— Вам эшелон восемь тысяч! — передал диспетчер с аэродрома. Далекий голос пришел с земли с тихим шорохом, как будто захватил звуки трущихся ветвей и шелест листьев, которые так неожиданно раздались в наушниках. Потом, перекрывая все шумы и трески, ворвались пушечные раскаты грома.
«Восемь тысяч, так восемь», — про себя подумал Иван Тихонович Очередько. Он сидел в левом кресле, проверяющим в полете технику пилотирования командира Ту-104. К заданной высоте отнесся совершенно спокойно, но раскаты далекого грома, который поймал чуткий приемник, встревожили не на шутку. Где-то двигался грозовой фронт, и через минуту-две, антициклон мог на огромной скорости догнать летящий лайнер, пронзая машину ослепительными стрелами молний. Но пока еще ничего не предвещало опасности. Небо впереди машины по-прежнему поражало чистой синевой, солнце щедро светило и даже сквозь толстые стекла плексигласа дарило тепло.
Покосившись на начальника управления, командир лайнера Веремеев приподнялся со своего кресла и резким движением руки затянул шторкой окно.
— Светит! — сказал он глухо, словно оправдывался за свой поступок.
— Светит, — сразу согласился Иван Тихонович и удивленно взглянул на сидящего летчика с круглыми, надутыми щеками. Вьющиеся волосы на голове тщательно причесаны, сбоку пробор, хоть проверяй линейкой.
Ивану Тихоновичу не нравилось, когда в полете молодые летчики задергивали шторки окон, лишая себя обзора, сразу после взлета включали автопилот, словно от усталости штурвал вываливался у них из рук. Сам он не изменял старой фронтовой привычке: смотреть по сторонам, как делал всегда во время полета на истребителе. «Хочешь жить, крути головой на триста шестьдесят градусов! — упрямо повторял подполковник Варчук. — Прозеваешь «мессера» — целоваться тебе с землей». Надо будет с самоуверенным Веремеевым провести беседу об осмотрительности в воздухе. Приборы приборами, а сам гляди в оба. Не телегу доверили с сивкой-буркой, а скоростной лайнер, и дремать в полете нельзя! Если перестал радовать полет, чтобы не отбывать принудиловку, уходи из авиации. Неизвестно, как к его наставлениям отнесется Веремеев, но он обязан сделать ему внушение. Пусть думает, что старик расчудился, вздумал напоминать о фронте и воздушных боях. Да, сейчас нет войны. Она давно отнесена к истории. Но осмотрительность в воздухе необходима, о ней нельзя забывать. Иван Тихонович дотянулся и отдернул шторку.
Веремеев вспыхнул. По лицу пошли красные пятна.
В правое окно втиснулась чернота. Грозовой фронт стремительно догонял лайнер, и тяжелые тучи, синеватые от накопленной воды, каждую секунду могли захватить машину.
— Антициклон! — округляя глаза, громко сказал Веремеев и постучал по штурвалу, чтобы привлечь к себе внимание.
«Понял Веремеев, что я прав», — удовлетворенно подумал Иван Тихонович. Он не выпускал рога штурвала, чувствуя каждый удар резких порывов ветра и струйное течение. Внизу, под короткими крыльями, тяжелыми тюками хлопка лежали взбитые облака. Над темными пятнами лайнер потряхивало, и Иван Тихонович старался обходить опасные места, чтобы тяжелая машина не взлетала, как целлулоидный мячик от удара ракеткой. С первой минуты взлета он не забывал о своих шумных пассажирах.
Ту-104 выполнял специальный рейс. Лайнер должен был доставить ребят с далекого Ямала в пионерский лагерь на Черном море. Многие из маленьких ненцев и хантов летели на самолете не в первый раз. Каждый год осенью гидросамолеты и вертолеты появлялись в далеких стойбищах и факториях. Летчики собирали ребят, чтобы доставить их в интернат к началу учебы, 1 сентября.
На Ямале, когда он летал там, Ивана Тихоновича хорошо знали и всегда нетерпеливо ждали. Он помнил, как к его гидросамолету подходили нетерпеливые родители в широких малицах и тащили за руки упирающихся, хныкающих от страха детей. Будущие первоклассники старались убежать. Ученики интерната держались солидно. Здоровались за руку, торопились занять места в самолете со своими ружьями, сетями, силками для куропаток. В интернате они не собирались порывать с привычным делом — охотой и рыбной ловлей.
Продолжая вести лайнер, Иван Тихонович не спускал глаз с темного окна. Если антициклон успеет пересечь маршрут Ту-104, придется трудно. Но пока, по неведомым законам, темные, кучевые облака уходили круто вправо, проворачиваясь, как обод огромного колеса.
Веремеев дважды стучал рукой по штурвалу, чтобы проверяющий разрешил взять ему управление. Но Иван Тихонович не выпускал штурвала. В сложной обстановке, которая складывалась, он сам решил вести лайнер. Успел разобраться в подготовке летчика. Многое помогла понять шторка окна.
