Оружие тяжко, как женская грудь, Но слаще, чем женщиной, им обладать. Запрыгают гильзы, как желтая ртуть, Как только я вздумаю очередь дать. И пули с налета кусают забор И остервенело плюются щепой, И медленно дуло ворочает взор Со злобою пьяной, бессонно-тупой. Замрите, не двигаясь, глухо дрожа, Вчера поучавший - сегодня молчи И слушай, как пули, безумно визжа, В истерике злобной клюют кирпичи. Довольно я прятался, слушал, кивал, Свою непонятливость робко тая, - Я нынче все взгляды к себе приковал, Значителен в мире сегодня лишь я. И жаждет безглазый, но чуткий свинец Сквозь чащу артерий, в зачавкавшей мгле Туда прорубиться, где жизни птенец Трепещет в горячем ослизлом дупле.

Во рту ворочаю мат, А душу в зловонном зле. С плеча моего автомат Свисает дулом к земле. И я его сон стальной Баюкаю на ремне. Итак, вы сочлись со мной, Воздали должное мне. И я от злобы смеюсь, Хоть больше хочется выть. Но я с толпой не сольюсь, Не дам о себе забыть. По-моему, вы, друзья, Ошиблись на этот раз, Решив, что ничтожен я, Что я недостоин вас. Шагаю в ночных дворах, И снова хочется выть. Я вам докажу, что страх Ничтожным не может быть. Высоких мыслей игру Продолжить вам не суметь: В стальном брюшке, как икру, Оружье скопило смерть. Наступит расчет иной: Когда уже все молчит, Бесстрастной птицей ночной Оружие закричит.

Народ властелином считался, На деле не будучи им, Я тоже считался хорошим, На деле же был я другим. Народ мой! Тебя не сломила Тиранов жестокая власть. У власти ты крал что попало - И я не гнушался украсть. И чтобы из планов тирана Не вышло вовек ничего, Народ напивался до рвоты - И я, как частица его. Народ призывали: работай, Народ же покорно кряхтел, Покорно сносил оплеухи, Но с печки слезать не хотел. И я, как частица народа, - Я также умильно кряхтел И каждому кланялся низко, Но браться за гуж не хотел. Нам власти грозили расправой, Я тоже, бывало, дрожал, Однако же фигу в кармане, Как все, наготове держал. Я счастлив, что с этим народом И мне довелося пройти Его непростые дороги, Борьбы и страданий пути.

В проем дверей вписавшись плотно, Они по комнатам пойдут. Дверные тяжкие полотна Без чувств пред ними упадут. Ищу я угол неприступный, Хоть знаю, что спасенья нет. От их шагов, как гравий крупный, Хрустит размеренно паркет. У них с дороги домочадцы Слетают грудами тряпья. Секунды все безумней мчатся, Но только гибель вижу я. Я хорохорился когда-то, Отстаивал свои права, - Так вот теперь идет расплата За безрассудные слова. Зачем мне это было надо?! О, как я был безмерно глуп! Они ведь не дают пощады, Им нужен мой холодный труп. Они ведь жалости не знают, Запомнив сызмальства навек: Любой, кто им не помогает - Никчемный, подлый человек.

Я ваших слов не стану слушать, Словам я веры не даю, Слова стараются разрушить Решимость твердую мою. Едва прислушаешься к слову - Абсурдом кажется приказ, А вся житейская основа - Набором бестолковых фраз. Постыдной станет жажда крови, Сомнительным - бесспорный суд, И грозно сдвинутые брови, Как лифты, кверху поползут. Как у сердитого ребенка, Рот приоткроется слегка, И губ иссохшую клеенку Изучит слизень языка. Иссохнет глотки свод стрельчатый, И потревоженный кадык, Забегав мышью красноватой, Забьется вновь под воротник. И напоследок сократятся, Как дохнущие пауки, И тупо книзу обратятся, И разожмутся кулаки. Но резко я одерну китель, Обиду вовремя пойму: Я, грозной силы представитель, Теперь не страшен никому. И разом я осилю слово, И задрожу от жажды мстить, Ведь унижения такого Обидчику нельзя простить.

Держа в руке футляр от контрабаса, Другую сунув за борт пиджака, Иду на площадь, где людская масса Скопляется, чтоб слушать вожака. На русский трон уверенно нацелясь, Рычит вожак, правительство кляня, Но у него отвиснет сразу челюсть, Как только он посмотрит на меня. И я прочту во взгляде помертвелом, Что он под тонкой тканью пиджака Вдруг различил тяжелый парабеллум, К которому просунулась рука. Он отшатнется и протянет руку И завопит: <Держи, а то уйдет!>, В моем футляре разглядев базуку, А может быть, станковый пулемет. Сограждане, в тревоге озираясь, Заметят вскоре мой нелепый вид И на меня набросятся, стараясь, Чтоб не успел сработать динамит, Чтоб не включилась адская машинка, Чтоб не успел я вынуть пулемет, - И треснет череп под пинком ботинка, И из него сознанье уплывет. Я не узнаю, как остервенело Меня топтала братская стопа, И лишь почуяв, что безвольно тело, Притихнет и расступится толпа. Тряпичная бесформенная масса Предстанет на площадке круговой, И забелеют щепки контрабаса В крови, размазанной по мостовой. И взгляды все скрестятся беспричинно - В тиши такой, где только стук в висках, - На вылезшей из задранной штанины Полоске кожи в темных волосках.

Мы в вашей жизни много значим: Во всякий день, во всякий час Мы строгим взглядом лягушачьим Взираем с важностью на вас. Когда к запретному украдкой Вы устремляете умы - Захлопнув рот надменной складкой, Недвижны остаемся мы. Пусть шаг вы сделаете ложный, Но это нас не раздражит, Под челюстью мешочек кожный У нас сильней не задрожит. Но, ваши вины приумножа, Вы наш нарушите покой, Вы нашей тонкой, нежной кожи Коснетесь трепетной рукой. Погубит вас вопрос опасный: Зачем так важно мы сидим? Раскроем рот, и голос властный, Бесстрастный голос подадим. И силой странной, незнакомой Куда-то вдаль потащит вас. Осыплется гнилой соломой Всех связей жизненных каркас. И вы узнаете, как хрупко Все то, что звали вы судьбой, Прощенья своему поступку Запросите наперебой. Но вам, все далее влекомым, Мы явим наш бесстрастный вид, И странным мертвенным изломом Вам ужас губы искривит.

Китель сидел на мне Гладко, словно влитой. Медь на моем ремне Желтой цвела звездой. Нес я на голове Кокарды пышный венец. Изгиб моих галифе Словно вывел резец. Шел я и слушал всласть Пенье моих сапог. То, что шагает власть, Каждый увидеть мог. Но лопнули вдруг ремни, Пуговки и крючки. Всюду зажглись они, Бешеные зрачки. Лезут злые глаза К язвам тайным моим, Хоть никому нельзя Видеть меня нагим. Что со страной моей, С самой слепой из стран? Нежную плоть властей Видит любой болван. С ревом я рухну в грязь И покачусь по ней. Вот она, ваша власть, Всякой свиньи грязней. Вот я, в нарывах весь, Тело смердит мое, Но сбил бы я вашу спесь, Только б достать ружье. Серая, как гюрза, Ненависть выждет срок, Чтобы в глаза, в глаза Прямо спустить курок.

На пьяных и на оборванцев Взираю я антипатично: Я как руководитель танцев Хочу, чтоб было все прилично. Чтоб все умыты были чисто, Одеты модно и опрятно, Чтоб на сорочке гитариста Пивные не желтели пятна. Пускай артисты не в ударе, Фальшивят людям на потеху, Но в правильном репертуаре, Я знаю, верный ключ к успеху. Искореню пороки эти - Упадочничество, злословье; О том, как славно жить на свете, Пускай играют на здоровье. Танцоры сходятся гурьбою, Переговариваясь, мнутся; В конце концов на мне с мольбою Глаза собравшихся сойдутся. Забавно мне их нетерпенье - Чтоб кровь их злее зарычала, Забавно длить приготовленья, Слегка оттягивать начало. Забавны взгляды со значеньем, Которые люблю ловить я; Все связаны одним влеченьем - Подспудной жаждою соитья. Простится маленькая шалость, Лишь крупных допускать не надо: Но вдруг я чувствую усталость, Необъяснимую досаду. Ликуйте же, сердца простые, Махну рукой - и ветер начат, И враз все головы пустые Репьями в решете заскачут.

Благородство исходит от рода, Только с родом я связи порву. Род не мыслит себя без урода, Вот поэтому я и живу. Я уже не смолчу благородно, Ваши чувства сберечь не смогу - Как пристало врагу, принародно Завоплю я на пыльном торгу. Ничего вас не объединяло, Лишь теперь монолитной стеной, Продавец, покупатель, меняла - Все вы встанете передо мной. Я свяжу вас забытым заветом, Память рода сумев воскресить, Что не следует думать об ЭТОМ И тем паче нельзя огласить. Вдруг подастся толпа; в беспорядке, Гомоня, все вперед поспешат; Спины, щеки, материи складки Перед взглядами замельтешат. Только миг толкотни оголтелой, Сотрясений, ударов, возни, Чтоб затем через мир опустелый Стали все вы друг другу сродни. Ощутите душою совместной То, как мир сиротливый нелеп, И по-братски преломите пресный Запустенья всемирного хлеб. Я где я захриплю, издыхая, Пыль сваляется с кровью в комки, И у вас эта кровь, высыхая, Стянет медленно кожу руки.

Не моги сомневаться в себе; Усомнится другой - не щади, Уничтожь его в явной борьбе, А не сможешь - тайком изведи. Так я сам рассуждаю с собой, Потихоньку, врагов не дразня, А не то соберутся толпой И в клочки растерзают меня. Я ощупаю тело свое - И вся плоть отвечает, взыграв: Правота есть мое бытие, Я живу - и поэтому прав. Вас восстать не добра торжество Побуждало, а пакостный нрав, Но внедрилась в мое естество Убежденность: я полностью прав! Усмиренных, я вас соберу; Хоть униженность радует глаз, Вы мне все-таки не по нутру, Никому я не верю из вас. И угодливым вашим смешком Не удастся меня обмануть. Злого духа пущу я тишком - И посмейте хоть глазом моргнуть.

Двух мнений просто быть не может, В противном случае разброд, Как язва гнилостная, сгложет Привыкший мудрствовать народ. Пока же нет у нас разброда, Не вправе мы повременить, Терпя в своей семье урода, Кто вздумал нечто возомнить. И знанье воодушевляет Нас в этой яростной борьбе, Что все, кто мненья измышляет, Мнят слишком много о себе. Что им лишь выделиться надо, - Но про такого молодца Мы знаем, что испортит стадо Одна паршивая овца. Старшой умеет не бояться Предстать безжалостным глупцом И в перегибах признаваться Потом с трагическим лицом. Привьется убеждений крепость Нестойкому сознанью масс, И им полюбится нелепость, Что изливается из нас. И наверху - наш твердый профиль, Внизу же - скачущий поток Толпы, безликой, как картофель, Теснящийся в один лоток.

Страной взлелеян, словно кущей, Я посвятить решил все дни ей, Хоть болен я вялотекущей Наследственной шизофренией. Но я болеть сейчас не вправе, Когда врагов полна столица. Они мечтают о расправе, Везде их дьявольские лица. Я чей-то шепот слышу сзади И знаю: это вражьи козни; Я сразу вижу их в засаде, Адептов мятежа и розни. На доброту властей надеясь, Не приглушая голос ржавый, Они провозглашают ересь, Грязнят историю державы. Мой путь борца суров и долог, Мне дышат недруги в затылок, Кладут мне в суп куски иголок, Осколки водочных бутылок. И я все это поедаю В ущерб для своего здоровья, Но от безверья не страдаю И полон к Родине любовью. Уже спешит ко мне подмога, Уже в рассоле мокнет розга, Хоть я и прихворнул немного Водянкой головного мозга.

Виталище отрад, деревня отдаленна! Лечу к тебе душой из града, воспаленна Алканием честей, доходов и чинов, Затейливых потех, невиданных обнов, Где с сокрушеньем зрит мое всечасно око, Как, поглощаемы Харибдою порока, Мы не впадаем в страх, ниже в уместный стыд, Веселья буйного являя мерзкий вид, И, чтобы токмо длить свои все непотребства, Мы чиним ближнему все мыслимы свирепства И смеем, раздражив поганством небеса, К ним возносить в беде молящи голоса. Но можно всем служить воздержности примером, Супругом нежным быть, учтивым кавалером, В науках смыслить толк и к службе прилежать, Но всех опасностей чрез то не избежать. Так, Сциллой случая, толико многоглавой, Из жизни вырваны умеренной и здравой, Нечаянно воссев на зыбку высоту, Уже мы подлый люд обходим за версту, Всех нечиновных лиц уже в болванах числим, За весь Адамов род непогрешимо мыслим, А как до дела, глядь - попали вновь впросак. Давно уже смекнул наш стреляный русак: <Коль надо мною ты стать хочешь господином, Не требуй от меня, чтоб был я гражданином; Равенство возгласив, но метя в господа, От низших ты не жди усердного труда, И величайся ты как хочешь надо мною, Но всё не ты, а я пашу, кую и строю, И ежли ты к рукам прибрал и власть, и честь, Так мудрено, чтоб я из кожи вздумал лезть>. Положим, что, чинов достигнув превосходных, Мы помыслов своих не сменим благородных, От чванства охраним натуры чистоту, - Я нас и таковых к счастливцам не причту. Двум жертвуя богам, не угодишь обоим; Живешь среди волков, так изъясняйся воем, Всех ближних разложи по рангам и мастям И потрафлять стремись не людям, но властям. На меньших призирать - от века фараона К сысканию чинов есть худшая препона, А коль отвергнешь ты преуспеянья труд, То ведаешь - тебя в муку ужо сотрут. Покинь же ты мой кров, фантом преуспеянья! Дозволь облечься мне в просторны одеянья И на лужке возлечь, где пышны древеса И отблески лиют, и птичьи голоса, Где ручеек журчит, втекающий в запруду, И где я утеснен, ни одинок не буду, Покоя томный взгляд на сельских красотах, На селах вдалеке, на травах и цветах, На кротких облаках, над нивами плывущих. Порой беседует в моих приютных кущах О Греческой войне со мною Фукидид; Гомер являет мне, как вел полки Атрид; И сладкою слезой, любимцы нежных граций, Мне увлажняют взор Катулл или Гораций. Иль посетят меня старинные друзья - И скромные плоды для них сбираю я: Шершавы огурцы, лощены помидоры, Пахучих разных трав зеленые узоры; Теплоутробный хлеб и со слезою сыр, Аджикой сдобрены, совокупятся в пир, И млечно-розовый чеснок, еще не жгучий, - И кахетинский ток бежит струей кипучей. Но лета юные, увы, для нас прошли; Не мним мы боле все доступным на Земли, И Вакх рождает в нас не мощны упованья, А токмо сладкие одни воспоминанья, Но что отрадней есть, чем с другом их делить, Смеяться, сожалеть и сладки слезы лить.

Нелепо говорить о долге, Ведь ясно даже дураку, Что лучше ничего не делать, А труд вселяет в нас тоску. Труд выдумали Маркс и Энгельс И Ленин, русский наш злодей; В своих библиотеках сидя, Они морочили людей. Живи себе, но опасайся Ты коммунистов задевать, А то заставят на заводе Болты различные ковать. Они ведь мстительные, злые И всюду за тобой следят, Но если ты живешь тихонько, Они тебе не повредят.

Богатства и власти глупцы хотят, И я становлюсь глупцом. Не зря я сижу и ем мармелад С суровым, жестким лицом. Меня толкнули на этот шаг, Мне больше не быть певцом, Но за ложные блага, раз вышло так, Я стану первым бойцом. Уверую пламенней всех глупцов В истинность ложных благ, И всех осилю в конце концов, Удачу зажму в кулак. Мне будет в восторге внимать толпа, Я стану властителем дум, Ведь глупость моя будет столь глупа, Что вырастет в высший ум. Я буду грузно сидеть в вышине, Восторга слушая шум, - И с верой в успех мне сладки вдвойне Халва и рахат-лукум. Вот так же сладко чувствовать власть И в ужасе всех держать. Я всем, кто звал меня в глупость впасть, Велю себя обожать.

На троне плотно я сижу, Лелея знание в мозгу: Я - абсолютный властелин И абсолютно все могу. Люблю я строить, воздвигать, Заморским недругам назло, И воплотится мысль моя, Хотя бы прахом все пошло. Люблю я выявлять врагов - Им всем, бывало, говоришь: Тебя вот так прихлопну я - И будет мокренько, глупыш. Дарю я женщинам дворцы, Затем что очень их люблю, А осерчаю, так беда - Всем кряду головы рублю. Глумятся надо мной враги - Мол, я ленив, мордаст, задаст; Мой репрессивный аппарат, Дождутся, им ужо задаст. Ведь тысячи должны вести Жизнь беспросветную, как ночь, Чтоб хоть один преодолел Провал между <хотеть> и <мочь>.

Я призван сделаться первым, Извне мне не нужен знак - Всей кровью и каждым нервом Я знаю, что это так. Мне должно быть на народе И властвовать должно мне, Ведь только моей природе Ошибки чужды вполне. Врываюсь в людскую гущу - Нельзя мне медлить и спать, Ведь мне с рожденья присуще Лишь правильно поступать. Мне к истине путь известен И лучший походный строй, Где только смех неуместен, В рядах звучащий порой. Для смеха сейчас не время, Но что способно пронять Порочных людишек племя, Готовых все осмеять. Когда воодушевленье Одно говорить должно, Во всяком смехе - глумленье, Я слышу, заключено. Мой дар им кажется ложным Иль слишком они полны Своим бытием ничтожным - Они все равно вредны. Помеху общему ходу, Свалить их в яму с пути, Чтоб всю их злую породу В дальнейшем там извести.

Я неуклюжий? Нет, уклюжий. Нелепый? Очень даже лепый. Тогда скажите, почему же Вы дразните мой нрав свирепый? Освирепеешь поневоле, Ведь вспоминать и то обидно, Как чушь вы обо мне мололи, Чья доблесть самоочевидна. Вы все запятнаны виною, Ведь вы без тени уваженья Смеялись дерзко надо мною, А это - признак разложенья. Я не грожу, - но вы упорно Себе копаете могилу. Вам не понять, как необорна Стоящая за мною сила. Достоинств вы не признаете, А значит - недостойны сами. Сочтемся мы - и при расчете Улыбки сменятся слезами. Зато уж я потешусь вволю, - Так бойтесь горечи паденья! Мои достоинства есть поле Для дружеского единенья. Моя душа своеобычна, И раздражать ее не пробуй, Я принимаю фанатично, Но отвергаю с дикой злобой.

Толпа в восторге голосила, Победу вам предвозвещая: Вы шли ко мне, тугую силу В тяжелых мышцах ощущая. Вы взгляды женщинам бросали, Везде выглядывавшим в окна, И мускулами потрясали, В них ощущая все волокна. Украдкой сверху то и дело Глазами на себя косили, Оглядывая стати тела, Дивясь их стройности и силе. И, декламируя угрозы, Ко мне вломились вы разбойно, Но я, не изменяя позы, В глаза вам поглядел спокойно. Быть может, слишком недвижимый, Быть может, чересчур холодный, - Сковал мой взгляд непостижимый Порыв отваги благородной. Догадки ринулись потоком, Мятущимся, нестройно-стадным, О норове моем жестоком, Маниакально кровожадном. Уже раскаяньем томимы, Вы ощутили против воли, Как плоть нежна и уязвима Для близкой нестерпимой боли. И ласку лезвия на коже Так ясно вы предощутили, Что волны слабости и дрожи В обмякших членах покатили. И плоть упругость потеряла, И, одряхлев, обвисли руки; Живот, вдруг выкатившись вяло, Уже квашней потек на брюки. Так изваянием сутулым Вы встали с видом бестолковым, Но я легонько двинул стулом - И прочь вы устремились с ревом. Разбухшим бултыхая брюхом, Губой безвольною болтая, Бежали вы, упавши духом, Лишь о спасении мечтая. И я следил самодовольно, Как, покрывая километры, Стенали вы непроизвольно И шумно испускали ветры.

Вставайте, нищие духом, Заветный близится срок. Исполнились земли слухом: С заката идет пророк. С заката, а не с восхода, Как бог, собою хорош, Грядет, чтоб во все народы Прелестную сеять ложь. Встаем, восхищенно внемля - Что делать, скорей скажи, Не зря же свой дух, как землю, Возделали мы для лжи. Ко всякому святотатству Нетрудно нас побудить, Ведь втайне только богатству Нам любо в сердце кадить. И речью врага прелестной Пленимся мы без труда - Ведь правды, не в меру пресной, Милей нам сладость суда. И правде нашу природу Исправить не суждено - Для нас ведь отчие воды Полыни горше давно.

Я очень уж въедливо то замечал, Что умные люди привыкли скрывать. Заткните мне глотку, чтоб я замолчал И впредь не осмелился рот разевать. Нельзя допускать, чтоб на общий позор То тайное, темное я выносил, Что двигало вами с младенческих пор, Но что сознавать не находится сил. Без лишних сомнений используйте власть, Чтоб твердо поставить на место меня, Чтоб спазмами ужаса враз пресеклась Моя злонамеренная болтовня. Но умные люди здесь также нужны: Привыкнув сомненья от вас отгонять, Докажут они: мои речи темны, Безграмотны, их невозможно понять. И каждый решит: он духовно хорош, И ласково к сердцу прильнет правота, И ваша полезная светлая ложь Уже не отравит вам горечью рта.

Обидно, что я не в больнице, Не носят провизию мне: Конфеток бы мне пожалели - И плакал бы я в тишине. Обидно, что даже обычным Евреем я стать не могу: Меня бы тогда обижали, Теснили на каждом шагу. И если б я пил ежедневно, Чтоб в страхе дрожала родня, Как горько бы я усмехался, Когда бы прогнали меня. А женщиной я бы поверил, Что юность сгубил из-за вас, Визжал бы и тапками топал, Отечными щечками тряс.

Вокруг меня живые трупы, Они мне действуют на нервы, Когда я закупаю крупы, Медикаменты и консервы. Они все шутят, рядят, судят, Меня увидев с колбасою, Да только смерть шутить не будет, Когда пойдет махать косою. Колбаски тут они запросят, Кривясь в улыбочках умильных, Но смерть их беспощадно скосит, Столь гордых некогда и сильных. И ведь не я тому виною! С таким трудом обезопасясь, Я вправе знать, что он со мною, Что он не убыл, мой запасец. Жевать я буду неустанно, Усевшись в тихом закуточке, Сосредоточив взгляд свой странный В какой-то незаметной точке.

