Можно сказать: на самом деле все, большинство из нас. От этого никто не застрахован, и оказаться в прекариате может едва ли не каждый – из-за несчастного случая или если кризис уничтожит все «подушки безопасности», на которые мы привыкли полагаться. При этом не следуют забывать, что прекариат – это не только жертвы обстоятельств: одни попадают в прекариат, потому что отказываются от доступных альтернатив, другие – потому что это их в данный момент устраивает. Короче говоря, прекариат многолик.

Кто-то оказывается в прекариате из-за собственных ошибок и неудач, кого-то насильно туда выталкивают, кто-то присоединяется к прекариату, рассчитывая, что это будет первая ступень в новом направлении, даже если пока не ясно в каком, а кто-то попадает туда поневоле – обычно это люди преклонного возраста, студенты, рассчитывающие подзаработать, как это все чаще случается в последнее время в Японии. А кто-то вдруг понимает, что все, чему он учился и что привык делать, перешло в нестабильную зону прекариатизированного образа жизни.

В этой главе, посвященной демографии, и главе четвертой – о мигрантах – мы рассмотрим группы, для которых относительно высока вероятность оказаться в прекариате. Демографический анализ мы проведем на основании сравнения женщин с мужчинами и молодежи – с людьми старшего поколения. В каждой из групп есть «оптимисты» (grinners), которые охотно соглашаются на нестабильную работу, и «нытики» (groaners), вынужденные пойти на это за отсутствием другого выбора. Среди молодежи «оптимисты» – это студенты и путешествующие бэкпекеры, которые рады любому случайному заработку без долгосрочных перспектив, «нытики» – те, кто не может влиться в рынок труда через стадию обучения специальности или ее аналогам или встречает конкуренцию со стороны «более дешевых» пожилых работников, не нуждающихся в пособиях от предприятий.

Среди людей пожилого возраста «оптимисты» – это люди с достаточно хорошей пенсией и медицинской страховкой, они могут взяться за случайную работу, просто чтобы чувствовать себе при деле или когда хочется подзаработать, а «нытики» – это те, у кого слишком маленькая пенсия или кто сталкивается с конкуренцией с более энергичной молодежью и менее нуждающимися пожилыми людьми.

Если говорить о женщинах, то «оптимистки» – это те, у кого есть спутник жизни, принадлежащий к салариату, и они рассматривают работу как источник дополнительного дохода, а «нытики» – это обычно одинокие женщины, вынужденные зарабатывать на жизнь, а также те, у кого тройная нагрузка: им приходится заботиться о детях и престарелых родственниках и при этом зарабатывать. Среди мужчин «оптимисты» – те, у кого спутница жизни имеет приличный доход, а «нытики» – как правило, кормильцы семьи, способные устроиться только на нестабильную работу.

 

Женщины: феминизация жизни?

С началом эпохи глобализации стало очевидно, что доля женщин во всех областях занятости возрастает: во всем мире наблюдалась тенденция к феминизации труда (Standing, 1989, 1999a). Это была феминизация в двух смыслах: увеличивалось число работающих женщин и росло число «гибких» рабочих мест, как правило занимаемых женщинами. Такая тенденция была отражением информализации (отхода от государственного регулирования) труда, увеличения сектора услуг и использования молодых женщин в зонах экспортного производства. Это не означало, что женщины повсеместно решили увеличить свой доход или улучшить условия труда. На самом деле разница в гендерных зарплатах и общественном доходе была по-прежнему несправедливой, хоть и уменьшилась немного в некоторых странах.

Появление и распространение новых видов работ привело к увеличению спроса на женщин-работниц, а также к перемещению мужчин на низкооплачиваемые должности, которые долгое время считались подходящими только для женщин. Если гибкость труда означает больше кратковременных работ, тогда нет смысла нанимать мужчин, рассчитывающих – по праву или нет – на долгосрочные трудовые отношения. И работодатель может не сильно опасаться, что женщины введут его в лишние расходы помимо зарплаты из-за того, что могут уйти в декрет или взять отпуск по уходу за детьми. Работодатель может об этом вовсе не думать, если оговоренный срок работы всего каких-нибудь несколько месяцев, если договоренность неофициальная или зависит от колеблющегося спроса либо если перерывы в работе не влекут за собой никаких затрат.

В эпоху глобализации экспортно ориентированная индустриализация в развивающихся странах наглым образом основывалась на превращении молодых женщин в прекариат: их призывали работать за гроши, вовсе не рассчитывая, что они задержатся надолго. К феминизации труда привело и множество других факторов, и тоже двояко. Среди них отказ от «семейной зарплаты» – характерная черта индустриальной эпохи, результат договоренности между капиталом и рабочим классом. Промышленный пролетариат приучил нас к мысли, что мужчина-рабочий должен получать зарплату, достаточную для того, чтобы поддерживать нуклеарную семью, а не только самого рабочего. И это золотое правило было забыто. При «индивидуализированной» зарплате предпочтение в найме отдается женщинам: мужчина неохотно согласится на низкий заработок, женщины же никогда не рассчитывали, что смогут получать «семейную» зарплату.

Кроме того, становилось все больше работы в сфере услуг, где мужская сила не требовалась и длительный период обучения специальности был не обязателен. Сыграли роль и политические факторы. В 1980-е социал-демократическая программа начала терять темп, одним из признаков этого стало смещение акцентов с социального равенства на социальную справедливость. Уменьшение дискриминации и гендерного неравенства в заработной плате стали приоритетными целями, а уменьшение структурного неравенства отошло на задний план. Некоторые меры, направленные на то, чтобы установить социальную справедливость, даже еще сильнее подчеркивали неравенство. Отсутствие эгалитарной программы означало, что в выигрыше от антидискриминационных законов были в основном женщины, занимавшие относительно высокое положение, а не женщины из незащищенных слоев общества.

По причине того или вследствие, но возрастающая роль женщин на рынке труда совпала с ростом прекариата. Женщины заняли непропорционально большую долю нестабильных рабочих мест, поскольку охотнее соглашались работать по краткосрочным договорам и даже вовсе без договора. И такое происходило не только в Европе и Северной Америке. В Японии переход к нерегулярной работе совпал с увеличением доли женщин в трудовых ресурсах. В 2008 году более половины женщин в Японии были заняты на нестабильных работах; для сравнения: среди мужчин этот показатель был менее одной пятой. В Южной Корее 57 процентов женщин работали нестабильно и лишь 35 процентов – мужчин.

Япония опередила всех. Гендерное неравенство – часть культурной традиции, ее унаследовал и прекариат, в котором женщины сосредоточились на временных должностях с низкой производительностью. Результат этого – одно из самых резких различий в оплате женского и мужского труда в промышленно развитых странах. В 2010 году 44 процента работниц в Японии получали меньше прожиточного минимума. Сказалось и распространение временного труда. Зарплата женщин на постоянных должностях составляет 68 процентов от зарплаты мужчин, но на временных работах женщинам платят менее половины «мужской» зарплаты. Так что эта тенденция имеет вдвойне неблагоприятный эффект. И что еще усиливает несправедливость: многих японских женщин направляют на работу по уходу за престарелыми, где зарплаты совсем низкие.

И это высвечивает очередную проблему двадцать первого века. По мере наступления глобальной феминизации все больше женщин несут тройную ношу. Предполагается, что они возьмут на себя заботу о детях и о доме и одновременно будут участвовать в рынке труда, чтобы позволить себе этот «дом», а еще – будут заботиться о престарелых родственниках, которых становится все больше.

Из-за того что женщины всегда выполняли бо́льшую часть работы по уходу, этому не уделялось внимания в экономической статистике и социальной политике. В двадцатом веке дошло до полного абсурда, когда работу по уходу за другими вообще не считали работой. Либеральная риторика мало помогала. Уход за другими, как правило ограниченный пределами семьи, относился к частной сфере, тогда как труд – к общественной.

Поскольку считалось, что общественная сфера дает больше свободы, значит, нужно как можно больше женщин отправить трудиться – для раскрепощения. Так уровень экономической активности женщин стал мерилом освобождения (Sen, 1999).

Это хорошо для среднего класса, женщин с высшим образованием, которые могут рассчитывать на штатную занятость с перспективой карьерного роста. Но большинство женщин, стоящих у сборочного конвейера, строчащих на швейной машинке в тускло освещенной мастерской или сидящих за кассой от смены до смены, вряд ли скажут вам, что работа – это освобождение. Для них это скорее часть тройной нагрузки, ведь обычно женщина «в свободное время» должна еще заботиться о детях и ухаживать за престарелыми родственниками.

То, что женщины могут получить работу, действительно большое достижение. Но победа дается дорогой ценой – платить за это приходится самим женщинам, а отчасти и мужчинам. По большей части это временные, тупиковые должности, с частичной занятостью, без каких-либо карьерных перспектив. И все же правительства настаивают на том, чтобы женщины их занимали.

В Великобритании более 40 процентов трудящихся женщин работают неполный день, получая за час меньше, чем могли бы при штатной работе. В 2009 году правительство предложило помощь женщинам, работающим в штате полный день, при переходе на частичную занятость – посредством субсидий, делая акцент на гибкость труда. Начали составлять национальную базу данных по должностям с частичной занятостью, имея в виду «сидящих дома» матерей, которые хотели бы «вернуться к работе», и объявили о готовящихся мерах, которые поспособствуют тому, чтобы одинокие родители с маленькими детьми искали «работу».

В Германии, как и во Франции, женщины составляют до 80 процентов всех штатных работников, а зарабатывают они на четверть меньше, чем мужчины. Женщинам с детьми затруднительно работать полный день: нужно отводить детей в ясли и детский сад, делать покупки для семьи. Правительство Меркель предложило «родительские деньги» – связанное с зарплатой пособие, позволяющее каждому родителю брать до 12 месяцев отпуска. Но консерваторы в правительстве настояли на том, чтобы продление срока по уходу за детьми сопровождалось новым пособием – Betreuungsgeld, которое выдается только матерям, если они сидят дома с детьми. Это несправедливо – ведь есть женщины, которые хотят (или которым приходится) работать, пока они присматривают за детьми, а их этого пособия лишают.

По мере того как женщины пополняют ряды прекариата, выполняя традиционную роль – матери при маленьких детях и новую – сиделки при пожилых родственниках, все больше женщин становятся главными «добытчиками» в семье. И не только потому, что среди них все больше матерей-одиночек или просто одиноких. Гендерные роли тоже меняются. В США образованных женщин по сравнению с мужчинами стало больше, а в возрастной группе 30–44 года женщин с высшим образованием даже больше, чем мужчин. В 1970 году только 4 процента замужних женщин зарабатывали больше, чем их мужья, теперь это каждая из пяти. Так как большинство людей выбирают спутника жизни в пределах группы с примерно одинаковым образованием, много зарабатывающий мужчина с большей вероятностью женится на много зарабатывающей женщине, что усиливает неравенство между семьями. Но хотя много говорят и пишут о преуспевающих дамах, женщин, которые зарабатывают больше, чем их спутники, мы с большей вероятностью найдем в семьях с низким доходом – в прекариате.

Женщины все чаще становятся «добытчиками», «кормильцами» семьи. В Великобритании это объясняли тем, что мужчины уже не так стремятся участвовать в карьерной гонке, как раньше, а многие выбывают из нее из-за неудачи – и становятся «домохозяевами». В 1960 году только 4 процента женщин в возрасте от 16 до 60 лет зарабатывали больше, чем их спутники жизни. К 2009 году в США каждая пятая женщина – а всего 2,7 миллиона – называла себя «добытчицей в семье» (National Equality Panel, 2010). Примерно 214 тысяч мужчин ответили, что не ходят на работу, потому что присматривают за семьей или за домом, – скачок на 80 процентов за 15 лет. Тем временем число женщин, сказавших такое о себе, уменьшилось с 2,7 миллиона до 2 миллионов, то есть почти на четверть. Роб Уильямс (Rob Williams), руководитель влиятельной организации – британского Института вопросов отцовства – так прокомментировал ситуацию: «Сама идея, что мужчина должен быть кормильцем семьи, рушится. По сравнению с 1970-ми мужчины стали более свободными и стало больше таких, кто не хочет делать карьеру, а хочет проводить больше времени с детьми» (Barrow, 2010).