И вдруг забытое чувство радости, которое взволновало Ивана Тихоновича перед взлетом, снова вернулось к нему. Вспомнились теплые солнечные дни, проведенные с Настей на Черном море. Сердце беспокойно застучало. Иван Тихонович едва сдерживался, чтобы не форсировать движки и поскорее совершить посадку. Не терпелось оказаться вновь на знакомом берегу в Гагре, где набережная, каждая пальма напоминали ему о незабываемых минутах.
Грозовые тучи ушли в сторону. В правом окне посветлело, и острый луч солнца осветил голову Веремеева. Светлые, курчавые волосы серебристо заблестели.
— Эшелон семь тысяч! — передал диспетчер с аэродрома на берегу моря.
— Веремеев, продолжайте полет, — сказал проверяющий. — А я взгляну на наших комариков.
В салоне раздавалось дружное посапывание. Не успел Иван Тихонович войти, как ребята проснулись. Радостно закричали, перебивая друг друга.
— Ан-доро-ва-те! Здравствуй! Здравствуй!
— Здравствуйте, здравствуйте. Не устали, путешественники?
— Когда покажешь море? Когда покажешь море?
— Скоро увидите Черное море!
— Черное море? — удивился круглолицый мальчишка с заостренными скулами. — Почему Черное? Вода черная?
Иван Тихонович присел на подлокотник кресла. Обнял рукой курносого мальчугана. Видно его подстригала мать ножницами, на голове волосы грядками — выше и ниже.
— Вода черная? Да?
— Нет, море Черное, а вода синяя, — улыбаясь детской непосредственности сказал Иван Тихонович. — Тебя как звать? А?
— Меня? — мальчуган ткнул себя пальцем в грудь. — Я Ванюта. Он Хосейка. А ее — показал на девочку с двумя хвостиками косичек — зовут Нярвей. А ее — Настя.
«Настя? — удивленно подумал Иван Тихонович. Какое совпадение, ведь он только что думал о своей Насте, жил встречей с ней на морском берегу Черного моря, где они были так счастливы. Да, сказка быстро кончилась. — Настя!»
Иван Тихонович нежно посмотрел на девочку. Попытался представить, как сложится ее жизнь. Он не хотел, чтобы ей выпало столько испытаний, как его любимой — оружейнице Насте. Только бы не было войны. Пускай все дети растут без горя, счастливыми и здоровыми. Придет время, и им обживать землю.
Лайнер пробил облачность, и сразу открылось огромное море без конца и края. Ветер гнал волны, и белые барашки набегали на берег.
— Ребята, море! — сказал громко Иван Тихонович, кивая в сторону окна.
— Море, а ты говорил черное! — протянул обиженно Ванюта. — Черный цвет я знаю. Черный хвост у росомахи. Зеленый цвет у травы. Красное солнце. Ты говорил, море черное?
— Черное. Ты увидишь!
На аэродроме ребят уже поджидали автобусы из пионерского лагеря. Загорелые пионервожатые в красных галстуках встречали северян.
— Ребята, здравствуйте. Добро пожаловать. Я старшая пионервожатая. Зовут меня Света. Отрядные пионервожатые с вами познакомятся позже, а теперь садитесь в автобусы.
— До свидания, Ванюта. До свидания, Хосейка. До свидания, Нярвей и Настя! Хорошо отдыхайте, ребята.
Но малыши вдруг испуганно стали жаться к Ивану Тихоновичу. Он был единственным, кто связывал сейчас их с далекой землей Ямала, был их защитником. Понимал их язык.
— Ты обманул меня, — обиженно сказал Ванюта, не отпуская руку Ивана Тихоновича. — Уходишь. Не хочешь показать море. Зачем врал?
— Ты должен мне верить, — мягко сказал летчик. Иван Тихонович почувствовал, что ему жалко покидать ребят, как ни странно, но он привык к ним за время полета.
— Вы сопровождаете ребят? — спросила у Ивана Тихоновича молодая вожатая со светлыми волосами цвета соломы.
— Выходит, сопровождаю, — улыбнулся высокий, ясноглазый летчик.
Иван Тихонович не пожалел, что оказался в пионерском лагере. Ребята не отпускали его от себя ни на шаг, терлись, словно олешки, и боялись потерять. Все их удивляло на морском берегу. Высокие деревья, жаркое солнце и пальмы.
— Где черная вода? — упрямо повторял Ванюта. — Хвост у росомахи черный. Точно.
— Слышал я уже про хвост росомахи. Я покажу тебе черную воду.
И прежде чем Ванюта понял, что летчик собрался делать, Иван Тихонович быстро разделся и так же быстро раздел мальчугана. Поднял Ванюту на руки и шагнул в море. Мальчуган от страха крепко обхватил шею руками.
— Какая здесь вода?
— Белая.
Иван Тихонович заходил все дальше и дальше в море, волны били ему в грудь, окатывая мальчугана. Ванюта испуганно взвизгивал и душил летчика.
