Глава первая

1

Четвертый год войны стал победным. Ночью черное небо над Берлином высветили залпы орудий, ракеты «катюш», выстрелы из минометов, автоматов и винтовок.

Расцвеченные красным кумачом и плакатами эшелоны везли демобилизованных воинов домой. По новой, проложенной недавно дороге до Лабытнанги, к высокому берегу Оби, на Ямал возвращались ненцы, ханты и селькупы. На фронте оленеводы, рыбаки и охотники воевали в пехоте, были артиллеристами, снайперами, минерами. Снайпер Карельского фронта, солдат 109-го гвардейского полка, Ядне Ейка с удивлением приглядывался к знакомой тундре, замечал и перемены, не представляя, что самое главное для него еще впереди.

Прошло пять лет после всеобщего ликования и праздничных салютов по стране. В месяц Большой Темноты над Уренгойской факторией появился двухмоторный самолет. Он долго кружил, а потом улетел, и в морозном небе, пронизанном искрящимися льдинками и сполохами северного сияния, медленно таял перистый след.

А через неделю промчался между домами аргиш из трех нарт, и сразу все заговорили о приезжем — высоком русском великане в коричневом гусе. Природа не поскупилась: у мужчины было крупное лицо, большой нос, широко расставленные глаза, густые, лохматые брови, сильные руки с тяжелыми ладонями мастерового.

Пока олени, высунув языки, натужно поводили запавшими боками, хромой ясовей стаскивал на снег деревянные ящики, брезентовые чехлы с толстыми палками, похожие на карабины.

Ядне Ейка первый столкнулся с приезжим русским. Удивленно вскинул голову, чтобы лучше разглядеть мужчину, и капюшон отлетел у него на спину. Охотнику показалось, что он смотрел на высоченную лиственницу, на которую настырный Тяпа посадил белку.

На обмороженном лице мужчины, как заплатки, лепились одно около другого, красные пятна. Но самое главное, в чем убедился сразу Ядне Ейка, — приезжий оказался куда выше толстого Фильки.

Ядне Ейка никогда не страдал от лишнего любопытства. Поглазел на приезжего и скоро забыл. Последние дни он томился от воспоминания о том еще довоенном случае, когда унизил прицел и промазал. Ушел от него тогда соболь. А сейчас уж которую ночь рыжеватый зверек прыгал перед ним с распушенным хвостом, скалил острые зубы. А все потому, что в последнее время совсем перестало счастье баловать охотника.

По темноте Ядне Ейка вышел из дома. Схватил рукой снег и жадно проглотил. Озабоченно покачал головой и с удивлением подумал о Фильке. Не мог понять, почему вдруг жадный приемщик фактории вчера расщедрился, угощал его без дела спиртом и уговаривал сыграть с ним в подкидного дурака.

Сдавая в очередной раз карты, Филимон Пантелеевич озабоченно спросил, косясь на Ядне Ейку:

— Ты видел аргиш?

— Но дрыхнул, глаза приметили. Однако, мужик, больно здоров, как медведь, прошел и снег промял.

— На-чаль-ник! — протянул рассерженно приемщик, плеснул из стакана в рот спирт, пополоскал зубы и проглотил. Не собирался он рассказывать охотнику, что приезжий оскорбил его, Филимона Пантелеевича: отказался с ним выпить и обругал пьяницей. Говорил резко, властно, как приказывал. За двадцать лет работы на фактории с ним еще так никто не разговаривал, а охотники и оленеводы униженно кланялись, выпрашивали у него продукты и боеприпасы. Филимон Пантелеевич давно потерял реальное представление о мире и времени. Все прожитые годы измерялись лишь набегами аргишей. Один раз привозили продукты и товары для фактории, во второй — забирали брезентовые мешки с пушниной. Иногда приемщик получал большие свертки с газетами. Так в свое время он узнал, что началась война. От него тогда больше требовали соболей и пушнины. Это было золото для страны — оружие и хлеб для фронта. Потом с большим опозданием на факторию пришло известие о Победе. Писем Филимону Пантелеевичу никто не писал, так как он давно растерял всех своих родственников.

Филимон Пантелеевич разбирал полученные газеты и вспоминал, как по-русски назывались месяцы: привык к ненецкому календарю. Читать газеты он не приохотился. Но все же кое-что прочитывал. Так, узнал о строительстве на Востоке, о восстановлении разрушенных в войну городов. Прочитал как-то о Ямале, размечтался Филимон Пантелеевич о том, что когда-нибудь вспомнят и о поселке в пять изб — Уренгое, и о нем Филимоне Пантелеевиче Потешном, приемщике фактории.

И вдруг влетел с аргишем в поселок здоровенный мужик, даже не сказал, по какому делу приехал, не назвал себя ни по имени, ни по фамилии, а сразу принялся лаяться. Какое имел право? Раззадорив себя и изрядно хлебнув для храбрости, Филимон Пантелеевич на другой день после приезда отыскал незнакомца. Но нужный разговор по душам с приезжим не состоялся.

Шибякин, так звали приезжего, с председателем поселкового Совета Сероко укатили куда-то на оленях. Потоптался Филимон Пантелеевич около избы и отправился к себе. По дороге захватил Ядне Ейку, чтобы перед кем-нибудь выговориться и сорвать раздиравшую его злость.

Филимон Пантелеевич ходил по избе в сатиновой рубашке без опояски. Ему хотелось запугать охотника, тяжело топать, как приезжий мужик, говорить, как он, громким басом. Несколько раз бросал ненароком взгляд на дверной косяк, над которым приезжий пригнулся. Приближался к входной двери, подтягивался на носках, но достать перекладину головой не мог и злился пуще прежнего. Схватил бутылку со спиртом и, ударив дном о крышку стола, громко сказал не столько для Ядне Ейки, как для самого себя, признавая силу и власть незнакомца:

— На-чаль-ник!

— На-чаль-ник! — охотно закивал головой Ядне Ейка, и его маленькие черные глазки в узких щелках заблестели. Он не знал, как вести себя, совершенно сбитый с толку приемщиком.

— На-чаль-ник! — Филимон Пантелеевич грохнул по столу кулаком в рыжих волосинках. — Налетел как шавка, куснул — и в сторону.

— Однако, олешки убежали!

— И я говорю, мужик смылся! — Филимон Пантелеевич, успокаиваясь, разлил спирт но граненым стаканам. — Приезжают разные… Из себя начальников корчат. Накричал, а ты, Филимон Пантелеевич, за всех делай план. Пушнину сдавай! А сколько у меня охотников, хоть бы кто раз спросил? Вот ты, Ядне Ейка? Одну белку стал таскать!

— Однако, почему одну белку? Я соболя стрелял.

— Когда стрелял? До войны еще?.. Пятнадцать лет назад или двадцать? А где сейчас соболь? План мой гуляет. Ты виноват, Ядне Ейка! Ты!

— Однако, я притащу тебе соболюшку!

— Хвалиться ты здоров. Нет, ты ответь мне, Ядне Ейка, разве я пьяница?

— Ты — нет! Мало-мало пьешь, каждый день, однако! — заулыбался Ядне Ейка. Он сделал вид, что собрался уходить.

— Ты погоди, — задержал охотника приемщик. — Успеешь еще нагуляться. Ты меня послушай. Документы мне приезжий показывал. Васькой его звать.

— Василием Тихоновичем! — сказал Ядне Ейка.

— А ты откуда узнал? За его ручищу подержался?

— Однако, узнал.

— Видел я таких начальников в гробу. Приедет еще раз, я его на порог избы не пущу. Без моей лавки ему не обойтись. Консервы у кого есть? У Филимона Пантелеевича. Дробь и порох? У Филимона Пантелеевича. Спирт у кого не переводится? У Филимона Пантелеевича.

— Да, да, — закивал головой Ядне Ейка и пятерней начал драть волосы. Бутылка со спиртом на столе опустела, а приемщик как будто ничего не замечал.

— На-чаль-ник! — Филимон Пантелеевич снова с размаху ударил кулаком по столу. — «Пьяница»! Да разве я пьяница? Ты скажи, как друг, похож я на пьяницу? Кто у нас в поселке скажет, что я пьяница?

— Ты не пьяница.

— За справедливые слова надо выпить!

2

Ядне Ейка уже давно шаркал лыжами по снегу. Голова его распухла от дум. Долгим взглядом посмотрел на собаку. Третья она у него. Всех, как и первую, называл одним именем — Тяпами. И эта тоже Тяпа. Больно ранил его Филька, сказав, что таскает одних белок. Чуть посветлело. Ядне Ейка уходил все дальше и дальше от поселка, но шагал медленно, нераскатисто. Затягивал ноздрями долетавшие дымы от топившихся печек. Печку фактории он выделил сразу. Приемщик жарил оленину. Подгорел лук, и дым был особенно резким и раздражающе вкусным. Охотник судорожно глотнул слюну. Не скоро он позволит себе отдохнуть, разведет костер и в маленьком котелке вскипятит чай. Закусит строганиной.

«Однако, Филька испугался приезжего мужика, — неожиданно подумал Ядне Ейка и заулыбался, раздирая широко рот. — Испугался здорового мужика!» Когда понял, что разгадал тайну приемщика фактории, пришел в возбуждение, почувствовал себя сильным и храбрым, — готовым помериться силами с приемщиком. Почему Филька испугался приезжего? Мужик как мужик, но здорово высокий. Высокий, как лиственница! Раньше Филька никого не боялся.

Тяпа бежал все время сбоку на коротком ременном поводке, не проявляя особого интереса к накатывающимся запахам от набегающего леса. Косил налево, словно боялся потерять сытые запахи поселка. Вдруг он что-то прихватил и сильно рванулся вперед.

— Не балуй! — Ядне Ейка резко дернул поводок. — Белки нам не нужны. «Мужика» идем с тобой гонять. Понял?

Пес вскинул голову с острыми треугольниками ушей и поймал глаза охотника. Кустистые брови напряженно задрожали.

— «Мужика» будем искать. За ним и пошли гулять! — Охотнику показалось, что Тяпа перестал тянуть и понял его приказ. «В самом деле новый пес станет головным соболятником. А Фильке этого не понять! — Он заулыбался и потрепал собаку по холке. — Ты смотри у меня!»

3

Месяц Отела пришел с холодной и затяжной пургой. Под унылое завывание ветра колхозный бригадир смело шагнул в снежную коловерть, чтобы вместе с пастухами отыскивать родившихся в непогоду телят.

Ветер бил в лицо, запечатывал снегом глаза. Не обопрись вовремя Вануто Лапландер на шест чума, ветер свалил бы его с ног и погнал за собой по острым снежным застругам, как сломанную ветку кедрача, клочок выбитого копытом оленя ягеля или жесткий стебель травы.

За свои шестьдесят шесть лет перевидел бригадир много метелей, не один раз ночевал в куропачьем чуме, но эта пурга казалась ему самой злой и жестокой. Неужели он так сильно постарел и лишился силы? Не хотел в это верить, хотя глаза и потеряли прежнюю остроту, а руки ловкость.

Стадо оленей сбилось под редким лесом, где спичками торчали низкорослые елки, задутые снегом под самые макушки. Пробираясь вперед в вихре мелькающих снежинок, Вануто Лапландер случайно наткнулся на молодую матку-сырицу. Она лежала возле куста багульника, наполовину уже заметенная снегом, загораживая собой новорожденного. Теленок пытался подняться на слабые ножки-палочки, но порывы резкого ветра сбивали его.

К теленку из белого облака взвихренного снега метнулся черной тенью старый волк, распушив хвост.

Вануто Лапландер вышел из чума без карабина. Кроме хорея, на который он опирался, и ножа на поясе, у него ничего не было. Он угрожающе закричал, но хриплый, простуженный голос не испугал хищника. Бригадир бросился вперед, угадывая в темноте волка, ударил его в бок шестом. То ли он неточно прицелился из-за бьющего в глаза снега, то ли ослабела рука, но окованный конец хорея не пронзил хищника, а лишь порвал шкуру.

Волк вывернулся и кинулся на Вануто, выставив лобастую голову. Ударом передних лап сбил на землю и рвал малицу, добираясь до горла.

Бригадир, задыхаясь от вонючего дыхания зверя, наносил удары ножом. Долго еще боролся со зверем, не надеясь на помощь пастухов. Суровая жизнь на Севере приучила его рассчитывать только на свою силу, а ее оставалось все меньше и меньше. Волк задушил Вануто Лапландера, но и сам, окрашивая снег кровью, не отполз далеко. Последний удар человека ножом оказался для зверя смертельным.

Правление колхоза назначило новым бригадиром Пирцяко Хабиинкэ. Выслушав об этом, Пирцяко кивнул головой, подтверждая, что все понял, и направился к своим ездовым оленям. На нартах объехал стадо. Немного повздыхал и начал петь. Он сообщал тундре и бежавшей рядом оленегонной лайке, что Пирцяко Хабиинкэ бригадир. Теперь его должны бояться росомахи и волки. Не допустит, чтобы они нападали на его важенок и хоров. Стадо будет быстро расти. Он тогда сменит родовую фамилию и станет Лапландером — многооленным человеком. Оленей у него будет не пятьсот, а тысяча.

4

Пирцяко Хабиинкэ сделал четыре круга со своим стадом: с юга на север и обратно. Каждый равнялся году. А в году восемь месяцев стужи, два месяца солнца и два месяца дождей.

…Пирцяко Хабиинкэ сидел на шкуре оленя в чуме и перебирал дощечки. На каждой зарубка — точный счет прироста в стаде. Старые зарубки делал еще Вануто Лапландер, новые — сам. Одна зарубка — десять хоров, две подряд — двадцать важенок.

Росло стадо, но не так быстро, как хотел бригадир. Придет месяц Отела, и снова будет прибавление в стаде. Появятся олешки. Ждать осталось недолго. Заметно потеплело в тундре, и полозья нарт прорезали подтаявший снег до травы и кустов.

Пирцяко Хабиинкэ задумался. Долго дергал себя за пряди волос и не знал, как ему поступить. Не первый раз председатель колхоза предлагал ему взять в пастухи Ядне Ейку. Охотника он встречал в Уренгойской фактории. И подумал, что не выйдет из Ядне Ейки пастух. Привык бегать с ружьем. И на войне с ружьем был. Нет, не пастух он. Так и скажет председателю колхоза. Думая о своих делах, бригадир прозевал, когда залаяла собака. Поверил, что сбрехнула во сне. А когда подхватились все четыре лайки, понял — надо ждать гостей. Каждый гость — радость, редкая возможность встретить путника и узнать новости.

Пирцяко Хабиинкэ посмотрел на жену, но она уже успела поставить на огонь чайник. Поправил пояс с ножом и вышел из чума встречать гостей.

Красное солнце закатывалось за горизонт, обещая морозный и ветреный день. К чуму на двух нартах подъехали председатель поселкового Совета Сероко, а за ним высокий русский мужчина в коричневом гусе.

Пирцяко Хабиинкэ здоровался с каждым приезжим за руку.

— Василий Тихонович, — громко сказал русский, называя свое имя. Крепко стиснул пальцы бригадира. — Шибякин.

После долгого чаепития гости вытирали пот полотенцами. Сероко, низкорослый, круглый ненец в шевиотовом синем пиджаке, первый перевернул свою чашку дном кверху, показывая, чтобы ему больше не наливали, и сказал важно:

— Пирцяко Хабиинкэ, через три дня тебе надо пригнать стадо на Уренгойскую факторию.

— На забой? — спросил бригадир и озабоченно покачал головой: совсем плохо стал соображать председатель. В войну гоняли без срока олешек на забой. О чем говорит Сероко? На забой надо гонять оленей осенью. Украдкой посмотрел в угол, где спрятал дощечки со счетом оленей. — Однако, я гонял на забой. Гонял осенью!

— Знаю, что гонял, — сказал строго председатель поселкового Совета и надел очки. Глаза за толстыми стеклами стали чужими. — Надо гнать!

Приезжий сидел на латах, поджав под себя ноги. Он почувствовал боль в голосе бригадира.

— Нужна твоя помощь. Понимаешь? — Шибякин слегка похлопал сидящего за низким столиком Пирцяко Хабиинкэ по плечу.

— Председатель колхоза обещал пригнать и второе стадо в Уренгой, — оживился Сероко. — Надо помочь Василию Тихоновичу сделать аэродром.

— Аэро-дром? — переспросил Пирцяко Хабиинкэ, растягивая слово, и зачмокал языком, как будто обсасывал кислящие стружки дерева во время работы ножом.

— Да, да, аэродром! — заулыбался Шибякин, ослепляя блеском ровных зубов.

— Аэро-дром? — второй раз переспросил озабоченно бригадир.

— Ну, понимаешь, самолеты будут садиться, — старался объяснить русский и, крепко сжав зубы, громко загудел: — Гу-гу-гу!

Собаки за чумом громко залаяли.

Председатель поселкового Совета кивнул головой и сторону бригадира и сказал:

— Он умный, все понимает… Большая башка… Поможет обязательно! — Считая, что обо всем договорился с бригадиром, утвердительно заключил: — Стадо пригонит!

Пирцяко Хабиинкэ с обидой подумал: почему Сероко передает глупые приказания председателя колхоза? Резне он забыл, что скоро месяц Отела? Он хотел остановить жену, чтобы она не подавала жирные оленьи ребра гостям, но не посмел: обычай требовал, чтобы хозяин заботился о приезжих.

Предстоящий перегон стада к поселку Уренгой Пирцяко Хабиинкэ считал бестолковым, а самое главное — не мог понять, чем вызвано такое приказание. Тысячелетиями выверены маршруты каслания: с юга на север и обратно. Стадо надо перегонять по ягельникам, чтобы олени не погибли от бескормицы, а ягельники далеко от Кура. Там одни леса да болота…

Уехали Сероко с высоким русским — Шибякиным. Пирцяко Хабиинкэ не хотел вспоминать его имя. Ходил целый день злой и ругался. Досталось от него жене, потом пастухам.

— Нет, ты, Пирцяко Хабиинкэ, не многооленный человек! — кричал он сам на себя. — Плохой хозяин, плохой бригадир!

Поймал ездовых оленей и начал запрягать их в нарты. Приказал жене собирать чум, грузить нюки и шесты на грузовые нарты. Долго еще ругался. Но на следующий день погнал стадо к Уренгою.

Олени медленно двигались вперед огромным темно-серым ковром, вздымая снежную пыль. Слышался беспрерывный треск копыт и сталкивающихся рогов. Сзади раздавались гортанные крики пастухов и лай собак.

Пирцяко Хабиинкэ сидел на своих беговых нартах, опустив голову. Время от времени громко повторял слово «аэродром».

Прошел долгий день, а за ним второй. Пирцяко Хабиинкэ продолжал про себя ругать всех последними словами.

На третий день бригадир еще издали заметил на реке высокого русского мужика. Тот размахивал руками, каждая из которых длинная, как хорей. А рядом с ним вышагивал низкорослый председатель поселкового Совета. Пирцяко Хабиинкэ сразу понял толщину снега на Пуре. Представил, как трудно придется переходить оленям. Собрался повернуть стадо обратно, но олени уже оказались на берегу.

— Хей, хыть! Хей, хыть! — закричали пастухи с разных сторон, и живая масса животных бросилась вниз, проваливаясь в глубоком снегу. А собаки громким лаем сбивали оленей в кучу.

Прогнав оленей вдоль высокого берега Пура, пастухи по распоряжению русского повернули их обратно. Животные копытами утрамбовывали снег. В поднятом облаке пара, который держался над уставшими оленями, раздавались звонкий стук рогов, всхрапывание животных. Они кружились на одном месте, выходя на середину реки.

Бригадир не видел, как с левого берега свалилось второе стадо, и олени перемешались между собой, как течения двух рек. Животные бросались из одной стороны в другую, заталкивали самых слабых важенок и телят.

Взахлеб лаяли оленегонные лайки, ошалело кричали пастухи, размахивая тынзянами, не понимая, зачем понадобилось выбивать снег, утрамбовывать его до крепости льда.

Два стада начали теперь гонять поперек реки, и их пробег между берегами стал коротким. Полторы тысячи оленей кружились на одном месте, и после очередного круга под берегами оставались животные.

Пирцяко Хабиинкэ проклинал тот день, когда его назначили бригадиром; давно обалдел от налетавших звуков сталкивающихся рогов, криков пастухов и остервенелого лая собак. Закрыл глаза, чтобы не видеть, как падали сбитые с ног животные, и стадо затаптывало их в снег, гонимое страхом, задерганное криками пастухов и лаем собак.

— Аэро-дром! — выговаривал Пирцяко Хабиинкэ, не скрывая злости. Впереди была нелегкая работа — разделить два сбитых стада, но об этом он старался не думать, понимая, что никакой он не Лапландер — многооленный человек, а просто никудышный бригадир.

Заколов очередного оленя, не захотел встретиться с кроткими глазами животного: по преданию, в глазах умирающего можно увидеть свою судьбу. Шатаясь, дотащился до своих нарт и помчался в тундру — подальше от своего позора. Ездовые олени, словно почувствовав состояние своего хозяина, старались скорее убежать от запаха крови, надсадного лая собак.

Ни Шибякин, ни Сероко, ни пастухи не заметили, когда исчез Пирцяко Хабиинкэ, бросив аргиши, жену, сына и все имущество. Зимний короткий день подходил к концу, синие сумерки надвигались от леса к берегу и сваливались на Пур, где острыми копытами животных снег был плотно выбит.

Когда поредевшие стада оленей под гиканье пастухов и лай собак ушли, Шибякин устало зашагал к поселку.

