I

Весной двадцать второго года в уездной газете «Известия» появилось короткое сообщение:

«В пятницу состоялись похороны В. Ф. Машенцева, военкома Нижнеломовского уезда, члена РКП(б) с 1917 года.

Будучи тяжело ранен в недавней стычке с бандитами, товарищ Машенцев потерял много крови, что и ускорило смерть. На могиле были произнесены глубоко прочувствованные речи ответственными работниками Укома партии, Уисполкома.

Мир праху твоему, дорогой товарищ и стойкий боец!»

В то суровое, беспокойное время такие сообщения были нередкими. Сколько их, преданных и беззаветных бойцов революции, погибло, защищая завоевания Октября!

И все же убийство Василия Федоровича Машенцева вызвало волну скорби и негодования. Кажется, все население вышло на улицы Нижнего Ломова, чтобы проститься с военным комиссаром.

За гробом шли родные и близкие, руководители укома и уисполкома, военкомата, уездного отдела ГПУ и милиции.

Среди них был двадцатилетний чекист Василий Прошин. Он шел, склонив голову, тяжело переживал гибель комиссара, потому что был участником той трагической операции.

Во вторник 22 марта уездный уполномоченный ГПУ Голиков пригласил военкома Машенцева, начальника милиции Перепелкина и своего помощника Прошина, чтобы обсудить и согласовать совместные мероприятия по борьбе с бандитизмом.

Из многих сел поступали сигналы о бандитских налетах. Вооруженные винтовками и карабинами бандиты открыто грабили на дорогах, нападали на небольшие населенные пункты, угоняли скот, отбирали хлеб, опустошали магазины.

Особенно дерзко разбойничала банда Урмакова, укрывавшаяся недалеко от деревни Замуравские Выселки.

Когда стемнело, Машенцев, Прошин и начальник уголовного розыска Тарасов верхом выехали в Замуравские Выселки, где намечалось при содействии местного актива устроить засады.

Весна была необычайно ранней, в середине марта поля освободились от снега, лишь в низинах и овражках виднелись грязно-серые пятна.

Копыта гулко цокали по скованной морозом дороге, лошади всхрапывали, спотыкались на обледенелых кочках.

В деревню приехали около десяти часов вечера; приземистые дома в низко нахлобученных малахаях из прелой соломы протянулись редким, чуть заметным пунктиром, ни одной светлой точки, казалось, нет здесь живой души.

Подъехали к дому члена уисполкома Гаврилова, участника двух войн: японской и германской.

Прежде чем открыть дверь, хозяин долго допытывался, кто и по какому делу приехал к нему, и, только узнав знакомый голос военкома, откинул щеколду.

Вошли в дом. Над столом тускло светилась семилинейная керосиновая лампа. Жена Гаврилова лежала в кровати, ее трясла лихорадка.

— Как поживаете, Иван Сидорович? — спросил Машенцев.

— Как тебе сказать? Мужики так бают: тверезые скучаем, выпьем — песни играем. Садитесь, товарищи, — пригласил Гаврилов. — Жизня вроде бы налаживается, отмена продразверстки — большое облегчение крестьянину, дышать послободнее стало…

Высокий, широкоскулый, с взлохмаченной седой бородой и раскосыми глазами под нависшими бровями, Гаврилов говорил степенно, обдумывая каждое слово.

— Сельпосевком создан?

— Нет пока. Мужики говорят, посевкомы — это принудительная дорога в коммунию, — сказал Гаврилов, с усмешкой оглядев гостей.

— Кто говорит? — взорвался Прошин. — Это вражеская провокация. Уисполком принял решение: тех, кто распространяет ложные слухи, немедленно арестовывать и направлять в Ломов.

— Всех не арестуешь, места в каталажке не хватит, — в том же насмешливом тоне заметил хозяин.

— Верно, верно, — поддержал военком. — Надо разъяснить народу, что для его пользы создаются посевкомы. Я слышал разговор в укоме партии, Пензенский губпосевком на днях получил телеграмму за подписью товарища Ленина. Владимир Ильич в порядке боевого приказа требует сведения об организации посевкомов и отчета о семенной и посевной кампаниях… Видите, какое значение придается этому делу.

— Знамо, народ темный, запуганный, не понимает пользы, — согласился Иван Сидорович.

— Что слышно о банде Урмакова? — спросил Тарасов.

— Озорует.

— Когда в села выходят?

— Чаще под утро.

— А где скрываются?

— По слухам, стан у них в Крутом долу.

— Далеко отсюда?

— Нет, версты четыре-пять.

— Мы приехали с заданием ликвидировать банду, — сказал Прошин, поправляя выбившуюся из-под ремня гимнастерку. — Кого можно привлечь для участия в операции из сельских активистов?

— Найдутся, есть хорошие люди. — Иван Сидорович назвал человек шесть односельчан, на которых можно положиться. Через полчаса они были в доме Гаврилова.

Создали три группы, их возглавили Машенцев, Тарасов и Прошин; активистам выдали винтовки: все они отслужили в армии, обращаться с оружием умели.

К Крутому долу вела разбитая лесная дорога. Лошадей оставили во дворе Гаврилова, которого по возрасту освободили от участия в операции, хотя он долго не соглашался с этим.

Ночь выдалась морозной, лес дышал снежным холодом. Грачи, неделю тому назад возвратившиеся из теплых краев, на ночь покинули еще не обжитые гнезда и ютились где-то вблизи селений. В вершинах сосен глухо гудел ветер, стволы тревожно поскрипывали.

Участники засады укрылись меж заснеженных елей, недалеко от дороги. Время тянулось медленно.

— Может быть, снимемся? — сказал военком, подойдя к Прошину, находившемуся метрах в пятидесяти от него. — Промерз до костей.

— Подождем часок, — проговорил Василий, притопывая яловыми сапогами; даже толстые, домашней вязки шерстяные носки не спасали от холода. — По нашим данным, сегодня бандиты должны появиться.

Вскоре, нарушая чуткую предрассветную тишину, послышались мужские голоса. Машенцев и Прошин насторожились, вернулись к своим группам.

Из-за поворота показались трое мужчин. Они шли без опаски, громко разговаривали.

— Руки вверх! — закричал, выбегая из укрытия, военком, ближе других находившийся к бандитам.

Те ответили выстрелами и, круто повернувшись, побежали в глубь леса. Началось преследование. Один бандит был убит, а два других захвачены живыми, в том числе главарь Урмаков.

Когда прошел азарт боя, спохватились, что нет военкома. Машенцева нашли в метрах пяти от дороги, он лежал на ноздреватом снегу, возле него кровавое полукружье. Военком истекал кровью, пуля попала в грудь.

Возвращались в Замуравские Выселки той же лесной дорогой: впереди — обезоруженные Урмаков и его дружок несли убитого бандита, позади — Тарасов, Прошин и их товарищи со смертельно раненным военным комиссаром.

…И вот похороны. Траурная процессия растянулась от центра города до кладбища.

Через два месяца выездная сессия Пензенского губернского революционного трибунала в открытом судебном заседании в Нижнем Ломове рассмотрела дело по обвинению Урмакова и других бандитов, вскоре задержанных чекистами.

Следствие установило: Урмаков сколотил вооруженную банду из девяти человек, занимавшуюся разбоем, грабежами и убийствами.

Главаря банды приговорили к расстрелу.

 

II

Перед назначением в Нижнеломовский уезд Прошина вызвал председатель губернской Чрезвычайной комиссии Аустрин. Когда Василий вошел, Рудольф Иванович разговаривал с кем-то по телефону и жестом показал на стул.

Прошин сел за приставной столик и стал украдкой рассматривать хозяина кабинета. На Аустрине была суконная гимнастерка защитного цвета с отложным воротником, никаких знаков различия не было, говорил он неторопливо, с заметным акцентом. На столе, как успел разглядеть Василий, лежал еще не подписанный приказ по личному составу, в котором значилась и его фамилия.

— Ну как осваиваешься, товарищ Прошин? — спросил Аустрин, положив на рычажок телефонную трубку.

— Потихоньку.

— Потихоньку? Так нельзя: обстановка не позволяет. Надо быстро осваивать. Ты к кому прикреплен?

— К товарищу Земскову.

— Тебе повезло. Сергей Степанович Земсков — опытный работник, хорошо знает дело. Года три тому назад Земсков и Мокшин умело задержали крупного деникинского агента…

— Князя Мусина-Пушкина? Они рассказывали мне.

— Много сделали для разоблачения контрреволюционной организации белых офицеров, — продолжал Аустрин. — Другие хорошие дела… Товарищ Прошин, мы решили послать тебя в Нижнеломовский уезд. Положение там сложное, работа боевая и опасная. Надеемся, оправдаешь наше доверие?

— Буду стараться, Рудольф Иванович, опыта вот маловато.

— Опыт, как говорят люди, дело наживное, приобретается с годами.

— Книгу бы какую-нибудь о чекистах почитать, — неуверенно проговорил Василий.

— Такие книги пока не написаны. — Аустрин выдвинул ящик стола и достал небольшую книжечку в светло-коричневой обложке из оберточной бумаги. — На днях получили брошюру товарища Лациса, заведующего секретным отделом ВЧК. Называется она так: «Чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией». В ней немало полезных сведений о приемах борьбы и условиях, обеспечивающих успех работы чрезвычайных комиссий, дается анализ их деятельности.

Рудольф Иванович открыл страницу и прочитал: «Чрезвычайная комиссия — это боевой орган Советской власти, обеспечивающий возможность мирного строительства для миллионов рабочих и крестьянских масс, ставших у власти. — Затем, не глядя, нащупал лежавшую на столе пачку, вынул папиросу и, не закуривая, продолжал: — Это боевой орган партии будущего, партии коммунистической, прокладывающей дорогу к царству коммунизма через неимоверные затруднения и несущей перед мировым пролетариатом Красное знамя коммунизма». Хорошо сказано, правда? — спросил он и зажег папиросу.

— Отлично! — с искренним восхищением поддержал Прошин.

Аустрин поднялся, открыл форточку и снова опустился в кресло с высокой спинкой.

— Сейчас наши враги, особенно в эмигрантских кругах, много шумят о «кровавой» деятельности чрезвычайных комиссий. А вот товарищ Лацис приводит такие данные: за первую половину восемнадцатого года ими было расстреляно всего двадцать два человека. Это по всей России! А ведь в те шесть месяцев свирепствовал необузданный террор со стороны контрреволюционной буржуазии, и мы потеряли многих неоценимых товарищей: Володарского, Слуцкого… Всех назвать трудно. Возьмите, почитайте. — Рудольф Иванович протянул Василию брошюру, а у того даже руки задрожали от нетерпения. Мелькнула мысль: «Как бы не передумал председатель».

— Утром вернешь… Что еще могу посоветовать? Есть приказы, директивы, инструкции ВЧК, их надо знать, руководствоваться ими. Но чаще спрашивай свою пролетарскую совесть, как поступить в том или ином случае. Это помогает, по себе знаю. — Аустрин улыбнулся, долго разминал окурок о дно узорной литой пепельницы. — Всегда помни наказ товарища Дзержинского, что ты представитель Советской власти и всякий твой окрик, грубость, нескромность и невежливость будут ложиться пятном на эту власть…

В заключение беседы Рудольф Иванович рассказал о том, что в стране бушует политический бандитизм, что враги пытаются объединить усилия, выработать новую тактику борьбы против рабоче-крестьянской власти, хотят взорвать революционную республику изнутри. Они поставили своей задачей всемерную поддержку бандитских формирований и восстаний, организацию технической контрреволюции с целью срыва наших хозяйственных планов.

Рудольф Иванович вышел из-за стола, положил руку на плечо Василия.

— Ну, желаю тебе успеха! Говоришь — опыта мало, опыт накопится. Могу дать еще один совет: никогда не спеши, больше думай. В чекистских делах должно быть правилом: семь раз отмерь — один раз отрежь…

Когда Прошин был уже у порога, Аустрин остановил его:

— Зайди к товарищу Карпову, он введет тебя в курс дела.

Василий еще раз поблагодарил за добрые советы и покинул кабинет.

Работая стажером в аппарате губернской ЧК, Василий не один раз встречался с членом коллегии Виктором Зиновьевичем Карповым, фактически руководившим всей оперативной работой губчека.

В июне в составе отряда по ликвидации вторгшихся в губернию антоновских банд — начальником отряда был Карпов — он выезжал на боевые операции. Это было первое, как считал сам Василий, знакомство с настоящей чекистской работой.

Отряд Карпова состоял примерно из ста человек, в него входили рядовые бойцы из военных подразделений губчека и несколько оперативных работников.

Василий крепко запомнил тот день. По-летнему горячее и яркое солнце освещало золотые купола собора и листву деревьев в сквере, прилегающем к Соборной площади.

Одно из подразделений Чрезвычайной комиссии размещалось на Никольской улице. Отсюда хорошо виднелись собор и площадь.

Отряд был выстроен во дворе, выступал Виктор Зиновьевич, говорил спокойно, не повышая голоса, как будто разговаривал в узком кругу товарищей.

— Вы слышали что-нибудь об Антонове? — спросил Карпов, откидывая привычным движением головы волосы со лба. — Мало? Так вот, Антонов — бывший офицер, властолюбивый и жестокий авантюрист, при Керенском был начальником уездной милиции в Кирсанове. Банда Антонова — кочующий сброд, единственное ее занятие — грабежи. Как только кони устают, отбирают лошадей у крестьян, оставляя взамен своих, загнанных. «Пехота» передвигается на тройках, вооружены бандиты по-разному: у кого револьвер, у кого винтовка, есть и пулеметы. Налеты совершают обычно под вечер; в деревнях имеют информаторов из числа кулацкого элемента, которые заранее готовят списки коммунистов и актива для последующей расправы. Политическая платформа Антонова и его приближенных расплывчатая — от эсеров до кадетов. Банды вторглись в нашу губернию, нам поручается не только выдворить непрошеных гостей, но и окончательно добить их. Задача ясна, товарищи? Тогда — в путь.

Ехали весело: бойцы распевали старые солдатские и народные песни, пулеметные тачанки звонко гремели окованными железом колесами, поднимая серые облака пыли.

Остановились в Чембаре. Разместив отряд на ночлег, Карпов, Земсков и Прошин встретились с уездным уполномоченным ЧК, бывшим матросом, недавно приехавшим с продотрядом и назначенным на эту должность. Он рассказал, что в уезде идет много разговоров о скором приходе Антонова, паника охватила не только население, но и некоторых ответственных работников и коммунистов. Бандиты укрываются в лесах, на правом берегу Вороны, и оттуда, по словам уполномоченного, совершают налеты на села.

Выслушав рассказ уполномоченного, Виктор Зиновьевич стал думать о том, как лучше использовать имеющиеся в его распоряжении силы.

Вечером из Пензы приехал нарочный и вручил Карпову телеграмму от председателя губчека Аустрина.

«Зампредгубчека Саратова Ермилов сообщил, что ими задержан антоновский лазутчик, который показал, что ими разослано восемьдесят шпионов, все они хорошо ориентируются в местных условиях. Во главе групп стоят старшие; они по деревням нанимаются работниками. У каждого условный знак: на левом лацкане шинели, всегда отвернутом, около петли продернуто две нитки, одна красная, другая светло-желтая. Если в штатском, тоже — только красная с обратной стороны завязана так, чтобы можно было в случае необходимости быстро вырвать за концы. Задачи различные, до вербовки включительно… Один отряд под командованием бывшего штабс-капитана Никиты Шитова идет на Чембар, туда же, надо полагать, предварительно направлена агентура.

Предлагается: разослать по окружающим деревням разведчиков из числа надежных солдат и коммунистов для изловления шпионов с указанными приметами и после допроса направлять в губчека.

Сообщи содержание телеграммы членам политбюро уезда и предупреди, что за разглашение таковой кому не следует виновные будут подлежать суровой ответственности. Телеграфируй мне регулярно о полученных тобой новостях».

Ознакомление с положением дел на месте вызвало у Карпова большое недовольство: 126-й батальон войск вооруженной охраны Приволжского сектора, находившийся в Чембаре, был рассредоточен небольшими группами по многим населенным пунктам и практически не был способен к боевым действиям с крупными силами противника.

Однако вскоре Карпов получил надлежащие полномочия и ночью, соблюдая возможную осторожность, прибыл со своим отрядом, в который были влиты и части 126-го батальона, в село Чернышево.

Разрозненные группы антоновцев отходили по дороге в сторону Васильевки. Местные жители рассказали, что бандиты отобрали у крестьян лошадей и ушли.

Чекистский отряд прибыл в Васильевку в полдень. Деревенские улицы были безлюдны, ставни и дома закрыты.

Виктор Зиновьевич распорядился созвать крестьянский сход. Бойцы обошли всю деревню, собралось семь-восемь запуганных стариков. Вперед выступил высокий, сухой старик с жидкой бородкой.

— Не знаю, кто вы будете, но мне перевалило на девятый десяток, терять нечего… Одно скажу, никакого житья нам нет: антоновцы разоряют, советские тоже грабят.

— Обожди, отец, что ты говоришь? — Карпов остановил старика. — Как это советские грабят?

— А вот слухай. Вечор в Васильевку приехал сам Антонов, с ним полсотни молодцев. Ну, значит, приехали, окружили Совет, разграбили кассу, сказывают, двести тысяч рублев прихватили. — Старик рассказывал не спеша, поминутно поддерживая холщовые штаны, плохо державшиеся на его высохшем заду. — Потом собрали мужиков, Антонов достал из кармана бумагу и стал называть коммунистов и активистов. Велел тут же собрать их. Солдаты кинулись выполнять его распоряжение. Когда тех доставили, Антонов велел крестьянам разойтись, а коммунистов закололи штыками, и на теплых, а может еще живых, разложили костер из сельсоветских бумаг. Тут же убили и начальника почты за то, что подал в Кирсанов телеграмму о прибытии банд, а он партейным-то не был…

— Погоди, отец, я тебя просил рассказать, где и когда красные грабили? — поставил вопрос Виктор Зиновьевич.

— Прости старика, гражданин-товарищ, запамятовал, то было в Грязнухе. Туда так же вот под вечер приехал Антонов с отрядом. «Дорогие крестьяне, я борюсь за ваши интересы, — говорил Антонов, — мои бойцы вас не тронут, но вот увидите, что будет с вами, когда сюда придет советская пехота…» Утром так же, как вы, нагрянула краснозвездная пехота и разграбила всю деревню: забрала тридцать лошадей и весь хлебушек под метелку. Выходит, Антонов правду баил.

— Нет, не правду! — резко возразил Карпов, знавший о грязнухинской вылазке Антонова. — То были не советские войска, а бандиты. Антонов нарочно натравливает население против красных бойцов.

— Как тут разобраться темному мужику, — покорно сказал старик, — у энтих тоже были красные звезды на картузах.

— Это были бандиты-провокаторы, красноармейцы никогда не грабили и не станут обижать крестьянина.

— Ну спасибо тебе за добрые слова. — Старик надел собачью ушанку и затерялся в толпе. Пока шел разговор между Карповым и стариком, сельчане один за другим повылазили из укрытий и столпились возле отряда. Виктор Зиновьевич выступил с речью, разъяснил политику Советской власти по крестьянскому вопросу.

Столкновение отряда с бандитами произошло через два дня на Вороне, верстах в десяти выше села Чернышево. Получив сведения о появлении на Вороне банды, Виктор Зиновьевич ночью перебросил туда отряд, подкрепленный за счет военных сил Чембарской УЧК.

Карпов понимал, что переправа на правый лесистый берег Вороны, где сосредоточены главные силы Антонова, таит в себе большую опасность для отряда, и решил выманить бандитов на левый степной берег и здесь дать решающее сражение.

Укрыв основные силы в оврагах и небольших выселках, Виктор Зиновьевич с малой частью отряда принял бой. Бандиты, почувствовав превосходство, перешли в наступление. Бойцы-чекисты упорно оборонялись и, выматывая силы противника, медленно отходили на позиции, где должен был вступить в бой весь отряд.

Антонову, видимо, не терпелось быстрее сломить сопротивление красных; он вводил в бой все новые группы бандитов, и, когда уже считал, что победа обеспечена, из укрытий с криком «Ура!» бросились в атаку свежие силы чекистов и войск охраны во главе с Земсковым.

Бандиты в панике отступили. Отряд Карпова одержал полную победу, захватив пленных, оружие, обозы с продовольствием и медикаментами.

26 июня губернская газета «Красное Знамя» сообщила о разгроме банд Антонова на реке Вороне.

И вот теперь, как рекомендовал Аустрин, Василий зашел к Виктору Зиновьевичу. Тот вышел из-за стола, крепко пожал руку. Карпов был старше Василия, ростом, пожалуй, такой же, но шире в плечах.

Карпов пытливо оглядел молодого коллегу. Взгляд у него был какой-то особенный: цепкий, требовательный, пронизывающий, и Василий невольно опускал глаза, стыдясь своей мальчишеской застенчивости.

Прошин знал, что Виктор Зиновьевич, как и он, происходит из крестьянской семьи, его родители живут в Хвалынском уезде Саратовской губернии. В партии с четырнадцатого года, во время революции был военным комиссаром Московско-Нарвского района Петрограда, потом в армии. Армейская служба и занесла в Пензу, где по решению губкома партии он получил направление в губчека.

— Ну, как раненая рука? — спросил Карпов.

— Порядок, никаких следов!

— Прекрасно! У тебя есть вопросы ко мне?

— Да вроде нет, Виктор Зиновьевич, — смущенно проговорил Прошин. — Товарищ Аустрин велел зайти к вам.

— Задачи ясны?

— Немного, Рудольф Иванович разъяснил.

— Ну, что я могу сказать тебе? Обстановка в Нижнеломовском уезде сложная. Там сейчас несколько крупных банд орудует, но опыт у тебя есть. Желаю успехов! — Карпов поднялся, протянул сильную руку. — Открыто говорю, мы возлагаем на тебя большие надежды, посылаем с перспективой: поработаешь годик-полтора, назначим уполномоченным. Приглядывайся, не задирай нос, одергивай себя и тех, кто заболеет комчванством…

— Виктор Зиновьевич, разъясните, пожалуйста, что это такое — комчванство? — спросил Василий, никогда прежде не слышавший такого слова.

— Комчванство? — переспросил Карпов и задумался на минуту. — Владимир Ильич так говорит: это когда у коммуниста закружится голова и он вообразит, что все задачи может решить одним декретированием. Понятно?

— Не совсем, — честно признался Прошин.

Карпов подробно разъяснил, что нужно понимать под этим выражением.

— Помни, — сказал он, — комчванство и взятки — сейчас самые опасные преступления.

О разговорах с Аустрином и Карповым Василий теперь часто вспоминал. Он мало встречался с председателем губчека, но проникся большим доверием к нему. Спокойствие Рудольфа Ивановича, доброжелательность и чуткое отношение к подчиненным по службе вызывали у них ответное уважение. Позже Василий жалел, что недолго пришлось поработать под руководством Аустрина.

 

III

В Нижнем Ломове дали комнату в доме, где жили сотрудники уездной ЧК и милиции. Комната нравилась ему: небольшая, сухая и уютная; единственное окно выходило на восток, и ласковое утреннее солнце будило его, заглядывая прямо в глаза. Василий в полусне отодвигался от солнечных лучей на самый край кровати, потом просыпался, вскакивал с постели, выпивал стакан холодного чаю с хлебом и бежал на работу.

В уезде действовало несколько банд, и чекисты работали по шестнадцать часов в сутки.

Однажды в красноармейском клубе был устроен вечер, посвященный памяти Льва Николаевича Толстого.

Прошин дежурил в клубе, приглядывался к людям, с большим интересом слушал доклады и речи: для него, деревенского парня из мордовского села Атемар, все было удивительным и увлекательным открытием.

Вечер начался пением «Интернационала» и докладом «О победах над белогвардейскими полчищами».

Пожилой учитель гимназии рассказал о Толстом, художнике и мыслителе, о его жизни и трагической смерти, о скорби, охватившей всю Россию при получении вести о ого кончине.

Потом кто-то прочитал рассказ Льва Николаевича «Крестник».

На этом вечере случилось событие, имевшее большое значение в жизни Прошина.

Два или три раза он был в доме начальника уголовного розыска Дмитрия Тарасова, с которым приходилось участвовать в облавах на бандитов, встречался с его сестрой. Семнадцатилетняя Анечка казалась ему девочкой, а на вечере Василий вдруг увидел ее по-новому: невысокая, ладная фигурка, васильковые глаза, излучающие озорное веселье… Все это он увидел, обсуждая с ней содержание прочитанного со сцены рассказа «Крестник». Анечка с горячностью говорила о том, что она, как герой рассказа, готова всю жизнь поливать головешки, пока из них не вырастут яблони, чтобы извести зло со света.

После встречи в красноармейском клубе Василий стал чаще видеться с Анечкой. Правда, в доме у Тарасовых теперь бывал реже: стеснялся старших. Ему казалось, что ее отец и мать догадываются об их отношениях. Но Анечка под разными предлогами выпытывала у брата Дмитрия, где находится Прошин, и, если он не был в отъезде, в условный час ждала его возле клуба. Они находили укромное местечко, как все влюбленные, болтали о милых пустяках и целовались.

В воскресенье состоялся традиционный праздник весны. Вновь назначенный военком принимал парад допризывников, окончивших краткосрочные курсы всевобуча..

Перед сколоченной на скорую руку деревянной трибуной четким шагом проходили молодые, веселые, хотя и плохо одетые, ребята; они троекратным «Ура!» отвечали на приветствия военкома.

Это были сверстники Василия, которым, как и ему, в том году исполнилось двадцать лет. Но они еще допризывники, а Прошин уже побывал на фронте, принял боевое крещение в бою с белополяками и бандитами.

Анечка стояла рядом с Василием, застенчиво касалась горячей рукой его руки и отвечала улыбкой на его влюбленный взгляд.

Лучшие спортсмены были отмечены призами: победитель в беге на сто метров получил шесть аршин сатина; команде, победившей в эстафете на четыреста метров, вручили двадцать пачек спичек, а команде победителей в футболе — сорок пачек махорки. И уже вне программы лично председатель уисполкома Золотов наградил комплектом сбруи стайера, первым пришедшего на дистанции в тысячу двести метров.

Вечером допризывники собрались в клубе, где учащиеся старших классов городских школ дали для них большой концерт художественной самодеятельности. Тепло было встречено выступление Анечки Тарасовой, исполнившей на рояле этюды из «Времен года» Чайковского.

После концерта Анечка и Василий пошли на берег, любовались звездами и рекой. Лунный свет проложил вдоль реки чешуйчатую дорожку. Круглые блестки мерцали, шевелились; в тихих заводях отражались звезды и сама луна.

— Аня, я не могу без тебя. Давай поженимся, — неожиданно выпалил Василий.

— Ты долго думал? Кто же мне разрешит сейчас?

— А мы без разрешения.

— Нет, милый, так нельзя. Родители проклянут меня.

— Тогда попытайся уговорить их.

— Ой, вряд ли! Мама спит и видит меня знаменитой пианисткой.

— Как же быть?

— Не знаю.

Девушка уткнулась лицом в грудь Василия и всхлипнула.

— Ты чего?

— Так, не обращай внимания. Девичьи слезы — что роса, все пройдет.

Василий обнял девушку и нежно, как у ребенка, гладил ее мягкие волосы.

— Ладно, Васенька, не жалей меня, — сказала Анечка, встряхнув головой. — Я сильная и найду выход.

 

IV

В понедельник Прошин пришел на работу, как всегда, первым, достал из старинного сейфа папку, в которой «сосредоточивались» сигналы о «бандпроявлениях». В кабинете приходилось бывать мало, воздух был спертым, пахло подвальной сыростью и плесенью. Василий открыл окно, выходящее в палисадник, и выглянул. Под кустами сирени копошились куры, среди ветвей неумолчно чирикали воробьи. Стояла теплая, необычная для начала мая, погода.

Прошин придвинул папку и, не раскрывая ее, стал вспоминать наиболее тревожные сообщения. Раздался тихий стук в дверь.

— Войдите! — крикнул Василий, но стук повторился. Вероятно, голос его не был услышан через плотно закрытую дверь. Он громче повторил разрешение.

Вошел благообразный старичок с приглаженной светлой бородкой и хитрющими глазками, в синей атласной рубахе, перехваченной шелковым поясом с кистями; весь он казался каким-то прозрачным.

Василий вышел навстречу и, приняв посетителя за больного человека, хотел помочь ему.

— Не извольте беспокоиться, я сам.

— Садитесь, пожалуйста.

— Благодарствую, — отвечал старик, положив на высокую спинку стула белую, восковую руку. Однако сел он только после Прошина.

— Слушаю вас.

— Я к вам с доносом, гражданин начальник, — полушепотом проговорил старик.

— С каким доносом? — удивился Василий, такое слово в чекистской практике не употреблялось.

— О противогосударственном поведении нашего приходского священника, — еще тише прошептал заявитель.

— Говорите громче, никто не подслушает. Вы из какого села?

Старик беспокойно заерзал на стуле и назвал одно из сел Нижнеломовского уезда.

— Фамилия?

— Мое? Романихин Семен Семенович. Я состою старостой при церкви, а служит у нас отец Феодосий Данилевский.

— И что же он?

— Возбуждает волнение среди граждан как на общественной, так и на религиозной почве.

— Расскажите по порядку, какие незаконные действия совершил Данилевский.

Старик вытер рукавом рубахи росинки пота со лба, придвинулся ближе к Прошину и зашептал:

— В проповедях настраивает граждан против новой жизни…

— Что же он говорит?

— Перевирая Евангелие, пророчествует о железных конях, кои дышат огнем и смрадом; говорит, скоро наступят дни, когда все будут спать под общим одеялом. Это и есть, говорит, коммунизм, который создают большевики по наущению дьявола.

— А народ верит ему?

— Темные мужики и особенно бабы не только верят, ищут в жизни подтверждения тому, о чем вещает отец Феодосий. Крестьяне, знамо, боятся новой жизни, хотят только одного, чтобы все оставалось по-прежнему, чтобы привычный уклад не был порушен.

— Еще что? — спросил Прошин, поведение и слова церковного старосты почему-то не вызывали доверия.

— Отец Феодосий ведет себя богомерзко, — продолжал Романихин, снова переходя на шепот. — Намедни в алтаре пытался склонить к сожительству монахиню Манефу и, получив отпор своим плотским притязаниям, оскорбил последнюю всякими неприличными словесами. Услышав шум, я забежал в алтарь, где застал растрепанную Манефу и разгоряченного, аки после парной бани, отца Феодосия. На мое замечание о его греховном поступке батюшка ударил меня по лицу подвернувшимся под руку кадилом. Слухи о конфликте между нами дошли до прихожан. Ко мне приходят верующие и рассказывают о беззакониях со стороны отца Феодосия…

Романихин замолчал, должно быть желая выяснить, какое впечатление оказывает его сообщение на молодого сотрудника.

— Продолжайте, продолжайте.

— Бывшая служанка церкви Анастасия поведала мне о том, что батюшка посылал ее ночами на чужие гумна воровать зерно для его домашней птицы. Анастасия воспротивилась и оставила работу в церкви.

— Дальше.

— Прихожане Григорий Балакин и Антон Буклин заявили, что отец Феодосий взял с них по пять пудов овса за совершение панихиды… Если произвести надлежащую проверку, то список поступков, идущих в разрез с православной верой, много удлинится…

— Бандиты не находят убежище в церкви? — спросил на всякий случай Василий.

— Помилуй, господь! Чего нет, того нет. — Романихин заученно перекрестился.

После обеда Прошин зашел в уком партии и рассказал о разговоре со старостой. В селе был проведен сход, который принял решение: ходатайствовать о немедленном увольнении священника Феодосия Данилевского.

В то время чекисты вместе с общественностью вели работу по выявлению и изъятию церковных ценностей.

Разоблачение неблаговидных дел служителей церкви раскрывало глаза верующим, и они сообщали об упрятанных в церквах и монастырях золотых и серебряных изделиях.

В течение месяца в уезде было конфисковано более двадцати пудов серебра и немалые запасы золота.

Страна остро нуждалась в этих ценностях для восстановления разоренного двумя войнами народного хозяйства.

В конце недели было проведено совместное совещание ГПУ и милиции.

Прошин сидел возле раскрытого окна, терпеливо ждал начала совещания, рассматривая от нечего делать обстановку кабинета уездного уполномоченного. Здесь он бывал много раз, но как-то не приглядывался.

Его внимание привлекали ощеренные, клыкастые пасти львов по углам массивного стола из черного дерева, хрустальная люстра с забавными висюльками, печь с причудливыми узорами изразцов, лепные украшения потолка.

По какому вопросу совещание, Василий не знал, собирались они часто, поэтому никаких догадок не строил.

Уездный уполномоченный Голиков сидел за своим столом и что-то писал; несмотря на жару, он был в суконной гимнастерке, застегнутой на все пуговицы. Изредка отрывался от документа и окидывал взглядом собравшихся, должно быть решая, не пора ли начинать.

Но вот он поднялся, одернул гимнастерку, поправил ремни.

— Прошу внимания, товарищи! Я созвал вас по необычному поводу. За последнюю неделю в уезде зарегистрировано шестьдесят четыре случая заболевания тифом и два случая — холерой, умерло семь человек. Эпидемия быстро распространяется, одна из причин — слабый карантин. Призывы врачей на этот счет остаются гласом вопиющего в пустыне: население не осознает возникшей опасности. Уисполком принял решение, обязывающее нас активно включиться в это дело, в частности осуществлять строжайший контроль за соблюдением условий карантина…

Далее Голиков говорил о том, что нужно надежно перекрыть дороги между благополучными и неблагополучными населенными пунктами; всеми имеющимися в их распоряжении средствами контролировать соблюдение карантина в городе, остановился на других необходимых мероприятиях.

— А борьбу с бандитизмом можно временно прекратить? — спросил Тарасов, усмехнувшись.

— Разумеется, нет, — серьезно ответил Голиков, не замечая усмешки или не реагируя на нее.

— К сожалению, в сутках всего двадцать четыре часа! — бросил кто-то из заднего ряда.

— Работайте двадцать шесть часов: на час раньше вставайте и на час позже ложитесь. — Голиков улыбнулся: он любил и понимал острое словцо.

Затем сотрудники рассказали о своем участии в административном и медико-санитарном карантине, выступили с конкретными предложениями.

— Я думаю, Дмитрий Николаевич пошутил, говоря о прекращении борьбы с бандитизмом, — сказал Прошин, поглядывая в сторону Тарасова. — Каждый из нас имеет немалые возможности, надо умело использовать оперативные средства, мобилизовать актив… А бандитизм — эту опасную чуму — ликвидировать можем только мы. Пока Недосекин гуляет по нашей земле, нам не видать покоя…

До конца двадцать второго года в Нижнеломовском и соседних уездах действовала крупная политическая и уголовная банда, которую возглавлял фельдшер Недосекин, имевший скрытых единомышленников во многих селах.

На счету банды Недосекина была гибель сотрудника чека, смерть председателя Выглядовского сельсовета, ограбления магазинов, винных заводов, многие тяжкие преступления.

Василий Прошин и Дмитрий Тарасов шли по сонному городу, тихо переговаривались. Ночь была темной, на окраинных улицах заливисто лаяли встревоженные чем-то собаки.

— Вот ты сказал, что я пошутил, — сказал Дмитрий, касаясь пальцами плеча Прошина. — Конечно, пошутил, но в каждой шутке есть доля правды; в одну руку две вещи не возьмешь…

— Что ж, по-твоему, выходит, надо отстраниться от борьбы с эпидемией? Так, что ли?

— Зачем отстраняться? Просто я хотел сказать, что нельзя забывать о наших главных обязанностях.

— К этому никто и не призывал. Ладно, хватит об этом… Слушай, Дмитрий, у меня к тебе личная просьба.

— Слушаю. — Тарасов остановился, сверкнув в темноте глазами.

— Пошли, пошли. Понимаешь, я и Анечка любим друг друга, но…

— Знаю об этом, желаю вам счастья.

— Мы решили жениться, а родители ваши категорически против.

— Жениться? А не рановато? Анечке еще нет и восемнадцати.

— Я не могу без нее, понимаешь? И она тоже. Помоги уговорить стариков.

— Трудная задача. Наш старик крут норовом, его просто не уломаешь. Из той породы, про которых Некрасов писал: «Мужик, что бык: втемяшится в башку какая блажь, колом ее оттуда не выбьешь…».

— А если мне самому поговорить с ними?

— Обожди, не торопись — надо подготовить их. Я попытаюсь.

— Спасибо, Дмитрий, — поблагодарил Василий.

— И чего ты нашел в ней, малявке? — сказал Тарасов, явно рассчитывая подзадорить товарища.

— Любят не за что, а вообще, — проговорил Прошин, не находя веского объяснения.

— Старая философия влюбленных. А знаешь, я заметил: парни глупеют от любви, а девушки, наоборот, умнеют. Почему, а?

— Наверное, так сама природа устроила, потому что на женщине семья держится, она воспитывает нового человека.

— Ладно, друг, попытаюсь уговорить стариков, — повторил Дмитрий и, прощаясь, крепко пожал руку Прошину.

Василий вошел в свою «келью», как он называл в шутку длинную, узкую комнату, зажег лампу-молнию, разделся, поел луку с подсолнечным маслом и черным хлебом. Обещание Дмитрия уговорить родителей обрадовало его, на сердце было легко и радостно.

Прошин несколько вечеров с большим увлечением читал «Графа Монте-Кристо», но в эту ночь даже удивительные приключения литературных героев не могли отвлечь от пылких мыслей об Анечке и мечты об их счастливом будущем.

 

V

Прошин зашел в дежурную часть, чтобы взять ключ от своего кабинета.

— Василий Степанович, уполномоченный спрашивал вас, — сказал вахтер, впервые непривычно обратившись к нему по имени и отчеству.

— Что случилось? — машинально спросил Прошин.

— Не знаю, какой-то товарищ из Пензы приехал.

В кабинете уполномоченного Василий увидел Земскова. Тот поднялся, тепло поздоровался с ним.

— Сколько не виделись? Да, точно, только не просто год, а целый год. Садись, рассказывай, как идут дела?

— Нормально. Когда-то я жалел, Сергей Степанович, что поздно начал службу в ЧК, — простодушно признался Прошин. — Боялся, что интересных дел на мою долю не достанется.

— Теперь не думаешь так?

— Нет.

— Скучать не приходится, — сказал Голиков. — Что ни день — чрезвычайное происшествие. Вот — новое сообщение из Кувак-Никольского: на большой дороге обнаружены трупы местных жителей Рыженкова и Белова. Это не первый случай, как видно, там появилась неизвестная банда.

— Может, Недосекин туда переметнулся? — спросил Земсков, приехавший с заданием принять все меры к ликвидации самой крупной банды в уезде — банды Недосекина. Об этом он уже сообщил Голикову.

— Не похоже, Сергей Степанович, как говорится, почерк не тот, — сказал уполномоченный.

— У меня такое предложение, — тут же решил Земсков. — Я и Прошин поедем в Кувак-Никольское, возьмем кого-нибудь из милиции…

— Можно Тарасова, — подсказал Прошин.

— Правильно, согласен! Толковый и боевой мужик! — согласился Голиков. — Да, а как же с Недосекиным?

— По возвращении займемся делом Недосекина, — сказал Земсков.

Вечером Земсков, Прошин и Тарасов, оседлав лошадей, поехали в Кувак-Никольское.

Некогда это село прославилось столовой водой кувакой. Рассказывают, незадолго до революции известный царедворец Воейков стал поставлять воду из местного родника в европейские страны, рекомендуя ее как углекислую воду из радиоактивных источников, исцеляющую от всех болезней; заключил сделку на крупную сумму, которая потерпела крах, потому что анализ не подтвердил наличие свойств, приписывавшихся куваке.

В село приехали еще засветло. В Совете была только дежурная, красивая, черноглазая женщина лет сорока. Она тут же побежала за председателем. Тот жил на другом конце широко раскинувшегося села, и ждать пришлось долго.

Мужики, увидев незнакомых всадников, по извечному деревенскому любопытству подходили к Совету. Они усаживались на ступеньках крыльца или прямо на траве, нещадно дымили едким самосадом.

Сергей Степанович вышел на крыльцо, за ним показались Прошин и Тарасов.

— Здравствуйте, товарищи!

Крестьяне недружно ответили, приподнимая потрепанные картузы.

— Как живете? Что нового? — Земсков уселся рядом со стариком с козьей бородкой и попросил закурить: знал, что общий табак располагает к доверительной беседе.

— Дык, жизня вроде налаживается. Хлебушек и скотинешку не отбирают, — ответил старик, отодвигаясь. — А вы, граждане-товарищи, откель будете?

— Из Ломова. — Земсков понял: старик спрашивает о том, какое учреждение они представляют, но решил до времени не открываться.

— Из потребсоюза али как? Должно, насчет убиенных? — заключил догадливый старик, не дождавшись ответа от Земскова, к которому обращался. — Ужели всем обчеством не совладаем с бандитами? За что порешили безвинных?

— Как случилось-то?

— Такого озорства сроду не бывало. Вечор мой брательник Гришка Рыженков и Федька Белов поехали на базар в Ломов. Верстах в четырех от села на большаке их, видать, остановили бандиты с винтовками. Как там все случилось, никто не видал, — рассказывал старик, поминутно вытирая слезящиеся от табачного дыма глаза. — Нонче утром я тоже собрался в Ломов. Отъехал сколько-то, Полкан затревожился, неспроста, думаю. Остановил лошадь, пошел поглядеть. Они лежат в саженях тридцати от дороги, прошлогодней листвой да ветками прикрытые. Я возвернулся, позвал мужиков. Потом фершал объяснил: мало что пристрелили, еще и топором изрубили.

— Кто мог сделать это?

