#img_5.jpeg

 

От автора

Легендарная Сталинградская битва отличалась невиданным в истории войн масштабом и высочайшим накалом борьбы. Она завершилась великой победой Вооруженных Сил Советского Союза, положила начало коренному перелому событий не только на советско-германском фронте, но и во второй мировой войне в целом, развеяла в прах мечты фашистов о мировом господстве.

В ожесточенных сражениях на Волге особенно ярко проявились героизм, самопожертвование и стойкость наших воинов, боевое мастерство генералов и офицеров, моральное превосходство, патриотизм и коммунистическая убежденность советских людей.

«Их славная победа, — писал о защитниках Сталинграда президент США Ф. Д. Рузвельт, — остановила волну нашествия и стала поворотным пунктом войны союзных наций против сил агрессии».

О беспримерной битве на Волге написано много книг и в Советском Союзе, и за пределами нашей страны. Мне хотелось дополнить одну малоизвестную страницу ее — показать самоотверженную работу чекистов в осажденном городе.

Как известно, сотрудники органов госбезопасности внесли немалый вклад в обеспечение нашей победы над немецко-фашистскими захватчиками, в том числе и под Сталинградом. Значение их работы достойно оценено в воспоминаниях Маршалов Советского Союза Г. К. Жукова, А. М. Василевского и других наших прославленных полководцев, во многих научных трудах, посвященных этому периоду войны.

Когда в Ставке Верховного Главнокомандования обсуждался вопрос о том, где немцы начнут наступление в летней кампании сорок второго года, органы госбезопасности сообщали в ГКО:

«Главный удар будет нанесен на южном участке с задачей прорваться через Ростов к Сталинграду и на Северный Кавказ, а оттуда по направлению к Каспийскому морю»

(История второй мировой войны, т. 5, с. 112).

Однако «обоснованные данные нашей разведки, — пишет А. М. Василевский, — о подготовке главного удара на юге не были учтены»

(Василевский А. М. Дело всей жизни, с. 167).

Маршал Советского Союза Г. К. Жуков отмечает:

«Наше превосходство над немцами ощущалось и в том, что Советские Вооруженные Силы научились сохранять в глубокой тайне свои намерения, производить в широких масштабах дезинформацию и вводить противника в заблуждение»

(Жуков Г. К. Воспоминания и размышления, т. 2, с. 89).

И далее:

«Оперативные просчеты немцев усугублялись плохой работой их разведки, которая не сумела вскрыть подготовку нами крупнейшего контрнаступления в районе Сталинграда»

(Там же).

В подтверждение выводов маршала можно привести такие факты: в дни Сталинградской битвы чекисты обезвредили около двухсот вражеских агентов, прошедших долговременное обучение в шпионских школах абвера и заброшенных в тыл Красной Армии. Ни одному из этих агентов не удалось собрать и передать своим шефам нужную информацию, сорваны были все их попытки совершить диверсионные акты на объектах промышленности и транспорта.

На территории, временно оккупированной врагом, работали сотни подготовленных чекистами советских патриотов, добывавших ценнейшие сведения о немецких аэродромах, о скоплении вражеских войск, о предателях и пособниках.

Конечно, невозможно показать всю огромную и многогранную работу чекистов, собственно, я и не ставил перед собою такой задачи, а отобрал и показал наиболее характерные примеры задержания и разоблачения шпионов, фамилии их, естественно, изменены, назвал имена лишь немногих чекистов и советских разведчиков. Но эти факты все же дают представление о мужественной и напряженной работе сотрудников органов государственной безопасности, о храбрости и патриотизме советских людей, выполнявших, рискуя жизнью, чекистские задания в тылу немецко-фашистских войск.

Выражаю сердечную благодарность сотрудникам Управления КГБ СССР по Волгоградской области, ветеранам войны, чьи воспоминания помогли мне восстановить деятельность сталинградских чекистов в дни незабываемой исторической битвы, а также членам семьи В. С. Прошина, оказавшим полезную помощь в сборе материалов для этой повести.

 

I

Воскресенье 23 августа 1942 года было трагическим для города и его защитников. На сравнительно небольшом участке фронта фашисты сосредоточили силы, превосходящие советские войска по количеству орудий и самолетов более чем в два, а по числу танков — в четыре раза. В течение суток они совершили бросок на шестьдесят километров, прорвались к северным окраинам города. Вражеские танки почти вплотную подошли к цехам тракторного завода и беспрерывно обстреливали их.

62-я армия, действовавшая севернее города, была отрезана от других частей Юго-Восточного фронта, оборонявших Сталинград.

Начальник областного управления НКВД, тридцатитрехлетний комиссар государственной безопасности третьего ранга Александр Иванович Воронин, в тот день с утра находился на командном пункте городского комитета обороны, размещавшемся в убежище Комсомольского сада. Он вызвал на КП своего заместителя капитана госбезопасности Прошина Василия Степановича, чтобы передать важные и срочные указания.

Вяло пожав руку Прошина, начальник управления заговорил усталым голосом:

— Немцы вышли к тракторному заводу. Есть опасения захвата центральной части города… Вы слушаете меня? — спросил Воронин, когда Василий Степанович на секунду прикрыл глаза.

— Да, конечно, Александр Иванович, слушаю и думаю. Вчера мне звонил начальник Городищенского районного отделения, просил разрешения на эвакуацию. Я отругал его и обозвал паникером…

— Вчера было одно, а сегодня — другое, — сказал Воронин, догадываясь о смятении в душе своего заместителя. — Сейчас же пригласите начальников всех подразделений, организуйте эвакуацию арестованных и всего оперативного хозяйства управления. Все вывезти за Волгу, пока в Красную Слободу.

— Я вас понял.

— Действуйте! Через каждые два часа докладывайте мне по телефону.

Прошин вышел из полумрака убежища, яркое солнце ослепило его. Стоял знойный летний день; откуда-то издалека доносились орудийные залпы, спешили озабоченные люди; не хотелось верить, что враг уже переступил городскую черту.

Когда в кабинете собрались вызванные товарищи, Василий Степанович окинул взглядом собравшихся.

— Ганин Геннадий Яковлевич не возвратился? Кто за него? — спросил он, ни к кому не обращаясь: знал, что капитан госбезопасности Ганин выехал в командировку в Астраханский окружной отдел.

— Я, — поднялся чернявый, цыганистого вида лейтенант госбезопасности Наумов Николай Ильич, исполнявший в отсутствие начальника отдела его обязанности.

— Хорошо, садитесь… Товарищи, враг прорвался к Волге в районе поселков Латошинка, Рынок и Акатовка. Немцы — возле цехов тракторного завода…

Это тревожное известие прозвучало будто гром среди ясного неба. Чекисты опустили головы, словно чувствовали виноватыми себя в случившемся, и стыдились смотреть в глаза друг другу.

Прошин переждал минуту, пока люди оправились от растерянности, вызванной неожиданным сообщением.

— Надо немедленно организовать эвакуацию арестованных и задержанных, оперативного хозяйства. Руководителям хозяйственного и транспортного подразделений обеспечить переправку людей и дел за Волгу.

Далее он говорил о том, что личный состав управления переводится на казарменное положение, что необходимо обеспечить всех сотрудников автоматами и винтовками и ждать дальнейших указаний. Начальники подразделений должны разъяснить своим подчиненным обстановку, предупредить о недопустимости паники и о том, чтобы каждый оперативный работник был готов к бою.

— Вопросы есть ко мне?

— Василий Степанович, куда будем вывозить хозяйство? Место определено? — спросил Борис Константинович Поль, начальник отдела, высокий и стройный блондин.

— Пока в Красную Слободу, там подготовлены помещения. Еще вопросы? Нет — приступайте к делу.

Началась лихорадочная работа: освобождались сейфы, шкафы и столы, мешки и ящики сносились в подвальное помещение; освобождались тюремные камеры, где содержались гитлеровские агенты, бывшие казачьи заправилы, с нетерпением ждавшие прихода «освободителей», мародеры, дезертиры и паникеры — те, на кого фашисты полагались как на пятую колонну.

В пять часов восемнадцать минут пополудни гитлеровцы начали массированную бомбежку города, рассчитывая сломить волю его защитников и вызвать панику среди жителей.

Самолеты с черными крестами на крыльях и свастикой на хвостовом оперении волна за волной накатывались на город, сбрасывая тысячи фугасных, осколочных и зажигательных бомб.

Подсчитано: в тот день фашисты совершили свыше двух тысяч самолето-вылетов; были убиты и ранены тысячи жителей города!

Над Волгой клубились облака едкого дыма, местами высоко подымались кроваво-красные языки пламени. Горячий пепел бешено кружился над горящим Сталинградом и, остывая, толстым серым слоем оседал на волжские острова, на деревья, на головы и плечи людей, на лица мертвых.

Из пробитых осколками хранилищ вытекала нефть, и по реке медленно плыли огненные круги, пылали переправы и речные суда; казалось, что Волга от Мамаева кургана до острова Голодного горит черным пламенем.

Час смертельной опасности, о котором все думали, к которому готовились, наступил неожиданно, во всяком случае быстрее, чем ожидали.

Около полуночи Прошин поднялся на третий этаж. В одном из кабинетов он застал лейтенанта госбезопасности Шадрина Константина Якуповича и еще кого-то из оперативных работников.

— Как дела? — спросил Василий Степанович, осматривая мешки с документами.

— Часам к трем закончим, — доложил Шадрин.

В это время, должно быть, недалеко от управления взорвалась большая бомба, воздушная волна выбила оконные рамы, дверь распахнулась настежь, здание заскрипело, как при землетрясении, на потолке и стенах образовались трещины…

Ночь с 23 на 24 августа Прошин провел в управлении. Утром бомбежка усилилась. Бомбы падали вблизи административного здания, все понимали, что оно может быть разрушено в любую минуту.

Василий Степанович и Поль (до июня сорок второго года Прошин был начальником отдела, а Борис Константинович его заместителем, и с той поры Прошин относился к Полю с нескрываемым уважением) решили обойти здание, чтобы лично убедиться в том, что все оперативное хозяйство вывезено, что сейфы, столы и шкафы пусты. На втором этаже они застали группу оперативных работников, заканчивавших оформление документов.

Вдруг на улице напротив управления взорвалась мощная бомба, а затем вторая во дворе. В комнату влетел большой осколок, выворотивший глыбу из кирпичной стены, с потолка посыпалась штукатурка.

Прошина сбило с ног и стукнуло головой о стенку. На короткое время он потерял сознание, кто-то помог ему подняться, голова сильно болела. Василий Степанович вспомнил: такая же боль была в голове после контузии двадцатого года, когда белополяки пустили под откос наш воинский эшелон.

Прошин и Поль собрали разбросанные взрывной волной документы, и Василий Степанович распорядился немедленно покинуть помещение, перейти в убежище, оборудованное под гаражом.

Телефонная связь была нарушена, и Прошин, воспользовавшись малым затишьем, поехал на командный пункт, чтобы доложить Воронину об окончании эвакуации.

Августовский прорыв немцев на узком участке фронта, их шестидесятикилометровый бросок к городу создали ситуацию, которую трудно было предвидеть. Но даже в таких тяжелейших условиях чекисты в считанные часы, без потерь вывезли арестованных и спасли документы.

Конечно, без большой подготовительной работы столь быстрая и успешная эвакуация была бы невозможна. Эти рассуждения смягчали душевную боль, оправдывали Прошина перед самим собою.

 

II

Минувшие сутки были переломными в жизни чекистского коллектива. Они внесли такие изменения, какие в обычное время, в нормальной мирной обстановке, не совершаются и за десятилетия.

Одни сутки поломали судьбы людей, изменили привычные условия их личной жизни: жены и дети были вывезены за Волгу, расселены где и как попало; те, кто остался в порушенном людском муравейнике осажденного города, спали урывками в штольнях, наскоро отрытых в обрывистом речном берегу, ели когда придется, всухомятку, на скорую руку.

Задачи, стоявшие перед небольшим коллективом, тоже возросли и усложнились: возникла необходимость встречаться с фашистами в открытом бою, к которому большинство сотрудников было мало подготовлено: оперативная работа требовала специальной, а не военной подготовки.

В начале войны из личного состава управления был сформирован истребительный батальон, командиром которого был назначен старший лейтенант госбезопасности Борис Константинович Поль. В отличие от других он во время службы в Красной Армии сдал экзамен на командира взвода артиллерии; находясь на сверхсрочной, закончил кратковременные курсы в Сумском артиллерийском училище и получил армейское звание лейтенанта. Были назначены командиры рот из наиболее подготовленных оперативных работников, началась учеба: изучали оружие и тактику индивидуального боя.

Когда разыгрывали операцию по обороне Мамаева кургана, наверное, серьезно никто не верил в то, что на самом деле придется так вот защищать родной город: линия фронта к лету сорок второго года еще проходила через Таганрог, Харьков и Белгород.

Однако обострение оперативной обстановки отвлекало внимание чекистов от боевой подготовки: нужно было выезжать в районы области, куда забрасывались немецко-фашистские парашютисты, решительно пресекать другие враждебные проявления.

Но короткая школа истребительного батальона была полезной: сотрудники научились владеть не только пистолетом, но и пулеметом и автоматом, вести бой на улицах города, преодолевать открытые пространства, используя малейшие складки местности и укрытия.

25 августа командир 10-й дивизии войск НКВД полковник Сараев Александр Андреевич, недели за две до этого назначенный начальником Сталинградского гарнизона, подписал приказ номер один, которым город был объявлен на осадном положении. Приказывалось: командирам частей, коменданту гарнизона и начальнику областной милиции принять строгие меры к сохранению в городе строжайшего порядка и дисциплины как среди гражданского населения, так и в воинских частях; всемерно охранять личную безопасность населения города, государственную собственность и имущество граждан; лиц, занимающихся мародерством и грабежами, расстреливать на месте преступления без суда и следствия. Всех прочих злостных нарушителей общественного порядка и безопасности в городе немедленно предавать суду военного трибунала. Этого требовали суровые условия войны.

Весь личный состав управления в тот же день перешел в штольни. Еще в июне комиссар Воронин отдал приказ отрыть штольни в крутом волжском берегу, оборудовав их под жилье и служебные помещения. Выбор места для штолен был удачным: над ними был слой земли не менее десяти метров, который служил надежной защитой даже от прямого попадания бомб и артиллерийских снарядов.

Непредвиденно быстрое продвижение немецких войск лишило возможности закончить сооружение и оборудование штолен. Были отрыты две штольни на глубину до двадцати пяти метров каждая, полы покрыты плохо отструганными досками, грунт на потолке и стенах был слабо укреплен, осыпался, местами просачивалась и капала вода.

Чекисты выполняли свои основные обязанности: выявляли и задерживали немецких лазутчиков, организовывали работу в тылу врага, проводили минирование самых важных заводов и баз, чтобы взорвать их в случае возникновения угрозы захвата фашистами. Но советское командование верило: город не будет сдан врагу, и ни один из намеченных объектов не был взорван.

Кроме того, сотрудники НКВД и милиции круглосуточно патрулировали по улицам осажденного города, задерживали шпионов, мародеров и дезертиров.

Постепенно штольни обживались: вход в них был закрыт крепкими деревянными воротами, защищавшими от взрывных волн, появились рабочие столы и стулья, нары… В одном из ближайших домов была открыта столовая.

Кое-кто из сотрудников предпочитал оставаться в привычном укрытии — в крепких подвалах разрушенного здания управления.

Однажды Прошин увидел Наумова и еще двух оперработников, появившихся в штольне через несколько минут после бомбежки. Он тут же пригласил их.

— Николай Ильич, где вы были во время бомбежки? — спросил Прошин, сжимая руками болевшую голову.

— Мы были в подвале управления.

— Кто вам позволил нарушать указания начальника управления? — взорвался Прошин. — В момент бомбежки вы обязаны укрываться на КП.

— Василий Степанович, там вполне надежно, — отговаривался Наумов.

— Я спрашиваю, почему вы нарушаете приказ? — требовательно допытывался Прошин.

— Виноват. У меня хронический бронхит, я не могу в штольне, здесь сыро, не хватает воздуха…

Прошин задумался на секунду и вдруг быстро поднялся.

— Пойдем, покажешь, где вы укрывались.

Вместе с Наумовым он прошел в подвальное помещение УНКВД, осмотрел место и, должно быть, остался доволен.

— Ладно. Без нужды не рискуйте жизнью.

— Слушаюсь, товарищ капитан, — отрапортовал Наумов.

Прошин уважал подвижного и смекалистого лейтенанта, нередко посылал его на самые ответственные и опасные задания.

В начале августа создалось тревожное положение в Калачевском районе. Считанные километры отделяли районный центр, город Калач-на-Дону, от линии фронта, и вдруг исчезла связь с райотделом НКВД, руководство управления было серьезно обеспокоено этим.

6 августа на рассвете Василий Степанович вызвал Наумова; тот, войдя, доложился по всей форме. Рядом с Прошиным на диване сидел начальник войск НКВД по охране тыла Сталинградского фронта генерал-майор Рогатин.

— Товарищ лейтенант, — начал официально Прошин, обычно он обращался к Наумову на «ты», по имени и отчеству. — Есть мнение направить вас с группой автоматчиков в прифронтовую полосу.

— Я готов, товарищ капитан!

— Вот и хорошо. В ваше распоряжение выделяется тридцать автоматчиков и противотанковое ружье с прислугой. Так, товарищ генерал?

— Да, я думаю, этого будет достаточно, — подтвердил Рогатин.

— На грузовой машине поедете в район города Калач, — продолжал Прошин. — Перед вами ставятся задачи, — Василий Степанович раскрыл папку, взял документ. Это были заранее подготовленные наметки плана поездки. — Прежде всего надо установить местонахождение партийно-советского аппарата и райотдела НКВД, выяснить причины потери связи с управлением и по возможности наладить ее. Далее, уточнить дислокацию немецких войск в Калачевском секторе, изучить обстановку там. Как можно точнее определить размещение войск противника. Если потребуется, разведать боем. У вас есть замечания, товарищ генерал?

— Я хочу только подчеркнуть — нужно максимально полно собрать данные о численности немецко-фашистских войск в районе Калача.

— Задание понятно? — спросил Прошин.

— Так точно! — отрапортовал Наумов, которому в то время казалось, что любое задание ему по плечу.

Прошин тут же передал Николаю Ильичу командировочное удостоверение, подписанное генерал-майором Рогатиным и начальником Особого отдела Сталинградского фронта. В удостоверении, в частности, говорилось:

«Предъявитель сего Наумов Николай Ильич — лейтенант госбезопасности, командируется в Калачевский район Сталинградской области для выполнения специальных заданий.

Всем военным организациям и органам НКВД оказывать товарищу Наумову содействие в выполнении возложенных на него обязанностей».

— Это очень важное задание, и его надо обязательно выполнить, — сказал Прошин, поднялся, подошел к Наумову и, положа руку на его плечо, продолжал: — Разведку веди разумно, не горячись, не теряй головы. В бой вступай только в крайнем случае, когда без этого не обойтись. — И уже совсем по-отечески добавил: — Знаю, ты сегодня еще не спал. Вернешься — поспишь часов семь, это я тебе гарантирую. А сейчас надо спешить…

— Хорошо! — проговорил Наумов, взволнованный заботой о нем заместителя начальника управления, голос его дрогнул.

Когда лейтенант вышел, Рогатин похвалил бесстрашие и безоговорочную готовность Наумова выполнить опасное поручение…

«Всего двадцать дней прошло с той поры, а как все изменилось!» — думал Василий Степанович; проводив генерала, он прилег на топчан, сколоченный из досок и покрытый шинельным сукном: нестерпимо разболелась голова.

Проходящие мимо сотрудники разговаривали шепотом, боясь потревожить: знали, что его мучают приступы головной боли, являющейся следствием давней и, наверное, новой контузий. Они относились к Прошину с большим уважением, ценя его выносливость.

 

III

Весною тридцать четвертого года Василий Степанович Прошин был направлен в Саратов в распоряжение полномочного представительства ОГПУ по Нижне-Волжскому краю, которое вскоре было переименовано в управление НКВД.

Служба на Северном Урале, куда он был переведен из Пензы, оказалась недолгой: врачи настойчиво рекомендовали сменить климатические условия. Однако Поволжье не только не облегчило хроническую болезнь, вызванную тяжелой контузией, но, напротив, вначале обострило ее: через несколько дней по приезде в Саратов Прошина парализовало. На какое-то время он лишился речи, руки и ноги не двигались, сковало позвоночник. К счастью, болезнь все-таки отступила; врачи советовали перейти на другую, более спокойную, работу, однако Василий Степанович решительно воспротивился, и руководство управления пошло навстречу, его оставили на чекистской службе.

В течение шести предвоенных лет — так случилось — Прошин работал почти во всех основных оперативных подразделениях политического представительства ОГПУ по Нижне-Волжскому краю и Сталинградского управления НКВД, образованного вместе с областью в декабре тридцать шестого года.

Объективность и справедливость, добросовестность и неукоснительное соблюдение закона — вот принципы, которым всегда и неизменно следовал Прошин.

Осенью сорок первого года начальник районного отделения НКВД одного из юго-западных районов области сообщил, что в районе существует антисоветская группа, созданная и руководимая бывшим белоказачьим есаулом Буровым. Эти сведения, как указывалось в докладной записке, стали известны из заявлений трех граждан — односельчан, которые писали: Буров и его единомышленники систематически проводят сборища, готовятся хлебом с солью встретить немецко-фашистских захватчиков, оказать им помощь вплоть до организации вооруженного выступления против Советской власти.

Василий Степанович тогда вызвал к себе лейтенанта госбезопасности Шадрина.

— Садись, Константин Якупович, — пригласил он, кивнув в сторону глубокого кожаного кресла, стоящего возле приставного столика. Шадрин сел, приготовился слушать.

— На, почитай! — Прошин протянул ему докладную записку начальника райотделения. Пока тот читал, Василий Степанович всматривался в его лицо, пытаясь понять, какое впечатление производит на Шадрина документ. — Ну как?

— Интересно! Молодец! — похвалил Шадрин, назвав фамилию молодого начальника районного отделения.

— А я три раза прочитал и, понимаешь, не верю. Меня что-то настораживает. Во-первых, заявления граждан, на удивление, похожи, словно под диктовку написаны. Во-вторых, факты преступной деятельности, приписываемые Бурову и другим участникам группы, примитивны. У меня закрадывается догадка, что они сочинены не очень грамотными людьми, с бедной фантазией.

— Возможно, так, — согласился Константин Якупович, — я как-то сразу не обратил внимание на это, наверное, потому что старался оценить опасность вражеских действий.

— Я думаю так. Поезжай на место и досконально разберись в материалах на группу Бурова. Обстоятельно побеседуй с заявителями, исключив возможность их сговора, изучи характер взаимоотношений заявителей с Буровым и его единомышленниками: нет ли здесь оговора. Словом, чего я учу тебя, на месте сориентируешься. Если факт существования группы подтвердится, звони — подъеду.

Василий Степанович встретил войну в должности начальника отдела, ему не было еще и сорока, а его боевой чекистский стаж составлял больше двадцати лет. Из руководящих работников управления Прошин был, наверное, самым опытным чекистом.

Начальник управления Воронин до тридцать девятого года был секретарем цеховой парторганизации на Горьковском автозаводе и после краткосрочных курсов назначен на этот ответственный пост; не зная на личном опыте низовой оперативной работы, Александр Иванович не стеснялся советоваться с Прошиным и другими своими заместителями, считался с их мнением.

Начальники подразделений и оперативные работники тоже знали об этом и старались попасть на доклад именно к Василию Степановичу: от него всегда получишь полезные советы и указания.

Однако сам Прошин никогда не злоупотреблял своим положением в коллективе, не переступал определенной грани. Все принципиальные вопросы, даже в тех случаях, когда не было сомнений в правильности принимаемых решений, он обычно согласовывал с начальником управления. Разумеется, когда требовалось принять неотложные меры, Прошин давал четкие и конкретные указания, впоследствии докладывая о них комиссару Воронину.

Лейтенант госбезопасности Шадрин возвратился из района вместе с молодым начальником районного отделения, который не соглашался с выводами представителя управления. Они вместе зашли к Прошину.

— Ну, кто из вас начнет? — спросил Прошин, когда Шадрин и сержант уселись и разложили бумаги.

Начал Шадрин. Он доложил: никакой антисоветской группы нет, Буров и его односельчане, связанные между собою родственными и дружественными отношениями, встречаются по праздничным дням, выпивают, иногда ведут политически вредные разговоры.

— Один из заявителей пишет, — продолжал Шадрин, — что он в первых числах октября был в доме Бурова, который будто бы инструктировал своих единомышленников, как им действовать в случае приближения немцев к району. Между тем точно установлено, что заявитель в те дни находился на дорожном строительстве и не мог быть у Бурова. Есть все основания утверждать: заявители сводят личные счеты с Буровым и его друзьями.

Шадрин замолчал, закрыл коричневую папку и посмотрел на сержанта.

— К сожалению, сотрудники райотделения не только не вникли в содержание заявлений, но от себя добавили: «обобщили», «заострили». Получилась искаженная картина, — заключил он.

— Объясните, почему так случилось? — строго спросил Прошин, обращаясь к сержанту. Тот хотел подняться, Василий Степанович показал жестом, чтобы он сидел.

— Конечно, не все подтвердилось. Но ведь собираются, ведут нездоровые разговоры, — пытался оправдаться начальник районного отделения.

— Собираются? Допустим! — возразил Прошин. — Но на каком основании вы обвиняете людей в тяжком преступлении? Живые же люди, семьи у них… Понимаете ли вы, что бросить тень на честного человека — совершенно недопустимо для чекиста. Это позор, преступление!

— Товарищ капитан, но ведь, если даже отбросить заявление, о котором говорил лейтенант Шадрин, что-то остается.

— Что-то? Нам нужны доказательства вины, а их нет! — Прошин подошел к сержанту, тот поднялся. — В печь! Все — немедленно в печь! Вы слышите? — воскликнул он, теперь уже обращаясь то к Шадрину, то к сержанту.

— Василий Степанович, может, еще проверить, — робко проговорил Шадрин.

— Вы что — себе не верите? Чего проверять, если дело возникло на липе? Прекратить проверку и немедленно сжечь все материалы! — повторил он.

— А вам, молодой человек, не место на оперативной работе. Здесь нужны честные люди, а вам после этого нельзя доверять!

— Товарищ капитан, — сержант хотел что-то сказать в свое оправдание.

— Никаких оправданий не хочу слышать! Я доложу начальнику управления и поставлю вопрос о вашем увольнении, сержант. Идите!

Прошин был требователен и резок в отношении недобросовестных работников. Те из подчиненных, которые не хотели или были не способны глубоко разбираться в его сложной натуре, называли его суровым и жестоким. Другие же, — такие, как Поль и Ганин, — напротив, правильно оценивали бескомпромиссную требовательность Василия Степановича, считали, что без нее нельзя обойтись в сложившихся неимоверно трудных условиях. Вместе с тем они замечали и отеческую заботу своего начальника, которая открыто проявлялась нечасто и, может быть, скупо, но именно она выражала суть его характера, и поэтому они прощали Василию Степановичу излишнюю резкость.

И Василий Степанович ценил умных помощников, приближал их к себе, зато совершенно не терпел тех, кто ленится думать, и был беспощаден к ним. Они-то и говорили о жестокости Прошина, для него, мол, оперативный работник — это автомат, который можно выбросить на свалку, как только он перестанет действовать.

Вскоре сержант действительно был уволен из органов НКВД и передан на учет в райвоенкомат.

Прошину хорошо запомнился этот случай; где-то в глубине души у него оставались сомнения: не погорячился ли, не поспешил ли уничтожить материалы. Успокоился лишь через полгода, когда узнал, что Буров — человек непризывного возраста — добровольно пошел на службу в Красную Армию, в боях с фашистами проявил отвагу и награжден орденом Красной Звезды.

 

IV

Едва боль утихла, Прошин поднялся, разыскал начальника отдела Коненкова Никандра Ивановича и попросил доложить обстановку на военных предприятиях Кировского района: как идет эвакуация рабочих и оборудования, значительны ли разрушения, какие цехи могут выпускать продукцию, состояние охраны, борьба с пожарами и хищениями.

Несколько часов тому назад ему позвонил Александр Иванович Воронин и предложил подготовить докладную записку по этому вопросу для городского комитета обороны.

Никандр Иванович доложил полные данные по всем оборонным заводам. Прошин оставил материалы у себя, еще раз перечитал их при тусклом свете карманного фонаря и приступил к составлению документа. Выдержка из докладной записки отчетливо показывает сложившееся к тому времени положение.

«Завод N. Заводские корпуса пострадали незначительно. Эвакуация основного оборудования закончена: четыре эшелона отправлены в июле в Кемерово, Дзержинск и Молотов, пятый эшелон следовал в Куйбышевскую область, попал под бомбежку, и часть оборудования погибла. Всего вывезено: две кислородные установки, двести пятьдесят две единицы станков и прессов; тридцать восемь станков переданы походным армейским мастерским. На баржи погружено сто пятьдесят станков и прессов; на тех же баржах находится пятьсот рабочих и членов их семей; они в течение десяти дней ждут отправки. Руководство завода просило командование пятьдесят седьмой и шестьдесят четвертой армий выделить буксирные пароходы, но получило отказ: из-за больших воинских перевозок удовлетворить просьбу не представляется возможным.

Нижне-Волжское пароходство обещало выделить буксиры, но до сих пор не выполняет своего обещания, чем ставит под угрозу жизнь многих людей.

Рабочие и их семьи находятся в исключительно плохих условиях, это может вызвать массовые заболевания.

Сто двадцать семь единиц станочно-прессового оборудования погружено на платформы, восемьдесят единиц демонтировано и находится в цехах; тридцать пять вагонов с электроматериалами, а также цветными металлами отправлены по железной дороге через Ленинск; часть вывезена за Волгу, куда выехали директор завода и группа специалистов.

На заводе остались двести семьдесят девять рабочих, служащих и работников пожарной охраны. Они изготовляют печи, ремонтируют танки и автомашины для воинских частей, восстанавливают забор вокруг завода…»

Столь же подробной была информация и по другим предприятиям. Только продукция, выпускаемая цехами заводов и фабрик, была иной; назывались сотни тонн хлеба, горчичного масла и мыла, десятки тысяч баллонов и бутылок зажигательной жидкости и дымообразующей смеси, сотни тысяч мин, валенки, фуфайки, шапки и рукавицы; возвращенные в строй танки и повозки, окопные печи и дезокамеры — всего не перечислить.

Вечером начальник управления Воронин появился в штольне, одобрил докладную записку и обещал немедленно передать ее председателю городского комитета обороны, первому секретарю обкома партии Алексею Семеновичу Чуянову.

Однако в тот момент Воронин был обеспокоен другим: 25 августа в сторону Камышина отправились большие волжские суда «Михаил Калинин», «Память Парижской коммуны» и «Иосиф Сталин», они вывозили детей, женщин и стариков из осажденного города. «Михаил Калинин» и «Память Парижской коммуны» под прикрытием тумана и дымовой завесы благополучно миновали опасный, обстреливаемый немцами участок, напротив Акатовки, а теплоход «Иосиф Сталин», на котором находилось тысяча двести человек, в числе их семьи сотрудников НКВД, попал под вражескую бомбежку и вынужден был причалить к левому берегу Волги. Над жизнью женщин и детей нависла смертельная опасность.

События эти развивались печально. Ночью пассажиры были высажены на берег, напротив завода «Красный Октябрь», не исключалась повторная бомбежка парохода. К вечеру 26 августа люди снова заняли свои места на пароходе, и тот тронулся вверх по Волге. Поздней ночью немцы навесили осветительные ракеты и, обнаружив пароход, открыли по нему шквальный огонь из орудий и минометов; были повреждены рулевое управление и машинное отделение. Неуправляемый пароход через несколько минут сел на мель. Фашисты били прямой наводкой, пароход загорелся.

Разыгралась страшная трагедия: люди снимали с себя одежду и под градом пуль пытались тушить пожар. Обезумевшие матери в темноте метались по палубе в поисках потерянных детей; прыгали вместе с детьми в воду и тонули; некоторые, спасаясь от пуль и ожогов, спустились в трюм и там погибли под обломками рухнувших перекрытий.

К утру пароход догорел, остатки его отнесло течением; горстка чудом спасшихся людей — чуть более ста семидесяти человек — ждала своей участи. Фашисты открыли по ним пулеметный огонь.

Женщины озябшими руками, ломая ногти, рыли в сыром песке ямы, которые тут же наполнялись водой. В таких немыслимых условиях оказались голодные и промокшие люди.

Начальник управления, находившийся в кабинете секретаря обкома партии, вызвал туда начальника отдела старшего лейтенанта госбезопасности Ивана Тимофеевича Петракова. Тот, войдя в огромный кабинет, неторопливо, привычной для него матросской походкой, приблизился к столу, за которым сидел Воронин — член городского комитета обороны.

Александр Иванович рассказал Петракову о случившемся и приказал срочно организовать спасение оставшихся на отмели людей; тут же вручил записку на имя командующего Волжской военной флотилией контр-адмирала Рогачева, просил выделить в распоряжение Ивана Тимофеевича два бронекатера.

Петраков и младший лейтенант госбезопасности Грошев в поисках контр-адмирала почти всю ночь бороздили Волгу на моторке, но встреча с командующим флотилией не принесла радости: Рогачев заявил, что все катера участвуют в боевых действиях и тралении — обезвреживании вражеских мин, ни один из них нельзя вывести из сражения. Тогда Петраков и Грошев решили действовать по своему усмотрению.

Часов в пять утра они на моторке двинулись вверх по Волге. В устье реки Ахтубы немцы обнаружили лодку и открыли по ней огонь; Иван Тимофеевич — опытный речник — и его помощник успели укрыться за косой.

— Что же нам делать, — проговорил Петраков, обдумывая создавшееся положение. Но Грошев понял эти слова как обращение к нему.

— Надо попытаться проскочить: другого выхода у нас нет, — сказал он.

— Это не выход, а верная гибель. Немцы занимают высокий правый берег, они сразу же заметят нас и расстреляют.

— Что же делать? — теперь уже спросил Грошев.

— Оставить лодку в укрытии и идти пешком. Пошли!

На лесной тропе они встретили сотрудника управления сержанта госбезопасности Сердюкова Валентина Александровича, который по поручению начальника отдела Ганина изучал обстановку. Он сказал, что знает островок, где укрываются женщины и дети, спасшиеся с парохода «Иосиф Сталин».

Около десяти часов утра они втроем добрались до острова. Невдалеке располагались бойцы железнодорожного батальона. Петраков доложил обстановку командиру батальона, тот обещал оказать помощь в спасении людей; Иван Тимофеевич подозвал Сердюкова:

— Валентин Александрович, вон за той косой в кустах укрыта наша моторная лодка. Попробуйте прорваться на ней на командный пункт… Знаю, что это связано с большим риском, — заметил Петраков, всматриваясь в красивое, чистое лицо сержанта.

— Прорвусь! — заверил Сердюков.

— Доложи начальнику управления обстановку и от моего имени попроси послать к переправе автомашины. Можно через Среднюю Ахтубу.

— Слушаюсь.

— Да не забудь передать, чтобы захватили продукты и лекарства: люди больные и голодные.

Пожелав удачи Сердюкову, Иван Тимофеевич стал в бинокль осматривать остров и подходы к нему. Безымянный островок (проще — отмель) находился метрах в ста от правого берега севернее Латошинки; длина его не больше шестидесяти метров, ширина — меньше двадцати. Ни деревца, ни кустика. На крутом берегу отчетливо просматривались две пушки и два пулемета. Немцы знали, что на отмели — беззащитные женщины и дети, тем не менее время от времени открывали огонь по ним.

Петраков принял такое решение: операцию по снятию людей с острова провести вечером, пока не взойдет луна.

Подготовили несколько лодок, на них посадили самых смелых бойцов железнодорожного батальона. Одновременно Иван Тимофеевич договорился с командиром зенитного орудия, располагавшегося на левом берегу Волги, чтобы в случае необходимости зенитчики открыли огонь по обнаженным точкам врага.

С наступлением темноты на реке обозначился редкий пунктир лодок, вскоре они пропали из виду. Время тянулось мучительно медленно, нервы были напряжены до предела.

Наконец появляются лодки: одна, вторая, третья… Бойцы на руках выносят детей и раненых. Даже дети, словно сознавая опасность, молчат. Лишь в самом конце операции заплакал ребенок. Его слабый вскрик был услышан на правом берегу. Немцы сбросили осветительные ракеты и открыли огонь по острову, но поздно: там, как считали в те минуты, уже никого не было, только мертвые, захороненные в сыром песке.

Красноармейцы железнодорожного батальона поделились своими запасами: наварили большой котел манной каши, раздали по кусочку хлеба, по кружке сладкого чаю. Раненым оказали нужную помощь и уложили в палатках.

Часов с пяти утра подошли автомашины, посланные начальником управления. Значит, сержант Сердюков прорвался через заградительный огонь фашистов и выполнил поручение.

Шестьдесят четыре человека — это были женщины и дети, отнятые у смерти, — были доставлены в Среднюю Ахтубу, а потом в Ленинск.

В полдень Петраков доложил начальнику управления о спасении людей. Во время этого доклада присутствовал Прошин, а вечером Василию Степановичу сообщили, что на острове еще есть люди, которые, надо полагать, в темноте не были обнаружены.

По его заданию младший лейтенант госбезопасности Агапов и два бойца ночью на лодках незаметно подошли к острову и успешно вывезли оттуда еще восемь человек.

Прошин не готовил рейс парохода «Иосиф Сталин», но тяжело переживал гибель его пассажиров.

Конечно, трудно было рассчитывать на то, что огромному белоснежному пароходу удастся прорваться под дулами вражеских орудий. Теперь легко рассуждать об этом, думал он. Но те, кто планировал эту экспедицию, наверное, надеялись на успешный исход дела, — другим пароходам удалось же прорваться, — а может быть, просто не видели или не имели иных возможностей для того, чтобы вывезти женщин и детей из осажденного города, где их ждала почти неминуемая гибель.

 

V

5 апреля сорок второго года «Фюрер и верховный главнокомандующий вооруженными силами» подписал директиву за номером сорок один; в ней определялись задачи летней кампании, в частности указывалось:

«…в первую очередь все имеющиеся в распоряжении силы должны быть сосредоточены для проведения главной операции на южном участке с целью уничтожения противника западнее Дона, чтобы затем захватить нефтеносные районы на Кавказе и перейти через Кавказский хребет».

Директива была отпечатана в четырнадцати экземплярах и имела гриф:

«Сов. секретно. Только для командования. Передавать только через офицера».

Несмотря на строгие предупреждения и ограничения, советским разведчикам, действовавшим в тылу врага, удалось получить довольно полную информацию о планах гитлеровского командования на предстоящее лето. В чекистском документе, направленном в Государственный Комитет Обороны, говорилось: главный удар будет нанесен на южном участке, с задачей прорваться через Ростов к Сталинграду и на Северный Кавказ, а оттуда по направлению к Каспийскому морю. Этим путем немцы надеются достигнуть источников кавказской нефти.

Но Ставка и Генеральный штаб по-прежнему считали, что главный удар будет нанесен на московском направлении. Это можно было понять: на расстоянии чуть более ста пятидесяти километров от Москвы стояла самая сильная группировка фашистской армии численностью в семьдесят дивизий.

В какой-то мере противнику удалось ввести в заблуждение советское командование. В конце мая фельдмаршал Клюге подписал «Приказ о наступлении на Москву». Этим приказом был объявлен план фиктивной операции «Кремль». Группе армии «Центр» предписывалось:

«Разгромить вражеские войска, находящиеся в районе западнее и южнее столицы противника, прочно овладеть территорией вокруг Москвы, окружив город, и тем самым лишить противника возможности оперативного использования этого района…»

Этот план, конечно же, стал известен нашему Генеральному штабу.

К началу июля истинные оперативные планы фашистов стали ясны, и советское командование приняло экстренные меры к усилению войск, действовавших на Сталинградском направлении.

Однако к началу сражения за Сталинград, которое принято считать с 17 июля, немецко-фашистские захватчики имели превосходство в танках в два раза, а в самолетах — более чем в три с половиной раза: против семисот сорока танков противника советские войска имели триста шестьдесят; против одной тысячи двухсот самолетов — лишь триста тридцать семь.

Используя преимущество в боевой технике, немцы пытались окружить наши войска, ведущие оборонительные бои в излучине Дона, выйти к городу Калач и развернуть стремительное наступление на Сталинград.

Лейтенант госбезопасности Наумов, сержант госбезопасности Сердюков с отрядом в тридцать человек прибыли к Калачу, когда там только что закончилась бомбардировка. Чекисты оценили обстановку и, соблюдая меры предосторожности, въехали в город.

Начальник районного отделения НКВД лейтенант госбезопасности Андреев с радостью и удивлением встретил Наумова и его товарищей.

— Спасибо, Николай Ильич! — благодарил он. — Я вовсе замотался.

— Почему не докладываешь руководству управления? — строго спросил Наумов: Василий Степанович приказал ему немедленно установить связь районного аппарата с управлением НКВД.

— Ты разве не видишь, какой ад здесь? Нынче шесть раз бомбили — все разбито…

— Эвакуация закончена?

— Час назад. На двух машинах отправил людей и дела.

— Немцы далеко от вас?

— Километрах в десяти-пятнадцати.

— Какое положение в городе?

— Положение — хуже некуда: пожары, в город везут раненых с фронта. А где их размещать? Медперсонала не хватает…

— Поехали к коменданту города! — потребовал Наумов. — Там решим.

Комендатура, размещавшаяся в здании райвоенкомата, была забита людьми, тут были отставшие от частей красноармейцы, женщины, горожане; все они что-то требовали, что-то просили, плакали. Пожилой майор не успевал отвечать на вопросы и мало кому оказывал помощь: чувствовались неразбериха и растерянность.

— Вы чего хотите, капитан? — спросил комендант, видимо приняв одетого в полевую форму Наумова за армейского офицера. Николай Ильич предъявил мандат.

