1

На старых часах, что на углу Ново-Спасского переулка, без четверти одиннадцать. Минутная стрелка, будто указательный палец, показывает на потемневшую от времени вывеску: «Починка и перелицовка. Платье, пальто, корсеты. Мадам Девяткина». Вывеска покосилась, держится на одном гвозде и от ветра бьёт жестью по тёсовой обшивке стен небольшого одноэтажного дома.

Тихо. Прозрачный голубоватый свет белой петербургской ночи мягко освещает узкий переулок, маленькие деревянные домики, покосившиеся заборы, заросшую крапивой и бурьяном улицу, круглую тумбу с обрывками пожелтевшей от времени афиши…

По переулку идёт человек в чёрной косоворотке, в накинутом на плечи поношенном пиджаке, держит в руках небольшой фанерный чемоданчик, в каких обычно мастеровые носят свой инструмент. Козырёк низко надвинутого на лоб картуза скрывает чуть прищуренные настороженно-внимательные глаза. У дома Девяткиной человек замедляет шаг, поправляет на плечах пиджак, будто невзначай оглядывается — и толкает легко отворившуюся калитку палисадника.

* * *

Небольшая комната с синими в белую полоску обоями освещена настольной керосиновой лампой на высокой бронзовой подставке. Окна, закрытые наружными ставнями, изнутри плотно завешены. На столе остывающий самовар, стаканы с недопитым чаем, баранки, наколотый мелкими кусочками сахар. У самовара — молодая женщина в тёмном платье с белым кружевным воротничком. Густые волосы собраны в высокую причёску, нежные пушистые брови срослись на переносице над внимательными, чуть прищуренными серыми глазами. Рядом с ней мужчина средних лет с побитым оспой лицом, с рыжеватыми прокуренными усами. Его маленькие проницательные глаза почти скрыты нависшими выгоревшими бровями. В дверях, прислонясь к притолоке, стоит молодая белокурая девушка в гимназической форме, дочь хозяйки Алёнка. На старой кушетке устроился парень в поношенной синей косоворотке. На коленях у него кошка, серая, пушистая, блаженно жмурится, нежно посматривая на ласкающую её большую, в мозолях руку.

Всего в комнате семь человек. Все слушают тихую, но взволнованную речь молодого мужчины с горячими голубыми глазами, в белой, свежевыглаженной рубашке.

— …Я, конечно, согласен с тем, что нам сказала сейчас товарищ Клава. Время нынче тяжёлое, почище девятьсот пятого года. Фараоны совсем осатанели: хватают, кто под руку подвернётся. Тюрьмы забиты, но и этого им мало. Они, верно, решили заселить весь Туруханский край — куда сосланы товарищи из нашего Петербургского комитета, а также из Московского, Ивано-Вознесенского. Но именно сейчас, как никогда, нужна наша сплочённость. Как никогда, мы должны быть активны и осторожны в то же время. Помнишь, Филипп Иванович, — обратился он к рябому мужчине, — как мы в пятом году на тачке прокатили своего генерала Майделя? Ты тогда ещё у нас работал… Артиллерийское управление с перепугу согласилось почти со всеми нашими требованиями, а Майдель богу душу отдал…

— А после этого что было, Алексей, забываешь? — сиплым басовитым голосом проговорил Блохин. — Почти половину завода арестовали. Да и мы с тобой чудом только уцелели. Молись Николаю-Угоднику, что тифом вовремя заболел.

— Вот — слышу речь не мальчика, а мужа!

Все повернули головы на этот голос.

В дверях стоял мастеровой с чемоданчиком. Он поставил его к стенке, снял пиджак, повесил на спинку стула, снял картуз, провёл рукой по густым, с сильной проседью волосам и только тогда шагнул к столу навстречу улыбающимся ему людям.

— Здравствуйте, товарищи!… Здравствуй, Клавочка, Филипп Иванович… Алешка Фомин… Петро и ты, Денис… Здравствуйте. Если бы Вы знали, как я рад Вас всех видеть…

— Иван Герасимович, дорогой наш, а мы-то… — пробасил Блохин, обнимая и похлопывая прибывшего по спине. — Можно сказать, все жданки поели, ожидая. С приездом…

Клава подошла к Аленке, провела нежной рукой по её волосам:

— Ну, Алёнушка, иди на работу, смотри в оба.

Хорошо, тётя Клава, мама всё сделала, как Вы велели. А я ей на помощь. — И, зардевшись от радости, что ей, как большой, поручено ответственное задание, выскользнула из комнаты, плотно прикрыв дверь.

— Во-первых, товарищи, Вам привет от Ленина… — услышала Клава голос Ивана Герасимовича. — Тихо, тихо, без шума… Он жив, здоров и работает, как всегда, день и ночь. Когда отдыхает, просто и не знаю. Владимиру Ильичу очень трудно на чужбине, одиноко без своих близких товарищей. Вокруг гуляет море социал-шовинистической стихии. Но он энергичен, бодр, полон веры в нашу близкую победу. Революция не за горами, она наш завтрашний день, товарищи. Ну, а сегодняшний день? Утро его загорается в пожаре войны. Да, товарищи, Россия — накануне войны…

Клава слушала тихий и уверенный голос Ивана Герасимовича в этой маленькой, с дешёвыми обоями комнате на окраине Петербурга, и в голосе своего товарища она слышала слова и мысли великого человека, от которого совсем недавно приехал Иван Герасимович.

Клаве представилась огромная Россия, несчастная, любимая её родина. Нищая, голодная, обобранная кучкой именитых проходимцев, она билась, задыхалась в нужде и отчаянии. Как щупальца жадного, ненасытного чудовища — спрута, протянулись к России руки капиталистов Англии, Франции, Германии. Русская медь, уголёк, золотишко, пшеница — давай, греби, неси, заталкивай в ненасытную глотку. И всё мало, мало… Теперь дорвались до главного — подавай им крови, крови человеческой, жизни людской на их пиршество.

— …И мы, — слышит Клава, — должны разъяснять это народу — рабочим, крестьянам и армии. Многие из нас пойдут на фронт, и наша задача — нести ленинское слово, множить наши силы…

И Клаве вспомнились небольшая уютная комната на тихой улочке в Польше, письменный стол, заваленный книгами и рукописями, и стремительно движущаяся по листу бумаги ленинская рука. Мягкий зеленоватый свет настольной лампы освещал лицо Владимира Ильича, голову, его необыкновенный лоб гения. Но особенно в памяти осталась эта стремительно скользящая по листу бумаги рука, из-под пера которой рождались слова, мысли, пламенные ленинские призывы, что несли потом через все полицейские кордоны на родину его товарищи по партии, простые борцы революции, такие как Иван Герасимович, она, Клава Страхова, многие другие, и передавали в свою очередь тоже товарищам, как сейчас передаёт Иван Герасимович Блохину, Фомину с военного завода… А они понесут дальше и дальше. И ленинская живая мысль будет биться в сердце каждого простого человека.

 

2

В эту ночь в квартире Звонарёвых появились жандармы.

— Прошу прощения, господа, — с видимым удовольствием выговаривая каждое слово, сказал молодой, небольшого роста ротмистр с лихо закрученными усами. — Извольте ознакомиться с сей бумагой.

И он вручил Звонарёву ордер на обыск. Ротмистр нагловатыми хозяйскими глазами осмотрел со вкусом обставленную комнату, испуганных детей, перевёл взгляд на широкоплечую фигуру Васи Зуева, на одетую наспех Варю, задержался взглядом на её растрепавшейся пышной русой косе, на полной обнажённой шее. Встретив его взгляд, Варя, как от холода, зябко передернула плечами и брезгливо запахнула на груди синий халатик.

Всю семью собрали в детской. Надюшка смотрела большими понимающими глазами то на мать, то на отца, то на стоявшего в дверях жандарма. Маленькие девочки, похныкав, уснули. В остальных комнатах орудовали жандармы и двое штатских. Для проформы ротмистр пригласил понятыми соседей Звонарёвых. Сонные и злые, они плохо понимали, чего от них хотят, зачем подняли в такой поздний час с их тёплых постелей, привели в квартиру Звонарёвых, таких милых и степенных людей, и заставили смотреть на весь этот разор и беспорядок.

— Послушайте, господин ротмистр, — обратился Сергей Владимирович к ротмистру. — Ваши действия по сути никем не контролируются. Нельзя же принимать всерьёз за свидетелей этих испуганных людей. Я решительно протестую. Ваши жандармы могут подкинуть всё, что им заблагорассудится. А потом меня обвините в крамоле. Нечего сказать, порядочки!

— Поосторожнее в выражениях, господин Звонарёв! Вы имеете дело не с шулерами, а с верными слугами престола. Мы свою службу знаем, нас учить не надо. Поучили бы лучше свою супругу. Не женское это дело совать нос в политику. Сидела бы лучше на кухне или детей рожала…

— Как Вы смеете, — вспыхнула от гнева и обиды Варя, — указывать, что мне делать!

— Смею, сударыня! — Наглые глаза ротмистра налились злобой. — На то мне дана власть моим начальством. Это Вы не смеете…

— Нет, Вы послушайте, что он говорит, — не выдержал Вася Зуев. Его загоревшее, густо усыпанное крупными веснушками лицо покраснело от сдерживаемой ярости. — Этот жандарм смеет читать мораль тёте Варе!

Он подошёл вплотную к ротмистру, чувствуя, как руки наливаются свинцовой тяжестью. Богатырского роста и сложения, Вася производил внушительное впечатление.

Но маленького ротмистра, видимо, было трудно испугать.

— Вот что, господин студент, — сквозь зубы процедил он. — Остыньте и не задирайтесь. Мы и о Вас кое-что знаем. Не пришлось бы нам ещё раз встретиться…

В его голосе звучали угроза и явный намёк. Варя подошла к Васе и, взяв его под руку, молча увела в другой конец комнаты.

Обыск велся без особой тщательности, и Звонарёв уже считал, что всё закончится благополучно, когда ротмистр совершенно неожиданно предъявил ордер на арест Варвары Васильевны.

Звонарёв опешил:

— То есть как? На каком основании?

— Раз есть ордер — значит есть и основание, — холодно ответил жандарм. И, обернувшись к арестованной, он сказал подчёркнуто вежливо: Прошу Вас, госпожа Звонарёва, собрать вещи и следовать за мной. Внизу ждёт извозчик. Он доставит Вас, разумеется под конвоем, в дом предварительного заключения.

— Это чёрт знает что! — возмутился Сергей Владимирович. — Я буду жаловаться в Государственную думу и потребую, чтобы министерство внутренних дел взгрело Вас за этот произвол.

Ротмистр насмешливо скривил губы:

— Жалуйтесь хоть самому господу богу! Я только выполняю приказ. — Он указал на книги и записи, отобранные при обыске. — Эти вещи я передам следователю. А с Вами, господин студент, надеюсь, мы ещё увидимся.

Варя держалась мужественно. Спокойно собрала вещи, простилась с мужем, детьми, Васей, словно отправлялась на дачу, а не в тюрьму.

— Варенька, родная, я сделаю всё. Ты скоро опять будешь дома. Только береги себя. Не горюй. — Звонарёв обнял жену, прижал к груди.

— Спасибо, Серёжа. Ты не волнуйся, крепись. Всё будет хорошо. Я себя в обиду не дам. — И, внимательно посмотрев на Зуева, добавила: — Будь умником, Вася, береги себя.

Когда её увезли, Сергей Владимирович вдруг почувствовал такое одиночество, что едва не расплакался. Он стоял у окна, смотрел на белёсое небо, на дома, окутанные утренним туманом, и лихорадочно думал о том, что делать, как поступить, чтобы выручить Варю. Мысли путались. Душевное смятение не проходило.

Подошёл Вася и тоже остановился около окна, задумался. Долго молчали.

— Дядя Серёжа, — наконец нарушил молчание Вася, — что же мы стоим? Надо что-то делать… Лучше бы всего сейчас поехать к Краснушкиным, посоветоваться. Иван Павлович поможет.

— Да, Вася, надо ехать, надо действовать и главное — не распускать нюни. Этого хотела и Варя. И ещё одно её желание мы должны немедленно выполнить… Какая она всё-таки умница, какой у неё удивительно стойкий характер и выдержка! Подумай только, под конвоем уводят из дома от детей, от семьи, а она не теряет голову и даёт нам, мужчинам, наказ.

— Какой наказ?

— Уезжать тебе немедленно.

— Почему? Она этого не говорила.

— Она сказала: «Береги себя». А это значит — уезжай сейчас же, скорей, немедля. Не хватало, чтобы арестовали ещё и тебя…

У Краснушкиных дверь открыл сам доктор, в ночной пижаме, с припухшими после сна веками. По лицу раннего гостя он сразу догадался, что тот чем-то крайне встревожен. Ни о чём не спрашивая, Краснушкин провёл его в свой кабинет.