— Документов своих они не оставили, — сказал старик. — Можа, недосекинские молодчики?..

— Энти больше возле Студенки промышляют, сюда не забегают, — степенно возразил сорокалетний крестьянин в линялой солдатской гимнастерке и фуражке с черным околышем.

— Когда же вы покончите с ними? — спросил словоохотливый старик, опять обращаясь к Земскову, очевидно принимая его за старшего.

— Это дело общее, отец, а не только милиции. Если народ не поможет, кто же тогда?

— Верно говоришь: всем миром дыхнем — ветер подымется и всю нечисть сметет.

— Так, так, — снова вмешался сорокалетний. — Говорят, и комар лошадь свалит, если волк пособит.

Его слова вызвали оживление; кто-то хихикнул и, должно быть поняв неуместность смеха, смолк.

— У темных мужиков да святых отцов не найдешь концов, — заметил старик и, сделав две-три глубоких затяжки, швырнул в траву обжигающий пальцы окурок.

При виде председателя Совета и дежурной мужики притихли.

Председатель поздоровался с Прошиным и Тарасовым, с которыми не раз встречался, поклонился Земскову. Узнав, по какому делу они приехали, приказал Лукичу — тому самому разговорчивому старику — запрячь лошадь, чтобы поехать на место происшествия.

Земсков возразил: пока доедут туда — стемнеет и пользы от поездки не будет. Все согласились с ним, и поездку отложили до утра.

До поздней ночи они опрашивали жителей села — родственников и тех, кто близко знал убитых. Среди полутора десятка опрошенных нашелся человек, откровенно поделившийся наблюдениями.

Дородная, лет пятидесяти пяти женщина, со светлыми волосами и большой темной родинкой на щеке, рассказала, что у ее соседей Булановых в тот день пьянствовали. К их сыну Алексею откуда-то приехал дружок; по слухам, собирается жениться на Маньке Булановой — сестре Алексея.

Под вечер Алексей и его дружок запрягли лошадей и поехали: заявительница из окна видела, как они укладывали в возки топоры и ружья.

— Я еще подумала, куда это они собрались на ночь глядя, — сказала женщина. — Вернулись поздно, разгружали тяжелые мешки, скорее всего с зерном или картошкой.

Мать убитого Белова рассказала: ее сын Федор и Григорий Рыженков везли продавать в Нижний Ломов по пяти мешков ржи и по два мешка картофеля. Лошадь, на которой поехал Федор, возвратилась ночью, телега была пустой.

Эти показания привлекли внимание чекистов; настораживало одно: двадцатисемилетний Алексей Буланов, находясь на службе в Красной Армии, стал членом РКП(б).

— И все-таки надо проверять, — твердо сказал Земсков. — Перерожденцы и перевертыши, к сожалению, еще существуют на белом свете.

В чекистской практике редко бывает, чтобы первый же сигнал, как в этом случае, привел к раскрытию опасного преступления. Обычно приходится разбираться в сложном переплетении многих человеческих судеб, в запутанном лабиринте догадок и предположений, в невероятно убедительных совпадениях, которые на первый взгляд кажутся прямыми или косвенными уликами, а при проверке не подтверждаются.

Алексея Буланова и его приятеля Ивана Егорушкина задержали, при обыске у них нашли вещи убитых, обрез трехлинейной винтовки, топоры, не отмытые от крови, — неопровержимые улики и доказательства их вины.

Задержанных доставили в Нижний Ломов, оформили арест. В ходе следствия была восстановлена полная картина преступления.

Буланов и Егорушкин знали, что их односельчане едут в Ломов, как правило, вечером; останавливаются у знакомых или в доме крестьянина, а рано утром распродают на базаре продукты своего крестьянского труда.

Во время пьяного застолья Егорушкин, ранее судимый за ограбления, предложил Алексею Буланову пойти на легкий заработок. Отец и мать Буланова пытались отговорить сына от опасного шага, но тот ослушался.

В сумерках Буланов и Егорушкин выехали на большую дорогу, укрыли в лесопосадке лошадей и повозки, стали ждать.

Вскоре показались Рыженков и Белов, они шли рядом с возами, спокойно беседовали между собою. Когда приблизились к месту засады, Егорушкин вышел на дорогу и, не говоря ни слова, три раза выстрелил в Рыженкова, передал обрез Буланову, чтобы тот убил Белова. Сам же достал из-под кошмы топор и несколько раз ударил мертвых уже Рыженкова и Белова. Трупы перенесли в лес и засыпали прошлогодними листьями и ветками.

Мешки с рожью и картофелем перегрузили на свои телеги, забрали у убитых документы, деньги, сняли чуйки; чужих лошадей повернули в сторону села.

На суде Егорушкин и Буланов, чтобы смягчить свою вину, говорили, что совершили преступление «по своей темноте и несознательности», что их вынудил на это «нестерпимый голод». Суд решительно отверг беспочвенные объяснения подсудимых и приговорил их к расстрелу. Но это случилось двумя месяцами позже.

А в тот вечер, когда возвратились из Кувак-Никольского в Нижний Ломов, Василий пригласил Земскова к себе: ему тогда очень хотелось поговорить с Сергеем Степановичем, проверить порою возникавшие у него сомнения, найти ответы на вопросы, которые выдвигали события тех трудных лет.

— Вот моя келья, тут я и живу, — сказал Прошин, вводя гостя в свою комнату.

— Ну что, отличная келья, для одного человека вполне подходящая, а для двоих — еще лучше, — пошутил Земсков, оглядывая жилье. — Не собираешься жениться-то?

— Есть такая задумка, — признался Василий.

— Выбрал, конечно, самую красивую в уезде девушку?

— Любимая девушка всегда лучше всех, — сказал Прошин, продолжая возиться с примусом.

Он вскипятил чайник, достал засохшую горбушку хлеба, вяленую рыбу и кулек с сахаром — все свои продовольственные запасы.

За ужином Земсков вспомнил об Аустрине, о поездке с ним в Москву.

— Дзержинского видели? — спросил Прошин.

— Не только Дзержинского, но и товарища Ленина видел.

— Расскажите, Сергей Степанович, — попросил Василий, глаза его засветились радостным блеском.

— Ну, слушай. Это было в ноябре восемнадцатого, — Земсков отодвинул тарелку, вытер платком руки. — Я и Рудольф Иванович были участниками Всероссийского совещания чрезвычайных комиссий. Пригласили нас в клуб ВЧК на митинг-концерт, посвященный первой годовщине революции. Сидели мы примерно в двадцатом ряду. Вдруг гром аплодисментов расколол напряженно-торжественную тишину. Я не сразу сообразил, что случилось. На сцену вышли Ленин, Дзержинский, руководящие работники ВЧК.

«Ленин!» — прокричал Аустрин мне в ухо, и я стал разглядывать Владимира Ильича. Он был худой и бледный, прошло чуть больше двух месяцев после злодейского покушения на него.

— Он выступал? О чем говорил? — нетерпеливо спрашивал Василий.

— Да, Ильич выступал: он говорил о роли чрезвычайных комиссий, о контрреволюционных и обывательских нападках на них, о задачах. — Земсков закурил, помолчал, словно испытывая терпение Прошина, и продолжал:

— От чекистов требуется решительность, быстрота и верность, говорил Владимир Ильич…

— А Феликс Эдмундович выступал? — нетерпеливо спросил Василий.

— На этом вечере нет, а на совещании выступал.

— А он о чем говорил?

— О задачах чекистов, о бережном отношении к тем, кого они лишают свободы…

— К врагам, что ли? — спросил Прошин с недоумением.

— Именно к врагам! Вот послушай, как говорил товарищ Дзержинский. — Земсков разжег погасшую папиросу. — К арестуемым надо относиться гораздо вежливее, чем к близкому человеку, потому что лишенный свободы не может защищаться и он в нашей власти…

— Да, да! — только и мог сказать Василий: так неожиданны были для него слова Дзержинского.

— Жизнь подтверждает верность этих слов, — сказал Земсков. — Был такой случай: поступили заявления на хозяина керосиновой лавки Бочкина, или Кадушкина, что он ведет контрреволюционную агитацию. Формально его можно было арестовать и судить. Я доложил материалы члену коллегии губчека товарищу Егорову Ивану Егоровичу. Он посоветовал поговорить с керосинщиком. Я удивился, как ты сейчас. Что же оказалось? Бочкин — безграмотный, аполитичный человек, как попугай, повторяющий чужие слова.

— И чем кончилось это дело?

— Чем? Мы вызвали того Бочкина, разъяснили ему заблуждения и предупредили, что он может быть привлечен к ответственности за такие разговоры… По тем временам это была принципиально новая мера — ведь нашей революции не было и года, бушевал белый террор.

Василий внимательно слушал, переспрашивал — для него это были не просто откровения опытного товарища, но и наука на будущее.

Назавтра, ознакомившись со всеми материалами по банде Недосекина, Сергей Степанович помог определить основные мероприятия по делу и хотел принять личное участие в их проведении.

Но неожиданный телефонный звонок нарушил его планы. Земскову передали, что его срочно вызывают в Москву.

Это была последняя встреча Прошина и Земскова, их дороги разошлись на долгие годы.

 

VI

Во вторник, 6 июня, в уездной газете появилось новое сообщение о подлых делах бандитов. Статья называлась «Зверское убийство».

«Тридцатого мая, — говорилось в ней, — состоялись похороны зверски убитого бандитами председателя Верхне-Ломовского волисполкома Алексеева Ф. П.

Ночью, подкравшись, как звери в лесу, бандиты пролезли на двор, тихо открыли двери и, застав сонного товарища Алексеева, бесстыдно, подло убили его. Пуля попала в верхнюю губу, пробила череп.

На кладбище были все граждане В. Ломова и окрестных деревень. Они пришли отдать последний долг, проститься с Алексеевым. Верхний Ломов потерял лучшего председателя волисполкома, всегда смелого, умного, разбирающегося в делах человека».

Газета с некоторым опозданием сообщила о похоронах; убийство было совершено 28 мая. Получив весть об убийстве председателя волисполкома, в Верхний Ломов на рассвете выехали Прошин, Тарасов, группа чекистов и рядовых сотрудников милиции.

В городе нашлись очевидцы, которые рассказали, что бандиты — их было четверо — после совершения убийства Алексеева ушли в сторону деревни Русская Муромка.

Прошин и Тарасов, рассредоточив группу, прочесали лесной массив, мало надеясь на успешный исход операции: бандиты обычно укрывались либо в густых лесах и оврагах, либо в небольших населенных пунктах, где имели пособников.

Под вечер чекисты случайно наткнулись на двух вооруженных мужчин, которые при задержании даже не успели оказать сопротивление, столь неожиданной для них была встреча на лесной тропе. Они бросили обрезы и подняли руки.

Один из них назвался Елизаром Клейменовым: щуплый мужчина, под пятьдесят лет, с окладистой черной бородой; второй — Иваном Митюхиным. Парень лет двадцати пяти, с косматыми, горчичного цвета волосами и огромными крестьянскими ручищами.

Задержанные выдавали себя за жителей Верхнего Ломова; признавали, что нарушили приказы военного комиссариата и Чрезвычайной комиссии о сдаче оружия, но сделали это исключительно с целью самозащиты.

«Время ноне беспокойное, нельзя без оружия», — в один голос говорили они.

Местные жители опознали Клейменова и Митюхина, но отзывались о них уклончиво, что-то недоговаривали.

В делах Чрезвычайной комиссии нашлись документы, неопровержимо подтверждавшие, что оба они являются участниками банды Недосекина.

Назавтра первым привели на допрос Елизара Клейменова. Бандит остановился у порога, метнул короткий и режущий взгляд на Прошина.

— Садитесь, Елизар Никитич, — предложил Прошин, показав жестом на табуретку. Клейменов послушно сел, положил сухие, жилистые руки на колени.

— Будете правду говорить или как? — спросил Прошин, придвигая к себе стопку бумаги.

— Правду? Правда, парень, у каждого своя.

— Как понимать это?

— Моя правда такая: ни о какой банде я ни слухом ни духом не ведаю, а у тебя, выходит, другая.

— Когда вы познакомились с фельдшером Недосекиным?

— Не знаю такого.

— А вот граждане Верхнего Ломова видели вас вместе с Недосекиным.

— Выходит, они знают больше меня. Это клевета, гражданин следователь, никакого Недосекина я не знаю. Ложные сведения пусть останутся на совести клеветников.

— Как вы относитесь к Советской власти?

— Как все.

— А точнее?

Клейменов опять чиркнул сверлящим взглядом, улыбнулся тонкими губами.

— Хвалят: говорят, хорошая власть, только больно долгая…

— Прекратить! Контра несчастная! — Прошин стукнул кулаком по столу, но тут же, устыдившись своей несдержанности, отвернулся к окну.

— Ты спрашиваешь, я отвечаю, как умею.

— Ладно, посидите в камере и подумайте, — сказал Василий, успокаиваясь. — Мы еще поговорим с вами.

— Всегда рад встрече с хорошим человеком, — с явной насмешкой проговорил Клейменов, поглаживая дремучую, угольно-черную бороду.

Иван Митюхин, напротив, оказался человеком откровенным и разговорчивым. Отвечая на вопросы Прошина, рассказывал, что в банде Недосекина состоит около года, участвовал во многих налетах, но лично никого не убивал.

— Попробуй теперь докажи это, — вздыхая, говорил Митюхин. — Давно хотел прийти с повинной, боялся — не поверят.

— Когда у вас появилось такое намерение?

— После казни председателя Выглядовского сельсовета Дубова.

— Расскажите подробнее.

Митюхин помолчал минуту, пощелкал суставами пальцев и начал глухим голосом. Из его рассказа вырисовывалась леденящая душу картина.

Вожак банды Недосекин и его приближенные заранее обдумали план расправы с Дубовым, который, по их мнению, слишком активно проводил в жизнь предписания Советской власти. План этот был жестоким. Предполагалось связать Дубова, на глазах у него изнасиловать жену и двух дочерей-школьниц, а потом умертвить его самого.

Около полуночи Недосекин, Клейменов, Митюхин и еще несколько бандитов приехали в село Выглядовку, с огорода проникли в подворье Дубова и, выбив кухонное окно, ворвались в дом.

Дубов спросонья не сразу сообразил, что происходит. Потом стал метаться в поисках оружия. Кто-то из бандитов ударил его прикладом по голове, Дубов упал, ему завели руки за спину и связали. Его мучили всю ночь. Под утро, когда он уже не приходил в сознание, бандиты скрылись.

Прошин хорошо знал эту историю и мог убедиться в откровенности показаний Митюхина.

Клейменову дали очную ставку с Митюхиным, рассчитывая, что после нее бородач расскажет правду.

— Ежели Иван убивал Дубова, пущай отвечает по закону, — по-прежнему с ухмылкой сказал Клейменов. — Я не был там и повторно заявляю: с Недосекиным чаев не пивал, на бандитские дела не хаживал.

В конце недели аппарат уполномоченного ГПУ, отдела милиции, а вскоре и весь город облетела недобрая весть: из камеры предварительного заключения бежал бандит Ванька Митюхин. Знающие люди рассказывали о том, как удался побег. Ночью Митюхин попросился в туалет. Охранник вывел его во двор, бандит зашел в дощатую уборную, а охранник, предупредив заключенного, чтобы тот не запирал дверь на крючок, стоял поблизости. «Ну скоро ты?» — спросил охранник, но ответа не последовало. Оказалось, Митюхин выбил доски задней стенки и бежал.

Говорили, что охранника будут судить за преступную беспечность.

— Вот ты Митюхиным тыкал мне в нос, а я говорил тебе, что ему нельзя верить. Так чья была правда? — с ехидцей спросил Клейменов, когда Прошин вызвал его на очередной допрос.

— Правда только одна, двух не бывает! Запомни это, Клейменов, — с нескрываемой злостью отпарировал Василий и отправил арестованного в камеру. Он думал о том, что преступная деятельность Клейменова подтверждена показаниями Митюхина и ряда других участников банды Недосекина, ранее задержанных и осужденных, что имеющихся в деле доказательств вполне достаточно для суда. Размышления Прошина прервал вошедший Дмитрий Тарасов.

— Чего закручинился? Никуда не денется твой Митюхин, поймаем, — шумно говорил Тарасов, похлопывая Василия по плечу.

— Конечно поймаем, — вяло согласился Прошин. — Голова что-то разболелась.

— Пошли домой, собирай бумаги, хватит.

Тарасов был на два года старше Василия. Среднего роста, широкоплечий, с волнистыми каштановыми волосами. Многие нижнеломовские девчата заглядывались на красивого парня, но тот, казалось, всю кипучую энергию отдавал работе. Василию часто приходилось выезжать с Тарасовым на боевые операции — мерзнуть на снегу, мокнуть под холодным осенним дождем, без сна и без еды сидеть в засадах, — но он ни разу не слышал, чтобы Дмитрий хныкал или сетовал на тяжелые условия.

Дмитрий заметил, что Прошин устал, как-то приуныл — сказывалось нечеловеческое напряжение ума и сил, — и почувствовал свою вину перед товарищем: прошло недели две после их разговора, Василий, несомненно, ждет с нетерпением, а он не может выбрать часа, чтобы поговорить с родителями о его женитьбе на Анечке. Тарасов дал себе слово: завтра же обсудить этот вопрос.

Они вышли в предрассветную тишину. Молчали горластые петухи, спали чуткие собаки, и только в темных палисадниках уныло поскрипывали сверчки.

— А как с бородачом теперь? — тихо спросил Дмитрий, выпустив облачко белесого дыма.

— С Клейменовым, что ли? Все доказано, не уйдет от ответственности. Ну и вражина! — Василий пересказал ответ Клейменова на его вопрос об отношении к Советской власти.

— Так и сказал? — удивился Дмитрий. — Обнаглел! А ведь вроде радоваться должен: нэп развязал руки, его отец имеет собственную лавку, жульничает…

— Знает, все это временно, потому и грезит о возврате к прошлому.

— Не просто грезит. Днем гвоздями да подковами торгует, а ночью людей убивает.

— Такова, видно, натура частного собственника: пусть весь мир провалится в тартарары, лишь бы уцелели его лавка, фабрика…

Когда дошли до своего дома, остановились.

— Просьбу твою помню, непременно выполню, — сказал Дмитрий, пожимая руку Прошину.

— Спасибо! — поблагодарил Василий, сразу догадавшийся, о чем идет речь.

 

VII

Одинокая тетка Митюхина по матери жила в своем домике в пригородном селе Кривошеевке. Иван через огород пробрался во двор и тихо постучал в окно. Екатерина отодвинула цветастую занавеску и, прильнув лицом к стеклу, узнала племянника.

— Какой леший носит тебя в ночь-полночь, — ворчала тетка, отпирая хитрые запоры.

— Спасай, тетя Катя. Меня и Елизара позавчера чекисты сцапали. Я убежал…

— Не гонятся за тобой?

— Нет, ночью-то засек бы. Тетя Катя, я только до утра, с вертушкой уеду.

— Ой, Ванюшка, чует мое сердце, потеряешь ты свою буйную головушку! — причитала Екатерина. — Есть хочешь?

— Неужели! Голоден как вепрь. Ничего, тетушка, о моей голове не печалься, она не такая глупая, чтобы зазря в петлю лезть.

— Уже залезла, не знаю, как вытащишь ее оттоля.

— Вытащу. Надо мне переодеться, как-то обмануть милицию.

— Найду чего-нибудь.

— Тетя Катя, ты сколько прожила с дядей Петей-то?

— Чего там, всего две коротких недельки и прожили; потом его призвали на германскую, там и погиб.

— То-то я думаю, почему ты ребятишек не нарожала?

— Ну балабол ты, Ванюшка!

Тетка поставила на стол тарелку щей, аппетитно пахнущих упрелой говядиной, принесла ложку, горбушку черного хлеба, села на широкую скамью и любовно смотрела, с какой жадностью ест племянник. Не имея своих детей, Екатерина души не чаяла в непутевом племяннике. К тому же Иван чем-то напоминал погибшего мужа.

Утром Митюхин вышел из дому тетки совершенно неузнаваем: на нем был суконный праздничный костюм дяди, искусно наклеены усы, нацеплены старые очки в металлической оправе. Правда, Иван плоховато видел в них, но зато очки здорово преображали лицо. В кармане лежал пропуск на имя рабочего Верхне-Ломовской спичечной фабрики, некогда принадлежавший дяде. Это на случай проверки документов.

В таком виде предстал он в полдень перед вожаком банды Недосекиным.

— Ты кто? Как попал сюда? А ну, отвечай, гад! — бесновался Недосекин, как видно, принявший с утра спирту.

Митюхин сдернул очки и усы, рассмеялся.

— А теперь угадываешь?

— Иван? Ты откуда? Рассказывай! — изумился Недосекин.

Он знал, что Клейменов и Митюхин задержаны чекистами; верные люди передали, что их опознавали через жителей Верхнего Ломова.

— Из преисподней.

— Что это еще за преисподняя?

— Чека называется. Меня и дядю Елизара Клейменова сцапали. Идем по лесу, разговариваем, и вдруг со всех сторон — черные дула винтовок и наганов. «Руки вверх!» Куды деваться, сила солому ломит…

Митюхин подробно рассказал о том, как они были задержаны — кое-что, конечно, присочинил для большей убедительности, — о допросах, о пытках, которым они будто бы подвергались.

— Я от всего отрекся: я не я и лошадь не моя, — рассказывал Митюхин. — Тогда мне дали очную ставку с Клейменовым. Тот безо всяких разрисовал, как был убит председатель Выглядовского Совета Дубов; назвал меня как соучастника.

«Ну что, Митюхин, и дальше будешь отрицать? — с ехидцей спрашивает следователь. «Мне, говорю, нечего отрицать, я там не был. Если Клейменов убивал Дубова, пусть несет ответ по закону, а не перекладывает вину на чужую голову».

— Что-то не узнаю Елизара, — сказал Недосекин. — Продолжай!

С юмором, как о веселом происшествии, рассказал Митюхин о побеге.

— Запросился в нужник, повел меня пожилой дядька. Я зашел, а он стоит невдалеке, велел дверь на крючок не запирать. Я уперся руками в стояки, а задом — в широкую доску, чую, поддается, боюсь как бы гвозди не заскрипели. «Скоро ты там?» — спрашивает охранник. «Обожди», — отвечаю с натугой, сам давлю, давлю. Доска-то оказалась трухлявой, сорвалась со шляпок, гвозди и не скрипнули.

Рассказ Митюхина рассмешил бандитов, кто-то протянул ему наполненный стакан.

— А потом что? — спросил Недосекин, отстраняя стакан, видимо еще не совсем веря в историю побега.

— Потом пришел к тетке Екатерине. Вон дядя Григорий знает ее. — Митюхин метнул взгляд в сторону Григория Муленкова, — с ним заходили к ней.

— Знаю, знаю, хорошая баба, — пьяно пробормотал Муленков, — заходили…

— Ну вот, переночевал у тетки, утром она так нарядила меня, что родная маменька не узнала бы.

— Ну гляди, Иван! Если ты соврал и пришел к нам по их заданию, я такую казнь тебе придумаю, какой белый свет не видывал, — пригрозил Недосекин. — Подайте стакан спирту.

Он принял стакан и протянул Митюхину.

— Пей, соврал — захлебнешься.

Иван принял стакан и залпом выпил.

— Ничего, мелкой птахой пролетел, — сказал он, озорно подмигнув.

Карьера Александра Недосекина, сына владельца винокуренного завода, не сложилась: мечтал стать военным врачом, а кончил бандитом.

Не приняв Октябрьскую революцию, уехал в Новочеркасск и поступил в Добровольческую армию, которую формировали верные престолу генералы для свержения большевистской власти. Участвовал в Кубанском «ледяном походе», лютовал в глухих степях Задонья, под командованием генерала Май-Маевского шел на Москву, сражался у Перекопа.

Когда остатки разбитых белых войск уходили из Крыма, покидая Родину, Недосекин устрашился чужбины и скрывался у отца, ожидая скорого падения Советской власти. Престарелый отец жил за счет сбережений, которые удалось сохранить. Завод был конфискован.

Вспыхнувший в Тамбовской губернии кулацко-эсеровский мятеж, который возглавил авантюрист Антонов, Недосекин воспринял как благовест, как начало неминуемого краха большевиков. Он стал одним из руководителей губернского «Союза трудового крестьянства», нелегально созданного по директиве Центрального Комитета партии эсеров; сошелся с Антоновым и его дружком Токмаковым.

Это он, Александр Недосекин, вместе с уголовником Васькой Карасем зверски пытал захваченных коммунистов, продработников и сельских активистов во многих уездах.

Официально провозглашались правоэсеровские или кадетские лозунги, выдвигалась идея создания «Крестьянского государства» без коммунистов. Но вскоре Недосекин убедился: все это пустые слова, болтовня. Руководители мятежа, полуграмотные и невежественные люди, не представляют четко программы действий, их основная цель — грабежи, пьянство, убийство и насилие без разбору.

После разгрома остатков банды на Вороне Недосекин окончательно убедился, что Антонов — не просто авантюрист и грабитель, а паникер и слюнтяй, готовый в любую минуту сдаться на милость чекистов.

Сколотив группу единомышленников, Недосекин покинул Антонова и организовал свою банду, чтобы продолжать «идейную» борьбу с коммунистами. Однако отмена продразверстки и введение продовольственного налога подсекли его планы: крестьяне решительно отказались от борьбы против Советской власти.

«Мои мосты сожжены, мне отступать некуда», — самому себе признавался Недосекин в минуты тяжких раздумий.

Утром он поднял всех, чтобы обсудить план ограбления Студенского винзавода. Бандиты просыпались нехотя, матерились и отмахивались, не могли прийти в чувство после беспробудной пьянки.

Наконец, когда всех растормошили, Недосекин начал говорить:

— Ровно в полночь соберемся под ветлами у Малой Студенки. Григорий известит нужных людей. Оттуда цепочкой направимся к Студенскому винзаводу. Одни будут грузить бочки, другие проникнут в контору, взломают столы и шкафы. В субботу день получки, деньги, наверное, будут в наличности. Ясно? А ты, Иван, — Недосекин обратился к Митюхину, — будешь при мне, хочу посмотреть, не разучился ли ты работать. — Митюхин согласно кивнул. «Верит или не верит? Должно, проверяет, коли привязывает к себе». Где-то в глубине леса надрывно прокричала болотная сова, бандиты насторожились.

— А пока можем гульнуть, пускайте стакан по кругу! — объявил Недосекин. — Надо опохмелиться, чтобы руки не дрожали.

В землянку неслышно вошла жена Недосекина, которая иногда участвовала в разбойничьих налетах, но в ту ночь муж не ждал ее.

— Полька? Случилось чего? — обеспокоенно спросил Недосекин, поднимаясь навстречу жене.

— Ничего не случилось, скучно мне — вот и пришла. — От Пелагеи несло перегаром. Ее некогда красивое лицо было землистым, одутловатым.

— Я хочу с тобой, милый, не прогоняй.

Пелагея скрывалась у надежных людей в Калиновке, Недосекин навещал ее ночами, свободными от бандитских дел. Вот и сегодня хотел идти в деревню.

— Ты как ребенок!

— Саша, у меня тяжело на сердце, какое-то нехорошее предчувствие, — говорила Пелагея, не стесняясь присутствия посторонних.

— Выбрось глупости из башки, втемяшила черт те что, — со злостью сказал Недосекин: слова жены он принял как плохую примету…

— Я хочу на большое дело, напоследок хлопнуть дверью… Сашенька, возьми, — канючила Пелагея.

— Хватит болтать, возьму, чего там, — Недосекин недовольно махнул рукой. — Ну что, мужики, возьмем? — спросил он, стараясь обратить разговор с женой в шутку.

— Доживем до полуночи, поглядим. Говорят, баба — к несчастью, — ответил Муленков тоже вроде бы шуточно.

Тоскливый крик болотной совы повторился, потом еще раз. Люди, не находя слов, переглянулись и приутихли.

 

VIII

Воскресенье в семье Тарасовых началось обычно. Глава семьи Николай Николаевич ни свет ни заря хлопотал в саду, наступила пора созревания вишни, малины и смородины. Исключительной же его заботой были пчелы.

Хозяйка дома Алевтина Алексеевна сходила в церковь, заутреню служил молодой священник, выпускник Московской духовной академии, за короткий срок покоривший прихожан своим недюжинным умом, могучим голосом и актерским красноречием. Она вернулась оттуда умиротворенной и тихой, поминутно посматривала на солнце — не пора начать печь гречишные блины?

Дмитрий, привыкший вставать рано и получивший первый в этом месяце выходной день, побрился и бесцельно слонялся по двору. Анечка, распахнув окно в сад, музицировала на пианино, подбирая на слух какой-то старинный вальс.

Часов в девять уселись за стол завтракать.

Помня обещание, данное товарищу, и предварительно сговорившись с сестрой, Дмитрий приступил к исполнению своей добровольной роли свата.

— Ну, мама, блины — объедение, — похвалил Дмитрий.

— А разве бывают у меня плохие? — спросила мать, тронутая похвалой.

— Сегодня особенные, прямо отменные.

— Дай бог, чтобы жена кормила тебя такими блинами. — Алевтина Алексеевна улыбнулась и подложила сыну еще два пышных, толщиной в палец, блина.

— Я пока буду ориентироваться на твои: это надежнее.

— Али не собираешься жениться? — спросил отец, кинув на сына насмешливый взгляд.

— Некогда, отец, некогда, — сказал Дмитрий. Он думал о том, как начать разговор о замужестве сестры. Но его начали мать и отец, сами не ведая о том.

— А вон у дружка твово, Прошина, видно, есть время на это, — кольнул старик.

— Он свою невесту нашел, а моя, наверное, еще не подросла, — спокойно проговорил Дмитрий, взглянув на Анечку, будто ища у нее поддержки.

— Это какую невесту он нашел? Уж не Анечку ли нашу? — Мать исподлобья посмотрела на сына и дочь.

— Именно ее, мама! — подтвердил Дмитрий.

— Мы с Анечкой говорили об этом, — продолжала Алевтина Алексеевна, — могу повторить: пусть Василий выбросит эту блажь из головы — Анечка музыкально одаренная девушка, ее ждет консерватория, Московская или Петроградская.

— Мама, никуда я не поеду! — решительно возразила дочь. — Мы любим друг друга…

— Любим, любим, твердишь, как попугай в клетке, — сама еще не понимаешь, что это такое. Рано этим забивать голову, — не сдавалась мать.

— Ну, мама, как ты не понимаешь? Быть любимой — это значит быть счастливой. Любовь — это сама жизнь! — горячо проговорила Анечка и смолкла, опустив взгляд. Глаза ее наполнились слезами.

— Любить и быть любимым — это, конечно, счастье, — поддержал Дмитрий. — Прошин — отличный парень, добрый, честный, справедливый.

— Разрисовал, хоть на божницу ставь. Анечке еще нет восемнадцати, рано ей думать о замужестве, — отрезал отец.

— Не рано! Я не могу жить без Василия! — воскликнула Анечка, и слезы полились ручьем.

— А ну, прекрати! — крикнул отец. — Распустила нюни! Пока ты под нашей опекой.

Анечка швырнула чайную ложку, выскочила из-за стола и убежала в свою комнату.

— Ну вот что — нашего согласия на брак Анечки и Василия не будет, — сказал отец, хлопнув широкой ладонью по белой льняной скатерти. — Так, мать?

— Так, так, отец, Анечке надо учиться.

— Смотрите не просчитайтесь, нынче не то время, — многозначительно проговорил Дмитрий, подойдя к окну и закуривая.

— Ты не пужай! Мы на своем веку не такое видывали. — Отец, чертыхаясь, подался во двор. За столом осталась одна Алевтина Алексеевна, тихо утиравшая слезы.

Утром, придя на работу, Дмитрий позвонил Прошину. Тот сразу же догадался о причине звонка и, отложив все дела, побежал к другу, их кабинеты были в разных концах здания.

Дмитрий поднялся ему навстречу, полол руку.

— Слушай, Василий, ни фига не получается, — начал он.

— О чем ты? — удивился Прошин, ждавший сообщения о разговоре Дмитрия с родителями, но такое начало сбило его с толку.

— О том самом. Вчера разговаривал с отцом и матерью, слышать не хотят: говорят, рано, ей надо учиться, — сказал Дмитрий, растягивая слова.

— И что же теперь? — тихо проговорил Василий.

— Мой совет такой: зарегистрируйтесь без их согласия, поплачут, поворчат — смирятся.

— Надо с Аней посоветоваться, как она.

— Советуйтесь, я свою миссию выполнил.

— Спасибо, Дмитрий, ты оказался верным другом! — Расстроенный Прошин ушел к себе.

В коридоре его встретил секретарь, высокий, чернявый паренек, с юношеским пушком вместо усов.

— Вас товарищ Голиков разыскивает. Скорее!

— Чего стряслось? — спросил Прошин, прибавляя шаг.

— Не знаю, сказал: «Срочно найдите!»

— Ты где пропадаешь? Садись, — уполномоченный показал взглядом на старое продавленное кресло.

— В милицию, к Дмитрию Николаевичу заходил.

— Ну ладно. От Ивана никаких вестей нет? — спросил Голиков.

О том, что побег Ивана Митюхина организован в интересах чекистской работы, знали только два человека: Голиков и Прошин. Митюхин клятвенно обещал чекистам помочь в ликвидации банды Недосекина. План побега был заранее продуман, две доски задней стенки уборной держались лишь на верхних гвоздях и легко раздвигались.

Прошина покорила откровенность Митюхина, поэтому он и выступил с предложением вернуть его в банду с соответствующим поручением. Уполномоченный уездного отдела ГПУ — так теперь назывался уполномоченный ЧК — не сразу согласился со столь рискованным мероприятием, лично встретился и побеседовал с Митюхиным. И вот теперь у каждого из них, и у Голикова и у Прошина, вдруг появилось сомнение — правильно ли они поступили, пойдя на такой риск?

— Пока нет, все определится завтра. По нашей договоренности, Иван должен оставить письменное сообщение о месте нахождения и о намерениях Недосекина.

— Где будет записка?

— В обусловленном месте, в лесу на окраине хутора Ольховый.

— Почему так далеко?

— Там постоянная база банды Недосекина, Митюхину нельзя надолго отлучаться. Его отсутствие и так могло насторожить бандглаваря.

— А не устроят ли они там тебе ловушку?

— Кто ж его знает? Говорят, волков бояться — в лес не ходить.

— Все это верно, но будь осторожен: возьми двух бойцов, хорошо проверьте оружие… Под какой крышей выступаете?

— Под видом охотников или грибников.

— Лучше, наверное, грибников: сейчас самый подходящий сезон.

— Хорошо. Будем грибниками со станции Выглядовка.

В семь часов на станции Выглядовка, скрипя тормозами и лязгая буферами, остановилась «вертушка» из Нижнего Ломова. Со ступенек первого вагона один за другим спрыгнули трое молодых парней, одетых по-деревенски и с пустыми корзинками в руках. Версты две шагали по шпалам в сторону Пачелмы, а затем свернули направо и скрылись в лесу.

Грибов было много: маслята, лисички, подберезовики, красные и зеленые сыроежки; нередко попадались и молодые толстенькие боровики. Договорились набрать для отвода глаз белых грибов, но, пока вышли к Ольховому, корзинки были заполнены чуть не до краев.

По приметам, нарисованным Митюхиным, Василий довольно быстро нашел старый вяз и с душевным трепетом просунул руку в продолговатое дупло. Не обманул Иван! В пестрой тряпице был завернут листок из школьной тетради, исписанный химическим карандашом. Видно, Иван часто слюнявил карандаш, больше половины текста — жирные, синие каракули:

«Собчаю мине вроде поверили хотя Недосекин косится пятницу полночь будем брать спирт и деньги Студеновском винзаводе начале соберемся лесу около малой студенки мне велено держаться околу хозяина жду вас».

К записке приложен чертеж, на котором показано место сбора банды. Уже по схеме, безошибочно приведшей к старому вязу, Прошин мысленно отметил наблюдательность Ивана и его умение правильно изобразить предметы на местности.

Василий и его товарищи вернулись домой с боевым настроением и полными корзинами белых грибов.

Ночью, возвращаясь с работы, Дмитрий вместе с Прошиным зашел к нему на квартиру и забрал грибы. Дмитрий сказал, что родители установили строгий карантин для Анечки: у нее поднялась температура, должно быть, от нервного потрясения.

 

IX

Было создано две оперативных группы по захвату банды Недосекина: одну возглавил Василий Прошин, вторую — Дмитрий Тарасов.

В четверг, часа в три пополудни, они сошлись в кабинете Прошина, чтобы обсудить последние приготовления. Тарасов, лучше знавший местные условия, первым высказывал свои соображения, а Прошин внимательно слушал, в основном соглашался с его предложениями и лишь изредка задавал уточняющие вопросы. Они договорились, где укрыть съемные дрезины, выделенные по их просьбе железнодорожной администрацией, какими путями приблизиться к месту сбора банды, как и где разместить бойцов.

— Скажи, Дмитрий, ты веришь в успех нашей операции? — спросил Прошин, когда все мероприятия были обсуждены. Ему послышалась какая-то неуверенность в голосе Тарасова.

— Честно говоря, не очень, — признался Дмитрий.

— Почему?

— Ночь, лес, в темноте можно своих перестрелять.

— Ночи-то сейчас лунные.

— Одна надежда на это. — Дмитрий провел широкой ладонью по кудрявым волосам, достал пачку папирос «Пушка».

Вечером оперативные группы приехали в район станции Выглядовка, остановились километрах в двух от нее, сняли дрезины с путей и, оставив их на попечение путевого обходчика, соблюдая большую осторожность, вступили в лес.

В первой половине дня прошел короткий ливневый дождь: земля дышала горячо и тяжело, как тифозный больной во время жара. Все живое укрылось в лесной чаще, даже сороки-хлопотуньи, обычно беспрерывно стрекочущие в придорожных кустах ольхи и терновника, молча сидели на самых высоких ветках, отрешенно распустив крылья.

Группа Тарасова вышла к извилистой лесной дороге, идущей на Студенку, чтобы перехватить банду, если ей удастся уйти от преследования, или выступить оттуда в помощь отряду Прошина, который укрылся севернее хутора Ольховый и ждал назначенного часа для решающей атаки. Прошин предварительно ознакомился с местом, где, по сообщению Ивана Митюхина, должна была собраться банда Недосекина перед налетом на Студенский винзавод.

Облака уплыли за линию горизонта, и огромная луна, словно омытая ливнем, фосфорически ярко освещала притихший лес. Изредка со свистом пролетал коростель, раздавался устрашающий крик совы, и снова устанавливалась боязливая и чуткая тишина.

К полуночи Прошин подтянул отряд к старым ветлам, к месту сбора бандитов, и стал ждать их появления. Часы показывали уже около двух, а лесная тишина оставалась безмолвной: ни звука, ни шороха. Что случилось? Или бандиты изменили намерения? Или Митюхин сообщил ложные сведения?

Прошин не находил ответов на тревожные вопросы.

В половине третьего прибыл связной от Дмитрия Тарасова. Прошин передал распоряжение Тарасову хорошо укрыться и ждать. Интуиция подсказывала: встреча с Недосекиным состоится именно здесь, возле Малой Студенки. Может быть, не только интуиция; Прошин знал, где проходят тропы и дороги к базе банды, укрытой в лесной чаще.

Предположения оправдались. Чуть занялась заря, послышался скрип колес и приглушенный разговор. По проселку от Студенки в сторону леса двигались подводы.

Выслушав дозорного, Тарасов верно определил: в такую рань только бандиты могли появиться в лесу. Он снова послал связного к Прошину.

Группы Тарасова и Прошина соединились на полпути между хутором Ольховым и Малой Студенкой, организовали засады по обеим сторонам дороги.

Через некоторое время показались две подводы. Если бы чекисты открыли прицельный огонь по бандитам, то вряд ли кому из них удалось спастись. Но хотелось живьем захватить Недосекина и его пособников, чтобы революционный трибунал воздал им по заслугам.

Трудно сказать, кто выстрелил первым. Завязалась перестрелка. Бандиты бросили подводы, груженные бочками со спиртом, и стали, отстреливаясь, уходить в лес. Сражение началось совсем не так, как намечали Прошин и Тарасов. Погоня в лесу, беспорядочная стрельба — такое их планом не предусматривалось. Бандитов было меньше, чем чекистов, но они лучше знали лесные тропы.

Прошин перебежал заросшую густой травой лесную дорогу и лоб в лоб столкнулся с Недосекиным. Он сразу же узнал долговязого, с офицерской выправкой вожака банды.

Василий успел укрыться за толстым стволом вяза.

— Недосекин, прекратите сопротивление! — крикнул он, все еще надеясь взять его живым.

Недосекин выстрелил, пуля отщипнула кору и с визгом отрикошетила. Тут за спиной Недосекина вдруг раздался выстрел, он покачнулся, но успел еще раз нажать на спусковой крючок и ничком упал в заросли папоротника.

Из-за кустов показался Митюхин. Это он прикончил своего недавнего хозяина.

Преследование длилось полдня. Были задержаны Муленков Григорий, Ладыгин Григорий, Белонучкин Алексей, Архипов Александр — всего двенадцать бандитов, среди них — две женщины: Пелагея Недосекина и Наталья Лопатина.

Петров день пришелся на воскресенье. Настроение у горожан было праздничным: мужики и бабы собирались у домов, а парни и девушки водили хороводы на берегу речки и тихих улочках. Бесконечная людская цепочка тянулась от центра города до уездной больницы. Во дворе больницы на двух столах, покрытых простыней, лежал труп Недосекина. Вытянувшийся труп казался неестественно длинным. Золотистые волосы колечками слиплись на высоком лбу, тонкие губы приоткрылись, открыв крупные зубы.