Хотели вы увидеть сами, Как я живу, уйдя из дому, В строенье, брошенном жильцами И дожидающемся слома. И вот шагов ужасный скрежет По битым стеклам раздается, Но око здесь разруха режет, Вам здесь по нраву не придется. Засохших экскрементов кучу Приняв за ржавую железку, Войдете вы мрачнее тучи, Ногою встряхивая резко. А я, валяясь на топчане, Слюнявя сплющенный окурок, Храню упорное молчанье, Лишь ухмыляясь, как придурок. Обои образуют сборки - Оттуда, жвалами пугая, Вдруг выбегают уховертки, Наручники напоминая. Промчатся крысы в кавалькаде, Распространяя звон стекольный, Напоминающие сзади Оживший корнеплод свекольный. Согнувшись под привычным грузом И стягиваясь в караваны, Как будто семечки арбуза Рысцой таскают тараканы. И запустенья запах мыльный Висит, внушая отвращенье, И вскоре станет непосильной Задача всякого общенья. Гляжу вам вслед, промедлив с речью, И вижу: тянется, как стадо, За вами, позабыв увечья, Безлюдных комнат анфилада. Но зря вы смотрите надменно На обитателей задворок, Ведь раззолоченные стены Все новых требуют подпорок. Меня безумцем называют, Но я ничуть не опечален: Безумен тот, кто забывает, Что дома нет прочней развалин. А если общества строенье От плана отклонилось ныне, То с этой общей точки зренья Мы все живем в одной руине.

Автобус навзрыд зарыдает, Подтягиваясь на локтях, И к сердцу опять припадает Увиденный всякий пустяк. Подобно забытой игрушке, Ржавеет комбайн у села; Солома по ребрам избушки Гниющею плотью сползла; Заросшею стежкой старуха На кладбище поволоклась: Но с сердцем родная разруха Покрепче достатка срослась. На тех перепутьях, где ветры Взбивают ковыльный тупей, Как Павлу, видение Веры Мне явит пространство степей. И ежели ты не лукавил, Отвергнув мирскую казну, То ты безотчетно, как Павел, Уверуешь в эту страну. Чтоб даже хатенку гнилую В душе безрассудно беречь И рядом звучащую злую, Разбойную русскую речь. И вновь на качалке ухаба, Вихляя, вздымаемся мы; Коровой, улегшейся набок, Вздыхают степные холмы. На водах степных потаенных Листва облетающих ив, Как ризы святых на иконах, Прозрачный струит перелив.

Я не оспорю ничего, Хоть в спорах мы поднаторели: Бессилье, низость, хвастовство В нас укрепились и созрели. Нам было многое дано, Но нам к былому не вернуться, А клятвы наши все равно Позором нашим обернутся. Бессильный вспыхивает гнев, Погаснув в зряшном сожаленье. Еще сложиться не успев, Мы погрузились в разложенье. Но, жизни агрегат большой На ряд нелепиц разлагая, Не уследили за душой, И вот она уже другая. Святыни жизни отомстят За оскорбленное величье И исподволь в душе взрастят В отместку горечь безразличья. Есть вне меня иное <я>, Что мыслит, действует, страдает; С усмешкою душа моя За ним бесстрастно наблюдает. И что б ни делалось со мной - Душа, вне этой круговерти, Как мокрый голубь под стеной, Покорно ожидает смерти.

Нет, я не мошенник, не лодырь, А всем моим бедам виной Болезнь под названием <йодурь>, Вполне овладевшая мной. Вползла она в мозг осторожно, Чтоб после его затопить; Ее ощутить невозможно, Но трудно и не ощутить. Она несказанной истомой В моем поселилась мозгу, И кажется жизнь незнакомой, Ее я понять не могу. Упорно я мыслить стараюсь, Но что же осмыслить я смог? Лишь клочьями мыслей играюсь Подолгу я, как дурачок. И властно усталостью странной Все члены мои залило; Разболтанно, как деревянный, Я двигаюсь так тяжело. И некая плотская тайна, А вовсе не я виноват, Что падок я стал чрезвычайно До всяких порочных услад. Повадлив до них по-кошачьи, Впиваюсь в них, словно шальной - И зенки тараща лешачьи, И волосы вздыбив копной. В расслабленном и разнородном, Вдруг в теле воспрянет родство; Я весь в наслажденье животном, В восторженном возгласе: <Йо!> Восторг, заменяясь довольством, Исчезнет затем без следа, Но долго еще с беспокойством Хожу я туда и сюда.

Ваш норов споры услаждают, Вам любо поиграть словами, Но вас слова не убеждают, И спорить бесполезно с вами. Воспринял веру ваш рассудок В свое особое значенье - Так зачинается ублюдок, Хромое умозаключенье. И чуть на свет оно явилось, Как тут же подтверждает зримо: За скорби родов и за хилость Лишь пуще детище любимо. Я говорю себе, насупясь: Вмешаться надо было сразу, Когда вам диктовала глупость Не действия, а только фразы. Коснеют на губах упреки, Понятно, что они бесплодны, Раз вы являете пороки Так горделиво и свободно. Поступки ваши - сплошь нелепость, А речь лишь глупость возвещает, - Здесь только крайняя свирепость Стать верной мерой обещает. Мои черты, плывя, как тесто, Вдруг потеряют очертанья, Чтоб вскоре снова встать на место, Но в новом - страшном сочетанье. При виде моего замаха, Как над открывшеюся бездной, Разымчивая нега страха Затопит ваш состав телесный. И вмиг всей плотью вы поймете, До крайних нервных разветвлений, Что целость этой нежной плоти Превыше слов и убеждений.

Вопи, отчаянье мое, Нам вновь приходится бежать, Опять проклятое зверье Нас начинает окружать. И я бегу. Проходят дни - Не отстают мои враги. В меня вцепляются они, Чтоб растерзать мои мозги. Враги хотят меня догнать, Чтоб вырвать у меня язык, Но я спокоен - убегать И отбиваться я привык. Меня настигнет их толпа, Я оборачиваюсь к ним. Я размозжу им черепа, Оставшись сам неуязвим. И где бы я ни проходил, Я беспощадно их давлю. Теперь мне отдых только мил, Я только логово люблю. Самонадеянность моя, Тебя я понял наконец: Как среди этого зверья Певцом останется певец? Неуязвимость? Что за бред, Что за мальчишеская блажь! На мне живого места нет, А свора только входит в раж. И поражение - во всем, Везде, во всяком пустяке, В погибшем замысле любом И в ненаписанной строке. И нудно нервы станут ныть, И мне придется продавить Слезу из глаз, и в горло - ком, И боль бессилья будет бить Об стенку хрупким кулаком.

Друзья, вы, верно, удивитесь: В разгар совместного веселья Я брошу вас - без объяснений, С какой-то непонятной целью. Но, отыскав меня придется До немоты вам удивиться, Поняв, с каким никчемным сбродом Мне больше нравится водиться. Беспочвенным самодовольством Так и сочатся эти хари, Толкуя только о богатстве В алкоголическом угаре. И потому с пренебреженьем Здесь на меня взирает каждый, Но я-то ничего не вижу, Снедаемый веселья жаждой. Себя виду я так нелепо, Что вас стыда терзают муки. Вы удержать меня хотите, Но я отбрасываю руки. Вы мне хотите только блага И справедливы ваши речи, Но я через плечо со злобой Вам грязной руганью отвечу. Друзья, простите за обиду, За грубый хохот швали пьяной, За то, что я их одобренья Прошу, как гаер балаганный. Сумейте здесь судьбу увидеть: Взяв на себя вину большую, Самонадеянность отрину И соль раскаянья вкушу я. Себя я безрассудно трачу, Но не затем, что впал в измену: Хочу пройти опустошенность, Чтобы всему постигнуть цену.

Как хорошо быть стариком, Слабоколенным, мокрогубым, И сладострастием сугубым При этом мучиться тайком. Любить беседы про разврат, Клеймя развратных ядовито, И злобой проникаться скрыто, Когда хоть в чем-то возразят. И тело слабое свое Так сладко окружать заботой И в нем фиксировать с охотой Урчанье, спазмы, колотье. Как опьяняет этот страх Вдруг подающей голос хвори, И горе близким, если горя Я не замечу в их глазах! Как сладко жить среди обид, Повсюду ущемленья видеть И страстно близких ненавидеть, Невинный делающих вид. На притеснения пенять Всем встречным - это ль не отрадно, Коль изо рта притом нещадно Мясным душком их обдавать. Как упоительно судить Людские слабые деянья И правоты своей сознанье Не в голове, - в крови хранить. Всех колебаний прежних лет Уляжется досадный ропот, И сладко утверждать свой опыт И мудрости являть расцвет.

Не собираюсь быть спокойным И ставлю то себе в заслугу. Друг друга хоть совсем сожрите, Но моего оставьте друга. Ваш ум, что чужд любой приязни, Всё разъедающий, как щелочь, На то лишь годен, чтобы в каждом Под стать себе увидеть сволочь. И хоть убоги ваши чувства, А ум бессилен, словно евнух, Вы друга моего клеймите В сужденьях лицемерно-гневных. Он себялюбец, вы кричите, Который занят лишь собою, - А вы привлечь его хотите Пустою вашей похвальбою? Он ядовит? Я соглашаюсь: Вас раскусить однажды надо - И навсегда и смех и слезы Приобретают привкус яда. Он жаден? Видно, те не жадны, Что пропивают, портят, дарят, Что лишь берут, а для возврата Палец о палец не ударят. Да, он богат, - как те богаты, Кто получает по работе И кто чужого не присвоит, А вы лишь этим и живете. Самих себя не разумея, Вы судите чужие свойства, Чем просто мирно гнить в болоте Дурацкого самодовольства.

С дыханием сдавленно-шумным Вы машисто ставите ноги, В порыве всеобщем бездумном Спеша по житейской дороге. В любую минуту осталось Вам только два шага до цели, Но тяжко назрела усталость В душе и расшатанном теле. С улыбкой и скрипом зубовным Ее не пуская наружу, Споткнетесь на спуске неровном И с руганью рухнете в лужу. Усталость разрушит плотину И хлынет каналами плоти; Подломятся руки - и в тину, Привстав, вы опять упадете. Вас влага в объятия примет, Лаская усталые члены, И скоро вас воля покинет К восстанью из нежного плена. Пусть пялится с хохотом жадно Зевак безголовых ватага, Не зная, как нежно-прохладна Густая нечистая влага. Забыв честолюбья законы, Вы примете лужу всецело, Расслабив под слизью зеленой Корягоподобное тело, Сомнения все отметая, Приволья ничем не тревожа, И пусть головастиков стая Прохладою веет на кожу. В вонючих ворочаясь водах, Неведомый вам от рожденья Великий познаете отдых, Безмерное освобожденье.

Горят все лампы, - свет, однако, Нам зренье орошает скупо, И кажется: над блеском лака Расселись за столами трупы. Под шум безжизненный доклада Глаза предсмертно-отрешенны, И, как на кладбище цикады, Стрекочут лампы монотонно. Не скроют общества бессвязность И нашу мертвую отдельность Ни слов кладбищенская праздность, Ни смеха трупная поддельность. Своей непостижимой власти Нас подчинив, разъединенных, Знак смерти ставит безучастье На лицах изжелта-зеленых. А некто, мертвый, как и все мы, Мертвя слова и обороты, Твердит про актуальность темы Им защищаемой работы.

Я привстаю от боли на диване - И тень мне издевательски кивает. В лице моем, как бы в открытой ванне, Жизнь, как вода, приметно убывает. Как стенки из-под влаги уходящей, Под пленкой пота проступают скулы. Средь комнатной недвижности мертвящей Сиделок тени ходят, как акулы. Что в этот час меня ни окружало б - Я внешнего уже не постигаю, Один, как все, но без обычных жалоб В пустыне боли тяжело шагая. Страх не поможет моему неверью, Мне сладость утешений надоела. Защемленное болью, словно дверью, Осталось мне одно больное тело. И я молчу, на помощь не зову я, До веры ни унижусь даже ныне. Так душу я возделывал живую, А пригодилась мне одна гордыня.

Кто скажет, куда я еду В шипящих душных песках? Одни барабаны бреда Рокочут в моих висках. Хромает мой конь устало И пекло стянуло лоб, И пляшут соли кристаллы, Сцепляясь в калейдоскоп. Меняются их узоры Под ритм, гремящий в мозгу. Все реки, леса и горы Давно достались песку. Судьбы громыхает сито, И счастье застряло в нем. Пространство мое покрыто Одним сыпучим песком. И только кристаллов звенья, Сцепляясь, блещут мертво, И едкая соль презренья Осталась взамен всего.

Мощью абсид вертикаль вознеслась, Арки вобрав, каннелюры, фигуры, Но нераздельно с ней тяжесть слилась В бедную двойственность архитектуры. Всё в вертикаль, от крыльца до креста, Властно вобрав, над порталом нависла Формализованная красота И соразмерность, замкнувшая числа. Линии так воедино слились И таково всех деталей сложенье, Что неподвижность возносится ввысь И напряженно внимает движенью. Пусть облака испытует она И громогласные звездные хоры, Но крошится, тяжестью сокрушена, Корчится в трещинах кладка опоры. Взгляд опьянен кочевой высотой, Но отмечает, скользнув с небосклона, Как беспощадно слоновьей пятой Мрамор густой продавила колонна. Плоть постигает помимо ума Тяжесть, до дна размозжившую глины, Известняковые ребра холма С хрустом прогнувшая до сердцевины. Мастер, познавший ущербность трудов, - Не безуспешными были боренья: Рухнула тяжесть, как плотный покров, Тяжко осела к коленам строенья. Именно ты это зданье воздвиг - Кто его двойственность знал изначала, Кто беспредельную косность постиг, Неизменяемость материала; Ты, кто доверился только делам, Кто свою жизнь беспощадно и прямо Определил как строительный хлам, По завершеньи ссыпаемый в ямы. Где бережливых оградок обмер Выделил хрупкие клетки уюта, Сверху безумные хари химер Мрачно взирают из центра волюты. Мусор ремонта, сухие цветы, Страсти, сомнения, поиски веры - Здесь, где траву разгребают кресты Под немигающим оком химеры.

В полете десять раз подряд Окурок мой опишет сальто. Внизу засасывает взгляд Трясина влажного асфальта. Волшебной палочкой у ног Сковало утро сотни зданий. Взгляни на то, как город строг, На отрешенность очертаний. Между уступами домов Сиянье образует дымку, И вновь, сонливость поборов, Я превращаюсь в невидимку. От чуждых взглядов я укрыт В обыденную оболочку, Ведь ни один не различит В мозгу возникнувшую строчку. Пусть тень вы видели мою - Вам не понять ее значенья. Я из деталей отолью Блестящий слиток обобщенья. Сминают зелень тополей Серебряные пальцы ветра - Так заключу я суть вещей В изысканные рамки метра. Любовный крах и суд глупцов - Лишь прах дорожный, не иначе: Я четким сочетаньем слов Сражаю насмерть неудачи.

Сперва железо ржавое на крыше Слоистой язвой ржавчина проточит; Затем цепочкой капли, словно мыши, В сухом чердачном хламе затопочут; Затем они зачмокают невнятно, Сочась из швов на потолке беленом, И на побелке возникают пятна Занятней тучек в небе полудённом. И, убаюкан мерною капелью, Я в них впиваюсь полусонным взглядом, Чтобы увидеть их виолончелью, Листом кувшинки или женским задом. Глядеть так сладко из-под одеяла, Чтоб капель назреванье и паденье Выкручиванье лампы мне являло, И поцелуи, и процесс доенья. Обои словно клеены на вырост И складка вспучивается за складкой, И острым жальцем ласковая сырость Мне лижет аденоиды украдкой. И серебрится наподобье плюша Иссосанная гнилью древесина, И белые оборочки и рюши Являет плесень дерзко и невинно. Паркет, как роженица, изнывает, - Вот снова, вздувшись, доски закряхтели; Стремительно жилище догнивает, Но я не поднимаюсь из постели. Бессмысленна унылая забота, Которая тягается с судьбою: Судьба всегда вдруг совершает что-то - И все решается само собою. Личинкой нежась в коконе постели, В бульонной атмосфере теплой плоти, Я знаю: мудрость в этом нежном теле, Противящемся тягостной заботе.

Ворча возбужденно и злобно, Урча раздраженно и дико, Раздуюсь я вдруг - и утробно Исторгну подобие крика. Клокочуще-рваные звуки Помчатся по улицам сонным, Чтоб с маху, расставивши руки, Приклеиться к стеклам оконным, Чтоб вскоре от хрупкой преграды Со звучным отклеиться чмоком, Чтоб, канув на дно листопада, Под пенным рыдать водостоком. И всё, что меня раздражало, Скончается в чудище этом Со сбивчивым лепетом жалоб Холодным осенним рассветом. Никто в освещенной квартире Ему не отвел закуточка, И, легкая, носится в мире Родившая крик оболочка. Но ночью, секущей ветвями Припухлости лунного лика, Я снова отправлюсь путями Бесплодно погибшего крика. И где его всхлипы ослабли В расстеленном кружеве пены, Пью с губ своих чистые капли И грею ладонями стены.

Хочу бродягой стать и позабыть мытье, Чтоб жир и пот на мне сгнивали и смердели И чтоб бессменное прилипшее белье Разлезлось клочьями, сопрев на душном теле. И кожу сальную колонии грибков Повсюду испещрят, чтоб в сладострастной дрожи Раздавливать я мог скопленья пузырьков И жидкость липкую размазывать по коже. Я буду острый зуд безвольно поощрять, Скрести места, где сыпь рассеялась, как просо, И крупного прыща головку ковырять, Чтоб выступивший гной затем втереть в расчесы. Хочу бродягой стать, чтоб беспредельно пасть, Чтоб дерзко растоптать все нормы общежитья И всё, что нравится, без размышлений красть, А после - убегать с необычайной прытью. В помойках буду я куски перебирать, Чтоб сделалась мне вонь приправою обычной, Чтоб колбасы кусок ослизлый пожирать, Очистив от волос и скорлупы яичной. Хочу бродягой стать, чтоб злобу вызывать, Чтоб мне жильцы домов грозили самосудом, Поскольку девочек люблю я созывать, Перед глазами их поматывая удом. Я ненависть свою не удержу в душе - И вырвется она, и будет жить открыто В зловещих красках язв, в коросте и парше, В вонючести одежд, в ухватках содомита. Хочу не чувствовать, навек закрыть уста, Представить, что распад уже покончил с нами - И стала вновь земля безвидна и пуста, И только Божий дух витает над волнами.

Бывает все в безумном этом мире, Но все ж такие случаи нечасты: В заброшенном общественном сортире Однажды передрались педерасты. Обычною анальною проделкой Они развлечься там договорились, Но стал один вдруг притворяться целкой, - Другие двое сразу разъярились. Ведь он же сам их перед этим лапал, Когда они с ним бормотуху пили! Они упрямца повалили на пол И кирпичами голову разбили. И брызнула рябиновая россыпь На дюны снега у щелястой двери, И захрипела человечья особь, В свою кончину близкую не веря. И вот пока, в знак смертного исхода, По телу содрогания катились, - В гидроцилиндре заднего прохода, В фекальной смазке фаллосы трудились. Взгляните на разительность контраста, Как возвышает веянье могилы: Вошли в сортир три жалких педераста, А вышли два ужасных некрофила. И шла за ними, спотыкаясь слепо, Пьянчужка-баба в снежной круговерти, Как жизнь, грязна, уныла и нелепа, - Но это было лишь обличье смерти.

Достаточно нас поводили вы за нос, Чтоб нынче увидели мы просветленно, Как розовых губ сокращается анус, Как лезут оттуда кишки саксофона, Как пальцы их тщательно перебирают, - Отсюда рождаются сладкие звуки, Внимая которым, глупцы замирают, Подобно измученной течкою суке. Как жабы, гитарщики плющатся в корчах, Гитары свои мастурбируя зверски, И шепчет сознание, как заговорщик: Они несказанно, немыслимо мерзки. Теперь нас уже не надуть музыкантам - Нам так же противен весь строй музыкальный, Как нужник, пропитанный дезодорантом, Как благовоспитанность шлюхи вокзальной. Пусть есть в барабанщике нечто паучье - Себе мы противны на самом-то деле, Сосали, как матку, мы эти созвучья, А более знать ничего не хотели. Не нам ли и трудным, и нудным казалось Всё то, что за рамки бездумья выходит? Так пусть микрофон, как магический фаллос, Солиста глаза к переносице сводит. Мы тупо глядим на нелепые танцы, И как-то невмочь ни кричать, ни буянить: Насколько мы сызмальства были поганцы, Настолько и дали себя опоганить.

Табачный дым слоится, изгибаясь, На кудри мне ложится, как венец; Сижу я перед вами, улыбаясь Страдальчески-цинично, как мертвец. Вы торопливо говорите что-то, Скрывая нежелание помочь. Бог вам судья, оставим эти счеты, Ведь я же умер накануне в ночь. Я разговор с усмешкой заминаю И забываю сразу же о вас, И смертный час упорно вспоминаю, - Хоть как сейчас я помню этот час. Предметы все без голоса ревели, Незримая их колотила дрожь, Как лошадь, вдруг почуявшую зверя, Или свинью, почуявшую нож. И не за что мне было уцепиться, - Лишь сам себя ловил я на лету, - Когда вдруг сердце прекращало биться, Взамен себя оставив пустоту. И если я рассеянным бываю, Забывчивым, - хотел бы я суметь Забыть о том, что я не забываю Забвения не знающую смерть. Цепочки слов, цепочки мыслей странных Всё нижет, нижет смерть в моем мозгу, И вас насквозь я вижу, как стеклянных, - И удержать улыбки не могу.

Повидло выглядело подло, Угодливо лоснясь на блюдце; Конфеток маленькие седла Мечтали пышно развернуться, Внезапно в пальцах осторожных Гремящей кровлей представая, А рты паслись вокруг пирожных, Как рыбы, снизу подплывая. Ныряя, двигались заедки, И этим же неровным кругом, Как медленные вагонетки, Тянулись чашки друг за другом. И завораживались взгляды Картиною необычайной: Чаинки, как дельфинье стадо, Кружат в бездонной толще чайной. И реплики слонялись праздно, Сродни не разуму, а зренью, Но излучало безучастно Свой блеск магический варенье. Нематерьяльная, немая Мой разум всасывала толща, И что б вам было, не мешая, Еще минутку выждать молча! Опять, внимая ошалело Высказываниям глупейшим, Я позабыл, как делать дело И что рассматривать в дальнейшем. Не задавали б вы вопросов - И я б не потерял наитья, Как живописец и философ, Проникнув в сущность чаепитья.