Сергей Владимирович коротко рассказал обо всём. Весть об аресте Вари подействовала на Краснушкина ошеломляюще.

— Неприятно, чёрт возьми! Очень неприятно, — пробубнил он, нервно барабаня пальцами по столу. — Какие основания?

— Не знаю, — развёл руками Звонарёв. — В том-то и дело, что не знаю.

Краснушкин задумчиво прошёлся по кабинету, затем остановился против Звонарёва и, как бы рассуждая вслух, сказал:

— Надо полагать, что всё это связано с предстоящим приездом французского президента. На заводах волнения. Путиловцы даже соорудили баррикады и засыпали дорогу битым стеклом, чтобы казаки не могли подъехать к заводу. Гвардейские части, находящиеся в Красносельских лагерях, получили приказ быть готовыми к переезду на зимние квартиры в Питер. Вот-вот разразится война из-за убийства австрийского эрцгерцога в Сараеве. Австрияки предъявили неприемлемый ультиматум Сербии, а наши пригрозили мобилизацией Киевского и Одесского округов.

— Неужели-таки война? — не поверил Звонарёв.

— Да, в воздухе пахнет порохом, — подтвердил Краснушкин. — Вчера один профессор вернулся из Германии. Там только и разговоров что о войне с Россией.

— Но при чём же здесь Варя?! — с горечью воскликнул Сергей Владимирович.

— Они боятся революционных выступлений. Ну, а Варя у тебя, Сергей, молодчина. Эх, какая молодчина и умница! — с нежностью проговорил Краснушкин. — Хоть немного бы от её разума моей половине. — И, помолчав немного, продолжал: — Вот я теперь уже не профессор кафедры внутренних болезней Военно-медицинской академии, а старший врач Закатальского господа Иисуса Христа пехотного полка. И всё по той же причине, что политика сейчас входит в каждый дом. Это ты, Сергей, живёшь, ничего не видишь, выходит — и видеть не хочешь. Варя женщина, а насколько она дальновиднее тебя! А ты под стать моей Катерине.

— Ну вот, обласкал называется! Я к тебе со своим горем, а ты ко мне с политикой, — обиженно отозвался Звонарёв. — Да, я не занимаюсь политикой и знать её не хочу. Вот моё твёрдое мнение, если ты уж заговорил об этом. Я честный русский интеллигент, а не бунтовщик. И великое моё горе, что Варя не моя единомышленница, а твоя.

Краснушкин посмотрел на бледное лицо Звонарёва, на его налитые мукой глаза.

— Прости! Я не хотел причинить тебе боль… Не будем об этом. Оставим разговор до лучших дней, когда с нами будет Варенька. Я сейчас же еду к барону Гибер фон Грейфенфельсу, главному начальнику медицинской службы. У меня на него есть надежда. Попытаюсь. Авось поможет. Вечером зайду к тебе. Пока, Сергей, не горюй.

Краснушкин проводил Звонарёва, отказавшегося позавтракать, до дверей и, уже пожимая руку, наставительно посоветовал поскорей спровадить Васю из Петербурга, подальше от всевидящих очей жандармов.

Когда Звонарёв вышел из дома Краснушкиных на улицу, деловое петербургское утро было в самом разгаре. Открывались магазины, лавочки, чайные. Спешили на службу мелкие чиновники. Пирожник пронёс полный лоток горячих ароматных пирожков. Прошла молоденькая девушка в кокетливой шляпке, с круглой картонкой в руках, видимо, модистка, нёсшая заказ богатой моднице. Люди шли, спешили по своим делам. У каждого были свои заботы и печали. Звонарёву надо было идти на завод. Но идти не хотелось. Мысли, будто встревоженный пчелиный рой, теснились в голове.

Звонарёву больно было сознавать, что Варя многое скрывает от него. Он не сомневался в её любви и верности. Она любила его — в том не было сомнений. Но, любя, скрывала от мужа самое сокровенное — своих новых друзей, свои связи с революционным подпольем. Он, её муж, мог только догадываться об этом. А почему случилось так? Варя шла своей дорогой, которую сама выбирала среди множества более лёгких, блистательных дорог женщин её круга. Она жена инженера, мать троих детей, наконец, дочь генерала, никогда не знавшая нужды. Что заставило её пойти по этому тернистому пути? Звонарёв отказывался понимать. И оттого, что понять это было трудно, Звонарёв чувствовал себя одиноким, обиженным и несчастным в это солнечное летнее утро.

А ведь совсем недавно всё было так хорошо! Варя по случаю трёхсотлетия дома Романовых была полностью восстановлена в правах. Не думалось, не гадалось о каких-то бурях и тревогах. И вдруг на тебе, нагрянули грозовые тучи, закрыли лазурь безоблачного неба. Варя за решёткой. Дети остались без матери. На заводе тоже жди неприятностей.

Не успел Звонарёв прийти на завод, как был вызван начальником завода генералом Тихменёвым.

— Полюбуйтесь, новый военный заказ, — недовольно проговорил он, едва Звонарёв показался в дверях. — Да какой ещё! Винтовки, карабины, пулемёты! И всё срочно. И впрямь пахнет войной. Не было нам печали.

Тихменёв, вглядываясь в новые чертежи, думал о том, что война, судя по всему, неизбежна. И это сулило и ему, военному инженеру и генералу, большие неприятности. Конечно, не фронт: для этого много строевых генералов, но сейчас посыплются военные заказы. Где взять квалифицированных рабочих? Одних мобилизуют, другие бунтари. Он сам видел вчера, как рабочие вступили в столкновение с полицией. Не испугались, не побежали. Тихменёв совсем расстроился и взглянул на Звонарёва, ища в нём сочувствия.

— Что это Вы, голубь мой, нос на квинту повесили? Или с дражайшей поругались?

— Если бы так… — И Звонарёв рассказал о печальных событиях этой ночи.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — огорчённо сказал генерал. Какое несчастье! Надо немедленно вызволять Варвару Васильевну. А то время предвоенное. Кабы чего не вышло…

Звонарёв боялся расспросов и неискреннего сочувствия. Он хорошо знал, что чем больше человек оправдывается, тем больше его считают виноватым. И Звонарёв, видя не на шутку встревоженное лицо Тихменёва, с благодарностью воспринял деликатность генерала и его молчаливое понимание.

— Знаете что, дорогой… — медленно вымолвил Тихменёв. — У меня есть мысль: обратиться к нашему начальнику Главного артиллерийского управления Кузьмину-Караваеву. Он человек либеральный, весьма уважал генерала Белого и, конечно, постарается Вам помочь. Тем более, что сделать это ему совсем не трудно — его родной брат Кузьмин-Караваев — известный адвокат и член Государственной думы от кадетской партии.

Поздним вечером в осиротевшую квартиру Звонарёвых зашёл Краснушкин. Звонарёва он застал в Васиной комнате. Он сидел около стола, молча и устало перелистывая технический справочник и изредка взглядывая на Васю, который расположился на полу, среди разбросанных вещей, книг и тетрадей.

— Что это у Вас? Никак, новый обыск? — спросил Краснушкин.

— Только своими силами, — басом ответил Вася. — На семейном совете решено Василия Зуева отправить по этапу. Подальше от всевидящих очей.

Краснушкин, пододвинув табуретку, сел напротив Звонарёва, взглянул в его напряжённые, спрашивающие глаза.

— Что я узнал о Варе? Пока очень мало. Сидит в предвариловке, числится за следователем Добужинским, по словам, весьма порядочным человеком… Но не огорчайся. Узнаем и побольше. Я уже нащупал преинтересную лазейку. Представь, я сейчас только что от самой красивейшей женщины нашего времени…

— Нашёл время шутить, — обиженно проворчал Звонарёв.

— А я и не шучу! В самом деле — от мадам Сухомлиновой, жены военного министра. Был у неё на консультации с профессорами Сироткиным и Введенским. Как видишь, болезнь не щадит и отменных красоток. Ежедневное наблюдение поручено Вашему покорному слуге, как наиболее талантливому, молодому и красивому…

— Иван Павлович, может Вам нужен брат милосердия для процедур? Взмолился Вася, лукаво блестя глазами. — Даю слово — вылечим дамочку в два счёта.

— Конечно, только тебя с твоим веснушчатым рылом и не хватает! У неё, братец ты мой, амуры, почитай, почти со всеми великими князьями, с самим великим князем Сергеем Михайловичем, начальником артиллерии. Она — сила огромная. Подумайте только, бывшая киевская кокотка, а сейчас почти всесильная власть. Слух идёт, что её голубые глазки и белокурые локоны поразили сердце самого святого старца Гришки Распутина — владыки всея Руси. Здесь не до шуток. Вот через неё и попытаемся действовать.

 

3

Звонарёв вышел на берег Невы и долго бродил по набережной. Всходило солнце, порозовело ясное северное небо. Над рекой ещё висели космы белёсого тумана, сквозь который проступали очертания мостов и серых угрюмых зданий. А шпиль Петропавловской крепости уже поблёскивал, как золотой меч, вонзившийся в прозрачную лазурь небес. С шумом бились о гранит холодные невские волны. В редеющий туман вплетались чёрные дымки буксирных пароходов, медленно тащивших по реке вереницы тяжело груженых барж. С каждой минутой улицы столицы становились всё более людными и говорливыми. Торопливо шагали к заводам утренние смены. Гулко цокали подковы ломовых лошадей. Озорничая и громко перекликаясь, неслись к типографиям стаи мальчишек-газетчиков. Пробуждаясь от сна город наполнялся всё возрастающим гулом нового дня.

Звонарёв любил и белые ночи, и эту утреннюю пору, когда дыхание захлёстывают свежие, бодрящие речные ветры. Но сегодня он не испытывал того чувства подъёма, которое обычно вызывали в нём утренние прогулки. Ветер казался каким-то ознобляющим и резким. Город выглядел неприветливым, чужим, холодным. На сердце лежала гнетущая тяжесть от мысли, что в этом городе за решёткой, в тюремной камере томилась Варя.

Из задумчивости Звонарёва вывел знакомый хрипловатый голос:

— Доброе утро, Сергей Владимирович! Что зажурились?

Звонарёв резко обернулся и увидел улыбающееся рябое лицо Блохина, щелочки его смеющихся глаз.

— Здорово, дружище. Откуда ты?

— Да вот Вас поджидаю. Домой заходить не хотелось. Сами понимаете, Ваша квартира под наблюдением, а я могу только повредить Варваре Васильевне. Да ещё, сказать по правде, нянька Ваша не дюже нравится, любопытная очень. Я бы её на Вашем месте турнул.

— Откуда ты знаешь о моём несчастье? — удивлённо спросил Звонарёв.

— Слухом земля полнится, — снова улыбнулся Блохин. — Пойдёмте сюда, в переулочек, накоротке поговорим…

Когда спустя некоторое время Звонарёв шёл на завод, шумный, деловой Петроград не казался ему уже таким неприветливым и чужим. На душе потеплело от участия верных и хороших людей.

«Как меняются люди! — думал Звонарёв в такт своим бодрым шагам. Вот Филя Блохин. Давно ли он был горьким пьяницей и ругателем? Блохой, иначе и не звали. А сейчас? Откуда что взялось? Пить бросил, работает отлично, но главное не это, главное — внутренне очень изменился. И глаза стали другие — умные, размышляющие. Рассуждает трезво, логично, грамотно. Видно, что многое знает, но все говорит. „Цель в жизни вижу, ради неё и живу“.

У него цель в жизни, а у тебя, Сергея Звонарёва, какая цель? Детей вырастить? Так это цель каждого человека. А что твоё сокровенное? Вот и не знаешь, что сказать. И выходит, что Блохин обогнал тебя в чём-то самом главном, что есть у человека в жизни».

И хотя это было горько сознавать, Звонарёв не ушёл от искреннего ответа самому себе. И эта прямота усилила радостное настроение Звонарёва. Он видел, что Варины друзья были настоящими людьми. Им можно было верить, раз они в трудную минуту подали руку помощи, прислали Блохина. «Освободить из тюрьмы сразу, конечно, трудно, — вспомнил он слова Блохина, — но поддержать Варвару Васильевну, переслать ей письма, передачи можно и сейчас». — «Что же, у Вас и в тюрьме друзья?» — спросил он Блохина и услышал в ответ: «У нас везде друзья».

В тревоге и ожиданиях прошло несколько дней. И однажды в конце рабочего дня, когда Звонарёв уже собрался уходить домой, к нему заглянул Краснушкин и предупредил, что удалось добиться свидания с Варей.

На следующий день в установленный час они переступили порог угрюмой и неопрятной приёмной дома предварительного заключения.

Свидание продолжалось минут десять. Разговаривать пришлось через проволочную сетку, к которой подвели Варю. Выглядела она больной и усталой, но в глазах по-прежнему светились огоньки непреклонности и большой душевной силы.