«Завтра дам телеграмму. Уренгой будет принимать тяжелые самолеты, — думал начальник экспедиции. — Самая трудная задача выполнена. Получим оборудование, и можно будет приступать к бурению. Чем ты порадуешь меня, неизвестная земля?..»

Шибякин заставлял себя забыть, какой ценой добился успеха, глушил в себе жалость к животным, к содеянному. Хотя с запозданием понял, что еще придется объясняться с партийными и советскими органами округа.

5

В какую бы сторону ни поворачивал своих оленей Пирцяко Хабиинкэ, холодные метели догоняли его. Снежные облака тяжелыми шарами летели над застругами снега, сбивая обледенелые капельные листочки с ивок и березок.

Пробежала весна, а за ней и короткое лето. Снова на землю лег глубокий снег. А Пирцяко Хабиинкэ все еще ездил но тундре неприкаянный. На нем изорвалась малица, протоптались тобоки. Волосы отросли и падали на лоб длинными черными прядями. На подбородке пробилась редкая щетина. Он не разводил костра, не варил супа и не кипятил чая. Если желудок вдруг напоминал о себе, Пирцяко Хабиинкэ отрезал молодой отросток рога у одного из оленей и принимался жевать сладкий хрящ.

Иногда олени выходили на горьковатый дым чума. Собаки выбегали навстречу незнакомой упряжке и облаивали оленей и человека до самого жилья. Пирцяко Хабиинкэ раздергивал полы нюков и входил в чум. Молча садился к костру. Протягивал иззябшие руки и отрешенно смотрел на пляшущие языки огня.

Не принято в тундре расспрашивать гостя, откуда он приехал, как его зовут. Хозяин и хозяйка терпеливо ждали, когда приезжий поделится с ними новостями, захочет рассказать о себе.

Пирцяко Хабиинкэ смотрел, как хозяйка вешала на крючок чайник, а рядом с ним закопченный котел с мясом. Это означало, что о нем начали заботиться и скоро будут кормить: вывалят на низкий стол жирные оленьи ребра, а потом угостят крепким чаем. Если скажут, чтобы он ел, будет есть, предложат пить чай — пододвинет себе чашку. Не захотят его кормить — не обидится.

Если угощали мясом, Пирцяко Хабиинкэ по привычке выдергивал нож из ножен, аккуратно отрезал куски мяса около своих губ. Когда живот тяжелел, молча стучал пяткой по латам: наелся. Так же молча пил чай, громко хрумкая сахаром. Насытившись, переворачивал чашку вверх дном — спасибо, напился досыта — и заваливался спать. Его устраивало место около порога, где всегда лежали собаки.

Если хозяин после недельного проживания гостя просил его подежурить в стаде, Пирцяко Хабиинкэ молча выходил из чума. В стаде он знал, что надо делать. Отделял ослабленных важенок от здоровых, перегонял их на самые лучшие ягельные места. Из сыромятных ремней принимался плести тынзян или ремонтировал нарты. От работы не отставал, но и не получал от нее, как прежде, удовлетворения и радости.

Иногда хозяин пропадал на несколько дней, и Пирцяко Хабиинкэ оставался один со стадом. Избегал смотреть в выпуклые глаза оленей. Не забывалась картина бегов по заснеженному Пуру, загнанные хоры и важенки, которых он прикалывал ножом. Нарастала тревога, и он уезжал от гостеприимных хозяев.

Пирцяко Хабиинкэ не знал, что впереди него бежала весть: в тундре появились «Бегающие нарты». Ездит на них странный и неразговорчивый ненец. Никто не знает его имени. Глаза у него добрые. Он не шаманит, не приносит вреда. Не насылает мор на оленей. И снова пришла весна. Весной началось каслание, и оленеводы погнали свои большие стада к Карскому морю.

Пирцяко Хабиинкэ двигался следом за стадами. Не торопил своих оленей, и они подолгу кормились. Смотрел и радовался, что животные поправлялись. Шагая рядом с нартами, находил в траве гнезда птиц. Из каждого гнезда брал себе только по одному яйцу.

— Серый гусь, ты, однако, не сердись. Я тебя не хочу обидеть. Есть мне надо!

Иногда он взбирался на мочажину и ловил налетавший с моря ветер. Рассуждая сам с собой, Пирцяко Хабиинкэ старался представить море. Он его никогда не видел.

По-прежнему он тоскливо встречал ночи. Со всех сторон тявкали звонкими голосами щенки песцов, перекликались летящие гуси и селезни. В тундре не знали, что он был Лапландером — многооленным человеком. А кто он на самом деле? Куда стремится, куда держит путь? Зачем ему море? Давно надо повернуть обратно! Мысли замучили, и он не находил для себя успокоения.

После ночи наступало утро, но и оно не приносило облегчения.

Олени дошли до горной реки и остановились. Ветер играл легкими шариками пушеницы.

Река грозно ревела, перекатывая по дну большие обтертые камни.

— Надо переправляться! — сказал громко Пирцяко Хабиинкэ и обрадовался, что нашел для себя дело. С крутого берега смотрел на реку. Съезжать по гальке к воде не стал, решив выбрать более подходящее место. Оставил упряжку и направился вверх по течению.

С широкой заводины поднялась пара чирков. Он проводил их с сожалением: не было с собой ружья, чтобы снять на лету. Дошел до глубокой ямы. Над ней нависал тяжелый красный камень. Пирцяко Хабиинкэ сразу представил, что более удобного места для рыбалки не найти. Около камня нашел намотанную на кусок рога леску с большой блесной. Находка обрадовала. Раскрутил леску и бросил блесну в воду. Не успел протянуть леску, как тяжелый удар пришелся по руке. Рыба поволокла его со скалы, готовая каждую минуту сдернуть в воду.

Пирцяко Хабиинкэ развернулся и упал на живот, тормозя выставленными вперед локтями, как будто боролся с заарканенным оленем.

— Кто меня тащит? Поборемся! — закричал Пирцяко Хабиинкэ. — Ты вызвал меня на борьбу? — С трудом он удерживал леску в руке. Толстая струна разрезала ладонь. Почувствовав запах крови, оленевод разозлился: — Все равно я тебя одолею! Вытащу на берег. Пирцяко Хабиинкэ сильнее тебя! От меня не убежал еще ум!

Рыба упорно тащила в глубину. Прокатившись еще немного по камню, Пирцяко Хабиинкэ упер локти в трещину и почувствовал себя спокойнее. Чуть разжал пальцы, и кусок рога завертелся, отдавая леску. Рыба пошла в глубину.

— Хватит тебе длинных вожжей! — сказал он. — Теперь по-настоящему померяемся силами. — Приподнялся и двумя руками потянул к себе леску. Показалось, что никакой рыбы не было, просто крючок зацепился за камень. Неожиданно почувствовал, что в глубине что-то произошло. — Го-го-го! — закричал от радости Пирцяко Хабиинкэ, торжествуя победу. — У it, однако, не успел еще убежать! — Он пошел от берега, вбивая пятки тобоков в гальку.

Рыба несколько раз бросалась из сторону в сторону, уходила на глубину, но не в силах была освободиться от крючка.

— Однако, зря ты стараешься! — громко выкрикнул оленевод. Замучив рыбу, он выволок ее на берег. — Тальма! — Оглушил тяжелым камнем и принялся измерять пятерней. Четырнадцать раз растопыренные пальцы пробежали по серебристой спине рыбы в красных пятнах. — Однако, такой большой я еще никогда не ловил!

Можно было еще раз попытать рыбацкое счастье, но Пирцяко Хабиинкэ подумал о другом человеке, который у камня должен поймать себе на еду рыбу. Достал блесну, внимательно осмотрел крючки. Проверил остроту каждого жала. С сожалением покачал головой. Достал камень и озабоченно принялся подтачивать. Старательно смотал леску на обломок и с блесной положил на место.

Переправившись с оленями на другую сторону реки, Пирцяко Хабиинкэ медленно шел рядом с нартами. Первый раз вспомнил о жене и Няколи. Не попробуют они рыбу, не будут знать, какая подвалила ему удача. Раньше он обязательно бы сочинил песню об удивительной рыбалке, но давно не пел и растерял все слова. Минутная радость прошла: одному рыбу не съесть. Придется оставить песцам. Присел на нарты и погнал оленей. Скоро ухватил горьковатый дым костра.

Послышался лай собак, щелканье оленьих копыт. Пирцяко Хабиинкэ издали увидел острый треугольник чума. Остановил оленей, захватил рыбу и вошел в чум. На железном листе тлели угли, покрываясь сероватым пеплом. Он подбросил веток яры, и огонь жадно накинулся на корм. Пригревшись у костра, бригадир заснул. Разбудили его визжащие щенки. Сшибая друг друга, они карабкались на лежащую лайку, чтобы ухватить сосок с молоком.

Молодая скуластая женщина, хозяйка чума, возилась у костра. Рыба лежала разрезанная на куски в глубокой миске.

— Однако, ты хороший рыбак! — сказала она и протянула гостю чашку со спиртом.

Пирцяко Хабиинкэ быстро опрокинул чашку. Давно ему не приходилось пить, и спирт обжег горло.

Женщина тоже выпила. Достала из миски кусок рыбы и начала жадно есть.

Пирцяко Хабиинкэ понравилась жирная рыба. В Пуре такая не попадалась.

Глаза стали закрываться, и он вытянулся перед порогом. Но женщина бесцеремонно разбудила его и заставила лечь на оленьи шкуры. С сонного стащила малицу, потом тобоки. Она действовала настойчиво и бесцеремонно.

Утром бригадир проснулся. Женщина поставила к постели маленький стол на коротких ножках. В миске лежало горячее мясо. Приезжий нехотя поел. Потом вдоволь напился крепкого горячего чая.

Женщина сидела перед открытым пологом чума и ремонтировала малицу.

Прошел еще один день.

— Вставай, — сказала женщина. — Однако, ты, мужик, забыл, что за оленями надо смотреть! Я устала одна каждую ночь караулить. Мужик мне нужен, я давно себе его ищу. Тебе пора охранять олешек!

Пирцяко Хабиинкэ ничего не сказал. Снял карабин, натянул малицу и отправился в стадо. Собаки признали в нем хозяина и, подвизгивая, бежали впереди него.

Два дня пробыл Пирцяко Хабиинкэ в стаде. Женщина пришла к нему в праздничной расшитой ягдушке.

— Ты почему не приходишь в чум? Я заждалась тебя, — сказала она отрывисто, не спуская черных глаз с мужчины. — Я достала тебе новую малицу. Старая совсем изодралась. Почему ты молчишь?

— Не знаю, что сказать!

— Иди отдыхай, я подежурю.

Ночью Пирцяко Хабиинкэ почувствовал рядом с собой горячее тело женщины.

— Однако, ты обними меня, — сказала она громко. — Хоры бегают за важенками. Селезни и куропачи поют свои свадебные песни. Почему ты глухой?

— Я обнимаю тебя. — Но, даже лаская женщину, Пирцяко Хабиинкэ чувствовал тоску. Старый Лапландер — многооленный человек умер, а новый не имел имени, не радовался простым человеческим чувствам, не мог заставить себя быть самим собой. В сумраке чума ему виделись не горящие черные глаза женщины, а глаза страдающих оленей, которых он закалывал.

Три месяца сумела женщина продержать его около себя. Она гладила его рукой свой твердеющий живот и говорила:

— Куда ты уходишь, «Бегающие нарты»? У нас будет сын. Я не знаю, как его назвать. Мой муж утонул, а мне нужен сын. Оставайся со мной.

— Ты хорошая баба, но я должен ехать.

— Запряги в свои нарты белых оленей, — сказала женщина. — Помни, у тебя будет сын. Ты до сих пор не сказал, как тебя звать. Откуда ты пришел?

— Зовут меня Пирцяко. По отцу — Хабиинкэ. Пришел с Пура. Река далеко-далеко. Там стоит Уренгойская фактория.

— Ты пойдешь к своей бабе?

— Я давно потерял чум. Потерял жену и сына. До моря не дошел, может быть, поверну к Камню!

6

За время долгой дороги пали олени, подаренные Марией. Пирцяко Хабиинкэ тяжело опустился на нарты и долго сидел, раскачиваясь из стороны в сторону. Надо уходить, а нет сил подняться. Нарты связывали его с прошлым, напоминали о счастливой жизни, когда он объезжал огромное стадо, имел доброе имя Пирцяко Хабиинкэ, и все считали его бригадиром.

Хотел назвать себя Лапландером — многооленным человеком, но не стал им. О жене он старался не вспоминать, словно забыл, что рос Няколя, веселый черноволосый мальчуган.

Уехал от Марии, а она тоже обещала родить ему сына. Не знала, как его назвать.

Наконец он поднялся. До самого горизонта тянулась зеленая тундра, упираясь в край неба, светлый, голубой. На возвышавшихся мочажинах, на каждом круглом островке тянулись к свету капельные листочки ивок и березок. Напрасно Пирцяко Хабиинкэ приглядывался к высокой траве, не виднелись следы нарт — не было заломленных стеблей и сбитых листьев. Трава ходила под ветром, валясь то в одну, то в другую сторону, и, как рябь но воде, пробегали раскачивающиеся белые шарики пушеницы.

— Здесь мое Хальмер-Ю! — тихо сказал Пирцяко Хабиинкэ и в последний раз оглянулся на брошенные нарты и последнего упавшего белого оленя. Пройдет он еще немного по тундре и свалится. Останется на съедение комарам. Потом прибегут росомахи, раздерут его малицу и доберутся до тела. Остатки растащат песцы и приведут за собой крикливых халеев. Вздыхай, не вздыхай, а все заранее определено.

Черным столбом висели над бригадиром комары. Пирцяко Хабиинкэ перестал отмахиваться. Лицо распухло. Когда становилось особенно невыносимо, он рукой отрывал нависший клубок комаров, удивлялся, сколько они высосали крови. Если ничего не случится, протянет еще день-другой. Почему он задержался на земле? Где-то в стороне потявкивали песцы, и в их голосах чувствовался голод.

— Песцы, подождите еще немного, я скоро упаду, и вы получите мясо! — сказал он громко. В одиночестве он привык разговаривать сам с собой и никогда не таил мысли. — Слышите вы меня? Подождите еще немного!

Пирцяко Хабиинкэ поднял изгрызенный песцами ременный тынзян. Обрадовался находке, Не одинок он в этом огромном мире тундры, где до него проходил оленевод. А может быть, ставил свой чум? Но когда это было? Весной, сейчас, летом, или прошлой зимой? Ему захотелось узнать, как жил неизвестный ему человек. Был ли он счастлив? Имел ли жену, детей? Вот бы им встретиться! И в первый раз захотелось с кем-то перекинуться словом, рассказать о своем несчастье, о хорошей бабе Марии, которая не хотела отпускать его из чума, предлагала стать хозяином олешек. А он ушел от нее. На Пуре у него есть жена Набине, есть сын Няколя. Они, наверное, уже потеряли надежду, что он живой. Решили: утонул в какой-нибудь реке или болоте. Надо кого-то встретить и рассказать, что живет на свете Пирцяко Хабиинкэ.

— Слышишь, Великий Нум, я подожду пока шагать к тебе. Хочется мне еще увидеть свою бабу, увидеть Няколю. Пусть они знают, что я живу. Дышу воздухом, хожу по земле! — Пирцяко Хабиинкэ споткнулся и упал в выбитый след вездехода.

Геологи вовремя вспомнили, что забыли на последней стоянке планшет с аэрофотоснимками. Помчались по старому следу на вездеходе. Широкие канавы были уже залиты водой. Сверху плавали срезанные стебли травы и обитые листья березок.

Шофер первый заметил лежащего человека. Остановил машину. Подняли Пирцяко Хабиинкэ. Поднесли нашатырный спирт, и он сразу пришел в себя. Отупело смотрел на окруживших его бородатых людей. Не мог понять, где он: на земле или у Великого Нума? Геологи в энцефалитках бывали гостями в его чуме. Значит, он еще на земле. Узнал он и железную машину на длинных бегающих ногах. Сразу не мог сообразить: огорчаться ему или радоваться, что Великий Нум не взял его к себе?

— Очухался? — спросил бородатый парень и подергал Пирцяко за руку. — Где твои олени? Нарты?

— Там. — Бригадир широко развел руками, все еще не понимая, где он находится.

— Мы купили бы двух оленей. Но нам некогда ждать. Мы едем в Салехард. Ты поедешь с нами?

— Однако, мне все равно.

Высадили геологи Пирцяко Хабиинкэ на Ангальском мысу. Вручили буханку хлеба и банку тушенки.

— Будь здоров, мужик, мы едем дальше!

Остановился бригадир на середине улицы. Долго стоял и приглядывался к домам. Широкие окна слепили блеском солнечных лучей. Сошел с дороги и оказался на деревянном тротуаре. Немного прошел по доскам и отбил пятки.

За домами открывалась река. Первый раз увидел Пирцяко Хабиинкэ Обь. Долго стоял. Решал трудную задачу: смогут ли сильные хоры переплыть широкую реку во время каслания?

Если бы ему пришлось перегонять стадо, поискал бы другое место, где не такое сильное течение. Зря терять оленей не собирался Лапландер — многооленный человек.

Пароходный гудок напугал Пирцяко Хабиинкэ. Снова подумал, что, может, он уже переселился в Новую Тундру. На земле он не встречал таких больших рек, где неизвестными голосами ревут звери, куда громче, чем медведи-шатуны.

Долго сидел на берегу. Отломил кусок хлеба и начал медленно жевать. Хлеб понравился. Такой выпекали на Уренгойской фактории. Снова зашагал посередине улицы.

Шофер тяжелого самосвала настойчиво сигналил, а Пирцяко Хабиинкэ не сворачивал с дороги. Шофер выскочил из кабины и затряс оленевода за шиворот.

— Ты что, заснул, мужик? Я тебе сигналю! Вот выбью пыль монтажной лопаткой из твоей шубы! — И показал огромный кулак.

Пирцяко Хабиинкэ замотал головой. Понял, что он остался на земле, — Великий Нум снова не взял его к себе.

— Ну, смотри!

Самосвал укатил. Дорога пошла под уклон. По-прежнему под ногами Пирцяко Хабиинкэ, гулко позванивая, вздрагивали доски тротуара. Он боялся их рассерженного гудения и старался ступать как можно тише. Потягивал носом и безошибочно по дымам определял, в каком чуме парили суп, где жарили мясо.

— Салехард! — несколько раз подряд называл Пирцяко Хабиинкэ, пока не вспомнил, что слышал о таком городе. По дороге несколько раз останавливался и старался как следует разобраться в большом количестве чумов. Мысли от него убегали, как испуганные олешки. Не понимал, что с ним происходило. Не было никаких желаний. Вспоминал бородатых людей около вездехода. Разве он им помешал? Почему они его высадили? Он мог с ними ехать, ему некуда спешить, нет у него никаких дел. Он разучился есть. Буханки хлеба хватит на несколько дней.

Проносившиеся тяжелые машины обдавали его угарным дымом. Он долго чихал и задыхался. И хотя машины до него не доставали, он каждый раз отскакивал в сторону, втягивал голову в плечи.

Так Пирцяко Хабиинкэ дошел до окружкома. Собрался присесть, чтобы отдохнуть, и остолбенел: на него смотрел в упор Ядне Ейка.

— Ядне Ейка! — Пирцяко Хабиинкэ не удержался от восклицательного возгласа. Отошел в сторону, но глаза с портрета не отпускали его.

Пирцяко шагнул ближе к доске и увидел своего пастуха Хосейку. Он тоже смотрел на него в упор, с вызовом.

— Хосейка, а ты как сюда попал? — удивился Пирцяко и вспомнил, что еще при старом бригадире делали с Хосейки портрет, посчитали его лучшим молодым пастухом. Он ходил вдоль развешанных портретов и неторопливо их разглядывал. Хотел увидеть свою бабу Набине, сына Няколю. Не отказался бы поглядеть и на Марию.

 

Глава вторая

1

Зима пошла на убыль. После долгих месяцев темноты показалось солнце, и, хотя оно не поднималось высоко над горизонтом, четко обозначалась граница дня. Света становилось все больше и больше, темно-синий снег начал набирать белизну.

Ядне Ейка первым из охотников фактории вернулся из тайги в поселок. Сдал свою пушнину и начал шастать из избы в избу, чтобы узнать последние новости. Поход свой закончил у Фильки. Сел около двери, закурил, поджидая, не придет ли кто из охотников.

Филимон Пантелеевич сортировал пушнину: пересчитывал и укладывал в брезентовые мешки белку к белкам, куницу к куницам, песца к песцам.

Песцов сдали меньше всего. Приемщик ждал Пирцяко Хабиинкэ. Малоразговорчивый и серьезный оленевод всегда больше всех вытряхивал белых шкурок. Набирал боеприпасы, продукты, покупал подарки жене и сыну и уезжал, чтобы появиться на следующий год. Но в этот охотничий сезон Пирцяко Хабиинкэ так и не появился.

— Видел, какую тряпку полосатую на Пуре повесили? — растягивая слова, громко сказал Ядне Ейка.

Филимон Пантелеевич слышал вопрос, но не захотел ввязываться в разговор. После появления высокого мужика, Шибякина, Филимону стало как-то жалко самого себя. Показалось, что он зря копил столько лет деньги, перевязывал пачки крепким шпагатом. Что из того, что накопил пятьдесят тысяч? Кому он может об этом сказать, кого удивить? Ядне Ейку? Сероко — председателя поселкового Совета или бригадира Пирцяко Хабиинкэ? Деньги для них бумажки. Много их, мало — все равно. Богатство в их представлении — олени, хорошая и теплая одежда, пристрелянные ружья и карабины, хорошие лайки и дети. Дочка расшила ягдушку узором — радость, сын поймал тынзяном бегущего оленя — радость. А была ли какая радость у него, у Филимона Пантелеевича?

