Глава первая

Тридцать первого марта 1904 года погиб на «Петропавловске» адмирал Макаров. Первого апреля об этом узнал адмирал Того и тотчас телеграфировал в Токио, а уже через день, второго апреля, японская главная квартира отдала приказ начать десантную операцию по высадке на Ляодуне Второй японской армии под командованием генерала Оку. Так расценили в Токио гибель русского флотоводца. Японцам стало ясно, что обезглавленный потерею командующего русский флот не сможет помещать намеченной операции. Боевой дух, который так старательно поддерживал на флоте погибший адмирал, сменился полным упадком. Вполне боеспособная эскадра вместо активных действий в море спряталась в закрытый порт и не решалась оттуда выйти. Деморализованная, она оказалась бессильной помешать противнику произвести перевозку на восьмидесяти трех транспортах из Кореи на Квантун целой армии в составе тридцати шести батальонов пехоты, семнадцати эскадронов кавалерии и двухсот шестнадцати орудий, всего свыше пятидесяти тысяч человек.

В Порт-Артуре узнали о появлении японского флота с десантом в бухте Ентоа около Бидзиво днем двадцать первого апреля. Насмерть перепуганный наместник Алексеев, ни с кем не попрощавшись, спешно покинул Артур, назначив начальника своего походного морского штаба адмирала Витгефта на должность командующего эскадрой.

В районе высадки вражеского десанта находилась Четвертая дивизия генерала Фока, но он ограничился лишь ролью зрителя и ничего не предпринял для того, чтобы оказать сопротивление врагу. В Артуре происходили беспрерывные заседания адмирала Витгефта с целью выработки плана противодействия японцам на море. Зараженные оборонительными тенденциями Витгефта, командиры судов и младшие флагманы в один голос высказывались против каких-либо активных действий. Задержать высадку десанта, по мнению моряков, могли только сухопутные части, а в штабе Стесселя считали, что главная роль в борьбе с десантом противника принадлежит флоту и сухопутные части должны лишь добивать остатки высадившегося войска.

Даже получив прямой приказ Алексеева выслать навстречу десанту броненосец «Пересвет» с пятью крейсерами и десятью миноносцами, Витгефт не выполнил его под различными пустыми предлогами. В результате двадцать первого апреля японцы начали высаживать десант.

Погода им не благоприятствовала. Разразившийся на следующий день сильный шторм с дождем и вихрями почти на неделю задержал высадку десанта. Зато эта же погода очень облегчила бы действия русских миноносцев; воспользовавшись ненастьем, они легко могли бы подойти незамеченными к вражеским кораблям на торпедный выстрел.

Такая задержка с высадкой десанта, кроме того, позволяла сосредоточить к месту высадки не только всю дивизию Фока, но и подтянуть силы из Артура и даже Манчжурии. Но ни моряки, ни сухопутное начальство ничего не сделали, чтобы помешать японцам. Стессель разрешил Фоку действовать «по своему усмотрению, но в большой бой не ввязываться», а Витгефт попросту не выслал на море ни одного корабля. Четверо суток передовой эшелон японского десанта в составе батальона при четырех орудиях был полностью отрезан от эскадры и лишен какой бы то ни было поддержки с ее стороны. Дивизия Фока легко могла его уничтожить, но генерал ничего не предпринял для этого.

Все поведение как Витгефта, так и Фока со Стесселем явилось прямым предательством и изменой.

Только по прошествии семи суток, когда основная масса японской армии уже была высажена на берег, Фок двинул к месту высадки две роты с полубатареей. Этот небольшой отряд, будучи атакован превосходящими силами противника, потерпел поражение и отошел к городу Цзинджоу.

Прервав двадцать девятого апреля железнодорожное сообщение Порт-Артура с Манчжурией, генерал Оку двинулся на юг к городу Цзинджоу, где имелась укрепленная позиция русских, прикрывавшая Ляодунский полуостров с севера, и к десятому мая передовые части японцев появились в этом районе.

От Порт-Артура до Цзинджоу по железной дороге было всего около семидесяти верст, и все же на переезд требовался целый день. Слабосильные устаревшие паровозы медленно, с трудом передвигали составы по двадцать вагонов в каждом.

Выехав со своими солдатами утром седьмого мая из Артура, Звонарев только к вечеру добрался до места назначения.

На станции толпилось много солдат.

Около небольшого кирпичного здания вокзала разместились длинные деревянные склады интендантского имущества и огнеприпасов.

В полутора верстах от станции возвышался ряд сопок, унизанных окопами и проволочными заграждениями. Вправо, в обход позиции, шла широкая дорога к обнесенному высокой каменной стеной китайскому городу Цзинджоу. Сзади, за железной дорогой, виднелся длинный, но мелководный залив Хунуэза.

Проголодавшиеся за день солдаты устремились в устроенную под навесом столовую.

Блохин, Белоногов и Заяц со своими бачками пробрались к окну, через которое выдавали похлебку и хлеб.

– На сколько человек? – спросил грязный кашевар.

– На полсотни! – ответил Блохин.

– Где ваш аттестат? – высунулся в окошко артельщик-стрелок.

– У прапорщика, а вот записка от вашего коменданта.

– Тут написано на сорок, а не на пятьдесят.

– Отпусти им на полсотни: видать, люди голодные, – сразу смягчился артельщик.

Через полчаса, налившись по самое горло жиденькой похлебкой и на ходу грызя черствый хлеб, артиллеристы двинулись со станции.

– Супротив наших харчей на Утесе похлебка совсем даже мусорная, – хрипел сзади Блохин. – Если бы шкалик не пропустил, так совсем бы в глотку не полезло.

– Да, нашу рыбку мы, верно, тут не раз вспомним, – вздохнул Кошелев.

– Заяц-то зачем с нами? Неужто наводчиком будет? – удивился Лебедкин.

– Народу здесь поболе четырех сотен, а артельщик один! Вот и приказал генерал меня с Белоноговым на помощь сюда послать, – горделиво заявил Заяц.

– Ишь ты, важный какой стал, сам генерал о нем приказ дает! – бубнил Блохин. – Обо мне он только раз приказ и отдавал, когда велел выпороть.

Быстро, по-южному, спустилась ночь. В темноте смутно белело полотно дороги, в траве стрекотали цикады, где-то на болоте квакали лягушки. Гулко донесся свисток паровоза и, многократно повторенный эхом, постепенно затих в сопках. По дороге медленно тащились, немилосердно скрипя немазаными колесами, китайские арбы, запряженные коровами.

– Далеко нам идти-то, ваше благородие? – справился Кошелев.

– Как гору обогнем, будет шоссе на правую руку. По ней поднимемся и аккуратно на позицию попадем, – ответил Родионов, шедший впереди рядом со Звонаревым.

– До японца-то далеко ли? – спросил Лебедкин.

– Из пушки достанешь, – ответил Булкин.

– Японцы постепенно приближаются к Цзинджоу со стороны горы Самсон. Верно, дня через два-три они и сюда доберутся, – пояснил Звонарев.

– Значит, и житухи нам осталось всего три дня! – прохрипел сзади Блохин.

– Раньше времени помирать собрался! Кто в тебя, блоху, попадет?

– А ежели и попадет, то отскочит, – усмехнулся Блохин, – меня только с морской пушки убить можно, а полевая не берет, вроде бронированный я!

– Расхвастался, черт! Смотри, как бы японцы тебе кишки не выпустили.

– Куда им! Не доберутся! Больно я толстый стал от зоновских харчей.

– Что, березовую кашу своего Зона никак забыть не можешь? – спросил Родионов.

Через четверть часа команда подошла к небольшому лагерю, разбитому за позицией на южном склоне сопок.

Звонарев пошел представиться командиру роты штабс-капитану Высоких, а солдаты остановились у палаток в ожидании дальнейших приказаний. Их тотчас же окружили.

– Откуда? Из какой роты? Кто командир? Сколько вас всего? – посыпались вопросы.

– С Электрического Утеса! Сорок человек да один прапор, – за всех ответил Блохин.

– Значит, пороху уже нюхали достаточно?

– Да, видать, не нанюхались, что сюда притопали.

Солдаты разошлись по палаткам, расспрашивая о жизни на позиции.

– Житуха у нас пока была тихая. Пушки ставили да снаряды возили. Харч, правда, плохой. Только когда у китайцев свиньей разживешься, еда как следует. С водой плохо. Колодцы нарыли, а вода в них горькая. Много и в жажду не выпьешь, – рассказывали солдаты вновь прибывшим.

Пока солдаты знакомились с новым местом, Звонарев сидел в палатке у Высоких.

Штабс-капитан принял его запросто и предложил чаю. Выслушав подробный доклад прапорщика, он ознакомил его с планом цзинджоуских позиций, расположением батарей и предположениями относительно предстоящих боев.

– Вам я поручу левый фланг. Там шесть батарей легких и старых китайских пушек. Сам я командую батареями центра. Здесь расположены все тяжелые орудия, правым флангом будет командовать поручик Садыков. А Известковой батареей, что за железной дорогой, – поручик Соломонов. Завтра вы со всеми познакомитесь. Солдат ваших я тоже направлю к вам, за исключением артельщика и кашевара, которых оставим тут. Ваш фейерверкер знающий? – спросил Высоких у Звонарева.

– Прекрасный солдат и вполне надежный фейерверке?

– Вот и отлично! Мне надо назначить кого-либо понадежнее на батарею, что у северных ворот города. Там всего четыре старые китайские пушки и по пятьдесят снарядов на орудие, назначать туда офицера незачем. Задача батареи-прямой наводкой обстреливать подступ к городу, а затем, бросив пушки, отойти сюда.

– Мне приказано связаться также с инженером Шевцовым.

– Завтра с утра увидите его на позициях. Он заставит вас заняться прожекторами, которые у нас не в порядке.

– Разрешите пойти посмотреть, как расположились мои люди, – попросил Звонарев.

– Выйдем вместе, заодно и позиции обойдете. На ночь я всегда сам осматриваю, все ли в порядке на батареях.

Вышли из палатки. Кругом все было окутано мягкой ночной темнотой. Только внизу, за главной позицией, светились казармы стрелкового полка да окна офицерского собрания, откуда доносилась бравурная музыка.

– Здесь с самого утра гремит эта музыка и не умолкает до глубокой ночи, – пояснил Высоких.

– Веселый, значит, полк и бодрое настроение у офицеров, – иронически заметил Звонарев. – Вы давно здесь?

– С первого мая! Хотя позицию стали укреплять с начала войны, но работа шла через пень колоду, а когда японцы высадились в Бидзиво, то мы сразу запороли горячку. Сформировали наскоро нашу роту, причем в нее ротные командиры поспешили сплавить всех самых плохих солдат и фейерверкеров.

Около артиллерийского лагеря, состоящего из полутора десятков палаток, они несколько задержались.

– Родионов! – окликнул Звонарев.

– Я, ваше благородие! – вынырнул из темноты Родионов.

Звонарев сообщил Родионову о его новом назначении.

– Справишься, не боишься?

– Отчего не справиться? Не страшней будет, чем у нас на Утесе бывало! – спокойно ответил фейерверкер.

Отпустив Родионова, прапорщик зашагал вместе с Высоких дальше. Вдоль всех батарей шел ход сообщения. Рядом на столбах был протянут телефон. В темноте чернели невысокие брустверы батарей, кое-где офицеров окликнули дневальные.

Обойдя батарею, офицеры вернулись обратно.

Едва рассвело, как Высоких уже поднял роту. Наскоро умывшись и прибрав палатки, солдаты поспешили в столовую, где их ожидал чай, заваренный прямо в кипятильниках. Заяц с Белоноговым уже хлопотали около шести больших котлов, в которых варился обед для всей роты.

– Слухай, ребята, что я вам скажу! – обратился «солдатам Родионов. – Мне нужно с собой на передовую позицию пять человек. Кто из вас хочет?

Желающих оказалось больше, чем надо.

– Тогда, значит, я сам выберу по своему вкусу: Купин, Блохин, Ярцев, Булкин и Гайдай, – перечислил фейерверкер.

– Мне с тобой нельзя? – подскочил к нему Заяц.

– Кухарить тебе здесь приказано! Смотри без меня корми наших с Утеса как следует! – поучал Родионов. – За меня старшим в нашей команде остается Лебедкин, его и слушайте, как своего батьку!

Подошел Звонарев.

– Встать, смирно! – скомандовал Родионов.

Прапорщик поздоровался.

– Садись, – приказал он и присел к столу около Родионова. – Кто же с тобой идет? – спросил он.

Фейерверкер назвал фамилии.

– Ладно! Как кончите есть, зайдите за мной в палатку, вместе пойдем.

С северо-запада на юго-восток, перегораживая узкий перешеек между двумя заливами, тянулась гряда невысоких сопок от берега Цзинджоуского залива и до залива Хунуэза. Высота их на севере достигала шестидесяти саженей над уровнем моря, а на юге несколько снижалась. Как раз посередине между ними, верстах в двух впереди позиции, высился обнесенный трехсаженной каменной стеной городок Цзинджоу. Здесь же расположилась китайская деревушка, являющаяся как бы пригородом Цзинджоу. По другую сторону Цзинджоской долины сразу начинались крутые отроги горы Самсон, закрывающие весь горизонт с севера. Все они поросли густым гаоляном, чумизой и кукурузой. В этих зарослях свободно могли незаметно передвигаться целые полки. Только около самых вершин хребта виднелись скалистые голые пространства.

Окопы вкруговую опоясывали все сопки. Внизу, у самой подошвы, шел первый ряд траншей, прикрытых спереди широкой полосой проволочных заграждений. На половине горы был расположен следующий ярус окопов с колючей проволокой, тоже охватывающий позицию со всех сторон.

Наконец, на самом верху расположились десять люнетов, обращенных своими фасадами на все четыре стороны. Таким образом, только расположенные между люнетами и позади них батареи стояли фронтом на север и на северо-восток, откуда ожидались главные атаки противника. Такое устройство позиции превращало ее в ловушку для занимающего ее гарнизона в случае прорыва японцев в тыл, ибо при этом всем частям пришлось бы отступать к узкому, двадцатисаженному проходу в проволочных заграждениях, устроенному за крайним правым флангом. Это же обстоятельство затрудняло эвакуацию раненых во время боя и делало невозможным вывоз орудий при отходе.

– На какой бой рассчитана эта позиция? На оборонительный или наступательный? – спросил прапорщик у Высоких.

– На любой, кроме наступательного! Вперед с этой позиции не выйдешь.

– Короче говоря, позиция заранее предопределяет нашу пассивность в бою!

– Нам и дана задача оборонять Квантунский полуостров с севера! Мы попробуем задержать здесь японцев, и если это удастся, то пробудем тут до прихода помощи из Манчжурии, а если нет, отойдем к Порт-Артуру.

Позавтракав, Звонарев с солдатами двинулся в Цзинджоу.

Вблизи стены города оказались далеко не такими внушительными и прочными, как выглядели издали. Во многих местах они потрескались и осыпались, ворота были деревянные. Узенькие, донельзя грязные, кривые улички, мелкие китайские лавчонки, масса ребятишек, копающихся в уличном мусоре, и удушливый запах кунжутного масла, чеснока и падали – были «достопримечательностями» Цзинджоу.

В центре города было расположено несколько двухэтажных домов полуевропейского типа, но с китайскими черепичными крышами с загнутыми вверх углами. Здесь же была кумирня, окруженная жалким подобием сада. На небольшом расширении улицы, игравшем роль площади, столпились китайские арбы со всевозможными продуктами. Тут же высился столб для объявлений, около которого стоял глашатай, время от времени под треск барабана доводящий до всеобщего сведения о последних распоряжениях местного китайского губернатора-даотая – и русских властей. Шумливая и подвижная базарная толпа то напирала на него, притискивая к самому столбу объявлений, то отходила к краям площади, и тогда глашатай усиленно звал ее к себе барабанным боем.

В толпе китайцев бродили несколько русских солдат. Среди них находился и Блохин. Он приценивался к различным товарам, но ничего не покупал.

– Чем не наша ярманка? Народу – тьма, гомонят, торгуют, а чего надо, того и нет, – философствовал солдат.

– Чего же тебе понадобилось? – справился один из солдат.

– Надо бы мыльца купить, да жаль денег на него тратить. Лучше пропустить стакан рисовой водки. Хотя она и слабше нашей, но пахнет по-настоящему.

– Водку продают за углом, да и то из-под полы. Запрет на нее положен, чтобы солдаты не пьянствовали. Китайцы-то ее не пьют. Все больше гашиш курят, заместо водки, опием прозывается.

– Пробовал я его. Ошалел, а удовольствия никакого, – ответил Блохин. – Нет, для русского человека лучше водка.

На площади появился одетый в просторный белый кафтан и такие же штаны китайский чиновник. Над ним несли большой зонтик, прикрывавший его от палящих лучей солнца, босоногие китайские полицейские с бамбуковыми палками в руках и прямыми короткими мечами у пояса, двое из них разгоняли толпу, очищая дорогу.

У столба с объявлениями установили удобное плетеное кресло. Чиновник опустился в него. Один из полицейских тут же над головой его укрепил зонтик, а другой стал обмахивать большим веером лицо своего начальника.

Глашатай громко выкликал китайские имена. Вызываемые проталкивались сквозь толпу к чиновнику. Начался суд. Чиновник лениво слушал, что ему говорили, задавал вопросы, на которые ему пространно отвечали. Истец, хорошо и чисто одетый, с четками на шее, неторопливо излагал свое дело, показывая руками на стоящего рядом бедняка. Когда он кончил, бедняк бросился на колени перед чиновником и быстро заговорил. На жирном скопческого типа лице чиновника появилась брезгливая гримаса. Загнутым вверх концом своей туфли он ткнул бедняка в лицо и что-то сказал. Бедняк припал лицом к земле, о чем-то умоляя чиновника, но тот уже отвернулся от него. Двое полицейских оттащили китайца в, сторону, бросили его на землю и начали избивать бамбуковыми палками по икрам и пяткам, что-то при этом приговаривая.

Около избиваемого собралась толпа, которая громко выражала свое возмущение происходящим.

К месту экзекуции протиснулись Блохин и солдаты.

– Ишь как над человеком изгаляются! У нас тоже бьют, но розгами, а тут лупят прямо палками. И как только народ такое издевательство терпит? – удивился Блохин.

– У нас целыми деревнями подряд всех порют от мальцов до стариков. И тоже народ переносит, – ответил один из солдат.

– Дай время, и у нас и у них перестанут терпеть. Слушок уже прошел, что в России заварушка поднимается. За что человека терзаете? – спросил Блохин у полицейских.

Те непонимающе посмотрели на него.

– За что бьете, сукины сыны? – уже сердито повторил вопрос Блохин.

– Денга плати нет, – послышалось из толпы.

– Так, значит, все одно как у нас недоимки с крестьян выколачивают. Видать, у бедного человека везде одна судьба. Сколько он должен? – справился Блохин.

– Многа, многа, – ответил тот же китаец.

– Плохо, значит, его дело! А может, не очень много? Два-три рубля. Кто ему даст? – спросил Блохин и поднял для ясности вверх три пальца.

Китайцы уже давно о чем-то совещались между собой. Некоторые протягивали медные деньги полицейским.

– Помочь хотят, – догадался Блохин. – Возьмите и мой гривенник. Может, и он пригодится.

– Мало есть. Болша надо, – сказали китайцы, беря деньги.

– Эх, нет у меня грошей, чтобы избавить человека от тиранства, – вздохнул Блохин, порывшись в кармане, вытащил медяшку. Остальные солдаты тоже протягивали китайцам медные монеты.

В это время в толпе показался Звонарев. Он знаком подозвал к себе солдат.

– Что такое? – спросил он у Блохина.

Солдат пояснил.

– Сколько же он должен? – справился Звонарев, участливо глядя на худое, измученное страданиями лицо избиваемого.

– До смерти забьют человека за долги, – проговорил Блохин, заметив взгляд прапорщика.

Звонарев подошел к полицейским и властно спросил о величине долга наказываемого. Увидев перед собой русского офицера, полицейские перестали бить китайца и на ломаном языке ответили:

– Три рубля русски деньги.

Увидя офицера и услыхав его вопрос, к Звонареву подошел один из чиновников, стоящих тут же.

– Господина капитана хочет заплатить за ответчика? Он очень плоха человек, мал-мала хунхуз. Денга ест, плати не хочу. Думай – побьют, а деньга мне останется.

Окружившие прапорщика китайцы при этих словах сразу громко заговорили, оживленно жестикулируя. Звонарев недоуменно смотрел на них, не понимая, что происходит.

– Врет все этот холуй, хозяйскую руку держит! – закричал Блохин.

– Бери, Блохин, трешку и разбирайся с ними сам, мне к коменданту города надо, – сказал прапорщик и отошел.

– Эй, кто тут по-русски понимает? – обратился к китайцам Блохин.

– Я малочмало понимаю, – отозвался один из китайцев.

– Тогда слушай, что я тебе скажу. Сколько вы денег промеж себя собрали?

Китайцы не сразу ответили, долго спорили, потом наконец Блохин получил ответ:

– Собрали рубль и полрубеля.

– Давай их сюда, получи трешку, и будем в расчете. А я на полтора рубля хорошо выпью за здоровье побитого. Все будет в полном порядке, – усмехнулся Блохин.

Китайцы не скоро поняли, что им предлагает солдат. Когда догадались, взяли было трешку, но тут в дело вмешался высокий хмурый китаец. Он отобрал трешку у китайцев и вернул Блохину, мрачно проговорив:

– Русски денга надо нет. Китайси сами собирай.

– Так ведь я помочь хочу. Даю от чистого сердца, – запротестовал было Блохин, но китаец снова решительно проговорил:

– Русски денга надо нет. Русски денга брать нет.

– Ишь ты какой гордый народ! У чужих даже деньги брать не хочет, – удивился Блохин, поняв, в чем дело. – Не берут наших денег, сами промеж себя хотят собрать, даром что нищие все с виду.

Толкаясь по базару, Блохин натолкнулся на продавца, торговавшего безделушками из слоновой кости. Особенно понравилась ему статуэтка, изображающая молодую женщину с ребенком.

– Покажите-ка, лао, эту вещичку, – потянулся Блохин за статуэткой.

Китаец посмотрел на него недоверчиво, видимо опасаясь, что солдат украдет вещь.

– Ты не сумлевайся, лао. Я с ней не убегу, – поспешил заверить китайца Блохин.

Понял ли его китаец или физиономия солдата почему-то внушила ему доверие, но он протянул статуэтку Блохину.

– Ишь ведь какие мастера делать такие красивые штучки. Народ бедный, живет плохо, а какую красоту сотворяет. Под стать нашим палешанам. Сколько за нее хочешь, лао?

– Три рубли, – подумав, ответил торговец.

– Сдурел ты, что ли? Рублевку дам, а больше ни копья, – сказал Блохин и для большей ясности поднял один палец вверх.

Китаец отрицательно покачал головой. Блохин перебрал еще несколько безделушек, удивляясь их тонкой художественной работе, но лучше той статуэтки не оказалось.

– Эх, была не была дам за нее полтора рубля. Авось прапор не очень заругает. – И он знаком объяснил китайцу свою цену.

Торговец уже соглашался продать за два рубля.

– У меня столько денег нет, – развел руками Блохин.

Огорченный солдат уже хотел отойти, когда к продавцу подошел другой китаец, быстро о чем-то езду говоря.

После этого торговец неожиданно согласился на предложенную Блохиным цену.

Обрадованный солдат бережно завернул свою покупку в платок и для пущей сохранности спрятал ее за пазуху.

Вскоре Блохин снова встретил Звонарева.

– Виноват я перед вами, вашбродь, стратил все ваши деньги, полтора целковых осталось.

– А остальные пропил, что ли? – хмуро спросил прапорщик.

– Я, вашбродь, пью только на свои деньги, – даже обиделся Блохин. – Вот купил для вас вот эту игрушку. – И солдат протянул статуэтку Звонареву.

Взглянув на статуэтку, прапорщик невольно залюбовался ею.

– Да, действительно прекрасная вещичка. Но зачем она мне?

– Варьке, то бишь своей, барышне подарите, – ухмыльнулся солдат.

– Не совсем удобно дарить девушке сувениры, напоминающие о материнстве. Обидится еще, чего доброго. Я ее все-таки мало знаю… – заколебался Звонарев.

– Они, девки, что генеральские, что простые, страсть любят подарки, покрасивше были б. Враз всем зачнут показывать, хвастать.

– Я и не подозревал, что ты такой знаток девичьего сердца, – улыбнулся прапорщик.

– А ежели они осерчают, то вы, вашбродь, скажите им, что это подарок от меня, – предложил солдат.

– Так она и поверит, – снова усмехнулся Звонарев, продолжая любоваться статуэткой, которая ему все больше нравилась. – Талантливый народ китайцы, – задумчиво произнес он. – Большие мастера по художественной части. Видна старинная многовековая культура этого древнего народа. Беру. Спасибо, что достал, – окончательно решил прапорщик, и они вместе пошли дальше.

Кое-как протискавшись через город, Звонарев задержался у северных ворот, которые оказались закрытыми. Здесь было посвободнее. В тени домов, укрываясь от жаркого солнца, сидела группа стрелков. Они были голыми по пояс, без фуражек. На глинобитном заборе висело несколько грязных мокрых рубах и фуражек. Один из солдат старательно мочил белую чистую рубаху в огромной зловонной луже.

– Ты это что делаешь? – спросил его удивленно Родионов.

– Рубаху в грязи мараю, чтобы издали не была заметна, – ответил солдат. – Нам всем приказано выпачкать их в грязь, и тогда они вроде японских будут.

– А у японцев разве не белое обмундирование? – удивился Звонарев.

– Какое там! Он как на траву ляжет или в гаоляне ползет, так его и не увидишь! Одежда на нем серо-зеленая, как раз под траву цветом, только когда двинется, тогда малость его видать. И фуражки у него такие же. Не то что у нас – за версту белое видать.

Артиллеристы, спросив, где расположена батарея, с трудом приоткрыли тяжелые ворота, по одному протискавшись в узенькую щель, по ходу сообщения дошли до батареи.

Им навстречу вышло несколько человек.

– Кто же из вас старший? – спросил прапорщик.

– Я, ваше благородие, бомбардир-наводчик третьей роты Егоров Василий, – вышел вперед один из солдат.

– Командование передашь фейерверкеру Родионову, а сам будешь у него за помощника! Японцы не сильно беспокоят?

– Днем, ваше благородие, ничего, ночью до света глаз он не даст сомкнуть, – лазит под самой батареей, того и гляди, пушку испортит.

– Стрелки-то что смотрят?

– Да за ним не усмотришь, он, как гад, по земле ползет, в яму или канаву спрячется, его и не увидишь, а он нас по рубахам за версту замечает.

– Ты в грязной луже поваляйся, как пехотинцы делают, тогда и тебя не будет видно, – посоветовал Блохин.

– Что я – свинья, чтобы в грязи пачкаться? – обиделся тот.

– Сейчас пехтура наша в таких свиней обратилась. Начальство им приказ дало: как увидишь лужу, где свинья лежит, ты, значит, ее выгони, а сам заместо ее ложись и хрюкай, чтобы японец тебя за человека не признал! – под общий хохот проговорил Блохин.

Батарея состояла из четырех старых китайских пушек трех с половиной дюймового калибра, с дальнобойностью на четыре версты. Пушки стреляли гранатами и картечью. Шрапнелей на батарее не было. Хорошо укрытые, в глубоких окопах, с козырьками над орудиями, пушки издали почти не были видны. Тут же рядом были устроены блиндажи для номеров и снарядные погреба. Поодаль, в тылу, находилась сложенная из кирпичей плита для приготовления пищи.

Пока солдаты осматривались на новом месте, Родионов вместе с Звонаревым договорились о связи с главной позицией. Затем прапорщик вместе с Родионовым и Егоровым пошел в город представляться начальнику гарнизона. По дороге откуда-то из гаоляна по ним дали несколько ружейных выстрелов. Пули с негромким щелканьем ударялись в бруствер хода сообщения и выбрасывали маленькие фонтаны пыли.

– Следит, значит, за ходом японец! Нет-нет да постреливает! – заметил Родионов.

– Он и днем и ночью не сводит глаз с батареи и города, – ответил Егоров.

Начальник гарнизона города Цзинджоу, командир сводной роты пятого полка поручик Горбов, помещался в простой китайской фанзе у северных ворот.

Поручик в китайском халате сидел на канах, устланных коврами, с гитарой в руках, пил водку из стакана, напевая грустные романсы.

– Привет вам, рыцарь благородный, – поднялся навстречу Звонареву поручик. – Зачем пожаловали в эти гнусные пенаты?

Прапорщик объяснил ему цель своего прихода и представил Родионова.

– Так, значит, ты теперь будешь моим начальником артиллерии? – обратился Горбов к фейерверкеру. – Для первого знакомства хлебни стаканчик водки, но чтобы потом ни ты, ни твои солдаты хмельного в рот не брали! А тебе, Егоров, поднесу за твои прежние заслуги! Ловко он япошат колотил, как блох. Даже ночью по вспышкам ружейной стрельбы – трах, и сразу они замолкают.

Затем Горбов отпустил солдат и предложил Звонареву позавтракать.

– Выпьем, закусим, – соблазнял он прапорщика, – Смотришь, день незаметно и пройдет, а всю ночь приходится караулить на стене, чтобы япошки в город не забрались. Удивительно хитрые бестии, в щелку и в ту пролезут!

Звонарев попытался было отказаться, но поручик все же заставил его выпить и закусить трепангом.

Выйдя от поручика, Звонарев неожиданно встретился с Бутусовым. Подполковник был в защитного цвета рубахе, фуражке и таких же брюках. На ногах красовались защитные гетры и легонькие ботинки. Прапорщик с недоумением поглядел на Бутусова.

– Удивляетесь, что я не по форме одет? В здешних краях да еще летом ходить в высоких кожаных сапогах жарко и тяжело, а в ботинках и удобнее и легче, – пояснил пограничник.

– В таком обмундировадии вас не разглядишь и в десяти шагах, – удивлялся Звонарев. – Но откуда вы достали защитную краску, которая так прекрасно, сливается с местностью?

– У китайцев. Ее сколько угодно можно было купить в Японии по очень дешевой цене. Я всех своих пограничников еще год тому назад одел в защитный цвет. Нам по роду службы приходится часто преследовать контрабандистов. Там в белом да черном далеко не уйдешь. Мигом из-за угла подстрелят. Правда, Стессель хотел мне объявить выговор за самовольное изменение формы одежды, но мы, пограничники, военному ведомству не подчиняемся. Нами командует министр финансов. А Витте не любит, когда кто-либо суется в его ведомство. Так Стессель с носом и остался. Теперь мои солдаты благодарят бога за свою одежду, а пехота и артиллерия парится и проклинает свое начальство. Что хорошо в России и Сибири, то мало пригодно в Китае, – пояснил Бутусов.

– Значит, и все наши войска можно было одеть в защитный цвет, а не заставлять пачкаться в грязи, как это делается сейчас?

– Не только можно было бы, но и должно. Да разве с такими умниками, как у нас сидят в штабе, о чем-либо путном можно договориться! Упрямее всяких ослов. А солдаты за их глупость и упрямство будут на войне расплачиваться своей кровью, – с жаром говорил подполковник.

– Я думаю, что Кондратенко, например, поддержал бы эти начинания, – заметил Звонарев.

– По-видимому, он еще не вполне оценил огромные преимущества новой формы для солдат. Хороший он человек, но с начальством воюет только в крайнем случае. Больше надеется его убедить и уговорить, а не брать быка за рога. Наши же верхи только такой способ обращения и принимают во внимание. Туги на новшества, а нынче в военном деле его много, и мы сильно отстаем от иностранцев. Побудете здесь, сами убедитесь в правоте моих слов.

Разговор с Бутусовым оставил у Звонарева тяжелый осадок. Ему была ясна справедливость слов подполковника, и он недоумевал, почему такие умные и прогрессивные начальники, как Белый, Кондратенко и другие, так легко уживались с вопиющими промахами в организации русской армии. Трудно было предположить, что они их не замечали. Вернее было думать, что им не придавали должного значения, считая пустяками.

«По возвращении в Артур обязательно обо всем расскажу Борейко. Он сумеет повлиять на начальство, – решил прапорщик. – Вернусь ли я или останусь здесь навсегда?» – мелькнула у него мысль в голове, но он поспешил ее отогнать, как неприятную муху.

Было уже около полудня, когда Звонарев вернулся обратно на позицию. В палатке у Высоких он застал совсем еще молодого, розовощекого инженера – капитана Шевцова, главного строителя цзинджоуской позиции.

– Знакомьтесь, Алексей Владимирович! Это и есть наш инженер-артиллерист и на все руки мастер, – представил Звонарева Высоких.

– Очень рад! Вы мне весьма нужны, во-первых, для того, чтобы наладить наши прожектора, а затем для приведения в порядок всего нашего электрохозяйства, – оживленно заговорил Шевцов.

– Весь к вашим услугам! Могу хоть сейчас приняться за это дело.

– Сейчас обед, а после часа мы с вами обойдем позиции и все решим на месте.

– Ваше благородие, генерал едут, – доложил вестовой Высоких.

– Опять этого дурака Фока нелегкая несет! – сердито проговорил инженер Шевцов.

Офицеры вышли из палатки. Высоких с Звонаревым кинулись к навесу столовой, где уже построились на обед солдаты.

– Рота, смирно! – скомандовал Высоких, как только показался Фок в сопровождении адъютанта.

Звонарев поспешно стал впереди взвода. Верхом на высокой худой лошади, отчаянно тряся при езде локтями, весь изгибаясь при малейшем движении, Фок был очень комичен. Худощавое лицо его со стриженой седенькой бородкой, с презрительной улыбкой в прищуренных глазах было багрово-красным.

Поравнявшись со строем, генерал сдержал лошадь и громко заорал:

– Здорово, мать вашу так!

Звонарев от удивления даже рот открыл. Солдаты замялись и ответили вразброд.

– Отвечать, холуи, не умеете! – напустился Фок.

– Разрешите доложить, ваше превосходительство! Солдаты не поняли, не то вы с ними здороваетесь, не то их ругаете! – вступился Высоких.

– Русский язык разучились, сволочи, понимать! Здорово, мать-перемать!

Затем генерал быстро повернул лошадь и затрусил от столовой.

– Вольно! Можно идти за обедом! – скомандовал капитан солдатам.

– Дождались высокой чести! – громко возмущались солдаты. – Здоровкаются и то матом.

– Генерал-то Фоков, слыхать, из немцев, – заметил Блохин.

– Ну так что же из этого?

– Видать, по их, по генеральскому понятию, с русским человеком, значит, можно разговаривать только матерным словом.

Обедать Высоких и Звонарев пошли в офицерское собрание Пятого полка, которое находилось в непосредственной близости, сразу за позициями. В большом просторном помещении стояли два ряда длинных столов, за которыми сидело уже около сорока человек офицеров. За небольшим столиком, расположенным между рядами столов, под огромным царским портретом сидел сам командир полка полковник Третьяков. Рослый видный мужчина, лет пятидесяти, с заметной проседью в окладистой бороде и в голове, он производил приятное впечатление своими мягкими манерами и ласковым взглядом голубых глаз. Рядом с ним сидели двое штаб-офицеров. Капитаны и более младшие чины помещались за длинными столами. Обед был в самом разгаре.

Как только артиллеристы вошли в помещение и направились к Третьякову, чтобы поздороваться с ним и в его лице приветствовать всех присутствующих, полковник махнул рукой, и офицеры дружно подхватили:

Расположенный на дворе, под окнами, оркестр, заглушая пение, грянул туш. Под гром рукоплесканий Третьяков вышел к артиллеристам и на серебряном подносе протянул им два больших кубка с вином. Осушив их одним духом, Звонарев и Высоких как почетные гости уселись за столом командира.

Третьяков подробно расспросил их о положении, дел с установкой орудий и подвозе боеприпасов.

– Надо поторапливаться с оборудованием позиций. Есть агентурные сведения, что японцы все силы стягивают к Цзинджоу. Еще день-два, и нам здесь придется выдержать бой с превосходящими силами врага. Это вы, господа артиллеристы, должны твердо помнить, – предупреждал полковник.

– Имеются ли у вас сведения о количестве орудий, которые предположительно могут быть у японцев в предстоящем бою? – поинтересовался Высоких.

– Точных нет, но, судя по всему, их будет не меньше двухсот. Конечно, это все полевые орудия, калибром не больше четырех дюймов.

– Против наших шестидесяти пяти пушек. Правда, у нас средний калибр шесть дюймов. Орудия большей мощности, что может очень помочь нам в борьбе с артиллерией противника.

– Вам следует иметь в виду тактику японцев. Свои батареи они ставят закрыто и рассредоточенно. В бою под Саншилипу наша полубатарея, стоявшая открыто, через десять минут была сбита, потеряв три орудия из четырех и половину солдат, – предупреждал Третьяков.

– Тогда нам придется туго! У нас все пушки стоят совершенно открыто и поставлены буквально колесо к колесу, – проговорил Звонарев.

– Увеличьте высоту брустверов, углубите орудийные гнезда, накройте, наконец, орудия сверху щитами из досок или в крайности из плетеных матов, но постарайтесь по возможности замаскировать их, – предложил Третьяков.

– Все это надо было сделать заблаговременно инженерам, которые сооружали эти укрепления. Кроме того, при наличии высоких брустверов будет ограничена видимость противника, который и так находится в низине по отношению к нам, – возразил Высоких.

– Следовало бы артиллерийские позиции совсем вынести из укрепления и расположить орудия в лощине за позициями пехоты, где-либо в районе казарм, – предложил Звонарев.

– Для этого нет времени, да у нас нет и угломеров для стрельбы с закрытых позиций, солдаты, и наводчики в первую голову, не обучены такой стрельбе, – продолжал Высоких.

– Тогда нам ничего, кроме поражения, в предстоящем бою ожидать не приходится, – грустно проговорил Звонарев.

– Не следует раньше времени настраиваться на минорный тон! Бодрый дух – это три четверти успеха, молодой человек, – наставительно произнес полковник.

Видя, что обед затягивается, Звонарев попросил разрешения уйти. Высоких Третьяков не отпустил.

– Вы мой начальник артиллерии, и мне о многом еще надо поговорить с вами, – предупредил он.

Придя в Палатку, Звонарев тотчас послал с нарочным записку Высоких, вызывая его «по срочному делу».

В палатку торопливо зашел Кошелев и взволнованно стал рассказывать, что приказано минировать все батареи и саперы уже начали закладывать мины.

– Как же мы будем, ваше благородие? Попадет в мину японский снаряд или сам оступишься, и готово – взлетел на воздух! Так мы не согласны, – докладывал он прапорщику.

– Что за чушь! Кто это приказал делать?

– Приказали командир саперной роты подполковник Жеребцов, а им приказал генерал Стесселев!

– Тут что-то не так. Спрошу сейчас у капитана Высоких, в чем тут дело!

Прапорщик застал Высоких лежащим на походной кровати с холодным компрессом на голове.

– Едва вырвался. Под конец таким ершиком угостили, что небо показалось с овчину и звезды из глаз посыпались, – жаловался Высоких.

Рассказав ему о минировании саперами батарей, Звонарев спросил капитана, что он об этом думает.

– Думаю, что или Жеребцов, или Стессель, или оба вместе от жары сошли с ума. Если батареи будут минированы, то я уведу людей с позиции и уйду сам. Как очухаюсь малость, я приду туда, а пока, попрошу вас, сходите вместе с Садыковым.

– Поручик накурился опия и не в себе, – доложил капитанский денщик.

– Этого еще не хватало! Соломонов беспробудно пьет, этот начал курить опий. Не рота, а бедлам какой-то!

Звонарев отправился один, У левофланговых батарей, которые были в ведении прапорщика, солдатыартиллеристы переругивались с саперами, рывшими в брустверах ямы для закладки мин.

– Кто приказал мины закладывать? – спросил подошедший Звонарев у саперов.

– Командир роты.

– Где он сейчас?

– Не могу знать, куда-то ушедши.

– Прекратить работы, – приказал Звонарев.

– Нам, ваше благородие, приказ даден, и мы должны его выполнить, – возразил саперный унтер-офицер.

– Прикажите, ваше благородие, им по шеям накласть, мигом уйдут, – попросил Кошелев.

– Мы их сначала честью попросим, – пошутил, улыбаясь, прапорщик, чтобы отвратить угрозу кулачной расправы с саперами. – А если они этого не послушают, то тогда подзатыльников надаем.

– Ваше благородие, – взмолился сапер, – войдите в наше положение. Нам приказывают рыть ямы для мин, мы и роем. По такой жаре и нам работать нет никакой охоты, только по приказанию и делаем.

– Остановите работы, я пойду переговорю со своим начальством, – распорядился Звонарев и пошел обратно к Высоких.

Тот уже пришел в себя, и они вместе двинулись к Третьякову, который состоял комендантом всей позиции. По дороге они встретили Шевцова и рассказали ему о своих заботах.

– Жеребцов сидит у меня, и я его уговариваю прекратить установку мин, но он ссылается на приказ Стесселя и распоряжение Фока и не хочет слушать никаких резонов. Надо идти к Третьякову, – сообщил Шевцов.

Полковник, осовелый после сытного обеда, тотчас же принял их и, узнав, в чем дело, возмутился.

– Стессель-дурак, Фок-прохвост, а Жеребцови дурак и прохвост вместе, – отрезал он. – Позовите его тотчас же ко мне! Находиться на заминированной позиции во время боя-это все равно что сидеть на бочке с порохом и бросать в нее окурки.

Когда Жеребцов наконец появился, Третьяков приказал ему немедленно прекратить все работы по минированию позиций.

– Прошу вашего письменного распоряжения об этом, я его сообщу Стесселю и Фоку, – ответил сапер.

– Никакого письменного распоряжения я не дам, а вам, со всеми вашими саперами, прикажу немедленно убраться с позиций. Вы мне только мешаете, – окрысился полковник. – Чтобы до вечера вас здесь не было!

Жеребцов, не ожидавший такого оборота дела, забеспокоился.

– Мы можем вам быть полезны и кое в чем другом, господин полковник. Наладим дороги, разработаем окопы, улучшим позиции артиллерии, – предложил он.

– Это другое дело. Я сам буду приветствовать такую вашу деятельность, но минирование батарей вы бросьте.

– Я все же должен буду сообщить, что эти работы мною не проводятся.

– Не возражаю. Я сам об этом уведомлю Фока и Стесселя или, еще лучше, Кондратенко. Он хорошо разбирается в таких делах, как военный инженер и бывший сапер, – согласился Третьяков. – Займитесь усовершенствованием артиллерийских позиций. Хорошенько замаскируйте их и примените к местности.

Солдаты радостно загудели, узнав об отмене минирования позиции. Звонарев пошел вдоль батарей своего участка. Расположенные фронтом на северо-восток, север и северо-запад, батареи левого фланга легко фланкировались огнем со стороны Цзинджоуского залива, в котором во время прилива вода подходила к нижним ярусам стрелковых окопов. Северный берег залива доминировал над позицией и особенно над стрелковыми окопами, которые к тому же почти не были прикрыты сверху даже козырьками. Кроме того, они простреливались вдоль почти по всей линии моря. Таким образом, занимающие – их части заранее обрекались на значительные потерн, если не на полное уничтожение.

Артиллерийское вооружение батарей состояло из двадцати четырех старых китайских и легких полевых пушек старинного образца. Дальность боя всех орудий не превышала четырех с половиной верст. Снарядов было всего по сто двадцать-сто пятьдесят на орудие. Их могло хватить только на два часа боя. Основную массу снарядов составляли гранаты, начиненные черным дымным порохом и потому весьма слабого разрывного действия; имелось несколько шрапнелей, пригодных для поражения противника на расстоянии не далее четырех верст, и, наконец, были в довольно большом количестве старинные картечи, разрывающиеся в самом дуле орудия и потому не безопасные для стрелков, расположенных в окопах впереди батареи.

С таким артиллерийским вооружением думать о серьезной обороне позиции было трудно.

Если против полевой армии позиция и смогла бы держаться некоторое время, то против осадных и морских орудий она была совершенно беззащитна.

Только к ночи наконец на батареях все кое-как утряслось, и Звонарев мог заняться прожекторами.

Лебедкин со своим помощником за день успел детально ознакомиться со всем прожекторным хозяйством. Оно было сильно запущено и находилось в очень неумелых руках.

– Через часик засветим, – успокаивал Лебедкин волнующегося прапорщика. – Осмотрим бухту, город и горы, что перед нами. На суше, правда, гораздо хуже видно при свете прожекторов, чем на море. Можно заметить только целую толпу японцев, а поодиночке или небольшими группами никогда их не увидим, – уверял солдат.

 

Глава вторая

В тот же день, около десяти часов вечера, по телефону из города передали приказание обстрелять расположенную невдалеке китайскую деревню Чализон, где было замечено скопление японских разведчиков.

– К орудиям! – скомандовал Родионов.

Артиллеристы бросились к своим пушкам. На батарее замелькали фонари. Из пороховых погребов начали подавать снаряды и зарядные картузы. Наводчики суетились около прицелов и уровней.

– Куда наводить-то, Софрон Тимофеич? – спросил Купин.

– На деревню, что с кумирней наверху.

– Так в темноте-то ничего не видать, ни деревни, ни кумирни!

– Наводи в тот пень, что впереди орудия видишь, – указал Булкин.

– Прицел сто восемьдесят, гранатой!

– Первое готово!

– Залпом!

– Да залпом на суше не стреляют, а орудиями, – поправил Блохин.

– Ладно! Орудиями, правое – огонь!

Пушка грохнула и отскочила назад. Кто-то застонал.

– Зашибла, чертова! – выругался Гайдай.

– Ты поменьше рот разевай, тогда и не зашибет! – прикрикнул Родионов.

Поверху блеснул луч прожектора и остановился.

– Лебедкин старается! Посветил бы нам, может, что и увидели бы, – проговорил Булкин.

Луч прожектора метнулся и осветил гаолян перед деревней.

– Наводи, куда прожектор светит! – приказал Родионов.

Дав еще несколько выстрелов, батарея замолчала. По телефону передали благодарность от стрелков.

– В самую, говорят, морду японцу залепили, – улыбаясь, передал Гайдай, после ушиба севший около телефона. – Так во все стороны и посыпались!

В одном из блиндажей прапорщику поставили походную кровать, стол и табуретку.

В Артуре у Звонарева не было своего денщика. Родионов порекомендовал ему тихого, смирного, малозаметного солдатика из своего взвода – Грунина. Белесый, голубоглазый, с тонким голосом, Семен, как звали Грунина, ретиво взялся за исполнение своих обязанностей. Прапорщика ожидала уже приготовленная постель, на столе стояла большая кружка с водой. Пол был подметен, и все было прибрано.

– Я, ваше благородие, помещусь в соседнем блиндаже, ежели что надо – кликните, – с улыбкой на круглом лице проговорил уходя солдат.

Звонареву не спалось, и он вышел из блиндажа. Утомленные работой, солдаты быстро заснули, только дневальные, перемогая сон, громко зевали и отплевывались от махорки. Прожекторы то загорались, обходя своими лучами горизонт впереди батареи, то опять гасли. Из офицерского собрания Пятого полка доносились звуки музыки, в траве трещали цикады, слева чуть светлел Цзинджоуский залив, на небе, сильно мигая, горели многочисленные звезды. Где-то впереди раздавались одиночные ружейные выстрелы. Внизу, под позицией, чуть проступали темные стены Цзинджоу. Окопы впереди заняты не были, и в случае атаки японцы легко могли бы их захватить, а за ними и батареи. В первые дни Звонарева беспокоило это легкомыслие, но никто не обращал внимания на его опасения, и он вскоре сам привык к такому положению вещей.

Около блиндажа одной из батарей, занятых солдатами, прапорщик остановился. Его внимание привлекли громкие разговоры. Видимо, двое о чем-то спорили.

– Куда нам супротив японца воевать! У него все, а у нас голые руки, – с жаром говорил один.

– Это неверно! Есть у нас и пушки и ружья, а самое главное, есть русский солдат. Ни в коем царстве-государстве нет таких солдат, как у нас, в Расее. Не победить японцу нас никогда, – возражал другой.

– Русский солдат – не плохой солдат! Но офицеры, и особливо генералы, один другого дурнее. Одни говорит одно, другой приказывает другое, а третий только всех за все матерно ругает. Тут тебе и вся команда! Почему так происходит? Раскинь умом: тебе и мне эта китайская земля совсем даже ни к чему, а генералу, как война кончится, большую прирезку сделают, по тыще десятин, а то и поболе дадут… Выходит, есть генералу за что воевать. А нашему брату, крестьянину, кроме трех аршин да деревянного креста, ничего не причитается. А цел домой вернешься, с чем был, при том и останешься, ежели за налоги да долги помещику не заберут последнюю скотину и избу не опишут. За что же, спрашивается, солдату воевать? – продолжал первый голос.

– Неужто солдатам так ничего здесь и не дадут? – вмешался еще голос.

– Чтобы тебе дать, надо отнять у китайца, а их здесь, сам видел, – тьма-тьмущая. Ему самому тесно, а ты еще собираешься здесь поселиться. А за что ж китайца сгонять с земли? Он вроде наших мужиков; горб гнет, а доли не знает. Не тут солдату надо искать земли, а дома, у соседа помещика. У нас в деревне три сотни крестьян имеют пять сотен десятин земли, а один помещик – пять тысяч. У кого много, а у кого и ничего нет! Чем за тридевять земель отбирать пашню у китайца, проще по соседству забрать у помещика, – продолжал первый солдат.

– Смотри, как бы за такие слова тебе крепко не попало! – предостерег его кто-то.

– Все равно солдат до этого додумается. Не сейчас, так потом. Помещицкую землю крестьяне должны делить между собой, а не завоевывать своей кровью землю генералам да полковникам. Так-то, браток! – закончил первый солдат.

– Пора и спать, а то завтра чуть свет подымут, ежели только японец даст спокойно поспать, – отозвался второй солдат, и разговоры смолкли.

«Просыпается сознание народа, даром для него эта война не пройдет», – подумал Звонарев.

Двенадцатого мая, на рассвете, японцы открыли по Цзинджоу артиллерийский огонь. При первых же выстрелах Звонарева разбудили. Накинув на плечи шинель, прапорщик вышел из блиндажа, В предрассветной мгле внизу, около города, видны были взблески частой артиллерийской стрельбы. Над темными стенами города то и дело вспыхивали разрывы шрапнелей. Разбуженные стрельбой, солдаты взобрались на бруствер и с тревогой наблюдали за происходящим.

Впереди в окопах по-прежнему было пусто.

– Где наш дозор? – спросил прапорщик.

– Вон справа, около блиндажика, – показал фейерверкер на чуть заметные фигуры. – У них есть бинокль, и они связались с секретами, которые находятся впереди.

– На город японец лезет, а к нам боится, – заметил один из солдат.

– Он к нам сразу не подлезет: и проволоки и пушек много. Сперва город заберет, а потом навалится на нас.

С центральной позиции раздался раскатистый выстрел из шестидюймового орудия, и за городской стеной высоко вскинулся дым разрыва. За первым выстрелом раздался второй, и скоро все батареи центра открыли частый огонь по цели, невидимой с левого фланга.

Звонарев в бинокль осмотрел противоположные склоны долины, но там среди густых зарослей гаоляна ничего не было видно. Слева на море до самого горизонта тоже было чисто. Вдруг раздался резкий свист летящего снаряда, и на мгновение грохот взрыва оглушил прапорщика.

– Откуда это он бьет? – удивленно оглядывались солдаты, продолжая оставаться на бруствере.

– Не иначе как из-за города. Спрятался за ним и стреляет по нас из-за закрытия.

Вскоре пролетел еще снаряд, который упал впереди батареи, и осколки со свистом полетели через бруствер.

После грохота морских двенадцатидюймовых орудий, к которым солдаты привыкли на береговых батареях Артура, взрывы легких полевых снарядов не производили большого впечатления. И только когда появились раненые, солдаты стали прятаться от снарядов в блиндажи. Японцы выпустили еще с десяток снарядов по батарее Звонарева и перенесли огонь на пустые окопы.

День медленно начинался. Низкие темные тучи быстро неслись по небу, с моря наползал туман, заволакивая низины. Со стороны Цзинджоу канонада усиливалась, орудия грохотали беспрерывно.

Доносящиеся временами ружейные залпы и пулеметный огонь тоже указывали на то, что бой разгорался. Замолкнувшие было батареи центра опять начали вести редкий огонь, бросая свои снаряды куда-то далеко в тыл японцев.

Звонарев нервничал и требовал от телефонистов скорейшего исправления телефона.

Наконец телефон исправили, и Звонарев вызвал Высоких.

– Что происходит у Цзинджоу? – спросил он.

– Японцы уже два раза его атаковали, но были отбиты с большими потерями, наша батарея стреляла на картечь и навалила массу народу, стрелки в восторге от ее действий, – ответил капитан. – А вы куда стреляли?

Звонарев сообщил обо всем происходящем на его участке.

– Присылайте людей за чаем на кухню, – распорядился Высоких. – Да приходите и сами.

Вечером, после заката солнца, Звонарев отправился к прожекторам. Один из них был установлен на левом фланге, шагах в ста за батареями, на небольшом возвышении, что давало возможность освещать большое пространство, особенно влево, откуда позиция была наиболее уязвима.

На центральном участке при свете прожектора команда матросов с броненосца «Севастополь» устанавливала пушку Канэ. Распоряжался командой молоденький лейтенант.

– Что это вы так поздно прибыли сюда? – спросил прапорщик.

– Стессель все уговаривал Витгефта выслать корабли для охраны позиций с флангов, а тот решил ограничиться высылкой двух пушек. Одна, как видите, здесь, а другую подвезут завтра.

Поглядев с минуту, как быстро и ловко справлялись матросы со своей работой, Звонарев пошел дальше.

Совсем стемнело, когда он вернулся к себе на батарею.

– Честь имею явиться, ваше благородие! – выросла перед ним из темноты белая фигура.

По голосу прапорщик узнал ротного фельдшера.

– Здорово, Мельников! – обрадовался он. – Как ты сюда попал из Артура?

– Поручик прислали. Поезжай, говорят, на позиции, и чтобы у меня все были если не целы, то живы! Если хоть один раненый умрет, я тебе голову с плеч сорву и пришью на другое место! – весело ответил Мельников.

Подошедшие солдаты засмеялись.

– Медведь это может! Как сгребет, так не обрадуешься!

– Ишь ты, вспомнил об нас, Ведмедяка! – заговорили в толпе.

– Письма есть?

– Никак нет! Только бутылку водки вам прислали, перевязочные материалы и Шурку, – доложил фельдшер.

– А Шурка где?

– Мы здесь! – И из темноты показались две женские фигуры в белом.

– Здравствуйте! – подошел к ним Звонарев, все еще не зная, с кем говорит.

– Здравствуйте! – ответили ему, и он узнал голос Вари Белой.

– А вы как здесь оказались? – спросил ее Звонарев.

– Приехала вместе с Шуркой.

– С разрешения ваших родителей?

– Они об этом и не подозревают! Я им сказала, что иду на суточное дежурство в госпиталь, а сама – сюда.

– Завтра же отошлем вас обратно в Артур.

– Так я и уеду. Пока здесь будет позиция, я останусь, – отрезала Варя.

– Ладно. Там посмотрим! Где вы устроились на ночь?

– Пока вы гуляли, мы выгнали вас из вашего блиндажа и устроили там перевязочный пункт. Можете полюбоваться. Вас же переместили, несмотря на протесты вашего Семена, на соседнюю батарею в пороховой погреб, – ответила Варя и повела прапорщика показать свою работу.

В блиндаже уже было проведено электричество. На столе, покрытом чистой скатертью, было множество различных банок, бинты, марля, вата и другие перевязочные принадлежности. В эмалированных блюдцах лежали блестящие хирургические инструменты, на полу, устланном чаканками, стояли носилки и лежали чистые соломенные тюфяки.

– Хорошо? – спросила Варя. – Это мы все оборудовали за два часа.

– Прекрасно! Но вы-то сами где поместитесь на ночь?

– Рядом, в снарядном погребе.

– А снаряды куда перенесли?

– В пороховой погреб, – не совсем уверенно ответила Варя.

– Кто же это распорядился без меня?

– Высоких. Он и проводил нас сюда.

– Почему же он вас не оставил у себя?

– Мы присланы с Утеса к вам, – вставила Шура.

Звонарев не возражал.

Новое его помещение было совсем крохотное. В нем едва помещались кровать и табуретка. Две свечи, прилепленные на выступах стены, тускло освещали убогое убранство блиндажа.

– Вы голодны? – спросил он.

– Как десять волков! Ваш Семен достал у кого-то из солдат курицу и обещал нас угостить супом и вареной курицей, – ответила Варя, – а пока что мы закусим хлебом с колбасой. Шурка, тащи сюда наши запасы!

Скоро все трое за обе щеки уписывали бутерброды.

– Что нового в Артуре? – спросил Звонарев.

– Все то же! Береговые батареи стреляют, а моряки гуляют. Ривочка ваша ходит с каким-то молоденьким мичманом, – верно, с очередным мужем! – И Варя презрительно сморщила носик.

– А вы с кем гуляете?

– Увы, ни с кем, кроме Тахателова! Он такой забавный, все пыхтит от жары, даже когда всем холодно. Оля взялась обучать грамоте и арифметике вашу Ривочку. Леля все беспокоится о Стахе. Кстати, вы его здесь не встречали? – выкладывала свои новости Варя.

– Не встречал и ничего о нем не слышал! Его полка здесь не было совсем. А у нас на Электрическом Утесе что нового? – спросил Звонарев у Шурки.

– Борейко хозяйнуют день и ночь. Штабс-капитан считают старые штаны. – И Шурка громко фыркнула. – Ох, умора, как они нос свой платком затыкают, чтобы их солдатский дух не беспокоил! Ругаются, но все про себя, а вслух не смеют.

– А Гудима?

– Ухаживает за ней напропалую, а ее писарь от ревности чуть не лопается, – за подругу ответила Варя.

Шурка сконфузилась и закрыла лицо белым фартуком.

– Не смейтесь вы, пожалуйста! – просила она Варю.

– Значит, и у Шуры завелась симпатия! Вот не ожидал! Ай да Шура! Сразу за капитана принялась! – подсмеивался Звонарев.

– Они на меня и смотреть не хотят! Все это Варя зря наговаривает, – смущенно возражала Шура, – а сама только и говорит что о вас! Она и подговорила меня сюда ехать, – выдала подругу Шура.

– Замолчи и не выдумывай пустяков! – накинулась Варя на Шурку. – А то вы и бог весть что о себе вообразите. Я просто решила посмотреть, что это за Цзинджоу…

– …заодно и вас побачить.

Варя толкнула хохочущую Шурку. Походная кровать треснула, и они обе едва не свалились на пол.

Приход Семена с курицей и супом прервал их возню.

После ужина девушки отправились к себе в блиндаж. Было очень темно. С востока надвигалась гроза. Почти беспрерывно вспыхивали зарницы. Солдаты уже забрались на ночь в блиндажи, и только часовые одиноко маячили на батареях.

Звонарев взобрался на бруствер батареи и осмотрелся. Пять или шесть костров, видневшихся внизу, указывали на присутствие людей в пехотных окопах. Все остальное тонуло в непроглядном мраке, только луч прожектора белым щупальцем ползал по земле. В свете его неожиданно возникали то дерево, то группа кустов, то китайская фанза.

Обойдя батареи, Звонарев приказал денщику разбудить себя при первых признаках тревоги и лег спать.

Засыпая, он еще слышал глухие раскаты грома и шум падающего дождя, но это не помешало ему мгновенно уснуть.

Родионов с номерами второго взвода, пушки которого стояли против северных ворот, занимал просторную китайскую фанзу рядом с позицией взвода.

С вечера, хорошо поужинав и изрядно выпив, солдаты немного поиграли в карты, пока взводный не погнал их спать.

– Как бы с рассветом японцы опять не полезли на штурм! Ночь темная, собирается гроза, он, чего доброго, свою силу незаметно подведет к самым воротам и ударит на нас. Надо быть начеку и к рассвету ждать незваных гостей! – говорил он. – Ты, Егорка, с первым взводом будешь находиться у ворот. Пушки на ночь заряди и поставь по два дневальных к каждому орудию. Если они что-либо заметят, пусть, не ожидая приказа, сразу же стреляют, а мы выскочим на шум.

Вместе с Егоровым и Блохиным, который теперь постоянно был с ним, Родионов вышел на двор проверить готовность первого взвода к стрельбе.

Около полуночи все улеглись спать. Вскоре пошел дождь, постепенно перешедший в сильнейший ливень с грозою. Плохо мощенные улицы китайского города мгновенно превратились в озера и реки, которые стремительно понеслись к более низменной части у южных ворот.

Блохин с дневальным укрылись около ворот и при свете молнии внимательно вглядывались через орудийные амбразуры во тьму ненастной ночи.

– Поди японец залез в блиндаж и боится нос на двор показать, – заметил Гайдай.