Анечка стояла в сторонке и наблюдала за поведением горожан. Одни украдкой утирали слезы, другие открыто плевались.

Вечером Анечка и Василий, как всегда, встретились возле красноармейского клуба, потом ушли на берег к старым ветлам и уселись на узкой скамеечке. Анечка, еще не освободившись от дневных впечатлений, живо рассказывала Василию о своих наблюдениях.

— Говоришь, были и такие, что слезы утирали? — спросил Василий, несколько удивленный ее рассказом.

— Были, Васенька, больше старухи. Наверное, не бандита жалели, а просто человека.

— Народ наш зол в драке, но жалостлив к побежденным врагам. На фронте мне приходилось охранять пленных белополяков. Я видел, как женщины норовили украдкой передать им кусок хлеба, крынку молока.

— Вась, а для чего выставили труп Недосекина? Напоказ, что ли? — неожиданно спросила Анечка.

— Точно, напоказ, чтобы все знали, куда ведет бандитская тропа.

— Вась, люди говорят, что ты убил Недосекина? Это правда?

— Да, с одним парнем, — сказал Василий, сознавая, что говорит неправду. Ему казалось, что такое признание возвышает его в глазах любимой девушки.

— И не страшно тебе было? Ведь убить человека — это…

— Наверное, страшно, — как-то бесцветно проговорил Василий, почти готовый открыть правду и попросить у Анечки прощения за нечаянную ложь. Но в тот раз у него не хватило смелости, к тому же он боялся раскрыть роль Ивана Митюхина.

— Анечка, не надо об этом, — попросил Василий с легким раздражением: он сердился на себя за безволие и нерешительность.

— Хорошо, не буду, — покорно согласилась девушка, не понимая причины раздражения Василия.

 

X

Осенью Анечка и Василий тайком зарегистрировались в уездном загсе, получили свидетельство о браке, но по-прежнему жили врозь: девушка никак не осмеливалась открыться родителям.

Даже Дмитрию не сказали о женитьбе, хотя его совет подтолкнул их на такой шаг. Василий нервничал, грозился сам пойти к старикам, но Анечка умоляла не делать этого, и он со дня на день откладывал визит к Тарасовым.

Но вот наступило время, и скрываться дальше стало невозможно: у Анечки начал округляться живот, и опытная Алевтина Алексеевна догадалась, что с дочерью происходит неладное; улучив час, когда они остались одни в доме, приступила к выяснению возникших подозрений.

— Доченька, уже не ждешь ли ты ребеночка? — спросила Алевтина Алексеевна, заметив, как старательно Анечка стягивала живот широким поясом.

— Да, мама, — призналась Анечка, понимая, что объяснение с матерью рано или поздно должно было состояться.

— Бесстыдница! Семью опозорила! Отец не переживет такого удара! — приговаривала мать, утирая цветастым передником слезы, впрочем, не очень обильные.

— Не вижу ничего позорного: каждая девушка когда-то становится женщиной, а потом — матерью.

— Замолчи, негодница! Нешто порядочные девушки поступают так?

— Как? — удивленно спросила Анечка, видно не подумав о том, что мать не знает о ее замужестве.

— И ты не стыдишься спрашивать? Без родительского благословения, без свадьбы, без церковного венчания…

— Ой, мамочка! Да мы же поженились, были в загсе.

— Чего же ты скрывала-то? — уже мягче спросила мать.

— Боялась.

— Кого? Родной матери боялась? Ну времечко настало! Как же отцу-то теперь скажем? — Алевтина Алексеевна знала, что сумеет повлиять на мужа: как и все мужчины, Николай Николаевич только поначалу будет кипятиться, попытается показать свою отцовскую власть, а потом умолкнет и подчинится ее советам.

— Ну ладно, чего-нибудь придумаем, — примирительно проговорила мать. — А живот-то не стягивай туго, вредно для младенца.

Когда отец вернулся домой, Алевтина Алексеевна сообщила ему, что Анечка и Василий зарегистрировались и что он скоро станет дедушкой.

— Пусть живут, как знают, коли не посчитались с нашей волей, — буркнул Николай Николаевич и вышел в сени помыть руки.

— Василий — хороший парень, совестливый, трезвый, работящий, — продолжала Алевтина Алексеевна, когда отец шагнул через порог.

— Чего нахваливаешь, мне, что ли, жить с ним? Хороший, ну и пусть живут, как знают, — повторил он и сел за стол. Мать поняла: надо подавать обед.

После этого объяснения Анечка со своим нехитрым скарбом перебралась в комнату Прошина. Жилось трудно, получал Василий мало, а цены на рынке были высокими: пуд муки и пшена стоил четыре с половиной миллиона, фунт сливочного масла — шестьсот тысяч, ботинки женские — пять миллионов рублей.

Прошин почти все время находился в разъездах. Анечка оставалась одна в их маленькой комнате, неизвестные лица подбрасывали ей анонимные письма, обзывали грязными словами, угрожали расправиться, как это сделали с семьей работника потребкооперации Сапсуева. Анечка знала эту семью и слышала о страшной трагедии. Случилась она через месяц после их женитьбы, в слякотную осеннюю ночь. Около полуночи постучали в окно. «Кто там?» — спросил Сапсуев, выйдя в нижнем белье в сени и прихватив в порядке осторожности наган. «Отворяй, отряд из Ломова!» — потребовал властный мужской голос. Сапсуев подумал, что приехал милицейский наряд, который иногда останавливался у него, и открыл дверь.

В сени ввалились сразу трое. «Ни с места!» — скомандовал один из них. Сапсуев догадался, что впустил бандитов: выстрелил, одного убил наповал, а два других отскочили и скрылись в темноте.

Бандиты сделали несколько выстрелов по окнам, а потом подожгли дом. Положение создалось критическое.

Чтобы спасти детей, жена Сапсуева выбросила их из охваченного пламенем дома; надеялась, что безвинных ребятишек бандиты не тронут. Когда выскочила вслед за детьми, увидела: малышей добивают штыками и прикладами; тут же прикончили и ее. Одна сестра Сапсуева выскочила в окно, и ее закололи штыком; вторая сестра сгорела в избе. Сам Сапсуев спасся чудом: выскочил во двор и, отстреливаясь, убежал.

Жену, детей и сестер Сапсуева похоронили в братской могиле.

О гибели этой семьи подробно сообщили местные газеты, и поэтому Анечка воспринимала анонимные письма как реальное предупреждение. В отсутствие Василия она, опасаясь расправы, уходила ночевать к родителям, окончательно смирившимся со своевольным замужеством дочери.

Однажды Прошин возвратился с чекистской операции усталым, мокрым, грязным. Пока он приводил себя в порядок, Анечка — в первый и единственный раз — с неприязнью подумала о его службе. Василию ничего не сказала, но за поздним ужином спросила:

— Вася, как ты стал чекистом?

— Не бойся, любимая! Все будет хорошо, — сказал Прошин, догадываясь о тревожных думах жены; прижал ее голову к своей груди. — А чекистом я стал так…

В тот вечер Василий раскрыл перед Анечкой еще одну страницу своей жизни.

В октябре двадцатого года Василий Прошин выписался из госпиталя в подмосковном городе Серпухове и, пересаживаясь с одного битком набитого поезда на другой, еще более переполненный, добрался до Саранска. Дорожная встряска и нервотрепка вновь вызвали головную боль: в ушах слышался непрерывный писк, будто туча комаров кружилась над головой. Стоило отвлечься от хлопот и забот, слабое гудение и писк начинали оглушать.

Стояла сухая, солнечная погода; легкий ночной морозец прихватил ледком небольшие лужицы. Василий обошел город в поисках попутной подводы, чтобы добраться до своего села.

На примирение с отцом, тем более с мачехой, он не надеялся, но не повидаться с ним, а также с братьями и сестрой не мог.

Убедившись в том, что попутчиков нет, Прошин решил зайти в уездный комитет партии.

Двухэтажное кирпичное здание укома и исполкома размещалось на центральной улице. До ухода добровольцем в Красную Армию он почти год работал делопроизводителем в исполкоме уездного Совета рабочих и крестьянских депутатов.

По литым чугунным ступеням Прошин поднялся на второй этаж и, постучав костяшками пальцев по крашенной охрой двери, вошел в кабинет секретаря укома.

— О, Василий! Здравствуй, дружище! — шумно приветствовал секретарь, крепко пожимая руку и похлопывая по плечу.

Семен Иванович Ванькин был немного старше Прошина; сухощавый, длинноногий, он был почти на голову выше Василия; щуря близорукие серые глаза, секретарь как бы ощупывал его взглядом.

— Откуда?

— Из госпиталя, Семен Иванович.

— Ранен?

— Контужен. Сотрясение мозга…

— Как сейчас здоровье, самочувствие?

— Нормально. Временами комары пищат в голове.

— В партию не вступил?

— В августе, на польском фронте.

— Молодец! Какие планы?

— Пока никаких, прямо с поезда сюда. Хотел в Атемар съездить, подводы не нашел.

— Не беда, съездишь. Слушай, Василий, давай к нам на работу, делопроизводитель до зарезу нужен… А там посмотрим, — добавил Ванькин, подумав, как бы не обидеть старого товарища-фронтовика предложенной должностью.

— Я готов. А как с жильем?

— Найди одинокую старуху, а еще лучше — молодую вдову с избенкой и коровенкой.

— Нет, рано мне хомут на шею надевать.

— Это дело личное, я пошутил. У меня есть на примете старики, сходи к ним. Я напишу записку.

Секретарь вырвал из записной книжки листок и размашисто написал:

«Податель сей записки — мой товарищ и хороший парень, будет работать в укоме партии. Если можете, приютите».

Одинокие старики приветливо приняли Прошина. Несмотря на его возражение, уступили спальню, а свою кровать передвинули в чистую, уютную горницу; договорились об оплате и услугах.

Назавтра Василий заполнил трудовой листок и сразу же приступил к работе.

В воскресенье пошел на ярмарку. Осенняя ярмарка — это всегда праздник: ряженые, песни, карусели с веселым переливом саратовских гармошек. Чего только не продают на ярмарке! Лошадей и коров, поросят и птицу, зерно и мед… Беднее был выбор промышленных товаров, но все равно можно было купить и одежду, и обувь, и игрушки, и сладости детям.

Прошин накупил гостинцев для братьев, сестренки и с попутным односельчанином, дедом Павлом, выехал в родное село. Дед, известный озорник и враль, отнесся к Василию с полной серьезностью: знал, что человек с войны возвращается.

— Дедушка, как там мои?

— Ничо, в нормальности. Степан Федорович хорошо живет, медком приторговывает, — многозначительно подчеркнул старик. — Братья и сестра живы.

Чуть больше года не был Прошин в Атемаре, а село, кажется, изменилось заметнее, чем люди: дома стали меньше, овраги мельче, колодезные журавли ниже.

Когда-то Атемар был укрепленным городом, через него проходила восточная линия острогов, охранявших русскую землю от разорительных набегов кочевников. О его прошлом напоминают броские здания церквей, красильный и поташный заводы да сохранившиеся местами оборонительные валы.

Родительский дом выделялся в северном порядке: новые ворота, тесовая крыша, аккуратно прибранные завалинки. Отец был старательным человеком и мастером на все руки.

Младшие по возрасту братья и сестренка встретили Василия шумно, мигом расхватали подарки и гостинцы. Отец, сильный и кряжистый, обнял сына и по-мужски трижды расцеловал.

Мачеха стояла возле печки, сцепив под фартуком руки и поджав тонкие бесцветные губы, растерянно смотрела то на мужа, то на строптивого пасынка.

Василий еле сдерживал улыбку: бескровные губы мачехи были одного цвета с лицом, и ему вдруг показалось, что у нее нет рта.

За ужином он рассказал о недолгой службе, о боях, в каких пришлось участвовать, о крушении поезда и контузии.

— Как думаешь дальше жить? — спросил отец.

«По наущению мачехи спрашивает», — с обидой подумал Василий.

— Как все. Буду работать в укоме партии, снял комнатушку в городе.

— Ну ладно. Давай выпьем за встречу! — предложил отец, поднимая наполненную граненую рюмку.

— Не могу, тятя, нельзя — врачи запретили.

— Плюнь на их запреты.

— Говорят, могут быть тяжелые осложнения.

— Ну как хочешь. — Отец чокнулся с мачехой и выпил, взял руками кусок кочанной капусты и захрустел крепкими еще зубами. Мачеха вроде повеселела, узнав, что пасынок не собирается оставаться в отчем доме.

В конце недели Прошин возвратился в Саранск: краткосрочный отпуск истек.

Делопроизводство знал хорошо и в работу вошел без больших усилий.

Неожиданно Семен Иванович предложил ему должность помощника секретаря укома. Василий согласился и начал старательно осваивать порученное дело, но вскоре случилось событие, круто повернувшее его жизнь в новое русло.

В конце января в Саранск приехал председатель Пензенской губчека Рудольф Иванович Аустрин, член большевистской партии с седьмого года. В ожидании секретаря укома, который находился в отъезде, познакомился с Прошиным. Судьба девятнадцатилетнего симпатичного парня, члена партии и фронтовика, заинтересовала Рудольфа Ивановича. Он рассказывал о нелегкой работе чекистов, подавлении кулацких мятежей, разоблачении белогвардейских шпионов. Василий слушал затаив дыхание.

— Ты по всем статьям подходящий для нас, — сказал Аустрин в заключение. — Хочешь у нас работать?

— С моим великим удовольствием, — ответил Василий, стараясь выражаться «поинтеллигентнее». — За здоровье боюсь, — добавил он и тут же пожалел об этом: очень хотелось работать в ЧК, еще до встречи с Рудольфом Ивановичем подумывал об этом, но не знал, к кому обратиться. Болезнь могла стать препятствием в осуществлении желания.

— Сильно беспокоит?

— Нет, иногда голова побаливает, — сказал Прошин безразличным тоном, стараясь смягчить впечатление от нечаянного признания. — Врачи говорят, со временем пройдет.

— Конечно пройдет, — участливо поддержал Аустрин.

Василий проникся глубоким уважением к этому невысокому, плотному человеку с голубыми глазами, светлыми волосами и, очевидно, добрым сердцем.

Первая встреча и короткий разговор с Рудольфом Ивановичем оставили в сознании Прошина неизгладимое впечатление, запомнились на всю жизнь.

И к сожалению, когда в октябре двадцать первого года Аустрина перевели в Москву, в центральный аппарат, Василий не смог даже попрощаться с ним: уже был в Нижнем Ломове, работал в уездной Чрезвычайной комиссии.

 

XI

Следствие затянулось, Прошин и его товарищи хотели во что бы то ни стало выяснить роль и степень вины каждого участника банды, но те упрямо отрицали даже очевидные факты, все сваливали на убитого Недосекина и его ближайших помощников. Очевидцы преступлений — неграмотные и запуганные мужики — руководствовались обывательской крестьянской отговоркой: в чужих делах не советчик, за чужие грехи не ответчик. Даже документация таких эпизодов, как разграбление средь бела дня Титовского отделения губсоюза, свидетелями которого была вся деревня, осложнялась из-за отказа жителей рассказать правду.

Прошин допрашивал семидесятитрехлетнего Федота Быкова, сивобородого и по виду доброго старика. У него после бандитского налета был изъят бочонок селедки.

— Ваша фамилия Быков?

— Чаво? Фамилиё?

— Да, фамилия?

— Быковы мы.

— Что вы знаете о разграблении Титовского отделения губсоюза?

— Чаво? — переспрашивал старик, всякий раз прикладывая ладонь к уху: или на самом деле недослышал, или притворялся.

— О разграблении губсоюза.

— Не знаю, не слыхал.

— У вас изъят бочонок селедки. Как он попал в ваш сарай?

— Чаво?

— Где взяли бочонок селедки?

— Какой селедки?

— Которую нашли у вас в сарае.

— Не знаю.

— Как она попала к вам?

— Кто?

— Ну селедка, селедка!

— А, селедка! Не знаю. Я за чужой грех не ответчик.

— Селедку-то в вашем сарае нашли.

— Чаво?

Беседа между Прошиным и Быковым длилась в течение часа. Ничего не добившись, Василий завелся, накричал на старика и, отпустив его, потом долго корил себя за невыдержанность.

После ограбления Студенского винзавода у многих жителей села были обнаружены ведра и бутыли, наполненные спиртом. Должно быть воспользовавшись налетом бандитов, они тоже приложили руку к хищению.

Дмитрий Тарасов вызвал на допрос Прасковью Артуганову. Сорокалетняя женщина прикрывала лицо цветастым передником и лишь изредка одним глазом хитро взглядывала на следователя.

— Скажите, Артуганова, когда и где вы приобрели спирт, обнаруженный у вас в погребе?

— А, спирт! Какой-то мужик плеснул.

— Как это плеснул?

— Ночью я шла домой от подруги, от Дашки Наумовой. Какой-то мужик спрашивает: «Спирту надо?» — «Надо», — говорю. Он плеснул мне в ведро.

— Но у вас изъято больше десяти литров?

— А! Я вернулась, он еще плеснул.

— Какой из себя мужик?

— Да темно ж было, я не разглядела.

— На винзаводе вы были?

— Нет, не была.

— А кто был там?

— Откуда я могу знать! Кто был, тот пусть и отвечает.

Дмитрий понимал: Артуганова просто морочит ему голову, но до истины так и не мог докопаться. Другие свидетели вели себя так же.

Вечером Прошин вызвал Пелагею Недосекину. Вошла молодая женщина с бледным припухшим лицом, глаза светились нездоровым блеском.

— Скажите, Пелагея Никитична, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Недосекиным? — спросил Прошин, продолжая рассматривать Пелагею. Та молчала, гордо вскинув красивую голову.

— Отвечайте же на мой вопрос!

Пелагея посмотрела на Прошина, в ее воспаленном взгляде мелькнули ненависть и отрешенность, лицо покрылось бурыми пятнами.

— Когда и где вы познакомились с Недосекиным? — повторил вопрос Прошин. — Не хотите отвечать?

— Палач! Ты убил моего мужа! Убей и меня: без него мне жизнь не нужна… Ну, стреляй! Стреляй же, изверг! — истерично кричала Пелагея. — Чего зря болтать? — Она рванула ситцевую кофту и обнажила грудь. — Чего ждешь? Стреляй! Других слов не дождешься от меня…

Закрыла лицо грязными руками и затряслась в судорожном плаче.

Прошин вызвал надзирателя и отправил Пелагею в камеру.

Елизар Клейменов, которого через несколько минут ввели в кабинет Прошина, остановился у порога и низко склонил лохматую голову.

— Садитесь, Клейменов, — предложил Прошин. Во взгляде и поведении Клейменова появилась покорность. «Вероятно, узнал о гибели главаря», — подумал Василий.

— Ну что, Елизар Никитич, намерены ли вы говорить правду?

— Да, гражданин следователь. Теперь уж терять нечего.

— Почему теперь?

— Время настало, всему приходит время.

— Хорошо. Расскажите, когда вы встретились с Недосекиным? Как оказались в банде? В чем считаете себя виновным?

Клейменов поцарапал густую угольно-черную бороду, пригладил ее.

— Вить это — длинная история.

— Ничего, я не тороплюсь, послушаю.

…Осенью семнадцатого года Елизар Клейменов дезертировал из армии и беспрепятственно добрался до Пачелмы, где жили его родители. Таких, как он беглецов, тогда было полсела, и волостные власти смотрели на них сквозь пальцы.

Когда пришла весть о победе революции в Петрограде, а вместе с нею — указание об уравнительном распределении помещичьих земель, отец и сын Клейменовы нацепили красные банты и вроде бы стали самыми активными проводниками распоряжений новой власти. Правдой и кривдой они увеличили и до того немалый земельный надел, обзавелись плугом и просорушкой. Казалось, все идет хорошо.

Однако укрепление советского строя, введение хлебной монополии, создание комитетов бедноты убеждало Клейменовых в том, что им от большевиков ждать нечего, послабления не будет.

Осенью двадцатого года Елизар Клейменов примкнул к «повстанческим армиям» Антонова, о котором был наслышан от верных людей.

В уездном городе Кирсанове он сошелся с Недосекиным, потом они породнились: его сестра Пелагея стала женой бывшего белогвардейского офицера и будущего бандитского вожака.

После разгрома антоновцев Елизар и Пелагея, не задумываясь, последовали за Недосекиным.

— А что мне оставалось делать? Другого пути у меня не было, — закончил исповедь Клейменов и попросил воды.

Прошин подал стакан, Елизар с жадностью выпил, его руки тряслись, и стакан звякал о зубы.

— Советская власть дала землю, а вы подняли оружие на нее. Как понимать это?

— Зачем мне земля, если каждое зернышко, каждая былинка, политая моим потом, не принадлежит мне? Все задаром отбирали.

— Отмена хлебной монополии и введение продразверстки не образумили вас?

— Нет, не образумили. Только беднота вздохнула с облегчением. Чего можно было ждать от власти, если объявили нас злейшими врагами советского строя?

Клейменов, не читая, подписал протокол.

— Прочитайте, — предложил Прошин.

— Надо ли? Вам незачем писать лишнее, а мне уже нечего терять. — И все же Клейменов взял протокол и, шевеля губами, шепотом прочитал его: читать про себя он не умел.

12 декабря 1922 года уездная газета «Известия» напечатала подробный отчет о «Процессе 94-х».

«Выездная сессия Пензенского губревтрибунала в здании бывшего Высшего начального училища в городе Нижнем Ломове более десяти дней слушала дело по обвинению Недосекина, Муленкова, Шварева, Китаева, Юрина, Валентинова и других в числе девяноста четырех человек, обвиняемых в бандитизме и укрывательстве бандитов», — говорилось в статье.

Председатель суда зачитал обвинительный акт, в котором были перечислены тягчайшие преступления, совершенные подсудимыми: разграбление Титовского отделения губсоюза, Студенского винзавода, Калиновской просодранки, убийство сотрудника Пензенской ЧК Шешурина, нанесение ран сотруднику губчека Варламову, многие бандитские налеты, ограбления и убийства граждан на дорогах и в населенных пунктах.

Перед судом прошли сотни свидетелей, рассказавших о жутких преступлениях участников банды.

На седьмой день процесса была допрошена вдова бывшего председателя Выглядовского сельсовета Дубова. Немолодая, убитая горем женщина, еще не снявшая траур по мужу, с трудом могла говорить.

«Моего мужа на наших глазах мучали всю ночь. Истыкали штыками и кинжалами, приводили в чувство и снова продолжали пытки. Он до рассвета пролежал в луже крови и умер, не приходя в сознание…»

Характерный диалог состоялся между председателем суда и подсудимым Валентиновым.

— Подсудимый Валентинов, объясните, как вы стали бандитом? — спросил председатель, отрываясь от просмотра бумаг.

— Я защищал себя, свои принципы, честь моего сословия.

— Какого сословия именно?

— Я потомственный дворянин. С первых лет революции вел непримиримую борьбу с большевиками, которых я ненавижу. Так же, как и Недосекин, погибший в боях с чекистами, я служил в рядах Добровольческой армии, участвовал в карательных экспедициях против красных в Задонских степях, был в «повстанческой армии» Антонова…

— Став уголовным преступником, вы опозорили, как я понимаю, честь своего сословия?

— Не могу согласиться с вами. Я боролся до конца, последние действия были действительно такими, как вы их определяете… Но у нас не было другого выхода: или — пулю в лоб, или — хлопнуть дверью, чтобы небу стало жарко.

— Первый путь, думаю, был бы благороднее для дворянина.

— Возможно, не возражаю. Однако человек всегда надеется на лучший исход. Смерть — самая крайняя мера. Мы оказались в трагическом положении.

— Трагизм без перспективы?

— Да, так. В этом случае не думают о формах борьбы.

— Приемлемо все: и уголовный бандитизм, и убийства безвинных людей, — заметил председатель суда не без иронии. — Я правильно понял вас, Валентинов?

— Правильно, гражданин судья. Трагизм без перспективы, как вы изволили выразиться, неизбежно приводит к уголовщине, порождает жестокость.

Установив степень вины каждого подсудимого, революционный трибунал осудил к расстрелу Бориса Валентинова, Григория Муленкова, Александра Архипова, Пелагею Недосекину, Григория Ладыгина, Наталью Лопатину и еще пятнадцать человек, как «строящих свою жизнь на крови рабочих и крестьян, как непосредственных участников в вооруженных ограблениях и нападениях на государственные склады и частных граждан».

Зал судебного заседания был до отказа заполнен жителями города и окрестных сел; они одобрительно встретили приговор революционного трибунала.

Банда Недосекина была последним крупным бандформированием в Нижнеломовском уезде.

Новый уклад жизни набирал силы, овладевал умами и сердцами, думами и чаяниями крестьян. Уголовные и политические банды были подавлены, наступило временное затишье.

 

I

Весна в том году вступала в свои права медленно. Но в первых числах мая вдруг установилась теплая, по-настоящему весенняя погода. И совершилось великое чудо природы: за сутки на буроватых ветках вишен и слив распустились нежные белые цветы. Цветение было обильным: белые облака укрыли и ветки и еле распустившиеся листья, взметнулись над крышами домов, легли на невысокие заборы. Только осторожные яблони не спешили наряжаться, словно не верили капризной весне: в редкие годы случалось, что и в мае морозы обжигали яблоневый цвет.

В чистом ясном небе радостно парили голуби, на первых зеленых лужайках хлопотали веселые воробьи. А ночами в садах, что буйно расцвели под Боевой горой, опробовали голоса соловьи.

Василия Прошина вызвали из Чембара, где он тогда работал, в Пензу, чтобы объявить о новом назначении.

Окружной отдел, или оперсектор ОГПУ, как его еще называли, размещался в двухэтажном кирпичном особняке в верхней части улицы Красной.

Прошин остановился в Доме крестьянина и, поднявшись по деревенской привычке вместе с солнцем, долго бродил по городу.

Утренний воздух был свеж и прозрачен. С Боевой горы хорошо просматривались панорама города, поля, начинающиеся сразу же за городской окраиной, и Арбековский лес.

Невольно думалось о могуществе природы, которая, не считаясь с чаяниями и заботами людей, совершает свой извечный круговорот обновления. «Может быть, начинающаяся ломка векового уклада жизни — лишь малая частица того неизбежного круговорота, что происходит в мире», — подумал Прошин.

Начальник окружного отдела сорокачетырехлетний Иосиф Владиславович Тарашкевич тепло поздоровался с Прошиным, пригласил сесть. Василий слышал, что раньше Тарашкевич возглавлял Чрезвычайную комиссию Литвы и Белоруссии и направлен в Пензу по личной рекомендации Феликса Эдмундовича Дзержинского.

— Как жизнь в Чембаре? — спросил Тарашкевич, пытливо разглядывая Прошина.

— Не знаю, что и ответить на ваш вопрос, Иосиф Владиславович: пока вроде бы спокойно, но среди крестьян, кажется, начинается брожение. Объявленная линия партии на коллективизацию…

— Это закономерный процесс, — перебил Тарашкевич, — говорил он с заметным белорусским акцентом. — Нынешнее затишье обманчиво, и продлится оно недолго. Неизбежное наступление социализма в городе и деревне, рассчитанное на полную ликвидацию эксплуататорских классов — кулаков и нэпманов, — продолжал Иосиф Владиславович, — не может не вызвать волну, точнее сказать, девятого вала отчаянного сопротивления со стороны враждебных социализму сил.

Прошин хорошо понимал Тарашкевича, потому что знал положение в деревне, где кулаки начали поднимать голову.

Пятнадцатый съезд партии провозгласил курс на коллективизацию сельского хозяйства, принимались меры к усилению государственной помощи колхозам, развертывалась широкая пропаганда, начиналась коллективизация. Все это вызывало тревогу и волнения у крестьян.

Объявляя новую экономическую политику, партия вела линию на ограничение и вытеснение кулацких хозяйств. Они облагались повышенным налогом, в последнюю очередь обеспечивались сельскохозяйственными машинами, для них устанавливался ряд других барьеров. Но какое-то время кулакам разрешалось нанимать рабочую силу, арендовать землю, сдавать знаем рабочий скот, машины и инвентарь.

И вот теперь наступил новый этап социалистического строительства: на повестку дня ставится вопрос о ликвидации кулачества как класса.

Чекистский опыт подсказывал Прошину: чтобы успешно работать, нужно знать психологию людей, научиться распознавать, кто по убеждению, а кто по темноте своей выступает против народной власти Советов. Без этого, думал он, можно невольно сбиться с правильного пути, допустить противозаконные действия. Он упорно и напряженно работал над собой: настойчиво изучал труды Ленина, партийные документы, политическую литературу, основы логики и психологии.

И, слушая теперь начальника окружного отдела, Прошин мысленно восхищался тем, как глубоко понимает обстановку Тарашкевич.

— Словом, надо готовиться к решительной схватке с кулаками, самыми зверскими и самыми дикими эксплуататорами… Мы решили перевести тебя в Пензу, не возражаешь? — неожиданно спросил Тарашкевич.

— Благодарю за доверие.

— А почему не спрашиваешь о должности?

— Готов выполнять любые поручения! — отрапортовал Прошин.

— Хорошо! Назначаем тебя на должность начальника отделения. Осваивайся с новым участком, знакомься с людьми.

Прошину отвели небольшую комнату во втором этаже. Единственное окно, узкое и высокое, выходило на Красную улицу. Ночами по булыжной мостовой, грохоча коваными колесами, проезжали ассенизационные обозы, и после них в дремотном воздухе долго висело зловонное облако. В кабинете было душно, но окна приходилось закрывать и плотно зашторивать.

Поздним вечером Василий покинул свой кабинет. В городском парке зазывно играл духовой оркестр, но ему хотелось побыть одному, разобраться в первых впечатлениях.

По крутому спуску мостовой, спотыкаясь о крупные неровные булыжники, дошел до улицы Горького, а по ней — до Татарского моста, остановился на самой середине. Под ним тихо плескалась Сура, прибиваясь к правому берегу, со стороны железной дороги доносились протяжные гудки паровозов и лязг вагонов.

Чуть больше недели проработал Прошин в Пензе, ознакомился с накопившимися в отделении материалами. Среди них были сообщения о нераскрытых убийствах сельских активистов, заявления, обвиняющие отдельных граждан в сотрудничестве с губернским жандармским управлением и в предательстве революционно настроенных лиц, доклады о локальных мятежных выступлениях в селах, информационные сводки об активизации враждебной деятельности церковно-сектантских элементов — все сигналы казались Прошину важными и интересными.

Ему только что исполнилось двадцать шесть лет, по натуре он был горячим и беспокойным человеком; и теперь с чувством досады сетовал на своих нынешних коллег и подчиненных за то, что они, по его мнению, допустили волокиту в организации проверки поступивших материалов, в результате чего упущено время, по ряду дел, бесспорно, утрачены следы преступных действий, сокрыты либо уничтожены улики.

В течение этих дней Прошин выслушал доклады всех оперативных работников; материалы, которые привлекали его внимание, оставлял у себя, чтобы глубже изучить их и продумать первоочередные мероприятия.

С большим интересом Василий читал дело, на обложке которого значилось: «Филеры и агенты жандармского управления».

Раскрывались трагические судьбы смелых революционеров, ставших жертвами корыстного предательства.

По одним делам расследование было закончено и вынесены судебные решения о наказании виновных; другие прекращены за недоказанностью, хотя подозрения о сотрудничестве проходящих по ним лиц с бывшим губернским жандармским управлением не были сняты.

До боли в сердце взволновал Прошина находившийся в деле документ — свидетельство мощи человеческого духа. Это была кабинетная фотокарточка шестнадцатилетнего Николая Пчелинцева, наклеенная на плотный картон, на обратной стороне химическим карандашом написано его последнее обращение к отцу и матери. Вот эта короткая прощальная записка:

«Прощай, дорогой отец и мать, прощай, Таня и все ребятишки. Меня вешают в лесу. Не плачь, дорогая мама, это не так страшно, как кажется. Умираю с надеждой на то, что скоро всем будет хорошо. Николай».

Так спокойно говорить о смерти мог только истинный герой, свято верящий в правоту революционного дела, ради которого он погибает. А герою этому не было полных семнадцати!

Эта записка, которую в самый последний момент разрешил написать вице-прокурор Кузовков, присутствовавший при казни, потрясла Прошина. Он дал себе клятву быть беспощадным к жандармским филерам и агентам, сделать все, зависящее от него, чтобы они были разысканы и наказаны.

А история этого дела — расследование по нему проведено до Прошина — была такова.

Революционно настроенные молодые люди создали тайный кружок, изготовляли и распространяли листовки и прокламации, вели устную пропаганду против царизма. И когда казалось, что дело пошло на лад — участники группы приобрели опыт нелегальной работы, — все они были арестованы.

Ровно через двадцать лет чекисты установили, что молодых революционеров выдала жандармам Варвара Михайловна Семилейская, внешне симпатичная и добрая женщина, высказывавшая сочувствие художникам-бунтарям и вроде бы проявлявшая заботу о них.

Семилейская, акушерка по специальности, избрала легкий путь заработка: держала квартирантов и нахлебников. Так называли тех, кто брал обеды у частных лиц. В их числе оказались учащиеся художественного училища. Вполне доверяя «доброй» хозяйке, малоопытные революционеры в ее присутствии сочиняли листовки, призывающие к низвержению жестокой царской власти, открыто обсуждали методы борьбы с ней.

Они и мысли не допускали, что «заботливая тетя Варя» побывала в жандармском управлении и дала согласие полковнику Николаеву секретно сотрудничать с ним. За каждую выданную голову жандармы обещали платить ей сто рублей.

Начальник жандармского управления Николаев лично встречался с Семилейской, и та регулярно докладывала ему о деятельности «анархистов-коммунистов». Так молодых революционеров именовали в жандармских документах.

После суда некоторые члены революционного кружка назвали Семилейскую провокаторшей и жандармской ищейкой.

Чекисты допросили десятки свидетелей, в московских архивах обнаружили донесение Пензенского губернского жандармского управления, в котором подробно излагалась деятельность революционного кружка и делался такой вывод:

«Я нахожу вполне установленной их принадлежность к «Пензенской группе анархистов-коммунистов», и принадлежность эта, как видно из изложенного, являлась не только идейной, по и реальной, а потому постановил: препроводить настоящее производство Пензенскому губернатору для дальнейшего направления применения к ним статьи 33 Положения о госохране. Начальник управления полковник Николаев».

В донесении красноречиво расписывалась роль Семилейской в раскрытии группы «анархистов-коммунистов».

Варвара Михайловна Семилейская была арестована и осуждена к лишению свободы сроком на десять лет.

Долго размышлял Прошин над делом Пилатова Евдокима Григорьевича, который также подозревался в секретном сотрудничестве с Пензенским губернским жандармским управлением. Как говорилось в одном из документов, в двенадцатом году Пилатов, работая на станции Рамзай Сызрано-Вяземской железной дороги, поддерживал близкое знакомство с революционно настроенными железнодорожниками и крестьянами окрестных сел и, добровольно предложив свои услуги, информировал об их деятельности.

В частности, указывалось, что Пилатов сумел войти в доверие к начальнику станции Шалдыбину и его сыновьям — Константину и Борису; в разговорах с ними выяснил, что братья Шалдыбины осуждают самодержавие и заведенные в России порядки, а один из братьев участвовал в студенческих волнениях в Петербурге в связи с Ленским расстрелом. Обо всем этом Пилатов будто бы доложил жандарму на станции Рамзай, а затем стал постоянно сотрудничать с жандармерией.

Этот документ был составлен по показаниям свидетеля Урядова Ивана Марковича. Никаких других доказательств в деле не было, но сведения, изложенные Урядовым, почему-то вызывали доверие.

Пилатов дважды арестовывался — в девятнадцатом и двадцать шестом годах, — свою связь с жандармерией категорически отрицал. И каждый раз освобождался за недоказанностью состава преступления.

Вечером Прошин зашел к начальнику окротдела. Иосиф Владиславович был в штатском. На нем была синяя сатиновая косоворотка, туго стянутая широким армейским ремнем, две верхние пуговицы расстегнуты. Крупное, чисто выбритое лицо говорило о крепком здоровье и волевом характере Тарашкевича.

В конце доклада Василий высказал интерес к материалам на Пилатова.

Иосиф Владиславович рассмеялся; Прошин смутился и нахохлился, не догадываясь, чем вызвал беспричинный смех у начальника.

— Не обижайся, сейчас объясню, — сказал Тарашкевич, вытирая глаза чистым платком.

Приехав в марте двадцать третьего года в Пензу и знакомясь с делами, рассказывал Тарашкевич, он, как и Прошин, заинтересовался Пилатовым. Какая-то притягательная сила есть в показаниях Урядова, им хочется верить. Тарашкевич приказал вторично арестовать Пилатова и провести новое расследование.

— Как видишь, я начал с того же. Лично допрашивал Пилатова; его объяснения не сняли, а усилили подозрения, но собрать доказательства и на этот раз не удалось.

— Позвольте все-таки и мне поработать над этим делом, — попросил Прошин.

— Запретить, конечно, не могу, но и увлекаться не советую, — сказал Иосиф Владиславович.

— А я хочу попробовать. Разрешите? — настаивал Прошин.

— Попробуйте, — сухо разрешил Тарашкевич. «Ему объясняешь, что Пилатов дважды арестовывался, ничего достичь не удалось, а он все же стоит на своем», — с досадой подумал Тарашкевич. Впрочем, он списал такую настойчивость за счет возрастной запальчивости нового начальника отделения.

— Я хочу съездить в Рамзай, поговорить с людьми…

— Хорошо, — перебил Тарашкевич. — Повторяю, не увлекайтесь; полагаю, что в отделении найдутся более перспективные дела.

У Прошина мелькнула мысль: отказаться на время от дела Пилатова, чтобы не обострять отношения с начальником, который, как видно, не одобряет его намерения, но удерживал какой-то внутренний протест. «Ладно, одно другому не помешает, не будет получаться с Пилатовым, отступлюсь».

В понедельник, проведя короткое совещание с подчиненными, Прошин с первым же поездом выехал на станцию Рамзай.

 

II

Рамзай в те годы был большим и процветающим селом. Его почти пятитысячное население занималось садоводством и ремеслами: скорняжеством, изготовлением многокрасочной деревянной посуды; там действовали небольшие поташные и красильные заводы. В селе было три церкви, школа, сиротский приют.

Все это, а также близость железной дороги и губернского центра, с которым поддерживалась живая связь, накладывали определенный отпечаток на социальный характер населения, с одной стороны, сохранялась мелкокрестьянская психология, с другой — явно наблюдалось проникновение передовой идеологии рабочего класса. Начиная с первой русской революции, здесь возникали кружки различных политических оттенков, общим у них было то, что все они разными способами, честно и мужественно боролись против самодержавия.

Поезд стоял на станции Рамзай одну-две минуты.

Прошин, соскочив с подножки, лоб в лоб столкнулся с дежурным по станции, небольшого роста толстяком в малиновой фуражке и черной шинели, хотя было довольно тепло.

— Начальник на месте?

— Нету, они уехали в Пензу.

— С вами можно поговорить?

— Говорите, — не очень любезно отозвался дежурный.

— Мне нужно по делу, где можем побеседовать?

— Да в кабинете начальника станции, никто не помешает.

— Вы давно здесь работаете? — спросил Прошин, когда они вошли в просторный кабинет и уселись друг против друга.

Ознакомившись со служебным удостоверением Прошина, недоверчивый дежурный стал приветливее и разговорчивее.

— Я местный, всю жизнь — на станции, со стрелочника начинал.

— Хорошо! Вы знали бывшего начальника станции Шалдыбина?

— Шалдыбина? — зачем-то переспросил дежурный. Потом Прошин понял: у него такая манера разговора. — Как не знать, при нем начинал службу. Добрый был человек, справедливый.

— Он что, умер?

— До точности не знаю, но слухи такие были. Куда-то уехал в смутное время и вроде бы помер.

— Имя и отчество его помните?

— Как не помнить? Яковом Васильевичем прозывался.

— А сыновей его знали?

— Как не знать! Очень даже хорошо знаю. Старшего звали Николаем Яковлевичем. Умница был, боевой человек! По слухам, после революции работал наркомом путей сообщения где-то в Средней Азии, там и погиб…

Прошин хотел спросить, как это случилось, но дежурный опередил его и продолжал:

— Где-то под Ташкентом строили гидростанцию, получился обвал в тоннеле, на том и закончилась его героическая жизнь.

Дежурный снял фуражку и несвежим платком бордового цвета вытер пот и потер пальцами лоб: фуражка, видно, была маловатой для его шарообразной головы и оставила глубокие лиловые вмятины на лбу.

— Продолжайте, пожалуйста!

— О братьях Шалдыбиных? Вторым был Константин Яковлевич, сейчас ему, должно быть, лет сорок, закончил институт, по какой-то химии, живет в Пензе. Там же проживает и младший брат Борис Яковлевич. Энтот года на два помоложе, тоже имеет высшее образование, работает учителем в железнодорожной школе…

«Почему же в деле Пилатова нет показаний братьев Шалдыбиных, ведь Пилатову вменялось в вину, что о них он доносил жандармам? — недоумевал Прошин. — Неужели их не сумели найти тогда?»

— Вы знали Пилатова Евдокима Григорьевича? — спросил Прошин, отвлекаясь от своих дум.

— Как не знать! Нашенский, житель Рамзая, крестьянствовал, потом пакгаузы сторожил, потом ушел в армию, сказывали, добровольцем… Его два раза чека забирала, ко вскорости освобождали.

— За что его арестовывали?

— Чего не знаю, того не знаю, врать не буду. Болтают разное…

— Что именно?

— Будто с жандармами якшался… Непонятный человек: колючий и скользкий, как ерш, голыми руками не возьмешь.

— Спасибо! Ивана Марковича Урядова знаете?