Оказывается, была. И хочет он, чтобы осталась эта радость для него, чтобы он, приемщик фактории, снова стал бы главным человеком на Пуре.

Но каждый новый день доказывал, что прошлого уже не вернуть. Рушился привычный уклад, устоявшиеся понятия. Шибякин словно распахнул в тундру широко ворога. По неведомым дорогам, через замерзшие болота, которых Филимон Пантелеевич и не знал, пришел с огромными санями трактор. А потом по выбитому следу шли я шли один за другим тракторы. Приемщик потерял им; счет.

Тракторы возвращались в поселок без тяжелых грузов — огромных труб, цемента. Трактористы отсыпались но нескольку дней и снова уезжали. Изба около Пура пропиталась запахом керосина, машинного масла.

Шибякин, назначенный начальником разведочной экспедиции, в одном лице объединял много должностей: начальника, главного инженера, механика, главного геолога, завхоза, бурового мастера, а порой заменял и всю бригаду, состоящую из механиков, дизелистов, электриков, бурильщиков и верховых. Он знал по прошлому опыту, что пройдет время и экспедиция получит всех специалистов по штатному расписанию. Так бывало даже в войну. Обещали прислать вальщиков леса и в окружкоме партии, хотя первый секретарь круто разговаривал с Шибякиным: действия его на Пуре расценил как самоуправство. Хорошо, что завершилось все частичным возмещением убытков, нанесенных колхозам.

Шибякин, по совету начальника салехардского летного отряда, на длинном шесте прикрепил полосатый мешок — указатель направления ветра.

Мешок на высоте ловил круглым обручем прилетавшие потоки воздуха и громко хлопал. После пурги и снежной коловерти Шибякин с Сероко выходили расчищать снег на реке крышками от фанерных ящиков.

И вдруг без всякого предупреждения прилетел тяжелый самолет. Выбросил колеса и пошел на посадку. А через минуту катился по крепкому льду Пура.

Шибякин почувствовал, что его начала бить лихорадка. Колеса напомнили ему, что есть другая земля, где стоят в зелени деревья, пересвистываются птицы, снуют машины, люди раскатывают на велосипедах, купаются в морях и реках. Ему захотелось подержать руку на фюзеляже самолета, ощутить далекое уходящее тепло, немного погреть пальцы озябших рук.

— Аэродром стоящий! — сказал летчик, тяжело топая меховыми унтами. Не доходя до начальника экспедиции, остановился и озабоченно постучал ногой по льду.

Шибякин не стал рассказывать, как олени выбивали снег на Пуре. Это было его совестью и болью. Но жестокость была вызвана необходимостью: аэродром на целый год ускорил начало работы экспедиции. Только поэтому, наверное, Шибякин сравнительно легко отделался: из его зарплаты удерживали часть денег, уплаченных колхозу управлением геологии.

Первую точку для скважины топографы выдали по результатам сейсморазведки. Как они прошли по тундре среди болот, Шибякин не представлял. Тайну знал один начальник Тюменского геологического управления, волевой и сильный человек, а попросту «папа Юра». Шибякин помнил до сих пор его крепкое рукопожатие, по которому безошибочно угадывался бывший буровой мастер. Сильные пальцы, как накидной ключ, захватили руку.

Шибякин чуть было не ойкнул, хотя и сам был не; слабак. Пришлось испытать много разных специальностей: работал слесарем, водил паровозы, был буровым мастером, затем кончил вечерний институт. Инструмент и железки знал не понаслышке, перепробовал своими руками, невольно прикидывал вес.

Требовалось — он сам становился к лебедке, извлекал потерянный инструмент из скважины, обходился без лишних криков и паники. Потому бурильщики не пытались над ним подшучивать, как иногда поступали с молодыми инженерами.

Самолет привез только продукты: аэродром на Пуре испытывали и не хотели подвергать пассажиров опасности. А Шибякину не терпелось встретить бурильщиков. Обычно сам подбирал бригаду. Сейчас же положился на «папу Юру», Тот обещал прислать самых лучших и надежных рабочих. Шибякин в это верил и не верил. И в то же время радовался, что бурильщики задерживались: пока негде их размещать.

При свете керосиновой лампы или свечки Шибякин принимался вечерами изучать карту. Натыкаясь на густую паутинку синих линий речек и ручейков, терялся в замысловатых названиях. За Пуром на северо-востоке начинались озера и болота. Изредка их пересекали тонкие полоски леса, отмеченные на карте черточками.

Уренгойская фактория находилась в глухомани. Основным средством передвижения считались олени. На партах отправлялись в тундру врачи, учителя, геологи, инструкторы окружкома партии и комсомола. И Шибякин первые объезды делал на оленях. Потом на вездеходе и вертолете. Обследуя намеченную для изучения площадь, позабывал напутственные слова «папы Юры»: «Открытие газа в Березове заставит самых отъявленных скептиков поверить в то, что за 62-й параллелью лежат перспективные площади. Ваша первая буровая должна ответить на многие вопросы, связанные с уточнением месторождений в центральной части Уренгойского вала. А он, как ты знаешь, является структурой первого порядка в пределах северо-западной части Пуровского маганрогиба».

Всматриваясь в карту, Шибякин понимал, что она не предупредит о грозящих опасностях и трудностях. Стал зазывать к себе на чай ненцев.

Председатель поселкового Совета Сероко пришел, как всегда, важный. Скользнул глазами по расстеленной на столе карте.

— Сероко, скоро нам выходить в поле. Перетаскивать нею технику. Расскажи о ваших, реках, озерах. Как лучше преодолеть болота?

Сероко закивал головой. Никогда не надо торопиться с разговорами, когда на плите кипит чайник. Он уселся на стул и спокойно ждал, когда хозяин пододвинет к нему чашку с блюдцем, банку с сахаром и коробку с печеньем. Поискал глазами щипчики для сахара, но их на столе не оказалось. Он запомнил, как председатель колхоза Вануто, перед тем как приступить к чаепитию, накалывал в блюдце кусочки сахара, а потом ловко забрасывал их в рот, запивая глотками кипятка.

— Будем пить чай! — сказал Шибякин и пододвинул чашку с крепкой заваркой.

Сероко заулыбался. Пил одну чашку за другой, разогреваясь.

— Сероко, — нетерпеливо сказал Шибякин, показывая рукой на карту. — Посмотри. Узнаешь Пур? Где лучше его переходить? Тяжелые грузы придется перетаскивать сцепом тракторов. Вот сюда смотри: в сторону озер.

— Озеро — нет, — испуганно сказал Сероко. — Дед мой туда олешек не гонял, отцу запрещал. Кто уходил к озерам, никогда не возвращался. Там Хальмер-Ю!

— Что такое Хальмер-Ю?

— Там люди уезжают в другую тундру. Великий Нум зовет к себе олешек гонять. Дед там мой каслает с оленями, отец с матерью третий год на другой работе!

— А кто ходил туда — знаешь?

— Охотники. Они шатуны, как медведи. Никогда не знают, куда забредут!

Занятый разгрузкой прилетающих самолетов, Шибякин на некоторое время забыл о состоявшемся разговоре. Вспомнил, когда случайно столкнулся с Ядне Ейкой.

Ядне Ейка сидел на берегу и глазел на работающих людей. Большинство вещей, которые выгружали из самолета, он видел впервые и не мог представить их назначение.

Начальник экспедиции зазвал охотника к себе в избу и, так же, как Сероко, начал расспрашивать об интересующих местах, где предстояло работать бурильщикам.

Ядне Ейка держался с достоинством, как и подобает настоящему охотнику. Не торопился с ответом, выжидал, словно тщательно прицеливался. Внимательно осмотрел карту и не мог скрыть удивления: бумага знала все реки, ручейки и озера. Словно проверяя свою память, начал водить пальцем по изгибам рек и многое вспоминал. Не забыл, где пришлось ему удачно охотиться: добыл ли выдру или застрелил куницу.

— Однако, ты больше меня знаешь, — сказал охотник и с суеверным страхом посмотрел на Шибякина. — Ты сам рисовал?

— Карту много людей составляли.

— Арка-Яха. — Ядне Ейка ткнул черным ногтем. — А вот Яредей-Яха. А на Ямсавее я больно много белок колотил.

Долго говорил Ядне Ейка. По его рассказу выходило, что нет дорог среди болот. Зимой он отважился там гулять, но хорошей добычей похвалиться не мог. Если Шибякин хочет пострелять белок или погонять норок, то дальше Пура ему не надо уходить. Хорошая охота на Ево-Яхе, но до нее три дня пути на оленях. А на лыжах он доходил за неделю.

— Мне охотиться некогда. Тракторами надо буровую перетаскивать за Пур. Ты понял?

Ядне Ейка недоуменно уставился на Шибякина. Неужели он ничего не уразумел из его рассказа? Нет дороги за Пур. Одни болота. Провалятся тракторы. Оленей за Пур не гоняют. Ему не верит — пусть спросит Пирцяко Хабиинкэ. Пожалуй, теперь не спросить: пропал куда-то бригадир!

Филимон Пантелеевич заметил, что Ядне Ейка зачастил к начальнику экспедиции, и при встрече сказал:

— Повадился ты, видно, спирт лакать у приезжего мужика. Любишь на дурницу выпить!

— Спиртом не угощает.

— В карты играете?

— Чай пьем. Говорим. Я рассказываю о местах, где охотился. Интересно ему знать, на какой реке я убивал белок и норок.

— Врал, поди?

— Я не вру. Ты врешь и обманываешь. Моих белок, однако, ты запихал в мешок с первым сортом, а мне заплатил за второй! Кто врет? Я или ты?

— Что ты раскричался? Обо мне Большой Мужик спрашивал?

— А на что ты ему нужен? Что ты знаешь? Печку да еще четыре стороны! Скоро мы пойдем с Большим Мужиком на охоту.

— Ври больше, — сказал недоверчиво Филимон Пантелеевич, злясь на охотника. Нашелся специалист судить о сортах белок! Он сам знает, где первый сорт, а где второй! Иной раз, правда, и схитрит. Но не все же Ядне Ейке быть лучшим охотником, как в тот год, когда фотограф приезжал делать с него портрет и висит он, говорят, в самом Салехарде.

2

Тракторный след убегал в тундру. По глубоким колеям, по самые края залитым водой, ветер гнал срезанные стебли травы и листья. Вода плескалась по всей низине, на гребешках волн пенились белые барашки. Лишь на высоких мочажинах островками поблескивали остатки синеватого снега, истолченное, лапками куропаток.

«Весна — земля воду пьет!» — объяснял Ядне Ейка Шибякину, и тот не впервой поражался точности народной мудрости.

Стаи уток и гусей тянулись над водой, шарахаясь от непривычного гула тяжелых дизелей, бывало, что и разбивались о высокую вышку буровой.

За четыре месяца в поселок несколько раз прилетали тяжелые самолеты. Появлялись новые люди. Но они долго не задерживались, уходили и уезжали на оленях, на тракторах и вездеходах в разные стороны; в тайгу, и тундру.

Однажды, когда Ядне Ейка чаевничал у Шибякина, тот спросил у охотника, умеет ли он ловить рыбу.

От обиды у Ядне Ейки перехватило дыхание. Он может рассказать, как на фронте выручал всех своей смекалкой. Рядом озера, а рыбу не взять: не было сетей. Сделал он из ложки блесну и научил ловить окуней и щук. Появился приварок, и солдаты повеселели. Просить его не надо: поймает рыбу и поделится своим уловом. Так испокон веков заведено ненцами. Много ли ему самому надо рыбы? Одну-две, и сыт. Готов хоть завтра поставить сеть к реке. Для собак пока ему ловить не надо, займется осенью, когда пропадет дурная муха.

— Хочешь, поймаю рыбу на двести человек? — спросил Ядне Ейка и стал ждать, что Большой Мужик захохочет: откуда возьмется здесь столько людей? Но Шибякин смеяться не стал.

— Вот это дело, — похвалил он ненца и сказал, чтобы готовил сети и ждал его.

Зачинив все дырки в сетях, Ядне Ейка начал беспокоиться: куда пропал Большой Мужик? Обошел избу, заглянул в окна. Разозлился на самого себя: не спросил, когда ждать Большого Мужика? Направился к председателю поселкового Совета рассказать, на сколько человек он взялся ловить рыбу. Пусть Сероко посмеется вместе с ним. Сидит дома и скучает. Раньше он бегал на охоту, промышлял белок. А как посадили за стол, совсем мужик испортился. Очки на нос надел. Забыл, наверное, когда ружье чистил последний раз. Шляпу купил у Фильки, чтобы большим начальником быть! И сейчас Ядне Ейка настал Сероко в правлении в шляпе. Но не стал смеяться над ним. Хотел узнать у председателя Совета про Василия Тихоновича. «К бурильщикам уехал», — важно сказал Сероко.

Первую бригаду бурильщиков Шибякин встретил два месяца назад. Он ожидал, что прилетит, как обещал «папа Юра», Павел Кожевников — давний друг. А сошел с самолета неизвестный молодой парень. По белому скуластому лицу можно прочитать лучше, чем по трудовой книжке: на Севере первый раз, иначе ветер и мороз задубили бы кожу, доведя ее до крепости кирзы. Робко представился, словно не верил в себя:

— Мастер Глебов!

Шибякин тогда едва сдержался, чтобы не сказать: «Посмотрим, какой ты мастер!» С трудом скрыл досаду. Перечертил всех начальников отделов в управлении. Досталось заодно и «папе Юре». Потом, приглядевшись к рабочим, немного успокоился. Бригада подобралась из рослых парней, по их одежде и спальным мешкам догадался, что они поработали в разных партиях и опыта им не занимать. Не справится мастер с работой, назначит руководителем кого-нибудь из бурильщиков.

По коротким запискам бригадира Шибякин знал, как в бригаде налаживались дела. Удивился, когда получил известие, что вышку поставили одним трактором. Опробовали дизели и начали готовиться к забурке. Новость воспринял как успех бывалых парней, которых помнил всех до одного, исключая Глебова, как будто того и не существовало. Несколько раз собирался написать в управление, но все откладывал. Злость постепенно притупилась. «Папа Юра» — по прозвищу, а на самом деле начальник управления остается начальником. Всыплет по первое число. Церемониться не станет, хотя они давно знакомы и даже дружат после открытия газа в Березове.

А с Павлом Кожевниковым Шибякин работал в разных экспедициях, пробурили не по одной скважине, стали открывателями многих нефтяных площадей. Прислали бы бригаду Кожевникова, не мучили бы сомнения. Начинать бурение на новой площади надо опытному мастеру, а не молодому парню. Чуть зевнет или не подберет нужный тяжелитель для глинистого раствора, и взлетит вся вышка с трубами кверху. Может оказаться аномальное давление! Да мало ли какие сюрпризы таит земля!

А за каждую аварию на буровой, срыв плана отвечает в первую очередь начальник экспедиции. Вот он и отправился в бригаду, чтобы самому все проверить перед забуриванием.

На второй день пути трактор с санями, на которых везли буровые трубы, застрял в болоте. Шибякин решил добираться до бригады пешком. По его расчетам, осталось пройти километров десять-пятнадцать. Первые шаги напомнили, что шел он по зыбкому болоту. Один неосторожный шаг — и в трясине.

Налетел ветер, нагоняя воду. «Земля пьет воду», — вспомнил объяснение охотника. Пожалел, что нет его сейчас рядом. Ядне Ейка по приметам точно определял погоду. Капельные листочки на крохотной березке и цветы несли ему свои особые сообщения. Он и ходил по-особому: с осторожностью, будто на каждом метре земли находятся птичьи гнезда и он мог раздавить птенцов.

«Однако, ты умнеть начал, — с усмешкой подумал про себя Шибякин словами Ядне Ейки. — Понял, что природу надо уметь слушать, и не только так, как ты ее всю жизнь слушал, чтобы взять то, что надо тебе!»

Шагая вдоль зимнего тракторного следа, Шибякин удивлялся возникавшим картинам. Еще недавно тундра поражала искрящейся белизной снега, а сейчас он лежал черными шапками среди зелени и расплескавшейся кругом воды. След подтверждал, что место ему знакомо, но, хотя смотрел во все глаза, не узнавал его. Вода заливала низины, где островками плыли шапки мочажин. Иногда тракторный след терялся в воде, пока четкие отпечатки гусениц не выскакивали где-то на сером песке. И чем выше подымался начальник экспедиции, песок становился все светлее и светлее, продуваемый ветрами.

Скоро показались низкорослые елки, Шибякин о них совершенно забыл. В редком лесу почувствовал себя спокойнее. Деревья защищали от холодного ветра.

Тракторный след вселял уверенность, что не потерял направление и рано или поздно окажется на буровой. Поймал себя на мысли, что соскучился по рабочим. Представлял, с какими трудностями пришлось им столкнуться.

Вышкомонтажников не прислали. Бригаде своими силами пришлось собирать вышку, монтировать машины и агрегаты. А он точно знал, сколько надо свернуть болтов, перенянчить железок, разных частей, пока дизели, компрессорные насосы, шаровая мельница и решета заняли свои места! Он давно разделил буровую на два цеха: первый — энергетический с дизелями и компрессорами; второй — рабочий, где идет спуск и подъем инструмента, замена долот и отбор керна.

Родившийся где-то далекий, глухой звук дизелей взволновал Шибякина. И по мере того, как он подходил, звук все нарастал и нарастал, словно широкая река принимала в себя вливающиеся ручьи, становился тяжелее. Слышался и звон сталкивающихся наверху свечей около высоких полатей.

Пересекая поляну, почувствовал боковой ветер, и тело от мокрой одежды стало замерзать. Озноб прошел по спине. Подумал, что в бригаде наверняка есть больные. Зря не взял с собой выпускника медицинского училища, худенького парнишку со вздернутым носом, в больших роговых очках. Испугался, что не выдержит дороги, не угонится за ним, испытанным ходоком.

Обогнув маленький лесок, начальник экспедиции сразу увидел буровую, вернее, ее отражение на водной глади. Но налетел ветер, пробежала по воде рябь, и отражение вышки мгновенно как бы раскололось.

Прежде чем шагнуть в воду, Шибякин помедлил. Представил, как через высокие голенища обрушится в сапоги вода и каждая нога станет свинцово-тяжелой.

— Эй-ей-ей! — раздался предостерегающий крик. И тут же с разных сторон понеслись пронзительные разбойничьи свисты.

Шибякин воткнул два пальца в рот и ответил по-мальчишески, с диким озорством звонким свистом. Перед ним неожиданно вырос парень, радостно улыбаясь и поблескивая глазами.

— А мы заждались!

Шибякин нетерпеливо поздоровался. От руки парня, его одежды и от волос пахло свежей смолой. На рукавах куртки и брюках ослепительно блестели натекшие капли.

— Бригадир послал меня, чтобы вы по воде не двинули, — объяснил парень. — Мостки настелили. Досками разживемся, плоскодонку сколотим.

— То-то от тебя смолой пахнет… Забыл, как тебя звать!

— Кличут Александром. Фамилия Лапшин.

— Съедобная фамилия!

— Если разобраться, полный обед можно приготовить по фамилиям в нашей бригаде: я, Лапшин, на второе, Витька Арбузов на десерт. Нет у нас никого на первое — с фамилией Борщ или Суп.

— А похлебать-то найдется у вас чего-нибудь горяченького?

— Как раз к обеду угадали, Василий Тихонович!

Шибякин едва поспевал за веселым буровиком. Если в бригаде все такие жизнелюбы и шутники, больных, может, и не будет. Но и других забот хватает.

Две бригады, кроме глебовской, ведут уже бурение, и долота все глубже уходят в землю. И им всем нужны бурильные и обсадные трубы, цемент, глина и дизельное топливо. И продукты. Голодные люди работать не будут. Вся надежда сейчас на авиацию.

Окинув взглядом производственную площадку со всеми постройками, Шибякин остался доволен. Все определено по местам: на козлах расстелены трубы. Опрессованные помечены меловыми рисками.

Лапшин первым вбежал на мост: на воде лежали металлические бочки из-под солярки, связанные настилом из бревен. Приплясывая, закричал Шибякину:

— Мост сделан по всем правилам саперного искусства! Докладывает ефрейтор запаса, гвардеец Лапшин!

Перед буровой собрались рабочие. Впереди стоял, немного сутулясь, Глебов. Лицо успело потемнеть, ветер и мороз сделали первую запись в трудовой книжке бригадира.

— Здравствуй, Николай Данилович, — сказал Шибякин и с силой пожал клейкую руку. — Гудят дизеля!

— Как положено работают! — ответил неторопливо Глебов. — А ждали вас на тракторе с буровыми трубами.

— Трактор застрял в болоте. Считай, зимника нет!

— Далеко?

— Думаю, километров десять, если не больше.

— Выпейте, Василий Тихонович! — сказал, поднося большую кружку дегтярной жидкости, молодой помбур в зеленой вязаной шапке.

— Бражка?

— Эликсир здоровья, — засмеялся Александр Лапшин. — Рацпредложение бурового мастера. Отваром хвои поят телят в колхозах. А мы хлебаем каждый день для крепости зубов.

— За ваше здоровье, хлопцы! — Шибякин опорожнил кружку, ощущая терпкий запах хвои.

— Василий Тихонович, приглашаем в баню, — сказал Глебов. — После бани обед!