– Если он не дурак, то ему сейчас в самый раз наступать, – возразил Блохин.

В это время с позиции взвились одна за другой две ракеты. Разорвавшись высоко в воздухе, они на короткий момент осветили местность и тотчас с шипением затухли. Все же Блохин успел заметить движущиеся к городу японские цепи.

– Пли! – заорал он во всю глотку и сам бросился к орудию.

Пушка грохнула и с треском отскочила назад.

В темноте блеснул огонь разрыва, и шрапнель с визгом обрушилась на японцев. Вторая пушка тоже выстрелила. Подбежавшие на выстрелы Егоров с солдатами первого взвода открыли беспорядочную стрельбу по японцам.

– Стой! Куда без толку бьешь! – окликнул их появившийся из темноты Родионов.

– Японец цепями на нас идет, – поспешил объяснить Блохин.

– Когда его будет видно, тогда и бей! – приказал фейерверке?

При свете следующих ракет все уже ясно разглядели многочисленные цепи противника, с трех сторон охватывающего город.

– Прицел двадцать, целик ночь, картечью! – скомандовал Родионов. – Блохин, проверь прицел.

Блеснуло подряд несколько ярких молний, что дало возможность навести орудия.

– Первое готово! – доложил Купин.

– Второе тоже! – отозвался Булкин.

– Пли!

Опять два огненных столба прорезали темноту ночи, и с Пронзительным визгом рассыпалась картечь.

Со стороны японцев донесся дикий вой.

– В самую говядину, видать, угодили, – радостно прохрипел Блохин. – Вали, Софрон, не мешкай!

Вдруг где-то справа, совсем близко, раздались крики «банзай».

– Вертай туда орудию! – закричал Блохин и тотчас же сам стал поворачивать пушку.

– Где это он, проклятый? – проговорил Родионов, вглядываясь сквозь бойницы в ночную темь.

– Банза-а-ай! – совсем уже близко раздались японские крики.

Купин, наведя пушку по крику, выстрелил без команды.

Японцы тотчас же замолкли.

– Поперхнулись, черти, картечью! – радостно вскрикнул Гайдай. – Еще бы разок их так угостить, Софрон Тимофеевич!

– Не говори под руку. Сам знаю, что надо делать! – прикрикнул на него фейерверке? – Слухай, наводчики, как услышишь, что японец «банзаю» кричит, – наводи на голос сразу и бей по ним.

– Тикай, братцы, японец мину под ворота кладет! – вдруг закричал подбежавший стрелок. – Сейчас взрыв будет.

Родионов взглянул в левую бойницу и при свете молнии заметил внизу, у самых ворот, несколько копошащихся фигур. Достать туда из пушек было невозможно, а ни ружей, ни револьверов у артиллеристов не было.

– Вынимай замки и прицелы и отходи на заднюю позицию, – скомандовал Родионов.

Номера бросились исполнять его приказание. В темноте они то и дело сталкивались и мешали друг другу.

– Не пужайся, работай со смыслом, – подбадривал Блохин, бегая от одного орудия к другому.

– Ты бы лучше послушал, что у ворот делается, – приказал ему Родионов.

– Боязно, – замялся на мгновение Блохин. – Да где наша не пропадала! – махнул он рукой и юркнул в ворота.

– Спички жгут – должно быть, фитиль зажигают, – через минуту сообщил он, вернувшись назад.

– Беги! – скомандовал Родионов, и солдаты мгновенно исчезли в темноте.

– Ничего не забыли? – ощупал пушки рукой Родионов и, не найдя ни прицелов, ни замков, кинулся вслед за солдатами.

Едва только он добежал до заднего взвода, как в воротах блеснуло огромное пламя, и деревянные, окованные железом полотнища их разлетелись на части. В пролом с криком «банзай» ринулись японцы, но залп картечью мгновенно прижал их к земле. Это дало возможность стрелкам, занимавшим позиции на стенах около ворот, спуститься вниз и присоединиться к артиллеристам.

Японцы попытались было еще раз прорваться в ворота, но, встреченные ружейным огнем, отошли назад и залегли, усиленно обстреливая пачками взвод Родионова.

Стрелки стали постепенно отходить к южным воротам.

– Артиллеристы, вынимай замки и отходи! Японцы нас окружают, – приказал подошедший пехотный поручик.

В это время ему доложили, что японцы к воротам на руках подтягивают пушку.

Услышав об этом, стрелки заторопились с отступлением.

– Номерки! Собирай пожитки и айда за пехотой! – распорядился Родионов. – Замки бросай в колодец, прицелы тащи с собой, на позиции командиру сдадим!

– Тимофеич, дозволь мне тут малость задержаться, – попросил Блохин. – Охота с японцем в городки поиграть: кто у кого раньше пушку, что в воротах, собьет!

– Смотри, как бы тебе башку с плеч не сорвали! – отозвался фейерверке?

– Это быть не должно! – убежденно ответил солдат. – Кто еще хочет с японцем поиграть? – обратился он к солдатам.

Вызвался только один Гайдай.

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать! – тряхнул он головой.

Родионов с номерами начал отходить назад, перебегая от одного укрытия к другому. В сером сумраке рассвета два оставшихся у орудий солдата увидели, как японцы начали устанавливать против ворот пушку.

Блохин, припав к прицелу, тщательно наводил на них орудие. Гайдай орудовал у правила.

– Готово! Заряжай! – скомандовал он Гайдаю. – Теперь отойди! – приказал он, когда замок был закрыт.

Было хорошо видно, как японцы также торопливо наводили свою пушку на них. У Гайдая со страха застучали зубы.

– Скорей, Блохин! – торопил он.

– Сей секунд! Чуток прицел только поправлю! – И Блохин сосредоточенно поглядел на мушку. – Теперь господи благослови! Разожжем ихний кон, – и дернул за вытяжной шнур.

Пушка отскочила назад, обдав солдат грязью и водой.

Когда дым от выстрела рассеялся, Блохин, прикрыв, как от солнца, глаза рукою, внимательно посмотрел в ворота. Там было пусто.

– Всю фигуру вышиб одним ударом! Теперь можно и тикать! Тащи прицел.

В следующую секунду, воспользовавшись замешательством японцев, они со всех ног бросились по улице к южным воротам и вскоре оказались уже в безопасности, скрывшись за развалинами.

У ворот города нагнали своих.

– Сбил японца, – коротко доложил Блохин Родионову, который поджидал их у ворот, держась рукой за бедро. – Тебя зацепило? – спросил он.

– Малость оцарапало, да Егорова убило, как сюда бежали! Еще двоих ранило, тех уже увели!

– Мы с Гайдаем тебя хоть в Артур на руках донесем?

– Сам помаленьку добреду!

Родионов поморщился от боли и медленно пошел вперед.

Навстречу отходящим из города частям уже шла на подмогу стрелковая цепь, которая и отогнала наседавших японцев.

Город Цзинджоу горел под перекрестным огнем русской и, японской артиллерии. Из южных ворот выбегали жители с домашним скарбом, стремясь как можно скорее покинуть район обстрела. Над их головами то и дело появлялись белые комочки разрывов. Свинцовый дождь пуль и осколков поднимал с земли тучи пыли.

Город Цзинджоу с двух сторон обходили японцы. Одетые в форму защитного цвета пехотные цепи, едва различимые на фоне травы, преследовали русских, которые в своих белых рубашках были прекрасно видны на серо-зеленом поле. Артиллерийский огонь с обеих сторон усилился до предела. Солдаты падали, сраженные пулями и осколками. Были жертвы и среди беженцев. Корчились от невыносимой боли раненые женщины и дети.

Стоя у блиндажа с Звонаревым, Варя наблюдала за этой страшной картиной.

– Смотрите, смотрите, какой ужас происходит у ворот города! – воскликнула она. – Упала женщина, и около нее копошатся маленькие дети. Я не могу спокойно смотреть на это. Я бегу туда, – рванулась с места Варя.

– Только зря не рискуйте собою. Я за вас отвечаю перед вашими родителями, – кричал ей вслед прапорщик.

– Я сама отвечаю за себя. Дайте мне хоть пару солдат в помощь, – уже отбежав на некоторое расстояние, попросила Варя.

– Мельников, возьмешь пару солдат и отправишься за сестрицей. Захвати перевязочные средства и постарайся по возможности уберечь Варвару Васильевну, – напутствовал Мельникова прапорщик.

Добравшись до места, где лежали раненые китайцы, Варя, Мельников и солдаты принялись за работу. Но производить перевязки под обстрелом было нелегко. Мельников послал одного из солдат поискать более укрытое место. Вернувшись через минуту, солдат предложил перенести импровизированный перевязочный пункт в находящуюся поблизости выемку железной дороги. На новом месте Варя с помощью солдат и двух девушек-китаянок быстро перевязала раненых и, израсходовав весь перевязочный материал, заторопилась на батарею, где снова разгорался бой.

– Слава богу, наконец-то вы вернулись. Я так волновался за вас, – встретил Звонарев Варю.

– И совершенно напрасно. Все в порядке, раненым помогли выбраться в тыл, – ответила Варя.

– В награду за проявленное сейчас человеколюбие и храбрость награждаю вас ценным подарком. – И прапорщик протянул Варе статуэтку из слоновой кости.

Варя удивленно посмотрела на Звонарева и осторожно взяла в руки безделушку.

– Как это вы додумались купить такую чудесную вещичку? Это будет приятная память о сегодняшнем дне. Вы, кажется, более любезны и внимательны ко мне, чем я предполагала. А я-то считала вас неспособным ни на какие тонкие человеческие переживания, – кокетливо проговорила Варя.

– Благодарю за столь высокое мнение о моей персоне, – иронически заметил Звонарев.

– А за безделушку еще раз спасибо – хороша. – И Варя отошла.

С восходом солнца начался артиллерийский обстрел русских позиций.

– Японцы! – вдруг ткнул пальцем вперед наводчик первого орудия Четырнадцатой батареи.

Из-за ближайшего хребта показалась колонна и, миновав обнаженную вершину, быстро скрылась в гаоляне и кукурузе.

– Буди прапорщика! – скомандовал подошедший Грязнов. – Окажи, японец на нас лезет!

Через минуту Звонарев уже смотрел в бинокль, отыскивая колонну.

– Вызвать людей к орудиям! Цель-номер три! Огонь открывать после пристрелки десятой батареи! – приказал он.

Солдаты быстро разошлись по орудиям.

– Орудиями, четные – гранатой, нечетные – шрапнелью, огонь!

В свежем утреннем воздухе гулко раздались четыре выстрела, и снаряды с урчанием полетели вдаль.

– Одиннадцатая готова!

– Огонь!

И еще восемь выстрелов загремели один за другим, как бы нагоняя потерянное время.

Звонарев вскинул бинокль. Снаряды ложились хорошо. Шрапнели рвались низко и сильно поражали цель. Из гаоляна во все стороны, как потревоженные за печью тараканы, разбегались японцы.

– Шрапнелью! Батарея, огонь! – приказал прапорщик.

Несколько солдат, ставших цепочкой между ним и батареями, громко повторяли команду.

Весь гаолян окутался ватными клубами шрапнельных разрывов. Противник торопливо начал перебегать обратно за, хребет.

Увеличив прицел, Звонарев преследовал отступающих огнем. Вдруг откуда-то издалека прилетел японский снаряд, и столб черного дыма вырос за десятой батареей.

– Смотри все, откуда бьет японская батарея! – приказал Звонарев, тщетно оглядывая вершины гор. Они были по-прежнему пусты.

– Хорошо сховался японец, ничего не видать! – досадливо отвечали солдаты, в свою очередь осматривая сторону противника.

За первым снарядом упал еще один, а затем на батарею обрушилось сразу несколько десятков. Все исчезло в клубах дыма и пыли. Снаряды падали и впереди и сзади батареи, но больше всего они попадали в самый бруствер и в расположенные за ним орудия.

Звонарев бросился туда. Уже по дороге он увидел, как первое орудие, подброшенное взрывом, подлетело вверх и повалилось набок. У третьего орудия было разбито колесо. Несколько солдат валялись на земле, остальные, бросив орудия, скрылись в блиндажах.

– Носилки! – скомандовал прапорщик.

Вскоре было сбито еще одно орудие, и на всей батарее осталась всего одна годная к действию пушка.

Покончив с Десятой батареей, японцы обрушились на соседние – Одиннадцатую и Тринадцатую.

– Японец, ваше благородие, вроде колдун в шапкеневидимке, самого не видно, а нас бьет в самую морду! – подошел к Звонареву Грязнов.

– Может, справа что-нибудь видно, – обернулся прапорщик в сторону центральных батарей, но они тоже представляли собой сплошные вулканы дыма, сквозь который то и дело появлялись взблески взрывов от падающих снарядов.

– Едва ли и там что увидишь сейчас, – ответил солдат.

Объектов для стрельбы не было видно, и Звонарев занялся разглядыванием общей картины боя.

Слева, в Цзинджоуском заливе, на горизонте маячили японские суда. У берега на якорях стояло около полусотни китайских джонок. Прямо в зарослях гаоляна и кукурузы было безлюдно, но из-за хребта доносился беспрерывный гул стрельбы многочисленных батарей.

Город Цзинджоу горел, обстреливаемый одновременно русской и японской артиллерией. У его южных ворот шла усиленная ружейная перестрелка. Линия стрелковой цепи из-за белых рубах русских солдат была ясно видна на серо-зеленом фоне местности. Японцы же в защитной одежде были едва различимы, и то только при движении. Справа на солнце у подножия горы Самсон ярко блестела вода залива Хунуэза.

Внизу, перед позицией, между развалинами китайской деревушки Сидай, также мелькали белые рубахи солдат.

Солнце уже поднялось довольно высоко, подобрав утренний туман в долине, и сильно припекало землю. Звонареву захотелось есть и пить, и он отправился к Четырнадцатой батарее, где был расположен перевязочный пункт. Ему пришлось далеко с тыла обходить Одиннадцатую и Тринадцатую батареи, по которым японцы все еще вели усиленный огонь.

На Четырнадцатой батарее были устроены обширные блиндажи, в части которых помещался теперь перевязочный пункт.

С Десятой батареи пока было всего пять человек раненых, из которых двое тяжело. Мельников исполнял обязанности хирурга, осматривал раненых, зондировал раны, глубокомысленно произносил исковерканные латинские термины и давал указания сестрам по перевязке. Варя находилась около двух тяжелораненых, ноги у которых были совершенно размозжены. Требовалась срочная ампутация, но Мельников сам не решался ее произвести. Варя с суровым выражением на лице энергично требовала немедленной отправки раненых на перевязочный пункт Пятого полка, расположенный в полутора верстах за правым флангом.

– Кто же их туда доставит под таким обстрелом? – возражал фельдшер. – Их все равно по дороге убьют.

– Надо обойти с тыла, и тогда опасности почти не будет.

– Так далеко нести никто не захочет.

– Кому прикажут, тот и снесет, а чтобы санитары по дороге не сбежали, я сама пойду с носилками.

– Воля ваша, барышня, но я против, – не соглашался Мельников.

Увидев Звонарева, Варя поспешила объяснить ему свои разногласия с фельдшером. Прапорщик приказал немедленно переправить раненых, но последние неожиданно запротестовали.

– Дозвольте нам, ваше благородие, здесь спокойно умереть, – просили они.

– До смерти вам еще далеко, – уговаривала их Варя, – но нужна срочная операция, иначе вы и вправду умрете, а мы ее сделать не можем.

– Не мучили бы уже перед концом, – продолжали упрашивать солдаты.

– Я сама с вами пойду, и если что случится, то сейчас же помогу вам, – успокаивала девушка раненых.

Наконец их вынесли. Около носилок, все такая же суровая и решительная, пошла Варя.

– Берегитесь по дороге и назад не возвращайтесь, мы здесь и без вас обойдемся! – напутствовал ее Звонарев.

– Вы без меня тут тоже, пожалуйста, не геройствуйте! – ответила Варя.

Между тем японцы прекратили обстрел Одиннадцатой и Тринадцатой батарей и временно совершенно замолчали. На обеих батареях оказались подбитыми шесть орудий из десяти. Правда, некоторые из них можно было исправить, но для этого надо было дожидаться наступления темноты.

В это время с моря, со стороны Цзинджоуского залива, открыли огонь японские суда. По первому же снаряду стало ясно, что огонь ведется из орудий, крупного калибра. Лица солдат, знакомых с действием морских орудий по артурским батареям, сразу вытянулись.

– Никак, ихний адмирал Тогов сам сюда пожаловал! Будет теперь нам баня! Пушки у нас вовсе игрушечные, а он с броненосцев двенадцатидюймовыми начнет бить! – испуганно проговорил Грязнов.

– Да разве это броненосцы? Не видишь сам, что ли? Канонерки и миноносцы. Мы таких на Утесе по десятку за ночь топили! – вмешался в разговор подошедший с командой Блохин. – Честь имею явиться! – отрапортовал он Звонареву.

– А Родионов где?

– На перевязочном, его малость в бедро задело.

– Серьезно? Он, пожалуй, и дойти не сможет?

– Обещал притопать, значит, придет.

– Ну, рассказывай по порядку все, что у вас было.

Блохин в двух-трех словах сообщил о происшедшем, ничего не упоминая о своей «игре в городки» с японцами, но солдаты тотчас же дополнили его рассказ. Звонарев с удивлением смотрел на далеко не геройскую фигуру Блохина. Шапка сидела блином на его голове, шинель, без хлястика, висела халатом.

– Да вы с Гайдаем, оказывается, настоящие герои! Чего же ты скромничаешь и ничего о себе не рассказываешь? – обратился он к Блохину.

– Нечего, ваше благородие, и рассказывать Просто спор с японцем зашел, кто кому раньше башку оборвет – мы ему или он нам. Ну, мы, значит, оборвали ему раньше. Вот и весь сказ.

– Хорош, нечего сказать, был у вас спор!

– Я так думаю, что вся война на таком споре стоит, – неожиданно зафилософствовал Блохин.

– Блохин и Гайдай, идите к моему Грунину, пусть он вам по стакану водки поднесет из того запаса, что поручик Борейко мне вчера прислал.

– Покорнейше благодарим, ваше благородие, – прохрипел Блохин.

– Я, ваше благородие, непьющий, – отозвался Гайдай.

– Молчи, дура, я за тебя выпью, все воевать веселен будет, – шепнул ему Блохин, и оба солдата, повернувшись по всем правилам, отошли.

Звонарев отправил всех пришедших на Десятую батарею.

– Попробуйте там, что можно, привести в порядок, но все сразу наружу не вылезайте, а то японец вас сейчас же обстреляет, – напутствовал их прапорщик.

В это время несколько новых взрывов большой силы, обрушившиеся на Пятнадцатую батарею, показали, что японцы подготавливают ее разгром. Солдаты поспешно прятались в блиндажи или совсем уходили с батареи.

– Вы куда? – останавливал их Звонарев. – Я сейчас сам начну обстрел японских судов с нашей батареи.

– Никак невозможно против японца устоять, все чисто бьет и калечит, – ответили солдаты.

– А ты сам его покалечь, дурья голова, – вмешался оказавшийся рядом Блохин. – Аида за мной, я вам сейчас покажу, как надо японца пугать!

Через пять минут все восемь орудий Пятнадцатой батареи на предельном прицеле уже громили японские суда. Хотя легкие батарейные пушки не могли нанести японцам существенного вреда, но тем не менее, как только снаряды стали падать около судов, они поторопились отойти подальше в море.

– Не робей, братцы, – носился на батарее Блохин, – целься адмиралу Тогову под хвост, не любит он этого, мигом тикать начнет!

Солдаты, ободренные успехом, старательно работали у орудий. Один из снарядов угодил в китайские джонки, стоявшие у берега, и там начался сильный пожар. Камышовые плетеные китайские паруса горели, как сухая солома, давая массу дыма. Так как лодки стояли близко друг около друга, то огонь быстро перебрасывался от одной к другой, и вскоре все они пылали ярким костром. Было видно, как китайцы, спасаясь, прямо с джонок бросались в воду и плыли к берегу. Дым пожара лишил возможности японские корабли вести прицельный огонь по русским позициям.

– Не понравилось японцу! – весело заговорили солдаты.

– Адмирал Тогов чихать начал, – безапелляционно заявил Блохин. – Не любит он нюхать дым.

Скоро весь горизонт со стороны моря был закрыт дымовой завесой, и японская эскадра прекратила обстрел русских позиций, зато с севера опять посыпались шрапнели и гранаты, но после тяжелых морских снарядов они уже не казались такими страшными.

Забравшись в блиндаж, солдаты ожидали конца обстрела.

– Родионов идет, – возвестил Купин, вертевшийся около входа. – И с мамзелей, вроде как с сестрой.

Солдаты стали с порога блиндажа разглядывать подходящих.

Звонарев с Тринадцатой батареи тоже заметил Роднонова и Варю Белую.

«Вернулась-таки, упрямая девчонка!» – досадливо подумал он.

– Шура, соберите-ка, пока тихо, свои манатки и отправляйтесь на полковой перевязочный пункт.

– А как же наши раненые? У нас осталось еще трое, – возразила девушка.

– С вами пусть идут, – ответил прапорщик.

– Японец с города наступает, – неожиданно сообщил тревожную весть Гайдай.

Звонарев вскинул бинокль и тут, впервые за сегодняшний день, увидел, как густые цепи японцев одна за другой выбегали из-за стены Цзинджоу и накапливались внизу у деревни Сидай.

Звонарев вызвал солдат на всех батареях к орудиям, но едва они дали по нескольку выстрелов, как японцы обрушили на них огненный вал своей артиллерии, к которой присоединился и обстрел с моря. Все батареи оказались под перекрестным огнем снарядов, летевших и слева и справа и засыпавших всю площадь позиции.

Варя с Родионовым едва успели укрыться в блиндаже Тринадцатой батареи. Звонарев, наблюдавший за происходящим близким разрывом снаряда, был сброшен с бруствера и на несколько мгновений оглох и ослеп.

Варя с криком бросилась к нему.

– Что с вами? Вы ранены? – нагнулась она к лежащему на земле прапорщику.

Ее лицо выражало страшный испуг, в глазах стояли слезы, и она, сама того не замечая, начала ласково гладить Звонарева по лицу.

За Варей поспешили к прапорщику Мельников и несколько солдат с носилками.

– Мне уже лучше, – с трудом проговорил Звонарев и с помощью солдат встал на ноги.

– Идите в блиндаж и не смейте больше оттуда выходить! – распорядилась Варя.

– Идите-ка вы все на перевязочный пункт, – ответил прапорщик, – а я мигом очухаюсь и без вас! Смотрите, сколько опять раненых на батареях.

Когда обстрел несколько утих, Звонарев пошел посмотреть, что делается у Блохина и Грязнова. Первого из них он нашел у четвертого орудия, – Блохин вытаскивал из-под земли полузасыпанного наводчика.

– Потише, потише, братцы, видать, ноги у меня сильно попорчены! – молил раненый.

Блохин с неожиданной ловкостью подхватил его на руки и уложил на носилки.

– Где Гайдай? – спросил Звонарев.

– Рядом в блиндаже, его в голову ранило, – сообщил Блохин.

В полутьме блиндажа прапорщик не сразу разглядел фигуру сидящего на полу Гайдая. Он обеими руками держался за голову и тихо стонал. Сквозь грязный платок у левого виска просачивалась кровь и текла вниз по щеке.

Звонарев вытащил один из бинтов и хотел было его перебинтовать, но Гайдай отстранил его и, взяв бинт, сам стал осторожно бинтовать свою голову.

Звонарев пожалел, что не взял с собой Мельникова с перевязочным материалом.

– Тебе очень больно? – спросил он у Гайдая.

– Очень! Так и гудет в голове, ровно колокол на пожаре! Пропаду я здесь. Нутром чувствую, – жалобно проговорил Гайдай. – Не видать мне больше родной Вкраины!

– Чего зря ноешь! Утром героем был, а теперь панихиду по себе раньше времени поешь! – упрекнул его Звонарев. – Малость зацепило, а ты и раскис. Родионов посерьезнее тебя ранен, а вернулся в строй.

Гайдай замолк и продолжал держаться за голову.

Японцы постепенно ослабили огонь по всему участку.

Напряженность боя явно падала.

Со всех батарей потянулись в тыл легкораненые; тяжелораненых несли на носилках; часть солдат сносила трупы к Пятнадцатой батарее, где в яме, на месте порохового погреба, решено было устроить братскую могилу для артиллеристов.

Несколько человек было отправлено в кухню за обедом. Батареи сразу опустели.

Обойдя все батареи, Звонарев нашел всего одиннадцать годных орудий. Из них пять старых китайских, к которым не было снарядов. К полевым же пушкам нашлось около сотни снарядов. Этим и исчерпывались все артиллерийские средства обороны на левом фланге позиции.

– В центре японец тоже разбил все батареи, пушек всюду осталось очень мало, а снарядов и вовсе нет. Только на правом фланге, на Известковой батарее, еще стреляют, но и то совсем редко. Против сотни японских выстрелов и десятка наших нет! – сообщили солдаты, ходившие за обедом.

На позиции стало совсем тихо, и Звонарев решил воспользоваться этим обстоятельством и сходить к Высоких Для выяснения общей обстановки и получения дальнейших указаний. Оставив Родионова за старшего, он отправился на центральные батареи. Первое, что он здесь увидел, была подбитая морская пушка Канэ, которую так и не успели установить. Снаряд попал в установочную тумбу и совершенно ее исковеркал. На всех батареях осталось в целости по одному-два орудия. Брустверы были срыты, блиндажи и пороховые погреба завалены, позиция была сильно разрушена.

Высоких находился в блиндаже Шестой батареи. Он был перевязан и все время тихонько стонал. Увидев Звонарева, он очень обрадовался.

– Слава богу, хоть вы целы, а я и не чаял видеть вас в живых, глядя, что разделывают японцы! Что у вас осталось пригодного для дальнейшего боя?

Прапорщик подробно сообщил ему обо всем.

– У меня положение не лучше, хотя потерь, конечно, меньше. По нас стреляли не суда, а только полевые батареи, но зато в огромном числе. Должно быть, у них было до сотни орудий. Но мы тоже не одну сотню японцев отправили на тот свет, – рассказывал Высоких. – Я попрошу вас сейчас дойти до Двенадцатой батареи, знаете – последняя постройка, рядом с Третьей батареей, и доложить Третьякову о положении у нас.

Звонарев немедленно направился к командиру полка.

Выслушав его доклад, полковник разразился самой непечатной бранью по адресу Фока и Стесселя, которые, по его мнению, были виноваты в сегодняшнем разгроме.

– Я сам сапер, за своим делом слежу и знаю, что в наше время артиллерию надо ставить по возможности укрыто или, во всяком случае, замаскировав. Они же приказали все батареи, по старинке, поставить на горе, ибо, по их мнению, артиллерии стыдно «прятаться» от противника! И вот результат! Японцы «не постыдились спрятаться» и разгромили нас за несколько часов. Без артиллерии я защищать позицию не могу, а у вас почти нет орудий и снарядов, и, следовательно, помочь вы мне не можете! Не в службу, а в дружбу, я попрошу вас сейчас съездить к генералу Надеину, начальнику передового отряда, с моим донесением. Я прикажу вам подать одну из моих верховых лошадей.

Когда Звонарев уже сидел на лошади, Третьяков еще раз повторил ему свои соображения по вопросу дальнейшей обороны цзинджоуских позиций.

– Ввиду отсутствия снарядов мне нужна самая энергичная помощь полевых батарей, которые должны стать здесь, а не за пять верст, на Тафаншинских высотах. Затем мне необходим резерв не менее двух батальонов для борьбы с возможным прорывом японцев в тыл позиции. У меня остались в резерве только музыкантская команда и знаменный взвод. Генерала Надеина найдете у станции Тафаншин, на высоте тридцать два. Да она отсюда видна простым глазом: видите группу людей на сопке? Там и находится генерал.

Звонареву пришлось ехать по открытой дороге, довольно сильно обстреливаемой японцами.

Добравшись с трудом до нужного места, прапорщик соскочил с лошади и спросил:

– Где тут найти генерала Надеина?

– Вон там на стуле сидит! – указал ему один из солдат.

Шагах в двенадцати от них, на самой вершине сопки, поросшей густой зеленой травой, на складном стуле сидел широкоплечий старик, похожий на рождественского деда, для шутки одетого в генеральскую форму.

Генерал дремал, греясь на солнышке. Белая фуражка с огромным козырьком мерно покачивалась вместе с генеральской головой. Длинный, до колен, китель мешком сидел на его сухощавой фигуре. На коленях генерала лежал большой старинный бинокль, больше похожий на две спаренные подзорные трубы.

– Донесение вашему превосходительству от полковника Третьякова! – отрапортовал прапорщик.

– А? Что? – вскинулся генерал. – От Третьякова? Ну, что он пишет? Прочтите шами, а то я беж очков не вижу! – прошамкал Надеин. – Напрашно он панику ражводит! Японцы уже отштупают по вшему фронту. Я об этом уже пошлал телеграмму в Артур, – проворчал недовольно генерал, когда Звонарев прочитал ему третьяковское послание.

– Шам пишет, что японцы перештали штрелять, и тут же требует шебе артиллерию и режервы. Ничего я ему не дам. Пушть выкручиваетша шам. – И генерал опять погрузился в приятную дремоту. Прапорщик в недоумении топтался на месте, не зная, что ему предпринять дальше. – В Шеваштополе куда хуже бывало, и то помощи не прошили, – вдруг заговорил опять генерал, не открывая зажмуренных глаз. – На четвертом баштионе по дешять – двадцать человек оштавалошь и то отбивалишь шами от францужов, и от англичан, и от итальянцев.

Опять последовала пауза.

– Генерал Фок не прикажал давать режерв. Он на жавтра понадобитша. – И генерал окончательно замолчал.

Звонарев отошел в сторону и стал наблюдать за картиной боя на правом фланге. На светлом фоне залива Хунуэнеза был отчетливо виден силуэт русской канонерской лодки «Бобр», которая громила левый японский фланг и тыл. Большие столбы дыма от разрыва крупных морских снарядов взлетали около занятой противником деревни. Вскоре деревня загорелась. Японцы стали быстро выбегать из нее, скрываясь в тылу. Прапорщик сообщил генералу свои наблюдения.

– Я же вам говорил, что японцы отштупают. Шкоро они побегут по вшей линии, – не поднимая головы, равнодушным тоном отозвался генерал.

В это время справа показалась выезжающая на позицию полевая батарея. Звонарев залюбовался, глядя на то, как на широком галопе она строго держала равнение и дистанцию между орудиями. Впереди на вороной лошади скакал командир, сопровождаемый трубачом на традиционном в артиллерии белом жеребце. Как только батарея вылетела на хребет, в воздухе блеснула командирская шашка, и тотчас, совершив на полном галопе заезд, батарея снялась с передков, а упряжка двинулась в тыл. В следующее мгновение первое орудие уже дало выстрел, а за ним, нагоняя друг друга, загрохотали и семь остальных.

– Очередь! – донеслась команда с батареи.

– Не правда ли, лихо? – проговорил очнувшийся Надеин. – Люблю шмотреть на артиллерийшкую штрельбу. Шердше радуетша.

Но не успела батарея выпустить и нескольких очередей, как на нее обрушились десятки японских снарядов. Огонь батареи сразу ослабел, ее заволокло дымом и пылью, сквозь которые были видны падающие на землю люди, перевернутые зарядные ящики и опрокинутые подбитые орудия.

Не прошло и пяти минут, как прислуга начала торопливо на руках скатывать вниз уцелевшие два-три орудия. Еще немного, и на позиции батареи никого не осталось, кроме белеющих на зеленом фоне травы рубах убитых и раненых. Батарея прекратила свое существование.

Звонарев был потрясен.

– Царштво им небешное! Не повежло им шегодня, – прошамкал генерал и, сняв фуражку, перекрестился размашистым крестом.

– Что прикажете доложить полковнику Третьякову? – осмелился наконец спросить прапорщик.

– Ах, вы еще ждете? – откликнулся генерал. – Там под горкой в куштах шидит капитан Романовшкий. Пожовите его ко мне, я с ним хочу посоветоваться.

Звонарев подошел к указанному месту и нашел лежащего на бурке молодого капитана генерального штаба.

– Вас просит к себе генерал Надеин, – обратился к нему Звонарев.

– Что? Надеин? Что еще надо этому старому!.. – нехотя отозвался капитан, лениво поднимаясь на ноги.

Надеин рассказал Романовскому о просьбе Третьякова.

– По-моему, вполне основательные требования, ваше превосходительство. Если японцы начнут отступать, то эти батальоны с артиллерией можно будет бросить в преследование, а если опять будут атаковать, они помогут Третьякову отбить атаку, – с апломбом проговорил капитан.

– А что шкажет потом Фок?

– Едва ли он скоро появится здесь, – усмехнулся капитан.

– Да, и Фок, и Штешшель не любят штрельбы. Еще в шеяьдешят шедьмом году, когда они у меня в роте шубалтернами были, то как подниметша штрельба, так оба и норовят в обож уехать, – оживился генерал. – И оба крешты жа других получили. Фок на Шипке и не был, а крешт жа нее имеет. Штешшель в шорока верштах от Тяньджиня был, когда его брали, и тоже умудрилша получить крешт жа его вжятие, вше по протекции. Хорошо тому, у кого рука наверху ешть, – вздохнул генерал.

Романовский быстро набросал на полевой книжке ответ Третьякову и подал Надеину для подписи.

Звонарев уже собирался ехать назад, когда неожиданно к ним подъехал с большой свитой Фок.

– Как дела, Митрофан Александрович? – обратился он к Надеину, поднявшемуся со стула ему навстречу.

– Японцы отштупают, а Третьяков прошит помощи! – ответил генерал, указывая на Звонарева.

– Передайте полковнику Третьякову, что он не командир полка, а дерьмо собачье! – крикнул Звонареву сразу вскипевший Фок. – Больше ничего, можете ехать.

Прапорщику ничего не оставалось как повиноваться, и он пошел к ординарцам, которые валялись на земле около своих лошадей.

Через четверть часа Звонарев уже был у Третьякова и передал ему на словах ответ Фока.

– О чем они думают? Японцы не только не отступают, но, наоборот, усиленно накапливаются против нашего левого фланга у деревни Сидай и против центра – за Цзинджоу! На левый фланг я отправил последний резерв. Теперь у меня остались только штабные ординарцы, – возмущался полковник. – Потом меня же винить будут, если японцы прорвутся и займут позицию.

Прапорщик отправился к своим батареям.

Вскоре бой возобновился по всей линии. Теперь японцы обрушились на стрелковые окопы. Эти окопы вовсе не имели бетонных блиндажей, а прикрывались лишь легонькими деревянными козырьками, которые могли предохранить только от ружейных и шрапнельных пуль, но не от артиллерийского огня.

Траншеи наполнялись ранеными и убитыми. Вскоре на задние аппарели окопов стали выбрасывать трупы, которые мешали передвижению в траншеях.

Белые рубахи убитых образовали за окопами четко видимую японцами кайму, чем еще больше облегчали им пристрелку.

На море появились ушедшие было японские суда и начали фланговым огнем обстреливать стрелковые траншеи. Мощные взрывы морских снарядов сносили сразу по нескольку саженей окопов и проволочных заграждений. Положение пехоты стало критическим. Звонарев с волнением наблюдал за развертывающейся перед ним драмой, не имея возможности ничем помочь стрелкам.

– Ваше благородие, японец лезет на наши окопы! – показал пальцем Купин на цепи противника, быстро приближавшиеся со стороны деревни Сидай.

– Прямой наводкой шрапнелью! – скомандовал прапорщик, и несколько белых разрывов появились над неприятельскими цепями.

Японцы сразу остановились и припали к земле, скрываясь за малейшими укрытиями на местности.

Звонарев еще раз удивился тому, насколько хорошо сливалась с местностью их защитная одежда.

Вскоре губительный артиллерийский огонь заставил стрелков очистить передовые окопы и отойти на вторую линию. Батареи наполнились ранеными, искавшими укрытия в бетонных блиндажах.

На перевязочном пункте не хватало рук, и все артиллеристы, не занятые около орудий, превратились в санитаров, наскоро оказывающих помощь раненым.

Артиллерийские позиции все больше наполнялись стрелками, которые постепенно уходили из совершенно уже разрушенных окопов.

– Ваше благородие, – спросил Звонарева стрелковый унтер-офицер, – кто у вас тут за старшего будет?

– По артиллерийской части – я. А где ваши офицеры?

– Кого побило, кто убег, – спокойно ответил солдат. – Мы не знаем, отступать ли нам дальше, и если отступать, то куда?

– Попытаемся еще продержаться здесь, пока есть снаряды, может, помощь из резерва подойдет.

– Не видать ее что-то, ваше благородие, должно, весь резерв на другие участки израсходовали. Так я, ваше благородие, пока пушки будут стрелять, людей задержу здесь, – ответил унтер и поспешил к своим стрелкам.

Между тем после многих тщетных усилий японцам удалось захватить передовые окопы, и по ним они быстро начали распространяться в обе стороны, обходя с тыла и флангов. Одновременно неприятельская артиллерия вновь обрушилась на русские батареи.

Выглянув из-за бруствера, Звонарев увидел, как захватившие передние окопы японцы добивали штыками русских раненых. Он видел, как некоторые из них пытались бежать от озверевших японцев, но падали, пронзенные штыками и пулями. Вне себя от возмущения, прапорщик бросился к орудиям.

– Вали картечью, Купин! – крикнул Звонарев стоявшему неподалеку наводчику, но вблизи разорвался снаряд, и прапорщик увидел вместо солдата только кровавые куски мяса да один сапог, который, высоко взлетев в воздух, упал на бруствер. Около орудий не осталось больше артиллеристов.

– Помогите мне пушку навести! – попросил Звонарев нескольких стрелков, еще продолжавших отстреливаться из-за брустверов батарей.

Оставив винтовки, солдаты сейчас же бросились ему помогать. Наскоро зарядив пушку картечью, прапорщик грубо навел ее на переполнивших ход сообщения японцев и выстрелил.

Стрелки с жадным любопытством кинулись к брустверу. Картечь с визгом врезалась в толпу японцев, опрокинула и смяла их, и только несколько уцелевших человек, побросав в ужасе винтовки, выскочили из траншей и стремительно бросились в тыл.

Дав еще два-три выстрела, батареи замолкли, расстреляв все свои снаряды.

– Отходи! – скомандовал Звонарев стрелкам и бросился к перевязочному пункту.

Тут он увидел бледную, трясущуюся Варю. Она молча показывала на то место, где только что был перевязочный пункт. Попавшие в него одновременно несколько снарядов совершенно разрушили блиндаж и погребли под ним всех раненых.

– Шурка где? – отрывисто спросил у нее прапорщик.

В это время выброшенная взрывом земля в одном месте зашевелилась, и на поверхности показалась голова девушки. Вскочив на ноги, Шурка с криком опрометью бросилась бежать.

– Уходить надо, ваше благородие! Совсем окружил нас японец, – с разбегу подлетел к ним Блохин, и все трое устремились за Шуркой. – Стой, – вдруг остановился солдат, – забыл в блиндаже свой вещевой мешок. Я мигом обернусь. – И он кинулся обратно к батарее.

– Куда ты, дурья голова? – окликнул Звонарев, с ужасом глядя ему вслед.

Но Блохин уже исчез в блиндаже и тотчас появился опять с вещевым мешком за плечами. Японцы были уже на батарее. Один из них, вскинув винтовку наперевес, бросился на Блохина, но тот с размаху упал ему под ноги, так что японец, запнувшись об него, полетел кувырком. В следующее мгновение Блохин был уже на ногах, выхватил у японца винтовку, ткнул его штыком и бросился бежать за Звонаревым, потрясая в воздухе захваченным трофеем.

Около центральных батарей им навстречу с винтовками в руках выбежали Лебедкин, Белоногов и Заяц.

– Уходи! – на бегу махнул им Звонарев.

– Нас послал за вами, ваше благородие, Софрон Тимофеевич, они внизу у кухни со всеми нашими, – ответил Лебедкин, и все устремились дальше.

Около кухни было относительно тихо, снаряды сюда почти не залетали. Здесь вокруг Родионова собрались все утесовцы. Тут же, сидя на земле, рыдала Шурка.

– Пошли дальше, – скомандовал Родионов, едва к ним присоединился Звонарев с другими солдатами.

– Дай передохнуть-то им, Софрон Тимофеевич, – сказал Ярцев.

– Не до отдыха сейчас, тикать надо, а то японцу в лапы как раз угодим!

Сзади затрещали частые ружейные выстрелы. Солдаты бросились бежать дальше. Плачущую Шурку Назаренко волокли под руки Белоногов и Ярцев.

К узкому проходу через окопы и проволочные заграждения со всех сторон стекались стрелки, на ходу отстреливаясь от наседавших японцев.

Проскочить через проход сразу большому числу людей было почти невозможно, но тут помогла японская артиллерия, которая, преследуя русских огнем, обстреляла свои же цепи. Спасаясь от обстрела, японцы кинулись в сторону и остановились. Это дало возможность русским вырваться из рокового круга окопов и проволочных заграждений. Но впереди еще предстояло пробежать с версту по открытой местности до выемки железной дороги, где можно было бы укрыться от огня противника.

К своей радости, они увидели двигавшиеся им навстречу цепи стрелков в белых рубахах. Все облегченно вздохнули. Японские снаряды остались позади, впереди была помощь. Запыхавшиеся люди пошли шагом.

– Сосчитай-ка, Тимофеич, кто у нас остался налицо, – распорядился Звонарев.

– Налицо двадцать шесть, было сорок, не хватает четырнадцати. Убито пятеро, ранено трое, а остальные остались где – неизвестно! – доложил фейерверкер.

Начали вспоминать, кого еще не хватает. В числе пропавших оказались Мельников, Кошелев и денщик Звонарева Грунин. Никто не знал, куда они делись.

– Подберутся еще, ваше благородие! – успокоил Лебедкин.

Совсем стемнело. Со стороны позиции доносилась лишь редкая ружейная перестрелка. К железной дороге продолжали подходить стрелки Пятого полка. Скоро их собралось человек около ста.

– Возьмите над нами команду, ваше благородие, – подошел к Звонареву стрелок, – а то офицеров у нас нет, и в темноте мы боимся к японцу попасть.

– Ладно! Собирайтесь да идите с нами на станцию Тафаншин, там, верно, и ваши офицеры найдутся, – распорядился Звонарев.

– Артиллеристы, подымайсь! – скомандовал Родионов, и все тронулись дальше в путь.

– Ваше благородие, мы с Зайцем и Белоноговым пойдем вперед, вроде как разведку сделаем, – предложил Лебедкин.

– И меня с собой возьмите, – попросил Блохин, потряхивая своей японской винтовкой.

Звонарев согласился и отпустил их.

Из дневника офицера штаба генерала Оку

«Командующий 2-й японской армией генерал Оку во время Цзинджоуского боя находился на горе Самсон, откуда и наблюдал в подзорную трубу за ходом боя.

Весь его немногочисленный штаб был им разослан с различными приказаниями наступающим частям. Около генерала остался лишь майор Ямаоки, два ординарца и телефонист. По мере развития боя командующий все сильнее нервничал. Начатое еще с темнотой наступление на русские позиции до полудня не увенчалось успехом, несмотря на почти десятикратное превосходство в силах и наличие более чем двухсот полевых орудий, не считая морской артиллерии.

В подзорную трубу генерал ясно видел, что артиллерия русских уже давно была приведена почти к полному молчанию, что окопы противника были сильно разрушены, и все же пехота его величества микадо не только не могла дойти до противника, но даже несколько отступила по всей линии и начала спешно окапываться, укрываясь от ружейного огня русских.

Подбежавший связист подал генералу пакет.

– От кого? – спросил Оку.

– От командира полевой артиллерии армии, – доложил посланец.

Генерал нетерпеливо разорвал конверт и, водрузив на нос очки, начал читать. Лицо его сразу приняло серьезное, сосредоточенное выражение.

– Генерал Нира сообщает, что на батареях остался только неприкосновенный запас снарядов, и просит срочного пополнения, – проговорил Оку, обернувшись к подошедшему майору

– Боюсь, ваше превосходительство, что раньше вечера мы эту просьбу удовлетворить не сможем, – ответил офицер, – так как на море все еще продолжается сильное волнение, что очень затрудняет выгрузку боеприпасов.

– Наша пехота несет большие потери, особенно Первая дивизия в центре и Третья – на левом фланге. Необходимо немедленно принять самые решительные меры к преодолению сопротивления противника.

– Тогда придется выдвинуть из резерва Третий пехотный полк и бросить его в атаку.

– Но куда? До сих пор в русской позиции нет ни одной бреши.

– Левый фланг русских сильно выдвинут вперед и к тому же обстреливается с моря. Здесь находится тактический ключ ко всей позиции, ваше превосходительство! Следовательно, сюда и надо двинуть резервный полк.

– Без хорошей артиллерийской поддержки он тоже едва ли будет иметь успех, а снарядов у нас в обрез. В случае неудачи и русской контратаки мы окажемся в весьма критическом положении, ибо артиллерия не имеет снарядов, а полки расстроены тяжелыми потерями.

– Пока жив наш Ямато-Дасаки (японский дух), нам нечего опасаться поражения! Великая праматерь Аматерасу-Амиками всегда поддержит своих верных сынов!

– У русских есть хорошая пословица: «На бога надейся, сам не плошай». Поэтому, не оставляя надежды на помощь богини Восходящего Солнца, надо подумать и о пополнении снарядами, хотя бы из артиллерийских парков Пятой дивизии, расположенной у станции Пуландьян. Я поручаю это вам, Ямаоки-сан!

– Для выполнения вашего распоряжения потребуется время, ваше превосходительство.

– На выдвижение резервов в боевую линию тоже нужно время. Даю вам два часа на выполнение моего поручения. Я же в это время подтяну Третий полк к месту атаки и буду лично напутствовать его на пути славы!

Майор откозырял и поспешил к своей лошади.

Оставшись один, Оку задумался. Он знал, что к северу от него находится Первый Сибирский корпус русских. Надо было успеть во что бы то ни стало до ею подхода разгромить артурские войска и затем всеми силами обрушиться на север. Поэтому, чтобы наверняка обеспечить успех, сегодня целых три дивизии были брошены на один русский полк, занимавший цзинджоуские позиции. Тем не менее русские оказали совершенно исключительное сопротивление сперва при занятии города Цэинджоу, являющегося как бы передовым редутом всей позиции, а затем и по всей линии фронта.

«Один полк против двенадцати. Шестьдесят орудий против двухсот сорока! И все же за семь часов боя решительного успеха не достигнуто, – мрачно соображал генерал, – а сзади за Тафаншинскими высотами стоит еще целая русская дивизия, не бывшая в бою. Есть о чем призадуматься!»

Генерал мрачно шагал по своему наблюдательному пункту. Затем он приказал одному из ординарцев тотчас же отправиться к Третьему полку в деревню Шиндзы и передать приказание приготовиться к атаке.

Когда солдат ушел, Оку поднес было бинокль к глазам, но тотчас его опустил. Он опять увидел – и который раз сегодня, – захлебнувшуюся около самых окопов русских очередную атаку японской пехоты.

Появился еще ординарец, на этот раз от начальника санитарной части армии, с донесением, что с начала боя через перевязочные пункты прошло около ста раненых офицеров и свыше трех тысяч солдат. Командующий нахмурился.

«Если к этому прибавить еще убитых, то наши потери составят до полутораста офицеров и не менее четырех тысяч нижних чинов, то есть около четверти всего офицерского состава армии и полутора полков солдат. На позициях у русских и в начале боя не было такого количества людей, – горестно думал генерал. – Еще одно последнее усилие, и если оно не удастся, то, придется прекратить бой и ожидать высадки новых подкреплений, обороняясь одновременно и с юга и с севера от наступающих русских армий», – решил Оку

Явился Ямаоки и доложил, что артиллерийские снаряды уже подвозятся.

– Передайте сейчас же генералу Нира, чтобы он открыл самый сильный огонь по противнику и стрелял до последнего снаряда! – распорядился Оку.

Вскоре японская артиллерия вновь усиленно загрохотала по всему фронту, а пехота опять бросилась в атаку, но снова была отбита.

– Все резервы, какие еще есть под руками, немедленно бросить вперед! Я жду, что господа офицеры покажут себя истинными самураями и вместе с солдатами покроют себя вечной славой! – диктовал Оку майору свой очередной приказ.

Артиллерия усиленно стреляла.

– Патроны в полках на исходе, на батареях осталось по пяти-шести снарядов на орудие! – тревожно сообщили из дивизии через полчаса.

– Стрелять до последнего патрона и снаряда, а затем идти в штыки, и да поможет нам великая Аматерасу! – неистово кричал Оку в телефон своим командирам дивизий.

Вечерело. Победа, казалось, окончательно ускользала из японских рук, и тут неожиданно с правого фланга передали радостную весть о том, что полки Четвертой дивизии ворвались в русские окопы.

– Банзай! – забывая о своем престиже, во всю глотку закричал обрадованный генерал и стал усиленно смотреть в подзорную трубу.

Ему было видно, как серо-зеленые фигурки широкой волной заливали взятую позицию. Перед ними стремительно двигались назад белые линии русских цепей. Вскоре вся позиция была покрыта флагами Страны Восходящего Солнца. Победа стала несомненной.

– Прикажете отдать диспозицию в преследовании противника? – спросил у генерала Ямаоки.

– Я еще не сошел с ума! Ни одного шага дальше позиции! На ночь приготовиться к отбитию контратаки противника и тотчас начать подготовку позиции к обороне на случай завтрашнего боя, – приказал генерал. – Теперь же подтянуть парки и два полка из Пятой дивизии к Цзинджоу.

Со всех сторон шли радостные вести о захваченных пленных и трофеях, но больше всего Оку обрадовался, когда лазутчики донесли об отходе частей, стоявших за Тафаншинскими воротами. Артурская армия перестала угрожать ему с юга.

– Теперь пишите диспозицию, Ямаоки-сан. Всем частям армии, за исключением двух полков и трех батарей Первой дивизии, к утру подготовиться к движению на север. Оставшимся под Цзинджоу частям держать связь с противником, но отнюдь не ввязываться при этом в бой, – продиктовал командующий майору.

Когда около полуночи было получено сообщение об оставлении русскими Дальнего, Оку еще раз в этот день прокричал «банзай» в честь своего императора.

– Право, Ямаоки-сан, растерявшиеся и перетрусившие русские генералы сегодня больше моего заслужили благодарность нашего божественного Тенно, – проговорил он, обращаясь к своему офицеру.

В знак согласия тот молча наклонил голову.

 

Глава третья

Когда японцы начали общее наступление на русские позиции, генерал Фок, на обязанности которого было руководить обороной Цзинджоу, находился на Тафаншинских высотах. Отсюда, почти в шестиверстной дальности, он наблюдал за ходом боя. Генерал нервничал и чувствовал неприятную истому. Он помнил секретный приказ Стесселя – не задерживаться под Цзинджоу и отходить прямо в Артур. Надо было его выполнять. Около по-прежнему сидел Надеин и угрюмо шамкал беззубым ртом:

– Пора двинуть на помощь Третьякову Тринадцатый и Четырнадцатый полки и бригадой Ирмана, иначе будет пождно и придетша оштавить пожицию.

Неподалеку, в ожидании генеральских распоряжений, группой стояли чины штаба и командиры всех полков дивизии.

– Третьяков трус и подлец, раз он сам не может справиться с японцами, занимая такую позицию и имея около полусотни орудий, из которых больше десятка тяжелых крепостных, – сердито бросил Фок ворчавшему Надеину. – На таких позициях я бы волком ходил и всех японцев передушил, как цыплят.

– Окопы и батареи ражрушены, артиллерия молчит, нет шнарядов, полк потерял половину швоего шоштава, – не унимался старик Надеин.

– Дезертиры и бегуны, а не солдаты! Смотрите, сколько их в тылу без винтовок ходит.

– Это артиллеришты, у них нет ни винтовок, ни шнарядов для штрельбы.

– Вооружить их винтовками раненых и убитых и послать в окопы.

– Едва ли это вожможно при данных обштоятельштвах.

В это время к ним подъехал верхом худощавый полковник Ирман, командир Четвертой Восточносибирской стрелково-артиллерийской бригады в сопровождении высокого, юношески стройного, моложавого капитана с лихо закрученными вверх иссиня-черными усами – АлиАга Шихлинского.

– Ваше превосходительство, – обратился Ирман к генералу Фоку, прикладывая руку к козырьку, – японцы почти уже обошли левый фланг позиции, на правом фланге наши части тоже отходят под давлением превосходящих сил противника. Положение Пятого полка очень тяжелое. Разрешите выдвинуть мои батареи на позицию полка и огнем на картечь остановить противника: это облегчит отход Пятого полка.

– Категорически запрещаю выдвигать вперед хоть одно орудие, – резко возразил Фок. – Наоборот, оттяните сейчас же назад к Нангалину вашу Третью батарею, которая слишком у вас выдвинута вперед и легко может попасть в руки японцев.

– Нашей батарее не угрожает опасность потому, что впереди нее залив Хунуэза, который форсировать японцам не так легко. В случае необходимости батарея свободно может отступить на Талиенвань или Дальний… – вмешался Шихлинский.

– Прошу без рассуждений выполнить мое распоряжение, – оборвал офицеров Фок.

Сдерживая свое возмущение, Ирман и Шихлинский, откозыряв, поспешили отъехать.

– Как хотите, Владимир Александрович, – обратился к Ирману Шихлинский, – а я не отведу своей батареи, пока Пятый полк будет нуждаться в нашей поддержке. Даже в случае его отступления я буду стрелять до последнего, не считаясь с указаниями Фока.

– В случае отхода Пятого полка Фок первым кинется в тыл, забыв о вас и о всех других. Поэтому я не возражаю против ваших намерений и даже больше – полностью разделяю ваши планы. Артиллерия должна до последнего патрона помогать пехоте, – согласился Ирадан.

Па этом офицеры и расстались.

– Пятый полк бежит, – доложил Фоку начальник его штаба полковник Дмитриевский.

– Бежит не полк, а отдельные трусы и шкурники, которых надо сейчас же задержать и половину из них перестрелять на месте! – сердито прикрикнул Фок.

Но вскоре Фок уже не спорил и не ругал своих подчиненных, вскоре и для него стал очевиден отход Пятого полка.

Фок растерялся. Взмахом руки он подозвал к себе всех своих офицеров.

– По-видимому, японцы сосредоточили против нас огромные силы, благодаря чему им удалось занять такую сильную позицию, какой была наша. После разгрома Пятого полка перед ними нет больше препятствий, и они, очевидно, через час, много полтора будут уже здесь. Было бы безумием с моей стороны принять бой на неукрепленных позициях против превосходных сил противника, и нам остается одно: возможно скорее отступать к Артуру и укрыться за его укреплениями, – заикаясь от волнения, проговорил Фок.

– Яш вами не шоглашен… – начал было Надеин, но Фок попросту отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

– Прошу господ командиров полков немедленно, по тревоге, поднять обозы и отправить их прямо в Артур, а через час после них должны двинуться и сами полки; так как Четырнадцатый полк расположен ближе всех к позиции, то он и составит арьергард. Тринадцатый и Пятнадцатый полки в порядке номеров пойдут к Нангалину, а оттуда через перевал Шииндзы, по Мандаринке, к Артуру. Артиллерия пойдет в промежутке между полками. Прошу немедленно привести в исполнение мои приказания, чтобы через час уже все было в движении!

– Прикажете написать диспозицию частям? – спросил начальник штаба полковник Дмитриевский.

– Какие там диспозиции! Лишь бы нам удалось ноги отсюда до ночи унести подобру-поздорову. Не время сейчас писаниной заниматься! – желчно ответил Фок и приказал подать себе лошадь.

– Ваше превосходительство, а мне когда отходить? – подбежал к генералу толстый, неуклюжий командир Четырнадцатого полка полковник Савицкий.

– В бой не ввязывайтесь! Можете сниматься с позиции около девяти-десяти часов вечера, ночевка полка в Нангалине!

– Туда без малого двадцать верст, дорога скверная и идти надо ночью. Если я снимусь отсюда в десять часов вечера, то я только к утру буду в Нангалине, какая же это ночевка?

– Не велика беда, если ваши стрелки не поспят одну ночь Важно выйти из-под удара противника, оторваться от него и поскорее прибыть в Артур.

– Понимаю, слушаюсь! – торопливо ответил Савицкий.

– Пора нам двигаться, – обратился Фок к своему штабу. – Мы должны проскочить в Нангалин и оттуда руководить общим отходом полков дивизии.

– Прикажете сообщить в Дальний об отступлении? – напомнил Дмитриевский. – Там сосредоточено многомиллионное имущество, которое в короткий срок вывезти, конечно, невозможно, и его придется уничтожить, чтобы оно не попало к японцам.

– Потом, потом! Дайте уйти от всей этой сумятицы! – И генерал широкой рысью двинулся вперед. За ним затрусил и остальной штаб.

Командиры полков карьером поскакали к своим частям, и в полках поднялась суматоха. Командиры батальонов лично обходили свои роты и передавали распоряжение о выступлении, сокращая для верности срок на четверть часа, ротные командиры урезывали время еще на четверть часа, а фельдфебеля просто поднимали солдат по тревоге. В результате не через час, а через полчаса обозы всех полков сплошной лавиной тянулись по всем дорогам, идущим к Нангалину. Тотчас за обозами начали выступать и полки.

Оставленный в арьергарде Четырнадцатый стрелковый полк тоже недолго задержался на месте. Трусоватый командир полка полковник Савицкий нервно прислушивался к отдельным выстрелам, еще раздававшимся в направлении цзинджоусюих позиций. Вскоре он вызвал к себе начальника охотничьей команды поручика Енджеевского и приказал ему выдвинуться вперед и по возможности «задержать японскую армию, которая в составе нескольких дивизий преследует отходящий Пятый полк».

– Довольно-таки мудреная задача: с тремястами человек без артиллерии задержать целую армию, – не без иронии ответил поручик.

– Продержитесь возможно дольше. Помните: жертвуя собою, вы спасете нашу дивизию от разгрома, – с пафосом проговорил полковник.

– Сделаю все возможное и невозможное, господин полковник. Не поминайте лихом, если не вернусь! – в тон Савицкому произнес Енджеевский, сдерживая улыбку при виде взволнованного лица своего командира.

Поручик держался совсем другого мнения о намерениях японцев. Он не верил в мифическую опасность, якобы грозившую русской армии. Понеся огромные потери при штурме цзинджоуских позиций, японцы теперь приводили себя в порядок после тяжелого боя и меньше всего думали о преследовании русских.

Отпустив поручика, командир Четырнадцатого полка решил, что его роль как начальника арьергарда окончена, и приказал полку немедленно выступать к Нангалину.

Около полуночи, когда утомленные поспешным отходом полки проходили мимо разъезда Перелетный, находящегося в семи верстах от Нангалина, кто-то в темноте принял конных разведчиков Пятнадцатого стрелкового полка за японскую кавалерию и открыл по ним огонь. Перепуганные стрельбой обозы понеслись вперед к Нангалину и проскочили его, не останавливаясь. Это вызвало переполох на станции, где скопились лазареты и много раненых.

Генерал Фок поддался общему настроению и приказал немедленно подать себе экстренный поезд в Артур. Но единственный паровоз на станции оказался неисправным, и генерал поспешил сесть на лошадь и пуститься вдогонку своих доблестных обозов.

Прошло немало времени, пока растерявшиеся начальники наконец догадались подать сигнал «отбой», который был подхвачен всеми горнистами и трубачами. Услышав сигнал, солдаты постепенно успокоились. Стрельба смолкла, полки снова двинулись вперед.

В этот же день, вечером, в городе Дальнем, являющемся крупнейшим оборудованным портом Квантунской области, в квартире градоначальника, военного инженера в запасе Василия Васильевича Сахарова, сидел его друг и компаньон по многочисленным коммерческим предприятиям, Николай Иванович Тифонтай.

Сахарова с Тифонтаем связывало давнее знакомство еще по Петербургу. Известный в то время авантюрист, считавшийся в придворных кругах «тибетским врачом» – Бадмаев, крестник самого царя Александра III, играл видную роль при царском дворе. У Бадмаева служил секретарем китаец Тифонтай. По примеру своего покровителя он тоже принял православие и стал называться в честь наследника Николаем. Сахаров, тогда молодой блестящий гвардейский офицер, постарался втереться в доверие к одной из самых приближенных фрейлин царевны – Вырубовой. Она имела большое влияние на императрицу Александру Федоровну и через нее на самого царя.

Вырубова лечилась у Бадмаева, и Сахарову представилась возможность познакомиться и с Бадмаевым и с Тифонтаем.

Бадмаев стоял на стороне безудержной экспансии России на Восток и прежде всего в Китай. Он не прочь был представлять в Петербурге «тяготеющие к России китайские торговые, круги». Тифонтай полностью воспринял эту политическую линию.