— Здравствуй, Серёжа, — проговорила она приглушённо, с трудом сдерживая волнение. Улыбнулась, кивнула Краснушкину и снова остановила взгляд на лице мужа. Тот стоял перед ней бледный, нервно покусывая губы, чувствуя, как что-то душит горло.

— Как тебе тут, Варенька?

— Не сладко, но терпимо, — ответила Варя.

— Нам очень тяжело без тебя.

Варя спросила о детях. Подбородок её задрожал. Казалось, она вот-вот расплачется.

— Всё будет хорошо, Варенька, — сказал ободряюще Краснушкин. — О девочках не беспокойся. Они пока у Кати. Мы ведь знаем, что ты ни в чём не виновата.

— Будем верить в лучшее, — тихо отозвалась Варя. — Главное, держись ты, Серёжа. А я выдержу всё, что бы со мной не случилось.

Сергей Владимирович чувствовал, что Варе хотелось сказать ему многое, расспросить. Но что скажешь, когда тут же присутствует тюремный надзиратель? От еды она отказалась. Взяла тёплый платок и вязаную кофточку. Книги не разрешил брать надзиратель.

— Катя передала Вам канву для вышивания, иголки и нитки, — сказал Краснушкин. — Возьмите. Это занятие поможет скоротать время.

— Никаких иголок! — буркнул надзиратель.

— Позвольте, почему же? — возмутился Краснушкин.

— Нельзя! Ни иголок, ни спиц. Только вязальные крючки.

Краснушкину пришлось согласиться.

Время свидания истекло. Короткое прощание. Варя не проронила ни слезинки. Ушла. Перед тем как исчезнуть за дверью, обернулась, кивнула:

— Не волнуйся, Серёжа, — и повторила слова мужа: — Всё будет хорошо!

В проходной их ждал следователь Добужинский.

— Вообще-то Ваша супруга держится молодцом, — обратился он к Звонарёву. — Вот только не пойму, почему она просит перевести её в одиночку.

— Я очень просил бы Вас, господин Добужинский, удовлетворить желание моей жены, — сказал Звонарёв.

— Попытаюсь, — пообещал следователь.

Разговор зашёл об освобождении Вари на поруки под залог. Оказалось, что залог составит изрядную сумму — тысяч десять — пятнадцать.

— Бог мой! — ошеломлённо воскликнул Краснушкин. — Откуда же взять инженеру такие деньги?

— Есть ростовщики, — намекнул Добужинский.

— Похоже, что охранное отделение имеет с ними определённую связь, едко проговорил Краснушкин. — А может быть и не только охранное отделение…

Добужинский метнул на него вспыхнувший гневом взгляд:

— Ваши намёки по меньшей мере оскорбительны, господин доктор. Размер залога устанавливаю не я, а прокуратура. В данном случае сумму залога назначит прокурор окружного суда.

— Вильгельм Фёдорович фон Валь?

— Он самый, — подтвердил Добужинский. — Поговорите с ним.

— С этим чинушей трудно поладить, — усмехнулся Краснушкин. — Но, как говорится, попытка не пытка.

Добужинский пригласил всех пройти в свой кабинет, находившийся в окружном суде. Полутёмная комната, выходящая окнами на тюремный двор. Массивная дверь, каменный, покрытый истёртым ковром пол, громоздкая печь в углу. Толстые стены и обрешёченные прочными железными прутьями окна мало чем отличали этот «кабинет» от обычной тюремной камеры.

Следователь отправился к фон Валю. Звонарёв и Краснушкин остались в обществе лысого юркого чиновника, усердно хлопотавшего над какими-то бумагами.

— Та, конечно, думаешь о деньгах! — сказал Краснушкин свояку.

Сергей Владимирович невесело взглянул на него.

— Представь себе, ты угадал.

— Не думай, деньги будут.

— Откуда?

— Кое-что наскребешь сам. Расшевелим тёщу. Ну, и на меня можешь рассчитывать: отдам все свои сбережения.

«Какой же ты изумительный человек»! — подумал Сергей Владимирович о Краснушкине и молча, благодарно стиснул его руку.

Прошло не меньше получаса, прежде чем вернулся Добужинский. По его расстроенному виду Звонарёв понял, что разговор с прокурором был неутешителен.

— Заломил двадцать тысяч. Срок выплаты всей суммы недельный. Формально прокурор прав, такая сумма залога обеспечит явку госпожи Звонарёвой в суд в любое время, — сказал следователь.

Сергей Владимирович был подавлен.

— У меня нет возможности внести столько денег сразу.

— В таком случае Ваша супруга останется в тюрьме, — равнодушно заметил следователь.

— Это мы ещё посмотрим! — горячо воскликнул Краснушкин.

* * *

«Несчастье, — говорит русская пословица, — не приходит в одиночку. Одна беда идёт, за собой другую ведёт». Так случилось и со Звонарёвым. Утром, зайдя к Краснушкиным проведать детей, он узнал, что Иван Павлович срочно был вызван в Закатальский полк, к месту своей новой службы. Уезжал близкий человек, кто был опорой Звонарёву все эти тяжёлые дни. Вместе с его отъездом исчезала надежда на скорое освобождение Вари.

— Поехал к Сухомлиновой, — в слезах рассказывала Катя. — О Варе всё хлопочет. Хоть бы о себе похлопотал…

Вечером Краснушкин зашёл проститься. В форме полкового врача он выглядел молодым, подтянутым и, как всегда, неунывающим и бодрым. Сел в кресло, положив руки на колени, осмотрел, будто прощаясь, квартиру, знакомые картины. Грустно улыбаясь, заметил, что без хозяйки дом сирота и что в их не очень-то весёлом положении разумнее всего было бы отправить Катю с детьми к тещё на юг.

— Но ведь ты знаешь мою милую половину, — ни в какую! Избалована. Прожила полжизни в Петербурге. Ни о каком отъезде слышать не хочет. Ну да поживём — увидим, всё образуется.

И уже прощаясь, мягко, с чуть лукавой улыбкой поглядев на Звонарёва, сказал:

— А тебе подарочек от Сухомлиновой, хоть ты и сомневался в её чарах. Прав-то оказался я: в нашей просвещённой монархии фаворитки подчас решают государственные дела.

И Звонарёв, не веря своим ушам от счастья, узнал, что прокурор снизил сумму залога до трёх тысяч и что в скором времени Варя будет освобождена.

 

4

В начале июля 1914 года в Петербург прибыл наконец президент Французской республики Раймон Пуанкаре. Это был его второй визит в столицу Российской империи. Два года, отделявшие первый визит от второго, бывший адвокат вёл кипучую деятельность по подготовке войны против Германии, укреплял франко-русский военный союз, чем и снискал себе мрачное прозвище «Пуанкаре-война». Он знал, что его воинственный пыл импонировал крупной буржуазии и клерикалам, и поэтому с особым рвением старался разжечь мировой пожар. Это усердие помогло ему занять пост премьер-министра, а затем стать и президентом.

Не удивительно поэтому, что приезд Пуанкаре в Россию совпал с самым разгаром рабочих волнений в Питере. Добрая половина столичных заводов и фабрик бастовала, на улицах строились баррикады. Забастовал военный завод, на котором работал Звонарёв.

Утром, придя на работу, Звонарёв был поражён непривычной картиной. Обычно в рабочее время заводской двор не отличался многолюдием. Изредка пройдёт мастер в контору или заглянет бригадир, шмыгнет уборщица или рабочий по своей надобности, и снова пустынно, лишь доносится из рабочих корпусов лязг, скрежет станков, завывание электромоторов.

А сегодня Звонарёв остановился в изумлении. Большой заводской двор был полон людей. Рабочие стояли группками, сидели, прислонясь к пустым бочкам или забору, курили, горячо, но не громко разговаривали, спорили.

«Забастовка, — пронеслось в голове Звонарёва. — Не ко времени. У нас срочный заказ».

Увидев инженера, рабочие замолчали, настороженно, недружелюбно поглядывая на него. «Хоть ты и не вредный человек, — читал Звонарёв в этих взглядах, — не ругатель и мы на тебя не обижаемся, но всё-таки ты не наш брат рабочий, а чужак. И настоящей веры тебе нету».

Заметив знакомого рабочего Фомина, Звонарёв остановился и спросил:

— Бастуете, что ли, Фомин?

— Бастуем, господин инженер! Вот дожидаемся генерала. Хотим с ним потолковать. Да не только мы бастуем. Почитай, половина Питера сегодня встала.

В это время в проходной раздался звучный, по-хозяйски властный голос Тихменёва. Дверь распахнулась и показалась пятящаяся задом, согбенная в низком поклоне перед генералом фигура Вьюнова.

Тихменёв быстро, не глядя на рабочих, направился к управлению завода. Заметив стоявшего с рабочими Звонарёва, генерал остановился. Инженера поразило взволнованное лицо генерала, его напряжённые глаза.

— Бастовать вздумали, голубчики? — обратился он к стоявшему неподалёку Фомину. — Не ко времени. Ничего хорошего из этого сейчас не выйдет. Это Вам не девятьсот пятый год.

Фомин вышел вперёд и, спокойно остановившись перед генералом, подал ему сложенную пополам бумагу.

— Наши требования, Ваше превосходительство.

Голубые умные глаза Фомина спокойно выдержали сердитый взгляд Тихменёва, который словно говорил: «Ты у меня ещё попляшешь! Расправимся с такими по всей строгости». — «Ты нам не грози, мы не из пугливых, — будто ответили глаза рабочего, — тебя мы не боимся».

Предложив Звонарёву взять бумагу, генерал прошёл в управление.

В кабинете, расстегнув ворот кителя, он принялся читать бумагу. Возмущению его не было границ, когда он бегло ознакомился с требованиями рабочих.

— Чуют, что в воздухе пахнет войной. Узнали, что приехал Пуанкаре. Соображают… Обратили внимание, — он взглянул на Звонарёва, — какие глаза у этого рабочего, что говорил со мной? Умница! Спокойный, выдержанный, за собой чувствует силу.

Тихменёв плюхнулся в кресло и ещё раз пробежал глазами бумагу.

— Вы подумайте только, что они пишут: увеличение расценок в связи с новым заказом, выплата по болезни, ликвидация «чёрных списков», свобода собраний и сходок, открытие вечерней школы для рабочих… Нет, это уж слишком.

Второй день Звонарёв вместе с Тихменёвым вели переговоры с делегациями рабочих по поводу их требований. Вполне сочувствуя рабочим, Сергей Владимирович пытался склонить Тихменёва на некоторые уступки. Генерал и слушать не хотел. До хрипоты в голосе он доказывал полнейшую неприемлемость требований рабочих.

— Зачем нам спорить и толочь воду в ступе? — сказал ему Звонарёв на второй день забастовки. — Давайте представим начальству все требования рабочих, что принять и что отклонить.

— Что Вы, что Вы! — ужаснулся Тихменёв. — Если мы сделаем это, нас с Вами выгонят с завода. Только подумать: восьмичасовой рабочий день и увеличение расценок на пятьдесят процентов! Ведь это требование девятьсот пятого года! А у нас, слава богу, тысяча девятьсот четырнадцатый, и за нашей спиной не Маньчжурия, а третьеиюньская Государственная дума.

— …Со столыпинским галстуком и казачьей плёткой, — напомнил Звонарёв.

Тихменёв замотал головой.

— Сергей Владимирович, Вы, право, несносный человек!

— А то, что творится на заводе, сносно? — иронически спросил Звонарёв. — Военный завод — и вдруг бастует в момент приезда столь высокого гостя, как французский президент.

— Да это же не только у нас, чёрт побери! — воскликнул Тихменёв.

— И тем не менее нам надо без шума и как можно скорее урегулировать все эти вопросы, — настаивал Звонарёв.

После долгих колебаний Тихменёв отважился последовать совету Сергея Владимировича и отправился с докладом к начальнику Главного артиллерийского управления. Вернулся он через два часа в приподнятом настроении и, вызвав к себе Звонарёва, объявил, что начальство, учитывая визит французского президента в столицу, нашло возможным удовлетворить некоторые требования рабочих военного завода.

— Верите, у меня будто гора с плеч свалилась, — признался Тихменёв. Поручаю Вам сообщить рабочим о наших уступках, и пусть сегодня же приступают к работе.

Звонарёв с удовольствием выполнил это поручение. Забастовка на заводе прекратилась. Тихменёв окончательно успокоился. Вечером, после обхода оживших цехов, он сказал Звонарёву:

— Ну, слава богу, всё обошлось для нас без неприятностей. Теперь можно и развеяться. В Главном артуправлении я получил два пригласительных билета на «Зарю с церемонией», которая состоится завтра вечером в Красносельском лагере по случаю визита Пуанкаре. Не хотите ли составить мне компанию? Моя жена заболела, и один билет свободен.

— Не до церемоний мне сейчас, Павел Петрович! — вздохнул Звонарёв. Жена всё ещё в тюрьме. Какие уж тут развлечения!