Работники военной комендатуры и чекисты группы Наумова с трудом набрали в разбитом городе восемь грузовых автомашин с водителями, погрузили и отправили в тыл около полутораста раненых; навели порядок на переправе, организовав беспрепятственное прохождение транспортов с вооружением к фронту; наладили комендантское патрулирование по городу.

Недалеко от переправы через Дон группа Наумова несколько раз попадала под артиллерийский обстрел и бомбежки.

Бойцы из полка НКВД искали случая ввязаться в драку с немцами, но Николай Ильич, помня предупреждение Прошина об осторожности, сдерживал их патриотический порыв.

Как-то он вернулся из военной комендатуры на пункт, где отдыхали бойцы, и застал такую картину: красноармейцы точили кортики-штыки от полуавтоматов.

— Это что такое? — спросил Наумов.

— Точим ножи, пригодятся в бою с фашистами.

— Нет, товарищи, боя не будет, у нас другая задача — разведать обстановку и возвратиться в Сталинград.

— Выходит, зря потратили время. Стыдно будет в глаза глядеть товарищам, — сказал высокий, худощавый старшина.

— Я сам готов сразиться с захватчиками, — признался Наумов, — но нарушать приказ не имею права. Задачу мы выполнили — значит, не зря потратили время и стыдиться нам нечего. Сколько у нас раненых?

— Два человека, — доложил сержант госбезопасности Сердюков, с десятком бойцов дважды вступавший в разведывательный бой с передовыми частями противника.

Ночью, перед отъездом из Калача, Николай Ильич и Сердюков вышли в палисадник, сели на лавочку, молча курили. Стояла тихая и душная ночь. Наумов смотрел в темное звездное небо, прислушивался к отдаленному гулу, доносившемуся с закатной стороны. Такое случается в засушливую летнюю пору: задолго до грозы виднеются сполохи, доносятся глухие раскаты грома, от которых, кажется, земля содрогается.

Хоть и обманчивой была тишина прифронтовой ночи, но и она настраивала на лирический лад.

Валентин Александрович Сердюков размышлял о жизни, которая наступит после окончания войны, когда захватчики, все до единого, будут изгнаны с советской земли.

— Ты о чем думаешь? — спросил Николай Ильич.

— О жизни, которая будет после войны, — сказал Сердюков, блеснув белками глаз. — Открою свою задумку: мечтаю написать книгу, рассказать о нашем суровом времени…

— Наверное, без нас напишут, Валя.

— Может быть, — согласился Валентин. — Но мне хочется сказать свое слово. Я не знаю, какой будет книга, — только правдивой, откровенной. Пока думаю, коплю факты в памяти. Как-то я наблюдал такую картину: горело пшеничное поле. Колосья налились янтарным зерном — самое время уборки. И вдруг черное пламя сжигает мечты и радость хлебороба. На краю поля стоял старик и, сознавая свое бессилие, рыдал… Я никогда не видел, чтобы так плакал пожилой человек… — И, словно спохватившись своей излишней откровенности, смущенно добавил: — Ты, Николай Ильич, уж не выдавай мою тайну, а то ребята засмеют.

— Ну что ты, разве я не понимаю. — Наумов не спеша достал из кармана спички, зажег погасшую папиросу. — А мне нравится чекистская служба, и ничего другого не хочу. Это же здорово, черт побери, — бороться с врагами Родины! Моя мечта — стать таким, как Василий Степанович Прошин…

— Какой же он? — спросил Сердюков, должно быть проверяя собственное мнение о заместителе начальника управления.

— Какой? Добрый, любит людей, знает дело как свои пять пальцев, на все сто процентов предан Родине. За это его и любят сотрудники.

Скрипнула дверь, из дому вышел лейтенант госбезопасности Андреев.

— Где вы, заговорщики?

— Тут. Поехали, да? — спросил Наумов.

— Поехали.

В Сталинград приехали в тот предрассветный час, когда даже на войне наступает короткая передышка. Лишь изредка вспыхивали осветительные ракеты и висели близкими звездами над разрушенным городом и свинцовой рекой.

Наумов нашел Василия Степановича в штольне. Тот спал, прислонившись спиной к влажной стене и неловко откинув голову. Лейтенант хотел уйти, чтобы не разбудить его, но Прошин, видимо почувствовав присутствие человека, открыл глаза.

— А, Николай Ильич приехал? Садись, — сказал Василий Степанович, подвигаясь и освобождая место рядом с собою. — Как съездил?

— Все в порядке.

— Ничего срочного нет? Калач не сдан? Райотделение эвакуировано? Тогда устраивайся, обещанных семи часов не могу дать, а часик-два соснешь. Утром доложишь и напишешь…

Прошин достал откуда-то темный флакон, вытряхнул на ладонь таблетку и привычным движением забросил ее в рот. Наумов знал, что эти таблетки Василий Степанович всегда глотает, когда нужно утишить головную боль.

Не прошло и часа, немцы опять начали бомбить город. Одна бомба упала на самый берег Волги; взрывная волна ударила в ворота, закрывающие вход в убежище; послышались крик и ругань. Снова зашевелился, засуетился человеческий муравейник.

Но только непосвященный человек мог принять эту беготню и суету за беспорядочное движение. На самом деле каждый участник знал свои обязанности, в меру своих сил и возможностей выполнял их, думая только о том, чтобы выстоять, не допустить фашистов к священной русской реке, матушке-Волге, до которой оставалось несколько метров.

 

VI

Эта сложная игра с абвером — немецкой военной разведкой — началась в один из июньских дней сорок второго года.

Старший лейтенант госбезопасности Борис Константинович Поль в тот день возвратился из Урюпинска, куда выезжал по делам службы, и пришел на работу пораньше, чтобы подготовиться к докладу начальнику управления о результатах командировки.

Едва он успел войти в кабинет, раздался звонок телефона. Начальник Нижнечирского районного отделения НКВД Лебедев доложил условными выражениями, что к нему пришел неизвестный в форме лейтенанта Красной Армии, называет себя агентом германской военной разведки.

Борис Константинович дал указание обезоружить «лейтенанта» и ждать его приезда. Тут же зашел к Прошину.

— Прежде всего выясните, как и с кем он заброшен, — сказал Прошин. — Если не один, примите срочные меры к задержанию напарников.

— Я понял, Василий Степанович.

— Поезжайте.

В станицу Нижнечирскую Поль приехал в полдень. Жарко палило солнце, по станице лениво бродили собаки, высунув красные языки; в дорожной пыли «купались» куры. Станица казалась вымершей — на улицах ни единого человека.

В райотделении был один вахтер, который, как видно позабыв обо всем на свете, читал «Собаку Баскервилей» Конан Дойля.

Когда хлопнула дверь, вахтер испуганно вздрогнул и, увидев вошедшего старшего лейтенанта госбезопасности, вытянулся в смущении.

— Здравствуйте. Где начальник?

— Пошел пообедать, — ответил вахтер, одергивая помятую, вылинявшую гимнастерку.

— Давно?

— Вот-вот будет.

— Как дела? — спросил Поль.

— Да ничего, — сказал вахтер, деревенский парень, в предвоенном году отслуживший действительную.

В его светло-голубых ясных глазах мерцала лукавинка.

— Вы чему-то улыбаетесь? — спросил Поль, закуривая.

— Тут такие дела… Вчера в эту же вот пору заходит лейтенант. Говорит: «Мне нужен начальник». — «Зачем?» — спрашиваю. «Есть срочное дело», — отвечает он. Я говорю: «Какое еще срочное дело, начальник не спал три ночи, не стану будить по пустякам. Приходите, — говорю, — часа через четыре». А он, паразит, такой настырный. Сам разыскал квартиру начальника.

— Кто же он?

— Сказывают, немецкий шпион. Вишь, ему не терпелось сдаться.

— Может быть, и так, — многозначительно проговорил Борис Константинович.

Приход начальника районного отделения прервал занимательную беседу.

Прошли в кабинет, Лебедев открыл зарешеченное окно, закурили. Поль и Лебедев были давно знакомы, их отношения были свободны от официальности.

— Где твой шпион? — спросил Поль и улыбнулся, вспомнив рассказ вахтера.

— Вон, в кабинете оперативного работника.

— Оружие отобрали?

— Да, он сдал без сопротивления.

— Ампулу с ядом изъяли?

— Нет.

— Ну, давай поговорим с ним.

Лебедев позвонил по телефону, и через минуту в кабинет в сопровождении сержанта госбезопасности вошел высокий, стройный лейтенант, внешне похожий на кавказца.

Борис Константинович подошел к нему, прощупал ворот гимнастерки, куда обычно вшивалась ампула с ядом. Он не ошибся: ампула была на месте. Ее тут же изъяли, подпоров воротник. Незнакомца еще раз обыскали.

— Садитесь, лейтенант, — предложил Поль, рассматривая его бледное лицо, смоляные волнистые волосы; беспокойно бегающие, вопрошающие глаза были глубоко посажены и затенены полукружиями густых бровей. Лейтенант не спеша сел.

— Назовите вашу фамилию?

— Риттенштейн Валерий Лазаревич.

— Вы правильно назвали фамилию, имя и отчество?

— Так точно! Это моя настоящая фамилия. У них я числился как Ренделис Пауль Карлович, называл себя латышом.

— А если бы проверили знание языка?

— Проверяли. Я сказал, что родился в Москве и латышского языка не знаю.

— Вы один заброшены?

— Так точно! Напарники должны прибыть позднее, с получением моего сигнала. Но вместе со мною летели еще два человека, по национальности азербайджанцы, фамилий не знаю. Из разговора перед посадкой в самолет понял, что их должны выбросить в районе Сердобска — Ртищева. На борту самолета для них лежал большой брезентовый мешок, обращались с ним очень осторожно. Полагаю, что в нем была взрывчатка и что они имели задание совершать диверсии. Это лишь мое предположение.

Риттенштейн подробно обрисовал внешние приметы агентов.

— Продолжайте, — подсказал Борис Константинович.

— Думаю, с чего начать.

— Расскажите свою биографию.

— Хорошо, — Риттенштейн прикрыл на секунду глаза, потер лоб и стал рассказывать: — Родился в Москве, отец научный работник, мать преподавала в музыкальном училище, по национальности еврей… Вы, вероятно, удивлены, что немцы не расстреляли меня? Я же выдавал себя за латыша, и фашисты с их хваленой расовой теорией поверили, не сумели разоблачить меня… Несколько раз посылали на проверку, но у меня нет тех примет, по которым они определяют принадлежность к еврейской национальности.

В семнадцать лет, рассказывал Риттенштейн, он с отличием закончил среднюю школу; в тридцать девятом призван в Красную Армию и зачислен в военно-пехотное училище, выпущен в звании лейтенанта, служил в Прибалтике в должности начальника штаба батальона.

Часть, в которой служил Риттенштейн, в первые же дни войны вступила в бой и вскоре попала в окружение. Он с группой бойцов пытался пробиться на восток, но при переправе через Неман был пленен немцами.

После долгих скитаний по лагерям Риттенштейн оказался в концентрационном лагере для командного состава в городе Хамельбурге.

Условия были невыносимыми, тысячи людей умирали голодной смертью.

В январе сорок второго в Хамельбург приехали офицеры абвера — немецкой военной разведки, как потом он узнал.

Допрашивали многих военнопленных, заполняли анкеты, вызвали и Риттенштейна. Во время допроса он опять назвался латышом. Знал, что евреев немцы расстреливали. Не видя иного пути вырваться из плена и чтобы спасти себе жизнь, Риттенштейн решил показать себя в выгодном свете: соврал, будто отец его арестован органами НКВД за антисоветскую националистическую деятельность, из-за чего самого его будто бы исключили из института; ненавязчиво выказывал готовность сотрудничать с немцами.

После этого офицеры абвера еще несколько раз вызывали его на допросы. Кончилось тем, что ему предложили стать агентом военной разведки; с различными оговорками он согласился, дал подписку, избрав себе кличку Розов.

Около трех месяцев обучался в Венской разведшколе, а затем был переведен в Варшавскую шпионскую школу, размещавшуюся на так называемой даче Пилсудского. Снова изучали радиодело, топографию, методы агентурной разведки, усиленно велась идеологическая обработка.

Однажды его пригласил начальник Варшавской школы ротмистр Марвиц, который сказал, что в скором времени доблестные германские войска предпримут решительное наступление на восточном фронте, возьмут Сталинград и перережут коммуникации русских на Волге, что ему, Ренделису Паулю Карловичу, оказана высочайшая честь — быть в первых рядах освободителей, и он обязан оправдать это доверие. Риттенштейн поклялся, что будет верно служить фюреру.

Недели через две после беседы с ротмистром Риттенштейна доставили в Полтаву, поместили в отдельную комнату в бывшем монастыре на западной окраине города. Территория монастыря ограждена каменной стеной, по верху — колючая проволока.

Как узнал Риттенштейн, в каменных бараках бывшего монастыря размещалась Полтавская разведывательная школа, начальником ее был Шмитберг, хорошо говоривший по-русски; звания его не знает: видел только в цивильной — штатской — одежде.

— Какое задание вы получили от немцев? — спросил Борис Константинович, терпеливо выслушавший рассказ Риттенштейна.

— Мое задание Шмитберг сформулировал так: подготовить условия для работы группы немецких агентов и диверсантов.

— Что вы должны были сделать?

— В населенных пунктах вблизи Сталинграда или в пригороде подобрать одну-две явочные квартиры, где можно было б надежно разместить заброшенных агентов. В одном случае я должен был выдавать себя за сотрудника НКВД и говорить, что квартира нужна для советских разведчиков; в другом — действовать подкупом. Все зависело от того, с кем буду иметь дело.

— Когда и где вы переброшены? — спросил Поль; с этого надо было начинать допрос, мысленно упрекнул он себя.

— Выброшен с немецкого самолета в ночь на восемнадцатое июня, километрах в трех от станицы Нижнечирская. Рацию, парашют, деньги и все остальное зарыл на дне оврага.

— Как добирались до станицы? Документы у вас не проверяли?

— Спрашивали. Я предъявлял удостоверение сотрудника НКВД, оно на столе.

Борис Константинович нашел удостоверение и стал рассматривать его.

— Бланк удостоверения подлинный, — подсказал Риттенштейн, — только заполнен на меня и карточку мою налепили.

— Ну что ж, сделано это довольно аккуратно, — заметил Поль, продолжая разглядывать поддельный документ.

На машине управления, на которой Поль приехал в Нижнечирскую, Риттенштейна доставили на место приземления, там в присутствии понятых произвели изъятие шпионского снаряжения.

В тот же день Поль вместе с лейтенантом вернулся в Сталинград, а вечером все материалы на вражеского агента доложил Прошину, и тот изъявил желание лично побеседовать с лейтенантом.

Отвечая на вопросы Прошина, Риттенштейн почти дословно повторил то, о чем рассказывал Борису Константиновичу и начальнику районного отделения. Настроение у него, как видно, испортилось: теперь он говорил вяло, прятал потухший взгляд. Несколько часов он пробыл в тюрьме, куда его поместил Поль, вынеся постановление о задержании.

«А может быть, ротмистр Марвиц правду говорил, — думал он, — и меня расстреляют, несмотря на явку с повинной?»

— Скажите, меня расстреляют? — спросил Риттенштейн, улучив минуту.

— За что? — искренне удивился Прошин.

— Я же шпион, дал подписку на верность Гитлеру. Переброшен…

— Меру наказания определяет суд, — пояснил Прошин, — многое зависит от вас.

— Я готов искупить свою вину! — горячо воскликнул Риттенштейн.

— Начальников разведшкол вы назвали верно, — сказал Василий Степанович, вроде бы не обратив внимания на последние слова шпиона. — Перечислите известных вам преподавателей и слушателей Венской и Варшавской шпионских школ.

— Я могу назвать человек двадцать преподавателей из числа эмигрантов и бывших военнослужащих Красной Армии, полсотни агентов. На дне сумки для рации запрятаны листки с условными заметками.

— Хорошо! Вам дадут бумагу, напишите о каждом подробно: где служил до пленения, возраст, приметы, как ведет себя в школе…

— Я понял.

— Когда вы должны выйти на связь?

— О приземлении я доложил. Не позднее завтрашнего вечера должен сообщить, как идет выполнение задания… Разрешите попить?

Борис Константинович налил в стакан воды из графина, стоявшего на столике, подал Риттенштейну, тот с жадностью выпил.

— Пишите подробнее, не спешите, — сказал Прошин.

Поль по телефону пригласил лейтенанта госбезопасности Ашихманова.

— Сергей Никитич, устройте человека у себя в кабинете, дайте бумагу. Пусть пишет.

— Я понял, Борис Константинович.

Когда Ашихманов увел Риттенштейна, Прошин поднялся, потянулся.

— Ну, что будем делать? Можно верить ему?

— По-моему, да. Показания его вроде не вызывают сомнения: совпадают с тем, что рассказывают другие задержанные агенты. Надо проверить биографические данные, ориентировать Пензу и Саратов.

— Как могли немцы доверять еврею? — Этот вопрос возник у Прошина сразу, как только он увидел Риттенштейна.

— Говорит, выдавал себя за латыша.

— И немцы поверили?

— Выходит, так.

— Это немного настораживает меня.

— Василий Степанович, но если бы немцы не поверили, они просто расстреляли бы его.

— Хорошо, начинаем игру с абвером, — сказал Прошин, стукнув ладонью по столу. — Я доложу товарищу Воронину, думаю, что он согласится с нами. Садитесь за план, Борис Константинович. Надо все хорошо обосновать. Организуйте срочную проверку Риттенштейна. Главная цель игры — захват группы вражеских агентов. Учтите, от исхода этой операции будет решен вопрос о возможности его возвращения к немцам на длительное оседание.

 

VII

В назначенный час Риттенштейн связался со своими шефами из абвера и доложил, что приступил к выполнению задания: подыскивает явочную квартиру вблизи города. Те задали несколько наводящих вопросов и, видимо убедившись в том, что их агент работает не под диктовку чекистов, предупредили, чтобы Розов поторопился: подмога готова вылететь в любой час.

Между тем чекисты спешно проверяли показания Риттенштейна. Сообщенные им факты и обстоятельства сопоставлялись с тем, что рассказали другие явившиеся с повинной и разоблаченные шпионы.

Полностью подтвердились его показания о летевших вместе с ним агентах. Пензенское управление НКВД ответило: в указанные дни на территорию Сердобского района были заброшены агенты Ибрагимов и Мамедов, по национальности азербайджанцы. Ибрагимов задержан, ведется следствие по его делу; Мамедов оказал вооруженное сопротивление, при перестрелке был ранен, доставлен в сельскую больницу, где умер, не приходя в сознание. Они имели задание совершить диверсии на железнодорожных станциях Сердобск и Ртищево.

Борис Константинович Поль разработал план использования Риттенштейна в интересах советских органов государственной безопасности. Прошин согласился с планом и представил его на утверждение начальнику управления.

Конечная цель «игры» с противником заключалась в том, чтобы подготовить условия для возвращения Риттенштейна к немцам и оседание его на длительное время в какой-либо из разведывательных школ абвера. Чтобы укрепить доверие фашистских разведчиков к их агенту Розову, планом намечалось: подобрать квартиру в окрестностях Сталинграда или в черте города, она должна стать ловушкой для вражеских агентов; по согласованию с командованием фронта подготовить для передачи абверу правдоподобную информацию, которую Риттенштейн вручит прибывшему связнику. Позднее он запросит разрешение возвратиться в разведцентр, сославшись на то, что его преследуют «страхи и болезненные галлюцинации», мешающие дальнейшей работе в советском тылу.

Разумеется, планом определялись лишь общие положения операции, детали ее должны были уточняться в ходе работы.

Когда Риттенштейн узнал, что ему дают возможность искупить вину перед Родиной, он сразу воспрянул духом и, не скрывая слез, высказывал готовность выполнить любое поручение, выдержать все испытания.

— Ну что ж, оправдайте свои заверения делами, — сказал Василий Степанович, участвовавший в беседе.

— Жизни не пожалею! — заверил Риттенштейн.

— Хорошо. Да, мы связались с нашими московскими коллегами, они выяснили: ваши родители и сестра живы и здоровы, получили извещение, что вы пропали без вести, тяжело переживают утрату.

— Нельзя ли написать им? Просто сообщить, что у меня все в порядке…

— Как вы думаете, Борис Константинович? — спросил Прошин, обратившись к Полю.

— Тут много нюансов, они пока не ясны. Может быть, позже вернемся к этому вопросу.

— Валерий Лазаревич, вы не возражаете?

Риттенштейн пожал плечами: ему, конечно, хотелось как можно быстрее известить родителей о себе, успокоить их.

— Желательно бы не откладывать, — сказал он, не скрывая волнения.

— Поверьте, пока нельзя делать этого, — сказал Поль.

— Ну, если нельзя…

— Дело в том, — вмешался Прошин, — вам, может быть, придется вернуться к немцам…

— Опять в пекло! — воскликнул Риттенштейн и, очевидно поняв, что отказ противоречит его недавним заверениям не пожалеть жизни, смущенно опустил голову.

— Надо! Понимаете, Валерий Лазаревич, так надо в интересах Родины, — убеждал Прошин.

— Понимаю, — тихо проговорил Риттенштейн, не поднимая головы. — Я хотел драться с фашистами, отомстить за издевательства… И вдруг снова…

— Что вы скисли, лейтенант? — Поль подошел к Риттенштейну, посмотрел ему в глаза. — Вы думаете, легко тем, кто сейчас сдерживает превосходящие силы фашистов?

— Я так не думаю.

— Идет война…

— Вот я и хотел с оружием в руках… Я, разумеется, не отказываюсь, простите. Высказал то, что на душе…

— Ладно, всему свое время, — сказал Прошин, потирая виски: начиналась головная боль. — Борис Константинович подобрал для вас квартиру в Бекетовке. Это в южной части города, недалеко от Сталгрэс. Сегодня же вы вместе, — Прошин указал взглядом на Поля, — едете туда, знакомитесь с хозяевами и устраиваетесь. Вечером передадите об этом ротмистру Марвицу или кому там положено…

На окраине Бекетовки в собственном доме жили бездетные муж и жена Киселевы. Иван Куприянович уже достиг пенсионного возраста, но продолжал работать механиком на Сталгрэс. В тридцать девятом году по его недосмотру случилась авария — один генератор, как говорят специалисты, пошел в разнос. Киселева тогда осудили за халатность на два года лишения свободы, возвратился перед войной.

Иван Куприянович не таил обиды за судимость: понимал свою вину. Его жена Агафья Семеновна, моложе своего мужа лет на пятнадцать, работала кладовщиком на элеваторе. Работа там была по душе ей, а главное — выгодной. Киселевы держали свиней, домашнюю птицу, на элеваторе всегда можно было выписать зерновые отходы.

Киселевы были скромными, работящими и малообщительными людьми.

Поль был давно знаком с Иваном Куприяновичем и не случайно обратился к нему за помощью.

Киселевы, заранее предупрежденные Борисом Константиновичем о приезде, радушно встретили его и Риттенштейна.

— Здравствуйте, проходите — гостями будете, поставите бутылку — станете хозяевами, — приветствовал гостей Иван Куприянович. Вскоре вернулась с работы его жена.

Риттенштейну отвели выходящую во двор половину пятистенного дома, договорились о плате — двести пятьдесят рублей в месяц. Если кто-то из приятелей жильца: спросит, сколько Киселевы берут за квартиру, у них ответ готов, не запутаются.

Ночью Риттенштейн передал в центр сообщение о том, что наконец подобрал квартиру на южной окраине города, в конце добавил: хозяин отбывал наказание за вредительство, жаден до денег. Так посоветовал Поль.

Из абверкоманды передали новое расписание сеансов связи и рекомендовали ждать дальнейших указаний.

Чекистским планом обусловливалось: встречаться с Риттенштейном будут Поль и Сергей Никитич Ашихманов. Если ему неотложно понадобится увидеться или передать срочное сообщение, он должен связаться с ними по телефону или через Киселевых.

Когда Борис Константинович распрощался с Риттенштейном и направился к калитке, Иван Куприянович пошел проводить его.

— Приглядывайте за ним, — сказал Поль. — И Семеновне накажите…

— Ну об чем разговор, Борис Константинович. Мы с Агашей в разных сменах, доглядим.

Поль пожал руку Ивану Куприяновичу, черная эмка фыркнула и, подняв желтоватое облачко пыли, укатила к центру города.

В конце июня и начале июля Сталинград был еще тыловым городом, жил напряженной, но размеренной трудовой жизнью.

Группировка немецко-фашистских войск численностью около миллиона солдат и офицеров была сосредоточена на кривой, касающейся одним концом Курска, другим — Таганрога.

Ей противостояли и вели тяжелые оборонительные бои войска трех советских фронтов — Брянского, Юго-Западного и Южного. По численности личного состава и танкам наши войска не уступали противнику, но враг имел значительное превосходство в орудиях и самолетах.

На ряде участков немцам удалось прорвать оборону советских войск и продвинуться в направлении Воронежа и Старого Оскола. Это пока не угрожало непосредственно Сталинграду.

Однако тайная война была накалена до предела. Одно за другим поступали сообщения из районных аппаратов НКВД о явке с повинной и задержании вражеских агентов, служба ВНОС регистрировала многочисленные случаи пролета над областью фашистских самолетов. Летали они, как правило, ночью, на такой высоте, что зенитные снаряды не могли поразить их. Чекисты знали: на борту самолетов шпионы, прошедшие подготовку и идеологическую обработку в разведывательных школах, и по каждому сигналу службы воздушного наблюдения нужно было поднимать сотни людей из числа партийно-советского актива — своих сил не хватало — на прочесывание огромных территорий по маршруту следования самолетов с целью обнаружения и задержания лазутчиков.

При очередном радиосеансе Риттенштейну сообщили, что к нему направляется связник по кличке Николай; спросили, где и когда они могут встретиться? Риттенштейн, хоть и ждал такого известия, несколько растерялся от неожиданности, сказал, что ему нужно время на то, чтобы подобрать удобное и надежное место для этой встречи. Шефы согласились и дали на размышление сутки.

Назавтра по рекомендации Бориса Константиновича он передал, что будет ждать Николая в воскресенье около двенадцати часов дня на железнодорожном вокзале, у входа в комнату матери и ребенка. Встреча днем менее опасна: ночами на вокзале бывают облавы, объяснил он. Поскольку Николай и Риттенштейн были знакомы, о пароле не договаривались.

 

VIII

В ночь с субботы на воскресенье служба ВНОС зарегистрировала появление вражеского самолета южнее Сталинграда.

В район возможной заброски вражеского агента выехали лейтенант Сергей Ашихманов и младший лейтенант Алексей Кочергин.

Агент по кличке Николай приземлился вблизи деревни Аксай. Запрятав парашют в кустах, на берегу речки Есауловский Аксай, пошел на северо-запад, где, как он определил по карте, должна проходить железная дорога. Его догадка подтвердилась: вскоре вышел на грейдер, на верстовом столбе было указано расстояние до ближайшего разъезда. Начинало светать, и Николай прибавил шаг.

Он был опытным агентом, не первый раз выполнял задания за линией фронта, поэтому офицеры абвера именно ему поручали проверку других шпионов.

Дежурная по разъезду, пожилая женщина с бледным, бескровным лицом, в фуражке с малиновым верхом, подозрительно оглядела незнакомца и сказала, что пассажирские поезда здесь не останавливаются; товарные, бывает, стоят, ожидая, пока примет Сталинград.

— А ты откуда и куда, мил-человек?

— Родных навестил, возвращаюсь в город.

— Ты из Аксая, что ли?

— Ну да, — неосмотрительно подтвердил Николай: дежурная была из Аксая и всех жителей деревни знала. Она поняла, что мужчина этот не местный и что-то темнит, но виду не подала.

— Где работаешь-то? — спокойно, как ни в чем не бывало спросила дежурная.

— На тракторном.

— А-а! Ну, подожди, может, на твое счастье, и остановится какой. — Женщина зашла в свою комнату, где настойчиво трезвонил телефон.

— Слушаю, слушаю! — громко кричала в трубку, потом долго дакала, сказала «хорошо!» и повесила трубку.

Звонил Ашихманов, которого дежурная знала. Сергей Никитич спросил, не видела ли она подозрительного человека. «Да, да, тут». — «Пусть едет в город, не мешайте ему». — «Хорошо!».

Неизвестный сидел на бревнышке, курил. Дежурная остановилась возле него.

— Везучий ты. Сейчас товарняк будет, замедлит ход, ты и запрыгнешь.

— Спасибо. Не курите? — спросил Николай, протягивая пачку «Беломора».

— Нет, не балуюсь.

— Одна живешь?

— Почему одна? Муж есть, правда больной, парализованный. Сын в армии, фашистов бьет.

— Много поездов-то проходит?

— Когда как. Нет, нет, а то — один за другим.

— И чего же везут?

— Кто ж его знает: вагоны закрытые — не углядишь, а на платформах — все больше трактора…

— И танки, наверное? Время-то военное.

— Танков не видала. Разные сеялки-веялки…

Поезд показался минут через двадцать, возле разъезда замедлил ход. Николай на ходу ловко заскочил на подножку и помахал рукою дежурной.

В назначенное время он увидел Розова возле двери комнаты матери и ребенка, понаблюдал за ним и, убедившись, что тот один, подошел.

— Здравствуй, Павел. Узнаешь?

В Варшавской разведшколе Риттенштейна знали как Пауля Карловича, но на русский лад называли Павлом.

— Здравствуй, как не узнать. Нормально долетел?

— Порядок! Честно говоря, думал, что ты не один встретишь меня, — сказал Николай, изучающе разглядывая Риттенштейна.

— С кем же я могу быть?

— С энкэвэдэшниками.

— Ты брось, Николай! За такие шутки… — с обидой проговорил Риттенштейн и, не закончив мысль, добавил: — С квартирой повезло. Поехали ко мне, — пригласил он.

Они благополучно добрались до Бекетовки; озираясь по сторонам, нырнули в калитку.

— Надолго? — спросил Риттенштейн, когда «гость» умылся и сел за стол.

— Нет, — сказал Николай, уклонившись от прямого ответа. — Ротмистр Марвиц доволен тобою. Как себя чувствуешь?

— Плохо, Николай. Какая-то чертовщина творится со мною. Днем пугаюсь своей тени, ночью кошмары мучают, вскакиваю в холодном поту… Нервы разболтались.

— Привыкнешь.

— Не привыкну. Буду проситься, чтобы меня отозвали домой.

— Куда домой?

— Ну, в Варшаву. Тут от меня пользы не будет: или сойду с ума, или явлюсь с повинной.

— Ну, это ты оставь! — пригрозил Николай. — Не так страшен черт, как его малюют.

— Злой человек страшнее черта: тот хоть бога боится, а злой человек ни бога не страшится, ни людей не стыдится… Здесь ох как злы на наших!

— А твои хозяева? Тоже злы?

— Наверное, но они за деньги душу дьяволу продадут.

— Это хорошо.

— Пойду попрошу у хозяйки сала и яичек.

Риттенштейн ушел на хозяйскую половину; Николай положил руку на пистолет, укрытый в потайном кармане, и стал с тревогой ждать возвращения товарища.

— Агафья Семеновна, немедленно передайте Борису Константиновичу: гость, которого мы ждали, приехал.

Хозяйка понимающе кивнула, не отрываясь от дела (стояла у плиты, готовила корм для свиней).

— А сейчас продайте мне десяток яиц и кусок сала, гостя надо угостить.

— Это можно, — проговорила Агафья Семеновна, вытерла руки о передник и проворно приготовила нужные продукты.

Во время обеда Николай, видимо окончательно успокоившись, заговорил о делах.

— Дождемся подмоги и такое развернем: создадим мощную организацию…

— Из кого?

— Мало ли недовольных Советами, падких на деньги и просто любителей острых ощущений.

— Конечно, такие люди есть, но как подступиться к ним? — вяло возражал Риттенштейн.

— Подступимся, Павел, зря, что ли, учили нас. Ты, вероятно, трусишь.

— Точно. Я же говорил тебе — ночами не сплю.

В последний час, предусмотренный расписанием радиосеансов, Риттенштейн связался с абверкомандой, доложил о прибытии Николая. Тот уже от своего имени сообщил, что условия для работы благоприятные, и просил выслать подмогу. Шефы обещали сделать это в ближайшие дни.

Риттенштейн не мог отлучиться из дому: находился под неотступным доглядом Николая, поэтому информацию для Поля передавал и получал указания от него через Киселевых, чаще всего через Агафью Семеновну.

В середине июля Борис Константинович зашел к Прошину и доложил, что поступила долгожданная весть из абверкоманды: в помощь Риттенштейну и Николаю направляются три немецких агента. Они должны несколько дней прожить на квартире, сориентироваться, а затем добраться до станции Иловля, предположительно для проведения диверсий. Прибывших завтра будет встречать Николай — в двадцать два часа на вокзале Сталинград-1.

— Что будем делать?

— Надо брать, — решительно заявил Поль, — другого выхода у нас нет. И брать на вокзале: это более надежно, чем захват на месте приземления…

— Но Риттенштейна провалим?

— Нет, Василий Степанович, не провалим. Как раз наоборот. За несколько минут до встречи организуем облаву на вокзале, и шпионы будут думать, что они случайно попали под облаву. Кстати, Риттенштейн предупреждал Николая, что встреча на вокзале в вечернее время опасна из-за облав.

— А как мы узнаем их?

— Узнаем. Во-первых, мужчин призывного возраста на вокзале бывает немного, во-вторых, я обратил внимание — почти все заброшенные агенты предъявляют справку об освобождении от службы в армии, хотя видимых причин для этого нет, имею в виду состояние здоровья.

— А если захватить в Иловле?

— Слишком большой риск. Они могут как-то просочиться туда и выполнить задание. Будет нанесен непоправимый ущерб нашей обороне.

— А на подходе к квартире-ловушке? — допытывался Прошин, проверяя собственные мысли.

— Это приведет к явному провалу Риттенштейна и квартиры.

— Ну что ж, Борис Константинович, убедили — быть по-вашему, — согласился Прошин. — Только надо хорошо подготовить операцию… Я, пожалуй, сам встречусь с начальником милиции и договорюсь о выделении в наряд самых смекалистых сотрудников.

— Хорошо!

16 июля за несколько минут до назначенной встречи все подходы к вокзалу были оцеплены сотрудниками НКВД и милиции; чтобы не обращать на себя внимания, все они были в штатском.

Николай опаздывал; сойдя с трамвая, быстрым шагом направился к вокзалу; в глаза ему бросилась необычная обстановка, какая-то сутолока на привокзальной площади.

— Что там такое? — спросил он у женщины, шедшей навстречу.

— Облава. Милиция документы проверяет, — сказала женщина и последовала своей дорогой.

Николай почувствовал, как кольнуло в сердце. Постоял минуту и, круто повернувшись, пошел в обратную сторону…

— Провал! Все полетело к… — зло выругался он, едва переступив порог квартиры.

— Что случилось? — забеспокоился Риттенштейн.

— Облава!

— А ты как увильнул?

— Обнаружил на подходе. Что же делать?

— Ждать! Может быть, и им удастся ускользнуть. Я же предупреждал тебя — нельзя там вечером встречаться.

— Ты же говорил, что облавы не каждый день.

— Я не знаю их расписания. Знаю, что бывают облавы.

— Чистая случайность! — оправдывался Николай, чувствуя вину за провал группы.

— Нам-то легче от этого? Теперь попробуй докажи шефу.

Поздно ночью Риттенштейн передал зашифрованную радиотелеграмму: «Встреча гостями не состоялась. Возможно, они случайно попали в облаву, проводившуюся в тот вечер на вокзале. Пытаемся выяснить». И подписали: «Розов, Николай». Ответ был коротким: «Ждите указаний».

События на вокзале развивались так: у выходов из всех помещений вокзала стояли сотрудники и внимательно изучали документы каждого человека.

Борис Константинович следил за поведением людей в зале ожидания. Его внимание привлекли трое молодых мужчин; находясь в отдалении друг от друга, они крутились, перебрасывались встревоженными взглядами.

Поль незаметно показал этих мужчин своим помощникам, и около каждого из них оказались по два человека в штатском.

Всех троих задержали и привели в управление. Все они имели справки об освобождении от воинской обязанности. Один из них, назвавшийся Алексеем Мелентьевичем Викторовым, сразу же рассказал, что является немецким шпионом. Сброшен с самолета, хотел явиться с повинной, но не успел: не смог уйти от напарников.

Впрочем, двое других тоже держались определенной для них легенды лишь несколько часов, вскоре запутались и вынуждены были дать правдивые показания.

Все они прошли примерно один и тот же путь: служба в Красной Армии, плен, гитлеровский концлагерь, разведывательная школа; они утверждали, что пошли на сотрудничество с врагом, чтобы вырваться из плена и продолжать борьбу с немецко-фашистскими захватчиками.

Когда Риттенштейн вновь связался с абверкомандой, оттуда был получен приказ: Николаю немедленно возвратиться. Розову оставаться на месте, сохранить квартиру.

Риттенштейн по рекомендации Поля, переданной через хозяина квартиры, тут же отстучал:

«Убедительно прошу дать согласие на мое возвращение. Преследуют кошмары, страхи и галлюцинации, оставаться здесь дальше не могу. Розов».

Фашистский радист долго молчал, а затем передал:

«Розову разрешено вернуться вместе с Николаем. Квартиру сохранить, уплатить за полгода вперед, договориться о способах связи…»

Николаю и Розову предлагалось продвигаться в сторону Котельникова, навстречу наступающим гитлеровским войскам. Вблизи линии фронта укрыться и ждать прихода немцев…

Решение о возвращении Риттенштейна к немцам было принято после обсуждения этого вопроса у начальника управления.

— Я считаю момент подходящим, — горячо доказывал Поль. — Абверовцы доверяют Риттенштейну, иначе его тоже сразу отозвали бы. И квартиру не хотят терять. Вину за провал группы берет на себя Николай.

— А может быть, это, как говорят, ход конем? — спросил комиссар.

— Какой смысл? Не вижу практического смысла, — вмешался Прошин.

— А если хотят перехитрить нас? Делают вид, что доверяют, и затевают игру с нами. — Воронин достал пачку «Казбека», предложил папиросы Прошину и Полю, те отказались.

— И все-таки я за возвращение, — настаивал Поль. — Для укрепления авторитета Риттенштейна подготовим для него убедительную дезу.

— На этот счет я договорюсь со штабом фронта. Ну что, решаем? — спросил Воронин, обращаясь к Прошину и Полю.

— Я — за! — категорически заявил Василий Степанович.

— Я — тем более, — улыбнулся Поль.

— Быть по сему, — сказал комиссар.

На второй день Борис Константинович продиктовал Риттенштейну сведения, которые в ложном свете показывали расстановку, численность, вооружение и планы советских войск; режим судоходства на Волге, работу промышленных предприятий. Они соответствовали истинному положению во второстепенных деталях и при неглубокой проверке казались правдоподобными.

О возвращении к немцам Николая и Риттенштейна были поставлены в известность органы военной контрразведки, с просьбой «не чинить препятствий».

Конечно, выпускать Николая, заслуживающего сурового наказания, не хотелось, но чекисты вынуждены были пойти на это ради интересов дела: чтобы укрепить авторитет Риттенштейна перед немецкой разведкой. (Вскоре Николай был снова заброшен в тыл Красной Армии, задержан и осужден.)

 

IX

На командный пункт городского комитета обороны, пока еще размещавшийся в убежище Комсомольского садика, были вызваны оперативные работники, назначенные руководителями оперативных групп на крупных промышленных предприятиях и других важных хозяйственных объектах.

Особой секретности совещание проводил начальник управления Воронин, присутствовали его заместитель Прошин и начальник отдела Коненков.

Убежище было глубоким, надежным и в общем неплохо оборудованным. Уличные звуки туда почти не доходили, лишь угадывались сотрясающие землю взрывы мощных бомб.

Комиссар проверил по списку собравшихся, приказал закрыть дверь и никого больше не впускать.

Он говорил о том, что враг продолжает наступление, не исключена возможность захвата города, потому что немцы по-прежнему сохраняют большое преимущество в танках и самолетах. Городской комитет обороны, командование Сталинградского и Юго-Восточного фронтов принимают все меры к тому, чтобы отстоять город. Воронин стал читать только что опубликованное обращение городского комитета обороны к жителям города:

— «Дорогие товарищи! Родные сталинградцы!

Остервеневшие банды врага подкатились к стенам нашего родного города. Снова, как и двадцать четыре года тому назад, наш город переживает тяжелые дни.

Кровавые гитлеровцы рвутся в солнечный Сталинград, к великой русской реке — Волге.

Воины Красной Армии самоотверженно защищают Сталинград. Все подступы к городу усеяны трупами немецко-фашистских захватчиков.

Обер-бандит Гитлер бросает в бой все новые и новые банды своих головорезов, стремясь любой ценой захватить Сталинград.

Товарищи сталинградцы!

Не отдадим родного города, родного дома, родной семьи. Покроем все улицы города непроходимыми баррикадами. Сделаем каждый дом, каждый квартал, каждую улицу неприступной крепостью».

Комиссар замолчал. Справившись с волнением, дочитал текст обращения, отложил листовку.

— Товарищи, — тихо начал он. — В ответ на горячий призыв городского комитета обороны тысячи горожан вышли на строительство баррикад. На предприятиях, как вы знаете, созданы истребительные батальоны и боевые отряды. Их сердцевиной стали коммунисты и комсомольцы. Мы верим, Сталинград выстоит, и все-таки должны быть готовы к худшему исходу…

На вас, товарищи, возлагаются очень важные и ответственные поручения. Если придется уйти из города, мы должны оставить врагу только развалины. СТЗ, «Красный Октябрь», «Баррикады», номерные заводы, Сталгрэс, нефтехранилища, элеватор, другие важные предприятия будут уничтожены.

Вся полнота ответственности за это ложится на вас. Вы обязаны подготовить объекты к взрыву; с получением предписания городского комитета обороны каждый из вас выезжает на закрепленное предприятие и в самую последнюю минуту, когда части Красной Армии оставят его, вручит директору завода предписание о взрыве и до конца контролирует его исполнение.

Комиссар помолчал минуту, оглядел присутствующих пытливым взглядом и продолжал:

— Задача ясна? Хорошо. Об исполнении немедленно докладывать лично мне, а в мое отсутствие — товарищу Прошину.