Как только Порт-Артур был занят Россией на правах аренды на двадцать пять лет, и Тифоитай и Сахаров почувствовали, что настало время для активных действий. Сахаров через Вырубову получил рекомендацию к всемогущему тогда министру финансов Витте и был назначен градоначальником создаваемого города и порта Дальнего. Тифонтай же с помощью Бадмаева стал главным поставщиком русской армии в Маньчжурии и на Квантуне. Ловкими махинациями оба приятеля вскоре создали себе хорошее состояние.

Сейчас Сахаров и Тифонтай сидели за небольшим, украшенным перламутром столиком и пили шампанское. Они только что заключили крупную сделку. Тифонтай купил все предприятия Сахарова в Дальнем. Сахаров знал, что городу грозит японская оккупация, и в трудную для него минуту он решил обратиться к своему другу Тифонтаю.

– Объегорили вы меня совсем, Николай Иванович! За шапку сухарей скупили мои дома и заведения! – говорил Сахаров ему. – Пользуетесь затруднительным положением и обираете меня, как липку!

Тифонтай сощурил свои черные глаза и, одернув костюм, с вежливой улыбкой ответил:

– Не родился еще на свете человек, который сумел бы вас обойти, Василий Васильевич! Шутка ли сказать, построить город и порт стоимостью в двадцать миллионов рублей и составить себе на этом десятимиллионное состояние! Слава о вас гремит по всему Дальнему ВОСТОКУ. Такие доходы – и ни одной, даже самой паршивенькой, сенаторской ревизии? Поистине, вы маг и чародей у нас в Квантуне!

– Но, Николай Иванович, вы известны не меньше Сахарова, вас знают на всех биржах от Токио до Сингапура!

– Льстите мне, Василий Васильевич. Я всего лишь скромный и малоизвестный купец.

– Не прибедняйтесь, Николай Иванович. Кому половина Артура принадлежит? Вам. Там, куда ни плюнешь, все в Тифонтая попадешь: бани – Тифонтая, мельница – Тифонтая, винокуренный завод – Тифонтая, театр – его же, не говоря уже о всех кабаках и опиокурильнях. Здесь, в Дальнем, с сегодняшнего дня вам тоже принадлежит до полусотни каменных домов, электрическая станция, добрая половина складов и все публичные дома. Это ли не богатство! Нет, Николай Иванович, честное слово, вы здорово сегодня меня объегорили, приобретя мое имущество за бесценок.

– По-моему, это не более как дружеская услуга с моей стороны. Завтра-послезавтра Дальний займут японцы, и все ваше имущество было бы реквизировано, как принадлежащее русскому подданному и офицеру.

– Но ведь вы тоже русский подданный.

– Но не офицер, а мирный купец, готовый кому угодно платить любые налоги, лишь бы не воевать.

– Да ведь мы с вами с начала войны не один миллион заработали на поставках в армию.

– И еще заработаем, если будем вести себя умненько.

– Вы – быть может, я – нет: моя песенка в Дальнем спета. Перевел сегодня по телеграфу все свои деньги в шанхайский банк при помощи японцев. Правда, пришлось заплатить большие куртажные, но зато деньги будут в целости. Надо отдать справедливость – японцы дальновидны в коммерческих делах. Понимают, что я могу быть им еще очень и очень полезен в Артуре сейчас и после войны.

– У меня к вам, Василий Васильевич, есть деловое предложение. Я, как – вы знаете, остаюсь здесь. Артур же, верно, будет обложен. Не возьмете ли на себя труд присмотреть за моими артурскими предприятиями?

– Сколько я за это получу?

– Два процента от чистой прибыли.

– Меньше десяти я не согласен.

– Видит ваш русский бог и все китайские идолы, больше трех процентов я вам дать не могу.

– Семь!

– Только для вас – четыре!

– Последнее слово – пять!

– Так и быть – сойдемся на четырех с половиной, но с одним условием: я всегда должен быть в курсе всех артурских дел.

– Но если он будет блокирован?

– Нет такой блокады, которой не прорвали бы деньги.

– В свою очередь, вы будете информировать меня о всех моих делах в Китае, Корее и Японии

– В Артуре вам придется кое-кому платить – некоторым регулярно, а другим от случая к случаю. Одним словом, обычные российские порядки.

– Я вас слушаю, друг мой. – И Сахаров вынул записную книжку.

– Артурскому полицмейстеру Тауцу ежемесячно по сто рублей и ни одной копейки больше. Если он вздумает вымогать, – шепните об этом Вере Алексеевне Стессель с соответствующим, конечно, подношением, и она быстро поставит на место этого жулика. Ей самой – почтительнейшие подношения: старинное китайское золото и серебро, камни и всякие дамские украшения, но отнюдь не деньги; цена подарка – в зависимости от важности ожидаемой услуги. К генералу, само собой разумеется, ни-нини: раскричится сдуру и все испортит. Комиссар артурского городского совета полковник Вершинин глуп, как пробка, и потому честен. Подъехать к нему можно, уступая за бесценок разные нужные ему вещи: отрез на шинель, белье, платки, духи – кстати, душиться он очень любит.

– Одним словом, «борзых щенков», а не деньги, – понял Сахаров.

– Можете и щенков, если в них будет надобность. Затем, крепостной интендант капитан Достохвалов. Ему постоянный оклад в триста рублей в месяц. Крепостной инженер полковник Григоренко – в случае надобности, сколько найдете нужным, но не больше тысячи. Крепостным жандармам, ротмистру Микеладзе, ввиду его общепризнанной глупости, хватит и пятидесяти рублей в месяц, зато поручику Познанскому, как особо вредному и жадному, меньше сотни платить нельзя. Теперь моряки. Прежде всего адмирал Григорович. В деньгах он не нуждается: своя рука владыка во всем портовом хозяйстве эскадры, зато честолюбив. На этой его слабости и играйте. В Управлении портом, кроме того, приходится давать всем и вся, но по мелочишкам – не больше четвертного. Вот, кажется, и все великие и малые артурские акулы.

– Крепостной санитарный инспектор и крепостной контролер? – напомнил Сахаров.

– Сдельно, от каждого протокола и акта; сумма – в зависимости от важности дела.

– Связь с вами?

– Через верных людей, они к вам будут заходить под видом нищих или разносчиков.

– Особые услуги?

– Что вы под этим подразумеваете? – несколько смутился Тифонтай.

– Военные тайны, – отрезал Сахаров.

– Они меня не интересуют, – лицемерно ответил Тифонтай.

– Не поэтому ли вы и имеете про запас паспорт японского подданного?

– Только в целях личной охраны, имея в виду предстоящее вступление японцев. Но откуда вы это знаете?

– Чтобы такая продувная бестия, как вы, да не имела бы двойного или тройного подданства! Не обижайтесь, Николай Иванович, – на вашем месте я поступал бы точно так же.

– Приятно слушать умные речи. Если бы не это обстоятельство, то разве знали бы мы сегодня в два часа дня о цзинджоуском разгроме как раз в тот момент, когда этот дурак Надеин посылал в Артур свои победные реляции.

– Я все больше удостоверяюсь в том, что японская разведка поставлена на необычайную высоту.

– Это вам, Василий Васильевич, особенно надо иметь в виду в Артуре: каждый ваш шаг тотчас будет известен нам и соответственно оценен.

– Прикажете ваши слова понимать как угрозу?

– Бог с вами, это всего лишь дружеское предупреждение, не более, – расплылся в улыбке Тифонтай.

Вошедший слуга подал Сахарову на серебряном подносе телеграмму.

– От Стесселя. Фок уже в Нангалине. Быстро это он пролетел двадцать с лишним верст от Цзинджоу! – сообщил Сахаров своему собеседнику. – Почитаем, что он нам дальше пишет. «Не позже двух часов ночи вывезти из Дальнего в Артур всех русских подданных. Паровозы немедленно отправить в Нангалин, а людям отступать пешком. Одновременно сообщите командиру Шестнадцатого полка Раздольскому о необходимости немедленно приступить к уничтожению портовых сооружений, электрической станции, железнодорожных мастерских, запасов провианта и боеприпасов. Шестнадцатый полк должен в пять часов утра выступить к деревне Талингоу».

– Надеюсь, вы, Василий Васильевич, не особенно поторопитесь извещать об этой телеграмме Раздольского?

– До его штаба шесть верст. По темноте – час езды верхом. Сейчас около двенадцати часов. Следовательно, Раздольский может получить это извещение не ранее часа ночи. Еще через час выступит, подняв полк по тревоге, и будет здесь еще часа через полтора, то есть не ранее половины четвертого. Тогда на подрывные работы у нас останется полтора часа, – рассчитал Сахаров.

– Отсюда явствует, что телеграмму надо отправить отсюда с нарочным не ранее чем через полтора-два часа, тогда в его распоряжении вовсе не будет времени для производства взрыва.

– Он может выслать вперед конноохотничью команду, тогда она будет здесь не позже чем через два часа.

– Сколько их человек?

– Сорок-пятьдесят.

– Необходимо их задержать любыми средствами. В Дальнем есть саперы?

– Человек пять, не более, и с ними инженер-капитан Зедгенидзе.

– Сами они многого не сделают, а с помощью охотников успеют, пожалуй, взорвать половину Дальнего. Нельзя ли Зедгенидзе подкупить, не останавливаясь перед суммой?

– Боюсь, что нет: это ученик и последователь Кондратенко, который весьма хорошо подбирает себе людей. Но, кроме него, тут есть еще лейтенант Сухомлин, беспробудный пьяница.

– Прекрасно! Конных охотников направим к Сухомлину, а Зедгенидзе ничего сообщать не будем. Лейтенанта до приезда охотников накачаем до потери сознания. Я этим озабочусь сам, – быстро решил Тифонтай. – Пошлите телеграмму в половине второго. В половине четвертого охотники будут здесь, а полк придет после пяти и, следовательно, не задерживаясь двинется дальше.

– Ладно, все будет сделано, как мы с вами договорились, Николай Иванович. Надеюсь, мы еще увидимся с вами перед моим отъездом? – спросил Сахаров.

– К двум часам, когда вам надо будет выступать в Артур с вверенным вам гражданским населением, я буду здесь. – И купец направился к двери.

Сахаров по телефону вызвал начальника полиции и, сообщив ему о срочной эвакуации Дальнего, приказал собрать всех русских к двум часам ночи у его дома для дальнейшего следования в Артур пешим порядком.

Ровно в два часа ночи Тифонтай вернулся.

– Оба обезврежены, – сообщил он, – Сухомлин пьян, а Зедгенидзе спит мертвым сном.

– Убит? – с ужасом спросил Сахаров.

– Зачем! Просто небольшая доза снотворного. До утра без медицинской помощи не разбудят, – весело ответил Тифонтай. – Раздольному сообщение послано?

– Минут десять назад.

– Отлично. Значит, охотники раньше четырех часов здесь не будут, а полк, очевидно, поторопится пройти мимо Дальнего.

– Больше никаких указаний от вас не будет, Николай Иванович?

– Вот еще что: в Артуре надо связаться с личным адъютантом Стесселя, князем Гантимуровым, из промотавшихся гвардейцев, он только что приехал от Куропаткина и весьма понравился Вере Алексеевне, затем с командиром Двадцать седьмого полка полковником Рейсом. Употребите все, ваше влияние, чтобы он был назначен начальником штаба Стесселя вместо Рознатовского, которого позавчера разбил паралич. В случае наступления чрезвычайного обстоятельства они нам очень пригодятся.

– Какого именно?

– Ну, скажем, при окончании обороны Артура. Они могут, конечно, из, чисто альтруистических соображений повлиять на Стесселя через его жену в смысле нежелательности дальнейшего сопротивления. Это, конечно, только пример. Вы сами на месте увидите, когда и в чем они будут вам полезны.

– Дальнейших объяснений не требуется, – понял Сахаров.

– Вы уже уложились?

– Кроме моего белья и одежды, все остальное в этом доме с сегодняшнего дня принадлежит вам, Николай Иванович.

– В память о нашей дружбе прошу вас, Василий Васильевич, взять себе все, что только вам здесь нравится и что может понадобиться в Артуре.

Сахаров поблагодарил и приказал вошедшим слугам уложить в свою коляску несколько ковров и картин.

– Спасибо вам, Николай Иванович, за все и позвольте с вами проститься, – взволнованно проговорил Сахаров. – Не ожидал даже, что меня так разволнует отъезд из Дальнего. Как-никак – я его создал своими руками.

– Вполне понимаю ваше волнение, Василий Васильевич. Уверяю вас, что и при новой власти ваше имя не будет здесь забыто. У вас есть конвой?

– Да, пять пограничников.

– Я вам дам еще двух своих проводников.

– Это зачем? Я прекрасно знаю дорогу в Артур.

– Зато вас не знают мои люди, и вы можете подвергнуться их нападению; проводники же гарантируют вам полную безопасность в пути.

Сахаров еще раз поблагодарил Тифонтая и вышел на улицу, где в темноте уже стояла толпа русских. Подвод в городе не было, поэтому, взвалив на себя кое-какой скарб, жители собрались в сорокаверстный путь в Артур. Среди них было много женщин и детей. Все это был трудовой народ – служащие и рабочие, которым пришлось бросить свое накопленное годами тяжелого труда имущество и нищими отправляться в Артур.

Появление Сахарова было встречено целым взрывом жалоб и плача: от него требовали подвод хотя бы для женщин и детей.

– Реквизируйте лошадей и экипажи у китайских купцов и домовладельцев, – просили его из толпы.

– Не имею права конфисковать имущество подданных нейтральных стран, – ответил Сахаров.

– Не можем же мы нести на руках сорок верст свои вещи.

– Оставляйте их здесь, как я оставляю все свои дома с полной обстановкой. Ничего не поделаешь – война, – сокрушенно отвечал градоначальник.

– Уступите хотя бы свою коляску для маленьких детей.

– К сожалению, не могу. Меня к восьми часам в Артуре ждет генерал Стессель.

– Сволочь! – злобно ругались в толпе. Но Сахаров сделал вид, что не слышит брани, и, сев в коляску, приказал кучеру трогать.

Как только русские беженцы отошли от дома Сахарова, в гостиную, где находился Тифонтай, вошел слуга. При его появлении Тифонтай почтительно встал.

– Как дела, мистер Тифонтай? – спросил он по-японски.

– Поручение, ваше превосходительство, мною в точности выполнено.

– Сколько заплачено Сахарову?

– Около двенадцати миллионов.

– Фактическая стоимость его имущества?

– Десять миллионов.

– Таким образом, наш чистый пассив – два миллиона, – резюмировал генерал. – В активе что?

– Дальний совершенно в целом виде.

– Во сколько вы определяете его стоимость?

– Не меньше двухсот миллионов.

– Сделка не без выгоды для нас, – проговорил японец. – Я доведу до сведения его величества императора о вашей плодотворной деятельности, мистер Тифонтай.

– Премного благодарен вашему превосходительству за столь высокую оценку моей работы, – рассыпался из благодарности Тифонтай. – Покорнейше прошу засвидетельствовать могущественнейшему из монархов мира нашему обожаемому Тенномою беспредельную преданность.

– До окончательного ухода русских я остаюсь на своем прежнем положении, а затем займу этот особняк. Распорядитесь, чтобы ваши люди охраняли все ценное имущество в городе. В награду они могут ограбить и сжечь несколько русских домов и все китайские хибарки на окраине, – приказал генерал.

– Все будет исполнено в точности, ваше превосходительство, – почтительно раскланялся Тифонтай и вышел из комнаты.

В передней раздался властный хозяйский звонок.

– Кого это еще принесло в такую позднюю пору? – нахмурился Танака. – Узнайте, мистер Тифонтай.

Японец продолжал сидеть в мягком кресле, рассматривая кончики своих туфель. В коридоре послышались быстрые шаги, дверь широко распахнулась, и появились Томлинсон со Смитом. Оба были в пальто, калошах, со шляпами на головах, как будто они зашли в сарай или мелкий ресторанчик, а не в благоустроенную квартиру известного им человека. За ними семенил, сгибаясь в три дуги, Тифонтай. Танаку как подбросило вверх. Он мгновенно оказался на ногах. С самой наиприятнейшей улыбкой на лице, на котором и следа не осталось от суровости и хмурости, почтительно приветствовал неожиданных гостей.

– Какому счастливому случаю обязан вашим приятным посещением? Смею вас заверить словом самурая, что ничто так не могло нас обрадовать, как встреча с вами, – рассыпался японец в раболепных любезностях.

Томлинсон и Смит молча сунули ему руки в знак приветствия и развалились в пальто и шляпах на мягких креслах.

– Где мистер Сахаров? – спросил американец.

– Полчаса как выехал в Артур по приказанию Стесселя, – доложил Танака.

– Вам, мистер Танака, придется отправиться вслед за ним. А вы, мистер Тифонтай, сегодня же уедете в Ляоян в штаб Алексеева, – распорядился Смит.

– Осмелюсь доложить, мистер Смит, что я получил приказ находиться в Дальнем до прибытия сюда японской императорской армии… – начал было Танака.

– Плевать мне на все ваши приказы! Наши общие дела требуют вашего присутствия в Артуре. Там имеется наш агент Сахаров, но он не вполне надежен, и вы должны следить за его действиями, не останавливаясь перед его уничтожением, если он нам изменит. Никаких возражений я не принимаю. Вам следует помнить, что без займов Япония войну вести не сможет, а без Америки она денег не получит. Ваша страна в наших руках, и поэтому мои указания для вас не менее обязательны, чем распоряжения хотя бы самого маршала Ойямы, – безапелляционно заявил американец.

– А вы, мистер Тифонтай, – обернулся Томлинсон, – будете находиться в штабе Манчжурской армии. Вам поручается организация вьючных обозов для русских. Они в них очень нуждаются. Это даст вам возможность бывать в различных штабах, учреждениях и так далее. Какие именно нужны будут сведения, вы получите указания от нашего внедренного агента при штабе Алексеева. Он и будет руководить всей вашей деятельностью. Правительство его британского величества позаботится о вашем имуществе в Китае, Японии и Артуре. Выехать отсюда вы должны не позднее завтрашнего дня. Мистер Танака обеспечит вам пропуск через территорию, занятую японской армией. А там вы сами проберетесь уже к русским, – наставлял Томлинсон.

– Ваши указания, сэр, для меня священны, – приложил руку к сердцу Тифонтай.

– Осмелюсь спросить, вы сами останетесь здесь, в Дальнем? – изогнулся в дугу Танака.

– До прихода вашей армии. Затем мы отправимся в Токио, – ответил Смит.

– Распорядитесь, чтобы нам приготовили ванну и хороший ужин. Мы смертельно устали, тряслись в экипаже по разбитой дороге из Артура, – приказал Томлинсон.

– Вы проинструктировали Сахарова о том, что он должен делать в Артуре, мистер Тифонтай? – спросил Смит.

– Точно, согласно полученным от вас указаниям, сэр, – почтительно склонился перед ним Тифоптай.

– Значит, мистер Томлинсон, все в порядке. Мы можем и отдохнуть, – решил американец.

Танака и Тифонтай поспешили откланяться и уйти.

Спустя три дня японские войска наконец подошли к Дальнему. Уверенные в своей полной безопасности, они двигались без охранения и, когда перед самым городом неожиданно были обстреляны из придорожного гаоляна, в бешеной ярости принялись залпами обстреливать невидимого противника. Захватить никого не удалось, но вскоре установили, что нападение было организовано хунхузами, как именовали японцы китайских партизан, действовавших в Манчжурии еще со времен японо-китайской войны. Прошло с полчаса, пока японцы успокоились и двинулись дальше.

На главной площади города Дальнего японские колонны встретил Танака. Он был в парадной форме, верхом на коне и преисполнен сознания важности происходящего. Войска генерал приветствовал криками «банзай», на что солдаты отвечали теми же возгласами.

Узнав про нападение, Танака обрадовался.

– Это хороший предлог для наложения контрибуция на китайское население. Разместите на постой солдат, а затем мы займемся сбором контрибуции в центре города под наблюдением офицеров. Собранные деньги будут направлены в подарок нашему божественному императору. Что касается окраин, то там пусть солдаты сами займутся ее сбором. Всех оказывающих сопротивление уничтожать на месте, – распорядился Танака.

«К вечеру весь город наполнился мятущимися в ужасе китайцами, которых преследовали вооруженные японские солдаты.

Пойманных ставили на колени, заставляли наклонять головы, потом японцы рубили их короткими и острыми мечами. Скоро вся центральная площадь города была завалена трупами казненных.

Утром Танака с большой свитой приехал полюбоваться на обезглавленные трупы. Он вспомнил, как десять лет назад организовал резню китайцев после взятия японцами Порт-Артура.

– Эта казнь китайцев – хороший пролог перед нашим вступлением в Порт-Артур в нынешней японо-русской войне. Опьяненные видом крови солдаты ринутся на русских и уничтожат их так же, как мы уничтожаем здесь китайцев. И так будет со всеми, кто посмеет сопротивляться храбрым солдатам великой Страны Восходящего Солнца, – напыщенно произнес генерал, обращаясь к своему окружению.

В этот момент откуда-то из-за угла раздался одинокий выстрел. Пуля сорвала эполет с плеча Танаки. Генерал вздрогнул и побледнел. Затем приказал во что бы то ни стало найти стрелявшего и казнить его. Но одноухий китаец со шрамом на лице, как описывали его японские солдаты, успел скрыться среди китайских хибарок, и его найти не удалось. Обозленный Танака приказал сжечь китайский поселок вместе с жителями. Вскоре огромный пожар охватил китайскую окраину Дальнего. Генералу доложили, что среди трупов сгоревших обнаружен и виновник покушения.

Около девяти часов вечера сборный отряд Звонарева подошел к горящей станции Тафаншин.

У станции Звонарева встретил Белоногов.

– Тут, ваше благородие, брошена уйма всякого добра, – сообщил он. – Блохин нашел целый вагон со снарядами и ружейными патронами.

– Вот так так! – удивился Родионов. – Мы на позиции сидели без снарядов, а тут их, оказывается, целый вагон, который бросают на поживу японцам!

– Снаряды нам уже не нужны, так как нет пушек, а патроны следует раздать стрелкам, – решил Звонарев и велел послать несколько человек за патронами.

– Неужто опять на позицию пойдем? – взволновались стрелки.

– Мало, что ли, сегодня воевали? Надо и отдохнуть после боя.

Звонарев успокоил их, объяснив, что патроны надо разобрать по рукам, чтобы они не достались японцам. Солдаты внимательно выслушали и одобрительно загудели.

– Честь имеем явиться, ваше благородие! – неожиданно появились перед прапорщиком Кошелев, Мельников и Грунин.

– Где вы, черти, пропадали? Мы по вас уже панихиду служить собрались, – приветствовал их Звонарев.

– Значит, жить долго будем, – весело ответил Кошелев.

Услышав, что Мельников нашелся, Варя и Шурка кинулись к нему.

– Как вы спаслись? Неужели даже не ранены? – закидали они вопросами фельдшера.

– Бог, должно, меня спас: когда я из блиндажа вышел до ветру, тут и ударило! Я решил, что там всех побило, а тут японцы со всех сторон наседают, я и подался бежать, пока аж здесь не оказался. Тут встретил Кошелева с Груниным, а на станции нас нашел Блохин и послал к вам, – коротко изложил Мельников свои приключения.

– Будешь у меня за начальника санитарной части! – улыбнулся Звонарев. – Вот тебе две сестры в помощь, да, может, найдешь фельдшеров среди стрелков.

– У меня, ваше благородие, за станцией стоят три санитарные двуколки, есть в них и медикаменты, – проговорил Мельников.

– Где вы достали? – удивленно спросила Варя.

– Стрелки бросили при отступлении.

Фельдшер с обеими девушками направился к повозкам.

Через несколько минут явился Лебедкин и сообщил, что Заяц нашел на складах несколько ящиков консервов и много обмундирования.

Звонарев быстро направился к складам.

У крытых пакгаузов стояла целая толпа народу. Ни столбы огня, вырывающиеся из складов, ни грохот падающих балок, ни тучи головешек, сыпавшихся сверху, не могли остановить смельчаков, вытаскивавших из складов различное имущество.

Заяц, как курица-наседка, принимал все принесенное имущество под свою охрану.

– Чего ты тут набрал? – спросил его Звонарев.

– Одежи и обуви человек на сто, консервов с полтысячи банок, хомуты, шлеи, чересседельники и бельишка малость!

– Куда же мы все это денем?

– Консервы по рукам раздадим, белье и одежу тоже, а хомуты в санитарные двуколки положим: на Утесе в хозяйстве они нам пригодятся.

– Надо бы, ваше благородие, нам выставить охранение, – предложил Родионов, – а то, не ровен час, налетит на пожар японец или хунхуз и переполоху наделает.

– Стрелков, что ли, нарядить?

– Ненадежны они: пуганая ворона, говорят, куста боится, а у страха глаза велики! Им сегодня солоно пришлось на позициях. Наших послать придется. Пошлем в дозор Кошелева с пятью человеками. Он у нас разве только штабс-капитана боится, после того как на него чихнул!

– Не больше твоего, Тимофеич! – из темноты отозвался наводчик и стал подбирать людей для дозора.

– Что-то без нас на Утесе Ведмедь наш делает? – проговорил Блохин, который сидел вместе с Родионовым и Лебедкиным. – Поди скучает и со скуки водку лакает!

– Был бы он сегодня с нами на позиции, вовек бы оттуда не ушел! Пропал бы сам и нас всех погубил! – задумчиво ответил Лебедкин.

– Хорошо, что хоть наш прапорщик не очень боевой, – усмехнулся Родионов.

– Зато не форсит и нас слушает, – заступился Блохин.

– Это он правильно делает: миром да собором до всякого дела дойдешь и все обмозгуешь. Нам бы теперь только потихоньку до Артура добраться! – вздохнул Блохин.

– Надо найти наши полки и к ним пристать, – добавил Родионов.

Через полчаса горнист заиграл поход, и отряд стал собираться. Впереди должен был ехать Заяц на двух парах коров, запряженных в где-то найденную им походную кухню, за ним – санитарные повозки, а дальше стрелки и артиллеристы. Для лучшего надзора за стрелками, которых никто не знал, Звонарев поставил их под команду Блохина и еще четырех артиллеристов.

С японской винтовкой в руках Блохин спешно строил свое войско, покрикивая на стрелков. Он был польщен и смущен своим назначением, впервые за свою жизнь выступая в роли командира.

– Геройский у вас командир! – шутили артиллеристы. – Одно слово Блоха!

– Лебедкин! – позвал Звонарев. – Надо будет взорвать или поджечь вагон со снарядами. Справишься с этим?

– Так точно! Возьму двух человек и мигом оборудую. – И солдат повернул назад к станции.

Не прошло и пяти минут, как огромное пламя высоко взлетело в темноте ночи и страшный грохот потряс воздух, долго еще отдаваясь эхом в спящих сопках.

– Все взорвали, ваше благородие! – доложил вернувшийся Лебедкин.

– Будешь пока в арьергарде со своими людьми нас от японцев прикрывать, а я вперед пойду, чтобы с дороги не сбились в темноте, – распорядился Звонарев.

Отряд уже отошел верст на шесть от Тафаншина, когда впереди неожиданно раздались отдельные ружейные выстрелы, скоро перешедшие в сильнейшую перестрелку. Звонарев остановил свой отряд.

– Что за стрельба, понять не могу! – недоумевал прапорщик.

– Японец нас обошел! – заметили в толпе.

– У тебя, что ли, он между ног пролез, пока ты звезды считал, дурья ты голова! – отозвался Блохин. – На позиции он остался, а сзади нас идут еще стрелковые полки и охотники.

– Чем гадать-то зря, пошлем, ваше благородие, вперед разведку, – посоветовал Родионов.

– Блохин, иди со стрелками вперед! Пройдешь с полверсты, шли гонца с известием, через версту еще, а там и поворачивай обратно, а мы здесь пока переждем, – распорядился Звонарев.

Отобрав человек двадцать стрелков, Блохин ушел с ними в темноту.

Через полчаса гонец от Блохина сообщил, что впереди все спокойно и никого нет.

Следующий гонец сообщил, что с ними повстречались отставшие солдаты Четырнадцатого полка, которые уверяли, что на идущие полки напала японская кавалерия, но была отбита.

– С вами был один Четырнадцатый полк? – спросил Звонарев.

– Вся дивизия, ваше благородие! По тревоге вечером поднялись и пошли скорым маршем прямо на Артур, – доложил стрелок.

Вскоре подошел и сам Блохин.

– Видать, наши стрелки здорового деру дали! – начал он свой доклад. – Повозок всяких на дороге побито да поломано видимо-невидимо, а людей нет!

Послышался быстро приближавшийся конский топот. Солдаты настороженно вскинули винтовки на изготовку.

– Кто идет? – воскликнул Родионов.

– Свои! От поручика Енджеевского к вам высланы, – послышался ответ, и двое верховых, держа третью лошадь за повод, подъехали к отряду.

– Где тут прапорщик будет? – спросил один из них.

Звонарев отозвался.

– За вами поручик лошадь прислали! Просили вас приехать к себе.

– Японцы-то где? – спросило сразу несколько голосов.

– На наших позициях гуляют, костры жгут да пляшут от радости, – ответил охотник.

– А как же кавалерия ихняя в тылу оказалась?

– Какая кавалерия! Просто зря тревогу подняли.

Передав командование Родионову, Звонарев поехал к поручику.

Вскоре они подъехали к группе развесистых деревьев, под которыми был разложен костер. Около него, на бурке, подложив под голову папаху растянулся Стах. Тут же лицом к огню лежало на земле несколько человек стрелков. Над костром кипел большой чайник, и солдаты подбрасывали под него сухие ветки. Поодаль стояли стрелки Блохина, поджидая подхода своего отряда.

Вскоре подошел и остальной отряд.

До девяти часов утра следующего дня охотничья команда Енджеевского и отряд Звонарева оставались на Тафаншинских высотах. Японцы не делали никаких попыток к наступлению, но оставаться тут все же было опасно, так как части дивизии Фока отошли уже верст десять за Нангалин, и, таким образом, арьергард оторвался от дивизии более чем на тридцать верст.

Когда отряд приготовился к выступлению, Звонарев и Енджеевский решили посмотреть издали на Цзинджоу. Доскакав до одной из сопок, они стали в бинокль разглядывать покинутые позиции.

Несколько рот японцев усиленно приводили их в порядок: поправляли окопы, свозили захваченные орудия. Вдали, за бродом Цзинджоу, были видны большие колонны японцев, уходящие на север.

– Неужели японцы уходят из Цзинджоу? – не поверил своим глазам Звонарев.

– Черт бы побрал Фока с его трусостью! Останься паши полки здесь, японцы не посмели бы увести отсюда свои части! А теперь они спокойно отправляют свои полки на север против Маньчжурской армии, – сообразил Стах. – Сейчас пошлю к Фоку ординарца с этим известием, чтобы вернуть сюда наши полки!

– Едва ли только Фок поверит вам! Он так напуган, что, верно, уже добрался до Порт-Артура и там наводит на всех панику.

– Подожду тут до полудня, – решил Стах, – а там снимусь и двинусь за вами. Вас же попрошу, на всякий случай, занять следующий горный хребет у Нангалина. Он представляет собой прекрасною позицию Эх, если бы у меня была бы хоть полубатарея! Не ушел бы совсем отсюда.

Распрощавшись с Енджеевским, Звонарев направился вдогонку за своим отрядом.

Вскоре наткнулись на брошенное орудие с передком, невдалеке в канаве лежал перевернутый зарядный ящик. Артиллеристы, позабыв о строе, кинулись к нему, и через минуту и пушка и ящик были водворены на середину дороги.

– Как ее только забрать с собой? – гадали солдаты.

Блохин осмотрел орудие со всех сторон, открыл замок, заглянул в ствол пушки и деловито заявил:

– Плохо банено! У нас на Утесе Медведь бы за это по морде благословил! Как везти? Возьмем лошадей с двуколок и впряжем сюда!

– А то бросим? – не соглашались солдаты. – Кухня, она нам ведь полезная, а пушка сейчас ни к чему! Стрелять-то из нее не по кому.

– Как не по кому? Хотя бы по такому дураку, как ты, – обернулся Блохин, – чтобы глупостей не говорил! Пушка, она завсегда артиллеристу нужна! Да и деньги она стоит большие, не то что двуколка с кухней!

Спор решил Звонарев. Так как раненых, за исключением Родионова, не было, то он решил бросить две санитарные двуколки и на одном уносе вывести орудие.

Пройдя немного, наткнулись еще на орудие, но до Нангалина было уже близко, и было решено сперва поставить первую пушку на позицию у Нангалинских высот, а затем туда же перебросить и вторую.

Звонарев поехал выбирать позицию для своей импровизированной батареи. Взобравшись на ближайшую сопку, он увидел перед собой равнину, ограниченную с севера Тафаншинскими высотами. В бинокль он заметил и двигающийся от Тафаншина отряд охотников.

Установив пушки на позиции и расположив стрелков, прапорщик оставил Родионова за начальника, а сам поехал на станцию Нангалин в разведку. На станции он нашел много бродящих без дела солдат, целый полевой лазарет с сотней раненых, врачом и санитарами, десятка два пустых вагонов на путях. Около водокачки, тихо посапывая, как затухающий самовар, стоял сошедший с рельсов паровоз. Тут же копошились солдаты, видимо раздумывая, как поднять его на рельсы. Одноногий старик, в старом солдатском мундире, с Георгиевским крестом на груди и в фуражке с красным околышем, бодро ковылял вокруг паровоза.

– Навались разом, – кричал он на солдат, – жми книзу сильнее!

Увидев подъехавшего Звонарева, солдаты почтительно расступились. Прапорщик соскочил с коня и, обойдя паровоз, поднялся в паровозную будку. Беглого взгляда было достаточно, чтобы определить годность паровоза.

Звонарев подкинул угля в топку, подкачал воды в котел и слез на землю.

– Ты кто такой будешь? – спросил он старика.

– Сторож при водокачке. Семен, сын Капитонов, Петров. Раньше машинистом ездил, пока в крушении ногу не оторвало, – ответил старик.

– Давай домкраты, пару запасных рельсов, и несколько ломов, – приказал Звонарев.

Вскоре работа около паровоза закипела. Оставив здесь за старшего одноногого машиниста, прапорщик пошел осматривать станцию. Она была почти не: разрушена, за исключением телеграфа, телефона, выбитых стекол и поваленных станционных фонарей. Тут он встретил Блохина с Лебедкиным и Кошелевым.

– Вы как сюда попали?

– Софрон Тимофеич до вас послали. Вот эстафета от поручика, – доложил Лебедкин, протягивая прапорщику пакет.

Прочтя записку, Звонарев узнал, что Енджеевский отходит к Нангалинским высотам без давления со стороны противника, так как получил сведения о высадке японцев в Талиенваня, в тылу тафандгинских позиций. Одновременно он просил не задерживаться на нангалннских позициях.

– Софран Тимофеич записку уже прочитали. Сейчас одну пушку сюда подвезут, а потом и другую, – доложил Лебедкин.

– Паровоз бы нам только на рельсы поставить, тогда все погрузим в вагоны и вывезем отсюда, – проговорил. Звонарев.

– На руках паровоз подымем и на место поставим, ваше благородие, – уверял Блохин.

Вместе с солдатами Звонарев пошел по станционным, путям осматривать вагоны. Они оказались в полной исправности, и нужно было только составить из них эшелон.

– Как подвигается работа, кавалер? – подходя к паровозу, спросил прапорщик у одноногого старика.

– Надо поднять еще только одну пару колес под тендером, и все будет готово, хоть в Расею тогда езжай на паровозе.

Солдаты полезли под тендер с домкратом.

Пока поднимали паровоз, Звонарев решил заняться составлением поезда, для чего надо было вручную перекатить вагоны на главный путь и сцепить их между собой.

– Кошелев и Блохин, – позвал он – Соберите стрелков и начните перекатывать вагоны по путям под состав.

– Вали, братки, сюда! – замахал фуражкой Блохин.

Солдаты со всех сторон стали сходиться на зов.

– Кати все вагоны да главную путю! – распорядился Блохин.

Скоро станция огласилась шумом двигающихся вагонов и перезвоном «буферов.

– Надеюсь, господин прапорщик, вы не забудете о нашем лазарете? – подошел к Звонареву врач.

– Вот вам подряд семь теплушек и одна платформа! Можете здесь устраиваться, – ответил прапорщик.

Наконец паровоз был поднят на рельсы, и Капитоныч, забравшись в будку, с победным свистом повел его по путам под состав.

В это время к станции подъехал Енджеевский, а следом за низа появилась «коровья батарея», как прозвали стрелки пушки, перевозимые на коровах.

– Вы, никак, уже готовы к отъезду? – удивился поручик.

– Вас только поджидаем.

– Я хотел до вечера задержаться на высотах и затем вместе с вами ехать дальше уже по железной дороге.

– Надо выехать пораньше, засветло, пока путь впереди хорошо виден. Может быть, он испорчен нашими при отступлении.

– Ладно, через час я буду здесь. Взорвем, что можно, на станции и присоединимся к вам.

– Вы сообщили в Артур об отходе японцев на север?

– Послал телеграмму с нарочным Кондратенко и Стесселю, но ответа пока никакого не получил!

Между тем солдаты вручную перекатывали вагоны. Блохин принимал в этом самое активное участие, одновременно рассказывая о своих впечатлениях.

– Посмотрели мы на тутошние деревни. Чем только люди живут? – удивлялся Блохин. – Беднота Почище нашей. В одной хате по двадцать человек ютятся. А земли на всех самое большое – полдесятины. Хлеб по зернышку сажают, как овощ. Только чумиза и выручает китайца. Налоги с них дерут тоже не хуже нашего. При нас какой-то чиновник палками выбивал недоимки из крестьян. Как и у нас, обирают крестьян все, кто может: и бонзы, и помещики, и даже мало-мальский чиновник. По жизни своей они нам братья родные, только победнее. Всякое издевательство терпит народ над собой, а скинуть скорпионов не может. Пособить бы им хотя малость.

– Ты не очень-то рассказывай о скорпионах! Мы и своих пока не скинули, а ты за чужих хочешь приниматься, – остановил его Родионов.

– Научимся чужих скидать, проще будет справиться со своими, – не сдавался Блохин.

– После войны об этом думать будем, а сейчас надо поскорее до Артура добираться, пока японец не догнал, – ответил Родионов.

Как только раненые и кухня с орудиями были погружены в вагоны, Звонарев вывел эшелон на станцию и стал ожидать прибытия охотников.

– Дозвольте нам, ваше благородие, станцию порушить! – попросил Блохин. – Зачем добро японцу отдавать!

– Вали, но поскорее! Как подойдут охотники, сразу тронемся.

Человек сто солдат рассыпались по всем станционным зданиям.

Вскоре один за другим загорелись пустые пакгаузы и другие пристанционные постройки.

И когда Бнджеевский со своими охотниками подошел к станции, она представляла собой сплошное море огня, оставалось только взорвать водокачку, что и было тотчас же проделано.

– Все? – спросил Звонарев, когда Стах подошел к эшелону

– Все! Сейчас последние стрелки подойдут, – ответил поручик. – А японцев я так сегодня до самого вечера и не видел, смело бы наши полки могли опять вернуться к самому Тафаншину.

– Смелости-то этой самой, к сожалению, и не хватает у наших генералов, – ответил Звонарев.

Через несколько минут поезд тронулся. Звонарев вместе с Капитонычем поместился на паровозе, в последнем вагоне ехал Енджеевский с подрывниками После каждого моста, который они проезжали, поезд останавливался, охотники рвали мост, и поезд шел дальше. На полпути до Ичендзы эшелон встретил передовые заставы Четырнадцатого полка, которые никак не хотели верить, что это их же охотники.

– Мы считали, что вы все давно погибли, – заявил начальник заставы Енджеевскому. – Сейчас пошлю радостную весть о вас Савицкому.

– Скорее он будет огорчен, что ему не удалось отделаться от меня, чем обрадован моим возвращением. Я доеду до Ичендзы, там переночую, а завтра утром присоединюсь к полку, – ответил Стах.

В Ичендзы артиллеристы сгрузили подобранные пушки и зарядные ящики. Здесь же сошли и охотники Четырнадцатого полка; а эшелон двинулся дальше.

Было около полуночи, когда наконец поезд пришел в Артур. Станция была – едва освещена. Солдаты железнодорожной роты, обслуживающие вокзал, с фонарями в руках подошли к эшелону.

– Никак, и в самом деле притопали до места, – выглянул из вагона Блохин. – Вылазить надо, Тимофеич, – обернулся он к Родионову, дремавшему в углу.

– Пошевели народ, Филя, а то мне что-то недужится, – отозвался фейерверкер.

– Артиллеристы-стрикулисты, стрелочки-дружочки, катись из вагонов! – заорал Блохин, соскакивая на землю. – Живо свое добро выгружай!

Сонные солдаты стали лениво вылезать из вагонов.

Варя с врачом лазарета отправилась на вокзал вызывать подводы для перевозки раненых.

Заяц с Белоноговым и Мельниковым с помощью других утесовцев выгружали свои трофеи: походные кухни, четыре коровы, три лошади и санитарную двуколку.

Когда все было выгружено, артиллеристы и стрелки построились на площади перед вокзалом.

– Пересчитай людей, – приказал Звонарев.

– Сорок два артиллериста и сто тридцать стрелков, – доложил Родионов.

– Напра-во! Шагом марш! – скомандовал прапорщик.

Солдаты, обрадованные возвращением в Артур, с места двинулись бодрым, широким шагом.

– Песельники, вперед! Белоногов, запевай! – распорядился Звонарев.

Пошептавшись о чем-то с солдатами, запевала бодро затянул неожиданную импровизацию:

Тревожа спящий Артур, все дружно подхватили песню под молодецкий посвист Блохина. В ответ во всех концах города громко залаяли обеспокоенные собаки да испуганно шарахнулся в сторону встречный ночной патруль.

– Какая часть идет? – окликнули их из темноты подъехавшие всадники.

– Сводная рота Квантунской крепостной артиллерии и стрелки Пятого полка возвращаются из-под Цзинджоу, ваше превосходительство, – ответил Звонарев, узнавший по голосу Кондратенко.

– Смотрите, ваше превосходительство, какими они идут молодцами. Кто же скажет, что эти части только вчера потерпели тяжелое поражение? – обратился к Кондратенко его начальник штаба подполковник Науменко.

– Я же все время говорю, Евгений Николаевич, что под Цзинджоу потерпели поражение не наши полки, а наши генералы и штабы. Вид этих стрелков и артиллеристов целиком подтверждает мое утверждение, – ответил генерал.

После того как прошли набережную и доки, сводный отряд Звонарева разделился: стрелки свернули налево в казармы Десятого полка, где они должны были переночевать, артиллеристы, за исключением утесовцев, направились в Артиллерийский городок, а оставшиеся утесовцы двинулись дальше.

Звонарев повел взвод в обход Золотой горы. Солдаты шли с трудом: сказывалась усталость последних дней.

– Чего примолкли, или не хочется на нашем Утесе сидеть? – спросил прапорщик ближайших солдат.

– Никак нет, соскучились мы по своему Утесу… – отозвался Кошелев.

– Поди ждут нас там – поджидают. По Шурке Саввична слезы льет, – вставил Белоногов.

– По нас… Ведьмедь, – перебил Блохин, подошедший сзади.

– Это верно: денно и нощно поди по батарее ходит да нас выглядывает, особливо Блоху, – вставил Булкин.

Когда обогнули Золотую гору и в темноте стал виден прожектор Утеса, солдаты сразу оживились.

– Светит, светит наш Утесик. Днем и ночью все за морем наблюдает, – радостно проговорил Ярцев.

– Подтянись! – обернулся Родионов к солдатам. – Должны мы героями подойти, чтобы не подумали про нас, что мы из Цзидджоу бежали. Затяни-ка, Белоного!

– Медвежью! Чтоб сразу он почуял, что мы идем, – предложил Блохин.

Звонарев удивленно обернулся.

– Это еще что за медвежья?

– Какую поручик любит.

Белоногов откашлялся и с чувством запел;

Остальные подхватили сперва тихо, а затем все сильнее и сильнее, будя тишину тихой летней ночи.

По мере приближения к Утесу солдаты постепенно убыстряли темп песни и ускоряли шаг.

У самых казарм Звонарев скомандовал;

– Взвод, стой!

Солдаты с особой четкостью остановились и опустили винтовки к ноге.

– Налево равняйсь!

В то же мгновение широко распахнулась дверь офицерского флигеля, и на крыльце появилась высокая фигура Борейко в одной рубахе, в брюках и туфлях на босу ногу. Спрыгнув с крыльца, он на бегу закричал во вею силу своих легких:

– Здорово, орлы! Спасибо за службу геройскую!

Взвод тотчас так ответил, что зазвенели стекла в окнах. Борейко уже сгреб в свои объятия Звонарева, затем Родионов а, а потом по очереди и всех солдат.

– Не думал вас и в живых видеть! – взволнованно кричал поручик. – Еще в одиннадцать часов вечера звонил в Управление артиллерии, справлялся о вас. Мне ответили, что «служите, мол, панихиду за упокой душ новопреставленных воинов». Ан, вы легки на помине, сами домой притопали живы и здоровы.

– Не все, ваше благородие, – заметил Родионов.

– Кого нет?

– Убиты Купим, Люков, Гнедин, Жариков, – перечислял фейерверкер, – да пропали без вести. Павлов, Копеико, Зых.

Борейко глубоко вздохнул.

– Помянем же их, братцы, добрым словом. Шапки долой! Запевай, Белоногов.

– Ве-е-ечная па-а-мя-а-ать, – торжественно, грустно запели солдаты.

Пение подхватили высыпавшие из казарм оставшиеся на Утесе артиллеристы, и образовался хор в две с половиной сотни голосов.

Около фельдфебельской квартиры Саввична, утирая слезы, целовала свою дочь.

– Доню моя, родная, дитятко мое! Не чаяла я тебя видеть еще на этом свете, – причитала она над дочкой.

– Ой, мамо! Так я же вернулась. Зачем же вам плакать?

– Плачу я с радости, доченька, что тебя увидела. Плачу по тем, кто погиб на войне, – ответила старая фельдфебельша.

– Накройсь! – скомандовал Борейко, когда пение окончилось. – Теперь рассказывайте, кто из вас самый большой герой?

– Генерал-фельдмаршал Блохин! – выкрикнули солдаты и наперебой начали рассказывать о его похождениях.

– Выходит, что блоха не простая, а геройская. Иван! Подай сюда четвертуху водки и стакан: надо за Блохина выпить. Кто же еще у нас герой?

– Родионов, Заяц, Мельников, – перечисляли солдаты.

– Софрон Тимофеевич, представим тебя да и остальных к Георгиевским крестам, – с чувством проговорил Борейко. – Что это у вас там за повозки? – пригляделся в темноту поручик.

– Трофеи наши: санитарная двуколка, походная кухня, три лошади, четыре коровы, хомуты, – перечислял Родионов. – Все Заяц с Мельниковым да Лебедкиным разжились.

– Молодцы ребята! Поди соскучились там по своему Медведю? – под общий смех спросил Борейко.

– Мы сами из медвежьей породы, – отозвался Блохин.

– Так я первый взвод буду звать медвежьим, – рассмеялся Борейко.

Денщик принес водку, стакан и нарезанный на тарелке хлеб.

– Подходи причащаться! Софрон Тимофеевич, тебе первому, – поднес фейерверкеру стакан водки Борейко.

Родионов залпом выпил водку, крякнул и закусил кусочком хлеба.

– Сразу у тебя рана полегчает, Софрон, – заметил Блохин. – От водки кровь сворачивается и тело заживает.

– Ты и здоровый ее весьма обожаешь, – усмехнулся Родионов.

– Ну-с, подходи, Блоха. Как тебя звать-то?

– Филиппом поп крестил.

– А по батюшке?

– Иванович, ваше благородие.

– Причащается раб божий Филипп, сын Иванов, чистейшей русской водкой и ржаным хлебом, – пошутил Борейко, поднося ему стакан.

Блохин одним духом осушил стакан и с грустью посмотрел на пустое дно.

– Мало, что ли? – спросил Борейко.

– Надо бы еще чуток, а то глотка больно засохла.

– Очумеешь и в драку полезешь.

– Как перед истинным: отсюда прямо на свою койку пойду и завалюсь спать.

– Ладно, пей уж за все твои геройства, – налил второй стакан Борейко.

Угостив всех солдат водкой, Борейко вспомнил о Шуре Назаренко.

– А где Шурка? Позвать ее сюда, – распорядился он.

– У хату зашла. Сейчас ее покличем, – бросился кто-то из солдат к фельдфебельской квартире

– Как она вела себя в Цзинджоу? – спросил поручик.

– Геройская девка, – ответил за всех Мельников.

– Не в папашу уродилась, – вставил Родионов.

– Вы меня шукали? – спросила, подходя, Шура.

– Горилкой тебя хочу угостить за твою храбрость, – сказал Борейко, наливая стакан.

– Так я ж не в жизни не пила, – испугалась девушка.

– Ну, так я за твое здоровье выпью, чтоб тебе жених хороший попался, а ты только пригубишь, – подал стакан Шурке поручик.

Девушка чуть прикоснулась к водке губами.

– Тьфу, какая горькая да противная! – плюнула она.

В это время вышел на улицу разбуженный шумом Гудима.

– Смирно! – скомандовал Борейко, увидев командира.

Поздоровавшись с солдатами, поздравив их с возвращением, Гудима спохватился;

– А Звонарев где?

Все обернулись, ища в темноте исчезнувшего прапорщика.

– Сергей Владимирович, ау! – заорал Борейко.

– Они пошли к себе мыться, – сообщил Лебедкин. – Прикажете позвать?

– Нет, пусть приведет себя в порядок. – И Гудима с Борейко направились осматривать привезенные трофеи.

Мельников вытаскивал из двуколки хомуты, цинкн с патронами, медикаментами, станционный колокол, оцинкованную ванну и кучу разного тряпья. Кухня Зайца тоже оказалась набита различными солдатскими пожитками.

Появление каждой новой вещи вызывало одобрительный гул среди столпившихся вокруг солдат.

– Не зря, значит, первый взвод под Цзинджоу ездил, разжились-таки наши там разным барахлишком, – завидовали в толпе.

– Кто разжился барахлом, а кто и деревянным крестом, – отозвался Ярцев.

– На войне без того не обходится, – возразил Лепехин.

Приказав спрятать вещи до утра в сарай, Гудима отправился к себе на квартиру.

– Расходись по койкам, – распорядился Назаренко. – Завтра все разглядеть поспеете.

Солдаты нехотя возвращались в казарму. Дежурный по роте Жиганов охрип, крича и ругаясь, пока все улеглись на свои места.

Между тем Звонарен, вымывшись и переодевшись, отправился с докладом к Гудиме. Здесь он застал и Борейко.

– Прежде всего вам надо закусить с дороги, – предложил Гудима.

– И выпить нам всем, – добавил Борейко, – за него и за Варю Белую.

– Да перестань ты глупости говорить, Борис Дмитриевич! – рассердился Звонарев.

– То-то, когда вы уехали в Цзинджоу, она нам покоя не давала: на день по пять раз спрашивала, нет ли у нас оттуда известий, – догадался Гудима.

– Да она не только у вас, а как бешеная кошка носилась по всему Артуру в надежде получить сведения о Звонареве. И у Стесселя бывала, и у Кондратенко, и даже к морякам заглянула. Успокоилась только тогда, когда потихоньку удрала от родителей вместе с Шуркой. Переполох тут поднялся страшный: пропала генеральская дочка! Решили, что ее хунхузы похитили, нарядили целый отряд для розысков, но тут получили телеграмму от Высоких, что она в Цзинджоу, и успокоились, а сегодня опять поднялась суматоха: решили, что она вместе с вами пропала в бою без вести. Белый даже ездил к германскому военному агенту при штабе Стесселя, просил его навести справки через германского посла в Японии, не попала ли Варя в плен, – рассказывал Борейко.

– Да, девушка боевая, того и гляди, соберет свой отряд и начнет партизанить в тылу у японцев и попадет к хунхузам в лапы.

– Последняя новость, – не унимался Борейко. – Юницкий получил у Кати Белой полную отставку, изъят из адъютантов и сослан на постройку батареи у Кумирненского люнета, верст за семь от Нового города.

– Кто же теперь адъютантом?

– Пока никого нет, а кандидатов всего один – это ты.

– Ни за что не пойду в адъютанты.

– Раз ухаживаешь за генеральской дочкой, значит, отказываться нельзя, – шутил Гудима.

– Да не я за ней ухаживаю, а она за мной! – в отчаянии воскликнул Звонарев под хохот своих собеседников.

– Вот так признание! Обязательно Варе расскажу, – смеялся Борейко.

За ужином прапорщик начал подробный рассказ обо всем происшедшем в Цзинджоу, и было далеко за полночь, когда собеседники наконец – разошлись.

На следующее утро все офицеры роты, включая и Чижа, сухо поздоровавшегося с Звонаревым, собрались в канцелярии. Тут же присутствовал и Родионов. Гудима зачитал написанную им реляцию о представлении к награждению отряда Звонарева. Прапорщик был поражен точностью изложения его ночного доклада.

После полудня Звонарев отправился с докладом в Управление артиллерии. Там его встретили как воскресшего из мертвых. Белый долго пожимал ему руку и благодарил за работу под Цзинджоу и за заботы о дочери.

– Поженить их надо, ваше превосходительство, – шутил Тахателов, – очень хорошая пара будет.

– Не время сейчас свадьбами заниматься, да и молода еще Варя, чтобы думать о замужестве, – возразил Белый. – О вашей деятельности в бою, Сергей Владимирович, у меня имеется донесение Высоких и сообщение Третьякова. Было бы очень хорошо, если бы поручик Енджеевский также дал отзыв о вашей работе при отступлении. Это дало бы мне возможность представить вес к высшей награде, – обратился к прапорщику генерал.

– Я весьма признателен вашему превосходительству за заботу обо мне, но я думаю, что есть много других лиц, более меня заслуживающих награды, – ответил Звонарев.

– Скромность – красота юноши, но вы, несомненно, достойны награды, и я надеюсь, что генерал Стессель удовлетворит мое ходатайство о награждении вас.

Прапорщику оставалось только поблагодарить.

– Теперь о деле. Я хочу вас взять с Электрического Утеса на работу в Управление крепостной артиллерии. Здесь, правда, вы тоже не засидитесь. Николая Андреевича Гобято и вас мне придется на время откомандировать в распоряжение генерала Кондратенко, которому поручено общее руководство работой по укреплению сухопутной обороны.

– Одним словом, душа мой, вы пошли в гору, – похлопал по плечу прапорщика Тахателов.

– Я лично предпочел бы остаться на Утесе, – возразил Звонарев.

– Там вам сейчас делать нечего; теперь центр тяжести обороны переносится на сухопутный фронт. Вашей роте поручается вооружить батареи: литера Б и Залитерную – все в районе форта номер два, – пояснил генерал. – Если Кондратенко поручит вам наблюдение за работой в этом секторе, то ваше желание будет удовлетворено и вы с утесовцами не расстанетесь. Теперь же, господа, милости прошу ко мне на обед, – пригласил генерал.

Гостей встретила Варя в белом нарядном платье и церемонно проводила их в гостиную.

– Варя сегодня ведет себя совсем как фрейлина двора, – заметил, улыбаясь, Тахателов.

– Ох, и попало мне вчера, когда я домой вернулась, – вздохнула девушка. – Мама плачет и ругает, папа хотя и не плачет, но тоже ругает, Катя и та шипит от злости; боюсь еще и сегодня рот раскрыть.

– Ненадолго у вас хватит смирения, – скептически заметил Звонарев.

– Особенно если вы будете дразнить меня, несчастный трусишка. Как он от японцев удирал! Пятки так и сверкали.

– Вы, кажется, бежали со мной рядом?

– Так ведь я женщина, а не офицер, мне можно и струхнуть.

Через несколько дней Звонарев был зачислен в штаб Кондратенко и стал ведать вооружением батареи восточного участка сухопутного фронта. На его обязанности лежало наблюдать за установкой артиллерийских орудий.

Утесовцам были даны для вооружения и оборудования батареи: литера Б и Залитерная, расположенные между фортами номер один и два.

Жуковский по выздоровлении был назначен командиром батареи литера Б, Борейко стал его заместителем на сухопутных батареях, а на Утесе, по-прежнему оставшемся базой роты, были оставлены Гудима и Чиж.

 

Глава четвертая

Сухопутный фронт Артура стал усиленно укрепляться уже после начала военных действий. Тысячи солдат, матросов, рабочих-китайцев круглые сутки работали над созданием фортов, батарей, редутов и окопов. Окружающие Артур со всех сторон горы хотя и облегчали создание целого ряда прекрасных для обороны опорных пунктов, но в то же время, будучи беспорядочно разбросаны и отделены друг от друга глубокими ущельями, затрудняли возможность создания единого сплошного фронта обороны. Кроме того, характер гор, их крутые, обрывистые склоны создавали у подножий много мертвых пространств, не доступных действию ни артиллерийского, ни ружейного огня обороняющихся. Чтобы ликвидировать этот крупный недостаток обстрела мертвых пространств, приходилось устраивать многочисленные мелкие батареи и капониры с легкими полевыми пушками.

Вследствие этого получилась весьма сложная система большого числа различных укреплений и опорных пунктов, которые надо было как-то связать между собой. Для этой цели использовали старую китайскую стену – вал, построенный германскими инженерами еще до японо-китайской войны. Он имел почти саженную высоту при толщине в две-три сажени, с банкетом для стрелков около аршина шириной; он был отлично применен к местности, так как давно зарос такой травой, которая щедро покрывала всю местность перед валом. Начиналась эта стена на берегу моря и шла на версту-две позади фортов, подходя вплотную к литерным батареям и второй линии обороны-до долины реки Лунхе, прикрывая Артур с северо-востока. Все впереди лежащие форты и укрепления соединялись с валом при помощи, ходов сообщения и шоссейных дорог там, где их возможно было укрыть от взоров и огня противника.

Форты и более укрепленные батареи имели бетонные сооружения до полутора аршин толщиной, сверху прикрытые двухсаженным слоем земли вперемешку с камнем. Однако большинство орудий на фортах и батареях оставалось совершенно открытым, без всякой маскировки. Зная по опыту Цзинджоуского боя, чем это грозит батареям, Звонарев горячо протестовал против открытой установки орудий и обратился с этим непосредственно к Кондратенко. Генерал внимательно выслушал его и решил, запросив мнение Белого, созвать специальное совещание по этому вопросу.

На заседание приехал и сам Кондратенко с подполковником Сергеем Александровичем Рашевским.

Высокого роста, худощавый, с внимательным взглядом умных глаз, он производил хорошее впечатление своей простотой, выдержкой и внимательностью, с которой выслушивал мнение собеседника, будь то генерал или солдат. Прекрасно образованный, очень трудолюбивый, он был наиболее сведущим в Артуре человеком по инженерной части. Начальство не жаловало Рашевского за его прямолинейность и зачастую нелестные отзывы об артурских порядках.

Прогрессивно настроенный Рашевский ясно понимал, что основной причиной военных неудач является отсталый государственный строй России, и часто говорил об этом. В жандармском управлении еще до начала войны за ним был установлен негласный надзор.

Докладчиком выступил Тахателов, который хотя под Цзинджоу не был, но считался знатоком Цзинджоуского боя. Быструю гибель батарей под Цзинджоу он считал чистой случайностью и вообще находил этот бой не характерным для современной войны.

Звонарев решил возражать, указывая на пример полевых батарей, перешедших после Цзинджоу на стрельбу по угломеру с закрытых позиций.

Его мнение разделяли Борейко и Гобято, и совершенно неожиданно поддержали моряки, ссылавшиеся на удачный опыт перекидной стрельбы через Ляотешань.

Мнения разделились: одни яростно нападали на Звонарева, другие так же энергично его защищали. Помирились на компромиссном решении: там, где уже имелись готовые открытые батареи, их так и оставить, новые же батареи делать по возможности укрытыми или хотя бы замаскированными.

– Возражаю! – ревел Тахателов. – В бою все захотят идти на укрытые позиции и будут убегать с открытых. Это несправедливо. Пусть все орудия стоят открыто.

– Я своих солдат на убой не поставлю, – орал Борейко, – и переделаю свою открытую батарею на закрытую!

– Только без расходов для казны и возможно скорее, – соглашался Кондратенко.

– Этот номер не пройдет, – возражали инженеры, – при такой переделке нам испортят все наши уже готовые батареи, а новых вместо них соорудить не успеют.

– Жаль, что японцы побили нас только в мае, а не в январе. Тогда бы мы все батареи успели построить закрытыми, – иронизировал Борейко.

Спор, казалось, уже был закончен, когда вновь выступили инженеры.

– Мы не имеем, представления, какой вид должна иметь закрытая батарея. Нам надо разработать ее проект и утвердить в штабе района и Петербурге, – возражал инженер-капитан Лилье.

– Какой вид? «Обнаковенный», как говорят солдаты, – проговорил Борейко. – Что касается утверждения, то проще всего послать проекты прямо в Токио; вмиг утвердят и притом наиболее выгодный и дешевый тип – вовсе без бетона и даже без козырьков.