— Соорудили баню? — удивился Шибякин. — Это хорошо. А когда забуриваться будете?

— А мы уже забурились.

Шибякин ничего не сказал, а только крепко сжал бурового мастера огромными ручищами.

3

Шибякин не один раз силился вспомнить, где забыл свой железный сундучок, который таскал за собой много лет. Он важно вышагивал с ним по поселку, и встречавшиеся ему парни и девчонки знали, что торопится на работу помощник машиниста. В сундучке, как у настоящего машиниста паровоза, припасена пара белья, на обед бутылка молока, кусок сала и изрядная горбушка хлеба. С тех пор как Василий начал ездить на паровозе, ему открылся совершенно другой мир, с ключами, гайками, умными частями машин.

Рейсы в депо делились на дальние и близкие. Щ-2 — «Щука», на которой он работал помощником машиниста, — числился маневровым паровозом и, кроме станции, никуда не убегал, так что о дальних рейсах слышал Василий от своего машиниста — Михаила Кондратьевича. Но парень любил пофантазировать и порой в мечтах мчался во Владивосток или спешил в жаркий Ташкент. Подражая машинисту, щурил глаза, как будто в рейсе встречный ветер насек ему глаза, выжимая слезы. А тот, посылая куда-нибудь своего помощника, доставал из кармана на серебряной цепочке часы и внимательно приглядывался к стрелкам, словно предупреждал, что каждый шаг и каждая минута на учете.

Михаил Кондратьевич, потомственный железнодорожник, к разным грузам выработал свое отношение. Считал, что платформы с углем нельзя раскатывать на горке; лес и пиломатериалы терпели все; особого внимания требовали к себе цистерны с нефтью и бензином; повышенным уважением у него пользовались вагоны с зерном. Он прищуривал глаза и назидательно говорил:

— Дары земли!

Однажды Василий заспорил с машинистом: почему только зерно — дары земли? А уголь, нефть, лес, железная руда?

— Спорить ты горазд, — неторопливо, с достоинством ответил Михаил Кондратьевич. — А ты дойди своим умом: кто всему голова? Хлеб! Ты слышал, как пшеница поет? Как пахнет сухое зерно солнцем? Руки положи — тепло!

Переспорить машиниста не удавалось, он, как кремень, твердо стоял на своем.

А еще запомнилась Шибякину особая совестливость Михаила Кондратьевича. Ударив в буфера вагона маневровым паровозом, машинист краснел и целый день потом не находил себе покоя, извинялся перед помощником.

— Василь, видел, как я саданул? Вроде не машинист, а так, балаболка. Ударил цистерну с нефтью! Подводить паровоз надо осторожно, словно хочешь поцеловать. А я саданул!

— Посмотрели бы, как Федька колотит. Ударит в вагон — в поселке звон буферов слышен!

— Федька не пример. Учу я тебя, учу, и все без толку. Федька совесть потерял. А это гвоздь всему. Снимут Федьку с паровоза, он и на другой работе будет хулиганить. В отца пошел. Я покойничка помню. По шабашкам ходил, печным делом занимался. Печку сложит, бутылку выжрет у хозяйки, а потом сидит перед дверцей и фанеркой машет. Дым ест ему глаза, а он, знай, нудит свое: печка за денек пообсохнет и загудит. А сам знает: прибежит к нему хозяйка через день. Печь по-черному топится. Выжрет еще бутылку, покуражится, какой он мастер знаменитый, и выдернет из хода кирпич, который специально оставил. Натурой Федька весь в отца пошел, дня не проживет, чтобы не напакостить. Нас, машинистов, позорит. Без совести живет!

Не случайно Шибякин, вернувшись из бригады Глебова, вспомнил старого машиниста, свою молодость. Было в Глебове что-то и от него молодого, и от его учителя, Михаила Кондратьевича.

На аэродроме оказался вертолет, и Шибякин решил слетать в колхоз попросить продать мясо для экспедиции.

— Вануто, здравствуй!

С первого взгляда понял: председатель встречей недоволен.

— Здравствуй, если хочешь!

— Что стряслось?

— Однако, тогда много оленей пало на Пуре.

— Ты опять за свое. Ведь колхозу заплатили деньги.

— Деньги что? Заплатили, не заплатили. Баба приезжала. Ушел Пирцяко Хабиинкэ и пропал. Однако, он бригадиром был. А теперь бригадира в стаде нет. У бабы мужика нет. Однако, ты думай!

— Я думаю, но ты тоже думай! — первый раз Шибякину захотелось в оправдание сказать, что не имел он понятия, какой глубокий снег на Пуре. Да и председатель колхоза в один голос с председателем поселкового Совета твердили:

— Оленя терпит!

Но тотчас же Шибякин представил, как Михаил Кондратьевич постучал бы согнутым пальцем по голове и назидательно сказал: «Совесть ты потерял, Василий. Зачем же других винишь, когда сам должен был думать».

— Вануто, что надо сделать, говори. Я постараюсь. Нужно, пошлю самолет или вертолет на розыски бригадира.

— Однако, тундра кругом. Самолет, вертолет не знает, куда пошел Пирцяко. Ядне Ейку хочу послать. Пусть бригадира ищет. Бабу жалко.

— Если надо, я охотника переброшу в любую сторону вертолетом.

— Ядне Ейку вертолетом не надо. Пусть так ходит.

Отправляя в очередной рейс вертолет, Шибякин наказал летчикам приглядываться к тундре, искать оленевода. Теперь уже и Шибякину хотелось, чтобы нашелся Пирцяко Хабиинкэ, чтобы понял, почему ему, Шибякину, нужно было выиграть для экспедиции целый год! А это важно! Шибякин не привык тешить себя надеждами. В разведке приходилось по-всякому: выпадали пустые скважины, но приходили и радости: на память помнил все номера удачных буровых! Вдруг и сейчас удастся открыть новое месторождение?

Ядне Ейку Шибякин встретил у реки. Вспомнил, что и утром видел его на том же месте.

— Ты что целый день сидишь на берегу Пура?

— Слушаю, что вода говорит.

— Что же тебе рассказала река?

— Где сетку надо ставить! Ты сказал, однако, рыбу надо ловить!

Шибякин не нашелся, что ответить: как же он забыл, что просил Ядне Ейку заняться ловлей рыбы? Шибякин заговорил о Пирцяко Хабиинкэ. Потом спросил, куда делся Тяпа.

Начальник экспедиции давно уже привязался к черной собаке с белой отметиной на груди. И Тяпа иной раз целыми днями ходил за ним, но не клянчил подачку. И вот уже два дня Тяпы не было на его постоянном месте.

Ядне Ейка сокрушенно вздохнул. Он не понимал, как можно задавать такой вопрос, когда каждый мальчишка знает, что перед охотой собаку сажают на цепь. Тяпе надо набираться сил для зимней охоты. Лето короткое. За Комариным месяцем придет месяц Мошкары. Выпадет снег, и настанет пора гулять по тайге. Охотнику не понравился разговор с Большим Мужиком. Особенно о Пирцяко Хабиинкэ. Найдется бригадир, если не замерз и не попал в «окно» в болоте.

Думая о Пирцяко Хабиинкэ, Ядне Ейка неожиданно ему позавидовал: у него есть баба, есть сын Няколя. А он пропустил время, не женился. «Баба осталась одна, — неожиданно вспомнил он. — Могу я жениться. За меня пойдет. Сразу получу бабу и сына. Из Няколи сделаю охотника. Подарю ему Тяпу».

4

Плотный туман открывался с озера, закручиваясь в тугие кольца. Низкое солнце било в их края, и от золотой подсветки каждое облачко, казалось, несло свое нерастраченное тепло.

Глебов в течение ночи просыпался несколько раз.

С беспокойством посматривал через окно на буровую, прислушиваясь к ровному гудению дизелей. На рассвете открыл глаза, но не поднялся, решил досмотреть сон. Сроду никогда не плавал по реке, а здесь увидел себя на палубе парохода. Силился вспомнить, что произошло после того, как он в тревоге вбежал в рубку и крикнул капитану: «Давайте гудок, на нас прет танкер!» К чему этот сон? Он редко их видел, изрядно наломавшись за долгий день. Электрическая лампочка под потолком заморгала и потеряла свою яркость. Мастер понял, что смена начала опускать бурильную трубу в скважину. Торопливо соскочил с койки и прошлепал босыми ногами к окну. Белое молоко за стеклами закрывало от него вышку и глушило все звуки.

«Надо проплыть как-нибудь до Салехарда на пароходе, — подумал Глебов и сокрушенно вздохнул: планов строил много, а осуществить почти никогда не удавалось. — Около озер в самом деле чувствуешь себя капитаном, а балок становится пароходом». Про себя подумал: к хорошему не приведет его фантазия. Не повзрослел, до сих пор еще мальчишка. Ему доверили бригаду, а разобраться, он все тот же пэтэушник, любитель придумывать для себя немыслимое дело. Забыл взять с собой ящик с деталями, а то бы начал собирать портативный приемник. Первый сделал в мыльнице. Положил в душевой и ошарашил ребят в общежитии. У коменданта не могли выпросить динамик, а здесь музыка гремит, и не понять, откуда несется. Комендантша прибежала: «Прекратите безобразие, сейчас отбой!» В комнаты заглядывала, ни у одного гнезда трансляции нет динамиков, а музыка гремит. А сейчас бы он всем на удивление смонтировал приемник на полупроводниках в спичечном коробке. Сделал бы с сюрпризом: открыл коробок, чтобы достать спичку, а в этот момент музыка. А может быть, он блажит? Несолидно мастеру заниматься такими делами? Так недолго потерять уважение в бригаде. Каждый рабочий — термометр: посмотрел и определил к себе отношение. Мастер должен выглядеть солидно, чтобы одним видом внушать доверие. Павел Гаврилович Кожевников всегда был для него примером. Он начал верховым в его бригаде. Ловил свечи на полатях. Не было ни одного случая, чтобы мастер не нашел решения или не справился в критической ситуации. Встанет к лебедке, и кажется, что по-другому гудят дизели и идет бурение.

«Николай, больше мне тебя учить нечему, — сказал тогда Кожевников. — Рекомендовал тебя мастером в бригаду. На деле докажи, чего стоит рабочий человек. Авторитет завоевывается не словами, а делом. Жизнь прожить — не поле перейти!»

Мысли вернули Глебова к работающей смене. Работал помбур Александр Лапшин. Относился он к нему настороженно, постоянно ожидая какого-нибудь подвоха или необдуманного поступка. Парень вроде складный, но ветер в голове. Между ними разница всего в три года, но разве их сравнить? Александр Лапшин придумал рабочим клички. Дизелист — Обезьянка, слесарь — Буцало. Объяснил, что играл в духовом оркестре, а там у каждого музыканта прозвище. Но кто назвал помбура Помазком, установить не удалось.

«Помазок, смажь графитом соединение!» — кричал верховой без всякого зазрения совести.

Глебова передернуло, когда услышал такое обращение. Предупредил Александра Лапшина, чтобы вел себя достойно, но тот вскипел. Чуть дело не дошло до скандала.

«Мне все равно, как меня зовут, лишь бы в печь не затолкали!»

«Работает смена Помазка!» — сказал Глебов про себя, не замечая, что сам воспользовался кличкой. Сдержал закипающую злость. Совершенно по-другому ведут себя Морозов и Лиманский. Мужики как мужики. Есть своя рабочая гордость. Они бурильщики и не позволят, чтобы их называли Помазками.

Из головы не выходил разговор с Шибякиным. Начальник экспедиции прилетал на вертолете, а не добирался пешком, как было до этого. Вода в озере с края синела, а дальше чернела: задернули тучи. В светлой стороне отражался лес, и зелень добавляла новые краски в осеннюю палитру.

Шибякин ходил, развернув плечи, непомерно высокий. На обветренных щеках, как заплатки, следы обморожения. Привез радостную весть: экспедиция получает радиостанции, и все буровые будут связываться с диспетчером. Смогут передавать заявки на продукты для столовой и на все материалы.

Приглядевшись к начальнику экспедиции, Глебов заметил его озабоченность. Понял: прилетел Шибякин не ради того, чтобы сообщить о получении радиостанций. Поглядывал он на вышку, словно видел ее впервые.

«Воды у вас море. Не хватает лишь парохода, — повернулся к Глебову и, стараясь поймать его глаза, спросил: — А превентор не забыли поставить?»

«Василий Тихонович, вы же сами видели».

«Не приметил. Защитный подход сделали?»

«Посмотрите, если мне не верите», — неожиданно вспылил Глебов.

Подошел Помазок. Геологическая куртка залита глинистым раствором. Остановился рядом, бесцеремонно прислушивался к перепалке. Подмигнул Глебову, словно хотел сказать: «Мастер, ты на меня наседал, а начальник экспедиции тебе рога обламывает! Вот как бывает!»

Глебов почувствовал, что у него загорелось лицо.

«Лапшин, занимайтесь делом!» — сказал он резко помбуру.

Но Помазок сделал вид, что приказание Глебова к нему не относится, он сам хозяин и без подсказки найдет себе дело.

«Глебов, не ерепенься. Если спрашиваю, значит, есть причина, — уже спокойнее сказал Шибякин. — Слышал, что произошло на Пурпее?»

«Был слух об аварии. Григорьев к нам в техникум приезжал, рассказывал, как тушили пожар!» — сказал, оживляясь, Александр Лапшин.

Глебов нетерпеливо посмотрел на Помазка. «Понял, почему ты лезешь на глаза начальству, — подумал он. — Закончил техникум, а работаешь помбуром. Глебов, пэтэушник, — мастер, а он, Александр Лапшин, — лишь помбур! Если он этого добивается, готов уступить ему свое место. Смену отработал — и порядок. А здесь крутись как белка в колесе. Смена работает, а ты около нее как часовой на посту. Электрическая лампочка под потолком и я круглые сутки на работе».

«Я к тому затеял разговор, — Шибякин в упор посмотрел на Глебова, насупил брови, потом перевел строгий взгляд на Лапшина. — В Пурпее могли аварии избежать. А из-за халатности бурового мастера пожар свирепствовал восемь месяцев».

«Совершенно верно, — снова ввязался в разговор Лапшин. — На месте скважины озеро образовалось!» Желая блеснуть своей осведомленностью о делах в других экспедициях, Александр Лапшин напомнил об аварии в Тазу.

«Кстати, авария там произошла тоже по вине мастера — Кожевникова!»

«Неправда, Лапшин! — прервал Шибякин. — Там оказалось аномальное давление! И при опасности Кожевников не убежал от скважины, а сумел закрыть заслонку превентора».

«Так оно и было, — подтвердил Глебов. — Я работал в бригаде Кожевникова».

«Не знал, что вы работали с Павлом Гавриловичем», — сказал Шибякин и перешел на «вы», признав его как равного.

«Так сколько вы прошли, Глебов?»

«Двести метров!»

«Начало есть!» Василий Тихонович, когда остались одни, рассказал Глебову, что авария в бригаде Кожевникова, как ни странно, помогла открыть Пурпейскую структуру, богатейшее месторождение с площадью более тысячи километров. Назвали его Губкинским, в честь академика. Газовый фонтан мобилизовал на новые поиски. Заставил перейти на Пур. Бригаде Глебова и требуется доказать, что скрыто за Уренгойским валом.

«Пройдете пятьсот метров, пришлю инженера, чтобы провел каротаж. Передадите мне по рации».

«Василий Тихонович, вы приказываете, будто у меня стоит рация!»

«Если не стоит, будет стоять. Каждый день жду самолет. Первая рация — ваша! Но еще раз говорю — будь внимателен!»

Утром Шибякин присутствовал при смене вахт. На столе перед ним лежал круглый лист с диаграммой выработки.

«Девять метров прошли за смену, — объявил Александр Лапшин. — На рекорд тянем».

«Выработка по бригаде лучшая», — охотно согласился Глебов и выразительно посмотрел на Морозова.

«Морозов, хочу вызвать тебя на соревнование», — сказал с вызовом Александр Лапшин.

«Поговорю с ребятами!» — прежде чем принять какое-либо решение, Морозов всегда советовался со своими рабочими.

 

Глава третья

1

Целую неделю в Салехарде, на улицах деревянного города, встречали ненца в изодранной малице. Он упрямо расспрашивал прохожих, как ему добраться до Пура.

Многие из горожан не знали ненецкого языка и недоуменно пожимали плечами, а то направляли в интернат для ненецких детей или в окружном.

Пирцяко Хабиинкэ смотрел умоляющими глазами, настойчиво объяснял приметы своей тундры. Иногда начинал злиться, что никто не знал о существовании больших озер, болот и рек Пяко-Пура и Пур-Пе. Один раз бригадиру попался сведущий человек, геофизик из экспедиции.

— Далеко ты, мужик, забрался! — Он удивленно смотрел на ненца с клочковатой маленькой бороденкой и длинными косами волос. — Топай на аэродром. Если летчик подбросит, будешь дома!

— Аэродром? — переспросил Пирцяко Хабиинкэ. Перед глазами снова возникли гибнущие олени на Пуре. Показалось — а так бывало не один раз, — что со всех сторон на него смотрели оленьи продолговатые глаза, выражая муку и страдания. Он не хотел вспоминать, но видение не отпускало. — Аэродром!

— Все понял, молодец, мужик!

Пирцяко Хабиинкэ вернулся на Ангальский мыс. Здесь его ссадили с машины бородатые парни. Маленькие домики кончились, они разбежались в разные стороны, как упрямые важенки и хоры. Сбоку дороги увидел кусты яра и обрадовался крепким ветвям. Начиналась знакомая тундра, к которой он привык: жесткая трава, болотные мхи и стелющиеся кустики брусники и голубики. Слева поблескивала рыбьей чешуей широкая Обь. Сейчас он не обращал внимания на реку, не интересовался пароходами и самоходными баржами, все его мысли занимал далекий Пур. Знакомая с детства река с исхоженными берегами, заливами и отмелями представилась ему особенно дорогой и красивой. Он знал все броды, где перегонял во время каслания свое стадо оленей. Помнил самые рыбные места.

В конце большого поля Пирцяко Хабиинкэ наткнулся на деревянный дом с острой крышей — настоящий чум. Двери то и дело хлопали, и в открывшуюся дыру входили и выходили люди. Тащили на себе рюкзаки, спальные мешки или ящики. Пастух сел на траву и долго смотрел на дверь. Старался отыскать хорошего человека, которому мог бы рассказать о своей беде. Представил Сероко — председателя поселкового Совета. Хотел знать, что бы он делал, если бы к нему в избу ввалилось сразу столько людей? Сидит сейчас, наверное, без дела и смотрит в окна.

Не отыскав нужного человека, Пирцяко Хабиинкэ осторожно вошел в помещение аэровокзала. Сразу оглох от громких голосов людей. Казалось, что все старались перекричать друг друга. Каждый, на кого он смотрел, торопился просунуть голову в круглую дырку, как в пасть капкана на песца.

Пирцяко Хабиинкэ тоже попробовал затолкать свою взлохмаченную голову в круглую дырку, для этого ему пришлось встать на носки. От страха закрыл глаза, а распахнув узкие щелки, упершись плечами в края стекла, увидел сидящую женщину. Она напомнила ему Марию. Лицо скуластое, нос пуговкой. Только волосы светлее, как подпушка у важенок.

— Что надо?

Пирцяко Хабиинкэ отпрянул.

— На Пур надо. Там баба и мальчишка!

— Ищи начальника аэровокзала.

Добрые люди привели Пирцяко Хабиинкэ к начальнику летного отряда Васильеву.

— На Пур надо. Там баба и мальчишка.

Васильев понял. За долгие годы работы на Ямале он перевез сам тысячи охотников и оленеводов. Стоящий перед ним ненец был из самого необжитого края, куда летали по заявкам экспедиции.

— Вылет есть на Уренгой? — спросил Васильев у диспетчера.

— Вертолет из Ухты везет баллоны с газом для экспедиции.

— Понятно! — Васильев сочувственно посмотрел на стоящего перед ним ненца.

По встревоженному лицу начальника в синей фуражке Пирцяко Хабиинкэ понял, что дело совсем плохо. Сморщил лоб, как от сильной боли, и начал быстро-быстро объяснять:

— На Пуре олешки. Стадо. Там баба и мальчишка!

— Знаю. Ты рассказал. Приказать вертолетчикам, чтобы взяли тебя на борт, не имею права. Сумеешь уговорить — твое счастье! — Васильев вытянутой рукой показал на стоящий за окном Ми-8.

Пирцяко Хабиинкэ впервые видел вертолет. Показалось, что перед ним огромный комар. Такой же горбатый. Того и гляди, сейчас взлетит.

— Летал?

Пирцяко Хабиинкэ испуганно замотал головой.

Пирцяко устроился за вокзалом, сидел, привалившись спиной к толстым бревнам. Через широкое песчаное поле ветер приносил разные запахи. Тянуло сыростью от Оби, горьковатой смолой елей от леса, с болот накатывало пряно дурманящими запахами трав и ягод.

Коротка на Севере летняя ночь. Не успело солнце сползти к горизонту, как торопливо пошло наверх.

Открыл глаза Пирцяко и не поверил: рядом с первым большим комаром присел второй, зеленый и горбатый.

Пирцяко Хабиинкэ заспешил к прилетевшим летчикам. Обошел вертолет кругом, задрав кверху голову. Резкий запах керосина защекотал ноздри, как понюшка нюхательного табака. Он громко чихнул, как будто выстрелил из берданки.

— Будь здоров! — раздался сверху голос. Открылась дверь, и по лестнице опустились на землю несколько человек. Все, как один, в одинаковых синих фуражках.