— Александр Иванович! — Прошин поднялся и обратился к начальнику управления. — Позвольте добавить несколько слов.

— Пожалуйста!

— Товарищи, в распоряжение каждого из вас выделяется легковая автомашина с шофером. В том случае, если на машине нельзя будет проехать, бросайте машину, — продолжал Прошин, повышая голос, — идите пешком, ползите ужом… В любом случае задание надо выполнить. Никакие оправдания не будут приниматься в расчет, — твердо предупредил он.

— И еще одно, — сказал Прошин. — Не допускать паники и трусости. До получения письменного распоряжения городского комитета обороны — подчеркиваю: письменного распоряжения — приказ не должен исполняться.

Воронин согласно кивнул, достал из папки документы.

— Товарищ Федосеев!

— Я! — послышалось из задних рядов.

— Подойдите. Вам вручается удостоверение, подписанное лично председателем городского комитета обороны Алексеем Семеновичем Чуяновым. — Воронин развернул и зачитал текст удостоверения. — Такой документ получает каждый из вас.

Федосеев расписался в получении удостоверения, внимательно прочитал его и, бережно сложив, запрятал в левый грудной карман, где хранился партийный билет.

Когда оперативные работники разошлись, Воронин и Прошин обменялись между собою мнением о том, какие мероприятия на этот час самые неотложные. В условиях осажденного города приходилось решать сотни срочных, важных, ответственных задач и поручений, а силы и возможности были ограничены, поэтому ими надо было умело маневрировать.

Василий Степанович слушал комиссара и никак не мог вспомнить, о чем хотел посоветоваться с ним. Знал, что вопрос принципиальный, но какой? Память что-то подводить стала.

И вдруг мелькнула догадка: вчера состоялось короткое объяснение с Борисом Константиновичем Полем. Вечером они встретились в штольне. Поль, прислонившись спиной к стене, набивал патронами магазин автомата.

— Что ты делаешь здесь? — сухо спросил Прошин, посчитавший, что начальник отдела занимается не своим делом.

— Готовлю оружие к бою, — спокойно объяснил Поль, продолжая набивать патроны. Он хорошо знал взрывчатый характер Василия Степановича и не обижался на вспышки гнева.

— Где твои подчиненные?

— В основном здесь, несколько человек в Красной Слободе.

— Ты почему держишь люден в штольне? В прифронтовых районах уже больше нечего делать? — спросил Прошин с резким упреком.

— Почему же? Работы непочатый край.

— А кто ее будет делать за вас? Отсиживаетесь тут, никакой связи с районами…

— Василий Степанович, так ведь главное сейчас — защитить Сталинград, — не очень настойчиво оправдывался Поль. — Есть же указание комиссара.

— А по-моему, главное — добросовестно выполнять свои чекистские обязанности, — отрезал Прошин. — Вы что, не знаете этого?

— Давайте приказ — оставим штольни, — не сдавался Борис Константинович, тоже начавший заводиться: было распоряжение — всех, до последнего человека, использовать для отражения вражеских атак; выезд из города мог быть расценен как проявление трусости, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Хорошо, — уже тише проговорил Прошин, отменить указание комиссара он не мог.

По этому вопросу он и хотел теперь поговорить с начальником управления, хотя и понимал, что объяснение будет нелегким.

Александр Иванович Воронин, думал Прошин, как член городского комитета обороны, четко выполняет решения комитета, а оно предписывает все силы направить на защиту города. Комиссар не делает исключения и для личного состава управления.

Он же, Прошин, на которого возложена ответственность за организацию оперативно-чекистской работы, не может согласиться с отвлечением сотрудников от исполнения их прямых служебных обязанностей. Порою ему казалось, что начальник управления недооценивает значение оперативной работы, о которой не принято публично ни говорить, ни писать. Результаты боевых действий, размышлял он, сказываются прямо и видны сразу, а последствия чекистских мероприятий — опосредованно и через какое-то время.

Свои соображения Прошин и высказал сейчас Воронину. Тот слушал, не перебивал. Характер комиссара, в отличие от Прошина, был уравновешенным, он умел слушать подчиненных, терпеливо относился к мнению других.

— Я не умаляю значения оперативной работы, напрасно вы так думаете, — спокойно проговорил Воронин, опустив опухшие и красные от бессонницы веки; неловко шевельнул рукой и поморщился: напоминало о себе недавнее осколочное ранение, полученное в Серафимовическом районе.

— Вы же слушали обращение городского комитета обороны, — продолжал он. — Все, кто способен носить оружие, на баррикады, на защиту родного города, родного дома… Помните эти слова? По-вашему, нас это не касается?

— Александр Иванович, город защищают тысячи бойцов Красной Армии, войска НКВД и истребительные батальоны. Горстка чекистов — это капля в море. Но то, что должны они делать по службе, никто другой сделать не может. — Прошин с трудом сдержал себя, понимая, что, если он вспылит, начальник управления перейдет на приказной тон и не дослушает его. — Я знаю, наши товарищи готовы драться до последнего. Но кто станет заниматься оперативной работой, если они погибнут? Мы вылавливаем вражеских агентов, добываем ценнейшую для командования информацию о противнике, караем мародеров и дезертиров, — продолжал Василий Степанович. Начальник управления слушал и, должно быть, мысленно взвешивал его доводы. — Наконец, промышленные объекты…

— Ладно, уговорил, — нехотя согласился Воронин. — Но тех, кто включен в отряд Петракова, пока не трогать.

Прошин знал, что отряд старшего лейтенанта госбезопасности Петракова Ивана Тимофеевича создан по указанию комиссара для защиты переправы. В отряд были включены сотрудники НКВД, в том числе — несколько человек из отдела Поля, работники милиции, пожарники и рядовые бойцы.

— Хорошо, Александр Иванович, — сказал Прошин, хотя понимал, что не полностью удалось отстоять свои взгляды. Но и этому он был рад.

Василий Степанович вышел из убежища и пошел в сторону Волги, на командный пункт управления. Немцы продолжали бомбить и обстреливать город. Ехать на автомашине было опаснее, чем идти пешком. Машина могла привлечь внимание фашистских пилотов, летавших почти над крышами; по многим улицам вообще нельзя было проехать, потому что мостовые были завалены.

Прошин пробирался перебежками, укрываясь за уцелевшими стенами разрушенных домов. В такие минуты он не думал о том, что его могут убить. Главным для него было исполнение своего долга. От него зависели судьбы многих людей, их вклад в общее дело победы над врагом.

Одного боялся Прошин — свалиться от паралича. Временами он ощущал боль в голове и позвоночнике, именно такую, которая скосила его с ног восемь лет тому назад.

Тревожился не о том, что придется надолго слечь в постель, а о том, что не сможет сделать до конца всего, что мог бы сделать.

В штольне Василий Степанович прошел в свой «кабинет» — отведенный для него угол — и устало опустился на деревянную скамью, достал пузырек и, вытряхнув на ладонь таблетку, забросил в рот: голова не переставала болеть, перед глазами в радужных кругах мельтешили белые мухи. Попросил кого-то подать стакан воды. Боль в голове притупилась, и Прошин прилег и стал думать о проделанной работе.

Потом вспомнил: жена Анна Николаевна передавала с попутчиком, что у четырнадцатилетнего Бориса сильно болят уши. Врачи говорят, что это очень опасно, потому что воспалительный процесс рядом с мозгом и могут быть самые неожиданные последствия. «Что могу сделать сейчас? Вот если бы представился счастливый случай съездить к ним… Но представится ли он! И когда?»

 

X

Страшные события 23 августа застали младшего лейтенанта госбезопасности Филиппова Ивана Александровича на авиационном заводе. По заданию начальника отдела Коненкова и его заместителя Ширяева он готовил патриотические группы, которые в случае необходимости должны были остаться во вражеском тылу и развернуть подрывную работу против оккупантов.

В те дни он по делам службы зашел на лесозавод имени Куйбышева. Возле мебельного цеха ему повстречался высокий, широкоплечий мужчина лет пятидесяти; его темные волосы были слегка тронуты проседью, небольшие залысины открывали выпуклый загорелый лоб, примечательны были глаза: светло-карие, лучистые.

— Здравствуйте, Иван Александрович, — поздоровался мужчина. — Вы не знаете меня?

— Видел, но мы, кажется, не знакомы, — сказал Филиппов, уклоняясь от прямого ответа.

— Я работаю здесь механиком, фамилия у меня самая простая — Иванов, а зовут Алексеем Мироновичем. Я хотел бы поговорить с вами.

— Пожалуйста.

— Не знаю, как и объяснить, чтобы вы правильно поняли меня, — волнуясь, начал Иванов, его лицо зарумянилось. — Живу я в Ельшанке; по всему видно, фашисты скоро пожалуют к нам. В армию меня не берут, говорят, возраст не тот, а отсиживаться в такое время за чужой спиной совесть не позволяет. Вот я и хотел бы мстить оккупантам, а как, не знаю, поэтому решил обратиться к вам за советом.

— Почему именно ко мне? — спросил Филиппов, не зная истинных намерений Иванова.

— Иван Александрович, мы люди взрослые и не будем играть в жмурки. Я имею желание вместе с сыном Виктором остаться во вражеском тылу. Прошу вашего содействия.

— Ничего определенного пока не могу обещать. Вы знаете мою комнатку в заводоуправлении?

— Знаю.

— Заходите дня через два, и мы продолжим наш разговор. — Иван Александрович надеялся за два дня собрать необходимые сведения об Иванове и выяснить его намерения.

— Хорошо, зайду, — пообещал Алексей Миронович.

Директор завода и секретарь парторганизации, с которыми переговорил Филиппов, характеризовали Иванова как опытного механика и прекрасного человека: решительного, находчивого, общительного. Его сын Виктор работал диспетчером на станции Сталинград-1, был секретарем цеховой комсомольской организации, о нем тоже отзывались хорошо. От внимания Ивана Александровича не ускользнула даже такая деталь: у Виктора весьма натянутые отношения с матерью. С полгода тому назад Виктор собрался жениться, сделал предложение любимой девушке, а мать категорически возразила, сын послушался ее. Девушка сильно обиделась на Виктора и, как она сказала, назло ему вышла замуж за его товарища. Парень тяжело пережил разлуку с любимой и всю обиду перенес на мать.

О встрече с Ивановыми Иван Александрович доложил начальнику отдела Никандру Ивановичу Коненкову, а тот в свою очередь — Прошину; было получено разрешение на использование Ивановых в тылу врага.

Когда они встретились снова, Филиппов сообщил Алексею Мироновичу, что его просьба руководством управления поддержана. Времени в запасе было мало, поэтому сразу же приступили к подготовке Ивановых для работы во вражеском тылу.

В те дни Филиппов неделями не выходил с предприятий: обедал в заводских столовых, спал в служебных кабинетах.

Имея большое превосходство в авиации, фашисты чувствовали себя безнаказанными — бомбили весь город, растянувшийся вдоль Волги на семьдесят километров: заводы, фабрики, дома, и особенно жестокий удар обрушили на участок железной дороги от станции Ельшанка — это уже в черте города — до вокзала Сталинград-1.

Филиппов попытался связаться с дежурным по управлению, в надежде узнать что-нибудь о семье, но телефон молчал, городская электросеть также была повреждена, лишь кроваво-красное зарево огромного пожара освещало дымящиеся развалины.

От завода до центра города немалое расстояние — около пятнадцати километров, а городской транспорт не работал.

Филиппов бежал по горящему городу, на его глазах рушились заводские корпуса, разваливались жилые дома. Отовсюду слышались плач женщин и детей, стоны раненых. Тротуары и мостовые были усыпаны битым стеклом, обломками кирпича, покореженными листами жести, расщепленными балками и досками от деревянных заборов и перекрытий.

Возле одного дома ударная волна отбросила младшего лейтенанта к кирпичной стене, он почувствовал, что упал на что-то мягкое, теплое. Это был еще не остывший труп, лежавший в луже крови. Филиппов в темноте не разобрался, мужчина это был или женщина.

Суеверный страх, охвативший было Ивана Александровича, исчез. Теперь Филиппов шел по мостовой, пренебрегая опасностью.

В управлении, куда он добрался после полуночи, была уже закончена эвакуация оперативного хозяйства. От товарищей Иван Александрович узнал, что дом, где живет его семья, пока цел.

Заместитель начальника отдела лейтенант госбезопасности Ширяев Иван Федорович, которого он разыскал в подвальном помещении, разрешил Филиппову сходить домой, определить семью в одну из групп, выезжающих на левый берег.

— Даю тебе на это три часа, — сказал Ширяев, достав из брючного карманчика часы. — Уже второй час… Вот — до пяти. Утром придут машины со Сталгрэс, будешь завозить «мыло», — так они называли между собою взрывчатку.

— Откуда и куда? — спросил Филиппов.

— Получать будешь на Пятом силикатном заводе. — Ширяев положил часы в карман, окликнул кого-то из сотрудников, дал указания и, вновь обращаясь к Филиппову, продолжал: — И доставлять на склад «ВВ» у подножия Мамаева кургана, на Сталгрэс и на завод «Красный Октябрь». Ладно, иди, не теряй времени: утром обо всем договоримся…

И снова Иван Александрович спешил по истерзанному и притихшему на короткое время городу, обходя кирпичные глыбы стен, поваленные деревья и телеграфные столбы, разбитые автомашины.

В квартире никого не было. На кухонном столе лежала записка жены, она писала, что вместе с семьями других сотрудников уезжает в Красную Слободу, просила не беспокоиться о них и, если представится возможность, приехать туда. В шкафчике Иван Александрович нашел кусочек хлеба и три сырых яйца; поел на скорую руку, — чтобы сберечь время, даже яйца не стал варить, — побежал в управление.

— Ты чего так рано? — спросил Иван Федорович, опять попавшийся ему на глаза.

— А что делать дома? Семья уже уехала.

— Ну, хорошо. Устраивайся где-нибудь, поспи часок.

В шесть часов утра Филиппов на громыхающей полуторке поехал на силикатный завод; по удостоверению, подписанному председателем городского комитета обороны Чуяновым, получил более тонны тола в пакетах заводской упаковки. Водитель, малоопытный двадцатилетний парень, неумело маневрируя между развалинами и объезжая препятствия, медленно продвигался к Мамаеву кургану.

Когда они были недалеко от пожарной команды, немецкий самолет, летевший на небольшой высоте, сбросил бомбу, которая разорвалась в опасной близости от машины.

Водитель, остановив полуторку, выскочил из кабины и побежал, надеясь укрыться за уцелевшими стенами старых домов.

Филиппов догнал его и схватил за рукав.

— Стой! Ты что делаешь?

— Он же снова вернется, и тогда — конец нам, — хныкал парень.

— А если машина взлетит на воздух, знаешь, что будет? Ну, быстро в кабину! — скомандовал Иван Александрович.

Водитель вынужден был подчиниться. Тол мог взорваться не только от горячих осколков, но и от детонации.

Выехали на центральную улицу. Филиппов сидел в кабине рядом с водителем, с болью разглядывал искалеченные здания.

Навстречу прошла колонна курсантов военно-политического училища, потом — отряд разношерстно одетых бойцов истребительного батальона, должно быть созданного на каком-нибудь заводе в последние дни, бежали бойцы с автоматами и винтовками наперевес.

Две пожилые женщины, держась с обеих сторон за руль, вели велосипед, увешанный домашней утварью — сумками, кастрюльками, ведрами.

Из темных окон с выбитыми рамами со страхом и любопытством выглядывали перепуганные дети, наверное не знавшие еще, что стали сиротами.

Склад взрывчатых веществ у Мамаева кургана охраняли бойцы войск НКВД, машину разгрузили аккуратно и быстро.

Второй рейс был сравнительно спокойнее; и лишь когда въехали на территорию завода «Красный Октябрь», фашисты начали бомбить заводскую территорию. Бои шли на северной окраине города, в районе балки Мокрая Мечетка, крутые берега которой не могли преодолеть вражеские танки. Туда был выдвинут 282-й полк 10-й дивизии войск НКВД, подразделения противовоздушной обороны, истребительные батальоны заводов тракторного и «Красный Октябрь».

Батальон завода «Красный Октябрь» состоял из одних коммунистов, среди них была первая советская женщина-сталевар, член Сталинградского городского комитета партии Ковалева Ольга Кузьминична.

Не в силах быстро преодолеть героическое сопротивление защитников города, фашисты обрушили бомбовые удары на промышленные предприятия.

На территории завода «Красный Октябрь», куда въехали Филиппов и его боевые помощники, сотни рабочих и служащих гасили возникающие очаги пожара, поддерживали режим в мартеновских печах, не пострадавших от бомбежки.

Подготовка предприятия к взрыву была возложена на начальника Краснооктябрьского районного отдела НКВД лейтенанта госбезопасности Макеева Арсентия Васильевича, в распоряжение которого был выделен взвод солдат-подрывников. Арсентий Васильевич вместе с секретарем райкома партии, директором и главным инженером завода входил в состав штаба обороны, размещавшегося в подвальном помещении под заводоуправлением.

Фашисты в течение трех дней беспрерывно бомбили «Красный Октябрь», обстреливали из минометов и артиллерийских орудий; были разрушены первый, механический и кузнечный цехи, около ста домов и служебных зданий.

Макеев, предупрежденный о прибытии машины с взрывчаткой, встретил Филиппова у центральной проходной и, вскочив на подножку, показывал, куда надо ехать. По лабиринту разрушенных и горевших заводских корпусов благополучно доехали до склада и разгрузили «мыло».

Филиппов отправился в очередной рейс, на очереди была Сталгрэс.

На силикатном заводе погрузили взрывчатку и направились в южную часть города. На одной из улиц от прямого попадания фугасной бомбы перед ними рухнул четырехэтажный дом, машина уткнулась радиатором в дымящиеся развалины. Шофер с большим трудом развернул машину, выбрались на параллельную улицу, по которой пока можно было проехать.

Электростанция работала, хотя вражеская артиллерия не переставала обстреливать ее; дружный коллектив под руководством директора Андрея Николаевича Землянского нес круглосуточную вахту и быстро устранял повреждения.

Филиппов и Землянский были давно знакомы, потому что Иван Александрович по долгу службы часто бывал на Сталгрэс.

— Это безобразие! — возмущался Землянский. — Фашисты безнаказанно обстреливают нас. Неужели нельзя ничего сделать? Заткнуть глотки вражеским орудиям. Вот смотри.

Андрей Николаевич достал из кармана помятые листки и сердито размахивал ими.

— Я вынужден был обратиться с письмом к генерал-майору Шумилову, просил прикрутить хвосты гитлеровцам.

— А он что?

— Он? На вот, читай, — Землянский протянул Филиппову исписанные листки.

И Филиппов прочитал резолюцию, написанную размашистым почерком командующего 64-й армией:

«Командиру 71-й немецкой дивизии. Прошу не стрелять по Сталгрэсу. Управляющий Землянский сердится».

Андрей Николаевич хорошо понимал юмор, и в его голосе не обида слышалась, а плохо скрываемая веселая нотка.

— А ты сходил бы к немцам, — пошутил Филиппов, — показал им резолюцию командарма.

— Ладно, вот в плен захватят командира той дивизии, тогда и покажу… Кто даст команду о выводе станции? — уже серьезно спросил Землянский.

— Взрывать только по письменному распоряжению городского комитета обороны, — сказал Филиппов, повторив указание руководства управления, которое тогда на совещании особо подчеркнул Прошин.

Двадцать седьмого утром Ивана Александровича вызвал начальник отдела Коненков.

— Слушаю вас, Никандр Иванович, — громко доложил Филиппов: начальник отдела сидел, прикрыв ладонью глаза; казалось, что он задремал после бессонных ночей.

— А, Филиппов, садись. По Сталгрэс закончили?

— Да, вместе с Андреем Николаевичем наметили, где заложить «мыло».

— На Землянского можно положиться, он не подведет, — сказал Никандр Иванович. — А теперь вот что. Бери в помощники сержанта Лысякова и занимайся нефтебазой, срок тебе на это пять суток. Задание понятно?

— Так точно, товарищ начальник, понятно.

— Действуй!

На нефтебазе государственного резерва, находящейся недалеко от Мамаева кургана, размещалось более ста емкостей. Немецкая авиация обходила базу стороной, — видимо, гитлеровцы рассчитывали сохранить для себя большие запасы горючего.

Нефтебаза была безлюдной, догорали стоящие в стороне деревянные здания бывшей конторы, складские помещения. Один резервуар в нескольких местах был пробит осколками бомб, черная, густая нефть била мощным фонтаном, сбегала в овраг, а оттуда ручьем — в Волгу.

В течение двух часов Филиппов и Лысяков осматривали убежища и щели вблизи нефтебазы, где укрывались служащие и их семьи, нашли управляющего, десятка три рабочих.

Три дня и три ночи, с небольшими перерывами на обед и отдых, рыли ямы для закладки взрывчатки и канавы, по которым огненная река должна была стекать в Волгу.

Наконец из дивизии войск НКВД прибыли саперы и заминировали все резервуары.

 

XI

Воздушная тревога, объявленная по радио представителем городского Совета Пигалевым, не снималась в течение целой недели, потому что все эти дни бомбежка города продолжалась беспрерывно. Одна волна самолетов со страшным ревом сменяла другую, на Сталинград сбрасывались многие тысячи фугасных, осколочных и зажигательных бомб.

Горело все: земля, камни, железо… И лишь люди, живые люди стояли.

Защитники Сталинграда были крепче железа и тверже камня, они не покорялись не только огню, но и самой смерти.

Фашистов, никогда раньше не видевших такой стойкости, охватывал суеверный, панический страх: можно ли вообще убить русских людей? Не бессмертны ли они?

Адъютант командующего 6-й немецкой армией, стоявшей у стен города, в те дни записал в дневнике:

«Соединения Красной Армии контратакуют, опираясь на поддержку всего населения Сталинграда, проявляющего исключительное мужество… Население взялось за оружие. На поле битвы лежат убитые рабочие в своей спецодежде, нередко сжимая в окоченевших руках винтовку или пистолет… склонившись над рулем разбитого танка. Ничего подобного мы никогда не видели».

На главном направлении своего наступления противник сохранял большое превосходство: в живой силе — вдвое, в танках — в четыре, в самолетах — больше чем в два с половиной, в орудиях и минометах — в полтора раза.

Танковые и моторизованные дивизии врага, вышедшие к Волге на северной окраине, не считаясь с потерями, удерживали занятые позиции.

На защиту родного города, родных заводов выступили батальоны и роты рабочего ополчения, тракторного завода и завода «Красный Октябрь».

Тракторостроители и металлурги получали автоматы и винтовки, прямо в рабочих комбинезонах строились в шеренги, садились за штурвал танков, только что сошедших с заводского конвейера.

В неравном бою героически погибла Ольга Кузьминична Ковалева, выступившая во главе отряда истребителей танков из двадцати человек.

Наши войска в тяжелых и кровопролитных боях сдерживали натиск 6-й армии Паулюса западнее Сталинграда и 4-й танковой армии Гота южнее города, в районе Абганерово.

29 августа 124-я бригада полковника Горохова выбила немцев из Спартановки и поселка Рынок. В связи со вступлением в бой регулярных частей вооруженные отряды рабочих были выведены из боя, некоторые из них потом вошли в воинские подразделения.

Однако значительное численное превосходство позволило врагу на ряде участков потеснить советские войска.

В первых числах сентября немецкие танки вышли на приволжские возвышенности, наши армии вынуждены были отступить на внутренний обвод сталинградских укреплений. Отбросив защитников города от Песчанки на Горную Поляну, фашисты у Купоросной балки достигли волжских берегов. В отдельные дни немецкая авиация совершала до трех тысяч самолето-вылетов, нанося огромные разрушения.

13 сентября Гитлер отдал приказ — начать решительный штурм Сталинграда. С утра фашисты начали с новой жестокостью бомбить и обстреливать из орудий и город, и позиции советских войск; к концу дня потеснили наших танкистов к поселкам Красный Октябрь и Баррикады; другая группировка врага овладела станцией Садовая, заняла пригород Минина, Авиагородок, больницу и машинно-тракторную станцию.

На другой день бои завязались на улицах и площадях города; немцы стремились любой ценой овладеть Центральной переправой.

Для защитников Сталинграда начался последний этап обороны, ее самый критический день. Враг занял Мамаев курган и Центральный вокзал, который в течение дня пять раз переходил из рук в руки; шли кровавые сражения на берегу Царицы, около элеватора.

14 сентября на командный пункт в штольне пришел начальник управления Воронин, он тут же вызвал старшего лейтенанта госбезопасности Петракова.

— Садись, Иван Тимофеевич, — пригласил Воронин, устало опускаясь в жесткое деревянное кресло.

Петраков сел на скамью, какие обычно встречаются у деревенских калиток.

— Иван Тимофеевич, сколько человек у тебя? — Численность истребительного отряда, которым командовал Петраков, постоянно менялась: сотрудники НКВД, милиции и пожарники снимались на выполнение других неотложных заданий.

— На сегодня шестьдесят семь.

— Да, маловато. Какое оружие у вас?

— Автоматы, винтовки… Прошу прощения, есть один станковый пулемет.

— Могу подбросить три ручных пулемета.

— Спасибо, Александр Иванович.

— Кому поручишь пулеметы?

— Найдутся люди.

— Хорошо. Ни в коем случае нельзя допустить фашистов до переправы, — сказал начальник управления, поднимаясь. Встал и Петраков.

— Только через наши трупы, товарищ комиссар! — клятвенно заверил он.

— Лучше будет, если вымостите дорогу трупами врагов.

— Слушаюсь.

Под вечер дозорные отряда Петракова установили, что одна группа фашистов ведет наступление на переправу со стороны домов специалистов, вторая — просочилась к пивзаводу.

Иван Тимофеевич принял решение атаковать немцев двумя группами. Одну, состоящую в основном из работников управления НКВД, возглавил лейтенант госбезопасности Ромашков Петр Иванович.

Ей было приказано выбить немцев из балки, по которой гитлеровцы продвигались к переправе.

Со второй группой сам Петраков повел наступление на пивзавод, находившийся в ста пятидесяти метрах от командного пункта.

На обоих участках немцы не выдержали натиска чекистов и после короткого боя отошли.

Боеприпасы были на исходе. Начальник управления обещал дать пулеметы и патроны, но доставка их почему-то задерживалась.

Петраков подозвал находившегося недалеко от него лейтенанта госбезопасности Федосеева Валентина Петровича и приказал ему немедленно отправиться на левый берег и доставить боеприпасы.

Федосеев был исполнительным и, кажется, вовсе лишенным страха работником: Волга в районе переправ была хорошо пристреляна немцами, над ней постоянно кружились фашистские стервятники, но Валентин Петрович под вражеским огнем осуществлял бесперебойную перевозку грузов и людей.

Человек высокой моральной чистоты, кристально честный, он забывал о себе, когда дело касалось исполнения долга.

В Красной Слободе Валентин Петрович быстро разыскал комиссара Воронина, тот распорядился собрать все наличные боеприпасы; ящики на эмке доставили к реке, а затем переправили на правый берег.

Опустилась по-южному темная ночь, казавшаяся еще темнее оттого, что в центральной части города продолжали полыхать пожары. Иногда черное небо прочерчивали трассирующие пули, над Волгой повисали ракеты, озаряя переправу мертвенно-бледным светом.

Бойцы замерли в напряжении, ждали новой атаки фашистов. Ждать пришлось недолго. Вскоре после полуночи донеслись автоматные очереди со стороны пивзавода.

— Алексей Дмитриевич, подойди ко мне, — тихо позвал Петраков.

Лейтенант госбезопасности Кочергин подполз к командиру отряда.

— Незаметно проберись поближе, много их там?

Кочергин исчез в темноте. Минут через двадцать он возвратился.

— На пивзаводе немцев нет, стреляли из дома Госбанка.

Отряд вернулся на командный пункт, Петраков разрешил бойцам соснуть часок, а сам вместе с Борисом Константиновичем Полем стал обдумывать план дальнейших действий; первейшая задача — выбить гитлеровцев из домов специалистов и Госбанка: из окон этих домов хорошо просматривается и простреливается переправа. Они знали: ночью с левого берега начнут скрытно переправляться через реку полки 13-й гвардейской стрелковой дивизии генерала Родимцева; надо было обеспечить безопасность этой операции.

Едва забрезжил рассвет, Иван Тимофеевич дал сигнал к подъему. Усталые, с помятым видом от бессонной ночи, бойцы один за другим выходили из штольни, строились под крутым речным обрывом.

Немцы занимали почти все дома на набережной, от Волги и командного пункта управления их отделяли пятнадцать-двадцать метров проезжей части улицы и крутой, обрывистый берег. Но немногие метры оказались непреодолимыми для гитлеровцев, они так и не смогли переступить эту огненную черту.

Группа чекистов в составе Алексея Кочергина, Петра Ромашкова и Валентина Сердюкова, перебегая от укрытия к укрытию, вплотную приблизилась к строящемуся дому Госбанка. Темные, пустые глазницы окон глядели на Волгу, на переправу; было слышно, как там немцы тихо переговариваются, обсуждают что-то. Чекисты до боли в глазах всматривались в окна, ожидали появления вражеских солдат, чтобы встретить их автоматными очередями.

Когда немного рассвело, в оконных проемах стали различаться силуэты немцев. Они выставили пулеметы, разглядывали в бинокль переправу, левый берег, откуда под покровом ночи переправлялись на правый берег гвардейцы.

Со двора пивзавода, находящегося севернее позиции группы Ромашкова, донесся одиночный артиллерийский залп. Это был сигнал к наступлению.

Чекисты открыли огонь из автоматов по окнам нежилого помещения, послышались стоны и ругань. Тут же по дому были произведены залпы из противотанковых пушек, только что захваченных бойцами отряда Петракова у противника. Обвалился потолок, дом загорелся.

Немцы, очевидно не ожидавшие столь дерзкого нападения, в панике выпрыгивали из окон первого и даже второго этажей, пытались спастись, но немногим удалось это: Ромашков, Кочергин и Сердюков встречали непрошеных гостей дружным огнем из автоматов.

Через несколько минут на помощь засевшим в доме фашистам подошло подкрепление. Пули свистели над головами чекистов.

Вот застонал Ромашков, ухватившись за плечо; разорванный в клочья рукав фуфайки набухал кровью; лейтенант вынужден был уйти на перевязку.

Кочергин и Сердюков продолжали бой. Немцы вели стрельбу с чердака и верхних этажей. Валентин Александрович зло выругался.

— Что с тобою? — с тревогой спросил Кочергин.

— Пуля — прямо в приклад, разбило к чертовой бабушке!

— Сам-то цел?

— А ты думаешь, мертвец с тобой говорит? — известный шутник и весельчак Сердюков даже в этих условиях не терял чувства юмора. Сотрудники любили Валентина Александровича за веселый нрав: он был всегда спокоен и уравновешен, не злился, не выходил из себя; у него всегда была наготове острая шутка, если надо было утешить удрученного жизненными заботами товарища.

Немцы выпустили несколько мин, но Кочергин и Сердюков были надежно укрыты между кирпичными развалинами.

— Ах, гады, смотри! — Сердюков показал рукой влево, откуда прямо на них ползли фашисты.

— Сколько их?

— Кажется, трое.

— Бросай гранаты!

Четыре гранаты одна за другой разорвались возле немцев, враги были убиты.

Кочергин и Сердюков наблюдали за окнами Госбанка, где укрывались фашисты, и стреляли, как только появлялись в них фигуры врагов. Теперь у чекистов на двоих был один автомат и шесть гранат.

Кочергин так увлекся боем, что не сразу заметил: Сердюков перестал подсказывать ему, по какому окну надо бить.

— Валентин, чего молчишь? — спросил Кочергин, опомнившись. Ответа не было.

Алексей Дмитриевич подполз к Сердюкову, тот был уже мертв: разрывная пуля попала в правый глаз.

Алексей Дмитриевич лег рядом с погибшим товарищем и стрелял по врагам, пока не кончились патроны. Одна мысль была в голове — как можно больше уничтожить фашистов, отомстить за товарища, за оскверненную родную землю.

Когда патроны были уже на исходе, струя горячего воздуха обожгла висок, слетела каска, теплая и липкая кровь потекла по щеке. Силы покидали Кочергина; теряя сознание, он дополз до края обрыва и скатился вниз. Подоспевшие санитары подхватили его на руки и унесли в медпункт…

Группа, в которую входили Петраков и Поль, сосредоточила усилия на обеспечении безопасности переправы, имевшей неоценимое значение для защитников города.

К тому времени немецко-фашистские войска вышли к Волге у южной и северной городских окраин; с запада Сталинград блокировала 6-я армия Паулюса. Речные переправы оставались хотя и опасным и не совсем надежным из-за постоянного артиллерийского обстрела и бомбежек, но единственным путем, по которому в осажденный город шли войска, военная техника, оружие, боеприпасы и продовольствие. Лишившись переправ, защитники Сталинграда оказались бы в полной изоляции, а командный пункт управления — под угрозой захвата. В городе вели упорные бои подразделения 10-й дивизии войск НКВД полковника Сараева. Именно через Центральную переправу переходила на правый берег 13-я гвардейская дивизия генерала Родимцева.

Кто-то из бойцов доложил Петракову, что группа немецких автоматчиков численностью до семидесяти человек по балке короткими перебежками продвигается к переправе.

С криком «ура!» чекисты бросились в атаку.

Позднее стало известно, что небольшой отряд Петракова отбил наступление трехсот гитлеровских головорезов, вооруженных автоматами и легкими минометами.

Победили выдержка, мужество и высокий моральный дух чекистов. После боя Ивана Тимофеевича пригласил полковник Елин Иван Павлович, командир 42-го полка 13-й гвардейской дивизии, и тепло поблагодарил бойцов его отряда за героизм и отвагу в боях за переправу.

15 сентября в бой вступил полк Елина, и вскоре отряд Петракова, самоотверженно выполнивший поставленную перед ним задачу, был переброшен на другой участок борьбы — на задержание вражеских парашютистов, мародеров и дезертиров.

О результатах сражения Петраков утром доложил Василию Степановичу Прошину: комиссара Воронина в тот момент не было в штольне.

— Отдыхайте, Иван Тимофеевич, — сказал Прошин. — Придет начальник управления, я доложу ему. Идите, на вас лица нет… Жалко Валентина! Он был отличным парнем и замечательным чекистом! Идите!

Петраков, пошатываясь, вышел. В одном из закоулков штольненского лабиринта свалился на топчан, покрытый шинельным сукном, и через минуту уже спал, стоная и похрапывая.

За эту операцию Военный совет фронта наградил Ивана Тимофеевича Петракова орденом Красного Знамени, боевые ордена и медали получили тогда многие чекисты — участники его отряда.

 

XII

В начале августа сорок второго года Борис Константинович Поль по рекомендации Прошина был назначен на должность начальника отдела, на который возлагалась организация чекистской работы в тылу врага на временно оккупированной немецко-фашистскими захватчиками территории. Это подразделение было рождено войной, и всю его деятельность предстояло начинать заново.

У Бориса Константиновича были хорошие помощники, о каждом можно повесть писать: Михаил Васильевич Будников, Андрей Федорович Трушин, Алексей Дмитриевич Кочергин, Сергей Никитич Ашихманов — смелые, энергичные и находчивые; их не нужно было подгонять и контролировать: все, что могли делать, они делали своевременно, умно, с сознанием ответственности за порученное дело.

Задачи подразделения были более или менее ясны: организовать партизанские действия в тылу врага, добывать информацию для командования об аэродромах, скоплении танков и живой силы противника, совершать диверсионные акты, выявлять изменников и предателей, сотрудничавших с врагом в захваченных районах, собирать доказательства зверств и злодеяний захватчиков и их пособников.

Чекисты хорошо понимали, что в этой нелегкой и опасной работе надо опираться на помощь советских патриотов, вынужденно оставшихся на занятой врагом территории или направляемых туда со специальными заданиями.

К началу августа, то есть к тому времени, когда Поль возглавил это подразделение, двенадцать районов области были уже заняты врагом. Там остались верные люди, с ними нужно было наладить регулярную и надежную связь. Создалась угроза захвата врагом других районов и Сталинграда. Здесь тоже надо было подобрать и обучить разведчиков, обеспечить их необходимыми документами, найти убедительные объяснения причин нахождения на занятой фашистами территории; известно, что появление нового человека в сельской местности не остается незамеченным.

Поль и его подчиненные понимали: борьба будет длительной и тяжелой, и все-таки организация работы в расчете на сдачу врагу новых районов вызывала в душе боль и протест.

В середине сентября руководство управления переехало на левый берег Волги, первое время оно размещалось в обитых досками землянках вблизи колхоза «Цыганская заря» Краснослободского района, а затем перешло не лесной кордон, находившийся примерно в трех километрах от названного колхоза.

Густой лес, небольшое озеро.

Домик лесничего заняли работники облисполкома, вокруг — десятки землянок, ставших пристанищем для чекистов.

Там комиссар госбезопасности Воронин и его заместитель Прошин принимали ежедневные доклады начальников подразделений.

Борис Константинович — его отдел получил отдельную землянку — до боли ломал голову, искал самые верные, или, как теперь сказали бы, самые оптимальные, решения: возникали десятки непредвиденных проблем, вопросов и трудностей.

И вдруг пришла догадка: ответы на возникающие вопросы нельзя найти умозрительно, одними размышлениями; на них могут дать ответ только практика, опыт — то есть сама жизнь.

…Поль улыбнулся, махнул рукой и принялся изучать материалы на Андрея Ивановича Краскова, отбывающего срок наказания за хищение социалистической собственности. Украденные им ценности были невелики, а наказание в те годы было строгим.

Вошел Кочергин, только что возвратившийся с правого берега, где он оставался еще несколько дней.

— Ну, как там дела? — спросил Поль, ответив на приветствие.

— Немного полегче, не то что тогда было: тринадцатая гвардейская дивизия в полном составе вступила в бой.

Поль протянул Кочергину пачку папирос, тот молча закурил.

— Да вот смотрю дело Краскова. Как ты вышел на него?

— Понимаете, Борис Константинович, меня очень заинтересовало сообщение Аси и Раи…

— О чем?

— Ну, о том, что около станции Гумрак дислоцируется немецкий разведорган.

— Помню, помню, — сказал Поль. Сведения о разведкоманде и ему не давали покоя.

— Я встретился с начальником тюрьмы в городе Ленинске, по личным делам отбирал уроженцев из Гумрака и натолкнулся на Краскова, поговорил с ним.

— Срок у него большой — восемь лет, — высказал сомнение Борис Константинович.

— Я думаю, это не может быть препятствием. Человек он подходящий: жил в городе, все родственники и друзья — в Гумраке, они подтвердят личность и судимость Краскова.

— Хорошо. А как он проникнет в команду?

— Подумаем, посоветуемся: одна голова — хорошо, а две — лучше, — отшутился Кочергин.

— Ты не темни, Алексей Дмитриевич. Есть же у тебя задумка.

— Есть, Борис Константинович, конечно есть. Надо так разыграть спектакль, чтобы эта самая разведкоманда клюнула на Краскова, то есть завербовала его…

— Так, идея верная, надо помозговать.

Вечером Поль и Кочергин поехали в Ленинск, возле Средней Ахтубы попали под бомбежку, но удалось проскочить.

Начальник тюрьмы, пожилой, мешковатый старший лейтенант, хорошо знавший Поля и Кочергина, суетливо бегал вокруг них и спросонья, видимо, с трудом понимал, чего же хотят от него прибывшие товарищи. Он услужливо предложил свой кабинет, где и состоялась беседа с Красковым.

Борис Константинович долго приглядывался к вошедшему: средний рост, сутулый, грудь узкая, рыжеватые волосы острижены наголо, лицо бледное.

— Садитесь, Андрей Иванович, — предложил Поль.

— Спасибо, третий год сижу, — пошутил Красков, но послушно сел.

— Не скучно тебе здесь?

— А что делать? Выше ушей не прыгнешь.

— Руки не чешутся? С фашистами драться не хочешь?

— Хочу. Писал заявление прокурору, чтобы отправили на фронт.

— И что же?

— Вроде обещают. Только ждать долго.

Борис Константинович показал Краскову удостоверение личности, тот внимательно прочитал и возвратил.

— Слушаю вас, гражданин начальник.

— Андрей Иванович, а если мы пошлем вас к немцам? — сказал Поль.

— Чего я там не видел, приятелей у меня там нет. Бить фашистов готов, хоть сейчас посылайте, а в гости к фрицам — желания не имею.

— Мы не в гости посылаем вас, а драться, только иным способом, особым оружием, — пояснил Кочергин.

— Ну, если драться — другое дело, научите, как это делается.

— Научим, обязательно научим.

По утвержденному руководством управления плану Красков, перейдя линию фронта, должен был попросить встречу с немецким офицером и разыграть явку с повинной: рассказать, что он прибыл в Гумрак по заданию чекистов, но, будучи обиженным на Советскую власть за несправедливое осуждение — восемь лет за килограмм зерна! — выполнять их поручения не желает и готов сообщить германскому командованию полезные сведения. На этот случай Красков будет снабжен согласованными со штабом фронта дезинформационными материалами.

Такая линия поведения Краскова, казавшаяся естественной и реальной для чекистов, поначалу вызвала у него решительные возражения.

— При встрече с немецким офицером рассказывайте ему только правду, — сказал Поль, для которого все было ясно и понятно.

— То есть как — правду? И что в тюрьме сидел?

— Конечно.

— А почему вышел оттуда? Срок кончился или бежал?

— Ни то ни другое. Говорите только правду.

— Как? Сказать, что меня освободили чекисты и послали с заданием в Гумрак?

— Именно так.

— Что-то я не понимаю. Вы что, шутите?

— Нет, вполне серьезно, — подтвердил Поль, ему был понятен ход рассуждений Краскова.

— Простите, я человек — и хочу еще пожить, а вы толкаете меня на верную гибель. Пошлите меня в часть, буду биться насмерть. Согласен погибнуть только тогда, когда десяток фрицев порешу…

— Андрей Иванович, поймите нас правильно и поверьте нашему опыту, — убеждал Поль. — Немцам нет никакого резону убивать вас. Скорее всего, они сделают вам предложение сотрудничать с ними.