Однако чаще мужчина и женщина вынужденно меняются ролями. При каждой последующей рецессии безработица среди мужчин возрастала сильнее, чем женская безработица, а доля работающих женщин увеличивалась. Действительно, вслед за кризисом 2008 года настал уникальный момент. В 2010 году впервые в истории женщины в США занимали половину всех рабочих мест в стране.

Великая рецессия ударила в первую очередь по мужчинам. От безработицы пострадало больше мужчин, чем женщин, поскольку исчезали основные рабочие места – промышленного рабочего класса. В США доля трудоустроенных мужчин снизилась до 70 процентов в 2009 году, достигнув самого низкого уровня с 1948 года, когда начали вести такую статистику. К 2010 году каждый пятый мужчина-американец в возрасте от 25 до 55 лет был безработным. В 1960-е 95 процентов мужчин этой возрастной группы имели работу. В странах Евросоюза три четверти рабочих мест, созданных с 2000 года, заняли женщины.

Как ни странно, возросшая «общественная» вовлеченность женщин в экономику все чаще сопровождалась боязнью неудач из-за нестабильности разного рода. Это явление получило жутковатое название «синдром побирушки» – страх оказаться на улице из-за неудач с работой. В 2006 году исследование страхования жизни показало, что 90 процентов американских женщин не чувствуют себя уверенно в финансовом отношении и почти половина опрошенных сказали, что «ужасно боятся стать побирушкой». Причем это распространялось и на женщин с годовым доходом свыше 100 тысяч долларов. Еще больше женщин признали, что испытывают обеспокоенность из-за денег. Как заметила одна из опрошенных: «Внутреннее ощущение, что ты как побирушка, морщинистая, неухоженная, – это не шутка. Это самое ужасное из того, что можно представить в будущем». И такое происходило в ведущей экономике мира. А после кризиса стало еще хуже.

Как правило, во многих официальных исследованиях также не учитывается та область прекариата, которая всегда была женской, – секс-услуги. А это миллионы женщин во всем мире – многие попадают в эту группу не по своей воле, кого-то нужда заставляет, кто-то добровольно выбирает такой образ жизни по той или иной причине. В области секс-услуг тоже существуют классовые различия, и те, кто оказался «на дне», влачат типичное существование прекариата: сдают свое тело внаем без всякого контроля со своей стороны. То, что их объявляют вне закона и не признают за ними прав, только подчеркивает их бедственное положение.

А что же можно сказать о мужчинах, попадающих в прекариат? Тут причины совсем другие. И может быть, самая главная – приспособление. Ощущение нестабильности, неуверенности вызвано страхом потерять то, что имеешь. Все больше мужчин оказываются в таком положении – по сравнению с их собственным прошлым, с предыдущими поколениями мужчин, с надеждами и ожиданиями, внушенными им семьей и обществом. По мере того как прекариат растет и карьерные должности исчезают, «потеря лица» сопровождается потерей дохода и связанных с ним внешних атрибутов статуса. Когда мир создает незащищенный труд, мужчины, рассчитывающие на стабильность и карьерный рост, рискуют оказаться разочарованными. Более того, демонтаж профессиональных сообществ и отмена старых понятий о профессиональной карьере приводят к так называемой статусной фрустрации, когда мужчины, сталкиваясь с суровой реальностью, осознают, что их карьера порушена.

 

«Мужественность» под угрозой?

Хотя мужчины и женщины в прекариате сталкиваются с совершенно разными проблемами, активная часть прекариата пополняется за счет групп нетрадиционной сексуальной ориентации. Это объясняется просто. Геи и лесбиянки чувствуют себя неуверенно в обществе, где нормой считается гетеросексуальное поведение и стандартная нуклеарная семья. Но есть и другие трудности, связанные с развитием рынка труда. Феминизация труда сказывается на традиционном представлении о мужественности и женственности. В частности, социологи давно уже обеспокоены тем, что молодые мужчины становятся более отчужденными и аномически деморализованными.

Исторически так сложилось, что молодые мужчины, взрослея, ориентировались на ролевые модели. У них был образец мужского поведения. Они брали пример с отцов, которые достаточно хорошо зарабатывали, чтобы поддерживать жену и детей, и под конец жизни пользовались почетом и уважением. Это была сексистская и патриархальная модель, далеко не идеальная, однако она крепко утвердилась в умах и служила образцом для многих поколений. В наши дни у молодых людей из рабочего класса не так много реалистичных ролевых моделей, дающих основание для самоуважения, а перспектива в будущем стать «кормильцем» семьи весьма туманна.

Нехватка вдохновляющих ролевых моделей – это, вероятно, сказавшиеся на следующем поколении последствия гибкости труда, насаждавшейся в 1980–1990-е годы. Результат – позднее взросление: молодым мужчинам недостает мотивации для самостоятельной жизни. Как заметила Люси Расселл (Lucie Russell), руководитель британской благотворительной организации Young Minds: «Разве могут мальчики стать мужчинами, не имея соответствующей роли или работы?»

Все начинается еще со школы, где девочки по успеваемости сильно опережают мальчиков. В Англии и Уэльсе 64 процента девочек получают сертификат о среднем образовании (GCSE) с высшей оценкой (экзамены на этот сертификат сдают в возрасте 15–16 лет), а среди мальчиков – только 54 процента. Мальчикам не только не хватает примера в собственной семье, их еще и обучают преимущественно женщины. Примерно в 5000 британских школ вообще нет преподавателей-мужчин. С высшим образованием в этом плане еще хуже: половина молодых женщин после школы поступают в высшие учебные заведения, а для юношей этот показатель всего 37 процентов. Примерно такая же картина наблюдается и в других странах. В целом в американских и европейских университетах студенток на треть больше, чем студентов. А по окончании университета для британских выпускников-мужчин вероятность остаться без работы на 50 процентов выше, чем для женщин.

Вследствие этой нестабильности все больше молодых мужчин продолжают жить вместе со своими родителями или по близости от них, рассчитывая на их поддержку в случае крайней нужды. В Италии это распространенное явление, в этой стране молодых (и даже не очень молодых, сорокалетних) мужчин, живущих с родителями, называют mammoni – маменькины сынки. В Великобритании более четверти мужчин в возрасте от 25 до 29 лет живут вместе с родителями – их вдвое больше, чем живущих с родителями женщин того же возраста. Каждый десятый мужчина в 35 лет все еще проживает в родительском доме. С этим связан образ «сына-бумеранга», который после университета или института возвращается домой, но все, что ему остается, это случайные заработки, долги, наркотики и апатия, сопровождающаяся смутным желанием «путешествовать».

Нестабильность не способствует браку, а молодые люди не спешат заводить детей. В 2008 году в Англии и Уэльсе сочетались браком лишь 232 990 пар – самый низкий показатель с 1895 года! «Коэффициент брачности», определяемый по количеству заключаемых браков на душу населения, достиг низшего уровня с 1862 года, когда начали вести такую статистику. «Коэффициент брачности» также резко снижался на поздних стадиях этапа «разукорененности» в ходе Великой трансформации в конце девятнадцатого столетия – во времена, когда незащищенность и нестабильность стали распространенным явлением. Похожая тенденция к понижению наблюдалась по всей Европе, при этом увеличивалось число пар, предпочитавших браку сожительство. По расчетам, к 2015 году большинство детей в Англии и в Уэльсе будут рождены вне официального брака.

Мужчины и женщины позже женятся. С 1998 по 2008 год в Англии и в Уэльсе средний возраст молодоженов, впервые вступающих в брак, увеличился на три года и для мужчин, и для женщин. Условный средний возраст мужчин, впервые вступающих в брак, составил 31,5 года, у женщин этот возраст был 29,9 года. Более поздний возраст, вероятно, связан с увеличением затрат – как фактических издержек, так и величины потерь вследствие риска, то есть неудачного брака. Все это свидетельствует о нестабильности, которую ощущают и мужчина, и женщина, хотя каждый по-своему.

Из-за этой тенденции в промышленно развитых странах увеличилось число домохозяйств, состоящих из одного лица. Но как мы видели, молодежь также тянется назад к родительскому дому, добавляя собственную нестабильность к родительской. Появились неологизмы, описывающие эту группу: «кипперы» (Kippers, сокращение от Kids in Parent’s Pockets Eroding Retirement Savings – «детки, залезающие в родительский карман и тратящие пенсионные сбережения») и «айподы» (Ipods, сокращение от Insecure, pressurised, overtaxed, debt-ridden and saving – «неуверенные, загнанные, обремененные налогами, долгами и экономящие»).

Эл Хокер и Шив Малик (Howker, Malik, 2010) в своей нашумевшей книге подробно рассказали, с чем предположительно сталкиваются сейчас молодые люди вроде них самих (хотя профессиональные биографии авторов этого не подтверждают). И вкратце так подытожили суть «своего» существования:

Наша работа и жилье – все по краткосрочным контрактам, наш путь извилист, как меандр, и единственная надежная точка на этом пути – родительский дом, где прошло наше детство… Еще не явилось поколение, которое спасет Англию, а тем временем накапливаются долги, все более случайным становится заработок, жить становится все труднее.

 

Молодежь: городские кочевники

Всемирная молодежь, а это более миллиарда человек в возрасте от 15 до 25 лет, представляет собой самую многочисленную молодежную возрастную группу в истории, а в развивающихся странах это преобладающее большинство. Человечество понемногу «дряхлеет», но при этом вокруг множество молодых людей, которым есть из-за чего переживать. И хотя в прекариат входят многие другие группы, самый привычный образ прекариата – это молодые люди, окончившие школу и колледж только для того, чтобы в результате годами пребывать в неопределенности. Зачастую это еще обиднее, поскольку поколение их родителей имело в этом возрасте стабильную работу.

Молодежь всегда вливалась в трудовые ресурсы на неопределенных позициях: сначала нужно было доказать, на что ты способен, и поучиться. Но сегодня молодежи не предлагают приличной сделки. Многие устраиваются на временные должности, которые едва ли подпадают под понятие «трудоустройство». Одним из ловких трюков мобильности было продление испытательного срока, когда фирмы могут официально меньше платить и предоставлять меньше пособий и льгот.

Многие недовольны тем, что стало труднее перейти на долгосрочные трудовые соглашения. Во Франции, например, 75 процентов молодых работников устраивались на работу по временному трудовому договору, и большинство так и остались временными: только те, у кого есть дипломы, могут рассчитывать со временем на постоянную должность. По традиции молодые в принципе готовы к тому, что вначале придется побыть аутсайдерами, поскольку надеются в конце концов стать в фирме или учреждении «своими». А до тех пор можно пожить за родительский счет. Семейная поддержка на первом этапе облегчала тяготы нестабильности. Но в наши дни нестабильность расширила свои границы, а семейная солидарность ослабла, семья стала более хрупкой, и старшее поколение не может рассчитывать на адекватную ответную помощь со стороны младшего поколения.

Одно из следствий реструктуризации общественного дохода и гибкости заработной платы – резкое уменьшение зарплаты и доходов у молодых в сравнении со старшим поколением в семье. Дело не только в том, что много молодежи занято на нестабильных работах, где зарплаты ниже: переговорные позиции молодых людей при устройстве на любую работу стали заметно слабее, а отсутствие пособий от предприятий и государства добавляет им уязвимости – вплоть до нищеты.

Это происходит, например, в Японии, где с 1997 по 2008 год среднегодовой заработок рабочих в возрасте примерно 20 лет снизился на 14 процентов. В отчете Министерства здравоохранения, труда и социального обеспечения от 2010 года говорилось, что 56 процентов трудоустроенных в возрасте от 16 до 34 лет нуждаются во втором источнике дохода для возмещения основных расходов.

Молодые не любят неопределенности и, как правило, так или иначе подумывают о карьере. Но многие из тех, кто хочет чего-то добиться в жизни, уже наслышаны о том, как люди старшего поколения «тянули лямку» в конторе или на заводе, и эти рассказы их вовсе не вдохновляют. Они отвергают лейборизм с его стабильной штатной работой, продолжающейся чуть ли не пожизненно. Согласно международным опросам общественного мнения, почти две трети молодых людей сказали, что предпочитают «самозанятость», то есть хотят работать на себя, а не на кого-то. Но гибкий рабочий рынок, выкованный старшим поколением политиков и коммерческими интересами, обрекает большинство молодых людей годами прозябать в прекариате.