Старшие чины возмутились выходкой Борейко, молодежь же громко зааплодировала. На этом заседание и кончилось. Обе спорившие стороны считали себя победителями.

Было уже за полночь, когда все стали расходиться. К Звонареву неожиданно подошел Рашевскпй. Он и раньше хорошо относился к прапорщику, а теперь особенно тепло пожал ему руку.

– Вы своим сегодняшним выступлением, можно сказать, открыли новую, страницу в долговременной фортификации. Отныне все артиллерийские позиции будут выноситься в тыл первой линии обороны. Форт же останется лишь как стрелковая позиция, имеющая толь – ко противоштурмовую артиллерию ближнего боя в капонирах рва и горже. Вы стали артурским Тотлебеном.

– Вы ошибаетесь, у нас и Тотлебеном, и Нахимовым, и Корниловым является Роман Исидорович Кондратенко. Это душа – нашей обороны. Я поражаюсь его энергии и здравому смыслу, – ответил прапорщик.

– Вы идете со мной, Сергей Александрович? – спросил подошедший Кондратенко.

– Если вы только разрешите, ваше превосходительство, – отозвался Рашевский.

– Обратили вы сегодня внимание на то, что новатором в крепостной фортификации явился не военный инженер, не артиллерист и, собственно, даже не военный, – проговорил Кондратенко, – а штатский человек, каким является прапорщик Звонарев. Это глубоко знаменательно, мы часто не видим того нового, что появляется на наших глазах из опыта войны. Я еще не вполне осознал до конца все последствия, вытекающие из вашего сегодняшнего предложения, – обернулся генерал к прапорщику.

– Опытом Цзинджоу мог поделиться каждый из участников боя, – скромно ответил Звонарев.

На следующий день Звонарев с утра объезжал свой участок укреплений сухопутного фронта. У Залитерной батареи он застал группу утесовцев во главе с Борейко.

– Помни: если буду шапкой махать сверху вниз – осаживай вниз, если махать буду в стороны – иди сам в сторону, в какую машу, перестану махать – стой и забивай колья в землю, – объяснял солдатам поручик. – Понял, Тимофеич? – спросил он у Родионова.

– Так точно, понял! – ответил фейерверкер.

– Тогда пойдем, Блохин, – распорядился Борейко и вдвоем с солдатом двинулся вперед.

– Ты куда, Борис? – спросил подъехавший Звонарев.

– Хочу облазить все горы и найти такую позицию для батареи, чтобы ее ниоткуда не было видно. Наши господа инженеры вылезли с позиций на – самый пуп и вздумали там ставить пушки. Конечно, японцы их сейчас собьют. Я решил эту позицию бросить и поискать более укрытую, за горой, а не на ней.

– Разрешение на это от Кондратенко или Белого получил?

– И без него хорош! Построю батарею, а затем пусть меня ругают как хотят.

Когда Звонарев заехал на расположенную невдалеке батарею литера Б, он застал там Жуковского. Со свойственной ему хозяйственной деловитостью капитан обходил укрепление вместе с Лепехиным, взвод которого обслуживал позицию. Батарея была сооружена еще до начала войны, и теперь ее только слегка усовершенствовали: подсыпали земляные брустверы, углубили рвы и стрелковые окопы, устроили козырьки от шрапнельных пуль; в казармах и погребах провели электричество, настлали деревянные нары для спанья, оборудовали кухню.

– Отлично, что надумали нас проведать, – приветствовал Звонарева капитан. – У меня к вам есть коекакие вопросы. Нам для лучшего укрытия людей придется углубить котлован, для чего необходимо разобрать орудийные платформы, вновь их настелить и установить на них орудия, а это займет не меньше двух недель.

– Дадим рабочих-китайцев, сделаете за два дня.

– Лучше мы попотеем, да все сами переделаем. У Борейко как идут дела? Я еще к нему не заходил сегодня.

– По моему совету переносит свою батарею вниз, за гору.

– Кто это вам разрешил?

– Я попытаюсь уговорить Кондратенко.

– Выдумщики вы оба; все что-то изобретаете и придумываете; работали бы по старинке – проще и спокойнее.

– Старинка эта нас заедает в Артуре: все оглядываются на Севастополь, когда были гладкостенные орудия и каленые ядра к ним, а в наш век скорострельных нарезных, орудий этот пример уже не годится.

Попрощавшись с Жуковским, прапорщик поехал с штаб Кондратенко, расположенный в Новом, городе.

Не застав генерала в штабе, Звонарев поехал в Управление артиллерии, где надеялся встретить Кондратенко, обычно заглядывавшего к Белому в часы занятий.

Проезжая мимо домика Ривы, он не устоял против соблазна и, спешившись, постучал к ней. Дверь отворила заспанная Куинсан.

– Барышня дома? – спросил он у служанки.

– Спи с Андрюша, – зевнув, ответила горничная.

Мрачный и угрюмый, ехал Звонарев по улицам города, машинально отдавая честь офицерам и солдатам. Около «Этажерки» его окликнула шедшая по тротуару Варя.

– Здравствуйте, ваша мрачность, что вы смотрите не то самоубийцей, не то приговоренным к виселице?

– Все в порядке, за исключением моего желудка. Видимо, чем-то объелся, – мрачно ответил Звонарев, слезая с лошади и идя рядом с Варей.

– Олеум рицини пять ноль, и все будет в порядке. Но это вы выдумываете и не хотите мне сказать, что вас огорчило.

– Право, ничего.

Варя недоверчиво покачала головой и, желая его развлечь, весело заговорила об его успехах на последнем совещании.

– Даже папа и тот с вами согласился, а раньше и слышать не хотел о закрытых батареях. На Тахателова же вы не обращайте внимания: он побурчит, а потом сам вас хвалить будет.

За завтраком у Белых Варя как бы вскользь упомянула, что солдаты с Утеса еще не получили наград.

– Это те молодцы, что остались на батарее до конца боя, – спросил Кондратенко, – и которых я тогда встретил ночью?

– Они самые.

– Вас, Василий Федорович, поздравить можно, что у вас есть такие солдаты и офицеры. Орлы! Сегодня же напомню о них Стесселю, – пообещал Кондратенко. – Завтра назначено заседание на броненосце «Севастополь» по вопросу о взаимодействии с флотом. Я прошу вас на нем присутствовать, – обратился он к Звонареву.

– Никитин тоже будет? – спросил Белый.

– Он ведь личный «генерал-адъютант» Стесселя, без него дело не обойдется.

– Раз он будет, скандала с моряками не избежать. Еще тринадцатого мая, во время боя в Цзинджоу, он подбивал Стесселя выгнать моряков в море огнем с береговых батарей, насилу тогда его угомонили.

– Он отчасти был прав; ведь выяснилось, что командиры канонерок «Гремящий» и «Отважный» умышленно разобрали свои машины, чтобы не идти на помощь «Бобру».

– Витгефт об этом знает?

– Конечно, но он все-таки хотел замять дело и ограничиться выговором им, да кто-то рассказал обо всем Никитину. Не долго думая, он арестовал обоих командиров на улице и доложил Стесселю. Тот предал их военнополевому суду по обвинению в измене. Витгефт запротестовал. Перепалка не кончилась и сейчас. Очевидно, будут доругиваться.

– Следовательно, заседание будет боевое?

– Боюсь, что слишком даже. – Кондратенко стал прощаться, собираясь вместе с Звонаревым в объезд строящихся укреплений. По дороге к батарее их встретил крайне расстроенный инженер-капитан Лилье.

– Ваше превосходительство! – вздрагивающим от волнения голосом обратился он к Кондратенко. – На Залитерной батарее я подвергся сейчас грубым оскорблениям.

– Что же у вас произошло?

– Во-первых, командующий батареей поручик, фамилии его не знаю, самовольно перенес позицию в тыл, во-вторых, на мое замечание о недопустимости его действий грубо оскорбил меня и угрожал арестом. Я так работать не могу, – жаловался Лилье, багровый от негодования.

– Не ваш ли это приятель, Сергей Владимирович?

– Он самый, – крутоват бывает под горячую руку.

– Разберем сейчас все на месте, капитан. Вам же так сильно волноваться при вашей полноте вредно, – успокоительно ответил Кендратенко и двинулся за Звоиаревым, поехавшим вперед.

Борейко встретил генерала оглушительной командой «смирно». Поздоровавшись с ним и солдатами, Кондратенко спросил:

– Что вы тут, поручик, делаете?

– Трассирую позицию Залитерной батареи, ваше превосходительство.

– Что вы думаете делать на этой позиции?

– Стрелять, ваше превосходительство.

– Как же вы будете стрелять по невидимой цели?

– Так же, как японцы стреляли по нас под Цзинджоу, ваше превосходительство.

– Но у них были для этого специальные приспособления, которых у нас нет!

– Мы не глупее их, ваше превосходительство, и сами сумеем их сделать.

– Кроме того, у нас нет практики стрельбы по закрытым целям.

– Пока японцы подойдут к Артуру, успеем не один раз попрактиковаться, а затем по ним попрактикуемся еще лучше.

– Я вижу, у вас на все ответ имеется, поручик. Что у вас произошло с капитаном Лилье?

– Пожалуйте, ваше превосходительство, полюбуйтесь на этот, с позволения сказать, бетон постройки военного инженера, но, несомненно, японской, а не русской армии. – И Борейко зашагал к месту прежней позиции батареи.

Все двинулись за ним. Подойдя к одному из бетонных казематов, поручни стукнул кулаком по своду и, ухватившись рукой за его край, отломил большой кусок бетона, который и поднес генералу.

– Цемента здесь почти нет, одна только глина да песок. И в этих-то «бетонных» казематах должны были сидеть люди и храниться порох и снаряды. Что это, недосмотр или предательство? Кто он – невежда в строительном деле или изменник и японский шпион? За одну эту постройку его следует расстрелять на месте, – закончил Борейко свою пылкую речь.

– Это мы всегда успеем сделать, – возразил Кондратенко. – Чем вы объясните это явление, капитан? – обратился он к Лилье.

– Случайный недосмотр десятника, я взыщу с него за это, – ответил капитан. – В свою очередь, прошу, ваше превосходительство, оградить меня от оскорблений со стороны этого полусумасшедшего офицера.

– Полусумасшедшего! – заорал Борейко. – А это тоже недосмотр? – кинулся он к соседнему каземату и легко обломил кусок его стены. – И это? – бросился он дальше.

– Очевидно, все постройки батареи имеют тот же дефект… – начал было Кондратенко.

– На батарее Б та же история, на Куропаткинском люнете то же, на Заредутной батарее то же…

– А на форту номер два? – спросил генерал.

– Там этого нет. Его строил честный офицер Рашевский, а не Лилье, – отрезал Борейко.

– Спокойнее, поручик! Я здесь старший, и я сам разберусь и приму какие надо меры, – остановил Борейко генерал. – Пойдемте по всем указанным поручиком фортификационным сооружениям и проверим состояние бетонаБорейко водил их по укреплениям и молчаливо тыкал пальцами в негодный бетон. Звонарев легко отламывал куски от указанного места и завертывал их в бумагу, подписывая сверху, откуда взята проба. Заявление Борейко подтвердилось полностью.

– Я пока лишь отстраню Лилье от производства работ. Временно примите вы их, Сергей Владимирович, – распорядился Кондратенко.

– Я мало понимаю в строительном деле… – пытался возражать прапорщик.

– Вам помогут, господин прапорщик, – перебил генерал.

– Я протестую против распоряжения вашего превосходительства. Еще не выяснено, что явилось причиной не вполне удовлетворительной кладки бетона, а я уже признан в ней виновным и отрешен от должности, – хмуро проговорил Лилье.

– Протест ваш, капитан, является грубейшим нарушением воинской дисциплины, за которое я вас подвергну немедленному аресту. Потрудитесь отдать ваше оружие прапорщику Звонареву, который сейчас же вас и доставит на гауптвахту. О поведении поручика Борейко, как лица, мне не подчиненного, мною будет сообщено командиру Квантунской крепостной артиллерии для принятия соответствующих мер, – решил генерал и тронулся с батареи.

Звонарев, отобрав у Лилье шашку, вместе с ним направился на гауптвахту. Борейко же, оставшись на батарее, облегчил свою взволнованную душу долгими ругательствами по адресу всяческого начальства и Стесселя в особенности.

Вечером того же дня Звонарев сидел в своей квартире в Артиллерийском городке. В дверь сильно постучали. Так как денщик ушел, то прапорщик сам пошел открыть дверь. Он очень удивился, увидя перед собой Варю Белую.

– Вы дома? – спросила девушка.

– Дома.

– Оставьте всякую работу, – тоном приказа проговорила Варя, – и следуйте за мной, господин прапорщик. – Затем, надев на голову офицерскую фуражку Звонарева, девушка вышла на крыльцо.

Вечерело. Солнце садилось за Ляотешанем: Жаркий летний день сменялся прохладным вечером. С моря потянуло прохладой и запахом морских водорослей. На «Этажерке» громко играл оркестр. Все дорожки были запружены гуляющими.

Когда Варя с Звонаревым подходили к «Этажерке», на улице показалась кавалькада во главе со Стееселем. Завидя генерала, офицеры и солдаты спешно вытянулись во фронт, Звонарев же остался стоять рядом с Варей, опустив руки по швам. Заметив это, Стессель резко осадил лошадь и грубо крикнул:

– Прапорщик, где ваша фуражка?

– У меня, – вместо Звонарева ответила Варя, шаловливо прикладывая растопыренные пальцы правой руки к козырьку.

– Женщины существуют для того, чтобы рожать детей, стряпать обед и штопать белье, а не для ношения военной формы. Головной убор офицера должен находиться на его собственной голове, а отнюдь не на голове особ женского пола! – резко бросил Стессель.

– Равно как и не на кочне капусты, который некоторым заменяет голову, – звонким девичьим голосом выкрикнула в ответ Варя.

В толпе фыркнули.

– Молчать! – дико заорал генерал, оглядываясь на толпу и спеша уехать под громкий смех всех присутствующих.

– Зачем вы, Варя, наскандалили? – укоризненно заметил Звонарев.

– Хамов надо учить! Я еще обо всем расскажу Вере Алексеевне, как он меня. Белую, свою родственницу, публично опозорил перед всем Артуром.

– Но вы ведь тоже назвали его голову кочаном капусты.

– Охота ему было принимать на свой счет. Я скажу, что это относилось к… вам, что ли.

– Очень благодарен за такое объяснение.

– Ну, пусть тогда к Водяге. Все знают, что он отпетый дурак. Пошли дальше. – И они смешались с толпой гуляющих на бульваре.

На «Этажерке» их окликнула Желтова с Олей Селениной, которые сидели на одной из скамеек и видели весь инцидент со Стесселем.

– Ты девчонка по сравнению со Стесселем и уже по одному этому должна быть с ним вежливой, тем более что его замечание больше относилось к господину Звонареву, а не к тебе. Не думаю, чтобы твои родители были довольны твоей выходкой, – журила девушку Мария Петровна.

– Молодчина! Так Стесселю и надо, не будь грубияном, – поддержала Варю Оля.

– Боюсь только, чтобы моя выходка не отразилась на Сергее Владимировиче. Ради его спокойствия я готова даже извиниться перед Стесселем, хотя он совершенно этого не заслуживает, – заколебалась Варя.

– Я думаю, что к Стесселю не стоит больше возвращаться, – отозвался Звонарев. – Бог не выдаст, Стессель на губу не посадит.

– Плюнь ты. Варвара, на генерала! Другого отношения он не понимает, – вмешалась Селенина

– Не будь груба, Оля! Грубость никогда и никого не красят. А ты к тому же учительница и должна подавать пример культурности, – остановила ее Желтова.

– Стессель может на меня нажаловаться папе и маме, – проговорила в задумчивости Варя. – Тогда мне попадет. Во избежание этого я сама первая на него пожалуюсь родителям или самой Вере Алексеевне. Пусть знает, какой у нее хам муженек.

– Правильно. Нападение – лучший способ защиты. Так и действуй! – сразу подхватила Оля.

По-южному быстро стемнело, с гавани потянуло прохладой. Огней зажигать не разрешалось, и публика постепенно стала расходиться. Заторопились и Желтова с Олей.

– Мы можем понадобиться в госпитале. К вечеру раненым обычно бывает хуже, – пояснила Мария Петровна.

Проводив их немного по улице, Варя с Звонаревым направились к Артиллерийскому городку.

– Хотите, я вас проведу к моему заветному месту на Золотой горе? – предложила Варя. – Я люблю там сидеть и мечтать.

– Вы и мечты-вещи трудно совместимые.

– Я совсем не такой синий чулок, как вы себе представляете.

– Хуже. Вы амазонка из артурских прерий!

– Вы хотите сказать, что я дикарка?

– Ив мыслях не было, – отнекивался прапорщик.

– Не отрекайтесь! Я все равно не поверю. Я предпочитаю быть дикаркой, говорить, что думаю, поступать, как мне хочется, чем во имя так называемых приличий притворяться и говорить неправду.

– Все хорошо в меру. Вы бываете резковаты, особенно для девушки. Немного выдержки вам не помешает.

– Терпеть не могу кисло-сладких людей, вроде…

– Меня?

– Я этого не сказала, но вы мне кажетесь слишком пресным.

– Значит, Борейко в вашем духе?

– Он по-медвежьи груб и неуклюж.

– Я пресен, он груб. Кого же вам еще надо?

– Как вы… непонятливы, если не просто глупы. Будь у вас побольше перца, вы могли бы мне и понравиться, – кокетливо заметила Варя.

– Постараюсь весь свой наличный перец немедленно выбросить, чтобы им во мне и не пахло! – отозвался Звонарев.

– Не смейте меня дразнить, как маленькую девочку! Вот и моя тропинка. – И девушка, свернув с дороги, пошла в обход Золотой горы по чуть заметной в темноте узенькой дорожке.

– Смотрите не оступитесь, тут круто, и можно сильно ушибиться при падении, – предупредила Варя и тотчас оступилась сама.

Прапорщик едва успел подхватить ее за талию.

– Вернемся, пока вы нос себе не разбили, – предложил Звонарев, продолжая поддерживать Варю под руку. Но она молча двигалась дальше. Через несколько шагов оступился прапорщик и, падая, крепко ухватился за Варю. Девушка качнулась, но устояла на ногах и сильной рукой помогла стать на ноги своему кавалеру.

– Прошу к моим ногам не падать! Можно обойтись и без подобных нежностей. И как ходить с вами? Вместо помощи я должна еще помогать вам, – подсмеивалась девушка.

– Куда вы меня завели, зловредная особа? – отряхиваясь, спросил Звонарев.

– Сейчас будет мое любимое местечко, – ответила Варя и, пройдя несколько шагов в сторону, очутилась перед большим кустом.

Раздвинув ветки руками, она, как ящерица, юркнула на площадку между скал. Прапорщик едва пробрался за ней, поцарапавшись о колючки и ветки кустов.

– Я люблю здесь отдыхать днем. Это место укрыто с трех сторон кустами и скалами. Только к морю открывается узкая щелка. Днем здесь чудесно: с моря тянет прохладой, кусты прикрывают от солнца, и ниоткуда тебя не видно. А ночью здесь, правда, одной страшновато. Вдруг на тебя кто-нибудь нападет. Кричи не кричи, никто не услышит, не увидит и помощи не окажет.

– Кто же на вас осмелится напасть?

– Например… вы!

– Да я вас боюсь больше, чем вы меня!

– И совершенно напрасно! Смотрите, как красиво мерцают звездочки на небе всеми цветами радуги. – И Варя повалилась на землю, подняв руки к небу.

По небу пронеслась яркая падающая звезда, оставляя за собой слабо светящийся след…

– Загадала, загадала свое заветное желание! – захлопала в ладоши девушка.

– Какое именно?

– Много будете знать, скоро состаритесь! – лукаво ответила Варя. – Расскажите, чем вы заняты на сухом пути?

– Строим батареи и форты.

– А перевязочные пункты?

– О них пока разговоров не было.

– Напрасно. Я уже не раз ездила вдоль линии фортов и думала о них. На самих укреплениях для врачей не отведено места, да и работать под обстрелом им будет нелегко. Придется перевязочные пункты выносить в тыл. Я уже подыскала место у Залитерной батареи, недалеко от нее, в тылу, в глубоком ущелье. Хотите, я вам его покажу, и мы вместе с вами обсудим план оборудования перевязочного пункта? – предложила Варя.

– Всегда готов вам помочь и советом и делом. Но организацией тыловых перевязочных пунктов занят штаб крепости, куда вам и надо обращаться по этому вопросу. Завтра я точно узнаю, кто именно ведает этим делом, – пообещал прапорщик.

– Мы устроим перевязочный пункт, чтобы на нем было все, что нужно: вода, свет, печь, кипяток и, конечно, операционная, – планировала Варя.

– Это будет уж целый лазарет, а не перевязочный пункт, где оказывают первую помощь, накладывают легкие перевязки и отправляют дальше в тыл.

– Во всяком случае, раненых следует обмыть, согреть, перевязать и накормить, – развивала свой план девушка. – Я буду там работать сестрой. Никто и не подумает, что это я все придумала, как надо устроить перевязочный пункт. Вы не боитесь смерти? – неожиданно спросила она.

– От судьбы не уйдешь!

– Это так, но я все же хотела бы уцелеть в Артуре и посмотреть, чем кончится война и что будет после нее.

– Кончится она, вернее всего, плохо для нас. Победят японцы, а затем в стране вспыхнет революция! Больно народ недоволен нынешним положением.

– Мария Петровна и Оля говорят то же! Папа думает, что революция, быть может, и не будет, если крестьянам дадут землю.

– Даром ее крестьянам никто не даст, а денег у них нет!

– Царь заплатит за землю помещикам.

– Наивная вы девушка! Царь-то у нас – первый помещик! Ему кто за землю заплатит?

– Казна.

– Да он разорится, если станет платить всем помещикам. Деньги в казну дерут с мужика. Значит, фактически он и заплатит помещикам за землю. Но платить ему не из чего. Он и так от бедности пухнет с голоду.

– Вы социалист? Говорят, они стоят за народ, но хотят убить всех царей и богачей.

– Хотя я и не социалист, но знаю, что никого они убивать не собираются, а считают, что можно хорошо жить без царя и богачей.

– Они за равноправие женщин? За то, чтобы мы могли быть врачами, инженерами наравне с мужчинами?

– О да! Они за полное равенство в правовом отношении мужчин и женщин.

– Тогда я за социалистов! Мечтаю стать если не врачом, так фельдшерицей и работать акушеркой на Кубани в станице.

– Подготовьтесь и поступайте в Женский медицинский институт в Петербурге. Я готов вам помочь. Говорят, у меня имеются педагогические способности. Студентом приходилось много заниматься со всякими оболтусами.

– Благодарю вас за столь лестное обо мне мнение! – расхохоталась Варя. – Хотя я ленива и тупа, но к оболтусам все же себя не причисляю.

– Я не так выразился! Вы человек целеустремленный, и то, что вам нравится, постигаете легко и просто. А то, что вам не интересно, вы одолеваете с трудом. Мне приходилось иметь дело с такими учениками.

– Ас ученицами, да еще моего возраста?

– Я избегал таких уроков. Обычно все сводится к кокетству, и серьезно работать становится невозможно.

– Я кокетничать не собираюсь и подумаю над вашим предложением. Мама, наверно, скажет, что девице неудобно запираться в комнате с молодым человеком, хотя вы и больше похожи на красную девицу, чем я! Пошли домой, а то уже около полуночи, – поднялась Варя с земли и неторопливо пошла вперед. – И кто поверит, что мы за весь вечер ни разу не поцеловались?

– Мы можем сейчас же наверстать это упущение! – пытался было обнять Варю прапорщик.

– Не стоит. Ваша скромность мне очень понравилась. Значит, вы хороший. Другой на вашем месте непременно полез бы обниматься, а вы даже не подумали.

– Еще не известно, о чем я думал!

– Думали о Ривочке, которая вам натянула нос. Жаль мне вас, милый мальчик! Неразделенная любовь всегда тяготит. Постарайтесь ее забыть. Я вам помогу, если только сумею это сделать. Хоть любовь не картошка, не выбросишь за окошко! – посочувствовала Варя.

На прощание она ласково потрепала Звонарева рукою по щеке. Растроганный этой лаской, прапорщик хотел было поцеловать руку девушки, но она с легким смехом уже упорхнула от него.

Оставшись один, Звонарев молча зашагал к себе. Было совершенно темно. В ночной тишине громко звучали шаги пешеходов и конский топот. Прапорщик думал о Варе и Риве, впервые сопоставляя их между собою. Задумчивая, женственная, мягкая Рива и волевая, вечно деятельная и резковатая на язык Варя. И обе казались ему по-своему хороши. Засыпая, Звонарев так и не решил, кто же из них лучше.

Варя тоже долго ворочалась в постели, вспоминая свой разговор с Звонаревым. Она инстинктивно чувствовала, что с сегодняшнего дня она стала ближе к нему, в какой-то мере завоевала его расположение, если не любовь. Но ясно понимала, что Рива еще прочно сидит в его сердце и только время, пожалуй, излечит прапорщика от его увлечения.

– И все же он будет моим, – упрямо пробормотала девушка, стараясь уснуть.

Утром следующего дня Звонарев вместе с Кондратенко подходили в назначенный для заседания час к Адмиральской набережной, где их поджидал паровой катер с «Севастополя». По набережной крупными шагами уже расхаживал Стессель вместе с Белым и Никитиным. Сзади генералов шагали их адъютанты: ротмистр Водяга, поручик Азаров и капитан Поспелов. У катера на ходу что-то писал начальник штаба Стесселя полковник Рейс. Здесь же суетливо крутился бывший градоначальник города Дальнего, ныне инженер-капитан Сахаров. Кондратенко в сопровождении Звонарева поспешил подойти к Стесселю.

– Прошу меня извинить за опоздание, ваше превосходительство, – проговорил Кондратенко.

– Вы прибыли вовремя, Роман Исидорович, сейчас еще без четверти восемь. Зато генерал Смирнов, видимо, опаздывает.

– Комендант обычно бывает точен, – заступился Кондратенко за Смирнова.

Стессель в мрачном раздумье зашагал дальше, не обращая внимания на сопровождающих его лиц. Он старался припомнить все те доводы, которые должен был привести морякам в отношении самой срочной необходимости выхода всей эскадры в море и принятия генерального боя с японским флотом. На днях у него состоялось по этому вопросу секретное семейное совещание с женой и Фоком. Они обсуждали судьбы артурской обороны. Фок со свойственной ему прямотой и точностью, когда дело касалось лично задевающих его дел, развернул перед своим другом и начальником целую схему дальнейших действий по обороне крепости.

– Прежде всего надо убрать из Артура флот, во Владивосток ли, в нейтральные порты или на дно морское, это безразлично. Флот является главной приманкой для японцев в Артуре. Они боятся за свои морские коммуникации и готовы пожертвовать очень многим, лишь бы уничтожить наш флот. А если эскадра уйдет из Артура, то крепость сразу станет для них второстепенным военным объектом. Борьба с Маньчжурской армией будет основным фактором войны, коль скоро наш флот исчезнет с театра военных действий. Японцы обложат Артур с суши, и начнется длительная осада крепости. Они захотят взять нас измором. Наше продовольственное положение им, конечно, хорошо известно. И незачем штурмовать крепость, так как рано или поздно мы должны будем капитулировать от голода, – развивал свою мысль Фок.

– Продовольствие можно израсходовать очень быстро, стоит только начать кормить солдат получше, – вмешалась Вера Алексеевна. – А затем со спокойной совестью начнем переговоры о капитуляции.

– Если только Кондратенко не помешает, добавьте, Вера Алексеевна, – проговорил Фок.

– Его можно и обезвредить в случае чего. Он часто нарушает мои приказания. К этому можно придраться и отстранить его от дел, – сказал Стессель.

– Это делать надо осторожно, так как Кондратенко весьма популярен среди офицеров и солдат, – заметил Фок.

– С солдатней считаться не придется. Их дело маленькое: исполнять приказание начальства. А из офицеров нужно подобрать наиболее подходящих для такого дела – кто в бой не рвется, многосемеен и вообще обременен заботами о родственниках, – заключила свою мысль Вера Алексеевна.

Так и порешили.

Разгуливая теперь по набережной в ожидании приезда Смирнова, Стессель вновь повторял себе основной мотив сегодняшних своих выступлений на предстоящем заседании – возможно скорее выгнать моряков из Артура любыми средствами, чтобы затем развязать себе руки для дальнейших действий в Артуре.

В это время показалась коляска, в которой приехал Смирнов и его начальник штаба полковник Хвостов.

– Теперь все в сборе, можно и трогаться на «Севастополь», – проговорил Стессель.

Щеголеватый адмиральский катер быстро наполнился офицерами.

– Разрешите и мне с вами, ваше превосходительство, – попросил Сахаров у Стесселя.

– Садитесь, – пригласил Стессель.

Капитан поспешно прыгнул в катер.

– Отваливай, – скомандовал специально высланный для встречи Стесселя флаг-офицер адмирала Витгефта мичман Эллис.

Катер, разворачиваясь, отошел от пристани и направился к стоящему в западном бассейне под Тигровой горой «Севастополю». По пути он проходил мимо стоящих у входа миноносцев. Стессель вместе с Никитиным критически осматривали их. На некоторых судах было развешано для сушки матросское белье. Матросы не обращали никакого внимания на катер, прохаживались по палубе.

– Не эскадра, а богоугодное заведение, – возмущался Стессель. – Честь отдавать! – заорал он на спокойно глядевших на него с миноносцев матросов и погрозил им кулаком. – Пристать к этому миноносцу, – приказал он Эллису, – Вы что, мерзавцы, не видите, что едет генерал! – гаркнул он на матросов. – Кто здесь за старшего?

К борту подошел широкогрудый боцман и вытянулся перед генералом.

Стессель вскочил на банку и заорал:

– Фамилия твоя, сволочь? Название миноносца?

– Боцман Сизов, миноносец «Грозовой», – едва прошептал разбитыми губами матрос.

На шум выбежал из каюты лейтенант.

– Что у вас, плавучий «абак или военный корабль, лейтенант? – накинулся на него Стессель. – Я вас арестую! Марш сюда, я вас доставлю прямо к вашему Витгефту, пусть полюбуется на своих офицеров.

Опешивший лейтенант не сразу стал спускаться в катер.

– Живей, черт бы вас побрал! – прикрикнул Стессель.

– Я, ваше превосходительство, не привык… – начал было лейтенант.

– Он не привык, – передразнил Стессель, – я тоже не привык, чтобы мои приказания выполнялись не сразу, лейтенант. Можете возражать вашему адмиралу, а не мне.

– Правильно, почаще бы эту рвань так пробирали, смотришь, и толк бы был из них, – поддержал Стесселя Никитин.

– Вам так волноваться вредно, ваше превосходительство, – вмешался Кондратенко. – Надо сохранить спокойствие духа для предстоящего трудного совещания

– Эта сволочь хоть кого выведет из себя, – пробурчал Стессель, но тон все же сбавил.

Белый усиленно хмыкал и разглаживал свои пышные волосы, не одобряя Стесселя, он все же не вмешался в происходящее. Когда наконец катер подошел к «Севастополю», все облегченно вздохнули, радуясь окончанию неприятного переезда. По парадному трапу, у которого стояли фалрепные, Стессель поднялся на палубу броненосца, где был встречен командующим эскадрой адмиралом Витгефтом. На шкафуте был выстроен почетный караул с оркестром. При появлении Стесселя матросы вскинули винтовки на караул, музыка заиграла марш, и под грохот салюта генерал обошел фронт матросов Как ни хотел генерал к чему-либо придраться, но все было в безукоризненном порядке. Матросы, все как на подбор, рослые, крепкие и прекрасно державшиеся, изо всех сил «ели глазами начальство».

– И с такими молодцами сидеть в здешней луже? – обратился Стессель к Витгефту, показывая на матросов. – Да от одного их взгляда японцы побегут к себе в Нагасаки. Спасибо, орлы, за службу молодецкую!

Отпустив караул, Стессель подошел к офицерам, выстроившимся на шканцах. Витгефт представил каждого из них генералу. После этого все направились вниз в апартаменты адмирала, где должно было происходить совещание.

Звонарев, находившийся в хвосте стессельской свиты, с удивлением узнал в начальнике почетного караула Андрюшу Акинфиева и еще больше удивился, когда увидел на его плечах лейтенантокие эполеты, а на груди новенький Георгиевский крест. Когда и за что успел Андрюша получить эти награды, Звонарев не знал.

«То-то Рива оставила его при себе, – подумал прапорщик, – лейтенант и кавалер и влюблен в нее по уши, есть за что ухватиться».

Спускаясь вниз, он подошел к Андрюше и поспешил его поздравить.

– Когда же ты успел все это получить?

– Сегодня утром. Сам адмирал пришел ко мне в каюту и принес мне крест. Поскорей бы кончилось ваше заседание, тогда можно будет и на берег съехать, спрыснуть. Вот Рива удивится!

– Она еще не знает?

– И не подозревает. А ты с кем?

– С Кондратенко.

– Адъютантом у него?

– Нет, нечто вроде инженера для поручений.

– Освободишься, заходи за мной, вместе съедем на пристань. Вечером, когда вернется Рива, ждем тебя с Борейко. Будут Сойманов, Вася Витгефт, Эллис, – приглашал Андрюша.

Звонарев поблагодарил, обещая зайти, и побежал на заседание.

В просторной адмиральской каюте, отделанной мореным дубом, был поставлен длинный стол, покрытый красным сукном. Посредине одно против другого стояли два больших кресла, дальше – кресла поменьше, а по концам были расставлены простые стулья. Витгефт с моряками расположились по одну сторону стола, а на другой поместился Стессель со своей свитой.

– Ваше превосходительство и господа офицеры, – первым выступил Витгефт, – позвольте мне приветствовать от лица флота наших дорогих гостей, генерала Стесселя и его сподвижников. Надо надеяться, что мы сегодня благополучно разрешим все интересующие нас вопросы и уладим все имеющиеся недоразумения.

Вдруг поднялся, сердито откашлявшись, Никитин.

– Меня удивляет выступление адмирала Витгефта. Во-первых, мы – совсем не гости и приехали сюда по делам службы, а не для дружеских бесед. Во-вторых, когда собираются вместе воинские чины по служебным делам, то открывает собрание старший из присутствующих, каковым является генерал Стессель, а не адмирал Витгефт. Поэтому я полагаю, что начальник Квантунского укрепленного района и должен руководить нашим сегодняшним совещанием, – закончил генерал.

Стессель и Рейс одобрительно закивали, Витгефт же покраснел и, нервно одергивая китель, вскочил на ноги.

– Я думал… я полагал, что долг вежливости обязывает меня приветствовать вас, господа, но не возражаю… то есть прошу… генерала Стесселя руководить, – запутался адмирал в словах.

Стессель милостиво кивнул головой и поднялся.

– Вполне соглашаюсь с мнением генерала Никитина и удивляюсь… как бы оказать помягче… недогадливости, что ли, адмирала Витгефта. Я приехал сегодня на «Севастополь», как правильно заметил Владимир Николаевич, совсем не в гости. В гости ездят для развлечения и удовольствия. Какое же удовольствие может доставить мне, старому солдату, лицезрение бездействующей в напряженное военное время, хотя и вполне боеспособной эскадры? Кроме того, исключительный беспорядок, царящий на боевых кораблях, как я лично сегодня убедился на примере хотя бы того же миноносца «Грозового», не может доставить удовольствия никому, кроме наших врагов. Я приехал по делу и прежде всего для того, чтобы получить наконец от моряков членораздельный ответ: что дальше собирается делать эскадра? Попрежнему ли она будет соблюдать строгий «нейтралитет» в происходящей войне или нет? – Стессель остановился и победоносно оглядел собрание.

Никитин шумно одобрил его, моряки, покрасневшие от возмущения, опустили головы. Кондратенко и Белый подавали какие-то сигналы Стесселю, видимо желая его остановить.

Витгефт опять быстро вскочил с кресла.

– Слова вашего превосходительства я могу принять лишь за плохую, оскорбительную для нас, моряков, шутку, – начал он. – Ответить же на поставленный вами вопрос очень просто: вверенная мне эскадра до конца выполнит свой долг перед царем я родиной…

– …и будет по-прежнему стоять в порту, прячась от японцев? – спросил Никитин.

– Более чем двойное превосходство в силах японской эскадры лишает нас возможности вступить с ней в открытый бой. Поэтому мы должны стремиться к уничтожению ее по частям, возможность чего представляется далеко не всегда.

– Поэтому вы и собираетесь ждать у моря погоды? – вставил Стессель.

– Ваше превосходительство знает, что эскадра отдала на сухопутный фронт около ста орудий, чем способствовала укреплению обороны крепости, – заметил с места, командир порта адмирал Григорович.

– Было бы лучше, если бы моряки позаботились об уничтожении японской эскадры, – буркнул Никитин.

– Мы делаем все, что в наших силах, чтобы нанести наибольший вред неприятелю… – начал было снова Витгефт.

– Поэтому-то и сидите в этой артурской луже и предпочитаете плавать не в Желтом море, а на берегу в море шампанского, – иронизировал Никитин.

– Как только поврежденные корабли будут исправлены и войдут в строй, с помощью бога и покровителя моряков Николая-угодника попытаем свое счастье в ратном подвиге с японцами.

– Пока что Николай-угодник, по-видимому, помогает больше япошкам, чем вам, – заметил Рейс.

– Довольно разговаривать, господа, – оборвал пререкания Стессель. – Наша эскадра еще не выполнила своего долга перед царем и родиной. Тринадцатого мая во время Цзинджоуского боя командиры «Отважного» и «Гремящего» – Лебедев и Цвигман – приказали разобрать свои машины и не вышли в море. Я считаю это прямой изменой. Оба эти преступника мною арестованы и будут судимы по законам военного времени, как бы против этого ни протестовал адмирал Витгефт. Обоих повешу на казачьем плацу! – неистовствовал Стессель. – Всех, кто за них будет заступаться, я тоже сочту за изменников со всеми вытекающими – отсюда последствиями. Я заставлю флот служить России и русскому царю, а не японскому микадо! – потрясал кулаками генерал.

– Это слишком! Я не считаю здесь больше возможным присутствовать, – совсем растерялся Витгефт.

– Вношу предложение сделать перерыв, – спокойно проговорил Кондратенко.

Все его поддержали и с шумом поднялись с мест. Кондратенко и Белый обратились к Стесселю с просьбой быть в дальнейшем сдержанней.

– Не следует забывать, Анатолий Михайлович, что ход сегодняшнего совещания будет известен и наместнику, – предупреждал Белый. – Он же, как ты знаешь, души не чает в моряках.

– Адмирал Витгефт лишь строго проводит в жизнь указания наместника о необходимости, елико возможно, беречь нашу эскадру, – вторил ему Кондратенко.

– А вы как смотрите на это, Виктор Александрович? – обратился Стессель к Рейсу.

– По-моему, ваше превосходительство, пусть сперва моряки ответят на поставленные – вами вопросы, – посоветовал Рейс. – А затем будет уже видно, что говорить дальше.

– Прошу занять места, заседание продолжается, – зычным командирским голосом предложил Стессель. – Кто желает высказаться? – спросил он, когда все заняли свои места.

Выступил адмирал Григорович. Поглаживая свои длинные «штабс-капитанские» усы, адмирал спокойным ровным голосом, как будто ничего не произошло, начал свою речь.

– Начальник Квантунского укрепленного района генерал Стессель является старшим лицом в Артуре, – по своему чину и первым ответчиком перед царем и Россией за все происходящее в Артуре. Вполне понятны ввиду этого и его повышенная нервозность, и известная резкость, которую он проявил на нашем заседании при обсуждении вопроса о дальнейшей судьбе Артура. На этих днях вступают в строй «Цесаревич» и «Ретвизан», неделю тому назад вышла из дока «Паллада». Теперь, несмотря на явное превосходство сил противника, особенно в отношении миноносцев, все же можно попытать счастье в бою.

– Когда, вы считаете, эскадра сможет выйти в море? – спросил Стессель.

– Около первого июня: к этому времени весь ремонт на судах будет закончен и, кроме того, будут погружены на эскадру все необходимые запасы.

За Григоровичем выступил младший флагман эскадры адмирал князь Ухтомский.

– Эскадре нечего и думать о выходе в море. Там ее ждет неизбежная гибель или от японских мин, во множестве разбросанных на внешнем рейде, или в бою с превосходящими силами противника. Поэтому единственное разумное решение-это отсиживаться в Артуре, ожидая, когда он будет деблокирован Маньчжурской армией или когда к нам на помощь подойдет вторая эскадра из России. Мы, моряки, должны свою судьбу, но примеру Севастополя, связать с крепостью. Свезти на берег свои орудия, списать в десант возможно большее число людей, образовав из него подвижный резерв крепости и этим усилить оборону Артура, а там что бог и Николай-угодник дадут, то и будет.

– Что ваше сиятельство предполагает делать с флотом, если Артур будет вплотную обложен с суши и эскадре будет угрожать опасность быть потопленной на внутреннем рейде Артура? – спросил Рейс.

– Оставаться в нем до последней возможности…

– …а затем затонуть в этой луже… – перебил Стессель.

– …и вновь воскреснуть под японским флагом, – вставил Никитин.

– Мы, моряки, считаем, что Артур никогда сдан не будет. Следовательно, если даже допустить возможность потопления кораблей на внутреннем рейде, то воскреснут они после войны опять под русским, а не под японским флагом, – возразил Никитину Витгефт. – Поэтому предложение князя, по-моему, является наиболее целесообразным.

– Флот всю осаду камнем будет висеть на нашей шее! – кипятился Никитин. – Пусть-ка он лучше убирается поскорее на все четыре стороны из Артура, а свое продовольствие оставит для нужд гарнизона.

– Помимо продовольствия, нам нужно получить от моряков еще орудия и снаряды к, ним, – вставил Белый.

– С чем же мы тогда выйдем в море, где нас ждет бой с японцами? – спросил Витгефт.

– Я лично думаю, что мнение князя Ухтомского о необходимости флоту остаться в Артуре в наших условиях самое правильное, – ответил Белый.

– Вопрос ясен, – резюмировал Стессель. – Моряки в море выходить не хотят, а мы, сухопутные, считаем, что они должны возможно скорее оставить Артур и выполнить свое прямое назначение – попытаться с боем овладеть морем или с честью погибнуть.

В дальнейшем все сухопутные генералы, за исключением Белого, высказались за выход эскадры в море, а моряки, кроме Григоровича, Эссена и командира «Баяна» Вирена, за ее оставление в Артуре.

Стессель презрительно усмехнулся.

– Из опроса мнений господ моряков ясно, что они забывают о своей прямой обязанности – помогать не только Артуру, но и Маньчжурской армии. Без победы на море победа на сухопутном фронте будет крайне затруднительна. И, наоборот, при нашем господстве или даже простом равенстве сил на море быстрая победа на суше обеспечена. Поэтому я еще раз от лица армии категорически требую выхода эскадры в море для уничтожения японского флота. Отказ от выполнения этой задачи буду рассматривать как измену долгу присяги и своей родине! – стуча кулаком по столу, угрожал генерал.

– Вы забываете, что флот вам не подчинен, – выкрикнул в ответ тонким фальцетом Витгефт, – и вы не имеете права отдавать флоту никаких приказов!

– Если эскадра не выйдет в море, я запрещу морякам появляться на территории укрепленного района. Рассыплю стрелковые цепи по берегу и обнесу порт колючей проволокой. Варитесь тогда в собственном соку! – кричал Стессель.

По знаку Рейса Стессель опять объявил перерыв и, выйдя из-за стола, стал громко выговаривать Белому.

– Тебе бы, Василий Федорович, во флоте служить. Ты всегда руку моряков держишь, – упрекал он начальника артиллерии.

– Я ответствен за артиллерийскую оборону крепости, а без пушек и снарядов защищать Артур не могу, – возразил Белый и отошел к морякам.

Никитин, окруженный младшими морскими офицерами, обвинял адмиралов в трусости.

– Будь моя воля, – бубнил он, – всех бы ваших адмиралов и капитанов первого ранга разогнал, а вас, лейтенантов и мичманов, поставил бы командовать броненосцами. Поди вы с ними справились бы не хуже адмиралов?

– Справились бы, ваше превосходительство. Мигом бы японцам нос утерли, – хором отвечали мичманы и лейтенанты.

– Где бы у вас тут малость горло промочить, а то больно пересохло оно от всей этой болтовни.

– Сельтерской прикажете, ваше превосходительство?

– Я не дама в положении и не кисейная барышня, – обиделся генерал.

– Коньяку, рому, виски? – продолжали предлагать моряки.

– Наконец-то догадались! Чего хотите, но чтобы было покрепче.

Через четверть часа воинственный генерал уже пил брудершафт со всеми мичманами и лейтенантами. На заседание он больше не пошел, а вместо этого прочно окопался в кают-компании, откуда затем был переправлен в одну из офицерских кают, где мирно опочил.

После вторичного перерыва прения приняли наконец более спокойный характер. Моряки признали, что эскадре все же необходимо попробовать выйти в море и попытаться, не ввязываясь в бой, прорваться во Владивосток. Хотя Вирен и Эссен настойчиво указывали на абсурдность этого предложения при наличии чуть ли не всего японского флота под Артуром, большинство все же не согласилось с ними. Затем договорились о возвращении из крепости некоторой части орудий среднего калибра, наметили время выхода в море примерно на пятое июня, и на этом окончилось заседание. Стессель отказался от предложенного Витгефтом обеда и уехал вместе «в Рейсом, Водягой и Сахаровым, а Смирнов, Кондратенко и Белый остались у адмирала.

После отъезда Стесселя атмосфера сразу резко изменилась. Исчезла натянутость, все оживились и весело заговорили друг с другом.

За длительным обедом, сопровождавшимся обильной выпивкой, все участники окончательно настроились на мирный лад, многократно лобызались и уверяли друг друга во взаимной любви.

Вернувшись домой, Стессель начал было хвастливо повествовать супруге о своих победах над моряками, но Вера Алексеевна, разделявшая с мужем нелюбовь к морякам, на этот раз, против обыкновения, слушала его довольно равнодушно. Это обстоятельство заставило генерала насторожиться: за многолетнюю супружескую жизнь он хорошо усвоил, что после столь холодного приема ему предстоит выдержать хорошую головомойку. Он не ошибся в своих предложениях и на этот раз. Едва кончился обед и генерал удалился в свой кабинет, как к нему вошла Вера Алексеевна. Предвкушая неприятный разговор, генерал нервно заерзал на своем диване.

– Что у тебя, Анатоль, произошло вчера на «Этажерке» с Варей Белой? – сразу задала вопрос Вера Алексеевна.

– Когда я проезжал мимо «Этажерки», она напялила на себя фуражку этого прапора, что всегда с ней бывает, и начала отдавать мне честь, в то время как он стоял с ней рядом болван болваном. Я указал ей на недопустимость такого отношения к офицерскому головному убору, – вот и все.

– Почему же она со слезами жаловалась на тебя своей матери, что ты ее публично оскорбил?

– Я, кажется, ничего особенного не сказал, только напомнил, для чего служит женский пол.

– И это, по-твоему, ничего? Порядочной девушке публично сказать, что она существует для деторождения! Ты, Анатоль, забыл, что «Этажерка» не казарма, а Варя не солдат, и твои солдатские шуточки с ней совершенно неуместны. Мария Фоминична, конечно, в обиде на тебя за дочку. Надо тебе будет перед ней хорошенько извиниться и Варе подарить что-нибудь.

– Чего ради я стану еще извиняться, коль я ничего обидного не сказал? И не подумаю.

– Если ты сам не понимаешь своей грубости, то я прекрасно это сознаю. Нечего тебе думать или не думать. Раз я тебе говорю, значит, так и надо. Ты пойдешь к Белым и извинишься за свою грубость перед Марией Фоминичной, а не пойдешь, я вместо тебя отправлюсь с извинениями, – пригрозила генеральша.

– Ладно уж! Так и быть, съезжу к Белым завтра, что ли. У них бывают такие вкусные блинчики к кофе, что пальчики оближешь, да и узнать надо, до чего же договорился Белый с самотопами, – сдался генерал.

– Потом ты до сих пор не утвердил награждение артиллеристов за Цзинджоуский бой.

– И не утвержу! Пусть на будущее время знают, что за потерю пушек я наград не даю.

– Но в этом списке есть и Варя Белая. Она-то не виновата в том, что были оставлены пушки.

– Неудобно наградить ее одну, а других не награждать.

– Пустяки ты говоришь. Варя прежде всего генеральская дочь, поехала туда по своей охоте, чуть не погибла там, а ты ее равняешь со всеми остальными.

– Там была еще какая-то другая, такая же сумасшедшая девчонка. Надо и ее тогда наградить.

– Отчего же не наградить, если она этого заслужила?

– По-моему, бабы не могут совершать никаких подвигов, разве что родят сразу тройню или четверню.

– Бабы! Грубиян! Ты-то сам, герой, как и за что свой «Георгий» получил и к нему генеральский чин в придачу?

– Мне подвезло…

– Ты прекрасно знаешь, что, не будь меня, и везения этого бы не было. Лучше без разговоров утверди-ка эти награды. Я приказала писарям принести нужные наградные листы и на них зачеркнула твою резолюцию об отказе.

– Но в нем ведь что-то около ста человек.

– Я отобрала только те листы, где есть Варя Белая. В них всего десять человек с Утеса. Они с начала войны не получали ни одной награды!

– Утесовцам еще куда ни шло! – И генерал лениво подписал поданную ему женою бумагу.

– Я сегодня получила письмо от Лилье. Бедняжка под арестом. Его посадил за какие-то пустяки Кондрателко.

– Раз Кондратенко посадил, значит, за дело: Лилье твой большой жулик.

– Я думаю, что Лилье можно отпустить с гауптвахты, посидел он денек, и хватит с него.

– Маловато больно. Его на сколько посадил Кондратенко?

– На две недели. Я от твоего имени написала Роману Исидоровичу письмо с просьбой, если можно, освободить Лилье и поручить ему постройку хотя бы нашего блиндажа, а я за ним сама присмотрю.

– Много ты в этом понимаешь!

– Попрошу Сахарова помочь мне – недаром же он целый Дальний выстроил.

– Причем половину денег украл.

– Не пойман – не вор! Все инженеры – воры. Подпиши-ка письмо к Кондратенко. В нем ты не настаиваешь на освобождении Лилье, а только просишь, если он найдет это возможным. Понял?

Генерал махнул рукой и кряхтя черкнул какую-то закорючку на бумаге.

– Еще что? – спросил он.

– Еще тут нужна твоя подпись, – ткнула генеральша пальцем в бумагу.

– О чем она?

– Об отсрочке до конца войны платежей по налогам с имущества Тифонтая.

– Это меля не касается. Пусть обращаются к градоначальнику, он этими делами ведает.

– Он отказал, поэтому обращаются к тебе.

– Где сам Тифонтай? Поди к японцам обежал?

– Что ты, Анатоль! Он из Дальнего успел уехать на север в штаб наместника, а Сахарову выдал доверенность на ведение всех своих артурских дел.

Стессель подписал и эту бумагу.

– Теперь можешь спокойно спать. – И генеральша ласково поцеловала мужа в лоб.

Стессель сладко зевнул и повернулся на бок. Вера Алексеевна вышла из комнаты, тихонько прикрыв за собою дверь.

В столовой ее ждал Сахаров.

– Все подписано; Василий Васильевич, – обратилась к нему генеральша, протягивая бумагу.

– Не знаю, как мне вас и благодарить, Вера Алексеевна, – расшаркался капитан, целуя руку превосходительной хозяйки.

– У меня к вам будет небольшая просьба. Мне нужны хорошие золотые серьги, желательно с бриллиантами, хотя можно и с рубинами, не особенно дорогие – рублей на пятьдесят, – проговорила Вера Алексеевна.

– Приложу все свои усилия, чтобы достать их. У меня осталось еще несколько старых знакомых среди ювелиров-китайцев. Они большие знатоки в таких вещах и, конечно, не откажут мне, – уверил капитан. – Как только найду что-либо подходящее, тотчас же доставлю вам.

– Буду вам крайне признательна. Серьги мне нужны для свадебного подарка дочери Белого, – пояснила генеральша, прощаясь с Сахаровым.

Через час, сидя в своем небольшом, но очень уютном особняке в Новом городе, Сахаров бесцветными чернилами условным шифром писал письмо Тифонтаю. В нем он подробно сообщал об окончании ремонта поврежденных судов, о предстоящем выходе эскадры для прорыва во Владивосток, о розни между флотом и армией, о ходе работ по укреплению сухопутного фронта. В заключение он уведомлял об освобождении до конца войны от налоговых платежей всех его предприятий в Артуре и просил выслать просимые генеральшей серьги. «Цена по вашему усмотрению, – заканчивал Сахаров свое послание. – Налогов сложено на сумму около 50 000 рублей. Полагаю, что серьги могут стоить от 3 до 5 тысяч, так как в них очень заинтересована артурская Юнона».

Окончив письмо, Сахаров еще раз проверил шифр, скатал послание в тонкую трубочку и хлопнул в ладоши. Вошел старый нищий. Сахаров выслал денщика и с удивлением взглянул на нищего, который сразу распрямился и насмешливо взглянул на Сахарова.

– Мистер Сахаров, по-видимому, не ожидал меня видеть здесь и в таком виде? – спросил он.

– Вы очень сильно рискуете, ваше превосходительство, появляясь в Артуре.

– Война является сплошным риском. Мы, военные, к нему привыкли. Я буду изредка, когда найду нужным, появляться у вас. О моем здесь пребывании, конечно, никому не должно быть известно.

Сахаров только почтительно слушал своего собеседника и кивал головой в знак полного согласия. Затем японец взял письмо, ознакомился с его содержанием, униженно кланяясь капитану, бесшумно вышел из комнаты. Оставшись один, Сахаров разразился целым потоком брани по адресу Томлинсона, Смита и Танаки.

«Мертвой хваткой держат меня за горло, и я бессилен перед ними. Выдать их невыгодно и крайне опасно. И я и моя семья могут погибнуть от руки наемных убийц», – с горечью думал капитан, шагая по своему кабинету.

В этот же вечер у Ривы собралась не очень многочисленная, но дружная компания. Праздновались сразу два события: свадьба Андрея с Ривой и получение им наград за свои боевые подвиги.

Еще засветло пришли Желтова с Олей Селениной и Леля Лобина со Стахом Енджеевским. Они поднесли Риве большой столовый сервиз из китайского фарфора. Самый характер этого подарка говорил о том, что связь Ривы с Андрюшей они рассматривали как настоящее супружество.

– Мне даже неловко принимать от вас такие подарки, – сконфуженно протестовала Рива.

– Берите, дарим от чистого сердца, – ответила Желтова, целуя девушку. – Вам в семье он очень пригодится.

Моряки поднесли Риве цветы, а Андрюше – кортик в позолоченной оправе. Прибывшие позже Борейко и Звонарев с трудом втащили в комнату огромную, чуть ли не в сажень высотой, бутылку, наполненную водкой. На ней честь честью красовалась этикетка Петра Смирнова с указанием емкости – десять ведер сорокаградусного хлебного вина. Головка бутылки была опечатана казенным белым сургучом, толстым слоем покрывавшим дюймовую пробку. В отличие от бутылок обычного типа в нижней части был устроен небольшой краник, через который можно было цедить водку.

– Наше с Сережей тебе искреннее пожелание, Андрюша, – чтобы у тебя было столько же счастья в жизни, сколько водки в этой бутылке, и чтобы жизнь твоя всегда была полна любви и счастья, как эта бутыль водкой, – сказал Борейко прочувствованным голосом.

– Откуда вы достали это чудище? – спросила его Рива.

– Осталась в качестве сувенира о пребывании в Артуре великих князей Кирилла и Бориса. Она была приготовлена специально по их заказу, но мартовская катастрофа помешала ее использовать по назначению. Я узнал о ней случайно, и мы решили преподнести ее вам с Андрюшей в знак нашей любви.

– Надеюсь, вы не собираетесь выпить водку в один присест? – осведомилась Рива не без тревоги.

– Не беспокойтесь, мы ее будем пить долго-долго.

Чтобы не раздавить обеденный стол гигантской бутылью, ее поместили на специальной дубовой подставке. Борейко в качестве виночерпия сел возле нее, разливая водку по рюмкам. К удивлению всех, сам он ограничился только тремя небольшими рюмками.

– Решил отвыкать от водки, – пояснил он удивленной Риве.

– Не иначе как вы собрались жениться, – догадалась Оля.

– Дело не плохое, да кто за меня пойдет?

– Поищем, авось и найдем, – загадочно сказала Рива.

Борейко в ответ только оглушительно прокашлялся и поспешил перевести разговор на другие темы.

– Слыхал я, что микадо вашего Витгефта наградил орденом Восходящего Солнца за блестящее выполнение десантной операции армии Оку, – обратился он к Акинфиеву.

– На его месте я наградил бы еще многих других, помимо адмирала, – вмешался Эллис, – прежде всего Ухтомского, Рейценштейна, Шенсновича: все они дружно поддерживали адмирала сегодня на совещании.

– Наши, Стессель с Фоком, тоже от них не отстали Допустили беспрепятственную высадку армии Оку. Зря сдали японцам Цзинджоу, подарили им Дальний, сейчас делают вид, что собираются защищать Артур, – продолжал Борейко. – На укреплениях казематы и блиндажи строятся не столько из бетона, сколько из глины, пушки установлены на позициях открыто – одним словом, все делается, чтобы ускорить падение Артура.

– К Стесселю надо прибавить еще и нашего Савицкого, и командира Пятнадцатого полка Грязнова, Гандурина и еще многих других, – заговорил до этого молчавший Енджеевскнй. – После Цзинджоу все они сперва решили бежать прямо в Артур и только по настоянию Кондратенко задержались на Юпилазском перевале. Моим донесениям, что японцы уходят на север, никто из них не поверил, а мне «за неточное выполнение приказания о прикрытии отхода после Цзинджоуского боя» закатили строгий выговор в приказе.

– Меня интересует, – опросила Желтова, – в Манчьжурской армии дела обстоят так же, как у нас, или лучше?

– Здесь Стессель и компания, там Алексеев и компания, хотя люди и разные, но сущность их совершенно одинакова. Следовательно, и дела обстоят тоже одинаково: у нас Цзинджоу, у них Тюренчен, тоже поражение беспорядочный отход, – ответил ей Евджеевский.

– Там хотя единоначалие есть, а у нас в АртуреСтессель одно, Смирнов – другое, Витгефт – третье, – заметил Звонарев, молчаливо сидевший в стороне.

– Григорович – четвертое, так как он не подчинен Витгефту, – пояснил Сойманов. – А, как известно, у семи нянек дитя всегда бывает без глаза.

– При таком положении вещей трудно рассчитывать на успех в войне, – с грустью проговорила Мария Петровна.

– Главный вопрос войны – обладание морем – пока что нами не решен в свою пользу. Правда, и японцы тоже не могут считать себя полными хозяевами в Желтом море, но бездеятельность нашего флота фактически передала инициативу в борьбе за обладание морем в руки японцев, – проговорил Стах.

– Да, наш Витгефт палец о палец не ударил, чтобы воспрепятствовать высадке японцев у Бидзиво, затем не помог армии в борьбе за цзинджоуские позиции, а сейчас спокойно наблюдает за тем, как японцы устраивают свою военно-морскую базу в Дальнем. Он является объективно предателем наших интересов в этой войне, – проговорил Эллис.

– Нельзя нас, молодежь, смешивать с Внтгефтом и капитанами первого и второго ранга! Они прежде всего не знают современной техники, ибо как командиры выросли при парусном флоте. Наши корабли по своей конструкции отнюдь не хуже японских, особенно построенные за границей. Но плохо подготовленный командный состав не умеет их использовать как надо. Из морского корпуса нас выпускают плохо подготовленными к современной морской службе. Приходится дополнительно кончать потом артиллерийские, минные, штурманские классы, чтобы стать специалистом в одной из этих отраслей морского дела. Подготовка матросовспециалистов поставлена еще хуже. Выезжаем больше на русской смекалке. В общем, и нам и матросам не хватает культуры для полного освоения современной морской техники, – разглагольствовал Сойманов.

– Короче говоря, в тысяча восемьсот семидесятом году Францию победил немецкий учитель, а теперь нас побеждает японский, – резюмировала разговор Желтова.

– Вывод из этого может быть сделан только один: необходима скорейшая смена образа правления, – живо проговорила Оля Селенина.

– Мы все верноподданные сыны своей родины и ради ее блага готовы на все, – заметил Сойманов.

– Кто как понимает это благо, – заметила Желтова.

– По-нашему, все, что может помочь нашей победе над японцами, то благо, – заметил Борейко.

– С таким определением мы все согласимся, – вмешалась Оля Селенина.

– С чем вас всех и поздравляем, – закончил Борейко. – Завтра же все вместе открутим головы Стесселю, Витгефту и всей их компании. Это, несомненно, будет очень полезно для нашей победы.