В дверях качнувшись тяжело, Плечом в косяк врезаюсь я. <Опять надрызгался, мурло?> - Воскликнет скорбная семья. Но я презрительно молчу, Ища в квартире водопой, И, как в балете, волочу Ступни немного за собой. Вы так браните жизнь мою, Что слышно даже во дворе, Но перед вами я стою, Качаясь, как вода в ведре. Я в свой скрываюсь уголок И раздеваюсь там, ворча, Порой заваливаясь вбок И суетливо топоча. В испуге закричит тахта - Но я в тот миг уже усну И из раскрывшегося рта Пущу блестящую слюну. Не докучай же мне, семья, Своей бессмысленной борьбой: За чаркой примиряюсь я И с миром, и с самим собой. Зайдем с товарищем в подъезд И чувствуем, покуда пьем, Что мир - не худшее из мест И мы немало значим в нем.

Притаюсь под угрюмой стеной, Поукромней найдя уголок, Беспокойно следя за толпой, За мельканьем бесчисленных ног. Я в комочек ничтожный сожмусь, Незаметным попробую стать, Я ведь так проходящих боюсь, Что и взгляда не в силах поднять. Проходящих беззвучно молю Поспешать, на меня не смотреть; Невниманье, забвенье стерплю, Но вниманье их страшно терпеть. Несказанная давит тоска, Лишь увижу, мертвея душой, Что, качаясь на пятку с носка, Встали вы, поравнявшись со мной. На смешное мое добрецо Вы помочитесь, стоя кругом, Или просто, подумав, в лицо С маху врежете мне сапогом. И я плачу, неслышно почти, Заточен в безысходном кругу: Не могу по дороге пойти И уйти от нее не могу.

Где между фабрик вьется Лихоборка, Забуду я постылый твой уют, Мой пыльный город, высохший, как корка, Которую с покорностью жуют. И здесь, в кленовой чаще хаотичной, Где бой бутылок и клочки бумаг, Я образ свой, до тошноты приличный, Сменю личиной короля бродяг. Пускай и мне с ней не удастся сжиться - Как прежнее ко мне не приросло, - Но бедный пир безудержно вершится, И теплой водкой челюсти свело. Я ржавой жести слышу шелушенье И как сараи старые скрипят, И восхваляю саморазрушенье, Всех связей разрешенье и распад. И тем, кто будет восхищенно слушать, Я ни единым словом не солгу: Ведь я сумею так себя разрушить, Как не суметь и худшему врагу. Вот я, шатаясь, вывалюсь из мрака - Скрежещут по асфальту башмаки И тень за мной крадется, как собака, Чтоб вылизать кровавые плевки. Плетусь, забыв все временные лица, Сумев через смертельное питье До жалкой сердцевины умалиться, Спасающейся в логово свое.

Косцы выкашивают лог, Не ведая иных забот, И, как смородинный листок, Свежо и терпко пахнет пот. Вздыхает молния - и ниц Покорно валится трава, И из-под радуги ресниц Иное видимо едва. Ты душу ощущал свою, А в ней - все травы и цветы, Когда у лога на краю Помедлил перед спуском ты. Но общность эту захлестнет, Как ни ловка твоя рука, Последовательность работ, Движений слаженных река. И как рассудок ни востер, А пьется суть одним глотком - Так перед выходом актер Роль постигает целиком. Спеши, поэзия, спеши, Нам отведен ничтожный срок - Одно движение души Перед вступлением в поток.

Когда с полей был убран хлеб, Мы шли, чтоб дружески на воле Потолковать, как мир нелеп, Расположившись в чистом поле. Солому выдергав из скирд, На ней мы грузно восседали, Неразведенный пили спирт И хрипло, грозно хохотали. Мы поглощали даль реки Под кочевым осенним небом И колоссальные куски Свинины с зеленью и хлебом. Оглядывая все вокруг, Как спирт, мы с жадностью глотали Те ветры, что с речных излук, С полей пустынных налетали. Чтоб все сомненья оглушить, Мы осушали тьму стаканов И проникались жаждой жить, Свирепой жаждой великанов. И, этой жаждою горя, Стопы мы в город направляли. Так к наступленью октября Мы наши души укрепляли.

Услады мира утомляют, Познанье слепо, словно крот, Вдобавок дерзость проявляет Дрянной, безнравственный народ. Ко мне, чьих творческих потенций Огромен взрывчатый заряд, Он предъявляет ряд претензий, Нелепых требований ряд. Твердит, чтоб я писал об этом, А вот о том писать не смел. Народ безумный! Ты к поэтам Вовек почтенья не имел. Ты зря суешься в жизнь чужую, И ты раскаешься, поверь! Гляди: из дому выхожу я, Стремясь к насилию, как зверь. Не смог бы даже Роберт Шекли Чудовищ выдумать лютей. Иду, сбивая, словно кегли, Орущих, пакостных детей. Гляжу на женщин я такими Очами, полными огня, Что, ощутив себя нагими, Они пугаются меня. Мужчин, чьи кривоваты ноги, Чье колыхается пузцо, Отшвыриваю я с дороги, Взяв пятернею за лицо. Чтоб Муз внушенья подытожить, Свой долг Поэта возлюбя, Народ я вправе уничтожить, По крайней мере - для себя. И лишь когда возню народа Скует сгустившаяся жуть, Прострется к краю небосвода Пустынный грандиозный путь.

Я вспоминаю с одобреньем, Как я вещал красноречиво Над кружкой с кружевным круженьем Сочившегося мощью пива: <День завтрашний не зря тревожит Всех тех, кто должен без заминки Угадывать, что завтра может Иметь хождение на рынке>. На шее жилы раздувая, Я оглушал пивную рыком: <В суетность низкую впадая, Они не знают о великом. Но я далек от беспокойства, Мой мозг - не шаткая валюта, А безотказное устройство Для производства Абсолюта. Но я спокоен - нет причины, Чтоб заметаться в общей смуте: Мой мозг - надежная машина Для выработки чистой сути. Гляжу я в будущее смело И составляю исключенье Из массы тех, кто начал дело Без верного обеспеченья. Пусть познают они законы Людской изменчивой натуры И изучают напряженно Теорию литературы, Обмениваются венками, Друг друга избирают князем, А я в руке сжимаю камень - И сок живой струится наземь>.

Я весь глубоко в себе, Где боль, шевелясь, живет. Меня на шаткой арбе Мирной татарин везет. Пришел мне, видно, конец, Боец я был удалой, Пока не встретил свинец В бою под Гебек-Калой. Я жив еще - но уже Я чую свой трупный смрад. Туда, где базар стрижей, Вознесся мой странный взгляд. Не синь пленила его, Не вышних птиц толчея, - То, выплыв из ничего, В ничто погружаюсь я. То мысли, быстрее птиц, За гранью жизни снуют И знание без границ Вот-вот на лету склюют. И вновь оно ускользнет, И вновь я вернусь оттоль, И там, где пробит живот, Опять шевельнется боль. Не чувствую жал жары, Жужжанья жадного мух. Дремавший до сей поры, Не поздно ль ожил мой дух? Недвижно тело на вид, Живым вовек не узнать, Что гибнущий ум спешит В морях забвенья догнать. И я молчу на вопрос Про имя мое и чин, А в воздухе зык разнес, Зовя Аллу, муэдзин.

Откликнуться я не вправе, Ведь страха я не снесу На гибельной переправе, На броде через Койсу. В скалах, что нависают Над вечной пляской реки, Смерть в стволах сберегают Невидимые стрелки. Мы видели смерти дело, Мы все следили в тоске, Как, кутаясь в струи, тело Скакало вниз по реке. И здесь так страшно возвышен, До рока, облик беды - Ведь смертный выстрел не слышен В шипучем шуме воды. Охотников кличут снова, Но пусть другие идут - Вдали от края чужого, Наверное, их не ждут. Мне знанье явилось свыше: Кто ступит в реку - умрет, Но зов командира слышу - И делаю шаг вперед. Я не был вовек героем, Честей вовек не искал, Но надо наполнить боем Вечность воды и скал.

Солнце бурые склоны И белое русло печет, И рыхлой лентой колонна По дну ущелья течет. Идут они в горы ныне, Прошли уже треть пути, Но этот завал в теснине Без боя им не пройти. Пускай их много сегодня - Ведь знака лучшего нет: Нисходит милость Господня На тех, кто не ждет побед. Я вам говорю - и верьте Впивавшему горний глас: Иным не дастся до смерти, А вам дается сейчас. Иные судьбу пытают Весь век, сомненьем полны, И в страхе мир покидают, Не зная себе цены. Коль вы мужи, а не куры, Кудахчущие в пыли, - Молитесь, чтобы гяуры Сейчас на приступ пошли. Бесплодны пост и молитвы, Бесплоден любой обет: Смертным, помимо битвы, Нигде не найти ответ, Достоин ли, дети праха, Из нас хотя бы один Испить из чаши Аллаха Того, что хмельнее вин.

Ужасен сей вид и велик: В глубинах охрипших теснин Обвалов рокочущий рык Сплетается с гулом стремнин. Распахиваясь на ходу, Тесниной идут облака. Незримая, - в мрачном ладу С высотным напевом река. Объемы надмирных рогов, Что вздыбили вкривь небосвод, Спокойную гордость богов В сердца проливают с высот. Разломы безмерных громад, Оплавлены древним огнем, И ужасом сердце теснят, И вскормят величие в нем. Поймем неизбежность войны, Она - не чрезмерный наказ Заоблачной этой страны, Столь щедро возвысившей нас.

Я сидел в полукруге внимательных лиц, Похвалы их владельцев выслушивал я, Но теперь-то я знал о наличье границ, Что меня отделили от их бытия. Я ведь знал, что затронуть не смог никого: Были рядом они, горячо гомоня, Но витало реальное их естество Где-то в мире своем, далеко от меня. Я не мог отрешиться от странных причуд: Мне казалось, что в лица лишь пальчиком ткни - Вмиг бесшумно и плоско они упадут И паркет, словно карты, усеют они. Но меня поневоле охватывал страх Перед тягой потрогать поверхность личин, Ведь тогда я в обглоданных люстрой стенах Оказался бы вдруг совершенно один. И, решив предпочесть наименьшее зло, Безнадежно я слушал пустую хвалу; Безразличье из мозга на щеки текло И за нижнюю челюсть тянуло к столу. Так сидел я, безмолвен, бессмысленно-хмур, Но едва оставляло меня забытье - Сразу чуткими пальцами страх, как лемур, Принимался ощупывать тело мое.

Познание сущности - труд бесполезный, Ведь вещь может выступить одновременно Хранилищем тайной структуры телесной; Товаром, подвластным законам обмена; Пятном цветовым и объемом - в картине; Носителем свойств, что в быту применимы; И лишь для поэта в высоком притине Сплетение сущностей цельно и зримо. Ты мог бы увидеть в азарте торговли, Покуда о прибыли хитро мерекал, Что с векторов сил, как с беседочной кровли, Свисают созревшие гроздья молекул? Услышишь ли в лепке мазков натюрморта Плеск радуг мазутных и лязганье клюзов, Надсадные вздохи торгового порта И арии в воздух поднявшихся грузов? Все вещи глядят беспредельно зовуще; Пойми, - чтобы взять их, как истый владыка, Что, в сущности, сущность вещам не присуща, А то, что существенно, - тысячелико.

Дворы стенными кирпичами Деревьев купы оградили - То в каменном давильном чане Охапки гроздьев взгромоздили. А ветер тучи раздирает И в буйстве празднично-жестоком Нагроможденья попирает, Слепящим обливаясь соком. Захлебываясь в светопаде, Забудь о доброте никчемной, Как мир не помнит о пощаде, Работой упоен огромной. Лишь те всю мощь его вобрали, Что перед ним не обмирали И кисти верной не марали В протухшей патоке морали. Основа творчества - жестокость; Лишь тот к нему подходит здраво, Кто мог вобрать в себя, как в фокус, Сноровку для любой расправы.

Чуть зыблется морская бирюза И легкие узоры выдыхает, И зной полуденный, как стрекоза, В сухой траве прибрежной отдыхает. Где холм из-под зеленого руна Следит за построениями рыбы, Чуть чмокает в расселинах волна И глухо гложет сглаженные глыбы. А ввечеру, накапливая гнев, Идет волненье вкось от Трапезунда, И чайки, в зону отблесков влетев, Внезапно исчезают на секунду. Кипит листва береговых раин, Грозя сбежать, как золотая пена, И вечер, кажется, сошел с картин Всевидящего, словно бог, Лоррена. С горы взглянуть - покажется, что он (Не тени ли подсказывают это?) В прозрачной полусфере заключен, Чья выпуклость смещает все предметы. Все ясностью античною полно, И этот миг значительней, чем годы - Когда душа сливается в одно С бесстрастною духовностью природы. И я шепчу себе: не погреши Отсутствием вниманья и терпенья, Чтоб все пределы будничной души Вдруг затопило море единенья.

Где-то, где страх обитает - Тяжкие вздохи прибоя. Стихнет - и снова вскипает Ветер обильной листвою. Вслед за бушующим гневом - Шорох стихающий смутный. Связан неровным напевом Ветер с душой бесприютной. Ночью певец разумеет, В чем здесь печали значенье: Из одиночества зреет Мира с душой единенье. Ветры прибрежья с собою Странницу-душу умчали, Чтоб со вселенной ночною Слить в беспредельной печали.

Как черный клинок из ножен, Мы вырвем изгиб дороги, Взбесившееся пространство Готовы попрать, как боги. Мы всё крушим беспощадно, Возвышены от рожденья, Пускай пальбой из засады Летят столбы огражденья. О демон, меня несущий, С тобой я весь мир разрушу, Чтоб только настичь беглянку - Мою сбежавшую душу. О бубен быстрого бега, О пляска пальцев погони, Где рощи в упряжке ветра - Как скалящиеся кони.

Шли мы лесами и кручами горными, Шли берегами студеных озер, Чтоб меж камнями оплавленно-черными Дымчато-синий увидеть простор. Трудно с пространством недвижимым справиться, С чащами леса, с камнями, с песком, Чтобы от косности здешней избавиться В вечно текучем пространстве морском. Трудно пройти через землю постылую, Ту, что без счета границ родила, Чтоб безграничность великою силою В душу и в плоть через очи вошла. Скальд, поспеши, чтоб со здешнею гаванью Нынче расстаться тебе удалось: К дальнему Западу в трудное плаванье Не уходил еще Кетиль Лосось. От неподвижности, дух угнетающей, Поторопись к побережью земли - Конунга Харальда люди пока еще В тихих фиордах смолят корабли. Жаждою воли к волнам увлекаемый, К спешному шагу себя приневоль - Кузницы викингов звон несмолкаемый, Взвизги железа взывают оттоль. Если же клики заслышишь прощальные, Если завидишь отплытье, - тогда Песню зачни, чтобы отзвуки скальные Перенесли ее вмиг на суда. И превозмогут пловцы нетерпение Радостно бросить юдоль берегов, Только заслышат призывное пение, Опередившее немощь шагов. Взвейся же, песнь, заозерная узница, Зыком призывным наш гнет размечи - Грозного конунга звонкая кузница, Знаю, и нам закалила мечи.

Сквозь снеговую бахрому Как бы подмигивают зданья. Им ведомо: я их возьму Для чувственного обладанья. Люблю я быть в толпе один - Там, где расплавленная смальта, На лед стекая из витрин, Его проела до асфальта. Я хаотично движусь там, Подвластен странному хотенью, Преследуемый по пятам Своей аляповатой тенью. И вдруг закладываю крен С улыбкой похотливо-сладкой, Чтоб каменные струпья стен Ощупать в уголке украдкой. Гляжу я с нежностью во тьму: Она, дома макая в битум, Узор выводит по нему, Слезящихся кристаллов ритм. Облюбовав себе крыльцо При выходе из магазина, Гляжу я в каждое лицо С бесцеремонностью кретина. В дымок витринного стекла Я влипнуть норовлю щекою, Чтоб гладь холодная текла В меня, как вещество покоя.

В белизну этой будничной рани Я гляжу, как запойный кутейник. Облетевшая липа в тумане Возвышается, как муравейник. Я свободен, но мне неизвестно, Как воспользуюсь этой свободой, Если в мире все мутно и пресно, Как в воде с разведенною содой. Жалкий опыт лежит за спиною: Те, что пройдены в юные годы И по пальцам сосчитаны мною, - Все пути приложенья свободы. Так безжизненны стен вертикали, Так асфальт подметенный бесплоден, Что себе я втолкую едва ли: Ты свободен, свободен, свободен. И паденье листа по спирали, Отрицая такую возможность, То внушает, что хуже печали: Безнадежность, одну безнадежность.

Опара зелени взошла, В ней вязнул груз пятиэтажек, Круглились кленов купола С системой веточных растяжек. С них листья массой плоскостей Срезали мелкие сегменты, И было все - набор частей, Слагаемые, элементы. И утомленно в забытьи Я прикрывал глаза под солнцем, Но вспархивали воробьи Порой пузатым веретенцем. И, быстро проясняя взор, Я видел ветра продвиженье. Частей разрозненных набор Им приводился в сопряженье. Бутыль зеленого стекла Толчками в кронах проливалась, А на асфальте тень жила И полной рюмкой колебалась. И кто-то брел издалека, Листву расплескивал стопою, И вереницей облака За ним тянулись к водопою. Объединялось естество Сверх внутренних разграничений - Вот так приходит торжество Венцом для творческих мучений.

Скакал проселком отдаленным Автомобиль, махая саблей; Коровы над лужком зеленым Висели группой дирижаблей; Меж вётел озеро застыло - Точь-в-точь поднос цветной капусты; Пейзаж подтачивали с тыла Гуденья, шорохи и хрусты. И зренье грузно облетало Квадраты севооборота, Где бесконечность отдыхала, - Но шла сама ее работа. И в неподвижном запустеньи Пространства силы не почили, - И борону огромной тени Волы небесные влачили. И та же мощь в меня вселялась Бесстрашием и постоянством, Которая осуществлялась В самом бездействии пространством.

Мой взгляд утопает в темнеющих видах, Где тьму распыляют межлистные норы. Вечерние травы - как замерший выдох, Как шепот затихший, живут их узоры. Пиявицей сумерки к взору припали, И зренье теряют безвольные вежды, И в толщу затишья с предметов упали Движенье и звук, как обуза одежды. И просится сердце в затишье природы, Чтоб скрыться, как птица, в межлистном провале, Чтоб листьев ночных многослойные воды Нежданно и нежно его овевали.

Весь двор мне виделся с балкона (А взгляд мой чрезвычайно меток) Дырявой кисеей зеленой, Обвисшей на распялках веток. Где кисти с краю колыхало Воздушною струею слабой, Автомашина отдыхала, Как помесь жужелицы с жабой. А лапы липы были плоски, Как ряска темного болота, В них вязли птичьи отголоски - И вновь чеканились без счета. С коробчатых уступов зданья Сходил мой взгляд, безмерно зорок, Для сладостного обладанья Всей совокупностью задворок. И чтобы мне полнее вникнуть В надежность стен родного дома, Хотел прохожих я окликнуть, Хотя мы были незнакомы.

Беззвучно вопит чапыжник, Скрутившись хвостом дракона, И прядает, словно лыжник, Ручей по уступам склона. Откоса нависший гребень С лилово-зеленой чащей Обметан в утреннем небе Незримой нитью блестящей. И там, над осыпью звонкой, Под листьями грубой ковки, Порхает солнце суконкой По стали моей винтовки. Из-под корявой кущи Ружье головкой змеиной Кивает низость везущим Сюда из душной низины. Речения приговора Я слышал в обвальном гуле. Здесь вашей дороге в горы Предел полагают пули. Я - действие, я - хранитель Нездешнего правосудья. Пускай придет осквернитель Безмолвия и безлюдья, Чтоб на тропе скалистой, На сдавленном перевале Смеялся над смертью выстрел, А горы громко зевали.

Я слышу в квартире побежку мгновений, Бегущих, как мыши, на нижний этаж. Обнявши охапку моих отражений, Присел от натуги зеркальный трельяж. И видит из створок, как из-за кулисы, Колодою карт развернувшийся лик, Что время мое убегает, как крыса, Которую паводок в доме застиг. Здесь, вместе с квартирой мой мозг затопляя, Безмолвно и жутко растет тишина, Застылостью бликов мой взгляд оцепляя, Перпендикулярами окружена. О лете шумящем окно мне напомнит, Но выйду в аллею - и кажется мне, Что я лишь сосуд для молчания комнат, Где глохнут немедленно звуки извне. Листва - словно грота прибрежного своды, Текучие блики змеятся по ней, И вторит асфальт, словно гулкие воды, Шагам, - словно каплям, упавшим с камней.

Всё свет затопил предвечерний Ласкающе-теплой волною. Плывут его гладью безмерной Домов и деревьев каноэ. Раскатисто голубь захлопал Крылами на чьем-то балконе. Заслушался ветер, как тополь Играет на аккордеоне. Игрушечны линии зданий В небесной пленительной сини, И отзвуки детских ристаний Летают, как птицы в теснине. Мне все эти игры знакомы, Но только не знают ребята, Что, выйдя из этого дома, И я здесь резвился когда-то. И так же, меняя без счета Забавы с былыми друзьями, Не знал я, что, сгорбившись, кто-то Следит со скамейки за нами.

Уходит дождь, и над сутулой Его спиной курится нимб, И солнце рыбиною снулой Всплывает в небе вслед за ним. Всплывает, - выплеснутым блеском Всё заливая добела, И лишь за дальним перелеском Патина ливня не сошла. Дубы - комки зеленой глины - Блестят под влажной хваткой дня; Уходит дождь через равнины, Полой касаясь ячменя. Боится взгляд остаться нищим - И мы чего-то взглядом ищем По хуторам в лепных дубах, По сосняковым городищам И в расшатавшихся хлебах. Все части видимой картины То связывает воедино, Что ей не даст уйти, истлеть, То, что живет в любой детали, Бежит до самой крайней дали: Догнать, замкнуть, запечатлеть.

Разила высота, как гром, Висели в дымке корабли, Вода дымящимся ядром Сидела в черепе земли. Вращенье сферы водяной Вдруг постигал смущенный взор, А ось вращенья подо мной Чуть сотрясала масса гор. Так чувства ширились мои, Что в страхе взгляд я отводил Туда, где дробью муравьи На хвойный сыпались настил. Зной наподобие хруща Трещал в сомлевшем сосняке. Перелетали, трепеща, Станицы волн при ветерке. На сколе горные леса, Как соль, дышали белизной; Как синий бык, ее лизал Размеренно и нежно зной. Как рукоять, в руке моей Дрожал сосновый ствол кривой, Оплетший проводом корней Тяжелый стержень мировой.