Тихменёв отнёсся к его отказу неодобрительно:

— А я бы на Вашем месте обязательно воспользовался возможностью побывать там.

— Зачем? — Звонарёв непонимающе взглянул на генерала.

— Чудак Вы, право, — заметил с улыбкой Тихменёв. — Там будет царь с семейством, двор, Пуанкаре и весь влиятельный бомонд. Поверьте, Ваше присутствие в таком обществе наверняка бросится в глаза жандармам. Наденьте военную форму со всеми регалиями. Медаль за русско-японскую войну и значок за оборону Порт-Артура. Ну, а рядом с Вами буду я, генерал, обвешанный крестами, медалями, с лентой Станислава 1-й степени через плечо. Каково, а?

«А пожалуй, есть смысл поехать с ним! — подумал Звонарёв. — Чем чёрт не шутит, может быть, и впрямь это поможет…».

 

5

На следующий день в установленный час Сергей Владимирович, облачённый в военный мундир, прибыл на Балтийский вокзал и встретился с Тихменёвым, картинно наряженным в генеральскую парадную форму. Все вагоны первого класса были переполнены разодетыми дамами, генералами и придворными. В купе стояла духота, и Тихменёв со Звонарёвым предпочли остаться в коридоре у открытого окна. Именитые пассажиры говорили преимущественно на французском языке. Французские анекдоты, французские салонные шутки, изысканные обращения, манеры, жеманный смех дам и девиц. Ничего русского, всё на чужеземный лад.

— Эх, наша матушка Русь! — с искренней горечью сказал Тихменёв. Русского слова здесь не услышишь.

Звонарёв промолчал.

— Речь французская, а нищета русская, — усмехнулся генерал. Где-нибудь в Париже или, скажем, в Брюсселе вся придворная знать на собственных автомашинах разъезжает, а наша — в поезде или в допотопных экипажах.

«Какая всё это мерзкая шваль! Ненавижу, ненавижу! — со злостью и отвращением думал Звонарёв, глядя на парадных, надушенных генералов, на их затянутых в корсеты жён, обсыпанных бриллиантами. — И этим людям дано право карать и миловать! От них зависит судьба Вари, моя судьба, наше счастье… Почему они здесь, на свободе, живут, веселятся, сплетничают, а Варя находится, страшно подумать, в сырой камере, бог знает с кем — с ворами, проститутками… Где же справедливость?».

Звонарёв прислушался к монотонному перестуку колёс, в котором вдруг отчётливо услышал: «Под-ле-цы, под-ле-цы…».

— Подлецы! — выдавил сквозь зубы Звонарёв.

— Пардон, не расслышал. Это Вы мне? — спросил, наклонив голову, Тихменёв.

— Простите, Ваше превосходительство. Не Вам.

* * *

Красносельский военный лагерь располагался вблизи железнодорожной станции. Он был оцеплен солдатами. В местах проезда стояли жандармские офицеры, которые внимательно проверяли документы и пригласительные билеты.

Тихменёв представил Звонарёва как своего адъютанта, и они вместе прошли к небольшому помосту, откуда была хорошо видна вся передняя линейка лагеря. На помосте толпились придворные дамы, министры, генералы. Невдалеке, примыкая к передней линейке, возвышался земляной валик, покрытый сочной травой. На нём был разбит шатёр для царя и его семейства. Валик охранялся казаками-конвойцами. Перед шатром стояли лёгкие стулья и кресла.

Вдоль передней линейки уже были выстроены гвардейские полки. На правом фланге — преображенцы, рядом с ним — семёновцы, далее — первая артиллерийская бригада, измайловцы и егеря. Затем стояли полки второй гвардейской дивизии и гвардейские стрелки. На правом фланге полков развевались старые заслуженные полковые знамёна, бывшие под Полтавой и Бородином, тут же располагались полковые оркестры. Яркий блеск медных труб, шёлк знамён, и всё это на фоне зелени, голубизны небес. Над лагерем плыл несмолкаемый говор многолюдной праздной толпы.

Звонарёву особенно понравились гвардейцы — рослые, загорелые, сильные, чем-то схожие с былинными богатырями. Он поделился своим впечатлением с Тихменёвым.

— Ещё бы! — воскликнул тот. — Ведь здесь собран цвет русской нации. По всей России в гвардию отбирают высоких, могучих и красивых людей. В первой роте Преображенского полка нет солдат ростом ниже ста восьмидесяти сантиметров. А первый взвод сплошь выше сажени. Далеко не всякая страна может похвастаться такими молодцами!

Публика прибывала. Звонарёв увидел начальника Главного артиллерийского управления генерала Кузьмина-Караваева, высокого статного старика, бросавшегося в глаза своей незаурядной внешностью и выправкой. Рядом с ним шагал его брат — адвокат, — в белом парадном фраке и блестящем чёрном цилиндре на голове.

Вскоре на дороге, ведущей к главному лагерю, показалась группа всадников во главе с великим князем Николаем Николаевичем главнокомандующим войсками гвардии и Петербургского военного округа. Его сопровождали командир гвардейского корпуса генерал Безобразов, несколько адъютантов и ординарцев.

Над лагерем пронеслась зычная команда командира преображенцев генерала графа Игнатьева:

— Стано-о-вись!

Полки замерли в полной неподвижности. Говор утих. Всё внимание толпы было сейчас приковано к приближающейся кавалькаде.

— Слу-у-шай, на кара-ул! — скомандовал Игнатьев.

Солдаты дружно вскинули винтовки с острыми сверкающими штыками, оркестры заиграли марш. Великий князь, сухопарый, подтянутый, будто слитый с конём, подскакал к правому флангу Преображенского полка и громко поздоровался с солдатами. Те ответили на приветствие единым могучим голосом — чётко, строго размеренно. Воздух содрогнулся от их дружных, громких выкриков.

Князь медленно двинулся вдоль фронта замерших полков, придирчиво вглядываясь в безукоризненный строй солдат со вскинутыми на караул винтовками. Когда он миновал последнюю роту первой пехотной дивизии, её полки по установленному правилу опустили винтовки к ноге. Остальные части продолжали равнение на командующего, и волны ответных приветствий катились ему на встречу.

— Здорово! Правда ведь? — восторженно обратился Тихменёв к Звонарёву.

Объехав весь лагерь, великий князь вернулся к Преображенскому полку. Начинался главный акт этого грандиозного, строго распланированного спектакля.

На лагерной дороге показался царь Николай II верхом на белом аргамаке в сопровождении конвойных казаков в алых и синих черкесках. Дальше следовали открытые ландо, на которых восседали царица, президент Франции Раймон Пуанкаре, члены царской семьи и приближённые из свиты.

Снова над лагерем воцарилась полнейшая тишина. Всё, казалось, затаили дыхание. Снова к небу рванулась команда:

— Слушай, на караул!

Гулким эхом отдалась она по всему лагерю. Великий князь поскакал навстречу Николаю II. Отсалютовав обнажённой шашкой, он отдал царю строевой рапорт.

Едва царь поравнялся с правым флангом преображенцев, знамёнщик опустил до земли полковое знамя и тотчас вскинул его вверх. Царь отдал честь знамени и направился вдоль парадной линейки. Грянуло «ура».

Царь улыбался, приветственно раскланивался. За ним, придерживая гарцующего коня, скакал великий князь. В нескольких шагах от них следовало ландо с императрицей Александрой Федоровной и Пуанкаре. Президент — в чёрном фраке, белой жилетке, с муаровой лентой Андрея Первозванного, накануне пожалованной ему царём. Он помахивал цилиндром в высоко поднятой руке, что-то говорил царице и любезными поклонами отвечал на приветствия вошедшей в верноподданнический раж публики. Вся в белом, в пышной шляпке из белых страусовых перьев, подрумяненная и напудренная, императрица выглядела моложе своих лет и казалась красивой. Остальные ландо остановились возле валика. К шатру поднялись четыре царевны, казак с больным наследником на руках, фрейлины и царедворцы. Великие княжны были одеты одинаково: белые гладкие платья, белые чулки, белые туфельки и простые соломенные шляпки. Точь-в-точь провинциальные барышни среднего достатка. Десятилетний наследник был в форме Преображенского полка.

Проезжая по фронту гвардейских полков, Пуанкаре внимательно, чисто по-хозяйски всматривался в статные фигуры русских чудо-богатырей, рослых, крепких, мускулистых. Для президента всё это было пушечное мясо, по дешёвке купленное им на золотые займы царскому правительству для подавления революции. Пуанкаре невольно сравнивал солдат русской гвардии с полками сенегальских стрелков, тоже рослых и сильных, которые, как и русские, должны были защищать прекрасную Францию в случае войны. Пуанкаре, как хозяин, остался доволен видом русских наёмников, о чём и поспешил сообщить Александре Фёдоровне.

Пока царь и президент объезжали фронт гвардейцев, полковые оркестры по задней линейке пробирались к Преображенскому полку, образуя огромный сводный оркестр всех гвардейских частей.

Закончив объезд частей, царь, а за ним и ландо с Пуанкаре и императрицей вернулись к валику. Царь спешился и, подождав Пуанкаре, вместе с ним и императрицей поднялся к шатру. Невдалеке от них остановился и великий князь Николай Николаевич, как бы ожидая дальнейших царских приказаний.

С того места, где обосновались Тихменёв и Звонарёв, было прекрасно видно всё, что происходило около шатра. Тихменёв вполголоса называл имена князей, министров и иностранных послов, толпившихся позади царской семьи и французского президента.

Звонарёв перевёл свой взгляд на великого князя Николая Николаевича. Он видел его и раньше, но теперь обратил внимание на его высокую фигуру. Бросались в глаза непомерно длинные ноги, над которыми возвышалось короткое туловище и совсем маленькая для его роста и уже сильно седая голова. Лицо великого князя было красивое, с тонкими чертами и волевым ртом.

— Ругатель отменный, — тихо комментировал Тихменёв, глазами указывая на великого князя. — Перед строем кроет площадной бранью даже офицеров.

— Как же это терпят?

— А Вы знаете правило: на проституток да на великих князей не обижаются. Ха-ха-ха! — довольный своей остротой, Тихменёв тихо засмеялся. — Но вместе с тем должен Вам заметить, что это, пожалуй, единственный человек, кто по-серьёзному думает о нашей гвардии. По его настоянию командирами гвардейских дивизий и полков назначались армейские офицеры и генералы, отличившиеся в Маньчжурии. Он перевёл из армии много армейских офицеров, Георгиевских кавалеров. Князь не смотрел на то, были они знатны или бедны. Армейские офицеры получали специальные добавки к жалованию «на представительство», что давало им возможность служить в дорогих по своему образу жизни гвардейских полках. Это вызвало неудовольствие некоторых знатных и титулованных гвардейцев. Ну что ж, им же хуже. Князь перевёл их в захудалые полки. Служите, мол, во славу царя и отечества…

Князь, стремившийся «обрусить» высший командный состав армии, пользовался расположением большинства офицеров, как ярый противник немцев. При дворе он считался главою русской партии. Его жена, черногорская принцесса, открыто выражала свою ненависть к «немке», как при дворе называли Александру Федоровну, так и не научившуюся понимать русскую речь и тем более говорить по-русски.

Зато к французам великий князь явно благоволил и даже раболепствовал перед ними, будучи одним из акционеров крупнейшего военного концерна Франции — компании Шнейдера-Крезо. Акции приносили ему хорошие доходы. Французы прекрасно это знали и не стеснялись диктовать нужные им распоряжения, касающиеся русской армии.

Обо всём этом вспомнил Звонарёв, наблюдая, как почтительно склонился перед царём и Пуанкаре великий князь в ожидании их распоряжений.

До слуха Звонарёва то и дело долетали пересуды публики по поводу приезда Пуанкаре и событий последних дней. Рассказывали, что Пуанкаре привёз в подарок Александре Фёдоровне гобелен с портретом Марии-Антуанетты, казнённой во времена французской революции 1793 года. Этот подарок произвёл на суеверную Александру Федоровну тяжёлое впечатление. Она увидела в этом знамение — уготованную ей свыше участь французской королевы.

— Пуанкаре допустил бестактность. У нас только и говорят о покушении на царствующую фамилию. Революция является пугалом для двора, и вдруг такое напоминание о французской революции и казни королевы! В доме повешенного не принято говорить о верёвке, — рассказывал шёпотом Тихменёв Звонарёву.

Кто-то заговорил о возможности внезапного начала войны между Россией и Германией.

— Чепуха! — раздалось протестующе. — Россия и Германия связаны более чем вековой дружбой. Со времён Наполеона мы всегда были рядом. Личный представитель кайзера при Николае граф Шлобитен утверждает, что о войне не может быть и речи.