– Иногда бывают полезны и поражения, – заметила Оля. – Севастопольский разгром способствовал обновлению нашего государственного строя.

– Что не помешало, однако, нигилистам убить царяосвободителя, – заметил Сойманов.

– Не столько освободителя, сколько мучителя, – не сдавалась Оля.

– Вы, оказывается, довольно-таки зловредный комарик! – посмотрел на Олю с высоты своего саженного роста Борейко.

– Зато вы мне кажетесь довольно-таки ручным медведем.

– Ты не далека от истины, Оля, – заметила Рива. – Это предобрый медведище, хотя и хочет казаться страшным и сердитым.

– Ой, Андрюша, Сережа, Павлик – защитите! Меня при жизни собираются канонизировать, а я совсем не хочу превращаться в живые мощи, – с комическим ужасом воскликнул Борейко.

– Итак, эскадра все же на днях уходит в море, – сообщил Звонарев.

– Слава создателю! – в один голос воскликнули Борейко, Енджеевский и Сойманов. – Когда точно?

– На рассвете девятого июня, – сказал Эллис.

Куинсан, подававшая на стол, бросила на него быстрый взгляд и отвернулась. Андрюша заметил это и нахмурился.

– Принеси-ка мне чаю, – приказал он девушке, – и не толкись понапрасну здесь.

Служанка поспешила выйти из столовой.

– Выйдет вся эскадра или только ее часть? – полюбопытствовал Борейко.

– Выйдут все броненосцы, крейсера и оба отряда миноносцев. Если встретим лишь часть японской эскадры, то попытаемся ее разбить, – ответил Эллис.

– А если всю?

– Тогда боя не примем и ворвемся в Артур.

– Не очень-то вы храбры! Под Синопом Нахимов не спрашивал, сколько перед ним турок, атаковал их и уничтожил. А вы рассчитываете: много или мало будет японцев и что в каком случае делать, – иронизировал Стах.

– Там было другое соотношение сил, – начал было Эллис.

– А главное… дух был боевой, и во главе стоял не растяпа Витгефт, а настоящий боевой адмирал, – перебил его Стах.

– За здоровье нашего героя Андрюши! Пусть тебе с Ривой живется, как в раю, – чокнулся Борейко. – Горько молодым!

Все, смеясь, подхватили этот тост. Рива и Андрюша церемонно поцеловались.

– Чей за нами черед? – спросила Рива.

– Стаха и Лели.

– А за ними?

– Вари и Сережи.

– А потом? – не унималась Рива.

– Оли и Бори! – в один голос воскликнули все присутствующие.

– Что-о-о? – одновременно взревел Борейко и запищала Оля.

– Это что-то новое! Наша Оля настоящая весталка и дала обет безбрачия, – улыбаясь, проговорила Мария Петровна.

– Выйти замуж за такого медведя, как он! С ума надо сойти, чтобы такое представить себе, – возмутилась Селенина.

– Напрасно ты так говоришь, Оля! Он очень хороший, этот медведь, – обратилась к учительнице Рива.

– Только пьяница беспробудный, – отрекомендовал себя Борейко.

– Оля вас быстро к рукам приберет. Хотя сама и маленькая, но характер у нее огромный. Живо забудете о водке, – подтвердила Желтова.

– Ничего не возражал бы против этого.

– Так за чем же дело стало? – под общий смех спросил Акинфиев.

Так, смеясь и дружески шутя, гости еще долго сидели в уютной квартирке.

Звонарев был очень удивлен, получив на свое имя телефонограмму за подписью Жуковского, в которой ему предлагалось к двум часам дня прибыть на Электрический Утес, причем многозначительно добавлялось: «Форма одежды парадная, при оружии».

Когда Звонарев подъехал к батарее, то увидел, что рота выстроена во фронт На правом фланге расположился оркестр. Во главе взводов находились офицеры, на левом фланге, вооруженный японской винтовкой, стоял Блохин, рядом с ним фельдшер Мельников, Шура Назаренко и Варя Белая

Наскоро поздоровавшись с Звонаревым, Жуковский приказал ему стать в четвертый взвод и тревожно ткнул пальцем в приближающуюся кавалькаду. Заняв свое место в строю, Звонарев увидел, что к батарее приближались верхом сразу четыре генерала. Стессель, Смирнов, Белый и Никитин, за ними двигалось человек двадцать свиты и конвоя.

Как только превосходительные гости спешились, Жуковский подал команду, музыка заиграла, солдаты вскинули винтовки на караул.

Генералы по очереди, начиная со Стесселя, поздоровались с ротой. Затем, став против середины фронта, Стессель громким голосом начал вызывать награжденных солдат.

Поздравив награжденных и поблагодарив их за службу, Стессель обратил внимание на Блохина.

– Откуда у тебя эта винтовка? – спросил он у солдата.

– Взял в бою под Цзинджоу, ваше превосходительство.

– Больно рожа у тебя похабная, бандитом смотришь. Под судом был?

– Он и сейчас в разряде штрафованных состоит, – доложил Жуковский.

– Напрасно представляли его к кресту, надо было сперва штраф с него снять. Что ты сделал под Цзинджоу?

– Винтовку японскую забрал, ваше превосходительство.

– Ты бы лучше живого японца взял.

– Я приколол его, ваше превосходительство, а винтовку взял.

– Какой же ты подвиг совершил?

– Сбил японскую пушку прямой наводкой при атаке города Цзинджоу, – доложил Жуковский.

– Что же ты об этом молчишь, дурак! – рассвирепел Стессель. – Герой, а морда арестантская. Вы за ним присматривайте, как бы снимать крест потом не пришлось. Ба! Жиденка вижу, – удивился генерал, увидев перед собой Зайца. – Ты-то что геройского мог совершить?

– «Под ураганным огнем артиллерии доставил обед на позицию, за убылью номеров стал за наводчика к орудию и до конца боя отражал атаки японцев», – по наградному листу прочитал личный адъютант Стесселя князь Гантимуров.

– Первый жид в Артуре, которому я даю крест, и, надеюсь, последний, – брюзжал Стессель.

Последними были вызваны Варя Белая и Шура Назаренко. Дойдя до Шуры Назаренко и увидев на ней медаль, Стессель спросил, от кого она ее получила, и, узнав, что от Макарова, поморщился.

– Он не имел права награждать тебя, раз ты работала в береговой части, а не в морской, ну да все равно – И генерал милостиво нацепил ей еще одну медаль.

– А тебе, стрекоза, – обратился Стессель к Варе Белой, – не следовало бы давать медали за твою дерзость, но…

– Без всяких «но», генерал! Оставьте медаль себе на память о вашей тогдашней грубости. Мне она не нужна, – выпалила Варя и, обойдя остолбеневшего от удивления генерала, сбежала вниз к своей лошади, вскочила на нее и вихрем понеслась от батареи.

– Варвара, вернись! – крикнул было ей вдогонку отец, но девушка только махнула в ответ рукой.

– Придется тебе, Василий Федорович, вместо медали наградить ее березовой кашей: совсем девка от рук отбилась! – сердито обернулся Стессель к Белому. – За новых георгиевских кавалеров, ура! – закончил он.

Выходка Вари расстроила весь ритуал награждения. Пропустив роту мимо себя торжественным маршем, Стессель отказался от предложенной закуски и вместе со свитой тотчас же уехал. Солдаты вернулись в казарму, обсуждая происшедшее.

После завтрака Звонарев заторопился в город: ему хотелось повидать Варю и переговорить о случившемся. Девушку он застал за чтением.

– Изумительно интересная вещь! Почему нам в институте не давали таких книг? – встретила она Звонарева.

– Что за роман?

– Роман! Учебник физиологии для фельдшерских школ. Ну, что сделал Стессель после моего отъезда? Воображаю, как он обозлился! Папе я боюсь на глаза попасться. Представьте, этот дурак Гантимуров звонил мне по телефону, что завтра лично привезет мне злосчастную медаль. Я сказала, что немедленно выброшу ее в море. А жаль! – вздохнула Варя. – Так красиво – сестра с Георгиевской медалью.

– Ха-ха-ха-ха! – расхохотался Звонарев. – Зачем же вы от нее отказались?

– Принципиально! Чтобы не думали, что меня можно безнаказанно оскорблять.

В передней раздался звонок, и послышался голос Белого, спрашивающего о Варе.

– Она с Звонаревым, – ответила Мария Фоминична.

– Эта дрянная девчонка скандал сегодня устроила Стесселю на Электрическом Утесе – отказалась от награды.

– Как так? Она ведь сама ездила к Стесселю хлопотать о ней!

– Ничего подобного, – вылетела Варя в переднюю, – я хлопотала за Звон… за солдат, а не за себя. А Стессель не смеет меня при всех называть стрекозой, как будто я маленькая, и говорить, что я не заслужила медали, – затараторила Варя и вдруг громко всхлипнула и залилась слезами.

– Имей после этого дело с бабами! – возмутился Белый и ушел в свой кабинет, сердито хлопнув дверью.

Звонарев, оставшись один, принялся рассматривать валявшиеся на столе старые журналы. Подождав, когда Варя с матерью ушли из передней, он хотел тихонько уйти.

– Вы уже уходите, прапорщик? – неожиданно окликнул его генерал из кабинета.

– Так точно. Разрешите откланяться.

– До свидания. И мой совет вам – никогда не женитесь на сумасшедших девчонках, которые и сами не знают, чего они хотят, – неожиданно добавил Белый, пожимая руку Звонареву.

 

Глава пятая

Утром седьмого июня, когда Звонарев приехал в штаб, Кондратенко протянул ему свежий, еще пахнущий типографской краской, номер местной порт-артурской газеты «Новый край».

– Наши морячки наконец-то раскачались и рискнули выйти в море, – указал генерал на одно из сообщений газеты:

ПРИКАЗ № 177 г.

Порт-Артур

7 июня 1904 г.

Эскадра, окончив исправление судов, поврежденных коварным врагом еще до объявления войны, теперь выходит, по приказанию наместника, в море, чтобы помочь сухопутным боевым силам защищать Артур. С помощью бога и святого Николая-чудотворца, покровителя моряков, постараемся выполнить наш долг совести и присяги перед государем и разбить неприятеля, ослабленного гибелью на наших минах части его судов. Маленькая лодка «Бобр» показала 13 мая (во время Цзинджоуского боя) пример, что можно сделать даже при самых тяжелых обстоятельствах. Да поможет нам бог.

Контр-адмирал Витгефт

– Но ведь все корабли еще в гавани, – удивился прапорщик. – И потом, что за странная манера печатать в газетах оперативные приказы?

– Газетчики народ шустрый, везде сумеют пролезть и все пронюхать, – улыбнулся генерал, – но все же надо будет указать редактору на недопустимость такого отношения к боевым приказам.

– Кто редактирует газету?

– Полковник Артемьев. Газета ведь официальная, казенная, – пояснил Кондратенко.

– Как офицер, он сам должен понимать недопустимость таких заметок, – удивлялся Звонарен.

– Кроме того, газета проходит через две цензуры: штаба Стесселя и штаба крепости – и все же, как видите…

– Ваше превосходительство, – обратился в это время один из писарей к генералу, – из редакции пришел рассыльный, просит газету вернуть обратно. Ошибка какаято с ней вышла.

– Что за чепуха? Позови его сюда, – распорядился Кондратенко.

Через минуту в кабинет вошел молодой человек и учтиво поклонился.

– Вы меня звали, ваше превосходительство?

– Да, объясните, пожалуйста, почему вы обратно отбираете разосланные номера газет?

– По ошибке напечатали, что эскадра сегодня выходит в море, а она не выходит. Поэтому и приказано отобрать газету обратно, – словоохотливо пояснил посланец.

– Час от часу не легче! Не хотите вводить в заблуждение своих подписчиков, заодно и японцев, которые, конечно, очень исправно получают вашу газету? – усмехнулся генерал. – Я сейчас пару слов напишу редактору. Вот, передайте ему эту записку и больше никому не рассказывайте, что эскадра не выйдет: это военный секрет.

– Весь Артур об этом знает, – оправдывался газетчик.

– Тем хуже, незачем было отбирать газету. Пусть бы все думали, что эскадра вечером, что ли, выйдет в море, – пояснил генерал. – Ну, Сергей Владимирович, поедем по фортам.

Около третьего укрепления Кондратенко и Звонарев нагнали Стесселя с его свитой – Никитиным, Водягой и Гантимуровым.

– Самотопы-то наши и впрямь вылезть из гавани собрались, – улыбнулся Стессель, здороваясь с Кондратенко. – Поддали мы им жару тогда на заседании.

– Не верь им, Анатолий Михайлович, – отозвался Никитин. – Подымят, подымят в гавани и успокоятся. На большее у них смелости не хватит.

Кондратенко рассказал об инциденте с газетой.

– Изменники, предатели! – возмущался Стессель. –

Сегодня же займусь этим.

Строящиеся укрепления издали были похожи на муравейник. Солдаты смешались с сотнями китайцев и растерянно толкались на тесном пространстве. Офицеров не было видно. Кто-то из солдат, увидя генералов, скомандовал «смирно». Стессель, приподнявшись на стременах, зычно поздоровался. Ему отвечали все сразу – и солдаты и китайцы.

– Где господа офицеры? – спросил Стессель.

– Еще не пришедши, – ответили – из толпы.

– Зачтите их фамилии, – обернулся Стессель к своим адъютантам, – всем опоздавшим офицерам – по десять суток на гауптвахте!

Генералы поежгись и начали обходить работы.

Работы по сооружению укрепления заканчивались. Назначением его являлось закрытие доступа в долину реки Лунхе. Укрепление имело вид пятиугольника с хвостиком в задней, горжевой части, было окружено рвом шириною в четырнадцать метров и глубиною в девять. По углам рва находились бетонные капониры, соединенные подземной галереей с тыловой казармой, где должен был размещаться гарнизон форта. Валы имели высоту в две с половиною сажени и толщину в двенадцать саженей. Сверху они обкладывались мешками с землею, среди которых были сделаны бойницы для стрелков, но никаких козырьков для прикрытия не было.

Посредине внутреннего двора укрепления была расположена батарея из четырех шестидюймовых пушек. Орудия стояли совершенно не защищенные, лишь спереди едва прикрытые невысоким бруствером из мешков. В бетонных траверсах между орудиями были устроены снарядные и пороховые погреба и блиндажи для орудийной прислуги. Слева виднелась броневая башня морского тина для командира батареи, тут же, несколько позади, под правым бруствером форта, была устроена прочная бетонная казарма для полуроты артиллеристов. Но ни вентиляции, ни электрического освещения в казармах не было, равно как отхожих мест и кухни. Боеприпасы предполагалось размещать тут же в казарме, так как никаких специальных складов для них не существовали.

Звонарев указал Кондратенко на все эти дефекты.

– Чушь! – услышав его, отозвался Стессель. – Это боевое укрепление, а не дворец, обойдутся и без вентиляции, не будет света, больше будут спать и набираться сил. В уборную могут ходить прямо в ров, авось до краев его не заполнят за время осады. Пищу надо подвозить с тыла. Я считаю, что форт закончен постройкой, – решил генерал.

– Нужно еще с неделю на окончательное приведение его в порядок, – возразил Кондратенко.

– Даю три дня. Сам приеду принимать укрепление. – И генерал направился к своей лошади.

В это время появился капитан Шевцов.

– Где вы были до сих пор? – накинулся на него Стессель.

– На соседнем укреплении, ваше превосходительство.

– Как только слез с лошади, вы должны были немедленно прибыть сюда! Арестовать на двадцать суток! – орал Стессель.

– Я поручил капитану в срочном порядке закончить работу на соседнем укреплении. Он уже двое суток находится там, – вступился Кондратенко.

– И все же капитан должен строго соблюдать правила воинского чинопочитания, – уже спокойно проговорил Стессель.

– В десятидневный срок окончим все работы, – доложил капитан.

– Перебросьте всех освобождающихся здесь рабочих на укрепление, чтобы окончить его в недельный срок, – распорядился Стессель. – Ну, я, Роман Исидорович, поеду к себе в штаб, – проговорил генерал.

Когда он уехал, Кондратенко ласково потрепал по плечу Шевцова.

– Не принимайте близко к сердцу, Алексей Владимирович, стессельокой выходки. Ведь вы знаете, он бранчлив, но отходчив. Не вы первый, не вы последний.

– Все это так, ваше превосходительство, но всему есть предел. На войне нервы иногда сдают, и тогда в ответ на брань он может подвергнуться также оскорблению, – взволнованно отвечал Шевцов.

– Твердо убежден, что ваши нервы не сдадут и вы сохраните свою всегдашнюю выдержку и спокойствие.

– Постараюсь, ваше превосходительство! Я хотел у вас просить на сегодняшний день прапорщика Звонарева, чтобы с ним посоветоваться по вопросам укрытия наших орудий.

– Если вы ничего не имеете против, я тоже приму участие в этом совете, – любезно проговорил генерал.

– Мы будем весьма польщены, – начал было Шевцов.

– Тогда пойдем сперва на форт номер три, а потом на ваше укрепление, – решил Кондратенко, и все трое двинулись.

Уже поздно вечером, усталый и голодный, Звонарев распрощался с Кондратенко и Шевцовым и заехал на Залитерную батарею. Работы там шли полным ходом при свете прожектора. Около батареи был разведен костер, возле, которого стояла походная кухня. Тут же возились Заяц и Белоногов. Поздоровавшись и отдав им свою лошадь, прапорщик спросил:

– Поручик где?

– На батарее. Ни днем, ни ночью сам не спит и другим не дает, – жаловались солдаты.

Подойдя к месту работы, Звонарев тотчас услышал зычный голос Борейко.

– Трамбуй, черти, веселей, крепче бетон будет! Добавь тут еще два вершка. Куда, голова елова, прешь, правей бери! – доносились крики с батареи.

– Здорово, Сережа! Что давно к нам не заглядывал? Возле Вари все сидишь? Надоест это потом, когда на всю жизнь пришит к ней будешь.

– Новое придумай, Боря, да что-нибудь поинтереснее, – обиделся прапорщик.

– Ладно. Вот что, друг, мои ребята надумали тут одну штукенцию, а только я не знаю – можно это делать или нельзя. Хохлы наши, Денисенко и Гайдай, предложили в бетон класть для большей прочности железные балки и рельсы. Меня же сомнение берет – не проржавеют ли они в мокром бетоне. Денисенко, поди-ка сюда! – окликнул он проходившего мимо матроса. – Расскажи-ка прапорщику, как ты хочешь связать между собой рельсы.

– Просверлить их подошвы и взять на болты. Лебедкин первую партию уже собрал, получается вроде железной плетенки, – объяснил матрос. – И проржаветь рельса не должна, – дюже она толстая, не скоро ее ржа проест.

– Посоветуюсь с инженерами, что они скажут, – осторожно ответил прапорщик.

К ним подошел Жуковский.

– Опять наш Борис Дмитриевич по-своему хочет делать. По-моему, эти рельсы только ослабят бетон. Он будет не монолитным, а весь пронизан железом и при первом попадании станет отваливаться по кускам. Как вы считаете, Сергей Владимирович? – обратился капитан к Звонареву.

– По-моему, выдумка не дурна, но все же я спрошу инженеров. Не плохо было бы и вам так же свою батарею переделать.

– Ой, что вы! Мы и так по вашему приказанию без малого всю батарею перестроили, а тут еще новая переделка. Бог не без милости, и на этих батареях выдержим осаду, если только японцы сюда доберутся. У вас там в высших сферах ничего не слышно о Маньчжурской армии? Что Куропаткин делает? Скоро ли нас освободят от японцев? – спросил Жуковский.

– Насчет Куропаткина пока ничего не слышно.

Звонарев справился, как обстоит дело с освещением, вентиляцией и другим оборудованием.

– Все сделаем. На батареях у нас будет не хуже, чем на Электрическом Утесе. Водопровод и тот проведем. Нашли небольшой родничок, расчистили, завели его в трубу, получилось чисто и хорошо. Днем жарища, солнце палит немилосердно, а у нас под руками всегда свежая вода, и работать веселее, – хвастался Борейко. – Если бы все батареи были такие, как моя Залитерная, никогда японец не взял бы Артура; строю я ее вместе с солдатами, с ними обо всем советуюсь, и они из кожи лезут, чтобы все было покрепче да получше.

Звонарев пообещал исполнить все данные ему поручения и, сев на лошадь, тронулся в Артиллерийский городок.

На квартире он застал обед, присланный от Белых.

– Мария Фоминична предлагает нас с вами взять к себе в нахлебники, – пояснил ему Гобято. – Вернее, конечно, – вас, а меня только из приличия к вам пристегивает.

– Поэтому я решительно отказываюсь.

– Увы, я уже дал согласие и за себя и за вас и даже внес сто рублей, – улыбнулся Гобято, который заранее договорился обо всем с Варей.

Звонарев сердито вздохнул, но больше не протестовал.

Через день, когда Звонарев днем проезжал по Новому городу мимо домика Ривы, она окликнула его в окно.

– Сережа, поверните хотя бы голову в мою сторону, а то я на вас обижусь. Загордились, сил нет. Еще бы, не сегодня-завтра станете генеральским зятем! – смеялась она.

– Ривочка, хоть вы пощадите меня. Мне и так нигде не дают проходу, – взмолился Звонарев, останавливаясь у окошка.

– Слезайте-ка с лошади, поставьте ее во дворе и заходите к нам, – пригласила Рива.

Прапорщик въехал во двор, спешился, отпустил подпруги и, привязав лошадь чумбуром около сарая, весь пропыленный и пахнущий конским потом, развалистой походкой кавалериста, с плеткой в руках, вошел в комнату.

– Андрюша вас зовет, – сказала Рива из-за двери спальни.

Звонарев вошел в спальню. Акинфиев лежал на кровати.

– Что это ты валяешься среди дня? – удивился Звонарев.

– Собираюсь с силами перед походом.

– Каким походом?

– Завтра с рассветом выползаем наконец из Артура.

– Опять надуете?

– Нет, теперь уже без обмана. Вылезли бы на свет божий еще сегодня, да Зацаренный, командир «Победы», заболел желтой лихорадкой. Вместо него с «Паллады» назначили временно Сарнавского, а на «Палладу» – с «Амура» Иванова. Пока командиры приняли свои новые корабли, прилив прошел и пришлось ждать новой высокой воды до завтрашнего утра, – пояснил Андрюша.

– Как же это так? – изумился Звонарев. – Перед самым выходом корабля в бой на него назначают нового командира? Не проще ли было заболевшего командира заменить его старшим офицером?

– Что ты! Этого никак нельзя. Вышло бы, что броненосцем командует капитан второго ранга Рухлов, а капитан первого ранга Сарнавекий – всего только крейсером. Им было бы очень обидно, – совершенно серьезно возражал Акинфиев.

– В боевой обстановке не приходится считаться с личными обидами. Старшие офицеры знают всех и вся на корабле, и их все знают, поэтому было бы рациональнее им и поручить командование кораблем в бою, раз заболел командир.

– Ты рассуждаешь по-сухопутному. У нас, моряков, такой порядок не принят.

– И очень жаль. Завтра заболеет лихорадкой или просто медвежьей болезнью еще какой-нибудь командир, и опять начнется перетасовка всех командиров на эскадре.

– У нас иначе нельзя, – пытался было еще возражать Андрюша, но сам понял несостоятельность своих возражений и замолк.

– Думаете вернуться назад в Артур или попытаетесь прорываться во Владивосток или нейтральные порты?

– Как наш Виля решит, а решит он в зависимости – какая из мозолей у него будет больше болеть: правая или левая. Я думаю, что даже сам бог не знает, что ему взбредет в голову.

– Интересно знать, кому же взбрело в голову назначить его командующим эскадрой?

– Наместнику. Но мы ждем приезда в Артур нового командующего флотом, адмирала Скрыдлова, да он застрял где-то по дороге. Совсем было уже садился в поезд, да в это время какому-то матросу в Николаеве приснилась чудотворная икона божьей матери, которая будто бы должна спасти Артур. Сообщили об этом в Питер Победоносцеву. Тот решил, что прежде чем эта икона не будет написана, освящена и поднесена Скрыдлову, ему ехать сюда нельзя. Теперь не то икону эту пишут со слов сновидца-матроса, не то возят ее по каким-то мощам для освящения, а Скрыдлов в ожидании прохлаждается в Питере.

– Витгефту, может быть, тоже что-нибудь привидится во сне, и он опять не захочет выйти в море, – усмехнулся Звонарев. – Откуда ты узнал эту историю с иконой?

– Китайцы привезли на джонках несколько номеров газеты «Чифу-Пресс», там все это рассказано. Это столь невероятная чушь, что едва ли правда.

– Раз чушь, значит, – будь спокоен, – наверное, правда. Что-что, а всякая такая галиматья у нас очень в ходу.

Вскоре Звонарев распрощался и ушел.

Пора было идти на пристань, где Андрюшу ждала шлюпка с «Севастополя». Он и Рива крепко обнялись и вместе вышли из дому. Спотыкаясь в темноте, поддерживая друг друга, они кое-как добрались до пристани. Здесь уже расхаживал по набережной, поджидая их, сам командир «Севастополя» Николай Оттович Эссен.

– Прошу извинить меня за опоздание, господин капитан первого ранга, – подошел к нему Акинфиев.

– Я сам тоже только что подгреб сюда, Андрей Михайлович, – успокоил его Эссен. – Имею честь кланяться, сударыня! – поздоровался он с Ривой.

– Так вы, Николай Оттович, думаете, что эскадра вернется обратно в Артур? – спросила Рива.

– Пути начальства неисповедимы, но угольные ямы ни на одном корабле не загружены полностью. Очевидно, во Владивосток мы не пойдем. Значит, или будем прорываться в нейтральные порты, или вернемся обратно, – ответил Эссен.

Отвалив от пристани, шлюпка исчезла в темноте.

Стессель был вне себя. Он ходил большими шагами по кабинету и потрясал только что полученной телеграммой о своем отзыве из Артура в Маньчжурскую армию.

– Вы все расшифровали верно, Виктор Александрович? – уже не в первый раз спрашивал он у Рейса.

– Ошибки быть не может, ваше превосходительство, – ответил полковник с невозмутимым видом. В противоположность своему генералу он был, как всегда, сдержан и спокоен. Его румяное, гладко выбритое лицо не выражало ни тени волнения. Серо-голубые проницательные глаза холодно смотрели на взбешенного генерала.

– «Ввиду отхода войск вверенного вам района на передовые позиции крепости, предлагается вам немедленно по получении этой телеграммы сдать командование войсками генералу Смирнову, а самому, при первой возможности, выехать из Артура, используя для этого, если понадобится, один из быстроходных крейсеров эскадры. Генерал-адъютант Куропаткин», – еще раз громко прочитал Стессель злополучную телеграмму. – Это все козни Смирнова и моряков. Они спят и во сне видят выжить меня из Артура! Но они просчитаются! Стессель без боя не сдастся! Я еще сумею свести с ними счеты. Кто, кроме вас и меня, знает содержание этой телеграммы?

– Никто, ваше превосходительство! Я лично ее расшифровал.

– Но тут ведь имеется указание, что в, копии она послана Витгефту и Смирнову.

– Обе эти копии попали тоже к нам в штаб.

– Надеюсь, вы их не отправили по назначению?

– Не считал возможным это сделать без ваших на то непосредственных указаний.

– И прекрасно. Пока задержите их, а я обдумаю, что мне следует предпринять. Через час прошу вас зайти ко мне за распоряжениями, – отпустил генерал своего начальника штаба.

Как только Рейс ушел, Стессель с телеграммой в руках направился к жене. По хмурому, расстроенному виду мужа Вера Алексеевна поняла, что произошло нечто весьма важное, и поспешила увести его в спальню, где у них всегда происходили секретные совещания.

– Что случилось? Фок отступает? Тебя подчинили морякам? Умер Куропаткин? В России беспорядки? – засыпала мужа вопросами Вера Алексеевна.

Генерал молча протянул ей телеграмму. Нацепив на нос пенсне, генеральша медленно вслух прочитала ее два раза.

– Кто о ней знает, кроме тебя, в Артуре?

– Только Рейс.

Вера Алексеевна на минуту мрачно задумалась, а потом сразу расцвела.

– А зачем тебе ее получать, Анатоль? – уже весело спросила она.

– То есть как зачем получать, коль она уже получена? – не понял генерал.

– Но она ведь могла и пропасть. Ее мог выбросить за борт по дороге лодочник, когда его начали преследовать японцы, наконец, он просто мог погибнуть сам по дороге и не доставить этой телеграммы, – пояснила генеральша.

– Ничего не понимаю. Посланец благополучно добрался до Артура и передал почту по назначению. Он вернется в Чифу к консулу Тидеману и представит ему нашу расписку в получении почты.

– Вы слишком поторопились дать ему расписку.

– Может быть. Рейс еще не рассчитался с ним?

– Надо это узнать, а затем помешать лодочнику вернуться обратно в Чифу.

– Это не в моих силах. Да и какой в этом смысл?

– Какой ты непонятливый, Анатоль: вернувшись в Чифу, он сообщит Тидеману, что телеграмма тебе доставлена, а тот – г. Куропаткину… Если же он не вернется в Чифу, то Тидеман сочтет его погибшим…

– …и пошлет другого.

– Ну, пока что – пройдет довольно много времени, и мы что-нибудь придумаем.

– Значит, лодочника, по-твоему, надо арестовать? – с трудом соображал Стессель.

– Особенно церемониться с ним не следует. Арестованный может быть потом освобожден и начнет рассказывать о своих приключениях.

– Так ты думаешь…

– Я не только думаю, но и твердо знаю, что глупее тебя в Артуре нет человека, – обозлилась Вера Алексеевна. – С посланцем я сама улажу дело, а ты вели Рейсу сейчас же уничтожить все копии с телеграммы и забыть, что он ее когда-либо получал. Понял?

– Значит, ты находишь, что ее следует скрыть?

– Слава тебе господи, сообразил-таки наконец.

– Но если Рейс разболтает?

– Он совсем не такой дурак, как ты, и прекрасно понимает, что, пока ты находишься в Артуре, ему обеспечено спокойное место начальника твоего штаба, а если власть перейдет к Смирнову, то ему немедленно придется вернуться в свой полк.

Стессель стал постепенно понимать план своей жены: телеграмму скрыть, приказать Рейсу молчать, обезвредить лодочника и ждать, что будет дальше.

– Ты задумала рискованное дело, – обернулся он к жене.

– Во-первых, если все хорошенько заранее обдумать и предусмотреть, риска нет, а во-вторых, на войне без риска не обойдешься. Вызови сегодня же в Артур Фода и устрой совещание с ним и Рейсом, я тоже на него приду, – распорядилась Вера Алексеевна.

– Хотя я и не совсем понимаю, зачем это надо сделать, но раз ты так хочешь, будь по-твоему, – смирился Стессель и направился к двери.

– Прикажи Познанскому арестовать лодочника, якобы за утерю секретных бумаг, и обвини его в том, что он их передал японцам.

– Так его за это надо будет повесить? – удивился генерал.

– Одним человеком больше или меньше – все равно, но мы избавимся от нежелательного свидетеля.

– Так бы ты мне сразу и сказала, что лодочника надо вздернуть.

– Когда ты, Анатоль, поумнеешь? – сокрушенно вздохнула генеральша.

Генерал решительными шагами направился к себе в кабинет.

Лодочник был в тот же вечер арестован и, по приговору военно-полевого суда, повешен как японский шпион.

Рейс заверил генерала в своей скромности, и Стессель несколько успокоился Полученное от моряков сообщение о выходе эскадры завтра в море окончательно вернуло начальнику укрепленного района утраченное было им душевное равновесие. А Вера Алексеевна включила в свой поминальный список новопреставленного раба божьего «имя же его ты, господи, веси».

Было еще совсем темно, когда суда эскадры поодиночке начали вытягиваться на внешний рейд. Сперва вышел караван тральщиков, за ним тронулись крейсера «Новик» и миноносцы, позже вышли крейсера «Диана», «Аскольд» и броненосцы «Севастополь», «Полтава», «Цесаревич», «Пересвет», «Победа» и «Ретвизан». В хвосте шли крейсера «Баян» и «Паллада». К восьми часам утра выход судов, продолжавшийся больше четырех часов, был закончен, и только около полудня эскадра двинулась с внешнего рейда в море. На правом траверзе ее, равняясь по головному броненосцу, шел отряд из семи миноносцев и двух минных крейсеров.

Видимость все время была отличная, море оставалось совершенно спокойным. Японцы маячили на горизонте, не решаясь подойти к эскадре.

Лейтенант Акинфиев находился рядом с Эссеном на переднем мостике броненосца «Севастополь» и в бинокль наблюдал за происходящим в море.

Около шести часов вечера, уже перед закатом солнца, на горизонте появился японский флот, шедший на пересечение русской эскадре. На всех судах пробили боевую тревогу, подняли стеньговые флаги и, приготовившись к бою, пошли на сближение с неприятелем.

Тихоходный «Севастополь» едва поспевал за идущим впереди «Пересветом». Эссен нервничал, ругался и требовал от механиков увеличения числа оборотов.

– Не броненосец, а старая калоша, – ворчал он. – Андрей Михайлович, я попрошу вас следить за сигналами адмирала, – обернулся он к Акинфиеву.

– Есть следить за сигналами адмирала, – вытянулся лейтенант. – Разрешите отправиться на фок-марс, так как отсюда за дымом сигналы плохо видны.

Эссен разрешил, и Акинфиев с одним из сигнальщиков поспешил туда забраться. Здесь уже находился артиллерийский офицер лейтенант Диков с дальномером.

Андрюша огляделся. Солнце, близкое к закату, четко освещало безграничную водную равнину чуть взволнованного моря. На светлом фоне неба вырисовывались силуэты идущих в кильватер судов. Дым из многочисленных труб стлался по поверхности моря, вправо от эскадры, закрывая весь горизонт. Слева, на расстоянии около семидесяти кабельтовых, на параллельном курсе шла японская эскадра из восемнадцати вымпелов. Впереди виднелись крейсера «Якумо», «Асама», «Касаги», «Читосе», «Такасико» и «Ниитака», за ними двигались главные силы: броненосцы «Микаса» под флагом адмирала Того, «Асахи», «Фуджи», «Шикишима» и броненосные крейсера «Ниссин» и «Кассуга»; шествие замыкали шесть легких крейсеров. Вдали на горизонте маячили десятка два миноносцев. В это же время справа показались идущие контркурсом четыре старых броненосных крейсера с броненосцем береговой обороны «Чин-Иен» во главе и еще около десятка миноносцев. Было очевидно, что Того успел собрать к Артуру все свои силы.

– Вот так неожиданный выход в море, – возмущался Андрюша. – Три дня собирались да полдня выходили из гавани – за это время японцы из-под Владивостока могли подтянуть сюда все свои силы.

– Да, почти шестьдесят вымпелов против двадцати наших, – отозвался Диков. – Правда, у нас шесть броненосцев против их четырех, но этим и исчерпывается все наше преимущество.

– Какая у тебя дистанция? – крикнул Диков в мегафон дальномерщику в боевой рубке.

– Шестьдесят два кабельтовых.

– А у нас? – спросил он у своего дальномерщика.

– Пятьдесят девять кабельтовых.

– Что за черт! Какой же из них врет? – недоумевал артиллерийский офицер.

– Это нужно было выяснить в Артуре до выхода в море, а не сейчас! – возмутился Акинфиев. – Идем в бой и даже не знаем, какой из дальномеров испорчен, а какой нет!

– Прошу без замечаний, господин Акинфиев, – окрысился Диков.

– Ваше благородие, – доложил в это время сигнальщик. – «Цесаревич» ложится на обратный курс.

Акинфиев взглянул на головной корабль. «Цесаревич» повернул на шестнадцать румбов и лег на обратный курс. За ним последовали «Ретвизан», «Победа» и все остальные. Проходя мимо «Севастополя», «Цесаревич» поднял сигнал: «Идти за мной в Артур».

Акинфиев плюнул с досады и поспешил с докладом к Эссену. Командир ответил на сообщение бранью по адресу Витгефта.

– Завтра же отправлюсь к Стесселю и попрошу мне дать хотя бы роту в стрелковом полку, – сердито кричал он. – Быть сейчас моряком просто позорно! Отступать без единого выстрела, без малейшей попытки завязать бой! Нет, эго свыше моих сил.

Как ни возмущался Эссен, все же ему пришлось подчиниться и вместе с эскадрой возвращаться назад в Артур.

Быстро темнело. Большие неприятельские суда, без выстрела заставив вернуться русскую эскадру в Артур, стали отставать и скоро скрылись в ночной темноте. Вместо них со всех сторон появились японские миноносцы, явно готовящиеся к атаке.

С «Цесаревича» был поднят сигнал: «Крейсерам держаться на правом траверзе, миноносцам – на левом». Прибавив ход, «Аскольд», «Баян», «Паллада» и «Диана» вышли вправо от броненосцев, а «Новик» влево от них и приготовились прикрыть главные силы от минных атак с флангов.

С «Цесаревича» опять засигналили уже по-ночному – фонарями.

– Приготовиться к отбитию минной атаки, – доложил Эссену сигнальщик.

– Бить дробь-тревогу! – приказал командир.

Матросы бросились к своим местам по боевому расписанию. Акинфиев направился в кормовую башню, где он должен был находиться во время боя. Там два комендора с матросами при свете слабых электрических лампочек возились у орудий, то и дело вглядываясь в ночную тьму. Оба орудия были заряжены, в беседках лежали приготовленные к следующему выстрелу снаряды.

– Ночью, братцы, японец нам покою не даст, – обратился к матросам Акинфиев. – Придется вам находиться при орудиях, поэтому запаситесь провиантом.

– Так точно, ваше благородие. Матросский дух через еду поднимается, – ответил лейтенанту артиллерийский квартирмейстер. – Башкин и Гриценко, живо летите в камбуз, к баталеру за харчами!

Где-то впереди показался луч прожектора, и тотчас по морю пронесся гул орудийного выстрела, за ним другой, третий, и загрохотала сразу вся эскадра.

Акинфиев вышел из башни. По морю бегали многочисленные лучи прожекторов. Впереди, на левом крамболе, смутно темнел Ляотешань. С берега, навстречу эскадре, тянулись тонкие светлые ленточки крепостных прожекторов. Крейсера опять вступили в, кильватер главным силам, и только «Баян», развивая ход до предельного, обгонял эскадру, чтобы идти форзейлем, миноносцы и «Новик» составляли арьергард.

– Любуетесь боевой картиной? – подошел к Акинфиеву один из офицеров. – Не правда ли, красиво?

– Не столько любуюсь, сколько негодую, – сердито ответил Андрюша.

– Еще неизвестно, что дальше будет. Быть может, переночуем у Артура, а наутро поплывем прямо во Владивосток.

– Зачем же тогда делали сегодняшнюю прогулку?

– Чтобы поразмять и командиров и команды, а то ведь мы совсем замшели в артурской луже. Кроме того, японские миноносцы за сегодняшний день сожгут уголь, израсходуют воду и расстреляют свои мины, и им будет необходимо зайти в свои порты для пополнения. Следовательно, выдержав дневной бой с японцами, которые особенного преимущества в броненосных кораблях перед нами не имеют, мы за ночь проскочим Корейский пролив, а в Японском море нас встретят владивостокские крейсера.

– Угля у нас хватит на переход во Владивосток?

– Если понадобится, завтра с утра догрузим.

– Все это, конечно, вполне возможно, очень разумно и выполнимо, но при одном условии: чтобы эскадрой командовал не Витгефт.

– Миноносцы на левом траверзе! – крикнул один из комендоров в башне, и тотчас же оба орудия дали залп.

– Кто разрешил стрелять? Какой прицел? – кинулся Акинфиев к комендорам и, не дожидаясь ответа, побежал на командирский мостик. С броненосца раздалось еще несколько беспорядочных выстрелов.

– Прекратить огонь! Не сметь стрелять без команды! – ревел в мегафон Эссен.

Офицеры набросились на матросов и в первую голову на унтеров.

– За чем, сука, смотришь? – орал Диков в соседней башне на артиллерийского кондуктора. – Нашивки сорву!

Унтеры и кондукторы, в свою очередь, полушепотом злобно ругали матросов и угрожали им пиками и зуботычинами. Нарушенный было порядок постепенно восстановился.

Между тем эскадра, отбиваясь от наседавших на нее миноносцев, подошла уже к самому Артуру и стала вдоль берега в две линии, головой за Электрическим Утесом, а хвостом у Белого Волка. Крейсера расположились мористее броненосцев.

Мощные крепостные прожектора, расположенные на Крестовой горе и у Белого Волка, освещая эскадру с флангов, своими лучами образовали столь сильную световую преграду, что сквозь нее не мог проскочить незамеченным ни один японский миноносец. Каждый раз, когда они целыми отрядами бросались в атаку на русскую эскадру, их тотчас замечали и они попадали под сосредоточенный огонь береговых батарей и кораблей эскадры, Опасаясь потерь, японские миноносцы выпускали торпеды с большой дистанции и поспешно удалялись в море. В результате ни одна выпущенная торпеда не достигла цели, а несколько японских миноносцев выбыло из строя.

Так совместными усилиями берега и флота все вражеские атаки были полностью отбиты.

Белый всю ночь находился на сигнальной станции у моряков и отсюда руководил огнем береговых батарей. На этот раз даже Стессель, наблюдавший за боем с Золотой горы, не мог не признать пользы взаимодействия берега и флота.

Около самого места стоянки «Севастополь» чуть не Протаранил впереди идущий «Пересвет» и, избегая столкновения, выкатился из строя влево. Под ним произошел взрыв мины. Броненосец сильно вздрогнул и повалился на левый борт. Огромный столб воды обрушился на палубу.

Андрюша Акинфиев в момент взрыва был в башне, которая тотчас же наполнилась тяжелым черным дымом и острым запахом. Из патронного элеватора тоже выбросило, огонь и дым. Лейтенант потерял сознание. Увидя падающего офицера, матросы бросились было к нему на помощь, но броненосец продолжал угрожающе крениться на левый борт, и они поспешно выскочили из башни.

В это время на палубе под командой Эссена энергично развертывались работы по спасению корабля. Повреждения оказались незначительными. Спустив на воду гребные суда, матросы быстро подвели пластырь, и «Севастополь» полным ходом двинулся к берегу в бухту Белого Волна на мелководье.

Старший офицер доложил, что пробоина ниже броневого пояса, между двадцать третьим и тридцатым шпангоутами, и что, «роме того, пришлось затопить вследствие Начавшегося от взрыва пожара патронный погреб и первую угольную яму, а заодно и прилегающие коридоры.

– Водонепроницаемые переборки выдерживают напор воды? – справился Эссен.

– Их сильно выпучило, но пока что они держат.

– Все же немедленно пошлите их укрепить.

– Лейтенант Акинфиев при взрыве отравлен газами, – доложил подошедший матрос, – их унесли в каюту.

– А – Сейчас же послать туда врача, – забеспокоился Эссен. – Как это его угораздило? Никто, кроме него, кажется, не пострадал?

– Еще два матроса блюют за борт, тоже газу наглотались, но те, должно, скоро очухаются, – добавил матрос. – Лейтенант Акинфиев еще слабый после ранения на «Страшном», они поэтому и сомлели.

Затем Эссен приказал затопить для выравнивания крена три коридора с правого борта и наблюдать за состоянием переборки у порохового погреба.

Через минуту загрохотала цепь отданного якоря, и броненосец, слегка вздрогнув, остановился.

Пока «Севастополь» справлялся с починкой своей пробоины, остальная эскадра была занята отбитием минных атак японцев.

Когда в четвертом часу утра на востоке начало светать, японцы поспешили уйти в море. Лучи прожекторов постепенно поблекли и растаяли в наступающей заре. На всех кораблях усиленно засемафорили, донося флагману о своих потерях и повреждениях. Вскоре к подорванному «Севастополю» подошло несколько портовых пароходов с мощными спасательными средствами. Прибыл и главный инженер порта Кутейников с бригадой рабочих. Водолазы немедленно осмотрели пробоину, которая оказалась площадью около четырех квадратных саженей.

– Счастливо вы отделались, Николай Оттович, – обратился Кутейников к Эссену. – Во тьме кромешной подвести пластырь под такую пробоину дело далеко не легкое. Кроме того, вы приняли на левый борт около тысячи тонн воды и легко бы могли совершить сальто-мортале килем вверх.

– Мы его избежали, затопив отсеки противоположного борта. Когда можно рассчитывать на окончательный ремонт корабля? – спросил Эссен у инженера.

– Минимум месяц, если не больше, так как вы в док не влезете, работы придется вести при помощи кессона, что требует больше времени.

– Для Витгефта и его компании это будет подходящим предлогом, чтобы еще месяц сидеть сложа руки в Артуре, – мрачно проговорил Эссен.

Около семи часов утра «Севастополь» на буксире был введен в гавань, где и ошвартовался у набережной.

Акинфиев едва добрался до квартиры Ривы и сразу слег. Врачи определили у него воспаление легких и признали положение тяжелым.

Утром десятого июня Звонарев с удивлением увидел, что эскадра почти вся вышла на внешний рейд, в гавани осталось всего два-три корабля, и те подтягивались к проходу. Сев на лошадь, он широкой рысью направился к укреплению, носившему название Большого Орлиного Гнезда. Расположено было оно на второй линии сухопутной обороны, между вторым и третьим фортами, и считалось одним из основных узлов обороны. Вздыбленная в небо, отдельно стоящая скалистая гора была увенчана сильным редутом и батареей дальнобойных шестидюймовых пушек Канэ. Естественная крепость этой позиции была так велика, что оборонительные сооружения здесь сводились лишь к постройке в скале казематов для гарнизона и пороховых погребов и насыпке стрелковых валов.

Со скалы открывался широкий вид как в сторону суши, так и на море, поэтому Орлиное Гнездо имело исключительно важное значение как передовой артиллерийский наблюдательный пункт. Учитывая это, Кондратенко уделял ему весьма большое внимание и часто бывал там. Сегодня Звонарев также должен был встретиться здесь с генералом. Подъехав к укреплению, прапорщик спешился и стал карабкаться по узенькой крутой тропинке вверх.

На Орлином Гнезде он застал много народу: кроме обычных рабочих, солдат и китайцев, занятых на работах по укреплению, сюда собралось много офицеров, служащих различных учреждений города, нортовых рабочих, внимательно наблюдавших за действиями эскадры и старавшихся угадать ее дальнейшие намерения.

– Сегодня наши морячки настоящие именинники, – проговорил Кондратенко, здороваясь с Звонаревым. – Весь Артур высыпал, чтобы поглядеть на эскадру. Сам Стессель поскакал на Золотую гору с Белым и Никитиным.

– Я, откровенно говоря, не верил, что моряки выйдут из Артура, – признался Звонарев.

– И теперь приятно разочарованы? Дай бог им встретить не всю эскадру Того, а только ее часть. Со всей вашим, конечно, не справиться, частями же, быть может, как-нибудь и одолеют.

К ним подошли несколько человек инженеров и офицеров, и начался общий разговор.

– Наши адмиралы слишком трусливы, чтобы осмелиться принять бой; поверьте, как только они увидят эскадру Того, то обменяются с ним парой выстрелов и побегут до дому. Готов пари держать! – горячился Рашевский.

– Вы, Сергей Александрович, несправедливы, – возражал Кондратенко. – Громадное превосходство японцев на море заставляет Витгефта быть осторожным и не рисковать зря, поэтому-то он и не выходит в море.

Был уже полдень, когда эскадра наконец тронулась с внешнего рейда, провожаемая тысячами самых разнообразных напутствий. Кондратенко с Звонаревым поехали на Золотую гору для свидания со Стесселем.

– Выпроводили наконец-то самотопов в море, – радостно обратился Стессель к Кондратенко. – С самого утра жду здесь, когда они наконец уйдут.

Как только эскадра скрылась за горизонтом, Стессель двинулся домой» захватив с собой и Кондратенко.

Усталый Звонарев пошел к себе отдохнуть и лег спать.

Проснувшись поздно вечером, он подошел к открытому окну.

На него пахнуло ночной прохладой и запахом гниющих морских водорослей. Весь Артур был погружен в вечернюю мглу, улицы слабо освещались молодым месяцем. Из порта доносился стук молотов и тяжелое дыхание паровых машин.

– Сергей Владимирович, ау! – окликнула Звонарева с улицы Варя. – Я уже с полчаса ожидаю, когда вы наконец проснетесь. Заходила два раза, и ваш денщик все время докладывает: «спять». Что вы ночью-то будете делать?

– Гулять, – ответил Звонарев.

– Я хочу вам показать заграничный журнал, где изображен Утес и Борейко. Закройте окно и зажгите лампу, – распоряжалась девушка.

Звонарев повиновался.

Девушка вошла, держа в руках стоику иностранных газет и иллюстрированных журналов. Тут были «Норд Чайна дейли ньюс», «Шанхай пресс», «Джапан тайме» и, кроме того, несколько американских журналов.

Варя раскрыла один из них и показала снимок Электрического Утеса. Рядом в овале был помещен портрет смеющегося Борейко.

– «Электрейшен рок энд хер коммодор кептэн Борейко», – прочитала Варя. – Видите, как вашего Медведя возвеличили: сразу и в капитаны произвели, и сделали командиром Электрического Утеса. А здесь помещены и вы. – И Варя показала группу инженеров во главе с Кондратенко, среди которых Звонарев увидел и себя.

– Так это всего неделю назад нас снимал германский военно-морской атташе капитан Гопман. – удивился прапорщик.

– Есть снимки и поновее, – лукаво улыбнулась Варя.

Перелистывая журналы, они наткнулись на фотографию Стесселя, снятого во время раздачи наград на Электрическом Утесе.

– Кто же это снимал? – недоумевал Звонарев. – Я не видел ни одного фотографа.

– Да этот противный Гантимуров. Он разъезжает по Артуру да все и всех фотографирует. И потом свои снимки за приличную цену продает иностранным журналам, – мрачно проговорил подошедший к ним Гобято. – Мало того, что у нас тут кишмя кишит японскими шпионами, им, оказывается, еще помогают личные адъютанты Стесселя.

– Если только сам Стессель не состоит на содержании у них, – добавил Звонарев.

Внезапно покой тихого артурского вечера был нарушен глухими раскатами отдаленного грома.

– Надвигается гроза, – заметила Варя. – Днем было слишком душно.

Гобято подошел к барометру и постучал по стеклу.

– Едва ли это гроза, вернее, с моря доносится гром орудийной стрельбы, – оказал он.

– В такой темноте ничего не увидишь и, во всяком случае, перепутаешь свои корабли с чужими. Нет, это, конечно, отдаленная гроза, – настаивала Варя.

– Выйдем во двор, там должны быть видны зарницы, – предложил Звонарев.

Все трое спустились на улицу и пошли к набережной в порту. В юго-восточной части неба беспрерывно сверкали не то зарницы, не то отблески выстрелов.

– Видите, я права, – указала на них Варя.

Но гулко раздавшиеся один за другим четыре выстрела тут же рассеяли всякое сомнение.

– Эскадра с боем возвращается в Артур, – догадался Гобято. – Надо сообщить сейчас же об этом Василию Федоровичу. – И они поспешили к квартире Белых. Но генерала они застали уже садившимся верхом на лошадь.

– Папа, я с тобой, – попросилась Варя.

– Только живо, – ответил Белый. – Присоединяйтесь ко мне, господа, я еду на Золотую гору, – заторопился генерал и, не дожидаясь, рысью тронул свою лошадь.

– Пойдем-ка по прохладе, Сергей Владимирович, пешком, – предложил Гобято.

Они по крутой тропинке стали напрямик подниматься на Золотую гору. Эскадры еще не было видно, но свет ее прожекторов уже ясно проступал на горизонте. По мере ее приближения канонада усиливалась. Было очевидно, что эскадра идет под защиту береговых батарей, отбиваясь от японских миноносцев.

Белый хриповатым баском громко отдавал нужные распоряжения:

– Стрелять только Белому Волку. Стрелковой батарее и Утесу на предельных прицелах, чтобы не попасть в своих!

Солдаты-телефонисты и матросы-сигнальщики торопливо начали передавать это распоряжение на батареи.

Вскоре открыла огонь батарея Электрического Утеса, за нею загрохотала Стрелковая батарея и глуше отдаленная Двадцать вторая. Весь берег ожил, гремя то сразу целыми залпами, то одиночными гулкими выстрелами. Эскадра тем временем стала на якорь под берегом.

Никогда еще с самого начала войны Артур не слыхал такой сильной канонады. Выстрелы судов и батарей сливались в один сплошной гул. Стоявшие на рейде корабли казались большими факелами. Сухопутные батареи огненными полосами проступали на темном фоне берега.

Вскоре на Золотую гору подъехал Стессель. Едва успев слезть с лошади, он во всеуслышание разразился площадной бранью по адресу Витгефта и моряков.

– Если они с рассветом не уберутся обратно в море, прикажу береговым батареям перетопить всю эту сволочь! – кричал генерал.

– Мы не знаем еще, в каком состоянии эскадра, какие потери на судах. Быть может, она настолько сильно пострадала в бою, что ей необходимо было вернуться, – пытался урезонить его Белый.

– Запросите адмирала о потерях и доложите мне, – распорядился Стессель.

Вскоре ему доложили, – что на эскадре потерь нет и только «Севастополь» случайно подорвался на мине. Это сообщение вызвало у генерала новый припадок бешеной ругани по адресу флота.

– Трусы, подлые изменники! С рассветом я пошлю Витгефту ультиматум: или немедленно уходить в море, или я обстреляю их с берега. Пусть все батареи будут готовы к этому! – приказал генерал.

Все же к утру эскадра втянулась на внутренний рейд, и корабли снова мирно задымили в артурском рейде гавани.

Возвращаясь домой вместе с Никитиным, Стессель проезжал мимо Пресного озера. Русские и китайские ребята, громко смеясь, бросали с берега камни в воду. На воде плавали какие-то разноцветные пятна, в которые мальчишки старались попасть. Никитин удивленно всматривался и никак не мог понять, что собою представляют эти движущиеся желтые, красные, голубые предметы. Наконец он подозвал к себе одного из мальчиков.

– Что вы здесь делаете? – строго спросил у него генерал.

– Лягушек надуваем.

– То есть как это надуваете? – недоумевал Никитин.

– Ловим лягушку, вставляем ей в задний проход соломинку и через нее надуваем. Затея бросаем ее в воду, она хочет нырнуть, воздух ее не пускает. Мы в них бросаем камнями, а чтобы заметнее было, красим в разные цвета, – деловито пояснил мальчик.

Генерал громко расхохотался.

– Вот если бы ты, Анатолий Михайлович, мог так же надуть наших самотопов и затем выгнать бы их в море. Авось тогда бы Витгефт осмелился вступить в бой с японцами!

И оба генерала отъехали, громко смеясь.

Вечером одиннадцатого июня к Стесселю приехали с передовых позиций Фок и начальник штаба района полковник Рейс. Друзья сидели в кабинете генерала, тут же находилась и Вера Алексеевна с неизменным рукоделием.

Стессель показал телеграмму Куропаткина об отзыве из Артура и сообщил о принятых по этому поводу мерах. Выслушав его, Фок молча походил по комнате и затем своим неприятным скрипучим голосом проговорил:

– Одной телеграммой дело, конечно, не ограничится. Тидемап будет тебя бомбардировать ими, пока не добьется извещения, что ты их получил. Конечно, с ответом торопиться не следует; чем больше пройдет времени, тем труднее тебе будет уехать отсюда: японцы подойдут к суше, а море забросают минами. Надо все же составить ответ и, в случае повторения телеграммы, сразу же послать его. Ответ я заготовлю сегодня вместе с Виктором Александровичем.

– Надо как следует продумать каждую фразу, каждое слово, – заметила Вера Алексеевна.

– Мы, конечно, его внимательно обсудим на нашем, так сказать, полусемейном совете, – с улыбкой ответил Фок. – С кем-кем, а с вами, многоуважаемая Вера Алексеевна, посоветоваться всегда полезно.

Фок и Рейс стали прощаться.

Едва они успели выйти, как перед домом Стесселя остановилась коляска и из нее вышел Эссен. Он был в парадной форме, при орденах, в белых перчатках, с палашом, в треуголке.

– Весьма рад видеть вас, Николай Оттовнч, – приветливо встретил его генерал, высоко ценивший общеизвестную храбрость Эссена.

– В свою очередь, спешу засвидетельствовать вашему превосходительству глубочайшее уважение, – расшаркался моряк. – Прибыл я по личному и к тому же не совсем обычному делу.

– Всегда готов оказать вам, Николай Оттович, возможное содействие, – продолжал трясти руку Эссена генерал. – Прошу садиться.

Собеседники уселись друг против друга в мягкие кресла.

– Как известно, конечно, вашему превосходительству, эскадра после короткой прогулки в море вернулась в Артур. У адмирала Витгефта не хватило мужества и решимости, чтобы вступить в бой с японцами, – начал рассказывать Эссен. – Все это привело меня к решению покинуть флот и перейти в армию, которая по-настоящему ведет войну с врагом, а не бегает от него, как наша эскадра. Я приехал просить ваше превосходительство принять меня на службу в один из стрелковых полков хотя бы ротным командиром.

Стессель порывисто встал и горячо пожал руку Эссену.

– Вы благороднейший человек, Николай Оттович. Я вполне разделяю ваше возмущение действиями адмирала Витгефта и потрясен и взволнован честностью и благородством вашего порыва. Если бы все морские начальники держались таких же взглядов, то наш флот давно главенствовал бы на море. Я буду счастлив видеть вас в числе своих подчиненных. Как только вы освободитесь от обязанностей командира броненосца, вам будет предоставлена должность сперва помощника командира полка, чтобы, вы могли приобрести известный опыт командования, а затем вы получите первый освободившийся полк.

– Я не смею рассчитывать на столь быстрое повышение по службе, ваше превосходительство; ведь я моряк.

– Храбрость и находчивость, которыми вы заслужили себе общее уважение, являются лучшим залогом успешности вашей деятельности как командира любой войсковой части.

– Я до глубины души тронут таким отношением ко мне, ваше превосходительство, – прочувствованным тоном ответил капитан и стал прощаться, но тут появилась Вера Алексеевна.

– Я все слышала, Николай Оттович, – проговорила она, здороваясь с Эссеном, – и также восхищаюсь вашим благородным поведением. Прошу в столовую на чашку чая.

Когда через час Фок и Рейс пришли к Стесселю, они застали моряка, который с горечью все еще рассказывал о всех перипетиях минувших суток

После отъезда Эссена все перешли в кабинет. Фок достал из бокового кармана сложенную вчетверо бумагу.

– Мы набросали текст ответной телеграммы Куропаткину. «Ваше высокопревосходительство Алексей Николаевич…»

– Надо вставить «высокочтимый», – перебила Вера Алексеевна.

– Можно, – ответил Фок и карандашом вставил в текст нужное слово.

– «Ваше высокопревосходительство высокочтимый Алексей Николаевич, предписание номер – там видно будет какой – я получил вчера. Предписание это меня крайне поразило, и я решаюсь высказать вам все то, что сопряжено, по моему глубокому убеждению, с немедленным его осуществлением. Меня хорошо знают, все войска…»

– Тут надо добавить: «любят меня и верят мне», – опять вставила Вера Алексеевна.

– Справедливое замечание, – согласился Рейс.

– «… меня хорошо знают все войска, любят меня и верят мне, – продолжал Фок, – мой отъезд породит общее уныние…»

– Это как сказать: Смирнов, Витгефт и компания очень даже будут обрадованы, – бросил с места Стессель.

– Зато все честные люди будут огорчены, – возразила Вера Алексеевна.

– «… породит уныние, что теперь самое опасное, и упадок духа. Я неоднократно просил наместника разрешить мне выехать к корпусу, просил и в день его последнего отъезда…»

– Он уехал так быстро, что я даже не успел с ним повидаться, – проговорил Стессель.

– Это роли не играет, – ответил Фок, продолжая чтение: – «… но он категорически мне в этом отказал. Тогда, при обстоятельствах относительно спокойных, мне можно было выехать, теперь же, в такой острый период блокады, нельзя…»

– Хорошо, – одобрила генеральша.

– «Генералы Фок, Кондратенко, Белый, Никитин, Надеин дружно и от души работают со мной…»

– По-моему, Надеина можно вычеркнуть, – заметила Вера Алексеевна, – а надо включить Виктора Александровича, – кивнула она на Рейса.

– Я поместил только генералов, – пояснил Фок, – а то надо будет перечислять всех командиров полков.

– Тогда опять добавьте: «и верят мне», – настаивала генеральша.

– «… Генералы Фок, Кондратенко, Белый, Никитин дружно и от души работают со мной и верят мне». – Фок взглянул на Веру Алексеевну, которая одобрительно кивнула ему головой.