Молодежь составляет ядро прекариата и поведет его на борьбу за достойное будущее. Молодежь всегда была недовольна настоящим и мечтала о светлом будущем. Некоторые исследователи, например Дэниел Коэн (Cohen, 2009: 28), считают точкой отсчета майские события 1968 года, когда молодежь заявила о себе как «независимая общественная сила». Действительно, дети, рожденные во времена бэби-бума – послевоенного демографического взрыва, разрушили порядок, созданный поколением их родителей. Но молодежь всегда, на протяжении всей истории, была зачинщиком перемен. Скорее, 1968 год ознаменовал рождение прекариата, который отвергает общество промышленного труда с его унылым лейборизмом. Выступая против капитализма, дети послевоенных лет воспользовались пенсиями и другие льготами, в том числе получили дешевые товары от вновь появляющихся рыночных экономик, а затем придумали гибкость и нестабильность для тех, кто придет им на смену. Один безработный разочаровавшийся выпускник (Hankinson, 2010) написал: «Дети бэби-бума имели бесплатное образование, доступное жилье, солидные пенсии, которые могли получить довольно рано, и вторые дома. Нам же оставили образование в долг и лестницу улучшения жилищных условий с прогнившими перекладинами. А финансовая система, сделавшая наших родителей богатыми, предлагает нам на выбор дрянную работу либо вообще никакой».

Конечно, эти гневные упреки предыдущему поколению не совсем справедливы, в них не учитываются классы. Только крошечная часть британских детей бэби-бума поступала в университеты, тогда как в наши дни половина всех вчерашних школьников в той или иной форме получает высшее образование. Многие представители старшего поколения пострадали от разрушительного действия деиндустриализации: шахтеры, металлурги, портовые рабочие, печатники и т. п. – всех их отодвинули в прошлое. А многие женщины испытали на себе дополнительный гнет экономической маргинальности. Такая интерпретация с точки зрения межпоколенческих противоречиями уводит в сторону, поскольку соответствует консервативной точке зрения, осторожно оставляющей за скобками роль глобализации (Willetts, 2010). Положение сегодняшней молодежи не хуже, чем у предыдущих поколений. Просто ситуация другая, и зависит она от социальной принадлежности. У прежнего рабочего класса был силен дух солидарности, передававшийся в рабочих сообществах из поколения в поколение. Теперь эти сообщества скорее зона прекариата, так же как студенческие городки и сообщества, которые итальянцы называют alternativi.

Теперь эти сообщества отживают свое, что создает три проблемы для сегодняшних молодых. Они видели, как их родители теряли социальный статус, доход, все, что составляло предмет их гордости и давало ощущение стабильности, так что у молодых нет примера для подражания и они легко попадаются в ловушки прекариата с низкооплачиваемыми работами, периодической безработицей и вынужденным бездельем. В бедняцких кварталах «рабочая этика» передавалась из поколения в поколение (Shildrick, MacDonald, Webster, Garthwaite, 2010). Но опыт прекариатизированного существования, пережитый одним поколением, точно так же передается через мировоззренческие и поведенческие нормы следующему. Первое поколение, испытавшее на себе системную гибкость, взрослело в 1980-е. Это их дети вышли на рынок труда в двадцать первом веке. И не случайно у многих из них и заработок, и карьера хуже, чем у их родителей. Примечательно, что среди молодых британцев больше таких, кто относит себя к рабочему классу, и меньше – тех, кто считает, что к этому классу относятся их родители. Это ощущение «падения», которое сказывается и на их представлении о будущем.

 

Образование становится товаром

Коммодификация образования (превращение образования в товар) также вызывает разочарованность и недовольство. Система образования, направленная на улучшение «человеческого капитала», не обеспечивает лучшими рабочими местами. Образование, продающееся как некое капиталовложение (которое для большинства покупателей никогда не окупится), – это просто обман. Взять хотя бы такой пример: в Испании 40 процентов выпускников университетов через год после окончания вуза оказываются на малоквалифицированных должностях, для которых такой уровень подготовки, как у них, не требуется. И это приводит лишь к повальной статусной фрустрации.

В настоящее время диплом колледжа или университета означает немалую среднюю денежную прибавку к доходам за всю последующую карьеру: в Великобритании это 200 тысяч фунтов стерлингов для мужчин (Browne, 2010). С этой точки зрения введение высокой платы за обучение выглядит оправданным. Но при повышенной плате есть риск, что университетские предметы, не предвещающие большой финансовой отдачи, будут отодвинуты на задний план, притом что указанный выше доход – величина средняя. В рыночном обществе процветают рынки, действующие по принципу «победитель получает все», вот почему разница в доходах перешла пределы, допустимые с точки зрения производительности. Лишь немногие студенты – и таких все меньше – получают после вуза высокие доходы, как раз и образующие это среднее арифметическое. Большинство же получают должности с доходом намного меньше этого среднего числа.

Причина происходящего – в рынке труда. Экономики постоянно создают все новые виды работ, но мы знаем, в каком направлении это движется. Например, в ближайшее десятилетие менее половины всех новых рабочих мест в США будут предназначены для дипломированных специалистов (Florida, 2010). И вероятно, если исходить из прошлого опыта, 40 процентов из них займут люди без дипломов. В конце концов, Билл Гейтс был недоучкой. Так что только треть всех новых рабочих мест будет доступна молодым людям с высшим образованием.

Большинству же придется браться за работы, которые не требуют высокой квалификации. И это обидно. Им будут втолковывать, что надо с энтузиазмом относиться к своему новому делу, не требующему высокой квалификации, и выплачивать долг за обучение, на которое их подбили обещанием, что диплом обеспечит им высокооплачиваемую работу.

Неолиберальное государство видоизменяло систему школьного образования, чтобы сделать ее закономерной частью рыночного общества, подталкивая обучение в сторону накопления «человеческого капитала» и трудовой подготовки. Это один из самых отвратительных аспектов глобализации.

На протяжении веков считалось, что образование освобождает от невежества и помогает развивать способности, заложенные от природы. Идея Просвещения состояла в том, что человек, приобретая знания, совершенствует мир и сам совершенствуется. В рыночном обществе эта задача отошла на задний план.

Происходит глобализация системы образования. Ее нагло представляют как индустрию, источник выгоды и экспортной выручки, как область конкуренции, когда страны, университеты и школы оцениваются по результативности. То, что происходит, беспрецедентно. Администраторы взяли под контроль школы и университеты, насаждая бизнес-модель, заточенную под рынок. И лидером этой глобальной «индустрии» являются США, притом что стандарты там катастрофически упали. Идея в том, чтобы воспроизводить продукты под названием «сертификаты» и «выпускники». Университеты больше соревнуются между собой не по уровню обучения, а по уровню «роскоши»: где лучше общежития, спортзалы и танцплощадки, где числится больше знаменитых ученых, сделавших себе имя в академической науке, не связанной с преподаванием.

Словно символизируя утрату ценностей просвещения, в Великобритании в 2009 году ответственность за деятельность университетов переложили с отдела образования на отдел по делам бизнеса. Тогдашний министр по делам бизнеса и инноваций лорд Мандельсон так объяснил это решение: «Я хочу, чтобы университеты больше сосредоточились на коммерциализации плодов своих усилий… бизнес должен быть во главе угла».

Товаризация образования на всех уровнях носит глобальный характер. Одна преуспевающая шведская коммерческая компания экспортирует стандартизованную систему обучения, которая минимизирует прямые контакты между учителями и учениками и контролирует и тех и других с помощью электронной системы. В вузах стало популярно обучение без преподавателя и «аудитории без преподавателя» (Giridharadas, 2009). Масачусетский технологический институт запустил проект Open Courseware Consortium, призвав к сотрудничеству вузы из других стран: в рамках этого проекта в Интернете публикуются бесплатные онлайн-курсы, в том числе лекции преподавателей, видеоуроки и экзаменационные вопросы. Портал iTunes предлагает лекции из Беркли, Оксфорда и других учебных заведений. Народный университет (University of the People), основанный израильским предпринимателем, предлагает получить диплом бакалавра без помощи преподавателей, посредством так называемого взаимного обучения: студенты учатся не у преподавателей, а у таких же студентов, обмениваясь вопросами и ответами в режиме онлайн.

Сторонники товаризации уверяют, что она якобы «делает потребителей ответственными». Скотт Макнили (Scott McNealy), гендиректор Sun Microsystems и один из инвесторов американского Университета западных губернаторов (Western Governors University), считает, что преподавателям следует смотреть на себя как на «тренеров, а не создателей контента», приспосабливая материал к студентам и при этом ориентируясь на чужую, более авторитетную, учебную программу. Такая товаризация – и стандартизация – обесценивает образование, подрывая суть профессии и препятствуя передаче неформальных знаний. Она укрепляет рынки, где «победитель получает все», и ускоряет демонтаж профессиональных сообществ. Рыночные отношения в человеческом капитале – это ставка на «звездных» преподавателей и знаменитые университеты, выбор в пользу нормы и общепринятых стереотипов. Враг не у ворот – он уже вошел в них.

Международные финансовые институты, такие как Всемирный банк, считают, что «неподходящие учебные программы», не имеющие отношения к экономике, следует убрать. В докладе, сделанном по поручению президента Франции Николя Саркози, отмечалось, что с младших классов учеников следует настраивать на трудовую занятость и что во всех начальных школах следует преподавать экономику. Британское лейбористское правительство попросило Управление по финансовому регулированию и надзору (Financial Services Authority) выработать рекомендации, как «внедрять культуру предпринимательства» в школах. В Италии премьер-министр Сильвио Берлускони заявил: все, что нужно студентам знать, это три «i»: inglese, internet, impresa (английский язык, Интернет, предпринимательство). Вместо того чтобы изучать культуру и историю, дети должны научиться, как стать идеальными потребителями и получить рабочие места.

В четырех городах США в качестве эксперимента введена схема, когда школьникам доплачивают за обучение. В Далласе второклассникам платят по 2 доллара за каждую прочитанную книжку, в Чикаго старшеклассникам платят за хорошую успеваемость, в Вашингтоне, округ Колумбия, ученикам шестых – восьмых классов платят за хорошее поведение и регулярное посещение занятий. Некоторые родители жаловались, что это лишает детей естественной мотивации к получению знаний (Turque, 2010). Но рынок уверенно шагает вперед.

Тем временем поступают тревожные сигналы о том, что перестают читать, – это связано со всеобщим синдромом дефицита внимания. В документальном фильме «В ожидании Супермена» (“Waiting for Superman”) отмечается, что сейчас впервые в истории появилось поколение американцев, которые менее грамотны, чем их предшественники (Harris, 2010). Как заметил преподаватель английского языка Марк Бауэрлейн (Mark Bauerlein) в интервью «Нью-Йорк таймс» “New York Times” (Bernstein, 2009): «У нас катастрофически низкий уровень в области обществознания и истории». Но вряд ли это интересно тем, кто ратует за товаризацию: ведь обществознание не поможет вам приобрести работу. Оно даже не сделает вас «счастливыми».

Компьютерное обучение и стандартизованные курсы занимают все больше места в системе образования. Французский экономист Даниель Коэн отмечал с одобрением: «Университет для нового века – то же, что фордистская фирма для века прошлого» (Cohen, 2009: 81). Но образование порождает нечто не имеющее исторических прецедентов. Людям продают все больше и больше «дипломов», которые все меньше и меньше ценятся. Продавцов уговаривают производить все новые и новые дипломы, покупателей – покупать еще и еще, и, если на них висит долг за приобретение прежней «корочки», им приходится одалживаться по новой, чтобы получить следующую, что хорошо только лишь в том случае, если они найдут работу, которая окупит все эти затраты. Чем же это безумие грозит прекариату?