Шлобитен стоял в свите царя и, как обычно, был весел и остроумен. Он высокомерно и насмешливо поглядывал на французских офицеров, группировавшихся вокруг французского посла Палеолога и военного атташе маркиза де ля Гиш. Французы были сдержаны, немногословны, что истолковывалось любопытными наблюдателями как плохой признак.

Около юных царевен грудились молодые князья и свитские офицеры. Они о чём-то оживлённо разговаривали. Царевны прыскали от смеха и зажимали рты кружевными платочками. Рядом с сёстрами на стульчике сидел бледный и худой наследник. За его спиной стоял широкоплечий казак Деревянко, исполнявший обязанности няньки. Он строго следил, чтобы царевич не вставал со стула. Невдалеке от наследника в кругу генералов оживлённо жестикулировал великий князь Сергей Михайлович — августейший генерал-инспектор артиллерии.

— Главнейший и, к несчастью, несокрушимый враг русской артиллерии, отрекомендовал его Тихменёв Звонарёву. — В артиллерии он ничего не смыслит, и почти все его распоряжения — прямое свидетельство скудоумия и самодурства. Диву даёшься, как наш Кузьмин-Караваев уживается с ним и умеет обезвредить глупые, а то и просто вредные приказы. Беда ещё и в том, что «августейший инспектор» идёт на поводу у французской фирмы Шнейдера-Крезо. Французы хотели навязать нам перевооружение всей лёгкой артиллерии своими пушками, которые куда хуже наших. Хорошо, министр финансов запротестовал: нет денег, и всё! Только благодаря этому перевооружение не состоялось. И всё же эти бестии французы не разрешили нам закупить пушки у Круппа, который предлагал нам тысячу отличнейших гаубиц и тяжёлых орудий с полным боевым комплектом.

— В данном случае можно было бы и не согласиться с французами, заметил Звонарёв.

Тихменёв усмехнулся:

— Попробуйте не согласиться, если они дали взятку августейшему идиоту Сергею Михайловичу и он забраковал крупповские пушки после испытаний.

В ожидании, пока объединённый оркестр всех гвардейских полков перестроится, царь и Пуанкаре тихо беседовали. Невысокого роста, невзрачного вида, царь, в лихо сбитой набекрень фуражке, слушал президента, чуть наклонив голову в его сторону. Кряжистый, начинающий полнеть Пуанкаре, с грубоватым, загоревшим крестьянским лицом и вздыбившейся бородкой, держался с почтительностью гостя, который задался целью во что бы то ни стало расположить к себе сердце гостеприимного хозяина. Оба улыбались, поддакивая друг другу, и, видимо, были довольны беседой.

Наконец оркестр перестроился. На дирижерский пульт поднялся седовласый невысокого роста мужчина — главный дирижёр императорского Мариинского оперного театра. Окинув взглядом своё музыкальное воинство, он церемонно поклонился монарху.

Началась вечерняя перекличка в полках. По иерархической лестнице рапорты поднимались всё выше и выше. Командиры полков рапортовали командиру гвардейского корпуса, тот, в свою очередь, отдал рапорт великому князю, а князь на безукоризненном французском языке доложил о результатах переклички Пуанкаре.

Долгая, довольно скучная процедура. Когда она в конце концов завершилась, раздалась долгожданная команда:

— На молитву, шапки долой!

Солдаты, офицеры и публика обнажили головы. Обычно после этого солдаты пели хором молитвы «Отче наш» и «Спаси, господи, люди твоя», но сегодня, вопреки установленному ритуалу, сводный оркестр заиграл тягучий и нудный хорал «Коль славен господь во Сионе». Все стояли навытяжку, молчаливые, с постными лицами, изредка крестясь. Прошло добрых десять минут, прежде чем оркестр кончил хорал, и все вздохнули свободнее, зашевелились. Затем артист Александринского императорского театра, одетый в солдатскую форму Преображенского полка, по-актёрски выразительно и набожно прочитал молитвы «Отче наш» и «Спаси, господи, люди твоя».

И вот наконец великий князь скомандовал:

— Накройсь! Слушай на караул!

Сводный оркестр заиграл «Марсельезу». Огненная мелодия французского гимна будто встряхнула всех. В ней было что-то от свежего порывистого ветра, грозовое, могучее, зовущее. Звонарёву невольно вспомнилось, как несколько дней назад большая толпа бастующих рабочих дружно и воодушевленно пела «Рабочую марсельезу», а полиция и казаки безуспешно пытались прекратить это поднимающее на борьбу пение. Смолкая в одном месте, песня вдруг, как пламя пожара, подхваченное вихрем, снова взвивалась над толпой в другом, ещё настойчивее и упорнее.

Сейчас, вслушиваясь в звуки чудесного гимна, Сергей Владимирович начал тихонько подпевать оркестру. Тихменёв предостерегающе толкнул его под локоть:

— Не забывайтесь!

Звонарёв умолк.

Когда замерли последние звуки «Марсельезы», зазвучал царский гимн «Боже, царя храни». Это был разительный контраст мелодий. Казалось, после освежающего ветра революционного гимна весь лагерь наполнился затхлым и душным воздухом.

«Заря с церемонией» закончилась криками «ура». Утомленные затянувшимся церемониалом солдаты кричали без всякого воодушевления. В их «ура» не чувствовалось ни душевного подъёма, ни патриотического восторга. Кричали потому, что было приказано кричать.

Царь распорядился отпустить полки, а сам с Пуанкаре и царицей на одном из придворных автомобилей отбыл в Красносельский дворец. Следом двинулись автомобили со свитой. Громоздкие и неуклюжие машины, изготовленные на русско-балтийском заводе, нещадно дымили и рядом с элегантными заграничными выглядели топорными и безобразными.

Начался общий разъезд. Публика хлынула к железнодорожной станции, куда уже было подано несколько пассажирских составов.

На вокзале к Тихменеву и Звонарёву подошёл адвокат Кузьмин-Караваев, брат начальника артиллерийского управления.

— Рад Вас видеть здесь, Сергей Владимирович, — сказал он после того, как Тихменёв представил ему Звонарёва. — Мне брат говорил о Вашем несчастье. Ваше присутствие на церемонии не ускользнуло от внимания некоторых влиятельных лиц. Завтра я расскажу фон Валю, что встретился здесь с Вами. Он лопнет от зависти. Ему-то сюда никогда не попасть. Видели Вас и охранники из министерства внутренних дел, и кое-кто ещё. Я не преминул представить им Вас заочно, так сказать, на расстоянии. Поверьте мне, всё это окажет существенное влияние на дальнейший ход дела Вашей супруги.

Прощаясь со Звонарёвым, Кузьмин-Караваев выразил надежду увидеть его на следующий день на царском смотре красносельского лагерного сбора.

 

6

Утро выдалось солнечное, тёплое. Ещё задолго до начала торжественного смотра лагерного сбора в Красное Село наехало множество знати. Казалось, всё великосветское общество столицы провело прошедшую ночь без сна, с тем чтобы пораньше выбраться из города и разместиться поближе к царскому валику, на котором возвышался шатёр царского семейства с полоскавшимся на ветру оранжевым штандартом с чёрным двуглавым орлом.

Тихменёв и Звонарёв устроились на склоне высокого холма, откуда хорошо были видны всё огромное поле и царский валик — насыпь высотой до четырёх метров и длиной около сорока метров, поросшая густой травой. Против шатра, на краю вала, придворные лакеи заканчивали натягивать широкий тент, в тени которого расставлялись кресла и стулья. Солнце, улыбки, весёлый гомон толпы создавали ту праздничную атмосферу, когда совсем не ощущается томительность ожидания и медленный бег времени.

Под звуки духовых оркестров со стороны главного лагеря к месту парада двинулись войска. Первым шёл Преображенский полк, чётким, сомкнутым строем, чуть колыхаясь штыками в такт бодрого, звонкого полкового марша. Вслушиваясь в эту музыку, Звонарёв мысленно повторял слова, запомнившиеся со школьной скамьи:

Многие лета, многие лета, Православный русский царь!…

Полки приближались. Гром оркестра нарастал, и теперь Звонарёву уже слышались иные слова, те, которые на мотив марша распевали в Питере:

— Павел Петрович, Вам неизвестна судьба особого батальона Преображенского полка? — спросил Звонарёв у Тихменёва.

— Что это Вам вспомнились бунтовщики? — удивился тот.

— Просто интересно, где он сейчас?

— Там же, куда его отправили в девятьсот шестом году, — ответил Тихменёв. — Вздумалось солдатикам, чтобы их лучше кормили, вежливо с ними обращались. Отказались приветствовать офицеров и выходить на перекличку. Вот и допрыгались. Прямо с учения царь походным порядком отправил их в село Медведь Новгородской губернии. Офицеры служат там без выслуги лет и не производятся в следующие чины, а солдаты не увольняются в запас. Вот уже восемь лет нет никаких изменений в судьбе этого батальона.

— Неужели царь не смилостивился?

Тихменёв оглянулся по сторонам, боясь, как бы их разговор не стал достоянием чужих ушей. Но никто не обращал на них никакого внимания. Слева щеголеватый полковник рассказывал дамам какой-то салонный анекдот, и они, жеманясь, смеялись. Справа группа думских депутатов спорила о каких-то ограничениях на ввоз американских товаров. Бесконечная болтовня, шумные приветствия и ко всему — звуки марша. И всё же Тихменёв не отважился говорить в полный голос.

— Видимо, наш монарх придерживается того правила, что лучше перегнуть, чем недогнуть, — сказал он приглушённо. — В прошлом году во время празднования трёхсотлетия дома Романовых, царь был в гостях у преображенцев. Там находились и офицеры особого батальона. Их пригласили в надежде, что царь по случаю праздника простит наконец штрафной батальон. Ничего подобного. Увидев опальных офицеров, Николай страшно обозлился и уехал из полка, ни с кем не простившись. Говорят, что затем он перетрусил не на шутку: ведь казармы преображенцев расположены рядом с Зимним дворцом, ну и, кроме того, преображенцы несут внутренние караулы в самом дворце. Вдруг возьмут да и придушат, как Павла Первого. Чтобы несколько ублажить полк, царь подарил ему миллион рублей золотом — «на улучшение быта господ офицеров». Вот так.

Звонарёв впервые слышал эту историю и выразил удивление, что о ней ни словом не обмолвилась ни одна газета, даже «Русский инвалид».

— Чего захотели! — насмешливо воскликнул Тихменёв. — О таких вещах не пишут. Но, как говорится, шила в мешке не утаишь. — Он вздохнул. — Да только ли это! А водосвятие помните?

Ещё в японском плену Звонарёв слышал об эпизоде, о котором упомянул разоткровенничавшийся Тихменёв. Но то были слухи, теперь же представилась возможность узнать подлинное событие.

— Сделайте одолжение, Павел Петрович, расскажите! — попросил Звонарёв. — Это, должно быть, тоже нечто очень любопытное.

— Извольте, — охотно согласился Тихменёв. — Это произошло шестого января пятого года. Как Вам известно, эта церемония сопровождается орудийным салютом с валов Петропавловской крепости. В тот год салютовать должна была одна из батарей гвардейской конной артиллерии. — Тихменёв снова покосился на ближайших соседей. — Когда митрополит погружал крест в воду, то есть в самый торжественный момент крещенской службы, батарея пальнула картечью прямо в сторону места водосвятия. Произошло это из-за чьей-то халатности. Накануне шло учение при орудиях, и в стволе одной из пушек осталась картечь. Перед салютом никто не удосужился осмотреть пушки. Получился не салют, а обстрел. Хорошо хоть, расстояние выручило: от крепости до места водосвятия больше версты, так что картечь туда попала уже на излёте. И всё же одного в толпе убило, двоих ранило. Несколько картечин упало рядом с царской семьёй. Представляете, какой поднялся переполох! Царь не медля умчался в Зимний. Он усмотрел в злосчастном выстреле преднамеренное покушение на своё семейство. Вот почему расстрел на Дворцовой площади девятого января, спустя всего три дня, был особенно жестоким.

— Народ не забудет никогда этого расстрела, — мрачно вставил Звонарёв.

— Забудет, как многое забыл! — скептически заметил Тихменёв. — Толпа, народ — это стадо с короткой памятью. Время идёт, а под нашим зодиаком всё остаётся неизменным. И так будет вечно… Всех офицеров конной батареи перевели теми же чинами в различные захолустные батареи армии, и служить им больше в гвардии не разрешили. А ведь гвардия — это цвет нашей армии. Вы только взгляните, как шагают эти молодцы! — восторженно воскликнул генерал.

Да, маршем гвардейских полков нельзя было не восхищаться. Один за другим выходили на поле различные полки и занимали на нём строго определённые места, отмеченные солдатами-линейными. Пехота подходила с громкими, с удалым подсвистом песнями. За пехотой приблизился под звуки своего марша гвардейский саперный батальон, затем, громыхая щитами орудий, появилась артиллерия, и наконец на поле показались многочисленные конные полки. Поле заполнилось тысячами людей в защитных брюках и рубахах, на груди у офицеров красовались ордена и медали. Генералы были при орденских лентах через плечо.