– «… Положение мое здесь, разумеется, гораздо труднее командования в поле. Повторяю, я просил разрешения уехать, когда это было возможно без ущерба для дела. Теперь же докладываю: будет большой ущерб делу, если я уеду отсюда. Если же мой отъезд из Артура все-таки будет признан необходимым, то сочту своим долгом принять все меры к выполнению вашего распоряжения, хотя в настоящее время сообщение Артура с внешним миром с каждым днем становится все затруднительнее вследствие усиления надзора со стороны японцев за всеми выходящими от нас судами. Да хранит вас господь на славу царю и родине», – кончил Фок.

– Конец надо переделать, – не согласилась Вера Алексеевна: – «Да хранит вас господь на славу обожаемого монарха и горячо любимой родины».

Фок тут же внес предложенные изменения.

– Теперь я, с вашего разрешения, ваше превосходительство, все это зашифрую, чтобы в любой момент, когда понадобится, телеграмму можно было отправить в Чифу, – проговорил Рейс.

– Хорошо, я надеюсь, господа, на вашу скромность, – обратился Стессель к гостям.

– Само собой разумеется, – поспешили заверить генерала Фок и Рейс.

От Стесселя Эссен отправился на «Цесаревич» к Витгефту. Адмирал принял его, как всегда, с добродушной любезностью.

– Не везет вам, Николай Оттович, – посочувствовал он. – Из всей эскадры вчера пострадал только один ваш «Севастополь».

– Зато вам, ваше превосходительство, очень везет, – в тон адмиралу ответил Эссен. – Ночью без тралов стали на внешнем рейде, и только один мой «Севастополь» пострадал, а могло быть много хуже.

– Царица небесная и Николай-угодник сохранили остальные корабли, – прочувствованно проговорил Витгефт и взглянул на висевший в каюте образ Николая-чудотворца – покровителя моряков.

– Угодники – угодниками, но надо и самому обдумывать свои решения. Я вот и сейчас в толк не возьму, почему вы бежали в Артур от японской эскадры? – зло сказал Эссен.

– Нельзя было рисковать вступать в бой при почти тройном превосходстве сил противника, – пояснил адмирал.

– Я хотел вас, ваше превосходительство, спросить: долго вы еще намереваетесь сидеть в Артуре?

– Во всяком случае; до починки «Севастополя» я в море не выйду.

– Боюсь, что и после починки его тоже не выйдете.

– Будь моя воля – я вообще бы в море не выходил. В Артуре флот будет целее.

– Я прибыл к вам, чтобы заявить, что я совершенно не одобряю вашего образа действий и считаю вчерашнее поведение эскадры позорным, – одним духом выпалил Эссен.

– Это дерзость с вашей стороны! – вскипел адмирал.

– А отступление в Артур без единого выстрела с вашей стороны, по-моему, является предательством!

– Я принужден буду списать вас с эскадры, капитан Эссен, – покраснел Витгефт.

– Вот мой рапорт об этом, – протянул Эссен бумагу адмиралу.

Тот взял его дрожащими от волнения руками и начал читать.

– «Не считаю возможным дальше служить на флоте… прошу списать… намерен перейти в армию…» Вы не вполне здоровы, Николай Оттович! Вы и армия! Лучший командир в эскадре и вдруг командует пехотной ротой! Да вас и Стессель не возьмет к себе, вы ведь знаете, как он ненавидит моряков, – растерянно бормотал Витгефт.

– Я был у него, генерал принял меня с распростертыми объятиями и пообещал назначить сперва помощником командира полка, а затем дать полк.

– Вы были у Стесселя? – выпучил от удивления глаза Витгефт. – Просили у него перевода в армию?

– Так точно, ваше превосходительство! Армия хоть не убегает от одного вида японцев и решается вступать с ними в бой, – четко проговорил Эссен.

Адмирал сразу обмяк.

– Что вы наделали, Николай Оттович! – плаксивым тоном проговорил Витгефт. – Бог вам судья, но я не заслужил на старости лет такого позора, который вы обрушили на мою голову. Вы, лучший командир в эскадре, вы, моряк до мозга костей, уходите в армию; ведь за вами потянутся если не старые командиры, то, во всяком случае, вся молодежь, начнется повальное бегство с кораблей, на радость Стесселю и Того, – совсем растерялся адмирал. – Николай Оттович, голубчик, уважьте меня, старика, возьмите свой рапорт обратно и сообщите Стесселю, что вы раздумали, – взмолился Витгефт.

– Ваше превосходительство мне гарантирует, что эскадра при первой возможности выйдет в море? – поставил вопрос ребром Эссен.

– Ну, как я вам могу это обещать! Японцы нас перетопят, а сами при этом останутся целы, – истерически крикнул Витгефт. – Прикажут – пойду, но пойду не побеждать, а умирать. Возьмите обратно ваше прошение, Николай Оттович, а я постараюсь, как только «Севастополь» будет исправлен, при первой же возможности направить вас в море.

Эссен нехотя взял свой рапорт обратно.

– И Стесселю сообщите, что пока что раздумали переходить в армию и надеетесь еще повоевать с японцами в море, – упрашивал на прощанье адмирал.

Вскоре после ухода Эссена к Витгефту, продолжавшему тяжело вздыхать и молчаливо ерошить свои стриженные ежиком полуседые волосы, пришел его начальник штаба Матусевич. Недавно произведенный в адмиралы, эпикуреец и жуир, он всегда находился в прекрасном расположении духа.

Матусевич сразу заметил расстроенный вид адмирала.

– О чем задумались, Вильгельм Карлович, чем опечалились?

– Совсем сейчас меня вывел из равновесия Эссен. Подал рапорт о списании в экипаж! Хочет из флота переходить в армию! Насилу уговорил подождать, пока его «Севастополь» починят.

– Только-то! Стоило из-за таких пустяков огорчаться. Не беспокойтесь, покипятится и остынет.

– Он сегодня к Стесселю ходил просить о переводе в армию.

– Ну, а тот что?

– Принял его с распростертыми объятиями…

– …и стал еще сильнее ругать моряков вообще и вас в частности!

– Без этого, конечно, не обошлось. Опять кляузничать на нас начнет Куропаткину и наместнику.

– Не обращайте внимания на это, Вильгельм Карлович, брань на вороту не виснет. Помните, как в романсе: «Пускай бранят, пускай смеются, мне все равно, мне все-е-е-е ра-а-авно-о-о», – мягким баритоном пропел Матусевич. – Если бы вы слышали, как вчера этот романс пела княгиня Ливен. Чудно!

– Да вы, Николай Алексеевич, кажется, не на шутку ею увлечены? – уже начал улыбаться Витгефт.

– «Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны», – продекламировал Матусевич, лихо закручивая усы.

– Смотрю я на вас, Николай Алексеевич, и завидую вам: сколько в вас бодрости и жизнерадостности, никогда-то вы не унываете.

– И вам, дорогой Вильгельм Карлович, не советую.

– Чем вы меня сегодня огорчите? – ткнул Витгефт пальцем в папку с бумагами, которую принес с собой Матусевич.

– Я раз навсегда положил за правило – никакими бумажками не огорчаться и вас не огорчать: не стоят они этого. Сегодня только одна интересная бумажонка от наместника. Вот она! – Матусевич вытащил из папки коротенькую телеграмму и подал ее Витгефту.

– «Ввиду поступающих к нам сведений о недопустимом для военачальника упадке духа у генерала Стесселя, прошу сообщить ваше откровенное мнение о пригодности его к занимаемой должности. Алексеев».

– Вот так фунт! Что же мы ответим на эту телеграмму? – задумчиво спросил Витгефт.

– Ответ, по-моему, ясен: Стессель большая сволочь, и чем скорее его уберут из Артура, тем лучше.

– Нельзя, нельзя, так будет грубо.

– Я не говорю, чтобы дословно писать так, но…

– Как бы только Стессель не пронюхал об этом, а то совсем нам житья от него не станет!

– Бог не выдаст, Стессель не съест!

– Я подумаю, как ответить, – отодвинул бумаги Витгефт.

В это время вошедший вестовой доложил, что обед подан. Оба адмирала поспешили прервать свой разговор и направились к столу.

– Вы попробуйте это токайское, Вильгельм Карлович. Так и согревает желудок. А какой букет, только понюхайте! Нектар, а не вино! Специально вчера у Чурина старший приказчик для меня отыскал в подвалах, – перевел разговор Матусевич и, понюхав вино, с чувством выпил свой бокал. Витгефт последовал его примеру, мелкими глотками попивая вино. На лице его разлилась блаженная улыбка.

– Да, вы правы, Николай Алексеевич! Редкостное вино! – И оба адмирала валили себе еще.

После обеда адмиралы разошлись по ОБОИМ каютам, в одиночку выпить по чашечке черного кофе с ликером и всхрапнуть потом с полчаса в мягком кресле.

Уже совсем стемнело, когда Витгефт проснулся. Он сладко потянулся, разминая затекшие члены, взглянул в потемневшее по-вечернему стекло иллюминатора и встал на ноги. Было около девяти часов вечера.

«Однако заспался я сегодня», – подумал адмирал и позвонил.

– Попроси ко мне адмирала Матусевича, – приказал Витгефт явившемуся на звонок матросу.

– Есть! – ответил матрос и поспешил выйти.

Матусевич явился с проектом ответа наместнику на запрос о Стесселе.

– Мы можем очень насолить Стесселю, дав ему соответствующую характеристику на запрос наместника! – злорадно хихикал Матусевич.

Витгефт несколько раз внимательно прочел текст и задумался.

– По совести говоря, Стессель плохой генерал и плохой человек! – наконец задумчиво проговорил адмирал. – Но боюсь только, что сейчас во мае сильно чувство личной обиды. Нет, отложу дело до завтра! Там будет виднее.

– Надо отвечать немедленно! Ночью «Лейтенант Бураков» уходит в Инкоу, – напомнил Матусевич.

– Очень резко, Николай Алексеевич, у вас написано! Надо мягче и объективнее, чтобы не подумали, что я свожу со Стесселем личные счеты! – заволновался Витгефт. – Лучше ответим так: «По совести считаю, что у Стесселя нет твердой уверенности, что с помощью наличных средств он сумеет отстоять Артур, быстро меняет свои убеждения и настроения под влиянием обстановки и окружающих лиц. Авторитет имеет лишь в силу старшинства. Всю надежду защиты Артура возлагает только на флот, для личного командования крепостью не пригоден. Витгефт».

 

Глава шестая

В теплое солнечное утро Кондратенко вместе с Рашевским и Звонаревым приехал на Залитерную батарею. Борейко встретил генерала раскатистой командой «смирно» и доложил о проводимой им работе. Осмотрев укладку рельсов в бетой, Кондратенко остался очень доволен.

– Весьма остроумно. Было бы желательно по такому сооружению произвести опытную стрельбу из шестидюймовых мортир: если свод выдержит, значит, все в порядке! Прошу об этом Василия Федоровича.

– Совершенно излишне, ваше превосходительство. Такое сооружение раза в полтора прочнее обычного бетона, – вмешался Рашевский.

– Рельсы вы откуда достали? – осведомился Кондратенко.

– Из тупиков станции. Там валяется много старых и ржавых, – ответил Борейко.

– Весьма удачная мысль пришла вам в голову, поручик, – обернулся к нему генерал.

– Не мне, ваше превосходительство, а моим солдатам.

Кондратенко серьезно посмотрел на Борейко.

– Весьма ценно ваше умение прислушиваться к советам и пожеланиям солдат, поручик, – с чувством пожал руку Борейко генерал. – К сожалению, далеко не все офицеры понимают важность внимательного отношения к мнениям нижних чинов. Покойный адмирал Макаров разделял эту точку зрения, что было весьма лестно для меня! Ваше имя и отчество?

– Борис Дмитриевич.

– Благодарю вас, Борис Дмитриевич! Не сомневаюсь, что под вашим руководством батарея будет действовать образцово! Теперь же позвольте откланяться.

Поднявшись на горку, на обратном скате которой была сооружена батарея, Кондратенко стал в бинокль рассматривать лежащие впереди укрепления: Китайскую стенку, батарею литера Б, Куропаткинокий люнет и дальше форт номер два. На всех этих укреплениях копошились люди, вдоль идущих к ним дорог медленно ползли повозки со строительными материалами; у батарей Малого Орлиного Гнезда виднелась длинная лента белых рубах матросов, влекущих за собой на громадном лафете снятые с судов морские орудия. Вдали темной грядой синели подходящие к Артуру отроги Зеленых гор, а сзади, между сопок Скалистого Кряжа, мелькала лазурная гладь артурской бухты.

– Чертовски трудный для укрепления рельефа! – сокрушался Кондратенко. – Изволь фланкировать все мертвые пространства, которые здесь имеются! Для этого надо по меньшей мере тысячу орудий, а у нас нет и пятисот! Придется на каждом участке иметь противоштурмовые взводы полевых пушек в запряжке, чтобы бросать их, куда понадобится. Заметьте себе это, Сергей Владимирович, – обернулся генерал к Звонареву. – При встрече с Белым надо будет обсудить этот вопрос.

Затем все пошли на батарею литера Б. В отличие от Залитерной она была долговременной профили и сплошь бетонная. Жуковский, увлеченный примером Борейко, снял земляное перекрытие с бетона, сколол часть его и, перекрыв слоем рельсов, сверху забетонировал, что очень укрепило оводы. Все орудия были перекрыты сверху прочными козырьками, что делало батарею мало заметной спереди.

Кроме Жуковского, на батарее оказался инженер – капитан Шевцов.

– Я, ваше превосходительство, все время ломаю себе голову над вопросами маскировки батарей и укреплений. Свеженасыпанные валы весьма сильно демаскируют укрепления, поэтому я в виде опята хочу их после трамбования полить жидкой охрой, она как раз подойдет под фон местности. Затем надо наши форты и батареи связать не воздушным телефонным проводом, а подземным. У моряков есть медный кабель для гальванических мин, думаю его использовать для этой цели.

– Изобретайте, изобретайте, Алексей Владимирович! – поощрил Кондратенко. – Если весь гарнизон крепости, от солдат до генерала, начнет думать, как ее лучше укрепить, то, несомненно, сделают ее неприступной: одна голова хороша, две лучше, а тысяча и совсем прекрасно!

Обойдя батарею, Кондратенко остался очень доволен всем виденным и благодарил капитана за работу. Благодарность генерала растрогала Жуковского, и он пригласил генерала почаще заглядывать к нему.

– У вас и так все идет хорошо, Николай Васильевич. Мне совсем незачем ездить сюда. У нас есть много прорех, где мое присутствие безусловно необходимо, – с улыбкой прощался генерал, садясь на лошадь.

– Удивительно милый человек, – успел шепнуть на ухо Звонареву Жуковский. – Даже как-то не верится, что он генерал!

Вскоре Кондратенко и его спутники заметили несущихся навстречу во весь карьер всадников. Впереди, низко нагнувшись к луке, скакал Белый. Он наотмашь рубил шашкой мелкий кустарник. За ним, порядочно отстав, неслась Варя, тоже воинственно размахивая казачьей шашкой Когда Белый подскакал к Кондратенко, его раскрасневшееся лицо было полно молодого оживления и задора.

– Приятно иногда немного размяться и тряхнуть стариной, – весело пояснил он, приглаживая свои растрепавшиеся длинные усы. – Что ты, Варвара, ни говори, как ни скачи, – обернулся он к подъехавшей дочери, – но все же ты – девка, и такого старого казака, как я, тебе не перегнать.

– Давай поменяемся лошадьми, так я, папа, тебя обскачу, как стоячего, – задорно предложила девушка, оправляя волосы. – Зачем только я девчонкой уродилась! – горестно вздохнула она, здороваясь.

– А что бы вы сделали, если бы были мужчиной? – спросил прапорщик.

– Прежде всего женилась бы на вас! – выпалила Варя.

Все громко расхохотались.

– Получили, Сергей Владимирович? Вперед наука – не задевайте, – заметил Кондратенко.

– Ох, я уж пять месяцев эту науку прохожу, и пока безуспешно.

– Кто же виноват в том, что вы так непонятливы?

– Видимо, таким уродился! Как сошел ваш экзамен?

– Сдала с отличием и получила аттестат фельдшерицы, с чем можете меня и поздравить!

– Теперь вы окончательно зазнаетесь и вообразите себя первым медицинским светилом в Артуре.

– Роман Исидорович, – обратилась девушка к генералу, – я выбрала в этом районе место для перевязочного пункта: у подножия Большой горы, в овраге. Можно его вам показать сейчас?

– Да вы, никак, всерьез решили взять на себя руководство медицинской частью крепости? – обернулся к ней генерал. – Ну, покажите, где ж вы наметили место?

– Вон там внизу! – ответила Варя и рысью тронулась вперед. За ней последовали все остальные. Проехав с полверсты, она остановилась.

– Тут! – показала она рукой на почти вертикальную, обрывающуюся вниз скалу.

– Место неплохое, хорошо укрытое в мертвом пространстве, имеет хорошие подступы, – осматривался вокруг Кондратенко. – Значит, все в порядке! Сергей Владимирович, составьте смету и проект, затем поезжайте к Костенко и все урегулируйте окончательно.

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – отозвался Звонарев.

Варя радостно захлопала в ладоши.

На следующий день Звонарев и Варя направились к председателю порт-артурского крепостного суда генералу Костенко, который жил на даче за Плоским мысом. Денщик не сразу решился доложить генералу о прибытии гостей.

– Их превосходительство больны и даже серчают, когда их беспокоят без дела, – сомневался солдат.

Нетерпеливая Варя не стала дожидаться приглашения, вслед за солдатом ворвалась в комнату и присела перед изумленным неожиданным вторжением генералом в низком реверансе.

– Здравствуйте, крестненький! Мама прислала меня справиться о вашем здоровье. Получите настойку, она очень помогает при простуде, – затараторила девушка, протягивая встревоженному Костенко банку с лекарством.

– Здравствуй, здравствуй, стрекоза! Совсем меня оглушила своей болтовней. Спасибо Марии Фоминичне за заботы обо мне, – оживился тронутый вниманием к нему генерал. – Кто это с тобой? Прошу подождать, пока я кончу разговор с мадемуазель Белой, – обернулся он к Звонареву.

– Это адъютант Кондратенко. Мы с ним приехали по одному и тому же делу, – пояснила Варя.

– Уж не в посаженые ли отцы приглашать собираетесь? И рад бы, да не могу – болен.

– Ой, что вы, крестненький, меня конфузите! Рано мне еще о женихах думать, – смутилась Варя.

– Не скромничай, стрекоза! Ты совсем уж заневестилась. Отец с матерью глазом моргнуть не успеют, как выскочишь за такого молодца, как этот, – продолжал Костенко.

– Вы состоите председателем военно-санитарной комиссии, которая ведает выбором мест и устройством перевязочных пунктов, – начала деловой разговор Варя.

– Этими делами ведает главный крепостной врач доктор Субботин, – отнекивался генерал.

– Председателем комиссии по приказу числитесь вы, ваше превосходительство, – почтительно доложил Звонарев.

– Но я болен, простужен и никуда не выхожу, – воскликнул Костенко.

– Да на дворе теплее и лучше, чем здесь, – распахнула окно Варя. – Поедемте к нам, а по дороге мы вам покажем выбранное нами место для перевязочного пункта.

Охая и кряхтя, генерал поднялся со своего места и кликнул денщика.

– Подай пальто и калоши, – распорядился он.

– На улице страшная жара и совершенно сухо, довольно будет и плаща от пыли, – убеждала Варя.

– Тебе, стрекоза, всегда жарко в присутствии молодых людей, а я все время мерзну, – вздохнул Костенко.

Варя решительно отстранила денщика с пальто, сняла с вешалки пыльник и накинула его на плечи генерала. Звонарев подал ему фуражку, и Костенко, трижды перекрестившись на образ, двинулся к выходу.

– Чудно, чудно, – жмурился генерал на солнце. – Хорошо, что ты меня вытащила на свет божий, а то я совсем мохом оброс.

– Мы тут набросали план постройки и составили смету. Нужна ваша утверждающая подпись, – подсунула Варя генералу чертеж и смету.

– Это я рассмотрю дома.

– Нам надо поскорее, а без вашего разрешения нельзя приступать к работе.

– Кондратенко видел ваш проект?

– Видел и одобрил.

– Пусть хоть распишется в уголке. С меня этого будет достаточно.

– Вы не верите, что Кондратенко одобрил проект? – насела Варя на генерала.

– Все это на словах. Мы, судейские, знаем им цену, – решительно возражал Костенко.

Когда приехали на место, генерал уже бодро вылез из экипажа и пошел за Варей.

– Вы будете долбить скалу? Сколько времени займет эта работа? – справился Костенко, с некоторым недоверием поглядывая на скалу.

– Не больше месяца. Зато прочность сооружения будет вне сомнений и раненые будут тут в полной безопасности, – пояснил Звонарев.

После осмотра скалы поехали на обед к Белым. За едой генерал совсем уже разошелся и повеселел.

– Дочка у вас, Мария Фоминична, настоящий клад. Унаследовала от вас дар исцеления недугов. Женишка ей надо под стать – красивого и улыбчатого, чтобы они Друг на друга любовались, – совсем размяк генерал после вкусного обеда со сладкими наливками.

Вскоре подъехал Кондратенко. Варя тут же заставила его подписать проект и омету, после чего Костенко вывел своим каллиграфическим почерком: «Утверждаю».

– Теперь все в порядке и можно приступить к работе! – обратилась Варя к Звонареву. – Завтра в четыре часа я буду на месте, чтобы и вы там находились к ука – ванному времени, – распорядилась она.

– Слушаюсь, господин «фершал»! – вытянулся прапорщик.

На другой день после полудня, когда дневной жар несколько спал, Звонарев приехал на Залитерную батарею. Его встретил Борейко в одной рубахе, в веревочных лаптях на босу ногу, с подобием чалмы на голове. Под стать ему, были одеты и солдаты. Неподалеку матросы под руководством Сойманова устанавливали морскую пушку.

– Зачем пожаловал к нам, Сережа? – обратился к прапорщику Борейко.

– Мне поручена постройка перевязочного пункта в тылу у Залитерной батареи. Нужны рабочие. Я думаю, что и моря, ни не откажут нам в помощи, – обернулся прапорщик к Сойманову.

– Конечно, дело общее, вместе воевать будем, – согласился лейтенант.

Вскоре три офицера с десятком солдат и матросов стояли около намеченного для блиндажа места.

– Место похоже на преисподнюю. Тут весьма удобно будет душе отправляться к черту в лапы, – осмотрелся кругом Борейко.

– Сюда не залетит ни один снаряд: со всех сторон прикрыто. Сообщение с батареей по глубоким оврагам, – защищал Звонарев выбранное место.

– По ночам сюда черти на свадьбу собираются, – заметил Блохин, пришедший с другими солдатами.

– Это ведьмы на Лысой горе шабаш оправляют, – поправил его Мельников.

– Своей стрельбой мы их с гор-то спугнем. Они от страха сюда и забегут, – не сдавался Блохин.

В это время вдали показалась всадница, в которой узнали Варю Белую.

– Первая ведьмочка уже поторапливается сюда. И впрямь место не чистое, – усмехнулся Борейко.

Подъехав, Варя легко соскочила с лошади. Офицеры пошли ей навстречу. Им прежде всего бросились в глаза многочисленные ссадины на лице девушки, густо смазанные йодом, что придавало ее физиономии довольно зверское выражение. Борейко громко расхохотался.

– Никак, наша амазонка раскрасилась в боевые цвета! Не сдобровать тебе, Сережа.

– Вы только и умеете, что смеяться над бедной девушкой, Медведище! Нет чтобы пожалеть меня, – отозвалась Варя. – Хотя бы вы посочувствовали мне, Сергей Владимирович.

– Выражаю свое глубочайшее сочувствие, храбрейшая из храбрых амазонок, и советую на будущее время, во-первых, с лошади не падать, а во-вторых, ссадины запудривать, а не смазывать йодом. От этого ваша наружность только выиграет.

– С пудрой можно внести в ссадины инфекцию, йод же действует обеззараживающе, – докторским тоном ответила девушка. – Что же касается моей наружности, то она меня мало интересует.

– Но зато весьма волнует иссохшее от любви к вам сердце моего друга Сережи. Поэтому я из чувства дружбы, а также в целях предотвращения паники среди моих солдат, могущей возникнуть при виде столь воинственной вашей раскраски, присоединяюсь к его просьбе, – добавил Борейко.

– Придумайте что-нибудь поостроумнее, господин Медведь! – обрезала Варя.

Сойманов с удивлением наблюдал за этой перепалкой, недоумевая, кто же эта девушка, пока наконец Звонарев не представил его Варе.

– Белая! – отчетливо назвала она свою фамилию. – Приступим к делу. Здесь будет построен перевязочный пункт. Надо обсудить, как это сделать проще и скорее всего. Сергей Владимирович, ждем вашего доклада.

– Слушаюсь, ваше превосходительство! – шутливо вытянулся Звонарев и в коротких словах сообщил о предстоящей работе.

– Задача не из легких, но дело нужное и важное, – обратился Борейко к солдатам.

– Для перевязочного пункта лучшего места не найти, а со скалой мы справимся. Пойдем по этой трещине и разворошим всю скалу, – ответил Родионов.

– Завтра с утра назначим человек двадцать солдат и матросов и постараемся в кратчайший срок оборудовать этот пункт. Ты согласен? – обернулся Борейко к Сойманову.

– Вполне и готов всемерно помогать вам в этом деле, – ответил моряк.

Все двинулись обратно на Залитерную батарею.

В последующие дни развернулись работы по устройству перевязочного пункта. Родионов и Блохин оказались главными производителями работ.

Варя почти ежедневно появлялась здесь. Родионов и Блохин были главными советниками по всем вопросам.

– Здравствуйте, барышня, – обычно приветствовали они ее, когда она подъезжала. – У нас сегодня работа идет хорошо, да не хватает лопат и кирок.

Варя выслушивала и аккуратно все записывала, чтобы затем переговорить или с Звонаревым, или с самим Кондратенко.

Варя очень скоро познакомилась со всеми артиллеристами и моряками и не хуже офицеров знала их в лицо и по фамилиям, знала семейное положение, личные качества.

По мере сил она старалась быть им полезной, в частности, взялась отправлять письма через Чифу в Россию. Солдаты не имели возможности пользоваться официальными средствами сообщения, вроде отправки писем с миноносцами или зафрахтованными от казны китайскими джонками, ввиду дорогой цены за доставку письма, и сдавали свои письма на городскую почту, которая охотно их принимала, но никуда не отправляла. Через своего садовника Вен Фань-вея Варя установила связь с лодочниками, рисковавшими прорывать японскую блокаду с моря. Все собранные от солдат письма она упаковывала в один большой конверт и отправляла его от своего имени русскому консулу Тидеману в Чифу. Помимо этого, девушка взялась подготовить из солдат санитаров, а попутно начала обучение грамоте безграмотных и малограмотных. Почти все свое свободное время она проводила на пункте или на Залитерной батарее. Если Борейко держался в стороне от нее, то Сойманов на первых порах попытался было за ней ухаживать. Варя сперва удивилась этому, затем рассердилась и однажды, когда лейтенант хотел ее обнять в темноте, напрямик заявила ему:

– Я, Павел Михайлович, не переношу подобного отношения к себе! Мы оба только выиграем, если наши отношения станут другими.

Моряк был смущен такой отповедью и ухаживания прекратил. Когда он сообщил Борейко о происшедшем, тот только усмехнулся.

– Счастливо отделался! Мог бы получить и хорошую оплеуху. Варвара Васильевна у нас на расправу коротка! Кроме того, там место уже прочно занято Сережей Звонаревым.

– Но последнее время они почти не видятся. А когда встречаются, то только все время препираются между собой.

– Тем не менее Варя ни на кого не смотрит и никого не видит, кроме него.

– Чего, по-моему, нельзя сказать о нем!

– Тут дело темное! Похоже, что он и сам еще не знает, на ком остановить свой выбор.

В один из вечеров уже поздно на батарею приехал Кондратенко в сопровождении Звонарева. Генерал с утра был на коне, сильно устал и торопился домой, но, (проезжая мимо, вспомнил о перевязочном пункте и заехал на Залитерную Варя как раз вела при свете ручных фонарей занятия с санитарами. В темноте Кондратенко заметили не сразу, и он обошел почти всю батарею, когда его наконец узнал Блохин и скомандовал солдатам: «Смирно!» Генерал поздоровался и подошел к Варе.

– Может быть, вы мне покажете ваш перевязочный пункт? – обратился он к ней.

Около поворота к перевязочному пункту горел костер, разложенный сторожившими строительные материалы солдатами. При помощи факелов из промасленного каната они осветили всю строительную площадку. В скале были выдолблены две рядом расположенные пещеры, в каждой из которых могло поместиться до тридцати человек раненых. Рядом намечалась еще третья. Высота их достигала полутора саженей. В полу и стенах виднелись блестящие прожилки кварца и слюды. Кондратенко обошел все помещение, местами обстукал стены и сделал несколько замечаний технического характера.

– Такой каземат может выдержать бомбардировку даже двенадцатидюймовыми снарядами. Раненые будут здесь в полной безопасности! – резюмировал генерал свое мнение.

– Мы еще проведем сюда электрическое освещение, водопровод, устроим вентиляцию – и все будет готово! – радостно говорила Варя.

– Вас можно поздравить с успешным выполнением плана, – пожал девушке руку генерал.

– Я здесь ни при чем. Все рассчитал Сергей Владимирович, а сделали – они! – И девушка махнула рукой в сторону матросов и солдат. – Они все очень старались.

– Для себя, барышня, работали! – вполголоса ответил за всех Блохин.

– И на других фортах солдаты работают для себя, однако далеко не везде так хорошо, как здесь. Я давно говорил Стесселю, что к каждому форту, батарее и укреплению надо заранее прикрепить определенные части и им же поручить их оборудование. Тогда все будут кровно заинтересованы в своей работе и выиграет вся крепость в целом. Литера Б, Залитерная и этот пункт прекрасно подтверждают мою мысль. Когда думаете закончить постройку? – обернулся генерал к Звонареву.

– Дней через десять будет готово, ваше превосходительство.

Поблагодарив еще раз Варю, Кондратенко велел подать себе лошадь.

– Завтра же прикажите от моего имени саперам привести дороги сюда в полный порядок.

После этого Кондратенко уехал, оставив Звонарева на батарее.

– Видите, как хорошо все вышло! – обернулась Варя к солдатам. – Сам Кондратенко похвалил работу! – обратилась она к Звонареву.

– Нам бы, барышня, в награду выдали по полбутылочки водки, – отозвался Блохин, – все веселее на сердце станет, как выпьешь.

– Что-то я тебя, Блохин, особенно грустным и не видела. Хорошая работа тоже веселит сердце.

– Так-то оно так, но малость выпить все же не мешает!

– Спрошу у начальства, как оно велит.

Вслед за Кондратенко двинулась и Варя. Звонарев последовал за ней. В темноте приходилось ехать шагом, чтобы не покалечить лошадей на разбитой дороге.

– Я удивляюсь, Варя, вашему умению обращаться с солдатами. Вы не только не стесняетесь сами, но не стесняете и их своим присутствием.

– Я с колыбели привыкла к общению с ними: моей первой нянькой был денщик, – ответила девушка. – Раньше у нас денщики жили по семи лет и совсем входили в семью. Некоторые еще и сейчас пишут нам о себе. Особенно мама быстро сживалась с ними, женила их, крестила у них детей. Правда, что вам ваша Ривочка натянула нос после смерти Дукельского? – вдруг переменила она разговор.

– Раз она мне натянула нос, значит, она уже не моя!

– И вы продолжаете бывать у нее и мечтаете о ней?

– Да!

– Спокойной ночи, желаю вам счастья с вашей еврейкой! – насмешливо-сухо проговорила Варя и, хлестнув по лошади, скрылась в темноте, оставив Звонарева в полном недоумении.

У себя на квартире Звонарев нашел записку от Кондратенко, который его предупреждал о поездке утром вместе со Стесселем на передовые позиции. Отдав нужные распоряжения своему ординарцу, прапорщик поспешил улечься в постель.

На другой день около семи часов утра Звонарев был уже на вокзале. У перрона стоял экстренный поезд в составе одного вагона-салона и трех товарных, в которые грузили верховых лошадей для участников поездки. Около поезда прохаживались Кондратенко, начальник его штаба подполковник Науменко, полковник Рейс и личный адъютант Стесселя князь Гантимуров.

Вскоре приехали Стессель и Никитин, последним явился адъютант Никитина капитан Померанцев, за которым трое солдат несли корзины с закуской и выпивкой.

Расселись в кресла, глядя в окно. Стессель был молчалив и мрачен. Вернувшийся вчера из Инкоу миноносец «Лейтенант Бураков» привез повторный приказ об его отзыве из Артура, и теперь генерал ехал к Фоку советоваться.

– Какие новости у вас? – спросил Кондратенко, обернувшись к Рейсу.

– Получено подтверждение об отходе Штакельберга после боя у Вафангоу на север и приказ о повторном выходе флота в море для прорыва во Владивосток.

– Тэк-с! Значит, деблокада Артура откладывается на неопределенное время, раз Куропаткин пятится назад вместо продвижения вперед, – заметил Кондратенко. – Интересно, как велики силы против нас, не попробовать ли нам наступать, дабы оттянуть часть японцев на себя.

– Что вы, ваше превосходительство! Наша задача защищать Артур, а не оттягивать на себя силы. У нас и так очень мало людей, – горячо возразил Рейс.

– Если не наступать, то беспокоить почаще японцев вылазками разведчиков будет весьма полезно.

– Напрасная трата живой силы! Многого они не узнают и только понесут зря потери! – возражал полковник.

– Взаимодействие армии и крепости в том и заключается, чтобы заставить противника дробить свои силы между ними.

– Академическое рассуждение. Роман Исидорович. Своя рубашка ближе к телу. Пусть Куропаткин сам о себе заботится, – вмешался Стессель.

Пока генералы вели между собой беседу, Померанцев и Гантимуров занялись приготовлением завтрака. Появился накрытый белой скатертью стол, на котором живописно разместились закуски. Захлопали пробки, и батарея разнообразных бутылок дополнила убранство стола.

– Не кручинься, Анатолий Михайлович! Попомни мое слово, разобьем мы макак косорылых в пух и прах, и будешь ты генерал-адъютантом, а то и фельдмаршалом. Всех самотопов подчинят тебе, и они станут ходить по струнке. За нашего вождя и полководца генерала Стесселя! Урррааа! – заорал Никитин и полез целоваться со своим другом.

Потом пили за Кондратенко, Никитина, артиллеристов. Никитин поднял бокал даже за железнодорожников, но Стессель запротестовал.

– За штатскую сволочь не пью! – категорически заявил он.

Звонарев сидел в углу и наблюдал за происходящим.

– Когда же ваша свадьба, молодой человек? – обернулся к Звонареву Стессель. – Моя жена уже приготовила для Вари подарок.

– Боюсь, что никогда, ваше превосходительство.

– Фордыбачит, значит, девица. Она с норовом. Быть вам под башмаком до конца своих дней! – продолжал Стессель.

– Я не отказался бы от такого очаровательного башмачка! – вставил Гантимуров, иронически оглядывая Звонарева.

– Что ж, обручения еще не было. Можете попытать счастья, – усмехнулся Стессель.

Поезд остановился у разъезда одиннадцатой версты. В вагон тотчас же вошел Фок в сопровождении начальника своего штаба полковника Дмитриевского. Отдав Стесселю рапорт о положении дел на позиции, Фок поздоровался со всеми и занял место рядом, со Стесселем.

– Чем порадуешь, Александр Викторович? – спросил Стессель, наливая ему водки.

– Радости особой нет, во и печалиться не из-за чего! – растягивая слова, ответил Фок. – Водку мне наливаешь зря. Я ее не употребляю, поэтому предоставляю свою порцию Владимиру Николаевичу, – кивнул Фок на уже сильно подвыпившего Никитина.

– Не отказываюсь, – тотчас отозвался последний. – Известно, что немцу смерть, то русскому здорово! За ваше здоровье, господин Фик-Фок на один бок! – И Никитин демонстративно осушил свою рюмку.

Стессель нахмурился и сухо заметил Никитину:

– Пожалуй, Владимир Николаевич, тебе пора перейти к сельтерской.

– Сейчас последую твоему мудрому совету, Анатолий Михайлович. Кирилл Семенович, распорядитесь-ка там, пожалуйста, чтобы мне немецкой водички подали! – обернулся, к Померанцеву Никитин.

Стессель вышел вместе с Фоком из вагона и стал прогуливаться, вдоль поезда.

– Получил повторный приказ о выезде из Артура, – хмуро сообщил он Фоку.

– Кому известно содержание телеграммы?

– Мне и Рейсу. Морякам копии нет, только Смирнову.

– Значит, все в порядке! Пошлешь заготовленный нами ответ, и дело с концом. Смирнову, конечно, ни гугу!

– Само собой разумеется! – поддакнул Стессель.

– Зачем едет этот умник Кондратенко? Меня, что ли, учить уму-разуму?

– Хочет ознакомиться с позицией на твоем участке и заглянуть в свой Двадцать шестой полк на правом фланге.

– Он слишком много фантазирует и бог знает что воображает о себе. Надо его сократить, а в случае надобности и убрать совсем, а то со своей юношеской лихостью он натворит нам бед.

– Какой же он юноша в сорок семь лет?

– С высоты моих шестидесяти двух, конечно, ни совсем юноша!

Пока генералы разгуливали по платформе, Кондратенко подозвал к себе Дмитриевского и начал расспрашивать о положении на фронте. Науменко достал карту и попытался нанести на нее расположение частей, но тотчас же запутался: целый ряд деревень оказался не отмеченным на карте, другие были нанесены неверно, названия перепутаны.

– Не карта, а одно недоразумение! – возмущался Кондратенко. – Шесть лет владеем Квантуном и не удосужились изготовить, приличных карт! Воюешь на совершенно неизвестной местности. Что же тут удивительного, коль получается путаница!

– Путаница на карте – это еще полбеды, а в Управлении – это похуже! – заметил Науменко.

– Кто же в Артуре путает? – спросил Дмитриевский.

– Все начальники, до мере своих сил и возможностей, – отозвался Кондратенко. – Стессель отдает одни приказания, Смирнов другие, моряки третьи, я четвертые. Вполне естественно, что наши подчиненные ругают нас всех вместе.

– Поехали дальше! – приказал Стессель, появляясь в вагоне. – Что вы тут мудрите над картой, Роман Исидорович?

– Знакомлюсь с положением, дел на фронте и думаю кое-что предложить на ваше благоусмотрение, Анатолий Михайлович, – почтительно проговорил Кондратенко. – Наша задача возможно дольше задержаться на перевалах, чтобы возможно больше укрепить Артур.

– Я не собираюсь зимовать здесь! – резко вставил Фок. – Через месяц отведу свои полки в Артур.

– Правый фланг занимают части моей дивизии, и я отнюдь не собираюсь уходить отсюда раньше времени.

– Это ваше дело и меня не касается! Я уйду, а вы как хотите!

– Подобная постановка вопроса совершенно недопустима. Прошу вас, Анатолий Михайлович, объяснить это генералу Фоку.

– Я не глупее вас и ни в каких объяснениях не нуждаюсь!

– Прошу без резкостей, господа! – вмешался Стессель. – Части отойдут в Артур тогда, когда я им прикажу. Пока же надо подумать об усилении обороноспособности позиций на перевалах.

Кондратенко замолчал, а Фок начал притворно зевать. В углу в кресле похрапывал Никитин. Начальники Штабов вполголоса переговаривались между собой. Звонарев смотрел в окно.

Было около одиннадцати часов утра, когда наконец поезд добрался до разъезда девятнадцатой версты, где решено было выходить из вагонов.

Стесселя встретили генерал Надеин, полковник Ирман, Сахаров и несколько командиров полков. Генеральская овита увеличилась. Кавалькада двинулась в путь вдоль железнодорожного полотна по направлению передовых позиций, до которых оставалось еще верст пятнадцать.

Вдали слышались редкие орудийные выстрелы.

– Стреляют у Юпилазы, – указал рукой в направлении выстрелов Фок. – Чего доброго, и на нее кинутся в атаку.

Стессель ехал впереди крупной рысью, «на ходу здороваясь со встречными командами. Вдруг неожиданно слева послышались ружейные залпы. Генерал резко остановил свою огромную раскормленную кобылу.

– Это что за стрельба? – спросил он у Фока.

– За сопками начинается уже линия передовых окопов. Верно, стрелки заметили движение у японцев.

– Почему же меня ранее не предупредили, что позиция уже, близко? Я со своей свитой вылетел бы вперед и послужил бы хорошей целью для японцев! – сердито крикнул Стессель и круто повернул лошадь назад. – Где здесь лучший кругозор? Я хочу осмотреть позиции на всем протяжении, – спросил он.

– Направо так называемая Большая Сопка, оттуда видно далеко во все стороны, – поспешил к генералу Дмитриевский.

– Ведите нас туда. Поезжайте вперед, а я за, вами, – распорядился Стессель.

Полковник свернул с дороги и по узенькой тропинке двинулся к указанной вершине. По тропинке можно было ехать лишь в одиночку, и вся свита столпилась на дороге.

– Поедем вперед к позициям, – предложил Кондратенко своему начальнику штаба и Звонареву и тронулся на выстрелы. Через минуту все трое были уже на хребте, за которым шла линия русских окопов. С вершины горы открывался широкий вид во все стороны. Прямо виднелся расположенный вблизи Дальнего лагерь японцев, по дороге к городу двигались многочисленные обозы. Артиллерия бездействовала. Все говорило о малочисленности и слабости врага в этом районе, который больше готовился к обороне, чем к наступлению.

– Собрать бы кулак полка в два и ударить на Дальний, пока здесь почти пусто, а железная дорога, за отсутствием паровозов широкой колеи, еще не действует! – мечтал вслух Кондратенко. – Много шансов, что это предприятие увенчалось бы большим успехом, а особенно если с моря одновременно на Дальний ударит и флот.

– Едва ли Стессель на это согласится. Он все же считает, что против нас направлена вся японская армия, а на севере имеются лишь заслоны.

– Хороши заслоны, коль они разбили такой прекрасный корпус, как Первый Сибирский! – усмехнулся генерал. – Нам надо здесь рискнуть.

– Для этого необходимо быть смелым человеком, чего о Стесселе сказать нельзя.

– А Фок?

– Тот и еще хуже! Из упрямства будет против, раз идея наступления принадлежит вам, а не ему.

– Невесело! Но поедем дальше вдоль фронта, – решил Кондратенко.

Русские окопы шли не оплошной линией, а были расположены по возвышенностям. Промежутки между ними простреливались ружейным огнем. Батареи, в отличие от Цзинджоу, все стояли на закрытых позициях. Впереди находились лишь наблюдательные пункты. Вскоре Кондратенко подъехал к одному из них. Навстречу генералу вышел Алн-Ага Шахлинский.

– Много перед вами японцев, капитан? – спросил Кондратенко.

– Почти что вовсе нет. За неделю я видел не больше двух рот. Из артиллерии пока обнаружено только две горных пушки за тем хребтом, – доложил командир батареи.

– Как вы думаете, могло бы иметь успех наше наступление в этом районе? – спросил генерал.

– На этом участке – вполне! Мы вышли бы в тыл горы Хунисан и заставили бы японцев ее очистить, но генерал Фок будет против этого: он даже стрелять мне запрещает, считая это ненужной затеей, – жаловался капитан.

Кондратенко переглянулся со своим начальником штаба. Простившись с капитаном, он свернул в тыл и поехал по направлению видневшейся вдали группы Стесселя. По дороге, около довольно большого резервного лагеря, Звонарева окликнули. Задержав лошадь, прапорщик оглянулся и увидел Стаха Енджеевского.

– Каким ветром вас сюда занесло? – поздоровался он с Звонаревым.

В серо-зеленом костюме, в серых парусиновых сапогах, поручик почти совсем сливался с окружающей природой. Кондратенко тотчас обратил на это внимание.

– У вас прекрасно подобран цвет вашей одежды. Откуда вы достали такую материю?

– Были обычного цвета брюки и гимнастерка, а китайцы-портные перекрасили их в защитный цвет, – пояснил поручик.

– Какая это часть? – опросил генерал.

– Охотничья команда Четырнадцатого полка.

– Если бы вам предложили пошарить у японцев в тылу и обойти справа Хунисан, вы не возражали бы?

– Я об этом давно мечтаю и не раз докладывал своему командиру, но безрезультатно. Японцев перед нами так мало, что можно рискнуть и потревожить их!

– Ваша фамилия?

– Поручик Енджеевский.

– Рад с вами лично познакомиться! Отлично помню вашу телеграмму из-под Цзинджоу. Благодаря ей мне удалось уговорить Стесселя не отступать сразу в Артур, а задержаться на этом перевале. Ваше начальство вас, насколько я знаю, не особенно жалует. Хотите перейти в мою дивизию?

– Только вместе с моими охотниками.

– Прекрасный ответ для офицера! К сожалению, целиком всю вашу команду не переведешь в другой полк.

Когда Кондратенко и его спутники вернулись к группе Стесселя, они застали его сидящим за пулеметом. Несколько офицеров, собравшись вокруг генерала, усиленно щелкали фотографическими аппаратами.

Вставив пулеметную ленту, Стессель нажал на спуск, и пулемет затрещал. Генерал прошелся очередью по кустам гаоляна, но лента заклинилась.

– Можно заложить другую ленту, – услужливо предложил командир Четырнадцатого полка полковник Савицкий.

Стрелки бросились было к пулемету с новой лентой, но подъехавший Кондратенко отвлек внимание Стесселя, указав ему на частые заклинения патронов.

– На это нужно обратить самое серьезное внимание. Во время отбития штурма пулеметы незаменимы, а каждое заклинение отнимает массу драгоценного времени.

– Да, да. Это безобразие! – согласился Стессель. – В Артуре прикажу Белому специально заняться этим вопросом. – И генерал, разминая затекшие ноги, встал с пулеметного седла.

– Готова фотография: генерал Стессель на передовых позициях самолично стреляет по наступающим японцам, – шепнул на ухо Звонареву знакомый офицер.

Фок подъехал к Кондратенко.

– Любовались видами, Роман Исидорович, и критиковали передовые позиции моего участка, а заодно перемывали косточки и мне? – елейным тоном спросил он.

– Сплетнями на занимаюсь, а позиции действительно осмотрел и нашел их в плохом состоянии, – громко ответил Кондратенко.

– На участке Семенова, где расположены полки вашей дивизии, и таких окопов нет, там просто ряд заячьих нор, в которых не только под артиллерийским, но и под ружейным огнем долго не усидишь.

– Это происходит потому, что вы захватываете для своей дивизии все материалы, которые я направляю из Артура к Семенову.

– Опять вы что-то не поделили, господа? – с раздражением проговорил подъехавший Стессель. – Если бы вы знали, как это мне надоело! Из-за каждого пустяка поднимаются бесконечные ссоры!

Фок и Кондратенко молча выслушали это замечание.

– Какой леший влезет на наши позиции! Сплошные обрывы и голые скалы. Природная их сила так велика, что тратить много средств и материалов на их укрепление нет смысла. Никакие японцы никогда их не возьмут! – продолжал ораторствовать Стессель.

– Я с этим вполне согласен, – не замедлил поддакнуть Фок. – Зато генерал Кондратенко, как всегда и везде, имеет по этому вопросу свое «особое» мнение! Инженерская школа все же сказывается в нем…

– Инженеры много мудрят, еще больше крадут, но со мной не пошутишь, я им потачки не дам! – проговорил Стессель.

– Ваше превосходительство, не угодно ли вам перекусить? – расплылся в широчайшей улыбке полковник Савицкий, начальник объезжаемого участка обороны.

Стессель охотно согласился.

В большой палатке Красного Креста был накрыт стол. Толстый Савицкий, отдуваясь, занял хозяйское место во главе стола, усадив около себя Стесселя и Фока. Солдаты начали обносить обедающих закусками, застучали ножи, зазвенели рюмки.

Разговор с каждой минутой делался громче и оживленнее, начались тосты за начальствующих лиц, и обед принял характер обычной офицерской попойки. Незаметно подошел вечер. Звонарев с Гантимуровым вышли на воздух.

Вскоре из палатки вышел Кондратенко.

– Пора двигаться и дальше, а то боюсь тут застрять на ночь! Можно еще сегодня добраться до штаба Семенова, а завтра вернуться в Артур. Мы домой и верхом доедем, тут ведь недалеко.

Но Стесселю тоже надоело сидеть за столом, и он решил ехать.

– Господа! Довольно лоботрясничать! – обратился он к обедающим. – Едем дальше! Хозяину спасибо за хлеб-соль! Прикажите подать лошадей.

Вскоре значительно поредевшая кавалькада двинулась дальше. Стессель ехал не спеша. Благодушно настроенный после обеда, он милостиво здоровался со встречными офицерами и расспрашивал их о житье на позициях.

Кондратенко поднял разговор о возможности наступления на Дальний.

– Опять у вас новая идея появилась, Роман Исидорович! Вашей фантазии может позавидовать любой подпоручик! Быть может, на отдельном участке японцы и слабее нас, но в общем-то силы у них значительно больше наших. Поэтому наступление легко будет парализовано ими, и мы понесем только напрасные потери. Следовательно, нам незачем их беспокоить, раз они нас не трогают, – позевывая, ответил Стессель.

– Примерно так рассуждает и Витгефт для оправдания своей бездеятельности в Артуре!

– Моряки прячутся за наши спины, а мы ни за кого не укрываемся, а все время стоим лицом к лицу с врагом.

– Не в этом дело! Как известно, нападение – лучший способ защиты: мы сразу отвлечем внимание японцев к себе; возможно, они перебросят сюда часть сил с севера…

– Боже нас от этого упаси! Я не знаю, как мы удержимся против наличных японских частей, а вы собираетесь еще привлекать их, к нам. На это я никогда не соглашусь! – решительно отверг предложение Стессель.

– Мы этим облегчим переход в наступление Маньчжурской армии, – убеждал начальника укрепленного района Кондратенко.

– Куропаткин нас об этом не просит и этого нам делать не велит. Зачем же мы будем навязывать ему свою помощь? – возражал Стессель.

– Помогая Куропаткину, мы тем самым помогаем самим себе, ибо наилучшей помощью для нас явится деблокада Артура и восстановление сообщения с Маньчжурией. В этом и заключается взаимодействие крепости с полевой армией. Мы притягиваем на себя значительные силы врага и тем облегчаем положение армии, она же, в свою очередь, помогает нам, оттягивая силы на себя. Это азбучная истина, известная каждому молодому офицеру, – начал уже раздражаться упрямством Стесселя Роман Исидорович.

– Я же, как вам известно, являюсь генералом русской армии, которому эти, как вы выражаетесь, «азбучные истины» известны не хуже вас. И тем не менее я с вами не согласен и решительно возражаю против каких бы то ни было попыток «перейти в наступление и помочь Маньчжурской армии». Считаю вопрос исчерпанным и прекращаю бесцельное словопрение, – оборвал Стессель.

– Тогда разрешите хоть провести хороший поиск разведчиками в этом направлении?

– Это другое дело! Пошарить у японцев в тылу и вернуться назад ни, когда не вредно!

– Только пусть этим занимаются части Седьмой дивизии, а не моей, – вмешался в разговор Фок. – Я решительный противник подобных экспериментов и не допущу участия в них частей Четвертой дивизии.

– В поиске будут участвовать те части, которые назначит начальник района, – ответил Кондратенко.

– Так как инициатор дела вы, Роман Исидорович, то вам и карты в руки! В разведке будут участвовать полки вашей Седьмой дивизии и, если хотите, моряки, – обернулся Стессель к Кондратенко.

– Я просил бы придать мне еще пограничников.

– Не возражаю!

– Завтра же я сменю Двадцать шестым полком Четырнадцатый и начну подготовку к поиску. Быть может, вы найдете возможным, Александр Викторович, передать в мое распоряжение охотничью команду Четырнадцатого полка?

– Нет, не найду. Сами кашу завариваете, сами ее и расхлебывайте, а я тут ни при чем и мои солдаты тоже.

– Охотники Четырнадцатого полка хорошо знают местность в этом районе, а моим частям придется еще знакомиться с ней, на что уйдет много времени.

– Взялся за гуж, не говори, что не дюж! – усмехнулся Стессель. – Орудуйте, Роман Исидорович, своими силами и не рассчитывайте на чужую помощь.

– Попробую!

– Только помните, что за успех дела вы отвечаете целиком! – с угрозой заметил Фок.

– Я привык отвечать за свои действия.

– Тут кончается участок Четвертой дивизии, – остановил свою лошадь Фок. – Дальше район Кондратенко.

Стессель тоже остановился.

– Устал я, Роман Исидорович, и обещал жене к вечеру быть в Артуре. Вы и без меня прекрасно сумеете осмотреть позиции и внести, где нужно, необходимые исправления, поэтому я поеду обратно.

– Не смею задерживать, ваше превосходительство. Но, конечно, очень жаль, что вы не сможете взглянуть на «заячьи норы», в которых расположены мои части.

– Вы снимите несколько фотографий и потом покажете их мне и Александру Викторовичу, – мудро решил Стессель и тронулся в обратный путь вместе со своей свитой.

Кондратенко, Наумеяко и Звонарев двинулись дальше. Вскоре их встретили начальник правофлангового участка полковник Семенов, участковый инженер капитан Зедгенидзе и начальник артиллерии участка полковник Мехмандаров. Поздоровавшись с ними, генерал направился на позиции. В отличие от участка Четвертой дивизии окопы здесь были прекрасно оборудованы, имели прочные блиндажи, были хорошо применены к местности.

– И это Фок смеет называть заячьими норами! – возмущался Кондратенко.

Уже совсем в темноте Кондратенко добрался до штаба Семенова и решил здесь заночевать. Вскоре один за другим подъехали вызванные по телефону начальники боевых участков левого фланга. Кондратенко приветливо с ними здоровался и заставлял каждого подробно рассказывать о положении на участке. Затем началось совещание о возможности перехода в наступление в направлении Дальнего. Эта мысль была с энтузиазмом поддержана присутствующими.

– Только бы Фок не подвел, а мы сумеем прорвать расположение японцев, – резюмировал мнение собравшихся Семенов.

– Завтра сменим Четырнадцатый полк и попробуем выйти в тыл Хунисану, пусть они нам дадут хотя бы одного-двух проводников из охотничьей команды, – проговорил Кондратенко. – Попрошу об этом прямо Савицкого.

Записка была написана, генерал вручил ее Звонареву и велел доставить командиру Четырнадцатого полка.

– Теперь всего половина десятого. Через час вы будете у него. Можете там и остаться на ночлег, – распорядился Кондратенко.

– Я постараюсь разыскать Енджеевского и у него останусь до утра, – ответил прапорщик.

– Прекрасно. Сообщите ему о наших намерениях и спросите совета. Было бы очень хорошо, если бы он с утра повидал меня.

Через час Звонарев был уже в штабе Четырнадцатого полка. После отъезда Стесселя там продолжали пьянствовать.

Полковник, с красным лицом, без кителя, сидел за столом в палатке на своем прежнем месте. Около него собралась довольно большая компания.

Прапорщик, растолкав толпу, подошел к полковнику и протянул пакет.

Все находившиеся в палатке обернулись в сторону своего командира.

– Выступать куда-нибудь? Тревога? Японцы прорвались? – засыпали вопросами прапорщика.

– Кукиш дам я ему своих охотников! Если хочет, может брать это золотце Енджеевского. Свечку поставлю своему святителю, когда от него избавлюсь! – проговорил полковник, ознакомившись с запиской Кондратенко. – Завтра передам позицию у Хунисана Семенову, а второй батальон оттяну в тыл. Ваш же генерал может там чудить как хочет! У меня есть приказ Фока – никакой поддержки ему ни в чем не оказывать.

– Так и прикажете передать генералу Кондратенко? – поставил вопрос ребром Звонарев.

– Что вы? Еще и в самом деле вздумаете ему дословно передать все, что я говорю. Сейчас я продиктую ответ…

«Ваше превосходительство, высокоуважаемый Роман Исидорович! При всем моем искреннем желании, я, к великому моему сожалению, лишен возможности удовлетворить вашу просьбу, хотя горячо сочувствую вашему начинанию и твердо убежден в его несомненном успехе под вашим мудрым руководством. Единственно, что я могу сделать, – это откомандировать в ваше распоряжение начальника моей охотничьей команды поручика Енджеевского. Срок, командировки его не ограничиваю временем. Остаюсь вашего превосходительства преданнейший слуга Владимир Савицкий».

Взяв письмо, прапорщик вышел из палатки и отправился к месту расположения охотничьей команды. По дороге к нему присоединился Али-Ага Шахлинский, который, по поручению Ирмана, должен был объехать батареи и предупредить о предстоящем уходе с занимаемых сейчас позиций.

– Как, и артиллерия снимается с этого участка? – удивился Звонарев.

– Фок приказал убрать все орудия, а инженерам разобрать блиндажи и материалы использовать на других участках позиции.

– Короче, Кондратенко предоставляется голое место, на котором прежде всего надо будет вновь возводить укрепления.

– Весьма возможно, что японцы, заметив, что наши разбирают блиндажи, сами перейдут в наступление раньше нас.

– Надо срочно об этом предупредить генерала, – решил Звонарев и хотел было ехать назад в штаб Семенова, но капитан предложил туда заехать лично.

– Особенно не беспокойтесь. Мой командир бригады, полковник Ирман, решил правофланговые батареи вопреки приказу Фока пока оставить на месте. Я лично повидаюсь с полковником Мехмандаровым. Мы с ним старые друзья и с полслова поймем друг друга. Какие бы приказания ни отдавал Фок, батарея подполковника Лаперова, где я старшим офицером, никогда не бросит без помощи полки дивизии Кондратенко, – пылко проговорил Шахлинский. – От правофланговой батареи Романовского до штаба Двадцать шестого полка всего три-четыре версты, я за полчаса доберусь до него и передам все, что нужно. Вы же поезжайте прямо к Енджеевскому.

Стах уже спал, когда Звонарев вошел в его палатку, но будить его не пришлось: он тотчас же проснулся и, натянув сапоги, присел к столу, на котором стояла зажженная свеча. Выслушав Звонарева, он тихонько свистнул.

– Ясно, что Фок хочет подложить свинью Кондратенко. Но мы еще посмотрим, что из этого выйдет. Я, конечно, с удовольствием перейду к Семенову, а что касается моих охотников, то постепенно я их всех перетащу за собой. Денисов! – крикнул поручик, приподняв полу палатки.

– Чего изволите? – отозвался голос из темноты, и в палатку вошел коренастый стрелок с перевязанной головой.

– Надо всех больных и раненых отправить в тыл, – начал было поручик.

– Они, ваше благородие, не хотят. И здесь, говорят, переможемся.

– Я перевожусь в Двадцать шестой полк, – объявил ему поручик.

Унтер-офицер с удивлением посмотрел на поручика.

– Как же мы без вас-то будем, Евстахий Казимирович? – спросил он. – За вами мы и в огонь и в воду пойдем, потому что вас знаем, – зря людей не поведете, а новый начальник неизвестно какой еще попадется.

– Пусть, то нездоров, отправляется в госпиталь, а там просится в Двадцать шестой полк.

– Смекнул, ваше благородие! Только половина команды сразу уйдет. Много у нас легкораненых, которые в строю остались. Есть, кроме того, больные, особенно животом, ревматизмом и куриной слепотой.

– Всем сразу уходить нельзя: человек по пятнадцати в день, не больше.

– Понял! Созову взводных, мы мигом это дело обмозгуем. – И унтер скрылся из палатки.

Вскоре лагерь зашумел. Послышались споры, кому прежде идти к поручику в Двадцать шестой полк.

– Кондратенко очень хотел, чтобы вы оставили на месте часть своих людей, – напомнил Звонарев.

– Хорошо. Сразу у десятка-другого стрелков заболят животы. Они и останутся на месте, когда полк будет уходить. По прибытии же Двадцать шестого полка они чудодейственным образом все поправятся. Эту комедию мы разыграем легко. Одним словом, совсем облапошим эту жирную свинью Савицкого! – радостно проговорил Стах.

Звонарев громко зевнул, сказывалась дневная усталость.

– Ложитесь-ка вы на мою постель, Сергей Владимирович, мне сейчас не до сна. Слишком много надо сделать за ночь, – предложил Стах.

Едва Енджеевский вышел из палатки, как Звонарев, не раздеваясь, повалился на постель и тотчас уснул.

Проводив Стесселя, Фок и Сахаров направились в свой штаб, расположенный в Кумирненской импани. Лошади осторожно шли по темной дороге. Фок громко вздыхал и чертыхался, когда его конь оступался в темноте.

– Вы, верно, очень устали, ваше превосходительство? – участливо спросил Сахаров.

– Чертовски! Скорей бы эта проклятая война кончилась, сейчас же выйду в отставку и уеду куда-нибудь подальше.

– Если не секрет, то куда же вы собираетесь уехать?

– За границу! В Южную Германию. Мы, Фоки, родом из Тюрингии. Хотелось бы приобрести там дачку и пожить до конца дней на покое у себя в родном фатерланде.

– Вы заслужили полное право на спокойную старость.