— Что-то опять не понимаю: я делаю признание, что прибыл по поручению чекистов, а они меня по головке гладят. Так, что ли?

— Не совсем так. В этом месте вы должны будете схитрить, отступить от правды: скажете, что в Гумраке оказались по заданию чекистов, а к ним пришли по своей воле.

— Ну, ну, а дальше? — спросил Красков, до которого стал доходить смысл затеваемой игры.

— Скажете, что пришли с повинной, потому что глубоко обижены суровым наказанием…

— Да ну, это неправда. Я на Советскую власть не обижаюсь.

— Вот и прекрасно, мы верим вам. А немцам соврите, будто обижаетесь.

— А, хитро придумано! И все-таки лучше — с винтовкой, — колебался Красков.

Поль и Кочергин твердо верили в успех плана: Красков будет обеспечен «ценной» для немцев информацией; гитлеровцы испытывают большие затруднения в подборе изменников среди русского населения и, несомненно, заинтересуются Красковым, явившимся к ним с добровольным признанием. Они долго убеждали Краскова, тот слушал с вниманием.

— Ну, а дальше? Они спросят фамилию сотрудников. Что я должен отвечать? — спросил Красков, должно быть готовый принять предложение чекистов.

— Тут снова придется соврать. Скажите, что вас готовил полковник Павлов, Иван Васильевич.

Красков взглянул на петличку Поля, где светились малиновые шпалы, и понимающе улыбнулся.

— Ну, правильно: выше звание — больше важности, — проговорил он. — Полковник не будет всякой шушерой заниматься…

— Тут ты в десятку попал! — польстил Кочергин.

— А как я доберусь до Гумрака? Могут немцы кокнуть или наши пристрелить как перебежчика.

— Не пристрелят: все будет сделано как надо, — успокоил Поль. — Линию фронта перейдете ночью у поселка Красный Октябрь, по Банному оврагу. Мы договоримся с особистами, они обеспечат переход…

— Ясно, товарищ полковник! — весело отрапортовал Красков.

Переброску Краскова через линию фронта осуществляли Алексей Дмитриевич Кочергин и оперативный работник особого отдела 42-й отдельной стрелковой бригады, занимавшей позиции у небольшого поселка Красный Октябрь.

Они объяснили Краскову маршрут движения, проследили, как он пополз в сторону немцев, наблюдали еще два-три часа и, убедившись, что на участке тихо, вернулись к себе.

Утром Алексей Дмитриевич рассказал Полю, что переброска прошла благополучно, никаких сомнений в успешном проведении операции у него не было.

Прошин, спокойно выслушав подробный доклад Бориса Константиновича об успешной переброске разведчика во вражеский тыл, в основном одобрил это мероприятие.

— Не поспешили? Не подведет нас Красков?

— Не должен, Василий Степанович, вроде и я научился понимать людей.

Прошин улыбнулся одними глазами, нравился ему Поль — умный, мыслящий работник.

— Ну, ну, расхвастался, — ворчливо заметил он. — А вообще молодцы, хвалю. Все, что получите от Краскова или о нем, докладывайте мне немедленно, — сказал Василий Степанович, достал из ящика стола черный пузырек, вытряхнул на ладонь таблетку и, подойдя к тумбочке, стал наливать в стакан воду из графина.

Поль понял, что разговор окончен, захлопнул коричневую папку с документами и вышел.

 

XIII

Вернувшись к себе, Борис Константинович без труда восстановил навязчиво застрявшую в памяти историю с Кравчуком, о котором он упомянул в разговоре с Прошиным; в ней хорошо был виден стиль работы Василия Степановича, его умение быстро и глубоко разбираться в людях.

В первые месяцы войны к ним в отдел был прикомандирован лейтенант госбезопасности Кравчук Кондрат Карпович, кандидат сельскохозяйственных наук, что по тем временам было не только редким, но исключительным случаем.

Участок работы Кравчуку определили по его знаниям — оказание практической помощи начальникам сельских районных отделений НКВД, нуждающимся в квалифицированных советах и консультациях, а также организация чекистской работы в областных сельскохозяйственных учреждениях с целью выявления, возможно, проникших туда в военное время враждебных элементов.

Не прошло и двух месяцев, как, едва ознакомившись с положением дел, Кравчук стал доказывать, что в главных отраслях сельского хозяйства Сталинградской области — животноводстве и полеводстве — оказались вредители, и внес предложение об аресте ряда руководящих работников областного земельного управления.

Борис Константинович знал: в совхозах и колхозах области немало еще недостатков, но согласиться с Кравчуком, что это — следствие вредительской деятельности, не мог: доводы ученого сотрудника казались ему по крайней мере спорными. Он пытался переубедить Кравчука, но тот упрямо настаивал на своем.

В конце концов Поль запутался и попросил Прошина помочь ему разобраться во всем этом.

Василий Степанович ознакомился со служебными записками и справками, написанными Кравчуком, и вызвал его вместе с Полем.

Кравчук долго и нудно излагал «улики», подтверждающие, по его твердому убеждению, наличие вредительства в животноводстве. Говорил он, не скрывая высокомерия, дескать, вы все равно ничего не поймете. Прошин терпеливо слушал, хотя тон Кравчука был неприятен ему.

— Кондрат Карпович, вы пространно говорили о тяжелой зимовке скота в хозяйствах, по-вашему, это — результат вредительства?

— Я убежден в этом! — горячо подтвердил Кравчук.

— Ладно. А вы до конца разобрались в причинах такого положения? Ведь прошлый год был неплохим для сельского хозяйства. Куда делись корма?

— Наивный вопрос, товарищ капитан! Умышленно разбазарили, расхитили, сгноили… Причем делали это сознательно, чтобы нанести непоправимый урон…

— Обождите, не торопитесь с выводами. Я вас спрашиваю, вы проверили это, разобрались? Может быть, сено сдали государству для нужд армии, ведь война идет?

— Сколько сдали сена государству, я не знаю, говорю о том, что есть.

— А надо бы уточнить, — спокойно заметил Прошин и продолжал: — Вот вы говорите, что распоряжение о перегоне скота в другие районы страны является вредительским. Так?

— Я убежден в этом. Во время перегона на такие большие расстояния неизбежно должно было пасть тридцать пять — сорок процентов поголовья.

— А если бы не перегонять, сколько пало бы скота от бескормицы?

Кравчук опять начал утомительно разглагольствовать о том, что только явные враги народа могут допускать падеж скота.

— Ну, а в чем вы видите вредительство в полеводстве? — спросил Василий Степанович, выслушав Кравчука.

— Земледелие ведется примитивно. Сельскохозяйственная наука давно доказала: мы должны не только брать от земли, но и возвращать в землю то, что берем от нее.

— Как я понимаю, речь идет об удобрениях? — перебил Прошин.

— Совершенно верно.

— Но вы что же, не понимаете, Кондрат Карпович, почему снизилось производство удобрений? Все народное хозяйство работает на войну…

— Товарищ капитан, вы не специалист сельского хозяйства, и вам, я думаю, трудно судить…

— Ну почему же? Разберусь как-нибудь: я рос в деревне, сам пахал и сеял.

— Хорошо. Да, удобрений сейчас не поступает. Но в деревне пропадает столько навоза, которого хватило бы с лихвой на…

— Как пропадает?

— Сжигают, из навоза делают так называемые кизяки и жгут.

— А чем же топить печи в безлесных районах?

— Товарищ капитан, проблема дров не касается темы нашей беседы: мы говорим об удобрении полей. Я просмотрел директивы облземуправления за целый год и ни одной не нашел о разумном использовании навоза.

Кравчук снова начал ссылаться на труды ученых, обильно пересыпая свою речь длинными цитатами.

— Кондрат Карпович, извините, прерву вас. Вы ссылаетесь на известного академика, а есть ученые, которые не согласны с ним?

— Сколько угодно.

— Почему же вы считаете и пытаетесь нас уверить в том, что этот академик прав, а все остальные ученые — чуть ли не вредители?

— Каждый человек отстаивает свои убеждения или те, которые он безоговорочно принимает.

— Ну что ж, на этом прекратим нашу дискуссию. Так, Борис Константинович?

— Так, она чрезмерно затянулась, — сказал Поль, взглянув на часы.

— Кондрат Карпович, ваши доводы о наличии вредительства в сельском хозяйстве области не убедительны и прямо скажу — малоосновательны. Но поскольку вы-настаиваете на своем, прошу написать обстоятельную записку для областного комитета партии…

Кравчук поднялся, окинул Прошина и Поля насмешливо-высокомерным взглядом и не спеша, соблюдая собственное достоинство, вышел из кабинета.

— Вот это фрукт! А ведь он и нас с тобой, Борис Константинович, может обвинить во вредительстве.

— Нас? За что?

— А ты разве не понял намека? Это он в наш адрес бросил камешек, говоря о том, что медленно реализуются его предложения. Да, такому только дай волю… Не знаю, может быть, в ученых кругах Кравчук приживется, а в чекистских рядах ему не место: это очень опасный карьерист!

Поль был полностью согласен со словами Прошина.

Недели через две Кравчук был переведен в хозяйственное подразделение, а потом и совсем исчез из управления.

…Размышления Поля прервал стук в дверь землянки. Вошел незнакомый сержант.

— Товарищ капитан, мы задержали человека, который утверждает, что был на прифронтовой волосе по вашему заданию.

У входа в землянку Борис Константинович увидел смущенно улыбающегося Краскова.

— Наш. Спасибо за доставку, — поблагодарил он сержанта и бойца, сопровождавших Краскова. — Расписка нужна?

— Да ладно, забирайте так. Видать, неплохой мужик. — Сержант дружелюбно похлопал Краскова по плечу и распрощался с ним.

— Быстро управились, Андрей Иванович, — сказал Поль, ожидая объяснений от Краскова.

— Да уже куда быстрее, — виновато проговорил тот.

Что же случилось? Почему Красков не дошел до Гумрака, хотя оперативные работники вывели его на прямую тропу? Оказалось, что Красков заблудился, долго шел вдоль линии фронта и попал на участок другой воинской части. Заметив в темноте силуэты людей, Андрей Иванович укрылся в развалинах жилого дома. Туда же пробрались наши бойцы. Красков отчетливо слышал их разговор, но обнаруживать себя не хотел. Вскоре вспыхнул бой с фашистами, которые были совсем близко. Один красноармеец укрылся рядом с Красковым и стрелял по немцам из винтовки. Андрей Иванович затаился, чтобы не выдать себя. Но тут он увидел, что красноармеец ранен, а фашисты продолжают теснить наших. Рослый немец подбежал к упавшему у стены бойцу и в упор пристрелил его. Нервы Краскова не выдержали, он выбежал из укрытия, схватил винтовку другого красноармейца, получившего ранение, наповал сразил фашиста и стал стрелять по приближающимся немецким солдатам. Раненый красноармеец, придя в себя, увидел Краскова и закричал: «Ты кто? Отдай винтовку! Не то шарахну гранатой!»

— Свой я, свой, не мешай мне, потом разберемся.

Красков упорно сражался до тех пор, пока не подошли на помощь наши бойцы, вместе с ними участвовал в атаке. Немцы отступили.

— Кто ты такой? Откуда взялся тут? — допытывались красноармейцы, видя незнакомого человека в штатской одежде. Что мог ответить им Красков? Ничего определенного он не мог сказать, его тут же задержали и сообщили о нем работнику особого отдела. Тот знал Поля и приказал доставить Андрея Ивановича по назначению.

— Ну что ж, будем считать: первый блин — комом, — сказал Борис Константинович, когда все прояснилось. — Успокойтесь, отдохните, а там решим, что дальше делать.

Красков молчал, хотя в его душе уже тогда созревало решение отказаться от поездки в Гумрак и настойчиво добиваться направления на фронт. Неделю он жил в Красной Слободе, Алексей Дмитриевич Кочергин старательно готовил его к выполнению задания.

И лишь перед самой отправкой к линии фронта Красков вдруг признался:

— Не могу идти к немцам, освободите меня от этого поручения…

— Почему? Что случилось? Неужели струсили, Андрей Иванович? — спросил Поль, пытаясь разгадать причину отказа. — Так храбро сражались, и на́ тебе…

— Нет, не струсил я, чего мне бояться? Всё вы решили верно, всё взвесили как в аптеке. Только я не могу, Борис Константинович, — проговорил Красков, впервые обращаясь к Полю по имени и отчеству. — Не могу с фрицем разговаривать, зубами вцеплюсь ему в горло, перегрызу… Это же звери, а не люди: своими глазами видел, как тот дылда пристрелил раненого. Разве человек может такое? Нет, не смогу… Дайте мне винтовку, буду беспощадно бить их…

Поль согласился с Красковым: в самом деле, после того что случилось на его глазах, он не сможет встречаться с немцами, не хватит сил перебороть себя.

Борис Константинович обо всем доложил Прошину и с его согласия подготовил документы на досрочное освобождение Краскова от отбытия наказания и отправку в действующую армию.

Через других разведчиков вскоре удалось установить: в Гумрак переехала уже известная отделу абвергруппа-104 — подразделение немецкой военной разведки.

 

XIV

В городе продолжались ожесточенные бои. Порою трудно было определить, где проходит линия раздела между советскими и немецко-фашистскими войсками.

Но даже в этих тяжелейших условиях оперативная группа по борьбе с мародерством и хищениями, созданная в последних числах августа, самоотверженно выполняла поставленные перед ней задачи. Группа патрулировала не занятые врагом городские кварталы, проводила облавы в местах скопления населения, время от времени прочесывала заросшие кустарником местности, балки и овраги вокруг города, лесные массивы левобережья.

Вражеская авиация разрушила многие продовольственные склады, магазины, фабрики. Мародеры и прочие уголовные элементы, пользуясь сложившейся обстановкой, расхищали государственное добро.

Однажды Прошину доложили: территория кондитерской фабрики имени Ленина осталась без охраны, из разбитых складов неизвестные лица растаскивают сахар, муку, масло.

Туда немедленно была направлена оперативная группа.

Издали чекисты услышали автоматные очереди и решили, что в район фабрики прорвались гитлеровцы, хотя такое предположение было маловероятным. Перейдя улицу со стороны Кулыгинского взвоза, увидели такую картину: пятеро молодых мужчин с мешками за плечами поднимаются от кондитерской фабрики, что-то орут пьяными голосами и ведут беспорядочную стрельбу из автомата.

Лейтенант госбезопасности Наумов Николай Ильич, участвовавший в этой операции, дал короткую предупредительную очередь над головами преступников. Чекисты обезоружили мародеров и доставили в военную комендатуру; находившиеся на фабрике продукты были переданы воинским частям. Это — многие тонны сахара и муки, сотни килограммов конфет и масла — неоценимое богатство по тем временам.

Как-то вечером оперативные сотрудники НКВД Михаил Тихонович Ложечкин и Владимир Семенович Соболевский возвращались на командный пункт управления, находившийся еще в штольнях. Последние лучи закатного солнца освещали полуразрушенные стены, заваленные битым кирпичом мостовые, в просветах между домами вдали виднелась Волга, солнечные блики сверкали на свинцово-серой воде.

Ложечкин и Соболевский тихо разговаривали, прислушивались и внимательно осматривали развалины. Тогда во многих подвалах еще укрывались женщины и дети, их надо было спасти, вывезти за Волгу.

Внимание привлекла девушка лет двадцати, довольно привлекательной наружности и прилично одетая. Она вышла из подъезда и, настороженно озираясь, пошла по Советской улице к Царице.

— Девушка, остановитесь! — окликнул Ложечкин, но та, делая вид, что не слышит, продолжала торопливо удаляться.

Ее задержали, заглянули в подъезд, из которого она только что вышла, и там обнаружили пачку фашистских листовок. Девушку доставили на командный пункт и допросили.

После недолгого запирательства она призналась: Безрукова Татьяна Ивановна, родилась в двадцать третьем году в местечке Марьина Горка Минской области. Перед войной работала продавцом в магазине сельпо и была осуждена за растрату на полтора года лишения свободы, срок наказания отбывала в Марьиной Горке, освобождена немцами. Месяца два работала буфетчицей при немецкой комендатуре, потом ее вызвал офицер разведки и предложил сотрудничать с ними.

Безрукова дала согласие, дала подписку, прошла курс обучения. В составе группы бывших заключенных ее в сопровождении того же офицера доставили к линии фронта. Безрукова и другие заключенные были задержаны красноармейцами. Всех их долго проверяли и допрашивали, но Безруковой тогда удалось скрыть факт вербовки, и ее освободили.

Безрукова собрала шпионскую информацию, укрылась в одной из деревень и дождалась прихода немцев. Офицер похвалил ее за представленные сведения, дал немного денег.

В начале сентября Безрукову выбросили с самолета вблизи Сталинграда с заданием распространять немецкие листовки, вести профашистскую агитацию. Недолго она выполняла поручения своих шефов: была задержана с поличным и предстала перед судом военного трибунала.

В другой раз группа Ложечкина и Соболевского устроила облаву на Центральном вокзале. Здание вокзала еще не было разрушено, пассажиры толпились у билетных касс.

Внимание проверяющих привлек молодой, здоровый мужчина. На нем была полувоенная форма: красноармейская пилотка, фуфайка защитного цвета, кирзовые сапоги.

На предложение предъявить документы он достал из нагрудного кармана пухлый бумажник; каких только справок и удостоверений не было в нем! И конечно — свидетельство об освобождении от военной службы.

Задержанный оказался Говорухиным Матвеем Михайловичем, двадцати одного года, уроженцем Воронежской области. Говорухин признался, что его вместе с напарником Кравченко, который был за старшего, выбросили за линию фронта. Приземлились они ночью, далеко друг от друга, договаривались встретиться на вокзале Сталинград-1.

Он рассказал, что имел намерение выполнить данное ему поручение, назвал внешние приметы Кравченко и указал район приземления.

Кравченко при задержании оказал вооруженное сопротивление, легко ранил в плечо сотрудника милиции, который потом сразил его очередью из автомата.

Во второй половине сентября оперативная группа в составе Ложечкина, Соболевского и Козлова на берегу Ахтубы задержала немецкого летчика, обер-лейтенанта, сумевшего посадить на лесной поляне горевший самолет и спастись. Летчика допрашивали заместитель начальника отдела Трушин Андрей Федорович и начальник особого отдела 13-й гвардейской дивизии майор Симонов Борис Михайлович; они получили от обер-лейтенанта ценную разведывательную информацию.

Задания бывали разные, порою самые неожиданные. В последних числах августа поздней ночью лейтенанта госбезопасности Наумова вызвал начальник отдела Ганин Геннадий Яковлевич.

— Садитесь, — пригласил Ганин, разглядывая помятое и забрызганное мазутом обмундирование Николая Ильича. Тот одернул гимнастерку и сел.

— Вы давно вернулись с патрулирования?

— Минут десять тому назад.

— Какие результаты?

— Задержали трех подозрительных мужчин, проверяем.

— Хорошо. Николай Ильич, вы назначаетесь комендантом водного трамвая. Катер стоит в устье Царицы, необходимо перебросить на левый берег несколько человек заключенных и рабочих стройбатальона. Это личное указание товарища Прошина, — добавил Ганин.

— Слушаюсь, товарищ капитан, — четко отрапортовал Наумов и поднялся. — Когда можно приступить к делу?

— Немедленно. Вот вам документ, — Ганин протянул ему напечатанное на специальном бланке и подписанное Прошиным удостоверение.

Расстояние чуть больше одного километра Николай Ильич преодолел лишь за час: вражеская авиация беспрерывно бомбила пристань и причалы, приходилось пользоваться малыми периодами затишья, пока одна группа самолетов сменяла другую.

Возле катера беспорядочно толпились заключенные под охраной двух бойцов и рабочие, ожидая команды на погрузку.

Наумов нашел капитана, и после загрузки катера тронулись. Вблизи острова Голодного он заметил две моторные лодки, которые плыли по течению с заглушенными моторами.

— Кто вы? — крикнул Наумов, когда катер приблизился к лодкам. Ему ответили руганью.

— Приказываю причалить к корме трамвая!

И снова нахальный смех и нецензурная брань. Николай Ильич дал предупредительную очередь из автомата, это подействовало отрезвляюще. Неизвестные на запасных веслах подошли к катеру и объяснили, что едут на выполнение задания.

Лодки взяли на буксир и привели в Красную Слободу. Ко всеобщему удивлению, оказалось: группа бойцов, отставших от своих частей и щедро обеспечивших себя награбленными продуктами и спиртом, похитила принадлежавшие управлению НКВД моторные лодки и решила плыть на них до Астрахани.

Задержанные были переданы военному коменданту города, а лодки возвращены по назначению.

На своем трамвайчике Наумов переправил за Волгу сотни детей и женщин, оказавшихся в бедственном положении. Чекисты установили многие адреса, где в подвалах разрушенных зданий ютились дети и старики, боясь выбраться оттуда даже за скудным военным пайком.

В убежище на улице Республиканской укрывалось около тысячи человек, освещения не было, пользовались лучиной, получали двести пятьдесят граммов муки на день, за водой под бомбежками ходили на Волгу.

Под драматическим театром имени М. Горького более двух недель ютились четыреста человек, лишившихся крова в результате варварских бомбардировок города фашистами. Они организовали общую кухню, один раз в сутки готовили суп и выдавали по двести граммов хлеба.

О таких фактах руководство управления сразу ставило в известность председателя городского комитета обороны Алексея Семеновича Чуянова, областной комитет партии принимал немедленные меры к эвакуации людей на левый берег, где они обеспечивались жильем и продуктами питания.

Это была обычная, повседневная работа чекистов, и редко кто из них вспомнит об этих делах потом, когда будет рассказывать своим детям и внукам о великом сражении на Волге.

…Василий Степанович ходил по лесной тропе, было тихо, в кромешной тьме ярко светились звезды, грохот войны над Сталинградом сюда не долетал, а зарево пожаров над городом лишь угадывалось.

Еще в юношеские годы Прошин заметил: когда смотришь на звездное небо, всякий раз возникают мысли о смысле жизни, о месте человека в ней, о прожитых годах.

Вот и сейчас его воображение вначале рисовало картины собственной жизни, они мелькали, как причудливые изображения в калейдоскопе. Родное село Атемар. Подпасок у вечного сельского пастуха деда Пантелея. Делопроизводитель в волисполкоме и укоме партии. Страшное крушение воинского эшелона, пущенного под откос белополяками, и тяжелая контузия. Борьба с бандами Антонова, Недосекина и Орлова на пензенской земле… Потом мысли переключились на нынешние дела. И почему-то думалось не о главном — организации разведывательной работы в тылу врага и пресечении подрывных действий гитлеровских шпионов и диверсантов, — а о спасении детей, женщин и стариков, оказавшихся в бедственном положении.

Василий Степанович с душевной болью вспомнил о своей семье: старший сын Георгий в семнадцать лет ушел добровольцем в Красную Армию, и никаких вестей от него нет. Он знал, что Георгий был курсантом Ростовского артиллерийского училища. А где сейчас? Что с ним?

Жена и младший сын Борис — в Палласовском районе. Анна с тревогой пишет о том, что Борис опасно болен, умоляет хоть на денек приехать, определить сына на лечение: на селе, где они живут, нет квалифицированных врачей-специалистов.

Прошину давно хотелось съездить к семье, но обратиться с такой просьбой к начальнику управления не решался: по его убеждению, это означало бы поставить личные интересы выше общественных, служебных, чего он не мог позволить себе в это до предела напряженное время.

 

XV

В землянку, где отдыхал Поль, на рассвете без стука вошел Ашихманов Сергей Никитич, усталый, но радостно-возбужденный.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил Борис Константинович, проснувшись и протирая слезившиеся от недосыпания глаза.

— Простите, Борис Константинович. Я только что возвратился с левого берега, обнаружил большое скопление немецких автомашин. — Ашихманов назвал городскую площадь. — Надо бы сообщить кому следует.

— А ты не ошибся?

— Я был в ста метрах от них, видел офицеров, слышал немецкую речь.

— Хорошо, Сергей Никитич. Я сейчас же доложу об этом комиссару. Отдыхайте.

— Это не все. В «Цыганской заре» нас ждут Ася и Рая. Они прибыли оттуда. — Это означало — с захваченной врагом территории.

— Что же ты молчишь?

— Я не молчу, докладываю вам, — рассмеялся Ашихманов. — Одному мне встретить их или как?

— Вместе, вместе поедем.

Поль быстро натянул сапоги, зачерпнул белой алюминиевой кружкой воды из бачка, стоявшего у порога, ополоснул лицо. Пока он приводил себя в порядок и докладывал Прошину о колонне немецких машин, Ашихманов нашел и разбудил водителя. Тот мигом вскочил, едва лейтенант коснулся его плеча, будто и не спал.

Вскоре вернулся Борис Константинович, и они тронулись в путь.

Недавние школьницы, юные комсомолки Ася и Рая в середине августа, когда над городом нависла грозная опасность, пришли к дежурному по управлению НКВД и попросили послать их с заданием во вражеский тыл. В то суровое время патриотический порыв нашей молодежи достиг наивысшего накала. Юноши и девушки, школьники-подростки шли в военкоматы, в советские учреждения и требовали — не просили, а требовали — зачислить их в армию, послать на курсы радистов или медсестер… А Рая и Ася обратились в чекистские органы. На их счастье, по управлению дежурил лейтенант госбезопасности Трушин Андрей Федорович, недавно назначенный во вновь созданный отдел Поля, на который, как известно, была возложена организация чекистской работы во временно оккупированных немецко-фашистскими захватчиками районах.

Человек мыслящий и смелый, аккуратный и энергичный, Трушин прекрасно знал оперативную обстановку в городе и в районах области; как и его начальник Поль, Андрей Федорович постоянно думал над тем, как лучше организовать выполнение поставленных перед отделом задач.

Трушин расспросил девушек — кто они, откуда, почему решили обратиться в органы государственной безопасности. Внимание Андрея Федоровича привлекли два обстоятельства: девушки были не по годам серьезны и рассудительны, а по внешнему виду их можно было принять за учениц шестого-седьмого класса. Трушин мысленно представил их одетыми под школьниц и с соответствующими прическами. «Скажутся наивными девчушками, ни у кого не вызовут подозрений», — подумал он.

— Значит, хотите бить фашистов? — с легкой иронией спросил он, протягивая руку за портсигаром, лежавшим на краю стола.

— Да! — ответила более шустрая Рая.

— А винтовку поднимешь?

— Мы будем не винтовкой воевать, а головой.

— Ого! — непроизвольно воскликнул Трушин: ему понравился ответ. — Ну что ж, девушки, договоримся так: послезавтра вечером зайдете вот по этому адресу, — Трушин протянул им листок с адресом собственной квартиры. — Я вас встречу, и там все обсудим. Идет?

— Идет! — теперь уже ответила Ася.

— Одна просьба: никто не должен знать о том, что вы были здесь и что будете встречаться со мною.

— Хорошо! — в один голос проговорили девушки.

Проверка дала самые положительные результаты: Ася и Рая — активные комсомолки, начитанные, отчаянные, хорошо знают город.

Андрей Федорович после долгих раздумий остановился на такой легенде: Ася и Рая — воспитанницы находившегося в Сталинграде детского дома, родителей своих не знают.

Во время бомбежки города немецкой авиацией укрывались в подвале. Когда выбрались оттуда, детского дома не нашли, какая-то женщина рассказала им, что дети вывезены за Волгу, а дом разрушен; так было на самом деле. Потом они якобы обращались в отдел народного образования, в ведении которого находился детдом, но там ничем не могли помочь. Оставшись без крова, они ходят по городу и окрестным селам, поют и пляшут, таким образом добывая себе пропитание; ночуют у добрых людей, сегодня — у одних, завтра — у других.

Капитан госбезопасности Прошин утвердил разработанный Трушиным план с небольшим, но важным дополнением: на южной окраине города подобрать и подготовить две-три семьи советских патриотов, чтобы девушки могли сослаться на них, а те подтвердили бы, что Ася и Рая не раз находили приют в их домах.

Несколько дней Андрей Федорович занимался с девушками по специальной программе: рассказывал о том, по каким приметам обнаруживать аэродромы, склады оружия, штабы воинских частей, зенитные и артиллерийские точки противника; много раз повторяли легенду, репетировали поведение на захваченной врагом местности и в случае задержания немцами. В назначенный день девушкам выдали детдомовские платья, заплели косички, что неузнаваемо преобразило их, теперь это были настоящие девочки-подростки. Трушин довез Асю и Раю почти до линии фронта и пожелал им успехов. Девушкам поручалось добраться до станции Воропоново, установить расположение немецких воинских частей и штабов.

По заросшему кустарником глубокому оврагу Ася и Рая ночью благополучно добрались до занятой немцами деревни, зашли в первый дом. Сердобольная хозяйка, выслушав рассказ девушек об их «несчастной судьбе», всплакнула, потом дала по кружке молока и по ломтю белого хлеба. Пока Рая и Ася ели, женщина по-матерински жалостливо глядела на них.

— Как в городе-то, страшно небось?

— Страшно, тетенька! Немцы бомбят каждый день, много домов разрушено, пожары, — рассказывала Рая.

— Господи, страхи-то какие! — вздыхала хозяйка, утирая ситцевым передником слезы. — У меня дочка, Машенька, на заводе…

— На каком заводе?

— Не знаю, в каком-то почтовом ящике работает.

— Ничего, тетенька, заводских всех эвакуируют за Волгу. Не беспокойтесь за дочку.

— Как не беспокоиться… А вы чего теперь?

— Будем ходить по селам, не пропадем среди добрых людей.

— А ежели в лапы к фашистам угодите?

— Ну и что? Мы ничего плохого им не делаем.

— Говорят, они не спрашивают об этом, чуть не так — стреляют.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — отшутилась Рая. — Тетенька, может, мы придем ночевать к вам. Пустите?

— Как не пустить? Приходите.

Через три дня девушки возвратились в Сталинград. Точно определили местонахождение двух воинских частей и зенитной батареи. На этот раз им удалось избежать встреч с немцами.

В следующую поездку их маршрут удлинили до Басаргино и Карповки. Они переходили от одной деревни до другой, клянчили милостыню, на ночлег просились в самые ветхие избушки, зная, что там наименьшая вероятность встречи с немцами. В Карповке в центре села они случайно столкнулись с рослым рыжим лейтенантом.

— О, русиш девочка, гут! — гоготал немец, выставляя большой палец и подмигивая одной Асе, должно быть больше понравившейся ему.

— Ви где живьёт?

Девушки указали на хату — развалюху пожилой одинокой женщины, Антониды Марковны, где провели минувшую ночь.

— Вечер я пришель гость. Корошо?

— Хорошо, — ответила Ася, чтобы быстрее избавиться от нежелательного ухажера.

Лейтенант направился к каменному особняку, там, как им потом удалось выяснить, располагался штаб полка, судя по форме офицеров — танкового, и лейтенант, по-видимому, был адъютантом у командира полка: девушки видели, как рыжий сопровождал полковника, выражая лакейскую готовность оказать любую услугу…

И вот теперь Рая и Ася, к этому времени хорошо знавшие Ашихманова, вернулись из очередного маршрута; Трушин был в отъезде, и они попросили встречи с Сергеем Никитичем. Девушки ждали в «Цыганской заре», в доме, куда он в свое время ввел их.

Борис Константинович со слов своих помощников знал, что Рая и Ася выглядят школьницами, но, увидев их, поразился: перед ним были совсем девчонки. Однако недолгая беседа с ними заставила изменить первоначальное впечатление. Поистине: встречают по одежке, провожают по уму.

Говорила больше Рая, а стеснительная и наблюдательная Ася дополняла рассказ подружки.

Рая рассказала о штабе немецкого полка и о встрече с рыжим лейтенантом, который подмигивал Асе.

— Мне кажется, недалеко от Карповки есть немецкий аэродром, — смущенно добавила Ася.

— Аэродром? — переспросил Поль. В то время немцы имели численное превосходство в авиации, поэтому штаб фронта поставил задачу — искать вражеские аэродромы, чтобы на земле уничтожать самолеты противника.

— Да. Я заметила: самолеты с черными крестами садятся там и взлетают оттуда.

— Это очень важно, — сказал Борис Константинович. — В следующий раз уточните.

— Хорошо, — согласилась Ася.

— Рыжий лейтенант подмигивал тебе, пригласи его к Антониде Марковне и выпытывай у него, — посоветовал Ашихманов.

— Ни за что! Лучше смерть принять, чем с поганым фашистом миловаться, — решительно отрезала Ася, ее лицо залила краска.

— А если это нужно для дела? — спросил Поль, всматриваясь в васильковые глаза Аси.

— Нет, Борис Константинович, не смогу!

— Ну, хорошо. — Поль не стал раскрывать возникших у него мыслей: надо было предварительно согласовать план дальнейших действий с Ворониным или Прошиным. — Как народ живет там?

— Ужасно, Борис Константинович, лютуют фашисты. — Рая убрала со лба челочку темных волос и продолжала: — Антонида Марковна много порассказала о них. В одной деревне жила колхозница, фамилию я забыла. Ася, ты не помнишь?

— По-моему, Панкова.

— Правильно. У Панковой было четверо дочерей, немцы и местный староста пришли отбирать корову. Женщина умоляла оставить, чтобы дети не умерли с голоду. Офицер приказал увести корову. Женщина обозвала его грабителем, и немец тут же на глазах у детей застрелил ее.

— А кто старостой там?

— Мы не знаем.

— Запоминайте фамилии предателей и пособников, после освобождения нашей земли они сполна ответят за это, — сказал Поль.

— А еще хозяйка рассказала такой случай: недалеко от Карповки, — Ася назвала деревню, — жила семья Прозоровых, сам он был арестован НКВД в начале войны. Когда пришли оккупанты, его жена пригласила немецких офицеров и устроила настоящий пир горой. Потом в доме Прозоровых размещался штаб какой-то воинской части.

— Молодцы, девушки! — похвалил Борис Константинович, когда Ася и Рая закончили рассказ о своих наблюдениях. — Отдыхайте, подумайте о нашем разговоре. Встретимся через два дня…

Невдалеке разорвалась бомба, немцы часто бомбили Красную Слободу, иногда бомбы попадали и на дома колхозников «Цыганской зари».

Вторая бомба упала совсем близко. Поль, Ашихманов и девушки перешли в траншеи. Когда гул самолетов стих, они выбрались оттуда.

— Будьте осторожны, девушки, при бомбежке не стесняйтесь бежать в убежище, — предупредил Борис Константинович, прощаясь с Раей и Асей.

 

XVI

Вечером Прошин, Поль и Ашихманов встретились с Ворониным. Александр Иванович, как член городского комитета обороны, был загружен партийной работой. Даже в тех сложных условиях регулярно проводились заседания бюро, пленумы областного комитета партии, собрания партийного актива, срочные совещания и заседания, на которых обсуждались вопросы о защите Сталинграда, о ходе уборки урожая и другие неотложные проблемы и задачи.

Во время вынужденно редких встреч с сотрудниками управления Воронин, будучи руководителем пытливым и душевным, старался наверстать упущенное: подробно расспрашивал о делах и жизни.

Александр Иванович крепко пожал руку Прошину, Полю и Ашихманову, пригласил сесть.

— Расскажите, Борис Константинович, как отдел осваивается с новой работой? — Воронин положил перед собой сцепленные в замок руки. Комиссар был, конечно, в курсе дел: читал ежедневные донесения, справки и спецсообщения, но, видимо, хотел услышать обо всем этом в живом рассказе.

Борис Константинович рассказал об успешной работе во вражеском тылу, перечислил имена многих разведчиков, особо выделил Малиновскую и Кириченко, Раю и Асю; сослался на возникающие трудности, назвав при этом Краскова, который отказался от встреч с немцами из-за боязни, что не хватит выдержки; посетовал на то, что много времени отнимают патрулирование улиц и облавы…

— Без этого тоже нельзя, Борис Константинович. Мы как-то говорили о работниках вашего отдела с Василием Степановичем, я обещал не отрывать их без большой необходимости…

— Спасибо, я заметил это, в последнее время нас отвлекают меньше, чем других.

— Продолжайте.

— Сегодня мы с Сергеем Никитичем, — Поль взглянул на Ашихманова, — приняли двух наших разведчиц, — Раю и Асю, они были в Басаргино и Карповке, обнаружили штаб немецкого полка, видимо танковой армии Гота, и — предположительно — аэродром.

— Нужно срочно уточнить сведения об аэродроме, — заметил Воронин, откинувшись на спинку жесткого кресла.

— Мы это имеем в виду. Девушки встречались там с лейтенантом, который, как говорит Рая, подмигивал Асе.

Борис Константинович подробно пересказал разговор с девушками о рыжем лейтенанте.

— Что она, красавица?

— Симпатичная, аккуратненькая… У нас появилась мысль: вместе с Асей пойти в Карповку мне и Сергею Никитичу; разберемся с аэродромом и, если удастся, заманим в ловушку и прихватим лейтенанта, по всей видимости, он является адъютантом командира полка. Адъютанты обычно многое знают…

— Интересная мысль! — поддержал Прошин.

Выслушав все доводы «за» и «против», Александр Иванович согласился с предложением Поля, но неожиданно внес поправку.

— Пошлем Трушина. У тебя, Борис Константинович, вид слишком интеллигентный.

— Я же не буду встречаться с немцами.

— А если придется? Нет, нет, пусть идут Андрей Федорович и Сергей Никитич.

— Хорошо, — согласился Поль, зная, что его возражения не будут приняты в расчет.

— Трушин на месте? — Воронин потянулся к телефону.

— Его нет, он в Николаевске, — сказал Прошин.

— Когда вернется?

— Послезавтра.

— Вот и договорились, — сказал Воронин. — Соблюдайте величайшую осторожность, а то из-за одного поганого фрица — так, кажется, назвала его Ася? — потеряем двух замечательных работников.

— Хорошо, товарищ комиссар! — сказал Ашихманов, приподнимаясь.

— Сидите, сидите. Итак, за вами, Сергей Никитич, сведения об аэродроме и рыжем лейтенанте… Что-то я еще хотел сказать? Да, возьмите автоматы и гранаты, в бой ввязывайтесь лишь в крайних случаях. Передайте мои советы и предупреждения Трушину.

— Непременно! — ответил Прошин.

— За тобой, Борис Константинович, детальный план этого мероприятия, — сказал комиссар и вышел из-за стола. Поднялись и остальные.

— Я понял.

Воронин еще раз предупредил Ашихманова об осторожности и пожелал успехов.

— Василий Степанович, задержитесь на минутку. — Комиссар вернулся к столу, опустился в кресло, сел и Прошин.

— Могу сообщить обнадеживающую весть, — начал Воронин, всматриваясь, какое впечатление произведут его слова на заместителя. — Получена команда разминировать заводы…

— Как разминировать? — удивленно переспросил Прошин. — Немцы стоят у заводских ворот, а если все-таки придется взрывать?

— Взрывать не придется.

— Что же, оставим врагу? Кто дал такую команду?

— Товарищ Сталин.

— Товарищ Сталин! — воскликнул Василий Степанович. — Значит, город Сталина не будет сдан врагу?

— Не будет! Потому я и назвал эту весть обнадеживающей. Я отдал распоряжение Никандру Ивановичу Коненкову, и «мыло» уже вывозят с промышленных предприятий. Возьмите это под контроль… В городе положение очень тяжелое, — продолжал Александр Иванович после минутной паузы. — Вчера наши войска в центре отбили двадцать вражеских атак, во второй половине дня около двухсот гитлеровских автоматчиков при поддержке двух десятков танков вышли к Долгому и Крутому оврагам, заняли площадь Девятого января и часть Артиллерийской улицы. На северной окраине, в районе рабочих поселков, войска Василия Ивановича Чуйкова в трудных боях сдерживают наступление фашистов, которые прут, не считаясь с жертвами… Ладно. Я еду утром в Ленинск, там состоится совместное заседание бюро обкома и Военного совета фронта… Спокойной ночи, — пожелал комиссар, придвинул папку и стал просматривать документы. Прошин попрощался и вышел.

По возвращении Трушина из командировки, его пригласил Борис Константинович, рассказал о том, что Ася и Рая успешно выполнили задание и что Андрею Федоровичу предстоит поездка в тыл врага.

— Хотел сам побывать там, но Александр Иванович запретил, говорит, вид у меня слишком интеллигентный.

— Он прав, — Трушин окинул взглядом Бориса Константиновича, словно в первый раз видел его: высокий рост, белое холеное лицо, светлые, с аккуратным пробором волосы. — Сразу видно, какой-то начальник, — сказал он, улыбаясь.

— Я виноват, что мама таким родила? — в тон ему весело ответил Поль и уже серьезно добавил: — Пойдете втроем — ты, Ашихманов и Ася.

— Почему одна Ася?

— Она приглянулась немцу, через нее надо заманить офицера в ловушку и доставить сюда.

Борис Константинович изложил план и цели рейда во вражеский тыл, передал советы и предупреждения начальника управления.

Андрей Федорович слушал и в уме прикидывал, когда и где перейти линию фронта, как лучше выполнить ответственное и опасное задание. За короткий срок работы отдел накопил кое-какой опыт. Разведчики обычно пробирались в намеченный район ночью, днем прятались в глубоких, заросших терновником, лопухами и крапивой балках и оврагах; в селах без большого риска находили честных людей, которые не только помогали укрыться, но и соглашались выполнять отдельные поручения…

Стояла пора золотой осени, тепло припекало солнышко; колючие кусты терновника на склонах балки надели свой прощальный наряд, украшенный сизоватыми бусами ягод и оранжево-желтыми листочками. На дне в сумеречной сырости буйствовали заросли репейника с опушившимися корзинками соцветий, борщевика, высоко выбросившего грязно-белые зонтики, и по-весеннему ярко-зеленой крапивы.

В балке до наступления темноты укрылись Трушин, Ашихманов и Ася. До Карповки оставалось семь-восемь километров, но наступающий рассвет загнал их в заросли. Место было надежное, времени достаточно для того, чтобы отоспаться и еще раз обсудить в деталях предстоящую операцию. На куст репейника села маленькая птичка и начала быстро-быстро клевать семена. Клюнет — и посмотрит на людей, клюнет — и опять на людей…

— Ой, какая крохотулька! — восторженно шептала Ася. — Что за птичка?

— Это самая маленькая синичка, — сказал Трушин, — у нас ее почему-то гаечкой называют.