С утра я гуляю садом, Играю резною палкой. Собачка прыгает рядом, Схожая с креслом-качалкой. В траве, как ладони на роздыхе, Листва, - как свалка оваций. Видно, как в дымном воздухе Частицы солнца роятся. Я быть стариком согласен: Пусть в муках плоть усыхает, Но мир так радостно ясен, Как только боль утихает. Окрестность ломкая, мелкая, Деревьев пустые кроны; Пушистою рыжей белкою Курятся дальние склоны. Не так уж мало осталось, Ибо много открылось. Неприхотлива старость, Берущая все как милость. И ныне мне удивительно, Какой я взыскан удачей: Похлопываю снисходительно Брюшной бурдючок собачий И вижу, словно картину: Мы с собачкою двое, Забор, провода, рябина, Солнце - как меховое.

Котельной покидая гул, В кусты, в прохладу На принесенный кем-то стул, Кряхтя, присяду. Траву протершая, бежит, Петляя, тропка, Сюда, где бешено дрожит Во мраке топка. Трясется угольный тупик В пылу распада. Как хорошо, что я старик: Мне всё - отрада. Сквозь листья солнце облекло В подобье сетки Бутылок битое стекло, Сухие ветки. В траве - соцветия лучей На склянках праздных Под стенами из кирпичей Мясисто-красных. Недалеко уже конец, Близка развязка, Но пахнет пряно, как чебрец, Во мраке смазка. Чему ни приписать добро, Годам, недугу ль, Но копится, как серебро, В подвале уголь. Теперь мне нечего просить, Теперь я зорок. Я жизнь сполна могу вкусить В тиши задворок. Но ничего не повторять Из прежней боли, Лишь черным ногтем ковырять Свои мозоли.

Скончаются праздники ночью И оттепель ночью умрет, И влаги последние клочья Морозный рассвет уберет. Как в мыле - строений уступы И весь переулок кривой. Сосулек буддийские ступы Подвешены вниз головой. Как гомон застолья, умолкло Течение талой воды, Остались лишь мыльные стекла, Морозной уборки следы. Утыкали рвоты цукаты Усохших сугробов безе, И капель иссякли раскаты В невольной морозной слезе. И в небе холодном и ясном Увидишь лишь бездну тоски, И холод мучительным спазмом Столице сжимает виски.

Всё выглядит так незнакомо, Морозом схватившись с утра. Деревьев недвижных изломы Заполнили чашу двора. Над снегом, над плоскостью белой, Обставленный охрой стенной, Деревьев каркас омертвелый Висит в пустоте ледяной. Я с этим пейзажем в союзе, Мне нравится холод его. Так сладостна гибель иллюзий, Холодной тоски торжество. Когда холода просветлений Смогли все былое облечь, Обуза ненужных стремлений Упала с натруженных плеч.

Мудро-насмешливо, чуть свысока Я говорю с неразумной толпой, - Кто же заметит, как в сердце тоска Переплетается с болью тупой. Пляшет в глазах и дрожит на устах, Веки щекочет проказливый смех, Ловко скрывая, как мучает страх, Как я устал от всего и от всех. Я улыбаюсь - а зубы в крови; Громко шучу - чтоб тайком умолять: <Сердце, истертую упряжь не рви, Мы не свезли еще должную кладь>.

Для глаза приятных здесь нет ощущений - Район поражен асимметрии хворью. Большие коробки производственных помещений В беспорядке расставлены по заводской территории. Застыли железного хлама охапки, Прилеплены к ним в виде лестниц и переходов. Клубятся трубопроводы в удавьей хватке - Уродливо вздутые вены заводов. В лабиринте складов, цехов, заборов, Где так хаотично все расположено, Локомотив, смиряя свой норов, Всего сторонясь, ползет осторожно. Решетчатых окон слепые плоскости Своим равнодушьем меня не смутят, Пусть антенны, как гребни из щучьей кости, Мелко дрожа от подавленной злости, Выдирают шерсть из небесных стад. Шлакобетон со мрамором храма Ничем не схожи, но эти стены, Словно Кааба, хранят упрямо Память, которой не сыщешь замены. Железнодорожная насыпь в снегу шелудивом Покрыта свищами следов оплывших, И в сердце смятенье, как в небе дождливом - Не это ль следы здесь ранее живших? Доски заборов, жесть водостоков, На пустыре - сталь конструкций портального крана, - Помните ль руки юных пророков, Смутно вещавших, умолкших рано? Мой район, я тебя никогда не покину, Твое убожество не прокляну. Динамик, хрипи: <Остановка <Медина>, Конечная, <Мекка>, через одну>.

Обильною листвой осенена помойка, Контейнер - словно трон, где царствует отброс, И липкий, мыльный дух здесь обитает стойко, Как будто сотканный из гула цепких ос. Асфальт, уложенный когда-то в этом месте, Теперь в буграх - из них комками зелень прет, И если банку пнуть, то хриплый дребезг жести В шуршании травы почти тотчас замрет. Мне с детства ведомо - чтоб в тень кустов укрыться, С асфальта на тропу здесь надобно свернуть, Что вдоль бетонных плит заброшенных змеится, Стремясь контейнеры пугливо обогнуть. Канава старая проложена за ними; В наносах дождевых у корневищ куста Искрится мухами, как блестками цветными, Свалявшаяся шерсть издохшего кота. А там, в кустах, присесть на ящик, утвержденный На глинистой земле меж пробок и рванья, И весь асфальт двора, жарою отбелённый, Из полутьмы моей как сцену вижу я. Из-за кулис войдет компания большая, Так дерзко в тишине их возгласы звучат, И мнится - это я, двор смехом оглашая, С друзьями прохожу, но - десять лет назад.

Октябрь придет и разъярит, Как мокрых псов, порывы стужи, И снова дизель засипит, Расцвечивая маслом лужи. И мрак опустится сырой, Огней зажгутся вереницы, И за стеклом внутри пивной Столпятся мертвенные лица. И будут пьяные орать, Передвигаться бестолково, Ворочаясь в грязи, стонать, Приподниматься, падать снова. Шипя, несется грузовик, - Какой беглец теперь споткнется? Кому еще в последний миг Сырой асфальт в глаза метнется? В свирепом мраке тупика У кабака или вокзала С глухим щелчком из кулака Клинка выскакивает жало. Как просто кровью здесь истечь Промозглым вечером субботним! Свистки погони, как картечь, Раскатятся по подворотням. Кому послышится потом Крахмального халата шорох И трепет ламп под потолком В больничных бледных коридорах?.. Пусть город бесится сильней, Огни нагромождая зыбко, - Чем злее осень, тем нежней Моя жестокая улыбка. Меня непросто запугать - Зловещею вечерней тенью Я выхожу, чтоб снова стать Частицей вашего смятенья.

Под кроной яблони, угласто-комковатой, Сарайной крыши толь нагрелся и обмяк. На нем, как будто пар, жары вернейший знак, - Кристаллов крошечных налет шероховатый. Нестройный ксилофон бесчисленных заборов Травой и листьями забился и заглох, И духота подчас выказывает норов, Из зелени густой выщелкивая блох. Глотками пьет листва мед золотистых пятен; Пыльцой серебряной подернули года Сараев сохлый тес, и голубей стада Дремотным пением томят из голубятен. В сияньи праздных рельс путь железнодорожный, Как от дыхания, размеренно-волнист, И с насыпи его весь план трущобы сложный, Весь хламный лабиринт увидит машинист. Но он, чей конь страшит окрестные низины Одним дыханием безудержным своим, Не разглядит с высот, гордец и нелюдим, Всей прелести трущоб в обширности картины. Не видно свысока тех уголков укромных У стен рассохшихся, где властвует лопух, Где проросло былье из куч металлоломных, - Местечек, что родством приковывают дух. Лети же, машинист, крушитель расстояний, По праву сильного всем миром овладей, - В трущобе при путях, с поэзией моей Себе мы поприще открыли для исканий, Мы тысячи миров здесь прозреваем с ней.

На перекрестке в светофорной пробке Автомобили личные так робки, А самосвал к ним сзади подползает И над кормой блудливо нависает. Замешкается кто-то в тесном стаде - И свет слепящий сразу хлынет сзади, И в ритме вспышек, с бессловесной прытью Как бы вершится странное соитье. А я смеюсь из темных подворотен, Как лев, могуч - и словно дух, бесплотен; Как лев, я мчусь бесшумными прыжками Заснеженными тихими дворами И там крадусь, где льет на снег румяна Пульс дребезжащих окон ресторана; Через сугробы и нагие ветки На отдых рвусь к детсадовской беседке, Где видят лишь бездомные собаки, Как светится лицо мое во мраке. В шатре огней и в уличном круженье Не услыхать далекое движенье. Недаром здесь скрываюсь и молчу я - За тыщи снежных верст весну я чую. Не скрыть морозному великолепью Того, что зреет за безмерной степью, Где редкие огни поживой скромной Холмы катают по ладони темной. Уже сытнее делается воздух И овцы-облака пасутся в звездах, А кошка, сгорбясь на помойном баке, Все смотрит на лицо мое во мраке.

Конторские стены безжизненно-серы, Но я погляжу - и отмечу с любовью: К ним лепятся густо кондиционеры, Похожи на ульи и птичье гнездовье. Сверну по дорожке за угол конторы - И шумом хозяйственным все оживится: Как пчелы, гудят здесь электромоторы, Резец над металлом щебечет, как птица. Иду лабиринтом фабричных кварталов, Где цех - как собор, чья торжественна месса: Вещают здесь преображенье металлов Органные вздохи кузнечного пресса. И пусть, гидравлической мышцей блистая, Промышленность тяжкую длит литургию, - Под курткой любовь, как птенца, укрывая, Вступлю я в места, для меня дорогие. На ящик присев в достопамятном месте, Где кабель свернулся в траве отсыревшей, Где, смяты, ржавеют полотнища жести И шатко склонился забор поседевший, Где стая листвы перелетной осенней Обсела кустарника голые прутья, Слежу за ползущей над сбродом строений, Волокна теряющей облачной мутью. Мы некогда здесь же сидели с друзьями, Но в сочной траве извивалось лениво Дыханье жары золотыми ужами, И не были листья по-птичьи пугливы. Они рассыпались медовым фонтаном, Чириканье птичье ручьем источали. Как юность, мудры, - мы за спором пространным Того, что мы счастливы, не замечали. И ржавчина шероховатая эта, И путаность трав нашу юность впитали. Любовь, ты присвоишь любые предметы На чахлых задворках в фабричном квартале. И я на побелке построек дворовых Увижу - недаром же были дожди: Сплетение трещин, от влаги лиловых, Похоже на вены на женской груди.

В автобус ночной как в теплицу войду, Где в белой листве - испарения стужи; Меж лапчатых листьев вгляжусь на ходу Во тьму, что играет огнями снаружи. В ущельях уступчатых явит мне тьма, В игольчато-циркульном свете фонарном Знакомые скверы, деревья, дома, Но чем-то неведомым, чем-то кошмарным. И вновь я пойму, что не в силах понять Закон, по которому прежние вещи Смогли несказанную суть воспринять И сделались так отрешенно-зловещи. Я вновь перемену постичь не готов, С которой по-новому в сумраке живы Шеренги сугробов, деревьев, кустов, Пустынная вытянутость перспективы. И даже припав к этим зимним камням, До срока я буду расслышать не в силах, Как цедится жизнь, непонятная нам, Скачками мельчайшими в каменных жилах. В недвижно светящихся окнах мелькнет Летящая тень, словно край покрывала, И дом в безучастии снова замрет, Скрывая под камнем структуру кристалла. Но знаю, что скоро исполнится срок, И, жизнь заповедную жадно вбирая, Раскроется с трепетом сердца цветок, А люди подумают - я умираю.

Низвергаясь мерно в провалы И из хлябей вновь возносясь, Судно шло, - но вдруг зазвучала Одинокой струною связь С дальним берегом, и напева Лад таинственный был таков, Что мы поняли: королева, Это твой неотступный зов. Он донесся в несметном хоре Волн, поврозь разевавших рты. Нас не ты посылала в море, Но обратно нас кличешь ты. И в безмерном нашем просторе Нам пришлось в твои руки впасть, Так что сильные духи моря Потеряли над нами власть. Претерпели мы в море много, Но, впервой так страстно скорбя, Ныне вспомнили мы тревогу, Скорби мрак в глазах у тебя. И пространство казалось прежним, Вновь толкались толщи стекла, Но теперь мы шли к побережьям, От которых ты позвала. И, за разом раз неизменно Повергая в пучину ход, Мы в хламиде воды и пены Восставали из хляби вод. И, валы круша неуклонно, Вспоминали в шатких морях: Тонко кованная корона Золотится в темных кудрях.

Дозволено убиваться, В сторонке тихо страдать, Нельзя в вашу жизнь врываться И просто голос подать. Рассудок шепчет упрямо В картежном гаме страстей, Что вы - зловещая дама В колоде жизни моей. У дамы пиковой масти Довольства сердце полно: Внушать подобные страсти Не каждой даме дано. И дама вздыхает тяжко, Улыбку пряча в цветок: Ведь он погибнет, бедняжка, Такой азартный игрок. Занятно то, что я сохну От ваших скромных красот, Но я так просто не сдохну, Живучий, словно осот. Корявый, в изломах муки, Я крепну день ото дня, И рок обдирает руки, Пытаясь вырвать меня. Замкнулся ваш бедный опыт В родне, в убранстве жилищ. Не слышен вам хриплый шепот В земле моих корневищ. Так хрипло зовет работа, Так нежно прощаюсь я, - Ведь я вас любил за что-то, Глупышка, дама моя.

Из праха я вопросил, И вот он внял наконец, Родитель высоких сил И верной воли кузнец. Извечно он был во мне И не был во мне ни дня, Не мог он раньше вполне Войти в былого меня. В того, кто его и звал, И гнал, в потоке страстей, В того, кто и сам не знал Глубин природы своей. Я только отныне жив Воистину и вполне, Навечно объединив Его и меня во мне. Полней такой полноты Услады познать нельзя. Любовь моя, только ты - К победе такой стезя. Жива ты ныне иль нет, Но встарь, едва зародясь, Со мною, в котором свет, Дала мне, темному, связь. Вознес твой светлый поток Меня из мирских долин. Со мной, который есть Бог, Впервые я стал един. Впервой была не нужна В уплату теплая плоть, Когда умолк сатана И стал говорить Господь.

Не обещай мне ничего, Я все равно тебе не верю. Я низость сердца твоего Своею низостью измерю. И если нравственно я плох, Увидим в этом мудростью Божью: Зато не захватить врасплох Меня и самой ловкой ложью. Все зло мирское запеклось На сердце наподобье корки, Зато и вижу я насквозь Твои корыстные увертки. Зато тебя подвох не ждет, Хотя мой взгляд тебя смущает: Уразумеешь в свой черед, Что лучше быть не тем, кто лжет, А тем, кто эту ложь прощает. Так будь же, глупая, горда Своею хитростью успешной! Отрада зрелости проста - Пусть не любить, как в те года, Но все прощать с усмешкой нежной.

В шкафу, где горькой гнилью дышат Мышата, крошками шурша, Тебя замкнули - и не слышат, Как ты там возишься, душа. Когда же делается скучно, Тебя нашарят в уголке - И дашься в руки ты послушно, Послушно сядешь на руке. Порочному полуребенку Так нравится тобой играть, И с глаз опаловую пленку Ты тщетно силишься содрать. Боишься ты пошевелиться, Ведь мир расплывчат и лукав, И снова, как слепая птица, Ты крепче вцепишься в рукав. Во мгле чудовища мелькают, Но как ты спрячешься от них? Лишь кровь размеренно стекает Из глаз пораненных твоих.

Я поразить пытался всех Терпением и добротой, А вызвал только общий смех Своей дурацкой суетой. Я торопился ублажать Тебя, кумир нелепый мой, А выглядел ни дать ни взять Как дурень с писаной сумой. Себе я удивляюсь сам: Где взять еще таких ослов? Катись, дружок, к своим самцам С их лексиконом в двести слов. Ведь я и для тебя, мой друг, Был только влюбчивым ослом. Ты из моих кормилась рук, Ты предала - и поделом. Я первым свой унизил дух, Раз предпочел в себе открыть Не беспощадный волчий нюх, А глупую щенячью прыть. Живи по-прежнему легко, В привычной глупости варясь, - Я с той, что вечно далеко, Вернул утраченную связь.

Глаза твои синие так нежны, А кудри так зловеще черны. Титания-фея, царица фей, Что же ты сделала с жизнью моей? Мне больно, но я ни о чем не жалею, Мы все должны образцам подражать - Осел не мог не влюбиться в фею, Но и не мог ее удержать. Моя голова - как тяжелый снаряд, Дешевка советская - мой наряд, Из мертвой глины мои черты, Бесцветны глаза мои и пусты. Как быстро жизнь моя расшаталась И труд мой добрый прахом пошел. Теперь мне, видно, одно осталось: Спьяну реветь, как скорбный осел. Глаза твои синие так нежны, Но кудри так зловеще черны. Титания-фея, царица фей, Что же ты сделала с жизнью моей? Как напиваются люди с горя, К счастью, тебе не дано понять, И за презрение в синем взоре Лишь на себя я могу пенять. Где же, царица, твоя корона, С кем же теперь ты разделишь трон? В осла превратила ты Оберона, Каким же будет твой Оберон? Горчит слюна моя, словно яд: Я вижу его уверенный взгляд, Большие ступни и животный смех: Фея моя, ты несчастней всех! Иссякнет синих очей глубина, Кудри твои иссечет седина. Малютка-фея, царица фей, Что же ты сделала с жизнью своей?

Утробно вздыхает море, И я вздыхаю в тоске: И радость моя, и горе - В точеной смуглой руке. Валы, морские скитальцы, Со вздохом гнутся в трубу, Но тихо тонкие пальцы Сгибают мою судьбу. И близится боль надлома, Которой нельзя снести. Господь, до любого дома Дай сил тогда добрести. Дай силы тогда включиться В порядок жизни простой И смысла найти крупицы В любой болтовне пустой. А если не дашь, так что же - Прими последний упрек: За что ты так рано, Боже, На гибель меня обрек? Не сон же владел тобою: Любой нарушая сон, Гремела труба прибоя, Труба моих похорон.

Все разрешилось крайне просто, Как все, что тянется годами, Лишь пахнет от измятых простынь Ее знакомыми духами. В замену страсти безответной - Подушка со следами туши И легкий пепел сигаретный, Вдруг вызывающий удушье. Всё ложь - любовное искусство, Взаимность, ласки, обладанье. В самом себе живое чувство Имеет смысл и оправданье. Как видно, счастье опоздало, И вообще не в счастье дело. Теперь одно мне ясно стало - Что жизнь и вправду опустела. Гордись, как принято, победой И хохочи самодовольно, И только сам себе поведай, Как это все безмерно больно.

Ты приходишь ко мне сама По ночам, по глухим ночам, И рассеивается тьма, Уступая твоим очам. В лабиринте ночных квартир, В лабиринте зеркал ночных Открывается чудный мир И ложится у ног твоих. И в цветные твои леса, В дебри сна я смело вступлю, Потому что твои глаза Шепчут мне: я тебя люблю. Я иду - и счастьем объят, Как в полете, в простой ходьбе, Оттого что твой нежный взгляд Всюду чувствую на себе. И цветы вырастают сплошь На пути, куда ни ступлю. Лишь во сне невозможна ложь, Оттого я так сладко сплю.

Я завою, протяжно завою, С переливами, полными горя, Буду горько мотать головою С беспредельною скорбью во взоре. Не расскажешь пустыми словами О томлении темном духовном, И раскатится вой над домами, Завершаясь скрипеньем зубовным. Этот вой, что исполнен страданьем, Безутешным, таинственно-смутным, Долетит к окружающим зданьям, К их окошкам со светом уютным. И тревога в дома проникает В бессловесных тоскливых раскатах; Силуэты людей замелькают В освещенных оконных квадратах. Замолчу я - и тягостно тихо Станет вдруг с окончанием воя. Кто-то понял: то шляется лихо, Неусыпное, злое, кривое. Безотчетность тоски и безмерность В тишине всё звучат и тревожат. Кто-то понял: про жизни ущербность Позабыть он вовеки не сможет.

В одежде темной и несвежей, Какой-то непристойно мятой Я в праздничном весеннем парке Слоняюсь, словно соглядатай. Лицо зеленовато-бледно, К разброду волосы стремятся, В глазницах, словно в темных ямах, Глаза бесцветные томятся. Я не приветствую прохожих, Ведь все мои друзья и братья Кочуют по своим участкам, Неся такое же проклятье. Как волки, мы повсюду рыщем И отдыхаем где придется, Хотим урвать кусочек мира, Но это нам не удается. А снег сиянье испаряет, Как очищающую влагу, Деревья вкось его линуют, Как неких прописей бумагу. И так сиянье беспощадно Небес и дрогнувшего снега, Что никнет наше племя волчье, Ища лишь тени для побега.

Вы посмели меня пожалеть, Как дитя, как больную овцу, Но в ответ моя ругань, как плеть, Вас наотмашь хлестнет по лицу. Я прошу: не ходите за мной, Провожатые мне ни к чему. Ваши взгляды я чую спиной И ныряю под арку, во тьму. Ваши взгляды скользят по спине - Словно сыплют за шиворот персть, Словно сплошь вырастает на мне Грязно-бурая, ломкая шерсть. Не ходите за мной, дураки, Обернусь - и замрете молчком: Это волк ощеряет клыки Между шляпой и воротником. Переливчатой ляжет пыльцой На глаза мои свет фонаря, И размеренной волчьей рысцой Я скрываюсь во тьме пустыря. Братья-волки, насельники тьмы, Только ненависть - преданный друг, И ни слова не выскажем мы О любви, улетевшей из рук.

Вещи умерли, в дом пропустив пустоту, Одиночество гаммы долбит за стеной, Металлический привкус разлуки во рту И в окне - одиночества свет жестяной. Появляясь в бесплодном пространстве зеркал, Словно строгий отец, я себя упрекну: Ты же волчьей породы, зачем ты искал Среди чуждых по крови - друзей и жену? Не пеняй на людскую жестокость, сынок, Ты во всех своих бедах виновней стократ. Тот, кто вечно один, не бывал одинок, Одиночество есть ощущенье утрат. Если б ты не боялся остаться один, Ничего бы с тобой не случилось, поверь. Жадных женщин созвал ты и слабых мужчин, Обусловив тем самым возможность потерь. Но тебе не удастся растлиться, пропасть, Не для волка такой малодушный исход. Эту крепкую грудь, эту жуткую пасть Волчий бог предназначил для славных охот. Лязгнут зубы, удачу схватив на лету, Теплой крови ты вкусишь и вспомнишь меня; И напомнит железистый привкус во рту, Что удача и счастье - совсем не родня.