Вскоре к валику подъехали открытые машины с царской семьёй и высоким гостем. Царю подвели белого аргамака, и он в сопровождении великого князя начал объезд построенных для парада полков. Царь торопился, стараясь не утомлять Пуанкаре, который вместе с царицей ехал в ландо вдоль выстроившихся полков.

Подъехав к царскому валику и не слезая с коня, царь остался у подножия валика, рядом с ним стал великий князь, главнокомандующий. Ландо с царицей и Пуанкаре отъехало немного в сторону и остановилось на небольшом пригорке.

Старая императрица с наследником и великими княжнами разместилась под тентом на валике, окружённая толпой придворных дам и великих князей. Тут же находился совсем уж престарелый деятель времён Александра II, ныне министр двора его величества, пышноусый, высокий, краснолицый, но всё ещё по-гвардейски статный граф Фредерикс. Он сел позади кресла вдовствующей императрицы и о чём-то тихонько вполголоса беседовал с ней, временами сердито оборачиваясь на чересчур смешливых придворных дам и кавалеров. Он в такие моменты был похож на старую, но уже не страшную классную даму, следящую за порядком на балу в своём институте.

День выдался безоблачный и тихий. Солнце с каждой минутой припекало всё сильней. Публика на валике, усиленно обмахиваясь белыми веерами, походила на стаю заморских белоснежных птиц, непрерывно трепетавших крыльями. Она не спускала глаз с валика, наблюдая за тем, что там происходит. Политики пытались предугадать, какова будет международная атмосфера после этой встречи Пуанкаре и царя, дельцы прикидывали в уме, какие прибыли им сулит военный союз Франции и России и как сохранить экономические связи с Германией. Сплетники и сплетницы судачили по поводу нарядов царицы, княжон и придворных дам.

Как и накануне, немцы стояли несколько обособленной группой около германского посла графа Пурталеса, выправка и надменный взгляд которого выдавали в нём, несмотря на дипломатическую форму, прусского юнкера. Даже болтливый Шлобитен сегодня предпочитал молчать.

Зато французы, окружившие французского посла Палеолога, были оживлены не в пример вчерашнему дню. Все следили за мановением царской руки. Николай сделал знак рукой, и фанфаристы дружно заиграли сигнал к походу. Выстроившийся против царского валика оркестр грянул было традиционный марш «Под двуглавым орлом», но тут же смолк и в следующее мгновение заиграл какой-то бодрый, весёлый, но совершенно незнакомый марш.

Услышав его, французы сразу подбодрились, а затем разразились аплодисментами. Звонарёв и Тихменёв не поняли, в чём дело и чему радуются французы.

— Так это же Лотарингский марш! — пояснили им. — Марш отторгнутой от Франции провинции. Он запрещён в Германии, но Пуанкаре родом из Лотарингии, вот в его честь и играют этот марш.

Действительно, едва услышав звуки марша, Пуанкаре встал в ландо и, обернувшись к царю, картинно раскланялся, а затем приложился к руке Александры Фёдоровны. Французы на валике продолжали неистово аплодировать, к ним присоединилась почти вся публика, за исключением, конечно, немцев. Эти овации принимали характер открытого вызова в их адрес. Марш надо было прекратить, но царь не сделал ни малейшего намёка, и Лотарингский марш гремел над всем полем, по которому полк за полком проходила царская гвардия. Это был уже вызов, брошенный немцам. Стало ясно: Россия и Франция договорились о совместной войне против Германии и о возвращении Лотарингии Франции.

Так это и понял граф Пурталес.

Не дожидаясь конца парада, он в сопровождении своей свиты покинул валик.

Между тем полки продолжали своё движение. Соблюдая безукоризненное равнение, солдаты проходили мимо царя и Пуанкаре. Когда солдаты равнялись с царём, великий князь и командир гвардейского корпуса генерал Безобразов поднимали вверх руку, затянутую в белую перчатку, и солдаты истошными голосами кричали «ура». Пройдя метров двести за валик, полки перестраивались в походные колоны и с песнями отправлялись в лагерь.

Хотя поле и было хорошо полито, солнце быстро высушило землю. Поднялась пыль. Ветер будто нарочно гнал её прямо на валик.

Заканчивала марш пехота. Готовилась артиллерия.

В это время Тихменёв с кем-то раскланялся. Звонарёв увидел сенатора Кони и начальника Главного артиллерийского управления, которые прошли невдалеке. Сергей Владимирович козырнул им, они ответили ему благосклонными кивками.

В конном строю, на рысях, мимо валика уже двигалась артиллерия. Вороные, рыжие, гнедые лошади побатарейно тянули громыхавшие щитами пушки. В каждой батарее есть своя масть коней — сильных, широкогрудых, начищеных до блеска. Пыль густела. Всё происходило будто в серовато-буром тумане. За артиллерией живым потоком потянулась конница. Первыми шли рысью кавалергарды на серых в яблоках лошадях, с обнажёнными палашами в руках. Впереди полка, лихо салютуя шашкой царю и Пуанкаре, проскакал командир генерал Скоропадский.

Встречать кавалергардов вышла старая императрица. Став на краю валика, Мария Фёдоровна приветственно махала рукой конникам.

Тридцать три года тому назад она впервые появилась верхом на лошади перед строем этого полка в кавалергардской форме, и Александр III объявил тогда, что его жена, императрица Мария, назначается шефом полка. С той поры Мария Фёдоровна неизменно бывала на всех полковых праздниках и лично поздравляла солдат и офицеров. Сейчас она смотрела сквозь слёзы на «свой» полк и взволнованно приветствовала его. Кавалергарды отвечали ей громким «ура».

Как только полк прошёл, Мария Фёдоровна устало склонила голову и снова ушла под тент к своему креслу.

Вот к валику приблизился лейб-гвардии Уланский полк, и уже царица Александра Фёдоровна порывисто, величественно вскинув голову, поднялась в ландо и энергично замахала белым кружевным платочком. Она настолько увлеклась этим занятием, что загородила собой гостя — Пуанкаре. Получилось, что она одна принимала парад. Солдаты, держа равнение на царский шатёр, пялили глаза на раскрасневшуюся царицу, дружно тянули «ура», а царица одаривала их покровительственными улыбками.

Улан сменил лейб-гвардии Атаманский полк. Огромный казак поднял на руки больного цесаревича и вынес его вперёд, на край валика. Наследник замахал рукой своему подшефному полку, казаки дружно отвечали на его приветствия.

Зной усиливался, пыль плотным серым облаком затягивала поле. Было трудно дышать. Бесконечный марш войск, грохот оркестра и тысячеголосые крики солдат уже изрядно утомили разомлевшую от жары публику. Пуанкаре то и дело смахивал платком пот с лица, а царь уныло улыбался и устало поглядывал по сторонам.

Когда, замыкая парадное шествие, продефилировал наконец гвардейский жандармский эскадрон, все облегчённо вздохнули. Царское семейство не успело ещё разместиться в автомобилях, а публика уже потекла к вокзалу.

Поле опустело. Издалека доносились солдатские песни. Звонарёв задумчиво смотрел на медленно оседавшую пыль.

— Я вижу, Сергей Владимирович, на Вас нашло минорное настроение, заметил с улыбкой Тихменёв. — Поторопитесь, иначе не попадём в вагоны.

— Да, пожалуй, — рассеянно отозвался Звонарёв и, окинув поле прощальным взглядом, вздохнул: — Как всё же нынче душно и пыльно, просто нечем дышать.

Тихменёв искоса, с хитринкой взглянул на него:

— Как прикажете Вас понимать — в прямом или переносном смысле?

— В прямом, конечно, — так же с улыбкой ответил Звонарёв. — Хотя «Заря с церемонией» и сегодняшний парад — это тоже пыль, которую пускает наш самодержец в глаза не только французам, но и нам. Так сказать, демонстрация военной мощи, парад, оркестры, блеск… А в Питере чёрт знает что творится. Забастовки, баррикады…

— И охранка, — не без ехидства заметил Тихменёв.

 

7

Варя ощутила на себе омерзительное дыхание уголовного мира с первых же минут пребывания в тюрьме. Проститутки, воровки, бандитки. Падшие существа, сохранившие человеческий облик, с черствыми, закаменелыми душами полуживотных. Насмешливо, полупрезрительно они поглядывали на чистенькую, хорошо одетую «барыньку», которая вдруг угодила к ним в камеру, чем-то похожую на матросский кубрик пиратской каравеллы. Двухэтажные нары, зловоние, дух давно не мытых, грязных тел, махорки, сивухи.

Поняв, куда она попала, Варя тут же заявила решительный протест надзирателю с требованием перевести её в другую камеру, но тюремщик под одобрительное улюлюканье обитательниц камеры заявил издевательски:

— Ишь чего захотела, принцесса! Может, тебе ещё прислугу приставить и пуховики расстелить? Хорошо будет и здесь. Тут такие мамзели, что враз тебя в божеский вид приведут.

Варя долго стояла у двери, не решаясь подойти к нарам. Кто-то хихикнул:

— Подумаешь, святую из себя корчит.

Сверху, с нар, донеслось:

— Эта, видать, не нашего пошибу… Барская.

И снова смешок:

— Укокошила какого-нибудь пьяненького офицера и обчистила.

Варя молчала. К ней подошла полная арестантка, растрёпанная, с обрюзгшим лицом и слезящимися от трахомы глазами.

— Вот что я скажу тебе, красавица, — проговорила она гундосо, обдав лицо Вари тошнотворным запахом гнилого рта. — Скидывай-ка свою кохту и юбку. Пондравились они мне. Взамен получишь мои. — Она тряхнула подолом лоснившегося от жира и грязи чёрного рваного платья. — И давай пошевеливайся. А ежели не скинешь, прирежу. Я такая! Кого хошь тут спроси.

Мясистая грубая рука с длинными почерневшими ногтями потянулась к Варе.

— Прочь! — Варя отшвырнула руку. — Не притрагивайтесь ко мне!

С нар сползали нечёсанные испитые фурии. Они медленно приближались к Варе, окружая её полукольцом, зло посмеиваясь, с холодными жёсткими глазами.

— И чего ты, Тузиха, церемонишься? — прохрипела долговязая седая женщина, почёсывая грудь. — Дай ей по рылу, чтоб не брыкалась.

Тузиха двинулась на Варю.

— Ну, будешь скидывать по-хорошему?

— Не буду! — твёрдо ответила Варя.

— Бей её! — выкрикнул кто-то.

— Бей! — взвилось визгливо.

Тузиха взмахнула огромным кулачищем. Варя отпрянула к двери, и в тот же момент Тузиха пошатнулась, плюхнулась задом на пол. Молодая сильная женщина так неожиданно дернула её за волосы, что она не устояла на ногах и упала.

— Ах ты, стерва! Супротив меня, значит?! — взревела Тузиха и, поднявшись, хотела было наброситься на непрошенную защитницу «новенькой».

Молодая женщина с силой оттолкнула её от себя.

— Не дюже расходись. Не таких ведьм видела.

Только теперь Варя узнала в молодой арестантке Маню Завидову, ту самую, которую едва не убили ожесточившиеся бабы на Выборгской стороне.

Глянув презрительно на растерявшуюся Тузиху, Маня подошла к Звонарёвой.

— Здравствуйте, Варвара Васильевна, — промолвила она тихо. — Вот уж не думала, не гадала увидеть Вас тут. — И улыбнулась горько: — Мне-то что! Я привычная… не впервой здесь. А вот Вы-то как попали сюда, в вертеп?

Варя уклонилась от прямого ответа:

— Пришли жандармы… забрали.

Маня обернулась к толпившимся за её спиной женщинам:

— Слышали? Жандармы её забрали… за политику.

Женщины притихли.

— Я её знаю — докторша она, рабочих людей на Выборгской стороне лечила, без денег, — продолжала Завидова. — Не чета нам, поняли? — И, помолчав, предупредила строго: — Ежели кто хоть пальцем посмеет тронуть глаза выцарапаю.

Тем временем пришла в себя Тузиха. Боясь потерять свой авторитет в камере и видя, с каким вниманием узницы слушают Завидову, она решила действовать с прежней наглостью.

— Заткнись, Манька! — крикнула она взбешенно. — Не капай нам на мозги. И запомни: ежели твоя доктурша не подчинится мне, в параше удушим и тебя и её!

— Плевать я на тебя хотела, — бесстрашно бросила Завидова.

— Это на меня-то плюешь?! — прохрипела Тузиха и вдруг завопила: — Бей её, лахудру!

Женщины не двинулись с места.

— Бей сама, коли невтерпёж, — сказал кто-то ядовито-насмешливо.

Тузиха рванулась вперёд, но тут же замерла на месте. В руке Завидовой сверкнула финка.