— Гаечка? Красиво!

Птичка, должно быть, заметила внимание к ней, вспорхнула и улетела.

Помолчали минуты две-три.

— Ася, твой ухажер, наверное, заждался, — пошутил Ашихманов, — новые серенады разучил на губной гармошке.

— А вы, Сергей Никитич, откуда знаете, на чем он играет?

— Сама же ты рассказывала.

— Ой, я совсем забыла! Правда, он один раз играл на губной гармошке.

— Ася, тебе надо бы принарядиться, чтобы завлечь рыжего, — сказал Трушин. — А то такая замарашка…

— У меня в узелке, между прочим, есть голубое крепдешиновое платье. Наряжусь, наведу марафет — не только фриц, а и вы с Сергеем Никитичем в шпалы ляжете. — Девушка озорно сверкнула синими глазищами.

— Прекрасно! — пошутил Ашихманов. — Я тогда вызову рыжего на дуэль, затолкаю ему кляп в рот и приволоку в «Цыганскую зарю».

— Желаю успеха, — весело проговорила Ася. Положив под голову узелок, она попыталась уснуть, но минут через пять поднялась. — Нет, не усну. Товарищи мужчины, мне скучно, расскажите что-нибудь, а то все о делах и о делах… Андрей Федорович, расскажите про свою первую любовь.

— А я не помню: дружил со многими девушками, и все они…

— Тс-с-с! — Ашихманов предупреждающе поднял палец.

Дорога проходила метрах в двухстах от балки, где они укрывались. Послышался нарастающий рокот мотоцикла, а затем — громкая немецкая речь и лай собаки, вероятно овчарки. Чекисты притихли.

— Если сунутся сюда, стрелять с близкого расстояния и одиночными, — шепотом предупредил Трушин. — Надо беречь патроны.

Немцы подошли к краю балки, собака не унималась. Фашисты дали длинную очередь по дну балки, собака замолчала. Видно, ее собачье самолюбие было удовлетворено: все-таки ее сигнал не остался без внимания.

Немцы поговорили о чем-то и удалились, снова зарокотал мотоцикл.

— Пронесло! Спасибо овчарке, что не позвала своих хозяев в овраг, все же собака лучше фашиста, — с девичьей наивностью сказала Ася.

…Около полуночи они подошли к ветхой избе Антониды Марковны, Ася осторожно постучала в оконце, выходящее во двор. Хозяйка выглянула и, должно быть узнав по силуэту недавнюю постоялицу, с грохотом отодвинула деревянный засов.

Через минуту Ася выглянула, пригласила Трушина и Ашихманова: Антонида Марковна согласилась укрыть «партизан» — так отрекомендовала ей своих спутников девушка.

Когда познакомились и присели, хозяйка стала рассказывать о своей жизни.

— Один у меня сынок остался, Петенька, под Ленинградом воюет, раньше писал, а теперь вот не доходят письма.

Антонида Марковна достала газетный сверток, лежавший на божнице перед каким-то апостолом в закопченном и загаженном мухами окладе, нашла старую карточку сына. На ней были засняты два деревенских парня: один вытянулся в струнку и напряженно глядел прямо в объектив, второй держал в руках балалайку, но тоже явно позировал. Парень с балалайкой и был сыном хозяйки.

— А кто у вас староста? — спросил Трушин, передавая фотокарточку Ашихманову.

— Хомяков Семен Тарасович.

— Что за человек?

— Злой человек. По слухам, еще во время Вёшенского восстания вешал коммунистов, теперь похваляется этим… Видать, таился, ждал своего часу…

— Ничего, мать, скоро прогоним фашистов, за все он сполна получит… Тогда и от сына получишь сразу целую пачку писем, — сказал Ашихманов, желая ободрить хозяйку.

— Господи, скорее бы уж! Лютуют, как бешеные волки.

Саманная изба Антониды Марковны была мала, укрыться негде. Сообразительная хозяйка, перехватив их обеспокоенные взгляды, обнадежила:

— Укрою, найду место.

— Где же?

— Можно в погребе. В сарае у меня хороший погреб, сынок строил. Крышку засыпем соломкой, сверху коза ляжет — никому в голову не придет искать там.

— А если — на чердаке? — спросил Трушин, подумав, что оттуда можно наблюдать за селом.

— И то верно: никто не полезет, всяк знает, что одни мыши табунятся под прелой соломой.

— Как забраться туда?

— Была лесенка, на розжиг пустила: кизяки сырые — тлеют, а не горят, один чад… Заберетесь — мужики молодые, здоровые.

Чердак под соломенной крышей оказался отличным наблюдательным пунктом. Слуховое окно размером с рукавицу глядело на улицу, по которой проходила большая дорога; задняя, выходящая во двор сторона была вообще не заделана. С чердака при возникновении угрозы можно было спрыгнуть и убежать в огород, или на зады, как говорят в деревне, и скрыться в ближайшем овраге.

Трушин и Ашихманов устроились на чердаке, постелили самотканые дерюги, под голову — старые фуфайки.

Целый день Ася ходила по улицам, смотрела на дом, где размещался штаб, в надежде встретить рыжего лейтенанта, но тот не появлялся. Девушке зато удалось довольно близко подойти к аэродрому, на котором она насчитала пятьдесят три самолета.

Андрей Федорович и Ашихманов тоже не без пользы провели время: по улице шли танки, моторизованные части, пехота: нетрудно было определить численность и вооружение войск, продвигающихся к осажденному Сталинграду.

На второй день перед обедом к Антониде Марковне зашел староста: надо полагать, ему донесли, что в ее доме — новый человек.

— Здравствуй, Марковна! — шумно поздоровался староста, перешагнув через порог. — Кто это приехал к тебе?

— Где? Когда? — растерялась хозяйка, но быстро взяла себя в руки. — А! Это девочка, безродная, отстала от детского дома, вот и ходит по деревням, милостыню собирает…

— Где она?

— Тут была, должно, вышла куда-то, — суетилась Антонида Марковна. — Вечером возвращается с полной сумкой, и мне перепадает…

— Скажи, чтоб завтра зашла ко мне с документами…

— Какие у нее документы, подросток.

— А ты гляди у меня — не больно привечай чужих, дознаюсь, что советских прячешь, — вздерну.

— Помилуй бог, Семен Тарасович, нешто не понимаю.

Староста ушел, повторив на прощание еще раз, чтобы утром девушка зашла к нему.

Между тем и в этот день рыжий не показался. К дому, где, по словам Аси, размещался немецкий штаб, по-прежнему подъезжали легковые машины со штабными офицерами.

Куда же подевался лейтенант? Есть ли смысл продолжать охоту на него? Может быть, его уже нет в Карповке и они напрасно тратят время?

Подозрительным казалось и повышенное внимание старосты к избе Антониды Марковны: несколько раз проходил мимо, присматривался. Уж не почуял ли зверь добычу?

 

XVII

Желание Прошина встретиться с семьей сбылось неожиданно и быстрее, чем он думал.

Поздней ночью Василий Степанович зашел к начальнику управления, чтобы доложить о том, что сделано за день и что намечается на завтра.

— Какие вести от Трушина? — перебил Воронин, не выслушав доклада до конца. Такое случалось редко: обычно комиссар был терпелив и умел слушать.

— Пока ничего нет, Александр Иванович, — сказал Прошин, который все эти дни только и думал о Трушине и его группе.

— Срок прошел?

— Да. Может быть, послать туда Раю, она хорошо знает обстановку в Карповке.

— Я не возражаю… Василий Степанович, служба ВНОС зафиксировала появление вражеского самолета над Кайсацким районом, — сказал Воронин, меняя тему разговора. — Видимо, там сброшены агенты: к железнодорожной линии Красный Кут — Верхний Баскунчак немцы проявляют повышенный интерес… выезжайте денька на три, разберитесь на месте, помогите.

— Хорошо, Александр Иванович! Заодно семью навещу, жена пишет, что сын болен. Как туда проехать?

— Лучше через Николаевск, там дорога надежнее.

Вернувшись от начальника управления, Прошин разыскал Поля и дал указание срочно направить в Карповку Раю с задачей выяснить, почему задерживается группа Трушина, а сам стал готовиться к поездке в район.

Утро было хмурым, облака плыли буквально над землей; местами туман был таким плотным, что дорога терялась в двух метрах от машины, приходилось ограничивать скорость. Расстояние до села Рахинка, чуть больше сорока километров, ехали почти два часа, а с восходом солнца туман быстро рассеялся. Теперь дорога стала хорошо видна, но короткая радость была омрачена: с правого берега Волги, со стороны Дубовки, появился немецкий самолет и обстрелял из пулемета машину. Пули попали в капот и в крышку багажника, не нанеся повреждений двигателю.

В Николаевск приехали в первом часу, остановились в районном отделе НКВД: надо было заправить машину. Начальник райотдела находился в отъезде, немолодая секретарша, хорошо знавшая Прошина, предложила пообедать. Василий Степанович согласился, потому что порядком проголодался, утром выпил стакан кипятку и сжевал одну галету.

На обед подали уху, которая так разварилась, что нельзя было определить, из какой рыбы она готовилась, на второе — рыбные котлеты, жесткие и колючие. По тем временам и это было неплохо.

Из Николаевска шли две дороги: одна — на Палласовку, где находились жена и сын Прошина, с нетерпением ждавшие его; вторая — на Кайсацкое, где, возможно, укрывались немецкие агенты и, надо полагать, готовились совершать преступления.

Решение могло быть только одно — ехать в Кайсацкое, быстрее включиться в розыск фашистских шпионов.

До райцентра добрались под вечер. В районном отделе секретарь и вахтер, начальник и сотрудники отдела были на выполнении оперативных заданий. Секретарь, миловидная девушка, пояснила, что начальник районного отдела и сотрудники собираются часов в девять-десять, обсуждают итоги дня и получают задание на следующий день.

Прошин позвонил в райком партии, ответил один из секретарей, который сказал, что ждет его.

Алексей Иванович Прохоров был избран секретарем Кайсацкого райкома осенью сорокового года. В начале войны попросился в армию, служил комиссаром батальона. В боях под Харьковом получил тяжелое ранение, в одном из саратовских эвакогоспиталей у него отняли правое легкое, весною сорок второго выписался из госпиталя и вернулся в Сталинградскую область, получил назначение на прежнее место. Тут же вскоре состоялась районная партийная конференция, Прохоров был избран секретарем и членом бюро райкома партии.

— Здравствуйте, Василий Степанович, присаживайтесь, расскажите, как Сталинград?

— Сталинград выстоит! — убежденно сказал Прошин, имея в виду недавнее указание Воронина о разминировании промышленных предприятий.

— Значит, не сдадим врагу города?

— Нет, Алексей Иванович, не сдадим!

Прохоров закашлялся, лицо побледнело, он достал из ящика стола порошок, налил воды из графина, чтобы запить.

— Что у вас?

— После ранения одно легкое напрочь отрезали, второе — тоже повреждено. Ничего, живу…

— Уборочную закончили? — спросил Прошин, чтобы отвлечь собеседника от грустных мыслей.

— Заканчиваем. Урожай приличный, людей не хватает, женщины да старики работают — техники маловато, вручную приходится. Спасибо соседям, помогают.

— Из Казахстана?

— Да, из Уральской области. Вы по заданию обкома?

— Нет. Я приехал помочь аппарату райотдела.

— Говорят, сброшены шпионы над нашим районом, с ног сбились — никаких следов. Может быть, случайный самолет вторгся сюда?

— Вряд ли, Алексей Иванович. Немцам сейчас туго приходится, просто так не станут летать.

Прохоров достал из папки сводки по хозяйствам и подробно рассказал о ходе уборки урожая, о подготовке к зимовке скота. Василий Степанович поблагодарил его за информацию и вернулся в райотдел.

Ночью состоялось совещание оперативного состава райотдела НКВД и милиции. Младший лейтенант госбезопасности Федоров, временно исполнявший обязанности начальника райотдела, доложил: в степи, примерно в десяти километрах восточнее села Кайсацкого, обнаружен брезентовый тюк весом около пятидесяти килограммов. Он в присутствии местных активистов, выступавших в качестве понятых, составил протокол обнаружения и опись содержимого тюка. Федоров называл пакеты с взрывчаткой, мотки бикфордова шнура, сухари, консервы…

Не оставалось никаких сомнений: тюк сброшен для вражеских агентов, для одного человека такой груз не стали бы сбрасывать. Если раньше кое-кто из сотрудников начинал сомневаться в целесообразности дальнейшего поиска, мол, ищем ветра в поле, то теперь все верили: шпионы уже сброшены, их надо найти и обезвредить.

В заключение выступил Прошин.

— Шпионы где-то рядом с нами, готовятся совершить черное дело. Надо полагать, ночью, сбросив тюк, они по какой-то причине задержались с высадкой, и груз упал далеко от места их приземления. Что надо сделать? Задействовать все оперативные возможности. Сколько бы агенты ни прятались, голод загонит их в деревни и села. Там нужно выявить и проверить всех, кто появился в эти дни. Переговорить с чабанами и пастухами: они день в степи и могли видеть появление чужих людей. Работу организовать умно, чтобы не вызвать переполоха среди населения и не насторожить шпионов. В противном случае они уйдут в Казахстан, и мы потеряем их след…

— Товарищ Федоров, вы не пытались организовать засаду на месте обнаружения тюка? — спросил Прошин, обращаясь к младшему лейтенанту госбезопасности.

— Думал, товарищ капитан. Но там голая степь, как на ладони, все за десять верст видно.

— Понятно.

До рассвета сидели Прошин, начальники райотделов НКВД и милиции, создали несколько поисковых групп, определили маршрут каждой группы, наметили, как «задействовать» оперативные возможности.

Штаб во главе с Василием Степановичем находился в райотделе, туда поисковые группы должны были сообщать о всех сигналах.

Около полудня Федоров и сержант милиции, оба одетые в штатское, на лошадке подъехали к чабанам, которые пасли большую отару тонкорунных овец на самой границе с Казахстаном.

Отвечая на вопрос Прошина о засаде, младший лейтенант сказал, что организовать ее в степи нельзя. Но Федоров был опытным оперативным работником: он и без подсказки Прошина не забыл побеседовать с пастухами, попросил их обратить внимание на возможное появление подозрительных людей в степи, в районе обнаружения тюка со шпионским снаряжением и в окрестных деревнях.

Тускло светило солнце, над степью висела сизая дымка. Навстречу им с лаем бросились два огромных лохматых пса; они крутились у ног лошади, подпрыгивали к ее морде, не подчиняясь окрику хозяина. И только когда тот щелкнул кнутом, собаки угомонились, легли в сторонке и косили на приехавших зеленоватыми злыми глазами.

Покурили, поговорили о погоде, о том о сем. Пожилой чабан отошел в сторонку, Федоров последовал за ним.

— Вчерась тут рыскал какой-то тип, — сказал старик, — допытывался, не попадался ли большой мешок. «Ты кто будешь?» — спросил я. Говорит: «Геолог, нефть здесь ищем».

— А куда он ушел?

— Вон в деревню, — чабан указал кнутовищем, — к Нюрке Заполошной присуседился.

— Заполошная, это фамилия ее?

— Нет, вакуированная, шумливая бабенка, прозвали Заполошной… Как въедете в деревню, от оврага вторая изба будет Акулины Никишиной, вот у нее та Нюрка и квартирует.

Старик назвал приметы неизвестного.

— Один он? Товарища с ним не было?

— Один, че-то больше не видно его. Может, уехал куда.

— А Нюрка Заполошная работает?

— Нюрка-то? Как не работать, на птичьем дворе, за курями ухаживает.

Федоров поблагодарил чабана и велел продолжать наблюдение.

В правлении колхоза застали председателя, дочерна загорелого мужчину, как оказалось, питерского рабочего, приехавшего в Заволжье двенадцать лет тому назад в числе двадцатипятитысячников.

Младший лейтенант объяснил председателю обстановку и попросил сходить к Никишиной, узнать, дома ли Нюрка и ее постоялец. Федоров и сержант укрылись поблизости.

По знаку председателя они вошли в избу, задержали неизвестного, который был сильно пьян и, как видно, плохо соображал, что происходит. При обыске обнаружили поддельные документы, план-схему местности с какими-то пометками, изъяли пистолет «браунинг» с четырнадцатью патронами, найденный под периной, четыре тысячи рублей крупными новыми купюрами. Задержанного доставили в Кайсацкое и после того, как тот протрезвел, начали допрос.

Он указал на удостоверение на имя геолога Григорьева Михаила Никаноровича и объяснил, что прибыл в Кайсацкую степь с целью разведки нефти, ожидает прибытия партии с оборудованием.

Однако легенда была явно неправдоподобной и противоречила документам, которые оказались у Григорьева.

— Назовите фамилию начальника нефтеразведочной партии, — предложил Прошин, — и где она постоянно находится.

Григорьев растерялся от, казалось бы, естественного и простого вопроса, молчал.

— Чего же вы молчите? Пошлем запрос и, если подтвердится, что вы работаете там, освободим.

— Соврал я, гражданин начальник, — тихо проговорил Григорьев, не подымая взгляда.

— Рассказывайте правду.

— Я заброшен немцами с заданием.

— Кто заброшен вместе с вами?

— Один я.

— Ну, Григорьев, вы осложняете свое положение, подумайте о своей участи… В степи нашли тюк, сброшенный для вас.

При этих словах Григорьев вздрогнул, по лицу пробежали судороги.

— Тюк весом более пятидесяти килограммов. Как же вы справились бы с ним?

— Ни о каком тюке я не знаю.

— Бросьте, Григорьев. Вы же чабанов спрашивали о нем.

— Ладно, пишите — все расскажу: потеряв голову, по волосам не плачут…

— Продолжайте. Повторяю вопрос: кто заброшен вместе с вами?

— Вместе со мною высадились еще три человека: Рыков Петр Семенович, Плакунов Иван Андреевич и Анатолий Коноплев, отчество его не помню.

— Где они сейчас?

— Не знаю. — И, должно быть подумав, что ему опять не верят, Григорьев добавил: — Я говорю честно, о них ничего не знаю. Получилось так: когда мы вытолкнули тюк, дверка самолета захлопнулась, что-то заклинило, и ее долго не могли открыть. Летчик сделал круг, первым выпрыгнул я, за мною должны были высадиться остальные… До рассвета я просидел в овраге, потом пошел к ближайшей деревне, недалеко от нее встретился с пастухами. Я назвался геологом и спросил, не видели ли они большой мешок и кого-нибудь из геологов. Пастухи сказали, что не видели. В деревне я познакомился с Нюркой… Поверьте, я не хотел выполнять задания немцев, — не умолкая, говорил Григорьев. — Думал, перебросят через линию фронта — плюну на них…

— Почему же не пришли с повинной?

— Жить хотелось.

— Струсили?

Григорьев рассказал, что после оформления вербовки его направили в Полтавскую разведывательную школу, находившуюся в бывшем монастыре, назвал многих преподавателей и агентов, обучавшихся вместе с ним. Сброшены они два дня тому назад на парашютах с транспортного самолета, имели задание — совершать диверсии на железнодорожной ветке Красный Кут — Верхний Баскунчак. На карте-схеме, изъятой при задержании, показал пометки, которыми были обозначены объекты диверсии.

— Однажды группу агентов Полтавской разведшколы, — рассказывал Григорьев, — возили на «экскурсию» в Варшаву. На бывшей даче Пилсудского им показывали немецкие пропагандистские фильмы.

Перед ними выступал начальник Варшавской школы ротмистр Марвиц, который приводил им в пример преподавателя Пауля Ределиса, успешно выполнившего задание в тылу Красной Армии и возвратившегося к немцам.

Эта фамилия показалась Прошину знакомой, и, напрягши память, он вспомнил: под именем Пауля Ределиса у немцев числится Валерий Лазаревич Риттенштейн, засланный ими в Варшавскую школу на длительное оседание. «Значит, поверили Риттенштейну, — подумал он, — надо сообщить в Центр способ связи с ним».

— Когда и где вы должны были встретиться с напарниками?

— Завтра, в зале станции Кайсацкой.

— Вы согласны помочь нам в их задержании? — спросил Прошин.

— Согласен, но… — Григорьев замялся и смутился.

— Договаривайте.

— Я не хочу, чтобы они видели меня вместе с вами. Неудобно…

— Хорошо, мы подумаем, как сделать это, — пообещал Василий Степанович и распорядился поместить Григорьева в камеру предварительного заключения.

Вечером Прошин и Федоров разработали план операции по задержанию вражеских агентов.

По старой привычке Василий Степанович остался ночевать в кабинете начальника райотдела, категорически отказавшись от приглашения младшего лейтенанта пойти к нему домой.

 

XVIII

28 сентября в назначенный час на станции Кайсацкая и на подходах к ней были расставлены засады из числа сотрудников райотдела НКВД и милиции.

Прошин вместе с задержанным Григорьевым и лейтенантом милиции находился в кабинете начальника станции, из окна которого хорошо просматривались все подступы к ней.

По плану намечалось задержать шпионов в помещении станции, чтобы не вызвать ненужного переполоха.

Федоров с группой работников милиции находился в комнате кассы и с получением сигнала от Василия Степановича должен был приступить к операции по задержанию. В зале ожидания сидели два сотрудника, экипированных под пассажиров.

В половине первого показался мужчина, в котором Григорьев сразу же опознал руководителя группы Рыкова. При допросе накануне Григорьев рассказал, что Петр Семенович Рыков окончил Варшавскую разведывательную школу абвера, оттуда был доставлен в Полтаву, открыто выказывал готовность верно служить фашистам.

О появлении агента Прошин по телефону предупредил Федорова, и у младшего лейтенанта, очевидно, не хватило выдержки.

Шпион едва успел войти в зал для пассажиров, как из своей засады выскочил Федоров и сотрудник милиции с пистолетами.

Рыков выхватил из кармана браунинг и в упор выстрелил в милиционера, второго выстрела он не успел сделать: Федоров опередил его.

Раненного в плечо милиционера отправили в районную больницу.

Агенты Плакунов и Коноплев в этот день на встречу не явились.

Кое-кто из оперативных работников высказывал предположение, что, услышав выстрелы, они скрылись, что ждать их теперь бесполезно, надо организовать поиск по району.

Узнав о том, что руководитель группы убит, Григорьев заметно воспрянул духом, стал вести себя проще и откровеннее. Он утверждал: Плакунов и Коноплев — люди аккуратные: не пришли потому, что заблудились или помешали другие серьезные обстоятельства; их надо ждать завтра, такая у них договоренность.

Зато Прошин переживал свою вину в неудаче операции. Как старший наряда, он обязан был предусмотреть необходимые меры безопасности, но не сделал этого, понадеявшись на опыт и смекалку помощников.

И когда Федоров стал корить себя за то, что проявил поспешность, Прошин слушал молча, не отругал младшего лейтенанта за его невольный промах, но и своей вины открыто не признал. «Чертово самолюбие помешало», — осудил он себя позднее.

Назавтра чекисты снова заняли свои места, чтобы задержать агентов. Плакунов пришел около двенадцати. Рослый, кряжистый тридцатилетний мужчина с крупными крестьянскими руками. И на этот раз наряд сотрудников ожидал в зале для пассажиров. Когда туда вошел агент, его бесшумно окружили и обезоружили.

На допросе Плакунов подтвердил: когда выбросили мешок с взрывчаткой, дверца захлопнулась, и ее с трудом открыли; пилот сделал разворот, и они стали высаживаться. Приземлились далеко друг от друга, сразу не могли встретиться и не нашли груз, поэтому выполнить задание не успели.

Он рассказал и о том, что вместе с ними летели еще три агента, — назвал их фамилии и приметы, — их должны были выбросить в районе станции Красный Кут Саратовской области. Через день после них, продолжал Плакунов, намечался вылет транспортного самолета с пятью агентами, фамилии их ему неизвестны, предположительно они должны высадиться недалеко от Астрахани.

Василий Степанович уже знал о выброске и задержании шпионов вблизи Астрахани, показания Плакунова свидетельствовали о том, что он говорит правду.

Григорьев и Плакунов мало знали о руководителе группы, но даже из того, что они рассказали, ясно вырисовывался тип подлого предателя и фашистского холуя.

Прошин дал указание: Григорьева и Плакунова вместе с их документами, изъятыми при обыске, и позднее обнаруженным шпионским снаряжением доставить в Ленинск, где в то время находилась следственная часть управления; не ослаблять розыск Коноплева. Вечером Василий Степанович выехал в Палласовку: срок командировки истекал.

Вот уже неделю Анну Николаевну угнетало беспокойное предчувствие: долго не было вестей от старшего сына Георгия и от мужа, находящегося в самом пекле; у младшего сына Бориса снова обострилось воспаление уха, его мучили сильные боли.

Сознание собственного бессилия вызывало обиду на себя и на врачей, выписывавших капли и микстуру, от которых, по ее разумению, нет никакого толку.

Анна Николаевна и Борис занимали комнату в административном корпусе кумысолечебницы; комната была светлая и просторная, но холодная, и мать с ужасом думала о наступлении морозов, потому что с дровами было плохо.

Совинформбюро сообщало о кровопролитных боях на северной и южной окраинах Сталинграда, и опасения за мужа не давали покоя. Она знала: Василий Степанович, если потребуется, не остановится ни перед чем, помнила, как отчаянно и самоотверженно он охотился за бандами в Нижнеломовских и Чембарских лесах в двадцатые и тридцатые годы.

Анна Николаевна бесцельно слонялась по комнате, пыталась вышивать, но все валилось из рук, отвлечься от тревожных дум о муже и старшем сыне не могла, хандрила и ждала горьких вестей о них.

Ночной стук в дверь перепугал Анну Николаевну. «Вот она, недобрая весть», — мелькнула догадка. Накинув на плечи фланелевый халатик, шаркая большими, не по ноге, тапочками мужа, подошла к двери.

— Кто?

— Я, Аня, открывай.

У Анны Николаевны захватило дыхание от внезапной радости, трясущимися руками пыталась отбросить крючок, но тот, как назло, туго застрял и не откидывался.

Когда Прошин вошел, она уткнулась лицом ему в грудь, тихо плакала и не могла слова вымолвить.

— Ну, будя, будя, чего ты, — повторял Василий Степанович, гладя жену по волосам и не зная, как успокоить ее.

Проснулся Борис, в одних трусах выскочил из постели и бросился отцу на шею.

За поздним чаем Прошин рассказывал жене и сыну о страшных разрушениях в Сталинграде, о мужественной выдержке его коллег — чекистов.

— Как головушка-то твоя? — спросила Анна Николаевна, прижимаясь щекой к плечу мужа.

— Ничего. Находит временами…

— Я извелась по тебе.

— Знаю, родная, но что могу поделать? Всем трудно сейчас…

Ссылка на то, что всем нелегко в это суровое время, мало утешала Анну Николаевну, по ее щекам текли невольные слезы радости и горя.

После завтрака Прошин отправился в райотдел, чтобы поинтересоваться, как идут дела, и позвонить в Саратов — договориться об устройстве Бориса в клинику медицинского института.

Из-за черты горизонта по-довоенному выкатывался золотистый диск солнца, по селу мирно бродили коровы и козы, у ворот лениво лежали степные волкодавы, а у завалинок хлопотали куры.

Начальник райотдела был так увлечен делами, что не поднял головы, когда вошел Василий Степанович.

— Здравствуй, Николай Васильевич! — приветствовал Прошин, подойдя вплотную к столу.

— Здравствуйте, — ответил начальник, не поднимая взгляда; узнав заместителя начальника управления, вскочил и стал торопливо одергивать гимнастерку. — Здравствуйте, — еще раз повторил он.

— Садитесь, — предложил Прошин, опускаясь на старинный стул с высокой спинкой. — Как дела?

— Вроде бы ничего. На рассвете пришел неизвестный, называет себя немецким агентом.

— Фамилия?

— Коноплев Анатолий Семенович.

— Коноплев? А мы его в Кайсацкой степи ждали. — Василий Степанович позвонил в Кайсацкое и дал распоряжение прекратить розыск Коноплева.

— Ну, давай поговорим с ним.

По звонку начальника райотдела ввели низкорослого худощавого мужчину лет двадцати пяти. Он беспокойно зыркал большими коричневыми кошачьими глазами, приглаживал растрепанные волосы.

— Ваша фамилия? — спросил Прошин, пока не предлагая сесть.

— Коноплев Анатолий Семенович.

— Когда и где родились?

— В восемнадцатом году, в городе Великие Луки.

— Где работали до войны?

— В школе, учитель начальных классов.

— Образование?

— Окончил учительский институт.

— В какой части служили?

— В девяносто девятой стрелковой дивизии, в должности командира пулеметного взвода, по званию лейтенант.

— Как попали в плен?

— На подступах ко Львову наша часть вступила в бой с превосходящими силами немцев, батальон, в котором служил я, попал в окружение, пытались прорваться, но… — Коноплев замолчал, потер покрасневшие веки.

— Продолжайте.

— Попали в плен к фашистам, как баранов, загнали за колючую проволоку… Или погибай, или ищи выход. Когда немецкий офицер вызвал меня на допрос, я повел себя так, чтобы привлечь его внимание…

Василий Степанович не раз слышал исповеди о том, что наговаривали на себя наши люди, чтобы добиться расположения немцев, поэтому не стал расспрашивать.

— Продолжайте, что было дальше?

— На втором или третьем допросе офицер предложил мне сотрудничать с ними, и я дал согласие. Сейчас казнюсь, а тогда в этом видел единственный путь выбраться из неволи… Может быть, меня расстреляют, — тихо проговорил Коноплев, — такую меру я сам определил для себя, но иначе поступить не мог.

— Как вам удалось уйти от напарников?

— Еще там я задумал явиться с повинной. Нас высадили ночью. На рассвете я сориентировался по карте и пошел на север, в сторону Палласовки, а мои напарники в это время, вероятно, пробирались на юг, к Кайсацкому, где был назначен сбор.

Коноплев собственноручно написал пространные показания о Варшавской разведывательной школе, программе обучения, распорядке дня, о преподавателях и агентах, обучавшихся вместе с ним.

— Были ли случаи возвращения агентов после выполнения задания в советском тылу? — спросил Прошин, надеясь получить подтверждение сведений о Риттенштейне.

— Что-то не помню такого случая, мне казалось, что все, кого перебрасывают за линию фронта, сдаются властям. Впрочем, как-то начальник разведшколы перед строем вручал бронзовую медаль «За усердие» одному из преподавателей, вернувшемуся после успешного выполнения задания.

— Фамилию его называли?

— Да, но я не запомнил, он, кажется, латыш по национальности.

— А лично видели того преподавателя? Каков он из себя?

— Видел. Примерно, моего возраста, высокий, стройный, чернявый. По виду можно принять за еврея или кавказца. По слухам, он тоже бывший лейтенант Красной Армии.

Прошин понял: речь идет о Риттенштейне и не стал больше расспрашивать, чтобы не выдать повышенного интереса к нему.

Коноплев подтвердил, что вместе с ним были заброшены в Заволжье агенты Рыков, Григорьев и Плакунов, где они и что стало с ними, не знает.

Пока Коноплев писал показания, Василий Степанович позвонил своему саратовскому коллеге — заместителю начальника управления НКВД, и тот обещал помочь устроить сына в институтскую клинику.

Прошин собрал оперативных работников райотдела, рассказал о положении в Сталинграде и опять твердо заявил: город Сталина не будет сдан врагу; выслушал их и дал советы, как лучше организовать чекистскую работу; распорядился об отправке явившегося с повинной Коноплева в Ленинск.

После этого на несколько минут забежал домой, объяснил Анне Николаевне, к кому обратиться в Саратове, и, попрощавшись с женой и сыном, покинул Палласовку.

Дорога подсохла, машина быстро бежала по проселку, словно по асфальтированной дороге, до наступления темноты без происшествий добрались до лесного кордона, где размещались некоторые подразделения управления НКВД.

 

XIX

Лишь на четвертый день Ася встретила рыжего лейтенанта. Принаряженная, она с беззаботным видом шла по улице, лузгала семечки. Вдруг возле нее остановилась легковая автомашина: из-за открывшейся дверцы высунулась рыжая голова лейтенанта.

— Девошка, гутен таг! — приветствовал немец.

— Здравствуйте.

— Ты где есть? Я тебя искаль.

— Здесь, у тетки.

Лейтенант вышел из машины, Ася протянула ему руку.

— Твое имя как есть? — спросил он, не выпуская из потной ладони маленькую детскую ручку.

— Ася.

— О! Ася есть зер гут! Хочешь ехать? — спросил он, показывая жестом на машину.

— Нет, боюсь: тетка заругается.

— Вечером я приходиль тетка. Корошо?

— Хорошо. А как твое имя?

— Вилли. Лейтенант Вильгельм Динглер, — представился рыжий.

Запас русских слов у лейтенанта был невелик, он безбожно коверкал их, но все-таки Ася поняла, что он обещает прийти в половине шестого.

Трушин и Ашихманов подготовились к встрече с лейтенантом Динглером, проинструктировали Асю и хозяйку, которая должна была радушно принять «освободителя». На этот случай Антонида Марковна достала со дна сундука заветную бутылку самогона — первача, которую берегла для сына. Бутылку распечатали, часть самогона отлили в другую посуду и разбавили водой — это для Аси. Немца хозяйка должна угостить первачом, Трушин незаметно опустил в бутылку бесцветные кристаллики снотворного, запах самогона начисто перебивал слабый привкус медикамента.

Лейтенант пришел в назначенное время, принес Асе плитку шоколада и букетик последних одуванчиков, Антониде Марковне вручил краюху белого хлеба.

Отвечая на расспросы Динглера, хозяйка рассказала, что мужа «убили» коммунисты, — на самом деле он погиб при аварии: ехал на тракторе по мосту, и мост провалился, — сын будто бы убит на войне. Потом Антонида Марковна переживала за эти слова. «Накаркаю беду на сыночка», — думала она.

Вилли охотно согласился выпить за здоровье Аси и хозяйки, после третьей рюмки он осовел, уже ничего не соображал и вскоре мертвецки заснул.

Трушин и Ашихманов затолкали спящего лейтенанта в погреб, крышку устлали соломой. Бросили корму козе. Ждали вечера, чтобы с наступлением темноты переправить его в овраг. К тому времени Динглер опомнится и будет в состоянии идти, нести на руках такую тушу было не по силам.

Минут через сорок заявился староста Хомяков. Встретив во дворе Антониду Марковну, он, как цепной кобель, набросился на нее.

— Почему не послала ко мне племянницу? — рычал он.

— Занемогла она, в огне лежит, — громко говорила хозяйка, надеясь, что Ася сообразит, что делать.

Когда вошли в избу, девушка лежала в постели, до подбородка укрывшись стеганым ватным одеялом. От волнения и выпитого самогона ее и впрямь бросило в жар.

Хомяков подошел к постели, приоткрыл одеяло.

— Что с тобою?

— Не знаю. Наверно, простудилась, — ответила Ася слабым голоском.

Староста принюхивался, — должно быть, запах самогона еще не совсем выветрился из избы.

— А что у тебя на чердаке? — спросил он ни с того ни с сего, обращаясь к хозяйке.

— На чердаке-то? — переспросила смышленая Антонида Марковна, чтобы найтись с ответом. — На чердаке мыши квартируют, вольготно им в прелой соломе.

Еще раз предупредив хозяйку об ответственности за укрывательство чужих, Хомяков вышел во двор, женщина последовала за ним. Староста зачем-то заглянул в сарай, коза встретила его протяжным блеянием.

— Гляди у меня, дознаюсь — вздерну, — снова пригрозил Хомяков, видно, холуйский нюх подсказывал ему, что в этой избе — непорядок.

Антонида Марковна взяла кастрюлю и стала доить козу. О ужас! Лейтенант так захрапел в погребе, что даже коза жалобно замемекала и заегозила. «А если бы староста услышал, — подумала хозяйка, — беды не миновать».

Трушин и Ашихманов чутко прислушивались к словам и действиям Хомякова и, если бы возникла опасность, пришли бы на помощь хозяйке. У них возникало желание — прикончить старосту, но после недолгого размышления пришли к единому мнению: преступные дела фашистского пособника не задокументированы и самосуд над ним не будет оправданным. Бывают собаки, которые лают, но не кусают; может быть, Хомяков из той породы.

С наступлением темноты Динглеру приказали выбраться из погреба, связали ему руки за спиной, оставив конец веревки, который в пути держал в руках молодой и сильный Сергей Никитич.

В течение ночи благополучно добрались до станции Воропоново и укрылись в глубоком овраге. День провели в гнетущей тревоге: мимо спасительного оврага с лязгом и грохотом шли танки, автомашины и мотоциклы. Правда, лейтенант Динглер вел себя разумно: ему пригрозили, и он без кляпа во рту послушно соблюдал тишину.

Вернувшись на лесной кордон, Прошин тут же вызвал Бориса Константиновича.

— Какие вести от Трушина?

— Все в порядке, Василий Степанович. Возвратились, привели «рыжего лейтенанта», мы допросили его и передали в штаб фронта.

— Овчина стоила выделки?

— Да, лейтенант Динглер сообщил важные сведения, аэродром у Карповки наши разбомбили, ни один самолет не поднялся с земли.

— Хорошо! А у меня тоже есть кое-что для тебя, — сказал Прошин и, повременив минуту, чтобы разжечь любопытство Поля, добавил: — Валерий Лазаревич Риттенштейн — преподаватель Варшавской разведшколы, награжден бронзовой медалью «За усердие».

— Это достоверно?

— Да, два агента подтвердили: один задержан, второй сам сдался… Борис Константинович, подготовь документ в Центр, я думаю, что пора устанавливать связь с ним.

Когда все деловые вопросы были рассмотрены, Прошин, находясь под впечатлением встречи с женой и сыном, спросил Бориса Константиновича о его семье.

— Как у всех, Василий Степанович, не до жиру — быть бы живу.

— Семья твоя плохо живет, в районе мне рассказали…

Василий Степанович написал записку и протянул ее Полю.

— Возьми и перешли жене, пусть переезжает в Палласовку, к моим на Кумыску. Комната большая, поместятся.

Поль прочитал записку. В ней Прошин просил Анну Николаевну потесниться и поселить в своей комнате семью Бориса Константиновича.

— Я не могу принять это, — отказывался Поль, положив записку на стол, — зачем стеснять, и так не мед там.

— Бери, бери, тебе говорят, — сердито сказал Прошин. — Знаю, не мед, но там хоть продуктами кое-как обеспечивают, а твои в Савинке вовсе голодают… Оттуда сколько до Палласовки?

— Километров двадцать.

— Пусть немедленно и переезжают. Если не хочешь потерять моего уважения, отошли записку.

— Большое спасибо, Василий Степанович, — взволнованно поблагодарил Поль и взял записку.

Отпустив Бориса Константиновича, Прошин тут же вызвал к себе начальника другого подразделения Коненкова.

— Никандр Иванович, как идет разминирование объектов? — спросил Прошин, поздоровавшись с Коненковым.

— Медленнее, чем хотелось бы.

— Почему?

— Бои идут у заводских стен, бомбежка и обстрел не прекращаются ни на минуту. В таких условиях, сами понимаете…

— Понимаю и все-таки напоминаю: вывоз «мыла» надо ускорить.

— Хорошо, товарищ капитан.

Работа по разминированию заводов оказалась даже труднее, чем закладка взрывчатки: дело в том, что к этому времени в городе фактически не было линии фронта, одну сторону улицы занимали немцы, другую — наши, в одном подъезде были фашисты, в другом — советские бойцы, мостовые либо завалены рухнувшими зданиями, либо заминированы.

Лейтенант госбезопасности Макеев Арсентий Васильевич возглавлял оперативную группу на металлургическом заводе «Красный Октябрь». В его подчинение было выделено несколько армейских саперов, и огромное предприятие за короткое время было так заминировано, чтобы в случае взрыва его немцы нашли бы одни развалины. Директор завода Матвеев, главный инженер Матевосян, входившие в штаб обороны «Красного Октября», с тревогой и болью в сердце ждали приказа городского комитета обороны. Но когда гитлеровцы начали штурм города, заняли Мамаев курган, Центральный вокзал, создалась реальная угроза захвата предприятия, а приказа все не было. Неужели завод достанется врагу в целости?

— Я предлагаю: людей эвакуировать за Волгу, а завод взорвать, — горячо доказывал главный инженер. — О нас просто забыли.

— Забыть не могли, и я не допущу взрыва без письменного приказа городского комитета обороны, — решительно возражал Макеев, помня указания начальника управления. И вот прибыл Иван Александрович Филиппов с пакетом из управления.

— Наконец-то, — облегченно вздохнул Матевосян, который был убежден, что получено распоряжение взорвать завод. — Мне тоже жалко, но это все же лучше, чем оставить врагу. Из двух зол выбирают меньшее, — сослался он на известную пословицу.

В пакете была записка за подписью Коненкова:

Завод не взрывать, немедленно разминировать и защищать всеми имеющимися средствами».

Последние слова записки, вслух зачитанной Макеевым, были заглушены восторженными возгласами, и, кажется, главный инженер радовался больше всех. В течение двух дней саперы, рискуя жизнью, вывозили «мыло»: немцы непрерывно обстреливали и бомбили завод, во многих цехах возникали пожары, в центре города шли жестокие бои, и от любого осколка машина с толом могла взлететь к небу.

Оперативная группа укрылась в тоннеле электроподстанции; вражеская бомба пробила перекрытие, один человек был убит, а лейтенант госбезопасности Макеев и его помощник по счастливой случайности отделались ранением и контузией, они были переправлены на лечение в левобережный госпиталь.

 

XX

В первых числах октября немцы снова предприняли ожесточенные атаки на северной окраине Сталинграда, в районе заводских поселков. Сражение развертывалось за важнейшие заводы: тракторный, «Красный Октябрь» и «Баррикады», продолжавшие в немыслимо тяжелых условиях выпускать вооружение и боеприпасы.

2 октября гитлеровцы овладели Орловкой, находящейся вблизи тракторного завода, немного продвинулись у поселков Красный Октябрь и Баррикады.

Части нашей 62-й армии, сдерживая яростный натиск, на некоторых участках успешно контратаковали и потеснили врага: заняли силикатный завод, закрепились на северном и юго-западном склонах Мамаева кургана.