Огней неисчислимых ореолы Сцепились в механизме часовом; На лужах ветер пишет протоколы И неизменно комкает рывком; Эмаль автомобилей, как глазунья, По площадям шипящим растеклась; Я слышу зов безмолвный полнолунья - И над собой утрачиваю власть. Фонарные игольчатые кущи Не скроют от расширенных зрачков Твой скорбный лик, мучительно влекущий, Царица теней, госпожа волков. В моих костях томительно и тонко Поет немой вибрирующий звук - И дьявольская радужная пленка Мои глаза задергивает вдруг. Лицо дневное, плоское, как стертый Медяк в торговой суете дневной, Теперь звериной вытянется мордой К высотам, заливаемым луной. Одной луне сегодня я внимаю И с нею сам вступаю в переклик, А для прохожих в кулаке сжимаю Свой верный нож, свой тридцать третий клык. Пускай бегут по переулкам темным, Когда я нож достану из чехла, Чтоб, прервана их окликом никчемным, Своих речей луна не прервала. Пусть ненависть горит звездой холодной На лезвии лезгинского клинка, Чтоб горький хмель гордыни безысходной Я выпил до последнего глотка.

По плавным переливам балок, По чахлым, ломким мелколесьям - Как волчий бег, должно быть, жалок Перед гремящим поднебесьем! Ревут чудовищные осы И жала мечут неустанно, И волки катятся с откоса, Рыча, прикусывая раны. Взрываем снеговую толщу, Хрипя, захлебываясь снегом. Любуйтесь же на гибель волчью, Следите за последним бегом. Но я меняю вдруг повадку, Врага почуяв над собою: Кружусь, чтоб вытоптать площадку Для заключительного боя. Не юркну в снег я вроде мыши, Как пес, не припаду на брюхо, Пусть пули вспарывают мышцы, Костяк проламывают глухо. Во взбитой лопастями вьюге, Кровавой кашляя мокротой, Я прыгну - чтоб стрелки в испуге Шатнулись в чрево вертолета. Я весь промок в ружейном граде, Оглох в железной круговерти, Но эта ненависть во взгляде Вам будет помниться до смерти. Когда же подсекутся ноги На вытоптанном мною месте - Увижу: с неба волчьи боги Взирают мутным взглядом мести.

Терпеливо я жду угасания дня, Чтоб собой населить золоченую тьму, Но со стаей скорее заметят меня - Волки в городе держаться по одному. Поднимаются острые уши твои; Непривычные звуки они отстригут От ночной тишины, чьи густые слои В шерстяную ушную изнанку текут. Утончаются ноги - чтоб сходными стать По надежности мышц с лубяным волокном, Чтоб весь город сумел я во тьме обежать, Пряной меткой остаться под каждым окном. И сгущается тьма - чтоб на корку камней Метрономом когтей я насечку нанес. Все предметы мильоном мельчайших корней Прорастают в мой влажный чувствительный нос. Отворится подъезд - и глотнет полдвора Убывающий сектор зевоты дверной, И мелькнет на свету световая игра Глаз моих - как бы в пленке слепой нефтяной. Напрягаются чувства и ловят в ночи Запах стали, охотников грубую речь; Я ведь знаю, как бьется, круша кирпичи, Словно бешеный шмель, в подворотне картечь. Братья-волки, вы древний забыли закон: Быть незримым, менять постоянно пути, Ничего не желать, не нуждаться ни в ком, Чтобы к людям, как пес, на поклон не ползти. Братья-волки, вы жить не умели одни, А иначе предать вас никто бы не смог; Я ведь помню, как жалко вы кончили дни - В липкой луже кровавой, у вражеских ног; Как частило под слипшейся шерстью густой Ваше сердце и силилось жизни хлебнуть; Волки, мертвые братья, вы слышите вой? Лишь во тьме я осмелился вас помянуть.

Чуть прянет ветер сверху, из засады Под волочащимися облаками - Зигзагами бегут деревья сада, Закрыв в испуге головы руками. В сетях листвы сереброкрылый сокол, Забившись, когтем по стеклу зацепит - И вот уж пальцы призрачные лепят Из ливня плоскости дрожащих стекол. И видится в блуждающих размывах, Как за рыдающей лесопосадкой С дороги кто-то мне махнул украдкой - И затерялся в тучах терпеливых. Прощай, ушедшая так незаметно! Пускай настанет ясная денница И, обновясь, вновь станет жизнь приветна - С тобой нам больше не соединиться. Со стороны, извне, как сквозь ограду Я вижу, как мое уходит время, Как снова заломились руки сада, Как ветер вновь ногой уперся в стремя.

Как ясно я предощутил Приход решительного дня! Ты рвешься, оболочка сил, Скрываемых внутри меня. Природа горняя горит, Вздувая вены, как вино. Я разнородное на вид Вот-вот сумею слить в одно. Душа моя, бессонно жди, Не упусти заветный срок, Когда прорвется из груди Все обнимающий поток, Чтоб отчужденность победить И всех предметов, и твою, Чтоб в дамбе будней брешь пробить - Врата к иному бытию.

Ты не найдешь заветной точки, С которой глянь - и ожил вид. Мир на бессильные кусочки Мощь впечатления дробит. Он обложился тьмой деталей, Не в силах что-то предпочесть. Источнику людских печалей В нем некое подобье есть. И мы, раз выбор нескончаем, Меняем поиск на покой, В разряд любимого включаем Случившееся под рукой. Наверное, не так убога Была бы жизнь, когда бы в ней Не расплодилось слишком много Вещей, понятий и людей.

Я не покинул вас совсем, Я никогда вас не покину. Незрим, неосязаем, нем - Я всюду с вами. Мы едины. Я в вас живу не как кумир, Господствующий над сознаньем; Я - то, что озаряет мир Мгновенно-ясным пониманьем. Я в вашей вечной суете Живу не как лицо и имя: Я - чувства, что по простоте Вы мните полностью своими. Мной - человеком пренебречь, Забыть меня - для вас возможно, Но ваши мысли, ваша речь - Все это я. Забвенье ложно. И мной осознана вполне Взаимность нашего союза: Вы обитаете во мне, И это - тяжкая обуза. Извечной низости запас, Пускай не по своей охоте, С рожденья я обрел от вас, Не зря я плоть от вашей плоти. Вы передали мне не зря В душе позорящие пятна: Вы только им благодаря Мне до конца теперь понятны. И чуждым внемлю я словам, Как в сказке - птичьему злословью, Не зря любовь слепую к вам Я приобрел с наследной кровью.

От колесных громких рыданий Наклоняюсь к стеклу тесней. Пролетают обрывы зданий В ожерельях слезных огней. И лицо мое ненароком, Как портрет на гладком столе, Из кварталов в гирляндах окон Возникает в черном стекле. Сколько было взглядов усталых, Чьей тоски никто не постиг, Наблюдавших в ночных кварталах Ускользающий собственный лик? Сколько было - нездешним светом Осененных ни для чего, Так же живших в городе этом И любивших так же его? И покажется - так, что тесно Станет сердцу вмиг моему: Лики тех, кто ушел безвестно, Пролетают из тьмы во тьму.

Зимнее утро косое; Тень, словно всадник летящий, Пересеклась с полосою Улицы в охре хрустящей. На остановке трамвайной Видно - трамвай убегает, Бабочкой необычайной Отблеск по рельсам порхает. Словно сронили стрекозы Крылья по снежным уклонам; Воздух, густой от мороза, Кажется, пахнет паленым. Шаг мой, скрежещущий сухо, Холод, что злобно сжимает, О непреклонности духа Яростно напоминают. Косо летящие тени, Мир, напряженный до боли, Не оставляют сомнений Во всемогуществе воли.

С общим шумом восстанья, Воскресенья к весне, Как форштевень, у зданья Стала грань в вышине. Под лазурью безбрежной, Над обилием вод Ветер, сильный и нежный, Неустанно поет. Блещут талые воды И являют на миг Вожделенной свободы Ослепляющий лик.

На прибрежье всхолмленном морском Мглистый зной смягчил руно дубравы. Сушь, шурша, мерцающим песком Осыпается в сухие травы. Не спеша до пляжа доплетусь И на звонких камешках усядусь. Здесь мне делать нечего - и пусть, Это тоже доставляет радость. Но не грубой радости мирской Уподоблю это состоянье: Полный ослепительный покой, Саморастворенье в созерцанье. Размывают медленно меня Теплых далей голубая дрема, Беспорядочная толкотня Лавы бликов в центре окоема. Ничего не помню, не хочу И не знаю, что передо мною. Кажется, я медленно лечу, Чуть качаясь с колыханьем зноя. Волновым дыханием пленен, Слух мой ловит и иные звуки, Мелкой гальки приглушенный звон Под шагами разомлевшей суки. И лицо ласкает ветерок Помаваньями бесплотных дланей. Отдохнешь - лишь перейди порог Отрешения от всех желаний.

Я быть тарантулом хочу. Лишь зазеваетесь немного - На гнутых лапах подкачу И вам вцеплюсь свирепо в ногу. О миг истомы челюстной, Блаженство выделенья яда! С необычайной простотой Затем бегу я в дебри сада. И пусть разносится кругом Ваш крик, бессильно-разъяренный, - В угрюмом логове своем Дремлю я, удовлетворенный. Но ваших окон мирный свет Мне чинит вечную досаду. За все потребовать ответ Однажды я приду из сада. Застыну мрачно, не таясь, На глянцевом полу дощатом. Брильянтиками пара глаз Блестит на тулове мохнатом. И, взгляд от книги оторвав, Вы дико содрогнетесь в страхе, Я ж, мерзкий, покачу под шкаф И скроюсь там, в пыли и прахе. Вы не отыщете меня, С тех пор усвоив думу злую, Что мерзкий, ядовитый, - я Бок о бок с вами существую. И мне понравится ваш страх, Я буду жалить вас, вопящих, Являться дерзко на столах И пробегать по лицам спящих. Всегда возникнуть я могу, Перепугать, ужалить люто. Я враг семье и очагу, Простому мирному уюту. Укрывшись до поры во тьму, Я выжидаю терпеливо. Порой лишь челюсти сожму - И разожму неторопливо. Под шифоньером затаясь, Глаза брильянтовые пялю. Дрожите! В следующий раз Я вас не так еще ужалю.

Вы не верьте этим слухам, этим болтунам упрямым, Что твердят: мол, водяные славны мрачностью своей. Нам противен холод донный, мы не прячемся по ямам, Мы лежим на мелководье, в иле, в зарослях хвощей. Там лежу я в топи вязкой, в теплой жиже, весь под ряской, И меня слегка щекочут вереницы пузырьков, А вокруг меня - кишенье, плесков, бликов оживленье, Чую ласковость пиявок, жестких тыканье жуков. И, варясь в кишенье общем, упоен болотным смрадом, Водорослями опутан, - я до времени молчу, Только в нежный час закатный я, на радость водным гадам, Изнемогши от блаженства, зычно вдруг захохочу. И под небом тонко-алым будет хохот мой сигналом: Чуть в поля укатит эхо, отряхнув росу с травы - Вмиг, наскучивши молчаньем, мне вечерним величаньем Зазвучит тысячегласно хор бесчисленной лягвы.

Я двор обведу невнимательным оком И в первый момент машинально отмечу: Собака бежит как бы несколько боком С лицом безучастным мне прямо навстречу. Ее продвижение так неуклонно, Что в сердце невольно возникнет обида: Меня, чья душа словно космос бездонна, Нельзя упускать столь открыто из вида. Пускай, поравнявшись, хвостом завиляет, Пусть лучше с рычаньем оскалится злобно, Чем попросту мимо рысцой прохиляет, Меня от столба отличить неспособна. Хоть свист я издам мелодично-учтивый, Всем видом являя отсутствие фальши, - Моргнув, с мимолетной гримасой брезгливой Она равнодушно проследует дальше. И я как-то вдруг разволнуюсь ужасно, Почувствую приступ безумной отваги. Собачья башка рассудила напрасно, Что я потерплю равнодушье дворняги. Такого сносить не желаю отныне, Значенье мое ей придется усвоить! Небось как получит колом по хребтине - Закается рожи надменные строить.

Покоится моя душа, Когда я в полутьме сарая, Сопя и тяжело дыша, Поспешно пойло пожираю. Затем я выхожу на свет, Прикрыв белесые ресницы, Всей тяжкой тушею воздет На элегантные копытца. И семеню я по двору, Уже не чувствуя покоя, И под забор уже дыру Я рылом терпеливо рою. Протискиваюсь в огород И, разрушительней снаряда, Чтоб вырыть сочный корнеплод, Я рылом вспахиваю гряды. Меня дубиной бьете вы, Но, с валуном ожившим схожий, Не поверну я головы, Лишь передергивая кожей. Что мне побои! Лишь тогда Душа мятежная покойна, Когда в нутро мое еда Свергается бесперебойно. Весь мир есть только род сырья, Мне отведенного всецело, Чтоб мощь телесная моя Таинственно и грозно зрела.

В это верится не без усилья, Но увидел воочию я: Черепаха питается пылью, Оседающей в дебрях жилья. Гложет лапами гладь черепаха, Пустоту по паркету гребя, - Это в угол, где заросли праха, Ускользает она от тебя. А в заветном углу изловчится, Шею старую вкось повернет; Манна времени, суток мучица Наполняет бесчувственный рот. Не корми ее пищею жирной - Только тем черепаха жива, Что в тиши неподвижной квартирной Перетерли часов жернова. Вот жуешь ты перченое мясо, Запивая винцом по глотку, А часы и из этого часа Черепахе смололи муку. Погружаешь ты мясо в приправу, Чтоб от жадности скулы свело, Но рептилии мудрой по нраву Только время, что пылью легло. Так бездумно ты все поглощаешь, - Пусть раскаянье душу проймет: Ты ведь времени не ощущаешь, А она только им и живет. Головою старушечьей водит, Всех утех безрассудных чужда. Твой-то век безвозвратно уходит, А ее не меняют года. И ее поведение глупым Не считай, молодой вертопрах: Скоро станешь уродливым трупом Под бесшумный смешок черепах.

Я к вам приду с лицом страдающим, Небритый, жалкий и больной. Ну как тут вам, преуспевающим, Не погордиться предо мной! Чтоб понял я, что я - ничтожество, Что жизнь я загубил зазря. Неся, как груз, свое убожество, Я удалюсь, благодаря. Пускай в глазах у вас презрение И пусть упрек на языке - Стерплю любое унижение За эти денежки в руке. Куда мне помнить о стыдливости, Когда вот-вот я оживу! И, не стесняясь торопливости, С бутылки пробку я сорву. Позыв мгновенно-повелительный Вдруг пережмет гортань мою. Сивухи запах отвратительный Дрожащими ноздрями пью. Дрожащий в пальцах цепенеющих, Стакан я опрокину в рот, И в три комка, блаженно-греющих, В нутро мне водка упадет. Проступит пот от облегчения, Отмякнет тискавший озноб, Но жажды роковое жжение Опять наполнит грудь и зоб. Напьюсь безумно, омерзительно, И, злобу пьяную дразня, Я вдруг припомню, как презрительно Вы посмотрели на меня. На всё теперь мне наплевать равно, Никто не страшен мне теперь. Я к вам вернусь - ругаясь матерно, Начну ломиться в вашу дверь. Иль с той же бранью кровожадною Примусь в ночной зловещий час, Грозя расправой беспощадною, Бродить под окнами у вас. Не удивляйтесь, слыша шум ночной: То я безумствую спьяна, Катаюсь по земле у рюмочной И ревом требую вина. Я отомщу вам за презрение, Заставлю думать обо мне. Я утвержу свое значение Буянством грозным при луне. Другие - просто алкоголики, Но я-то вовсе не простой. Не приведи вам Бог, соколики, Мой нрав опробовать крутой.

Приветствуя сестру расслабленной улыбкой, Себя перевернуть безропотно даю, Чтоб спину обнажить дородную мою, Присыпать пролежни особою присыпкой. Где мокнет плоть моя, где кожа стала липкой - Туда я ваты клок рачительно сую; Пришедшим повидать - привстав на койке зыбкой, Сырую мягкую ладонь я подаю. Дрожащим голосом пожалуюсь на боли; <Клистиры и бандаж не помогают боле>, - Скажу и в панике вдруг судно запрошу, Чтоб прекратить визит. Ведь я ничем не болен, Но заболеть боюсь - и всеми недоволен, Обузой став для всех, расслаблен и безволен, Лежу и в тишине размеренно дышу.

В тропических лесах, волнующе безбрежных, Укрыться от людей, не помнить о тоске, У черных обезьян в манишках белоснежных Стать царственным вождем с дубиною в руке. Карать ослушников и поощрять прилежных И пищи признаки провидеть вдалеке; Вычесывать клещей из шерсти на брюшке. Вдруг странным запахом, встревоженною птицей Я буду извещен про близость экспедиций: Врагов гармонии я здесь не потерплю! Вверху, где сноп лучей, вдруг затрясется ветка, И с диким хохотом, необычайно метко Проводнику орех я в голову пошлю.

Я убегу от вас, родители, Презрев общественности суд. Ведь зрелищ остреньких любители Иной развязки не снесут. Я так хочу раскрепощения, Но воля ваша жестока - От всех, кто жаждет развлечения, Скрывать ущербного сынка. Не удержать меня вам взаперти, Я вырвусь - и пойду гулять: С ужасным воем, как на паперти, Гнилые язвы заголять, Визгливо бедствия предсказывать, В помойке роясь по утрам, И неожиданно показывать Народу стекшемуся срам. Смеясь и ужасаясь, зрители Всегда кругом, к плечу плечом; Лишь вам, спокойствия блюстители, Мои ужимки нипочем. Любой из вас суров, решителен И ваши взгляды холодны, Но я, как зверь, хитер и бдителен И все пути мои темны. Закрыв глаза, в самозабвении Свой смрад я буду обонять - Лишь в это сладкое мгновение Меня вы сможете догнать. Пускай, рассеяв толпы зрителей, Меня схватить рискнете вы - В борьбе успею я мучителей Обгадить с ног до головы. Изображу в плену раскаянье, Вы успокоитесь - и тут Я кинусь прочь, к родной окраине, Где во дворе зеваки ждут. Помчусь виляя, с прытью дикою, Ведь жаждут слышать новички, Как я им выложу, хихикая, Свои укромные грешки.

В галантерейном магазине Купил я мыла, а потом Взорвался вдруг на мерзкой мине Кота с откляченным хвостом. Мне рев кошачий безобразный Остаток нервов растерзал, И я погнал, ругаясь грязно, Кота через торговый зал. Я оправданиям не верю, Котище был отнюдь не прост, - Зачем же он сидел у двери, Зачем же он отклячил хвост? Я пнуть старался паразита, Блюдя достоинство свое, Но встало на его защиту Всё магазинное жулье. Когда котяру под прилавок Вогнал с размаху мой пинок, Они взбрехали стаей шавок, Что я чудовищно жесток. Меня все это возмутило - Затормозив на всем скаку, Я им швырнул обратно мыло, Нацелясь тщательно в башку. Бранились на полу старухи, Поваленные в толкотне, А я сказал, что оплеухи, А то и двух, не жалко мне. Чтоб не мололи языками, Я посулил пустить им кровь. Добро должно быть с кулаками, Я это вижу вновь и вновь.

Вы слышите тоненький звон, Упорный, томительно-ровный? В той песне я весь отражен, Прожорливый и бездуховный. Не зря я сюда прилетел - Во мраке меня разыскало Тепло вожделенное тел, Проникшее сквозь одеяло. И я колебаться не мог, Мне виделось ясно до дрожи, Как ищет, дрожа, хоботок Удобного места на коже. Единственно правильный путь - Желанье без мысли и воли, И вновь я лечу - потонуть В ласкающе-долгом уколе. Гудением воздух пронзив, Лечу на тепло изголовья. Взлечу ли, брюшко нагрузив Дремотною, теплою кровью? Иль будет тяжелый удар, Крушенье телесной структуры? Неважно: как истый комар, Живу я по зову натуры. Пусть я пропаду без следа, Расплющен чудовищной дланью, Зато я не знал никогда Разлада ума и желанья.

Мой злобный взгляд пронзает стол И плавит заливное в блюде. Куда ж ты, брат, меня завел И кто такие эти люди? Вконец измаялся тут я - Прилично выражаться просят И, словно некие графья, Простого духа не выносят. О чем-то чуждом говорят И все здесь как-то не по-русски. Они всё врут, я чую, брат, К чертям их вина и закуски! Горчат закуски и питье, И мы чужие тут, бесспорно, Ведь наши предки, мужичье, И нас сработали топорно. Чего мы ждем? Я изнемог, Так хочется покуролесить! Сперва я выпью под шумок Стаканов девять или десять И встану, врежу трепака, Хлеща руками по коленам, Хватая женщин за бока, Мужчин распихивая к стенам. Поберегитесь мне мешать, Не то я вовсе окосею И вашу галстучную рать Пинками тяжкими рассею. Молчите у меня, не то Я всех вас страшно измордую! За мной, браток, бери пальто - Уходим, выпив стременную. Прокатимся, упившись в прах, - Пусть, онемев, глазеют бонзы, - По ихним лестницам в коврах, В сияньи мрамора и бронзы. Уходим - и не передать Словами это наслажденье, Когда начнут нас покидать Безумный гнев и раздраженье. Пойдем растрепанны, хмельны, Прохожих привлекая взгляды, Но облегчения полны, Как самой сладостной отрады.

О вреде выпивки урок, Как все их доводы ни ловки, Без колебаний я пресек Железным лезвием издевки. Чем обольстить меня хотят? Я все приманки отвергаю И лишь в безудержный распад Свой путь железно пролагаю. Мне все наскучило равно; Под разложенья черным флагом Я к двери с вывеской <Вино> Железным продвигаюсь шагом. Пусть отравляют мне питье, Грозя диспансером и гробом, Пусть тело бедное мое Железно сдавлено ознобом, - Желающим меня сдержать Советую посторониться, Поскольку нынче я опять Железно порешил напиться. Ведь ко всему, что есть окрест, Я не имею отношенья, И никакая ржа не съест Железо моего решенья.

