомое подтверждение этому уже в наше время дал прекрасный знаток эпохи Ю, Н. Тынянов в статье «Сюжет „Горя от ума”». На большом историческом, литературном и биографическом материале он показал типичность того, что произошло с Чацким в доме Фамусова, подчеркнув, что выдумка, едва родившись, тут же «приобретает характер сговора, заговора», а его участники легко и привычно от бытовых обвинений переходят к политическим. В сюжете комедии выдумка о сумасшествии Чацкого, по мнению исследователя, играет центральную роль, организует все действие и влияет на расстановку сил. Какова она и в чем ее смысл, мы уже видели. Именно поэтому, считает ученый, «Горе от ума» имело для своего времени и имеет, добавим мы, для любого времени — "громадное жизненное, общественное, историческое значение», что порой ускользает от читателей и исполнителей, заворожённых прекрасной литературной формой произведения гениального мастера, его «искусством живого изображения».

Тынянов проницательно назвал и один из литературных источников, который, видимо, подпитывал сюжет «Горя от ума», комедию П. Бомарше «Севильский цирюльник». Но, думаю, будет неправ тот, кто протянет прямую линию между двумя шедеврами, отстоящими друг от друга почти на пятьдесят лет. Ведь не называем же мы среди прямых прототипов Загорецкого и Молчалина, Шпирха и Шприха, прочих наших отечественных литературных негодяев шекспировских Шейл ока и Фальстафа, мольеровского о Тартюфа, хотя они были хорошо знакомы Грибоедову, его современникам, писателям более позднего времени и часто упоминались в критике и литературной переписке.

Художника питает время, его он в конечном счете и выражает, с ним сопоставляет свой внутренний мир, соглашается, спорит, пророчествует… Если писатель, как нерадивый ученик, списывает у дальнего или ближнего соседа сюжет или образ, его в лучшем случае называют эпигоном. Да и как переселить героя в иную историческую обстановку? Попробуйте мысленно сделать такое и вы сразу же почувствуете, что ваш подопытный начнет задыхаться без воздуха своего времени (впрочем, есть любопытные исключения, связанные с нашей темой, — об одном из них я расскажу в следующей главе).

Что же тогда имеет в виду Тынянов, приводя такой вот диалог из «Севильского цирюльника»?

«Базиль…Втянуть его в скверную историю — это в добрый час, и тем временем оклеветать его бесповоротно.

Бартоло. Странный способ отделаться от человека!

Базиль. Клевета, сударь: Вы совсем не знаете того, чем пренебрегаете. Мне приходилось видеть честнейших людей, почти уничтоженных ею. Поверьте, не существует той плоской злостной выдумки, мерзости, нелепой сказки, которую нельзя было бы сделать пищей праздных людей в большом городе, как следует взявшись за это, а у нас тут имеются такие ловкачи… Сначала легкий говор, низко реющий над землей, как ласточка перед грозой, шепот pianissimo бежит и оставляет за собой ядовитый след. Чей-нибудь рот его приютит и рiano, рianо с ловкостью сунет в ваше ухо. Зло сделано. Оно прорастает, ползет, вьется, и rinforzando из уст в уста пойдет гулять. Затем вдруг, не знаю отчего, клевета поднимается, свистит, раздувается, растет у вас на глазах. Она устремляется вперед, ширит свой полет, кружится, схватывает все, рвет, увлекает за собой, сверкает и гремит, и вот, благодаря небу, она превратилась в общий крик, crescendo [1]Латинские слова (музыкальные термины): очень тихо — тихо, тихо — сильнее — возрастая, всё громче.
всего общества, мощный хор из ненависти и проклятий. Кой черт устоит перед ней?»

Я думаю, что это как раз и есть тот случай, когда можно говорить о «вечных» сюжетах и проблемах, знакомых литературам равных времен и пародов, неизменно на протяжении веков будораживших писательскую мысль и притягивавших ее своей вечной нерешенностью и новизной.

Мучаясь болями своего времени, всматриваясь в дела и вслушиваясь в говор своих современников, переводя их в Слово, писатель, как и любой мастер, естественно опирается на творческий опыт всех, работавших до него. Он как бы припоминает не только жизнь, а и вычитанное у других и, видоизменяя порой до неузнаваемости исходный материал, создает с его помощью нечто свое, уникальное. Но, конечно, в этом созидании главную побудительную и формообразующую роль играют личные наблюдения и размышления. устремление к коренным вопросам окружающей жизни и болевым точкам современности, исторический опыт своего народа и его традиции.

