— Вставай, Фисана! — сказала проводница, разбудив меня утром следующего дня. — Чай пить пора. Всех напоила в вагоне. Ты одна осталась да старичок в пятом купе. Принести чаю?

— Два стакана можно?

— Пей хоть все пять. Мне не жалко.

Иван Сидорович сошел ночью в Печоре. Тамара и Елизавета Прокофьевна сидели на своих местах, улыбались, поздоровались со мной, перебивая одна другую:

— Ну и крепко ты спала, Фисана. Иван Сидорович не хотел тебя будить. Велел пожелать тебе счастья и успеха в экспедиции.

— С добрым утром! Выспалась?

— Спасибо. Ох, и отоспалась за все дни! — Я потянулась. Удивленно уставилась на проводницу: у нее на верхней губе нарисованы углем усы. Не смогла удержать улыбку и громко прыснула:

— Ты чего, студентка? — спросила проводница, готовая тоже засмеяться.

— Усы у тебя выросли, — ответила я.

Девушка испуганно извлекла из кармана белой куртки, надетой на китель, круглое зеркальце. Посмотрелась в него и расхохоталась.

— В самом деле усы. Здесь не только с усами будешь ходить, — сказала она весело, вертясь перед зеркальцем, — а и борода вырастет, пока температуру нагонишь. Знаешь, сколько сейчас градусов?

— Нет.

— Тридцать градусов на улице. Сто раз шуровала котел, а он даже не фырчит. В вагоне холодно. — Она подула. Над губами повисло облачко белого пара. — Чаем тебя напою, соня, а потом раздам всем пассажирам по второму одеялу. В прошлом году в соседнем вагоне один командировочный чуть ноги не отморозил.

Я посмотрела на окно. Все стекло затянуло толстым слоем льда. Длинные стрелы искрившихся снежных звездочек ползли вверх. Я приподнялась на руках. Продула в льдышке глазок. За маленьким кусочком чистого стекла лежала белая равнина. Ветер срывал снег и гнал его перед собой по застругам бугров, сухой и колючий.

Я испуганно сжалась: показалось, что ледяное дыхание мороза вошло к нам в вагон и достало меня. Потерла руками холодные уши, кончик носа. «Неужели здесь можно жить и работать?» — подумала я.

Посмотрела на веточку сирени. Вечером поставила ее в пустую бутылку. Налила воды. Хотела подольше сохранить мамин подарок. Веточка стояла поникшая, листья пожелтели и свернулись, цветы осыпались.

Я не могла отвести глаз от сирени, заставить себя думать о чем-нибудь другом. Она сразу погибла от мороза, а что будет со мной? Не хотела себя расстраивать, гнала мысли прочь. Но спокойствие не приходило. «Может быть, я зря поддалась уговору Дяди Степы, зря согласилась ехать на Север? Как-нибудь пережила бы все свои неприятности в Москве».

Из крана в умывальнике не лилась вода — замерзла. Проводница протянула мне кружку с теплой водой. Воды хватило, чтобы только почистить зубы и чуть-чуть протереть глаза.

За окном искрился ослепительно белый снег. На него невозможно смотреть, слезы заливали глаза. Это первое знакомство с Севером. «А что ждет меня впереди, когда придется ступить на снег? — мучительно думала я, обхватив стакан с чаем и грея об него руки. — А может, лучше остаться в вагоне? Никуда не выходить! Купить билет и махнуть назад в Москву? Нет. Я уже раз спасовала. Не пошла на завод. Подведу Дядю Степу. Она поверила в меня… Что сказал бы Иван Сидорович?.. Назвал бы дезертиром».

— Анфиса, ты легко одета, — задумчиво сказала Елизавета Прокофьевна и покачала головой, уставившись на мой лыжный костюм, скользнув взглядом по ботинкам на толстой подошве. — Шуба у тебя есть? Теплая овчинная шуба? Валенки взяла? У нас зима. А разберется пурга! Другой раз целую неделю метет. И без хлеба насидишься, чего только не бывает.

— Нет у меня шубы. — Я повернулась и посмотрела на женщин. У Елизаветы Прокофьевны и Тамары на ногах меховые унты, головы покрыты пуховыми платками. Скоро и я стану такой же матрешкой!

— Мне Дядя Степа валенки предлагала, но я их не взяла. В Москве весна, тепло сейчас!

— Заладила, Москва, у нас в Москве, — перебила меня бесцеремонно Тамара. — В Крыму еще жарче. Почему об этом не вспомнила? Там и море Черное. А едешь ты на Север, и у нас еще намерзнешься. Нос сто раз успеешь отморозить. В июне начнет снег таять, реки вскрываться и ручейки заговорят под снегом.

— Неслух ты, девка, — покачала головой Елизавета Прокофьевна. — Валенки ты зря не взяла. Без ног останешься. На Севере за один день сто перемен. Бывает, в июне снег метет, а в другой раз так запуржит в июле, прямо зима. В августе всегда белые мухи прилетают, а в сентябре снег ложится.

— Так рано? А когда же у вас лето?