Пирцяко Хабиинкэ усвоил: начальник должен быть в фуражке. Его окружили одни начальники.

— Начальник! — просительно сказал бригадир, обращаясь ко всем сразу, протягивая руки. — На Пур надо. Там баба и мальчишка. Стадо.

— Не пойму, чего он лопочет? — обратился бортмеханик к товарищам.

— На Пур просится, — объяснил второй пилот. — А Уренгой как раз на Пуре!

— Мы баллоны везем! Не можем взять. Газ, ты понял? — сказал командир вертолета.

Пирцяко Хабиинкэ замотал головой, сморщив лицо. Какой газ? Филька в фактории никогда о нем не говорил. Председатель колхоза не знал о газе!

— Не понял? — допытывался второй пилот, смотря с участием на ненца. — Ну как тебе объяснить. Огонь везем. Ты видел огонь у костра? Так у нас здесь тысяча костров. — Минуту подумал и добавил: — Не сто костров, а десять тысяч. Пожар может быть. Ты понял, пожар?

— Пожар плохо, плохо пожар! — закачал головой бригадир и зацокал языком. Пожары он видел. Видел, как горела тайга, как горела тундра с торфяниками. — Пожар плохо!

— Дошло! — обрадованно сказал второй пилот. — У нас баллоны с пропаном. Чуть что — и взрыв. А это пострашней, чем пожар!

Летчики ушли. Пирцяко Хабиинкэ сел на землю напротив вертолета и стал караулить. Терпения ему не занимать: он хороший охотник. Прошел долгий день. Прилетали и улетали самолеты, подымая песчаные облака, а он сидел на том же самом месте, засунув руки в рукава малицы. О чем он только не передумал! Видел сны. Они являлись к нему один за другим, бесконечно длинные…

Утром к вертолету пришли летчики. Увидели сидящего Пирцяко Хабиинкэ и удивились.

— Здравствуй, мужик! — сказал командир вертолета. — Неужели ты вчера ничего не понял? Газ мы везем в Уренгой. Газ!

— Пожар, — повторил объяснение второй пилот.

— Сергей Васильевич, — раздался вдруг женский голос, — в прошлый раз в оба глаза к вам комары забрались, а сегодня что за пожар у вас?

Все разом обернулись на глубокий низкий женский голос. А второй пилот стремительно подошел к женщине, поцеловал ей руку и торжественно объявил:

— Моя спасительница. Мария Петровна.

Члены экипажа, которые в подробностях знали историю, приключившуюся со вторым пилотом, с интересом посмотрели на миловидную женщину в ненецкой кухлянке и один за другим представились ей. Начался непринужденный разговор. Выяснилось, что Мария Петровна детский врач, но на Севере приходится заниматься более широкой практикой, особенно когда вылетаешь к оленеводам, в дальние становища.

Из всего, что говорилось, Пирцяко Хабиинкэ услышал знакомое имя Мария. И он, осмелев, встал рядом со вторым пилотом, на которого женщина смотрела чаще, чем на других. И сейчас она взглянула на него, что-то весело рассказывая. И вдруг замолчала, будто что-то вспомнив.

— Ты Пирцяко Хабиинкэ? — не то вопросительно, не то утвердительно сказала женщина и, не дожидаясь ответа, заговорила по-ненецки. А потом с обезоруживающей улыбкой подошла к командиру вертолета:

— Константин Николаевич, вы ничего мне не объясняйте. Знаю, что по инструкции не положено. Но этот ненец должен улететь в Уренгой. Сергей Васильевич, придумайте что-нибудь. Случай с этим ненцем — это посерьезнее, чем два комара в ваших глазах. Прошу вас.

— Что будем делать? — после недолгого молчания, ни к кому не обращаясь, спросил командир вертолета.

— Запишу его в путевой лист, — ответил второй пилот.

— Записывай. Должен же ты отблагодарить Марию Петровну, которая спасла тебя от твоей же глупости, когда ты решил, что потерял зрение, а дело-то оказалось комариное.

Русская женщина в ненецкой кухлянке постояла на краю взлетного поля, пока не скрылась из глаз управляемая человеком птица.

Низкие своды вертолета напомнили Пирцяко Хабиинкэ родной чум. Стояли впритык ящики с красными круглыми поленьями. Зачем везут дрова? На Пуре тайга! Он постучал согнутым пальцем по железу и удивился еще больше. Неужели железо будет гореть? Почему мужики говорили о пожаре?

— Газ, газ! — несколько раз подряд повторял ненец новое слово, чтобы его хорошо запомнить. Что принесет газ его родной земле? Его Пуру? Рекам и болотам? Стадам оленей? Ягельникам?

Никто не видел, как Пирцяко Хабиинкэ вышел из вертолета, за руку попрощался со всеми начальниками. А вертолет скоро ушел в обратный рейс. Так случилось, что экипажу больше не пришлось лететь в Уренгой, и никто в поселке не узнал, что привезли вертолетчики давно пропавшего ненца.

Пирцяко Хабиинкэ не стал задерживаться на берегу ненавистного Пура. Казалось, каждое дерево: кедрач, ель и кусты по берегам напоминали о постигшем его горе. Решил зайти в поселковый Совет, поговорить с Сероко, спросить, не знает ли он, где его чум с бабой и сыном. Но изба Сероко затерялась среди новых изб, искристо желтых от вытаявшей смолы. Дорога неожиданно прицела бывшего бригадира к бане. Срубил ее когда-то Филька. Напарившись, приемщик с разбегу бросался в холодную воду реки. Но сейчас из бани при нем выбегали незнакомые мужики, красные, распаренные. Прыгали в Пур и снова убегали париться.

Пирцяко Хабиинкэ вдыхал новые для себя запахи. Чем больше ходил, тем сильнее появлялось желание снова отправиться в путь. Он ловил мысль, как убегающий аргиш: не понимал, что произошло с его родным Пуром, тундрой, тайгой, поселком, и это не давало ему покоя.

Мудрые советы давал ему отец. Давно он откочевал в другую тундру. Пирцяко Хабиинкэ тогда сам запряг белых важенок. Посадил отца на новые нарты. Положил тынзян, хорей, карабин, патроны, лук со стрелами, пасть для песцов и сеть для ловли рыбы. Ему захотелось побывать на Хальмер-Ю, покричать отцу, спросить его совета. Не приведет он с собой жертвенного оленя, но старик должен его простить. Порвет свою рубашку и привяжет к палке пестрые ленточки.

Хороший аргиш за четыре мерки приходил к Хальмер-Ю, а бригадиру пришлось неделю добираться по тундре до места погребения. Отсюда уходил кочевать в другую тундру весь род Хабиинкэ. Недалеко от леса, на краю болота, где торчал острый камень, задернутый зеленым мхом, в разных местах чернели нарты. В траве белели оленьи рога.

В трещине камня стоял божок. Посмотрел Пирцяко Хабиинкэ на голову Великого Нума и на его щеках не увидел следов жертвенной крови.

— Ге-ге-ей! — громко закричал он, приставив развернутые ладони ко рту. — Отец, ты слышишь меня? Я пришел поговорить с тобой! Нет мне счастья в тундре.

Никто не ответил Пирцяко Хабиинкэ с Верхней тундры. Но он знал, что отец должен отозваться, подать ему дельный совет. Надо набраться терпения и ждать.

Прошел долгий день. Пирцяко не мог сказать, когда он засыпал, когда бодрствовал. Боялся открыть глаза. Вдруг ему показалось, что он услышал глухие слова своего отца. Без зубов отец шепелявил. Не все слова Пирцяко разобрал. Они глохли где-то вдали. Но почудилось ему, что отец за что-то рассердился на него. Наверное, за то, что долго без дела шастал по тундре. И еще будто отец распорядился: «Возьми мой карабин». — «Если я возьму твой карабин, как ты будешь отбиваться от волков?» — спросил Пирцяко. «У меня есть хорей. Разве ты забыл, что я убил им двух волков?» — «Помню. Башку еще не растерял».

Вооружившись карабином, Пирцяко Хабиинкэ знал, что его никто не осудит за совершенный им поступок. Он не ограбил отца, который откочевал в Верхнюю тундру. Придет время, и он вернет карабин на место. Плохо оленеводу без ружья и карабина. Особенно трудно приходится в месяцы Большой Темноты и Отела. Волки тогда особенно наглеют.

Никогда Пирцяко Хабиинкэ не гонял оленей по одному следу, чтобы не выбивать ягель и траву. И, возвращаясь с Хальмер-Ю, пошел по незамятой траве и неразбитым ягельникам. Тундра с моховыми кочками и мягкой подстилкой, где земля пружинила под ногами, скоро кончилась. Перед грядой леса он вышел на песок. Ему надо возвращаться на родную землю. Забота о ней — его дело. Может быть, других это не заботит. А он понял советы отца. Старые люди уходят в Верхнюю тундру, а другие, новые ненцы, приходят на землю. Живет его Няколя. Родится еще один мальчишка. Им придется гонять стада оленей и каслать к самому холодному морю. И жить им еще долго-долго. Сыновья станут мужиками, и от них пойдут ребята. И они тоже будут гонять стада оленей. Им всегда будет нужна тундра с хорошими ягельниками, тайга со зверьем, реки с рыбой. Новые люди тоже пусть приходят. Их железный комар вернул его в родную тундру.

 

Глава четвертая

1

Размахивая неторопливо топором, Шибякин тесал бревно. Щепа не летела по сторонам, а тяжелым сколом вытягивалась у его ног. Неизвестно, куда ляжет потом толстая ель, переводом для избы или подымется слегой на крыше, но зря не пропадет. Иногда он тыльной стороной ладони смахивал пот со лба и позволял себе немного отдохнуть. Хитро прищуривал веки, стараясь взглянуть на себя чужими глазами.

Кто он на самом деле? Плотник или начальник экспедиции? Представил вдруг, какой случился бы переполох, если бы встретил сейчас его бывший заведующий кафедрой. Профессор, с трудом признав в нем своего студента, сказал бы недоуменно:

«Батенька, неужели я учил вас этому? Инструмент… топор не по моей части!»

«Сущая правда, — загудел бы он басом. — А опыт подсказывает, что надо обучать в институте, кроме знания основных предметов, еще плотницкому делу, сварке, ремонту тракторов и вездеходов, а также слесарному и печному мастерству. Стоит познакомить и с работой поваров! Экзамены принимать по названным предметам со всей строгостью!»

К своему удивлению, Шибякин не мог понять, почему вдруг вспомнил старого профессора. Он давно уже его не встречал, а в Тюмени познакомился с милой и обаятельной женщиной — Калерией Сергеевной Дудолатовой. Она прилетала из Москвы в группе ученых защищать начальника геологического управления — «папу Юру», а заодно и давние научные прогнозы Губкина. Нашлась группа «умников», которые предлагали свернуть в области поисковые работы как неперспективные. Доказывали, что нефти и газа за Уральским хребтом нет. А газовая скважина в Березове — чистая случайность.

Противникам Губкина не удалось выиграть бой. На выездной сессии Академии наук СССР в Тюмени была четко определена программа для бурения на всех перспективных площадях на нефть и газ. В их числе была названа и Уренгойская платформа.

Шибякин не спеша восстанавливал разговор с Калерией Сергеевной, которая, как он узнал позднее, оказалась ученицей Губкина. А тогда он заметил особое уважение ученых к немолодой женщине с седым пучком волос и открытым, простым лицом.

«Рада с вами познакомиться. Посчитаю большой удачей для себя, если вашей экспедиции удастся открыть: нефть или газ за Уренгойским валом, — будет доказана прозорливость Ивана Михайловича Губкина. Счастья вам и удач!»

Шибякин поплевал в ладони и вновь взялся за топор. Тесал он не по шнурку. Радовался, что выдерживал прямую линию и ни разу не залетел в сторону. «Вот так-то обстоят дела, товарищ инженер по бурению нефтяных и газовых скважин». Что ему до возможного удивления профессора из института! Своя голова на плечах. Привык работать, а не сидеть сложа руки или пролеживать бока. С детства не делил работу на свою и чужую. Преуспел во многих ремеслах, но не хвалился этим. С рабочими разговаривал просто, давая понять, что «лепить ему ваньку» не нужно. Диковинными названиями его не проймешь. Умеешь работать — покажи на деле.

Шибякин сам встретил прилетевшую из Надыма бригаду плотников с пилами и деревянными ящиками с инструментом. Бригадир в заячьем потертом треухе смотрел нагловато. Видно, привык ошарашивать своим нетерпением и мудреными словами.

«Начальник, рубить как будем? В крест или лапу? — смотрел не мигая, перекатывая папироску из угла в угол по губе. — В договор надо записать. Если в лапу рубить — одна цена с ряда, а в угол — другая!»

«Откуда сам-то?»

«Мы вологодские… Топором крестимся…»

«Топором и бреемся! — закончил присказку Шибякин. — Когда в лапу избу ставить, отгнивают концы. — Забыл, бригадир? Будем ладить дома в угол!»

«В угол, понятно, фасонистее, и материал сбережем. Потешный ты, начальник. Сам все знаешь, а нас пытал. Вроде в нашем деле мастак?»

«Мастак не мастак, а избу поставлю!»

«И сам окосячишь?»

«Эка невидаль!»

Бригадир плотников с уважением посмотрел снизу вверх на высокого, широкоплечего Шибякина.

«Начальник, дай пять!»

Бригада ставит дома. А Шибякин тоже решил топором помахать.

Двенадцать лет назад так вот играючи, преисполненный радости, поставил он своими руками дом и вошел в этот дом с женой. Это был первый год его работы в Сибири.

День светлее не будет, выдался сероватый. Небо плотно задернуто тучами, ни одного просвета и щелки. Шибякин повернул лицо к ветру. Ветер не утренник, надо ждать перемены. Зимой к снегу, а летом к дождю.

— Ань-дорова-те! — поздоровался громко председатель сельского Совета Сероко. Остановился напротив Шибякина: — Здравствуй, начальник. Работаешь?

— Сам видишь. Тюкаю топоришком, чтобы не заскучать.

— Правильно говоришь. Ну я пошел. Буду бумажки питать. Печать надо ставить.

Через некоторое время Сероко пришел снова. На плече двустволка.

— Работаешь?

— Стучу.

— Я посижу около тебя. Ружье надо почистить!

Шибякин не ошибся в своем предположении. Ветер принес перемену. Понеслись к земле лохматые снежинки, выбеливая все вокруг.

— Погода идет! — сказал начальник экспедиции.

— Переневка. Охотнику хорошо, когда пороша.

— А охотишься?

— Однако, давно не гулял. Ядне Ейка бегает.

— А заведующий факторией охотится?

— Филька? — Сероко о чем-то вспомнил, нахмурил брови. — Филимон Пантелеевич нет, не бегает. Начальник!

— Я тоже начальник.

Сероко недоверчиво посмотрел на Шибякина, задрав голову. Сказал неторопливо, процеживая слова:

— Большой начальник не будет махать топором. Ты маленький начальник, шибко маленький начальник.

— Ты, стратег, пожалуй, прав, — громко захохотал Шибякин. — Здорово угадал. Большой начальник далеко отсюда. — Посмотрел на недотесанное бревно. Представил, что перед ним стоит не председатель поселкового Совета Сероко, а крепко сбитый, жилистый Ничипуренко. Построил украинец со своей бригадой почти весь поселок Газ-Сале. На любой вопрос отвечал без заминки: «Сробим. То очам боязно, а руки робят!» Отказался ехать с ним Ничипуренко, не захотела его Солоха бросать обжитую квартиру и снова ютиться в балке.

«Один я в Уренгое, как кол осиновый, торчу!» — подумал Шибякин снова и снова вспоминал о том, как получал назначение.

«Шибякин, — гудел „папа Юра“ в своем большом кабинете, завешанном картами, — ты вникай как следует в картину. Присмотрись, какими красками раскрашена площадь: где болота, где озера. Землю между ними не ищи. Изредка встречаются островки с песками. Крымский пейзаж не обещаю, но песок найдешь. Сейсмографы мне все уши прожужжали: перспективную площадь наметили. Вот ваша экспедиция и разберется во всем. Где что запрятано? Пока наш брат бурильщик не выдаст керн с породой — теория остается теорией. Ты меня понял? — Он вытянутой рукой обвел большой полукруг на карте: — Все тебе отдаю: Уренгойский вал и все земли за ним. Владей и царствуй!»

Еще в кабинете «папы Юры» Шибякин старался представить огромную площадь болот. Цвета на карте приобретали для него реальное значение. Начальник геологического управления не хотел его запугивать, но голос его звучал тогда тревожно. Уренгой оставался «белым пятном» на карте. Край охотников. Оленеводы обходили его стороной. «Папа Юра» решительно махнул рукой и сказал:

«Понятно, край света!»

Начальник управления долго давал советы, обещал помощь. Шибякин не сразу в раскручиваемом клубке голубых линий нашел нужный ему Пур. Пересек Тазовскую губу и двигался вверх по новой реке. Старался понять, как придется перетаскивать грузы для экспедиции.

«Что хрюкаешь, Шибякин? Недоволен назначением?»

«Грузы как доставлять?»

«Надейся на реки. Они наши кормилицы и единственные дороги! Придется строить аэродром. Подыскивай подходящую площадку. Авиаторы помогут!»

Шибякин представил, как вытянулось лицо у «папы Юры», когда получил его дерзкую телеграмму: «Принимаем самолеты на Пур». Вспомнил одну охоту с «папой Юрой» на уток. Сидели у костра. Кто-то затянул песню:

«Папа Юра» подхватил песню, во выводил свой припев:

2

Шибякин направился в избу, смахивая с плеч липкий снег.

— Штаб экспедиции! — сказал он громко, затаивая смех. Потоптался на повороте и шагнул в комнату, пригибаясь. Маленькая комната меряна и перемеряна его широкими шагами. В длину четыре отмера, а в ширину — три. — А двину я весной на плоту ставить вышки. Посмотрим, как ты отнесешься к этому, Пур. — Сел около карты и задумался. Все грузы идут на Крайний Север по железной дороге до Лабытнанги. А дальше колдуй, придумывай, начальник, разные способы, чтобы доставить сотни тысяч грузов до места.

Не первый раз садился Шибякин за стол, переворачивая свои блокноты с записями. А выдавалась свободная минута, тянулся к книгам.

Потемнело. Шибякин зажег керосиновую лампу. Стекло отпотело, и лампа ярко засветила. Развернул карту. Всматривался в нее, словно и впрямь собрался в плаванье вниз по Оби. Показалось, что раздался стук в дверь. Распахнул дверь. В комнату, следя мокрыми лапами, прошагал с достоинством черный пес с белой отметиной на груди.

— Тяпа, ты откуда?

Пес прошел вперед. Начал старательно отряхивать шерсть. По всей комнате полетели брызги. Капля упала на горячее стекло керосиновой лампы, и оно треснуло.

— Зверь, что ты наделал? — с ужасом крикнул Шибякин. — Убить тебя мало. Но я добрый человек. Сегодня из-за тебя не придется читать.

Пурга налетела внезапно, и через полчаса снежный вихрь проглотил поселок со всеми разбросанными избами, факторией и подступающим лесом; скрылся и противоположный, низкий берег Пура, обозначавший себя невысокими елями и кустами.

Шибякин искренне обрадовался, что в такую пургу оказался в избе, а не в кабине трактора или вездехода. За прожитые годы все пришлось испытать. Раз три дня просидели с трактористом в пургу в тундре. Сожгли все, что могло гореть. Пережитое не забывалось.

Печку начало выдувать. Маленькие окошки скупо процеживали синеватый свет. После каждого удара в комнату врывался ветер, стремительно обегал углы, шелестел раскрытыми блокнотами и картами.

Шибякин зажег свечу.

Лежащий перед дверью Тяпа вскинул голову. Острые треугольники ушей твердели. Несколько раз пес подымался и переходил с одного места на другое; потом долго умывался, старательно прикрывая распушенным хвостом кончик носа.

— Тяпа, тебе не нравится пурга? — спросил Шибякин.

Пес посмотрел на начальника экспедиции выразительными живыми глазами. Побрел к печке. Лег не под дверцей, где дышал огонь, а сбоку, около стенки.

— Думаешь, пурга затянется? — Шибякин набросил на ноги малицу и уткнулся в книгу. Перед самым отъездом он затолкал в вещевой мешок том академика Губкина. Не один раз на досуге перечитывал статьи ученого, но сейчас ему захотелось по-новому осмыслить и понять то дело, которому так горячо предана была новая его знакомая Калерия Сергеевна.

Каждая статья в томе возвращала к первым пятилеткам, к далекому времени молодой республики. Открытие нефти в Западной Сибири родилось не само собой, а явилось итогом давних и многолетних изысканий. Геологи и сейчас в постоянном поиске. Они обследуют новые площади, добираются до самых глубоких мест на холодном Ямале. Предсказания и предвидения известного ученого сбываются. К тому же нефть превратилась в самый злободневный «политический продукт».

Шибякин нашел нужную закладку. «Нефтяная промышленность и задачи народнохозяйственной реконструкции». Начал читать. Забыл об ударах ветра, разыгравшейся пурге, лежавшей на полу собаке, топившейся прожорливой печке. Один абзац подчеркнул крепким ногтем. Посмотрел на лайку.