Давайте посмотрим, как это отражается на профессионализме. Мэтью Кроуфорд в своей книге-бестселлере «Уроки труда, или Учимся вкладывать душу» (Matthew Crawford. Shop Class as Soulcraft, 2009) обвиняет Америку в том, что она обесценивает квалифицированный труд. Он утверждает, что если раньше школьников учили основам профессий, которые были им интересны (на уроках труда), то теперь они должны посещать курсы, которые помогут им выдержать конкуренцию при поступлении в университеты. Реальные трудовые навыки принесены в жертву привычке получать как можно больше сертификатов.

Отчасти прекариат создается из-за опрощения системы образования. Идея в том, чтобы увеличить прибыли за счет увеличения «пропускной способности» вузов. В Великобритании сотни финансируемых за счет бюджета университетских курсов предоставляют академические дипломы, даже если изучаемые предметы к академической науке не имеют ни малейшего отношения. Союз налогоплательщиков (The Taxpayers’ Alliance) в 2007 году выявил 401 случай «ненастоящих» курсов. Так, например, в Плимутском университетском колледже св. Марка и св. Иоанна (University College Plymouth St Mark and St John) выдавали диплом бакалавра с отличием по специальности «путешествие с философской мотивацией», а в Городском университете Лидса (Leeds Metropolitan University) – по «организации стиля жизни».

Также процветает нетрадиционная медицина. Ричард Томкинс (Tomkins, 2009) приводит 42 университета, предлагающих 84 курса по таким предметам, как рефлексология, ароматерапия, акупунктура и фитотерапия, в том числе 51 курс с получением диплома бакалавра. Это свидетельствует о том, что опять наступают «Темные века» – отход от рационального Просвещения к эмоциональному типу мышления, ассоциирующемуся с религией и предрассудками. За отсутствием очевидных доказательств ревнители альтернативной медицины цитируют свидетельства пациентов. Но это равносильно исцелению верой с эффектом плацебо.

Товаризация высшего образования узаконивает иррациональное. Любые курсы возможны, если на них есть спрос, если их можно продать потребителям, готовым платить. Практически любой может организовать псевдокурсы с выдачей сертификата, «потому что вы этого заслуживаете», что означает: потому что вы или ваши родители в состоянии платить, а мы намерены дать вам желаемое, а не то, что, по нашему убеждению, относится к науке или имеет ценность на основании накопленных столетиями знаний. Курсы и экзамены упрощаются, чтобы повысить процент успешно сдавших экзамены и не отпугнуть студентов: их нужно заманить и заставить раскошелиться.

Стоимость обучения в вузе растет быстрее, чем доходы, особенно в США. В этой стране с 1970 по 2010 год, когда средний показатель доходов на семью вырос в 6,5 раза, стоимость обучения в частном колледже выросла в 13 раз, а стоимость обучения в колледже, финансируемом из бюджета штата, – в 15 раз для жителей штата и в 24 раза для студентов из других штатов. Соотношение цена – качество тоже изменилось к худшему. В 1961 году студенты дневного отделения в колледже с четырехлетним сроком обучения посещали занятия в среднем 24 часа в неделю, а в 2010 году – всего 14 часов. Высок процент отчислений и академических отпусков: только 40 процентов студентов завершают образование за четыре года. И профессура, и студенты берут временную подработку. Слабая преподавательская нагрузка позволяет ученым больше времени уделять оплачиваемой исследовательской работе, а завышенные оценки позволяют студентам легче приобрести диплом. И такое «прохладное» отношение к учебе дает свои плоды. Старший преподавательский состав университетов «Лиги плюща», несильно перегруженный лекциями, теперь берет творческий отпуск раз в три года, обычно это было раз в семь лет. Чаще всего их функция лишь номинальная, для галочки.

Но не стоит их винить. Они действуют в соответствии с требованиями рыночного общества. Эта система разъедает профессиональную этику образования. Рынок строится на соглашательстве. Личные интересы – то, что прославлял Адам Смит и на что молятся экономисты-неолибералы. Но многие профессора и учителя, живущие в этом коммерциализованном пространстве, вовсе не циники и не обманщики. Большинство поневоле смиряется, пытаясь приспособиться. Неолиберальное государство, насаждающее коммерческое поведение, в ответ на отказ преподавателей учить стандартно вводит надуманное тестирование качества работы и всяческие проверки с вытекающими из них санкциями и наказаниями. Страдает и молодежь, и преподаватели.

Тем временем международной реакцией на финансовый кризис 2008 года стало в числе прочего сокращение бюджетного обучения и дальнейший перенос затрат на плечи студентов и их семей. Бывший губернатор штата Калифорния Арнольд Шварценеггер сократил миллиард долларов из бюджета Калифорнийского университета (University of California). Плата за обучение поднялась на 20 процентов, вспомогательный штат уволили, профессуру отправили в неоплачиваемый отпуск. Его инициативу подхватили и в других штатах. В Великобритании правительство в 2009 году объявило, что собирается сократить расходы на высшее образование. Союз преподавателей вузов объявил о возможном закрытии 30 университетов, с сокращением 14 тысяч рабочих мест. Новое правительство увеличило запланированные сокращения и дало понять, что высшее образование должно стать еще более экономически оправданным. Искусство и общественные науки – вещи не обязательные.

Во всем мире сокращение бюджетных расходов усиливает спрос на обучение на коммерческой основе. В частный университет города Финикс, крупнейшего американского «поставщика образовательных услуг», увеличил набор студентов по всему миру в 2009 году с 384 тысяч до 455 тысяч. В Англии предприниматели и корпорации спонсируют школьные «академии», что позволяет им влиять на учебную программу и специальности. Такую схему, принятую лейбористским правительством, подхватила и претворяет в жизнь коалиция консерваторов/либерал-демократов. Медиагруппа Руперта Мердока собирается спонсировать школу в Лондоне, как это уже делает в Нью-Йорке, и можно не сомневаться, что она будет насаждать там свою правую идеологию. Еще одна лондонская школа спонсировалась печально известными братьями Леман – до того, как их банк обанкротился в 2008 году.

Товаризация образования – социальный недуг. За все нужно платить. Если образование продается как товар, пригодный для капиталовложений, если предлагается несчетное количество дипломов и сертификатов, но они не окупаются (то есть не позволяют найти хорошую работу с высоким окладом, чтобы вернуть долги, на которые человека подбили, уговаривая покупать все больше и больше такого «товара»), то еще больше обиженных и озлобленных присоединится к прекариату. В связи с этим вспоминается «рынок лимонов». Как говорится в старом советском анекдоте: «Они делают вид, что платят, мы делаем вид, что работаем». Вариант с образованием будет следующий: «Они делают вид, что обучают нас, мы делаем вид, что учимся». Инфантилизация мозгов – часть этого процесса, но не для верхушки общества, а для широких масс. Учебные курсы становятся проще, так что экзаменационные оценки можно и завысить. Профессора могут не беспокоиться.

 

Со школьной скамьи – в прекариат

Можно заметить, что товаризованная система образования сейчас претерпевает реструктуризацию, с тем чтобы молодые кадры легко и естественно вписывались в гибкую систему труда, состоящую из привилегированной элиты, немногочисленного технического рабочего класса и растущего прекариата. Если индустрия образования продает дипломы-товары и если подразумевается, что большинство студентов не смогут сделать профессиональную карьеру, тогда открывается больший простор для предоставления «плебейских» товаров. Один юный любитель серфинга сказал, что собирается в Плимутский университет (Plymouth University) «изучать серфинг и его технологию»: на этом курсе он должен будет «два раза в неделю кататься на доске, это обязательная дисциплина». Таковы оболванивающие дипломы для оболваненных работников.

В Германии знаменитая система профтехобразования сворачивается, при этом все больше молодежи попадает в «переходную систему» – исправительные школы, которые редко дают серьезные навыки. Профессиональное обучение – вещь сугубо специальная, для этого существуют особые сертифицированные школы. Пекарь и кондитер – две разные специальности, а если кто-то хочет заправлять в «Макдоналдсе», пусть изучает Systemgastronomie. Из-за такой узкой специализации найти работу становится труднее. В 2005 году более трети выпускников все еще оставались безработными через год после завершения учебы. Эта система, удобная для индустриальной эпохи, стала неэффективной, ее жесткость в условиях гибкой экономики приводит к неизбежным сбоям.

Прослеживается тенденция к общей подготовке, облегчающей смену профессий и дающей возможность большему числу учебных заведений официально заниматься профтех обучением. Однако немецкая система действует таким образом, что все больше молодых людей вытесняются в прекариат. Детей уже в десять лет распределяют по средним школам трех уровней. Низший уровень, Hauptschulen, по традиции поставляющий будущих учеников профессионально-технических заведений, стал прибежищем для плохо успевающих детей, большинство из них оказываются сейчас в «переходной» системе. А система профтехобразования набирает учащихся из школ среднего уровня – Realschulen, прежде эти школы выпускали будущих «белых воротничков». Даже выпускники элитарных школ – Gymnasien – теперь могут попасть в подмастерья, хотя по идее они должны готовить к поступ лению в университеты. Система образования приспосабливается к новым условиям и соответственно воздействует на молодежь.

Затем это разделение на потоки продолжается и на рынке рабочей силы. Таким образом, государственная бюрократия определила четыре карьерные дорожки, и, если ты оказался на одной из них, у тебя мало шансов перейти на другую. Одна отведена исключительно для людей с Meisterbrief – высшим званием в профессиональной области. При такой жесткой системе потоков те, кому с ранних лет не удалось попасть на привилегированную дорожку, понимают, что стремиться туда бессмысленно.

Немецкая система подводит свою молодежь: сравнительные показатели, приведенные ОЭСР в 2001 году, свидетельствуют о том, что успеваемость у 15-летних в Германии гораздо хуже, чем в других промышленно развитых странах. Более 20 процентов из них не умеют толком читать и считать, многие подростки вообще бросили школу. В отдельных регионах страны проведена реформа, призванная разрушить кастовые границы профессиональной и университетской подготовки. Но дело продвигается медленно. Вместо этого образование в Германии движется к трехуровневой системе потоков учащихся, причем все большая часть системы готовит молодежь к жизни в прекариате.

Система потоков, то есть распределение школьников по учебным классам в зависимости от их способностей, набирает силу и в США. Там школьное профессиональное обучение давно уже считается презренным уделом тупиц. А университеты рассматриваются как верный путь к высоким зарплатам и возможности работать в любой стране. К 2005 году пятая часть старшеклассников изучала профессиональные дисциплины, тогда как в 1982 году – одна треть. И все же требования рынка труда обернулись против покупателей дипломов. Похоже, сознавая это, Консультативный экономический совет при президенте США Обаме предложил выдавать больше дипломов о двухгодичном обучении в технических колледжах, в некоторых штатах пытаются оживить профессиональное образование, получают распространение «академии карьеры», где академические и технические программы сочетаются с приобретением трудового опыта. Президент Обама попросил каждого американца посвятить как минимум один год профессиональной подготовке. Большие надежды возлагают на муниципальные колледжи. Промежуточный процесс распределения школьников по классам становится все более определенным, подготавливая молодежь к более низкому уровню рабочей жизни.

А на другой стороне земного шара миллионы выпускников второразрядных университетов пополняют ряды китайского прекариата. Набор студентов в университеты увеличился с 1 миллиона в 2000 году до 7 миллионов в 2010-м. Эта система создала знакомый нам путь социальной иммобильности (Chan, 2010). Те, кто поступает в хорошую начальную школу, переходят затем в хорошую среднюю школу – именно оттуда набирают студентов лучшие университеты. Но массы все же воспитываются в бедных семьях, живут в бедных регионах, ходят в простую начальную школу и завершают образование в простой средней школе, из которой попасть в лучшие университеты немыслимо.

Начиная с 2006-го ежегодно более миллиона выпускников университетов оказываются без работы. Их называют «племя муравьев» (Si, 2009), или «бродячее племя», поскольку они живут колониями или бродят по студенческим городкам в отчаянной попытке заручиться поддержкой и помощью. Группы бывших выпускников селятся на городских окраинах в жалких лачугах. Три четверти из них – выходцы из сельских районов, и у них нет документов на проживание. Почти все они люди одинокие, перебиваются случайными заработками, а мизерную зарплату делят на всех. При таких зарплатах нужно работать год, чтобы выкупить крошечную каморку в ветхом жилище.