— Урядова? Как не знать! Если хотите поговорить с ним, торопитесь: сказывают, на ладан дышит. Ему, так я полагаю, перевалило за восьмой десяток.

— А где он живет?

— В селе и живет, в своей развалюхе…

Разговор часто прерывался телефонными звонками. Дежурный снимал трубку, отвечал односложно. Однако Прошин остался доволен беседой и считал, что ему повезло: от первого встречного получил справки о людях, с которых намечал начать новое расследование по делу Пилатова.

Иван Маркович Урядов долго рассматривал удостоверение Прошина, открывал узловатыми пальцами, снова захлопывал. Он был больной и дряхлый, но не до такой степени, как охарактеризовал его дежурный по станции. Высокий, худой и сутулый, во всю голову лысина цвета слоновой кости, лишь на висках и на затылке сохранился седой пушок.

— Все правильно, молодой человек! Чем могу служить ГПУ? — спросил Урядов, возвращая удостоверение и тяжело опускаясь на лавку. Пригласил сесть и Прошина.

— Поговорить надо, — сказал Прошин, уклоняясь от деловых вопросов. Он снял кепку, пригладил волосы и сел рядом со стариком. Знал: если хочешь завязать откровенный разговор с человеком, сумей расположить его к себе, не спеши с расспросами о деле.

— Как живете, Иван Маркович?

— Не живем, а доживаем последнее времечко, — отвечал Урядов.

— Чего болит-то?

— Если бы ты спросил, чего не болит, может, и ответил бы, — сказал старик, сразу обращаясь на «ты». — Все болит, как есть все.

— Ничего, Иван Маркович, вы еще вон молодцом, — польстил Прошин. — Как память-то?

— Как тебе сказать: то, что было давно, помню, а то, что случилось вчера, забыл.

— Хорошо. Я хотел поговорить о делах давно минувших дней, — сказал Прошин и удивился своим словам: «Из песни, что ли, какой?»

— Тогда спрашивай, буду отвечать как на духу. Правда, в народе так бают: говори как на духу, да знай про себя. Есть такая присказка.

— Иван Маркович, расскажите о том, как развивались революционные события в Рамзае.

Старик что-то тихо прошамкал беззубым ртом, пригладил пушок на затылке.

— Это можно, молодой человек, токмо не знаю, как начать?

— Были ли в селе или на станции люди, которые вели работу против царя? — подсказал Прошин.

— Знамо, были. И я имел причастность к тому… — Старик помолчал минутку и начал: — После Кровавого воскресенья, стало быть зимой пятого года, в селе Рамзай — тогда оно еще называлось Тужиловкой — возник революционный кружок. Создателем его был Федор Иванович Давыдов, отчаянный мужик. И меня завлекли в тот кружок. Чего мы делали? Собирались, судили да рядили, как бороться с царской властью; разъясняли крестьянам, что под лежачий камень вода не бежит, что надо выступать за свою долю… Устно говорили об этом, раздавали книжки и прокламации, которые, как думается, привозили из Санкт-Петербурга. Человек? В кружке-то? Поначалу в него вошло десять человек. Федор Иванович Давыдов, его брат Ефрем Иванович, Михаил Федорович Ежов, ну я, других уж и не помню.

— Иван Маркович, вот лично вы, что делали по заданию организации?

— Я-то? Принимал от приезжих людей революционные книжки, брошюрки и листовки, хранил их в тайнике… В сенцах у меня был сделан потайной погребок, хитро упрятанный, — пояснил Урядов. — С поручениями руководителя кружка Федора Ивановича ездил в соседние села, там встречался с сочувствующими нам людьми… А по правде сказать, и рамзайские, и крестьяне соседних сел помогали нам. Был такой план: раздобыть оружие и подняться против местных властей. Хотели разгромить усадьбу тужиловского помещика Протасьева. Казалось, все идет как по маслу. И вдруг припожаловали жандармы, и тут началось… Федору Ивановичу Давыдову тогда удалось скрыться, почти все члены кружка были арестованы. Меня тоже заграбастали…

Иван Маркович улыбнулся, вспоминая о далеком прошлом, и продолжал:

— В Рамзае был стражник, по фамилии Селиверстов, отчаянный зверюга и пьянчуга… Вот он меня арестовал. «Попытаешься бежать — пристрелю!» — пригрозил заплетающимся языком. И все-таки я убежал…

— Расскажите, Иван Маркович, как это удалось вам?

— Удалось нехитро. Ведет меня стражник по селу, а сам качается, как поплавок на волнах. Ну, мужики сообразили, в чем дело. Окружили Селиверстова и стали вроде бы допытываться, кого и за что арестовали? Я воспользовался этим и убег… Кому-то еще удалось скрыться, кого-то жандармы не тронули — должно, не всех поименно назвал доносчик…

После этого случая мы стали осторожнее: вместе не собирались, каждый действовал на свой страх и риск. Лет семь, надо думать, продолжалась такая строгость и активных выступлений не было. Наверное, за год до начала войны, стало быть в тринадцатом году, в Рамзай возвернулся Федор Иванович Давыдов и опять стал собирать свое поредевшее войско из тех немногих, кто оставался в селе. Но кто-то опять выдал Давыдова. Его снова арестовали на станции Рамзай, зверски избили; так измолотили, что вскорости он скончался от тех побоев… Еще вспомнил: членами нашего кружка были Михаил Портнов и Никифор Юматов — оба они из Мастиновки, их сослали в Сибирь, по слухам, они там и осели на жительство… В Мастиновке и сейчас живет брат Никифора — Сергей Леонтьевич Юматов, мой дальний сродственник. С ним тебе надо поговорить, мужик он надежный.

— Спасибо! Иван Маркович, вы знали Пилатова?

— Евдокима Григорьевича? Знал, даже хорошо знал.

— Он не был членом революционного кружка?

— Нет, не был. Что за человек? Как тебе сказать? Услужливый, веселый, одним словом, мужик компанейский. С жандармами? Кто ж его знает, ничего не могу пояснить. В селе шел разговор, что Пилатова уже в советское время два раза арестовывали, но вскорости освобождали. За что сажали и почему выпускали, это вам лучше знать, — сказал старик с доброй улыбкой.

Попрощавшись с Урядовым, Прошин пошел в сельский Совет. Пожилая, болезненно-худая женщина, секретарь Совета, полистав похозяйственные книги, сказала, что из тех, кто нужен Прошину (он назвал членов революционного кружка, о которых рассказал Урядов), в Рамзае никто не значится. Расспросив, как пройти на Мастиновку, Прошин решил сходить туда, чтобы встретиться с Сергеем Леонтьевичем Юматовым.

 

III

Погожий майский день клонился к закату, но солнце еще приятно пригревало. Заросший травою-муравою проселок вывел Прошина к реке. Здесь малым ручейком начинается Пензятка. Ему нужно было идти берегом реки, никуда не сворачивать — так объяснила секретарь Совета.

Прибрежные вербы покачивали желтыми пушистыми сережками, похожими на только что вылупившихся цыплят. В густых зарослях перекликались сороки, над золотистыми цветами мать-и-мачехи жужжали пчелы.

На душе у Прошина было светло и радостно. Вспомнились встречи с Анечкой в такие же вот весенние дни. Быстро летят годы. Теперь сыну Юре уже пять лет, а Анечка ждет второго ребенка.

Василию хотелось, чтобы родилась дочь: дочери нежнее, ласковее, да и в старости не оставят одиноких родителей. А сыновья разлетятся по белу свету, своими семьями обзаведутся.

«Взять хотя бы меня, — кольнула мысль. — Больше пяти лет не был в отчем доме. Как там отец, братья, сестренка? Нет, девочки все-таки понадежнее». Василий не сетовал на жену за то, что давно не был в Атемаре, сам во всем виноват: все дела, дела…

Его размышления прервал заяц, перебежавший дорогу. Он не торопился и не оглядывался, будто догадывался, что этот мирно настроенный человек не сделает ему зла. «Заяц перебежит дорогу, к несчастью», — с улыбкой вспомнил Прошин народное поверье.

Василий спустился к берегу, пригоршнями напился чистой и холодной воды.

Добротный, обшитый тесом дом Сергея Леонтьевича Юматова находился в середине восточного порядка.

Прошин вошел в дом. Молодая женщина, сноха или дочь, кормила грудью ребенка. Увидев незнакомого человека, она отстранила ребенка и стыдливо прикрыла грудь. Ребенок расплакался.

— Юматовы здесь живут? — спросил Прошин, остановившись у самого порога.

— Здесь, здесь, проходите, — пригласила женщина, оправляясь от смущения и качая на руках не унимающегося ребенка.

— Мне Сергея Леонтьевича.

— Посидите, они скоро будут, картошку сажают на дальнем огороде.

— Спасибо, я выйду, побуду на крылечке. — Прошин вышел, чтобы не стеснять молодую мать.

По улице лениво брели коровы, сыто пережевывая жвачку, блеяли овцы и козы, дремали большие, смирные собаки. Следом за стадом поднималось облако желто-серой пыли.

Большая бурая корова подошла к воротам Юматовых. Прошин хотел было открыть ворота и впустить ее, но она сама ловко рогом откинула проволочное кольцо, ворота со скрипом отворились, и корова вошла во двор.

Вскоре появились Юматов и его жена. Ему и ей было лет по пятидесяти с небольшим, лица их были загорелыми, одежда пропыленной.

Прошин показал хозяину удостоверение, объяснил цель прихода к нему.

— Рады встретить, очень рады, заходите в избу.

После немудреного деревенского ужина — яйца и молоко из погреба — Прошин и Юматов вышли на крыльцо. Как обычно в таких случаях, Василий стал расспрашивать Сергея Леонтьевича о его жизни, о сельских делах.

— Мастиновка — боевая деревня: до революции у нас всякие кружки да союзы возникали, и потом — по первости, должно, бес попутал — против власти Советов выступали.

Прошин слышал о кулацко-эсеровском мятеже в Мастиновке и не стал расспрашивать об этом. К ним один за другим подходили мужики, начинали разговор о жизни в городе, о коллективизации: что она такое и что несет крестьянам.

Прошин пытался как можно проще объяснить неизбежность колхозного строительства, без чего, мол, крестьянин останется в вечной кабале у богатеев. Но слова его — это Василий хорошо чувствовал — не доходили до сознания мужиков; им, конечно, нелегко было расстаться с хозяйством, которому отдана вся жизнь: работа до кровавых мозолей на руках, тревожные бессонные ночи.

Поздно разошлись мужики, лишь красные огоньки цигарок светились в темноте.

— В деревне не спрячешься — все на виду, — проговорил Юматов, тщательно разминая сапогом окурок. — Так чего конкретно вас интересует?

— А не поздно? Может, отложим разговор на завтра?

— Ни свет ни заря уйдем картошку досаживать. Уж давайте сегодня, заодно.

— Ну, хорошо! Мне хотелось узнать о Никифоре, его революционных делах, кто выдал его жандармам?

— Вон сколько вопросов! Попытаюсь вспомнить, сначала о себе. В нашем селе было два тайных кружка: один создали левые эсеры, второй — социал-демократы. Так те и другие называли себя…

Юматов рассказал, что активную революционную работу он начал в четвертом году, хотя в тайный кружок был вовлечен годом раньше. Первого мая четвертого года вместе с рабочими Сызрано-Вяземской железной дороги участвовал в забастовке. Он тогда работал кондуктором, жил в Рамзае, но связи с жителями села не терял, да и земледельческого труда не оставлял. Сначала Юматов вступил в кружок левых эсеров, но под влиянием брата Никифора перешел в организацию социал-демократов. Чем занимался? Вел пропаганду среди крестьян и рабочих, распространял нелегальную литературу, участвовал в массовках и тайных собраниях. Зимой пятого года в Мастиновку нагрянули жандармы и полицейские, многих забрали. Арестовывали и его, но суд освободил за недоказанностью, а брата Никифора Леонтьевича, руководившего организацией социал-демократов, и его помощника Михаила Портнова сослали на вечную каторгу в Сибирь. После разгрома революционных кружков в Мастиновку часто наезжали казаки, делали обыски, беспричинно избивали крестьян. Многих арестовывали, кого судили, кого освобождали.

— Вот вы спросили, кто выдал брата и других революционеров? Не знаю, доподлинно никто не знает.

— А подозревали кого-нибудь?

— Я лично подозревал Евдокима Пилатова. Какие основания? Да никаких оснований нет. Просто он казался мне скользким человеком, а главное, хорошо знал людей на станции, и в селе Рамзае, и в Мастиновке, как-то лебезил перед людьми.

— Вы говорили кому-либо о своих подозрениях?

— Не помню. Наверно, говорил: меж собой мы обсуждали этот вопрос, строили догадки, кто мог донести жандармам.

— Кто еще может знать обо всем этом?

— Кто? Сейчас скажу. Да вот Семен Иванович Евстифеев, к примеру. Живет через два дома от меня.

Началась вторая перекличка петухов, где-то лениво побрехала собака и тут же замолкла.

— Ночевать у меня будете?

— Куда же теперь? Может, на сеновале найдется местечко?

— Холодно и неуютно там: свежего сена еще нет, а старое скормили за зиму. Пойдемте в избу.

— Спасибо, Сергей Леонтьевич. Вы не сможете предупредить утром Евстифеева?

— Скажу и вас разбужу, можете спокойно почивать.

Прошина уложили на широкой лавке в горнице, уснул он мгновенно. Впрочем, и спал-то, вероятно, не больше трех-четырех часов.

И вот перед ним стоит кряжистый, светлобородый крестьянин с огромными ручищами, которые не знает куда подевать: то опускает вдоль туловища, то прячет за широкую спину.

— Больше двадцати годов прошло с той поры, многое выветрилось из головы, — начал Евстифеев, отвечая на поставленные Прошиным вопросы. — Наша Мастиновка тогда входила в Рамзайскую волость. Рамзай и Мастиновка были как одно единое село… Курить можно?

— Курите, пожалуйста!

Евстифеев свернул «козью ножку», набил ее крупно накрошенным самосадом, запалил и, сделав глубокую затяжку, выпустил голубое облачко ядовитого дыма.

— Вскоре после расстрела на Дворцовой площади я вошел в социал-демократическую организацию… Небольшая, человек двенадцать. Что делали? Объясняли крестьянам, почему царь расстрелял рабочих, как надо готовиться к борьбе. Помнится, мы призывали готовиться к вооруженным выступлениям, но приехавший из Пензы представитель РСДРП объяснил нам, что для этого время еще не приспело. Проводили тайные собрания, массовки… — Евстифеев снова сделал глубокую затяжку, закашлялся до слез.

— В том же году в село приехали жандармы, полицейские, казаки; организацию разгромили, кого арестовали, кого выпороли нагайкой. Руководителей организации Никифора Юматова и Михаила Портнова сослали на вечную каторгу в Сибирь. Лет пять, должно, длилось затишье, а потом мужички опять зашевелились. Но часто наезжали жандармы и казаки, задерживали подозрительных, производили обыски, опять пороли… Несколько разов арестовывали Осипова Семена, Киреева Григория, всех уж и не помню. В моем доме три раза делали обыски…

Евстифеев бросил окурок, оторвал полоску от мятой газеты и стал свертывать новую «козью ножку». Прошин молча наблюдал за ним, ожидая продолжения рассказа.

— Все, наверно, — проговорил Евстифеев, прикуривая.

— Вы не думали над тем, кто выдал организацию?

— Как не думали? Думали. Я лично подозревал Пилатова Евдокима.

— Какие основания для этого?

— Да как тебе сказать: и были, и не были. Пилатов мог знать настроения людей и в Рамзае и в Мастиновке — это раз. Он работал на станции и знал, кто ездит в Пензу, кто с кем видится — это два. При встречах с людьми навязчиво затевал разговоры, выспрашивал обо всем. Просто так это не делается…

Подозрения Евстифеева можно было как-то понять и объяснить, но они не могли быть доказательством по делу. Подозрения есть подозрения, думал Прошин.

— Спасибо вам, Семен Иванович, — поблагодарил он, пожимая мускулистую, загрубелую руку.

— Чего знал, о том и рассказал, утаивать али прибавлять интереса нету.

Вечером Прошин возвратился в Пензу. На кухонном столе лежала записка, торопливо написанная женой. Анна сообщала, что ее увезли в родильный дом, а Юра остался на попечении соседей. Время было позднее, и Василий решил не беспокоить соседей и сына. Отрезал кусок черного хлеба, посыпал крупной солью, пожевал, запивая холодным чаем, и лег; долго крутился в постели: тревога за жену отгоняла сон. Шесть лет прожили Василий и Анна, их отношения были открытыми и добрыми, они не давали друг другу поводов для укоров или проявления недовольства.

 

IV

Утром Прошин зашел к начальнику окружного отдела, рассказал о поездке в Рамзай и Мастиновку, о разговоре с дежурным по станции, а также с Урядовым, Юматовым и Евстифеевым. Он считал, что напал на след предателя, но Тарашкевич, вероятно, не разделял его поспешных выводов: слушал рассеянно, ни о чем не спрашивал; было видно, что его мысли заняты чем-то другим. Такая безразличность начальника обижала Прошина, успевшего увлечься делом Пилатова.

— Все, о чем ты рассказываешь, наверное, будет очень интересным для историков, которые станут изучать историю революционного движения в Пензенской губернии, — вяло проговорил Тарашкевич, когда Прошин закончил доклад. — Но к делу Пилатова все это не имеет никакого отношения.

— Но ведь кто-то предавал! — горячо настаивал Прошин. — Юматов и Евстифеев определенно подозревают Пилатова.

— Вы, товарищ Прошин, не новичок в нашей работе и должны знать, что нужны достоверные доказательства. А их пока нет, боюсь, и не будет. Не удивляйтесь, есть основания для такого утверждения. Узнав о том, что совершилась Февральская революция и что Николай II отрекся от царского престола, начальник Пензенского губернского жандармского управления подполковник Кременецкий Леонид Николаевич собрал личный состав управления и приказал уничтожить все личные дела на филеров и тайных агентов, сжечь картотеки, списки и прочие документы. Так что все доказательства, в буквальном смысле, вылетели в печную трубу…

Прошин слышал о том, что Кременецкий весною восемнадцатого года был задержан в Казани и доставлен в Пензу, и все-таки с категоричностью Тарашкевича не мог согласиться. Должны же где-то сохраниться какие-то документы, возможно, и свидетели найдутся.

— Иосиф Владиславович, я установил, что братья Шалдыбины живут в Пензе, почему их не допросили в свое время?

— Шалдыбиных вызывали, я принимал участие в их допросах.

— Почему же в деле нет их показаний?

— Вероятно, ничего существенного они не сообщили и поэтому протоколы допросов не были приобщены к делу. Кому нужны пустые бумажки?

— Я хотел бы еще раз поговорить с ними.

— Попробуйте, кашу маслом не испортишь, — сказал Тарашкевич и потянулся за папиросой. — Не могу возражать: я уже не начальник.

— Как? — с удивлением воскликнул Прошин.

— Меня отзывают в Самару, на должность заместителя полномочного представителя ОГПУ по Средне-Волжскому краю.

— А кто же будет здесь?

— Сюда назначен товарищ Рождественский Александр Константинович; знаю, что ему двадцать девять лет, последние три года работал в Самаре, в транспортном отделе ОГПУ.

— Жалко! — непроизвольно вырвалось у Прошина: он никогда не льстил, не был подхалимом, но за пять лет совместной работы с Тарашкевичем проникся глубоким уважением к нему.

В тот же день Прошин выписал и отправил с рассыльным повестку на имя Шалдыбина Бориса Яковлевича, жившего на улице Малая Глебовка. Он не терял веру а то, что все же удастся собрать доказательства по делу Пилатова.

Вечером вместе с пятилетним Юрой пошел в родильный дом. Анна передала записку: родился сын, весом без малого десять фунтов, у нее все хорошо, все нормально.

Отец и сын вышли из приемной, остановились у окон, где, по объяснению нянечки, находится палата. Василий был в форме, на Юре — матросский костюм, через плечо на ремешке висело блестящее, только что купленное ружье.

И вдруг в окне второго этажа Василий увидел Анну.

— Юра, смотри, вон мама в окне. Видишь?

Бледная и слабая еще, она утирала слезы радости, потом помахала рукой мужу и сыну.

Назавтра, едва Прошин зашел в окротдел, дежурный сообщил, что к нему явился по вызову учитель Шалдыбин.

Судьба Бориса Шалдыбина, пожалуй, была характерной для молодой предреволюционной русской интеллигенции.

Зимою одиннадцатого года в Москве Бориса Шалдыбина арестовали за участие в студенческих волнениях, через некоторое время выслали на станцию Рамзай, где жили родители, под надзор полиции.

Когда он приехал в Пензу и явился в жандармское управление на регистрацию, его снова посадили в тюрьму, затем освободили под поручительство отца. Месяца полтора жил в Рамзае, а потом поехал в Пензу, снял квартиру и стал давать частные уроки: до ареста он учился в Московском университете.

Вскоре Шалдыбин обнаружил, что за ним ведут неотступное наблюдение филеры жандармерии. Хозяин квартиры под большим секретом признался: его вызывали в полицейский участок, расспрашивали о поведении квартиранта и предупредили, чтобы домовладелец нашел предлог и отказал Шалдыбину в квартире, предупредив: «Если не сделаешь этого, вместе с Шалдыбиным пойдешь по этапу».

Борис возвратился на станцию Рамзай, жил у отца. В тринадцатом году Якова Васильевича Шалдыбина беспричинно арестовали, через несколько дней освободили. Железнодорожная администрация издала приказ: снять его с должности начальника станции Рамзай и назначить товарным кассиром на станцию Пачелма. Отец жаловался сыновьям на то, что жандармы вмешиваются в его служебные дела, всячески притесняют.

— Я думаю, жандармерии было известно о переписке отца со старшим сыном Николаем. Отец разделял политические взгляды революционно настроенного сына. Конечно, и мы с Константином, участвуя в революционных событиях тех дней, бросали тень на отца, — сказал Шалдыбин.

— Скажите, Борис Яковлевич, не подозревал ли ваш отец кого-нибудь из своих знакомых в связи с жандармерией?

— Подозревал. И мне, и брату Константину он говорил, что на него доносит Евдоким Пилатов, который без видимых причин часто приходил к нам на квартиру. Вначале отец доверял Пилатову, через него посылал нам продукты, письма. Но потом понял: интерес Пилатова к нашей семье выходит за рамки нормальных добрососедских отношений… Но говорят, не пойманный — не вор, — сказал в заключение Шалдыбин. — Пилатова дважды арестовывали и оба раза освобождали, стало быть, ничего уличающего не удалось собрать…

На второй день Прошин встретился с Константином Шалдыбиным, который подтвердил рассказ брата.

В двенадцатом году Константин — тогда студент Петербургского университета — также был арестован за участие в студенческих волнениях, вызванных трагическими вестями о том, что на приисках Ленского золотопромышленного акционерного товарищества «Лензолото» убито и ранено более пятисот рабочих, которые хотели вручить жалобу на произвол властей. Константин жил под надзором полиции в Рамзае и в Пензе. В отношении Пилатова рассказал: Евдоким Григорьевич часто бывал в их семье, оказывал мелкие услуги.

Уже после победы Октябрьской революции, когда Константин продолжал учебу в Петрограде, отец писал ему, что Пилатов был жандармским шпиком и постоянно вел наблюдение за их семьей. Какими сведениями располагал отец об этом, он ничего не знает.

Итак, расследование снова зашло в тупик. Прошин с горечью отложил дело: не хотелось признаваться в том, что потерпел поражение, а недостаток опыта в раскрытии такого рода дел заставлял опускать руки. «Ладно, отложу до лучших дней, должен же быть какой-то выход», — подумал Прошин, укладывая папку с документами на самую нижнюю полку сейфа.

В конце недели Василий на извозчике привез из родильного дома жену и сына. Анна и он, думая над тем, как назвать сына, не сговариваясь, остановились на одном и том же имени — Борис.

После родов Анна выглядела бледной, похудевшей и усталой, но ему она казалась еще милее. Они прожили вместе шесть лет, и, странное дело, за эти годы их любовь не охладела, не вошла в привычку; напротив, они стали ближе друг другу, как бы слились в одно целое.

И когда кто-либо из товарищей начинал в его присутствии жаловаться на свою жену или похваляться случайными связями с другими женщинами, Прошин уклонялся от таких разговоров: они были неприятны ему, вызывали чувство глубокого отвращения и брезгливости.

 

V

Много дней Прошин думал над тем, как выйти из тупика по делу Пилатова. Чем бы он ни занимался в те дни, мысль о горестных судьбах рамзайских революционеров не покидала его.

Прошин снова побывал в Рамзае и Мастиновке, поговорил со стариками, но ничего нового о Пилатове выяснить не сумел. Тогда он решил еще раз придирчиво изучить все материалы, собранные в папке «Филеры и агенты жандармского управления».

И случайно конец нити был найден. В деле на агента жандармского управления по кличке Подорожников нашлась справка Центрального архива Октябрьской революции, в которой излагались сведения из спецсообщения начальника Пензенского губернского жандармского управления на имя заведующего отделом департамента полиции. В ней говорилось, что Подорожников по заданию жандармского управления «освещал» служащих почтово-телеграфной конторы, сообщал об антиправительственных настроениях. В шестнадцатом году почтовики и телеграфисты под руководством большевиков решили провести забастовку с экономическими и политическими требованиями. Подорожников донес об этом жандармерии; забастовка была сорвана, а ее организаторы арестованы.

В документе назывались клички других агентов, «зачисленных в штат», указывались суммы выплачивавшихся им денежных вознаграждений.

Прошин тут же послал запрос московским коллегам, просил проверить Пилатова Евдокима Григорьевича по Центральному архиву Октябрьской революции и, возможно, по фондам других архивов.

Месяца через полтора он получил копию донесения начальника Московско-Камышинского жандармско-полицейского управления железных дорог; в нем указывалось, что «для сбора информации о деятельности различных политических организаций и отдельных противоправительственных лиц на станции Рамзай и в окрестных селах использовался агент Веселый, которому постоянно выдавались денежные вознаграждения за оказываемые жандармерии и полиции услуги».

Никаких сведений о личности Веселого в документах не содержалось, поэтому не было оснований относить эти данные к Пилатову. И все-таки подозрения в отношении его усиливались.

Прошин вспомнил: рассказывая о Пилатове, старик Урядов назвал его веселым человеком. Не отсюда ли возникла кличка агента Веселого?

Но это опять лишь домыслы, а нужны были неопровержимые улики.

И снова дело Пилатова пришлось отложить, что называется, в долгий ящик.

Как-то вечером, это было уже в конце лета, к Прошину зашел его подчиненный двадцатидвухлетний Николай Иванович Захаров, которого он с самого начала отличал от других сотрудников за наблюдательность и глубину суждений. Прошин любил думающих работников, имеющих по всякому поводу собственное мнение, а не смотревших в рот начальству в ожидании указаний.

Небольшого роста, с редкими светлыми волосами и продолговатым сухощавым лицом, Захаров обычно начинал рассказ о том или ином деле словами: «Вот я подумал и считаю целесообразным сделать…».

Но на этот раз Николай Иванович изменил своему правилу, зашел за советом к Прошину: слишком неестественными показались ему сведения, сообщенные заявительницей.

— Кто она такая? — спросил Прошин, выслушав короткий доклад Захарова.

— Смурыгина Анастасия Ивановна, тридцать лет, монашка, долго была в женском монастыре, сейчас работает няней в городской больнице… Рассказывает об организации «Сестричное братство».

— Как называется организация? — переспросил Прошин.

— «Сестричное братство».

Василий Степанович знал, что в ряде сел с дореволюционной поры существуют группы верующих, именующих себя «Ревнителями православия». Они — наследие начальника Московского охранного отделения полковника Зубатова. Целью создания таких кружков была попытка усыпить классовое сознание крестьянства, скомпрометировать идеи социализма. И сейчас среди части верующих еще распространяется листовка тех времен под названием «Может ли христианин быть социалистом». Но в современных условиях верующие не очень-то верили устаревшей листовке и чаще всего несознательно хранили ее и передавали друг другу. А вот о «Сестричном братстве» Прошин пока не слышал.

— Что за «Сестричное братство»? — спросил он.

— Знаем мы о них вот что: это в основе своей религиозные группы, — объяснил Захаров. — Одно настораживает: активное участие в группах так называемых бывших людей.

— А именно?

— По нашим данным, в «Сестричном братстве» состоят бывшая княжна Максутова, бывший земский начальник Мозжухин, бывшая помещица Уварова, бывший помещик Топорнин и еще кое-кто.

— Чем же «Братство» привлекло их? Мне думается, тут не только защита религии…

— Возможно, — согласился Захаров. — Эти кружки только создаются, и, кажется, их политическое лицо еще не определилось.

— Хорошие слова для самоуспокоения собственной совести, — съязвил Прошин. — Эти «бывшие» озлоблены на Советскую власть, готовы пакостить нам. За ними нужен глаз да глаз. Ну ладно, поговорим с твоей монашкой.

Через несколько минут Захаров ввел в кабинет Прошина молодую смуглолицую женщину со смоляными, аккуратно прибранными волосами; взгляд ее иссиня-черных глаз был равнодушен. Лишь временами в нем появлялась настороженность. Несколько раз она поднимала руку, очевидно, хотела перекреститься, но, вспомнив, где находится, удерживала себя от этого. По всему видно, женщина еще сомневалась: правильно ли она поступила, явившись в это грозное учреждение.

— Садитесь, Анастасия Ивановна, — предложил Прошин, отодвинув стул от приставного столика.

Женщина покорно села и положила руки на острые колени, обтянутые черной сатиновой юбкой.

— Спасибо. Я долго не решалась идти к вам, — взволнованно начала она.

— Успокойтесь, расскажите обо всем по порядку.

— У меня есть подруга, Полунина Пелагея Афанасьевна, мы вместе были в женском монастыре, иногда встречаемся. — Смурыгина замолчала, смущенно опустила глаза.

— А она работает где-нибудь? — спросил Прошин, чтобы вывести заявительницу из состояния нерешительности.

— Полунина работает портнихой на дому, имеет патент. Возраст? Она года на четыре старше меня.

— И что настораживает вас в ее поведении?

— Ее квартиру вечерами посещают священники, пензенские и из районов. Сама она без видимых причин ездила в Ленинград и Москву, по ее словам, встречалась там с большими людьми…

— А именно?

— С каким-то митрополитом, богословскими профессорами. Я как-то спросила Пелагею, зачем ездит туда? Она сказала, что по делам «Сестричного братства».

— Что за «Сестричное братство»? — спросил Прошин, чтобы узнать мнение заявительницы об этой организации.

— В нее входят служители церкви, религиозный актив — словом, те, кто не согласен с обращением к верующим митрополита Сергия.

— В чем именно не согласны?

— Я не сумею объяснить, — сказала Смурыгина, лицо ее покрылось румянцем. — Сестра Пелагея дала мне прокламацию, в ней все изложено.

Смурыгина достала из сумочки сложенные листки бумаги и протянула Прошину.

«Обращение московского духовенства к митрополиту Сергию» — увидел Прошин и стал про себя читать его.

В «Обращении…» содержались резкие выпады против призыва митрополита к признанию Советской власти; московское духовенство объявляло ее безбожной, сатанинской властью; выражался протест против запрещения митрополитом Сергием «поминовения убиенных Советской властью».

Этот документ, как видно по его содержанию, выходил далеко за пределы чисто религиозной деятельности, носил откровенно политический, антисоветский характер.

— Вы можете оставить нам эту прокламацию? — спросил Прошин.

— Пожалуйста, — согласилась Смурыгина.

— А если Полунина попросит вернуть «Обращение…»? — вмешался Захаров.

— Скажу, отдала верующим.

— Но если она будет настаивать, позвоните Николаю Ивановичу, он вернет вам документ.

— Хорошо.

— Анастасия Ивановна, помогите нам разобраться в этом деле.

Смурыгина задумалась, хрустнула суставами пальцев; от сильного волнения на ее лице выступили бурые пятна.

— Не знаю, как ответить на ваше предложение, — тихо проговорила Смурыгина.

— А что смущает вас? — спросил Захаров.

— Боязно. А вдруг узнает кто, порешат.

— Это прежде всего от вас зависит, Анастасия Ивановна.

— Ладно, приму грех на душу, — неожиданно согласилась Смурыгина.

Захаров проводил Смурыгину и вернулся в кабинет Прошина.

— Что скажешь? — спросил Василий Степанович.

— Пока трудно сказать что-либо определенное. То, что воззвание митрополита Сергия вызвало резкую реакцию со стороны монархически настроенного духовенства, мы знаем. Надо подождать, посмотреть, что последует за этим.

— Ждать! Хорошенькое дело! — воскликнул Прошин. — Решительно не согласен с тобой: пожар легче предотвратить, чем потушить, когда он уже распространится. Нужно внимательно присмотреть за этой Полуниной: с кем она поддерживает контакты, кто руководит ею.

— Согласен, Василий Степанович, я подумаю.

— Это другой разговор, — сказал Прошин, подобрев. — Я тоже подумаю, а потом наши думы подробно изложим на бумаге и покажем начальнику окружного отдела.

Заявление Смурыгиной было первой вестью об опасной контрреволюционной организации, создаваемой или уже созданной священниками-монархистами. Чекисты тогда еще не знали, что Пелагея Афанасьевна Полунина — лишь небольшое связующее звено в общей цепи, что ее квартира служит пересыльным пунктом для распространения антисоветской литературы и что делами организации вершат люди, занимающие высокое положение в церковной епархии.

 

VI

Весною двадцать восьмого года в Пензу приехал доктор богословии профессор Григорьев Сергей Сергеевич, административно высланный из Москвы. Ему только что исполнилось сорок пять лет; рослый, холеный блондин, он был, как говорится, в расцвете мужских сил. Профессор почти ежедневно поднимался в гору по улице Московской, приходил в городскую библиотеку и целыми днями просиживал в читальном зале, требуя книги, о существовании которых даже сами сотрудницы библиотеки не подозревали: они хранились в фондах, почти, не используемых рядовыми читателями. Это были, в основном книги зарубежных психологов на иностранных языках и реже — в переводе на русский язык.

Григорьев обычно усаживался в тихом уютном уголке за колонной и что-то сосредоточенно записывал в толстую растрепанную тетрадь, которую приносил с собою.

Профессор был частым посетителем собора, не пропускал ни одного богослужения с участием епископа Кирилла. Виктор Иванович Соколов, так называли епископа в миру, был его одногодком, оба они родились в 1883 году.

Григорьев не сразу решился пойти на личную встречу с епископом, предварительно навел через служителей церкви нужные справки о нем. Профессору рассказали, что в двадцать втором году Кирилл был осужден за контрреволюционную деятельность на два года лишения свободы, освобожден из мест заключения досрочно.

«Интересно, какое воздействие оказал на него сей арест, — размышлял Григорьев. — Мог еще больше озлобить против властей или, наоборот, зародить трусость, страх в его душе. А не связано ли досрочное освобождение с тем, что епископ согласился сотрудничать с властями? Отношение к посланию митрополита Сергия — вот оселок, на котором можно испытать его».

Однажды Кирилл, знавший о приезде в город известного богослова, сам пригласил профессора к себе на квартиру. За чашкой чая Григорьев попытался осторожно завести разговор о митрополите и его послании.

— В моем положении, дорогой Сергей Сергеевич, не подобает быть слишком открытым, тому есть привходящие причины. Несогласие с митрополитом Сергием противоречит законам власти, у коей на службе я состою.

Профессор улыбнулся: витиеватый, уклончивый ответ Кирилла говорил о том, что в душе епископа нет твердого согласия с посланием Сергия.

— А как бы вы ответили на этот вопрос, Виктор Иванович, коли б не было на ваших плечах епархии?

— Как бы ответил? — Епископ задумался, старательно крутил ложечкой ломтик лимона в стакане. — Наверное, сказал бы, что, как верующий человек, я первый стал бы протестовать против декларации митрополита Сергия. Но такое признание таит в себе большую опасность для меня.

— Меня можете не опасаться. Вы же знаете, Виктор Иванович, я не по своей воле покинул Белокаменную.

— Это и располагает меня к откровенности с вами.

— Спасибо. Скажите, вы полностью отрицаете послание Сергия?

— Самые непримиримые возражения у меня вызывает запрещение поминать «убиенных Советской властью». За веру и престол геройски погибли многие служители и защитники церкви и религии. Неужто мы должны забыть о них?

— А как вы воспринимаете призыв Сергия к признанию Советской власти? — Григорьев проникся уверенностью, что с епископом можно разговаривать напрямую.

— Что могу сказать — власть есть власть, — уклонился Кирилл.

Дальше этого их беседа в тот раз не пошла, но между профессором и епископом Кириллом установились доверительные отношения, они стали встречаться.

Как-то Григорьев открыто изложил епископу план организации борьбы против Советской власти.

В городе и некоторых сельских районах, говорил профессор, существуют группы верующих, именующих себя «Ревнителями православия».

— Где это вы узрели такое, дорогой профессор? — перебил Кирилл.

— Например, в Шемышейском районе… В Пензе и опять же в районах возникли группы лиц, недовольных властью. Они называются несколько странно: «Сестричное братство». Эти уже выступают не только против притеснений церкви, но идут дальше.

— Удивляюсь, профессор, за короткое время вы успели собрать столь обширную информацию. — Епископ Кирилл повернулся к Григорьеву, расправил свою пышную бороду.

— Без малого полгода живу здесь. Как мне известно, вы лишь на месяц раньше приехали. Человек я общительный, любознательный, — профессор широко улыбнулся и добавил: — Книжки читаю.

— В книжках-то о «Ревнителях православия», поди, не пишут?

— Именно о них-то я собрал пространную информацию в здешней библиотеке.

— Вот как! — искренне удивился епископ.

— У меня созрел план: а нельзя ли путем настойчивой пропаганды превратить «Сестричное братство» и «Ревнителей православия» в опорные пункты или, проще сказать, в ячейки сопротивления Советской власти?

— М-да! — проговорил епископ, почесывая затылок.

— У меня есть только одно опасение, — продолжал Григорьев, — в «Сестричном братстве» активную роль играют бывшие помещики и торговцы, все они, надо полагать, находятся на заметке в ОГПУ, и «Сестричное братство» рано или поздно попадет в их поле зрения, если уже не попало.

А вот с «Ревнителями православия» там, вероятно, свыклись и относятся к ним терпимо…

План развертывания подрывной работы, изложенный профессором Григорьевым, соответствовал тайным замыслам самого епископа, но признаться в этом он не мог. Кирилл готов был благословить заговорщическую деятельность, но при одном условии, чтобы она совершалась чужими руками, а он хотя бы внешне оставался в стороне от опасных дел.

Трудно сказать, какие чувства руководили епископом Кириллом — трусость, а может быть, расчет хитрого, опытного и осторожного врага.

— Конечно, можно создать в деревнях и новые группы и ячейки. Начать с протеста против гонения на религию, закрытия церквей, против декларации Сергия, а затем исподволь переориентировать их на борьбу против Советской власти и коллективизации… Каково ваше мнение, владыка, на сей счет?

— Хватит ли у нас сил на столь колоссальное мероприятие? — усомнился епископ.

— Хватит! Мы не одиноки. Вы, вероятно, знали здешнего священника Николая Невзорова?

— Как не знать.

— Невзоров ныне живет в Ленинграде, по поручению административного центра Всесоюзной организации «Истинно православная церковь» установил контакты со многими здешними священнослужителями. Из центра будет поступать литература и руководящие установки.

— Да благословит вас господь на тяжкое и святое дело! — Кирилл перекрестился и поднялся с кожаного дивана, на котором они сидели, встал и Григорьев. Оба они — высокий, с великолепной угольно-черной бородой епископ и рослый белокурый профессор — казались титанами, способными перекроить жизнь на свой лад.

Проводив Григорьева, епископ ходил по залу, потирал от удовольствия руки; потом потянул за шнур и раздвинул зеленые шелковые шторы. С закатной стороны надвигалась черная туча, изредка бледно-голубые сполохи далеких молний озаряли притихший сад, но гром еще не был слышен.

Кирилл был доволен беседой, сбывалось его сокровенное желание: начиналась борьба с властью, которую он ненавидел всей душой и которой суеверно боялся. Он и без профессора знал о том, что Невзоров по заданию епископа Гдовского Дмитрия вовлек в заговорщические сети протоиерея Ефимия Кулонова, священников Ваховского, Любимова, Волынского. Те, каждый в своем приходе, начали осторожную работу среди верующих. Кирилл со стороны наблюдал за их делами, молился за них, но объявлять о своем сочувствии к ним не торопился. Вот и теперь он вроде бы только выслушал профессора и сумел скрыть свою осведомленность о противозаконных делах подчиненных ему служителей церкви.

Внимание Прошина и Захарова было привлечено к благочинному Ефимию Кулонову: возле него, как свидетельствовали поступающие сигналы, группировались реакционно настроенные служители церкви. Сам Кулонов пользовался большим авторитетом у епископа Кирилла, встречался с протоиереем Николаем Невзоровым во время его краткосрочного пребывания в Пензе, посещал квартиру бывшей монашки Пелагеи Полуниной, о чем сообщала заявительница Смурыгина.

Чекисты искали и хотели провести беседу с таким священником, который не был бы убежденным противником советского строя, но пользовался бы доверием у епископа Кирилла и благочинного Ефимия.

Они понимали, что здесь таится большой риск: одно неосторожное слово, одно неверное действие — и неизбежен провал, а это усложнит дальнейшую работу.

После долгих обсуждений остановились на кандидатуре Леонида Ваховского. Этот священник, хотя и с оговорками, но соглашался с призывом митрополита Сергия о лояльном отношении к Советской власти, осторожно разделял резкие возражения тех, кто отстаивал право церкви поминать «убиенных Советской властью», то есть защитников монархии, погибших в годы гражданской войны. По натуре Ваховский был человеком мягким и трусоватым.