Я поставил свой дом над прозрачным ключом, Чистый ток беспечально певуч, И в струях переливных много образов дивных Мне показывал трепетный ключ. Был доволен судьбой, но утратил покой - Ведь поведали мне старики, Что слоны-великаны по просторам саванны Хищно рыщут, ища родники. Осторожность забыл - и родник загубил. Налетят! И уж как ни грози - Вмиг начнут испражняться, неуклюже валяться, Ключ растаптывать в вязкой грязи. И сказали: слоны не выносят слюны. Чуть приблизятся звери гуськом - Предводителя стада из укромной засады Угости ты хорошим плевком. В первый миг обомлев, он разинет свой зев, И, безумно затем зарыча, В страхе все повернутся и назад понесутся, По степи тяжело топоча. Ныне, дерзких прогнав, им урок преподав, Снова душу вверяю ключу Иль у крепкой ограды, видя злобное стадо, До упаду над ним хохочу. Серебрятся слоны от засохшей слюны; Исторгая мучительный рык, Бродят в лунном тумане по иссохшей саванне И мечтают попасть на родник.

Я дерево вижу с балкона И тот оголившийся сук, Где с бешеной злобой ворона Скрипучий насилует звук И ставит меня перед фактом, Ритмически хрипло трубя, Что только насильственным актом Мудрец утверждает себя. Нельзя отрицать добродетель, Но нужно порой попирать; Довольно, как праздный свидетель, На дерзость вороны взирать. И я поднимаю мелкашку, В прицеле ворона видна; Пустив беспокойно какашку, В испуге притихла она.

Я с виду обычный орех, Но чуть вы меня раскусили, Как рот, что взыскует утех, Наполнится горечью гнили. Годами я горечь копил, Годами я гнил неприметно, - Решительный миг наступил, В который умру беззаветно. Я высшую цель обрету, Злорадным сознаньем насытясь, Что вы с моей гнилью во рту Надолго покоя лишитесь. Гниение вспомню добром, Порадуюсь смертному часу, Почуяв дробимым нутром Горчайшую вашу гримасу.

Привстал на цыпочки маэстро, Впадая в буйный деспотизм, И медные кишки оркестра Уже раздул метеоризм. Когда натужно грянут трубы - Кто за собою уследит? Тут сами отвисают губы, Глаза вылазят из орбит. Чтоб вмиг восторг волной могучей Спрямил извилины в мозгу, Музыка зычностью созвучий Грозит незримому врагу. Любой, внимая звучным трубам, Постыдных колебаний чужд, С одушевлением сугубым Готов на все для высших нужд. Чтоб враз бестрепетное рвенье Всех пронизало до костей, Гремит оркестр - изобретенье Обильных мудростью властей.

Поглядите на эту свинью, На набрякшую тяжесть телес! Я люблю ее, свинку мою, И ее неуклонный привес. Где из крепких шершавых досок Для свиньи я построил загон, Словно сочный арбузный кусок, Разломлю я свой аккордеон. И мелодия хлынет моя Над загаженным задним двором, И, в навозе валяясь, свинья Постигает созвучья нутром. Здесь, где пахнут столь сытно навоз И отбросы в лохани большой, Я и сам умиляюсь до слез, И свинья отдыхает душой. И движенье тех соков нутра, Что в крови растворяют еду, Я мелодией, полной добра, В гармонический лад приведу. В музыкальном полузабытьи Плодотворнее клетки всосут Все питанье - и стати свиньи Раздвигаются, крепнут, растут. Неожиданно вскочит свинья, Словно что-то ей вспомнилось вдруг, И, следя за ней, чувствую я Восхищенье и вместе испуг. Как погрузчика ходят ковши, Загребая все пойло до дна, - Так и жрет и себе от души Рукоплещет ушами она. И теперь ее трогать нельзя И нельзя вообще побороть: Из-под слипшейся шерсти сквозя, Розовеет могучая плоть. Я гляжу на нее дотемна, И восторга озноб проберет: Зазевайся я только - она И меня моментально сожрет.

Итак, вы недовольны мной, У вас я злобу вызываю? Примите же, примите бой, Я только этого желаю! Любую созовите рать - Я против рати исполинской Начну немедленно пылать Сугубой яростью воинской. Она построится едва - И клич мой грянет громогласный, В котором связаны слова Одной гармонией ужасной. И столько яда будет в них, И столько ярости звериной, Что вам покажется мой стих Нещадно плющащей дубиной. И, видя жалкий ваш побег, Захохочу я, ваш владыка. Ведь вы отныне и навек Рабы властительного зыка. Я - рок, но только не слепой, Я сокрушу ваш хилый разум И увлеку вас за собой Непререкаемым приказом. Заставлю до конца пройти, Как плетью, действуя словами, Мои жестокие пути С рокочущими пропастями. И я злорадно усмехнусь, Когда увижу, что гонимым Их прошлое, как лишний груз, Становится невыносимым. Вы свергнете его с высот, Устав от путевых изломов! Я предрекаю грозный год Переворотов и погромов.

Мне сон знакомый снова снится: С собой зловоние неся, Бежит чудовищная псица, Сосцами пыльными тряся. А у меня отнялись ноги И все нутро мое дрожит: По пыльной ссохшейся дороге Все ближе чудище бежит. Клыки пугающе ощеря, Топорщит беспощадно шерсть, И я, в спасение не веря, Бессильно упадаю в персть. Разинув пасть с недобрым звуком, Мне в горло вцепится она, И я, ужасным предан мукам, Возжажду гробового сна. Меня пожрет она во злобе, Но не приходит забытье, Хотя я весь в ее утробе, В желудке алчущем ее. И вот заветнейшие соки Того, что называлось мной, Потянут кровяные токи По жилам псицы роковой. И кровь по мышцам разнесется Могучей пищей и теплом, И естество мое сольется С ужасной псицы естеством. И не понять, она ли, я ли Бегут по знойному пути, Разбойно вглядываясь в дали, Чтоб жертву тучную найти? Кто в яростном остервененьи Вдруг разом ускоряет бег, Едва поймет, что в отдаленьи Бредет устало человек? Все силы, спавшие под спудом, Не я ль выбрасываю в гон, Предчувствуя с зубовным зудом Терзаемого зыбкий стон? И я уже у самой цели В прыжке ногами оттолкнусь - И вдруг на собственной постели С неудовольствием проснусь.

Печальным урчаньем желудка Я свой знаменую приход. Бывает, потерю рассудка Обжорство с собою несет. Я прежде обильно питался И вкусного много поел. Увы! Я пороку поддался, И мною порок овладел. В зазнайстве своем беспричинном Отверг я обыденный стол. Сначала под соусом винным Я женщин немало уплел. Умеренность злобно отринув, Все больше лишаясь уа, Я вывески жрал магазинов, Прохожих, деревья, дома. Жестокий духовный калека, Сожрал я родных и друзей, Публичную библиотеку, Изящных художеств музей. Я был ненасытней Ваала И явно мораль попирал: О чем мне ни скажут, бывало - Я вскоре все это сжирал. Во всем называемом миром, Мне виделась только еда, И с лиственным свежим гарниром Я целые ел города. Но радости пира промчатся, Стучит наказание в дверь: Ведь надо порой облегчаться, А как это трудно теперь! И тягостный акт предстоящий Уже ощутимо грядет, Надежду и страх леденящий Заранее выслав вперед.

Птичка хрипит, словно душат ее - Петь по-другому она не умеет, Я же туда направляю ружье, Где средь листвы ее тельце темнеет. Длинно, с оттяжкой, как пастырский бич, Щелкнет пославшая пулю винтовка. Не суждено было птичке постичь, Что и для пенья потребна сноровка. Если твой голос противен и груб, То не гоняйся за славой Кобзона. С шорохом шлепнется маленький труп Передо мною на травку газона. Уши чужие не мысля беречь, Ты никому не дала бы покою, Но не сумела себя остеречь, Предположить невезенье такое: Что для желания пенье пресечь Тут же и средство нашлось под рукою.

Не обольщайтесь моим Глубокомысленным видом: Низменной страстью томим, Внешне ее я не выдам. Страсти в себе раздражив, В сладком томлюсь воспаленье, Внешне же, веки смежив, Я погружен в размышленье. Бойтесь коснуться плеча, Лезть в разговоры со мною: Вскинусь я, злобно крича, Брызгая мерзко слюною. Всюду начну разглашать, Как вы бездарны и гадки, Чтобы не смели мешать Поискам важной разгадки.

Я ворот рубахи рвану, Тоскливо раскину объятья. Я всю принимаю вину, Вы слышите: всю без изъятья! Я больше не прячу лица, Скривленного мукой ужасно. Топчите меня, подлеца, Что вас предавал ежечасно! Источники бедствий - не в вас, Не в ваших страстях и изъянах, - Я их обнажу напоказ В пороках своих окаянных. Вином вы глушили себя, Вы холили похоть в утробе, Вы жили, друг друга губя По глупости или по злобе. Но я вас не смог удержать, Не смог удержаться от гнева, Зато продолжал ублажать Свое ненасытное чрево. Я ближних посмел презирать И, тешась довольством и ленью, Я мог равнодушно взирать, Как вы приближались к паденью. Блудливая влажная ночь В душе моей властно царила. Я мог бы, я мог бы помочь, Но воли моей не хватило! И перед затихшей толпой Со скорбью безумной, звериной О крепкий асфальт мостовой Я бьюсь головою повинной. Грызи меня, мука, грызи, Тебе предаюсь я охотно, Но, с плачем валяясь в грязи, Я голоса жду безотчетно, Который мне тихо шепнет, Что я, с воспаленной душою, Побольше, чем весь этот сброд, Так тупо глазеющий, стою. Ласкающий шепчет язык Слова о моем превосходстве, Которым я ныне велик, О горьком моем благородстве.

Высокопарные слова Тверди, пожалуй, сколько хочешь, Но намотай на ус сперва: Ты мне мозги не заморочишь. Я вижу и тебя насквозь, И под тобой на три аршина. Не проведет меня небось Твоя геройская личина. Какую мину ни скрои - Мне всё ясны до отвращенья Мечты заветные твои, Твои укромные влеченья. Ты любишь власть, и ты при том Не чужд ее восторгов злобных - Ты чувствуешь отраду в том, Чтоб унижать себе подобных. Пожрать и выпить ты не прочь, Особенно на дармовщину; До женщин дьявольски охоч, Покуда скромен ты - по чину. И ты всего достигнешь вдруг, Добившись тепленького места. Да не смущайся, милый друг, Я сам из этого же теста. И что мне вслух ни говори - Немых не скроешь примечаний: Та гниль, что у меня внутри, Есть ключ для чтенья умолчаний.

Мы мечемся в умственном блуде, Разброда признавшие власть, Но есть еще добрые люди, Что нам не позволят пропасть. Никто их подмоги не просит, Мы холим гордыню свою, - В беде они все же не бросят Ослабшую нашу семью. И нам, кто вкушает беспечно Сомненья чванливого яд, Те люди, что правы извечно, Извечно противостоят. Как славно, что это наитье На них с малолетства сошло: Надежно каркас общежитья Скрепляет их мудрое зло. Натянет надежные вожжи Изложенный ими закон, И мы покоримся, - а позже Нам даже полюбится он.

На чей это сделано вкус? Уж верно, совсем не на мой, Но если принять откажусь - Спознаюсь с сумой и тюрьмой. Так мне устроитель сказал, Вернее, шепнул, как в бреду, И цепью бесчисленных зал Теперь я уныло бреду. Создатели этих картин - Крутой, очевидно, народ, Недаром здесь лозунг один Развешан: <Замолкни, урод!> Наверное, он для меня, Ведь я уж устал замечать: Кому полюбилась мазня, Тот вправе здесь даже кричать. Порой человек пробежит, А следом - создатель картин Вот-вот кровожадно вонзит Бегущему в зад мастихин. Подарки творцы раздают, Хвалебный приветствуя раж: Причуда, друзья, из причуд - Прийти на такой вернисаж.

Зачем мне нужно вас понимать? Я этого не люблю, Ведь я могу вас просто сломать, Чтоб жили как я велю. Все ваши действия неверны, Все ваши замыслы - вздор, Но вы самомненьем детским полны, Не нравится вам надзор. Вы мне противитесь, дураки, А я вам вовсе не враг, Ведь вы без твердой моей руки Попали б давно впросак. Но, о правах своих гомоня, Забыли вы свой шесток, Ведь вы зависите от меня И мой жуете кусок. Я вам желаю только добра, Но вам благодарность чужда. Ну что ж, придет лихая пора, Спохватитесь вы тогда. Тогда, чтоб стать за моей спиной, Забудете про права, Но преклониться передо мной Я вас заставлю сперва. Я не злопамятен, - наоборот, Отходчив и добр весьма, Но кто перед старшим хребет согнет - Докажет скромность ума. А если воротит рыло гордец, Кичась правотой своей, - Пусть пропадает! Ведь я, отец, Таких не люблю детей.

Забудусь под музыку Грига, Но думаю всё об одном: К насилию сильная тяга Живет в моем сердце больном. Забудусь под пение скрипок, Но злоба по нервам течет; Свершить безобразный поступок Меня всё сильнее влечет. В буфете я выпью ликерца, В крови растворю алкоголь, Однако разбитого сердца Крепчает все более боль. Скрипичные слушаю стоны, А хочется так поступить: Порвать эти звучные струны, А скрипку отнять и разбить. А после с чудовищным жаром Вцепиться маэстро во фрак. Могу я служить дирижером Получше, чем этот дурак. Я фрачные буду лохмотья Топтать, закрутившись волчком. Все вещи желаю ломать я, Все лица - разбить кулаком. Весь мир, что стремится упрямо Испытывать кротость мою, Лишу я гармонии - примо; Секундо - в куски разобью. Я буду орать безобразно, Нервически губы кривить, Угрозы выкрикивать грозно И палочкой воздух рубить.

Пора за меня приняться, Притом без всякой пощады, Чтоб даже на свет рождаться Боялись такие гады. Чтоб я не пытался скрыться - Ведь я такой осторожный, - Советую притаиться В засаде, вполне надежной. Сидите и тихо ждите, А чуть поравняюсь с вами - Вскочив, на землю валите И сразу бейте ногами, Как можно сильней, с размаху, Дав волю законной злости. Носком достаньте до паха, А пяткой бейте по кости. Затем, прекратив побои, В молчании станьте кругом, Брезгливо следя за мною, За жалким моим испугом. И, мне приказав подняться, Отметьте самодовольно, Как ноздри кровью сочатся И как мне двигаться больно, Как явственно вздулась морда, Как пеной красной дышу я. Когда же встану нетвердо - Приблизьтесь ко мне вплотную, С притворной лаской осклабясь, Никчемный вопрос задайте, А чуть отвечу, расслабясь, - Под дых внезапно ударьте. Согнусь со звуком утробным, Как будто дуют в бутылку, А вы с придыханьем злобным Добавьте мне по затылку, Сцеплёнными кулаками, Чтоб враз башка загудела, А после - снова ногами, Но тоже зная пределы: Сверх сил себя не нудите, Ведь я же того не стою. Присядьте и отдохните Средь мягкого травостоя. Ведь вам предстоит устроить Мне взбучку еще похлеще, Чтоб знал, каково оспорить Ваш правильный взгляд на вещи.

Крот по характеру крут, Круче, чем кот или спрут, Если обидеть его - Он не щадит никого. Темную душу крота Будет терзать правота. Бросит он зов - и на зов Явятся сотни кротов. К вашему дому проход Лапами он проскребет И над дырой во весь рост Встанет, серьезен и прост. Молча и без суеты Следом полезут кроты, Вас одолеют числом, Пустят жилище на слом; Свяжут и в коконе пут Вас в темноту повлекут, Чтобы судить там потом Страшным подземным судом.

Я известный богатырь, богатырь. Я огромен и силен, словно слон. Поднимал я каждый день много гирь, И не страшен мне теперь даже зверь. Говорят, опасен лев? - Нет, не лев. Говорят, ужасен бык? - Нет, не бык. Всех зверей страшнее я, озверев, Хорошо, что я звереть не привык. Пусть смеются дураки, дураки, Повторяют, что я глуп, словно пуп. Все они передо мной - червяки, Я их только захочу - растопчу.

Отчего ты вдруг решил, Что опасен крокодил, Добрый, нежный, как вода, И улыбчивый всегда? Он нам пасть открыл свою, Чтоб мы жили как в раю, Нас зовет в свое нутро, Чтобы сделать нам добро. Там, в нутре, тепло и тишь, Там сидишь и не шалишь, Не утонешь в бочаге, Не заблудишься в тайге. К сожаленью, для людей Баловство всего милей: Крокодила увидав, Прочь бегут они стремглав. И опять он на песке Плачет в горе и тоске: Нету в мире никого, Кто бы мог понять его.

Прокравшись тихо садом, Залягу за кустом. Вдруг завиляю задом, Как, впрочем, и хвостом. Дрожа, с безумным взглядом Броска поймаю миг, И вот уже над садом Раздастся детский крик. Приятнее детишек Нет кушанья, друзья, - Из чтенья детских книжек Усвоил это я. Люблю их крови запах И пью ее, как квас, Затем на задних лапах Пускаюсь в дробный пляс. Пляшу, стуча когтями, Вовсю вертя хвостом, А детскими костями Полакомлюсь потом.

Конечно, ты скажешь <угу>, Увидев баранье рагу, Конечно, ты скажешь <ага>, Увидев кусок пирога. А помнишь, как некогда в срок Не смог приготовить урок, Не слушался старших и лгал, Плохие отметки скрывал? Права не у каждого есть Обильно и вкусно поесть, И прежде чем сядешь к столу, Постой-ка сначала в углу, Припомни проступки свои И в школе, и в лоне семьи. Покуда обед твой горяч, Раскайся и горько заплачь. Когда же распухнешь от слез - Не вытерев щеки и нос, Ступай потихоньку туда, Где пахнет так вкусно еда, Где старшие шумно едят. Они на тебя поглядят, Заметят твой жалостный вид И как ты понур и убит. А ты не теряйся меж тем И поочередно ко всем Прощенья просить подойди, Затем стань поодаль и жди - Поверь, что желаемый плод Смиренье твое принесет. При виде смешного мальца Растопятся старших сердца, Взглянув на тебя свысока, Они усмехнутся слегка, И сдвинутся стульев ряды, Тебя допустив до еды.

Хоть я традициям не враг, Хочу заметить вам, однако: <Собака> пишется не так, Как вы привыкли, а - <собакка>. Два <к> здесь выражают то, Как дробно собачонка злая Заскачет у полы пальто, Как в кашле, заходясь от лая. Вы ей отвесите пинка; Вертясь, как бес при освященье, Завоет! - здесь нужны два <к>, Чтоб отразить ее вращенье. Два <к> потребны и затем, Чтоб передать собачью спешку, Когда бежит, являя всем Трусливо-дробную побежку. В привычном слове мы найдем, Рассматривая случай этот, Ошибку, - при условьи том, Что применяем верный метод. Но лжет привычное, наш бог, Подчас не только в единичном. Примите это как урок Не слишком нянчится с привычным.

Внутрия с нутрией схожа, Но только живет в нутре, И скрыса есть крыса тоже, Но та, что скрылась в дыре. Скажут вам даже дети - Есть лев, а есть еще млев. В кустарниках Серенгети Он спит, вконец разомлев. И в жаркой стране Потогонии Бегемота зовут <гегемот>, Так как его гегемонию Все озеро признает. Слон славен силой и крепостью, Но если он разозлен - Бежит, ужасая свирепостью, Сквозь чащу не слон, а злон. И встречного носорога Он хватит хоботом в рог - На жизненную дорогу Выходит так косорог. Мышь думает, видя это: Тут и затопчут, глядишь, И взмоет ввысь, как ракета, От страха взмокшая взмышь. Запомните это, дабы Быть сведущим наперед. Так говорит вам лжаба, Она никогда не лжет.

Хвалилась глупая гиена, Что ни к чему ей гигиена И что совсем не так уж плохи Короста, лишаи и блохи, Что лучшая на свете участь - Паршивость, вшивость и вонючесть, - Пока не окатила смрадом Слона, слонявшегося рядом. Схватил он за уши гиену И хряснул мордой о колено. Затем без всяких сожалений Он выдрал длинный хвост гиений, Свернул ей челюсть, нос расквасил, Всю синяками разукрасил, Пнул напоследок два-три раза, Сломав при том ей кости таза. Затем он объяснил гиене, Валявшейся в кровавой пене: Чтоб все не кончилось плачевно, Нам нужно мыться ежедневно И старших возрастом и чином Не злить упрямством беспричинным, А, повинуясь их советам, И их самих любить при этом. С тех пор, увы, не по капризу Гиена зад свой держит книзу, И знай, что вовсе неспроста Гиена лишена хвоста.

В лес войдет ездок иль пеший По грибы иль на охоту, - Сразу из берлоги леший Лезет, подавив зевоту. Шишковатый и корявый, Мышцы - древесины вздутья, Только взгляд его лукавый Скачет голубою ртутью. В бурой графике тропинки Мелких черт не в меру много - Иглы, веточки, травинки Видятся, а не дорога. Это леший из укрытья Так хитро глаза отводит, - То-то, словно по наитью, Вдруг прохожий с тропки сходит. Тишь чащобная морочит, Жуть витает над трясиной, Бурелом беду пророчит, И, прикинувшись осиной, Мелко леший захохочет. Кто весь лес ходьбой промерил, Жил все время по соседству, - Даже тот в него не верил, Только я поверил с детства. С чертом в ряд его не ставьте, Он ведь вам не зложелатель, И к тому ж, сказать по правде, Он - старинный мой приятель. Не ружейной мрачной властью, Не горячей кровью зверя Я добыл лесное счастье, - Просто в лешего я верю. Я ношу ему съестное, Да и курево в придачу, Потому-то все лесное И приносит мне удачу. Он мою закурит <Шипку> И ворчит, пуская кольца, Что народ разжился шибко, Да достаток не на пользу. Он бормочет недовольно, Дожевав мое печенье: Стал народ ученым больно, Да не впрок ему ученье. А потом он убегает И, подкравшись тихомолком, Девок-ягодниц пугает, Обернувшись страшным волком. На тропиночных извивах, Насмеявшись до упаду, Девок хлопает визгливых На прощание по заду.

О люди, о жестокое зверье, Вы, за вину неведомую мстя, Клевещете на детище мое, А в чем повинно бедное дитя? Я прозорлив и потому пойму: В вас мстительность и злоба говорят, Когда твердите - чаду моему Присущи зависть, подлость и разврат. Ведь на него достаточно взглянуть Без всякого пристрастья - и поймешь, Что этот взгляд не может обмануть, Что эти губы не приемлют ложь. Хотели вы, чтоб я, как дикий зверь, Терзал дитя, поверив в ваш рассказ. И раньше не любил вас, но теперь За клевету я ненавижу вас. Ребенку вы наставили сетей, Так вам за зло и воздается злом, И ежели он ваших бьет детей, То им, паршивцам, только поделом. И я им с удовольствием влеплю, Как только мимо побегут, пинка. Пусть поревут! Ведь я не потерплю, Чтобы на нас глядели свысока. Свои права я знаю наизусть И скоро, как отец и патриот, Я вместе с чадом смело к вам явлюсь, Чтоб требовать моих законных льгот.