— Тяпа, как тебе не стыдно спать? — И, повышая голос, прочитал для себя вслух, чтобы лучше запомнить: — «Необходимо сосредоточить внимание и средства на более ограниченном числе объектов разведки и проводить поиск значительно быстрее. Вместо одной-двух скважин, как это делали до сих пор, в каждом из избранных для разведки районов одновременно должен закладываться целый ряд скважин». Я правильно решаю задачу. Надо ставить пять-шесть станков и бурить по всей площади. Глебов должен с этим справиться!

Шибякин сделал паузу, неторопливо прошелся по скрипучим половицам. Замороженные окна четко синели прямоугольниками льда. На полу около поддувала беспокойно плясали отблески огня. Вышел в сени за дровами. Постоял, прислушиваясь к ударам свистящего ветра. Показалось, что пурга стала сдавать.

— Печку надо подкормить Тяпа, — сказал громко. — Да и нам с тобой пора бы перекусить. Вижу, согласен!..

Прошло два дня. Пурга утихла. «Хорошо бы слетать домой, не зря жена перебралась с ребятишками поближе», — подумал Шибякин и усмехнулся: поближе здесь — это тысяча километров.

Василий Тихонович отгребал снег, когда появился председатель поселкового Совета.

— Идем в избу, — сказал Сероко, — большой разговор есть. — И достал из кармана сложенный лист бумаги. — Аргиш прибегал, бумагу привезли. Читай, однако!

— Мне бумага?

— Ты читай, читай! — В голосе Сероко послышалась строгость.

— Придется прочитать, если требуешь, — сказал Шибякин и, вчитываясь в буквы, громко произносил слово за словом: — «Окружном Ямало-Ненецкого округа предлагает всем председателям сельских Советов оказывать постоянную помощь изыскательским партиям геологов, топографов, которые проводят исключительно важную работу по определению природных богатств нашего края. Предоставлять избы для ночлега, выделять оленей для перебазировки, а также снабжать продуктами: мясом и рыбой!»

Шибякин посмотрел на Сероко.

— Читал бумагу?

— Много раз. Мы с председателем колхоза Вануто помогали тебе. Давали оленей на Пур. Что тебе еще надо?

— Стекло для моей керосиновой лампы, — сказал Шибякин и похлопал председателя сельского Совета по плечу. — А ты говорил, я маленький начальник.

— Маленько ошибался. Ты большой начальник! — Сероко поднял вверх руку, но, несмотря на все старания, не мог дотянуться до плеча Шибякина.

— Большой начальник и маленький начальник пойдут чистить аэродром от снега! — сказал требовательно Шибякин.

3

Кого угодно могла обмануть зимняя тундра. Мочажины и кустарники завалены снегом. Не за что глазу зацепиться, одни заструги на обкатанном крепком насте со струящимися тонкими косичками снега. Но Пирцяко Хабиинкэ узнавал места, где гонял оленей.

Ему повезло. Наткнулся на следы. Снег издырявлен острыми копытами оленей. Из круглых лунок выглядывают оторванные веточки березок и ниточки ягеля.

Оленевод двинулся за стадом. По выбитой оленями тропе ему было легко идти.

Пирцяко Хабиинкэ удивился, когда вышел к большой трубе — куда выше важенки. Как труба попала в тундру, он не знал. После мерки — пробега оленей животным давали отдых. А тут одна труба встретилась с другой, и вместе умчались куда-то вдаль.

На бугре Хабиинкэ нашел свое становище. Два чума ставили Хосейка и Арсентий, третий — его жена. В снегу глубокие дырки от шестов; лежали передутые черные угли от костров.

Пирцяко Хабиинкэ поднял маленький тынзян. Тынзян мог потерять Няколя. По поверью — это большое несчастье. Надо скорее догнать стадо и защитить сына. Но не было сил преодолеть последний переход.

На краю болота Пирцяко Хабиинкэ наткнулся на балок. Обошел его со всех сторон, утаптывая снег. Заглянул в замороженные окна. «Изба, не изба. Новый русский чум!» — сказал он, не скрывая удивления, хотя уже начал привыкать к неожиданностям.

С трудом открыл дверь домика и оказался в маленькой комнате. В углу на растопыренных ногах стояла железная печка. Но особенно бригадир обрадовался алюминиевому чайнику.

Отыскал топор. На полке оказалась буханка замерзшего хлеба, мясо и стеклянная банка с крупой.

Пирцяко Хабиинкэ повеселел. Топором нарубил сушняка. В печке запылал огонь, и по крашеному потолку заскользили капли воды. Крышка на чайнике запрыгала.

Оленевод согрелся, на руках ожили пальцы. Но неожиданно он снова стал мерзнуть. Зубы лихорадочно застучали.

Пирцяко Хабиинкэ начал глотать кипяток. Пот залипал глаза. Скоро он свалился и заснул. Иногда просыпался. Топил печку дровами и снова куда-то проваливался. Жажда не проходила. Пил, не мог досыта напиться.

Наступил день, когда голова перестала болеть. Пирцяко Хабиинкэ вспомнил, что ему надо догонять стадо, но в последний момент не хватило решимости бросить теплый чум. Привык к печке, чайнику. Удерживали и продукты. Он привык мало есть и мог пробыть в домике еще долго-долго.

В то утро оленевод с трудом растопил печку. Дым из трубы не рвался кверху, а полз растрепанными обрывками, царапал по крыше. Напрасно Пирцяко Хабиинкэ терпеливо дул на угли. Вырывались красные язычки огня, но, так и не набрав силу, гасли.

«Погода будет менять лицо», — твердо решил мужчина и, приоткрыв дверь, посмотрел на поляну. Немного потоптался и отправился за дровами. На недавней пороше нет следов зверей. «Погода будет менять лицо! — еще увереннее решил он. — Белки не шелушат шишки и забились в дупла. Попрятались по норам лисы и горностаи. Надо и мне возвращаться в чум. Хорошо, что он у меня есть!»

Ночью обрушился ураганный ветер. Деревья в лесу застонали. Балок беспрерывно раскачивало, и Пирцяко Хабиинкэ боялся, что ветер сорвет его и погонит по тундре, как ветку или лист. Он лежал на полу около печки. Ветер давно выдул тепло и отыскивал все новые и новые дырки, и около щелей шевелились мохнатые снежные усы. Балок стонал. Скрипели раздираемые листы фанеры, вылетали гвозди и шурупы.

В завихренных облаках снега иногда мелькал просвет, но серый свет не давал понять, наступило ли утро или кралась ночь. Снова наваливалась темнота, буря не прекращалась.

Прошло три дня. Пирцяко Хабиинкэ проснулся от тишины. Долго не мог сообразить, что произошло. Протянул руку к печке и сразу отдернул от холодного железа. Углы балка заткал серебристый иней. Дверь открыл после сильного удара: перед балком намело высокий сугроб.

День выдался светлый. Снег искристо блестел, слепил глаза. Всюду следы зверей, подушки лап, острые коготки и крестики птичьих пальцев.

«Раздолье сейчас для Ядне Ейки!» — подумал Пирцяко Хабиинкэ и удивился: почему он так часто его вспоминал?

Где-то раздался глухой выстрел.

«Не успел подумать, тут как тут Ядне Ейка, — оторопело решил Пирцяко Хабиинкэ, и понял, что не рад этой встрече: — Расскажет, что видел Пирцяко Хабиинкэ. Скажет, что не добрел Пирцяко Хабиинкэ до стада».

Надо было оставаться на месте, но Пирцяко Хабиинкэ упрямо пошел на выстрел, протягивал ступни со скольжением, чтобы меньше проваливаться в глубокий снег.

Между стволами деревьев мелькнул человек. Пирцяко Хабиинкэ ошибся: охотник оказался выше низкорослого Ядне Ейки, сильно сутулился.

Залаяла собака. Посадила белку и нетерпеливым голосом звала к себе хозяина. Охотник выстрелил. Заскользил на лыжах, уходя под завесу осыпающейся с деревьев кухты.

«Кто вышел гулять?» — Пирцяко Хабиинкэ начал вспоминать знакомых охотников с фактории и удивлялся, что помнил их имена: с некоторыми дружил, обменивался порохом и дробью. Пырерка должен пять рублей, но не отдал. «В кого уродился хитрый Пырерка? — подумал он и пожал плечами. — Бубен сделал как для шамана. Сам хочет учиться шаманить. Большой Мужик — вот кто настоящий шаман!»

Пирцяко Хабиинкэ скоро забыл об охотнике. Вернулся в балок. Печка топилась, и он прислушивался к шумевшему чайнику, ждал, когда в пляску пустится звонкая крышка. Слушая, как поет огонь, он вдруг подумал снова об охотнике. Могли бы посидеть в тепле, погонять чай.

Только ненцам-пастухам знаком настоящий запах: снега. Первого, когда легла мягкая, пушистая пороша; настового — в месяц Большой Темноты; весеннего, вызолоченного красным солнцем.

На Ямале еще свирепствовали пурга и метели, а весна уже осторожно кралась рыжей лисой. Под снежной целиной провисла первая капелька. Прогревшись в естественном парничке, карликовая березка готовилась выбросить из набухших почек клейкие листочки; тянулись в рост слабые стебли пушеницы с тяжелыми головками.

Пришло в тундру время таяния снегов и весеннего звонкого ветра. На горбатых мочажинах и на взгорках заводили бои курпачи.

Пастух в стаде, отворачивая лицо от морозного ветра, громко скажет:

«На аргише едет месяц Отела. Скоро надо ждать маленьких олешек!»

Еще не раз будут налетать снежные бури и ветер выжимать из тумана мелкий, сеющий дождь; дни пойдут на прибавку, и частым гостем станет солнце. Перечеркивая небо ровными линиями, полетят утки и гуси. Гомоном птичьих голосов и сплошными криками огласится тундра.

Пирцяко Хабиинкэ, присматриваясь к рыхлому снегу, озабоченно качал головой. Зима доживала последние дни. Наст сдавал, и просовов становилось все больше.

Пастух всегда остается пастухом, есть у него стадо или нет. И Пирцяко Хабиинкэ не изменился. Для него все времена года распределены по трудностям. Нелегко приходится летом, когда оленей заедают комары и оводы; трудно находиться в стаде в снежные бури и пургу; весной оленей мучает талая вода и копытка; не приносит облегчения осень. Появились грибы, и оленей не удержать на месте.

Думая о своей работе, он никогда не забывал о помощниках-лайках. Оленегонную лайку не сравнишь с охотничьей. Собака в два раза меньше, но свое дело крепко знает. Днем и ночью в охране. Не дает разбредаться оленям по сторонам, подгоняет отстающих.

Дни отела самые трудные. Важенки стараются отбиться от стада, спрятаться в кустарнике, а то и за сугробами снега. За ослабевшей оленихой с теленком охотятся волки и вороны.

Заставил себя не думать о стаде. Но все чаще слышал всхрапывание коров, щелканье копыт и треск рогов. И почувствовал угрызение совести: кто он на самом деле? Ненец или старый волк? «Почему ты, Пирцяко Хабиинкэ, топчешься позади стада? Забыл, сколько работы выпадает в месяц Отела? А еще хотел стать Лапландером — многооленным человеком!»

Он начал что-то лепетать в свое оправдание. Но подкравшееся чувство стыда за свое безделье не давало успокоиться. Первый раз осудил свой поступок, поддавшись захлестнувшей боли. Все ли он делал правильно?

Недалеко от леса Пирцяко Хабиинкэ увидел стоящие цепочкой грузовые нарты. Медленно шел к ним, как будто встречался со своей старой жизнью, понимая, как соскучился по привычной работе, лаю собак, свисту летящих тынзянов и хорканью оленей. Все нарты в разные годы он мастерил сам. Старательно ножом выстругивал копылья, просверливал дырки.

«Нельзя сейчас таскать большие нарты с грузом, — подумал он и озабоченно покачал головой. — Полозья режут снег. Надо беречь ездовых оленей!» Сразу узнал свои нарты. Только он затягивал веревки такими узлами, увязывая вещи, когда заставили стадо гнать на Пур. Через силу назвал реку, — чтобы не вспоминать о прошлом.

Пирцяко Хабиинкэ сел на край нарт и долго смотрел перед собой. Почему председатель колхоза Вануто и председатель поселкового Совета Сероко не заступились тогда за стадо? Разве им было не жалко оленей? Настоящие ненцы не могли вести себя так жестоко. Он оборвал свою мысль: «Каким ты стал разговорчивым, Пирцяко Хабиинкэ! Одни лодыри много говорят, но мало делают!» — «Самое трудное испытание — сидеть без дела», — постоянно говорил ему отец. А он этому научился — бегал без дела!

Сколько он помнил отца и мать, они все время были чем-то заняты. У него тоже не было свободного времени. Учился бросать тынзян, стрелял из ружья, ловил рыбу, ставил сети, осматривал пасти на песцов. Рос и постигал новую науку. Пришло время, и отец отвез его в школу. Он взял карандаш и старательно выводил за учительницей кружочки и палочки. «Тяжело сидеть без дела, — вздыхая, снова подумал он. — Отец всегда говорил правду!» Развязывая один за другим тугие узлы на веревках, он испытывал наслаждение, соскучившись по настоящей работе. Под шкурами нашел новую малицу, рубашку, штаны. Особенно обрадовался пимам и резиновым бродням с высокими голенищами. На нартах оказались и лыжи.

Встав на лыжи, Пирцяко Хабиинкэ сразу почувствовал себя бригадиром. К поясу привязал тынзян Няколи. Губы привычно складывались, чтобы свистом подзывать оленегонных лаек.

В конце дня услышал за лесом слабое похоркивание. Летом так олени сбивали шары комаров со своих теплых ноздрей. Осторожно заскользил между деревьями, ожидая увидеть отставшего оленя.

Звук нарастал, становился все громче и громче. Пирцяко Хабиинкэ шел уже без прежнего азарта, понимая, что ошибся. Снова ему пришлось убедиться, что с приходом людей на тракторах и машинах в тундре и тайге появилось много совершенно новых звуков. Раньше он понимал: на морозе трещали деревья, в ледоход гремел лед на реках; обламывая сучья, гулко падало срубленное дерево; сшибались лбами во время гона хоры, ломая рога.

В низине увидел ручей. Над открытой водой, между снежными берегами, подымались облака пара.

Пирцяко Хабиинкэ застыл, не в силах ничего понять. Не хватало, чтобы появился сейчас Большой Мужик и заварил в ручье чай! Превозмогая невольный страх, ненец спустился к воде и опустил руку: бежала теплая вода.

Не успел он немного пройти, куда меньше мерки, из-за деревьев выглянула высокая башня. Стояла она, будто растопырив ноги. Ни одно дерево так высоко не вырастало в тайге. Надо поставить друг на друга пять кедрачей, и им не дотянуться до верха.

Сверху бабьим фартуком свешивались черные трубы.

Пирцяко Хабиинкэ почувствовал, как верхний ветер ударил в переплетения вышки, будто в копылья нарты, и тихий свист прорезал уши. Тот же ветер раскачал трубы, и они зазвенели.

Но особенно поразил огромный замок. Такой же замок с дужкой, но маленький Филька вешал на дверях фактории. Зачем висел замок в воздухе — не догадаться.

Замок вдруг начал бешено крутиться, как будто стал шаманом. Пирцяко Хабиинкэ долго смотрел на сверкающий металл, пока у него не заболела голова. Надо было давно уходить, но он не мог сдвинуться с места.

На буровой Р-4 мастера Глебова шла обычная работа. Шаровая мельница перемалывала глину. Чмокали насосы, и по наклонным лоткам раствор, подогретый горячим паром, медленно двигался к устью скважины, чтобы насосы под давлением закачивали его в глубину.

Шло бурение. Бурильщики работали на площадке, за брезентом. Настало время наращивать колонну, и верховой отцепил очередную свечу. Труба скользнула вниз, раскачиваясь. Звонкие удары разносились по тайге, теряясь где-то за большим круглым озером.

Сильный воющий звук, который он принял за всхрапы оленя, заставил Пирцяко Хабиинкэ закрыть глаза.

Он ждал, что вышка, как большой комар, на котором он прилетел, оторвется от земли и скроется за лесом. Но она стояла на своих растопыренных ногах, увязнув в болоте.

— Продуем! — громко крикнул кто-то из подошедших людей и неторопливо направился вдоль трубы по снегу.

— Продуем, продуем! — перекликались разными голосами люди и торопливо догоняли ушедшего вперед мужчину.

Пирцяко Хабиинкэ, неожиданно увидел Большого Мужика. Узнал и крепко сжал руками карабин.

Шибякин задумчиво двигался вдоль трубы, постукивая по ней какой-то железкой с длинной ручкой. Потом все неторопливо пошли за Шибякиным от вышки. Он что-то громко сказал, и из земли вырвался свистящий, режущий звук. Снег побежал, оголяя землю.

«Летом вьюгу выпустили!» — испуганно сказал про себя Пирцяко Хабиинкэ. И подумал, что Большой Мужик — шаман.

В это время Шибякин поджег приготовленный факел, размахнулся и сильно швырнул вперед. Раздался оглушительный взрыв. Красное пламя вырвалось круглым шаром. Засвистело и вытянулось длинным языком огня. Лизнуло обнаженную траву, дотянулось до елочек — они исчезли. Жадный огонь продолжал входить в аппетит. Он старался как можно больше сожрать вокруг себя деревьев и кустарников.

Из-за ревущего огня Пирцяко Хабиинкэ не слышал, как трещали на елках хвоя и ветки. Обугливаясь, они вспыхивали.

Неожиданно Пирцяко вспомнил о красных поленьях. Их вез большой комар в Уренгой.

«Пожар везем к вам. Газ везем. Чай будете кипятить. Суп варить!» — говорил молодой парень в синей фуражке.

Шибякина окружили рабочие. Начали громко кричать, а потом подбрасывали его кверху.

Выходя из леса, Пирцяко Хабиинкэ старался разобраться в увиденном. Все картины перемешались у него в голове и не складывались. Продолжал пугать страшный ураган, вырвавшийся из земли, а потом и огненное пламя. Он не успел додумать до конца. Острые глаза заметили лежащую под елкой важенку-сырицу. Рядом с ней шевелился темный комок.

— Олененок родился! — добрея лицом, сказал громко Пирцяко Хабиинкэ и глубоко вздохнул, радуясь приплоду в стаде. Еще недавно он, бригадир, обязательно бы сказал: «Идет прибавление в моем стаде. Будет радоваться председатель колхоза Вануто. Я радуюсь!»

Теленок пытался встать. Задние ножки у него были посильнее, и он отталкивался ими, падал, тычась мордочкой в снег.

Пирцяко Хабиинкэ шел к важенке неторопливо, протянув ладонь с коркой хлеба. Он возвращался в мир понятных ему отношений, он не был жестоким, жил по закону, который унаследовал от отца, а отец — от деда. Случай с гибелью оленей на Пуре ожесточил его.

 

Глава пятая

1

Ядне Ейка не заглядывал к Фильке с самого Комариного месяца. В маленькой комнатке заведующего факторией пахло кислыми шкурами зверей и нафталином. Филимон Пантелеевич сидел, привалившись спиной к печке. Повернув обрюзгшее лицо к охотнику, приоткрыл один глаз и тут же сонно закрыл, собираясь досмотреть привидевшийся интересный сон.

Ядне Ейка, переступая с ноги на ногу, тяжело застучал новыми кожаными сапогами. Сапоги он получил от Шибякина. Они были на меху, с высокими голенищами, под коленями затягивались ремешками.

«Такие сапоги носят одни геологи!» — сказал громко Шибякин, особенно подчеркивая голосом: «Носят одни геологи».

Охотник пришел к Фильке, чтобы похвастаться обновкой, рассказать, что по его совету Большой Мужик приказал склады экспедиции перенести подальше от Пура, чтобы во время паводка их не смыло высокой водой. За добрую подсказку начальник экспедиции похлопал несколько раз его по плечу и сказал, даря сапоги: «За дело болеешь, это хорошо!»

— Пришел? — лениво спросил Филимон Пантелеевич, не сдерживал зевоты. — Что скажешь хорошего?

— Сапоги, однако, подарил Большой Мужик.

— Зря, — заведующий факторией плюнул на грязный пол. — Охота в самом разгаре, а ты дома сидишь? Вышел ты у меня из веры, ничего не дам под тетрадку. Ни пороха, ни дроби. Так и знай!

— Скоро ухожу гулять в тайгу!

— Ну-ну, ври больше! — раззадоривая охотника, сказал Филимон Пантелеевич. — Еще заявишь, что соболюшку приволочешь? Слышал твою болтовню. Вот он, соболюшка! — Словно неведомая сила оторвала заведующего от печки, он подскочил, как тугой резиновый мяч. В руках у него появилась дымчатая с черной спинкой шкурка соболя. Начал ее трясти, и зверек словно ожил и запрыгал. Каждая ворсинка золотисто переливалась.

Филимон Пантелеевич несколько раз ударил ладонью по шкурке, которую держал, и ворс поднялся еще выше, как будто втянул в себя воздух и стал еще пушистее.

— Хорош?

— Соболюшка как соболюшка! — через силу выдавил Ядне Ейка.

— Ты не ври! Прекрасная шкурка. Высший сорт!

— Кто притащил? — стараясь казаться совершенно равнодушным, спросил Ядне Ейка как о чем-то постороннем.

— Настоящий охотник, а не мазила! — Филимон Пантелеевич уставился на сапоги охотника и неожиданно сказал: — А ну, чучело, пройдись по комнате. Я послушаю, как они поют. Пройдись!

Ядне Ейка не тронулся с места.

— Ты пройдись, пройдись!

Чтобы позлить заведующего факторией, охотник сделал шаг. Ничего страшного не усмотрел и зашагал сильнее, ступая на подошвы.