Беседу с Ваховским наметили провести в Бессоновке, в помещении райотдела ОГПУ.

Получив разрешение начальника окружного отдела, Прошин и Захаров утром выехали в Бессоновку. Мелкий осенний дождь окутывал прозрачной дымкой городские строения, деревья с поредевшими желтыми листьями. Гнедая кобылица, запряженная в пролетку, резво бежала, фыркая и помахивая хвостом; окованные железом колеса бесшумно катились по размякшей, но еще не раскисшей грунтовой дороге.

Ехали молча, Захаров изредка поглядывал на Василия Степановича, погруженного в какие-то думы. А тот вспоминал первый разговор с бывшим начальником окротдела Тарашкевичем, его слова о том, что наступление социализма на эксплуататорские классы неизбежно вызовет девятый вал, как выразился тогда Иосиф Владиславович, отчаянного сопротивления со стороны враждебных сил…

Но Прошин даже не мог предполагать, что двадцать девятый год позднее назовут годом великого перелома в нашей истории; он станет годом коренной ломки многовекового деревенского уклада, годом тяжких опытов и непоправимых ошибок. Ломке подвергнется не только хозяйственная структура, но также взгляды и миропонимание людей, их души.

И пройдет много лет, пока не смолкнут в сознании новых поколений потрясшие русскую землю громовые раскаты. Ученые-историки, копаясь в нагромождениях того сурового года, изучая бескомпромиссные схватки противоположных убеждений и заблуждений, будут восхищаться блистательными открытиями и удивляться омытым горючими мужицкими слезами ошибкам и нарушениям, или перегибам, как назовут их современники.

Да, Прошин тогда, конечно, не мог знать этого, но классовая борьба в деревне начала обостряться, и она была убедительным подтверждением верности предсказания Тарашкевича.

— О чем задумались, Василий Степанович? — Захаров похлопал вожжами по бокам кобылицы и обернулся к Прошину.

— О том, что горячее времечко наступает. Причина одна — наступление социализма по всему фронту, — убежденно проговорил Прошин.

Бессоновка поразила Василия Степановича домами, расписанными узорной резьбой и со вкусом раскрашенными. Каждый дом отличался своеобразными украшениями. Казалось, их хозяева состязались в мастерстве и выдумке. Прошин бывал во многих селах Нижнеломовского, Чембарского и Наровчатского районов, но такой любовной ухоженности не видел.

Начальник райотдела оказался на месте. Договорились так: оперативный работник, знающий Ваховского в лицо, встретит его на улице, когда тот будет возвращаться с вечерни, и пригласит в отдел.

Под вечер перепуганного священника ввели в кабинет, где его ожидали Прошин и Захаров. Увидев двух незнакомых людей, Ваховский еще больше растерялся. На его бледном лице, с тощей выцветшей бородкой, выступила испарина. Он остановился у порога, пряча руки в широких рукавах темно-синей рясы.

— Проходите, Леонид Павлович, садитесь, — пригласил Прошин.

— Да, да, спасибо, — отвечал священник, не двигаясь с места.

Василий Степанович повторил приглашение, и Ваховский наконец, должно быть, понял, что предлагают ему, и послушно опустился на краешек стула.

— Вы со службы?

— Да, вот спешил домой, матушка в хворости.

— Что с нею?

— По женской части, — натянуто отвечал Ваховский, начавший медленно приходить в себя.

— Как служба?

— Служба, что ж, пока сам ходишь — и служба идет.

— Леонид Павлович, мы пригласили вас не на допрос, а просто на беседу. Извините, что прибегли к такому способу вызова: не хотелось, чтобы наша встреча получила широкую огласку.

— Да, я понимаю. Слушаю вас.

— Скажите, пожалуйста, как священнослужители вашего прихода относятся к посланию митрополита Сергия?

— Многотрудный вопрос. Я могу отвечать токмо за себя. Как я отношусь? Считаю, что всякая власть от бога, ее надо признавать и подчиняться ей.

— Все ли служители церкви так думают?

— Повторно говорю: за других отвечать не могу, спросите их самих.

— Леонид Павлович, ну почему вы не хотите сказать правду? Вы же, наверное, разговариваете между собою на эту тему?

— Знамо, разговариваем.

— Так скажите, как бессоновские и пензенские священники принимают послание митрополита?

— За других я не ответчик, — повторил Ваховский, опуская взгляд.

— А как вы относитесь к запрету поминать «убиенных Советской властью»?

— Тут, мне думается, допускается ошибка; слова «убиенные Советской властью» неверно толкуются, в них вкладывается чересчур широкое понятие. Я исключил бы эти слова, а вместо них ввел: «Поминовение погибших за веру и…» — Ваховский, очевидно, хотел сказать «и за престол», но вовремя сообразил, где находится и с кем разговаривает.

— Продолжайте.

— «За веру и отечество», — нашелся священник и облегченно вздохнул.

— Леонид Павлович, вы человек верующий, а говорите неправду, кривите душой. Ведь верующему нельзя врать.

Ваховский впервые улыбнулся:

— Знамо, нельзя, только все врут, коли выгодно. Все мы грешны перед богом…

Прошин знал, что Ваховский по поручению благочинного Кулонова ездил в Ленинград, встречался там с Невзоровым и епископом Дмитрием Гдовским, но спросить об этом Ваховского не мог: это преждевременно раскрыло бы осведомленность чекистов о неблаговидных делах служителей церкви. Неоткровенность Ваховского настораживала.

— Знаете, Леонид Павлович, я не советовал бы вам портить отношения с нами. — Слова эти были сказаны Прошиным мягко и спокойно, но Ваховский, естественно, услышал в них если не угрозу, то серьезное предостережение.

— Не пойму, чем огневил представителей власти, я говорю то, что ведаю. Спрашивайте.

— По вашему получается, что все священники поддерживают послание митрополита Сергия. А ведь это неправда!

— Подобной мысли я не высказывал, токмо говорю, что за других не ответчик.

— Вы очень хорошо понимаете смысл моих слов. А если они не дошли до вашего сознания, подумайте на досуге.

— Подумаю всенепременно, — охотно согласился священник.

— В заключение одна просьба — сохраните в тайне нашу встречу.

— Разумею.

— Леонид Павлович, вы часто бываете в городе. Так вот, если у вас появится желание встретиться с нами, позвоните мне по этому телефону. — Прошин вырвал из записной книжки листок, записал номер своего телефона и передал Ваховскому. Тот без возражений взял листок и упрятал во внутреннем кармане рясы…

— Ну вот, чего боялись, то и получили, — сказал Прошин, когда захлопнулась дверь за священником. — Как думаешь, не выдаст?

— А чего выдавать-то? Мы перед ним ничего не раскрыли, — возразил Захаров. — То, что мы интересуемся отношением служителей церкви к посланию митрополита Сергия, они, надо полагать, и без нас прекрасно знают.

— И все-таки лишний раз открываться в этом нам не выгодно. Что же делать-то? Как проникнуть к ним? — вслух размышлял Прошин.

— Будем думать, — с улыбкой проговорил Захаров.

Прошин возвратился из села Иванырс Лунинского района, где возникли массовые беспорядки, зашел к начальнику окружного отдела ОГПУ и доложил о результатах командировки.

Такого рода волнения случались и в других селах; чаще всего они были следствием провокационных действий со стороны местных кулаков и так называемых «бродячих» монахов и монашек, которые ходили по деревням и, пользуясь темнотой и отсталостью крестьян, подстрекали их на противообщественные выступления.

В Иванырсе решили провести сельский сход, чтобы обсудить вопрос о коллективизации и тракторизации — так в то время называлась кампания, целью которой было «заменить соху плугом».

Собрание должно было состояться в клубе накануне рождественских праздников. Председатель сельского Совета и другие местные руководители знали, что в селе появилась неизвестная монашка, она нашептывала женщинам: «Знай, голубушка, детей сразу после рождения будут отбирать у матерей и сдавать в детские ясли… Всех баб заставят летом ходить почти голышом, а которые совсем старые, тех будут перерабатывать на клей и мыло… Молодых и здоровых девок отправят в Китай для расплоду…»

Слухи казались столь наивными и нелепыми, что активисты смеялись над ними и оставляли без внимания.

Вечером обычно пустующий сельский клуб был переполнен. Многие женщины не могли попасть в помещение и толпились на улице.

Несмотря на протест коммунистов и комсомольцев, председателем собрания был избран кулак Андронов, ранее привлекавшийся к уголовной ответственности за покушение на убийство селькора.

Десятилинейная лампа, висевшая под потолком, тускло освещала запущенный, мрачный зал. Другая лампа, еще меньше, стояла на трехногом столе президиума.

Слово было предоставлено агроному. Тот зачитал план весенней посевной кампании и начал объяснять смысл тракторизации. В дальнем углу поднялась молодая женщина и стала истерично кричать: «Не надо нам тракторов! На мужиках будем пахать, по-старому хотим жить!»

Толпа напирала на президиум, трехногий стол затрещал и закачался.

Председатель сельского Совета крикнул: «Собрание закрывается!», схватил со стола лампу и начал пробираться к выходу. За ним последовали комсомольцы и активисты. На них со всех сторон сыпались удары, толчки, пинки и щипки.

Кто-то прокричал: «Тушите верхнюю лампу, мы их прикончим тут!»

Активистам все же удалось выйти на улицу, но там их встретила не менее разъяренная толпа. Сильно избили учителя, секретаря сельского Совета ударили палкой по голове, шестнадцатилетнюю вожатую пионерского отряда били по лицу…

Председатель сельсовета, учитель и агроном скрылись в Лунино. Пятого января в Иванырсе было безвластие, только под вечер туда приехал прокурор, следователь, сотрудники ОГПУ и милиции.

Бедняки и середняки выдали зачинщиков беспорядков, они были арестованы и в сопровождении наряда из местных крестьян отправлены в Лунино…

Василий Степанович был случайным свидетелем беседы между зажиточным середняком, как тогда говорили, и уполномоченным крайисполкома, приехавшим из Самары.

Крепкий рыжебородый крестьянин был, видать, человеком себе на уме, но прикидывался этаким простачком. Впрочем, такие типы нередко встречаются среди умудренных жизнью сельчан.

— Оно конечно, гражданин-товарищ, — говорил крестьянин, пряча ухмылку в лохматой бороде, — может, колхоз и станет земным раем, как ты сулишь. Но дело это новое, надо приглядеться, да и с нажитым хозяйством жалко расставаться, с мясом от сердца рвать.

— Понадобится — и с мясом оторвем, — решительно настаивал уполномоченный.

— Каждому своя боль тяжка, а чужие печали, как говорится, с плеч скачали. Который голоштанный, тому колхоз — самое распрекрасное дело: ешь, пей на дармовщинку. Можно опять же укрыться за чужой спиной, посачковать… И это еще не все.

— Договаривай до конца, коли начал.

— По моим понятиям, в колхозе мужик будет как стреноженная лошадь: хотел бы разбежаться, да путы не пускают. А я не хочу, чтобы меня треножили и водили на поводке, желаю свою резвость попробовать…

— Смотри, дорезвишься — на Соловки угодишь, — припугнул уполномоченный.

— Это вы умеете. Раскулачивать лихо начинаете, агитируете за колхоз слабовато, а вот душу крестьянскую и вовсе не знаете.

— Надо нутро людей знать, иначе как работать? — справедливо подсказывал крестьянин.

Это были верные мысли. В волнениях и беспорядках, возникавших то в одном, то в другом селе, участвовали не только кулаки, но и середняки, и даже бедняки.

В окружной отдел все чаще поступали сведения о том, что подстрекателями крестьянских выступлений являлись служители церкви. Мысленно проанализировав беседу со священником Ваховским, Василий Степанович понял: рассчитывая на трусость Ваховского, сами они тогда проявили осторожность, граничащую с трусостью.

В конце дня к Прошину зашел Николай Иванович Захаров и доложил о новых волнениях в селах.

— Николай Иванович, а знаешь, почему мы потерпели неудачу с Ваховским? — вдруг спросил Прошин, выслушав сообщение Захарова.

— Знаю!

— Вот как? — удивился Прошин. — Почему же?

— Потому что Ваховский из нашего разговора с ним сделал вывод, что мы ни черта о них не знаем. С какой же стати ему было откровенничать с нами?

— Резонно! И давно у тебя появилась такая догадка?

— Давно.

— Почему же ты молчал?

— Не все начальники любят выслушивать советы подчиненных. Одному я подсказал как-то, а он отчитал меня: «Не учи, говорит, я не дурнее тебя!»

— Значит, начальник тот был не очень умным человеком. Запомни, Николай Иванович, в нашей работе только коллективная мысль может гарантировать успех… А с Ваховским ты прав на сто процентов. Я тоже много думал и пришел к этому же выводу.

— Василий Степанович, а как вы расцениваете тогдашние наши опасения? — спросил Захаров, вытерев платком лицо.

— Как? Труса отпраздновали, вот как! Мы должны были пойти на риск. Без разумного риска в чекистской работе, впрочем, наверное, в любом деле, нельзя надеяться на успех! Ты согласен?

— Пожалуй, да.

— Почему «пожалуй»?

— Согласен, Василий Степанович!

— Вот это другое дело! Идем на риск!

Они договорились на следующей неделе снова поехать в Бессоновку и продолжить беседу со священником Ваховским.

Поздно вечером, просматривая папку с почтой, Прошин с радостью и удивлением обнаружил в ней справку Саратовского архивного бюро, поступившую из полномочного представительства ОГПУ по Нижне-Волжскому краю, о жандармском агенте Веселом.

Откладывая материалы на Пилатова на «потом», Василий Степанович тогда на всякий случай послал запросы в Самару и Саратов, куда, по его расчетам, могли попасть документы Пензенского губернского жандармского управления и Московско-Камышинского жандармско-полицейского управления железных дорог. В Самаре ничего не нашли, а Саратов порадовал. В архивном бюро была найдена расшифрованная телеграмма Московско-Камышинского жандармско-полицейского управления, адресованная начальнику Саратовского губернского жандармского управления. В телеграмме указывалось, что под кличкой Веселый числился Пилатов Евдоким Григорьевич — крестьянин, работавший истопником на станции Рамзай Сызрано-Вяземской железной дороги.

В том же деле были подшиты доклад начальника жандармского отделения станции Пенза, копии донесений Веселого, справка о денежных выплатах ему и другие документы, послужившие основанием для составления телеграммы.

Теперь стало ясно, что Пилатов, выполняя задания жандармского управления, доносил о противоправительственных настроениях крестьян и железнодорожных рабочих, о намечаемых ими стачках и забастовках; регулярно информировал жандармов о каждом шаге начальника станции Рамзай Якова Васильевича Шалдыбина и его сыновей.

Василий Степанович отложил папку, привалился к спинке стула и сладко потянулся. «В третий раз Пилатов не сорвется с крючка, — подумал он. — Жалко, нет Иосифа Владиславовича, потерявшего в свое время веру в возможность разоблачения жандармского шпика. Вот удивился бы такой находке!»

Прошин погасил свет и вышел. Стояла безветренная морозная погода. Было шумно: парни и девушки весело смеялись, скатываясь на санях и санках по крутой Красной улице. Вспомнились детские годы: они также вот съезжали с Атемарских горок, падали в сугробы, веселились, испытывали первую юношескую влюбленность.

С той поры прошло чуть больше десяти лет, а кажется, вечность минула. В них вместилось столько событий: участие в военных действиях на Западном фронте, тяжелая контузия, борьба с бандитизмом в уездах и, наконец, — негаснущая любовь к Анечке, рождение сыновей…

 

VII

Проживая в Москве, Сергей Сергеевич Григорьев поддерживал контакт с монархически настроенными церковными деятелями; вместе с профессорами богословия Новоселовым и Лосевым был автором «Обращения московского духовенства к митрополиту Сергию», объявлявшего Советскую власть безбожной и призывавшего верующих не признавать ее. Он активно участвовал в сколачивании реакционного центра, получившего название «Истинно православная церковь». Этот центр, противопоставлялся всей остальной русской православной церкви, которая, по утверждению профессоров-богословов, став на позиции признания советского строя, будто бы перестала быть истинной.

Собственно, религиозно-монархическая деятельность и была причиной административной высылки Григорьева в Пензу.

Общение с епископом Кириллом убеждало Григорьева в том, что тот неприязненно относится к народной власти, но хотел бы загребать жар чужими руками. Непоследовательная, а порою двурушническая позиция Кирилла не останавливала профессора Григорьева. Он рассчитывал опутать епископа хитро расставленной сетью и таким образом отрезать ему пути к отступлению. Впрочем, Кирилл не оказывал большого сопротивления и сам охотно шел в нее.

В первую седмицу после дня святой троицы епископ Кирилл по настоянию профессора созвал совещание благочинных Пензенского, Бессоновского, Шемышейского и Телегинского районов. На него были приглашены наиболее надежные протоиереи и священники — ставленники самого Кирилла: Ефимий Кулонов, Федор Бессудов, Николай Пульхритудов, Алексей Любимов, Василий Беневоленский и еще несколько человек, которых порекомендовали благочинные.

Поднялся епископ Кирилл, облаченный в лиловую шелковую рясу с красивым вышитым поясом; поправил некогда полученный из рук патриарха Тихона золотой крест на полном животе, помолчал минуту, оглядел собравшихся, будто хотел еще раз убедиться в том, что присутствуют именно те, кого пригласили по его поручению, и что нет никого, кому не дозволено быть на столь ответственном сборище.

Владыка поблагодарил священников за долгую и верную службу на избранном ими поприще и коротко сообщил о цели совещания.

— В жизни возобладали законы, кои всякое действие и бездействие, направленное в сторону борьбы против начал безбожия и анархизма, карают со всею строгостью и беспощадностью.

Власть захватили люди, которые являются единственными на протяжении всей мировой истории противниками и разрушителями установленного богом порядка…

Кирилл еще помолчал и опять оглядел присутствующих.

— Нынешние власти, — продолжал Кирилл, — уравнивают богом установленные права между родителями и детьми, между женами и мужьями, между начальниками и подчиненными, между богатыми и бедными и вообще везде, где только есть намеки на какое-либо властительство — индивидуальное, общественное, государственное, культурное, нравственное, религиозное, бытовое и всякое другое. Таким способом насаждается богохульство и утверждается сатанинское царство. Если бы нашлись ревнители и защитники божьих установлений, они, вне всякого сомнения, получили бы благословение церкви через ее архипастырей…

Благочинные и рядовые священники, приглашенные на совещание, по-разному отнеслись к витиеватой речи владыки: одни понимали ее смысл и одобряли; других удивляла осторожность епископа, ни разу не произнесшего слов «Советская власть» или «большевизм», к борьбе с которыми открыто призывают нелегальные брошюры и листовки, получаемые от административного центра «Истинно православной церкви».

Затем выступил профессор Григорьев; он выглядел внушительно, а ученая степень доктора богословия уже сама по себе придавала его речи значительность.

Однако вначале даже видавшие виды служители церкви насторожились. В отличие от владыки профессор открыто говорил о том, что церковь находится не в пустыне и не может стоять в стороне от жизни, быть аполитичной, что декларация митрополита Сергия в основе своей ложная и выражает только то, что Сергий продал церковь Советам.

«Цель наших проповедей — убедить верующих в том, что Советская власть — это сатанинская власть, она допущена богом в наказание за наши тяжкие грехи».

Профессор зачитал отрывки из листовки «Памяти сорока мучеников севвастийских». В ней, в частности, говорилось, что нельзя отождествлять понятие о признании власти с понятием о повиновении власти.

«Когда мы попадаем в плен к разбойникам, мы повинуемся им, но это отнюдь не значит, что, исполняя эти требования, мы считаем себя членами шайки или признаем их… Признавать власть, значит, солидаризироваться с нею и оправдывать те задачи и цели, к достижению которых она стремится».

В те годы, когда угроза войны надвигалась на нашу страну и с Запада и Востока, особую опасность представляла церковная пропаганда, заранее оправдывающая агрессию и интервенцию.

В упомянутой листовке ставился такой вопрос: «Может ли быть христианин участником будущей войны, когда знает, что целью ее является защита завоеваний революции, то есть социализма?» Ответ был категоричным: «Конечно, нет. Если идеологически мы враги друг другу, то такими останемся и при осуществлении каждой стороной своей идеологии. Церковь и Советская власть не могут ужиться: это два противоположных лагеря». И далее содержался призыв к верующим: если начнется война, «помогать интервентам в свержении социалистического строя».

— Разумеется, эти установки должны знать только мы, священнослужители, — сказал в заключение Григорьев. — Верующим надо внушать, что мы выступаем лишь против притеснений церкви. А наши подлинные цели следует раскрывать только перед верными нам людьми, и с великой осторожностью.

Кирилл сухо поблагодарил профессора за выступление. Прямые выпады Григорьева против существующей власти и изложенную тактику борьбы с нею епископ в душе вроде бы разделял, но считал, что о таких вещах можно говорить лишь с глазу на глаз, а не при столь широкой аудитории. Кирилл доверял приглашенным — благочинным и священникам, каждому в отдельности, но не исключал и возможности, что среди них окажется тот, кто способен пойти на предательство.

Слова попросил благочинный Ефимий.

— Я организовал ячейку в селе Полиологово, — начал Кулонов, поправляя длинные рукава черной сатиновой рясы и откидывая за плечи медно-рыжие волосы. — В нее вошел весь церковный причт и состоятельные верующие. Все они гневно осуждают декларацию митрополита Сергия. Мною замечено: крестьяне не приемлют коллективизацию и готовы пойти на практические шаги по срыву ее. Чтобы не выдавать своих планов, я до поры обхожу такие высказывания молчанием. — Ефимий откашлялся, вытер слезящиеся глаза тыльной стороной руки и продолжал: — По моему поручению в Ленинграде побывал отец Леонид Ваховский, имел там беседы с Невзоровым, бывшим священником села Лебедевки, ныне членом административного центра, а также с владыкой Дмитрием Гдовским; привез от них соответствующую литературу. — Кулонов достал из глубокого кармана рясы свернутые в трубочку листовки и передал их епископу Кириллу. — В качестве образцов я подобрал для вас, владыка, по одному экземпляру. Здесь «Обращение московского духовенства к митрополиту Сергию», «Послание соловецких иноков», «Памяти 40 мучеников севвастийских», «Учение древней церкви о собственности, милостыне и труде» и брошюра под названием «Сказка безбожников о Христе».

— Они в одном экземпляре? — спросил Кирилл, принимая сверток.

— Нет, владыка, у нас есть запас. Хранится в надежном месте.

— Спасибо! Продолжайте.

— Закончено организационное построение пензенской группы, она готова к действиям.

— Скажите, отец Ефимий, входят ли в пензенскую группу так называемые бывшие: княжна Максутова, помещица Уварова, помещик Топорнин?

— Да, они вошли механически, как члены группы «Сестричное братство».

— Я вот почему спросил о них. — Григорьев поднялся, неосторожно отодвинул стул, и тот упал; профессор поднял его и поставил на место.

— Мне представляется, что пользы от престарелых бывших немного, а опасность увеличивается: все они, надо полагать, находятся на заметке в ГПУ. Я думаю, их не следует посвящать в курс наших дел и вообще найти способ, чтобы отстранить их…

— Хорошо, Сергей Сергеевич. Приму ваш совет к исполнению.

— Вы закончили, Ефимий Федорович? Садитесь. Леонид Павлович, вы имеете что-нибудь добавить? — спросил епископ, обращаясь к Ваховскому.

— Да, несколько слов. — Ваховский встал, поцарапал жидкую бородку. — По заданию благочинного Ефимия я побывал в Ленинграде, имел встречу с владыкой Дмитрием Гдовским, долго разговаривал с ним. Предсказание отца Ефимия сбылось.

— Какое предсказание? — спросил Кирилл.

— Перед моей поездкой мы обсуждали вопрос о том, как мне вести себя там. Я тогда сказал: «Буду нажимать на канонические расхождения с митрополитом Сергием». Благочинный заметил: «Единственным аргументом для них является враждебное отношение к существующему строю». Так оно и вышло. О деталях я информировал отца Ефимия и повторяться не буду. Полагаю, владыка, вам о том доложено.

Профессор Григорьев улыбнулся одними глазами, оправдывая полезную осторожность Ваховского, поблагодарил участников за высказанные ими мысли, предупредил о необходимости соблюдения строжайшей конспирации.

— Помните, за нами следит недреманный стоокий сатана. Будьте осторожны, молитесь богу, ибо, как говорится: бог милостию не убог…

В протоколе совещания записали:

«Порвать общение с митрополитом Сергием на почве несогласия с его лояльной политикой по отношению к Советской власти».

Были определены тактические цели на ближайшее время: проповедь непризнания Советской власти и «блудной церкви Сергия»; назначение на должности благочинных своих единомышленников, превращение легальных и тайных религиозных кружков и «подземных церквей» в ячейки единой организации, именуемой «Истинно православной церковью».

Прошин поднялся рано, умылся, позавтракал на скорую руку и стал собираться на работу. Анна Николаевна кормила ребенка.

— Ты чего так рано?

— Хочу прогуляться: голова болит. Появилась та самая боль, что была после контузии.

— Пройдись, может, полегчает, — посоветовала жена.

Прошин вышел и остановился у подъезда, залюбовавшись цветущими липами. Слабые порывы ветерка разносили их приторный медвяный запах. Утренний туман поднимался от земли, обещая погожий солнечный день.

Василий Степанович на время забыл о головной боли, — может быть, она поутишилась — и стал думать о предстоящей беседе с Пилатовым Евдокимом Григорьевичем. Чтобы лучше понять методы деятельности жандармерии, Прошин накануне просмотрел следственные материалы на тех разоблаченных информаторов, которые откровенно рассказали о своих предательских делах; перечитал отысканные в архивах доклады и сообщения, направлявшиеся губернским жандармским управлением в вышестоящие инстанции.

Войдя к себе в кабинет, Василий Степанович достал из сейфа и еще раз полистал материалы на Пилатова. Собранные неопровержимые улики убеждали, что в третий раз жандармскому доносчику не удастся уйти от справедливого возмездия.

Прошин позвонил Захарову, но тот не ответил. Вчера он поручил Николаю Ивановичу разыскать и доставить в отдел Пилатова. Очевидно, еще не вернулся.

Минут через двадцать Захаров без стука зашел к Прошину, поздоровался.

— Ну как? — спросил Василий Степанович.

— У дежурного. Возмущается, что не даем покоя честному человеку.

— Возмущается, говоришь? Ничего, успокоится. Веди.

В сопровождении Захарова вошел небольшого роста мужчина лет сорока пяти, с маленьким морщинистым лицом, подвижный. Примечательны были его глаза: маленькие, белесые, быстрые, с глубоко затаенным в них страхом.

Прошин вышел ему навстречу и предложил сесть.

— Что же, теперь до конца жизни будут меня таскать? Какому-то дураку взбрело в голову…

Василий Степанович и Захаров молчали, давали Пилатову возможность выговориться.

— Я спрашиваю, до каких пор это будет продолжаться? — возмущался Пилатов, удивляясь, почему чекисты не реагируют на его слова.

— Садитесь! — строго потребовал Прошин.

Пилатов сел и положил руки на колени.

Прошин и Захаров заметили это и переглянулись: знает, как вести себя.

— Евдоким Григорьевич, постарайтесь спокойно, без горячки рассказать о своей жизни. — Прошин возвратился на место. Захаров сел за приставной стол, приготовился вести протокол допроса.

Пилатов покачал головой, мол, сколько же можно говорить об этом.

— Ну, родом я из села Рамзай, — заученно начал он, не скрывая недовольства, — до пятого года крестьянствовал, имел бедняцкое хозяйство. Затем призвали в армию, служил в Драгунском полку четвертой армии. В девятом году демобилизовался и приехал в родной Рамзай, поступил работать на железнодорожную станцию, был сторожем, истопником. В двадцатом году меня мобилизовали в трудармию, службу проходил в технических мастерских при штабе Запасной армии, в городе Казани. Через год вернулся домой и вскоре переехал в Пензу.

— Все верно, Евдоким Григорьевич, — сказал Прошин. — Теперь перейдем к главному: когда и как вы начали сотрудничать с жандармерией?

— Господи, сколько же можно? Меня уже тысячу раз спрашивали об этом… Никаких жандармов я не знаю! Не сотрудничал с ними! Почему вы не хотите понять меня?

— Потому, Пилатов, что вы говорите неправду.

— Я не понимаю, чего вы хотите от меня?

— Не понимаете? Так слушайте! Вы были информатором жандармерии, имели кличку Веселый. Что теперь скажете?

— Повторяю то же самое: не понимаю, о чем вы. — Пилатов говорил уверенно, не отводя бесстыжих глаз, очевидно еще надеясь на что-то. — Никакого Веселого я не знал и не знаю.

— Так. Ознакомьтесь вот с этим документом. — Прошин передал Пилатову фотокопию его собственноручного донесения.

Уши Пилатова вспыхнули, заалели, он заерзал на табурете, долго молчал, подыскивая подходящий ответ.

— Почерк похож на мой. Обождите, обождите, что-то припоминаю, был случай… Однажды на станции Рамзай я действительно встретил жителей Мастиновки Михаила Портнова и Никифора Юматова. В разговоре между собою они ругали царя, а императрицу Александру Федоровну называли шлюхой и германской шпионкой. Шла война, меня возмутил такой непатриотический разговор. Я зашел к дежурному жандарму и рассказал. По его просьбе написал это заявление…

— Это не заявление, Пилатов, а донесение! Это тоже заявление? А вот это? А это? — взорвался Прошин, потеряв на короткое время контроль над собой и выкладывая перед Пилатовым фотокопии его донесений в жандармерию. Но тут же взял себя в руки и уже спокойно проговорил: — Надо же иметь совесть, Пилатов! Умели пакостить — умейте достойно держать ответ!

Теперь Пилатов понял: его надежда на то, что архивы жандармского управления уничтожены, лопнула, как дождевой пузырь в луже. Архивы заговорили, и спорить с ними было бессмысленно, отказаться от документов тоже нельзя, потому что они написаны его рукой. В этих условиях, думал он, лучше покаяться, сославшись на темноту и малограмотность, попросить прощения.

— У вас остался единственный путь, Пилатов, раскаяться, — тихо и спокойно проговорил Прошин.

Пилатов опустил голову, закрыл лицо руками и затрясся в нервном припадке. Захаров налил стакан воды из стоявшего на тумбочке графина и подал Пилатову.

— Ладно, пишите! — сказал он, обращаясь к Захарову. — Я согласен дать откровенные показания. Спрашивайте…

— Расскажите, когда и как вы установили связь с жандармерией? — спросил Прошин.

— Это случилось летом двенадцатого года. Как-то вечером на станцию Рамзай приехал неизвестный мужчина в дорогом штатском костюме. Я топил печь в зале ожидания. Мужчина спросил: «Вы Пилатов Евдоким Григорьевич?» Я подтвердил. Он пригласил меня в кабинет начальника станции, предъявил удостоверение сотрудника жандармерии Швырина и стал спрашивать меня о жизни, о делах на станции…

Пилатов громко высморкался в подол черной сатиновой рубахи и продолжал:

— Я откровенно рассказал, что среди железнодорожных рабочих и крестьян окрестных сел идет брожение: проводятся тайные собрания, по рукам ходят подстрекательские листовки… Откуда я знал об этом? У меня было много знакомых и в селе, и на станции, слышал разговоры.

— А дальше как было?

— Потом он расспросил о начальнике станции Шалдыбине Якове Васильевиче и его сыновьях. Я сказал, что сыновья Шалдыбина высланы из столичных городов за участие в студенческих волнениях. Отец не осуждает сыновей, а скорее — разделяет их бунтарские взгляды… После этого жандарм Швырин предложил мне сотрудничать с ними. Говорил, что это останется в тайне и что они будут платить мне…

— Сумму он называл? — спросил Захаров, оторвавшись от протокола.

— Нет. Но платили примерно двадцать рублей в месяц. Иногда он давал три или пять рублей наличными…

— Продолжайте.

— Я дал согласие Швырину. Он пригласил меня в город. Дня через два я поехал туда. На станции Пенза Сызрано-Вяземской железной дороги отыскал его, он завел меня к какому-то начальнику. Тот сказал, что я буду зачислен в штат на должность секретного информатора. Тут же я написал подписку, избрав себе кличку Веселый. Встречался я со Швыриным два-три раза в месяц…

— Хорошо, Евдоким Григорьевич, сейчас мы прервемся, а после обеда продолжим разговор, — Прошин вышел из-за стола. — Распишитесь на ордере на арест.

Пилатов вздрогнул, но сумел подавить волнение, расписался на ордере и, сцепив руки за спиной, покорно направился к выходу.

Допрос продолжался несколько дней. Пилатов искал любые лазейки, чтобы смягчить свою вину, но вынужден был шаг за шагом идти к полному раскаянию. Это был полезный для жандармерии информатор, из-за его доносов пострадали многие революционно настроенные железнодорожные рабочие и крестьяне из сел Рамзай и Мастиновка. В иные дни Пилатов пытался уйти от откровенных ответов, крутился, как грешник в аду, а иногда, напротив, рассказывал подробно, не стыдясь своих мерзких дел. Даже их неполный перечень наглядно раскрывал подлую душу жандармского шпика.

Много бед принес Веселый начальнику станции Шалдыбину и его сыновьям. Наверное, прежде всего интерес к этой семье остановил выбор жандармского офицера на кандидатуре Пилатова.

Прошин и Захаров удивлялись тому, с какой бесстыдной откровенностью рассказывает Пилатов о своих подлых делах. В их распоряжении находилась, наверное, лишь часть сохранившихся донесений; они знали, что перечень преступных действий Пилатова не завершен, и требовали новых фактов.

— Скажите, Пилатов, вы бывали на собраниях железнодорожных рабочих в Казенном лесу? — спросил Прошин, с отвращением рассматривая обвиняемого: редкие, засаленные волосы прилипли ко лбу, морщины на лице стали еще глубже, кошачьи глаза светились злым зеленым блеском.

— Это за первой будкой? Был я там. Жандармы говорили мне, что живущий в первой будке лесник Отпущенников Поликарп, отчество запамятовал, помогает революционерам, — рассказывал Пилатов. — Я под видом грибника побывал в Казенном лесу, заходил к леснику Поликарпу, но ничего не добился: он показался мне человеком нелюдимым, чрезмерно подозрительным… Однажды я присутствовал и на рабочем собрании, потом сообщил Швырину о тех, кто выступал там и какие речи произносил…

— Теперь все, покаялся, как перед господом богом, — проговорил Пилатов, приглаживая ладонью редкие волосы.

— Нет, Пилатов, не все, — сказал Прошин. — Вы еще должны рассказать о том, как доносили о революционных кружках в Рамзае и Мастиновке.

— Это было, — сразу признался Пилатов. — Со слов односельчан я знал: есть такие кружки. Швырин требовал, чтобы я вошел в них и освещал изнутри, как он говорил.

— Ну и что же?

— Я пытался вступить в какую-либо группу, но чувствовал, что мне не доверяют. После ареста Никифора Юматова его брат Сергей в глаза обозвал меня доносчиком. Наверное, поэтому все мои попытки приблизиться к предполагаемым участникам кружка не имели успеха. Я заискивал, лебезил перед ними, — говорил Пилатов, но они просто не хотели разговаривать со мною…

При повторном допросе жители села Мастиновка Сергей Леонтьевич Юматов и Семен Иванович Евстифеев показали: как-то в присутствии Пилатова крестьяне ругали царскую власть. Дня через два в село приехали жандармы и многих мужиков выпороли.

Прошин зачитал эти показания и спросил:

— Вы помните, Пилатов, такой случай?

— Да, было. Ничего не могу сказать в свое оправдание.

— Когда и почему прекратилась ваша связь с жандармами? — спросил Захаров, оторвавшись от протокола.

— В феврале семнадцатого года, когда совершилась революция, жандармы скрылись, моя связь с ними кончилась…

— Чем еще хотите дополнить следствие? — Прошин подошел к Пилатову, который сидел на табурете, низко опустив голову.

— Чего еще? Прошу учесть мое чистосердечное раскаяние, — сказал Пилатов и, немного подумав, добавил: — После революции я жил честно, меня отмечали на работе…

— Даже в партию хотели вступить, — перебил Захаров.

— И это было, собирал рекомендации. Но как узнавали о моем аресте, разговор со мною прекращали…

Вскоре состоялся суд. Пилатов был приговорен к трем годам лишения свободы.

 

VIII

Год двадцать девятый — год великого перелома — шел по стране напористо, напролом. Газеты шумно сообщали о районах сплошной коллективизации. У многих руководителей закружилась голова от успехов. На общий двор сводили коров и овец, кур и уток, с недавно закрытых церквей сбрасывали колокола. Эти «перегибы» ломали вековые взгляды и привычки крестьян, вместе с тем дискредитировали самую идею кооперирования сельского хозяйства.

В начале декабря в окружной отдел ОГПУ поступили сигналы о том, что благочинный Василий Смирнов сколотил в селе Никольская Арчада Телегинского района группу из реакционно настроенных служителей церкви и местных кулаков. По его заданиям «бродячий монах» Федор Винокуров ходит по окрестным селам, организует сборища единомышленников, ведет подрывную агитацию.

Прошин тут же выехал в Телегинский район, чтобы ознакомиться с положением дел на месте. Он побеседовал со многими верующими и служителями церкви. Вырисовывалась такая картина: на квартире благочинного Смирнова регулярно проводились сборища, на которых присутствовали попы, дьяконы и раскулаченные из сел Урлейка, Кашкаревка, Песчанка и других. Благочинный Василий Смирнов рассказывал о своей поездке в Ленинград, о встречах с епископом Дмитрием Гдовским, призывал священников внушать верующим, что Советская власть — власть антихриста и что подчиняться ей нельзя. На сборищах говорили об организации ячеек по деревням, об установлении связи с Пензенской городской ячейкой, о проведении «разъяснительной» работы среди верующих.

В Никольской Арчаде Прошин случайно побывал на собрании, какие часто проводились в то время. В правлении только что созданного колхоза собрались сельчане. Они сидели прямо на полу и нещадно дымили едким самосадом. За столом президиума, накрытым красным сатином, сидели председатель колхоза, секретарь партийной ячейки, председатель сельсовета. Слово было предоставлено секретарю партячейки Быстрову. Как потом узнал Прошин, Быстров — бывший моряк и, хотя родился и всю жизнь прожил в городе, сам напросился поехать в деревню, «на фронт коллективизации».

— Товарищи! Граждане! Великие вожди мирового пролетариата, к примеру Карл Маркс, говорят нам: религия есть опиум для народу… Вот я и спрашиваю вас, до какой поры мы станем глотать тот до мозга костей вредный опиум?

— Церква уж давно не служит! — донеслось из дальнего угла.

— Об этом я и говорю… По нашей бессознательности цветной металл пребывает без надобности. Я о колоколах речь веду… Тише, граждане! — призвал Быстров, заметив оживление среди собравшихся. — Живем колхозом, а колокола… Вы знаете, что написано на большом колоколе. Не знаете? А я третьеводни лазил на колокольню и прочитал. «Без бога свет не стоит, без царя земля не правится». Вот что написано. Это же лозунг контрреволюционной монархии! А вспомните, товарищи, какую гнусную роль сыграли эти колокола в дни гражданской войны, — продолжал Быстров. — Они радостно возвещали о приходе белых войск и звали к выступлениям против нашей Советской власти. Так или не так? Я вас спрашиваю?

Молчание крестьян, по-видимому, не смущало Быстрова: он продолжал свою речь:

— И еще. До точности подсчитано, в колоколах — двадцать миллионов пудов ценного цветного металла. Он стоит без малого тридцать миллионов рублей… Это роскошь, товарищи! Мы не можем позволить ее себе, когда наша промышленность задыхается без металла, как все равно рыба без воды…

— Все как есть подсчитали! До вас, видно, дураки все были, — прокричал тот же голос.

— И до нас были умные люди. — Быстров был так уверен в своей правоте, что даже не поинтересовался, кто бросает реплики. — Французская революция переплавила все колокола на пушки и деньги. Российский царь Петр Первый также догадался отлить из церковных колоколов почти двести пятьдесят пушек и еще двадцать пять прочих орудиев… Я вношу предложение: колокола снять и перелить на трактора. И нема делов!

Предложение поставили на голосование, за него подняли руки только члены президиума. Впрочем, против него тоже никто не голосовал. Председатель собрания объяснил, что предложение принято единогласно.

Прошин был сильно взволнован таким способом решения столь важного вопроса, но выступать на собрании счел неуместным. И лишь когда остались члены президиума, он разъяснил им ошибочность принятого постановления и в общих чертах рассказал об активизации враждебной деятельности монархистски настроенных церковников, которые умело используют наши ошибки, искривления и перегибы в колхозном строительстве и в борьбе с церковью, когда удар наносится не по религиозной идеологии, а по крестам, колоколам и церковным зданиям.

Секретарь партячейки и другие товарищи, кажется, согласились с ним. По крайней мере открыто не возражали: наверное, просто не могли перечить высокому авторитету представителя окружного отдела ОГПУ.

Возвратившись в Пензу, Василий Степанович стал готовиться к обстоятельному разговору со священником Ваховским. Теперь чекисты располагали довольно полной информацией о церковно-монархической организации и ее пока хилых ветках в районах. Было известно и о том, что Леонид Ваховский — один из активных участников организации и хорошо осведомлен почти о всех противозаконных действиях.

По согласованию с начальником окружного отдела ОГПУ намечалось негласно задержать Ваховского и доставить в окротдел, где и провести предполагаемую беседу с ним. При этом имелось в виду, что сам факт негласного задержания и нахождения в окружном отделе ОГПУ окажет определенное психологическое воздействие на Ваховского и ослабит его волю к сопротивлению. Расчет оправдался.