Я отвечаю только <нет>, Затем что никому не верю. Согласье обещает вред, Вам - выгоду, а мне - потерю. Суля мне изобилье благ, На благо общества ссылаясь, Вы зря сочли, что я дурак, Что в эти сети я поймаюсь. Я кое-что имею, но Зачем же с вами мне делиться? Я тем, что приобретено, Смогу и сам распорядиться. С чего б вам о других радеть? Лишь тот до общей пользы прыток, Кто хочет что-то сам иметь, Кто чует для себя прибыток. Но пусть я верно понял вас - Мне ваше горе непонятно. Чтоб вас не огорчал отказ, Совет я вам дарю бесплатно: Тут не годится унывать, Вам будет лишь вперед наука - Чем прямо с деда начинать, Надуй сперва меньшого внука.

Я нынче веселюсь на славу, Смеясь, как филин на болоте: Как старый содомит, слащаво То, что искусством вы зовете. Я хохочу, - затем что с вами Я разучился удивляться, Я понял: сладкими словами Вам просто нужно умиляться. Воспоминанием о чувствах, Испытанных сегодня в зале, Свою разборчивость в искусствах Навек себе вы доказали. Восторга вспученной яишней Не зря артистов вы глушили, Хотя чувствительностью лишней Доселе в жизни не грешили. Пусть кто-то с завистью глухою Поступки ваши судит криво, Но вам-то ясно, что душою Отзывчивой наделены вы. И вам недаром столь отрадна Жизнелюбивость содомита: Вы жизнь устроили неладно, А с ним все это позабыто.

Пусть мне уже никто не верит, За стыд я этого не чту. Как в неудобном месте - веред, Я в вашей жизни прорасту. Но сам я вовсе не недужен, Я всех вас втрое здоровей, Ведь я же знаю - я вам нужен Со всею подлостью моей. Ужимки ваши отмечаю И сдерживаю смех едва, Когда, мне дело поручая, Вы подбираете слова. И с наслажденьем вечно новым Я не желаю вас понять, Прикидываюсь бестолковым И заставляю повторять. Я так люблю стесненье ваше: Сквозь зубы олуха кляня, Как кот вокруг горячей каши, Вы ходите вокруг меня. Не беспокойтесь, я избавлю От совершения грешков, Но прежде говорить заставлю Впрямую, без обиняков. Мы в этой правде неприглядной Близки, как братья, и равны. Моей натурой плотоядной Вы более не смущены. Кому какая в том досада, Коль жить я весело люблю? Я дело сделаю как надо - И в дело мзду употреблю. Пусть кто-то в праведности киснет, Но я-то выучен от вас, Что брань на вороту не виснет И стыд не выедает глаз.

От злобы я смеюсь невольно: Меня вы больно укололи, Но жизнь устроить произвольно Я все равно вам не позволю. Вы жаждете обособленья, Меня надменно избегая, Но я влекусь за вами тенью, Обиды все превозмогая. Себя вы ставите особо, Что от гордыни происходит, Но не взыщите, если злоба В ответ в душе моей забродит. Да, тень бессильна и бесстрастна, Но я - весь ненависть и сила, Не зря же правота так властно Все существо мое пронзила. Вы рыщете, ища решенья, За вдохновением охотясь, Но на лишенную движенья Мою фигуру натолкнетесь. Вы взгляд отводите смущенно, Стараясь с мыслями собраться, Но в мой, блестящий напряженно, Всегда он будет упираться.

Блаженно жжет раздраженье И сладостно гнев язвит. Любое ваше движенье Я вставлю в список обид. И разве не мне в досаду Всей вашей жизни возня? Ведь я вам сказал, что надо Учиться жить у меня. Но шепчет вам кровь дурная, Чтоб волю свою вершить, Как будто я хуже знаю, Как нужно правильно жить. Ошибочными шагами Избита ваша стезя, И мне поэтому с вами Мириться никак нельзя. И я наблюдаю в оба, Привязан кровно к врагу: Без этой борьбы и злобы Я жить уже не могу.

Дитя умрет, наевшись волчьих ягод, И мать его умрет - от рака матки, И бабушки, и дедушки полягут, В гриппозной задохнувшись лихорадке. Отец, уставший от житейских тягот, Проглотит яд в веселенькой облатке, - Так все семейство менее чем за год Уснет в одной кладбищенской оградке. Я вам мешал магнитофонным ревом, Меня считали вы преступным типом, И я за это вас подвергнул порче, И в комнате своей с лицом суровым Я упивался вашим жалким хрипом И ощущал всем телом ваши корчи.

Лязгнет крюк, называемый кошкой, - Я на крыше его закрепил, Чтобы к вашим спуститься окошкам Черной тенью в чащобе светил. Я ворую без всякого взлома И не бренные вещи краду, А секреты нечистые дома, Клады злобы в семейном ладу. И картиной обманчиво мирной, Что неведомой дышит бедой, Я аквариум вижу квартирный С электрической желтой водой. И не красок подводного царства, Что скопились в подводном дворце, - Я ищу здесь оттенков коварства, Затаенного в каждом лице. Мимо окон спускаясь все ниже, Не спеша, от узла до узла, Я мгновенные взгляды увижу, Несказанного полные зла. Жалки люди, сведенные вместе Среди мебельных глянцевых скал, Выдающий стремление к мести Их улыбок натужный оскал. Лучше псом околеть подзаборным, Не прельстившись семейным углом, Чем нечаянно в сумраке черном Вдруг увидеть лицо за стеклом. Ночью ветреной вспять возвращаясь Посреди теневой беготни, Я свободой сполна насыщаюсь, - Той, что горечи тесно сродни.

Я умер незаметно как-то, Свой труп носил в себе самом, И лишь недавно эти факты Мне удалось объять умом. Я с трупом медленно сливался, Пока не слился до конца, И потому не взволновался, В себе увидев мертвеца. Унынье кажется мне глупым, Я стал активней и живей, И женщины милее трупам, И женщинам они милей. Меня теперь не избегают, И я не прежний нелюдим, И лишь мой взгляд порой пугает Того, кто мне необходим. Я ожил только в час кончины, Вкус жизни знает только труп, Он не тоскует без причины, Он величайший жизнелюб. Я тяготею к размноженью; С подругой верною своей Я воспитаю поколенье Веселых трупиков-детей.

Липкий, словно грибковая слизь, Легкий, как шелуха псориаза, Я неслышно войду в вашу жизнь, Словно сифилис или проказа. Я поважусь к вам в гости ходить, <Это я!> - отвечая на <Кто там?>, И сидеть, и тоску наводить, Не внимая обидным остротам. Унижаясь без тени стыда, Знаю я, что достигну прогресса, Потому что никто никогда Не испытывал к вам интереса. Я могу быть вонючим козлом, Быть ничтожней последних ничтожеств: Без меня ведь вы были числом, Единицей в теории множеств. Я придурок, паскуда, гнилье, Я творю непотребства не прячась, Но для вас вожделенье мое Есть признанье таившихся качеств. Вы решите, что, верно, и в вас Что-то все-таки есть человечье, И смиритесь с блудливостью глаз, С бестолковой и сбивчивой речью. И научитесь не замечать То, что было так мерзостно прежде, И блевотину с полу счищать, И застирывать кровь на одежде.

Мы жили к Родине любовью, Но время то, увы, прошло. Теперь мы ринулись в торговлю, А это очень тяжело. Кой прок от рыночного шума, Коль даже не на что поддать? С утра мы мучимся угрюмо Вопросом: что бы нам продать? Ведь мы вещей не накопили, И не с чем нам пойти на торг. Мы так Отечество любили, Что вещи заменял восторг. И день голодной белизною Сменяет равнодушье тьмы. Найдись купец с тугой мошною, Ему бы вмиг продались мы. Но, о прокорме беспокоясь, Мы понимаем вновь и вновь: Ум, честь, достоинство и совесть - Всё заменила нам любовь. Мы опустели - кто нас купит? Никто не верит нам уже, Но счастье новое наступит На неком дальнем рубеже. Мы все внезапно приналяжем, Чтоб власть наживы победить, И населенью вновь прикажем Всем сердцем Родину любить.

Как хорошо шагать в обновках По шумной рыночной Москве - В ушастых фирменных кроссовках, С бейсболкою по голове, В костюме <Адидас>, похожем На заревые облака, Чтоб было видно всем прохожим Зажиточного чувака. Где можно заработать бабок - Не нужно лишним людям знать. Я от товара глупых бабок Не постесняюсь отогнать. Возьму товар и сдам дороже, Пусть хоть на несколько рублей, Но сумочка турецкой кожи Заметно станет тяжелей. И моего сознанья недра Заветный образ отразят Приплясывающего негра В бейсболке козырьком назад. Подругу я найду с годами, Чтоб в шмотках понимала толк, И с молодыми чуваками Заговорю как старый волк. Повествованьем, полным жара, Заворожу младых людей - О том, как бились за товары В годину юности моей.

У кошки прохладные лапки, Когда она ходит по мне, Лежащему в пыльной канаве В запойном беспамятном сне. И вот на груди моей впалой, Прикрытой худым свитерком, Мурлыча, устроится кошка Увесистым теплым комком. Проснусь, непривычно согретый, И в пальцах почувствую зуд, И в мягкую теплую шерстку Безглазые пальцы вползут. И в сладком томительном спазме Сожмется рука, как тиски, И кошка отчаянно взвоет, И хрустнут ее позвонки. Обмякшее тельце, как куклу, Я в пыль равнодушно швырну, Взгляну, как оскалились зубки, Как хвост растянулся в струну. И тут же о кошке забуду, И шатко к пивнушке пойду, И там языком непослушным Я мудрую речь поведу. И будут приятели тупо Таращиться, словно сычи, Вдыхая прилипчивый запах Предсмертной кошачьей мочи.

На вас я взглядом осовелым Гляжу со строгостью барбоса. Так сладко заниматься делом, Решать различные вопросы. Быть непонятливым так сладко, Не реагировать на шутки, Просить, чтоб излагали кратко, С трудом выкраивать минутки. Но я бы слег в недуге грозном, Когда прерваться мне пришлось бы: Не смог бы я с лицом серьезным Тогда вникать в чужие просьбы. Я постарею как-то сразу, Когда не буду на посту я; Начнут посулы и приказы В мозгу крутиться вхолостую. И тишина в ушах застрянет, Бесплодны станут все движенья, - Ведь откликаться мир не станет На жесткие распоряженья. И наконец, прорвав молчанье Просителей и телефонов, Ко мне докатится вещанье Не человеческих законов.

Охотникам за черепами Спокойной жизни не дано, Они живут на тазепаме И, чтоб забыться, пьют вино. Непросто подыскать аллейку, Чтоб там старушку завалить И после сухонькую шейку Ножом зазубренным пилить. Непросто гнаться за ребенком По лестницам до чердака, К тому же детским головенкам Цена совсем невелика. И уж тем более непросто Отцов семейства добывать - Свирепых, саженного роста, Способных в клочья разорвать. В кустах, разделывая тушу, Как не задуматься подчас: А вдруг они имеют душу И даже понимают нас? А вдруг своим предсмертным воем Нам шлют проклятия оне? Такая мысль ведет к запоям, Бессоннице и седине. Пойми ж охотника страданья И снисходи к его страстям, Голов засушенных собранья Показывая всем гостям. Сначала дай ему целковый, А уж потом гони с крыльца И не бросай худого слова В припухлость красного лица.

От ваших мерзостей и зол, От скверны, коей нету меры, С проклятьем в горы я ушел, Укрылся в темные пещеры. Вы тешили слепую плоть, Стяжали суетой оболы; Жалея вас, исторг Господь Из уст моих свои глаголы. Но пуще вы впадали в блуд, От правды в уши закрывали, А мне вредили там и тут, Мне клички низкие давали. Когда же неба грозный князь Вам сотворит по вашей вере - Вопя, стеная и трясясь, Придете вы к моей пещере. Ну что, сквернавцы, кто был прав? Теперь иначе вы поете, Но, вид раскаянья приняв, Меня-то вы не проведете. Я мог бы Бога умолить, Но грех ползет за вами тенью. Вас всех пора испепелить, Дивлюсь я Божьему терпенью! Я мог бы, если б пожелал, Покончить голод, мор и войны, Когда бы я не сознавал, Что вы стараний недостойны. Достойней вас последний скот, Вы дерзки, лживы и бесстыдны. Прочь, низкий, лицемерный род, Ублюдки волка и ехидны! Мне прокаженный и урод Милей, чем вы, сосуд пороков! Прочь, низкий, лицемерный род, Теснитель мудрых и пророков! И чтобы вы исчезли с глаз, Подобны трусостью шакалам, Я из пещеры в сотый раз Толпу закидываю калом.

Белки, жиры и углеводы Суть вещества одной природы, И что наука б ни кричала - В них есть единое начало. Мышленье низко и убого, Коль в них не видит силу Бога, Она же нудит их к движенью, К слиянью или к разложенью. Безбожникам и маловерцам Невмочь постичь природу сердцем. Бывало, сядешь на пенечке В приятном лиственном тенёчке, А на ветвях ликуют пташки, Мелькают пестрые букашки, И пчелки рядом так и вьются, И в травке цветики смеются. Из тучек облачко заблещет - И сердце пташкой вострепещет И всё поймет через смиренье И в мире благорастворенье. Так чтоб душа не ослаблялась, В прозреньях сладких изощрялась, Устрой в дому своем божницу И, не жалея поясницу, Поклоны бей, читай молитвы, Чтоб стала мысль острее бритвы, Чтоб разных физиков дерзанья Ты смог охаять от Писанья. На дерзких, брови сдвинув строго, Восстань, как древний вестник Бога, Бичуй неистовую дерзость, Которая есть смрад и мерзость Пред Божьим милостивым ликом; О воздаянии великом Напоминай безумцам грозно: <Раскаиваться будет поздно, Коль намозолит Божье око Ваш рог, вознесшийся высоко. Вам послан Богом не на пробу ль Ваш прохудившийся Чернобыль? Что взяли вы, с охальной рожей Присвоить вздумав промысл Божий? Господь вам подсечет колена И ввергнет вас в обитель тлена, Лишит вас прежней благостыни, Рассеет по нагой пустыне, Взревете, как в родильной муке, Живому Богу впавши в руки>. А коли пасть оскалят песью - Хватай их крепко за волосья И, не смущаясь ихним ревом, Лупи их посохом кленовым, Чтоб впредь почтительною дрожью Их пронимало слово Божье.

Улица Ленина, бюст Ильича, Пьяная кодла бредет, хохоча. Вдруг предводитель, Педрилов Кузьма, Вынул из жопы пригоршню дерьма И прилепил Ильичу к бороде С криком: <Наставили лысых везде!> Тут прогремел оглушительный гром, Вздулся асфальт колоссальным бугром. Крикнул Педрилов: <Ребята, пиздец!> - И провалился сквозь землю подлец. Все остальные от страха тряслись, В небе же молнии грозно вились, И освещал их блистающий бич, Как улыбается в тучах Ильич.

Я был бы рад окончить жить, Лишь в тишине существовать. Так страшно кем-то дорожить, Так мерзко с кем-то враждовать. И насыщению брюшка Я всем предамся существом, Ведь пища истинно сладка, Коль не отравлена умом. Пусть рассосется разум мой - Всей сытой плотью я пойму: Я к жизни истинной самой От жизни канул в эту тьму. Звено сцепляет со звеном, Полезную рождает слизь Во тьме, в бесчувствии немом Непрекращаемая жизнь.

Здесь, в южном городе, немало псов бездомных, Но, нищий человек, - я бесприютней всех. Псы ходят медленно. В глазах янтарных томных Живет смущение за некий тайный грех. И я едва плетусь, но нет в глазах истомы, Смущение и страх им живость придают. Мне все курортники окрест уже знакомы, И вот по лицам их глаза мои снуют. Мне хочется понять, брезгливость, или жалость, Иль безразличье вы питаете ко мне. Порою в жаркий день сморит меня усталость, И под акацией раскинусь я во сне. И вы, входя в кафе, с презрительною миной, Конечно, взглянете на голый мой живот, На стаю дерзких мух, что ползает щетиной В надежде заскочить в разинувшийся рот. Порой усядусь я спиною к парапету И, глядя на море, так провожу часы, И, шерстью грязною до одури согреты, Здесь, привалясь ко мне, вкушают негу псы. Когда в контейнере с отбросами копаюсь, Не сомневаюсь я, что мерзостен мой вид, Но с вами взглядами я быстро обменяюсь - И взгляд испуганный вам душу уязвит. В душе рождается глухое беспокойство, Которое томит и в пляжном забытьи. О ты, курортников духовное рсстройство, Тобой оправданы все низости мои! Но не для этого я так себя унижу - Мне любо потому бродяжное житье, Что я любимую уж больше не увижу, Но без помех могу здесь думать про нее.

Безвестен будет мой конец - В безмолвии, среди чудовищ Погибну я, морской пловец, На дне взыскующий сокровищ. Неуловимы и тихи, Обходят тени неустанно Кораллов мертвенные мхи И в них - песчаные поляны. Где вечно сумеречен свет, Всегда беззвучно и безлюдно, Я вижу мглистый силуэт Погибшего когда-то судна. Пусть зычно золото зовет И сердце устоять не властно, Но толща неподвижных вод Всегда безмолвна и бесстрастна. Пусть зажигает зов во мне Безудержное напряженье, - В немой туманной глубине Он не находит отраженья. И, ход безличных темных сил Во мгле почуяв безучастной, Я вдруг пойму: меня взманил На смерть мой промысел опасный. Никто уже не защитит, Когда, возникнув ниоткуда, Ко мне, недвижная, летит В вуалях света барракуда. Сплетают тягостный венец Упругих туловищ изгибы; Сулит чудовищный конец Немая беспощадность рыбы. Все населяющие риф Глядят в узорчатые окна, Как тонет схватка, распустив Багрово-дымные волокна. И ужас бесится во мне, Как зверь, безвыходно плененный, Не отдаваясь в тишине, В туманной глубине придонной.

Истекая сама из себя И втекая в себя самое, По песку проползает змея, Ибо мыши тревожат ее. Суетятся они, исказив На песке монотонный узор, И змея замирает, вонзив В их глаза укоризненный взор. И вокруг воцаряется тишь, Только шорохи ветра слышны Да дрожит бестолковая мышь, Поглощенная чувством вины. Стыдно ей за свое бытие, Что смутило змеиный покой, И змея облекает ее Переливчато-вязкой рекой. Как змея, лишь себя возлюбя, Сладко всюду обиды искать, Как змея, истекать из себя И в себя же обратно втекать.

Сосет луна из почвы Болезнетворный сок. Пойдете в эту ночь вы Размяться на часок. Но в роще возле дачи Вдруг смолкнут соловьи, И станет воздух вкрадчив, Как язычок змеи. И тихо, слишком тихо Становится вокруг, И ужас, как шутиха, В мозгу взорвется вдруг. И где в долине спящей Разлегся водоем, Над тростниковой чащей Беззвучно мы встаем. Над черной водой, Над тяжелой черной водой Встаем седой чередой, Когда кричит козодой. Мы - не туман болотный, Не шаткий лунный блик. Мы - ужас ваш животный, Дрожащей плоти крик. Оцепененьем страха Все тело вам свело Глядящее из мрака Бесформенное зло. И губы враз обвисли, Иссохли, как зола. Мы - те, кто знает мысли И тайные дела. Для вас, кто нежно любит Себя и плоть свою, Мы - те, кто молча губит, В ночи ползет к жилью. Над черной водой, Над тяжелой черной водой Встаем седой чередой, Когда кричит козодой.

Мне хотелось бы маленькой птичкою стать, С механической легкостью всюду скакать, Быть всегда возле вас - оттого лишь милей Жить отдельной и хлопотной жизнью своей, Всё, что сыплете вы, суетливо клевать, Но потрогать себя нипочем не давать И с обидным упрямством отдельность блюсти, Улетая, чуть кончатся крошки в горсти. Но особо приманчиво птичье житье Тем, что мне представляет мечтанье мое: Ярким солнечным днем смертный час ваш придет, Отлучится родня, и сиделка уснет. Сквозь балконную дверь я в палату влечу, Безучастно-размеренно там поскачу По столам, равнодушно валя пузырьки, На рецепты пуская помета кружки, И по полу, стараясь все крошки собрать, - И так страшно покажется вам умирать! В безучастной отдельной заботе моей Смерть увидите вы многократно ясней; Совладать не умея с текущей слюной, Из-под век наблюдая тоскливо за мной, Беспредельность тоски вы не выльете в крик - Лишь мычанье пропустит разбухший язык. Я замру, настороженно глядя на вас, Но пойму, что вы мне не помеха сейчас, И, ища пропитанье, примусь я опять С механической легкостью всюду скакать, Но коситься на вас перед каждым скачком Выраженья лишенным блестящим глазком.

Преобразившийся в муравья, Чтобы вернуть к бытию интерес, Старательно изучаю я Злаковых трав корабельный лес. Метелки верхушек качает ветр, В подлеске же - тишь, сырой полумрак. Прелые дебри на добрый метр Обшарю я, за зигзагом зигзаг. Теперь я сбросил сомнений гнет, Излишний ум - обузу людей. Перед сообществом долг живет Напряжением вечным в плоти моей. Едва добычу я усмотрю - Забегаю судорожно-легко, Серпами резцов свирепо вспорю Нежное гусеницы брюшко. Вмиг с облегченьем выпущу я В рану весь запас кислоты, И пусть не понять мне всей полноты Этого нового бытия, - От жизни не нужно мне ничего, Лишь доволочь бы добычу домой. Я даже не вижу огромность того, Кто наблюдает сверху за мной.

Устав от шагов осторожных, От вкрадчивых слов устав, Сожру десяток пирожных, Смиряя свой гордый нрав. Услада, войдя со сластью, Вопьется в нёбо, как резь. Одной блаженною пастью Я словно сделаюсь весь. О зверь, гордыни бесплодье Поймешь в тот же самый миг, В который чревоугодье До самой сути постиг. И я гордыню забуду - Ведь что она может дать? - И все подношенья буду В урочный час поедать. Нежное мясо лениво Плавя на языке, Позволю я даже гривы Касаться людской руке. Но некогда день наступит, В который кто-то из вас С излишней смелостью вступит Ко мне в обеденный час. Без должного уваженья Коснется меня рукой - И ярости пробужденье Разом сомнет покой. Без всякой зримой причины Свирепо я зареву, Метнусь мгновенней пружины - И горло вам перерву. Пугающе хрустнут кости - И сразу наскучит гнев, И я вас брошу - без злости, Лишь для острастки взревев. Походкой волнисто-валкой Меряя свой загон, Я труп изломанно-жалкий Позволю вынести вон.