В этом смысле вся русская литература, как и культура в целом, обладает замечательным свойством. Она — литература открытая, чуткая Всегда сохраняя в неприкосновенности, как золотой запас, национальные основы и своеобразие, она внимательно и доброжелательно наблюдает то, чем богаты ее сестры, чем живут другие народы, и нередко берет «свое», близкое внутренним устремлениям. Одним словом, охотно учится и не стыдится этого. Но потом, отобрав и усвоив необходимое для себя, переработав, сообразуясь с национальными потребностями и задачами, удивляет всех открытиями, которые могли родиться только в недрах России. Так поражали мир строители древнерусских храмов, Андрей Рублёв, Михаил Ломоносов, первопечатник Иван Федоров и далее — Пушкин, Гоголь, Достоевский, Лев Толстой, Чехов, Шаляпин…

Вот и Грибоедов, обладая поразительным гражданским и писательским чутьем, обратился к старому как мир, «вечному» сюжету людских взаимоотношений, хорошо разработанному мировой литературой. Но взял его не отвлеченно, не как психологический феномен, не как повод для моральных сентенций. Сюжет «Горя от ума» и все действующие лица комедии не пересажены откуда-то на отечественную почву, а родились и взросли здесь, имеют конкретное историческое, социальное, нравственное, даже географическое обличье. Душа у пьесы — чисто русская.

Вспомним еще раз признание Молчалина: «Мне завещал отец…» Подобные наставления, как мы уже выяснили, были даны в детстве и Чичикову. Может быть, случайное совпадение? Нет. Еще в 1789 году в «Житии Ф. В. Ушакова», написанном одним из честнейших граждан России — А. Н. Радищевым, содержалась беспощадная картина нравов, свойственных среде «умеренности и аккуратности»: «Большая часть просителей думают, и нередко справедливо, что для достижения своей цели нужна приязнь всех тех, кто хотя мизинцем до дела их касается; и для того употребляют ласки, лесть, ласкательство, дары, угождения и всё, что вздумать можно, но только к самому тому, от кого исполнение просьбы их зависит, но ко всем его приближенным, как то: к секретарю его, секретарю его секретаря, если у него оный есть, к писцам, сторожам, лакеям, любовницам, и если собака тут случится, и ту погладить не пропустят». Неужто такая ситуация и нам не знакома?

Еще пример. Разоблачители Чацкого, начав с обычного светского злословья и разойдясь вовсю, далеко не случайно или по прихоти автора кончают политическими обвинениями. Сегодня нам слова «окаянный волтерьянец», «якобинец» и «фармазон», которые адресуют герою графиня-бабушка и старуха Хлестова, могут показаться малозначащими, но тогда они имели весьма серьезный смысл.

Как известно, якобинцы — это члены политического клуба времен Великой французской революции, заседания которого проходили в здании бывшего монастыря св. Якоба. Вождями якобинцев были Робеспьер, Марат, Дантон, Сен-Жюст — наиболее активные деятели революционных событий конца XVIII века. Именно поэтому в России начала XIX столетия человеку прогрессивных взглядов с легкостью присваивалось наименование якобинца. «Вероятно, вы изволите уже знать, — писал в 1832 году из Петербурга в Москву И. И. Дмитриеву Пушкин, — что журнал, Европеец’' запрещен вследствие доноса. Киреевский, добрый и скромный Киреевский, представлен правительству сорванцом и якобинцем! Все здесь надеются, что он оправдается и что клеветники — или по "крайней мере клевета устыдится и будет изобличена».

Клевета не устыдилась, хотя и была изобличена. Жуковский, Вяземский и сам издатель «Европейца» были уверены, что донос написал Булгарин. Во всяком случае, он приложил к этому руку. Уже в наше время в архивах Третьего отделения этот донос был найден и опубликован. В первых же строках анонимный автор подчеркивал главное: «Журнал, Европеец” издается с целию распространения духа свободомыслия…» Пушкин, правда, смотрел на со-, бытия шире, чем его единомышленники. «Донос, — писал он. — сколько я мог узнать, ударил не из булгаринской навозной кучи, но из тучи». Тучей, конечно, были Николай I и Третье отделение — сведения о «якобинце» попали на подготовленную почву.

То же и с «фармазоном». В. И. Даль, составитель «Толкового словаря живого великорусского языка», определяет смысл этого слова (у Даля — «фармасон») так: «вольнодумец и безбожник». К толкованию дана характернейшая помета — «бран.», т. е. употребляется как бранное. Точнее не скажешь! Свидетельство автора словаря особенно ценно тем, что он фиксирует слово в значение в котором оно употреблялось в России на протяжении очень длительного времени: ведь первые свои записи великий подвижник сделал в 1819 году, а последние — незадолго до смерти, в 1872 году, когда готовил рукопись ко второму изданию.