— Слышишь скрип? Не сапоги, а целый оркестр подарил тебе Большой Мужик. Тебе теперь и белку не сбить. Хвалился Тяпой, а какой он у тебя соболятник? Так, шавка. Видел настоящего соболюшку? Выходит, не перевелся еще соболь, как ты мне болтал. Надо уметь стрелять.

— Кто притащил?

— Пырерка! — с явным удовольствием заведующий, факторией произнес имя удачливого охотника и даже прищелкнул языком. — Пырерка!

Ядне Ейка целый день проискал Тяпу. Заглядывал он и в избу к Большому Мужику, но там лайки не было. Не выпуская из рук ружья, ходил по поселку. Пока не разделается за свой позор с собакой, нечего ему идти гулять в лес.

Около Пура охотника неожиданно остановил Сероко.

— Что разбегался с ружьем? — спросил он строго у охотника.

— Надо, и гуляю.

— Однако, ты отвечай, когда тебя спрашивают. Я кто, по-твоему?

— Сероко ты. Председатель сельского Совета.

— Был председатель, а теперь Президент, — гордо сказал Сероко. — Тылко Вылко с Новой Земли рассказал, как ездил в Москву, к Калинину. Поговорили об олешках: об охоте и рыбалке. А когда прощались, Калинин сказал Тылко Вылке, что он Президент Новой Земли. Значит, я Президент Уренгоя.

— А мне все равно, кто ты, президент или председатель. Ты — Сероко. Раньше охотился, а теперь, однако, и стрелять разучился.

— Почему разучился?

— В тайгу гулять бросил ходить.

— Ты тоже здесь околачиваешься. Зачем вчера около магазина стрелял?

— По-пустому стрелять не буду, — отрезал Ядне Ейка. — Тяпу не видел? Черный пес с белой отметиной на груди.

— Гулять собрался?

Охотник промолчал.

— Лапы белые?

— Белые, как в пимах бегает. А Пырерку не видел?

— Кого ты ищешь? Собаку или Пырерку? Пырерка ушел в тайгу. Соболей мне показывал. Двух упромышлял!

Ядне Ейку затряс озноб. Он круто развернулся и направился к Пырерке.

Избушка у охотника маленькая, с крошечным окошком. Вместо двери подвешена шкура оленя — нюк. Даже невысокий Ядне Ейка не мог встать во весь рост и уперся головой в потолок.

Около костра сидела баба Пырерки. Под стеной лежали две лайки на привязи.

Ядне Ейка присел к костру. Протянул настывшие пальцы к огню. Женщина поставила на красные угли закопченный чайник. Ни о чем не спросила.

Скоро крышка чайника голосисто запела и пустилась и пляс. Женщина налила в чашку дегтярного чая.

Прихлебывая чай, Ядне Ейка внимательно оглядывал бревенчатые стены.

— В тайгу гулять иду, — сказал охотник после затянувшегося молчания.

— И Пырерка с ружьем утащился!

Голоса говоривших ударились о кожу бубна, и он рассерженно ответил глухим басом.

— В чуме за хозяина сидит, — сказала женщина и кивнула головой в сторону бубна..

— Собак оставил.

— Хозяин знает, кого брать, а кого оставлять!

«Утащил моего Тяпу», — подумал Ядне Ейка с обидой.

Он стал следить за чумом Пырерки — поджидать его возвращения. Через неделю в синих сумерках раздался шаркающий ход лыж. В облаках морозного пара двигался охотник. Впереди бежала маленькая лайка с рыжими подпалинами по бокам. Прячась за стволом лиственницы, Ядне Ейка проводил Пырерку, «Шаман! Из моего! Тяпы сделал другую собаку».

Вечером Ядне Ейка вошел в чум к Пырерке.

— Садись, — сказал охотник. — Чем недоволен, Ядне Ейка? Почему не пошел гулять, белка идет!

— Соболюшек добыл?

— Еще двух упромышлял.

— Лайка хорошо работала?

— Худого не скажу!

Ядне Ейка едва сдержался, чтобы не крикнуть: «Говори правду. Ходил с моим Тяпой? Где собака?»

— Однако, ты чай пей. Горячий. Приходил к бабе без меня. По какому делу приходил?

— Думал, что пойдем вместе гулять в тайгу.

— Не те слова говоришь. Врать научился.

— Пусть твой бубен скажет.

Пырерка задумался. Наморщил лоб. Пощипывал на бороде редкие волоски. Громко несколько раз кашлянул, и бубен донес к сидящим раскатистый звук, повторяя его.

— Что тебе сказал бубен? — нетерпеливо спросил Ядне Ейка. — Пусть скажет, куда пропал мой Тяпа.

— Молчит бубен! — Пырерка широко развел руками по сторонам, сощуривая узкие глаза.

Ночью выпал мягкий снег. Поселок сразу обновился. Избы под толстыми шапками выглядели нарядными. Снег прошелся широкой кистью и выбелил лес и кустарники.

Ядне Ейка подхватил свежий снег и поднес к носу, жадно затягиваясь. Почему он до сих пор толкался в поселке, когда должен быть в тайге? По белой пороше успели наследить белки, рябчики, и даже глухари оставили следы своих когтистых лап.

Охотник торопливо уложил нужные вещи в понягу. Рыжая сучонка безразлично смотрела на сборы. Не выказывала ни радости, ни беспокойства. Разве так вел себя Тяпа? Взбесился Ядне Ейка и пнул лайку ногой.

— В избу забралась, мало места на улице! — И чем больше он думал о пропавшем псе, расстраивался все сильнее и сильнее.

Пора выходить из избы, но Ядне Ейка все оттягивал время, находил разные дела. Показалось, что забыл запастись спичками, и снова заботливо заворачивал коробки в шкурку пыжика, чтобы надежно сохранить от сырости. Вдруг принимался перекладывать свою кладь и искал мешочек с солью.

Снег посинел, время шло к вечеру, а Ядне Ейка никуда не ушел.

Где-то в стороне раздались громкие хлопки трактора. Ядне Ейка затопал на шум работающего мотора.

2

Тракторист в замасленном полушубке ходил вокруг машины и постукивал по гусенице тяжелым молотком.

— Куда ехать собрался? — спросил он у Ядне Ейки.

— Иерам. Не знаю.

— Хочешь, прокачу?

— Тарем, тарем. Хорошо, ладно! — закивал головой охотник.

Из избы вышли Шибякин и незнакомый молодой парень.

— Вот так встреча, — сказал начальник экспедиции и, широко шагнув, оказался перед Ядне Ейкой. — Глебов, знакомься. Наш охотник. По его совету перенесли склады подальше от Пура. Как говорят: одна голова хорошо, а две — лучше!

Буровой мастер протянул широкую мозолистую руку.

— Василий Тихонович, уговори охотника отправиться со мной. Поможет выбирать дорогу к новой точке.

— К какой новой точке? Эту еще не добурили. Завидущий ты, Глебов. В кого такой уродился? — спросил Шибякин. Молодой мастер по неуемному характеру, напористости похож на него. — Не торопись, Глебов! Закончите работу, пришлю Ядне Ейку. А то сам прикачу с ним!

— Тарем! Тарем! — охотно закивал головой охотник. Обрадовался, что Большой Мужик нашел ему дело. Посмотрели бы сейчас на него Филька и Пырерко. Разве с ними Большой Мужик разговаривает, знакомит со своими товарищами? Теперь у него есть еще один знакомый — Глебов! Прислушался к непонятному разговору.

— Глебов, трубы без опрессовки не спускать!

— Василий Тихонович, разве я враг себе?

— Враг не враг, а торопливость твоя мне не нравится. Запомни: новая точка не уйдет. Ты мне керны давай скорее на Р-4. Ну ладно. Погоняй коняку! — приказал! Шибякин трактористу. — В жизни не встречал таких настырных мастеров!

Трактор, как застоявшийся конь, резко рванул с места, таща за собой на сваренных санях бурильные трубы. Ударившись друг о друга, они голосисто вызванивали.

— Ядне Ейка, что невеселый? — Шибякин внимательно присмотрелся к охотнику. — Почему не на охоте?

Ядне Ейка не мог скрыть от Большого Мужика своей боли. Неужели ему ничего не известно?

— Тяпы нет… Однако, и заболел…

— Я тоже давно не встречал лайку. Куда она делась? А тебя в самом деле знобит, — сказал Шибякин. — Случаем, ты не гриппуешь? Выпей-ка спирту.

— Однако, можно выпить! — Проглотив спирт, Ядне Ейка долго старался подцепить вилкой кусок муксуна.

Охотник не перевернул стакан, и Шибякин налил ему еще раз.

Обжигающий спирт не затуманил сознания, не снял боли с сердца. Ядне Ейка смотрел в лицо Большого Мужика и чувствовал, что в эту минуту нет для него никого дороже на свете.

— Я пошел.

— Лекарства прими.

— Тарем, тарем!

Выйдя из избы, Ядне Ейка захватил горсть снега. Высыпал в рот таблетки и принялся их пережевывать. Рот обожгло, и он глушил горечь снегом и жалел себя. Но щекам скатывались слезы; он не знал, что делать без Тяпы. Добытые Пыреркой соболя не давали успокоиться.

Небо вызвездило. Синеватые звезды разбежались но снегу, как стадо олешек. Охотнику показалось, что где-то далеко-далеко завыла собака. Голос глухой, как у черного пса.

Никогда охотник не переживал такой страшной ночи. Мир раскололся для него на две половины: на одной — его враги Филька и Пырерка, а на другой — друзья: Большой Мужик, Глебов и тракторист. Без них он не знал бы, что ему делать, у кого искать защиты. Самое главное — он нужен людям из экспедиции, в его советах нуждается Большой Мужик.

3

Никому из летчиков, кого встречал и расспрашивал Шибякин, Пирцяко Хабиинкэ не попадался. Так было и на этот раз. Командир вертолета на вопрос начальника экспедиции только развел руками. Но, взглянув на огорченное лицо Шибякина, широко улыбнулся и молниеносно вытащил откуда-то три великолепные луковицы.

— Не огорчайся, начальник, и принимай подарок. Найдется твой ненец.

Вертолет улетел. А Шибякин незаметно топил руку в карман. Гладил круглые, глянцевые бока луковиц. Подносил потом ладони к носу и втягивал острый запах. Проглатывал подкатывающиеся слюни и еще крепче сжимал пальцами луковицы, представляя, как придет домой и по мальчишеской привычке натрет крупной солью корочку черного хлеба и вцепится зубами в податливую мякоть.

Шибякин не мог видеть своего лица, а оно светилось каждой черточкой, с нарезанными морщинками и всеми обмороженными заплатками кожи, и все, кто встречал его, невольно улыбались.

Все случилось в понедельник. Каротажники простреляли скважину Глебова и определили газовый горизонт. Наконец тайна месторождения перестала существовать, а самое главное — скважина не оказалась пустой.

«Уперлись в сеноман!» — сказал инженер-испытатель, обводя уставшими глазами бригаду. В этот момент он забыл, сколько раз он ругался с мастером до хрипоты, и с силой жал его мозолистую руку.

«В сеновал, — пошутил Глебов, поправляя инженера, и заразительно засмеялся, ослепляя блеском лубок. Встряхивая головой, он рассыпал длинные жесткие волосы, как обрезки стальной проволоки. Стоял крепко, упершись в разбитую землю высокими резиновыми бахилами, могучий, как дуб. На груди курчавились колечки светлых волос. — Василий Тихонович, уперлись в сеновал!»

«В сеновал так в сеновал!» — Он охотно поддержал шутку. Чувствовал себя удивительно легко и свободно.

«Василий Тихонович, что будем делать — дальше бурить или новую точку дадите? — Глебов раскручивал колечки волос на груди, выбирая из них застрявших комаров. — А может, второй станок выделите? И здесь будем бурить, и на новом месте быстрее обоснуемся».

«Не хитри, Глебов, — добродушно сказал Шибякин. — Новую точку ты давно знаешь! Данные на привязку у главного инженера выцыганил давно».

«Положим, не выцыганил, а получил».

«Тогда что ты пристаешь ко мне как банный лист? За тебя я все равно решать ничего не буду. Голова у тебя самого варит. И просеку рубить не будешь, я уверен. Ты не хуже меня знаешь, что тайгу беречь надо. Дерево посадить трудно, а смахнуть — одна минута!»

«Что правда, то правда. И так наследили много!»

«Понимаешь, это уже хорошо!» — Шибякин смотрел на сильные руки Глебова с перекатывающимися бицепсами, но видел он не его, а Ядне Ейку, как тот обычно шагает по лесу особенной, скользящей походкой, загребая носками траву, не затаптывая ее.

Обходя рабочих, Шибякин крепко жал всем руки. Старался запомнить их обветренные лица, теперь особенно ему дорогие, — открыто новое месторождение.

Шибякин не заметил, как из-за балков вышла повариха. Через минуту ее белый колпак посерел. Пожилая женщина не хотела пачкать форму и не давила комаров, а стряхивала белый блин, как решето, с которого сыпались насекомые.

Повариха давно считала Шибякина своим человеком в бригаде. При нем, не стесняясь слез, восторженными глазами смотрела на стоящих парней, каждого из них она звала по имени. При ней бригада забуривалась, потом погнали первые метры. В лютые морозы, пургу часто лопались стальные трубы, а работа на буровой не прекращалась; в те дни она старалась особенно сытно кормить; к ней на кухню, к огню, прибегали греться. Пили дегтярно-черный чай и доверительно говорили о работе, добытом керне, смене шарошек или потерянном инструменте. Повариха успела услышать шутку Глебова, которую подхватил Шибякин, и, не поняв ее, сказала:

«Мальчики, у нас сегодня сеновальные котлеты!»

«Сеновальных котлет по десятку на брата, Варвара Калинична! — громко сказал Шибякин и обнял женщину. — А седых волос у вас прибавилось. К чему это?» Ему было приятно, что она оделась по-праздничному, вся сияла. Для одинокой Яченщины бригада давно стала семьей. Начальник экспедиции вздохнул. Не простым оказался этот год. У поварихи заметил седые волосы, а на себя некогда посмотреть! Прилетел домой — сыновья не сразу узнали.

Шибякин стоял около буровой, ловил посвистывающий ветер в переплетении узких полос металла. Внизу он глушился лесом, а наверху мелодично звенел.

Теперь здесь останется не скважина, а зацементированная труба. И так будет до прихода газодобытчиков. А им бурить и бурить, раздвигать границы месторождения, определять запасы.

Возвращаясь в поселок на вертолете, Шибякин пытался набросать записку «папе Юре», но карандаш не слушался. Привалившись спиной к стенке фюзеляжа, позволил себе немного расслабиться и отдохнуть. Сейчас он забыл о морозе, метелях, наводнении на Пуре. Не хотел вспоминать и о первом дне, когда добирался на оленях до фактории, как строил аэродром.

Отношения с председателем колхоза Вануто наладились, но он по-прежнему обвинял его в гибели бригадира Пирцяко Хабиинкэ. «Семь бед, один ответ, — думал он. — Газ есть. Открыто месторождение. Выигран целый год, а это победа!»

…В комнате ничего не изменилось за недельное отсутствие. Шибякин невольно промерил избу: три шага в длину и два в ширину. Те же нехитрые вещи. Стол с картами, керосиновая лампа, сковорода, на табуретке — радиостанция, недавний подарок управления геологии.

Шибякин нетерпеливо щелкнул тумблером. Зеленый глазок сонно стянулся и начал моргать. «Сели аккумуляторы, — сразу обожгла мысль. — Все идет по закону подлости. Сейчас как никогда нужна связь!» Последними словами честил своего снабженца, заодно попало и авиаторам.

Без особой надежды взял микрофон.

— Я — «Легенда»! Я — «Легенда»! — хотел, чтобы голос вопреки сомнениям, вышел в эфир. — Геологическое управление. Диспетчер. Докладываю и объявляю… Скважина Р-4 открыла газ. Большой выход. Подтверждается каротажем! — Он торопился, чтобы успеть все передать, пока окончательно не сели аккумуляторы. Вспомнил с особой ясностью, как вошел в историю Михаил Шалаев своей победной телеграммой: «Ики юз али уч юз». С азербайджанского языка переводилось просто: «Испытанная нами скважина дает 250–300 тонн нефти в сутки!» Десять лет назад надо было зашифровывать текст: ни одна бы телеграфистка не поверила, что в Западной Сибири открыли нефть. А маловеры, и таких было немало, обрекали работу на провал! Академику Трофимчуку и «папе Юре» приходилось отбиваться от наскоков целой армии кандидатов и докторов наук. Доказывали наперебой свою правоту, отрицали прогнозы Губкина! Телеграмма Михаила Шалаева прекратила все споры.

— Скважина Р-4 дала газ! — Шибякин не мог успокоиться. Вернулось пережитое волнение около буровой. С особой ясностью он вспоминал все, как было: инженера-испытателя, бригадира Глебова, его рабочих, повариху. Верил, что будут еще открытия, будут рапорты других бригадиров о пройденных метрах и добытых кернах.

— Буровая Р-4 открыла газ! — продолжал передавать он громко, с возрастающей настойчивостью, отчеканивая каждое слово. — Буровая Р-4 открыла газ! Произведено опробование и замеры, — «Газ в сеновале!» — невольно вспомнил шутку Глебова, но удержался передать в эфир. Пришли на память вычитанные слова Губкина. «Папа Юра», конечно, знал их наизусть: «Тайны природы не угадывают, а раскрывают ценой огромного труда!»

Это было в понедельник. Но всю неделю Шибякин не мог унять радость открытия. Три луковицы в кармане были наградой за ту радость.

4

«Вот и конец охоты, — с сожалением сказал на рассвете, как всегда громко, Ядне Ейка, всматриваясь в небо, которое больше не перечеркивали стаи гусей и уток, летящих на реки и озера. — В гнездах полная кладка яиц».

К охотнику виновато подошел Тяпа, потерся об ногу.

— Явился? Где шатался? Жениться бегал? Привяжу теперь тебя на веревку, чтобы ты зря не носился и не давил птенцов. И мне пора вешать ружье!

В то дождливое утро замолк разноголосый птичий гомон; утихли любовные песни и трели; на мочажинах перестали драться куропачи. В леса и тундру вернулась прежняя тишина с пересвистом ветра и шумом секущего дождя.

«Явился мужик на коротких ногах», — говорил себе Ядне Ейка, имея в виду затяжную весну. Дожди сменялись морозами, и закраины озер снова схватывались коркой льда. Ветер пригонял черные тучи, и к земле летели мохнатые снежинки, выбеливая все вокруг. Солнце почти не выглядывало, и было неизвестно, придет ли вообще когда-нибудь тепло.

Ядне Ейка не любил затяжных дождей. Болота вспухали. В Пуре поднималась вода, и рыба скатывалась в соры. Три дня не уходил охотник с реки. Вытаскивал сети без рыбы, забитые песком. Дрянная погода сулила голодные дни. Но он не привык жаловаться на неудачу.

Теми же заботами жил его отец. А до него его старый отец. Всем им не раз приходилось голодать, но были и сытые дни, когда в избе появлялось мясо.

Так бы и прожил в Уренгое до глубокой старости Ядне Ейка, повторяя жизнь своего отца и деда. Зимой охотился, летом промышлял на реке. Приходил бы поиграть в подкидного дурака с Филимоном Пантелеевичем, вполне довольный своей жизнью. Есть изба, одежда для лета и зимы, ружье и собаки. Не послушался он отца, а то бы у него была баба — стоило жениться.

Как и раньше, Ядне Ейка уходил гулять в тайгу. Потом сдавал на факторию пушнину. Как и раньше, за весной приходило лето, осень сменялась зимой. Но, возвращаясь с охоты, Ядне Ейка замечал, как менялся поселок, разбегались в разные стороны дома. С утра до вечера стучали плотники топорами. Под дождями чернели крыши новых домов, покрытые досками.

Ядне Ейка все больше привязывался к Большому Мужику. Привык к его вопросу:

— Живешь, курилка?

— Живу, — улыбался охотник и, покачивая озабоченно головой, говорил: — Однако, ты, мужик, много бегаешь. Олень и тот устает. Пробежал мерку, отдыхает. А ты все бегаешь и бегаешь!

— Надо бегать, иначе ничего не успею!

Смотря на Большого Мужика, охотник тоже улыбался или недовольно морщил лицо.

Не все Ядне Ейка понимал, что делали приезжие, и не все их дела одобрял. Трактора железными ногами разбивали землю. Трава и листья на кустах пахли керосином. Не понимал, зачем новые жители в — поселке рыбу ловили без меры, а не съев, выбрасывали. Надо поговорить с Большим Мужиком. Один раз Шибякин уже послушал его: перенес склады дальше от Пура. Весенняя вода теперь дома не заливает. Должен и теперь послушать. Не надо гонять зверей. Не надо рубить землю тракторами!

Встретил как-то Ядне Ейка Сероко. Долго смотрел на него и сказал задумчиво:

— Толстеть стал. Живот отрастил, как Филька. — Не дожидаясь ответа, протянул газету. — Вот, смотри!

— Что там?

— А ты разуй глаза. Трактора наши посмотри! — обиженно ткнул пальцем в картинку.

— Ну и что? — покровительственно спросил Сероко. Не торопясь, достал из кармана очки и оседлал ими нос. В очках, как он считал, ходят все начальники. А он хотя и маленький, но все же начальник.

— Хвалят, — довольно произнес Сероко.

— Хвалят, — протянул Ядне Ейка. — Машину хвалят. А о земле заботы нет.

— Напиши в газету, — сказал Сероко.