 

Ловушки нестабильности для молодежи

Две ловушки нестабильности поджидают молодежь с высшим образованием. Одна из них долговая. Предположим, они хотят добиться профессионального признания и сделать карьеру, что требует долговременной стратегии. Они выходят из колледжа с дипломами и долгами – судебные приставы уже начеку и ждут, когда выпускник заработает (или не заработает), чтобы прийти и потребовать долг. Но очень многие вскоре обнаруживают, что работу они могут получить только временную, а заработка не хватает, чтобы расплатиться с долгами. Их должности не соответствуют их квалификации и ожиданиям. Они видят и слышат, что миллионы их сверстников выполняют работу, для которой приобретенные навыки вовсе не обязательны. Они вынуждены брать что подвернется, а не то, что позволит им стать признанными специалистами в той области деятельности, к которой их готовили в колледже. Но что еще хуже – некоторые потенциальные работодатели, зная о том, что работник обременен долгами, относятся к нему с подозрением.

В Токио студентов с непогашенной ссудой на образование заносят в черный список, в дальнейшем им бывает труднее найти работу из-за сомнительной кредитной истории. Фирмы, занятые подбором персонала, наводят соответствующие справки. Так что одно вытекает из другого. В целом молодежь разрывается между ожиданиями, основанными на имеющемся дипломе и долгих годах обучения, и необходимостью много зарабатывать. Это и есть вторая ловушка нестабильности. Они соглашаются на временную работу, потому что им нужен достаточный заработок, чтобы жить и возвращать долги. А могут и не согласиться, потому что это разрушит их карьерную перспективу. Если они откажутся от временной «тупиковой» работы, их могут заклеймить как лентяев и паразитов. Если они возьмутся за нее, они могут оказаться на неверном пути.

Много говорилось о том, действительно ли у нынешней молодежи иное отношение к работе, нежели у их предшественников. Говорят, им хочется больше так называемого баланса между работой и личной жизнью, как это называют политики, но это смешно: на самом деле трудно представить, как можно желать дисбаланса между жизнью и работой. Считается, что люди поколения Y, которое еще называют поколением миллениума, или поколением «айпод» (в общем, это все родившиеся после середины 1970-х), менее амбициозны в материальном плане и менее привязаны к рабочим местам, чем бэби-бумеры (рожденные в период с 1946 по 1970 год) или поколение X (родившиеся в промежутке). На самом деле это может быть связано с особенностями рабочих мест, доступных молодому поколению, и обилием ловушек нестабильности. По психологическим и экономическим причинам многие просто не готовы привязаться к работам, которые могут исчезнуть в любую минуту.

Согласно результатам некоторых исследований, проведенных в США, большинство молодых наемных работников признали свою лояльность работодателю (Hewlett et al., 2009). Однако опрос наемных работников с высшим образованием в двух компаниях показал, что 89 процентов поколения Y и 87 процентов бэби-бумеров также ценят гибкую занятость, и больше чем две трети признались, что хотели бы работать какое-то время удаленно. Только мизерная часть – меньшинство в каждом из этих поколений – сказали, что «работа для них главное», большинство же не рассматривали работу как путь к счастью. В этом отношении оба поколения похожи, разница – в реальности, с которой они сталкиваются. Эти исследования проводились среди тех, кто умудрился получить штатные должности, и вполне естественно, что они проявляли бо́льшую приверженность к своим рабочим местам, чем те, у кого постоянной работы нет.

Исследования, проведенные в Великобритании (Centre for Women in Business, 2009), также показали, что молодые профессионалы проявляют лояльность к своим фирмам, но эта лояльность условная, так как большинство из них готовы уйти, если не дождутся повышения. Их родители слишком доверяли «организациям», не оправдавшим доверия, и не хотели бы повторения подобной обидной ситуации. И хотя некоторые уверяли, что Великая рецессия была для поколения Y чем-то вроде «проверки на годность» (Tulgan, 2009), возможно, на самом деле она лишь укрепила молодежь во мнении, что «система» против них.

И наконец, ловушки нестабильности отражают расхождения между ожиданиями молодежи и системой подготовки «человеческого капитала», продающей дипломы и сертификаты по фальшивому каталогу. Бо́льшая часть должностей, предлагаемых молодежи, вовсе не требует многолетних занятий в вузе, и то, что обучение преподносят как подготовку к работе, рождает ложные иллюзии, заканчивающиеся недоумением, досадой и разочарованием.

 

Стажеромания

Тем временем получил распространение новый вид нестабильной работы, сугубо для молодых. Популярный в старые добрые времена «испытательный срок», по крайней мере в принципе, заканчивался, как и профподготовка, получением стабильной должности. Стажерство этого не обещает. Говорят, что стажер приобретает полезный опыт, который прямо или косвенно откроет ему дорогу к постоянной занятости. На деле многие работодатели видят в стажерах (практикантах) способ приобрести дешевую разовую рабочую силу. И все же молодежь рвется получить эти неоплачиваемые или малооплачиваемые стажерские места в надежде поучаствовать в трудовом процессе, приобрести навыки и опыт, расширить круг полезных знакомств и, может быть, каким-то образом закрепиться на этой работе.

В некоторых странах стажерство становится чем-то вроде rite de passage (переходного обряда) для молодежи из среднего класса. В США даже имеются «виртуальные стажеры», работающие удаленно на одну или несколько компаний; они занимаются исследованиями, переговорами о продажах, маркетингом, графическим дизайном или развитием социальных сетей. И хотя студенты таким образом знакомятся с потенциальными сферами будущей трудовой деятельности и могут работать там, где их это устраивает, у этой медали есть и обратная сторона – изоляция и отсутствие коллектива для установления деловых связей.

В США стажеры могут получать ежемесячное пособие по безработице в размере до 400 долларов, пока они официально указывают, что ищут работу. Стажерство маскирует безработицу, создает искусственную занятость и помогает улучшить послужной список. Федеральный закон запрещает использовать стажеров в качестве временной замены постоянных сотрудников. Однако проследить за этим трудно. Чтобы избежать юридических сложностей, некоторые фирмы вводят ограничения для стажеров, принимая только студентов с дипломами вузов. Поэтому некоторые молодые работники поступают в учебные заведения только для того, чтобы их взяли в стажеры. Молодые люди, оказавшиеся безработными, также становятся стажерами. Этим соискателям стажерских мест советуют говорить, что они хотели бы попробовать свои силы на другом поприще или поучиться чему-то, – только не признаваться, что они потеряли работу, а другой у них нет (Needleman, 2009). Все это очень печально.

Стажерство прокралось в политику рынка труда. Согласно Административному плану стажерства в Южной Корее, принятому в 2008 году, выпускникам предлагается временная стажерская работа в правительственных ведомствах или госучреждениях на срок до 11 месяцев. Стажеры при этом не считаются госслужащими, на них не распространяется Закон о трудовых нормах и Закон о государственной службе, после участия в этой программе они не становятся госслужащими, не могут стать полноценными штатными сотрудниками, а их зарплата ниже минимальной. Они могут пройти курс обучения для сотрудников, чаще всего это удаленное обучение, но, поскольку большинство из них стажируются пять месяцев, а не одиннадцать, обозначенных как крайний срок, этого времени для нормального обучения явно недостаточно. По данным проведенного опроса, лишь 8 процентов сказали, что стажерство дало им возможность развить профессиональные навыки.

В Великобритании стажеры в основном набираются из семей среднего класса, которые в состоянии поддерживать отпрысков, желающих заполучить лишнюю галочку в резюме и зацепиться за реальную работу. Проводились даже аукционы для стажеров в средствах массовой информации и прочих привилегированных секторах, поскольку неоплачиваемый или оплачиваемый «трудовой опыт» все чаще становится основным требованием при получении «достойного места». И хотя нанимать человека совсем без жалованья противозаконно, именно это и происходит со стажерами. Суд по делу, которое рассматривалось в 2009 году («Николя Ветта против “Лондон Дримз”» – Nicola Vetta vs London Dreams), постановил, что стажерка имела право на минимальную заработную плату по стране, даже притом что согласилась работать на кинокомпанию на условиях «только возмещения расходов». Юридически никто не может «соглашаться» работать на условиях незаконного найма. Но такое случается повсеместно.

Стажерство представляет нешуточную угрозу молодежи из прекариата и других социальных слоев. Даже если стажерам и платят сколько-нибудь, им поручают дешевую и бесперспективную работу, что снижает потолок зарплат и уменьшает перспективы роста для других, кого могут взять в штат. Конечно, некоторым молодым людям стажерская практика может дать некоторые преимущества в дальнейшей карьере, но это все равно что покупать лотерейный билет: затраты неизбежны, только в данном случае ложатся они на семью стажера.

И наконец, было бы ошибкой считать, что стажерство всего лишь одна из особенностей богатых стран и молодежи из среднего класса. Эта практика распространена и в Южной Корее, и в Китае. Забастовка на крупном заводе фирмы «Хонда» по выпуску транс миссий в Фошане показала, что стажеры составляют треть от всей численности сотрудников: стало понятно, насколько широко распространено в китайской промышленности использование труда студентов и временных работников (Mitchell, 2010). Здесь, как и всюду, стажеры – незащищенная замена регулярной рабочей силе.

 

Конфликт поколений

Молодежь в промышленно развитых странах выходит на рынок труда, где от нее ждут все больших «жертв» – поскольку за счет низких зарплат молодежи финансируются пособия пенсионерам, которых становится все больше. Демографические данные не радуют. В Японии тенденция старения населения наиболее заметна: если в 1950 году на каждого пенсионера приходилось десять работающих, то в 2000 году их было всего четыре и, по прогнозам, к 2025 году их число сократится до двух. Не менее 70 процентов бюджета социального обеспечения этой страны направляется на помощь пожилым и только 4 процента – детям (Kingston, 2010). Как обстоят дела с пожилыми, мы еще поговорим далее. А сейчас нас интересует прежде всего молодежь.

Молодежи в двадцать первом веке приходится приобретать больше дипломов и сертификатов, причем задорого, чтобы получить хотя бы надежду на рабочее место с возможной перспективой карьеры (для многих она так и остается туманной надеждой). Но даже если они займут долгожданное место, им, нынешним работникам, придется делать отчисления на пенсии для работников вчерашних. Поскольку стоимость пенсионного обеспечения растет, в основном из-за старения населения, государство увеличивает сумму, которую должны отчислять в пенсионный фонд сегодняшние наемные работники, и одновременно повышает планку пенсионного возраста. Но что еще хуже для нынешних трудящихся – государство сокращает реальную стоимость завтрашних государственных пенсий. Сегодняшних работников призывают активнее участвовать в пенсионном плане с фиксированными взносами, что подразумевает больше рисков (то есть вместо гарантированного уровня пенсии пенсионные выплаты будут зависеть от деятельности инвестиционных фондов, ценность которых может существенно колебаться). Часто работников заставляют вносить отчисления в пенсионные фонды, делающие капиталовложения от их имени независимо от того, относится это к компетенции фонда или нет.

 

Люди без голоса и рецессия после 2008 года

Молодежь выходит на рынки труда в некотором замешательстве, многие разочарованы отсутствием ожидаемого статуса, чувствуют свою экономическую незащищенность и не видят реальной возможности строить карьеру. Во многих странах к этой удручающей перспективе добавляется еще и безработица. Финансовый кризис больно ударил по молодежи. Миллионы потеряли работу, миллионы других не смогли ее найти, а те, кто нашел, обнаружили, что их заработок гораздо ниже, чем у их предшественников. К 2010 году безработица среди молодежи (в возрасте от 16 до 24 лет) в Испании составляла более 40 процентов, в Ирландии 28 процентов, в Италии 27 процентов, в Греции 25 процентов. Уровень безработицы среди американских тинейджеров и вовсе достиг шокирующей отметки в 52 процента. Во всем мире процент молодежи, оказавшейся вне рынка труда, втрое превышает долю взрослых. Многие продолжили или попытались продолжить обучение, тем самым раскручивая спираль повышения «квалификационных» требований для получения рабочих мест.