– В России не умеют ценить по заслугам людей! Стессель моложе меня на семь лет, а уже метит в полные генералы, я же дальше не пойду и через год буду уволен со службы по возрастному цензу.

– Вам самим следует уже сейчас позаботиться о своей старости.

– Не от меня это зависит.

– От вас, ваше превосходительство! Войну надо кончать поскорее, ибо она в тягость русскому народу. Может быть, я пессимист, но как-то мало верю в освобождение Артура, – вздохнул Сахаров.

– Так вы считаете, что чем Артур скорее будет занят японцами, тем лучше для русских?

– Не совсем так, ваше превосходительство, но коль скоро ему суждено пасть, пусть это совершится поскорее; меньше будет человеческих жертв.

– Да, капитан, вы правы: упорное сопротивление на передовых позициях совершенно излишне, чего не хочет понять Кондратенко. Только зря проливают солдатскую кровушку.

– По-видимому, он надеется на благоприятный исход войны.

– Не такой он дурак! Просто хочет прослыть артурским героем.

– Надеюсь, Стессель не разделяет его взглядов?

– Стессель собственного мнения не имеет, это для него слишком сложно.

– Тогда пусть он усвоит мнение вашего превосходительства!

– Вы, Василий Васильевич, человек коммерческий. Хотите услугу за услугу? Я буду поддерживать у Стесселя ваше мнение об осаде… Мог бы я участвовать в вашем предприятии?

– Разрешите на ваше имя записать акции шанхайского банка тысяч на десять – пятнадцать?

– Только, чур! Договора с вами я, конечно, заключать не буду.

– Слово вашего превосходительства дороже денег!

Сахаров оживился и весело замурлыкал что-то себе под нос.

– Много вам платят японцы? – неожиданно обернулся к нему Фок.

– Мне? Японцы? За что? – похолодев от страха, воскликнул Сахаров. – Шутить изволите, ваше превосходительство! Что же касается этого купца Тифонтая, то я с трудом выжал из него три процента с чистого дохода… вообще – купцы народ коммерческий.

– А японцы – дальновидный!

– Вполне согласен с вашим превосходительством.

– Тогда все в порядке, – закончил разговор генерал.

Утром к Фоку явился полковник Дмитриевский с целым ворохом бумаг.

– Прежде всего разрешите доложить вашему превосходительству, что ваше распоряжение о снятии с позиций Четырнадцатого полка выполнено только наполовину: стрелки ушли, но разбирать блиндажи и укрытия генерал Кондратенко не разрешил.

– Савицкому надо было не спрашивать разрешения у Кондратенко, а точно выполнить мое приказание. Объявите ему выговор в приказе по дивизии.

– Генерал Кондратенко под угрозой ареста приказал все оставить на месте. Кроме того, в расположении Четырнадцатого полка появилась не то холера, не то дизентерия. В охотничьей команде сразу заболело двадцать человек, некоторые тяжело. Ввиду этого полковой врач, во избежание распространения заразы, не рекомендовал что-либо уносить с бывшего участка полка.

– Это другое дело! Пусть себе там Кондратенко на здоровье возится с эпидемией, мы вовремя убираемся отсюда.

Вскоре приехал Савицкий и стал оправдываться в невыполнении приказа начальника дивизии. Фок дал ему выговориться и затем спросил:

– Правда, что у вас обнаружилась холера?

– В охотничьей команде поручика Енджеевского. Я, кстати, откомандировал его в распоряжение Кондратенко.

– Это тот умник, который уверял под Цзинджоу, что японцы уходят на север и в нарушение подчиненности, помимо меня, прямо донес об этом Стесселю и почему-то Кондратенко?

– Он самый, ваше превосходительство. Я с удовольствием бы и совсем избавился от его присутствия в полку.

– Подайте рапорт по команде. Я поддержу ваше ходатайство перед начальником района. Заодно пусть он забирает с собой всех этих холериков и разводит заразу в Седьмой дивизии.

– Слушаюсь! Сам Енджеевский тоже является нравственной заразой для всего полка – нигилист и критикан!

– Тем больше оснований от него избавиться! Посмотрим, как Кондратенко справится со своей затеей, – злорадно проговорил Фок.

– Ваше превосходительство! – доложил генералу вошедший Ирман. – По просьбе генерала Кондратенко я оставил на месте две правофланговые батареи.

– Совершенно напрасно! Немедленно снимите их, они мне нужны на левом фланге завтра к утру.

– Но там и так уже имеется три батареи, а у Хунисана почти нет артиллерии. Там намечается наступление Двадцать шестого полка, и без артиллерийской подготовки полк понесет значительные потери…

– До Седьмой дивизии, с ее умником Кондратенко, мне нет дела! К вам она тоже не имеет никакого отношения, и вам незачем о ней беспокоиться.

Ирман в волнении поднялся во весь рост перед Фоком и задыхающимся голосом проговорил:

– Вашего распоряжения по долгу службы и чести своего мундира я исполнить не могу. Прошу освободить меня от командования бригадой!

Фок с удивлением смотрел на своего всегда дисциплинированного и выдержанного начальника артиллерии. В таком состоянии он его еще никогда не видел.

– Какой же вы горячка, Владимир Александрович! Как будто вы не совсем лишены нашей спокойной и уравновешенной германской крови. Из-за пустяков пыль поднимаете!

– Человеческие жизни для меня никогда не были пустяками.

– Я вас, полковник, больше не задерживаю, – вновь повысил голос Фок. – Если вы больны, подавайте рапорт и уезжайте в Артур, но дальнейших препирательств по поводу отданного мною приказа я не потерплю.

Ирман повернулся по-уставному и, щелкнув шпорами, вышел. Выйдя от начальника дивизии, Ирман быстро написал рапорт о болезни и подробное письмо Кондратенко. Письмо он вручил Али-Ага Шахлинскому и приказал ему тотчас же ехать к генералу.

– От вас многое зависит, Али-Ага, – напутствовал капитана Ирман.

– Не беспокойтесь, Владимир Александрович. АлиАга еще никогда никого не подводил и не предавал в жизни. Если Фок задумал подвести Седьмую дивизию под удар японцев, то это ему не удастся. Приложу все силы, чтобы расстроить его козни и помочь генералу Кондратенко. – И, вскочив на коня, Шахлинский широким галопом поскакал по дороге.

 

Глава седьмая

Звонарев вместе с Кондратенко обходил линию окопов, которые должен был занять Двадцать шестой Восточносибирский стрелковый полк. Генерал осматривал мелкие окопчики с небольшим земляным бруствером, едва прикрывавшим сидящего на дне человека.

– Надо удивляться ничтожности потерь в Четырнадцатом полку при таком отвратительном устройстве окопов, – раздраженно сказал он.

– Японец тут совсем не стреляет, можно хоть на бруствере сидеть, ваше превосходительство, – доложил Денисов, оказавшийся в числе «заболевших холерой и внезапно поправившихся» охотников.

– Очевидно, здесь никого нет, кроме редких цепей для наблюдения за нами, – окончательно решил Кондратенко. – Пока займемся улучшением позиции и подготовкой к глубокому поиску в тыл, который может привести и к прорыву всего японского расположения.

– Если только Фок и Стессель, не помешают, – вставил Семенов.

– Наверное, помешают, – добавил Енджеевский. – Наш начальник дивизии из кожи вылезет, чтобы напакостить вам.

Около полудня стремительно прискакал Али-Ага Шахлинский с письмом от Ирмана.

Ознакомившись с содержанием письма, генерал сделался мрачным.

– Батареям уже передано приказание об уходе? – спросил он у капитана.

– Никак нет, но от вас я еду к ним.

– Попросите обоих командиров батарей ко мне. Я лично побеседую с ними. Пока что надо хотя бы до вечера задержать здесь батареи, а затем я попрошу вас, Сергей Владимирович, махнуть отсюда прямо в Артур к Стесселю, – часа через два с половиной вы будете там. Я прошу его немедленно выслать мне из крепости пятидесятисемимиллиметровую ездящую батарею, батарею семидесятипятимиллиметровую китайских пушек и хотя бы взвод шестидюймовых полевых мортир, – всего двенадцать орудий и две мортиры. С этими силами я еще смогу обойтись. Только большая просьба, Сергей Владимирович: по дороге не мешкать. Сейчас десять утра, к завтрашнему утру батареи должны быть здесь.

Звонарев немедленно велел седлать себе лошадь.

– Моряков я прошу одновременно выслать канонерки и миноносцы к бухте Лунвантань. Пусть обстреляют берег с севера от Семафорной горы, – добавил Кондратенко, вручая прапорщику пакет.

Звонарев без особых приключений добрался до Артура и прямо с дороги направился с докладом к Стесселю.

Генерал был удивлен его появлением.

– Что там стряслось, что вас погнали с позиций прямиком в Артур? – спросил он у Звонарева.

– Когда я уезжал, все было благополучно, за исключением некоторых разногласий между генералами Фоком и Кондратенко.

– Опять началась генеральская грызня, – раздраженно проговорил Стессель и, разорвав пакет, стал читать донесение. – Я приказал Фоку убрать полк, а не батареи, кроме того, смена намечалась на завтрашний день, а не на сегодня. Тут уже, очевидно, Роман Исидорович, как всегда, поторопился. Что за человек! Ни минуты не может посидеть спокойно! – все больше раздражался Стессель. – Просимые им батареи я, конечно, вышлю, если они в Артуре. Вернее же, они стоят в резерве за дивизией Фока. Мортиры здесь – сейчас прикажу Василию Федоровичу их сегодня же двинуть на позиции. Вы и отвезете это приказание в Управление артиллерии.

– Генерал Кондратенко хотел, кроме того, просить помощи у флота, – доложил Звонарев.

– Есть и для них пакет?

– Так точно!

– Дайте его сюда, – приказал генерал и тут же вскрыл пакет.

– «Прошу оказать содействие моему наступлению на Дальний», – начал читать Стессель. – Какое это еще наступление? Кто его разрешил? – набросился он на Звонарева. – Желательно в этой операции не меньше трех-пяти судов подвижной береговой обороны, канонерок или крейсеров, при одновременном ударе всем броненосным отрядом на Дальний с моря». Да тут намечается целая большая операция с участием всего нашего флота и без моего ведома и согласия! Я решительно запрещаю предпринимать что бы то ни было до моего разрешения! Письмо, адресованное Витгефту, я задержу у себя впредь до объяснения Кондратенко. Пока отправляйтесь к Белому и от моего имени прикажите выслать на передовые позиции взвод шестидюймовых мортир, – распорядился генерал. – Вы когда возвращаетесь обратно?

– Генерал Кондратенко приказал мне остаться в Артуре и продолжать работу на сухопутном фронте.

– Кого же мне послать к Кондратенко? Гантимуров здесь? – спросил Стессель у молчаливо наблюдавшего за происходящим Рекса.

– Еще не вернулся, ваше превосходительство.

– Придется послать Водягу. Можете идти, господин прапорщик, – отпустил генерал Звонарева.

В Управлении артиллерии раздавались сильный шум и крики, когда туда явился Звонарев. Еще издали он узнал могучий бас Борейко.

– Не соглашался и не соглашусь! – кричал поручик, стоя перед заведующим хозяйством крепостной артиллерии подполковником Бжозовеким. – Раз на складах есть приличное обмундирование, давать солдатам всякую рвань нельзя! Они тоже люди и должны быть одеты и обуты как следует!

– Это обмундирование, первого срока, оно не может быть выдано вам, – убеждал его Бжозовский.

– Люди босы, и я должен их обуть! – гремел Борейко.

– Считаю вопрос исчерпанным, прошу уйти! – обозлился заведующий хозяйством.

– Я держусь другого мнения и иду прямо к генералу. – И, широко распахнув дверь, в коридор вылетел разъяренный поручик, едва не сбив Звонарева с ног.

– Ты откуда в таком виде? – удивился он, оглядывая своего запыленного с дороги друга.

Прапорщик пояснил.

– Идем к Белому, он у себя в кабинете.

– Надо доложить через адъютанта.

– К черту всех адъютантов! – И Борейко шагнул в кабинет генерала.

Белый был чем-то занят с Тахателовым и не сразу посмотрел на вошедших. Оба офицера молча ожидали, пока генерал заговорит с ними.

– Откуда вы такой запыленный? – наконец обратился Белый к прапорщику.

Тот подал конверт от Стесселя и коротко изложил суть происшедшего.

– Жаль, что Роман Исидорович заранее нас не предупредил о своих планах, – заметил генерал.

– По-видимому, они у него возникли внезапно. Кроме того, он хочет использовать элемент неожиданности и атаковать японцев без проволочки и просит только его поддержать.

– Флот наш быстро раскачать трудно. Напрасно вы отдали Стесселю письмо, адресованное Витгефту, я сам поговорю с ним и адмиралом Лощинским. Что-нибудь да предпримем, чтобы помочь Кондратенко.

Звонарев хотел было уходить, но его задержал Тахателов расспросами о дороге, по которой должен был идти мортирный взвод. Генерал тем временем обрушился на Борейко.

– Пора прекратить ваши чудачества, поручик! Каждый день ко мне со всех сторон поступают жалобы на вас, – говорил Белый, резко отчеканивая слова. – Подполковник Бжозовский жалуется, что вы вчера самовольно захватили пятьдесят пар заготовок и отказались их вернуть. Хотя я ценю вас как боевого офицера и хорошего артиллериста, все же я решил перевести вас обратно на Электрический Утес. Пока этим и ограничусь. Заготовки же верните на склад.

– Я уже пошил из них сапоги.

– Когда же вы успели это сделать?

– Посадил всех сапожников своей роты и призанял у соседей, они мне за ночь и стачали пятьдесят пар.

– Я отдам в приказе выговор вам с переводом на Электрический Утес младшим офицером.

– На Залитерную вы кого собираетесь назначить, ваше превосходительство?

– Штабс-капитана Высоких.

– Этот подойдет! – одобрил выбор генерала Борейко.

– Я того же мнения, – иронически улыбнулся генерал и отпустил офицеров.

Через час Звонарев вместе с Белым отправился к Витгефту на «Цесаревич». Там они застали адмиралов Лощинского, Ухтомского и Григоровича.

Белый был среди моряков своим человеком, поэтому его встретили без всяких церемоний: Матусевич дружески взял его под руку и провел к Витгефту. Эллис и Звонарев последовали за ними. Хотя официального заседания не было, но морские и сухопутные превосходительства обменялись мнениями по поводу предложения Кондратенко.

– Кроме судов отряда Михаила Федоровича, – кивнул в сторону Лощинского Витгефт, – мы ничего выделить не сможем.

– А крейсера «Аскольд», «Диана», «Паллада» и особенно «Баян»? – напомнил Белый.

– Они так глубоко сидят, что долго придется тралить рейд для их прохода – тогда можно будет вывести и броненосцы.

– Тем лучше! Пока Михаил Федорович со своими канонерками, миноносцами и крейсерами будет обстреливать берег, броненосцы обрушатся на Дальний, – предложил Белый.

– Дальнинский рейд сильно заминирован, и к нему близко подходить опасно. Кроме того, японцы выдвинув свой флот к Артуру, отрежут нас от него и заставят в море принять бой, что для нас совсем невыгодно.

– Побольше решительности, Вильгельм Карлович, – уговаривал адмирала Белый. – Я всегда стоял за тесное сотрудничество с флотом, думаю, что и на этот раз выражаю ту же точку зрения. Необходимо обстрелять Дальний, хотя бы с большой дистанции. Это заставит японцев обратить внимание на охрану этого порта и отвлечет часть их морских и сухопутных сил.

После долгих споров решили, что с утра в море выйдет отряд подвижной береговой обороны под флагом Лощинского в составе «Новика», трех канонерок и шести миноносцев. Крейсера же и «Ретвизан» должны быть готовыми, к выходу на помощь в случае надобности.

Дома Звонарева ждал подполковник Науменко.

– Едемте сейчас на позиции: вас вызывает Кондратенко. На ночь намечено наступление, а с рассветом флот поддержит нас с моря.

– Сейчас велю седлать, – ответил прапорщик.

– У штаба стоит экипаж Сахарова, он нас довезет.

Через четверть часа, сопровождаемые взводом казаков, они уже катили вместе с Сахаровым в экипаже по средней артурской дороге.

Звонарев, развернув карту, рассказывал начальнику штаба о предполагаемых действиях отряда Лощинского. Сахаров с большим интересом следил за его объяснениями, делая заметки у себя в записной книжке.

– Для доклада генералу Фоку, – пояснил он.

К заходу солнца они добрались до Кондратенко, который торопливо начал расспрашивать Звонарева о намерениях флота.

– Необходимо будет завтра с утра хорошенько наладить связь с моряками через Семафорную гору. Ночью наши разведчики пойдут на поиск, и если он будет удачен, то их поддержит Двадцать шестой полк, – говорил Науменко.

– Каково будет расположение полков, батареи и резервов? – поинтересовался Сахаров.

Науменко начал указывать на карте расположение частей, а капитан быстро наносил его на свою карту.

– Откуда у вас, Василий Васильевич, такая чудесная карта? – обратил внимание подполковник.

– Японская, – спокойно ответил Сахаров. – В Дальнем, купил.

– Вот бы нам такую! Наши очень плохи: все названия перевраны, дороги и деревни нанесены не там, где надо, высоты указаны неверно, – жаловался Науменко. – Нельзя ли у вас скопировать?

– Пожалуйста! После доклада Фоку пришлю вам карту для копировки, – предложил Сахаров.

– Прекрасно, будем вам очень благодарны…

Распрощавшись, Сахаров покатил дальше.

В темноте легко было сбиться с дороги, и поэтому Сахаров посадил, в свой экипаж встретившегося вскоре человека, который указывал кучеру дорогу. Когда надобность в проводнике миновала, человек слез, получив от капитана за труд двугривенный и небольшую бумажку с непонятными значками, которую он тщательно спрятал за пазуху.

Разведчики Двадцать шестого полка должны были двинуться около полуночи. Общее руководство ими было возложено на Енджеевского, и около десяти часов вечера поручик зашел в штаб за получением окончательных распоряжений. Здесь он встретился с Звонаревым, только что приехавшим из Артура.

– У вас все готово к сегодняшней ночной операции? – спросил у Стаха Кондратенко.

– Так точно, ваше превосходительство! Люди разведены в исходное положение, и им подробно объяснено задание. Я постараюсь без шума добраться до линии батареи и частных резервов, там атакую и буду ждать подхода полка, чтобы пропустить его вперед.

– Только сильно не задерживайтесь, углубляйтесь в расположение противника не дальше двух-трех верст, а то вас могут отрезать от главных сил полка, – предупреждал генерал.

– Разрешите мне отправиться с разведчиками, – обратился к генералу Звонарев.

– Вы мне нужны здесь, – отказал Кондратенко, – затем, что я отвечу Василию Федоровичу, если с вами чтонибудь случится? Он и так настаивает на вашем возвращении в артиллерию.

– Поручите мне, Роман Исидорович, держать связь с охотниками, – попросил Звонарев.

– Только, чур, зря не рисковать и аккуратно посылать донесения, – уступил наконец генерал.

Обрадованный прапорщик вышел вместе с Енджеевским.

– Раз так, то переодевайтесь! Шашку и шпоры долой! – распоряжался Стах. – Наденьте солдатскую рубаху вместо кителя, погоны мы вам нарисуем прямо на ней. Возьмите винтовку, а револьвер суньте в карман, так-то вам куда удобнее будет, чем в вашем обычном снаряжении. Вы пойдете сперва вместе со мной, а затем двинетесь самостоятельно. В помощь вам я дам своего фельдфебеля Денисова, он будет вам очень полезен. Все время внимательно следите за моими сигналами свистком: протяжный – значит, наступать или стрелять, короткий – значит, отходить и собираться ко мне. Вот и все, – учил прапорщика Енджеевский.

Вскоре оба офицера отправились к долинке за передовыми окопами, где собирались охотники.

Ночь выдалась темная, грозовая. Временами налетал шквальный ветер, под его порывами гаолян сильно шелестел; поблескивали зарницы, быстро неслись низкие тучи.

– Лучшей погоды и не придумать: за шорохом деревьев и гаоляна ничего не услышишь, а при слабых зарницах многого не разглядишь, – радовался Стах. – Позвать взводных ко мне в палатку, – распорядился он.

Вскоре в маленькой палатке собралось человек пять солдат. Енджеевский разложил карту прямо на земле и при свете электрического фонарика стал еще разъяснять солдатам, что надо делать во время поиска.

– Мой заместитель прапорщик Звонарев. – Енджеевский осветил его с головы до ног. – Запомните: я всегда в папахе, а он будет в фуражке. С прапорщиком пойдет Денисов, поняли?

– Так точно, Евстахий Казимирович, поняли! – хором ответили солдаты.

– С вами, Сергей Владимирович, пойдет третий взвод, – они у меня большие ловкачи, но увлекаться им не разрешайте! – предупреждал Енджеевский. – Пора в путь! – решил он, взглянув на часы. – С богом или чертом, с кем кому больше нравится! – пошутил Стах на прощание.

– Третьему взводу всегда чертяка ворожит, – отозвался длинноусый солдат с рябинками на лице.

– Недаром фамилия твоя Чертовский, – ответил Енджеевский. – Ваш взводный, – указал он Звонареву на говорившего.

– Расходись по местам, ребята! Я пойду прямо вперед, вы сперва за мной, а в долине свернете налево. Желаю успеха, Сергей Владимирович! – пожал он руку Звонареву и скрылся в темноте.

– Нам сюда, ваше благородие, – сказал Чертовский и повел прапорщика в сторону.

– Становись! – вполголоса скомандовал Денисов. – Выходи на дорогу, винтовки на ремень. Глазко, иди вперед, будешь держать связь с первым взводом.

Солдаты двинулись по узенькой тропинке. Когда глаза привыкли к темноте, Звонарев стал различать чуть белевшую узенькую тропинку, спускавшуюся круто вниз.

– Прошли наши окопы, – вскоре шепотом сообщил прапорщику Денисов.

Стрелки шли совсем бесшумно, только изредка шуршал, катясь под уклон, срывавшийся из-под ног камень.

Пересекли маленький ручеек в долине и вошли в гаолян.

– Сейчас справа будет японская батарея, а за ней их окопы, – прошептал унтер-офицер.

Поле стало резко подниматься вверх, и вскоре отряд вышел на вершину хребта.

Звонарев остановился с Чертовским, пропуская вперед остальных. Все было по-прежнему окутано густым мраком ночи, и отряд осторожно продвигался дальше, почти вплотную подбираясь к японскому лагерю.

– Глазко, Прядин! – шепотом позвал Денисов. – Видите часового!

– Так точно!

– Мигом снять, но без шуму! Первое и второе отделения кинутся по свистку на первые две палатки, третье и четвертое – на левое крыло, – распоряжался солдат. – Винтовку приготовьте, ваше благородие, может, стрелять придется.

Прошло несколько томительных мгновений. Японский часовой, посвистывая, продолжал расхаживать вдоль батареи. Стрелки расположились по сторонам, поближе к намеченным палаткам. Только Звонарев, Дроздов и Чертовский остались на месте.

Вдруг раздался глухой удар о землю и тихая возня. Часовой исчез, и Дроздов оглушительно засвистел. Шестьдесят человек одновременно поднялись на ноги и бросились к палаткам. Грянул выстрел, другой, кто-то дико вскрикнул, десятки фигур замелькали в темноте, сталкиваясь на бегу, падая и вновь поднимаясь. На Звонарева выбежал из темноты маленький человек в белом – по-видимому, в нижнем белье. Он быстро вскинул руки и выстрелил. Денисов мгновенно ткнул японца штыком, и тот с криком повалился на землю.

Еще два-три выстрела, и на батарее было все кончено, но справа и слева раздалась частая ружейная трескотня, послышался лошадиный топот. Звонарев с солдатами поспешил к орудиям.

– Вынимай замки! – скомандовал он стрелкам.

Вскоре все четыре замка были сняты с орудий, стрелки камнями сбивали с пушек прицельные мушки, вынимали прицелы и всячески старались привести орудия в негодность.

Со всех сторон шла усиленная ружейная перестрелка, прерываемая гулом пушечных выстрелов.

– Ваше благородие, пора назад! – подбежал Денисов. – Евстахий Казимирович до себя кличут, свистки ихние слыхать.

– Потери у нас есть? – спросил Звонарев.

– Гриднев убит да двоих легко поцарапало – вот и все, – доложил Денисов.

Все кинулись по тропинке на гору, прапорщик с Чертовским остались в хвосте. Идти пришлось по тому же гаоляну, по которому шли раньше, но теперь он вдоль и поперек простреливался ружейным огнем. Сквозь заросли гаоляна вспыхивали огоньки ружейных выстрелов, вскрикивали и валились на землю раненые.

Отряд Звонарева таял с каждой минутой, число раненых увеличивалось, а с этим и увеличивались трудности продвижения в густом гаоляне. Кое-как с трудом добрались до хребта, на котором были расположены русские окопы, но они оказались уже заняты японцами. Перестрелка шла далеко внизу у реки Лунвантань, около которой ранее были расположены резервы Семенова. Стало очевидным, что отряд был отброшен за реку. В суматохе боя связь с Енджеевским была утеряна. Звонареву пришлось принимать решение на свой страх и риск.

Собрав своих людей в небольшой укрытой лощинке, прапорщик подозвал к себе Денисова, Чертовского и еще нескольких стрелков и начал с ними советоваться, что делать дальше.

– Ума не приложим, как могло случиться, что японец сбил наш полк с позиции, – недоумевали солдаты, – не иначе, ему сообщили о нашем наступлении.

– Давайте лучше раскинем мозгами, как теперь нам добраться до своих, – остановил солдат Звонарев.

После обсуждения решили небольшими группами пробираться к реке. Одна из стрелков знал, где находится брод, другие брались провести к нему отряд.

Осторожно, под прикрытием темноты, удалось незамеченными пробраться в прибрежные камыши к нужному месту.

Кое-как, часто останавливаясь и прислушиваясь, охотники добрались до речки и спрятались в прибрежных камышах. За рекой шел бой, слышалась ружейная стрельба и орудийная канонада.

Дождавшись рассвета, Звонарев с отрядом вышел наконец в расположение русских войск и вскоре, весь мокрый и грязный, был уже в штабе Кондратенко.

– Умойтесь, почиститесь, поешьте и приходите сюда опять, – распорядился генерал, выслушав его рапорт о вылазке. – Я, отправлю вас на Семафорную гору для связи с моряками. После артиллерийской подготовки Двадцать пятый и Двадцать шестой полки перейдут в наступление.

– Слушаюсь! – отозвался прапорщик и вышел.

– Что здесь произошло ночью? – спросил Звонарев у адъютанта Четырнадцатого полка.

– Произошло то, чего меньше всего можно было ожидать. Когда Двадцать шестой полк двинулся за охотниками и уже взял японские окопы, слева во фланг и тыл ударили два японских полка, смяли его, отбросили на первоначальные позиции и на его плечах ворвались в них, едва не захватив при этом нашу артиллерию. Японское наступление удалось задержать контратакой Двадцать пятого полка уже на этом берегу реки Лунвантань. Очевидно, японцы были прекрасно осведомлены о нашем наступлении и отлично рассчитали свой удар Кроме того, Четвертая дивизия пальцем не пошевелила, чтобы нам помочь. На все просьбы Фок ответил категорическим отказом. Вызванный Кондратенко из Артура Двадцать седьмой полк с дороги был возвращен Стесселем обратно. Результат: мы сидим на восточном берегу Лунвантаньской долины и собираемся атаковать противника после артиллерийской подготовки с суши и с моря с целью вернуть свои прежние окопы. Но что из этой затеи выйдет, сейчас сказать трудно, – сообщил адъютант, пока Звонарев приводил себя в порядок.

– Где Енджеевский? – вспомнил прапорщик.

– Дважды ранен и находится на перевязочном пункте.

– Да ну! Тяжело? – заволновался Звонарев.

– По-видимому, не особенно, так как все время а сознании. Справлялся о вас.

В это время к штабу подъехал Фок в сопровождении Сахарова.

– К сожалению, Роман Исидорович, вас нельзя поздравить с успехами, – ехидно проговорил Фок, здороваясь с Кондратенко.

– В значительной степени своими неудачами я обязан вам, ваше превосходительство, – резко ответил Кондратенко.

– Вот уж, что называется, с больной головы да на здоровую! – воскликнул Фок. – Я ли вас не предупреждал против этой авантюры! Но вы меня и слушать не хотели.

– Можно подумать, что ваше превосходительство объявило о своем нейтралитете в этом бою.

– Думать, конечно, можно что угодно, но говорить подобные вещи не разрешается даже вашему превосходительству! Да чего, впрочем, можно ждать от незадачливого полководца, только что потерпевшего поражение. Имею честь кланяться!

– Редкая сволочь! – пробормотал ему вслед Кондратенко. – Евгений Николаевич, для восстановления положения на фронте мы должны рассчитывать только на свои силы, – обернулся генерал к своему начальнику штаба.

– И на помощь флота, – напомнил Науменко.

– Да, куда девался Звонарев? – вспомнил Кондратенко.

– Здесь, ваше превосходительство! – отозвался прапорщик.

– Привели себя в порядок? Поезжайте поскорее на Семафорную гору и установите связь с флотом. Как только подойдут суда, попросите немедленно открыть огонь по долине. О начале общей атаки мы вас предупредим, – распорядился генерал.

Звонарев велел подать себе лошадь и, наскоро проглотив стакан чаю, поскакал к морю. По дороге, проезжая мимо перевязочного пункта, он справился о Енджеевском.

– Я здесь! – отозвался сам поручик.

Он лежал под кустами, весь забинтованный, но бодрый.

– Как ваше самочувствие? – спросил прапорщик.

– Довольно хорошее, хотя сильно ноет левое плечо и прострелена нога, – отозвался Стах. – Что с вами-то приключилось? Я вас и не думал уже видеть в живых.

Звонарев в двух словах рассказал о себе.

– В общем, дело обернулось скверно. Мы тоже попали чуть не в окружение и едва выбрались. Откуда японцы взялись, ума не приложу! Еще днем никого не было видно, – сокрушался Стах.

– Сейчас подойдут наши суда, и после обстрела с моря мы пойдем в контратаку, – сообщил Звонарев.

– Боюсь, как бы нам не помешала опять дивизия Фока! – заметил Стах. – Ночью они вели себя предательски: артиллерия молчала, а полки только делали вид, что стреляют.

– Таков был приказ Фока.

– Расстрелять надо этого предателя и подлеца. Под Цзинджоу он предал Пятый полк, а сейчас нас, – обозлено сказал Енджеевский.

Попрощавшись с ним, Звонарев поехал дальше. Вскоре он уже был на берегу моря. Оглядев горизонт, прапорщик увидел приближавшиеся со стороны Артура корабли. Впереди шли шесть миноносцев, затем крейсера «Паллада», «Диана», «Баян» и «Новик». Шествие замыкал броненосец «Полтава». Ближе к берегу на траверзе «Баяна» держались канонерки «Отважный» и «Гремящий». «Полтава» и крейсера остановились, немного не доходя до бухты Лунвантань, а миноносцы и канонерки вошли в самую бухту.

Как только они стали на якорь, с «Отважного» отчалила шлюпка, и вскоре на берег высадился мичман, посланный для связи с сухопутными частями. Звонарев подъехал к нему и слез с лошади. Поздоровавшись, они стали подниматься на Семафорную гору, где была установлена сигнальная мачта и находился морской пост. Звонарев в бинокль начал рассматривать Лунвантаньскую долину, в восточной части которой скапливались русские резервы. Японцы с больших дистанций вели по ним редкую артиллерийскую стрельбу. В западной части, густо поросшей гаоляном, почти ничего не было видно, только местами виднелись светлые полоски наскоро сооруженных японцами окопов.

– По всему гаоляну, ваше благородие, японцев полно, – сообщил матрос, бывший на посту за старшего.

– Не мешало бы связаться с полевыми батареями, пусть они их обстреляют, – высказал мысль Звонарев.

– Артиллеристы вон за теми камушками устроили себе пункт, – указали влево матросы.

Мичман с прапорщиком направились туда и вскоре увидели полковника Мехмапдарова с несколькими офицерами. Звонарев представился ему и сообщил о возложенных на них обязанностях.

Полковник тотчас открыл огонь по гаоляну, а через десять минут все миноносцы и канонерки начали обстрел гаоляна, и японцы стали торопливо выскакивать оттуда. Полевые батареи били по ним шрапнелью, и скоро вся долина заволоклась дымом разрывов и пылью поднятой земли. Сегментные снаряды моряков хорошо ложились во фланг японцам. Противник панически бежал по всему фронту, и русские стрелковые цепи перешли в наступление. Но тут ожила ранее молчавшая артиллерия противника, обрушившаяся и на стрелковые цепи и на Семафорную гору Несколько снарядов разорвалось около группы Мехмандарова, сам полковник был легко ранен, рядом с ним убило двух артиллеристов и ранило одного из матросов. Мичман с Звонаревым поспешили перебраться к сигнальной мачте, но и здесь вскоре начали падать снаряды.

– Поднять сигнал: судам отыскивать японские батареи, обстреливать их, – распорядился мичман от имени сухопутного начальства.

На мачте взвилось несколько флагов. Едва на кораблях был принят этот сигнал, как прямым попаданием снаряда сигнальная мачта – была снесена почти до самого основания, связь с судами оборвалась.

– Нам здесь делать больше нечего, – решил мичман.

Матросы усиленно засигналили флагами, и вскоре с «Отважного» отвалила шлюпка. Приняв Звонарева и мичмана, шлюпка стрелой полетела назад. Как только она подошла к канонерке, мичман кошкой взлетел на палубу по веревочному трапу. Звонарев последовал за ним Мичман быстро объяснил своему командиру обстановку на суше. Лазарев отдал нужные приказания, и на мачте взвилась новая комбинация флагов, разобрав которую, все корабли начали стрелять по самому хребту, простреливая его продольным огнем. В ответ японские батареи принялись громить русские цепи.

– Необходимо подавить японские батареи! – заволновался Звонарев.

– Как же мы их подавим, если их ниоткуда не видать? – отвечали ему моряки.

– Надо пройти дальше вперед по берегу, чтобы были видны все тылы, – советовал прапорщик.

– Лучше бы вы, Сергей Владимирович, сами съездили на «Баян» и доложили обо всем командиру отряда крейсеров капитану первого ранга Рейценштейну, – посоветовал Лазарев

Звонарев попросил доставить его на флагманский корабль. Капитан тотчас приказал спустить на воду паровой катер и сообщить сигналами о прибытии офицера с берега

Минут через двадцать Звонарев уже поспешно подымался на палубу «Баяна». На мостике, куда провели Звонарева, находились командир «Баяна» Вирен, капитан первого ранга Рейценштейн, Сойманов и еще два-три незнакомых офицера. Сойманов представил прапорщика своему начальству. Его попросили наметить сперва на карте, куда следует стрелять, а затем указать цели на берегу. Звонареву трудно было сразу разобраться в развернувшейся перед ним картине, но помогла японская артиллерия, которая стала усиленно обстреливать передовые окопы Двадцать пятого полка и обнаружила себя блеском выстрелов и пылью.

– За этим хребтом, – показал Звонарев. – Только надо продвинуться вдоль берега.

Крейсер двинулся вперед, и вскоре стали ясно видны места расположения японских батарей. Обстрелянные с моря тяжелыми снарядами, они одна за другой замолкли. Звонарев хотел было распрощаться и съехать на берег, считая свою задачу исполненной, но Вирен его задержал.

– Хочется вам, прапорщик, или не хочется, а придется до Артура добраться на «Баяне», – заявил он. – Нам надо поскорее сниматься с якоря, ибо с моря подходит Того. – И он указал на появившиеся вдали дымки. Рейценштейн, глядя в сильную подзорную трубу, старался по силуэтам угадать японские корабли.

– «Чин-Иен», за ним «Ниссин», дальше «Кассуга», потом, никак, «Микаса» или «Яшима». Выходит, что пожаловал действительно сам адмирал Того. Пора нам трогаться в Артур. Поднять сигнал: судам следовать в Артур! – распорядился он.

Заметив движение русской эскадры, японцы открыли огонь. Вскоре около десятка тяжелых снарядов обрушилось на «Полтаву» и идущий концевым «Баян». Хотя прямых попаданий и не было, но один из снарядов близко взорвался при ударе об воду и осыпал крейсер осколками. Матрос-сигнальщик вдруг кубарем полетел с мостика на палубу, попытался встать, но упал снова. Около него быстро образовалось темное пятно крови. Фуражка Рейценштейна взвилась в воздухе и упала далеко на палубу, а сам капитан испуганно и удивленно схватился обеими руками за свою лысую голову. Вирен зажмурился и скривил такую гримасу, как будто ему засыпало глаза песком. Артиллерист лейтенант Деливрон поперхнулся на полуслове, Сойманов же с удивлением посмотрел на то место, где произошел взрыв снаряда. Звонарев усиленно отряхивал с себя воду, которая вместе с осколками долетела до костяка. Раненого подобрали. Вирен раскрыл глаза. Рейцеиштейи, несколько мгновений молчавший, вновь обрел дар слова и прежде всего облегчил свою взволнованную душу крепкой бранью.

– Думал я, что коя голова улетит вместе с фуражкой, так ударило меня воздухом. – И капитан повертел своей головой вправо и влево, как бы не веря, что она у него осталась на плечах.

– Удачный выстрел! На две-три сажени ближе – и мы не избежали бы подводной пробоины. Есть пострадавшие, кроме Федотова? – справился Вирен.

– Как будто бы нет, Роберт Николаевич, – отозвался Дели врой.

– Подбита шлюпка с левого борта, есть пробоины в задней трубке, поврежден дальномер на формарсе, – доложил старший офицер «Баяна» капитан второго ранга Любимов.

– Не оставайтесь в долгу, Виктор Карлович, – обернулся Виреи к Деливрону.

– Есть! Постараюсь добросить до «Нисеина» восьмидюймовый снаряд из носовой башни. – И лейтенант поспешно сошел с мостика, направляясь на бак. Звонарев последовал за ним.

– Разрешите мне понаблюдать вблизи стрельбу ваших орудий, – попросил он у лейтенанта.

– Пожалуйста! Пойдемте вместе в башню, – любезно предложил лейтенант.

Прапорщика поразила впервые увиденная им полная автоматизация процессов стрельбы: снаряд и заряд подавались элеватором из расположенных в глубине корабля погребов, наводка производилась электричеством, угол возвышения, соответствующий скомандованному прицелу, придавался при помощи электромотора, горизонтальная наводка достигалась путем вращения при помощи электричества всей башни в нужном направлении. Командир башни помещался в задней ее части, в выступавшем над крышей башни броневом колпаке, снабженном прорезью для наблюдения за целью. Когда обе пушки были заряжены, кондуктор доложил лейтенанту командиру башни.

– Прицел двести семьдесят! – скомандовал лейтенант со своего места. – Пли!

Оба орудия со страшным грохотом выбросили свои снаряды и, откатившись по накатникам, медленно и плавно вернулись на прежнее место. Хотя звук выстрела в башне несколько был смягчен броней, тем не менее у Звонарева долго еще потом сильно звенело в ушах. Как только орудия стали на свои места, матросы заторопились, подготовляя их к новому выстрелу.

– Одно попадание в корму, кажется, «Хашидате», второе – правее! – сообщил башенный командир.

Матросы загудели, споря, какое из орудий попало в цель.

– Это Зинченко! – утверждали номера левого орудия, показывая на своего серьезного комендора с георгиевской петличкой на груди.

– Нет, наш Дивулин! Он как раз в корму самому адмиралу Того целил, – шутливо возражали матросы правого орудия.

– Бил в ворону, а попал в корову!

– Должен был попасть в «Микасу», а попал в «Хашидате», – смеялись сторонники Зинченко. – Наш комендор прямо в «Хашидате» наводил орудие и попал.

– Оба мы в один корабль целили, а кто из нас попал, неизвестно, – серьезно сказал Зинченко.

– Пробанить орудие после стрельбы! Гавриков, проследите, – приказал лейтенант кондуктору и вышел из башни.

Звонарев последовал за ним.

– Понравилась вам наша стрельба? – спросил у прапорщика Деливрон.

– Завидую вашей технике! К сожалению, на берегу ее нет!

– Помимо техники, нужна еще и выучка.

– Я восхищался слаженностью работы орудийной прислуги: видно сознательное отношение матросов к своему делу.

Деливрон расцвел от удовольствия.

Корабли подходили к Артуру. Миноносцы проскочили уже в порт, за ними начали втягиваться крейсера. Не дожидаясь входа «Баяна» в гавань, Звонарев съехал на берег на шлюпке и направился с докладом к Белому.

На следующий день с утра прапорщик отправился в штаб Кондратенко. Там он застал только приехавшего с передовых позиций генерала. Он был сильно не в духе. Мельком поздоровавшись с Звонаревым, Кондратенко заторопился к поджидавшему его Стесселю.

– Не зря, значит, мы с Фоком были против вашей авантюры, – встретил Кондратенко начальник района.

– Моя неудача объясняется тем, что мы слишком долго собирались с духом и японцы успели подвести свои резервы, затем генерал Фок меня не поддержал.

– Нечего на других пенять. Роман Исидорович, коли вы во всем виноваты, – оборвал Стессель. – Вы сперва хотели наступать чуть ли не до Дальнего, я разрешил лишь поиск разведчиков, но и это едва не кончилось катастрофой! Сколько людей мы потеряли!

– Триста раненых, около ста убитыми.

– Короче, мы потеряли целый батальон. Нет, батенька, как хотите, но я больше этого не позволю. Я решил Фока оставить на передовых позициях, а вас как инженера использовать в крепости, и назначаю вас начальником сухопутной обороны крепости с подчинением Смирнову. Фок же будет непосредственно находиться в моем ведении.

– Слушаюсь, если ваше превосходительство находит это необходимым для пользы службы.

– Нахожу, нахожу, Роман Исидорович, и рад, что вы со мной согласны, а пока прошу ко мне на завтрак, – уже дружелюбно, проговорил Стессель.

– Я не умыт с дороги.

– Пустяки! Вера Алексеевна мигом все приведет в порядок! Кстати, она все время стоит за вас горой!

– Чрезвычайно признателен ей за неизменно дружеское отношение, – ответил Кондратенко и последовал за Стесселем из штаба. Тут он заметил поджидавшего его Звонарева.

– Какие будут приказания вашего превосходительства? – спросил прапорщик.

– Приказание будет одно, – вместо Кондратенко ответил Стессель, – идти ко мне завтракать!

Звонарев поблагодарил и пошел за начальством.

– Вы где сейчас пребываете и что делаете? – обернулся к прапорщику Стессель.

– Состоит при мне, – объяснил Кондратенко. – Принимал участие в последнем деле и чудом только уцелел.

– Вы, я вижу, настоящий чудотворец, молодой человек. Под Цзинджоу проявили чудеса храбрости, сейчас опять чудом уцелели. Построили какой-то чудесный, по словам Костенко, перевязочный пункт и, наконец, покорили сердце такой замечательной девушки, как Варя Белая, – шутил Стессель.

– Помилуй бог, нельзя же, ваше превосходительство, все объяснять чудесами, можно подумать и о проявлении ума, – проговорил Звонарев.

Вера Алексеевна встретила гостей, как всегда, очень любезно. Кондратенко поручила заботам своих денщиков, которые мгновенно привели одежду генерала в порядок и дали ему умыться.

Вскоре все уже сидели за столом. Подоспевший к завтраку Никитин не замедлил налечь на графинчик и пытался вовлечь в это дело и Звонарева, но потерпел неудачу.

Вера Алексеевна со своего места грозно поглядывала в их сторону, и Никитин конфузливо ограничился двумятремя рюмками.

– Как жаль, что ваш план. Роман Исидорович, не удался. Я убеждена, что, если бы все было как следует, вы добрались бы до с, ого Дальнего, – кокетничала генеральша, ласково поглядывая на Кондратенко.

– Сейчас не вышло – выйдет в другой раз, – ответил тот, с хитрой улыбкой поглядывая на Стесселя.

– И не мечтайте, Роман Исидорович. Не позволю, – отозвался начальник района. – Я и не знал, что вы такой упрямый!

– Недаром из хохлов, – поддержал Никитин.

– Успех сам идет нам в руки! Будь вчера подтянуты к месту боя Двадцать пятый и Двадцать седьмой полки, мы смяли бы японцев и сейчас завтракали бы не в Артуре, а в Дальнем, – возражал Кондратенко.

Спор был прерван приездом Фока.

Войдя в столовую, генерал, поздоровавшись, сел около Кондратенко.

– Что случилось в Артуре, что меня вызвали с позиции? – спросил он у Стесселя.

– Хотел потолковать с тобой и Романом Исидоровнчем о происшедшем вчера ночью.

– Говорить тут много не о чем. Оскандалился начальник Седьмой дивизии со своим наступлением, ему и ответ за то держать, а я ни при чем.

– Слушок есть, что ваше превосходительство, из особой любви к генералу Кондратенко, предоставили ему одному пожинать лавры побед, а свои полки увели подальше от греха, – съехидничал Никитин.

– Вас считают, Александр Викторович, повинным в неудаче Седьмой дивизии, – вмешалась Вера Алексеевна.

– Кто считает? Генерал Кондратенко? Так ему другого ничего не остается делать! Все остальные люди, в здравом уме и твердой памяти, этого сказать не могут.

– Не будем спорить, Александр Викторович, о том, кто виноват, – примирительно произнес Стессель, – лучше подумаем, как избежать этого в будущем.

– Сидеть и не рыпаться, – ответил Фок, – спешно укреплять Порт-Артур и перебираться сюда с передовых позиций. Дольше середины июля я там держаться не стану.

– Нельзя допускать японцев к крепости, пока ее сухопутная оборона не закончена, – с тревогой проговорил Кондратенко.

Очевидно, желая предупредить дальнейшую пикировку, Стессель поднялся из-за стола.

Работы по сооружению сухопутных батарей велись беспрерывно днем и ночью при свете прожекторов как а будни, так и в праздники. В петров день Звонарев с раннего утра уехал на западный участок фронта, расположенный от реки Лунхе и до Голубиной бухты. Особенное значение тут имела гора Высокая, с которой открывался вид на весь Артур и внутренний рейд со стоящей на нем эскадрой. Общее руководство инженерными работами в этом районе было поручено лучшему из инженеров крепости подполковнику Сергею Александровичу Рашевскому. Когда Звонарев подъехал сюда, работа уже кипела полным ходом. Несколько десятков солдат, матросов и китайцев копошились на небольшом участке вершины горы.

Звонарев обратил внимание на то, что китайцы здесь работали с особым увлечением. Они наравне с солдатами и матросами усердно трамбовали бетон, таскали мешки с землей, рыли окопы. Работали они вперемежку с русскими под командой саперных унтер-офицеров. Но в одном месте прапорщик увидел, как группа солдат и матросов внимательно слушала указания еще не старого китайца, объяснявшего, как удобнее и легче бить траншеи в скале.

– Любуетесь на нашего Цзин Яна? – подошел изнемогающий от жары Рашевский. – Это прирожденный инженер. Прекрасно разбирается в технических вопросах, внес много ценных предложений по упрощению и облегчению земляных и бетонных работ. Его отметил сам Роман Исидорович и приказал сделать десятником. Мы опасались, что русские не станут слушаться китайца, но он сумел завоевать авторитет у солдат и матросов.

– Едва ли Стессель согласится, если узнает об этом, как бы он не счел Цзин Яна шпионом, – произнес Звонарев.

– Пока никто из начальства не обратил на это внимания. К тому же Кондратенко лично назначил Цзин Яна десятником по производству скальных работ с окладом в тридцать рублей в месяц.

– Почему в других местах китайцы работают очень неохотно, лениво, а у вас они трудятся с увлечением? – обратил внимание Звонарев.

– Прежде всего я китайцев не обижаю и не, позволяю обижать их. Затем я аккуратно каждую субботу выплачиваю им заработанные деньги, а не даю расписки с правом получения денег с русского правительства по окончании войны с Японией, как это практикуют другие инженеры. И, наконец, китайцы у меня фактически стоят на довольствии наравне с солдатами и матросами.

– Как же это можно! В крепости запасы продовольствия и так весьма ограничены, – удивился прапорщик.

– Русские солдаты и матросы не любят риса, который им полагается на довольствии, и охотно делятся с китайцами. Это их национальная еда. Горсть риса – китаец сыт на полдня. Так и помогают друг другу в работе и в жизни наши русские мужички и рабочие местному населению. Надо прямо сказать – живем с ними в ладу и дружбе.

Вскоре Звонарев вернулся в штаб Кондратенко. Выслушав его доклад о ходе работ на западном участке, генерал задумчиво пощипал бородку и сказал:

– За мое пребывание на передовых позициях работы в Артуре сильно замедлились. Инженеры занялись постройкой блиндажей в городе для себя и для своих друзей. С завтрашнего дня я сам возьмусь за инженеров и заставлю их делать то, что надо, – твердо проговорил генерал, слегка постукивая кулаком по столу.

– Почему за время вашего отсутствия так усердно работали над укреплением центральной ограды, на которой все равно долго не удержишься, а передовые позиции были оставлены без внимания? – спросил Звонарев.

– Фантазия Стесселя, вернее, Фока, ибо Стессель не додумался бы до переброски рабочих, материалов и средств на укрепление центральной ограды. Фок же действует по подсказке Сахарова, у которого всегда и везде на первом плане коммерческие расчеты, – пояснил Кондратенко.

– Какая же тут может быть коммерция?

– Очевидно, кому-то выгодно, чтобы мы занимались не тем, чем нужно.

Прапорщик слушал шагающего по кабинету генерала и не понимал его пассивного отношения к творящимся в Артуре безобразиям. Когда он высказал эту мысль вслух, Кондратенко сразу остановился.

– Такова вся наша государственная система. Артур не составляет исключения, – резко проговорил генерал.

Приход инженер-капитана Зедгенидзе прервал их разговор. Он был одним из ближайших помощников Кондратенко. Писаный красавец по наружности, он отличался необычайной скромностью в отношении женщин. Все свободное время отдавал музыке, которую в шутку называл своей единственной возлюбленной. С прибытием в Артур Кондратенко, еще до начала военных действий, Зедгенидзе сразу стал его верным сподвижником в деле укрепления Артура.

– Какие будут распоряжения вашего превосходительства? – справился, здороваясь, Зедгенидзе.

– Срочно выловить всех воров и взяточников в Артуре! – ответил с усмешкой генерал.

– Это совершенно невозможно, – улыбнулся капитан.

– Я решил немедленно прекратить все работы по укреплению центральной ограды крепости, как бессмысленные, и бросить все силы на западный участок, – проговорил Кондратенко.

– А Стессель?

– Попробую его уговорить. Смирнов со мной согласен.

– Значит, Стессель будет против.

– Злы вы на язык, Михаил Андреевич, – улыбнулся генерал.

Распределив работу между своими помощниками, Кондратенко уехал. Звонарев решил после работы заглянуть к Белым, где он давно не бывал. Дома оказалась только Мария Фоминична. Она попросила прапорщика съездить в госпиталь за Варей.

– Она уже две ночи не была дома. Берите верховых лошадей с ординарцем и обязательно вытащите ее из госпиталя. Беда моя, ни в чем она меры не знает.

Прапорщик охотно согласился. По вечерней прохладе он не торопясь добрался до госпиталя и нашел Варю в хирургическом отделении.

– Какими судьбами вы здесь, мой рыцарь без страха и упрека, – приветствовала его девушка.

– Приехал за вами. Кубань вас ожидает.

– Сейчас сдам дежурство, и поедем. – И девушка скрылась.

Через десять минут они уже ехали по направлению к Пушкинской школе.

– Заедем к учительницам, а заодно и справимся о здоровье Стаха, – предложила Варя.

Так и сделали.

В школе они застали Борейко, который принес «болящему» большую рыбину и свежий лук.

– У нас сегодня пир горой: достали на базаре ослятины, а тут еще рыба, – смеясь, сообщила Оля Селенина.

Звонарев справился о Стахе.

– Поправляется, можно надеяться на скорое выздоровление, – ответила Оля.

В это время из соседней комнаты вышла Леля и пригласила зайти к Стаху, который лежал весь перебинтованный на горе подушек.

– Меня, кажется, окончательно перевели в дивизию Кондратенко. Это явится лучшим лекарством для меня, – сообщил он.

Борейко хотел было сбегать за бутылкой вина, но Варя энергично запротестовала.

– При наличии подозрения на столбняк спиртные напитки строго воспрещаются, – докторским тоном заявила она.

– Не каркайте, господин профессор, никакого столбняка у меня не будет, – возразил Стах.

Звонарев справился, как идет жизнь на Утесе.

– Живем, как все в Артуре, слухами! То Куропаткин берет Цзинджоу и движется к Артуру. То японцы гонят его к Мукдену. Балтийская эскадра то появляется около Шанхая, то оказывается еще в Кронштадте и Либаве. Слухи и ничего достоверного, – ответил Борейко.

– Я слыхала, что нас скоро освободит Маньчжурская армия, – заметила Мария Петровна.

– Не верьте этому! – серьезно проговорил Борейко. – В скором будущем нам предстоит выдержать осаду не только с моря, но и с суши. Я слышал, что наши части уже отходят с Зеленых гор и собираются задержать противника на Волчьих горах, а от них совсем рукой подать до Артура. Если бы Куропаткин двигался к нам на выручку, то японцы тотчас потянулись бы к северу, а нас оставили в покое.

– В случае осады с суши госпитали, должно быть, перебросят на Ляотешань? – спросила Леля.

– Там их негде разместить! Кроме того, там нет воды. Да и доставка раненых в такую даль очень трудна. Половина из них умрет по дороге, – возразила Варя.

– Существующие госпитали останутся на месте, а новые будут открывать в казармах на Тигровке, на Белом волке. У нас на Утесе уже открывают лазарет, – пояснил Борейко.

– Но ведь его там всегда могут обстрелять с моря! – удивилась Варя.

– С тех пор как вы в апреле напугали японцев своим присутствием на Утесе во время бомбардировки, они не подходят к нам на пушечный выстрел. Разве что ночью иногда миноносцы рискуют подойти к берегу. Сейчас у нас совершенно спокойно. Рядом морское купанье, чистый воздух, одним словом, – форменная дача. Раненым и больным на Утесе будет гораздо спокойнее, чем здесь в городе, – объяснил поручик.

Посудачив еще об артурских делах, Звонарев и Варя стали прощаться. Было около полуночи, когда прапорщик сдал с рук на руки Варю ее матери.

– Надеюсь, ваши дела поправились и вы принесли свой должок? – без церемоний спросил Сахаров явившегося к нему Гантимурова.

– К сожалению, нет! Я пришел попросить у вас отсрочки.

– Больше не могу! Карточные долги порядочные люди выплачивают в суточный срок, а вы тянете уже две недели и не можете расплатиться.

– Где же я в осажденном городе возьму денег?

– Это не мое дело! Долг сделан, значит, его необходимо погасить.

Гантимуров взволнованно прошелся несколько раз по комнате.

– Вы на меня накидываете петлю, Василий Васильевич.

– Сами в нее лезете, дорогой мой!

– Возьмите мой портсигар, – предложил Гантимуров. – Это последняя моя наследственная драгоценность. Все, что осталось от миллионов моего отца, – усмехнулся он.

– Если не считать еще наследственного сифилиса!

Князь густо покраснел.

– Я поражаюсь зашей осведомленности…

– Это, как говорится, к слову пришлось. Я слышал, что вы думаете свататься к дочери Белого.

Взбешенный Гантимуров подлетел к сидевшему в качалке Сахарову.

– Не собираетесь ли вы довести до сведения папаши о моем недуге? Если так, то поберегитесь! Я ни перед чем не остановлюсь!

– Не волнуйтесь, я пошутил. Дело гораздо проще и лучше, чем вы думаете. Вы хорошо приняты у Стесселя. Станете почаще бывать там и сообщать мне всякие новости – политические, военные и просто сплетни. У нас в коммерции все может пригодиться.

– Только-то! Сколько вы мне за это дадите?

– Пятьдесят в месяц.

– За кого вы меня принимаете?

– Через день дам тридцать, а через два – ни копейки, ибо найду другого человека.

– Черт с вами, согласен.

– Конечно, ваши заработки очень могут повыситься, если вы сумеете достать что-либо секретное или не подлежащее оглашению.

– Но ведь у Стесселя, кроме военных секретов, никаких быть не может! Какая же тут коммерция?

– Юноша вы невинный! Разве война не коммерческое предприятие?

– Первый раз слышу о возможности та, кой постановки вопроса. Война – это проявление рыцарского духа народа.

– За рыцарями-то, мой друг, всегда стоят купцы, – поучительно проговорил Сахаров. – Поэтому, например, вопрос об обороне Артура имеет чисто коммерческий характер. Будет держаться Артур, будут высоко стоить русские ценные бумаги. Падет Артур, сразу упадут и курсы. Биржа – точнейший барометр человеческой жизни.

– Но ее ведь в Артуре нет!

– Зато есть в Шанхае, куда можно сообщать нужные сведения.

– Примите меня в долю! – попросил Гантимуров.

– Это надо заслужить, родной мой! Сперва посмотрим, на что вы годны.

– Я готов и, думаю, годен на все!

– Приятно слушать вас, молодой человек! Вы можете далеко пойти, но можете и навсегда остаться в Артуре, – с расстановкой проговорил Сахаров.

– Что-то мне последнее не улыбается! – поеживаясь, ответил Гантимуров. – Одолжите-ка мне еще сотню, Василий Васильевич.

Распрощавшись с Гантимуровым, Сахаров приказал подать экипаж и, тщательно одевшись, отправился на квартиру начальника штаба Стесселя – полковника Рейса. Денщик выскочил навстречу капитану и доложил, что полковник спит после обеда.

Сахаров хотел было уже уезжать, когда штора на одном из окон поднялась и показалась рослая фигура Рейса. Увидев гостя, он приветливо махнул рукой и пригласил зайти.

– Всегда рад вас видеть у себя, Василий Васильевич, – крепко пожал он руку капитана, – по делу и без всякого дела.

Сахаров поспешил заверить полковника в своей взаимной симпатии, пропел дифирамбы мудрому руководству Стесселя, намекнув при этом, что, конечно, последний этим всецело обязан своему начальнику штаба. Рейс слушал с любезной улыбкой и старался догадаться, что именно привело к нему удачливого градоначальника города Дальнего.

– Как ваше драгоценное здоровье, Виктор Александрович? – справился Сахаров.

– Все никак – не могу привыкнуть к теперешней нашей пище. От конины душу воротит, а говядины или курятины нигде не достанешь. Боюсь, как бы совсем не разболеться от плохого питания.

– Но у Веры Алексеевны, насколько я знаю, еще вдоволь всякой птицы и свиней.

– Дерет она за все безбожные деньги, а это мне, при моем полунищенском окладе, не по карману.

– Я думал, что она вам по знакомству делает скидку.

– Какое там! С живого и мертвого готова семь шкур содрать. До чего же до денег жадна, вы и представить себе не можете!

– Хотя я и не знал, что вы испытывайете затруднения в отношении питания, но все же кое-что захватил с собой. Пошлите вашего денщика взять из экипажа.

– Премного вам благодарен, Василий Васильевич! Вы буквально спасаете меня от преждевременной смерти, – благодарно потряс руку Сахарова полковник, – С, каждым днем с едой становится все хуже, и неизвестно, скоро ли и чем кончится осада Артура.

– Конечно, никто сейчас этого знать не может, но не надо быть пророком, чтобы предсказать, что добром это не кончится, и раз нам предстоит потерпеть поражение, то желательно, чтобы это случилось возможно скорее во избежание лишних жертв.

– К сожалению, соображения гуманности далеко не всегда принимаются во внимание. Что касается вашего Стесселя, то он весьма мало об этом думает.

– В этом отношении женщины всегда бывают гораздо податливее, и, мне думается, Вера Алексеевна отнесется к такой мысли более отзывчиво.

– Вы вполне правы, Василий Васильевич, особенно если это не будет сопряжено для нее с денежным ущербом.

– Какой ущерб! Наоборот, она весьма выиграет на этом деле.

– Не секрет, каким образом?

– Играя, через меня на бирже.

Рейс с уважением посмотрел на своего собеседника.

– Чем скорее мы заключим мир с Японией, тем лучше это будет для России, – продолжал Сахаров.

– К сожалению, мы не можем повлиять на ход этих событий.

– Наоборот, пальма мира лежит у вас в кармане, дорогой Виктор Александрович.

– Каким образом?

– С переходом Артура в руки японцев война будет окончена.

– Этот вопрос будут решать дипломаты, а не мы.

– Без учета положения в Артуре он не может быть решен. От вас же зависит то или иное освещение этого вопроса.

Рейс начал кое-что понимать и кое о чем догадываться.

– Я не говорю, что войну надо прекратить сию минуту! Но надо иметь в виду и это обстоятельство, Пока же позвольте откланяться, дорогой Виктор Александрович, подумайте о нашем разговоре, – проговорил Сахаров, вставая с места.

– Думать тут нечего. Я согласен. Вы даете директивы, я же их, по возможности, провожу в жизнь.