— Сама считай, — засмеялась Тамара весело. Ямочки на щеках ее сразу стали глубокими. — Пишут, что два с половиной месяца у нас лето. Ты два месяца отбрось, останется одна половинка. Это точно. Если пятнадцать дней выпадут хороших за лето — слава богу! Придет время, поживешь еще в куропачьем чуме!

— В каком чуме?

— В куропачьем, — пояснила словоохотливая женщина. — Так принято говорить о ночевке в снегу. Куропатки в снегу ночуют.

— А вы ночевали?

— Пришлось один раз.

— Не замерзли?

— Почему? Я была в малице, — улыбнулась Тамара, вспомнив свою ночевку в снегу. — Хорошо спала. Один рукав под голову положила, вторым укрылась, тепло было…

Я со страхом посмотрела в белое окно и, чтобы больше не расстраиваться, вышла в коридор.

Остановила проводницу с тюком теплых одеял:

— Скажи, разве я не дура? Дядя Степа велела мне валенки взять, а я отказалась. Что делать, не знаю.

— Дай телеграмму домой. А впрочем, не нужно. В экспедиции тебя оденут. Ты там кем будешь работать?

— Не знаю еще. Я ничего не умею… Ты как думаешь, не стыдно мне там будет?

— Почему стыдно? А ты разве принцесса? Стыдно воровать и попрошайничать, а работать никогда не стыдно. Знаешь, надоела мне железная дорога. Мотаешься из конца в конец. Сначала было интересно новые города смотреть. А теперь наскучило. Тебе завидую. В экспедицию с радостью пошла бы работать, лишь бы приняли. Могу работать поваром, уборщицей, кочегаром. Что я говорю! Зачем им кочегары? — Проводница весело засмеялась. — Заболталась. Про усы вспомнила.

— Долго мне еще ехать?

— Не беспокойся. Я тебя предупрежу.

Когда я вернулась в свое купе, женщины сидели и переглядывались, как заговорщики.

— Анфиса, — Елизавета Прокофьевна поднялась, и голос ее зазвучал торжественно. — Мы с Тамарой решили подарить тебе унты. Ты примерь. — Она протянула мне два меховых сапога. Один отделан зеленым сукном, второй — красным. Я посмотрела на милых конспираторов.

— Нет, нет, я не возьму. Себя раздели. А вы как доберетесь домой? У вас мороз!

— Ты не беспокойся, — улыбнулась Елизавета Прокофьевна. Морщины на ее лице разгладились, пропали. — Дам домой телеграмму. Еще есть время. Телеграмма дойдет. Унты мне привезут или валенки. Я домой еду, а ты где возьмешь? Так мы решили с Тамарой. Скорей меряй унты и не разговаривай. Слышишь?

— Не надену.

— Анфиса, не будь дурочкой, — сказала с возмущением Тамара. — Нагляделась я достаточно за свою жизнь на обмороженных. Не хочу, чтобы тебе в больнице пальцы отрезали.

— Подчиняюсь силе, — сказала я. Быстро расшнуровала ботинок. Опустила ногу в меховой мешок. Приятное тепло заставило меня другими глазами посмотреть на этих отзывчивых женщин. И мороз за окном уже казался не таким страшным, а ветер, раскачивавший вагон, не пугал, как прежде.

Последние три часа пути оказались самыми длинными и долгими в моей жизни. Два раза я садилась есть, но Елизавете Прокофьевне и Тамаре все казалось мало. Они усиленно потчевали меня из своих запасов.

Явилась Антонина в белой куртке, с подносом, заставленным стаканами с чаем. Поезд дернул, и ложки в стаканах затинькали колокольчиками.

— Ваше купе решила напоить чаем в первую очередь, — улыбнулась Антонина. — Тебе, Анфиса, скоро выходить. — Она достала из кармана пакет с ванильными сухарями. — Ешь! Приедешь поздно. Кто тебя накормит, кто напоит чаем?

— Не пугай девку, — сказала Елизавета Прокофьевна. — Не к медведям едет. В экспедиции народ хороший. Насмотрелась я на геологов.

Поезд резко затормозил. Стукаясь друг о друга, налетели вагоны. Расплескался в стаканах недопитый чай.

— Собирайся, Анфиса. Через пять минут тебе выходить!

Я не могла скрыть страха. Хотя давно ожидала эту команду, готовилась к ней, но прозвучала она для меня совершенно неожиданно. В горле пересохло. Сразу лишилась голоса.

— Анфиса, надевай унты, — решительно приказала Елизавета Прокофьевна. — А ботинки укладывай в мешок.

— Хорошо, — я стала лихорадочно запихивать в рюкзак зубную пасту, кофточку, мыло, щетку. Потом натянула на себя вторые лыжные брюки. На голову нахлобучила лохматую вязаную шапку. Шею обмотала теплым кашне. На руки натянула перчатки.

Заскрипели тормоза. Поезд остановился. Пассажиры вышли из своих купе провожать меня. По очереди жали руку.

— Счастливо! Передавай привет сто десятому! Привет начальнику Тюменской экспедиции. Пусть летом ждет к себе в гости!

— Передам! Передам! — торопливо отвечала я.

Отлетела в сторону тяжелая железная заслонка, и Антонина открыла дверь.