В Японии кризис усилился переходом молодежи в прекариат, когда компании заморозили наем на начальные позиции для руководящего салариата. По традиции выпускники университетов ежегодно в марте поступали на штатную работу, которая обеспечивала им впоследствии пожизненную занятость. Во время экономического спада начала 1990-х такая практика была частично приостановлена, а после 2000 года заморозка найма стала широко распространенной. В 2010 году каждый пятый выпускник вуза не получал предложения о работе. Модель салариата рассыпалась на глазах. Почти половина всех крупных и средних фирм заявили, что не собираются нанимать новых штатных сотрудников. И когда работодатели начали по собственной воле крушить устоявшиеся нормы найма, выпускникам пришлось приспосабливаться к новым условиям и новым перспективам.

Замешательство молодежи на рынке труда усугублялось тем, что она не имела возможности заявить о своем разочаровании – не имела «голоса», чтобы выторговать для себя более защищенное будущее. Укрепление прав постоянных работников, как следствие деятельности профсоюзов и социал-демократических движений двадцатого века, настроило прекариатизированную молодежь против профсоюзов. Молодежь считает, что профсоюзы защищают интересы рабочих старого типа, молодым же на подобные привилегии рассчитывать не приходится. В прежних бастионах тред-юнионизма, таких как Испания или Италия, молодежь отворачивается от профсоюзов. Если честно, профсоюзы хотели распространить привилегии и на временных рабочих. Но не преуспели. Они видят, что всюду происходит уменьшение зарплат и сокращение рабочих мест, подрывающие их легитимность, – дело дошло до того, что политики социал-демократы считают своим долгом дистанцироваться от профсоюзов. Даже сами профсоюзные лидеры в растерянности. Ричард Трумка, которого в 2010 году избрали главой AFL–CIO, признал, что, когда молодые люди «смотрят на профсоюзы, чаще всего они видят пережиток экономики своих родителей».

Сегодня молодежи трудно установить коллективные связи на производстве, отчасти потому, что они – часть гибкой рабочей силы, занимают временные должности, работают удаленно и т. п. Молодежь составляет костяк мировых городских кочевников, быстро перемещаясь с одного публичного места на другое, от интернет-кафе до любой другой площадки, служащей для них и рабочим, и игровым местом. Так, Алессандро Дельфанти, организатор сети San Precario Connection, заметил: «Наше поколение утратило право затевать конфликт в производственной сфере» (Johal, 2010). Это верно, но молодежь нуждается в коллективном голосе в том или ином виде.

 

Мрачные перспективы

Молодежь сталкивается с разного рода трудностями. Многих заманивает ловушка прекариатизированного существования. Для многих, прошедших через коммерциализированную систему образования, наступает период статусной фрустрации. Для кого-то недолгий период игры в прекариат – лишь интерлюдия между институтом и завидным местом в богатом салариате или даже в элите, однако большинству молодых будущее сулит лишь цепь постоянно сменяющихся временных работ, без каких-либо перспектив профессионального карьерного роста. Все больше молодых понимают, что все дело в «возможности устроиться на работу», что нужно показать себя с лучшей стороны, проявляя гибкость и понимая при этом, что все это весьма далеко от того, что им действительно хочется.

Кому-то эта задача не по силам. Из-за противоречий между образованием и перспективой незащищенного труда некоторые вообще отказываются от поиска работы – выбирают богемный образ жизни, который у итальянцев называется alternativi, или «когнитариат», предпочитая материальному благополучию творческий дух и независимость (Florida, 2003: 35). Немногие на такое отваживаются, и опять-таки это фаустовская сделка: за свободу платить все равно когда-нибудь придется, ведь в старости у тебя не будет пенсии и прочих материальных благ. Но со стороны это выглядит заманчиво.

Уоррен Бафетт (Warren Buffett) предложил теорию снежного кома. Чем раньше вы определитесь со своими профессиональными навыками и стремлениями, тем дальше они будут «катиться», накапливаясь, набирая вес и силу. Если драгоценные ранние годы потрачены на поиски то одной, то другой нестабильной работы, способность к дальнейшему развитию резко снижается. Поэтому молодежь может озлобиться. Перспектива постоянной нестабильности вызывает ощущение, что эти препоны искусственные, неестественные.

Таков итог. Молодежь из прекариата протестует против затуманивания света знаний и против товаризации жизни, ведущей к явной нестыковке между коммерциализованным обучением и профессиями, к которым молодежь готовилась и которые для нее недоступны. Жизнь разворачивается перед молодыми как большая трагедия статусной фрустрации, при этом они не признают лейборизма, оставляя его своим «предкам». И это повод, чтобы задуматься.

 

Старики: «нытики» и «оптимисты»

Мир «стареет», и мы с этой мыслью давно свыклись. Можно описать тот же процесс как «омоложение», потому что, хотя продолжительность жизни увеличилась и процент людей преклонного возраста в народонаселении становится выше, все больше «старичков» продолжают вести активный образ жизни. Теперь часто говорят, что сегодняшний 70-летний – это вчерашний 50-летний. Может, это говорится для успокоения, но по сути верно.

В то время как молодежь борется за место под солнцем, пожилые люди пребывают в замешательстве – кто в приятном, а кто и нет. Десятилетиями им твердили, что они не нужны, выгоняли раньше времени на пенсию во времена рецессий, а теперь им объясняют, что они должны работать дольше.

В период первой рецессии неолиберальной эпохи, в начале 1980-х, правительства богатых стран поспешили отодвинуть стариков в экономическую тень, снабдив пенсиями по нетрудоспособности (даже притом что многие из них были по-прежнему трудоспособны) или выдав специальные пособия по безработице и в связи с ранним увольнением по возрасту. Все это делалось с целью освободить рабочие места для молодежи. И хотя политикам того времени идея представлялась довольно разумной, на деле это оказалось ошибкой, за которую пришлось расплачиваться. Главный результат: фактический срок выхода на пенсию стал заметно ниже официального. К 2004 году в странах ОЭСР лишь 60 процентов людей в возрасте 54–64 года имели работу, тогда как среди тех, кому от 24 до 49 лет, работающих было 76 процентов.

Тем временем в экономически развитых странах молодые женщины перестали заводить детей, коэффициент фертильности стал ниже темпов воспроизводства. И правительства вдруг испугались пенсионной «бомбы замедленного действия», так как количество людей, чей возраст приближается к пенсионному, превысило число молодых работников, вливающихся в ряды рабочей силы, а именно они могут финансово пополнять пенсионные фонды. Назревал кризис.

 

Отмирание пенсий

Эпоха пенсий была очередным чудом современного мира, хоть и заняла лишь крохотный отрезок истории. Это было одно из заблуждений глобализации. В течение нескольких лет в промышленно развитых странах за вычетом налогов и взносов в фонд социального обеспечения обязательная пенсия составляла 70 процентов от предыдущего чистого дохода, а для малооплачиваемых – более 80 процентов. В Нидерландах в 2005 году средняя сумма чистых пенсионных выплат превышала чистый средний заработок, в Испании она составляла более 80 процентов от него, в Италии, Швеции, Канаде и Франции более 60 процентов, в Германии и США около 60 процентов. Из крупных стран ОЭСР только в Великобритании и Японии она оставалась в пределах 50 процентов. Государственная пенсия в Великобритании упала до такого низкого уровня, что начиная с 2012 года связь между заработком и пенсией, разрушенную правительством Тэтчер, стали восстанавливать.

На самом деле напугала политиков и пенсионные фонды простая арифметика. Во всем мире доля населения в возрасте 65 лет и старше с 2010 по 2040 год должна увеличиться вдвое, до 14 процентов. В Западной Европе, если не остановить миграционный поток, процент представителей этой возрастной группы увеличится с 18 до 28. К 2050 году пятой части 9-миллиардного населения будет за 60, а в сегодняшних богатых странах таких окажется не менее трети. Примерно каждому десятому будет за восемьдесят. В развивающихся странах уже 490 миллионов людей в возрасте старше шестидесяти, и их будет еще больше – к 2050 году почти 1500 миллионов. По прогнозам ООН, ожидаемая при рождении продолжительность жизни увеличится с 68 лет в 2010 году до 76 лет к 2050 году, а в богатых странах – с 77 до 83 лет. При этом пожилых женщин будет больше, поскольку в среднем они живут на пять лет дольше мужчин.

Некоторые дают еще более оптимистичные прогнозы насчет долголетия. Согласно наблюдавшейся длительное время тенденции каждый год продолжительность жизни увеличивалась на три месяца, так что к 2050 году ожидаемая продолжительность жизни в странах, где она традиционно высока, будет более 90 лет. При этом увеличивается жизненная активность пожилых. Нетрудоспособных среди людей старше 65 лет стало меньше, и наблюдается сокращение периода повышенной заболеваемости в последние годы жизни. Так что деятельных «старичков» вокруг станет намного больше.

Проблема в том, что пенсии не рассчитаны на ситуацию, которую мы наблюдаем в двадцать первом веке. Когда США вводили у себя в 1935 году программу Social Security (государственных пенсий), направленную на предотвращение обнищания пожилых людей, работники выходили на пенсию в 65 лет, а средняя ожидаемая продолжительность жизни равнялась 62 годам. С тех пор ожидаемая продолжительность жизни увеличилась до 78 лет. В 1983 году США узаконили поэтапное повышение пенсионного возраста, предполагая к 2027 году поднять планку до 67 лет. Но это означает, что обещанное пенсионное обеспечение распространится на куда больший период, чем это было в 1930-х, если не будут предприняты дальнейшие изменения. А они будут. Аналогичные изменения происходят во всех богатых странах.

Главное для нашего анализа то, что среднестатистический человек может прожить много лет, официально находясь на пенсии. В ОЭСР в 2007 году подсчитали, что в странах, входящих в эту организацию, мужчины предположительно могут провести на пенсии от 14 до 24 лет, а женщины – от 21 года до 28 лет. Это на 50 процентов больше, чем в 1970 году, причем цифры эти занижены, поскольку учитывалась ожидаемая продолжительность жизни по состоянию на 2007 год, а не в будущем. Так что в финансовом плане ситуация весьма проблематичная.

Согласно данным МВФ, потери финансового кризиса покажутся ерундой по сравнению с потерями «кризиса старения». Эти подсчеты сделаны с учетом трудностей, с которыми сейчас сталкивается пенсионный фонд: предполагается, что нынешняя схема участия в трудовых ресурсах получит дальнейшее развитие и повысится удельный вес «престарелого населения» – то есть число людей в возрасте от 15 до 64 лет, поделенное на число людей в возрасте 65 лет и старше. В странах Евросоюза этот удельный вес в 2040 году сократится с четырех до двух. Таким образом, если сегодня на поддержание одного пенсионера идут отчисления из зарплат четырех работающих, к 2040 году эта нагрузка падет всего лишь на двух. Но все куда серьезнее, поскольку не каждый в возрасте от 15 до 64 лет трудоустроен. Если принять это во внимание, удельный вес престарелого и несамодеятельного населения сократится с трех до менее чем полутора. Грубо говоря, каждые три трудоустроенных человека будут поддерживать двух человек старше 65 лет, если они будут на пенсии.

Но этого не случится. Идея пенсии по возрасту отомрет наряду с самой пенсией, которая годилась лишь для индустриальной эпохи. Реакцией на финансовый кризис стало сворачивание всех схем ранней пенсии и пособий по нетрудоспособности в связи с возрастом, уменьшение государственных пенсий, увеличение возраста, по достижении которого люди могут претендовать на какую-либо государственную пенсию, и возраста, когда они могут претендовать на полную государственную пенсию. Суммы отчислений увеличиваются, а планка пенсионного возраста отодвигается, больше даже для женщин, чем для мужчин, чтобы добиться в этом плане равноправия. Увеличивается и срок, в течение которого человек должен делать пенсионные отчисления для получения права на государственную пенсию, и еще больше становится срок, в течение которого нужно делать отчисления, чтобы получить полную пенсию. В некоторых странах, особенно в Скандинавии, официальный возраст для получения государственной пенсии сейчас привязан к ожидаемой продолжительности жизни, так что возможность получать пенсию будет отдаляться, поскольку в среднем люди живут дольше, и еще больше отдаляться с каждым очередным «прорывом» в медицине.