Естественно, что «волтерьянец» из этого же ряда. Имя французского просветителя Вольтера было хорошо знакомо русскому обществу. Но отношение к нему порой полярно. Одни восхищались едкими и независимыми суждениями, других литературно-философские произведения Вольтера пугали смелостью, вольнодумством. Потому-то и слово «вольтерьянец», как его употребляет графиня-бабушка, вполне может иметь ту же помету — «бран.». Прекрасное подтверждение найдем у Пушкина, писавшего в короткой заметке «Литература у нас существует»: «У нас журналисты бранятся именем романтик, как старушки бранят повес франмасонами и волтерианцами — не имея понятия ни о Вольтере, ни о франкмасонстве».

Трудно удержаться и еще от одного свидетельства, переносящего нас в 1859 год, когда Ф. Достоевский написал повесть «Село Степанчиково и его обитатели», явившую белому свету отечественного Тартюфа — Фому Фомича Опискина. Есть в этом многоликом существе кое-какие черты знакомой нам семейки, но, конечно, не стоит сводить все богатство характера великого притворщика Фомы к заурядному хамелеонству. Сейчас нам важно другое. Сама атмосфера жизни обитателей Степанчикова и их гостей, образ мыслей, хотя и выдают деревенских жителей, плохо представляющих, что происходит в столицах, но четко показывают: окажись кое-кто из Степанчикова в Москве или Петербурге и столкнись с Чацким или Арбениным, быть ему, этому обитателю Степанчикова, на стороне большинства, ибо представления и взгляды у них общие.

Вот, к примеру, откровение помещика Бахчеева о науках и ученых, обращенное к недавнему выпускнику университета: «Все вы прыгуны, с вашей ученой-то частью… Не люблю я, батюшка, ученую часть; вот она у меня где сидит! Приходилось с вашими петербургскими сталкиваться — непотребный народ! Все фармазоны; неверие распространяют…» И мадам Обноскина, рассуждая совершенно о другом, приходит к тем же выводам: «Я уверена… что Вы, в вашем Петербурге, были не большим обожателем дам. Я знаю, там много, очень много развелось теперь молодых людей, которые совершенно чураются дамского общества. Но, по-моему, это всё вольнодумцы. Я не иначе соглашаюсь на это смотреть, как на не: простительное вольнодумство».

Досталось, конечно, и бедному Вольтеру:

«— Сочинители волтерьянцы-с? — проговорил Ежевикин, немедленно очутившись подле господина Бахчеева. — Совершенную правду изволили изложить, Степан Алексеич. Так и Валентин Игнатьич отзываться намедни изволили. Меня самого волтерьянцем обозвали — ей-богу-с; а ведь я, всем известно, так еще мало написал-с… то есть крынка молока у бабы скиснет — всё господин Вольтер виноват! Всё у нас так-с.

— Ну, нет! — заметил дядя с важностью, — это ведь заблуждение! Вольтер был только острый писатель, смеялся над предубеждениями, а вольтерьянцем никогда не бывал! Это всё про него враги распустили. За что ж, в самом деле, все на него, бедняка?..»

Примеры русского происхождения комедии Грибоедова можно множить. Наша задача сейчас не в этом. Важнее напомнить, что именно Грибоедов одним из первых в отечественной литературе так отчетливо показал многие духовные язвы общественной жизни (в том числе и хамелеонство), самоотверженному лечению которых столько сил отдали лучшие наши таланты. Недаром к созданным им образам (опять-таки и к Загорецкому с Молчалиным) не раз обращались Пушкин, Гоголь, Белинский, Киреевский, Островский, Гончаров, Салтыков-Щедрин… И, пожалуй, именно автор «Горя от ума» первым так смело выступил на защиту человеческого ума от отупляющей среды и резко противопоставил независимость мыслей, чувств, слов, поступков личности нивелированному общественному мнению и общепринятой господско-рабской морали.

Все это оригинально воплотилось в обрисовке действующих лиц и построении сюжета. «Горе от ума» стало для ряда писателей отправной точкой исследования чрезвычайно устойчивой и злободневной для жизни общества коллизии. В ее зарождении и разрешении, как свидетельствовали вслед за Грибоедовым русские писатели, самую неприглядную роль играют разные Загорецкие, Молчалины, Шприхи и прочее со всем согласное, всегда умеренное и во всем благонамеренное большинство, неизменно готовое услужить. Оттого и получается, что клевете и сплетне никто не верит, но все повторяют — в Москве («Горе от ума»), Петербурге («Маскарад»), провинциальных поместьях («Евгений Онегин»). И, добавим для полноты картины, в губернском городе («Мертвые души»).