Ветер ударил в грудь. Десятки тысяч острых иголок впились в открытые щеки, нос, губы.

Вагон медленно вполз в снежный тоннель. Я хотела спрыгнуть на стену снега, но испугалась.

В темноте замелькали огоньки ручных фонариков. Они обшаривали вагоны поезда.

— Ани-куш-кина-а! — вразнобой из разных мест выкрикивали мою фамилию. — Ани-куш-кина-а!

— Здесь! Я здесь! — замахала я рукой, взвизгивая. — Я приехала!

— Ура! Приехала! — гаркнули в черной ночи.

Антонина пожала мне еще раз руку. Я обернулась и быстро чмокнула ее в нос, потом расцеловалась с Тамарой и Елизаветой Прокофьевной. Заплакала, как будто теряла своих родных и близких. Слезы сразу замерзли и повисли на ресницах тяжелыми дробинками.

— Прыгай! — кричали из темноты. — Не бойся, прыгай! — Лучи фонариков сбежались вместе и высветили горбатую макушку снежной горы. Я хорошо рассмотрела истоптанный ногами снег, весь в темных пятнах мазута и сажи.

Паровоз дал оглушительный гудок.

— Прыгай!

Но я нерешительно толклась на тесной площадке.

— Прыгай, я поймаю! — С горы в снежный тоннель слетел приземистый бородач. Он оказался в кругу света. Я швырнула тяжелый рюкзак, который он сразу же поймал. Паровоз дернул вагоны, потащил их за собой. Я зажмурила глаза и бросилась вниз. Мужчина оказался в самом деле сильным. Руки крепкие, как стальные крюки. Лохматая борода защекотала мне лицо.

Хриплый голос обрушился на меня:

— Говорил, не надо бояться. Эх, ты, Аникушка! — Мужчина подержал еще немного меня на руках и осторожно поставил на землю. — Аникушка!

Оттого, что бородач назвал меня просто Аникушкой, я смутилась и обрадовалась. Сказала просто, как будто была с ним знакома сто лет:

— Неужели все пришли меня встречать?

— Один геолог дома остался. С радикулитом мается. Придется сегодня его горячим утюгом прогладить.

— Правда?

— Точно говорю. Первое средство.

Я попыталась представить, как незнакомого геолога будут гладить горячим утюгом, и захохотала. Понимала, что неприлично смеяться, но не могла удержаться.

— Смотри, не загладь складки.

— Постараюсь, Аникушка, Имя у тебя есть?

— Анфиса.

— А меня Владимиром крестили.

— Бугор, отпусти девчонку! — Лучики фонариков высветили нас. — Аникушкина, выбирай валенки. Принесли тебе.

Из темноты в луче света тянулись ко мне валенки: черные, серые, подшитые и обсоюзненные для красоты кожей.

— Я унты достала.

— Телеграмма пришла: ты едешь без валенок.

— Это, наверное, Дядя Степа прислала?

— Начальник получил, — сказал вразумительно Владимир. Он протянул мне два огромных растоптанных серых валенка, в каждом из них я могла спокойно сама спрятаться.

— Почему ты Бугор?

— Так прозвали.

Фонарики пробили темноту. Прямо на меня двигался высокий, широкоплечий мужчина в меховой шапке, в огромных собачьих унтах. По тому, как все собравшиеся расступились, я поняла, что это начальник партии.

— Здравствуй, Детский сад. — Мужчина крепко пожал мне руку. — Почему отказалась в Москве взять валенки? Теперь видишь, какой у нас мороз кусачий? Три нос ладошкой, три сильнее, а то побелел! Ну, у меня ты здесь не забалуешь! — Он протянул пару новых черных валенок.

— Вот, унты у меня! — я приподняла ногу. — Мне в поезде Елизавета Прокофьевна подарила.

— Унты — это хорошо! Но валенки все равно бери, не отказывайся. Две пары всегда надо иметь. Одни сушишь на печке, а вторая пара на ногах. — Мужчина внимательно смотрел на меня, прищурив темные глаза. — Так-то, Детский сад, узнаю своего Степана. Будем знакомы. Начальник партии Александр Савельевич Карабутенко.

Новое место. Новые испытания. Но мысли опять о недавнем прошлом…

В нашем классе — шумное оживление. На черной доске мелом кто-то старательно написал аршинными буквами:

«До последнего звонка — тридцать пять дней. Просим вас не мучить нас!».

Девчонки шептались по углам. На мое появление не обратили никакого внимания. Не стали приставать с расспросами, почему я не была вчера в школе. А я ездила на аэродром. Горегляд был в зоне. Оставила ему в проходной записку. Случайно услышала, что у него в воздухе отказал мотор. Жив ли он? Что сказать Маше? Скоро я узнала, что девчонок расстроило вчерашнее классное собрание, на котором я, естественно, не присутствовала. Девчонки обиделись на Марию Петровну. Петруша не заступилась за нас, когда директор сказала, что на последний звонок в школу мы должны явиться в парадной форме: девчонки в белых фартуках, а мальчишки в белых рубашках.