Все это, вместе взятое, рушит старый общественный договор. Но картина куда более сложная, поскольку, хотя правительства и понимают, что с пенсиями оказались в финансовой дыре, они обеспокоены тем, как эффект старения скажется на предложении рабочей силы. И как бы дико ни выглядело это в разгар рецессии, правительства ищут способы удержать пожилых работников в трудовых ресурсах, вместо того чтобы отправить их на пенсию: им кажется, что работников будет не хватать. И самый удобный способ решить эту проблему – упростить для пожилых переход в прекариат.

 

От ранней пенсии до пенсионного труда

Политики нашли выход. Поскольку становится больше работ, по сути своей прекариатских, их вполне можно поручить пожилым, а поскольку пожилых людей вокруг множество, все больше работ попадают в категорию прекариатских. Такая вот наблюдается зависимость.

Взять, например, Великобританию. Лес Мэйхью (Mayhew, 2009) заметил, что участие в трудовых ресурсах резко сокращается после 50 лет – примерно когда человек получает право на частную пенсию. К 64 годам менее половины мужчин и менее трети женщин заняты трудовой деятельностью. Большинство из них здоровы, и уровень здоровья людей в возрасте 50–70 лет неуклонно повышается. Чем крепче здоровье у человека и чем лучше образование, тем больше вероятность, что в пожилом возрасте он будет экономически активным. Мэйхью подсчитал, что среднестатистический человек достаточно здоров, чтобы работать еще 11 лет после установленного государством возраста выхода на пенсию – то есть после 65 лет. И пожилых наперебой уговаривают работать.

Многие и без лишнего напоминания это делают, часто неофициально. Многие уже оказались в рядах прекариата. Действительно, пожилые люди стали главной движущей силой в развитии этого класса. Пожилые люди представляют собой дешевую рабочую силу, им платят мало, льгот и пособий у них почти нет, их можно без труда уволить. В чем-то они похожи на мигрантов, о которых пойдет речь дальше. А в чем-то и нет, потому что большинство из них довольны прекариатским существованием, в узком смысле этого слова. Они часто просто рады, что пригодились. Многие из них уже работают на добровольных началах. Организация, защищающая интересы пожилых людей, – Age Concern – подсчитала, что в этом качестве они приносят британской экономике 30 миллиардов фунтов стерлингов в год, и это не считая заботы о внуках (и, как это бывает все чаще, о детях).

Пожилые люди предпочитают частичную занятость, временные работы или работают на себя. По результатам опроса общественного мнения в США и Европе выяснилось, что в этих странах, за исключением Франции и Германии, большая часть бэби-бумеров предпочитают работать дольше для большей пенсии, но при этом многие из них за частичную занятость. А в 2007 году опрос общественного мнения Eurobarometer («Евробарометр») показал, что 61 процент американцев хотели бы работать на себя, а не ходить на службу. И хотя европейцы младше 24 лет почти все высказались за относительную свободу и готовность рисковать, европейцы постарше все же предпочли работу на работодателя. Однако возрастные различия перекрыли национальные. Почти 57 процентов португальцев отдали предпочтения самозанятости, среди бельгийцев таких было 30 процентов. Все это большое подспорье политикам, мечтающим облегчить пожилым участие в рынке труда по достижении пенсионного возраста. И молодые, и старые смотрят на это положительно, хотя настроения варьируются от страны к стране. Почти пять человек из каждой десятки опрошенных в Великобритании, Дании, Финляндии и Нидерландах заявили «Евробарометру», что пожилым людям нужно помогать искать работу, если они этого хотят. По контрасту 55 процентов греков были против, а в Греции, на Кипре, в Венгрии, Италии и Португалии большинство опрошенных высказали опасение, что пожилые будут отнимать рабочие места у молодых.

В период рецессии после 2008 года правительства предприняли обратное тому, что сделали в 1980-е: вынуждали пожилых оставаться на рынке труда, ограничив выдачу пособий по нетрудоспособности и затруднив ранний выход на пенсию. Многим пожилым пришлось забыть о заслуженном отдыхе, так как из-за финансового кризиса их пенсионные накопления пострадали.

Показательно, что занятость пожилых во время рецессии после 2008 года не так сильно уменьшилась, как занятость молодых. В США, отчасти из-за кризиса пенсионных выплат, приток пожилой рабочей силы увеличился. Согласно одному исследованию, 44 процента опрошенных в возрасте старше 50 лет решили отложить выход на пенсию и половина из них собиралась работать на три года дольше, чем планировалось ранее. Более четверти американской рабочей силы – это люди старше 55 лет, а значит, ожидается существенное увеличение доли пожилых работников в трудовых ресурсах. Согласно ежегодному опросу общественного мнения, проводимому Институтом исследования пенсий рабочих и служащих (Employee Benefit Research Institute), изменения произошли, и разительные. В 2007 году 17 процентов опрошенных планировали выйти на пенсию до достижения 60-летнего возраста, а в 2009-м таких оказалось лишь 9 процентов. Тех, кто подумывал выйти на пенсию с 60 до 65 лет, тоже стало меньше. Планирующих уйти на покой после 65 стало больше (31 процент вместо 24). И еще больше увеличилась доля тех, кто вовсе не собирался на заслуженный отдых (с 11 до 20 процентов). О каком серьезном изменении в сознании говорят эти цифры! Это не классический эффект «вторичной занятости», присущий каждой рецессии в двадцатом веке. Это что-то новое.

Старение населения осложняет межпоколенческие связи. В индустриальном обществе молодежь и взрослые наиболее трудоспособного возраста обеспечивали своих детей и не думали о родителях: пожилые люди не особо нуждались в поддержке – они были далеко, не требовали многого, а у кого-то родителей уже не было в живых. В наши дни все больше молодых, имея в перспективе прекариатизированную жизнь, не представляют, как смогут поддерживать родителей, особенно в течение длительного времени. А из-за позднего деторождения такая перспектива еще более пугающая: ведь им придется одновременно заботиться и о престарелых родителях, и о маленьких детях.

Так что пожилые не могут рассчитывать на помощь детей. И им приходится выходить на рынок труда, где они охотно вливаются в ряды прекариата. Но это влечет за собой последствия. Поколение пожилых, лишенных семейной поддержки, может стать тяжким финансовым бременем. Правительства некоторых стран не хотят мириться с этой перспективой. Киндия идет впереди всех. В Китае, как и в Индии, принятый в 1996 году закон вменяет взрослым в обязанность заботиться о своих родителях. Придавая формальный статус давней конфуцианской традиции, государство дало понять, что эта традиция под угрозой. Есть опасения, что распространится правило «четыре – два – один», то есть на одного представителя младшего поколения будет возложена забота о двух родителях и четырех старших предках: двух дедушках и двух бабушках. А жить в ячейке из трех поколений может быть непросто из-за географической мобильности.

В других странах власти возлагают больше надежд на «работоспособных» пожилых, которые поддержат беспомощных стариков, и на женщин, несущих тройную нагрузку: заботу о детях, о стариках плюс работа для заработка. Ну а для самых обделенных есть социальные работники и дома престарелых.

 

Дотационное поколение

Прекариат активно пополняется за счет пожилых людей, которым не нужна карьера или льготы и пособия, положенные при долговременном найме. Они представляют собой угрозу для молодежи и других групп в прекариате, поскольку легко соглашаются на малооплачиваемую краткосрочную работу. Их не беспокоит отсутствие карьерного роста, в отличие от молодых. Однако пожилых можно также условно разделить на «оптимистов» и «нытиков».

Оптимистам просто хочется что-то делать. У них есть какая-никакая поддержка в виде пенсии, ипотечные взносы за дом у них уплачены, медицинской страховки хватает на лечение, дети взрослые и сами за себя отвечают, может быть даже помогают в случае необходимости, в том числе и финансово. Многим просто хочется найти зыбкий баланс между работой и жизнью. Обычно считается, что этим прежде всего озабочены молодые пары, имеющие детей. Но у пожилых свои причины. Люси Келлауэй (Kellaway, 2009) очень удивилась, когда 56-летний бывший директор по маркетингу сообщил ей, что стал почтальоном.

Но после его рассказа мне многое стало понятно. Его новая работа дает ему возможность проявить смекалку. Каждый день он возвращается домой в час пополудни – и может больше не думать о работе вплоть до 7.30 следующего утра. На его прежней должности офисные дела не давали ему покоя даже дома, так что он толком не мог ни на чем сосредоточиться. И я вдруг начала понимать, почему он так любит нынешнее свое занятие. Не потому, что ему так нравится быть почтальоном, а потому, что для него это лучше, чем быть старшим менеджером. И он с радостью таскает тяжелую сумку, потому что знает другой вариант. Он знает, какая это мука: проводить рабочие часы, уговаривая людей сделать то, чего им не хочется, и отвечать за то, что ты не можешь изменить.

Многие пожилые могли бы примерно то же сказать о себе, даже радуясь, что делают что-то не для карьеры. Они устраиваются на временные должности, понимая, что там не пригодятся их опыт и знания. И тем самым они составляют опасную конкуренцию молодым работникам, надеющимся вырасти в профессиональном плане.

А у «нытиков», как правило, нет нормальной пенсии, не выплачены долги за жилье и зачастую нет семьи. Им нужны деньги, они боятся оказаться на улице – в роли попрошайки. Их отчаянное положение также делает их угрозой остальным группам в прекариате, поскольку они согласны на все. Но и пожилым «оптимистам», и пожилым «нытикам» в прекариате становится легче состязаться с молодежью, поскольку правительства реагируют на пенсионный кризис и прогнозы сокращения в будущем рабочей силы.

Во-первых, правительства предлагают субсидии для частных (а иногда и общественных) пенсионных инвестиций. Опасаясь очередного витка пенсионных затрат, правительства ввели налоговые льготы для частных пенсионных сбережений. И это несправедливо, как и большинство субсидий. Это как взятка тем, кто может позволить себе сделать что-то в своих долгосрочных интересах. С точки зрения равенства этому трудно найти оправдание. Субсидии позволяют пожилым более активно соперничать с молодыми работниками. Те, кому за пятьдесят или за шестьдесят, получают пенсионный доход по схемам субсидирования и поэтому могут браться за работу с более низкой зарплатой, без пенсионных отчислений со стороны работодателя. И их легче уговорить работать неофициально, «не для отчета».

Во-вторых, правительства дают фирмам больше возможностей удерживать пожилых сотрудников и даже нанимать новых. Некоторые выделяют на это субсидии. В Японии зарабатывать на жизнь в глубоком пенсионном возрасте становится нормой. Но в таких фирмах, как Hitachi, тех, кому исполнилось шестьдесят, нанимают заново, но на меньшее жалованье (в случае с Hitachi это 80 процентов обычной зарплаты), с пониженным статусом и без надбавки за выслугу лет, которую покрывает правительственная субсидия.

В-третьих, пожилые люди – последний рубеж для защитного регулирования. Из-за представлений, сложившихся в индустриальном обществе, по-прежнему сплошь и рядом встречается дискриминация по возрасту. Политики борются с этим. Началось все с американского закона «О дискриминации по возрасту при трудоустройстве» от 1967 года (Age Discrimination in Employment Act of 1967), который уравнивал в правах на трудоустройство людей старше 40 лет с остальными. Позднее была принята поправка: фирмы могут устанавливать обязательный возраст выхода на пенсию для большинства должностей. Во Франции правительство ввело налогообложение – так называемый налог Делаланда, размером вплоть до годовой зарплаты, – для фирм, которые увольняют пожилых рабочих. Из-за этого налога фирмы стали бояться брать на работу пожилых людей, и в 2010 году его решили отменить. Но во многих странах, следуя директиве Евросоюза, стараются запретить дискриминацию по возрасту.