— Ты начальник, ты и напиши! — Охотник отвернулся от Сероко и неторопливо зашагал по дороге. Никому не мог рассказать о своей беде Ядне Ейка: не слушались его слова, когда брал карандаш и бумагу. На дверях фактории висел большой замок. Дужка в петлях. Подергал Ядне Ейка замок. Сокрушенно постоял, обдумывая, куда потопал приемщик. С досады подергал себя за волосы. Повернулся, чтобы уйти, но услышал громкий стук в дверь.

— Ядне Ейка, постой! Окно открою.

Охотник узнал хриплый голос приемщика.

— Однако, зачем открывать окно? Дверь есть. Я в дверь войду!

— Я замок повесил.

— Однако, зачем замок повесил?

— Себя закрыл.

— Прячешься? — Охотник догадался, что Филька боится Шибякина.

Ядне Ейка не один раз видел пьяного приемщика. Но когда он всунул в окно голову, отпрянул в сторону. Лицо Фильки заросло жесткой щетиной. Глаза заплыли. Руки тряслись. Вспомнил, как Шибякин однажды приемщику пригрозил: «Выгоню к чертовой матери, — так сказал Большой Мужик, — чтобы духу твоего пьяного тут не было».

Большого Мужика Ядне Ейка встретил на вертолетной площадке, обрадованно закивал ему головой. Большому Мужику некогда пить и петь песни. Не будет он стучать головой по стенке, как Филька.

— Смотри, наши трактора, — сказал охотник, тыча пальцем в газету.

— Трактора, но не наши. Подожди, будут еще писать и о нас. И скоро будут писать об Уренгойской экспедиции. Газ мы открыли! Не понимаешь? Подожди, скоро все поймешь. Вертолет возит нам баллоны с газом. Придет время, будут об этом вспоминать со смехом. В Уренгой газ привозили! Понимаешь? — Шибякин весело похлопал охотника по плечу.

— Мало, мало!

— Хорошо, что честно признался. А твой друг, приемщик фактории, ничего не понимает. Куда-то убежал. Замок повесил на дверях фактории и убежал.

— Филька не друг! — резко сказал Ядне Ейка.

— Если не друг, хорошо.

— Ты мне друг.

— Знаю! — Шибякин напряженно посмотрел на небо. Ему не нравились темные облака. Их где-то потрепал ветер, и рваные хвосты свешивались до самой земли. — Ну, метеоролог, наблюдатель природы, скажи, прилетит вертолет? Не зря ждем с тобой?

Охотнику понравилось, что Большой Мужик обратился к нему ласково и назвал новым именем, видно, хорошим. Посмотрел озабоченно на небо, потом на кустарник. Порывы ветра шевелили листья, и они переворачивались на ножках, показывая сероватые рубашки.

— Солнце скоро прибежит. Ветер повернул. Прилетит вертолет.

— Если твои предсказания сбудутся, назначу тебя метеорологом!

В конце дня звук летящего вертолета обрушился на землю. Тяжелая машина выскочила из-за леса, как будто прыгала с разбегу. Через три прыжка зависла над площадкой.

Ядне Ейка не первый раз видел вертолет. Он знал, что должно произойти. Длинные лопасти, как хореи, сразу сгонят с земли лужи воды, листья с кустов и белые шарики пушеницы. На землю один за другим спрыгнут парни в синих фуражках. Шибякин жадно набросится на газеты, которые привезут летчики. Тут же примется их читать.

— Узнаем, как на земле живут! — скажет и потом будет то улыбаться, то хмурить густые брови.

Но на этот раз Василий Тихонович зажал газеты под мышкой, а читать стал маленький листок. «Письмо получил», — решил Ядне Ейка, взглянув на подобревшее лицо Большого Мужика. Не дочитав письма, Василий Тихонович окликнул Ядне Ейку.

— Ай-яй-яй! — сказал укоризненно. — Как же это мы прозевали! Пирцяко Хабиинкэ давно уже был здесь!

5

Рыжий олененок с белыми пятнами по бокам на тонких ножках-палочках медленно двигался за Пирцяко Хабиинкэ. Много дней шагали они так вместе, бывший бригадир и спасенный им малыш. Олененок не научился еще копытить наст, чтобы самому добираться мягкими губами до травы и ягеля.

Земля между Пуром и Ево-Яхой с набегавшими от рек косами тайги давно была исхожена вдоль и поперек. Пирцяко берег в голове все переходы. Два раза не гонял по ягельникам, когда откочевывал летом в сторону Тазовской губы и возвращался обратно к зиме. Сейчас он все чаще об этом думал.

Олененок смотрел большими и грустными глазами. Заглядывая в них, мужчина старался вымолить прощение. «Зачем он все еще не со своим стадом?»

Схваченная картина у озера не забывалась. Среди столпившихся людей он видел одного Большого Мужика.

Он стоял за высокой железной вышкой, кряжистый, как старая лиственница.

Пирцяко Хабиинкэ долго смотрел, задрав голову. Все старательно разглядывал: приваренные поперечины, ползущую вверх лестницу. Пугали висящие трубы. Зачем их бросают с силой в землю?

Может, Большой Мужик шаман? Даже тысячи аргишей не притащат в тундру столько сразу железа.

Не отрывая глаз, Пирцяко Хабиинкэ смотрел, как все, без исключения, слушались Большого Мужика. Без страха бригадир не мог вспомнить, что было потом. Большой Мужик закричал громким голосом, и разными голосами сразу откликнулась тайга:

«Открыть задвижку!»

«Открыть задвижку!»

Пирцяко Хабиинкэ, как и в тот раз, втянул голову в плечи и задрожал. Самый храбрый человек испугался бы на его месте. Из земли вырвалась вьюга. Надо было бежать, чтобы не сбил шальной ветер, не погнало но земле сорванным листом с березки, но ноги не слушались. Он стоял, точно прирос.

Солнце висело большим круглым шаром над обручем горизонта. Сверкающие пучки лучей несли к земле тепло. Каждый лучик старался его отогреть после страшных морозов и долгих метелей.

Пирцяко медленно шел на солнце. Закрывал теплые веки, чтобы не ослепнуть. И без того у него болели глаза от снега, блеска прыгающих ручьев. Грелся сам и поворачивал олененка к солнцу. Иногда останавливался. Пятками крошил лед, чтобы добраться до земли. Рвал руками тонкие веточки березок и ягель. С ладошки кормил сироту, гладил заботливо рукой по шерстке и, прижимая к себе олененка, слушал глухие удары сердца.

Несколько раз Пирцяко Хабиинкэ выходил на становище. От чумов остались протаянные круги, черные угли от костров. Олени истолкли снег острыми копытами и обсыпали горошинами.

Принюхиваясь к земле, олененок ловил запахи животных. Волновался. Беспокойно вертел головой по сторонам. Прядал оттопыренными ушами.

— Матку ищешь? — спрашивал заботливо Пирцяко и еще крепче прижимал к себе олененка. — Нет у тебя матки!

Олененок всхрапывал, как настоящий хор. Тыкался холодным носом в руку своего спасителя.

— Авка, нет у меня хлеба, — оправдывался Пирцяко Хабиинкэ. — Сейчас нарву ягель. Пирцяко, а ты совсем бабой стал. Бабы прикармливают авок хлебом. Мальчишки и девчонки кормят оленят. Так делает и Няколя. — Озабоченно проверил, не слетел ли обвязанный вокруг малицы тынзян. Не сомневался: это веревочный аркан его сына. Няколя рос смешным. Смешно зашатал, стуча босыми ножками по латам. Любил прятаться в шкурах, чтобы его искали. Спал всегда с двумя собаками около очага.

Неожиданно снова вспомнил о железной вышке. Начал считать, сколько потребовалось аргишей, чтобы доволочь ее до озера. Много раз сбивался, по десятку раз загибал все пальцы на руках. Выходило, что для аргишей не хватило бы всех оленей со всех колхозов с Тазовской стороны.

От голода, наверное, он много думал на ходу. В который раз вспоминал Няколю. Потом снова Марию.

«Бегающие нарты», — сказала ему женщина. — «Что ты ищешь в тундре? Почему не хочешь остаться?»

«У меня есть баба, есть Няколя». Потом вспомнил другую Марию. Он не все понял, что она говорила, но все слова были родные — опа знала его язык, язык ненцев.

На взгорке открылось становище. Бригадир вспомнил, что во время каслания всегда выбирал это место. Пастухи Хосейка и Арсентий гоняли стадо по старым ягельникам.

Увидел стоящие недалеко грузовые нарты. Тюки, ка;? перед дорогой дальней, старательно перетянуты веревкой. Шатаясь от усталости, Пирцяко сел на край. Олененок опустился у его ног. Пирцяко Хабиинкэ развернул закрученную в скатерть буханку черного хлеба. Отломил горбушку и, глотая слюну, протянул ее олененку.

— Авка, ешь! Теперь мы с тобой не пропадем! Нас с тобой не забыли.

Олененок щекотал ему ладонь мягкими губами, тыкался в руку носом, всхрапывал. Пирцяко Хабиинкэ пожалел, что поторопился и не посмотрел, кто завязывал веревку. Хосейка или Арсентий? А может быть, и его баба? Думала о нем, своем муже. Продукты насыпала в мешки и хлеб положила! Баба никогда не завяжет веревку, как мужчина. Хосейка завязывал слева направо, крестом. Арсентий — пропуская веревку вдоль нарт, а потом перетягивал тюки поперек, и узел выходил у него всегда сверху.

Пирцяко Хабиинкэ высыпал в ладонь соль. Лизнул, протянул олененку.

Олененок жадно лизал соль шершавым языком. В упор смотрел в скуластое черное лицо человека.

— Авка, сегодня мы догоним стадо. Няколя привяжет тебе на шею красную тряпочку. Дело мальчишек — воспитывать себе оленей для упряжки. У меня были белые важенки. А Няколя пусть подбирает себе рыжих с белыми отметинами. Пирцяко Хабиинкэ, — бродящий по тундре, разве ты забыл, что был бригадиром?

6

Маленький Няколя метался в жару, сбрасывая с себя заячье одеяло и наваленные тяжелые оленьи шкуры.

Женщина у костра плакала и, причитая, грозила кулаком Пирцяко Хабиинкэ:

— Из-за тебя все болезни! Околдовала тебя баба! Умрет Няколя! Лучше бы ты не приходил в чум! — испуганно закрывала голову руками, ждала, что муж разозлится и ударит, как раньше. Хотелось убедиться, что перед ней сидел прежний Пирцяко Хабиинкэ, которого она знала и боялась.

Но бригадир молча сносил оскорбления, сосредоточенно о чем-то думал.

— Пень горелый, — женщина принялась дергать мужа за рукав, — да что с тобой случилось? Посмотри, Няколя горит! Почему ты молчишь? Сын умирает!

— Няколя умирает? — Он вскинул голову и долго смотрел на жену пустыми глазами. Наконец до него дошел истинный смысл ее слов. Испугался за сына. — Иду искать доктора!

— Вернешься?

Пирцяко Хабиинкэ не ответил.

Женщина принялась загонять в стоящие полукругом нарты ездовых оленей, но муж сказал, что пойдет на лыжах.

— До фактории далеко идти, однако!

— Знаю!

Пирцяко Хабиинкэ укоризненно посмотрел на жену. Ей никогда не понять, сколько он узнал нового за эти два года: летал на большом комаре, видел, как каслают тракторы через тундру. «На олешках далеко не уедешь, — оправдывал он свой поступок. — Пробежала упряжка мерку, делай остановку, корми оленей. А трактор бежит и бежит, гремит железными длинными ногами. Нет у бабы ума, весь растеряла!»

Вышел Пирцяко Хабиинкэ к тракторному следу и остался ждать железную машину.

…Молодой тракторист Сиротка чувствовал себя в тундре неуютно. Белая равнина утомляла. Смотровое стекло внизу забило снегом — осталась узкая, как щель, полоска. Следовало протереть стекло для лучшего обзора, но он не хотел останавливать трактор. По его расчетам, скоро должен показаться Уренгой, куда он тащит тяжелые трубы. Представил себя танкистом, который должен довольствоваться узкой смотровой щелью. Он частенько придумывал себе разные игры, чтобы не заскучать, но эта понравилась больше всего. По его танку фашисты вели страшный огонь из пушек, а он их обманывал. Бросал машину из одной стороны в другую.

Сиротка вел трактор по старой дороге. След неожиданно начал рыскать из стороны в сторону, и ему захотелось узнать, кто проезжал здесь до него. Всех трактористов, сорок человек, он знал по именам и фамилиям. Может быть, проезжавший до него тракторист тоже представлял себя танкистом? Он не успел додумать фразу до конца и испуганно уставился в дорогу. Впереди копошился в снегу медведь. Шел на четвереньках и вдруг встал на дыбы! Размахивал лапами, как будто сбивал валивший снег. От испуга у тракториста перехватило дыхание. Поздно заметил, а то бы повернул обратно. Наконец разобрался: ненец в малице. Капюшон отброшен на спину, голова припорошена снегом.

Сиротка остановил трактор.

— Ань-дорова-те! — обрадованно сказал Пирцяко Хабиинкэ и, прищуривая глаза, подумал о жене: «Что я делал бы с олешками? С ними в трактор не залезешь! Совсем баба без головы!» — Няколя заболел. Доктора надо! На факторию надо!

— Ань-дорова-те, садись! Куда надо, довезу. Врача найдем.

Пирцяко Хабиинкэ, не раздумывая, шагнул к трактору. В просторной кабине, похожей на чум, бригадир плюхнулся на мягкую подушку.

Трактор плавно тронулся с места, быстро набирая скорость. Пирцяко Хабиинкэ обернулся и в маленькое окошко увидел, как тяжелые сани с трубами послушно побежали следом. За большим стеклом чернели два следа. Тракторист старался с них не съезжать, но широкие гусеницы болотника то и дело занимали нетронутый наст.

— След, однако, остался, — сказал задумчиво Пирцяко Хабиинкэ и покачал головой.

— След не сотрешь, — сразу согласился Сиротка, обрадованный, что завязался разговор. — Ты знаешь, сколько я работаю на Севере? Три года. Раз проехал по земле — расписался. Мой болотник и здесь оставит след! — захохотал, показывая зубы. — Ты охотник?

— Однако, охотник.

— Много стрелял соболей?

— Я гоняю оленей. Песцов сдаю на факторию.

— Песцов? Я их видел! — Сиротка уставился на дорогу. Не очень разговорчивый ему попался спутник, но лучше, чем ехать одному.

Пирцяко Хабиинкэ пригрелся. По-детски уронил голову и посапывал.

Сиротка недовольно посматривал на ненца. Чтобы не заснуть, начал мурлыкать песню. Придумал себе какое имя: Ань-дорова-те! В узкой щели смотрового окна промелькнул какой-то рогатый зверь со всадником на загривке.

— Смотри, зверь бежит! — со страхом закричал тракторист, расталкивая спящего.

Пирцяко Хабиинкэ проснулся. Не сразу отыскал щель в верхнем обрезе стекла. В вихре летящего снега разглядел убегающего оленя с сидящим на спине зверем.

— Росомаха катается!

— Кто катается? — Сиротка смотрел выпученными глазами.

— Росомаха. Будет кататься, пока хор не упадет.

— Много тут росомах?

— Однако, есть. Пасут оленей.

Сиротка обиженно посмотрел на спутника. Оленевод замолчал, а мог бы рассказать что-нибудь интересное. Каждое слово приходится из него вытаскивать клещами!

Зимний день короче шага куропатки. Снег начал темнеть, словно закурился. Плотные тучи задернули небо.

Тракторист уверенно вел тяжелую машину, изредка посматривал на стрелку показателя запаса горючего. По расходу солярки хотел высчитать, сколько проехал километров.

— Слушай, — Сиротка хлопнул себя ладонью по лбу, — а чего мы с тобой думаем? Пора перекусить. Ты есть хочешь? Как тебя?

— Абурдать.

— То ты Ань-дорова, то ты Абурдай. Я тебя спрашиваю, ты есть хочешь? — достал большой термос с горячим чаем и принялся вытаскивать из разных пакетов еду: жареное мясо, сало, сливочное масло и копченую колбасу. Словно священнодействуя, положил на сиденье две головки чеснока.

Пирцяко Хабиинкэ удивился: продуктов на целую неделю.

— Ты ешь, ешь! — говорил Сиротка, успевая откусывать большие куски хлеба, пережевывал мясо, ловко ножом подхватывал сливочное масло.

Поели и принялись за чай.

Пирцяко Хабиинкэ дремал, когда раздался треск. Кабина трактора наклонилась и начала медленно валиться вниз.

— Мать честная! — выкрикнул Сиротка. — В болото попали! Тонем. Слышишь, Абурдай, тонем! Прыгать надо!

Сиротка распахнул дверцу, прежде чем самому выпрыгнуть, вытолкнул из кабины оленевода. Пирцяко Хабиинкэ сразу признал разбуженный голос болота, куда угодил трактор. «В няшу попали», — тоскливо подумал. Упал в снег, успев пропитаться торфяной водой, и покатился в сторону от зияющей ямы.

— Эге-ей! — закричал громко, беспокоясь о трактористе.

Продолжал лежать на снегу, напряженно прислушиваясь к булькающей воде и лопающимся пузырям. Трактор погружался все больше и больше, держаться на плаву ему осталось считанные секунды.

— Абурдай! — раздался голос с противоположной стороны. Но бригадиру он показался очень далеким и слабым. — Как ты, Абурдай?

— Ань-дорова-те! — Пирцяко Хабиинкэ хотел взбодрить тракториста, но нужных слов не нашел. Малица отсырела, и он чувствовал охватывающий холод. Начал перекатываться с боку на бок, чтобы не замерзнуть, беспокойно думал о молодом парне. — Ты, однако, слушай, лежи. — Подавал советы на родном языке, не догадываясь, что Сиротка не понимал его. Покатился к трактористу, не теряя направления родившегося голоса, пока не ударился плечом о сани с трубами.

Сани застряли на краю болота. Пирцяко Хабиинкэ вылез на сложенные трубы, и ветер наверху с особой силой набросился на него.

— Эге-е-ей! — испуганно закричал, вслушиваясь в бульканье воды.

— Я здесь, здесь!

Сиротка провалился в болото по пояс. Старался выкарабкаться, но вязкая грязь не отпускала его.

— Руку давай! — крикнул Пирцяко Хабиинкэ, и, упираясь ногами в качающуюся землю, начал тащить тракториста. Не один раз ему казалось, что кочка уходит у него из-под ног и он вот-вот окажется в воде сам, но не выпускал руку парня.

Край болота оборвался. Сиротка закричал отчаянным голосом:

— Абурдай, бросай меня! Утонешь!

Крик погибающего в какой-то момент удесятерил силы. Бригадир сделал отчаянный рывок. Чмокнула грязь, освобождая ноги тракториста. Пирцяко Хабиинкэ сбил сто с ног, покатился, показывая, что надо делать, чтобы оторваться от засасывающей ямы открывшегося болота.

Долго катились по снегу два человека. Первым пришел в себя оленевод. Попробовал поднять руку, и с мехового рукава посыпался скалывающийся лед.

— Живой?

— Пока живу, — колотя зубами, прохрипел Сиротка.

Пирцяко Хабиинкэ почувствовал себя куда мудрее молодого парня, всех новых людей, которые пришли на Ямал и будут приходить еще потом. Он обязан спасти тракториста, а потом охранять их всех — знакомых и незнакомых. У них будет еще много дорог через тундру, будут встречи с няшами. Придется ему показывать им путь, проверенный отцами и дедами, через большие и малые болота, лесные завалы. Он нес с собой тысячелетний опыт маленького народа, трудолюбивого и наблюдательного.

Мороз не щадил людей в промокшей одежде. В малице Пирцяко Хабиинкэ чувствовал себя лучше: мех на холодном ветру продолжал сохранять остатки тепла. Никогда еще не оказывался он в таком тяжелом положении. Отправился в путь, не захватив с собой топор и ружье. Не взял и мяса. Схватил тракториста за руку и потащил за собой, все ускоряя шаги.

Глубокий снег мешал идти, Сиротка несколько раз останавливался, загнанно дышал и, постанывая, просил:

— Абурдай, бросай меня!

— Однако, зря не болтай. Башка плохая, надо менять! — Тащил засыпающего на ходу тракториста. — Будем спать в куропачьем чуме! — Ногой стал уминать снег, чтобы сделать нору. Принялся заталкивать тракториста под снег, разгребая его руками. За работой немного согрелся.

— Живой?

Сиротка не отвечал. Негромко посапывал.

«Заснул!» — тихо сказал сам себе Пирцяко Хабиинкэ, прислушиваясь к дыханию спящего. Начал вспоминать разные случаи из своей жизни. Вспомнил, сколько раз он тонул во время каслания, когда с оленями приходилось преодолевать реки. Не раз прощался с жизнью, но оставался жив. Понял, что лежать больше нельзя. Осторожно выбрался из снега.

Ветер раздернул тяжелые тучи, и небо вызвездило. Блестящие звезды упали на снег и горели ярким, переливающимся ковром. «Сегодня хорошо ездить в гости пить чай, — подумал Пирцяко Хабиинкэ. — В тундре не заблудишься. Звезды за руку домой приведут!» И вдруг он вспомнил об Няколе. О чем он думает, когда сын в беде! Не притащил ему врача. Но он не может сейчас бросить замерзающего тракториста.

В черную темноту неожиданно вонзились два огненных глаза. Быстро росли и слепили электрическим светом.

Пирцяко Хабиинкэ замахал руками, чтобы его заметили.