Мне тоже давно хочется сбросить надоевшую школьную форму в чернильных пятнах. Красивое платье неузнаваемо преображает и украшает. Сразу себя чувствуешь настоящим, взрослым человеком.

Девчонки обсуждали прически. Одна-единственная вольность, которую можно пока себе позволить. Да еще мягким карандашом для рисования чуть-чуть подкрасить брови и ресницы.

— Девчонки, давайте сходим к Корольковой, — сказала, оживляясь, Оля Веткина. — Маша здорово умеет придумывать прически к лицу.

— Правда, почему мы забыли о Маше? — поддержала Олю Элла Эдигорян.

— Девчонки, Маша больна, — тихо сказала я.

— Что с Корольковой, Фисана, ты знаешь?

— Заразная болезнь. Кажется, скарлатина, — врала я бессовестно, запугивая девчонок. — К ней никого не пускают.

— Я болела скарлатиной, — решительно сказала Оля Веткина, оглядывая девчонок, словно доверяла им большую тайну. — В больнице целый месяц провалялась. А потом началось осложнение на уши.

Я случайно оглянулась назад, уловила настороженные взгляды Алика Воронцова. Он явно нервничал. Незаметно кивнул головой, чтобы я вышла в коридор.

Я еще немного поболтала с девчонками. Назвала несколько фасонов причесок и улизнула из класса. Поднялась по лестнице на третий этаж. Алик ждал меня на площадке.

— Где ты была вчера? Я тебе сто раз звонил.

— Ездила к знакомому Чингисхана, — пошутила я.

— К кому? — удивился он.

— Сказала: ездила к знакомому Чингисхана.

— Ну, ври дальше… я послушаю… Фисана, не обижайся… Соскучился я… Вчера тебя не видел…

— Ты все билеты перепечатал?

— Немного осталось… Слушай… У тебя есть деньги?

Я достала из кармана фартука свой маленький кошелек, сшитый наподобие женской туфельки. Даже каблучок не забыли прибить кругленький. На ладони раскатились медяки.

Алик Воронцов криво усмехнулся.

— Аникушкина! Мне нужно двадцать пять рублей… Через два дня отдам… Ты можешь достать? — Он посмотрел на меня нетерпеливо, чуть прищурив глаза. — Постричься сегодня надо, совсем зарос.

Меня всегда выводил из себя его иронический взгляд. А сейчас разозлилась еще больше. Требует деньги как будто я ему должна.

— Где я возьму тебе?

— У тебя есть рубль, — обрадовался Воронцов и выхватил кошелек. — А ты молчишь, Фисанка. Нехорошо, нехорошо!

— Зачем тебе деньги?

— Надо отдать… я проиграл.

— Ты проиграл?.. Ты?.. Ты шутишь! — голос мой испуганно задрожал.

— Ну, пошутил… А ты сразу поверила? Ты, Аникушкина, простых шуток не понимаешь… Хотел тебя разыграть… Проверить. А ты сразу в панику. Я никому не проигрывал… Все наврал. Но мне позарез нужны деньги. Двадцать пять рублей. Знакомый парень приемник продает… Классный приемник… По дешевке уступает… Любую станцию можно слушать… С шестнадцати метров берет. Хочешь, Лиссабон слушай или Париж. Фисана, займи денег у матери. Я отдам. Мой предок не в духе, не могу просить.

Раздался звонок на урок. Первоклассники, как раскатившиеся горошины, запрыгали по ступенькам лестницы. Топоча и галдя, неслись в свои классы, громко взвизгивая.

— Я позвоню тебе. Достань денег, прошу.

Перед классом мы столкнулись с Петрушей. Учительница строго посмотрела на Алика, потом на меня, прищурив близорукие глаза.

— Анфиса, я перестала узнавать тебя, — сказала она, когда Алик исчез за дверью. — Почему ты вчера прогуляла уроки?

Я промолчала, опустила глаза.

— Думаешь, я не догадываюсь. Воронцов сбивает тебя. Где вчера вы пропадали с ним? Ты должна мне сказать. Не нравится мне твоя дружба с Воронцовым. Вы с ним совершенно разные. Придется вызывать твою маму. Надо готовиться к экзаменам, а ты прогуливаешь! Пойми, ты уже не маленькая. И сама должна отвечать за свои поступки!

Сев за парту, я задумалась над словами Марии Петровны. Почему мы разные с Аликом Воронцовым? Что хотела сказать учительница? Она что-то недоговаривала, утаивала от меня. Я лучше ее знаю Алика. Знаю, знаю. Он хороший, хороший! Решение созрело мгновенно. Мне все равно, на что ему надо деньги, но он просил меня о помощи. Он мой товарищ. Я помогу ему. Расшибусь в лепешку, а достану деньги. Могла бы попросить у мамы, но у нее нет никогда лишних денег. На комоде — пузатый бочонок — копилка. Я в него опускала монеты. Но это было давно-давно, еще при папе.

Вспомнила о папе, и мне стало грустно-грустно. Только теперь, после его смерти, поняла, что как следует не знала его. Мне неизвестно, как он воевал, за что был награжден орденами. Папа хотел, чтобы я закончила десятилетку… Помню, мы лежали с ним на диване. Читали «Крокодил» и смеялись… Рано умер папа. Война выдала ему слишком много «гостинцев». Жалко мне его.