— Ещё шаг, и я распотрошу тебя, — решительно проговорила Маня.

Воинственный пыл Тузихи сразу остыл. Оглашая камеру похабной площадной бранью, она так и не отважилась приблизиться к Варе.

— Что, нарвалась? — посмеивались над ней женщины.

— Не я буду, коли не прикончу их обеих, — не унималась Тузиха, но чувствовалось, что никого не пугали её угрозы.

Симпатии арестанток были на стороне Завидовой, и в этом заключалось самое страшное для Тузихи: авторитет уходил от неё.

Узницы разошлись по своим местам. Постепенно угомонилась и Тузиха, хотя в глазах её всё ещё горело затаённое, но бессильное бешенство.

— Пойдёмте, Варвара Васильевна!

Завидова взяла Варю под руку и повела в угол камеры, где на нижних рядах находилось её место.

— Вот здесь, рядышком и устраивайтесь, — сказала она и кивнула в сторону Тузихи: — А на эту дуру плюньте. Я не таких обламывала.

В углу, рядом с окном, было сравнительно чисто. По соседству с Завидовой размещались две молодые девушки. Они потеснились, уступая место Варе. Маня дала ей свою подушку, одна из девушек предложила матрац.

— А Вы как же без матраца? — спросила Варя, тронутая такой заботой.

— Берите, берите, — настоятельно проговорила девушка. — У меня их два… одним обойдусь. Может, брезгуете, но на досках жёстко Вам будет.

Варя поблагодарила её и устроилась на узком, набитом соломой матраце.

И час, и другой пролежала она, предаваясь невесёлым думам. Перед глазами стояли дети, муж… Она понимала, как им будет тяжело, тоскливо без неё. Но всё же ей тяжелее. Они дома, вместе, на свободе. А она в этой страшной камере…

Варя обвела взглядом спавших женщин. Вряд ли у кого из них была семья. Вряд ли кто сокрушался там, на свободе, об их участи. Так, бесследно, они уйдут из жизни, отверженные и загубленные жертвы нужды. Варя чувствовала, что большинство из них смотрит на неё, как на человека из чужого и враждебного им мира. Злость и зависть пререполняли их, оттого что она не такая, как они, что у неё есть семья, что она опрятно одета и попала сюда не за убийство, не за воровство, не за проституцию. Сегодня они ещё мирятся с её присутствием, а завтра злость и зависть, возможно, заставят их наброситься на неё и разорвать. Так собаки частенько разрывают пришлую собачонку с чужого двора. И Варе захотелось избавиться от их общества. Пусть одиночество, пусть узкий каменный мешок, но только быть подальше от этих изуродованных жизнью и потому злых и завистливых существ.

— Чую, тяжело Вам, Варвара Васильевна, — сказала сочувственно Завидова, видя, как Варя лежит, уставившись раскрытыми глазами в потолок. — Вы бы заснули. Сон, он помогает забыться, думы мучительные отгоняет. Я завсегда, как невыносимо горько на душе становится, стараюсь спать. Иной раз хочется заснуть так, чтобы никогда не просыпаться. Надоело жить, и свобода не мила. На что мне солнце, небо синее на что, когда холодно на сердце и радости никакой?

Варя обернулась к ней, встретилась взглядом с её печальными серыми глазами.

— Нельзя так, Маня! Ты молода, тебе ещё жить и жить!

Завидова грустно усмехнулась.

— Зачем она мне, такая жизнь? Ну, выйду отсюда, а дальше что? Опять по рукам пойду. Вот нынче связалась с одним. В любви мне клялся. А сам ворюга, каких мало. Обокрал где-то квартиру, принёс мне нарядов разных и говорит: «Вот тебе, милашка моя ненаглядная, подарки. За любовь и за ласки твои»! В ту же ночь полиция ко мне нагрянула, обыск сделала, ну и угодила я за «подарки» возлюбленного сюда как воровка. А Вы говорите — жить! Для чего? Чтобы такой, как Тузиха, стать?

— А это страшилище боится тебя, — заметила Варя.

— Кабы не финка, то не боялась бы, — ответила Маня. — Через ту финку все меня тут остерегаются. Благо, что сам начальник тюрьмы снабдил меня ею.

— Неужели сам начальник? — не поверила Варя.

— Сам, — подтвердила Маня. — Ублажаю я его по ночам, приглянулась ему. Вот он и дал мне финку. Доноси не доноси, никто её не отберёт у меня. Боюсь только, ночью кто выкрадет, да меня и пырнёт той финкой под сердце. И такое бывает. А покуда она при мне — никого не боюсь, и Вас, Варвара Васильевна, никому в обиду не дам.

— Спасибо, Маня! — обняла её Варя.

— Уж какое тут спасибо, — вздохнула Завидова. — В долгу я перед Вами, Варвара Васильевна, за Выборгскую сторону. И от всего сердца совет Вам хочу дать: добивайтесь, чтоб перевели Вас отсюда. Покуда я с Вами рядышком, никто не тронет Вас, а как уйду на ночь к начальнику, всякое может с Вами статься. Придётся финку Вам оставлять…

— Не надо, — возразила Варя. — Беды не оберешься с ней.

Под вечер Завидову вызвали к начальнику тюрьмы. Уходя, она сказала во всеуслышанье:

— Варвару Васильевну не трогать. Кто обидит её — тому несдобровать. Памятью матери моей клянусь — кишки обидчице выпущу. — И, взглянув на Тузиху, добавила: — Особливо тебе, Клавдия, говорю про то. Учти!

Тревожной была та ночь для Вари. Она не могла уснуть, хотя уже не спала вторую ночь. Тузиха, как полуночница, бродила по камере, что-то бубнила себе под нос и несколько раз подходила к Варе.

— Все едино задушу, — шипела она. — Не нонче, так завтра.

Варя не отзывалась. Лежала, напрягшись, готовая дать отпор Тузихе и постоять за себя. Кое-кто пытался уговорить Тузиху, иные бранили её. Ничто не действовало. Она продолжала шастать по камере и огрызалась с ожесточением затравленного зверя.

Черноволосая, кареглазая, похожая на цыганочку девушка, лежавшая рядом с Варей, не выдержала. Встав с нар, она подошла к Тузихе и обратилась к ней мягко, просительно, по-детски:

— Тётя Клава, милая, ну что Вы и сами не спите и другим не даёте спать? Разве у Вас сердца нет? И неужто в душе Вашей, окромя зла, ничего нет? Тетенька, ну прошу!

Испитое, обрюзгшее лицо Тузихи передёрнулось. Казалось, она вот-вот обрушится яростно на девушку с кулаками и ругательствами. Но ничего подобного не случилось. Плечи Тузихи задрожали, рот скривился, и камера вдруг наполнилась глухими рыданиями. Тузиха упала на пол ничком, заколотила кулаками себя по голове, причитая сквозь истошный плач:

— Скотина я… Шлюха я подзаборная… Зачем, пошто ты, доченька, сердце моё растравила! Ногами топчите меня, поганую, режьте меня, окаянную… И-и-и… Где ты, смерть моя, избавительница?… И-и-и!

Жутью веяло от этого протяжного, похожего на вой, плача. Все проснулись и растерянно наблюдали необычную картину: плачущую, истязающую себя Тузиху.

Варя подошла к ней, приподняла её голову.

— Успокойтесь, не надо… Идите лягте.

Тузиха схватила Варину руку, прижалась к ней губами.

— Прости, прости, родимая… Не злая я, нет! Житуха моя разнесчастная обозлила меня, из человека зверя сделала. Прости…

С помощью цыганочки Варя подняла Тузиху на ноги, довела её до нар и, уложив, напоила водой.

Ещё с полчаса всхлипывала Тузиха, потом постепенно умолкла. В камере стало так тихо, что слышались глухие шаги часовых в тюремном дворе. Кто-то храпел во сне, кто-то бормотал, кто-то беспрерывно ворочался с боку на бок. А Варя всё не могла уснуть. Думала о Тузихе, о своих молоденьких соседках по нарам, об узницах, заполнивших камеру. И ничего, кроме тёплой жалости, она не испытывала сейчас к ним. Кто знает, может быть, эти женщины были бы хорошими матерями, любящими, нежными, заботливыми жёнами, верными и самоотверженными подругами, если бы жизнь была иной, не такой нищей, голодной и жестокой. Думая об этом, Варя чувствовала, каким благородным и светлым целям отдавали свои сердца те, с кем она связала свою судьбу, — большевики. Пусть тюрьма, пусть лишения, пусть снова ссылка, но она должна выдержать, снести всё ради того, чтобы жизнь в конце концов стала светлой и радостной для тех, кто сейчас унижен, оскорблён и подавлен.

С этими мыслями Варя уснула.

Утром она была разбужена шумом какого-то переполоха. И первое, что она увидела, открыв глаза, — это тело Тузихи, лежавшее на каменном полу среди камеры.

— Что это с ней? — обеспокоенно спросила Варя.

— Готова! — донеслось в ответ. — Повесилась, бедолашная, под нарами… на кушаке…

Пришла Завидова, пьяная, усталая, с чёрными кругами под глазами. Она не сразу поняла, что случилось с Тузихой, и, увидев её на полу, усмехнулась пьяно:

— Это что за новая комедь?

— Брось, Манька, — угрюмо буркнула пожилая женщина. — Неужто не видишь: преставилась.

— Преставилась? — недоверчиво переспросила Завидова. — Кто же её?

— Сама!

По губам Завидовой скользнула судорожная улыбка.

— Ну что ж, как говорится, собаке — собачья смерть! — Её взгляд остановился на Варе, по щёкам которой катились слёзы. — Вы-то чего, Варвара Васильевна, плачете? Это ж враг Ваш…

Варя качнула головой:

— Нет, Маня. Не враг она мне…

Весть о самоубийстве Тузихи быстро долетела до тюремного начальства. Первой явилась старшая надзирательница — дородная мужеподобная женщина в форменной одежде, с наганом на боку. Бросив брезгливый взгляд на умершую, она скомандовала разойтись всем по местам и сказала басовито:

— Сейчас мы выволокем отсюда эту падаль.

Кареглазая, похожая на цыганочку девушка, стоявшая к ней ближе всех, проговорила укоряюще:

— И Вам не стыдно? Это же не падаль, человек!

— Молчать, соплячка! — рявкнула надзирательница и ударила девушку по лицу. Та охнула, свалилась рядом с мёртвой Тузихой.

— Разойдись! — топнула ногой тюремщица.

Никто не двинулся с места.

— Оглохли, что ли?

Пощёчина досталась седой, болезненной на вид узнице.

Варя решительно подошла к надзирательнице.

— Вы не смеете бить арестованных, — заявила она возмущённо.

Тюремщица зло сощурилась.

— А ты кто такая, чтобы свои порядки здесь наводить?

— Я знаю законы, — ответила Варя, — и Вы ответите за произвол.

— Законница, значит? — ухмыльнулась надзирательница и наотмашь ударила Варю широкой тяжёлой ладонью. — Вот тебе, получай по закону! А чтоб не совала свой нос куда не следует — получай ещё!

Но второй раз ударить Варю она не успела. Завидова впилась ногтями в лицо надзирательнице, затем боднула головой в подбородок и сбила с ног. Как только надзирательница грохнулась, узницы набросились на неё, начали бить, топтать ногами. Ярость женщин была беспредельной. Казалось, они были готовы разорвать извивающуюся на полу тюремщицу. Варя поняла, что начался самосуд, и ринулась на выручку избиваемой.

— Остановитесь! Остановитесь! — взывала Варя, расталкивая женщин. Перед её глазами мелькали разгоряченные, перекошенные злобой лица. Кто-то отшвырнул её в сторону и крикнул:

— Не лезь! Не мешай!

Надзирательнице всё же удалось как-то вывернуться. На четвереньках она добралась до двери, вскочила на ноги и пустилась наутёк по коридору. А к взбунтовавшейся камере уже мчался сам начальник тюрьмы в сопровождении пятерых дюжих надзирателей.

— Это что за безобразие?! — заорал он с порога камеры. — Бунтовать задумали, сволочи? А ну сейчас по местам!

Надзиратели оттеснили женщин к нарам. Тех, кто не подчинялся, бесцеремонно швыряли на пол.

Надзирательница вернулась с разбитым носом и измазанным кровью лицом.

— Кто зачинщица? — обратился к ней начальник тюрьмы.

Надзирательница ткнула пальцем в Варю.

— Вот эта!

Вперёд вышла Завидова.

— И совсем не она. Я изуродовала рожу этой кобыле. Жаль, что вырвалась, а то бы лежать ей рядом с Тузихой.

Начальник тюрьмы не знал, что делать.

— Не дури, Маня, — проговорил он убеждающе. — Зачем на себя вину берёшь?

Завидова обожгла его ненавидящим взглядом.