Как камень, тяжело и гулко Я плюхнусь в воду из-под ног. Для вас - вечерняя прогулка, А для меня - кормежный срок. Гуляя берегом протоки, Меня увидеть вы могли: Зеленый, влажный, златоокий, Сижу я на краю земли. Не зря лишились выраженья Мой рот и неподвижный взгляд: Небесных толщ преображенья Показывает мне закат. Тумана розоватой ватой На плоскость вод наводит лоск, И в обаянии заката Весь растворяется мой мозг. И ничего не сознавая, Лишь машинально я на миг В веретено мушиной стаи Вдруг липкий выброшу язык. И снова с безучастной миной В закат бессмысленно смотрю И с плотью сладкою мушиной Вкушаю небо и зарю. Пусть вы, прогуливаясь чинно, Придете на прибрежный луг, - Не оттого, а беспричинно Впаду я в беспокойство вдруг. Вниз головой бесцельно с маху Вдруг кинусь вниз, где в толще тьмы, Распространяя волны страха, Проходят хищные сомы.

При ветре, мертвенно гудящем, Я чую: близко чужаки, Но я, последний древний ящер, Не уступлю мои пески. Кобенясь на высоких лапах, В крутую выгнувшись дугу, Я обоняю мерзкий запах, Присущий моему врагу. Толпа людей меня обстала, И я загадочно затих - Лишь бабочкой порхает жало Вдоль губ бесчувственных моих. Укрыла стройное молчанье Песков облезлая кошма, Затем что мерзко слов звучанье И будничная кутерьма. И вдруг я на толпу кидаюсь, Крича, как гневное дитя, Подскакивая, изгибаясь, Хвостом тяжелым молотя. Подламываются штативы, На землю падая пластом; Нацеленные объективы Крушу я кожистым хвостом. Взрывая на песке дорожку, Затем, вихляясь, прочь бегу, Попутную сороконожку Захлопнув в пасти на бегу. Неутомимо лап вращенье, Ведь мне единственно нужна Страна немого отчужденья, Молчанья странного страна. Я должен быть в пустыне дикой, Открытой с четырех сторон, В невыразимости великой Немой душою растворен.

Я красными точками вышит - Укусами множества вшей. Имеющий уши да слышит, Но я не имею ушей. Легли они в день непогожий На кучу осенней листвы, Лишь ямки, заросшие кожей, Остались с боков головы. Пускай мне приказано свыше, Чтоб встал я, пороки круша, - Я больше приказов не слышу, И этим довольна душа. Пусть мне небеса указали, Чтоб я говорил как пророк, - Во рту, как в готическом зале, Застыл языка лепесток. В ряды вдохновенных скитальцев Включаться не хочется мне. Не вижу я огненных пальцев, Чертящих слова на стене. Не вижу, - ведь пленкою птичьей Глаза я свои зарастил, И Бог, воздвигатель величий, За это меня не простил. Я мог в человеческой массе Беседовать с Богом один, Теперь же лежу на матрасе Засаленном, плоском, как блин. Господним созданием лучшим Себя ощутить я не смог. Тряпьем укрываясь вонючим, В углу я свернулся в комок. От Божьего прячусь урока Во тьме, в немоте, в тишине. Жестокое дело пророка Противно, о Господи, мне. Я скрылся в ничтожество, Боже, И вытерплю всех твоих вшей, Кишащих в неровностях кожи, Во впадинах бывших ушей.

Как встарь художники писали Себя в сторонке на полотнах, Так я к окну садился в зале Большого кабаре животных. Там жадно слушал юный слоник Двух старых спившихся бульдогов; Там кот, суровый кататоник, Сидел за чтеньем каталогов; Те символы, что попадались На лейблах, этикетках, пломбах, В сознании кота катались, Как бы в покатых катакомбах. Косуля с ужасом глядела, Точней, поглядывала косо, Как скокарь-волк, пришедший с дела, Закидывает в пасть колеса. О эти зверские порядки, Стереотипы поведенья! Директор-лев готовил взятки Во все большие учрежденья, И нагло пьянствовали львятки За счет отцова заведенья. Но лев на них рычал напрасно - Им было все уже до феньки, И отдыхал отец несчастный, Лишь пересчитывая деньги. Не мог он вроде старой бабки Носиться с прошлыми грехами. Пускай он плох - за эти бабки Он лучших купит с потрохами. Морские львы-официанты Сновали, лопаясь от жира; Лемур-поэт свои таланты Вверял лишь кафелю сортира; Вонючка сумрачно воняла, Неся свой крест уединенья, И всех одно объединяло - Желанье скорого забвенья. И трогал штору я глухую, Чтоб с чувством горестным и нежным Увидеть бабочку сухую Меж рамами в пространстве снежном.

Не счесть моих смешных причуд, Ужимок, шуток и проказ. На снисходительный ваш суд Я весь являюсь напоказ. Кричат и рыжие вихры, И носа пламенный нарост, Что нет в моей игре игры, Что я необычайно прост. Я потому вам нынче мил, Что хохот, возбужденный мной, Мышленья видимость явил В коробке вашей черепной. И пониманья острый мед Прельщает в равной мере всех, Хоть страхом душу обоймет Порою ваш рычащий смех. И я усердствую для вас, Но холодно исподтишка Прослеживаю связь гримас С безумным хохотом райка.

Ваш род, пороком упоенный, Покуда я еще терплю, Но в час, лишь мной определенный, Я рог ваш, гордо вознесенный, Своим перуном раздроблю. Я в человеческом обличье Немало вытерпел от вас, Но вздрогнете, как сердце птичье, Когда в природное величье Я облекусь - и близок час! Как лед с началом ледохода, Вдруг дрогнет с треском неба твердь, Отверзнув на мгновенье входы В мир мертво-призрачной природы, Где крыльями трепещет смерть. Мелькнет ужасное виденье, Чтоб знали вы, к чему пришли, А я, исполнен жажды мщенья, Как тяжкий столп, воды паденье Восставлю с неба до земли. Вы завопите о пощаде, Вы отречетесь навсегда От злобных слов, что чванства ради Твердили вы к моей досаде, Но вам не умягчить суда: За то, что гений в вашем стаде Жил в поношении и гладе, Здесь разольется, всё изгладя, Потопа мутная вода.

Не верьте в свое превосходство, Себя не вводите в обман: Во всех наблюдается сходство, Во всех существует изъян. Прекрасны влекущие страсти, Позыв безрассудный любой, Лишь скучной гармонии - власти Не смейте давать над собой. И ближних, простых или знатных, Равно возлюбите своих: В них столько изъянов занятных, Пороков забавных таких! На ближних пытливо глядите, Внемлите внимательно им И нежно затем поднимите Покров над изъяном своим. Лелейте и хольте уродство, Как некий роскошный цветок. Лишь вера в свое превосходство - Достойный позора порок.

Сам я выбрал оборотня участь И свое меняю естество, Странно корчась, безобразно пучась, Напряженьем пронизав его. До безумья крепнет напряженье И затем спадет в единый миг, И я знаю, что преображенья Несказанным способом достиг. Мне не нужно зеркало, чтоб ясно Я увидел новый облик свой: Выглядящий странно и ужасно Зверь с гадючьей плоской головой. Из подлобных сумеречных впадин Блещет, как магический топаз, Странно пристален и беспощаден, Взгляд моих прозрачно-желтых глаз. Я незрим во тьме вечерних улиц: Чтоб вниманья не привлечь к себе, Прохожу я крадучись, сутулясь, Подбирая когти при ходьбе. Я отверг свой прежний образ тесный, Суть не выражавший целиком, И теперь дорогою известной, Обновленный, я иду в ваш дом. В человечьей глубине таилось, Где с духовным плотское срослось, То, что в звере явственно явилось, В новой форме зримо отлилось. Прежний образ мой бессильной тенью Проплывал в сознанье, - но теперь При моем кошмарном приближенье В смертной муке заскрежещет дверь. Раздается шум моей походки - И беседа оборвется вдруг; В сталактитовой пещере глотки Затеряется последний звук. Тишина среди фигур салонных Повисает - и они замрут; Пятна от бокалов обронённых На полу беззвучно расцветут. От меня не оторвете глаз вы, Ведь вблизи так мерзостен мой вид: В грязной шерсти чутко дышат язвы, Проблеснет зигзагом паразит. Но всего страшнее то, что речью Не передаваемо вполне: Что-то отдаленно человечье С трепетом вы видите во мне. Обведу я взглядом осовелым Все углы, что тонут в темноте, И лизну как будто между делом Самой пухлой дамы декольте. Не сдержу желудочную ярость, Увидав, что стол уже накрыт, И слюны затейливый стеклярус, С губ свисая, мелко задрожит. Тяжело пройдя между гостями, Ублажу свое обжорство всласть, Плоской лапой с желтыми когтями С блюд куски запихивая в пасть. С шумом оглушительным всосу я Из бокала досуха вино И покой в душе своей почую, Будто что-то мной завершено. Лязгая когтями по паркету И сопя, я ваш покину дом. Дрогнут в полумраке силуэты - Вы в себя приходите с трудом. Двигаетесь словно в полудреме И себя не можете понять: Острый запах, что остался в доме, Нравится вам жадно обонять.

Над коробками складов и автобаз, В неровных вздохах подсобных цехов Я один расслышу обрывки фраз, Полупьяную поступь моих стихов. Из всего того, что мне жизнь дала, У меня остались только они. Я беру портвейн, позабыв дела, И сажусь под куст, в текучей тени. От всего того, что было со мной, - А хорошего мало было досель, - Отделил меня прозрачной стеной Благодетель бедных, дешевый хмель. Вот бредет бедняга, впавший в запой, Он тоже портвейнчику взял себе: Пыльные волосы, взгляд тупой, Окурок, прилипший к мокрой губе. Ласково я на него смотрю, И он компании тоже рад. Говорю: <Вообще-то я не курю, Но с тобой за компанию - можно, брат>.

Не нужно духовных взлетов, Мистической чепухи, - Сведение личных счетов Одно рождает стихи. Со мной обойдутся грубо, Собаку пнут под ребро, - Собака оскалит зубы, А я возьмусь за перо. Общественному броженью Мой стих не укажет путь. Он - плата за униженья, Мои, а не чьи-нибудь. Хотел я живого мяса, А должен пойло хлебать; Стелили мне в детстве мягко, Но в зрелости жестко спать. Когда этот мир пропащий В лицо мне опять солжет, Мой гнев во вспышке слепящей Его в стихи пережжет. И будут дальние братья Мой стих недобрый беречь За то, что смогу им дать я Для гнева - гневную речь.

От безвестности не терзаясь, Беззаботно бедность терпя, Жил я мудро, раз нынче зависть Всем внушаю вокруг себя. Погулял я и впрямь немало, Но остался со мной досель Не блестящий хмель карнавала, А запоев тяжелый хмель. И не ласки пылких поклонниц В номерах на закате дня, А накопленный груз бессонниц Норовит повалить меня. И стихи - не игра, не шалость, Как в былые светлые дни, - Перебарывая усталость, Спотыкаясь, идут они. И читаю я не драконам, Водопадам и облакам, А холодным стеклам оконным, Подворотням и тупикам. Обессилел двойник-проказник, И один идет человек, - Так и длится мой вечный праздник, Сокращая мой краткий век.

Боюсь я не предсмертной боли И не посмертного забвенья, - Боюсь, что резко разомкнутся Различных состояний звенья. Переносимы, как известно, Все муки для людского рода, Пугает лишь бесповоротность И окончательность ухода. О, если б, прежде чем включиться В цепочки темных превращений, Мне удалось на миг вернуться В мой город сумрачный осенний! Я ничего бы не боялся, Надейся я на эту милость; Не верю, чтоб с моим уходом Там ничего не изменилось. Легко начну пути любые, Но только подсмотрев вначале, Как очи синие любимой Вдруг потемнели от печали.

Пустой оголенный город, Скрипучий вороний грай, И, как колодезный ворот, Скрипит на углу трамвай. Летит он, лязгая лихо, Сгребая грохот и звон, Но вновь пустынно и тихо, Едва удалится он. Где отклик его стараньям, Коль всё здесь в себе живет? И шум его, чуждый зданьям, Бездомный, вдали замрет. Пусть мчится он в руслах улиц, Волну из листьев гоня, Но краски в себе замкнулись При свете бледного дня. И слуха настороженность, И тщетно ищущий взгляд Всеобщую отрешенность Одну душе сообщат. А купол цинково-бледный, Где вмятины чуть видны, На город осенний бедный Недвижность льет с вышины.

Я дал смирения обет И сыплю ныне на главу, Как пыль, осенний легкий свет, Просеявшийся сквозь листву. Не внемлю я мирским словам, Корысть осталась позади. Сегодня нищим деревам Я дам приют в своей груди. Не слышать больше никогда Мне дорогих людских имен, Лишь волн гонимые стада Впущу я в сердце, как в загон. Мне жаль покинутых, но я К ним никогда не воззову. Легла озноба кисея И на сердце, и на траву. Я принимаю свой обет Без горечи, и потому Меня осенний легкий свет Зовет к истоку своему.

Ветер рвет с тротуара Парчу, и корчует зданья, И, как дыханье пожара, Спирает стужей дыханье. Кистями листьев упрямо, С шипением тыщи кошек, Хлещет застывшие в рамах Цветные светы окошек. И вторят его шипенью Шипением мостовые, Асфальт, поросший свеченьем, И шлейфы шин меховые. Каждое сердце ныне Слиться с ветром сумело - Как ветер, одно в пустыне, Которой нету предела. Мельканье отблесков вместе С мельканьем безликих теней, И словно ходят по жести - Так воет ветер осенний. За каждой душой пропащей Он гонится вечерами - Бушующий, и свистящий, И машущий фонарями.

Под серым небом мир двуцветен - Шел снег, уже в полете тая; Пусть цвет в вещах и незаметен - Он только спит, не умирая. И, словно поросль над трясиной, Над хлипкой хлюпающей грязью, Мир разобщен, - но он единой Глубинной обладает связью. Неслышно космос многоокий Всю ночь порядок мира правит И храм торжественно-высокий К утру для холода восставит. И не страшит неисполненье Людских назойливых желаний При торжестве объединенья Пространства, красок и сияний.

Немало весит миллион, Но отлетает легче пуха. Пускай я буду разорен - Я не утрачу силы духа. Я не из тех, кто в страхе ждет Судьбы жестокую превратность, Ведь никуда не пропадет Дарованная Богом знатность. Мной правит мой веселый нрав, Раскаянием я не маюсь. Мне говорят: <Уймитесь, граф>, Однако я не унимаюсь. И деньги мы ужо вернем, На мой-то век их, верно, хватит: Уже за то, что мы живем, Таким, как я, немало платят.

По переулкам выстрел разнесется, Переплетаясь с возгласами: <Стой!>, Ударит в бок - и вскоре бок нальется Пульсирующей, тяжкой полнотой. И оплетет испуганное тело Кровавых струек липкая тесьма, И я туда метнусь из-под обстрела, Где громоздятся темные дома. В подвале рухну хаотично на пол И буду ждать, удерживая стон, Чтоб где-то в трубах снова шов закапал, Чтоб возродился комариный звон. Вновь тишина. Вверху прошла облава - И тут же снова ощущаю я, Как нестерпимо воспаленья лава Сдавила раны чуткие края. Покрыт подвальной отсыревшей пылью, Я так и сяк ложусь и привстаю, Но боль растет, и жалкий всхлип бессилья Я в безучастном мраке издаю. Кто чванится общественною ролью - Взгляните: в жалком логове моем Я - сгусток жизни, борющийся с болью, Забывший, кроме боли, обо всем. Все убежденья с мозга опадают Ненужной, невесомой шелухой, Когда на рану боль упорно давит И сохнут слезы в темени глухой. Когда же боль навалится на сердце - Разинется в последнем страхе рот, И не почую я, как взвизгнет дверца, Как кто-то свет в глаза мои упрет. Лишь Бог забытый вынудит агентов, Мой труп нашедших, вспоминать потом Звон комариный, запах экскрементов И капель равнодушный метроном.

Когда запнется топот башмаков, Толкующих о тяготах пути, Когда гряда далеких облаков Начнет в глазах безудержно расти, И судорожный воздуха глоток До сердца не удастся донести - Тогда вдруг сердце стиснется в комок, Держа любовь, как денежку в горсти. Тогда я поднимусь на косогор Над той дорогой, по которой шел, И лягу там, и кровь вольется в хор Иссохших трав, кузнечиков и пчел. Ты освежала лоб мой на жаре И всем скитаньям придавала суть, Но здесь, в полынном пыльном серебре, В урочный час пресекся трудный путь. <Вернейшее из всех людских сердец, Пора, - скажу, - судьбе не прекословь!> И сердце разожмется наконец И прямо в небо выпустит любовь.

Раскаты зловеще-гулки - Нарушив ночной покой, В Лиховом переулке Лихо стучит клюкой. Исчезло счастье, оставив Одну похмельную дрожь. Скажи, переулок Даев, Что же ты мне даешь? Брести неровной походкой И в окнах, словно завет, Лампы семейной кроткой Видеть медовый свет. Счастье так близко где-то Наполнило мирный быт, Только язык завета Начисто мной забыт. По Лукову переулку, Напрягшемуся, как лук, Шаги раздаются гулко, И это - сиротства звук. Опять выводит прогулка, И это - мрачный намек, К Последнему переулку, Который так недалек.

Броди в сосновых чащах медных, В лугах медовых путь тори, И лишь о мучениках бедных, Дитя, прошу, не говори. Беспечно радуйся обнове, Живи резвяся и шутя, И лишь о выстрелах и крови Меня не спрашивай, дитя. Тебе, живущему игрою, Я ничего не объясню. Лицо руками я закрою И низко голову склоню. И слезы, накипая немо, Мешают повторить слова: <Дитя, всех рек прекрасней Неман, Всех стран прекраснее Литва>.

Тяжко катятся тусклые воды, Скорбно движутся плоские тучи. Где сошли к реке огороды, Я торчу из навозной кучи. Серебро из пригоршни полной Сыплет ветер над островами. На просторе прядают волны, Я машу им вслед рукавами. Надо мной напрасно смеялся Тот, кто ладил мое убранство: Он добро наживать остался, Мне же отдал он все пространство. И меня не боятся галки, Потому что лечу я тоже, Вкривь и вкось мотаясь на палке В разлохматившейся одёже.

Весь мир - пирог, состряпанный для них, Они его делили как хотели: Нам - в подворотне водку на троих, Себе - пиры, машины и отели. Чтоб нас отвлечь, потоками вранья Они мозги нам щедро промывали. Их Бог прости. Прощу их даже я, Но молодость моя простит едва ли. И я готов им глотку перегрызть За все мои потерянные годы. Чтоб им свою не упустить корысть, Мы умирали, не узнав свободы. Но дураки утрачивают власть, И у друзей моих теперь веселье - У тех друзей, кому пришлось пропасть, Кого сгубили водка и безделье. Друзья смеются, все простив давно, Пренебрегая счетами пустыми, Ведь исстари лишь добрым суждено Скудельный мир покинуть молодыми.

Не жизни правила жестоки, Мы обвиняем их - и лжем. Не в нас ли с детства все пороки Как будто врезаны ножом? Да нам ли заниматься торгом, И то, и это обвинять? Не мы ль смогли с таким восторгом В себя все мерзости принять? Мы нашу низость оправдали, И все же нам не смыть вины, Ведь в глубине души мы знали, Как жить по истине должны. Остатки высшего творенья В душе от ужаса вопят, И их последние биенья Смиряет медленно распад.

Однажды, поглощенный тьмою, Твой свет духовный я открыл И тьму потрясший надо мною Размах твоих духовных крыл. Как растворяться в толщах света По воле собственной - скажи, Понять сумевший все предметы, Весь мир увидевший хаджи. Тогда и я, как ты, отрину Телесный тесный образ свой, И плоть - протаявшая глина - Взойдет сияющей травой, Чтоб в той траве с приходом лета Я был всей кровью растворен, А в вены влил златого света Биение и тихий звон.

Безумья пролетевших лет И ваша прелесть не разбудит. Я четко заявляю: нет, Такого более не будет. При всем желании теперь Душа забыться не сумеет. Разумно любит только зверь, Хотя и мало разумеет. И мне смешны потоки слов, Когда суть дела бессловесна. Душевно я давно здоров И, главное, здоров телесно. Слова последние мои Вы не хотите ли проверить, Чем ложной меркою любви Простые отношенья мерить? Уж тут-то я не подведу - Спознаетесь с такой любовью, Что, обезумев, рвет узду И простыни стегает кровью.

Ношу на шее подковку, Стремясь судьбу подковать, А тянет скрутить обновку И с шеи рывком сорвать. Цепочка в кожу вопьется, Рубашку искровяня; Под лишней кладью собьется Вот так же холка коня. И я смеюсь неумело, Ведь это смешно, ей-ей: Судьба моя охромела На льду гордыни твоей.

Бесследно не проходят раны, Которые наносишь ты. Я, ненавидевший забвенье, Хочу забыть твои черты. Как током, встряхивает нервы Внезапно в уличной гурьбе: Какой-то женщины походка Мне вдруг напомнит о тебе. И перечень забот привычных В уме вдруг разом пропадет, Когда в толпе прическа чья-то Тебя на память приведет. Меня преследуют повсюду, Всех чувств обыденных сильней, Желание случайной встречи И страх безмерный перед ней. Я так боюсь воспоминаний, Но вдруг пойму: забвенья нет, Когда разрыв в осенних тучах Мне глаз твоих напомнит цвет. Боюсь, что я не уцелею, Коль так же обознаюсь впредь, И хочется забиться в угол, Твой образ в памяти стереть, Людей не видеть и не слышать И в небо больше не смотреть.

Я частый молодой сосняк С такою скоростью прошел, Как будто спички взял в кулак И с маху выкатил на стол. Свистела скачущая жизнь, Гремели гравий и гудрон, И с ревом страха тщился влезть Табачный дым назад в салон. Зловеще хохотала цепь Машин на встречной полосе, Но так же неподвижно степь Плыла по сторонам шоссе, Пока не втягивало в шнек Ее в окошках боковых, Пока ее не плющил бег В бесформенный зеленый жмых И не выхаркивал назад, - Но чаще в зеркальце гляди На прежний неподвижный лад, Смыкающийся позади.