Бои шли с переменным успехом.

В центральной части города, на фронте протяженностью в двадцать пять километров, фашисты сосредоточили семь пехотных, две моторизованные и три танковые дивизии, за сутки им с огромными потерями удавалось продвинуться на десятки шагов истерзанной сталинградской земли.

В те дни городской комитет обороны принял новое обращение к сталинградцам:

«Неоднократно намечаемые сроки взятия Сталинграда, — говорилось в обращении, — провалились. Германская пропаганда через своих шпионов, диверсантов, путем распространения листовок, а также другими средствами пытается запугать население, посеять сомнение в боеспособности наших защитников. На самом же деле положение защитников Сталинграда укрепилось. Страна направляет на помощь защитникам города лучшие боевые части. Они истребляют фашистские войска…»

3 октября в Николаевске состоялся десятый пленум областного комитета партии, который обсудил вопросы обороны Сталинграда, высоко оценил работу городской партийной организации (особо была отмечена деятельность Тракторозаводского и Краснооктябрьского районных комитетов партии), призвал трудящихся области, бойцов Донского, Сталинградского и Юго-Западного фронтов отстоять родной Сталинград.

Участникам пленума была сообщена радостная весть: в боях за поселок Верхний уничтожено сорок восемь танков противника.

В эти же дни в своей ставке «Вольфшанце» — «Волчье логово» — Гитлер поставил задачу срочно занять Сталинград.

Через неделю он сформулировал это требование более решительно и высокопарно: «Сталинград необходимо выломать, чтобы лишить коммунизм его святыни», и установил новый — который по счету?! — срок: Сталинград должен был взят к 20 октября.

Наступил день 14 октября, день назначенного германским верховным командованием последнего, генерального наступления, самой большой операции по захвату Сталинграда.

Этот день был началом еще более трудных испытаний для защитников города.

Немцы отовсюду стянули к волжской крепости пехотные и танковые дивизии, инженерные, авиационные и противотанковые подразделения и части.

Главные ударные силы врага наступали на заводы тракторный и «Баррикады». После авиационной и артиллерийской подготовки немцам казалось, что уничтожено все живое и они без сопротивления преодолеют полтора-два километра опаленной земли, отделяющей их от заводских корпусов. Но стоило им подняться в атаку, оживали развалины и камни, навстречу им летели гранаты и бутылки с горючей смесью, артиллерийские и противотанковые орудия в упор расстреливали вражеские танки; огонь автоматов и пулеметов косил гитлеровских головорезов. Словно из-под земли поднимались красноармейцы; фашисты смотрели на них со страхом и удивлением: откуда здесь люди, ведь каждый метр земли перепахан пикирующими бомбардировщиками с черными крестами; хваленые немецкие вояки поворачивали вспять, теперь их были единицы; сотни солдат навсегда остались среди обгоревших развалин.

…Борису Константиновичу Полю не давал покоя разведывательный орган, который разместился в Гумраке и, несомненно, засылал агентуру, вел подрывную работу.

После неудачной попытки с Красковым, отказавшимся идти в захваченный немцами Гумрак, Поль долго искал подходящего кандидата, но ничего не находил. Тогда Борис Константинович, не отказываясь от подыскания нужного человека, переключил внимание на допрос немецких военнопленных, рассчитывая этим путем получить интересующие его сведения.

Допросы пленных убедили Бориса Константиновича в том, что в сознании немецких солдат и офицеров происходит крутой поворот: недели две тому назад они верили в свою победу, а неудачи и поражения объяснили временными объективными причинами. Как видно, теперь многие из них стали прозревать, терять веру в победу и впали в пессимизм, стали охотно рассказывать о себе, отвечать на вопросы. Конечно, среди военнопленных есть и фанатики, которые демонстративно отказываются говорить, но они — не в счет.

Поль пригласил сотрудников отдела Трушина, Будникова, Ашихманова, Кочергина, попросил дать ему выписки о наиболее характерных заявлениях военнопленных. Вечером во время доклада за день поделился мыслями с Прошиным.

— О, это интересно! Надо подготовить спецсообщение для городского комитета обороны и Военного совета фронта. — Василий Степанович поднялся, подошел к Полю. — Это очень интересно! — повторил он. — Значит, зверь почуял свою гибель.

— Василий Степанович, я не придумаю, кого послать в Гумрак, хоть со стороны понаблюдать за абвергруппой?

— А что, если — Марию Ивановну и Марусю? — спросил Прошин. Двух разведчиц, Заворыкину и Кириченко, шутя так нераздельно и называли: «Мария Ивановна и Маруся».

— Идея. Как же я не вспомнил о них!

— Внимательно разберись и доложи.

— Хорошо!

— А спецсообщение — к утру. Успеешь?

— Раз надо — значит, успею.

 

XXI

В последних числах сентября штаб 13-й гвардейской дивизии покинул штольни, в которых он размещался после эвакуации на левый берег командного пункта управления НКВД: штольни не были достроены, из-за плохой вентиляции не хватало кислорода, люди задыхались, теряли сознание.

Генерал Родимцев приказал переместить штаб в большую водосточную трубу, также выходящую под волжскую кручу. Трубу спешно привели в порядок, оборудовали, и вроде бы получилось неплохо. В отличие от штолен здесь легче дышалось, но было сыро, многие начали кашлять. В той же трубе были медицинский пункт, где делали не только перевязки, но даже неотложные операции.

Ашихманов с утра посетил штаб дивизии и вместе с начальником особого отдела Борисом Михайловичем Симоновым обсудил совместные чекистские мероприятия.

Через несколько минут вошел лейтенант, адъютант начальника дивизионной разведки, и обратился к Ашихманову.

— Товарищ капитан, вас срочно просят спуститься вниз.

Сергея Никитича провели в землянку, плохо освещенную керосиновой лампой. На снарядных ящиках сидели женщина лет сорока, укутанная пуховой шалью, и молодая черноволосая девушка.

Это были Мария Ивановна Заворыкина и Маруся, только что возвратившиеся из-за линии фронта. Заворыкина доложила, что возле Красных казарм обнаружена батарея шестиствольных минометов; Маруся добавила: в трамвайном депо немцы организовали склад боеприпасов, в районе ликероводочного завода большое скопление военной техники…

Сергей Никитич поблагодарил женщин за ценные сведения, предложил им поехать в «Цыганскую зарю» и отдыхать, пообещав встретиться с ними.

Майор Симонов о полученных данных тут же информировал генерала Родимцева, и по его команде батарея гвардейских минометов произвела сокрушительный залп по обнаруженным объектам.

…Война застала Марию Ивановну Заворыкину в должности заместителя начальника политотдела совхоза «Красный Октябрь» Кайсацкого района. Первые месяцы она, как и все советские люди, верила, что фашисты будут быстро уничтожены. Но война затягивалась, и, когда немецко-фашистские захватчики приблизились к Сталинградской области, Заворыкина добилась через райком партии направления в партизанскую школу, но ее отчислили оттуда, и Мария Ивановна приехала в Сталинград, попросилась на прием к начальнику управления НКВД. Ее ввели в большой, светлый кабинет комиссара госбезопасности третьего ранга Воронина.

— Я слушаю вас, — проговорил Воронин, неохотно отрываясь от бумаг, он готовился к выступлению на пленуме областного комитета партии.

— Товарищ комиссар, я хочу бить фашистов! — твердо заявила посетительница.

Такая решительность понравилась Воронину, он вышел из-за стола, сел напротив Заворыкиной.

— А какие у вас данные для этого? — спросил комиссар, оглядывая худенькую женщину. «Сколько же ей лет? Судя по морщинам под глазами, за сорок», — подумал он.

— Данные? Во-первых, я коммунист! Во-вторых, хорошо знаю немецкий язык…

— Откуда?

— Росла вместе с немецкими детьми, научилась. Пошлите в тыл к фашистам!

— Вы где работаете?

Мария Ивановна назвала прежнее место работы и тоже стала разглядывать комиссара: белое, чистое лицо, доброе, залысины, холеные руки.

— А вы в райком партии не обращались по этому вопросу?

— Была, послали в партизанскую школу в Ленинск, а меня вытурили оттуда.

— Как это вытурили? За что?

— Говорят, здоровье слабое.

— А вы не согласны с этим? — спросил комиссар и еще раз придирчиво оглядел Заворыкину.

— Для того чтобы бить фашистов, здоровья хватит, а когда прикончим, тогда и вовсе не захочется помирать. Я не больная, товарищ комиссар, просто слабовата физически, но я выносливая… Мы с Марусей поклялись друг другу: если нас не пошлют, сами перейдем линию фронта.

— Нет, Мария Ивановна, так не годится: в подобных делах самодеятельность не приведет к добру… Хорошо, я поддержу вас, — сказал Воронин после минутного раздумья. — А не струсите?

— Я вижу, куда вы клоните: дескать, запугаю — откажутся. Боюсь или нет — это не имеет значения. Я хочу бить врагов, топчущих нашу родную землю.

— Кто такая Маруся?

— Она училась вместе со мною в партизанской школе, ее тоже исключили оттуда…

— Почему?

— Говорят, образования маловато. Мы же не собираемся учить фашистов политграмоте, мы будем бить их… Вон как Василий Иванович Чапаев, без всяких академий.

— Пример убедительный, ничего не скажешь, — Воронин улыбнулся. — Ну что ж, считайте, ваша просьба удовлетворена. Я сведу вас с хорошим человеком — все остальное будет зависеть от него и от вас.

— Спасибо, товарищ комиссар! А как с Марусей?

— Надежная девушка?

— Ручаюсь за нее, как за себя! Она сидит в приемной.

— Чего же не зашла вместе с вами?

— Постеснялась.

— Ишь ты!

Воронин вызвал лейтенанта госбезопасности Трушина и познакомил с Заворыкиной, а та свела Андрея Федоровича с Марусей.

Началась долгая и кропотливая подготовка: изучали азы топографии, немецкие танки, самолеты и орудия по подготовленному для этих целей фотоальбому и многое другое, что нужно знать разведчику.

Когда занятия подходили уже к концу, Мария Ивановна вдруг высказала недовольство.

— Андрей Федорович, а почему стрелять не учите?

— Стрелять вам не придется.

— Что же, мы палкой будем бить фашистов?

— Нет, Мария Ивановна, не палкой, а умом. Оружие вам нельзя иметь, обнаружат немцы — смерть.

Жизнь Маруси, ставшей верной напарницей Заворыкиной в рейдах по вражеским тылам, сложилась необычно.

Ее родители, цыгане по национальности, в первые годы Советской власти кочевали с табором по всей стране: от Молдавии до Байкала. Однако раньше других цыган поняли, что таборная жизнь не может дать полного счастья человеку. Люди работают, учатся, стремятся к свету, а цыгане мокнут под дождями, рожают детей в грязных кибитках, обманывают и воруют, а впереди — никакого просвета.

Вопреки угрозам таборного короля ее отец Петр Кириченко взбунтовался, бросил кочевую жизнь и стал кузнецом в колхозе, недалеко от Ставрополя Куйбышевской области. Несколько раз король подсылал к нему своих помощников, они стращали расправой, требовали, чтобы Кириченко образумился и вернулся в табор. Но Петр не испугался и не покорился, цыгане отступились от него.

Маруся училась, стала комсомолкой, получила специальность токаря, перед войной приехала в Палласовский район, начала работать токарем в Гмелинской МТС. Она была любимицей коллектива: черные, жгучие глаза, кудрявые волосы, певунья, а уж переплясать ее вообще никто не мог — это было в ее крови, как говорится, с молоком матери усвоено.

Маруся с большим трудом добилась направления в партизанскую школу. В райотделе НКВД, куда она обратилась, хорошо знали, что фашисты уничтожают цыган, пытались отговорить ее, предостерегали от опасности, но девушка категорически настаивала на своем, и просьбу ее удовлетворили. И когда страстная мечта Маруси была близка к осуществлению, ее вдруг отчислили из партизанской школы, объяснив это малограмотностью. Она возмутилась и вместе с Заворыкиной отправилась искать правду.

Легенда, которую выработали чекисты для Заворыкиной и Маруси, оказалась жизненной и убедительной, выдержала не одну проверку при самых трудных обстоятельствах.

Согласно легенде, Заворыкина приехала в Сталинград в начале сорок второго по эвакуации из Ленинграда, жила в поселке завода «Баррикады» с двумя детьми. В июне сорок второго года в Сталинград действительно было эвакуировано более девяти тысяч женщин и детей из западных областей страны.

Когда немцы заняли заводской поселок, Заворыкина будто была в центре города, ездила за продуктами; начались бомбежка и артиллерийский обстрел, и она долго не могла добраться до дома. Пришла в поселок, ее задержали немцы и вместе с другими жителями выдворили оттуда, она потеряла детей и вот уже много дней ходит по городу и его окрестностям в надежде найти детей или бывших соседей, которые могли бы сообщить что-нибудь об их судьбе.

Маруся должна была рассказывать свою историю: эвакуирована из Молдавии, в Сталинграде оказалась случайно, приехала к тетке, но нашла лишь разрушенный дом. Тетка или выехала куда-то, или погибла во время бомбежки. Не успела опомниться, немцы заняли район города, где жила тетка; других знакомых у нее нет и поэтому бродяжничает, как может, зарабатывая себе на пропитание.

Несколько дней тому назад в разрушенном доме случайно столкнулась с Марией Ивановной, та поведала о своей беде, и Маруся стала ходить вместе с ней.

Эта легенда в основе своей была правдоподобной: на самом деле многие обезумевшие матери разыскивали потерянных детей. Вместе с тем она оправдывала плохое знание Марией Ивановной и Марусей города, отсутствие знакомых и появление в разных районах.

Известно: русские женщины сердобольны, они поделятся последним куском хлеба с хорошим человеком, попавшим в беду.

Молва об убитой горем матери и о сопровождающей ее девушке разнеслась по захваченным врагом кварталам и улицам города, им сочувствовали, щедро помогали.

Однажды полицай задержал Марию Ивановну и Марусю, потребовал документы. Их окружили женщины, из толпы неслись выкрики: «Чего пристал? Не видишь, у матери такое горе, детей лишилась, а ты, изверг, придираешься! Свои они, мы знаем их…»

Женщины сами уже пересказывали полицаю историю Марии Ивановны, дополняя легенду новыми подробностями и подтверждая многими аналогичными случаями из жизни. И полицай отпустил их.

Позднее немецкие пособники так привыкли к Марии Ивановне, что при встрече с ней сами спрашивали: «Ну как, не нашла детишек?» — и сочувственно качали головой.

В другой раз Мария Ивановна и Маруся зашли в знакомый дом, обогрелись, чаю попили, по просьбе молодой соседки Маруся начала гадать на картах. На их беду, в дом зашел немецкий обер-ефрейтор. Кто знает, чего ему там понадобилось?

— О, ты есть ди цигайне!

— Нет, господин гауптман, я молдаванка. Родилась в Бессарабии. — Маруся нарочно назвала обер-ефрейтора капитаном, желая польстить ему и продемонстрировать свою неосведомленность в военных званиях.

— Скажи, скоро война капут? — спросил немец, кивнув на колоду карт.

Маруся долго тасовала карты, раскладывала, пощелкивая языком.

— Чей побед?

— Ничего не вижу. Все зависит вот от него, — сказала девушка, ткнув пальцем в крестового короля.

Обер-ефрейтору, видно, не понравился такой вызывающе-уклончивый ответ, он был бы удовлетворен, если бы Маруся сказала, что война кончится скоро и только победой Германии.

— Ты много говорить! — закричал немец и погрозил пальцем.

Через несколько минут после того, как он ушел, забежала соседка и предупредила:

— Бабоньки, уносите ноги: фриц пошел в комендатуру.

Мария Ивановна и Маруся поспешили покинуть гостеприимный дом…

Обо всем этом Ашихманов вспомнил под крутым берегом Волги, рассказывая о Заворыкиной и Кириченко начальнику особого отдела 13-й гвардейской дивизии.

Утром он зашел к Андрею Федоровичу, рассказал о встрече с Марией Ивановной и Марусей, о полученной от них информации и о том, какие приняты меры.

— Все правильно, — одобрил Трушин. — Сергей Никитич, начальник отдела дал указание — подготовить поездку Заворыкиной и Кириченко в Гумрак. Не удастся ли им что-нибудь пронюхать об абвергруппе-104. Как ты смотришь на это?

Ашихманов задумался, долго молчал, машинально потирая переносицу.

— Чего молчишь?

— Боюсь я, Андрей Федорович, за Марусю: видно же, что она цыганка, а вы знаете, как фашисты относятся к цыганам.

— Знаю. Но она же выдает себя за молдаванку, и ей верят.

— Пока верят, — согласился Сергей Никитич. — Ну что ж, давайте пошлем.

— Где они сейчас?

— В «Цыганской заре», у них все нормально.

— Ладно, посоветуемся с ними, потом доложим наше мнение начальству.

— Договорились.

 

XXII

В последние дни неожиданно похолодало, моросил нудный осенний дождь.

Прошин с утра чувствовал себя неважно: корежило, как он говорил в таких случаях, голова вроде бы и не болела, но и не была свежей.

Василий Степанович придвинул стопку серой газетной бумаги, надо было подготовить спецсообщение для Москвы и городского комитета обороны о положении в городе и подвести итоги работы управления НКВД за сентябрь. Обычно самой трудной для него была первая фраза документа, а на этот раз она родилась быстро и легко.

«За последние дни отмечается резкое ухудшение обстановки, — написал он и, подумав немного, продолжал: — Противник развивает наступление на северо-западные и северные районы Сталинграда, вышел к линии железной дороги СТЗ — город. Заняты Верхний поселок завода «Баррикады» и Горный поселок. Линия обороны проходит по территории завода «Красный Октябрь», «Баррикады» и по реке Мокрая Мечетка.

Группа немецких автоматчиков проникла в центральную часть заводской территории СТЗ. Многие цехи охвачены пожаром. Руководители завода и сотрудники управления НКВД принимают неотложные меры к тушению пожаров и эвакуации на левый берег наиболее ценного оборудования, но эта работа связана с большими трудностями, потому что в результате интенсивного артиллерийского обстрела полностью уничтожены ближайшие от завода переправы.

Наши войска, перейдя в контрнаступление, освободили правый берег Волги у тракторного завода и поселка Рынок; в районе заводов «Баррикады» и «Красный Октябрь» заняли три улицы.

На юго-западных окраинах города положение по-прежнему остается тяжелым.

В течение месяца управлением НКВД было задержано тридцать три немецких агента. — Далее называлось число дезертиров, мародеров и уголовников, а также количество наших разведчиков, направленных во вражеский тыл…

Фашистское командование усилило подрывную идеологическую работу против нас: разбрасываются многие тысячи листовок, в них распространяется провокационный слух о якобы предстоящей поездке В. М. Молотова в Берлин для заключения перемирия.

В Березовском и Ждановском районах вскрыты повстанческие группы, созданные бывшими белоказачьими офицерами, в прошлом привлекавшимися к уголовной ответственности за антисоветскую деятельность…».

На этом мысль Прошина была прервана. Позвонил начальник райотдела НКВД из Ленинска, лейтенант госбезопасности Усов.

— Василий Степанович, к нам пришел человек, говорит, что заброшен немцами. Хочет срочно встретиться с вами или с товарищем Полем.

— Сейчас приедем, — сказал Прошин и положил трубку. Первой догадкой было: вернулся кто-то из наших разведчиков. Но почему? Что там случилось?

Прошин разыскал Поля, и тут же они вместе поехали в Ленинск.

В комнату, где они разместились, вошел высокий мужчина лет тридцати, в новом красноармейском обмундировании со знаками старшины. Примечательны были его глаза: открытые, прямо-таки сиреневого цвета, виноватые и вместе с тем вопрошающие.

Убедившись в том, что перед ним те люди, с которыми он должен был встретиться, старшина вздохнул с облегчением.

— Я к вам с письмом от Валерия Риттенштейна, — сказал неизвестный.

Прошин и Поль удивленно переглянулись: ведь у немцев настоящей фамилии Риттенштейна не знают, он числится там как Пауль Ределис.

— Не удивляйтесь. Мы с Валерием старые приятели, вместе учились в военно-пехотном училище и служили в Прибалтике, в один день попали в плен, на какое-то время наши пути расходились, а потом вновь сошлись в Варшавской разведывательной школе… В околыше вот этой фуражки заделано послание от Риттенштейна. — Старшина снял с головы фуражку и показал, где находится письмо.

Борис Константинович достал из кармана перочинный ножичек, распорол околыш и достал листки тонкой бумаги, исписанные мельчайшим почерком. Никаких сомнений не было: это послание от лейтенанта Риттенштейна.

— Без подделки? — спросил старшина.

— Хорошо, — сказал Прошин, оставляя его вопрос без ответа: его раздражала самоуверенность неизвестного.

— Назовите себя, расскажите, как вы очутились здесь.

— Я Русин Герман Михайлович, в прошлую ночь выброшен с парашютами с немецкого самолета в районе села Заплавное.

— Кто заброшен вместе с вами?

— Еще четыре человека. Мы должны встретиться сегодня в двадцать часов на берегу Ахтубы, напротив станции Средняя Ахтуба.

Русин назвал шпионские клички — фамилий не знал — и внешние приметы напарников.

— С каким заданием прибыли?

— Главное — в нескольких местах взорвать полотно железной дороги и станционные сооружения.

— А не главное, попутное задание?

— Выяснить, осуществляются ли перевозки по Волге, какие грузы идут.

— Как вооружены агенты? — спросил Поль, до этого внимательно наблюдавший за поведением Русина. «Видимо, считает, что доставленное им письмо Риттенштейна послужит ему индульгенцией, снимающей все грехи, потому и ведет себя так уверенно», — подумал он.

— Два человека вооружены советскими автоматами, остальные — пистолетами. Прошу прощения, забыл. Вот здесь, — Русин осторожно дотронулся до воротничка гимнастерки, — зашита ампула с ядом. Начальник школы ротмистр Марвиц говорил, что яд испытан, убивает наверняка и безболезненно, — сказал Русин с иронией.

Борис Константинович подпорол воротничок и изъял ампулу.

— Как себя чувствует Риттенштейн? — спросил Прошин, хотя в голове его уже роились мысли — как лучше организовать задержание шпионов.

— Прекрасно! Ротмистр Марвиц ставит его в пример другим. Но Валерий — не холуй, он настоящий советский патриот. Я ему верю, как себе. Это он научил меня, как явиться с повинной. Говорит, мое письмо будет для тебя верным пропуском.

— Вы согласны помочь нам в задержании диверсантов? — спросил Поль.

— Да, конечно.

— Не струсите?

— Чего же мне бояться в своем отечестве? — улыбаясь, проговорил Русин.

Вечером место предполагаемой встречи агентов было незаметно оцеплено группами бойцов истребительного отряда во главе с оперативными работниками управления НКВД. Русин находился в составе группы, в которой были Прошин и Поль, руководившие операцией. Они укрылись в придорожных кустах и наблюдали за подходами к Ахтубе.

В начале девятого появились агенты Немов и Греков. Так их назвал Русин.

— Вон тот высокий, здоровый — Греков, — шептал Русин. — Он за старшего, ох и гад! В Польше вместе с эсэсовцами ездил по селам, собирал и отправлял в Освенцим евреев…

Было решено так: всех диверсантов пропустить к реке, а затем окружить и потребовать сдаться. Через плотное кольцо им не прорваться, а впереди — река, за ней тоже засада.

Показались еще двое — Зайцев и Андреев, они шли не спеша, о чем-то спокойно разговаривали, не подозревая об опасности.

Борис Константинович по цепочке передал команду — стягивать кольцо. И когда подошли близко к берегу, увидели шпионов: те стояли и совещались о чем-то.

— Вы окружены, — прокричал Поль, — предлагаем сдаться без сопротивления! В противном случае все вы будете уничтожены.

В ответ послышались ругань и автоматная очередь, потом одиночный выстрел. Вскоре на тропе показались Немов, Зайцев и Андреев с поднятыми руками.

— А где четвертый? — спросил Прошин, когда шпионы приблизились и бросили оружие.

— Там, — Немов кивнул в сторону реки, — он мертвый, я пристрелил его: живым он все равно не сдался бы, но могли быть жертвы.

Немов рассказал: когда они услышали приказание сдаться, Греков распорядился биться до последнего патрона, а если не удастся вырваться, воспользоваться ампулой. Это он открыл огонь из автомата.

Диверсанты сдали взрывчатку, запалы, рацию, около пятидесяти тысяч рублей, продукты, поддельные документы. После оформления ареста задержанных передали в следственную часть управления.

Весь вечер просидел Поль за посланием Риттенштейна, с трудом разбирая его бисерный почерк. Борис Константинович был поражен: на трех листках папиросной бумаги уместилось столько ценнейшей информации.

Риттенштейн сообщил: Варшавская разведывательная школа размещается в пригороде польской столицы Сулеювеке, известном как дача Пилсудского, находится она в ведении штаба Валли — особого штаба руководства разведывательной и диверсионной работы против Советского Союза, созданного в мае сорок первого года, за месяц до начала войны. Во главе штаба Валли стоит опытный офицер разведки Шмальшлегер.

В Варшавской разведшколе, писал Риттенштейн, большое внимание уделяется подготовке диверсантов. В этой школе организованы специальные лаборатории, которые возглавляют разведчики, имеющие инженерную подготовку, и ученые-химики; в них обучают подрывному делу и способам поджога объектов на «восточных территориях».

На соответственно оборудованном полигоне, укрытом в лесном массиве, сооружены макеты мостов, участки железнодорожного полотна, учебные аэродромы. Обучение ведется в условиях, максимально приближенных к настоящим. Говорят, есть указание самого шефа военной разведки адмирала Канариса, чтобы все офицеры разведки в целях совершенствования своего мастерства знакомились в обязательном порядке с Варшавским учебным центром.

Далее в письме назывались фамилии, звания и внешние приметы более тридцати преподавателей разведшколы, в их числе кадровые офицеры немецкой военной разведки, белоэмигранты и изменники Родины, бывшие командиры Красной Армии — тогда их еще не называли офицерами.

Сейчас в разведшколе обучается более двухсот курсантов, писал Риттенштейн. Здесь их называют «активистами». По виду и разговору, среди обучающихся немало уголовников. Большое значение придается воспитательной работе, точнее сказать, обработке в антисоветском духе.

В отличие от диверсантов, разведчиков обучают способам проникновения через линию фронта, парашютным прыжкам, методам сбора шпионских сведений, фотографии и топографии, большое место занимает огневая и физическая подготовка.

Тех и других наставляют тому, как вести себя на допросах в случае ареста, разрешают прослушивать некоторые радиопередачи из Москвы и разучивают новые советские песни, рекомендуется обращение «товарищ» в отношениях друг с другом.

Печати, справки об освобождении от военной службы, справки эвакогоспиталей, красноармейские книжки и другие фиктивные документы изготовляет группа «гехаймшрифтен», старший группы фельдфебель Рейнбергер…

Василий Степанович прочитал отпечатанное на машинке письмо Риттенштейна, потер от удовольствия руки.

— Молодец, Валерий! Ценная, весьма ценная информация!

Сведения, полученные от Риттенштейна, были сообщены в Центр, указан способ связи с Риттенштейном, и, как позднее стало известно, он до конца войны успешно выполнял задания чекистов во вражеском тылу.

— Василий Степанович, а не вернуть ли нам Русина туда, пусть на пару с Риттенштейном поработают, — сказал Поль, продолжая беседу.

— Не знаю, не знаю, — проговорил Прошин, выходя из-за стола. — Во-первых, ему трудно будет объяснить, как случилось, что четверо арестованы, а он один остался.

— Придумаем что-нибудь.

— Нет, Борис Константинович, не придумаешь: всякая придумка должна строиться на реальной основе. А если она на песке, то легко разрушится.

— А что во-вторых?

— Во-вторых, мы мало знаем Русина. Сюда он шел, спасая свою жизнь. А если там гестаповцы не поверят ему и будут допрашивать с пристрастием? Есть у нас гарантия, что он выдержит и не выдаст Риттенштейна? То-то и оно, что нет. И мы можем потерять так хорошо легализовавшегося нашего человека… Еще и в-третьих — теперь руководство Риттенштейном возьмет на себя Центр. Русину скажем спасибо, подготовь письмо на имя председателя военного трибунала, надо походатайствовать, чтобы исполнение приговора отсрочили до окончания войны, а Русина направили в действующую армию.

— Я понял.

— Что слышно о Марии Ивановне и Марусе?

— Пока ничего, ушли в Гумрак.

Поль попрощался и собрался было уходить, Прошин вернул его буквально от порога.

— Борис Константинович, давно собирался спросить, твоя семья переехала в Палласовку?

— Да, спасибо вам и Анне Николаевне. Сейчас они живут вместе, но моим обещают дать отдельную комнату.

— Вот и хорошо, а ты не хотел.

— Сп-пасибо! — еще раз поблагодарил Поль, чуть заикаясь. (Месяц тому назад во время сражения за переправу он был контужен и пока не освободился от легкого заикания.)

 

XXIII

Поселок Гумрак, растянувшийся вдоль полотна железной дороги, как бы разделился на две части. В центре поселка в уцелевших каменных зданиях разместились штабы и тыловые службы немецких пехотных дивизий и танковых корпусов, сражающихся на ближайших подступах к Сталинграду. Здесь улицы были забиты поврежденными танками, грузовиками и тяжелыми орудиями, под охраной одного-двух солдат высились ящики с авиационными бомбами, снарядами и гранатами; без конца сновали легковые автомашины со штабными офицерами.

В северной части, чуть поодаль от железной дороги копошился стихийно возникший муравейник — толкучка. Живуч род человеческий! Тут можно было купить все: громоздкую, старомодную ванну, очевидно снятую в разрушенном доме, ржавые гвозди, корешок горького хрена и сладкий камышинский арбуз весом в полпуда, волчий тулуп, самодельную мотыгу и швейцарские часы. Над толкучкой с ревом пролетали самолеты с черными крестами, поднимавшиеся с ближнего аэродрома.

Обе эти части поселка жили независимо друг от друга, каждая своими интересами, своими заботами, своими разговорами.

Мария Ивановна и Маруся влились в базарную толчею, для виду приценивались к предлагаемым вещам, а на самом деле присматривались к людям. Они искали сердобольную женщину, которая могла бы дать им приют в своем доме, а в случае опасности — защитить от расспросов и допросов. Правду говорят — свет не без добрых людей.

Мария Ивановна остановилась возле пожилой женщины, продававшей старую серую шаль из козьего пуха.

— Сестрица, ты местная? — как можно ласковее спросила она.

— Местная, голубушка, местная. Хочешь купить? Бери, отдам за бесценок.

— Не до покупок мне… Ты вот что скажи мне, сестрица: детей из Сталинграда сюда не привозили?

— Видела каких-то, но откуда они, не знаю.

Мария Ивановна рассказала легенду о пропаже своих детей.

— Говорят, немцы вывезли их куда-то, — пояснила она. — Вот и хожу, ищу. — Мария Ивановна вытерла слезу концом синего в белый горошек платка.

— Кто у тебя были — мальчики или девочки?

— Девочки: одной — семь, другой — пять… У самой здоровья совсем нет, спасибо вон Марусе: сжалилась, сопровождает меня… Маруся, подойди сюда!

Подошла Маруся, познакомилась с женщиной, та назвалась Прасковьей Ильиничной.

— Прасковья Ильинична, семья-то у тебя большая? — спросила Мария Ивановна, которая тоже назвала свое имя. — Не примешь нас денька на два?

— Какая сейчас семья? Муж в гражданскую погиб, сын на фронте под Москвой, дочку в неметчину увезли, — рассказывала Прасковья Ильинична, слезы ручьем бежали по ее дряблым щекам. — Не знаю, Мария Ивановна, что и ответить тебе. Уж больно лютуют фашисты: за плохое отношение к немецким войскам — расстрел, за уклонение от регистрации — расстрел, за появление на улице в вечернее время — расстрел, за укрывательство посторонних — опять расстрел…

— Мы будем тише мыши, а в случае чего — выдашь за сродственницу. Мужа-то как звали?

— Егором Ивановичем.

— Ну вот, подходяще, и я Ивановна. Значит, можешь сказать, что я твоя золовка.

— Ладно уж, приходите через часок, — согласилась Прасковья Ильинична и объяснила, как найти ее дом. Трудно сказать, что повлияло на ее решение: доброта или обещание хорошо заплатить. — Маруся-то цыганка, что ли?

— Нет, она из Молдавии эвакуированная.

— Ладно, приходите, — повторила Прасковья Ильинична. — Кому платок — пуховый, почти неношеный?..

Вечером за чашкой чая хозяйка была разговорчивей, чем на рынке. Она расспрашивала о положении в Сталинграде, о ходе и исходе войны.

— Удержат наши город-то?

— Непременно удержат, Паша, не сумлевайся в этом, — сказала Мария Ивановна, называя хозяйку по имени, переходя на «ты» и подлаживаясь под народный говор.

— Я почему спрашиваю? Уж больно они по-хозяйски ведут себя, словно на веки вечные пришли сюда. — Прасковья Ильинична подлила чаю гостям и себе. — Не стесняйтесь, берите хлеб, сахар…

— Из чего ты, Паша, заключила, что немцы чувствуют себя хозяевами?

— Как же не хозяевами? Советы и колхозы распускают, землю раздают в пользование своим холуям, с казачками заигрывают, — рассказывала хозяйка, утирая вышитым полотенцем пот со лба.

— Как заигрывают?

— Возрождают дореволюционные привилегии, создают казачьи части. Кто вступает в них, тому землю, лошадь, амуницию и оружие обещают…

— Казаки попадают на эту удочку?

— В семье не без урода, — сказала Прасковья Ильинична, — те, кто прятал свою ненависть к нашей власти, теперь рады… Откуда-то появились бывшие полковники, есаулы и хорунжии. Мы уж забывать про них начали…

— Наверное, фашисты в своем обозе доставили? — высказала предположение Мария Ивановна.

— Всякие есть, которые и тут выжидали…

Конечно, Прасковья Ильинична не все знала о заигрывании фашистов с казаками, она говорила только о том, что видела вокруг себя, хотя ее наблюдения и были верны.

Но и то, о чем рассказывала Прасковья Ильинична, представляло интерес для советских разведчиков: перед ними была поставлена задача — выявлять предателей и пособников, активно сотрудничающих с оккупантами.

Она называла фамилии станичных атаманов, старост и полицейских, которые вместе с немцами расстреливали и вешали советских патриотов, наказывали розгами за малейшее ослушание и неповиновение; и, совсем доверившись, передала Марии Ивановне пачку собранных ею приказов и распоряжений, подписанных пособниками фашистов. Наступит день, и эти материалы очень пригодятся.

Хозяйка показала белокаменный особняк (до войны в нем находились контора и магазин сельпо), где немцы допрашивают и пытают арестованных. Маруся терпеливо наблюдала за особняком, пытаясь разгадать, кто расположился там: полицейский участок или абвергруппа-104, о которой говорил Ашихманов перед их выездом сюда.

Однажды, проходя мимо, она заметила: во дворе работают русские военнопленные: колют дрова, таскают воду, топят печи.

Маруся, беззаботно щелкая семечки, подошла к забору и обратилась к тридцатилетнему солдату в вылинявшем красноармейском обмундировании, стоявшему у калитки.

— Тут не больница случайно?

— Здесь не лечат, а калечат, — грустно пошутил пленный. — А ты откуда взялась, красавица?

Подошел второй, совсем молодой парень, белоголовый и синеглазый.

— Здешняя. А сколько вас тут?

— Шестеро.

— А чего вы такие покорные? — подзадоривала Маруся.

— А ты кто такая? Чего душу бередишь? Иди своей дорогой.

— Мне что? Нравится быть холуем — пожалуйста. — Изобразив обиду, Маруся повернулась и не спеша пошла вдоль улицы.

— Не сердись, приходи еще! — крикнул вдогонку молодой; тот, что постарше, ушел в сарай.

Маруся остановилась, подумала минуту и снова вернулась к забору.

— Как тебя звать?

— Миша… Михаил.

— А этот почему такой сердитый?

— Все мы тут такие. Не от хорошей жизни, а куда денешься?

— А здесь что, полиция, что ли?

— Вроде бы. По-ихнему — абвергруппа называется.

— А кто начальник над вами?

— Капитан Эгон Гиллербрандт, злой, как цепной кобель.

— Чего же ты к своим не уйдешь?

— Немцы же кругом, — с детской наивностью ответил парень.

— Ну, служи, коли нравится. — Маруся почувствовала, что и так уж нарушила пределы дозволенного. «Волков бояться — в лес не ходить», — утешила себя и пошла, не оглядываясь. Михаил долго смотрел ей вслед, соображая, кто эта девушка и почему она так смело разговаривала с ним; обычно местные люди стороной обходят белокаменный особняк: знают, какое учреждение размещается в нем.

В проулке, недалеко от дома Прасковьи Ильиничны, Маруся повстречалась с высоким черноволосым мужчиной, с наручной повязкой «полицай», гулко топавшим по иссохшей мостовой.

Маруся отвела взгляд: она слышала, что на пьяных, сумасшедших и бешеных собак лучше не глядеть, тогда они не тронут.

Мужчина, должно быть заглядевшись на красивую девушку, не сразу сообразил, что надо бы проверить, кто она такая. Отойдя метров пять, он вдруг резко повернулся.

— Девушка, остановись!

Маруся подчинилась: бежать от длинноногого вооруженного полицая было бессмысленно.

— Чего хочешь? — спросила с недовольством.

— Ты куда идешь?

— Домой.

— Что-то я тебя раньше не встречал здесь?

— Между прочим, я тебя тоже не видела, — с вызовом ответила Маруся.

— Я тут недавно.

— Поэтому и не встречались.

— Документы есть?

— Ты всегда так начинаешь знакомиться с девушками?

— Как?

— С документов. Знаешь, милок, если не хочешь иметь неприятных объяснений с Эгоном… — Маруся назвала начальника абвергруппы по имени, тем подчеркивая свою близость с ним.

— Каким еще Эгоном?

— Не каким еще, а капитаном Эгоном Гиллербрандтом. Так что топай своей тропиночкой и не шейся понапрасну. Понятно?

— А ты откуда знаешь его?

— Это не твоего ума дело, милок… А ты не можешь назвать свою фамилию?

— Ладно, иди, иди! — Полицай сердито посмотрел на Марусю и опять гулко затопал сапожищами. Ему даже в голову не пришло, что такое отчаянное поведение девушки — просто ловкая игра и что фамилию Гиллербрандта она услышала лишь четверть часа тому назад. Он поверил ей и решил не связываться: знал крутой норов начальника абвергруппы.

Мария Ивановна, выслушав рассказ Маруси о встречах с пленными и полицаем, похвалила ее за находчивость и загорелась желанием помочь Михаилу и его товарищам, но скоро поняла, что это связано с риском для них самих, и заколебалась.

— Наверное, найдется такой, кто служит не за страх, а за совесть, — сказала она, вероятно убеждая в этом больше себя, чем подругу.

— Вот и я так подумала. Миша-то, видать, хороший парень, а тот — непонятный.

— Ладно, отложим до следующего раза, посоветуемся со своими, — сказала Мария Ивановна. — Аэродром ты хорошо разглядела?

— Шестьдесят восемь самолетов насчитала.

— Ого! Большой аэродром. Фамилию начальника абвергруппы крепко запомнила?

— На всю жизнь! — отшутилась Маруся.

 

XXIV

…В деревне Дубовый Овраг, в районе Сарпинских озер, под начавшим желтеть кустом акации весело постукивая молотком и что-то напевая себе под нос, устроился молодой сапожник, по виду совсем парнишка. Стояла пора бабьего лета, мягко грело солнце. Над головой парня, в негустой кроне акации шумно чирикали воробьи, в двух метрах от него устроились куры, опекаемые большим красивым петухом. Оранжевые возле шеи перья ближе к туловищу переходили в темно-бордовый цвет, а заканчивались зеленовато-синим отливом.

Когда возникала какая-нибудь опасность, петух вскидывал гордую голову и строго вопрошал: «Кто, кто, кто?».

Временами по деревенской улице с лязгом и грохотом проходили немецкие танки, бронетранспортеры, мотоциклы и грузовики с пехотой, оставляя после себя облака коричневой пыли. Одни сворачивали вправо или шли прямо, к Волге, другие — на север, в сторону Сталинграда.

Недостатка в заказах у парня не было: известно, обувь носится быстро, особенно у ребятишек — огнем горит, а купить новую пару в дни войны не просто. Работал сапожник на совесть: побывав у него в руках, ботинки становились лучше новых. Это был не тот сапожник, о котором вспоминают в недобрый час, а настоящий мастер своего дела.

Любовь к сапожному ремеслу появилась у Саши Филиппова с самого раннего детства. Едва научившись держать карандаш в руках, он стал рисовать не домики и цветочки, с чего обычно начинают дети, а сапоги, ботинки, туфли. Когда Сашу спрашивали, с чего это началось у него, он вздергивал плечами и смущенно отвечал: «Не знаю». Его отец, как-то присутствовавший при таком разговоре, пояснил: «Когда Сашка был ребенком, мы тогда жили в полуподвале, верхний край рамы санци́метров, — он говорил «санци́метров» и делал ударение на втором слоге, — на двадцать возвышался над тротуаром, из нашего окна были видны одни ноги. Поначалу Саша рисовал ноги, а потом стал — обутки».

После семилетки Саша поступил в сапожную мастерскую промартели имени Шаумяна. Способного ученика заметил пожилой закройщик и начал обучать своему ремеслу. Прошло чуть больше года, и ученик так освоил профессию закройщика, что своими предложениями и советами нередко ставил в тупик опытного мастера. «А ведь верно, так лучше», — соглашался тот после недолгих размышлений.

Саша завел альбом, в котором искусно рисовал красками модели мужской и женской обуви: сапоги и сапожки (хотя в те времена женщины, кажется, еще не носили сапожек), ботинки и туфли разных фасонов; они отличались цветом и узорной отделкой верха, пряжками и кнопочками, каблуками и носками — словом, ни одна пара не была похожа на другую.