Если мы признаем, что производительность труда с возрастом снижается, тогда законы против возрастной дискриминации могут привести к тому, что работодатели попытаются как-то иначе избавляться от работников с меньшей производительностью труда. Если правительства пытаются компенсировать готовность держать сотрудников с низкой производительностью предоставлением субсидий для пожилых, тогда возможности, может, и сравняются. Но в третичной системе разница в производительности не так уж и велика. Политики, вознамерившись уравнять возможности, на самом деле лишь добавят преимуществ пожилым. Вегард Скирбекк (Vegard Skirbekk) из Международного института прикладного системного анализа (International Institute for Applied Systems Analysis) показал, что во многих профессиях производительность труда в зрелом возрасте действительно снижается. Но работ, относимых к категории 3D (dirty, dangerous and demanding, то есть грязные, опасные и тяжелые), становится все меньше, и все больше таких, где требуются когнитивные способности, а они действительно снижаются после 50 лет. Притупляется «подвижный интеллект» – в том числе способность делать вычисления, приспосабливаться к новому. Но к счастью для пожилых, «кристаллизованный интеллект» – общие знания, опыт и навыки речи – не снижается до глубокой старости. И даже, может быть, те, у кого за плечами более карьерноориентированный опыт, приобретают качества, которых нет у людей, долгое время находившихся в прекариатизированном положении. Поэтому люди с карьерным опытом имеют больше преимуществ на множестве должностей.

У пожилых явно есть и еще одно преимущество: в отличие от молодых им не нужны льготы и пособия предприятий. Им не нужен декретный отпуск, ясли, медицинская страховка, дотации на жилье, членство в спортклубе и т. п. Поэтому раз они обходятся предприятию дешевле, пожилые подрывают переговорные позиции молодежи.

В США корпорации держатся за детей бэби-бума предпенсионного возраста, придумывая разные поощрения, чтобы они больше работали, или используя налоговые послабления. Например, Cisco Systems, компания, производящая сетевое оборудование, связала свою элегантно названную «сеть наследия лидеров» (то есть сотрудников предпенсионного возраста) с «сетью новой смены» (тоже эвфемизм, но попроще) для поощрения передачи опыта и знаний. Это означает для пожилых – больше «работы ради работы» и больше трудозатрат. Придумали для этого даже красивое название: «менторство» (на деле – почти бесплатное натаскивание).

И поскольку пенсионеров становится все больше, нежелание сегодняшних работников платить за вчерашних будет все заметнее, особенно когда они поймут, что им самим в будущем на такую денежную поддержку рассчитывать не приходится. Выход – многокомпонентные пенсионные системы, с частными планами в качестве субсидируемого дополнения к съеживающимся государственным программам. Это шаг к пожизненным накопительным планам, которые теоретически будут удобны для прекариата и «квалифицированных кадров», добавляя источник гарантированного дохода в виде доступной ссуды в случае нужды. На практике эти изменения могут лишь увеличить количество незащищенных просто потому, что многие не могут делать отчисления регулярно или достаточно часто. Люди не способны достаточно накопить, чтобы покрыть пенсионные риски, и получится ограниченное взаимосубсидирование – вроде того, что мы видим в схемах социального страхования.

Пенсионные риски осложняются тем, что пенсионные фонды могут обанкротиться или сделать неудачные капиталовложения, как произошло после финансового кризиса. Рискуют пожилые, в том числе поэтому каждый раз во время рецессии они пополняют резерв рабочей силы, подстегивая безработицу и способствуя снижению уровня зарплат.

Призыв пожилых к труду может дорого обойтись государству. Больше работы может означать меньше бесплатной работы, которую обычно выполняют пожилые люди. Многие пенсионеры трудятся на общественных началах, ухаживают за больными, присматривают за внуками, немощными престарелыми родственниками и т. п. Активное выталкивание их в прекариат приведет к неизбежным потерям в этой области. Но самая большая проблема – в том, что пожилые получают дотации, в отличие от молодых работников, и охотнее переходят в статус прекариата. Чтобы разрешить эти противоречия, требуются дальнейшие реформы, о характере которых пойдет речь в седьмой главе.

 

Этнические меньшинства

Непонятно, всегда ли этнические меньшинства будут пополнять ряды прекариата. Мы упоминаем их здесь потому, что они оказываются перед высокими барьерами на рынке труда. Но очевидно, что этнические меньшинства пытаются воспроизводить свои профессиональные ниши из поколение в поколение, часто посредством семейного бизнеса и этнических контактов и связей.

Это ни в коем случае не относится ко всем меньшинствам. Так, в США во время рецессии после 2008 года наступила так называемая мужская безработица, от которой сильнее всего пострадали чернокожие. Половина всех молодых мужчин-афроамериканцев к концу 2009 года были безработными, и эта пугающая статистика основана лишь на показателях рынка труда, без учета заключенных, а в то время чернокожих за решеткой было почти в пять раз больше, чем белых.

Чернокожие американцы становятся жертвами жестокого стечения обстоятельств: это тюремное прошлое, концентрация в регионах с высоким уровнем безработицы, ограниченность связей в мелком бизнесе, а также низкий уровень образования. К 2010 году лишь около половины всех взрослых чернокожих были трудоустроены, причем молодых чернокожих мужчин – всего 40 процентов. Для белых взрослых мужчин этот показатель равнялся 59 процентам. Чернокожие, потерявшие работу, в среднем оставались безработными на пять недель дольше, чем остальные, – это влекло за собой потерю трудовых навыков, позитивного настроя, контактов и т. п. Шансы сделать карьеру и не попасть в прекариат для них очень невелики.

 

Нетрудоспособные: понятие пересматривается?

Понятие «нетрудоспособный» наводит на грустные мысли. У всех есть недостатки того или иного свойства. И многие из нас живут, не давая окружающим повода задуматься о своей ущербности: физической, умственной, психологической и т. п. Но многие страдают оттого, что их конкретное расстройство заметили и обращаются с ними соответственно.

В нашем наполненном электроникой мире мгновенной диагностики и коммуникации проще определить и классифицировать человеческий недостаток и навсегда приклеить к нему этот ярлык. А значит, больше людей попадает в поле зрения, чтобы их классифицировать, попытаться вылечить или проигнорировать. И здесь есть опасность дискриминации.

Так недееспособность и прекариат сходятся воедино. Те, кого сочли «особыми», вероятно, обнаружат, что круг их возможностей сузился до нестабильных прекариатских, более того, их, скорее всего, будут еще и подталкивать в ту сторону. А один из аспектов старения общества таков, что все больше людей доживают до глубокой старости, когда становятся недееспособными, а из-за того, что живут дольше, их ущербность дольше остается на виду.

Государство отреагировало на увеличивающиеся случаи недееспособности, создав целый политический арсенал. С точки зрения рынка труда есть утвержденная система квот, специальные рабочие места, антидискриминационные законы, поправки для обеспечения равных возможностей на рабочих местах и т. п. И государство всячески старалось выявить достойных несчастных, отсеяв лишних. В 1980-х во многих странах прибегали к пособиям по нетрудоспособности, зачастую не совсем оправданно: людей спасали от безработицы, не давая при этом работы. К началу двадцать первого века правительства стали смотреть на растущие счета пособий придирчивым взглядом счетовода и решили сократить их: пересмотреть статус инвалидности, найти среди инвалидов таких, кто дееспособен, и отправить их на работу. Многие через эту боковую дверцу попали в прекариат.

Теперь об аспекте, который редко обсуждается на публичных дебатах: о временной нетрудоспособности. Именно она служит важной и все более крепкой сцепкой между нетрудоспособностью и прекариатом. Миллионы людей время от времени испытывают болезненные состояния: причиной может быть мигрень или депрессия, диабет или эпилепсия. Вероятнее всего, они будут потеряны для всемирного гибкого рынка труда: работодатели не захотят таких нанимать и постараются поскорее избавиться от работников с ограниченной дееспособностью. Многие из них переключатся на работы прекариата, и для них начнется цикл разочарований и неуверенности в завтрашнем дне. Не исключено, что проблемы со здоровьем от этого еще больше усилятся и даже появятся новые. Люди с временной нетрудоспособностью могут наткнуться на заградительные барьеры в самой системе социальной защиты. Им могут сказать, что они способны работать, а это действительно так, и откажут в пособии. Возможно, большинство из них хотело бы получить постоянную работу. Но кто их возьмет, если есть другие, более «надежные»?

 

Криминализованные: прекариат из-за решетки

Прекариат растет за счет огромного числа людей, которые тем или иным образом криминализованы. Их стало больше чем обычно. Одной из характерных черт глобализации стал рост числа заключенных. Все больше становится арестованных, осужденных и отправленных за решетку – эти граждане превращаются в резидентов, лишенных основных прав. По большей части они обречены на существование в качестве прекариата. Это во многом было связано с возрождением утилитаризма и стремлением наказать нарушителей, с новыми технологическими возможностями государственного надзора и приватизацией охранных служб, тюрем и т. п.

Произошло обратное тому, что предсказывали в 1970-е Мишель Фуко (Michel Foucault), Дэвид Ротман (David Rothman) и Майкл Игнатьев (Michael Ignatieff), полагавшие, что тюремная система отмирает: тюрьмы стали крупным, хорошо развитым учреждением и сильным политическим инструментом. С 1970-х в Бельгии, Франции и Великобритании количество тюрем удвоилось, в Греции, Нидерландах и Испании – утроилось и в пять раз увеличилось в США (Wacquant, 2008). Каждый день к итальянским узникам добавляется 70 новых. Тюрьма – индикатор прекариата, лаборатория прекариатизированной жизни.

США, Китай и Россия в плане криминализации опережают всех, заключая в тюремные камеры миллионы своих граждан и многих иностранных. На 50 американцев по меньшей мере у одного имеется криминальное прошлое, и его права в обществе ограничены. Такие страны с возросшим уровнем преступности, как Великобритания и Франция, делают из жителей криминализованных резидентов. Около 40 процентов всех лиц, содержащихся в британских тюрьмах, это бывшие «неблагополучные дети», воспитанники приемных семей. Они будут по-прежнему нарушать закон, потому что у них нет работы и они не могут ее получить из-за того, что сидели в тюрьме.

Криминализация обрекает людей на прекариатизированное существование, с ненадежной и бесперспективной работой, к тому же людям с криминальным прошлым бывает очень трудно наладить стабильную жизнь. И это двойное наказание практически на каждом шагу, поскольку оказывается, что они не просто наказаны за совершенное преступление – перед ними возникают преграды, не дающие им наравне с обычными гражданами участвовать в жизни общества.

Однако прекариат также растет и в самих тюрьмах. В четвертой главе мы поговорим о том, как в Китае используется труд заключенных. Но даже такие непохожие страны, как США, Великобритания и Индия, все движутся в примерно одинаковом направлении. В самой крупной индийской тюрьме за пределами Дели, приватизированной разумеется, используют труд узников для производства разной продукции, большая часть продается онлайн: трудно найти рабочую силу дешевле, люди работают по восемь часов в смену, шесть дней в неделю. Узники с дипломами зарабатывают примерно 1 доллар в день, остальные чуть меньше. А в Великобритании в 2010 году новый министр юстиции заявил, что тюремный труд следует расширить, и высказал пожелание, чтобы заключенные работали по 40 часов в неделю. В США тюремный труд за скудное жалованье давно стал нормой. Так что прекариату вне тюремных застенков будет с кем посоревноваться.

Подытоживая сказанное

Прекариат объединяет людей с разным социальным опытом и состоит не только из групп, которые мы только что рассмотрели. Правильнее будет сказать, что есть разный прекариат, с разной степенью незащищенности и разным отношением к своему нестабильному существованию.

Рост мирового прекариата совпал с четырьмя значительными переменами. Женщины стали вытеснять мужчин, так что даже заговорили о мужской безработице и феминизации рынков труда. Пока мужчин заталкивали в прекариат, женщинам пришлось нести тройную нагрузку. Но что еще важнее, пожилые стройными рядами стали выходить на рынок труда, получая субсидии, если соглашались, за нестабильную работу – в результате понижался уровень зарплат, а молодежи стало труднее устроиться на работу. Молодежь, со своей стороны, оказалась в состоянии статусной фрустрации, без перспектив профессионального роста, в окружении получающих субсидии соперников – как соотечественников, так и иностранцев. Если молодые требуют большего, их начинают обвинять в лености, как мы это еще увидим. Ситуация безвыходная.

Также примечательно, что, судя по всему, увеличивается процент взрослого населения, страдающего от той или иной общественно признанной нетрудоспособности, и этим людям достаются нестабильные бесперспективные работы, часто субсидируемые государством. И наконец, по разным причинам все больше людей криминализуется, и им достается место под нижней ступенью прекариата. Остается рассмотреть последнюю категорию, так сказать легкую пехоту, всего этого процесса – мигрантов.