Прижимая к себе парнишку, Иван Тихонович почувствовал щемящую тоску по собственному ребенку. Не оставил мысль иметь сына. Хотелось каждый день тискать так мальчугана, учить его плавать и ловить рыбу. И он имел право на такую радость, право быть отцом.
— Ну, какая здесь вода? Смотри, смотри! — он стоял, чувствуя накатывающийся холод глубины. Вода действительно казалась черной.
— Черная! — удивленно протянул Ванюта. Ладошкой захватил воду, поднося к лицу. — Снова белая! А впереди черная!
Иван Тихонович торжествовал победу. Неторопливо вышел на берег. Ванюта сел на гальку, стесняясь своей наготы, светящейся белизны худенького тела. А мимо пробегали пионеры, шоколадные от загара.
Перед вечером Иван Тихонович освободился от ребят. Приехал в Гагру. Медленно шел по галечному берегу. От воды тянуло прохладой и запахом йода. Солнце медленно скатывалось в море. От высоких, зеленых гор с темными провалами ущелий двигался туман.
Около одного из провалов летчик остановился. Зацепившись за камень, здесь росла высокая сосна. Ствол ее отливал красной медью. Рядом начиналась узкая тропа. По ней они подымались с Настей в гору. Иван Тихонович стоял долго. Ветер приносил из ущелья терпкие запахи лавра, вишен и самшита. Темнота шагала все быстрее и быстрее, двигаясь от гор.
Иван Тихонович в парке сел на скамейку. Неторопливо достал письмо от Насти. Он знал его наизусть, но сейчас снова захотел перечитать, чтобы еще раз прочувствовать каждую строчку.
Шар солнца нырнул за горизонт. И первые несколько минут лучи еще раскрашивали ярким пурпуром небо.
«Дорогой мой, родной, хороший! Я знаю, что очень тебя огорчу, но мне не удалось на этот раз получить путевку в санаторий, и ты проведешь выпавшие тебе несколько дней отдыха на юге один. Пусть тебе сопутствуют хорошая погода и хорошее настроение. Знай, что я мысленно всегда с тобой рядом и радуюсь, что ты сможешь вновь увидеть наше солнце, походить по тем дорожкам, по которым так много ходили вместе. Да, ты прав: в жизни, оказывается, ничего не повторяется, но хочется верить, что наша главная встреча еще впереди и наперекор всем трудностям мы все-таки будем вместе, и я снова смогу с тобой провожать солнце и встречать утро.Твоя Н.».
Я хочу, чтобы ты, мой дорогой, жил сто лет. Помни об этом и береги себя. Взойди один на вершину горы и посмотри на море, услышь в плеске ее волн мое тихое: «Люблю».
Ивана Тихоновича два дня не покидало чувство, что вместе с ним по трапу с Ту-104 сошла, как и в прошлом году, Настя. Она рядом с ним в том же легком плаще. В руке маленький чемоданчик. Она остановилась на площадке. На лице растерянность. Беспокойно ищет его среди встречающих.
Глаза их встретились, и она радостно улыбнулась, торопливо смахнула набежавшие слезы. Он отобрал у нее чемоданчик и больше не отпускал ее горячую руку из своей. Они без умолку говорили, забыли о том, что еще не оформили путевки в санаторий, не привели себя в порядок и не пообедали.
Два дня Иван Тихонович ходил в одиночестве одни по тем же самым дорожкам на берегу моря. У санаторного корпуса его встречали знакомые пальмы с короткими, толстыми стволами. На дверях по-прежнему висели таблички: «Тихий час».
С Настей они не отдыхали днем. Уходили в горы, открывали для себя удивительные уголки в зарослях лавра и саксаула. В парке пили кофе по-турецки из маленьких синих чашечек. Покупали горячие хачапури. Иван Тихонович ловил себя на том, что ему хотелось поделиться с Настей теми чувствами, которые его сейчас переполняли, и он начал мысленно сочинять письмо в Одессу.
«Дорогая! Память меня возвращает к прошлому лету. С того момента, как ты села в автобус, для нас с тобой начался отсчет нового времени. Из настоящего оно перешло в прошлое. Время неумолимо принялось переворачивать свои страницы. Мне хочется, чтобы ты, как и я, сохранила навсегда намять о Черном море, солнечном июле, о Гаграх и верности прожитой сказке. Пронесла через всю жизнь теплоту наших сердец. Черный дрозд все так же будет страдальчески петь каждый год своей подруге: «Приходи, приходи!»
Мне легче живется и работается, когда я знаю, что где-то живет, дышит со мной одним воздухом славная и любимая женщина.
Я не прощаюсь, а говорю до свидания. До скорой встречи, в которую верю наперекор всем преградам.
Целую и верю в нашу сказку. Твой Иван…»
Иван Тихонович понял, что ему не перебороть себя. Вопреки рассудку и запрещению Насти он полетит в Одессу. Заторопился: надо собрать чемодан в дорогу и оформить билет на самолет.