И наверное, Саша Филиппов достиг бы полного совершенства в любимом деле. Но в начале августа, когда фашисты ступили на сталинградскую землю, Саша пошел в райвоенкомат и попросил зачислить его добровольцем в Красную Армию. Просьбу отклонили, сказали, что надо немного подрасти: внешне он выглядел моложе своих лет.

В управлении НКВД, куда он обратился с заявлением, его поддержали, рассудив так: где не пройдет незамеченным взрослый человек, там ящерицей прошмыгнет этот смекалистый и бесстрашный юноша.

Деревню Дубовый Овраг выбрали не случайно: там жили родители его друга, Федора Ельцова, и Саша раньше бывал у них.

Лейтенант госбезопасности Ашихманов заранее договорился с Ельцовыми о том, чтобы Саша временно пожил у них. Вскоре вся деревня знала: к Ельцовым приехал из города паренек с печальной вестью об их сыне Федоре, который ранен осколком и находится в больнице в тяжелом состоянии. В тот же день немцы вступили в Дубовый Овраг, и парень застрял здесь, печалится, что в артели, где он работал, сочтут за дезертира с трудового фронта. Парень совестливый, не хочет быть нахлебником у Ельцовых, вот и сапожничает, зарабатывает свой кусок. На его счастье, у хозяев дома нашелся сапожный инструмент; о том, что все это было заранее приготовлено, конечно, никто не догадывался.

Шли и пылили немецкие танки, коричневая пыль оседала на пожухлых листьях акации, на серой кепке Саши, скрипела на зубах, от пыли и ядовитых газов чесались веки и слезились глаза.

Но молодому сапожнику, казалось, все нипочем: постукивал молотком, мурлыкал какую-то песню.

А вот и заказчица: сгорбленная старуха с самодельной клюкой принесла в починку туфли внучки. «Сколько же ей лет? — думал Саша, разглядывая сморщенное, покрытое желтым цыплячьим пухом лицо старухи. — Наверное, не меньше ста», — мысленно решил он.

— Бабушка, сколько вам лет? — спросил Саша, положив на крышку ящика молочного цвета туфельки.

— Лет-то? А бог знает, до ста десяти считала, а потом бросила; видать, смерть забыла про меня, всех подруг позвала к себе, а я все топчу землю.

— Живите, бабушка, на тот свет нечего торопиться…

Осмотрев туфли, Саша вздохнул:

— Подметки нужны новые, а у меня нет.

— Посмотри-ка, голубок, вот это не сгодится? — Старуха достала из черной сумки и протянула крыло от старого седла. Саша помял толстую кожу, та не ломалась, и даже трещины не появлялись.

— Годится, бабушка. Вы далеко живете?

— Нет, вон в ентом порядке, — сказала старуха, показав куда-то высохшим пальцем.

— Заходите завтра, вечерком.

— Спасибо голубок, зайду. Дай бог здоровья тебе.

Охая и вздыхая, старуха пошла в конец деревни, тяжело опираясь на клюку. Когда она уже скрылась, Саша вспомнил: завтра он должен быть в селе Цаца, Сергей Никитич просил побывать там, узнать, какие немецкие части разместились там. Саша решил выйти из дому пораньше, чтобы к вечеру вернуться, а починенные туфельки занести самому.

Рядом заскрипела тормозами длинная автомашина с откидным верхом. К нему подошли два офицера, один был в форме капитана танковых войск, а второй, как потом выяснилось, переводчик.

— Господин капитан спрашивает, можно ли починить сапоги?

— Надо поглядеть.

Капитан поставил на сапожный ящик ногу и задрал носок. Опытный взгляд Саши сразу увидел отлетающую подметку.

— Это можно, — сказал он. — Снимайте, господин офицер.

Переводчик повторил его слова, капитан прислонился к штакетнику палисадника, и переводчик угодливо помог стянуть сапог с запотевшей ноги.

Пока Саша прибивал подметку, капитан и переводчик, не обращая на него внимания, оживленно и громко разговаривали между собой на немецком языке. Саша не очень хорошо знал немецкий, но все же понял, что они едут в Аксай, где организуется база по ремонту танков.

— Пожалуйста, господин офицер! — Саша протянул сапог капитану и добавил: — Сто лет не износится.

— Гут, гут! Спасибо! — поблагодарил немец, когда переводчик перевел слова Саши, и что-то еще сказал на немецком.

— Господин капитан спрашивает, не хочешь ли ты работать в нашей мастерской? — Переводчик посмотрел на офицера, а затем на Сашу.

— Не могу, у меня эпилепсия, часто бывают припадки, — соврал Саша: без согласования с Сергеем Никитичем не мог решиться на такой шаг. У него была врачебная справка, подтверждающая болезнь, но капитан понял слово «эпилепсия» без перевода и поверил, не потребовав документа; бросил Саше несколько монет, буркнул что-то и направился к машине.

Отложив все другие заказы, Саша починил туфли, которые принесла старуха, попросил хозяина вернуть их заказчице.

Рано утром он отправился в очередной рейд, намереваясь побывать в Цаце, Абганерово и Аксае: нечаянно подслушанный разговор о ремонтной базе завладел думами парня, ему не терпелось уточнить эти сведения. Со слов Ашихманова он знал, что превосходство в танках позволяет немцам развивать наступление, было бы хорошо разбомбить базу, чтобы свезенные туда танки не могли вернуться в строй.

Саша шел от деревни к деревне, ночевал, как говорится, у добрых людей, для маскировки принимал и исполнял заказы.

В Цаце ему рассказали, что немцы и их пособники переписали молодежь в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет, согнали на площадь, выступил какой-то полковник, по-немецки «оберст», обещал райскую жизнь тем, кто поедет в Германию. Говорят, наутро немцы мало кого нашли из тех, кого занесли в список: одни бежали из деревни, другие укрылись. Взбешенные фашисты и полицаи рыскали по дворам и забирали всех, кто попадался под руку. Вечером фашисты повесили трех командиров Красной Армии, получивших тяжелые ранения и попавших в плен, а также четырех юношей, у которых дома были обнаружены автоматы и винтовки. В облавах, как удалось выяснить Саше, больше других лютовал полицай Петр Дубовцев. По слухам, этот Дубовцев опознал на сборном пункте и предал советского подполковника, который в плену выдавал себя за рядового красноармейца.

В селе Абганерово Саша остановился у пожилой женщины; она рассказала ему о жестоких порядках, установленных оккупантами: каждый, кто будет задержан на улице после пяти часов вечера и до восьми утра, считается партизаном и подлежит расстрелу, все жители села обязаны выходить на поля, убирать хлеб для немцев; за невыход на работу — первый раз двадцать пять розог, второй раз — расстрел.

При выходе из села Сашу задержал полицай и доставил в полицейский участок. Часа два он сидел в заплеванном и прокуренном коридоре, о многом успел передумать: неизвестность всегда томительна. Наконец вызвали на допрос.

— Фамилия? — закричал полицай. Это и был тот самый Дубовцев, о зверствах которого поведала хозяйка.

— Филиппов.

— Сколько лет?

— Шестнадцать.

— Когда и зачем приехал в Абганерово?

— Иду к тетке в Аксай. Я больной, господин начальник, эпилепсия у меня. — Саша достал из кармана врачебную справку, разгладил ее и положил перед полицаем. Тот внимательно прочитал.

— Шизофреник, что ли?

— Не совсем, но иногда на меня находит.

— Ты знаешь, что без специального пропуска нельзя покидать село?

— Н-не, дяденька, клянусь всеми святыми, не знал об этом, отпустите, — канючил Саша, играя роль наивного деревенского паренька.

— На первый случай я всыплю тебе двадцать розог, а попадешься еще раз — петлю на шею накину. Понял? — Дубовцев вернул справку, увел Сашу в сарай, избил плеткой и отпустил.

До Аксая он дошел на третьи сутки. Над селом низко плыли темно-сизые, косматые облака, беспрерывно лил тихий и теплый дождь; на улицах кучками толпились немецкие солдаты, ревели тягачи, волоча обгоревшие танки.

Саше сразу же бросилось в глаза большое скопление разбитых танков на огороженной колючей проволокой территории машинно-тракторной мастерской.

Еще за околицей он встретил незнакомого старика с козой. Разговорились. Саша рассказал, что ходит по селам, сапожничает, попросился на короткий постой к старику, пообещав перечинить обувь. Старик охотно согласился, но тоже предупредил, что немцы и их холуи лютуют и что надо меньше показываться на улицах.

Бревенчатый дом под шатровой крышей стоял в крайнем порядке: огороды пестрыми лентами спускались к реке Есауловский Аксай. Старик и Саша незамеченными прошли задами.

 

XXV

Начальник управления Воронин начинал рабочий день рано, вызывал своих заместителей и выслушивал их ежедневные доклады о положении дел и о проведенных мероприятиях.

В этот день, как обычно, первым к нему зашел Прошин, привычно поздоровались, Василий Степанович без приглашения сел.

— Ну, что у нас сегодня интересного? — спросил комиссар, отодвигая папку с бумагами.

— Я подготовил справку о задержании вражеских агентов за первую половину октября. — Прошин протянул отпечатанный на машинке документ из четырех-пяти листов, соединенных проволочной скрепкой.

Александр Иванович взял справку и стал читать. В ней указывалось, что с 1 по 15 октября задержано и явилось с повинной восемнадцать вражеских агентов, излагались краткие характеристики на них.

— Какие меры приняты к задержанию диверсантов, сброшенных в районе Петрова Вала? — спросил Воронин, дочитав абзац.

— В район предполагаемой выброски выехали оперативные работники с бойцами истребительного батальона. Завтра я собираюсь поехать туда вместе с Кочергиным.

— Хорошо, — одобрил комиссар и продолжал читать справку, в которой далее указывалось: явился с повинной двадцатитрехлетний бывший лейтенант Красной Армии, захваченный в плен в районе Бреста и окончивший Варшавскую разведшколу.

— Нельзя ли через этого лейтенанта завязать игру с немцами и выманить других шпионов? — Воронин размял папиросу и как-то неумело закурил.

— Такая мысль у меня тоже возникла, — сказал Прошин. — Сообщение о благополучном приземлении он с нашего разрешения уже передал…

В этот момент через порог ступил дежурный по управлению и доложил, что прибыл командир 10-й дивизии войск НКВД полковник Сараев Александр Андреевич; эта дивизия была подчинена комиссару Воронину, и наиболее важные операции полковник Сараев согласовывал с ним.

— Зовите! — распорядился Воронин.

Четким армейским шагом Сараев приблизился к столу, крепко пожал руки начальнику управления и Прошину, с которыми не раз встречался по делам службы.

— Зашел попрощаться, товарищи. Получил приказ — отвести дивизию на переформирование: ряды наши сильно поредели… Что ж, товарищи, сердечное спасибо вам за все!..

Комиссар Воронин вышел из-за стола, обнял полковника и, по русскому обычаю, трижды расцеловал.

— Благодарю вас, Александр Андреевич! — сказал Воронин. — Дел у нас еще много, враг топчет нашу священную землю. Желаю вам новых боевых успехов и, как говорится, скорого возвращения с победой!

Василий Степанович пожал сильную руку полковника и тоже пожелал ему счастья и удач на суровых фронтовых дорогах.

И на этот раз Мария Ивановна Заворыкина и Маруся Кириченко благополучно пересекли линию фронта и; добрались до Ленинска, да еще привели с собою молодого парня, служившего при абвергруппе-104 и назвавшегося Михаилом.

Они перешли линию фронта ночью, без происшествий; в расположении наших войск их несколько раз задерживали и доставляли в особые отделы, военные контрразведчики знали о Заворыкиной и Кириченко, имели указания содействовать их работе.

О возвращении разведчиков с задания Ашихманов доложил Прошину: Поль и Трушин выполняли специальные задания на правом берегу, в осажденном городе.

Уже спустились густые сумерки, и Василий Степанович разрешил провести Марию Ивановну и Марусю к нему в кабинет, Михаила оставили в дежурной комнате.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте! — Прошин поднялся навстречу вошедшим и, улыбаясь, пожал им руки.

— Усаживайтесь, пожалуйста, кому где нравится, — пригласил он, показывая взглядом на стулья.

Женщины уселись и ждали вопросов.

— Ну что ж, Мария Ивановна, начинайте, расскажите, где побывали, чего повидали? — сказал Василий Степанович, обращаясь к Заворыкиной, как старшей по возрасту.

— Побывали в Гумраке, повидали многое. Фашисты по-хозяйски устраиваются на нашей земле, — начала Мария Ивановна и повторила слова Прасковьи Ильиничны: — Советы и колхозы распустили, землю раздают в единоличное владение своим холуям, заигрывают с казачками…

Заворыкина рассказала о принудительной мобилизации молодежи в казачьи формирования, назвала десятка полтора предателей и пособников оккупантов, передала пачку приказов и распоряжений, взятых у недавней хозяйки.

— Запуганы люди, живут в страхе, потому как фашисты за все грозятся расстрелом, и не только грозятся, но и исполняют угрозу… Мы привели парня, он может рассказать.

— Как это вам удалось?

— Это вон Маруся, она заворожила парня.

— Рассказывайте, как заворожили? — спросил Прошин, обратившись к Кириченко.

— Первый раз я увидела Михаила возле той самой группы, — Маруся смущенно улыбнулась, убрала смоляную челку со лба. — Понравился он мне, взгляд открытый, доверчивый. Там еще был один, постарше, видать, преданный немцам холуй. Вечером иду по улице и неожиданно встречаю Михаила, погуляли с ним. Я говорю: «Неужели тебе нравится прислуживать фашистам?» — «А куда денешься? — спрашивает. — На их стороне сила». — «А если, — говорю, — к своим махнуть?» — «Как перейдешь? Убьют». — «Хотел бы?» — «Еще как!» — «А другие не согласятся?» — «Не знаю, — отвечает он. — Может, согласятся, но не все. Один там есть — явный предатель». — «Как звать его?» — «Алексей Селиверстов».

Я велела Михаилу прийти ночью, пообещала помочь перебраться к своим.

— Рискованно! — заметил Сергей Никитич.

— Я и сама струхнула, и от Марии Ивановны нагоняй получила. Но, слава богу, не ошиблась: Миша не подвел меня.

Потом Маруся рассказала об аэродроме, где она насчитала около семидесяти самолетов, нарисовала его схематический план.

— Об абвергруппе Михаил лучше меня расскажет: он работал там.

Прошин и Ашихманов поговорили с разведчицами, поблагодарили за умелое выполнение задания.

— Езжайте в «Цыганскую зарю», отдыхайте. Сергей Никитич, проводите и скажите Федору, чтобы он довез их на моей машине.

Вскоре Ашихманов вернулся, и Василий Степанович велел пригласить Михаила.

Перед ними стоял молодой парень лет восемнадцати, со светлыми вихрастыми волосами и синими глазами.

— Садитесь! — пригласил Прошин, указав на стул.

Парень переминался с ноги на ногу, но сесть в присутствии двух командиров со шпалами на петлицах не решался. И только после повторного приглашения несмело опустился на стул.

— Расскажите о себе, все по порядку, — Василий Степанович сел на свое место.

— Фамилия моя Морозов, Михаил Тимофеевич. Родился в двадцать четвертом году в станице Багаевской Ростовской области, окончил десятилетку и добровольно пошел в Красную Армию. В августе под городом Калач наша рота оказалась в окружении, я был контужен и попал в плен. — Парень замолчал, пригладил льняные вихры.

— Продолжайте, — предложил Прошин.

— Волнуюсь, курить хочется, — смущенно проговорил парень.

Ашихманов протянул пачку «Беломорканала», Михаил взял одну папиросу.

— Ну вот, попал в плен, — сказал Михаил, выпустив сизое облачко, — всех, кто вместе со мною был, куда-то отправили, а меня немцы оставили при себе, на хозяйственных работах. Почему? Наверное, мне, выходцу из казачьего рода, доверяли больше, чем другим.

Отвечая на вопросы, Михаил назвал фамилии офицеров абвергруппы-104 и бывших красноармейцев, работавших там вместе с ним, рассказал об условиях содержания арестованных, в числе которых были итальянские, румынские и даже немецкие солдаты, привлеченные к ответственности за трусость и пораженческие разговоры, перечислил имена и приметы полицейских, участвовавших в расстрелах советских людей. Когда дошел до Алексея Селиверстова, заявил, что тот является осведомителем начальника абвергруппы капитана Эгона Гиллербрандта, подтвердив обвинения фактами из личных наблюдений, которые, надо сказать, были весьма убедительными. Был, например, такой случай: один боец в присутствии Михаила и Селиверстова высказал желание бежать из плена, сославшись на то, что возможность такая есть: охраняют их только ночью, и то не строго.

Утром его посадили за решетку; Михаил был уверен, что сделано это по доносу Алексея Селиверстова: больше никто не знал о разговоре и намерениях бойца.

— А один раз, — начал было Михаил.

— Минутку, — остановил Прошин. — Сейчас пройдете к Сергею Никитичу, он даст вам бумагу, и вы обо всем напишете. Хорошо?

— Ладно, — согласился Михаил, шмыгая простуженным носом.

— Сергей Никитич, проводите Морозова к себе и, когда все закончите, заходите, — сказал Прошин. — У вас там есть кто-нибудь?

— Алексей Дмитриевич Кочергин был на месте.

— Хорошо, идите.

Прошин и Кочергин поздней ночью возвратились из Камышинского района, в течение трех суток искали вражеских парашютистов, выброшенных вблизи поселка Петров Вал. Доложить начальнику управления о результатах поездки еще не успели.

В Камышин они приехали около четырех часов пополудни, хотя отправились в путь на рассвете: чтобы не попасть под бомбежку, нередко приходилось сворачивать с шоссе и ехать по разбитым проселочным дорогам.

Начальник горотдела рассказал: служба ВНОС зарегистрировала случай появления вражеского самолета над Петровым Валом. После разговора с Прошиным по телефону он вчера еще направил в район предполагаемой высадки немецких агентов оперативную группу, которую возглавляет младший лейтенант госбезопасности Кочин, никаких сведений от нее пока нет.

Василий Степанович и Кочергин, перекусив на скорую руку, выехали на место происшествия. Начальник горотдела хотел присоединиться к ним, но Прошин велел ему заниматься другими неотложными делами.

Кочина нашли в поселковом Совете, куда оперативная группа возвратилась после прочески прибрежных лесных участков и беглого осмотра балок вокруг поселка.

Петров Вал — крупный узел шоссейных дорог — жил шумно и оживленно: по улицам громыхали танки и бронемашины, направляясь к Сталинграду; грузовики и подводы с эвакуированными уходили куда-то на северо-восток; на рынке шла бойкая торговля хлебом, самогоном и разным барахлом. В такой толчее нелегко было обнаружить людей, которые могли бы привлечь внимание: все они, мечущиеся, орущие и разномастно одетые, казались подозрительными.

Прошин, Кочергин и Кочин, предварительно объехав окрестности поселка, разработали план расстановки сил: организовали засады на путях к ближайшим железнодорожным и шоссейным мостам, прочесывание лесных участков, балок и оврагов. Группа была пополнена за счет местного партийно-советского актива. Одновременно чекисты опрашивали старожилов поселка — шоферов, железнодорожников, рыбаков-любителей, которые могли заметить появление или продвижение подозрительных лиц.

Пожилой машинист паровоза Нелюбин рассказал, что вечером видел, как пять или шесть молодых мужчин с рюкзаками шли вниз по течению Иловли, туда, где она сливается с Мокрой Ольховкой. На рассвете там были сосредоточены основные силы опергруппы. Растянувшись цепочкой, начали проческу зарослей ольхи и тальника, продвигаясь к стыку рек. Алексей Дмитриевич и Василий Степанович шли недалеко друг от друга. Где-то слева, ближе к реке, началась перестрелка, они кинулись туда. На коровьей тропе, привалившись к осине, стоял молодой милиционер, сжимая руками левое плечо, гимнастерка под его пальцами темнела от крови. Пока Кочергин делал ему перевязку, милиционер рассказал, что он лицом к лицу столкнулся с неизвестным мужчиной, тот, опередив его, успел выстрелить из пистолета.

— Что же вы оплошали, могло быть хуже, — беззлобно заметил Прошин, понимая растерянность молодого сотрудника, может быть первый раз участвующего в операции по задержанию преступников.

— Виноват, товарищ капитан, все неожиданно случилось, — оправдывался милиционер. Но когда ему предложили идти к дороге, где стоят машины, он решительно отказался и вместе с ними продолжал путь к слиянию рек.

Впереди снова послышалась стрельба, а затем раздался взрыв. Когда Прошин, Кочергин и сотрудник милиции подбежали к товарищам, там было уже все закончено. Два агента, укрывшись под крутым берегом, обстреляли группу из автоматов. Младший лейтенант госбезопасности Кочин метнул гранату, один шпион был убит наповал, а второй — смертельно ранен. Остальные вражеские агенты сдались без сопротивления, они указали заросший овраг, где были укрыты взрывчатка, бикфордов шнур, взрыватели, радиостанция, провокационные листовки, запас продуктов.

Доложив обо всем этом Александру Ивановичу Воронину, Прошин вернулся к себе, пригласил Ашихманова и попросил доложить, что рассказывает о себе Морозов, работавший в абвергруппе-104.

— Да, не сладко им было там, — сказал Василий Степанович, прочитав объяснения Морозова.

Михаил писал, что, находясь при абвергруппе, они использовались на разных хозяйственных работах: пилили дрова, заготовляли воду, топили печи. Ночами вывозили в овраги и закапывали трупы расстрелянных. Бывали и такие случаи, когда их впрягали в крестьянскую телегу, загруженную камнями, кирпичом или бревнами, и они везли тяжелую поклажу к линии фронта, где строились оборонительные укрепления. Сопровождал немецкий солдат или ефрейтор с автоматом, покрикивавший на них, а иногда пускавший в ход казачью нагайку.

— Что же нам делать с ним? — спросил Прошин, отодвигая исписанные почти школьным почерком листы.

— Может быть, вернуть с нашим поручением в абвергруппу?

— Мало толку — неопытен; а потом жалко парня: погибнет он там ни за что ни про что. Отправим в военкомат, пусть воюет.

— Хорошо, Василий Степанович!

— А что ты приготовил для Марии Ивановны и Маруси?

— Я хотел послать их в занятые противником районы Сталинграда, возле немецкой комендатуры всякая сволочь собралась. Надо бы выяснить, что за типы там табунятся?

— Одобряю! Только хорошенько продумай, под каким предлогом они появятся у комендатуры.

— Легенда у них испытанная, а детали вместе с ними продумаем. Я доложу вам.

— А где ваши девушки, Ася и Рая?

— Сейчас они должны быть в Городище, жду вестей от них.

— Что слышно от Саши Филиппова?

— Недавно он передал интересные сведения через начальника особого отдела отдельной морской бригады майора Мокшина…

— Как, как вы сказали? — встрепенулся Прошин. — Майора Мокшина, говорите?

— Так точно, майора Мокшина, — повторил Ашихманов, не догадываясь, чем вызван такой интерес к Мокшину.

— Как его имя?

— Иван Иванович.

— Иван Иванович?! А каков он из себя?

— Ну, лет сорока пяти — сорока шести, невысокого роста, плотный, с походкой бывалого моряка. Знаете, Василий Степанович, у него есть смешная присказка — «куры-кочеты».

— Он! — обрадованно воскликнул Прошин. — Я начинал службу с ним, в одной комнате сидели. Отличный мужик! Как можно встретиться с ним?

— До него можно добраться только по Волге, а это, сами понимаете, опасно.

— Ладно, чего-нибудь придумаем… Какие сведения передал Саша Филиппов?

— О штабах, аэродромах. В Аксае оккупанты организовали базу по ремонту танков, свезли туда более полутораста разбитых машин… Вас не было, я докладывал об этом Борису Константиновичу.

— Молодец Саша! Толковый парнишка! — Прошин не раз встречался с Филипповым и всегда удивлялся его смекалке и бесстрашию.

Вечером Прошин вместе с Ворониным и другими товарищами переправился на правый берег Волги. В одном из цехов Красноармейской судоверфи состоялось торжественное заседание Сталинградского городского Совета, посвященное двадцать пятой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Вблизи линии фронта собрались члены областного и городского комитетов партии, депутаты, члены военных советов, представители воинских частей и предприятий.

Было принято обращение к бойцам, командирам и политработникам; их поздравили с замечательным праздником, пожелали новых боевых успехов и скорейшего разгрома врага.

Прошин возвращался с торжественного заседания окрыленным, даже головная боль, постоянно мучившая его, вроде бы отступилась. На душе было легко: на какое-то время забыл, что положение в осажденном городе остается по-прежнему тяжелым.

 

XXVI

Стояла по-осеннему хмурая, промозглая погода: то дождь сыпался как сквозь мелкое сито, то валил хлопьями мокрый снег. Над Волгой и Царицею, над Иловлей, Доном и Медведицей клубился молочно-белый вязкий туман, казалось, что уставшие бродить по небу облака опустились на землю, чтобы отдохнуть в речных долинах и балках.

День 19 ноября сорок второго года ничем не отличался от других, но этому дню суждено было войти в историю.

19 ноября в семь часов тридцать минут утра полки тяжелых гвардейских минометов Юго-Западного и Донского фронтов, начав артподготовку, дали первые залпы по местам сосредоточения немецких и румынских войск, а скоро двинулись вперед танки и стрелковые дивизии. Хотя плотный туман ограничивал возможности использования авиации и снижал эффективность артиллерийского огня, а раскисшее бездорожье мешало продвижению войск, операция «Уран» — разработанный Ставкой Верховного Главнокомандования и Генеральным штабом Красной Армии план окружения и разгрома немецко-фашистских полчищ в районе Сталинграда — осуществлялась с неумолимой и неизбежной закономерностью. На второй день перешли в наступление войска Сталинградского фронта. Наша армия решительно и окончательно захватила стратегическую инициативу.

Грандиозная по своим масштабам операция, в которой участвовали соединения трех фронтов, была подготовлена в условиях строжайшего соблюдения тайны и явилась для немецкого командования полной неожиданностью, вызвала в стане врага растерянность и ошеломление.

Через много лет Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков отметит в воспоминаниях:

«Наше превосходство над немцами ощущалось и в том, что Советские Вооруженные Силы научились сохранять в глубокой тайне свои намерения, производить в широких масштабах дезинформацию и вводить противника в заблуждение…

Оперативные просчеты немцев усугубились плохой работой их разведки, которая не сумела вскрыть подготовку нами крупнейшего контрнаступления в районе Сталинграда».

Недобитые гитлеровские генералы, пытаясь обелить задним числом свои промахи, напишут потом, что они знали или, по крайней мере, догадывались о предстоящем наступлении советских войск, но не могли предвидеть столь огромной силы ударов и небывалой в истории германского оружия катастрофы, а главное — не имели возможностей предотвратить ее.

Решающие сражения шли уже далеко от Сталинграда, но в самом городе еще более двух месяцев велись ожесточенные бои. Гитлеровцы с упорством обреченных предпринимали одну атаку за другой; иногда им удавалось отбить подъезд жилого дома или продвинуться от пролета к пролету в цехе.

В поселке тракторного завода эсэсовцы соорудили виселицу и повесили безвинных советских людей, укрепив у них на груди дощечки с надписью: «За укрытие партизан»; в одном из сел фашисты расстреляли группу детей в возрасте от десяти до четырнадцати лет. Материалы о кровавых злодеяниях оккупантов поступали от наших разведчиков, возвращающихся из вражеского тыла, о них рассказывали жители районов, освобожденных от немецко-фашистских захватчиков.

Сводки Совинформбюро сообщали об успешном продвижении советских войск в районе Среднего Дона, об освобождении городов и районных центров области, о пленении десятков тысяч румынских, итальянских и немецких военнослужащих, о сотнях уничтоженных вражеских самолетов, танков и орудий. Радостные вести укрепляли моральный дух защитников Сталинграда, уверенность в неизбежной и скорой победе.

На промышленных предприятиях и в обороняющих город частях проводились митинги и собрания, на которых зачитывались сводки Совинформбюро об успешном наступлении советских войск, обращение юбилейной сессии Академии наук СССР к сталинградцам.

«Вы показали, дорогие товарищи, — писали ученые, — что есть сила, которую не сокрушить ни огнем, ни железом. Это сила духа, сила патриотизма советского воина. Вы показали, что и развалины домов, и тихие улицы заводских поселков могут быть превращены волей советских богатырей в грозные, неприступные крепости…

Пройдут годы. Кости фашистских разбойников истлеют в сталинградских степях. На берегах Волги вырастет еще более прекрасный, еще более солнечный и богатый город. Но никогда народ не забудет тех, кто кровно отстоял наше будущее. Честь и слава вам, дорогие братья!»

И напротив, немецких солдат и офицеров, оказавшихся в «Сталинградском котле», все больше охватывали растерянность, уныние, сознание неизбежности разгрома.

Фронтовые политуправления и отделы распространяли в расположении врага тысячи листовок, открывавших немцам глаза на их безнадежное положение.

«Есть только один выход! — говорилось в одной из листовок. — Сдавайтесь в плен — вы останетесь живы и вернетесь на родину; или снимайтесь с фронта и уходите домой сами, убирайте с пути гитлеровских офицеров, эсэсовцев и всех, кто будет мешать».

Через громкоговорящие установки выступали видные деятели Коммунистической партии Германии — Вальтер Ульбрихт, Эрих Вайнерт, Артур Пик; их убедительные речи и горячие призывы, немецкие народные и революционные песни, которыми обычно заканчивались радиопередачи, пробуждали оболваненных солдат от фашистского угара, заставляли задуматься, искать выход.

Если при первых передачах немцы открывали огонь из автоматов и минометов, пытаясь нащупать и поразить установку, то позднее они стали отвечать трассирующими очередями, означавшими одобрение. Потом все чаще стали появляться перебежчики и целые группы солдат, сдававшихся в плен, несмотря на запугивания офицеров, говоривших им, что всех пленных русские расстреливают.

О настроениях немцев в те дни красноречиво говорят заявления военнопленных и обнаруженные у них неотправленные письма к родным и друзьям.

Перед Василием Степановичем Прошиным лежала стопка таких заявлений и писем, он брезгливо брал их в руки и читал, отбирая самые выразительные и характерные: по заданию начальника управления готовил спецсообщение «О падении морального духа немецких солдат и офицеров» для военных советов фронтов и городского комитета обороны.

В некоторых письмах солдаты с циничной откровенностью хвастались грабежами и жестокостью.

«Сегодня мы организовали себе двадцать кур и десять коров, — говорилось в одном из писем. — Мы уводим из деревни все население — взрослых и детей. Не помогают никакие мольбы. Мы умеем быть безжалостными. Если кто-нибудь не хочет идти, его приканчивают. Недавно в одной деревне группа жителей заупрямилась и ни за что не хотела уходить. Мы пришли в бешенство и тут же перестреляли их. А дальше произошло что-то страшное. Несколько русских женщин закололи вилами двух немецких солдат… Нас здесь ненавидят. Никто на родине не может себе представить, какая ярость у русских против нас».

Письмо потрепалось от долгого хранения в кармане, на сгибах кое-где порвалось. Видно, обер-ефрейтор так и не выбрал свободную от разбоя минуту, чтобы отправить его.

Василий Степанович отложил письмо, задумался: до какой низости может пасть человек, скатиться к своей первобытной звериной сущности. Почему происходит такое? Кровь пьянит?

Ответ на эти вопросы Прошин нашел в заявлении одного фельдфебеля: грабеж и жестокость поощряются офицерами, а их благословил на это сам фюрер.

«Когда мы занимали населенный пункт, — рассказывал пленный фельдфебель, — солдатам и офицерам предоставлялось полное право отбирать у населения все, что угодно, начиная от кур, свиней и кончая ценностями. Офицеры объясняли нам, что на это есть разрешение фюрера. Кто не хотел добровольно расстаться со своим имуществом или выказывал непочтительное отношение к немецким солдатам, тот расплачивался за это жизнью. Офицеры считали, что солдаты будут стремиться вперед, чтобы приобрести ценные вещи».

«Так сказать, материальный стимул для наступательных действий, — с горькой иронией подумал Прошин, откладывая заявление. — Ага, вот и о настроениях».

Один военнопленный солдат рассказал:

«То, что я увидел и пережил в первый день наступления русских, не поддается описанию. Кругом стоял кромешный ад. Казалось, что настал конец света. Уже в первый день русские вклинились в глубь нашей обороны, захватили много трофеев и пленных. Сопротивляться было совершенно бесполезно».

Еще более выразительно другое заявление:

«Наш путь к Сталинграду можно назвать дорогой мертвецов. Кругом стояли столбы черного дыма, слышались стоны и крики. Я терял рассудок. Счастлив тот, кому удастся унести отсюда целыми свои кости».

А вот неотправленное письмо командира батальона:

«От батальона не осталось в общей сложности и роты. Вчера мы взяли в плен пятнадцать русских, всех перебили. У них монгольские черты лица, и большинства плохо знает русский язык. Они чертовски упорны и дерутся до последней возможности. Танки у русских великолепны, и мы здесь здорово почувствовали их мощь. Т-34 — это самое лучшее, что создано до сих пор в области танков».

Прошин молча перечитывал протоколы допросов, заявления и письма немецких военнопленных.

Вечером Василий Степанович доложил подготовленный им документ Александру Ивановичу Воронину, тот подписал без замечаний.

— Не хочешь встретиться с земляками? — спросил Александр Иванович с доброй улыбкой, когда Прошин поднялся, собираясь уйти.

— С какими земляками?

— Приехала делегация из Пензы, она передает защитникам Сталинграда восемь авиаэскадрилий, построенных на средства пензенских колхозников.

— Всегда рад встрече с земляками, — улыбнулся Прошин.

— Одевайся и заходи ко мне. Сейчас поедем.

 

XXVII

В середине ноября защитники Сталинграда переживали критический момент. Фашистская авиация ожесточенно бомбила Сталгрэс и Бекетовку. 45-я и 193-я дивизии 62-й армии генерал-лейтенанта Чуйкова вели тяжелые бои в районе заводов «Красный Октябрь» и «Баррикады». Положение обострялось тем, что на Волге начался ледостав, причалы бездействовали, и снабжение войск боеприпасами и продуктами сильно затруднялось.

Мало кто знал, что именно в те дни на КП 57-й армии, которой командовал генерал-майор Толбухин, представители Ставки Верховного Главнокомандования Жуков и Василевский уточняли последние детали мощного контрнаступления советских войск.

14 ноября начальник управления Воронин вернулся из штаба Сталинградского фронта и вызвал к себе старшего лейтенанта госбезопасности Поля.

— Борис Константинович, у меня есть для вас несколько необычное поручение, — начал Воронин, — составы с воинскими грузами Продвигаются нетерпимо медленно, может возникнуть недостаток в боеприпасах. Вам надлежит выехать на место, разобраться в причинах задержки воинских транспортов.

— Я вас понял, товарищ комиссар!

— Вот командировочное предписание. — Воронин протянул листок из служебного блокнота с типографским текстом в верхней части: «Член Военного совета Сталинградского фронта».

Поль шагнул к столу, взял листок и прочитал:

«№ 1411-1

Член Военного совета Сталинградского фронта А. Чуянов».

14 ноября 1942 года.

Удостоверение.

Тов. Поль командируется Военным советом фронта на станцию Эльтон для продвижения воинских транспортов. Всем организациям предлагается оказывать т. Полю полное содействие в выполнении возложенного задания.

На тов. Поля возлагаются полномочия всех виновников в задержке продвижения воинских транспортов привлекать к суровой ответственности по законам военного времени.

— Задача ясна?

— Да! — коротко отрапортовал Поль. — Когда можете выехать?

— Через час.

— Добро! — Воронин пожал руку Борису Константиновичу и пожелал успехов.

Сотрудники управления были посланы и на другие участки железной дороги Красный Кут — Верхний Баскунчак.

Причиной задержки воинских составов чаще всего было отсутствие порядка и дисциплины. Наделенные большими полномочиями, чекисты в считанные дни устраняли неразбериху — продвижение поездов убыстрялось.

В последних числах ноября Поль получил новое задание и с группой оперативных работников выехал в село Капустин Яр, расположенное в живописной местности на правом берегу Ахтубы, там скопились тысячи румынских военнопленных, захваченных нашими войсками в первые же дни Сталинградского наступления.

Перед самым отъездом Поля и его сотрудников приняли Воронин и Прошин.

Они рекомендовали отобрать из числа военнопленных старших офицеров, прогрессивно настроенных лиц, а также тех, кто располагает нужной информацией и готов сообщить интересующие чекистов сведения, провести разведывательные допросы по специально выработанной программе, включавшей перечень важнейших проблем Румынии: экономическое положение, политическая обстановка, военная промышленность, моральный дух войск, их отношение к немцам…

За два-три километра до села стали попадаться военнопленные, свободно бродившие в пойме между Волгой и Ахтубой.

Лагерей для их содержания в прифронтовой полосе тогда еще не было.

Когда подъехали к колхозному полевому стану, возле машины столпились румынские солдаты.

Из бригадного домика вышли сержант и несколько красноармейцев, которые составляли конвой и охрану.

— Товарищ сержант, сколько их у вас тут? — спросил Поль, обратившись к старшему конвоя.

— А кто их считал! — озорно ответил тот.

— Как же так? А если разбегутся?

— Куда им бежать, сами сдались в плен. И что я могу сделать с такой охраной? — Он указал на десяток красноармейцев, стоявших за его спиной. — Не беспокойтесь, товарищ майор, — продолжал сержант, обращаясь к Борису Константиновичу, у которого было по две шпалы на петлицах, — вот хлеб привезут — все соберутся, как мухи на сахар слетятся. Вон видите, подтягиваются отовсюду: думают, вы хлеб привезли.

— А не воруют?

— Вроде бы нет. Люди зорко смотрят за ними, пресекают всякие попытки…

— Ну ладно, сержант, мы не будем вмешиваться в ваши дела, нам нужна помощь…

Поль рассказал о том, какая категория военнопленных интересует чекистов.

— Стало быть, вам нужны зубры. Их-то я все-таки охраняю, — усмехнулся сержант. — В домике у меня два «колонеля», полковника по-нашему. Забирайте, и нам свободнее будет. Как говорится, баба с возу — кобыле легче, — шутил разговорчивый сержант.

— По-русски говорят?

— Те нет, — сказал сержант, кивнув на домик, — а вообще найдем и таких… Белик, иди сюда! — крикнул сержант.

К нему подбежал худощавый, среднего роста лейтенант с острыми черными глазами и вытянулся по стойке смирно.

— Ты поступаешь в распоряжение майора. Ясно?

— Так точно! — отрапортовал лейтенант.

Борис Константинович отозвал лейтенанта в сторонку и объяснил, какая помощь нужна от него.

— Я понял, господин майор! Здесь офицеров не одна сотня, многих знаю, помогу вам, — услужливо говорил Белик.

Они переходили от одной группы пленных к другой, и лейтенант называл офицеров по званию и доверительно сообщал: «племянник одного из лидеров либеральной партии», «только что вернулся из Румынии», «старый штабист», «офицер контрразведки»…

— Этот немного знает по-русски, вместе с вами воевал против германцев в первую мировую войну, — проговорил лейтенант, указав на седого майора.

Тот заметил обращенные на него взгляды, подошел к Борису Константиновичу и представился:

— Майор Пашов. Здравствуйте, господин майор! — проговорил он с большим акцентом.

— У вас русская фамилия? — спросил Поль.

— Нет, я руманяшты.

Оказалось, что майор знает лишь несколько русских слов, но его спокойствие и открытое лицо внушали доверие и симпатию. Его также включили в число отобранных для допроса старших офицеров.

В одной группе военнопленных Поль услышал беседу двух солдат, в которой прорывались русские слова, произносимые довольно чисто.

— Кто такие? — спросил Поль.

— Это русские, — ответил лейтенант. — Раньше русских не брали в румынскую армию, а с лета этого года призывают.

— Как призывают? На оккупированной территории, что ли? — удивился Поль.

— Нет.

Лейтенант рассказал: на черноморском побережье Румынии есть несколько русских поселений. Какие-то сектанты, молокане или староверы, переселились туда, кажется, еще при Петре Первом, спасаясь от преследований за свои религиозные убеждения.

Борис Константинович пытался поговорить с солдатами, но те плохо понимали его. Они разговаривали на каком-то древнерусском наречии и не знали современного русского языка.

Несмотря на это, Поль взял одного из солдат, который показался ему более развитым, в качестве запасного или контрольного переводчика.

Всех отобранных доставили в Ленинск и разместили во дворе райотдела НКВД, там была полевая кухня, и румынские офицеры быстро включились в работу: чистили картошку и рыбу, мыли посуду, пилили и кололи дрова, готовили себе еду. Эти солдатские обязанности, видимо, не смущали подполковников и майоров: они шутили, смеялись и козыряли любому русскому человеку, входившему во двор. «Колонели» были освобождены от дежурства по кухне.

Допросы шли медленно: переводчик Белик слабо знал румынский язык, часто вставал в тупик, а солдат оказался вообще непригодным для этой цели — ни по-русски, ни по-румынски не знал политические, экономические, военные и технические термины.

Однако выход был найден: подготовили и раздали офицерам вопросник на румынском языке. Каждому офицеру дали бумагу и ручку, рассадили их по три-четыре человека в комнате под наблюдением оперативного работника. Переговариваться пленным было запрещено. Все они добровольно и, надо сказать, откровенно отвечали на поставленные вопросы. Лишь офицеры разведывательной и контрразведывательной служб вначале пытались скрыть правду, но потом и они, боясь потерять доверие со стороны допрашивающих, стали писать откровенно, некоторые даже изъявляли желание вести нужную русским работу в румынских войсках. Их передали в распоряжение разведотдела фронта.

Офицеры охотно рассказывали о том, что война не пользуется популярностью у румынского народа, что рядовые члены царанистской и либеральной партий находятся в пассивной оппозиции к фашистскому режиму Антонеску.

Те, кто недавно побывал на родине, сообщили: нефтяная промышленность сильно разрушена советской и союзной авиацией, на промыслах бушуют пожары, Румыния испытывает острую нужду в нефтепродуктах. Большой урон бомбежки наносят заводам, выпускающим вооружение и боеприпасы. Моральный дух не только солдат, но и офицеров сильно подавлен.