С беспокойством я подумала о Маше Корольковой и Викторе Горегляде. Почему я стала хранительницей их тайны? Что с летчиком?..

Громкий голос Петруши прервал мои мысли.

— Сегодня я не буду говорить о ваших прогулах, — сказала учительница и вздохнула. — Не хочу я распекать вас за двойки. Прочитаю стихотворение в прозе Ивана Сергеевича Тургенева «Порог».

Узнаю Петрушу. Вот тебе и скучный физик, донимающий нас законами Ома, Ньютона. Она будет читать стихотворение. Здесь явно какая-то хитрость! Каждый раз она удивляет меня и открывается по-новому.

Я огляделась. Алик Воронцов улыбался, посматривая на учительницу. Мне не понравились его снисходительная улыбка и ироничный прищур глаз. Раньше он себя так не вел или я не обращала внимания на его поведение.

— «Я вижу громадное здание. — Читала Петруша. — В передней стене узкая дверь, раскрыта настежь; за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка».

У Марии Петровны низкий, грудной голос. Кажется, что ее слова приходят откуда-то издалека.

Алик перестал улыбаться, сосредоточился. Задумчиво обхватил голову руками. Но он, скорее всего, не слушал, как читала Петруша стихотворение Тургенева. Наверное перед его глазами — приемник с короткими волнами, а в ушах звучат передачи из Лиссабона или Парижа.

Мне это знакомо. Стоит что-нибудь захотеть, и больше ничего в голову не лезет. Так было у меня, когда я мечтала о велосипеде. Думала только о нем. Даже ночью он мне снился. На улице с завистью смотрела на каждого велосипедиста. Представляла, как сама буду сидеть за рулем и крутить педали.

И вот мое желание исполнилось. Папа купил велосипед. Сначала каталась каждый день, а потом остыла. Прошла еще неделя, и я перестала думать о велосипеде. Появились другие желания. Пришло новое увлечение. Начала собирать граммофонные пластинки.

— «О ты, что желаешь переступить этот порог, знаешь ли ты, что тебя ожидает?

— Знаю, — отвечает девушка.

— Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и сама смерть?

— Знаю…». Читает Петруша негромко. Она переживала за девушку, в уголках глаз учительницы дрожат слезинки.

Перед моими глазами стояла растрепанная Маша Королькова. Я представила ее на месте девушки. Маше тоже придется выдержать много испытаний, повоевать с мамой. Шутка ли сказать: собирается замуж. Я не смогла бы. Я трусиха. А может быть, Петруша знает? Знает, почему Маша Королькова прогуливает уроки? Специально стала читать стихотворение Тургенева.

— «Девушка перешагнула порог…»

Мария Петровна сделала паузу. Медленным взором окинула класс, как будто впервые знакомилась с нами или за пять долгих лет не успела нас хорошо изучить.

— Скоро вы перешагнете порог школы. Мы выпускаем вас в жизнь. Не бойтесь препятствий, идите смело и уверенно к своей цели. На первых порах столкнетесь с трудностями. Не отчаивайтесь, боритесь и преодолевайте. В борьбе закаляется человек. Я хочу верить, что мы, ваши преподаватели, не зря учили вас десять лет, готовили к жизни. Я надеюсь, что каждый из вас займет свое место в обществе и станет человеком!

«Маша Королькова раньше всех нас вступает в жизнь, порывая с детством, — невольно подумала я о подруге. — Какая же я все-таки дура! Ничего не узнала о летчике Горегляде. А вдруг он разбился?»

Не помню, что было потом. На перемене ко мне подошла Ольга Веткина и сказала, что девчонки решили купить Корольковой апельсины. Мне надо внести двадцать копеек.

— Бери, — я протянула кошелек-туфельку.

— У тебя три копейки.

— Значит, больше у меня нет.

— Я заплачу за тебя, Аникушкина! Завтра ты мне отдашь.

— Спасибо.

В коридоре меня остановила Элла Эдигорян:

— Фисана, Мария Петровна тебе в журнале поставила прогул.

— Пускай! — крикнула я и понеслась в раздевалку. Трудно сдержать слезы. Шептала строчку стихотворения:

— «Знаю… Я готова. Я перенесу все страдания, все удары» — Так говорила мужественная и храбрая девушка. Таким должен быть и летчик-истребитель Виктор Горегляд. Другим я его не представляла. «Он не мог разбиться… Не должен был… А вдруг?».

Садовая улица оказалась перекрытой. Перед светофором сгрудились машины, как большое стадо овец.

Где-то рядом, на соседней улице, родился низкий, ревущий звук сирены. На середину улицы к белой полосе выбежал милиционер. Он вскинул полосатую регулировочную палку и мгновенно перекрыл движение.

Раздался скрежет тормозов, потом почти столкнувшихся машин.

Машина «Скорой помощи» с красным крестом стремительно вылетела из Оружейного переулка. Шофер резко затормозил около меня.

Не отскочи я в сторону, меня бы сбил маленький автобус.