На одной из малолюдных улиц Пензы — Ваховский возвращался из Мироносицкой церкви — к нему подошел Николай Иванович Захаров и пригласил в автомашину, стоявшую за ближним углем.

Когда Ваховского доставили в окротдел и провели мимо вооруженного вахтера, он, знавший свои грехи перед Советской властью, вероятно, подумал о том, что игра окончена, настало время держать ответ за содеянное. Свободу можно купить только чистосердечным раскаянием, иного пути выйти из этого кирпичного здания с метровыми стенами нет. Однако страх и растерянность не исчезали, как ни старался Ваховский избавиться от них. Во рту пересохло — язык не ворочался, хотелось пить. В углу на тумбочке стоял графин, наполненный прозрачной водой, Ваховский с вожделением поглядывал на него, не осмеливаясь обратиться с просьбой. Но тут Прошин заметил этот взгляд и спросил:

— Вы хотите пить?

— Спасибо, не откажусь.

Захаров налил полный стакан и подал Ваховскому, тот с жадностью выпил и еще раз поблагодарил.

— Леонид Павлович, мы хотели бы продолжить наш разговор с вами, — начал Прошин, когда все уселись. — На этот раз ждем от вас только правду. От вашей откровенности зависит многое.

Примерно так и представлял себе Ваховский начало допроса, и теперь ему надо было сказать такие слова, которые определили бы его дальнейшее поведение.

— Спрашивайте. Буду рад, коли оправдаю ваши ожидания, — сказал он слабым голосом и сам удивился, потому что в жизни никогда не говорил так. Благочинный нередко любовно посмеивался над его зычным голосом.

— Леонид Павлович, на этот раз мы будем тоже откровенны с вами: органам ОГПУ известно о существовании организации, именующей себя «Истинно православной церковью», — сказал Прошин. — Вопреки законам, моральным нормам и вашим догматам она противопоставляет себя всей русской православной церкви и своей главной целью провозглашает не религиозную, а политическую деятельность. Вы лично, Ваховский, как нам стало известно, играете не последнюю роль в делах упомянутой организации, и мы ждем от вас исчерпывающих показаний. Как вы понимаете, наверное, — это единственный способ хоть немного смягчить вину.

Честное и конкретное разъяснение Прошина сразу же исключило все надежды Ваховского на то, что ему удастся уйти от прямых ответов; он понял, что сидящие перед ним люди хорошо информированы и об организации, и ее делах; они уверены в своей правоте и поэтому не скрывают того, что знают.

— Ну, а если я скажу правду, которую вы ждете, меня отпустят домой? — спросил Ваховский окрепшим голосом: чувство страха стало притупляться.

— Это я твердо обещаю вам, — сказал Прошин, и он не обманывал: вопрос об аресте Ваховского и других участников организации пока не стоял. Ваховский был удовлетворен ответом Прошина. — Ладно, приму грех на душу. В священном писании сказано: «Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил…»

Ваховский считал себя праведником и решил рассказать правду.

…В русской православной церкви произошел раскол. Декларация митрополита Сергия о лояльном отношении к Советской власти некоторой частью священнослужителей, в том числе пензенской епархии, была воспринята враждебно. Монархически настроенное духовенство не захотело примириться с второстепенным положением церкви при существующем строе. На этой почве ряд священников Пензенского и Телегинского районов стали объединяться и проявлять попытки к созданию организации, которая могла бы отстаивать их интересы перед органами власти. Первые шаги к достижению поставленной цели сделал поп села Лебедевки Николай Невзоров: он создал ячейку, в которую вошли церковнослужители города и некоторых близлежащих сел.

В начале двадцать восьмого года Невзоров по приглашению своих друзей выехал на постоянное жительство в Ленинград, где вошел в состав так называемого Ленинградского административного центра «Истинно православной церкви». После выезда Невзорова из Пензы его активным восприемником стал Ефимий Кулонов, позднее назначенный епископом Кириллом на должность благочинного. Он горячо поддержал критику Сергиевской ориентации и установил постоянный контакт с упомянутым центром в лице епископа Дмитрия Гдовского. Ячейка в селе Лебедевке, созданная Невзоровым, была подчинена Кулонову, который к тому времени успел организовать группы в селах Полиологово и Бессоновке. В них вошли церковный причт и кулаки-лишенцы названных сел.

Ваховский присутствовал на двух тайных совещаниях, созывавшихся Ефимием Кулоновым с целью ознакомления с платформой организации.

Совещания были строго конспиративными, на них обсуждался вопрос о связи с епископом Дмитрием Гдовским, критиковалась декларация митрополита Сергия. На одном из совещаний Кулонов зачитал его участникам «Обращение московского духовенства к митрополиту Сергию». В этой листовке резко, в монархическом духе оценивалась декларация Сергия, в частности выражался решительный протест против запрещения «Поминовения убиенных Советской властью». Тогда же обсуждался вопрос об отношении церкви и верующих к существующей власти. Все участники пришли к единодушному заключению, что признавать Советскую власть нельзя, так как она является безбожной.

Таким образом, эти совещания, рассказывал Ваховский, с одной стороны, явились подготовительными мероприятиями к установлению связи с Ленинградским административным центром, с другой — на них совершенно твердо определялись основные контуры антисоветской платформы вновь возникших ячеек. Затем состоялось третье по счету нелегальное сборище, опять же с участием благочинного Кулонова; было принято решение командировать Ваховского в Ленинград за получением литературы и устных указаний. Ему вручили рекомендательное письмо от Кулонова на имя Николая Невзорова.

— Перед выездом меня пригласил благочинный Кулонов, — продолжал Ваховский, — и проинструктировал о поведении в Ленинграде. Я сказал, что вступление в организацию буду мотивировать каноническими расхождениями с митрополитом Сергием. «С такой подкладкой, — внушал Кулонов, — лучше не ехать, она очень дешевая, ее не примут и разговаривать с тобой не будут. Единственным приемлемым аргументом для них является враждебное отношение к существующему строю».

Ваховский попросил еще воды; напившись, несколько минут молчал, потеряв нить рассказа.

— Продолжайте, Леонид Павлович, — поторопил Прошин.

— Простите великодушно, я забыл, на чем остановился.

— Протоиерей Кулонов проинструктировал вас, и вы должны были поехать в Ленинград, — подсказал Захаров.

— Да, да. Приехал в Ленинград, нашел священника Невзорова, рассказал ему о наших делах. На второй день отец Николай, то есть Невзоров, свел с епископом Дмитрием Гдовским. Тот принял меня любезно и обрадовался, услышав о создании ячеек в Пензе и селах. Владыка подробно рассказал о целях организации и обещал обеспечить литературой…

— Кому вы передали литературу? — спросил Захаров.

— Литературу в ту поездку я не привез. Невзоров сказал, что брошюры и листовки хранятся на квартире у домашней учительницы, а она куда-то уехала.

— Скажите, Ваховский, был ли в Ленинграде разговор о роли в организации епископа Кирилла? — Прошин вышел из-за стола и подошел к Ваховскому.

— Да. Священник Невзоров говорил, что он получил несколько писем от епископа Кирилла, который писал, что он в принципе вполне разделяет платформу Дмитрия Гдовского, но принять ее открыто боится. При этом Невзоров назвал владыку Кирилла трусом и малодушным человеком…

— В Ленинграде вы были один раз? — спросил Прошин.

— Нет, там я еще бывал. В последний раз привез оттуда брошюры и листовки…

— Кому передали их? — снова спросил Захаров.

— Всю литературу я передавал портнихе Полуниной Пелагее Афанасьевне. При встрече со мною Невзоров сказал, что в Пензе имеется конспиративная квартира у члена организации Полуниной. В роли курьеров по доставке литературы выступали Полунина и жена Невзорова — Барбашева Надежда, отчество ее не знаю…

Рассказал Ваховский о совещании, состоявшемся вскоре после троицы на квартире у епископа Кирилла, и о его участниках. Особо остановился на выступлении профессора Григорьева, открыто изложившего программу деятельности создаваемых религиозно-монархических ячеек. Поведение епископа на этом совещании Ваховский назвал двурушническим.

 

IX

Рассказ священника Ваховского о религиозно-монархической организации, сколоченной доктором богословия Григорьевым и епископом Кириллом, свел в единую систему разрозненные сведения, которыми располагали чекисты.

Стало ясно, что нелегальные группы церковников, выступающие под названиями «Ревнители православия» и «Сестричное братство», постепенно переориентируются на антисоветскую деятельность. Различного рода «бродячие монахи» и «служители подземных церквей», являющиеся тайными агентами организации, разъезжают по селам и, используя религиозный фанатизм отсталой части населения, ведут злонамеренную агитацию против колхозного строительства.

Во главе организации стоят епископ Кирилл, профессор Григорьев, благочинные Кулонов и Смирнов, небольшое число священников города, Пензенского и Телегинского районов.

Обобщив и проанализировав поступившие материалы, Прошин составил подробную справку о пензенском филиале Всесоюзной организации «Истинно православная церковь».

Начальник окружного отдела, которому Василий Степанович доложил справку, дал короткое и категоричное указание: приступить к документации преступной деятельности организации. Но, как говорится, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Нужно было получить официальные улики, доказать степень вины каждого участника с тем, чтобы не избежали ответственности те, кто сознательно вел подрывную работу, и не были наказаны лица, вошедшие в ячейки и группы по своей темноте и отсталости.

Установка руководства окружного отдела была такой: руководителей организации — профессора Григорьева, епископа Кирилла, благочинных Кулонова и Смирнова, наиболее активных священников привлечь к уголовной ответственности в строгом соответствии с законом; священников, кулаков-лишенцев и «бродячих монахов» — в административном порядке выслать в отдаленные районы страны; в отношении рядовых участников организации принять меры профилактического характера, провести с ними разъяснительную работу.

Во главе организации стояли опытные заговорщики, знающие правила конспирации: свои враждебные дела умело маскировали демагогией о гонении на церковь, о преследовании верующих будто бы за их религиозные убеждения. Прямые установки на борьбу с Советской властью и на выступления против коллективизации были известны лишь избранному кругу самых активных деятелей.

Все это, конечно, осложняло работу чекистов, стремившихся до конца раскрыть обстоятельства возникновения и формирования организации, образования ее руководящего центра, структуры и опорных ячеек; выяснить преступные связи с так называемыми Московским политическим и Ленинградским административными центрами, иногородними филиалами «Истинно православной церкви»; определить политическую платформу и тактическую линию организации, практические действия каждого ее члена.

…И вот перед Прошиным сидит нестарый еще доктор богословия, профессор Григорьев Сергей Сергеевич. Он спокойно, может быть даже немного бравируя ученостью, рассказывает об организации и своей роли в ней.

— Сергей Сергеевич, вы же видели, что Советская власть год от года крепнет, — сказал Прошин. — На что вы надеялись?

Григорьев потер указательным пальцем за ухом, помолчал.

— На что? Во-первых, мы понимали, что предпринятое наступление социализма в городе и деревне вызовет ответную волну сопротивления. Мы рассчитывали объединить вокруг нашей политической платформы все классово враждебные силы.

Профессор снова замолчал, глубоко вздохнул.

— А во-вторых? — спросил Прошин.

— Во-вторых… во-вторых, мы уповали на иностранную интервенцию.

— Вы что же, стали бы помогать интервентам?

— Во всяком случае, мы считали, что христианин, верующий, не может участвовать в войне, целью которой является защита завоеваний революции, то есть сатанизма.

— И что же вы делали бы в этом случае? — спросил Прошин, еле сдерживаясь: откровенные выпады профессора против революции возмущали его до глубины души.

— В случае вооруженной интервенции мы призвали бы верующих к восстанию против Советской власти. Церковь не может сосуществовать с властью — это два противоположных лагеря, и никакой компромисс между ними невозможен…

— Ну что ж, теперь, кажется, все ясно. Отдыхайте, профессор Григорьев. Если у меня возникнут новые вопросы, я вызову вас. — Прошин позвонил надзирателю и приказал увести обвиняемого.

Григорьев как-то сжался, втянул голову в плечи и, по-стариковски сутулясь и шаркая шлепанцами, пошел к выходу. На этот раз он показался Прошину жалким и слабым, до отвращения неприятным.

Епископ Кирилл вел себя на допросах по-другому: истерично заламывал руки, крестился и божился, всячески увиливая от прямых ответов. И только когда убеждался, что дальнейшее отрицание того или иного факта бессмысленно, признавал его.

Он вынужден был признать, что был не совсем согласен с лояльной политикой митрополита Сергия по отношению к Советской власти. Но его, епископа Кирилла, вина лишь в том, что он не обнародовал указ митрополита о молитвах за власть и способствовал распространению идей и литературы организации, именующей себя «Истинно православной церковью», вызывающих, как он выразился, враждебное отношение к государственному строю.

Однако преступная деятельность Кирилла, его руководящая роль в организации были полностью доказаны показаниями благочинных Кулонова и Смирнова, священников Невзорова, Пульхритудова, Лебедева и Ваховского, многих других свидетелей, допрошенных по делу.

…Вечером Прошина пригласил начальник окружного отдела, он поблагодарил его и сотрудников подразделения за большую работу по раскрытию церковно-монархической организации.

— Теперь слово за судом, — сказал начальник отдела. — А вас, товарищ Прошин, прошу полностью сосредоточиться на ликвидации бандгрупп, действующих в районах…

 

I

Товарный поезд шел медленно, останавливался чуть ли не у каждого столба. В кабине машиниста сидел среднего роста, крепкого телосложения мужчина в новом брезентовом плаще с откинутым капюшоном. Это был Василий Степанович Прошин.

Машинист и его помощник были сосредоточенно заняты исполнением своих обязанностей и не обращали внимания на хмурого и строгого, как им казалось, попутчика.

Василий Степанович расстегнул плащ, оперся локтем о железную раму открытого окна и, не отрываясь, глядел на мелькавшие вдоль дороги лесопосадки, окутанные прозрачной зеленоватой дымкой молодой листвы.

Вот знакомое кирпичное здание станции Выглядовка. Здесь он когда-то высаживался вместе с Дмитрием Тарасовым и боевыми помощниками на последнюю решающую операцию против банды Недосекина. Сколько же лет прошло с той поры? Почти восемь. Как быстро пролетело время!

Поезд с лязгом остановился. Прошин вздрогнул от неожиданности, отвлекся от воспоминаний и, поблагодарив машиниста, спрыгнул на покрытое гравием полотно.

Май в том году был холодным и мокрым: дул северный ветер и почти беспрерывно лил дождь; земля раскисла — ни пройти, ни проехать.

Прошин крупно шагал по заросшей травою обочине, поднял капюшон, отчего казался выше ростом и еще шире в плечах.

На хромовые сапоги военного покроя налипала вязкая грязь, и ноги становились неподъемными, разъезжались в разные стороны. Он поминутно с силой выбрасывал то одну, то другую ногу, и большие черные комья, переплетенные мертвыми стебельками прошлогодней травы, отлетали в сторону, глухо шмякались на сырую размякшую землю.

Василий Степанович знал, что районный отдел ОГПУ находится недалеко от станции, поэтому о своем приезде никого не известил.

Оперативная обстановка в районе резко осложнилась: после большого перерыва здесь снова появился бандит Орлов.

Прошин, имевший немалый опыт борьбы с бандитизмом, руководствовался мудрым принципом: лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать. Он приехал, чтобы на месте ознакомиться с положением. Была еще одна примечательная привычка: знакомиться с тем или иным делом с бесед с рядовыми работниками, а когда представлялась возможность — с людьми, от которых поступали первые сведения.

Начальник районного отдела ОГПУ Мокшин был на месте. Он по голосу узнал Прошина и вышел в приемную, где тот стягивал намокший, будто из жести склепанный плащ.

Прошин и Мокшин были знакомы, недолго вместе работали в аппарате губернской Чрезвычайной комиссии, а затем беспокойная служба разбросала их по разным уездам, лишь изредка встречались на совещаниях в Пензе.

— Здравствуй, Василий, здравствуй, — говорил Мокшин, — сильно пожимая влажную руку гостя.

— Здравствуйте, Иван Иванович! — Мокшин был лет на восемь старше, казался чуть ли не стариком, поэтому Прошин называл его на «вы», хотя у них были одинаковые знаки различия на петлицах, а по служебному положению Василий был выше.

Прошли в кабинет начальника райотдела. Прошин достал из кармана чистый платок, вытер лицо и руки, пригладил светлые волосы.

— Ну, рассказывайте, как живете, что у вас тут нового — хорошего в Пачелме? — начал он, придвинув стул и усаживаясь.

Мокшин коротко рассказал об обстановке в районе, о наиболее опасных вражеских проявлениях.

— Самая добрая весть, когда говорят, что пора есть, — с улыбкой закончил рассказ Иван Иванович. — Пойдем ко мне, пообедаем, а потом решим, как дальше.

— Не откажусь, порядком проголодался, — согласился Прошин.

За обедом Мокшин предложил «пропустить по малой». Василий Степанович категорически отказался, хмельного он вообще не употреблял: даже после одной рюмки у него нестерпимо болела голова — следствие всей той же контузии.

— Нет так нет, — сказал Мокшин. — Я ведь ее, проклятую, тоже не обожаю, предложил, как гостю.

— Спасибо, Иван Иванович, обойдемся.

Они вспомнили об Аустрине, о Карпове, о других товарищах, работавших в губчека.

— А где сейчас Сергей Степанович Земсков?

— Земсков? Он в Москве, большой начальник! Ты знал Груню, тоже у нас работала. На ней женат Сергей, дочь и сын у них. Как у тебя с этим?

— Два сына растут.

— А у нас только один, — с сожалением проговорил Мокшин и стал рассказывать о своих домашних делах. Взял хлебный мякиш, покатал меж пальцев. — Так вот и живем, куры-кочеты!

— Помню, помню твою присказку, — рассмеялся Прошин и, поблагодарив хозяина, вышел из-за стола. — А хозяйка где?

— На работе. Теперь пойдем в райком, — предложил Мокшин.

Они зашли к первому секретарю — немолодому, сухощавому, начинающему лысеть мужчине. Тот поднялся, предложил им сесть.

— Коллективизация? — переспросил секретарь, отвечая на вопрос Прошина. — Трудно идет, со скрипом, с перебоями, особенно по Грачевекому кусту. Там сильное влияние кулацкого элемента.

— Какой процент?

— Процент? Самый низкий процент в селе Грачевка, двадцать. Да и те, кто вступил там в колхоз, как волки в лес поглядывают, ждут подходящего случая, чтобы убежать в город…

В Белово в колхоз вступило восемнадцать хозяйств, из них только три бедняцких, остальные кулаки, рассчитывающие таким образом спастись от раскулачивания.

Секретарь достал из ящика стола пачку папирос «Пушка», предложил Прошину и Мокшину, те отказались.

— В других селах процент коллективизации чуток выше, — сказал секретарь, снимая пальцами табачную крошку с губ, — приближается к тридцати.

— После головокружения от успехов все не можете войти в колею? — кольнул Прошин.

— Выходит, так, — согласился секретарь, словно бы не замечая попрека.

— Надо усилить нажим на кулака!

— Не всегда получается. Решаем выселить богатея, ставим на голосование — осечка. Никто руки не поднимает. Боятся. А тут опять пошли слухи о появлении бандита Орлова. Может, с умыслом кто пустил эту утку, чтобы запугать крестьян? Мне кажется, что все преступления, совершаемые в селах, люди готовы без разбора приписывать Орлову.

— Да нет, видно, тут Орлов, — вмешался в разговор Мокшин. — Вчера в Зеленогорском неизвестный человек встретил сельповского заготовителя Кочнева, отобрал сотню яиц и написал записку председателю сельпо.

Мокшин достал из кармана листок и прочитал: «Антон Александрович, яйца я получил все, Кочнева не вини». Подписи нет, но сравнение почерков показало, что записку писал Орлов, — добавил он, передавая листок секретарю райкома. Тот скользнул взглядом по записке и возвратил.

— Дня два тому назад колхозница Котлова повстречала Орлова в поле, — продолжал Иван Иванович. «Ты, Пелагея, не бойся меня», — сказал Орлов. «Я и не боюсь тебя, Иван Федорович», — отвечала женщина, сама перепуганная насмерть. «А вот брату своему скажи, чтобы не забывал, как мы разбойничали с ним в восемнадцатом году, и пусть не ищет меня, а то я сам приду в гости к нему. Поняла?» — «Поняла, Иван Федорович!» — «Ну иди. Обожди, Пелагея! Что говорят обо мне на свете?» — «Разное болтают. Одни бандитом прозывают, другие вроде бы одобряют… Сейчас поутихло маненько, уж и вспоминают редко». — «Ладно, иди. Я напомню о себе».

— Что же, Котлова сама сообщила о встрече с Орловым? — спросил секретарь, очевидно сомневаясь в достоверности этого случая.

— Нет, она рассказала брату, а тот — участковому Сплюхину. Котлов говорит, что не очень верит сестре. Мол, приблазнилось ей от страха.

— Разберемся. Собственно, я за этим и приехал, — сказал Прошин, поднимаясь.

— Хорошо! — одобрил секретарь. — Держите меня в курсе дела.

— Непременно.

Вечером Василий Степанович переговорил с начальником районного отделения милиции, а утром поехал в Грачевку, где его встретил участковый уполномоченный милиции Аким Васильевич Сплюхин, двадцатидвухлетний крепыш с небесно-голубыми глазами и непослушным светлым чубом.

Ночью случилось чрезвычайное происшествие. Была убита депутат райисполкома, кандидат в члены ВКП(б) Мария Алексеевна Головачева. Василий Степанович ночевал у участкового. Около полуночи их разбудил дежурный по Грачевскому сельсовету и доложил о случившемся. Прошин и Сплюхин тут же выехали на место происшествия.

Головачева была доставлена в сельскую больницу, прожила всего два часа. Перед смертью успела сказать, что стрелял в нее бандит Орлов; просила, чтобы позаботились о ее сыне.

Все сомнения сразу исчезли — Орлов снова стал вершить кровавые дела.

Десятилетнего Петю Головачева приютила соседка. Мальчик еще не осознавал страшную беду (о смерти матери ему не говорили) и спокойно рассказывал о разыгравшейся ночью драме.

За ужином Петя наелся воблы, которую принесла мать, долго не мог уснуть, потому что сильно хотелось пить. Он несколько раз вставал и пил из кадушки, стоявшей возле окна, выходящего во двор. Ночь была лунная, и мальчик увидел во дворе незнакомого мужчину с ружьем за плечом. Приглядевшись, Петя узнал Орлова, у которого подстригался в школе.

Мальчик испугался и стал тормошить мать.

— Мамка! Ну, мамка же! Вставай скорее, у нас во дворе бандит! — Петя слышал от взрослых, что тот парикмахер стал бандитом.

— Тебе показалось, сынок. Ложись со мной.

— Правда же, мамка! Ну, проснись!

Наконец тревожная взволнованность сына передалась Марии Алексеевне. Она вскочила и босиком, в одной ночной рубашке, подбежала к окну.

Раздался сильный стук в дверь. Головачева, хоть и знала, что запоры крепкие, закричала, стала звать на помощь.

Орлов, должно быть, тоже понял, что открыть дверь не удастся, начал выламывать оконную раму.

Когда бандит почти влез в дом, Головачева выпрыгнула в окно и побежала вдоль улицы, рассчитывая спастись от преследователя. Орлов догнал ее у противоположного порядка, в упор выстрелил в грудь из обреза и скрылся.

На третий день состоялись похороны Головачевой. Таких многолюдных похорон крестьяне не видели: собралось все население окружных сел — и взрослые и дети.

Духовой оркестр районной пожарной команды не очень слаженно, зато громко и без устали исполнял траурные мелодии. Дождь стих, но тяжелые свинцовые тучи низко клубились над землею, как бы подчеркивая глубину народной скорби.

В гробу, усыпанная цветами черемухи и медуницы, лежала красивая тридцатидвухлетняя женщина; внезапная смерть не успела обезобразить ее лицо.

Прошин позвонил в Пензу и попросил продлить командировку. Разрешение было получено.

Участковый уполномоченный милиции Сплюхин нравился ему: жизнерадостный, исполнительный, знал район и хорошо ориентировался в обстановке. В ночь-полночь, в любой час Сплюхин был готов к выполнению оперативного задания. Готовность эту он выражал с какой-то озорной веселостью, кажется не ведая ни грусти, ни усталости.

Василий Степанович ночевал на сеновале; рядом в сарае глубоко вздыхал гнедой мерин, на котором Сплюхин колесил по своему вполрайона участку; пел петух, и тихо переговаривались куры на насесте, корова пережевывала жвачку. С улицы доносилась перекличка голосов:

Пел высокий и чистый голос. Ему отвечал другой, пониже, будто споря с первым:

У Прошина сладостно замирало сердце от запаха сена и девичьих голосов: они напоминали о его горькой юности.

— Василий Степанович, подъем! — прокричал снизу Сплюхин.

— Что, Ким, пора? — Прошин называл участкового Кимом, это звучало современно в те годы.

— Да, поедем по холодку.

С вечера у них было намечено побывать в деревнях Белово, Пустырь и на хуторе Зеленогорском, где в прошлом появлялся бандит.

Они ехали на рессорной двуколке. Чтобы не обращать на себя внимания сельчан, Прошин снял форменную гимнастерку и надел белую в черный горошек рубаху участкового. Рубаха была узковата в плечах и врезалась в подмышки, но теперь его можно было принять за агронома или сельповского заготовителя. Впрочем, маскировка была, наверное, напрасной: не только взрослые, но все мальчишки и даже собаки в районе знали Сплюхина и его гнедого мерина.

С первых дней июня, как по заказу, установилась теплая летняя погода. Высоко в небе висели жаворонки, в поднимающихся зеленях щебетали мелкие пичуги.

— Василий Степанович, вы давно в органах ОГПУ?

— С двадцать первого года.

— Сколько же вам лет?

— Скоро тридцать. А почему ты спрашиваешь об этом? — Прошин обернулся к участковому.

— Оказывается, вы ненамного старше меня, — задумчиво проговорил Сплюхин, оставляя вопрос Василия Степановича без ответа. — Мне уже двадцать два исполнилось.

— А в милиции давно служишь?

— Третий год.

— Нравится?

— Очень! Все время в напряжении, всегда чувствуешь и знаешь, что от тебя ждут помощи. В моем возрасте, мне кажется, только так жить и надо — беспокойно, лихо…

— Возможно, возможно, — нехотя согласился Прошин, думая о чем-то своем.

— А родились вы на нашей земле? — не унимался Сплюхин. Ведь не часто приходится вести такие вот житейские разговоры с большими начальниками, и участковый хотел как можно больше узнать о человеке, которого с первой встречи выбрал в качестве примера для подражания.

— На какой нашей? — спросил Прошин, решив, что участковый уполномоченный имеет в виду свой район.

— На пензенской?

— А-а! Я родился в Саранском уезде, тогда он входил в состав Пензенской губернии. Самостоятельную жизнь начал в четырнадцать лет: пас коров, гнул хребтину на кулаков в селе Атемар, должно быть, там и накопил зло на них. Потом служил письмоводителем в волостной земской управе, а после революции — делопроизводителем в волисполкоме и укоме партии. В восемнадцать лет ушел добровольцем в Красную Армию, воевал…

— Остановимся у рощицы, отдохнем маленько. — Сплюхин свернул с дороги и подъехал к небольшой стайке березок.

Василий Степанович легко спрыгнул на землю, помахал руками, делая разминку.

— Смотри, Ким, как дружно цветет земляника, много ягоды будет, — проговорил он, усаживаясь возле бело-розовой полянки.

— Места у нас ягодные, грибные. — Сплюхин, крякнув, опрокинулся навзничь, молча рассматривал белогривые облака.

— Чего притих? О чем задумался? — спросил Прошин, отбрасывая обкусанный стебелек.

— О чем думаю? Не знаю, как лучше объяснить. — Сплюхин помолчал минуту. — Вот скот сейчас порешим, а потом что?

— Как это порешим? — Василий Степанович с недоумением посмотрел на Сплюхина.

— В каждом доме — щи с мясом… Разговоры о принудительном и обязательном обобществлении коров, овец и курей, да и действия тоже, заставляют мужика браться за нож… Погреба забиты солониной. Даже когда бандиты уводят овцу или телушку, мужик не больно печалится.

— Это плохо, Ким. Тут мы явно перегибаем.

— Василий Степанович, я хотел спросить о колхозах…

— Спрашивай. — Прошин улыбнулся одними глазами, стал закуривать.

— Только не обессудьте за откровенность. Я всей душой за колхозы, но чего-то не могу взять в толк, — смущенно проговорил Сплюхин и опять умолк.

— Говори, говори, — поощрил Василий Степанович.

— Последние годы народ вроде бы ладно зажил. Может, повременить бы с коллективизацией?

— Нет, Ким, без колхозов нельзя! Кто должен кормить хлебом рабочий класс? Кулак, что ли? Он накормит обрезом из-за угла. Конечно, сейчас мужику очень трудно расстаться с хозяйством, нажитым потом и кровью…

Прошин говорил о том, что новая экономическая политика зародила и укрепила в толще крестьянства, особенно его зажиточной части, идею безграничного личного обогащения. Вместе с идеей появились ее носители и защитники.

Бедняки дружно выступали за то, чтобы отобрать машины, скот у богачей и справедливо распределить богатство между крестьянскими дворами, наивно веря в несбыточное равенство и отвергая неизбежность нового классового расслоения. В этих настроениях, вероятно, проявилась извечная патриархальная мечта крестьянина о праведной жизни.

— Нет, Ким, без коллективизации деревня не пришла бы к праведной жизни, она снова раскололась бы на классы богачей и бедняков, угнетателей и угнетенных… Новое поколение, наверное, упрекнет нас во многих ошибках и перегибах. Это неизбежно: у наших детей и внуков будет своя логика, свои взгляды на жизнь, расчеты; они будут грамотнее и, должно быть, умнее нас.

— Да, нелегко все это сразу уразуметь, — сказал Сплюхин, вздыхая.

— Надо учиться, Ким. Ох как я чувствую нехватку образования. Помню первую учительницу, Ириной Михайловной звали. Она говорила: «Ты, Вася, способный мальчик, учись. Где бы ни был, как бы ни сложилась твоя жизнь, учись…» И вот теперь я часто вспоминаю ее слова и стараюсь пополнять свои знания.

— Это хорошо, Василий Степанович, только когда же учиться-то, а кто будет работать? — Сплюхин помолчал и, должно быть вспомнив о незаконченной беседе с Прошиным, спросил: — Василий Степанович, я не дал вам досказать, как вы воевали?

— Ну как? — не сразу отозвался Прошин. — Воевал недолго, был контужен. — Он сорвал цветок земляники и понюхал его. — Случилось это в Белоруссии, наш полк бросили против белополяков. Несколько дней мы успешно наступали. Правда, были и потери, но без них на войне не обходится… Ну поехали, — неожиданно оборвал Прошин.

Когда поднялись на пригорок и вдали показалось село, раскинувшееся на солнечном косогоре, Сплюхин спросил:

— Василий Степанович, вы знаете историю Грачевки, откуда родом Орлов?

— Нет.

— О, это интересная история! Хотите, расскажу?

— Расскажи.

Сплюхин прокашлялся, похлопал вожжами гнедого по массивному крупу. Мерин пробежал метров пятьдесят и опять перешел на привычный размеренный шаг, энергично хлестал себя хвостом по бокам, отгоняя липнувших слепней.

— Но, дьявол! — прикрикнул участковый. — Так вот, Грачевка — это самое разбойное село в нашем районе, — начал он, по-видимому убедившись, что большей скорости от гнедого не добиться. — Жители села почти поголовно занимаются спекуляцией. Сеют подсолнухи и продают семечки в Москве и других городах. С незапамятных времен повелось — если увели лошадь, ищи следы в Грачевке: все воры и конокрады рождались и произрастали там. Тот же Орлов еще до революции убил человека. Пришел с заказом к пожилому сапожнику, не договорились о цене, Орлов сапожной лапкой размозжил старику голову и скрылся из села.

Революцию грачевцы встретили в штыки. В восемнадцатом году на сельском сходе объявили село «независимой республикой». Главари грабили население, пьянствовали. Чтобы прекратить бесчинства, был вызван красногвардейский отряд из Пензы. В общем, «грачевское правительство» просуществовало сорок дней, и его главу, некоего Папшева, стали называть «сорокадневным царем». Орлов в контрреволюционном перевороте вроде бы не участвовал, но в разгуле и пьяных оргиях был рядом с Папшевым и его дружками…

— Но, шайтан, вовсе изленился! — Сплюхин подергал вожжи, почмокал губами и продолжал: — И сейчас Орлов может в Грачевке войти в любой дом, там его не выдадут, потому как считают своим защитником и спасителем. Самый низкий процент коллективизации в этом селе.

— Знаю, секретарь райкома говорил. — О событиях в Грачевке Прошин знал, но не стал прерывать Сплюхина, надеясь услышать новые, неизвестные ему подробности.

 

II

Во время похорон Головачевой на чужом чердаке, словно затравленный волк, бесился от злости виновник этой смерти. «Не народ, а скоты! — шипел Орлов со злобой. — Ее, суку, надо за ноги да в помойную яму, а они — почести…»

Ночью, когда стихли в деревне голоса, Орлов спустился с чердака и, по-воровски озираясь, огородами пробрался в свой двор. Банная дверь была приперта вилами, это означало, что можно идти, не опасаясь засады. Так он договорился с женой.

Евгения любила своего «непутевого», как называла мужа в разговорах с подругами: он был недурен собой, сильный, неглупый. «Только дураку досталась его умная голова», — невесело шутила она.

Когда по селам пошли слухи о появлении Орлова, его отца и Евгению арестовала милиция, требовали рассказать, где скрывается Орлов. Евгения заученно отвечала, что ее муж живет где-то на Черном море, и добавляла: «Душа у него морская, его завсегда тянуло к морю».

Только сегодня ее освободили из камеры предварительного заключения; несмотря на поздний час, она не могла уснуть. Под впечатлением разговоров с сотрудниками милиции как-то по-другому виделись отношения с мужем. Евгения знала, что Иван не один раз изменял ей, а она все прощала; в те минуты и сама не могла понять, почему не уходит от него — то ли из любви, то ли из страха перед ним.

Евгения с усмешкой перебирала в памяти слухи, распространяемые в селах о муже.

Орлова нельзя убить, говорили бабы у колодца, потому что он скрыто носит на груди специальный панцирь, который сияет как солнце; такой яркий, что если взглянуть на него, то можно ослепнуть. Орлов неуязвим: панцирь этот охраняет от смерти, поэтому он безбоязненно средь бела дня появляется везде. Евгения хорошо знала, что никакого панциря муж не носит, на груди у него татуировка — память о службе на флоте: искусно нарисованное сердце, якорь и крест…

Осторожный стук в окно прервал ее думы.

Евгения поднялась, босиком по холодному крашеному полу подкралась к окну и, увидев через занавеску силуэт мужа, вышла в сени, отодвинула щеколду и откинула крючок.

Орлов стукнулся головой о косяк, зло выругался.

— Може, лампу засветить? — обеспокоенно спросила Евгения.

— Ты што, сдурела? Сейчас же прибегут комсомолята. — Орлов сел на лавку, стоящую вдоль передней стены. — Ты где пропадала? — строго спросил он.

— Разве не знаешь? В милиции держали, папаня еще там.

— Чего спрашивали?

— Чего могут спрашивать? О тебе пытали: где живешь, бываешь ли дома…

— А ты чего?

— Откуда, говорю, мне знать, где он. Собирался на Черное море ехать, там, наверное, и живет.

— Смотри, Енька, выдашь — голову отрублю.

— Бог с тобой, Ванюша, чё ты мелешь?

— Вам, женщинам, верить… Ладно, дай пожрать чего-нибудь.

— Сейчас, сейчас, — засуетилась Евгения. — Щи будешь? Упрели, со свининой.

— Долго разогревать-то?

— А они в печке, горячие еще… завесь одеялом окна, затепли свечечку.

Орлов жадно хлебал щи. С войны у него была своя мятая оловянная ложка, иной он не признавал; говорил, что деревянные ложки обманчивы, не поймешь — горячие щи или теплые.

Евгения присела рядом, положила руку на плечо мужа.

— Ванюша, кончал бы ты свою волчью жизнь, — ласково начала она разговор, к которому давно готовилась.

— В милиции, что ли, тебя научили этому? — Орлов отодвинул тарелку и недоверчиво посмотрел на жену.

— Уедем куда-нибудь, станем жить по-людски, — говорила Евгения, не замечая его злого упрека.

— Никуда от них не скроешься, везде найдут и петлю на шею набросят… Я возвратился не для того, чтобы здесь лес караулить, — продолжал Орлов после минутного молчания. — Я подыму людей против коммунистов и их власти; у меня один исход: либо жить и биться, либо погибнуть. Народ пойдет за мной…

— Не ошибись, Ваня, нынче каждый о себе печется.

— Сегодня встречался с Пашкой Чеботаревым и Никишкой Колесовым, оба твердо согласились уйти со мною в лес. А сколько их сейчас, недовольных колхозами? Тысячи!

— Боюсь я за тебя.

— Это не бабье дело. Давай спать ложиться, а то, гляди, вместе с рассветом черти пожалуют.

Орлов свернул «козью ножку» и закурил, выпуская дым в открытую отдушину печки. Евгения разобрала постель.

— А бояться мне нечего, меня никто не выдаст, защитником объявляют, — сказал он, стягивая солдатские галифе.

— То одни слова. Мне вон тоже про тебя хорошее говорят, любо-дорого послушать, а в глазах, вижу, недоброе светится.

Орлов притянул к себе податливое, горячее тело жены и на короткое время забылся, отвлекся от тревожных дум.

Жизнь Ивана Орлова, опять же выражаясь словами его жены, складывалась непутево. Родился и рос в Грачевке, с отроческих лет отличался себялюбием и задирчивым характером, был отчаянным и бесстрашным, ввязывался в потасовки со старшими; иногда побеждали его отвага и смелость, но нередко и сам получал синяки и шишки.

Себялюбие метко характеризует русская пословица: пусть сгорит целый свет, лишь бы я был согрет. Этого принципа с юношеских лет бессознательно придерживался Ванька Орлов.

Еще в дореволюционное время Орлов не один раз побывал в тюрьме за кражи и нанесение увечий односельчанам, но возвращался, отбыв недолгий срок отсидки.

В восемнадцатом году попал в какой-то зеленый или желтый отряд анархистов, который метался между красными и белыми. Общение в отряде желто-зеленых с анархиствующими элементами еще больше распалило его.

Потом Орлов без малого два года служил на флоте, однако и эта служба не пошла впрок: вернувшись в Грачевку, он связался с одной из групп банды известного авантюриста Антонова, проникших на пензенскую землю.

В деревне говорят: хорошая слава в лукошке лежит, а худая — по дорожке бежит. Власти дознались о том, что Орлов пособничал бандитам, и выслали в неблизкие края. Ссылку отбывал в Усолье, в Иркутской губернии. Там в драке убил рабочего леспромхоза и снова был осужден, теперь уже к пяти годам лишения свободы.

После отбытия срока наказания Орлов возвратился в родные места, сумел показать себя совсем другим человеком. Односельчане не узнавали прежнего Ваньку-Резака: он был интеллигентно одет, стал работать парикмахером и гримером при только что открывшемся сельском клубе.

Потом его определили на мельницу, и там работал вроде бы старательно и добросовестно.

Однажды вечером напарник Орлова по работе на мельнице Петунин принес бутылку самогона и предложил выпить, тот не отказался. «Ты, Орлов, понапрасну выслуживаешься перед властью, — сказал Петунин в ссоре из-за какого-то пустяка. — Был ты Ванькой-Резаком, им и остался». Орлов, разгоряченный хмельными парами, взорвался: «А ну, гад, повтори свои слова!» Петунин повторил, точно послушный ученик требование строгого учителя. Орлов схватил нож с опрокинутой кадушки, на которой была разложена закуска, нанес несколько ранений Петунину и ушел домой. Через неделю состоялся суд, Орлова приговорили к шести месяцам принудительных работ с удержанием двадцати процентов заработка.

Вскоре его освободили от работы на мельнице, обвинив в растранжиривании гарнцевого сбора. Орлов воспринял это как большую обиду, считая, что он много труда вложил, чтобы восстановить разрушенную мельницу; взыграло больное самолюбие, и он средь бела дня убил председателя селькресткома Паншина, отомстив за снятие с мельницы. Случилось это так.

В селе Грачевке был назначен показательный суд над группой кулаков, пытавшихся спалить колхозный двор. Около двух часов пополудни в село приехали прокурор и судья. Участковый уполномоченный милиции Аким Васильевич Сплюхин бегал по селу, сзывая людей в школу, где должен был состояться суд.

Председатель сельского крестьянского комитета вышел из дому и не спеша направился к школе. Поперек его пути неожиданно встал Орлов.

— Ты еще не пил из этой вот бутылки? — издевательски спросил Орлов, показывая морской кортик, и тут же нанес Паншину, не успевшему сообразить, в чем дело, несколько смертельных ударов в грудь.

Бандит вскочил в чью-то запряженную двуколку, стоявшую у плетня, и умчался в сторону хутора Зеленогорского. Пока люди опомнились и поняли, что произошло, Орлова, как говорится, и след простыл.

Он укрылся в лесу, вблизи дома лесника Радайкина, и стал ждать, когда появится на лесной тропке жена лесника Арина, с которой он сожительствовал в холостяцкие годы. Орлов не сомневался, что та примет и укроет его.

Вечером со стороны села показалась женщина. Начало темнеть, и лишь в пяти метрах он с трудом узнал Арину.

— Господи! Кто это? — крестясь, отшатнулась женщина.