– Итак, все будет в порядке! – усмехнулся Сахаров. – А пока я двинусь на поклон к Вере Алексеевне.

– И весьма разумно сделаете, – одобрил Рейс.

Через четверть часа капитан почтительно прикладывался к пухлой ручке Веры Алексеевны Стессель.

– Ваше поручение мною выполнено, хотя с опозданием! – говорил он, протягивая небольшой сверток.

– Какое поручение? – удивилась генеральша.

– Вам хотелось приобрести недорогие, но хорошие серьги для мадемуазель Белой, если мне память не изменяет. Вчера мне удалось найти дешево пару замечательных серег из старинного китайского золота, с большими рубинами. Извольте посмотреть – не подойдут ли они вам?

Вера Алексеевна открыла футляр. Крупные рубины, как капли свежей крови, поблескивали на темном бархате.

– Чудесно! Но едва ли девушке подойдут эти рубины, уж очень они напоминают кровь!

– Зато это на всю жизнь будет напоминать ей о том, что они подарены во время войны.

– Какой ужас эта война! Сколько она несет с собой страданий и крови. Я сегодня посетила наших бедных солдатиков в военном госпитале. Все они святые мученики. Такие ужасные раны, и ни одного стона! Врачи поражены. Только глубокая вера и христианское смирение могут дать силы для этого. Я подарила каждому из них по кипарисовому крестику и нательной иконке. Это должно облегчить их страдания, – щебетала генеральша, в умилении закатывая глаза.

– Да, война ужасная вещь! – с чувством поддержал Сахаров. – И нет большей заслуги перед человечеством, как возможно быстрая ее ликвидация. Во имя гуманности, во имя культуры, во имя спасения своей души, во имя любви к родине, – каждый, как только может, должен приложить все усилия к скорейшему окончанию войны, – патетически закончил Сахаров.

– Вы глубоко правы, Василий Васильевич! Я и не подозревала, что вы такой исключительно гуманный и чуткий человек! Разрешите в таком случае просить вас принять участие в работе нашего благотворительного общества, председательницей которого я состою.

– Весьма польщен вашим предложением и с удовольствием вношу свою скромную лепту. Позвольте вам вручить сто рублей, – протянул Сахаров деньги.

Вера Алексеевна расплылась в благодушной улыбке.

– Я сейчас выпишу вам квитанцию, – встала она.

– Ради бога, не беспокойтесь! – поспешил предупредить ее капитан. – Мне она совершенно не нужна.

– Но мне она необходима для отчетности.

– Кто же у вас осмелится спросить отчета, Вера Алексеевна? Ни в России, ни тем более в Артуре никому не придет это в голову, рее прекрасно знают, что вы постоянно прикладываете свои личные средства в дела благотворительности, что же касается формальности, то прикажите какому-нибудь чиновнику из государственного контроля оформить все как следует, – посоветовал Сахаров.

Генеральша внимательно слушала капитана и сочувственно кивала головой.

– Хотела бы я иметь такого советника, как вы!

– Всегда к вашим услугам!

– Кроме того, мне нужен еще секретарь, не могу же я одна вести всю канцелярию.

– Могу порекомендовать вам на эту должность князя Гантимурова. Человек из общества, хорошей фамилии, весьма будет вам полезен. Кроме того, это даст ему возможность заработать сотню-другую в месяц.

– Но все наши доходы в месяц не достигают этой суммы!

– Можно поднажать на наших негоциантов: прикажите только полицмейстеру, он быстро организует вам сбор средств через чинов своей полиции. Что касается меня, то обязуюсь до конца войны вносить вам по сотне в месяц.

– Вы изумительный человек, Василий Васильевич! У вас не голова, а чистый клад!

Только поздно вечером, весьма довольный собой, Сахаров наконец отбыл из квартиры Стесселя. Дома его уже ожидал служащий с мельницы Тифонтая. Он почтительно передал капитану несколько писем. Одно из них, в небольшом изящном конверте, написанное женским почерком и надушенное крепкими духами, привлекло особенное внимание Сахарова. Он быстро пробежал его глазами: «Любимый, соскучилась, пиши, жду с двадцать восьмого писем. Лида».

– Сегодня у нас какое число? – взглянул капитан на календарь.

– Четвертое июля, Василий Васильевич, – доложил служащий.

– Еще время есть, – отложил капитан письмо в сторону.

Отпустив китайца, Сахаров заперся в своем кабинете и засел за длинное письмо к Тйфонтаю, в котором сообщал о всех своих успехах.

«К указанному вами сроку русские часта будут подготовлены к отходу в Артур», – закончил он свое послание.

Тщательно зашифровав его и уничтожив подлинник, Сахаров спрятал письмо в гонкую стеклянную трубочку, которая в складках одежды какого-либо верного человека должна была добраться до адресата.

Глава восьмая

Двенадцатого июля около четырех часов дня в штаб начальника правого участка позиции на перевалах полковника Семенова прибыл генерал Кондратенко. Все радостно его встретили и всячески выражали свои симпатии опальному начальнику дивизии. Генерал, тронутый, крепко пожимал протянутые к нему руки.

– Как дела, Владимир Федорович? – обратился он к Семенову.

– Японцы молчат вот уже три недели, – ответил полковник.

Роман Исидорович вошел в фанзу, занимаемую штабом, отер лицо платком и попросил угостить его чаем а красным вином. Облокотившись на стол и помешивая ложечкой в стакана, Кондратенко чуть улыбался своей обычной, хитровато-ласковой улыбкой.

– Тринадцатое число для Артура стало роковым, – тихо говорил он. – Тринадцатого мая мы отдали Цзинджоу, тринадцатого июня потеряли Хунисан. Можно предполагать, что и грядущий день будет чреват событиями: ведь завтра у японцев начинается большой национальный праздник хризантем, длится он три дня. Наверное, они захотят порадовать своего микадо, преподнеся ему в подарок если не Артур, то его передовые позиции. Нам надо быть весьма и весьма начеку!

– Нет положения хуже оборонительного! Сиди и гадай, когда противнику вздумается наступать, – кипятился Семенов.

– Офицерский состав предупрежден о возможности завтрашнего наступления противника? – справился генерал.

– Как же, ваше превосходительство! Я приказал усилить сторожевое охранение и лично сообщил свои опасения господам офицерам. Необходимо также усилить и мои резервы.

– По моей просьбе комендант согласился дать несколько рот из запасного батальона. Но от Фока это секрет, иначе он тотчас заберет их себе.

– Не беспокойтесь, Роман Исидорович, мы умеем молчать.

Напившись чаю, Кондратенко отправился к частям, расположенным на передовых позициях и в резерве. Подъехав к ближайшему резерву, он спешился и приказал построить стрелков. Весть о прибытии «нашего» генерала, как называли его стрелки, мгновенно облетела всех, и через минуту батальон белой стеной уже вытянулся вдоль дороги. Поздоровавшись, Кондратенко стал медленно обходить фронт. Он внимательно вглядывался в загорелые, похудевшие лица солдат, которых не видел почти три недели, спрашивал, как их кормят, давно ли они мылись, много ли больных и чем больны. На все его вопросы стрелки отвечали весело и бодро.

Обойдя батальон, Кондратенко обратился к ним с речью:

– Мы отрезаны от Маньчжурской армии и России и едва ли можем надеяться на скорую помощь. За нами осталась лишь небольшая пядь земли с городом Порт-Артуром. Мы затратили миллионы народных денег и положили массу труда на его устройство. Вы работали над возведением крепостных фортов и батарей. Кроме того, в Артуре находится наша эскадра. Если японцы вплотную подойдут к крепости, то они сразу же разрушат город и крепость и попытаются захватить наш флот. Поэтому необходимо возможно дольше задержать противника здесь, на перевалах. Надо упорно оборонять свои позиции, вся родина с напряженным вниманием следит за ходом войны, за обороной Артура. Положим же все наши силы, а если понадобится, то и нашу жизнь, чтобы оправдать доверие государя и достойно поддержать славу русского оружия на Дальнем Востоке. За вас, храбрецы и герои, за царя, за нашу дорогую родину, ура!

Солдаты дружно подхватили «ура», которое, долго не смолкая, перекатывалось по зеленым Квантунским сопкам. Кондратенко несколько раз пытался остановить стрелков, но они продолжали кричать, воодушевляясь собственным криком. Когда крики утихли, из строя раздался взволнованный голос: «За нашего любимого генерала Кондратенко, ура!» – и вновь вспыхнули мощные раскаты. Строй смешался, Кондратенко подхватили на руки и понесли к лошади. Освободившись от объятий, генерал долго еще не мог уехать, окруженный плотным кольцом стрелков.

В этот вечер он успел объехать всего лишь несколько частей, и везде стрелки восторженно встречали его. Потрясенный оказанным ему в полках приемом, Кондратенко только около полуночи смог уехать в Артур.

На другой день, едва солнце начало показываться и лагерь русских стал оживать, как со стороны японцев грянул отдаленный выстрел, за ним другой и третий. Высоко в воздухе засвистели летящие снаряды, и тотчас раздалось несколько взрывов, окутавших все вокруг черным, удушливым мелинитовым дымом. Русские батареи не замедлили ответить, и вскоре по всей линии загремела учащенная канонада. Праздник хризантем начался.

Японцы энергично приступили к артиллерийской подготовке атаки. Но у Семенова все было заранее предусмотрено: стрелки, за исключением наблюдателей, отведены в прочные блиндажи, батареи тщательно замаскированы в гаоляне, резервы подтянуты, весь отряд сжался в кулак, подготовляясь к ответному удару. После двухчасовой стрельбы густые цепи японцев двинулись на штурм. Японцы шли стройно, в полном порядке, как на маневрах, поддерживаемые огнем своих батарей и эскадры с моря. Хорошо пристрелявшиеся батареи русских сметали наступающие цепи противника, но на смену тотчас являлись новые, продолжавшие двигаться вперед. Стрелки встречали их ружейными залпами и пулеметным огнем. Скоро все поле, по которому двигались наступающие, было усеяно трупами японцев.

В полдень, подведя новые полки и приведя в порядок отхлынувшие назад части, противник с особой силой обрушился на русских. Ни ружейный, ни пулеметный, ни артиллерийский огонь не могли его остановить. Все выше и выше взбирались по горе темные линии японских цепей. Казалось, еще мгновение, и они вплотную доберутся до русских позиций. Но вот крики «банзай» смешались с русским «ура», стрелки выскочили на бруствер и с винтовками наперевес ринулись на японцев. Японцы дрогнули и обратились в бегство, теряя по дороге оружие и амуницию. Удар русских был так силен и стремителен, что большинство наступавших японцев погибло под их штыками.

Настало затишье. Артиллерия с обеих сторон почти совсем замолчала, лишь изредка обмениваясь одиночными выстрелами. В это время у берега показались русские суда отряда береговой обороны и начали обстреливать японцев во фланг из Лунвантаньской бухты.

– После ужина горчица, – возмутились стрелки. – Когда японец лез, моряки прохлаждались в Артуре, а теперь развоевались в пустой след.

Было начало шестого часа вечера. После дождя чувствовалась приятная прохлада, в долинах начинал клубиться вечерний туман. Длинные, но все еще яркие лучи теперь стали падать в лицо русским, затрудняя наблюдение за местностью. Японцы, оправившиеся после отбитых атак, решили еще раз в этот день попытать счастье. Подведя к берегу тяжелые крейсера, они начали методически обстреливать русские позиции с фланга и тыла. Одновременно крупные гаубицы начали громить окопы мелинитовыми бомбами. В прозрачном воздухе то и дело вырастали черные столбы дыма взрывов снарядов. Через полчаса почти все укрытия были разрушены этой бомбардировкой, и, лишенные защиты окопных блиндажей, стрелки отошли с хребта, укрывшись в складках тылового склона. Воспользовавшись этим, японцы вновь бросились на штурм, и на этот раз им удалось водрузить свои знамена над линией русских окопов.

Но тут взвод одной из батарей, пробравшись под прикрытием гаоляна во фланг, неожиданно обстрелял на картечь скопившиеся в узкой ложбине за хребтом японские резервы. Каждый снаряд вырывал из сомкнутого строя по нескольку десятков человек. Объятые паникой, забывая о своей самурайской доблести, сыны богини Аматерасу стремительно отступили. Увидев это, стрелки по собственной инициативе ринулись на врага, засевшего в окопах. После короткой рукопашной схватки японцы бежали, попадая по дороге под уничтожающую картечь русских пушек.

– Первый день праздника хризантем остался за нами, – доносил вечером того же дня генералу Кондратенко полковник Семенов. – Мы сохранили все свои позиции и нанесли огромный урон противнику. Наши потери достигают тысячи человек. Потери же японцев в три-четыре раза больше.

Тринадцатого июля генерал Фок, разбуженный утром усиленной канонадой на правом фланге, справился, в чем дело, и, узнав, что японцы атакуют части Седьмой дивизии, приказал полкам подтянуть свои резервы к передовым-позициям и все обозы и тыловые учреждения направить в Артур. Затем он сел верхом и отправился к расположенному в резерве Четырнадцатому полку. Подъехав к солдатам, он, как всегда с бранью, поздоровался с ними. Стрелки ответили хмуро, но четко.

– Японец дурак или нет? – обратился он к ним.

– Так точно, дурак, ваше превосходительство, – хором ответили солдаты.

– А почему японец дурак?

– Потому что ходит в атаку густыми цепями, – последовал ответ давно заученной фразой.

Генерал медленно проехал вдоль фронта, брезгливо поглядывая на запыленных, грязных солдат. Толстый полковник Савицкий, задыхаясь, вприпрыжку бежал за лошадью начальника дивизии, на, что Фок не обращал никакого внимания.

В этот день против Четвертой дивизии японцы развили лишь незначительные операции: потеснили казаков у деревни Ичензы на левом фланге; атаковали выдвинутые вперед высоты, занятые охотничьими командами, и обстреляли редким артиллерийским огнем основные позиции полков.

К полудню в штаб прибыл Сахаров.

– Как идет постройка тыловых позиций на Волчьих горах? – справился у него генерал.

– Работы развернуты по всему фронту согласно точным указаниям вашего превосходительства, – ответил капитан и провел рукой по карте, указывая линию укреплений. Фок с минуту посмотрел на Сахарова и затем спросил:

– Чем объяснить, что противник так сильно атакует части Седьмой дивизии и бездействует против меня?

– Ноги, очевидно, хорошо знает, кто такой генерал Фок, – двусмысленно ответил Сахаров.

– А генерал Фок еще лучше знает, кто такой капитан Сахаров, – не меняя ни голоса, ни позы, ответил начальник дивизии.

– Я всегда и всюду покорнейший слуга вашего превосходительства, – поспешил заверить инженер.

– Пока что я в этом не сомневаюсь, – смягчился генерал. – Долго еще Семенов, по-вашему, задержится на перевале?

– От вашего превосходительства зависит поторопить его.

– Так почему же японцы так пассивны на моем участке? Не могу же я в самом деле ни с того ни с сего сняться и уйти в Артур. Мне нужны для этого веские данные, и я попрошу вас озаботиться этим.

– В таком случае разрешите мне сейчас же уехать в Артур.

– Поезжайте!

Около пяти часов вечера Сахаров прибыл в город и тотчас же отправился в штаб Седьмой дивизии, где был встречен далеко не любезно. Науменко сухо осведомился, чему он обязан присутствием капитана. Роман Исидорович поморщился при виде его и поздоровался с ним только тогда, когда Сахаров начал громко восторгаться героизмом, проявленным частями Семенова.

– Что предпринял Фок, чтобы помочь Семенову? – задал Кондратенко вопрос капитану.

– Энергичная поддержка артиллерийским и ружейным огнем… – начал было капитан.

– То-то по приказанию начальника Четвертой дивизии с левого фланга Семенова был убран в самую трудную минуту взвод мортир поручика Дударева! – перебил его Науменко и спросил в упор капитана; – Вы зачем, собственно, приехали?

– Генерал Фок хотел бы получить точную карту артурских укреплений, так как он собирается отходить на крепостные верки.

– Когда отход будет решен начальником района, тогда ему и будут указаны батареи и форты, которые предназначены для занятия частями его дивизии. До тех пор ему необходимо заботиться не о том, куда отступать, а о том, как задержаться на занимаемой позиции, – резко ответил Кондратенко.

Прибывший от Семенова офицер-ординарец отвлек внимание генерала. Он сам принял пакет, быстро его разорвал и стал читать бумагу.

– Отбито четыре штурма! Передовые позиции все за нами.

– Молодцы пограничники, отстояли Семафорную гору, несмотря на сильный огонь с моря, – бросал короткие фразы Роман Исидорович, пробегая глазами донесение Семенова. – Нужна помощь людьми, артиллерией, главное – флотом. Я сейчас же отправлюсь к Стееселю и Витгефту. Звонарев здесь? Сергей Владимирович, идемте. – И генерал вышел из штаба.

– Ну и горячка же у нас начальник дивизии! Так весь огнем и пышет, как юноша! – сказал Сахаров, глядя вслед Кондратенко.

– Поневоле здесь запорешь горячку, когда окружен субъектами вроде Фока, Витгефта и других, – пробурчал Науменко, дипломатично умалчивая о Стесселе. – Надеюсь, я вам больше не нужен, капитан?

Сахарову ничего не оставалось, как откланяться. Вечером он укатил обратно в штаб Фока.

Кондратенко застал генерала Стесселя настроенным весьма благодушно. События на передовых позициях беспокоили его мало: ведь там орудовал его верный друг Фок, на которого он привык вполне полагаться.

– Фок придумает, Фок не выдаст, Фок устроит! – любил повторять генерал всем своим подчиненным и верил этому сам.

– Зря вы волнуетесь, Роман Исидорович, – лениво проговорил Стессель, выслушав нервный доклад Кондратенко. – Отбили сегодня за день четыре атаки японцев – честь и хвала! Отобьют завтра еще столько же, если японцы сунутся. У Фока почти тихо. Следовательно, Четвертая дивизия Фока в целости и сохранности. Не вижу причин к беспокойству.

– Зато у Семенова потери до тысячи человек, а всего у него около пяти тысяч, окопы разрушены, снарядов нет, части измотаны, необходимо пополнение из Артура людьми и боевыми припасами.

– Ни одного человека и ни одного снаряда из Артура я не дам! – отрезал Стессель. – Нам сейчас здесь дорог каждый солдат.

– Я хотел выехать к отряду Семенова, – просил Кондратенко. – Разрешите мне хотя бы на ночь съездить туда, чтобы с рассветом я был в крепости.

– Зря измотаетесь только. Роман Исидоровнч! Нам нужна ваша неукротимая энергия, – отказал все же Стессель.

Простившись со Стесселем, Кондратенко с Звонаревым отправились на «Цесаревич». Витгефт принял их с распростертыми объятиями, рассказал о гибели миноносца «Лейтенант Бураков» и других авариях во флоте. Оба превосходительства поохали и повздыхали. Затем адмирал мягко проехался насчет Стесселя. Кондратенко еще более осторожно поддакнул ему. Чокнулись поданной марсалой, пожелали друг другу многих лет и доброго здоровья и наконец перешли к делу.

Роман Исидорович похвалил флот и его всегдашнюю готовность помочь армии. Вильгельм Карлович рассыпался в комплиментах полкам Седьмой дивизии и назвал их своими неизменными друзьями.

– Так, значит, можно надеяться, что завтра суда с рассветом появятся у Лунвантаня и весь день будут поддерживать наш правый фланг своим огнем во фланг и тыл японцам? – спросил Кондратенко.

– Сейчас же отдам об этом распоряжение Лощинскому. Для охраны канонерок и миноносцев направлю «Баяна», «Аскольда», «Цесаревича», прикажу вывести на рейд «Ретвизана» и быть готовым прийти им на помощь в случае нужды, – согласился Витгефт. – Корабли до вас доберутся не раньше десяти часов утра, пока им протралят дорогу до Лунвантаня.

– И на этом спасибо, Вильгельм Карлович, – поблагодарил Кондратенко.

Как только вопрос о времени выхода судов был решен, он тотчас стал прощаться и уехал.

– Я через час выеду к Семенову и наутро постараюсь быть обратно, – сообщил генерал Звонареву. – Поставьте об этом в известность Науменко и никого больше. Даже от Смирнова это должно быть секретом. Поняли?

– Так точно, ваше превосходительство, – ответил прапорщик.

Было около полуночи, когда Кондратенко в сопровождении одного ординарца прибыл в штаб Семенова. После тяжелого боевого дня все уже спали, за исключением самого начальника отряда, бодрствовавшего в своей фанзе при тусклом свете коптящей свечи.

– Роман Исидорович, – обрадовался он при виде генерала, – какими судьбами?

– Я совершил самовольную отлучку и удрал из Артура, чтобы проведать вас. Рассказывайте все по порядку.

Полковник начал подробно излагать события минувшего дня. Генерал внимательно слушал его, снимая время от времени нагар с гаснущей свечи. Лицо его хмурилось, и он грустно вздыхал, когда назывались фамилии убитых и раненых.

– Вы думаете, что с рассветом атаки возобновятся? – спросил Роман Исидорович, выслушав доклад Семенова.

– Убежден, ваше превосходительство! Перед закатом наблюдалось большое движение в тылу противника. Боюсь, как бы они еще ночью не возобновили штурма. Резервы наши подтянуты почти вплотную к передовой линии. Артиллерия с вечера все подготовила к открытию заградительного огня на важнейших участках.

– Имейте в виду, что на помощь из Артура рассчитывать нельзя. Только моряки обещали выслать суда в Лунвантаньскую бухту, – предупредил Кондратенко.

– На генерала Фока я тоже совершенно не надеюсь: он пальцем не пошевелит для того, чтобы помочь нам в случае нужды.

– Я хочу сейчас объехать позиции. Вы не беспокойтесь меня сопровождать, Владимир Федорович. Вам предстоит еще завтра тяжелый день. Ложитесь отдыхать, – распорядился Кондратенко и вышел во двор. Окликнув своего ординарца, генерал выехал к передовым позициям.

На дворе стояла тихая лунная ночь. Изредка доносился сухой треск случайного выстрела, и опять наступала тишина, только цикады усиленно звенели в прохладном ночном воздухе. Лагерь, где были расположены резервы и тыловые учреждения, был погружен в глубокий сон, и одни часовые, борясь с усталостью, медленно бродили между палаток.

Генерал в глубокой задумчивости ехал по хорошо знакомой дороге. Его крепкий вороной конь, чуть подфыркивая на ходу, мягко ступал по пыли. Вскоре встретили длинную вереницу повозок, нагруженных ранеными. В тишине ночи особенно резко звучал скрип плохо смазанных колес и стоны страдающих людей.

– Спасибо, родные, за службу. Дай вам бог скорее поправиться! – приветствовал раненых Кондратенко, подъезжая к каждой повозке.

– Рады стараться! – оживились некоторые. – Поправимся, отомстим японцам.

– Много тяжелых? – спросил генерал у подъехавшего к нему врача.

– Огромное большинство, – не надеюсь до Артура довезти в живых и половины, – шепотом ответил тот. – Легкораненые почти все вернулись в строй, иных просто не удержишь на перевязочном пункте, так и рвутся в бой.

В это время с ними поравнялась запряженная лошадью китайская рикша, в которой везли двух раненых стрелков.

– Два пограничника, – указал на них врач, – едва добрели. У одного прострелены обе ноги и задета кость, другой ранен в грудь навылет. И, представьте себе, долго отказывались от перевязки на том основании, что «есть, мол, более тяжелые».

– Фамилии?

– Одного – Ядринцев, из двадцать первой роты пограничной стражи, а другого – Сухенко, рядовой той же роты.

Кондратенко подъехал к рикше, поблагодарил раненых за службу, справился, откуда родом, и поздравил с награждением крестами.

– Рады стараться, покорнейше благодарим, ваше превосходительство! Даве думали, осилит нас япошка, ан, дело-то у него не вышло. А теперь, коль вы сюда приехали, ему и подавно супротив нас не устоять, – ответил один из них

– Я один многого сделать не могу!

– Вы один, ваше превосходительство, стоите целого полка. Кто в бою сробеет, увидит вас и застыдится, а у другого сил прибавится. Знаем, – наш генерал с нами! – растроганно проговорил другой раненый, делая ударение на слове «наш».

Простившись с ними, Кондратенко широкой рысью поехал дальше. Миновав ближние резервы, он выехал на линию окопов. Здесь сотни людей в глубоком молчании при лунном свете спешно поправляли разрушенные днем блиндажи, насыпали брустверы, откапывали засыпанные ходы сообщения.

Заметив начальника дивизии, к нему поспешно подошел руководивший работами капитан Зедгенидзе и доложил о ходе работ на участке.

– К утру надеюсь восстановить все наши основные укрепления, благо японцы нам не мешают.

– Люди откуда?

– Полковник Семенов прислал сюда всех тыловиков, музыкантов, артельщиков, хлебопеков, обозников – весь нестроевой люд, а полки отвел для отдыха в резерв, оставив здесь лишь часовых из охотников. К утру японцы найдут перед собой вновь возведенные окопы и в них хорошо отдохнувших защитников.

Проехав по линии обороны, Кондратенко везде нашел ту же картину интенсивной ночной работы под руководством инженеров Зедгенидзе, Рашевского и других. Тепло поблагодарив их за проявленную инициативу и энергию, генерал вернулся в штаб Семенова и, разбудив полковника, дал указания на завтрашний день.

Ночь кончилась, восток начинал заметно сереть. Одна за другой гасли на небе звезды. Наступил второй день праздника хризантем. Кондратенко поспешил в Артур. Но не проехал он и нескольких верст, как сзади на позициях загремела артиллерийская канонада; сперва в утреннем воздухе отдавался каждый отдельный выстрел, многократно повторяемый эхом в сопках, затем они слились в один сплошной, все нарастающий гул. Генерал сразу же насторожился и замедлил ход своей лошади: беспокойство за судьбу полков росло в нем вместе с усилением артиллерийской стрельбы. Он начал оборачиваться, прислушиваясь к звукам сражения, затем остановил лошадь и задумался: с одной стороны, он должен был немедленно вернуться в Артур, откуда уехал вопреки запрещению Стесселя, а с другой – он всей душой рвался к своим полкам, где он знал почти всех офицеров и многих солдат.

– Поедем назад, – коротко приказал он наконец ординарцу и, преодолевая усталость бессонной ночи, галопом поскакал навстречу все усиливающемуся шуму боя.

За ночь японцы подвезли большое количество тяжелых орудий и с наступлением дня начали усиленно обстреливать окопы русских. Снаряды взрывались со страшным грохотом, снося козырьки и брустверы, заваливая окопы. Вначале стрелки, укрывшиеся в тыловых блиндажах, потерь почти не несли и ожидали атаки, но подошедший с моря японский флот открыл огонь по тылам русских позиций. Блиндажи вскоре оказались уничтоженными, и тогда стрелки отошли. Заметив это, японцы бросились в атаку и захватили вершины сопок. Кондратенко подъехал как раз в это время к месту боя. Момент был опасный. Под орудийным и ружейным огнем на тыловом склоне сопок быстро отходили цепи стрелков. Генерал подскакал к ним, не обращая внимания на рвущиеся вокруг снаряды.

– Стой! Куда вы? Где офицеры? Что случилось? – замахал он руками на солдат, загораживая им дорогу.

К нему подбежал еле дышавший офицер.

– Ва… ва… ваше превосходительство! Там ужас, ужас! Держаться нельзя в этом аду! – доложил он, прикладывая дрожащую руку к козырьку.

– Вам уже послана поддержка, идет подкрепление! Стрелки, ко мне! – сложив ладони рупором, во весь голос закричал генерал.

Солдаты остановились и, сбившись в кучу, не знали, что дальше им делать… Кое-кто из них кинулся обратно на гору и стал звать за собой других.

– Ребята, за мной! – скомандовал Кондратенко и с криком «ура» поскакал на сопку. Стрелки кинулись за ним.

– Рассыпься в цепь, прячься за камни и за кусты! Приготовиться к общей атаке! Господам офицерам следить за мной! – приказал генерал.

Японцы, заметив, что русские оправились, открыли беспорядочный ружейный огонь. Пули целыми роями запели в воздухе. То там, то тут вскрикивали раненые и валились на землю убитые.

– Стрелки, умрем за родину, за нашего царя! С богом! Ура-а! – И, выхватив шашку из ножен. Кондратенко дал шпоры коню.

Воодушевленные примером, горнисты нескольких рот принялись трубить атаку и бросились за генералом. Стрелки лавиной двинулись за ним, и не прошло и нескольких минут, как японский флаг был сорван, японцы сброшены с вершины, а уцелевшие остатки их беспорядочно бежали вниз.

– Спасибо, орлы, за службу геройскую! – благодарил генерал, обходя вновь занятые окопы.

Фуражка на нем была прострелена в двух местах, лицо залито кровью. Зажимая платком рану, генерал бодро обошел всю боевую линию.

Назначив одного из офицеров комендантом горы, Кондратенко спустился вниз, где его встретил обрадованный Семенов.

– Роман Исидорович, как вы сюда попали? – попросту подошел он к генералу. – Зачем вы так рискуете собой?

– Плюнул на Артур и с дороги повернул обратно. Все равно не смогу ничего делать в крепости, пока здесь идет бой!

Вскоре Кондратенко с перевязанной головой сидел в штабе и отдавал приказания полкам своей дивизии. Стесселю была послана короткая телефонограмма, извещающая, что Кондратенко находится в отряде Семенова.

Японцам потребовалось несколько часов, чтобы привести свои части в порядок и подготовиться к новому штурму.

День выдался необычайно жаркий и томительно душный.

К полудню с моря подошли суда порт-артурской эскадры и, отогнав японцев, принялись обстреливать противника. Хотя огонь этот и не приносил особенно большого ущерба врагу, но все же весьма затруднял японцам подготовку к новым атакам.

Обозленный этими неудачами, командующий японской армией барон Ноги потребовал от адмирала Того немедленного принятия решительных мер против русских, после чего японская эскадра в составе четырех броненосцев, двух броненосных крейсеров и нескольких канонерок появилась перед Лунвантаньской бухтой. «Ретвизан» и крейсера «Диана», «Паллада», «Баян» и «Новик» вступили с ними в неравный бой, прикрывая отходящий в Артур отряд канонерок и миноносцев. С уходом русских кораблей немедленно возобновилась подготовка нового штурма.

Около пяти часов вечера, вслед за сильным артиллерийским обстрелом, японцы двинулись на штурм. Рассыпавшись в цепь, они быстро начали наступать одиннадцатью последовательными волнами на горы Высокую и Семафорную, являвшиеся ключом к позиции отряда Семенова.

– Рота, пли! – ежеминутно осипшим от команды голосом командовал подпоручик солдатам, прикрывающим доступ на вершину одной из гор. И залп следовал за залпом. Видно, как раненые японцы падали, ползли, вскакивали, пробовали бежать, опять падали и корчились в агонии. Цепь быстро растаяла, но за ней тотчас же появилась другая. В, пылу боя никто не замечал ни шрапнели, ни раненых и убитых. Залпы сменялись огнем пачками, за которым опять следовали залпы. Кругом стоял невероятный грохот и треск. Подпоручика уже никто не слушал, стрелки вели огонь сами. Махнув рукой, офицер взял винтовку убитого, лег в цепь и сам начал, стрелять в японцев. И опять японцы не выдержали и начали отступать, только несколько человек добежало до самого гребня. Один из них, совершенно ошалелый, с пылающим лицом и горящими глазами, вскочил на бруствер, крикнул:

– Здравствуй, русски!

– Прощай, японец! – ответил стрелок и пырнул его штыком.

Бсаумец опрокинулся навзничь и полетел с крутизны. Четвертая за день атака была отбита. Но число защитников таяло с каждой минутой, – осталось не больше одной трети, подпоручик давно был убит, никто и не видел, когда это произошло. Офицеров больше нет, кто командует ротой, никто не знает, но зато стрелки помнили, что где-то близко находится Кондратенко, который велел им держаться до последней крайности, и они держались, День клонился к вечеру. Солнце почти спряталось за горы. Сквозь насыщенный дымом и пылью воздух едва пробиваются слабые кроваво-красные лучи. Почти незаметные днем, взблески шрапнельных разрывов с каждой минутой становятся все ярче и ярче. На фоне темнеющего неба четко вырисовываются отливающие зеленью вершины покрытых гаоляном хребтов. На небе вспыхивают первые звездочки, предвестницы надвигающейся ночи. День догорает, но воинственный пыл японцев еще не остыл. Лишь только первые тени легли в долинах, как в них начали скопляться для новой атаки свежие, еще не бывшие в бою части. Стрелки поручили уходящим в тыл легкораненым доложить об этом самому Кондратенко. Вскоре двое из них, один с перевязанной окровавленной головой, другой с рукой на самодельной перевязи, предстали перед генералом.

– Кто у вас остался из офицеров? – справился Роман Исидорович, выслушав доклад.

– Почитай с полудня никого нет, всех побили!

– Кто же вами командует?

– Миром держимся, ваше превосходительство. Кто раненый, того с горы отпущаем. А которые целы, те сидят – подмоги ожидают. Беда только – патроны на исходе, – докладывали солдаты.

Кондратенко с нежностью смотрел на добродушные загорелые лица солдат, доверчиво глядевших на него, видимо не сознавая всего героизма совершаемого ими там, на горе, подвига.

– Я отправляюсь принять командование над теми, кто еще остался на горе, – объявил он окружающим. Дайте мне две роты из резерва.

Через минуту к штабу подошел резерв. Оба ротные командира явились за распоряжениями.

– Вы должны занять и упорно оборонять гору Высокую, – приказал генерал. – Нам надо удержать гору во что бы то ни стало, любой ценою!

– За вами, Роман Исидорович, мы пойдем в огонь и в воду, но вам нельзя рисковать собой! Правда ли, ребята? – обернулся ротный к солдатам.

– Так точно! Сами все обладим, не извольте беспокоиться, – зашумели в ответ солдаты.

– Тогда с богом! Я все же провожу вас, – решил генерал и двинулся во главе рот.

Доведя отряд до половины горы, он пропустил солдат мимо себя, напутствуя их теплыми, ласковыми словами. Гора Высокая опять была занята стрелками.

С наступлением темноты японцы подкрались и забросали русских гранатами. То здесь, то там слышался негромкий звук их взрыва, сопровождавшийся душераздирающими криками раненых. Это нападение было неожиданно. Стрелки растерялись и не знали, как защищаться. Они пытались отстреливаться, но в темноте попасть в японцев было почти невозможно, а гранаты так и сыпались со стороны засевших поблизости японцев.

Когда же японцам удалось зайти с одного из флангов и с тыла забросать русских гранатами, стрелки дрогнули и очистили вершину, засев на половине горы.

Кондратенко направил к месту прорыва последнюю резервную полуроту с двумя пулеметами и решил до утра контратаки не предпринимать.

Утомленные боем, японцы тоже не стали развивать свой успех и остановились на вершине.

На фронте наступило затишье. Взошедший месяц осветил мягким светом примолкнувшие сопки. По артурской дороге потянулись транспорты раненых вперемешку с обозами, патронными двуколками и китайскими арбами с казенным имуществом.

Семенов отводил в тыл все, что было ненужно на позициях.

Кондратенко подсчитал потери сегодняшнего дня.

– Около полутора тысяч, – докладывал ему исполняющий должность начальника штаба отряда Семенова капитан.

– Сколько же у нас осталось в строю?

– Не больше трех тысяч, считая и моряков и пограничников. Двадцать шестой полк назавтра сводим в два трехротные батальона. Двадцать пятый тоже в два батальона, плюс рота моряков и рота пограничников. Всего шестнадцать рот-полк нормального состава.

– Если нас не поддержат, то завтра мы не удержим своих позиций. Надо немедленно запросить резервы в штабе района.

– Генерал Стессель еще днем категорически отказал в этом.

– А Фок?

– Ответил бранью.

Кондратенко хотел было что-то ответить своему собеседнику, по запнулся на полуслове и, откинувшись на спинку стула, захрапел. Кликнув денщиков, Семенов бережно уложил генерала на походную койку.

Проснувшись довольно поздно, Фок по обыкновению отправился на прогулку в штаб расположенного поблизости Четырнадцатого полка. По дороге он встретил начальника штаба Дмитриевского и, выслушав его доклад о положении на фронте, справился о Сахарове и приказал отправить в Артур все обозы с ранеными, всех лишних людей, а саперов отослать к Волчьим горам.

– Разве намечается отступление? – удивился начальник штаба.

– На войне, да еще оборонительной, когда инициатива в руках противника, трудно что-либо намечать. Но необходимо обеспечить свободу действий себе заранее, а для этого нужно избавиться от всего лишнего, – объяснил Фок и отпустил Дмитриевского.

В штабе у Савицкого, справившись о потерях в полку, он обратился к полковнику с вопросом:

– Каково ваше мнение о продолжении обороны Зеленых гор?

Савицкий на минутку задумался, стараясь понять, какой ответ будет более приятен начальнику дивизии. Вспомнив часто высказываемое Фоком мнение о желательности скорейшего отхода в Артур, он после минутного раздумья ответил:

– Чем скорее отойдем, тем лучше, ваше превосходительство!.. Здесь полки только зря несут большие потери от артиллерийского огня, чем ослабляется будущий гарнизон крепости.

– Я тоже так думаю, – довольно проговорил генерал. – Я уже отдал приказ об отправке обозов и всей тыловой шушеры в крепость.

В голове Фока давно уже созрел план, который он тщательно обдумывал во всех деталях, шагая по комнате.

«Кондратенко, конечно, будет держаться до последнего, – думал Фок. – Я же отступлю, как только японцы меня атакуют. В результате отряд Семенова будет охвачен с фланга, а быть может, и с тыла, и едва ли от него много останется. Раз это случится, с Кондратенко будет покончено. Самовольно уехал из крепости да еще потерпел поражение! Такие вещи никому не прощаются! Тогда я – единственный кандидат в начальники сухопутной обороны, и все будет в моих руках».

При этой мысли Фок улыбнулся и весело потер руки.

В тот же день, четырнадцатого июля, около пяти часов вечера, японцы наконец рискнули атаковать Тринадцатый полк Четвертой дивизии, но были отбиты с громадным уроном. Узнав об этом, Фок пришел в неистовство и, изругав площадной бранью командира полка, приказал ему отвести полк с передовых позиций, оставив на них лишь охотничью команду. Затем был вызван Дмитриевский, которому генерал под строжайшим секретом сообщил, что отряд Семенова разбит и в беспорядке отступает к Артуру.

– Я только что говорил с его штабом. Там все на месте, – возразил было подполковник, но тотчас замолчал под гневным взглядом своего начальника.

– Сведения у меня от конного ординарца. Разошлите немедленно во все части приказ об отходе.

Дмитриевский послушно откозырял и вышел. Вызвав по телефону всех командиров полков, он не замедлил им сообщить о разгроме правого фланга и предстоящем спешном отступлении дивизии на Волчьи горы. В полках поднялся переполох, еще более усилившийся, когда японцы снова атаковали некоторые участки фронта. В воздухе стало попахивать новым Цзинджоу, но тут неожиданно в дело вмешался Ирман, огнем своих батарей буквально сметавший противника, как только он показывался на хребте.

Узнав об этом, Сахаров опрометью бросился в штаб к Фоку и просил его обуздать расходившегося начальника артиллерии. Генерал разразился самой непечатной бранью по адресу идиотов, которые не понимают военной обстановки, затем не в меру ретивому начальнику артиллерии было послано категорическое приказание беречь снаряды.

Это распоряжение и приказ об отступлении Ирман принял с негодованием и немедленно поехал объясняться в штаб.

– Как отступаем? – накинулся он на Дмитриевского. – Японцы везде отбиты, снарядов осталось еще по двести выстрелов на орудие, с ними я задержу противника, по крайней мере, сутки.

– Семенов отступает, вернее, даже бежит в Артур, – начал было Дмитриевский.

– Вас кто-то ввел в заблуждение! Командир второй батареи Лаперов доносит мне с правого фланга, что там все атаки отбиты и никто не отходит…

– Приказ Стесселя…

– Почему же вы не объясните ему, что нет никаких оснований для отхода с позиций?

– Обратитесь тогда к начальнику дивизии, он вам разъяснит.

Но Фок ничего разъяснять не стал, он просто приказал немедленно отходить.

– Через полчаса жду от вас, Владимир Александрович, донесений о выполнении моего приказа, – оборвал он Ирмана.

– Кроме того, я не согласен с намеченной диспозицией расположения батарей на Волчьих горах. Мои правофланговые батареи почему-то становятся за левым флангом, и наоборот. Из-за этого они сделают лишних двадцать верст и вовремя не смогут поддержать стрелковые части, – продолжал возражать Ирман.

– Я вашего мнения не спрашиваю, полковник! Вы свободны! – кивнул головой Фок на дверь.

Взбешенный Ирман полетел на телефонную станцию и пытался связаться со Стесселем в Артуре, но связь уже была прервана, и, ничего не добившись, он отправился к своим батареям Не успело еще зайти солнце, как полки Четвертой дивизии начали отход по всему фронту, прикрываясь охотничьими командами. Заметив клубы пыли над всеми дорогами, японцы открыли по ним яростный шрапнельный огонь. Отступление все больше принимало характер бегства, и, воспользовавшись этим, японцы прорвались во фланг и тыл Двадцать пятого и Двадцать шестого полков, сразу поставив их в критическое положение.

Кондратенко был разбужен своим вестовым как раз в тот момент, когда прорвавшиеся в тыл японцы с криками «банзай» атаковали небольшую китайскою деревушку, где помещался штаб Семенова. При первых выстрелах полковник, собрав в штаб знаменитый взвод своего полка, конноохотничыо команду Двадцать пятого полка, две морских десантных пушки с десятком матросов, обозников, денщиков, наскоро организовал оборону. Противник был подпущен вплотную, а затем расстрелян в упор залпами сборного отряда. Кондратенко, выскочив из фанзы на двор, был оглушен ружейной трескотней, раздававшейся со всех сторон. Крики «банзай» смешивались с криками «ура» и перекрывались короткими выстрелами морских орудий. Пули роями летели в разные стороны. Разобрать, что происходит, в темноте было невозможно.

– Где? Что за стрельба? Где полковник Семенов? Почему меня так поздно разбудили? – забросал генерал вопросами своего вестового.

– Ховайтесь у погреб. Роман Исидорович, а то, не дай боже, еще зацепит какая пуля! – вместо ответа советовал тот, хватая Кондратенко за рукав.

За воротами на Кондратенко налетели два матроса. Генерал узнал их в темноте по белой одежде.

– Где начальник отряда? – справился он у них.

– У околицы за заборами, – ответил один из них. – Японец сразу навалился, чуть было не забрал нашего генерала, говорят, он сильно ранен.

– Кого?

– Генерала пехоцкого Кондратенкина. Стрелки страсть рассерчали за это. Насмерть бьют всех японцев и никого в плен не берут.

– Да я жив и здоров!..

Матрос недоверчиво приблизил в темноте свое лицо к Кондратенко и старательно стал разглядывать его погоны.

– Никак, и впрямь генерал! – радостно воскликнул он. – Вот солдаты-то обрадуются, что вы, ваше превосходительство, целы. Дозвольте, я вас провожу к ним. – И, не дожидаясь ответа, матрос пошел вперед. – Лети духом вперед, доложи полковнику: идет, мол, генерал целехонек, – приказал он другому матросу.

Через несколько шагов их встретил спешивший навстречу Семенов.

– Роман Исидорович, вы целы? – бросился к нему полковник. – Тут какая-то сука распустила слух, что вы ранены! Стрелки как узнали, так прямо ошалели от злости, погнали японцев, как овец.

– Что случилось-то? Почему могли попасть сюда японцы?

– Фок ушел, а нам ничего об этом не сообщил, нас и обошли. Вы бы все же побереглись, Роман Исидорович!

Но Кондратенко ничего не хотел слушать. Подойдя к цепям, он громко, во весь голос, поблагодарил солдат за заботу о нем.

– Рады стараться! Дай вам боже долгие дни! С вами мы не пропадем! – радостно понеслось ему в ответ.

Отбитые японцы быстро отступили, исчезнув в темноте. Кондратенко и Семенов вернулись в штаб. Там уже спешно наводил порядок адъютант.

– Где же Фок? – спросил генерал.

– Послан конный дозор выяснить местонахождение правого фланга Четвертой дивизии, – доложил Семенов.

– Что делается у нас на правом фланге в приморском районе?

– Начальник пограничников подполковник Бутусов доносит, что, кроме слабых атак с фронта, противник активности не проявляет.

– Конный ординарец из штаба Фока, – доложил адъютант, когда в фанзу вошел запыленный усталый стрелок и подал Кондратенко пакет.

– Почему так долго ехал? – сурово спросил его генерал.

– Ночью плутал, ваше превосходительство, и у нас в штабе мне сказали, что Седьмая дивизия идет в Артур, я думал вас по дороге перехватить, но никого не встретил, – оправдывался солдат.

– Фок с вечера еще начал отход на Волчьи горы, – сообщил Кондратенко, пробежав глазами бумагу. – Приказываю отступить в район крепости Порт-Артур, – твердо проговорил он после длительного раздумья.

Время шло, ночь была на исходе, надо было торопиться. Вскоре полки в полной тишине двинулись в дорогу, пользуясь ночным мраком.

Кондратенко со штабом выехал к одному из перекрестков, мимо которого должны были проходить все части. Здесь он в каждом полку и команде справлялся о потерях и благодарил стрелков.

Уже совсем рассветало, когда прошли последние подразделения.

– Прошу вас, Владимир Федорович, принять на себя общее начальство над походной колонной, – обернулся генерал к Семенову, – а я вернусь и объеду оставшиеся в арьергарде охотничьи команды и батарею. Они много перенесли за эти дни. Надо их особенно поблагодарить за боевую работу.

– Вас могут отрезать в темноте от главных сил, Роман Исидорович. Что я тогда доложу Стесселю? – запротестовал полковник, по Кондратенко только махнул рукой.

– Не велика будет потеря для Артура. Меня с радостью заменят кем-либо другим. Кстати, вас, Владимир Федорович, можно поздравить с наступающими именинами. Завтра пятнадцатое число. Желаю вам во всем полного успеха, – протянул руку Кондратенко.

Через минуту он уже скрылся в темноте ночи.

Объезд охотничьих команд занял довольно много времени. Особенно долго генерал задержался в охотничьей команде Двадцать шестого полка. За убылью офицеров ею временно командовал унтер-офицер Демьянов, перешедший с Енджеевским из Четырнадцатого полка. Инициативный и энергичный солдат, он всеми силами старался задержать наступающие японские части. С этой целью он предложил заложить ряд самодействующих фугасов под мостами, в дефиле на дорогах и других местах, где можно было ожидать прохождения крупных частей противника. Стрелки, в свою очередь, предложили заминировать оставляемые окопы и блиндажи.

– Где вы достанете нужное количество пироксилина? – усомнился Кондратенко, узнав об этой затее.

– В штабе бросили две двуколхи пироксилина, не на чем было их вывезти. А мы шашки разобрали по рукам и теперь хотим их использовать. Есть у нас один матросик с «Баяна – Бабушкин, минер по специальности. Он нас научит, как надо ставить мины, – доложил Демьянов.

– Где он? – справился генерал.

– Легок на помине! – кивнул Демьянов на подошедшего в этот момент матроса. Гигантского роста, косая сажень в плечах, он до военной службы был борцомтяжеловесом. Тяготясь бездействием артурской эскадры, он вызвался охотником в морской десант, приданный к дивизии Кондратенко.

Бабушкин подробно рассказал генералу, как он собирается устанавливать фугасы.

– Закопаем фугасы в землю так, чтобы не было их заметно. В темноте не больно разглядишь, где свежевыкопанная земля. Станет японец на фугас и взлетит на воздух. Нарвется рота на такое минное поле, никто целым не уйдет. Побоятся японцы дальше нас преследовать, а наши части тем временем устроятся на новых позициях, – развивал свою мысль Бабушкин.

Кондратенко сразу понял, какую пользу могут принести такие минные заграждения, и похвалил Бабушкина.

– Сами только будьте осторожны и не подорвитесь на фугасах раньше японцев, – предостерег он солдат.

– На море мы привычны к минам! Там, куда ни повернешься, сразу на нее наскочишь. Теперь на сухом пути мы устроим японцу такую же каверзу, – ответил матрос. – Если все ко правилам сделать, не поздоровится ему.

Поблагодарив солдат и матросов за проявленную инициативу, генерал пожелал им успеха и отправился догонять отряд Семенова.

Наступил третий день праздника хризантем, а русские части продолжали еще находиться на перевальных позициях. Помня упорное сопротивление русских в предыдущие дни, японцы с рассветом открыли ураганный артиллерийский огонь по их позициям. Одновременно японская эскадра начала обстреливать с моря Лунвантаньскую долину. Как ни силен был огонь японцев, но редкие цепи охотников почти не несли от него потерь. Беспрестанно перебегая с места на место и временами открывая сильный ружейный огонь, стрелки сумели ввести в заблуждение японцев, которые не заметили отхода главных сил русских. Четыре скорострельные пушки тоже, то и дело меняя позиции, временами открывали по врагу беглый огонь, что еще более путало японцев.

Только после полудня они рискнули броситься на штурм. Велико было их удивление, когда они увидели пустые окопы. Они бросились искать врага по блиндажам, и тут начали действовать заложенные ночью фугасы. То тут, то там к небу взлетали огромные столбы дыма, земли и камней, гибли десятки людей. Японцы в ужасе бросились назад. Прошло довольно много времени, пока они решились снова занять покинутые русскими окопы.

Поняв наконец, что перед ними нет противника, японцы сомкнутыми колоннами двинулись по артурской дороге. Но только головная рота вступила на первый мост, как он с грохотом взлетел на воздух, перекалечив не один десяток японских солдат. Испуганные японцы бросились в стороны и опять попадали на мины. Ежесекундно с разных сторон доносился грохот взрывов, и десятки незадачливых потомков богини АматерасуАмиками, как любили называть себя японцы, пачками отправлялись к праотцам. Совершенно обезумевшие перед невидимой опасностью, японцы поспешили отойти в исходное положение. Выдвинув затем вперед небольшие разведывательные части, они до утра не решались двигаться по направлению к Артуру.

Между тем отряд Семенова остановился в восьми километрах от крепости и, никем не беспокоимый, простоял тут до следующего дня.

Осмотрев расположение отряда и отдав Семенову нужные распоряжения, Кондратенко поблагодарил полковника за службу и двинулся в Артур.

На Волчьих горах части Четвертой дивизии нашли позицию в виде неглубоких окопов, вырытых у подошвы хребта, без всяких блиндажей и с очень незначительным числом легких козырьков. Возможности обстрела с этой позиции были ограничены густыми зарослями гаоляна, росшего в двадцати-тридцати шагах кругом. Все это вызвало сомнение – туда ли пришли полки, куда нужно, но при тщательном обследовании окружающей местности нигде больше не было обнаружено никаких признаков укреплений. Сам строитель этого шедевра фортификационного искусства капитан Сахаров благоразумно, вместе с Фоком, заблаговременно уехал в Артур, предоставив самим частям разобраться на месте в расположении окопов. Утомленные ночным переходом, полки начали устраиваться на новом месте, поминая лихом и инженеров, строивших эти позиции, и начальство, заставившее занимать их.

После жаркого, утомительного, душного дня наступила прохладная, сырая ночь. На небе замерцали разноцветными огнями тысячи звезд. По всей линии расположения русских войск загорелись костры, которые четко указывали японцам линии обороны. Некоторые из офицеров запротестовали было, опасаясь демаскировки окопов. Но Савицкий не посчитался с этими возражениями и приказал «огней не гасить до утра», чтобы комары и мошкара не беспокоили солдат. Японцы прекрасно воспользовались этим ориентиром и, тихонько подкравшись по гаоляну почти вплотную к русским, неожиданно кинулись в штыки. Атакованная рота Четырнадцатого полка была вся переколота, соседние же, вместо того чтобы поддержать ее, сами бросились врассыпную. Вскоре весь полк в беспорядке отступил и частично разбежался по окрестным китайским деревням.

Толстый Савицкий в одном белье вскочил на лошадь и ускакал по дороге в Артур. Неизвестно, чем бы весь этот переполох кончился, если бы не подошел из резерва батальон Тринадцатого полка и, охватив японцев с флангов, не заставил их уйти, после чего остатки Четырнадцатого полка были – водворены на свое место.

Весь следующий день шестнадцатого июля, пользуясь тем, что заросли гаоляна подводили почти вплотную к русским окопам, японцы несколько раз бросались в штыки и местами успели прочно засесть в занятых окопах. Но главные силы их, а также артиллерия, подошли лишь к вечеру.

Перед закатом солнца в тылу ненадолго появился Фок и, выяснив у полковых командиров положение дел на участке, велел держаться до конца.

Тут не выдержал даже его любимец Савицкий и громко заявил, что он за свой полк ручаться не может.

– Окопы к утру будут или совершенно пусты, или в них останется ничтожное количество солдат при нескольких офицерах, – доложил он, делая плаксивую мину на своем полном лице.

– Медвежья, что ли, болезнь напала на ваш полк при виде японцев? – усмехнулся генерал.

– Общее переутомление, много случаев дизентерии и порядочное количество легкораненых-все это снижает боеспособность полка, – жаловался Савицкий.

Карьера любого другого командира полка после такого признания была бы спета, но сегодня Фок даже был доволен таким откровенно паническим докладом. Это давало ему право доложить Стесселю, что дивизия доведена до полного истощения и дальше держаться на Волчьих горах не в состоянии.

– Конечно, всегда должно иметь в виду необходимость сохранения людей для обороны крепости, ибо главнейшей нашей задачей является упорная защита Порт-Артура, – предупредил офицеров начальник дивизии в заключение.

Это было понято как прямое указание о ненужности упорного сопротивления на Волчьих горах, и командиры полков сразу повеселели.

Весь день против дивизии Фока шел ожесточенный артиллерийский бой, заставивший ее оставить занятую линию окопов и отойти на следующий хребет. Наступившая ночь на время прекратила бой, зато с рассветом семнадцатого июля японцы обрушились на русских с удвоенной силой, и поредевшие, измотавшиеся полки дрогнули и начали отходить к Артуру; стоявший в резерве Четырнадцатый полк, вместо того чтобы прикрыть отступление, первый ринулся под защиту крепостных батарей.

Видя стремительное отступление русских, командующий японской осадной армией барон Ноги бросил в преследование все свои резервы, надеясь на плечах отходящих частей ворваться в Артур, но тут он ошибся. Находившийся при дивизии генерал Надеин собрал остатки полков и вместе с артиллерией Ирмана оказал решительный отпор противнику. Батареи одна за другой вылетали в стрелковые цепи и в упор, на картечь, расстреливали наступавших японцев. Отдельные взводы и даже отделения стрелков, зацепившись за попутную вершинку, кустарник или грудку скал и камней, надолго задерживали значительно превосходящие силы врага. Но эти разрозненные усилия, лишенные общего руководства, не могли, конечно, остановить движение противника, и к десяти часам утра семнадцатого июля остатки Четвертой дивизии отошли к эспланаде крепости.

Стессель встретил вернувшегося в Артур Кондратенко весьма сухо. Им еще накануне был заготовлен приказ об отрешении строптивого генерала от всех занимаемых должностей «за самовольную отлучку из осажденной крепости».

Когда весть об этом дошла до штаба крепости, Смирнов, считавший Кондратенко своей опорой, всполошился и, не решаясь самостоятельно противоречить начальнику района, отправился за помощью и советом к адмиралу Витгефту. Последний предложил довести до сведения Стесселя через его начальника штаба, что в случае отстранения Кондратенко им будет отправлен специальный миноносец в нейтральный порт с донесением об этом непосредственно царю.

Перепуганный полковник Рейс поспешил к Стесселю и в весьма осторожных выражениях посвятил его а создавшееся положение.

– Плевать я хотел на всех моряков, а Смирнова завтра же смещу с должности коменданта крепости и назначу вместо нею Фока, – начал горячиться Стессель.

– Сейчас получено донесение от генерала Фока, что его дивизия сбита с перевала и, неся сильные потери, отступает к Волчьим горам.

– Во всем виноват Кондратенко. Он, наверное, вмешался в распоряжения Фока и вовремя не поддержал его! – запальчиво ответил Стессель. – Я был совершенно прав, отстраняя от командования этого хитроумного хохла, – упирался начальник района.

Видя, что генерал закусил удила и спорить с ним бесполезно, Рейс решил прибегнуть к помощи Веры Алексеевны. Он дипломатически изложил ей историю с Кондратенко и, выразил свое глубокое сожаление об излишней горячности ее супруга.

Узнав об отступлении Фока, генеральша встревожилась.

– В такие минуты отстранять от дел Кондратенко прежде всего глупо! Затем, кто же заменит его здесь? На Фока после Цзинджоу я не надеюсь. Смирнова пора посадить в сумасшедший дом за его чрезмерную ученость, Анатоль ничего в крепостях не понимает, Надеин стар, Горбатовский глуп, Церпицкий трус, – перечисляла по пальцам генералов Вера Алексеевна. – Роман же Исидорович – инженер, крепостное дело знает, ему и карты в руки! Хорошо, я переговорю об этом с мужем!

В результате бурной беседы в супружеской спальне приказ о Кондратенко был отменен, и Стессель ограничился лишь упреком по его адресу.

Получив сообщение о поспешном отходе полков Четвертой дивизии, Стессель приказал немедленно подтянуть к Артуру отряд Семенова и лично отправился ему навстречу, как всегда, в сопровождении большой свиты.

В трех верстах впереди линии фронта, на повороте старой артурской дороги, генерал остановился в ожидании подхода частей Седьмой дивизии. Среди генеральской свиты находились Никитин, Рейс, Сахаров, Гантимуров и еще человек десять штабных офицеров и просто прихлебателей, чающих получения различных благ. Кондратенко с Науменко и Звонаревым проехали навстречу отряду. Завидев своего начальника дивизии, который только что с ними провел несколько тяжелых дней на Зеленых горах, стрелки приободрились и подтянулись.

– Да здравствует наш генерал! Ура Кондратенко! – понеслось по стрелковым частям.

Роман Исидорович, весь сияющий, что-то кричал им в ответ и размахивал фуражкой.

Заняв затем место во главе колонны, Кондратенко сам повел полки мимо Стесселя. Поравнявшись с начальником района, генерал, салютуя шашкой, подъехал к нему и отдал рапорт. Звонарев и Науменко, присоединившись к свите Стесселя, наблюдали за прохождением частей отряда.

Впереди, с развернутым знаменем, дважды пробитым пулями в последних боях, шел под музыку Двадцать пятый стрелковый полк. Стройными рядами, строго выдерживая равнение, шли стрелки под бодрящие звуки оркестра. Многие из них были перевязаны, но, несмотря на это, имели бодрый вид. Взвод за взводом, рота за ротой, батальон за батальоном, выдерживая дистанцию, шли один за другим Двадцать пятый и Двадцать шестой полки, временно сведенные после боев в несколько рот. За ними двигалась артиллерия, тяжело громыхая орудиями. Впереди на вороном коне ехал заросший густейшей черной бородой, с перевязкой на голове, командир дивизиона полковник Мехмандаров. За ним тянулись длинной лентой орудийные запряжки, вороные – в первой батарее, гнедые – во второй и рыжие – в третьей. После дивизиона шла рота Квантунского флотского экипажа. Огромный матрос Бабушкин нес перед ротой большой развевающийся по ветру Андреевский флаг. Матросы двигались по-морскому – чуть вразвалку, с особой, только им присущей лихостью. Надетые набекрень фуражки с развевающимися сзади черными ленточками придавали им бравый, залихватский вид. Молоденький мичман, ведший роту, взмахнул своим палашом и подошел к Стесселю, который милостиво протянул ему руку и сказал несколько приветственных слов. Шествие замыкала сводная рота пограничников.

Стессель здоровался и благодарил части за их боевую работу. По мере того как проходили все новые ряды, он повернулся к Кондратенко и, крепко пожав ему руку, поблагодарил за блестящий вид вверенных ему стрелков и матросов.

– Можно подумать, что они идут не после боя, а с царского парада в Царском Селе! – восторгался он.

– Едва ли – их туда пустили бы с перевязанными головами и руками, – заметил в ответ Кондратенко.

– Да, там порохом пахнет только во время салюта, – согласился начальник района.

Когда весь отряд прошел, Кондратенко, официально взяв под козырек, обратился к Стесселю:

– Разрешите мне, ваше превосходительство, вместе с моими полками отправиться на помощь Четвертой дивизии.

– Прошу вас! Отныне она входит в ваше подчинение как начальника сухопутной обороны крепости – ответил Стессель.

На лицах Рейса, Сахарова и Гантимурова выразились недоумение, растерянность и досада.

– Подполковник Науменко, прапорщик Звонарев прошу вас следовать за мной, – обернулся генерал отыскивая их глазами среди свиты, и тронул свою лошадь широкой рысью.

В это время, как бы салютуя ему, с верков Артура раздался тяжелый грохот крепостных орудий.

Тесная блокада Артура началась.