«Кого спешат доставить в институт Склифосовского? Может быть, рабочего со стройки? А вдруг летчика с аэродрома? Поток машин снова устремился к Пушкинской улице, торопясь скорей нырнуть в узкую улицу Чехова. Мне пришлось спешить и не отставать от них.

Трудно сосчитать, сколько я прошла переулков. Поймала себя на том, что ходила по улицам, глазела на витрины магазинов. В пустынных переулках — царство теней. Они меня пугали. В голову лезла всякая чепуха. Вспомнила страшные рассказы пенсионерки Абажуркиной о драках и ограблениях.

Перед дверью квартиры Маши Корольковой я остановилась. Надо осмотреться. Неторопливо перечитала одну табличку за другой, прибитые над звонками, заочно знакомясь со всеми жильцами. Два раза подряд нажала черную головку кнопки.

В дверях стояла Маша. Волосы, освещенные сзади светом лампочки, сверкали. Она удивленно смотрела на меня, потом бросилась мне на шею.

— Аникушка! Виктор письмо прислал. А почему ты мокрая? Дождь идет? Ты ездила на аэродром? — Королькова задавала мне один вопрос за другим и не давала возможности ответить. — Видела Виктора? Он тебе понравился? Что сказал Виктор? Обо мне спрашивал? Что ты ему говорила?

В комнате Маша толкалась и мешала мне раздеваться. Посадила на диван, принялась обнимать. Успокоилась и протянула мне письмо:

— Читай! — Маша протянула мне плотный конверт.

— «Здравствуй, милый мой завоеватель! — начала я читать вслух, привыкая к круглым буквам чужого почерка. — Великий Чингисхан! Ты, наверное, взволнована из-за моего исчезновения. Я был в командировке в городе «N», куда мы перегоняли самолеты. Куда я летал, писать нельзя. Это военная тайна. А я человек военный, и притом очень дисциплинированный. Что ты делаешь, Великий завоеватель и покоритель сердец? Я соскучился. Вспоминаю нашу последнюю встречу. Как ты добралась тогда до дома? Взяла такси? Я считаю дни, сколько тебе осталось до экзаменов. Скучаю. Хочу целовать твой курносый нос, щеки, глаза. Я соскучился, а ты, Машутка? Ты мне об этом ничего не пишешь. Но не вздумай приезжать. Запрещаю. Помнишь наш уговор. До конца твоих экзаменов никаких встреч и поцелуев! Жить нам с тобой до гробовой доски, и мы успеем еще надоесть друг другу. Будет у нас еще много встреч и расставаний. Будет много поцелуев и объятий. Все будет! Но не будем спешить ссориться. Скоро у нас инспекторская проверка. Ты не знаешь, что это такое. Приедет грозный усатый генерал и будет нас ругать. А мы будем крутить в зоне разные фигуры и доказывать, что мы не зря уничтожаем государственный хлеб и сжигаем керосин! А пока каждый день дырявим небо и сидим в зоне. Трудно в учении — легко в бою. Запомни, что сказал генералиссимус Суворов. Приеду, спрошу тебя о всех походах великого полководца. Старайся, зубри! Жена офицера должна знать великих полководцев. Вот и все, мой Чингисхан. Крепко целую..

Твой Виктор, пока еще не генерал».

Нетерпеливо я перевернула конверт и старательно осмотрела его со всех сторон. На марке стоял жирный почтовый штамп: письмо Виктор отправил четыре дня назад.

— Ну, рассказывай, рассказывай. Ты видела Виктора? Понравился он тебе?

— Разговаривал он со мной по телефону. Был в зоне и не мог ко мне выйти, — я безбожно врала Маше, — узнала — с ним ничего не случилось.

— Жалко, что тебе не удалось с ним встретиться. Тебе он сразу понравился бы, парень красивый. Видела: в зоне отрабатывал пилотаж. Выполняет боевые развороты, мертвые петли. Он мне рассказывал о своих полетах. Я, глупая, не все запомнила.

— Виктор тебе привет передал, — быстро сочиняла я. — Сказал, что тебе письмо домой отправил. Видишь, ты получила письмо. Зря ты волновалась, парень он хороший. Маша, давай вместе будем готовиться к экзаменам. — Я нахмурила брови. — Поняла, Чингисхан?

Дома меня ждала удивительная новость. Ее в дверях сразу сообщила мне мама.

Днем, оказывается, приезжал какой-то военный и спрашивал меня. Долго сидел в нашей комнате, хотел меня дождаться.

— Летчик? С аэродрома?

— Военный. А в летчиках и танкистах, ты, наверное, уже больше меня понимаешь, — сухо сказала мама и внимательно посмотрела на меня. — Выросла ты, Фисана. А я и не заметила, как это случилось… С тобой хотел говорить… Выросла ты… Уже крылья пробуешь, а скоро выпорхнешь из гнезда. Я одна останусь, буду старости дожидаться…

— Ты что? Я никуда не уйду… Буду с тобой… Ты у меня одна, мама!.. Ох, и проголодалась же я! — И выбежала на кухню, загремела крышками кастрюль.