— Не бойся, Арина. Это я — Ванюшка Орлов.

— Откуда ты взялся, леший тебя подери?

— Да вон за елью ховался, тебя ждал… Беда у меня, Аринушка, спасай!

— Что стряслось-то?

— Прикончил одного гада, наверное, ищут. Муж дома?

— Нет, в Самару вызвали, на какие-то курсы.

— Вот и хорошо, поживу маленько у тебя, вспомним молодые годы, — сказал он, двусмысленно улыбаясь.

— Дети же дома, — засомневалась Арина: ей хотелось принять Орлова, но удерживал страх.

— М-да, — задумался Орлов и тут же сообразил, что можно укрыться в бане. — Нельзя ли в бане пожить?

— Это можно, — согласилась Арина.

В доме лесника Орлов задержался несколько дней. Неожиданно раньше назначенного срока возвратился домой Радайкин. В первую же ночь, выйдя по малой нужде во двор, лесник заметил узкую красную полоску света в банном окне. Как потом выяснилось, Орлов закуривал и, полагая, что окно хорошо завешено, не очень прятал зажженную спичку.

Радайкин подошел к бане и, к удивлению своему, обнаружил на ее двери большой амбарный замок. «Сроду-то баню не запирали», — подумал он, — может, кто прячется там?»

— Ты кого укрываешь в бане? — строго спросил лесник, ворвавшись в дом.

— Окстись! Приблазнилось тебе.

— Почему баня на замке?

— Ну почему, почему… Чтобы парни не нагадили, — нашлась наконец жена.

— Будя брехать! В жизни никто из села не приходил в нашу баню.

— Много знаешь! Не тебе, а мне убирать приходится.

— Где ключ? Тебя спрашиваю, где ключ?

— Тут где-то, утром найдется, — Арина надеялась ночью незаметно выскочить и предупредить Орлова об опасности: знала, что встреча мужа и любовника добром не кончится.

— Не утром, а сейчас надо! — требовал Радайкин, охваченный ревностью.

— Ну не знаю, Егорушка, куда засунула. Чего привязался?

Арина со страхом следила за каждым шагом мужа. Ключи лежали в кармане шубейки, это она хорошо помнила.

Егор нашел ключ, зажег фонарь «летучая мышь» и вышел во двор. Арина схватила шубейку и, не попадая в рукава на ходу, поторопилась за ним.

Еще в свои холостяцкие годы Орлов и Радайкин не один раз, точно свирепые петухи, схватывались из-за нее, в кровь бились. И только после того, как Ваньку-Резака отправили в неближние места, Арина согласилась без любви выйти за Егора.

После первой ночи муж долго допытывался, кто лишил ее невинности, угрожал опозорить на все село, и Арина вынуждена была признаться, что согрешила с Ванькой Орловым. С той поры жгучая обида, как негаснущий уголек, тлела в памятливом сердце Радайкина.

Лесник крупными шагами пересек двор, сбросил замок с двери и осветил баню. Орлов, разбуженный криком Арины и лязгом отпираемого замка, приготовился к встрече с соперником.

— Ах, стерва, полюбовника прячешь! А ну, выходи, Ванька-Резак! — орал Радайкин, наставив ружье на непрошеного гостя. — Вновь скрестились наши пути, теперь нам уже не разойтись.

— Знаю, рогатый муж страшнее бешеного быка! — Орлов вызывающе расхохотался.

— Обожди, Егорушка, не то, о чем ты думаешь! — Арина хотела как-то смягчить конфликт, но не находила нужных слов. Она повисла на руке мужа.

Орлов воспользовался минутным замешательством и одним прыжком, как рысь, бросился на лесника, вонзил морской кортик под левую лопатку.

Радайкин даже крикнуть не успел, только ойкнул и со стоном свалился навзничь, через минуту затих. Пенилась и пузырилась кровь, вытекая из глубокой смертельной раны.

— Господи! Как же теперь? — опомнилась Арина, опустилась на колени и зачем-то стала ощупывать холодеющий труп.

— Ничего уж не поправишь, — сказал Орлов, достал кисет и стал закуривать, руки его дрожали. В душе он был рад тому, что случилось: избавился еще от одного врага, который в любой час мог обнаружить его в лесу и выдать властям.

— Неси лопату, захороним возле дома, — деловито распорядился Орлов.

— Дети-то как же? Спрашивать будут. — Истеричный припадок тряс Арину.

— Скажи, опять в Самару поехал.

К рассвету все было закончено. Свежая могила лесника, без креста и холмика, была засыпана снегом, а поздняя мартовская метель начисто замела следы страшной трагедии.

— Мам, а где тятька? — спрашивали десятилетняя дочь и семилетний сын в первое утро.

— Уехал по своим делам.

— А куда?

— Куда, куда? Куда надо, туда и поехал.

Дети поверили матери и больше не спрашивали об отце.

На поиски бандита тогда были подняты все силы района: сотрудники районного отдела ОГПУ и отделения милиции, осодмильцы, коммунисты и комсомольцы; проведены необходимые чекистские мероприятия, но никаких сведений о нем не было получено; словно сквозь землю провалился.

Сложилось мнение, что Орлов бежал за пределы края; его объявили в розыск и, кажется, постепенно успокоились, стали забывать о нем.

И снова появился бандит Орлов. Первой его жертвой стала член райисполкома Головачева.

 

III

Прошин и Сплюхин возвратились домой поздно. Поездка была полезной: теперь Василий Степанович полнее представлял положение дел в районе, уяснил причины, обеспечившие безнаказанность в прошлом действий Орлова.

Выпив кружку холодного, из погреба, молока без хлеба, Прошин забрался на сеновал, долго лежал с открытыми глазами, прислушивался к деревенской тишине, к близким шорохам, думал о том, как избежать прежних ошибок и быстрее покончить с Орловым. Лишь после третьих петухов незаметно заснул.

Проснулся в половине шестого от разноголосой переклички петухов, спустился вниз по скрипящей лесенке.

Хозяин дома, у которого квартировал участковый уполномоченный, сидел на невысоком чурбане под открытым небом, чинил хомут. Ярко светило утреннее солнце, со стороны сада доносился сладостно-терпкий аромат цветущих яблонь.

— С добрым утром, Кузьма Иванович! — поздоровался Прошин, проходя мимо старика.

— И тебя едак же! Хороший денек, дождались лета, — отвечал словоохотливый старик. — Покушать на столе приготовлено.

— Спасибо!

Позавтракав на скорую руку, Василий Степанович вышел во двор, сел рядом со стариком на толстый комель бревна.

— А Сплюхин где?

— Кто же его знает! Чуть свет убежал, старательный парень.

Прошин достал папиросы и предложил Кузьме Ивановичу; сам он не курил, носил для угощения тех, с кем приходилось встречаться по делу.

— Спасибочка, я свою лимиту исчерпал.

— Кузьма Иванович, а сколько вам лет? — спросил Василий Степанович. Ему казалось, что старику не меньше ста — лицо морщинистое, с коричневато-землистыми пятнами, жидкая борода клином, блеклые, доверчивые глазки, глубоко запрятавшиеся под нависшими щетинистыми бровями.

— Скоро восемь десятков.

— Как жизнь идет?

— Моя жизнь, хоть и долгая была, кончается. Повидал я на своем веку немало…

— Да! — Это короткое слово было сказано таким тоном, что поощряло старика к продолжению рассказа.

— Много повидал. Прошел три войны, побывал в плену у австрияков. Разно приходилось: больше горького в жизни было, чем сладкого.

— Кузьма Иванович, как вы смотрите на наши нынешние дела? — Прошину хотелось услышать мнение бывалого человека и, может быть, посоветоваться с ним.

— Честно?

— Только так!

— Хорошо, скажу: мне ведь терять нечего, не обессудьте, — Кузьма Иванович отложил хомут, запустил щепкой в кур, суетившихся возле них. — Прямо сказать, не одобряю я нонешних дел. Принудительности, бессмысленного разорения не одобряю…

— Как так? — перебил Прошин, настораживаясь. Слова Кузьмы Ивановича он понял как несогласие с коллективизацией: в последнее время на эту тему чаще всего приходилось вести споры. Хотелось резко отчитать старика, но он сдержался и решил выслушать до конца.

— О каком принуждении и разорении говорите вы? — спросил он со скрытым раздражением.

— О том, которое сейчас вершится над людьми. — Кузьма Иванович умолк и взглянул в глаза Прошину, должно быть, хотел понять, как тот относится к его словам.

— Продолжайте, продолжайте, — проговорил Василий Степанович, уже готовый взорваться.

— Конечно, загнать крестьянина силой в новую жизнь легко… Я недавно читал одну статью, кажется, в «Волжской коммуне». В ней рассказывалось о том, как районный уполномоченный по фамилии Жуков избивал плеткой мужиков и баб, а потом отобрал у местного попа самовар, часы, пальто — и все это в свою избу уволок…

— Этого Жукова надо бы расстрелять на месте!

— Не знаю, что с ним сделали. Я это для примера говорю. Но и у нас есть случа́и, — старик делал ударение на втором слоге, — когда непослушных середняков подводят под раскулачивание. На прошлой неделе в Студенке прошли бригадные собрания, которые решили: просить ГПУ выслать таких-то из пределов Средне-Волжского края. Ведь такая неразборчивая принудительность кладет черное пятно на нашу народную власть. Да что там! — Кузьма Иванович махнул рукой и потянулся за отложенным хомутом.

— Нет, вы уж продолжайте! — потребовал Прошин: то, что рассказал старик, сильно его взволновало.

— Можно и продолжать. Неужели районные власти не понимают, что нельзя силком гнать. — Старик отшвырнул хомут, вытер подолом ситцевой рубахи пот со лба, выступивший от сильного волнения.

— Опять же, возьмите историю с курями и коровами. Всех кур стащили на общий двор, и в первую же зиму они померзли. Кому польза от этого? Вот вы человек грамотный, находитесь у власти, можете ответить на такой вопрос?

Прошин вздохнул, неопределенно пожал плечами.

— Стало быть, не можете, и никто не ответит.

— Кузьма Иванович, насчет кур я согласен с вами, тут, конечно, перегнули, а как вы поступили бы с коровами? — спросил Прошин.

— А вот как. Я бы принял такое действие: по одной голове на хозяйство оставил бы — без своего молока в крестьянской семье не обойтись. Лишних, у которых две-три, свел бы на общий двор, от них и повелось бы будущее колхозное стадо…

— Интересная мысль! — согласился Прошин, впервые слышавший такое предложение.

— Вести хозяйство артелью — это мудрая и правильная линия, — говорил старик, поощренный поддержкой начальника из округа. — В одиночку мужик не выбрался бы из нужды: кулак задавил бы его, да и власти от кулака досталось бы… И время нонче другое — тракторы, машины всякие идут на помощь людям. На единоличном клочке машинам не развернуться. Если бы крестьянину по-умному, душевно растолковали это, а не махали плеткой над его головой, он сам с большой охотой побежал бы в колхоз.

— Ну спасибо, дед, за науку, — поблагодарил Прошин. Если в начале беседы он чуть не заподозрил старика в том, что тот гнет против линии партии, то теперь во многом соглашался с ним.

— Скажите, Кузьма Иванович, вы знаете Ивана Орлова? — спросил он, меняя тему разговора.

— Как не знать! Вот с таких летов знаю, — дед показал ладонью чуть выше метра от земли. — Ванька Орлов на божий свет явился с бандитской душой, с детства был разбойником. В гражданскую обманным путем обзавелся орденом и партизанским званием.

— Почему обманным?

— Народ так говорит. Человек может соврать, а народ никогда не врет… А ведь у нас как? Вернулся человек из тюрьмы, или как там? Словом, оттуда, где срок отсиживал, два раза красиво выступил на собраниях, а у наших председателей Совета и колхоза — дыхание сперло: «Ах, какой молодец! Ах, какой герой!» Не знали, в какой угол посадить, должность подыскивали. Только не зря люди говорят: черного кобеля не отмоешь добела. Был он Ванькой-Резаком, им и остался… Страшен не он, — сказал Кузьма Иванович после минутного молчания, — с ним вы легко расправились бы. Сейчас в деревне, как на мельнице, мучная пыль облаком стоит. От малой искры большой пожар может содеяться. Ведь почему Ваньке-Резаку все удается? Потому что поддержку в народе имеет. А которые не поддерживают, те боятся душегуба. Слово скажи против — жди нож под сердце или пулю в грудь. И все ему сходит с рук!

Скрипнула калитка, показался Сплюхин.

— Ким, ты куда бегал? — спросил Прошин, ответив на приветствие участкового.

— В Совете был, с людьми поговорил. Какие будут указания?

— Поедем в райцентр, обсудим наши дела. Надо что-то думать.

Совещание началось в восемь часов вечера. В просторном кабинете начальника районного отдела ОГПУ Мокшина собрались все оперативные работники аппарата ОГПУ и отделения милиции.

Обсуждался один вопрос — как быстрее обезвредить бандита Орлова.

Первым выступил Василий Степанович Прошин. Явно находясь под впечатлением разговора с Кузьмой Ивановичем, он много внимания уделил нарушениям, которые допускаются представителями местной власти при проведении коллективизации, и в связи с этим определил сложившуюся в районе оперативную обстановку.

— Я ознакомился с вашей работой по пресечению бандитской деятельности Орлова и должен прямо сказать: работа эта ведется без учета нынешнего положения в деревне, а в чекистском отношении — бездумно и неграмотно. Как и два года тому назад, главная ставка делается на гласные методы, которые тогда не дали результатов и сейчас не могут быть успешными, потому что Орлов пользуется поддержкой у известной части населения, имеет обширные родственные и иные связи. Вопреки здравому смыслу вы арестовали десятки лиц — колхозников и единоличников — по подозрению в пособничестве и укрывательстве бандита. Надо же было додуматься — арестовать жену и отца Орлова, требовать от них, чтобы они сказали, где он укрывается? Всех, кто необоснованно арестован по этой причине, надо немедленно освободить. Больше того, извиниться перед ними, признать свою ошибку.

И опять проявились последствия контузии: Прошин наговорил немало грубых и оскорбительных обвинений; от нервной вспышки разболелась голова, Василий Степанович утих и, поостыв, понял, что сказал много лишнего, обидел людей.

Наконец Прошин сумел взять себя в руки, заговорил спокойнее.

— Мы должны работать умно, перехитрить Орлова, он один, а нас вон сколько! Пока же бандит заранее узнает о наших действиях и ловко обходит расставленные ловушки. Какие это ловушки? На прошлой неделе мы с Кимом, с товарищем Сплюхиным, проверили засады. И что же выяснилось? Активисты и комсомольцы, выделенные в засады, не все оказались на своих местах. Одни, надо полагать, струсили, другие просто безответственно отнеслись к столь важному, я бы сказал, боевому заданию.

Затем Прошин остановился на том, что нужно сделать в ближайшие дни, чтобы обезвредить Орлова и не допустить возникновения банды.

— Организовать квалифицированную оперативно-чекистскую работу; оперативным работникам и активистам поручать не только поиск бандита, но и физическое уничтожение его в тех случаях, когда не удастся взять живым.

Прошу в ближайшие три-четыре дня разработать план совместных действий аппарата ОГПУ и районного отделения милиции, — сказал он в заключение, — и представить его на утверждение в оперсектор ОГПУ.

Рядовые сотрудники поддержали выводы Прошина и подтвердили новыми фактами критические замечания, которые он высказал.

Коротка июньская ночь. Совещание закончилось на рассвете: мычание коров, щелканье пастушьего кнута и пение горластых петухов возвещали о наступлении нового дня.

 

IV

В ту же ночь в доме единоличника Никифора Колесова тоже до рассвета сидели Орлов, хозяин дома, его кум и закадычный друг Павел Чеботарев. Тускло светила семилинейная лампа с круглым абажуром из крашеной жести, за ситцевой занавеской тихо посапывала жена Никифора, на полатях что-то вскрикивали во сне его дети — мальчики пяти и семи лет; под печкой шуршали тараканы.

— По приметам, тараканы к богатству заводятся, — сказал Колесов, криво усмехаясь, — должен бы конец им прийти: вон какое разорение началось.

— Нонешние тараканы живут по новым законам, артельно: где густо, а где пусто, — поддакнул Чеботарев и зло выругался.

Колесов и Чеботарев перед коллективизацией имели крепкие хозяйства: по четыре-пять лошадей, по столько же коров, а, кроме того, у Никифора была просорушка, у Павла — маслобойка. Осенью односельчане несли свои засаленные рублишки за пользование машинами, а те, у кого рублей не находилось, отрабатывали долг в страдную пору уборки урожая, притихли до времени, затаив кровную обиду на Советскую власть.

Когда начали создавать колхозы, они быстро смекнули, куда потянула чаша весов, и самораскулачились, как тогда говорили: машины продали, скот прирезали, хлеб припрятали.

В минувшую осень на гумне у Чеботарева активисты отрыли заполненную зерном яму пудов на сто. Его осудили к трем годам лишения свободы и увезли в самарский изолятор.

Однажды заключенных вывели на городскую площадь. Раньше там стоял известный по всему Поволжью собор. Его разрушали динамитом — взрывная волна выбивала стекла в ближних домах; кирками и ломами растаскивали обломки.

Чеботарев таскал тяжелые камни и мусор, очищал соборную площадь, где, по слухам, должны построить театр. Неожиданно налетела буря. Ветер сбрасывал с крыш доски и листы железа, валил телеграфные столбы, облака пыли закрывали солнце. Среди охранников началась паника; они бестолково орали, суетились, сгоняя заключенных в общую кучу.

Воспользовавшись переполохом и паникой охраны, Павел бежал, добрался до родной деревни и вот уже третий месяц скрывается у дружка. Только поздними ночами он на короткое время навещает свой дом, а на зорьке снова возвращается к Колесовым, на оборудованную для него запечную лежанку. Соседи редко бывают у Колесовых, но, когда кто-нибудь стучится в закрытую дверь, Павел перебирается в подполье.

— Был я в Таганроге, Новороссийске, во многих южных городах, — рассказывал Орлов. — Там большое недовольство растет и все готово к восстанию против существующей власти.

Орлов на самом деле какое-то время шатался по черноморским городам и селам, нанимался на сезонные работы в портах и виноградарских совхозах. У него была поддельная справка на имя Семенова Ивана Федоровича, которую выдал ему двоюродный брат жены, работавший в то время секретарем сельского Совета. Орлов, конечно, ничего не слышал о восстании, все это сочинял, чтобы набить себе цену.

— Меня командировали сюда организовать людей, — убежденно говорил Орлов, должно быть в эти минуты веря своим словам. Он, вероятно, относился к категории людей, которые соврут раз, а потом сами поверят и рассказывают о выдуманном как о подлинном событии.

— У меня есть верные люди во всех селах, — хвастался Орлов. — Сейчас уже насчитывается около полутора тысяч человек. Скоро мы начнем действовать. Лозунг наш такой: жить или погибнуть, иного исхода у нас нет. Решайте.

— Я готов пойти с тобой, — сказал Чеботарев, — запечная жизнь мне так вот опостылела. — Павел чиркнул ладонью по горлу.

После недолгих колебаний Никифор тоже согласился, на сельских сходах все чаще стали выкрикивать его фамилию в числе тех, кого надо раскулачить и сослать на Соловки.

— Я согласный, Иван Федорович. Хуть погибнем, но отомстим насильникам. Ладно: двум смертям не бывать, а одной не миновать.

— Я думаю, надо обратиться с воззванием к народу, — сказал в заключение Орлов, достал из кармана помятый листок, положил его на стол и разгладил грязной шершавой ладонью. Воззвание начиналось так:

«К вам обращаюсь, крестьяне: к тем, у кого взяли последних коров, оставив малых детей без молока; к тем, у кого выгребают из амбара хлеб до последнего зерна; к тем, у кого отбирают шерсть, масло, яйца; к тем, кого выбрасывают с малыми детьми из родных домов; к тем, кого насильно загоняют в колхозы…»

Дальше содержался призыв бить насильников так, чтобы «из белоручек и красных они сделались черными». Под воззванием подпись:

«Бывший партизан, террорист Орлов».

Никифор и Павел поддержали намерение Орлова, и утром на заборах и стенах домов появилось несколько рукописных «воззваний», взбудораживших окрестные села. Из дома в дом поползли слухи, вызывая тревогу у крестьян.

Одни рисовали Орлова сказочным героем и заступником народным; другие сравнивали с Махно и Антоновым — «защитниками справных хлеборобов», третьи впадали в страх перед новыми злодеяниями бандита.

Едва забрезжило, Орлов и его подручные сошлись у пустующей лесной сторожки. Они молча пожали руки и по заброшенной дороге направились в глубь леса.

С наступлением погожих дней сразу распустились листья, поднялись травы; воздух, настоянный на густом аромате черемухи и дикой яблони, кружил голову. Только коричневые, с легким зеленоватым налетом кроны дубов местами выделялись темными пятнами. Свежий утренний ветерок путался в вершинах деревьев.

Пройдя километра два, остановились и закурили; до Глухого оврага, где они заранее договорились оборудовать базу, оставалось километров пять-шесть. Глухой овраг выбрали не случайно. Издавна о нем идет худая молва: там волки делят добычу и плодят волчат, там леший подкарауливает жертвы и завлекает в непроходимые чащи. Ни грибы, ни ягоды не растут там, поэтому люди стороной обходят его. А если какому мужику по нужде — чаще всего в поисках заблудшей лошади — доведется подойти близко к оврагу, он непременно наденет рубаху наизнанку. Это считается верным способом избавиться от злых козней лешего.

Веселое разнотравье сменилось густыми зарослями папоротника, а когда вошли в черный лес, то и они исчезли. Лишь толстый слой старых листьев с прелым запахом и серо-зелеными островками мхов мягко пружинил под ногами.

— Скоро день Ивана Купала. Кто найдет цветок папоротника, тому откроется несметный клад, — сказал Орлов без улыбки.

— А зачем он, клад-то? Все равно коммунисты конфискуют, — в тон ему ответил Никифор.

— А мы у них отберем!

— У собаки мосол не отымешь.

— Хорошенько ударить, сама бросит.

Глухой овраг протянулся на несколько верст, крутые склоны заросли лещиной, волчьей ягодой и терновником.

На западном склоне оврага нашли небольшую площадку, на ней для начала решили построить шалаш.

— Отличное место для стана! — оценил Орлов. — Подойди на сажень — не заметишь.

— Летом-то хорошо, — согласился Павел, всю дорогу хранивший молчание. — Летом, говорят, каждый кустик ночевать пустит. Зимой что будем делать.

— Вместе с журавлями улетим в теплые края.

— Без документов далеко не улетишь.

— Мои друзья примут и укроют нас, — пообещал Орлов, хотя знал, что таких друзей у него нигде нет.

Весь день провели в лесу, обсуждали, как лучше построить шалаш, где выкопать погреб для хранения продуктов, какой инструмент и какая посуда понадобятся на первое время.

У Орлова был наган, сохранившийся с гражданской войны, а у Колесова — винтовочный обрез. Этого оружия не хватало; к тому же Орлов не раз начинал разговор о пополнении «отряда».

— Оружие добудем, — утешал Орлов. — У сторожей и сотрудников милиции отберем, у крестьян есть винтовки: в восемнадцатом году многие попрятали.

Когда стемнело, отправились в село. Ночь была тихой и звездной. Лениво перекликались сверчки, лягушки в пруду; высоко в небе пролетала стая гусей, доносился отдаленный гогот.

Распрощались на окраине села, договорившись о времени возвращения и о том, кто что должен принести в лес.

Орлов пока не очень верил обещаниям Никифора и Павла. «Нужно быстрее повязать их каким-нибудь серьезным делом», — подумал он, глядя вслед уходящим товарищам.

Орлов зашел к себе во двор с огорода. Навстречу с визгом кинулся Шарик — небольшая рыжая дворняжка с белыми отметинами. Потрепав собаку по загривку, открыл потаенный запор двери, ведущей в хлев.

Евгения проворно собрала ужин.

— Всех, кто был арестован из-за тебя, сегодня освободили, — доложила она.

— Боятся, гады! — проговорил Орлов, по-своему расценив действия сотрудников милиции, исправлявших по указанию Прошина допущенные ими нарушения законности.

— Вроде и с колхозами стали меньше притеснять, — продолжала жена.

— А не распался колхоз?

— Нет. Многие добровольно вступают.

— Надеются на дармовщину отожраться. Ничего, супонь потуже затянут — пожалеют…

Орлов налил в стакан самогону и залпом выпил.

— Тут без тебя Петька Котлов заходил, говорит, надо увидеть тебя по важному делу.

— Петька? Что-то у меня нет охоты видеться с ним: это такой человек, что может служить и нашим и вашим.

— Он говорит, передай Ивану Федоровичу, пусть не боится меня.

— Ладно, поживем — увидим. Попытай, что люди толкуют о нем.

— Хорошо, Ваня, попытаю баб.

— Осторожно только. Разбирай постель, ночи короткие.

С кривого переулка донесся всплеск гармошки, высокий девичий голос пропел:

Гармонь и девушка также внезапно смолкли, частушка оборвалась на середине.

Заливисто залаял Шарик, Орлов и Евгения насторожились. Но собака тут же затихла. Наступила короткая, густая тишина. До самого рассвета, о котором возвестили петухи и коровы, ни один звук больше не нарушал деревенского покоя.

 

V

Прошло недели две после возвращения Прошина в Пензу, все вроде бы шло хорошо. Но вот сотрудница канцелярии вручила Прошину под роспись в журнале докладную записку начальника районного отдела ОГПУ Мокшина. «О действиях банды Орлова», — прочитал Прошин подзаголовок. Банды! Это слово резануло по сердцу.

Василий Степанович поблагодарил сотрудницу и начал читать документ. В нем содержалась информация об ограблении Орловым двух магазинов, о других разбойных делах. В конце указывалось, что, по словам очевидцев, Орлов действовал не один; вместе с ним были два или три соучастника, о которых пока нет никаких сведений.

— Идиоты! — взорвался Прошин. Сбылись его самые худшие интуитивные предположения: Орлов сколотил банду.

Прошин вышел из-за стола и заметался по кабинету. «В плане же все расписано: организовать надежные засады на лесных дорогах, подставить Орлову нашего человека, провести разъяснительную работу среди населения… Значит, ни черта ни сделали!»

Справившись с нервами, он стал рассуждать спокойнее: наметить мероприятия легче, чем выполнить; жизнь порою сложнее, чем кажется нам. Прошин решил все бросить и ехать в район.

Однако начальник окротдела Тимофей Иосифович Гладков отклонил его предложение.

— Тебя срочно вызывают в Самару, — сказал он. — Вернешься оттуда и поедешь в Пачелму.

Это известие было совсем некстати, но Василий Степанович понимал, что уклониться от поездки по вызову полномочного представительства не удастся.

Вернувшись от начальника окротдела, Прошин достал стопку бумаги и стал писать директивное письмо Мокшину. Письмо получилось гневным, но дельным; оно содержало немало полезных советов и предложений, как ускорить ликвидацию банды Орлова.

Тимофей Иосифович относился к Прошину с доверием: небольшая разница в возрасте, оба — добровольцы Красной Армии, воевали в Белоруссии. Он подписал письмо без замечаний, хотя обычно был придирчив к документам.

За обедом Анна Николаевна обратила внимание на то, что муж чем-то расстроен.

— Что с тобою, Вася? Ты бледен, взволнован. Что-нибудь случилось?

Прошин взглянул на жену, улыбнулся: вечно ей до всего дело.

— Знаешь, мать, у тебя свои дела — у меня свои, у тебя свои заботы — у меня свои. Ничего не случилось, но в работе бывают не только удачи, но и неприятности, и досадные просчеты. Тебе не обязательно знать о них — на душе спокойнее будет.

Такой порядок постепенно закрепился: Василий Степанович никогда не рассказывал в семье о своих служебных делах, в одиночку радовался успехам и переживал промахи.

— Знаешь, какая твоя главная задача? — спросил Прошин, обнимая жену за плечи.

— Какая же?

— Вырастить хороших людей из наших сыновей.

— И все?

— А разве этого мало? Нет, мать, это нелегкое дело — вырастить хорошего человека.

Старший сын Прошиных Георгий, или Юра, как они называли его, тогда собирался в первый класс, а младшему, Боре, исполнилось три года.

— Пап, а что такое чанкайши? — спросил Юра.

— Чан Кай-ши — не что, а кто. Это буржуйский прихвостень в Китае.

— А зачем его посадили в кадушку?

— В какую кадушку?

— Папа, я слышал песенку. — Юра пропел писклявым мальчишечьим голосом:

Отец весело рассмеялся.

— Это в шутку поется, никто его в кадушку не сажал, а вот стукнуть разок по макушке не мешало бы… А где Борис?

— У соседей, там у них веселая компания, — отозвалась Анна Николаевна, звякавшая на кухне посудой.

Поезд прибыл в Самару под вечер. Прошин хорошо знал город: не один раз бывал там. Дошел до Красноармейской улицы, сел в трамвай.

Начальник отдела Денисов, с которым он встретился, рассказал, что проводится десятидневный сбор периферийных работников службы. Это вызвано новыми установками в чекистской работе, изменившимся положением в стране…

Василий Степанович и его коллеги из других городов были размещены в рабочем общежитии станкостроительного завода, получили талоны на обеды в служебной столовой.

В конце декады его принял полпред ОГПУ по Средне-Волжскому краю Борис Аркадьевич Бак.

— Как Пенза поживает? — спросил Бак, пожимая руку Прошину, которого, оказалось, помнил, хотя встречались всего два раза.

— Потихоньку, Борис Аркадьевич.

— Не надоела Пенза? — неожиданно спросил Бак, выслушав короткую информацию Прошина о положении, дел.

— Родные места не надоедают, — уклончиво ответил Василий Степанович, несколько удивленный вопросам полпреда.

— Я пригласил тебя вот зачем. Уральские товарищи, с которыми я когда-то работал, просят рекомендовать на должность начальника секретно-политического отдела толкового работника. Остановился на твоей кандидатуре… Семья большая?

— Жена и два сына: одному семь, второму — около трех.

— Нормально. Ну как, согласен?

— В принципе да. Справлюсь ли?

— Справишься! Я тебе открою один секрет, — сказал Бак, улыбнувшись, и, не дожидаясь ответа Прошина, продолжал: — Оставайся самим собой, никогда не иди на сделку со своей совестью, держи крепкую связь с партийной организацией, и тогда, поверь мне, все будет хорошо: по себе знаю это.

Прошин знал, что в годы гражданской войны Бак выполнял ответственные поручения Сергея Лазо, докладывал Владимиру Ильичу о положении в Сибири. В Самаре он работал шестой год, до этого был на руководящих должностях в чекистских аппаратах Урала, Сибири и Забайкалья, поэтому его ссылка на просьбу уральских друзей ни удивления, ни недоумения не вызвала.

— Когда выезжать?

— Чем ни быстрее, тем лучше.

— Борис Аркадьевич, нельзя ли отложить выезд на месяц? У нас действует опасная банда Орлова…

— Знаю, знаю.

— Мне хочется довести дело до конца.

— Хорошо, — согласился Бак, подумав.

Около полуночи Василий Степанович спустился в буфет, поел и тут же пешком отправился на вокзал. Улицы были малолюдны и слабо освещены. Прошин шел не спеша, восстанавливая в памяти и мысленно повторяя советы полномочного представителя ОГПУ, чтобы лучше запомнить их.

В вагоне взобрался на третью полку и, положив под голову полевую сумку, быстро заснул.

 

VI

Утром, придя на работу, Василий Степанович зашел к начальнику оперсектора Гладкову, доложил о поездке в Самару.

— Да, жалко тебя отпускать: мы хорошо сработались с тобою, — сказал Гладков, узнав о переводе Прошина на Урал. — Камнем на твоем пути не буду, поезжай.

— Борис Аркадьевич разрешил задержаться в Пензе до ликвидации банды Орлова.

— Ты, наверное, не знаешь еще, что участкового Сплюхина убили бандиты? — спросил Тимофей Иосифович.

— Акима Васильевича? Такого парня! Как случилось?

— Подробностей не знаю, вчера позвонили.

— Разрешите мне сегодня же выехать на место? — Прошин поднялся, одернул гимнастерку; весть о гибели Сплюхина поразила, его колотило, словно в лихорадке.

— Успокойся, Василий Степанович, тебе сейчас, как никогда, нужна холодная голова. Договоримся так: подумай, вечером зайди ко мне, посоветуемся, а завтра поедешь. Хорошо?

— Хорошо, Тимофей Иосифович. Живого или мертвого, но привезу Орлова!

— Только не кипятись, действуй расчетливо, с умом.

Прошин тут же заказал телефонный разговор с начальником райотдела ОГПУ Мокшиным, но тот ничего не мог четко рассказать об обстоятельствах гибели Акима Васильевича. Он решил, не заезжая в райцентр, проехать в Грачевку и встретиться со стариком, у которого снимал угол Сплюхин.

Кузьма Иванович сидел на завалинке: несмотря на жару, на нем была ватная фуфайка. Прошло чуть больше месяца после их встречи, а старик совсем ослаб, не узнать.

Прошин поздоровался, назвав его по имени и отчеству.

— А, Степанович, здравствуй, я и не угадал тебя. Хвораю, вовсе ослаб, истрепалась моя организма.

— Чего болит-то?

— Все болит, Степаныч, не знаю, чего и не болит. Ох-хо-хо, видно, смертушка моя где-то рядышком ходит.

Василий Степанович сел рядом со стариком, расстегнул пиджак и верхнюю пуговицу рубахи.

— Беда-то у нас какая, Степаныч! Акима убили, слышал? Похоронили.

— Слышал. Приехал узнать, как случилось это?

— Как случилось? Ванька-Резак прикончил, должно, сильно мешал ему, окаянному, — Кузьма Иванович сел удобнее, поправил старую заячью шапку. — На рассвете я вышел во двор, там ко мне, как тень, подкрался Орлов. «Сплюхин дома?» — спросил. «Нет, — отвечаю, — как ушел вечером, не возвращался». Ванька выругался и говорит: «Мы ему устроили засаду, а он, выходит, нас подкарауливает». Велел мне зайти в дом, сам Орлов и еще двое с ним тоже зашли, выходить запретили. Рано утром пришел сосед; стращая револьвером, Ванька-Резак загнал его на печь и приказал не подавать голосу. — Кузьма Иванович замолчал, поцарапал за ухом; Прошин терпеливо ждал продолжения рассказа.

— Ну говори, говори, дальше-то что было, — поторопил Василий Степанович: ему показалось, что старик задремал.

— Часов, наверное, около семи бандиты увидели Акима, который шел по улице. Как только он ступил через порог в переднюю, его тут же пристрелил бандит по имени Никифор, так промеж собой они называли его. Орлов не стрелял, отругал Никифора за то, что тот поторопился стрелять. Говорит, надо бы Сплюхина увести в лес и там допросить, где он делал засады против нас. И спрятанную винтовку, говорит, теперь не найдем. Никифор снял наган с убитого и положил к себе в карман.

— А потом что?

— Что потом. Орлов бросил на стол деньги, сорок рублей. Это, говорит, тебе старик, на хлеб. Потом, сказывают, бандиты зашли в сельсовет, взломали ломом денежный ящик, опустошили его и убрались восвояси. Жалко Акимушку…

Кузьма Иванович опять начал вздыхать и охать, жаловаться на хвори свои, и Василий Степанович распрощался со стариком, поняв, что ничего нового от него не услышит.

До райцентра Прошин добрался ночью, когда лишь в некоторых домах тускло мерцали красные огоньки.

Несмотря на поздний час, начальник райотдела ОГПУ Мокшин, заложив руки за спину, вышагивал по своему длинному и узкому кабинету. Убийство Акима Сплюхина и ограбление сельского Совета, как говорится, выбили его из колеи, лишили покоя.

Когда Прошин без стука вошел в кабинет, Иван Иванович встретил его шумно и радостно.

— Хорошо, что ты приехал! Ну, спасибо! Садись, рассказывай, какие новости!

— Нет, сперва ты расскажи о своих делах, а я послушаю, — сказал Прошин. — Орлов-то вовсе обнаглел.

— Так получается. Одни сочувствуют ему, другие боятся. В мае, вскоре после твоего отъезда, был такой случай, — рассказывал Мокшин. — Рано утром колхозник Суздалев зашел в овин и увидел спящего в соломе Орлова, позвал председателя колхоза. И что ты думаешь? Орлов спокойно встал, закрыл лицо воротником и пошел к лесу. На требование председателя остановиться бандит даже не обернулся, а когда один колхозник бросился вдогонку и хотел задержать его, Орлов предупредил: если тот приблизится на три шага, он будет стрелять. Так и ушел. Пять-шесть мужиков не смогли задержать одного бандита.

— А вы что ушами хлопаете? — строго спросил Прошин. — Почему безнаказанно орудует Орлов? Как видно из вашего сообщения, ему удалось сколотить банду. Ведь был разработан план, в нем все расписано.

— Знаете, товарищ Прошин, советовать легко, помогать трудно, а самому делать — во сто крат труднее, — проговорил Мокшин со скрытой обидой.

— Знаю, — сухо ответил Прошин. — Давайте план, посмотрим, что сделано.

Мокшин пункт за пунктом зачитывал намеченные весною мероприятия, докладывал о том, что сделано, ссылался на объективные причины, мешавшие в работе.

— Причины меня не интересуют, рассказывайте о делах, — оборвал Прошин.

— В таком случае я могу вообще не докладывать, — взорвался Мокшин, отодвигая темно-зеленую папку. — Мне нужна помощь, а читать нотации я сам умею.

Он достал из ящика стола пачку папирос и закурил, не предложив Прошину.

— Ну ладно, не сердись, дай папиросу, — примирительно проговорил Прошин, хотя вообще он не курил, просто иногда «пускал дым».

Мокшин улыбнулся и протянул пачку. Помолчала минуты две.

— Не пытались внедрить в банду своего человека? — спросил Прошин, стряхивая пепел в серую из уральского камня пепельницу.

— Есть у меня один человек, Петр Котлов, состоял в партии, исключен в связи с судимостью.

— За что судим?

— Приводной ремень от молотилки стащил и разрезал на подметки, осудили к шести месяцам принудиловки. Больше месяца бродит по лесу, говорит, никаких следов.

— А может, трусит или двурушничает?

— Трусит — это точно, насчет двурушничанья — не скажу. Могу организовать встречу с ним.

— Обожди, дай осмотреться.

Назавтра Василий Степанович ознакомился со всеми материалами по банде Орлова, заслушал доклады оперативных работников, обдумал первоочередные мероприятия.

 

VII

Чуть рассвело, еще не гремели бабы подойниками, пастухи не щелкали кнутами, петухи и те еще очень робко перекликались, будто боялись потревожить раньше времени чуткую летнюю тишину.

Орлов вышел к старой просеке, остановился у молодой ели и стал ждать дружков. Отсутствие Никифора и Павла на обусловленном месте насторожило его. Уж не струсили ли, не нарушили ли своего обещания? Всего можно ожидать, пока не повязаны общим делом.

Первым пришел Никифор, шагал по-мужски крупно, оставляя на белесой от росы траве зеленую цепочку следов. Поздоровались.

— А где Пашка? — спросил Орлов хрипловатым после сна голосом.

— Сейчас, поди, будет.

— Я полагал, раздумали вы, струсили?

— Нет, чего уж, — вяло ответил Никифор.

Из-за кустов неожиданно вывернулся Чеботарев, высокий, сутулый, с маленькой птичьей головой на широких плечах.

— Никто в селе не заметил? — спросил Орлов, пожимая руку Павла. Тот поморщился от боли, потому что Орлов, ухватив кончики пальцев, как бы разминал их в своей сильной ладони. Такая у него была манера здороваться.

— Вроде бы нет, все еще спят.

Орлов, Колесов и Чеботарев шли по просеке, тихо переговаривались.

В березовой рощице на опушке леса щелкал соловей, подавали голоса другие птахи, а в густой кроне вяза тоскливо ворковала горлинка.

— Смотрите, смотрите! — крикнул Никифор, показывая пальцем в сторону молодой посадки.

— Чего ты? — встревожился Орлов.

— Человек прячется! Можа, кто за нами следит?

— Надо задержать, проверить.

Орлов выхватил наган и побежал к кустам, Колесов и Чеботарев поспешили за ним.

В кустах нашли парня, грязного и худого, с русой курчавой бородкой.

— Ты кто? Зачем здесь? — строго допытывался Орлов.

— Я? Я, Савелий Герасимов, из Белова. Дядя Никифор, разве ты не угадал меня?

— Ты брат Федора Герасимова?

— Ну да, я самый!

— А я Орлов, слышал обо мне?

— Слышал, как не слышать, — лепетал Савелий. — Брат рассказывал, что Орлов скрывается в лесу… Я бежал из-под ареста, — признался парень, понимая, что такое признание сейчас в его пользу.

— Пойдешь ко мне в отряд? — спросил Орлов, остро всматриваясь в глаза задержанного.

— А чего буду делать там?

— Мстить тем, кто хотел в тюрьму засадить тебя.

— Это — подходящее дело!

Когда пришли к Глухому оврагу, Орлов велел Никифору готовить завтрак, а сам стал расспрашивать Савелия, который рассказал о том, как он вернулся домой, как его арестовали комсомольцы и привели в сельсовет, как угрожал председатель.

Круглов, председатель сельсовета, поручил комсомольцам, продолжал Савелий, отвезти его в Пачелму и сдать в милицию.

Савелий шел впереди, а конвоиры сзади ехали на бричке. Когда вступили в лес, он оглянулся и увидел, что комсомольцы закуривают. Приняв угрозу председателя «сгноить в тюрьме» за правду, Савелий метнулся с дороги в лес. Конвоиры сделали четыре выстрела из берданки, но не попали в него. Преследовать не стали, наверное, поняли: это — бесполезное дело.