— Советские войска не встретят серьезного сопротивления на участках, где находятся румынские войска, — показал майор Пашов.

Когда солдаты увидели в колхозах и совхозах Украины тракторы, комбайны и сеялки, а жителей сел и деревень хорошо одетыми и обутыми, они поняли: фашистские агитаторы обманывали их, говоря о том, что сельское хозяйство в Советском Союзе запущено, а крестьяне разорены. Солдаты сравнивали условия жизни колхозников и румынских крестьян, сравнение это было не в пользу последних. Все колхозники ходят в кожаной обуви, тогда как румынский селянин покупает одну пару такой обуви на всю жизнь и носит ее только по большим праздникам, рассказывал Пашов. Наглядные примеры сытой и обеспеченной жизни русских крестьян заставляли румынских солдат задуматься о собственных делах.

— Знаете, что они говорят? — спросил Пашов и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Они говорят: не надо воевать с русскими, надо учиться у них.

Многие офицеры хорошо понимали, что их родина фактически оккупирована немецкими фашистами. Даже на фронте гитлеровцы смотрели на своих «союзников», как на людей второго сорта: их хуже обеспечивали оружием и боеприпасами, с перебоями снабжали продуктами питания.

— Дня за два до того, как наша часть сдалась в плен, — рассказывал майор, — ко мне пришла солдатская делегация. «Если завтра не привезут хлеб, — говорили солдаты, — мы оставим окопы и пойдем обедать к русским».

Рассказы майора Пашова, — его допрашивал Борис Константинович лично, — вначале вызывали сомнение, не пытается ли он обелить действия румынских военнослужащих, чтобы представить их и себя в более выгодном свете?

— Я вижу, вы не верите мне, — сказал майор. — Я старый человек, говорю только правду и прошу верить мне. Вы не ошибетесь, майор, если сформируете из пленных румын воинские части и пошлете против немцев. Они будут хорошо воевать, лучше, чем против вас… Когда нас переправляли через Волгу, с нами была небольшая группа немцев. Румынские солдаты побросали их за борт, в реку. Наши солдаты ненавидят немцев…

Полученные сведения были включены в спецсообщение, которое позднее подготовили Прошин и Поль. Большой аналитический документ был направлен в Генеральный штаб Красной Армии и в Наркомат внутренних дел и, надо полагать, имел определенное значение при разработке планов советского командования.

 

XXVIII

В немецкой комендатуре, разместившейся вблизи бывшего Элеадоровского монастыря, в так называемом Третьем доме Советов, офицеры СД — службы безопасности и полевой жандармерии — по-прежнему истязали советских патриотов, комендант Леннинг, все еще веря в то, что Сталинград будет немецким, издавал приказы и распоряжения, продолжал насаждать «новый порядок» в занятых немцами частях города. Леннинг имел большой опыт в таких делах: до прибытия сюда был комендантом Полтавы и Ворошиловграда, где по его приказам были повешены и расстреляны сотни безвинных советских людей.

В осажденный город он приехал вместе с передовыми частями, создал комендатуру со штатом около ста тридцати человек. При комендатуре действовал «военный суд», штамповавший по указанию коменданта смертные приговоры не только в отношении советских граждан, но и немецких военнослужащих, обвиненных в трусости и паникерстве.

В субботний вечер полицай доставил в комендатуру Марусю Кириченко. Какой-то мародер-перебежчик донес, что видел ее на улицах, контролируемых русскими, он утверждал, что обознаться не мог: такую красивую и приметную девушку один раз увидишь — запомнишь на всю жизнь.

Марусю посадили в одиночную камеру и в течение суток не вызывали: надо полагать, рассчитывали таким путем оказать психологическое воздействие на задержанную, сломить ее волю к сопротивлению. Спертый воздух камеры, в котором были густо перемешаны запахи конюшни и сортира, вызывал тошноту, несколько раз ком подкатывал к горлу, приходилось напрягать усилия и волю, чтобы сдержаться. Но человек, справедливо говорят, ко всему привыкает, — на вторые сутки Маруся притерпелась к запахам и уже легче переносила их.

В ту бессонную ночь Кириченко тревожил один вопрос: почему ее арестовали, где она сделала ошибочный шаг? Если бы знать это, можно было б подготовиться к ответу, отвергнуть или опровергнуть улики, рассеять подозрения.

На второй день ее вызвал на допрос немецкий офицер Рехенберг с погонами обер-лейтенанта, грузный и лысый, с ним был молодой, симпатичный переводчик, который, обращаясь к офицеру, называл его оберштурмфюрером или по фамилии.

Офицер говорил низким, пропитым и прокуренным голосом, к ней обращался переводчик.

— Господин оберштурмфюрер хотят знать, где ты живешь и чем занимаешься?

Маруся долго рассказывала о том, как она приехала к тетке в Сталинград, как оказалась на занятой немцами территории без жилья и без работы. Отвечая на вторую часть вопроса, сказала, что ходит по городу, помогает добрым людям, а иногда собирает милостыню.

Рехенберг ерзал от нетерпения, закурил и, прослушав перевод, задал второй вопрос.

— Господин Рехенберг спрашивают, давно ли ты была в той части города, которая пока находится в руках русских?

В голосе переводчика послышались не то ирония, не то насмешка. Это насторожило Марусю. «Наверное, у них есть свидетельство человека, видевшего меня там», — подумала она.

— Я не понимаю, о какой части города идет речь, — сказала Кириченко. — Может быть, случайно забрела на какую-то улицу: я не интересовалась, где русские, а где немцы.

Офицер улыбнулся, услышав перевод ее слов. Вероятно, ему понравился ответ Маруси. Последовал новый вопрос:

— Господин оберштурмфюрер спрашивают, кто может подтвердить твое проживание в зоне, освобожденной доблестными немецкими войсками от большевиков.

Маруся задумалась на минуту: у нее были заранее подготовлены два адреса и она колебалась, какой из них назвать, потому что не знала, где лучше запомнили ее.

— Господин офицер предупреждают: если ты назовешь адрес и там подтвердят твои слова, тебя отпустят, а если нет, то он не ручается за твою жизнь.

И Маруся решила назвать оба адреса: если одни забыли, вспомнят другие.

— Я жила на улице Приозерной: сначала в доме номер два, у Евдокии Ивановны Глушко, а потом в девятом доме — у Кувалдиных.

— Назовите имя Кувалдиных?

— Хозяйку звать Татьяна Захаровна, а ее мужа — Николай Максимович. — Пути к отступлению были отрезаны, теперь Маруся беспокоилась лишь о том, не откажутся ли от нее названные люди, не побоятся ли они подтвердить ее показания.

— Оберштурмфюрер спрашивают — почему ты меняла адреса?

— Сначала я жила в доме Евдокии Ивановны, заболела гриппом и, чтобы не заразить малолетнюю дочь Глушко, перебралась к бездетным Кувалдиным.

Выслушав перевод ответа Кириченко, офицер сердито бросил несколько фраз переводчику и вышел из комнаты.

— Господин офицер дал команду проверить твои показания, и, если они не подтвердятся, тебя расстреляют, — сказал переводчик, поднимаясь. — Сейчас пойдем на Приозерную. Это далеко?

— Нет, минут двадцать.

В сопровождении полицая и переводчика Марусю повели по городу: она шла и замечала все, что творилось на улицах. В каменном двухэтажном особняке, надо полагать, расположился штаб, отметила Кириченко, у подъезда — множество легковых машин и мотоциклов.

— А ты где так насобачился по-немецки брехать? — вроде бы в шутку спросила Маруся, обратившись к переводчику. Тот, приняв слова девушки за шутку, улыбнулся.

— Я родился в Австрии, там жили мои родители, — сказал переводчик.

— Ты, наверное, из князей или графов?

— Да нет. Мои родители имели среднее имение, бежали от большевиков: говорят, всех помещиков тогда расстреливали, а поместья сжигали.

— Чего же ты тогда пошел на службу к врагам родины?

— У меня нет родины, а немцы хорошо платят.

Полицай неодобрительно косо взглянул на переводчика, и тот замолчал. Кириченко не стала продолжать разговора, подумав, что полицейский может донести на нее, перевернет ее слова и обвинит в проведении агитации против немцев. Чтобы как-то загладить впечатление от своих слов, добавила:

— Ну что ж, можно служить и немцам, если хорошо платят, люди они, видать, культурные.

— Вот поэтому и я пошел в полицию, — сказал, словно оправдываясь, парень.

Вначале зашли в дом Евдокии Ивановны. Нестарая женщина с худым и бледным лицом изрядно перепугалась, увидев непрошеных гостей.

— Евдокия Ивановна, не верят вот, что я жила у тебя и только из-за гриппа ушла к Кувалдиным. — Этими словами Маруся подсказала полный ответ, и Глушко сразу же поняла.

— Я вас слушаю, — Евдокия Ивановна обратилась к переводчику, имевшему более начальственный вид.

— Вы знаете эту девушку? — переводчик указал взглядом на Марусю.

— Как же не знаю? Это Маруся Кириченко, она жила у меня, потом заболела и ушла к Кувалдиным.

— За ложные показания вы будете наказаны, — сказал переводчик.

— Я говорю правду, хоть перед иконой побожусь.

— Сколько дней вы не видели Кириченко?

— Да вот, только что, — заколебалась Глушко.

— Две ночи, пока я была у вас.

— Молчать! — закричал переводчик, его лицо залилось краской.

— Так и есть, две ночи не видела, — подтвердила Евдокия Ивановна.

Потом пошли к Кувалдиным. Татьяна Захаровна и Николай Максимович обедали. Увидев Марусю в сопровождении полицая и неизвестного мужчины, забеспокоились, засуетились.

— Здравствуй, Маруся, где же ты запропастилась, мы уж потеряли тебя.

— Две ночи у них вон пробыла, — Кириченко стрельнула лукавым взглядом в сторону полицая.

— Значит, вы подтверждаете знакомство с Марией Кириченко? — спросил переводчик.

— Знамо, подтверждаем, дочкой называли ее.

— Не лжете?

— Что вы, господин начальник. Отродясь никого не обманывали, — уверяла Татьяна Захаровна, крестясь.

— Мы люди верующие, представителей власти уважаем, ибо, как сказано в святом писании, всякая власть от бога, — подтвердил Николай Максимович.

После этих визитов, окончившихся для Кириченко лучше, чем она могла предполагать, ее вновь водворили в вонючую камеру и лишь вечером освободили.

Маруся забежала к Евдокии Ивановне, а потом вместе с нею — к Кувалдиным, со слезами на глазах расцеловала их и поблагодарила за избавление от верной смерти.

Через два дня Мария Петровна Кириченко встретилась с Сергеем Никитичем Ашихмановым.

— Дома… — чуть слышно выдохнула Мария, сняла цветастый платок, опустилась на снарядный ящик и вдруг разрыдалась.

Сергей Никитич понял, какой глубокий смысл содержался в этом коротком и простом слове, хотя тогда Маруся не рассказала ему об аресте немцами и как пережила тот случай.

Лишь позднее, когда закончилась Сталинградская битва, Маруся призналась Андрею Федоровичу Трушину в том, что арестовывалась и допрашивалась немецким офицером; горячо благодарила Глушко и Кувалдиных, которые, рискуя своей жизнью, подтвердили ее показания, поручились за нее.

— Почему же ты раньше не рассказала нам об этом? — с удивлением спросил Трушин: Маруся всегда была откровенной с чекистами.

— Боялась, — смущенно призналась Кириченко.

— Боялась? Чего?

— Что больше не пошлете к немцам.

— А если бы снова попалась к ним в лапы?

— Как-нибудь выкрутилась бы, — беспечно ответила Маруся.

При встрече же с Ашихмановым, успокоившись немного, Кириченко в тот раз передала ценные сведения о городской комендатуре немцев, о коменданте Леннинге, о карателях, участвовавших вместе с захватчиками в расправах над советскими людьми.

Она завела знакомства среди немецких и румынских офицеров и через них сумела добыть нужную информацию.

Вечером Ашихманов и Поль зашли к Василию Степановичу Прошину и доложили о возвращении Марии Кириченко.

— А где сейчас Заворыкина Мария Ивановна? — спросил Прошин, знавший, что она была направлена во вражеский тыл вместе с Кириченко.

— Она тоже выполняет задания по комендатуре; по словам Маруси, у нее все в порядке, днями должна вернуться.

— Хорошо, одобрил Василий Степанович. — Все усилия надо сосредоточить на штабе Паулюса. Это очень важно — задание Военного совета фронта.

 

XXIX

Утро было морозным и солнечным. Прошин поднялся рано, постоял на лесной тропе, любуясь опушенными инеем деревьями. По небу одна за другой шли тучки, словно танки на боевом марше. В управлении вахтер передал ему два тоненьких конверта — письма от жены и старшего сына Георгия. «Вот счастье привалило, сразу два», — подумал Василий Степанович и тут только вспомнил: сегодня 19 января — ему исполнился сорок один год.

Прошин сел за рабочий стол, аккуратно вскрыл конверты. Первым начал читать письмо от сына: давно не было вестей от него. Георгий поздравлял отца с днем рождения и сообщал, что после окончания Ростовского артиллерийского училища служит в таком же военно-учебном заведении под Москвой в должности командира взвода, беспокоился о нем: посылал несколько писем на домашний адрес, но ответа на них не получил, решил сделать еще одну попытку — отправляет в а управление.

Анна Николаевна писала, что в Саратове ее хорошо приняли, Борису сделали операцию, боли прекратились, но слышит он все же слабовато.

Эта весть встревожила Василия Степановича: Борис с ранних лет мечтал о военной карьере, а из-за недостатка слуха его могут не принять на военную службу.

Прошин отложил письма, задумался…

В шестнадцать лет деревенский паренек Василий Прошин поехал в город. Ехал вместе с отцом, лежал на мешках с мукой и смотрел в звездное небо. Колеса надрывно скрипели под тяжестью поклажи. Отец шагал рядом с подводой и только с горки бочком примощался на уголке воза.

Василий задремал, проснулся от шума и смеха: мужики свистели, щелкали кнутами и незло матерились. Он соскочил с телеги, подбежал к обозу.

— Тятя, что там?

— Тушканчики, — весело пояснил отец.

— Поймали?

— Не-е, они хитрые: вильнет хвостом, а сам — в другую сторону.

Распродав муку, отец заехал к своей сестре, тетке Домне, о чем-то долго шептался с ней.

— В городе хочешь жить? — спросил отец утром. — Поквартируешь у тетки, работу найдете.

Василию не хотелось покидать родное село, оставлять братьев и сестренку, товарищей, но он понимал: с мачехой не поладит, потому отец и привез его в город.

— Тять, а может, ты приструнишь ее? Поладим? — по-взрослому спросил Василий.

— Нет, сынок, это сложно. Знаю, не права мачеха. Бабу не переспоришь, любить чужих детей не заставишь…

— Так прогони к чертям!

— Это не так просто, сынок, вырастешь — поймешь.

В те минуты отец, которого все село уважало, как отличного пчеловода и садовода, как самостоятельного и властного человека, казался ему слабым и беспомощным. «Не может с бабой совладать!» — подумал он и впервые пожалел отца.

Василий стал жить у тетки Домны. Тетка сходила в уисполком, рассказала, что племянник работал делопроизводителем, и Василия взяли на эту должность.

Незаметно минуло полтора года. Весною двадцатого Прошин пошел добровольцем в Красную Армию и после непродолжительной подготовки при Пензенских пулеметных курсах был направлен на Западный фронт…

Резкий стук в дверь прервал нахлынувшие воспоминания. Вошел небольшого роста, плотный мужчина, в форме морского офицера, со знаками различия капитана третьего ранга. Он улыбался, что называется, во весь рот. Василий Степанович не сразу признал вошедшего, хотя лицо его было хорошо знакомо.

— Капитан третьего ранга Мокшин! — доложил моряк, взяв под козырек.

— О, кого я вижу! — Прошин вышел из-за стола, крепко обнял его, расцеловал. — Дорогой Иван Иванович, да ты вовсе не меняешься! И знаешь, что интереснее всего? В двадцать первом, когда я начинал службу, ты казался мне ужа-а-сно, — Прошин шутливо растянул слово, — пожилым, а теперь кажешься молодым. Ты с какого тода?

— Я родился еще в девятнадцатом веке — аж в девяносто пятом году…

— А мне сегодня вот сорок один исполнился, — и в подтверждение этих слов Прошин кивнул на лежащие на столе письма.

— Да, разница всего в семь лет, а я тогда, прости за откровенность, смотрел на тебя, как на мальчишку.

— Как же ты попал к морякам-то? Чего это мы стоим? Садись, рассказывай.

Мокшин сел, закурил и начал рассказ: война застала его в должности начальника районного отделения НКГБ в Пензенской области. Вначале он, как все советские люди, не сомневался, что она быстро закончится. Но война затягивалась, немцы продвигались на восток, и Мокшин написал рапорт об откомандировании в действующую армию. Ему отказывали — он снова писал.

— И знаешь, кто помог мне? Сергей Степанович Земсков. Помнишь его?

— Вообще-то, помню, — как-то неопределенно проговорил Прошин и тут действительно вспомнил: в те далекие годы Земсков тоже служил в Пензе, вместе участвовали в боевых операциях против антоновских банд; вскоре после выезда председателя губернской ЧК Аустрина Земскова отозвали в Москву. Его фамилия попадалась в приказах, но встречаться с ним не приходилось.

— Как же, помню, помню, — теперь уже живо подтвердил Василий Степанович.

— Так вот, позвонил я Сергею, говорю, выручай, куры-кочеты, а то сбегу на фронт. Словом, просьбу мою удовлетворили, защищал Севастополь, последним покинул Херсонес, с осени — под Сталинградом.

— Мне Ашихманов рассказывал о тебе.

— И мне он передал твое желание встретиться со мною.

— Семья-то у тебя где? — спросил Прошин и погладил виски, почувствовав головную боль, она всегда появлялась при волнении.

— В Пачелме. Жена работает в райпотребсоюзе, сын в армии.

— Сколько же ему?

— Двадцать.

— Помню вот таким, — сказал Прошин, показав рукою чуть выше стола: именно таким сохранился в его памяти сын Мокшина. — Как твои дела?

— В целом нормально, а приехал я, Василий Степанович, с печальной вестью.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил Прошин.

— Погиб Саша Филиппов…

— Как это произошло?

…В воскресенье 13 декабря Саша, оглядываясь по сторонам и прислушиваясь к степным звукам, пробирался к южной окраине Сталинграда, за спиной у него, как всегда, находился сапожный сундучок, набитый нехитрым инструментом, лоскутами кожи, старыми подметками, шпильками и гвоздями.

На душе у Саши было радостно: ему удалось собрать ценные сведения о сосредоточении в длинной и пологой балке немецких войск. «Вот накрыть бы их сейчас залпами «катюш» — ни один не спасся бы», — подумал он.

Отдельный рокот мотоцикла насторожил его, и Саша поспешил к неглубокому оврагу: оголенные кусты и крапива с почерневшими от морозов листьями были плохим укрытием. Он надеялся, что фашисты проскочат мимо, не будут же они заглядывать в каждый овражек.

Но мотоцикл заглох, раздался визгливый лай собаки. Овчарка спрыгнула в овраг и набросилась на Сашу, потянулась к его горлу. Саша крепко скрестил руки на шее и спрятал лицо.

Окрик немца успокоил овчарку, она остановилась поодаль, настороженно наблюдая за своей жертвой.

Вместе с немецким солдатом был уже известный Саше верзила — полицейский Петр Дубовцев, который тоже узнал его.

— А, сапожник-шизофреник! Снова попался, — ликовал полицай, — ну, второй раз ты не уйдешь от меня, вздерну, выполню свое обещание!

Сашу обыскали, но ничего не нашли: никаких записей он не вел, полагался на свою память.

Филиппова привезли в военную комендатуру и посадили в камеру. На второй день начались изнурительные допросы и не поддающиеся описанию из-за их жестокости и изощренности пытки. Саша молчал, и только когда становилось вовсе нестерпимо или когда терял сознание, из его груди вырывался слабый стон.

Совершенно озверевший оберштурмфюрер орал:

— Не хочет говорить! У него что, губы не раскрываются? — Рехенберг распорядился «расширить» рот Филиппову. У кого-то из холуев оказалось при себе лезвие от безопасной бритвы, и Саше сделали надрезы размером по сантиметру на обеих щеках. Боли он уже не чувствовал: часто терял сознание. Его окатывали ледяной водой и, приведя в чувство, снова пытали. Так продолжалось больше недели. Потом Сашу вывели на полянку, где была сооружена виселица, с которой не успели снять тело захваченного в плен красноармейца, помогли подняться на табурет.

Собрав последние силы, Саша пнул в подбородок стоявшего поблизости оберштурмфюрера, пытался бежать, но немецкий солдат догнал его и заколол штыком. Безжизненное тело повесили почему-то не на виселице, а на старой акации, что росла на Дар-горе, напротив церкви.

— Это случилось двадцать первого декабря, — закончил страшный рассказ Иван Иванович Мокшин.

— Да, тяжело слышать такое. — Прошин глубоко вздохнул, вышел из-за стола. — Столько погибло их, молодых, красивых ребят и девушек, не успевших пожить на белом свете! От некоторых полков остались лишь десятки бойцов… Те, кому посчастливится дожить до нашей победы, должны сделать все, чтобы имена погибших сохранились в памяти народа.

Мокшин, молча куривший, достал из кармана платок, вытер глаза и губы.

— Ох, далеко еще до победы-то! — выдохнул он. — Многие не дойдут до нее…

Иван Иванович размял окурок в пепельнице, поднялся было, чтобы уйти, но, вспомнив о чем-то, вновь опустился на некрашеный табурет:

— Чуть не забыл: на прошлой неделе из последней ходки в тыл врага вернулись отец и сын Ивановы. Ты должен знать о них.

— Как же, хорошо помню.

Мокшин начал рассказывать о боевых делах Алексея Мироновича Иванова и его сына Виктора.

По заданию управления НКВД и особого отдела морской бригады Ивановы более ста дней пробыли на временно оккупированной врагом территории. Они сообщали ценнейшие сведения о скоплении войск и военной техники противника, об аэродромах и огневых точках, о пособниках и предателях, сотрудничавших с врагом.

Но если другие разведчики обычно ограничивались сбором информации, Ивановы сами вели активную борьбу с немцами: умело устраивали засады, гранатами и бутылками с горючей смесью поджигали автомашины и мотоциклы с солдатами, уничтожали склады с боеприпасами. И всегда благополучно уходили от преследования.

В середине сентября, в теплый осенний день, Алексей Миронович и Виктор укрылись в развалинах трамвайного парка и, когда на улице появилась группа немецких мотоциклистов, открыли по ним огонь из трофейного ручного пулемета-автомата. Немцы не ожидали столь дерзкого нападения: знали, что трампарк и окружающий его квартал вот уже несколько дней контролируются ими. Мотоциклисты залегли в замешательстве, воспользовавшись этим, Ивановы скрылись и ночью добрались до Царицы, где находились позиции морской бригады, сдали немецкий пулемет и два автомата.

За время пребывания во вражеском тылу Ивановы уничтожили не один десяток автомашин и мотоциклов, подорвали два воинских склада и несколько огневых точек, вывели из строя больше сотни немецких солдат и офицеров.

— Военный совет фронта принял решение наградить Виктора, проявившего большую храбрость и мужество, орденом Ленина, а Алексея Мироновича — орденом Красного Знамени… Верно говорят, кому что на роду написано, — заключил Мокшин.

— Я слушал тебя, Иван Иванович, и думал: разве можно покорить такой народ, как наш? Любовь к Родине, к своему народу, к земле русской — против этого всякое орудие бессильно.

— Что ж, на этом стоим! — Мокшин поднялся, поправил ремень.

— Ну, мне пора, Василий Степанович, через несколько часов наша бригада уходит на запад. Я бесконечно рад нашей встрече, может быть последней…

— Да что ты, Иван Иванович!

— Не знаю, не знаю, до Берлина далеко — всякое может быть. Ну, прощай, в случае чего, куры-кочеты, не поминай лихом.

Они, как и при встрече, обнялись и расцеловались. Иван Иванович, не оборачиваясь, вышел.

Прошин опустился в кресло, крепко сжал руками виски: головная боль усилилась. Известие о гибели Саши Филиппова взволновало его. В памяти всплыли имена молодых патриотов, погибших при выполнении чекистских заданий во вражеском тылу.

Василий Степанович достал из сейфа записную книжку, стал листать и читать разрозненные заметки.

Нина Николаевна Лянгузова несколько раз переходила линию фронта, обнаружила сосредоточение ряда воинских частей противника, более десяти зенитных и артиллерийских точек. Возвращаясь ранним утром с задания, попала под артобстрел, получила ранение, ампутирована правая рука. Сейчас находится в госпитале в тяжелом состоянии.

Евдокия Андреевна Дмитриева, комсомолка, работала медсестрой, стала разведчицей. Четырнадцать раз была в тылу врага, выявила много штабов, аэродромов, мест скопления танков и другой военной техники. При переходе линии фронта получила смертельное ранение, успела доползти до напарницы Надежды Шуриной и передать: «Скажи маме, товарищам и подругам, что я умираю за Родину!». Посмертно награждена орденом Ленина.

Лида Алимова много раз переходила через линию фронта, успешно выполняла задания. Однажды гитлеровцы заметили ее и обстреляли. Лида добралась до наших окопов, передала сообщение и умерла на руках у красноармейцев.

Прасковья Николаевна Ханова до войны работала на заводе «Красный Октябрь», изъявила желание стать разведчицей, ее просьбу поддержали. Неоднократно бывала во вражеском тылу, доставляла ценные сведения о противнике, погибла при выполнении задания.

Тамара Григорьевна Белова, комсомолка, бывшая работница швейной фабрики имени Крупской, была ранена разрывной пулей и умерла на руках у подруги, вместе с ней возвращавшейся после выполнения задания…

Вошел Борис Константинович Поль, увидев хмурую сосредоточенность Прошина, остановился у порога.

— Проходи, чего стоишь?

— Вы чем-то расстроены, Василий Степанович?

— Расстроен? Не то слово, взволнован до глубины души.

— Чем, если не секрет?

— От тебя, Борис Константинович, никаких секретов нет, — сказал Прошин, жестом приглашая сесть. — Сейчас у меня был начальник особого отдела отдельной морской бригады Мокшин Иван Иванович, мой старый сослуживец. В двадцать первом сидели в одной комнате, вместе воевали с бандитами. Он рассказал о трагической гибели Саши Филиппова.

— Когда? Как это случилось? — Поль даже подскочил от неожиданности и волнения.

Василий Степанович пересказал то, что услышал от Мокшина.

— Борис Константинович, у меня вот какая мысль возникла. Нужно составить какой-то официальный документ, в нем поименно назвать всех героев, погибших при выполнении наших заданий. У меня есть кое-какие заметки, но они неполные: или отчество не указано, или нет отметки о наградах, или обстоятельства гибели не выяснены… Займитесь этим, пожалуйста. Мы не можем допустить, чтобы их имена были забыты, не имеем права на это.

— Я понял, Василий Степанович. Сам займусь, подключу товарищей.

— Хорошо. С чем пришел?

— У меня добрые вести: вернулись с задания Ася и Рая, у них все благополучно.

Поль подробно рассказал о том, где побывали разведчицы и какие сведения им удалось собрать.

— В общем девушки хорошо поработали, — сказал Поль. — Главный же их успех — они точно установили, что штаб Паулюса обосновался в подвале Центрального универмага.

— Чего же ты молчишь? С этого и надо было начинать!

Прошин тут же позвонил начальнику управления Воронину и передал полученную информацию о штабе Паулюса.

— Спасибо! — поблагодарил комиссар. — Командарм Чуйков только что звонил по этому поводу. Василий Степанович, как освободишься, зайди ко мне.

— Хорошо!..

— Александр Иванович приглашает, — сказал Прошин, кладя трубку на рычажок. — У тебя что еще есть ко мне?

— Вообще-то, есть. Скоро мой отдел останется без работы: фронт отодвигается далеко на запад…

— Я понял тебя, — перебил Прошин, — не беспокойся, без дела не будешь. Ладно. Об этом поговорим потом.

 

XXX

2 февраля 1943 года — последний день Сталинградской битвы. В этот день советские войска штурмом выбили фашистов из цехов тракторного завода, в шестнадцать часов разбитые и морально подавленные группы гитлеровцев сложили оружие.

…Линия фронта все дальше отодвигалась на запад, сталинградцы возвращались на пепелища родного города, почти полностью сожженного и разрушенного. Они приспосабливали под жилье подвалы и землянки, блиндажи и крытые настилами окопы, кабины сбитых немецких самолетов… В развалинах домов, оборудованных под классные комнаты, начинались первые школьные занятия.

Уму непостижимо, как могли жить люди без воды и света, без тепла и магазинов, без трамваев и автобусов! Ведь над городом еще кружились февральские метели.

Перед чекистами встали новые задачи. По поручению военного командования они путем массового опроса вражеских саперов и офицеров, захваченных в плен, восстанавливали карту минных полей в городе. Было опрошено около тридцати тысяч военнопленных. Одни хотели помочь, но ничего не знали о местах, где расставлены мины; другим было известно об этом, но, одурманенные фашистским угаром, они упрямо молчали, хотя им и было ясно, что мины могут вызвать бессмысленные жертвы среди мирного населения; третьи, чаще итальянские и румынские солдаты, обо всем охотно рассказывали либо из страха, либо из расчета получить снисхождение.

В конце концов карта минных полей была составлена, и красноармейцы-саперы шаг за шагом прощупали миноискателями изувеченную сталинградскую землю и изъяли около полутора миллионов мин, неразорвавшихся снарядов и авиационных бомб.

Это была большая, трудная и полезная работа, высоко оцененная советским командованием.

В освобожденные районы выехали оперативные группы: нужно было выявить и задержать предателей, которые вместе с оккупантами жестоко расправлялись с советскими патриотами, обезвредить участников подпольных антисоветских групп, созданных эмиссарами зарубежных эмигрантских организаций, разоблачить и привлечь к ответственности агентов разведывательных и контрразведывательных служб гитлеровской Германии.

Советские люди оказывали неоценимую помощь чекистам: они приходили в районные отделы госбезопасности и милиции, указывали места, где укрылись пособники немецко-фашистских захватчиков, рассказывали об их подлых делах, называли имена лиц, бежавших с оккупантами или выехавших в восточные районы страны, чтобы затеряться там и избежать таким образом неотвратимой расплаты за свои злодеяния.

Многие сотрудники управления, среди них и Ашихманов Сергей Никитич, были направлены в органы военной контрразведки и в партизанские соединения, действовавшие во вражеском тылу.

Крутой поворот произошел и в жизни Василия Степановича Прошина.

В последних числах апреля его пригласили к первому секретарю областного комитета партии Чуянову Алексею Семеновичу. Прошин не придал большого значения этому факту: нередко приходилось докладывать в обкоме о работе управления. Только спросил: «Какие документы прихватить?» Ему ответили: «Никаких документов не надо».

Алексей Семенович вышел из-за стола, крепко пожал руку Прошину. На нем был защитного цвета китель военного образца, позднее получивший название «сталинка», бриджи того же цвета и хромовые офицерские сапоги.

Чуянов говорил о больших заслугах сталинградских чекистов: гитлеровской разведке не удалось совершить ни одного крупного диверсионного акта на заводах и железнодорожном транспорте; советское командование сумело сохранить в тайне сосредоточение армий и дивизий для решающего удара по врагу. Об этом, сказал Чуянов, он не раз слышал от командующих фронтами и даже от самого Жукова.

— Товарищ Прошин, — обратился Чуянов, меняя тему разговора и всматриваясь в Прошина черными, лучистыми глазами, — принято решение образовать Наркомат государственной безопасности; на местах создаются управления… Мы посоветовались в областном комитете и решили рекомендовать вас на должность начальника управления НКВД, а товарищ Воронин возглавит УНКГБ. Надеемся, что вы справитесь. Как вы смотрите на это?

— Благодарю за доверие. Но если бы мне предоставили выбор, я назвал бы управление Наркомата госбезопасности… Двадцатилетний опыт, знание дела… Милиция, пожарники, места лишения свободы и другие службы НКВД — для меня, что называется, темный лес…

— Ну, не такие уж дебри, наверное, — перебил Чуянов. — Принципы работы, видимо, те же?

— В основном, конечно, да. Но там как-то ближе мне, привычнее. Впрочем, если областной комитет принял такое решение, — поспешил добавить Прошин, — не буду возражать. Я — солдат партии.

— Вот и договорились. Я думаю, Василий Степанович, ваш чекистский опыт и там пригодится.

Алексей Семенович стал рассказывать об опасных бандах, действующих на территории области, о вызванном войной росте уголовной преступности, о кражах и хищениях.

— Когда вступать в обязанности?

— Полагаю, вас вызовут в наркомат, там обо всем расскажут.

— Все ясно, Алексей Семенович, — твердо проговорил Прошин, поднимаясь.

— Семью не перевезли?

— Да нет пока, некуда.

— Кое-кто считает, что развалины Сталинграда надо сохранить в назидание потомкам и что построить новый город, мол, дешевле обойдется. А?

— Не согласен! Мы восстановим Сталинград, докажем, что жизнь сильнее смерти, а мир сильнее войны.

Чуянов весело рассмеялся.

— Хорошо сказали! Другого ответа, признаюсь, не ждал от вас. Все сталинградцы так думают.

— Рад, что я не исключение, — сказал Прошин, улыбаясь. Ему почему-то вдруг вспомнились слова Чуянова на митинге, состоявшемся на площади Павших борцов Сталинграда. «Гитлер, как известно, пришел к власти тридцатого января тридцать третьего года, — говорил Алексей Семенович. — Сталинградцы преподнесли хороший подарок к десятилетию знаменательной для него даты».

 

XXXI

Через неделю Прошина вызвали в Москву, в отделе кадров наркомата заполнили еще одну анкету — сколько их было за двадцать лет! — уточнили какие-то вопросы и сказали, что проект приказа о его назначении подготовлен и будет подписан после того, как он побывает у наркома.

Прием был назначен только на второй день, и Василий Степанович ходил по оперативным подразделениям, где его знакомили с обзорами по наиболее интересным и сложным делам, рассказывали о первоочередных задачах.

— Василий Степанович Прошин? Так? — спросил нарком и придвинул красную папку — личное дело Прошина.

— Так точно! — отрапортовал Прошин и хотел было подняться.

— Сидите, сидите. — Нарком раскрыл обложку, полистал личное дело. — Прежде всего поздравляю вас, товарищ Прошин, с присвоением звания полковника.

— Благодарю вас, товарищ нарком.

— Приказ подписан, можете добавить на погоны по звездочке. Новое назначение не пугает вас?

— Не боги лепят горшки, — сказал Прошин, как ему показалось, слишком самоуверенно и, чтобы смягчить впечатление, добавил: — Двадцать два года стажа…

— В работе оперативных подразделений Наркомата внутренних дел, особенно в милицейской службе, есть своя специфика, — сказал нарком, — но чекистские методы, завещанные нам Феликсом Эдмундовичем, и к нам относятся полностью. Надеюсь, что ваш большой опыт внесет живую струю… Вы были в отделах и управлениях? — спросил нарком, кинув на Прошина короткий и вопрошающий взгляд.

— Был, товарищ народный комиссар! Столько наговорили — голова идет кругом.

— Да, задачи перед нами большие, важные, срочные, но у вас будут заместители, начальники отделов, больше опоры на них. Владимир Ильич Ленин говорил, что хорош начальник не тот, кто за все берется сам, а тот, кто может организовать других на выполнение порученного дела. Знаю, что в дни великой битвы на Волге Сталинградское управление неплохо работало.

— Да, это отметили и в областном комитете партии, — сказал Прошин, вспомнив беседу с первым секретарем обкома Чуяновым. — Говорят, и товарищ Жуков похвалил сталинградских чекистов.

Отвечая на вопросы наркома, Василий Степанович подробно рассказывал о последних сражениях, о разрушениях, жизни в городе, о восстановительных работах, развернувшихся там. И вдруг, вспомнив о пятнадцатиминутном приеме, с тревогой посмотрел на часы.

Это не ускользнуло от внимания наркома.

— Вы спешите? — спросил он.

— Нет, товарищ нарком, нас предупредили, только пятнадцать минут…

— Ничего. Больше никого нет на прием. Продолжайте, пожалуйста. — Видимо, рассказ о Сталинграде, где он в качестве заместителя наркома бывал в дни самых ожесточенных сражений, заинтересовал его.

Когда Василий Степанович вышел из кабинета, секретарь наркома с укоризной посмотрел на него и покачал головой. Прошин только пожал плечами, не станешь же объяснять, что задержался не по своей вине.

Вечером Василий Степанович записался на прием к заместителю наркома Сергею Степановичу Земскову. Ему сказали, чтобы он подошел к двадцати двум часам.

В назначенное время Прошин был в приемной. Пришлось подождать еще минут двадцать. Он вышел в коридор и взволнованно ходил возле приемной: волнение в таких случаях неизбежно. Не виделись двадцать два года. Каким стал Земсков? Узнает ли его? Как отнесется к его визигу?

Больше всего Василий Степанович боялся, чтобы заместитель наркома не принял его посещение за корыстный шаг, имеющий целью извлечение личной выгоды из знакомства с руководящим работником наркомата. Порою возникала мысль отказаться от этой встречи, нежелание увидеться с Земсковым, вспомнить о давно минувших днях было непреодолимым.

— Товарищ полковник, проходите, — пригласил секретарь, приоткрыв дверь. Прошин не сразу понял, что приглашение относится к нему, не привык еще к обращению по новому званию.

— Ну, покажись, каким ты стал, Василий Прошин, — говорил Земсков, пожимая его руку и придирчиво оглядывая. — Вроде бы и не очень изменился, но на улице прошел бы мимо, не узнал бы.

— А вот вы, Сергей Степанович, здорово изменились. Помню вас худеньким пареньком, а теперь — представительный и солидный мужчина.

— Положение обязывает быть солидным, — рассмеялся Земсков. — Садись, расскажи, как жил, чего повидал?

— Вскоре после вашего отъезда меня послали в Нижнеломовский уезд.

— Это еще при мне было. Помню, встречались в Нижнем Ломове.

— Да, да. Там тогда орудовали политические и уголовные банды… Потом работал в окружном отделе, откомандировали на Урал, но по болезни пришлось уехать оттуда.

— Какой болезни?

— Контузия у меня, в двадцатом году белополяки пустили под откос наш эшелон…

— Помню, помню, — сказал Земсков и стал закуривать, предложил Прошину, тот отказался. — И что же дальше?

— Послали в Саратов, в распоряжение управления НКВД по Нижне-Волжскому краю, а когда образовалась Сталинградская область — туда. — Василий Степанович умышленно умолчал о том, что был парализован и чуть не уволен из органов НКВД. В личном деле отмечено, рассудил он, и незачем вспоминать об этом.

— Значит, всю жизнь воюешь, — сказал Земсков. — Помню, как мы выезжали на Ворону уничтожать антоновских бандитов. Конечно, те события не идут ни в какое сравнение со сталинградскими делами, но по молодости тоже казались опасными и важными. Впрочем, они и были такими: ведь решалась судьба еще не окрепшей Советской власти… А Сталинград — ни с чем, конечно, не сравним. Какой-то мудрец сказал, что опыт, приобретенный человеком за время осады, равняется опыту его отца и деда, вместе взятых.

— Так оно и есть, — согласился Прошин.

Он рассказал о небывалом героизме бойцов 10-й дивизии войск НКВД, которой командовал полковник Сараев, о самоотверженной работе сотрудников управления НКВД, о захвате фельдмаршала Паулюса и его штаба, о разрушениях в городе.

— А вы помните Мокшина? Ивана Ивановича? — спросил Прошин, вспомнив о своей последней встрече с ним.

— Как же, как же, помню, — тихо проговорил Земсков и тяжело вздохнул. — Нет больше Ивана Ивановича Мокшина…

— Как нет?

— На днях получил письмо от товарищей. Во время сражения под Ростовом был убит командир батальона морской пехоты, Мокшин принял командование на себя и тоже погиб…

Наступила минута тягостного молчания, Земсков опустил глаза, беззвучно постучал пальцами по столу.

— Видно, все-таки есть у человека предчувствие, — сказал Прошин. И, заметив недоуменный взгляд Земскова, пояснил: — Совсем недавно я встречался с ним. «Я бесконечно рад нашей встрече, может быть последней», — сказал он, прощаясь. Говорю: «Что ты, Иван Иванович». А он ответил: «До Берлина далеко — всякое может быть. В случае чего, куры-кочеты, не поминай лихом».

— Куры-кочеты, — машинально повторил Земсков. — Это была его любимая присказка… Василий Степанович, вы не хотите в Москву переехать? — неожиданно спросил Земсков. — Я пока ничего не обещаю, но мелькнула мысль: у вас огромный опыт борьбы с бандитизмом. А у нас по этой линии ожидается жаркая работа. Фашисты, несомненно, оставят в освобожденных районах националистические и прочие бандформирования. Как вы смотрите на это, так сказать, в перспективе, в принципе?

— Не стал бы возражать. Сын подрастает, в Москве легче выбрать учебное заведение по душе…

— У вас один сын?

— Два. Я говорю о младшем, старший служит в армии. А у вас как с наследниками?

— Сын тоже в армии, дочь заканчивает школу. Ну, хорошо, договорились. Желаю вам успехов на новой работе, будут трудности, звоните — всегда рад помочь старому коллеге.

— Спасибо, Сергей Степанович.

Уже в поезде Прошин снова и снова перебирал в памяти беседы с наркомом и Сергеем Степановичем, по сердцу разливалось радостное тепло. Он думал о том, что, как бы ни была сложна оперативная обстановка, как ни велик объем работы, он счастлив оттого, что именно этому делу посвятил свою жизнь.

* * *

В послевоенные годы генерал-майор В. С. Прошин работал начальником главка в центральном аппарате МВД СССР, затем возвратился в Пензу на должность начальника Управления КГБ, избирался членом бюро областного комитета КПСС; награжден двумя орденами Ленина, а также Красного Знамени, Красной Звезды, «Знак Почета» и многими медалями; скончался в августе пятьдесят пятого года в Москве, похоронен на Ваганьковском кладбище.