На кухню вышла Абажуркина Серафима Ивановна. Я ее прозвала божьим одуванчиком. Как всегда, она сэкономила спичку. Свернула жгутом газетный лист и от нашей конфорки зажгла газ.

— Фисана, — сказала она. — Так нельзя делать. Ты оставила адрес незнакомому мужчине, — пенсионерка округлила глаза от страха.

— Летчику дала адрес. Ну что из этого?

— Еще хуже. Тебя спросил военный, а я ни с места. Хорошо, что твоя мама оказалась дома. Цепочку на дверь надо купить. Сколько раз я говорила, что нас когда-нибудь обворуют.

— У вас все люди жулики и воры, — вспылила я, с трудом проглатывая большой кусок хлеба. — Хороших людей нет на свете! Разве они перевелись за последнее время? Цепочку на дверь покупать не стоит, мы все равно уезжаем.

— Знаю, что разъедемся. Я наконец-то отдохну от тебя. В твои годы я не знакомилась бы с военными.

— Знаю. Вот и остались старой девой. Благодарю за совет.

Серафима Ивановна схватилась рукой за сердце и убежала в свою комнату.

Телефонный звонок выручил меня. Он раздался весьма кстати.

— Анфиса, это ты? Кто говорит? Сейчас узнаешь, передаю трубку твоему знакомому. Все поймешь.

Раздался хрипловатый голое Алика Воронцова. Я не могла понять, почему он оказался в телефонной будке с каким-то незнакомым парнем.

— Где ты пропадаешь, Анфиска? Целый вечер тебе звоню. Ждал у классика, ты не пришла. Ты достала деньги? А?

— Зина, у тебя есть деньги? — Я зажала ладошкой микрофон. — Одолжи на несколько дней. Ребята решили справлять день рождения.

— Сейчас посмотрю. Сколько тебе надо?

— Двадцать пять рублей.

— Ты что, с ума сошла? Откуда у меня такие деньги? — Зина сходила в свою комнату и протянула мне пятирублевую бумажку. — Больше нет.

— Пятерку достала! — закричала я, обрадовавшись, крепко прижимая трубку к уху.

— Умница! Выходи к воротам через двадцать минут. Я приеду.

На улице подморозило. Тонкий ледок схватил лужи и похрустывал под ногами. В перчатке я зажала пять рублей. В освещенный круг вышел Алик. За ним тенью двигался высокий парень в спортивной куртке. На голове прилепилась кепка, как широкий раскатанный блин.

Я торопливо шагнула к Алику. Нашла в кармане пальто его теплую руку. Крепко пожала. Пальцы наши переплелись. Не знаю, что произошло со мной. Я быстро поднялась на носках и чмокнула его в щеку.

Высокий парень наглыми глазами рассматривал меня в упор.

— Проиграл твой Алик, — хихикнул он громко, показывая выбитые зубы. — Мне скажи спасибо, выручил его.

— Пока, Фисана! — Алик помахал мне рукой. Но в последний момент, поймав мой взгляд, Алик остановился. Видно, в нем заговорила совесть, и он подошел ко мне. — Ты не обижайся. Мы идем деньги добывать. Ты можешь меня спасти. Занимай деньги, проси. Надо двадцать рублей еще. — И они ушли.

Вспомнились слова Петруши: «Не нравится мне твоя дружба с Воронцовым. Вы с ним совершенно разные!». Почему мы разные? Ему трудно без меня. Он хороший. Петруша не разобралась и не поняла. Она, наверное, никогда не любила. А я люблю Алика! Люблю! У нас с ним одна дорога.

Прошла неделя. Семь дней. Семь оторванных листочков в календаре. Но какими трудными они выдались для меня!

Пришлось убедиться, что в жизни не бывает двух одинаковых дней, двух похожих восходов солнца и двух чудесных свиданий. Это горькое открытие пришло ко мне случайно.

Постоянно думала об Алике Воронцове. Он как-то изменился. Самое обидное, что я не заметила, когда это случилось. Вот уже три дня, как он не появлялся в школе, словно забыл к ней дорогу. Не начал заниматься со мной, как хотел, по математике и физике. Мне неприятно смотреть на его пустующую парту. Кажется, я в самом деле ничего не знаю о нем. Он живет какой-то второй своей жизнью. Может, Петруша в чем-то права? Если Алик не позвонит мне до выходного, я сама отправлюсь к нему домой. Наберусь храбрости. Пускай знакомит со своими предками. Посмотрю, какие они у него.

В классе — повторение. Наши учителя словно сговорились между собой и не дают ни одной минуты отдыха. Только и слышишь: «Повторение — мать учения». Учителя подтягивают самых трудных, тупых учеников и натаскивают отличников на золотые и серебряные медали.

Мы спешим за оставшееся время пробежать весь материал программы.

Мария Петровна устала говорить, чтобы мы были серьезными. Мы взрослые, а ведем себя хуже маленьких детей. Но что делать, если эта серьезность не приходит? А Петруша до сих пор не понимает. Мне кажется, что мы все боимся расстаться со школой и своим ребячеством, нелепыми выходками и поступками прикрываем собственный страх. Мы боимся, боимся! Сдадим экзамены, и прощай школа! Перешагнем порог! Как нас встретит жизнь? Порог. Хочется громко крикнуть, чтобы все услышали: «Прощай, школа!». Но страшно. Нет, Петруша все понимает. Она читала тургеневское стихотворение в прозе неспроста.