Почти целую неделю Савелий скрывался в лесу, отощал: питался березовыми сережками и стрелками борщатника.

— Как же дальше ты хотел жить? — спросил Орлов, улыбаясь: он уже не сомневался, что этот доверчивый парень пополнит его отряд.

— Хотел податься куда-нибудь: свет не без добрых людей. Родителей бросить жалко…

Во время рассказа Савелий с жадностью поглядывал на хлеб, шматки сала, куски мяса и яйца, беспрерывно глотал слюну. Орлов зорко наблюдал за поведением парня. Все это, не сомневался он, еще одно подтверждение слов задержанного. Сильно наголодался!

Орлов сказал Никифору, чтобы тот накормил Савелия.

— Много не наедайся, а то живот скрутит, — посоветовал Никифор.

— Ну так что, хочешь с нами остаться? — спросил Орлов, когда Савелий насытился.

— Хочу, но боюсь, Иван Федорович.

— А в тюрьме гнить не боишься? Они слов на ветер не бросают: раз председатель сказал, что сгноят, — значит, так и будет, — сказал Орлов, растравляя чувство страха у Савелия.

— Тюрьмы тоже боюсь, — признался парень.

— А у нас тебе нечего бояться. Лето поживем в лесу, харч будет, а потом я сделаю тебе документы и можешь ехать, куда захочешь, — уговаривал Орлов, — ты, кроме своего Белова-то, бывал где-нибудь?

— Два года скитался по свету. Потеха!

— Об этом потом расскажешь. Последний раз спрашиваю, согласен быть с нами?

— Куда же мне деваться, знамо, согласен, — сказал Савелий без большой радости.

Неделю он жил в отряде, отъедался, помогал строить шалаш. Орлов и Никифор ночами уходили куда-то и возвращались под утро с узлами и мешками. Чеботарев и Савелий караулили шалаш, выходить из леса Савелию запретили: должно быть, не доверяли еще.

Как-то Орлов и Колесов прискакали на лошади. На повозке были кули муки и картошка, коробки с печеньем и конфетами, два ящика водки, отрезы мануфактуры. Савелий помогал им перетаскивать мешки и ящики от лесной дороги до Глухого оврага.

Савелий догадался: ограбили магазин, но расспрашивать не стал, боясь показаться навязчиво-любопытным.

Вечером Орлов дал указание Савелию вывести лошадь на дорогу и отпустить; в хомуте была запрятана записка:

«Нам вашего добра не нужно, нам нужны вы, коммунисты, и ваши приспешники. Террорист Орлов».

Таким способом Орлов решил проверить Савелия. Коли он подослан или без охоты остался в отряде, рассудил вожак банды, то, конечно же, воспользуется случаем, чтобы бежать из лесу.

Орлов приказал Никифору идти следом за Савелием и стрелять без предупреждения, если тот попытается улизнуть.

Савелий вернулся, добросовестно исполнив указание вожака.

— Что ж, Савелий, начинай свой роман, — сказал Орлов, подобревший от водки и от того, что проверка подтвердила верность делу нового участника.

— Долгим, наверное, рассказ будет, — нерешительно отказывался Савелий.

— Подождем, не под дождем! — рассмеялся Орлов. — Давай, Никифор, налей по маленькой!

Выпили, закусили салом и зеленым луком. Савелий рассказал, как они с братом узнали о намечавшемся раскулачивании отца и как бежали из дому.

— Федор поехал в Тулу, — рассказывал он, — а я подался в теплые края, маршрут свой наметил по школьной карте. Шел, шел и дошел до станции Ряжск, подхожу к кассе, прошу билет до Тихорецкой… Кассир, вредный старикашка, говорит, билеты выдаются только по документам, а у меня ничего нет. Думаю, пойду-ка в Тулу, глядишь, Федор поможет. Опять сколько-то дней шел, дотопал до станции Ревякино, верстах в двадцати от Тулы. На всякий случай подошел к окошечку, сидит этакая славная девчоночка. Стал лясы точить с ней, глазки строить. Говорю: «Девушка, хочу к невесте поехать, сделай билетик». — «Куда тебе?» — спрашивает. «До Тихорецкой», — говорю. И она подает билет без всяких справок, плати денежки…

— Обожди, Савелий, в горле пересохло, — остановил Орлов. — Ты, Никифор, плохо исправляешь свои обязанности, наливай…

Еще выпили, Никифор рассказал мужской анекдот.

— Ну, продолжай, — сказал Орлов. — Мне интересно послушать: сам бывал в тех краях.

— Еду, значит. Гляжу, какой-то тип возле меня трется. Я туда-сюда, и он тут как тут. Думаю, надо отделаться от непрошеного друга. Сошел на разъезде Ровном, ночь прокемарил на станции, утром отправился на базар. Жрать-то хочется: думаю, куплю чего ни на есть. На базаре ко мне подходит мужчина и приглашает в милицию. Я туда-сюда, а он меня — за шиворот и доставил к начальнику милиции. Посадили в камеру, стали допрашивать. Вот, думаю, попал в комиссию. Правду не говорю, чтобы не угодить к родителям на Соловки. Видно, сочинял складно, поверили и освободили. Без билета сел на проходящий поезд и доехал до Сальска. В город идти боюсь: документов нет, думаю, опять схватят. Перекусил в станционном буфете, сел отдохнуть; размышляю, как поступить. Тут ко мне подсаживаются два мужика, один молодой, другой постарше. «Слушай, парень, тебе документы не нужны?» — спрашивает тот, который постарше, в новой соломенной шляпе. «А сколько будет стоить?» — спрашиваю. «Пятьдесят», — отвечает он. «Двадцать пять дам, больше у меня денег нет», — это я говорю. Они согласились. «Ты, наверное, бандит, раз покупаешь чужие документы», — говорит который помоложе, в кепочке с клинышками и с пуговкой на макушке. Говорят, пойдем-ка в милицию, там разберутся. Я стал просить, чтобы меня отпустили. Они запросили выкуп: пятьдесят рублей, плащ и сапоги. Что делать? В милицию не хочу. — Савелий молча протянул стакан Никифору.

— Говори, говори, не тяни резину, — поторопил Орлов.

— Ну, я туда-сюда, пришлось все, что они просили, вручить. Дали мне военный билет и справку, рассказали, что на Кавказе можно устроиться в виноградарских совхозах. Ладно, устроился кое-как, сколько-то проработал, заболел малярией.

— А военный билет-то хоть пригодился? — спросил Павел.

— Нет, и билет и справка оказались липовыми, приняли без документов. Ну вот, заболел малярией. Туда-сюда, делать нечего, врачи говорят, надо менять климат. Ослаб, денег нет, возвращаться в родные места боязно… Опять тронулся в путь. Остановился на станции Зимовники, это уже в Ростовской области, поступил скотником в животноводческий совхоз, прибился к молодой вдовушке, женился на ней.

— А как же документы?

— Справку из совхоза получил.

— Вдовушка-то хорошая хоть?

— Хорошая, красивая, ласковая. Ухаживала за мной, как за малым дитем.

— Ну, а дальше?

— Дальше? Ушла она от меня.

— Конечно уйдет: больной, слабый, бабы любят сильных мужиков, — сказал Никифор, нелестно отозвавшись о женщинах.

— Договаривай конец, да спать будем. — Орлов встал и с хрустом потянулся.

— Тут и есть конец. Приехал домой, а меня — под арест.

— А обрез-то у тебя был?

— Был. Только я его не продавал, а давал двоюродному брату на одну ночь, побаловаться, — соврал Савелий.

— Сейчас где он?

— Отец в Ворону бросил: боялся, что найдут при раскулачивании…

— Отца-то раскулачили или нет? — спросил Орлов.

— Нет. Наверное, Шурка напутала или набрехала, а я из-за нее два года туда-сюда мотался, как беспризорник…

На следующую ночь Орлов и Никифор ушли в село, опять оставив в шалаше у Глухого оврага Чеботарева и Савелия.

Чеботарев рассказал об обстоятельствах появления в лесу лошади с повозкой.

19 июня, в восьмом часу вечера, было еще совсем светло, Орлов и Колесов, на подводе, которую прихватили возле бригадного стана, подъехали к магазину Центросоюза. Сердечником от повозки выдрали пробой, вошли в магазин. Сначала искали деньги, нашли около пятисот рублей; потом погрузили на повозку муку, водку и все остальное. Водки в магазине много оставалось, Орлов перебил бутылки прикладом.

Когда возвращались в лес, встретили трех мужиков, заготовлявших сушняк. Орлов дал им по бутылке водки, по пригоршне конфет и пряников. «Пейте, вспоминайте добрыми словами Орлова. Вас я защищаю от насильников, — говорил Орлов, явно рассчитывая на дешевую славу среди крестьян. — А если кто проговорится властям, что здесь встречался со мною, тому оторву язык вместе с головой». Обо всем этом Павел узнал от Никифора.

Орлов и Колесов вернулись, как всегда, под утро.

— Ну как, все нормально? — спросил Чеботарев, проснувшийся от хруста веток под ногами и разговора, узнавший своих по голосам.

— Нормально, да не совсем, — тихо сказал Орлов. — Один верный человек шепнул нам, что в магазине Центроспирта под прилавком запрятано шесть тысяч рублей. Проникли мы в него, перевернули все вверх дном, но денег не нашли.

— Может, треп?

— Черт его знает, человек-то вроде надежный… Савелий, ты спишь, что ли?

— Нет, Иван Федорович, слушаю. Что нового в селах?

— Опять стали орать о сплошной коллективизации; кто не соглашается вступать, подводят под раскулачивание. Ох, кончится терпение у мужика! Такой пал пустят, никто не остановит… — шумно вздохнул Орлов, из ведра через край попил родниковой воды и стал поправлять свое лежбище.

 

VIII

Вот уже вторую неделю Савелий доживал в лесу, ел ворованный хлеб, пил грабленую водку. Бандиты, видимо, не доверяли: не брали его на дело с собой и не позволяли ходить в деревню. Правда, разрешения на это он не спрашивал, догадываясь, что его не отпустят домой, а подозрения на себя навлечет.

Однажды они все четверо вышли на лесную дорогу, было часов около восьми вечера, но еще совсем светло. Как говорил Орлов, в эту ночь они должны были пойти в Студенку ограбить магазин. На опушке леса увидели мужика, заготовлявшего лыко для лаптей.

— Савелий, ты моложе всех, сбегай, узнай, что за человек, — распорядился Орлов. — Только будь осторожней!

Савелий подкрался к мужику и узнал в нем своего брата Федора. Встреча с братом наедине могла вызвать ненужное объяснение, поэтому Савелий, не вступая в разговор с Федором, возвратился и доложил, что это — его брат.

— Вернемся, позови Федора, — Орлов направился в глубь леса, Колесов и Чеботарев последовали за ним.

Савелий подошел к брату, поздоровался.

— Вон ты где хоронишься, — проговорил Федор, утирая рукавом пот со лба. — А мы думали, опять в теплые края метнулся.

— Братка, пойдем со мною, — неуверенно попросил Савелий.

— Куда это?

— В лес.

— Зачем?

— Ну, надо, не спрашивай, там узнаешь.

— Ой, Савка, темнишь чего-то. Ну, айда, погляжу, чего ты делаешь здесь?

— Лес караулю, — отшутился Савелий.

Они пришли к Глухому оврагу, Федор очень удивился, встретив знакомых людей: Колесова и Чеботарева он знал. Орлов велел накормить Федора и, когда тот поел, стал расспрашивать о жизни в деревнях.

— С коллективизацией стали обратно закручивать, несогласных обсуждают на сходках, угрожают выселением, — рассказывал Федор. — А меня вон из-за брата затаскали. Кто-то донес властям, что Савка убег в банду…

— Кто говорил об этом? — вскипел Орлов, — язык вырвем!

— Председатель Совета Круглов. Если, говорит, подтвердится это, всю вашу семью на Соловки сошлем.

— Ах, ироды! Что хотят, то и вытворяют, — Орлов зло выругался, закурил. — Иногда меня спрашивают, зачем я бью их? — сказал он после минутного молчания. — Дескать, у них жены, дети, престарелые родители, пожалел бы… Я ненавижу их и не хочу ходить по одной земле с ними…

Орлов стал уговаривать Федора остаться в «отряде», обещая ему сытую жизнь, деньги и документы, когда понадобятся таковые. И Федор, неожиданно для брата, согласился.

Дня два никуда не отлучались, продукты и водка были; пьянствовали, отсыпались. В редкие часы просветления Орлов хвастался тем, как он поднимет народ, распустит колхозы, перебьет коммунистов. На третью ночь он один ушел в деревню и, вернувшись утром, познакомил участников банды с созревшим у него планом нападения на сельсовет и магазин Центроспирта.

— План такой, — рассказывал Орлов, — Федор, Савелий и Павел, пойдете впереди, заложив руки за спину, а мы с Никифором будем якобы конвоировать вас в сельсовет как арестованных. В Совете активистов перебьем, а мирных граждан, если кто окажется там, на время запрем; когда закончим дело, освободим.

— Иван Федорович, а у нас, у «арестованных», будет оружие?

— Пока будем конвоировать, вам оружия не понадобится. Я и Никифор открыто понесем винтовочный обрез и берданку, наганы спрячем в карманы. Если потребуется, дадим вам. Понятно?

Около двенадцати часов бандиты в том порядке, как определил Орлов, подошли к сельсовету. Около здания Совета стояла лошадь, запряженная в двухколесную тачанку.

— Ты чего вертишься, будто грешник на сковороде, — сердито спросил Орлов, заметив, что Савелий крутит головой, тревожно озирается по сторонам.

— Я подумал, не милиция ли?

— Иди и не оглядывайся, — Орлов зло опять выматерился и больно ударил Савелия прикладом в поясницу.

Когда вошли в помещение, Орлов и Никифор оставили «арестованных» в прихожей, а сами ворвались в кабинет председателя и лоб в лоб столкнулись с двумя фельдъегерями.

— Руки вверх! — скомандовал Орлов, наводя берданку. Фельдъегери бросились было к винтовке, оставленной у входной двери, но Орлов и Никифор открыли огонь. Один сотрудник был убит наповал, а второй ранен в ногу; он успел выскочить в окно и побежал в огород. Орлов легко догнал его и тут же пристрелил; предложил снять сапоги с убитого. Савелий стащил сапоги и передал их Орлову, а тот снял с ног и протянул ему свои.

Орлов сорвал телефонную трубку, вскрыл обитый железом сундук, но денег в нем не было. В тачанке нашли зарытые под сеном четверть самогона и патроны. Винтовку и патроны налетчики забрали, а четверть разбили; отпустили двух крестьян, случайно оказавшихся в сельсовете, и направились к магазину.

Увидев активистов, бежавших со стороны горы, Орлов приказал отходить к лесу. Чтобы отвлечь внимание колхозников, бандиты подожгли несколько домов. Активисты бросились тушить пожар; воспользовавшись этим, Орлов и его приспешники оторвались от преследователей и вернулись на свою базу в Глухом овраге.

В перестрелке была раздроблена кисть левой руки Федора, Савелий принес свежей воды из родника и промыл рану, а потом разорвал свою нижнюю рубашку и забинтовал брату руку.

Вечером в Глухом овраге появился Петр Котлов; это ему Иван Иванович Мокшин поручил отыскать логово бандитов и, если удастся, внедриться в банду Орлова.

— Ну, чего нового скажешь? — спросил Орлов, подавая гостю полный стакан водки.

Котлов залпом опорожнил стакан, крякнул, вяло пожевал холодной баранины.

— Нового? Из Пензы приехал большой начальник ГПУ. Фамилиё? Прошин Василий Степанович.

— Вот кого прихватить бы! — воскликнул Орлов, в его глазах сверкнули зеленые звериные огоньки. — Помоги, Петр. За его голову отдам все, что имею!

— Как же помочь? В лес он со мною не пойдет.

— А ты вымани его на встречу, скажи, есть важные сведения, — настаивал Орлов.

— Надо помозговать, тут с бухты-барахты ничего не выйдет.

— Подумай! Ну, а еще что они намечают?

— Готовят группы из комсомольцев для сплошной облавы. Лучше бы вам, Иван Федорович, уйти на время.

— Куда уйдешь?

— Мир большой.

— Большой, да тесен.

— Убийство фельдъегерей сильно всполошило гэпэушников и милицию, — продолжал Котов, — по деревням сходки проводят, позором клеймят тебя, как бандита.

— А что мужики?

— Молчат.

— Ничего: долго молчат, да громко заговорят. На Соловки многих высылают?

— Сейчас вроде бы не слышно.

— Меня боятся, боятся, подыму мужиков против насильников. Ты вот что, Петр, отводи облавщиков в сторону от нашего стана, — поучал Орлов. — Скажи, этот лес из края в край облазил, никаких террористов тут нет.

— Скажу, поверят ли?

— Надо так сказать, чтобы поверили. Может, моряка твоего прикончить? — спросил Орлов, имея в виду начальника райотдела ОГПУ Мокшина.

— Одного прикончишь — другого пришлют; свято место не бывает пусто.

— Так-то оно так, а все легче на душе, одним гадом меньше на земле. — Орлов подлил водки Котлову, плеснул и себе в стакан.

Они сидели на сухом бугорке, метрах в десяти от шалаша; говорили без опаски, и Савелий, притворившись дремлющим, чутко прислушивался к каждому их слову.

На второй день Орлов передал Савелию наган, ранее принадлежавший участковому уполномоченному Сплюхину.

— Стрелять умеешь? Стрелял когда-нибудь? — спрашивал Орлов.

— Не приходилось.

Орлов дал Савелию семь патронов, помог зарядить револьвер и, приколов к дереву листок газеты, велел потренироваться.

Савелий сделал семь выстрелов и ни разу не попал в листок.

— Мазила! — рассмеялся Орлов и беззлобно сплюнул. — Дай сюда. Он выстрелил три раза, и все пули попали в цель. Так вот надо стрелять! — гордо сказал Орлов, как видно удовлетворенный меткостью своей стрельбы. Револьвер положил к себе в карман, не вернул Савелию.

— И я научусь когда-нибудь, — смущенно проговорил Савелий и пошел к брату, который лежал под старой березой, освещенный закатными лучами.

— Как, братка?

— Плохо, братишка, боль нетерпимая. Надо бы еще промыть…

— Можа, водкой?

— Хорошо бы! Попроси у Ивана Федоровича.

Орлов разрешил открыть бутылку водки, велел промыть рану и приложить листья подорожника.

Савелий сходил на лесную дорогу, набрал листьев подорожника, разбинтовал рану, от которой шел неприятный гнилостный запах, рука стала почти черной. Федор тихо стонал.

— Больно?

— Холодит, рука будто в прорубь опущенная, и всего лихорадит.

Закончив перевязку, Савелий доложил Орлову.

— Можа, в больницу отвезти? — спросил неуверенно.

— Ты што, совсем сдурел? — огрызнулся Орлов, тут же подозвал Никифора и о чем-то пошептался с ним. Тот подошел к Федору и тремя выстрелами в упор прикончил его.

Савелий, опомнившись, кинулся на Никифора, но ему скрутили руки.

— Хватит дурить! Все равно помер бы: у него гангрена началась. Мы облегчили его муки.

— Можно было отнять руку, живут и с одной рукой, — говорил Савелий сквозь слезы.

— Утри сопли, будь мужчиной. Болезнь поразила весь организм, ничто уж не помогло бы, — уговаривал Орлов, приказав Павлу и Никифору вырыть могилу под березой, на восточном склоне оврага.

Федора похоронили, выпили за то, «чтобы земля ему была пухом», и Савелий вроде бы успокоился.

Когда стемнело, Орлов стал собираться в Грачевку, ему хотелось узнать, не освободили ли из-под ареста отца.

— Иван Федорович, нельзя ли и мне сходить домой, сказать родителям о смерти Федора? Мать со старухами хоть помянут его.

— А обратно вернешься? — недоверчиво спросил Орлов.

— Матерью клянусь.

— Ну, гляди, Савелий, не вернешься — наша пуля догонит тебя.

— Вернусь, Иван Федорович, верь мне.

— Ладно, иди!

 

IX

Прошин проснулся рано, умылся у колодца во дворе райотдела, открыл окно, уселся за рабочий стол, придвинул бумаги, задумался: ему разрешили задержаться на месяц, время идет, а результатов нет.

В кустах отцветшей акации весело щебетали воробьи, с улицы доносились громкий разговор женщин, скрип колодезного ворота, звяканье пустых ведер.

Василий Степанович мысленно анализировал причины, сделавшие неуловимой банду Орлова, действующую дерзко, совершавшую налеты средь бела дня.

Орлову всегда удавалось уходить от преследования активистов, хотя порою он оказывался в критическом положении.

«Просчет наш в том, что ищем банду вообще, — думал Прошин, — плохо изучаем пособников, проживающих в разных селах, оказывающих помощь бандитам и информирующих о проводимых чекистами и милицией мероприятиях против них.

Между тем получено немало сигналов о лицах, которые укрывают бандитов, снабжают хлебом и продуктами. Их надо бы хорошо проверить, взять под пристальное наблюдение».

Василий Степанович стал составлять список бандпособников, включил в него уже до двух десятков человек, коротко охарактеризовал каждого.

«Колесов Михаил Дмитриевич, 48 лет, встречается с Орловым, вместе с ним участвовал в хищении скота у населения, получал подарки от бандитов, в частности, — 18 пудов муки;

Серебренников Емельян Степанович, 30 лет, хулиган, снабжал бандитов железнодорожным инструментом, у него укрывают награбленное добро. По ночам в его дом приходили бандиты, он принимал от них вещи и передавал инструменты. По наводке Серебренникова были ограблены сараи у многих крестьян, лично участвовал в краже овец; в беседах с односельчанами хвалит Орлова как народного заступника;

Чеботарева Прасковья Ивановна, жена бандита, постоянно держит связь с бандитами; знает, где они укрываются; пекла хлеб для них и носила в лес. Встречи проходили на горе, возле поселка Ольховый, принимала от бандитов муку и деньги, сообщала им о действиях партактива; к коллективизации относится враждебно;

Колесова Пелагея Дмитриевна, жена бандита, 35 лет, ходила на станцию Пачелма, там покупала вино для бандитов, получала от них деньги, снабжала необходимым домашним инвентарем; укрывала бандитов в своем доме, топила баню для них, покупала белье, знает, где они скрываются;

Темнов Сергей Иванович, 24 лет, женат на дочери кулака. Под предлогом поездок на станцию возил хлеб и вино бандитам, информировал о мерах борьбы с ними, о чем узнавал в сельском Совете; хранил зерно, полученное от Орлова, ходил по селам, узнавал о действиях против бандитов. По его наводке был убит участковый уполномоченный Сплюхин, ограблен Студенский сельсовет и магазин;

Папшева Екатерина Филимоновна, 26 лет, бандпособница, принимала Орлова у себя дома, получила от него три куска ситца и деньги на корову;

Комендантов Андрей Гаврилович, 34 года, навел бандитов на убийство колхозника Полынькова. В назначенный час обманным путем вызвал его из дома; в день убийства Полынькова получил от Орлова двадцать пять рублей…»

Когда Мокшин пришел, чтобы пригласить Василия Степановича на завтрак, тот, возбужденный и раскрасневшийся, был так увлечен делом, что не услышал, как начальник райотдела вошел в кабинет.

Только после второго приветствия Мокшина он оторвался от бумаг.

— Ты гляди, что получается, — Прошин разложил на столе большой лист бумаги, на котором была нарисована схема, похожая на план радиофикации района. — Во всех ближайших селах у Орлова есть пособники, а мы гоняемся за ветром в чистом поле. Ты понимаешь, Иван Иванович, о чем я говорю?

— Чего ж тут не понять? Всех этих людей мы знаем, следим за ними, но…

— Значит, плохо следим, если до сих пор не сумели поймать Орлова.

— Наверное, плохо, — согласился Мокшин, вздохнув.

— Дорогой Иван Иванович, нужно действовать активнее и решительнее, пока Орлов всех нас не перещелкал, как перепелов. Средь белого дня ухлопал двух вооруженных фельдъегерей! Это оплеуха всем нам! Я до конца дней не прощу себе этого!

— Не ждали такой наглости от него. Устраиваем засады по ночам, а они днем заявились.

— Хорошее утешеньице! Ах, какие гадкие бандиты, не предупреждают о своем визите! — насмешливо проговорил Прошин.

Такой тон обидел Мокшина, он замолчал и насупился, а вскоре ушел.

Прошин продолжал рыться в материалах, беседовал с сотрудниками райотдела ОГПУ и милиции, выявлял старые и новые связи бандитов, обдумывал и обсуждал мероприятия по организации надежного наблюдения за ними.

Поздней ночью Василия Степановича, спавшего в комнате для приезжих при райотделе, разбудил дежурный.

— Товарищ начальник, заявился парень бандитского вида, хочет встретиться с кем-нибудь.

— Хорошо! — сказал Прошин, быстро одеваясь. — Проведите его в кабинет.

Через несколько минут дежурный ввел невысокого крепкого парня с русой курчавой бородкой.

— Фамилия?

— Герасимов Савелий.

— Я представитель окружного отдела ОГПУ. О чем вы хотите рассказать?

— О себе и о бандите Орлове, — волнуясь, сказал Савелий.

— Я слушаю вас. — Прошин давно искал встречи с ним. Как говорится, на ловца и зверь бежит.

— С самого начала? Хорошо, — Герасимов одернул синюю сатиновую рубаху, пригладил волосы. — После двухлетнего перерыва я возвернулся домой. Пришли комсомольцы, арестовали меня и привели в сельсовет. Председатель Круглов сказал: «Есть сведения, что ты продал обрез своему двоюродному брату, а тот ночью стрелял из него по окнам сельского Совета». Я сказал, что никакого обреза никому не продавал. «Не признаешься — в тюрьме сгноим», — стращал председатель и приказал доставить меня в милицию.

— А где вы скитались целых два года? — спросил Прошин. Ему хотелось определить откровенность Савелия.

— Это длинная история.

— Ничего, рассказывайте, я не спешу. — Прошин предложил Савелию папиросу, тот отказался.

— Два года тому назад в один прекрасный вечер к нам пришла рассыльная сельсовета Шурка — крестница моей матери — и сказала, что нашу семью наметили к раскулачиванию. — Савелий высморкался в подол рубахи и спокойно продолжал рассказ. — Я и брат Федор решили бежать куда глаза глядят, лишь бы не попасть на Соловки. «Правильно, — одобрил отец, — мне и матери терять нечего, мы свое отжили, а ваша жизнь впереди. Бог не выдаст — свинья не съест. Поживете маленько, а там, глядишь, порядки изменятся…» — Савелий замолчал, потер воспаленные веки.

— Продолжайте.

— Ну вот, Федор поехал в Тулу, там живет его друг, наш односельчанин, он обещал Федору помочь устроиться на завод. А я, как перелетная птаха, подался в теплые края.

Савелий подробно рассказал о скитаниях в «теплых краях» и о том, как, узнав от земляка, что отец живет дома, вернулся в родное Белово.

— Выходит, зря наболтала Шурка?

— Знамо, наболтала, а я из-за нее два года туда-сюда скитался по белу свету. — Савелий рассказывал о своих мытарствах без волнения, как о давно пережитом.

— Значит, комсомольцы тоже зря арестовали тебя? — спросил Прошин, незаметно переходя на «ты». Он начинал верить Савелию.

— Точно зря, гражданин начальник.

— Что ты знаешь о банде Орлова?

— Две недели жил с бандитами. Это в Глухом овраге, верстах в шести отсюда.

Савелий рассказал об Орлове и о других участниках банды, об убийстве фельдъегерей, ограблении магазина.

— Вчера бандиты пристрелили моего брата, — продолжал он. — Если бы Орлов не отобрал у меня револьвер, я бы их, паразитов, всех прикончил на месте!

Потом Савелий рассказал о встрече Орлова с Петром Котловым, передал содержание их разговора.

— Ах, стервец, и нашим и вашим! — вырвалось у Прошина, но он тут же опомнился: Савелий может догадаться, что он знает Котлова, и уже спокойно добавил: — На этом и держится Орлов, темные мужики помогают… Кто такой Котлов?

— Был середняком, по слухам, вступил в колхоз, но большой лодырь, — рассказывал Савелий.

— Родственник, что ли, бандитам?

— Не знаю.

— Говоришь, Орлова и Колесова сейчас нет в лесу? А когда они вернутся?

— Наверное, под утро. Сейчас там один Павел Чеботарев спит, упимшийся.

— Слушай, Савелий, помоги нам поймать бандитов, — сказал Прошин, проникнувшийся доверием к нему.

— Знамо, помогу, за этим пришел сюда. Я должен отомстить им за смерть Федора.

Отвечая на вопрос Прошина, Савелий рассказал о том, как был убит его брат.

— Звери! Когда ты должен вернуться туда? — спросил Прошин после минутной паузы.

— Не позже утра, а то перестанут верить, подумают, что я убег от них.

— Хорошо. Иди домой, в положенное время возвращайся в лес, а завтра опять отпросись. Отпустят?

— Должны: вернусь — поверят.

— На рассвете я буду ждать тебя в Белово, возле кузницы. — Прошин был в Белово и знал стоящую на отшибе кузницу. — Покажешь нам Глухой овраг, там мы их и накроем. На этом твоя миссия будет закончена.

— Я понял. — Савелий торопливо, неловко сунул руку Прошину и убежал.

Василию Степановичу не терпелось рассказать Мокшину о предательстве Котлова, но был час самого сладкого сна, и он не стал будить его; прошел в отведенную для него комнату, лег на старую солдатскую кровать и мгновенно заснул.

Утром десятилетний сынишка начальника райотдела Вовка разбудил Прошина и позвал завтракать. Василий Степанович быстро поднялся, сделал небольшую зарядку, умылся.

После завтрака Прошин и Мокшин пришли в райотдел.

— Теперь слушай, Иван Иванович, что я скажу тебе.

— Что такое? — встревожился Мокшин.

— Котлов твой — предатель. Третьеводни он пил водку с Орловым…

— Откуда такие сведения? — недоверчиво спросил Мокшин.

— Ночью приходил сюда участник банды Савелий Герасимов и сообщил об этом.

— А где он сейчас?

— В лесу. Я договорился с ним, он поможет нам.

— Не поспешили?

— Нам терять нечего… Я поверил ему.

— Ну и что же он рассказал о Котлове?

— Котлов доложил бандитам о том, что мы замышляем против них, о моем приезде. Орлов обещал ему все отдать, если Котлов выманит меня на встречу в нужное место. Ты, говорит, скажи ему, то есть мне, что добыл важные сведения… Да и о тебе не забыл. Может, говорит, твоего моряка пристукнуть?

— А Котлов что ответил на это?

— Говорит, одного пристукнешь — другого пришлют… Пора кончать с ними! — Прошин поднялся с дивана, прошелся по скрипучим половицам. — Банда обосновалась в Глухом овраге. Завтра Савелий поведет нас туда, в помощь надо подобрать десяток надежных и расторопных ребят из милиции.

Около полуночи три группы захвата, по пять человек в каждой, сосредоточились в лесу, километрах в трех от села Белово. Группы возглавили Мокшин, начальник милиции и Прошин.

В условленный час Василий Степанович пошел к кузнице, Савелий уже ждал его.

— Как дела, Савелий?

— Орлов, Никифор Колесов и Павел Чеботарев куда-то ушли, должно, грабить. Я отказался, сказал, что живот разболелся. «Гляди, Савелий, — пригрозил Орлов, — доозорничаешь, положим рядом с братом. Ладно, оставайся, охраняй стан». Василий Степанович, надо торопиться: а то вернутся раньше, увидят, что меня нет на месте, взбесятся.

Договорились подойти к Глухому оврагу с трех сторон: Савелий будет с Прошиным, а группа Мокшина и начальника милиции выйдут туда, ориентируясь по карте. К тому же нашлись сотрудники, которые знали ведущие к оврагу тропки.

 

X

Низкие, чахлые кусты лебеды и молочая, хилые стебли репейника и конопли, ботва картофеля — все до времени поседело от зноя и засухи; так седеют люди в лихолетье. Листья на деревьях пожухли и рано начали желтеть.

«Это — божье наказание за то, что порушили извечно заведенный порядок на земле», — шептались старики и старухи.

На хуторе Зеленогорском, в доме единоличника Спиридона Костырина, собралась компания тех, кто противился коллективизации, сочувствовал и помогал Орлову.

Спиридону в тот день исполнилось пятьдесят лет, эта юбилейная дата была использована как случай и предлог для сборища.

За деревянным, хорошо отскобленным столом без скатерти, уставленным мисками с отварной бараниной и бутылками, сидели Орлов, его ближайший сподвижник Никифор Колесов, хозяин Спиридон Костырин, Петр Котлов, Емельян Серебренников и Сергей Темнов.

В доме были и женщины — жены собравшихся, но они хлопотали на кухне, за стол не садились и в разговор не встревали.

Орлов щедро угощал дармовой, награбленной водкой, похвалялся своими похождениями.

— Погодите чуток, еще услышите обо мне, — хвастался Орлов. — Вон Петруха докладывает, из ГПУ большой начальник приехал.

— Так, Иван Федорович, фамилиё у него Прошин, — с готовностью подтвердил Котлов.

— У меня руки зачесались: хорошо бы головы этого Прошина и моряка из районного отдела ГПУ надеть на колья у большой дороги. Сергей, пособи найти тропку к ним.

— Отчего ж, можно попытаться, — согласился Темнов, двадцатичетырехлетний красавец со смоляным чубом и большими светло-карими глазами. Полгода тому назад он женился на дочери кулака, высланного в Восточную Сибирь, и теперь местные активисты косились на него, стращали сослать вслед за тестем и тещей.

— А потом ко мне в отряд пойдешь?

— Отчего же не пойти, пойду.

— А ты, Петруха? — спросил Орлов, пытливо всматриваясь в глаза Котлову. Что-то ему не нравилось в этом белобрысом могучем мужике, он не испытывал доверия к нему.

— Понадобится, пойду, — сказал Котлов, отводя взгляд.

— Во многих деревнях и селах есть храбрые люди, готовые пойти за мною; в Туле — у меня полторы тысячи под ружьем, только свистнуть — как один подымутся, — хвастался Орлов.

Успех совершенных им террористических актов укрепил самомнение Орлова. Он, конечно, знал, что никаких тысяч у него нет: есть одиночки, которые пользуются его подачками и льстят в глаза, но на них нельзя положиться: в трудный час могут заколебаться, не пойти за ним. И все-таки Орлову было приятно обманывать других и тешить себя такими россказнями.

— Пока живите дома, — продолжал он, — придет час, я брошу клич. А теперь давайте — посошок на дорогу; нам с Никифором пора. Ждите добрых вестей.

Орлов плеснул в стаканы водки, все дружно выпили за успехи в «святом» деле.

Хутор Зеленогорский наполнялся предутренними шумами: плотную и тревожную тишину полосовала перекличка петухов и щелканье пастушьего кнута, другие голоса и звуки, во всех деревнях одинаковые в этот час.

Орлов и Никифор шли ходким шагом: были налегке, продукты и водка заготовлены впрок.

Деревья будто замерли в ожидании восхода солнца, листок не шелохнется, ветка не скрипнет. Лесные птахи вразнобой начинали пробовать голоса.

— Не нравится мне Петруха Котлов, — сказал Орлов, щелчком далеко отбросив окурок. — Юлит, в глаза не глядит. Опасаюсь, как бы не предал нас.

— Бес его знает, — уклонился Никифор от оценки: Котлов был его свояком и казался ему добрым мужиком.

— Не договаривает Петруха, что-то тяготит его душу. Когда я спросил, пойдет ли в отряд ко мне, он покраснел, заерзал, и глаза забегали, как у нашкодившего кота. Надо бы проверить его.

— Проверить можно, но как?

— Наказать бабам, чтобы проследили за ним: где бывает, с кем встречается. Скажи Пелагее, а я Еньке своей поручу. У меня какая-то тревога на сердце.

— Пройдет, — успокоил Никифор.

Дальше они шагали молча, прислушиваясь к лесным шорохам и звукам. Но когда свернули с лесной дороги и углубились в черный лес, Орлов, должно быть, освободился от тревожных дум, сорвал большой лист папоротника, разговорился.

— На флоте я дружил с одним хохлом, — начал Орлов. — У них на Украине, говорил он, папоротник считается волшебным растением. Один раз в год, под праздник Ивана Купала…

— А когда бывает этот праздник? — перебил Никифор.

— Через неделю и будет. Не знаешь, что ли? Так вот — в ту ночь надо разостлать около папоротника скатерть, в которой двенадцать раз святили пасху, обрызгать его святой водой и очертить круг ножом, освященным двенадцать раз. Сбегутся черти и прочие разные чудища, будут скалить зубы, грозиться, бросать камнями, но ты должен все это выдержать: перейти круг черти не могут. Ты должен терпеть до полночи, тогда черти исчезнут, а на папоротнике появится невиданной красоты цветок и тут же упадет на скатерть. Цветок надо завернуть в нее и бежать, не оглядываясь.

— А потом что? — Никифор остановился, завороженный рассказом Орлова.

— Человек, владеющий цветком папоротника, может узнавать прошлое и угадывать будущее, видеть сквозь землю, обнаруживая хранящиеся в ней сокровища… Обожди-ка, вроде голоса послышались, — Орлов насторожился и стал прислушиваться.

— Кто там может быть?

— Должно, Павел и Савелий вернулись, — сказал Никифор.

Эти слова вроде успокоили Орлова, он прибавил шагу и почти лоб в лоб столкнулся с находящимися в засаде сотрудниками милиции.

Началась перестрелка, и он, сраженный пулей, упал на жухлую траву. Никифор схватил наган Орлова, вытащил деньги из его кармана и шмыгнул в кусты.

Когда Прошин и другие участники засады подошли к Орлову, тот был уже мертвым.

В акте, составленном на месте убийства, указывалось:

«Двадцать девятого июня в перестрелке убит бандит, среднего роста, светло-русый, около тридцати пяти лет, на груди татуировка с изображением сердца, якоря и креста…»

В шалаше было обнаружено семнадцать экземпляров воззвания к населению, написанного рукой Орлова.

«В ознаменовании моей двухлетней террористической деятельности, — говорилось в нем, — шлю всем гражданам-колхозникам и единоличникам искреннюю благодарность и самые наилучшие пожелания. В борьбе против тиранов желаю наибольшего успеха. На их тиранство и издевательства отвечайте удесятеренным террором. Бывший партизан-террорист И. Орлов».

Однажды придумав версию о службе в партизанском отряде, он при всяком случае бравировал званием красного партизана.

В протоколе осмотра места происшествия подробно описан шалаш, в котором скрывалась банда.

«Стан бандшайки Орлова расположен в лесу, на берегу широкого оврага, называемого Глухим. Шалаш упрятан в кустах, накрыт двумя клеенками и двумя плащами. В шалаше обнаружено следующее: одна фарфоровая чашка, шесть деревянных ложек, жестяное ведро, два горшка, в которых оказалось баранье мясо и сало; около шалаша в кустах найдено двадцать три бутылки из-под водки и вина; саженях в пяти от него обнаружена могила, в которой захоронен Герасимов Федор. Недалеко от шалаша находились мешки с награбленным имуществом и вещами, ящики с водкой и продуктами. Опись прилагается».

Весть об убийстве Орлова быстро облетела ближние села. Жители Грачевки, Белова и Пустыри редкой цепочкой тянулись к сельскому Совету, где состоялся короткий митинг.

Председатель сельского Совета Круглов напомнил о тех, кто стал жертвой лютого бандита Орлова; назвал десятки семей, оставшихся без крова по его злому умыслу.

— С весны население сел жило в постоянном страхе перед налетчиками, — говорил председатель, — каждую ночь люди ждали поджогов, грабежей и убийств. Некоторые темные и несознательные граждане, запуганные бандитами, уклонялись от выполнения задания по хлебозаготовкам и финплатежам, а также по мясу…

Сегодня мы дружно скажем: собаке — собачья смерть!

— Убиенный обретет царствие божье! — раздался пронзительный женский голос. Это выкрикнула Прасковья, жена бандита Павла Чеботарева.

Толпа гудела, волновалась, возмущалась: «Надо выселить в Сибирь всех, кто пособлял бандитам!» «Житья нет от них!» «Полдеревни спалили!» «Сколько людей хороших порешили!»

Прошин шагнул вперед, встал рядом с председателем, поднял руку. При виде незнакомого, городского по обличью человека толпа смолкла.

Василий Степанович рассказал о тяжких преступлениях — убийствах, поджогах и грабежах, совершенных бандой Орлова; разъяснил, что такие бандитские выступления — последние потуги уголовно-кулацких элементов сорвать социалистическое строительство в деревне, что они стали возможны из-за пособничества со стороны темных и несознательных граждан.

— Ничто не свернет нас с правильного пути, указанного товарищем Лениным! — сказал он в заключение. — У нас есть все возможности для успешного развития колхозов: плодородная земля, трактора и машины, поддержка со стороны государства.

Только коллективизация может вызволить крестьян из нищеты и кулацкой кабалы…

Короткая и взволнованная речь Прошина нередко прерывалась одобрительными возгласами: «Правильно!» «Долой кулаков и подкулачников», «Смерть бандитам!»

В первых числах июля Прошин покинул пензенскую землю; все имущество семьи уместилось в двух чемоданах.

Уже в его отсутствие выездная сессия Средне-Волжского краевого суда рассмотрела дело по обвинению Никифора Колесникова и Павла Чеботарева, которые вскоре были задержаны, и наиболее активных бандпособников.

Савелий Герасимов был оправдан судом ввиду чистосердечного раскаяния и потому, что лично он в злодеяниях банды не участвовал.

1981—1986 гг.

Пенза