Тогда я думала, что его содержание подходит больше Маше Корольковой. А что Маше? Маше теперь особенно страшиться нечего: летчик Виктор Горегляд объявился. Жив, здоров. Скоро Маша выйдет замуж. Я в то же время никак не могу представить: моя подруга Маша — жена.

Стихотворение больше подходит мне. Мне, действительно, страшно: что будет с нашей дружбой, с Аликом после окончания школы. Уже сейчас как-то странно ведет себя. На завод не собирается вместе со мной поступать.

И сдержу ли я слово — сагитировать десять человек? Десяти еще нет. Остальные ребята и девчонки из нашего класса не изъявляют особого желания. Молчат. Может, еще не решили, что будут делать после школы. Или хитрят, не хотят мне говорить, в какие институты решили подавать заявления. Не подведут ли они меня?

А как у меня пойдут дела на заводе? Чем больше дней проходило после экскурсии, тем больше этот вопрос волновал меня. Тогда я решила в порыве чувств. Попробуй догадайся, какую лучше выбрать специальность, чтобы потом не раскаиваться всю жизнь. Теперь я стала присматриваться к работающим: в магазине — к продавцам, в троллейбусах — к водителям, в парикмахерской — к мастерам. В канцелярии школы долго смотрела на работу машинистки.

Решила сходить к маме на «Прядилку». Институты устраивают часто день открытых дверей для десятиклассников. На фабриках и заводах такого дня нет. А зря. Волновал меня и переезд. На уроке я чертила на листочках квадрат за квадратом: кухня и комната. Я занята расстановкой мебели в нашей новой квартире. Перепробовала разные варианты, но в моем распоряжении все тот же стол, кровать, буфет, кухонный столик, диван и полка для книг. Чуть не забыла — круглый блин черного репродуктора. Часто вздыхаю. Неужели мама повезет все наше старье в новую квартиру?

…Я все время готовила себя к мысли, что мы покинем старую квартиру самыми первыми. Но вышло иначе.

— Сегодня Абажуркина выезжает! — выпалила мне новость Зина и всплеснула руками.

На кухне столпотворение: соседи дают наперебой советы рабочим. Особенно стараются Сыркина Алевтина Васильевна и толстяк с бритой головой, Яковлев Максим Федорович.

В квартире открыты настежь двери. Рабочие вынесли старый буфет. Резные дверки открылись и хлопали, как в ладоши.

Я торопливо прижалась к стене, пропуская рабочих.

Из комнаты вышла Серафима Ивановна с маленьким баульчиком. Шмыгала красным носом и сморкалась в мокрый платок. Пенсионерка заметила меня и остановилась.

— Вот, Анфиса, уезжаю, — сказала она. — До свидания. — Вскинула маленькие тусклые глаза. — Ты дразнила меня, изводила, но я тебя прощаю. Если я когда тебя учила, то для тебя старалась. Вспомнишь еще меня. Ты приезжай. Посмотришь, как я устроюсь. Комнату светлую получила. Обои красивые, в цветочках. Не забывай меня, слышишь?

Божий одуванчик снова заплакала, ей легко это удавалось. А сейчас в самом деле расстроилась. По щекам текли слезы, петляя по извилистым морщинам.

Мне стало жалко Серафиму Ивановну, стыдно за свою грубость. Она любила угощать, любила одалживать спички, сель и крупу.

— До свидания, Серафима Ивановна. Я обязательно приеду к вам. Посмотрю. Ждите на новоселье.

Зина обняла Серафиму Ивановну и заплакала.

— Зиночка, ты приезжай ко мне с Алешенькой. Приезжайте со Славиком. Я вам всем буду рада.

Последний раз хлопнула дверь. Максим Федорович сказал:

— Скоро все начнем разъезжаться.

— Теперь ваша очередь, Фисана, — сказала грустно Зина. — У вас уже ордер есть. А когда нам дадут смотровой, неизвестно. Разъедемся и забудем друг друга. Ты нас хоть навещай. Приходите с мамой запросто, без всяких приглашений. Мы будем рады!

— Приеду, обещаю. Интересно будет посмотреть на Алешку.

Я открыла дверь и вошла в пустую комнату Серафимы Ивановны. По выгоревшим обоям разбросаны квадратики от фотографий и картин.

— Абажур забыла Серафима Ивановна, — испуганно вскрикнула я, готовая догнать пенсионерку.

— Серафима Ивановна для новой квартиры купила люстру трехрожковую, — сказала Алевтина Васильевна и поджала губы. — Обставляться решила. Тахту еще купила. Доставят прямо из магазина на новый адрес. Анфиса, твоя мать тоже купит новую мебель?

— У мамы нет денег, — сказала я вздохнув. — Старые вещи заберем.

«О ты, что желаешь переступить порог, знаешь ли ты, что тебя ожидает?»