— А ты не выгораживай меня, господин начальник. Говорю, я начала значит так и есть. Всех бы Вас, палачей окаянных, загрызть, чтоб не измывались над людьми.

— Молчи, сумасшедшая! — крикнул начальник тюрьмы, пытаясь образумить её, но Завидова, хлестко выругавшись, прошмыгнула мимо него и плюнула в лицо надзирательнице.

— Вот тебе, сука!

Волей-неволей начальнику пришлось применить крутые меры к той, с кем миловался всю ночь.

— Взять её! — бросил он охранникам.

Завидова отчаянно сопротивлялась и в конце концов вырвалась из рук надзирателей, оставив в их руках изорванное платье. Сероглазая, с распущенными длинными золотистыми волосами, разгорячённая борьбой, она стояла посреди камеры. Её красивые груди высоко вздымались при каждом вздохе. Надзиратели растерялись, поглядывали то на неё, то на начальника. «Хороша, стерва»! — думал каждый из них, будто видя перед собой чертовски соблазнительный, но запретный плод.

— Чего глаза пялите? — гаркнул на них начальник тюрьмы. — В карцер её… И эту, — он указал на Варю.

Завидовой скрутили руки и выволокли в коридор. Та же участь постигла и Варю.

В тот же день в карцере Варя объявила голодовку.

По тюрьме поползли слухи, что Тузиха погибла от побоев, вся тюрьма возмущённо загудела. Начальник чувствовал, что назревают события, которые не сулили ему ничего хорошего. Чтобы сбить нарастающую волну возмущения среди заключённых, им сообщили о строгом наказании, которое якобы получила надзирательница за рукоприкладство.

Вскоре по распоряжению прокурора Варя была переведена в одиночку, а начальник тюрьмы, уже по собственной инициативе, поместил с ней Завидову.

 

8

На станцию Оредеж поезд отходил с Царскосельского вокзала. День был солнечный, сухой. В поезде стоял дымный запах горящих лесов и торфяных болот. В это засушливое и знойное лето такие пожары случались часто.

Домик, который Варя ежегодно снимала под дачу, располагался неподалёку от реки, был удобен и уютен. Звонарёвы намеревались провести здесь лето, отдохнуть, покупаться в прохладных водах Оредежа, но до июня дача почти всё время пустовала: они побывали здесь всего три раза. Затем обрушилось несчастье — арест Вари. Было уже не до дачи. Краснушкин находился на Волге, в Закатальском полку, и Катя решила выехать с детьми Вариными и своими — на Оредеж, чтобы прожить там до осени.

Одиннадцатого июля, получив три дня отпуска, Звонарёв поехал на дачу. В поезде он обратил внимание на обилие военных. Офицеры вели себя как-то нервозно, то и дело упоминая в разговорах Австрию, Белград, и определённо намекали на возможную мобилизацию.

На одной из промежуточных станций в вагон вошёл пожилой штабс-капитан, лицо которого показалось Звонарёву знакомым.

Увидев Сергея Владимировича, штабс-капитан протянул ему руку:

— Честь имею приветствовать Вас, господин Звонарёв, — и улыбнулся. Возможно, Вы забыли меня, но я-то хорошо запомнил Вас после того, как Вы изрядно потрепали мне нервы в кабинете Тихменёва.

— Это насчёт гаубиц? — вспомнил Звонарёв.

— Вот именно, — подтвердил штабс-капитан. — Вы никак не хотели принимать наш заказ, а я слёзно молил Вас смилостивиться.

— И я, кажется, внял Вашим мольбам.

— За что я и по сей день премногим обязан Вам.

Разговорились. Сергей Владимирович поинтересовался последними новостями, выразив при этом свои опасения по поводу возможного конфликта между Германией и Россией.

— По-моему, веских оснований для войны пока ещё нет, — ответил штабс-капитан. — Президент Пуанкаре не торопится с отъездом во Францию, хотя, правда, с очень уж подозрительной любознательностью присматривается ко всему, что творится в вотчине гостеприимного хозяина.

— Это-то как раз и разжигает страсти, — заметил Звонарёв. — Насколько мне известно, французы не только присматриваются, но и диктуют нам, что и как следует делать.

— Дружеские советы, не больше, — сказал штабс-капитан. — Между прочим, перерыв лагерного сбора на три дня был объявлен по их указанию, сообщил он. — Поверьте мне, если бы существовала реальная угроза близкой войны, такого перерыва никто не делал бы.

— И тем не менее Пуанкаре вместе с царём объезжает войска во время ночных манёвров.

— Что из этого? Ведь Россия и Франция — союзники, — продолжал в том же оптимистическом духе штабс-капитан. — Я, например, только вчера беседовал с некоторыми лицами из свиты президента. Они заверили меня, что немцы перед лицом столь внушительного противника, каким является франко-русский союз, не рискнут развязывать войну из-за того, что какой-то сербский террорист убил австрийского наследного принца.

— Простите меня за откровенность, но я не совсем доверяю подобным заверениям, — сказал Звонарёв. — Зачем, спрашивается, юнкера всех военных училищ досрочно произведены в офицеры? Зачем их лишили полагающегося им месячного отпуска и обязали сразу же отправиться в свои части.

Штабс-капитан пожал плечами.

— Не могу знать. Видимо, начальство не всё договаривает.

«Или ты сам боишься выболтать лишнее», — подумал Звонарёв.

— Взять хотя бы меня, — продолжал штабс-капитан. — Еду на три дня к семье на дачу. Значит, надо полагать, в ближайшие три дня объявления войны не будет! — заключил он в шутливом тоне.

— Поживём — увидим! — невесело отозвался Звонарёв.

По началу русско-японской войны он знал истинную цену таким бодряческим прогнозам и даже официальным правительственным разъяснениям.

Поздно вечером, на даче, когда дети уже уснули, Катя тоже заговорила о войне.

— Мне, пожалуй, надо съездить к Ване, — сказала она. — Вдруг да действительно начнётся… Я с ума сойду без него.

— Ехать туда — безумие, — заметил Звонарёв. — С кем останутся дети?

— Варя присмотрит.

— Но Варя-то ещё в тюрьме, — вырвалось с горечью у Сергея Владимировича. — Завтра суббота. Все судейские крючки разъедутся на дачи, и никто из них не вспомнит о Варе до понедельника.

— Ах, боже мой, как всё складывается ужасно! — воскликнула Катя. Вдруг я не увижу моего Ваню!

Чувствуя, что с ней сейчас вот-вот начнётся истерика, Звонарёв строго сказал:

— Не один Ваня в армии. Уж если вспыхнет война, то и мне придётся идти на фронт.

— Тебя не возьмут… Ты работаешь на военном заводе, а вот Ваня уже в армии, — всхлипнула Катя.

…Вечером 14 июля Звонарёв вернулся в Питер. На Литейном проспекте он увидел идущие в походном порядке батареи Первой артиллерийской бригады. Судя по всему, они возвращались из лагерей на зимние квартиры. И это теперь, в разгар лета! Было похоже на то, что лагерный сбор почему-то прерван.

Звонарёв купил газету в надежде разузнать последние новости, но ничего экстраординарного и тревожного в газете не нашёл. Немало удивило его и то обстоятельство, что, несмотря на воскресный день и позднее время, окна Главного артиллерийского управления, выходившие на Литейный проспект, были ярко освещены. Очевидно, там происходило какое-то экстренное совещание. Звонарёв решил зайти в управление, но его не пустили, хотя раньше он проходил сюда беспрепятственно. На этот раз от него потребовали особый пропуск.

На заводе по случаю воскресенья никого не оказалось. Зато Выборгская сторона кишела народом. То там, то здесь вспыхивали летучие митинги. Одни ораторы, охваченные шовинистическим азартом, поносили на все лады Германию и призывали верой и правдой служить царю и отечеству. Другие заявляли, что народу не нужна война, и призывали к забастовкам, выдвигая политические лозунги. Полиция относилась покровительственно к выступлениям шовинистов, но как только начинали говорить рабочие ораторы, митинги сейчас же разгонялись.

«Война, — подумал Звонарёв. — Не сегодня-завтра начнётся мобилизация».

Не встретив никого из знакомых, Сергей Владимирович отправился к себе, на Петербургскую сторону. Чувство тревоги за Варю разрасталось всё сильней.

Он понимал: достаточно было одного подозрения охранки, что Варя принадлежит к партии социал-демократов, чтобы выслать её за тридевять земель от Петербурга. Главное, чтобы её освободили сейчас, сегодня, завтра… Пока не началась война. А что она начнётся, Звонарёв уже не сомневался. «Зачем это новое испытание для России? Сколько горя, крови, сколько сирот… И из-за чего?…» — с отчаянием думал инженер.

На следующее утро в газетах было объявлено о срочном отъезде из России на французском броненосце президента Пуанкаре.

«Чего доброго, немцы подорвут в море этот броненосец вместе с президентом!» — подумал с опаской Сергей Владимирович. Случись такое, и французы, конечно, тотчас начнут военные действия.

На заводе от Тихменёва Звонарёв узнал, что Германия уже начала мобилизацию своей армии.

— Наше правительство тоже в срочном порядке отозвало войска из лагерей и готовится к мобилизации, — сказал Тихменёв, сумрачно поглядывая на Звонарёва. — Так что пушки могут заговорить с минуты на минуту…

Помолчав, добавил:

— Начальник управления дал указание руководителям всех подведомственных ему предприятий переводить производство на военные рельсы и сугубо конфиденциально сообщил о начале мобилизации в пограничных с Австро-Венгрией округах, Киевском и Одесском.

— Почему же всё это держится в секрете? — удивился Звонарёв.

— Во избежании лишней паники, — ответил Тихменёв. — И потом у нас в России вообще принято держать народ в счастливом неведении. А вот немцы, головой ручаюсь, наверняка знают, что происходит у нас. Фактически мобилизация уже идёт полным ходом и в Варшавском и в Виленском округах. В качестве резерва мобилизуются Казанский и Московский. Что же до нашего завода, то нам надлежит чуть ли не вдвое увеличить число рабочих.

— Из расчёта, что добрую половину из них заберут в армию? — спросил Звонарёв.

— Нет, с тем чтобы резко увеличить производство, — объяснил Тихменёв. — Рабочих нашего завода брать в армию не будут, за исключением тех, кого жандармы представят к мобилизации по политическим мотивам. Думаю, что и Ваша супруга будет выпущена теперь без всякого залога. Её, как хирурга, направят в какой-нибудь военный госпиталь.

«Дай-то бог»! — с тоской подумал Звонарёв.

В конце дня Звонарёв позвонил Добужинскому. Тот ответил в исключительно любезном тоне:

— Ах, это Вы, господин Звонарёв? Здравствуйте, дорогой. Рад сообщить Вам, что Ваша супруга освобождена сегодня в два часа пополудни. Санкция прокурора и согласие министра внутренних дел. Залог, который Вы внесли, возвращён Вашей половине при освобождении.

Звонарёв почувствовал, как от радостного волнения перехватило дыхание. Повесив телефонную трубку на рычаг, он с минуту сидел в кресле, закрыв глаза рукою.

«Варенька, милая, родная, наконец-то…».

Сунув чертежи, бумаги, распоряжения начальника завода, только что принесённые секретарём для ознакомления, в верхний ящик стола и закрыв его на ключ, Звонарёв бегом спустился с лестницы. Взяв первого попавшегося извозчика, поспешил домой.

Вари дома не оказалось. На письменном столе в его кабинете лежала коротенькая записка:

«Родной! Была у Кати. Узнала, где она и дети. Выехала к ним. Жду. Целую».

Почерк Вари. Казалось, весь кабинет был ещё наполнен тёплом её дыхания. Если утром, всего несколько часов назад, квартира выглядела мрачной, неприветливой, сиротливой, то теперь, когда Варя побыла здесь, всё преобразилось, ожило, вернуло свою прежнюю прелесть. Забыв о том, что он не ел с утра, Сергей Владимирович выбежал на улицу, окликнул извозчика и отправился на Царскосельский вокзал.

Варя и Катя сидели на веранде за вечерним чаем. Тут же щебетали дети. Надюшка стояла за спиной матери и, обхватив её руками за плечи, прижавшись щекой к её голове, что-то говорила, ласковое и нежное, отчего лицо Вари сияло улыбкой, той, которая озаряет лица счастливых, растроганных дочерней любовью матерей.

— Варенька, — тихо позвал Звонарёв.

Он видел, как дрогнули Варины ресницы, широко распахнулись любимые глаза, и Варя, протянув вперёд руки, стремительно кинулась ему навстречу. Забыв всё на свете, он целовал её мокрые от слёз сияющие глаза, пушистые, ещё не просохшие от мытья волосы, улыбающиеся, ищущие его губы.

— Если бы ты знала, Варенька, как было страшно, как холодно без тебя! — потеряв голос от волнения и счастья, прошептал Звонарёв.

Ранним утром Звонарёва разбудил лёгкий стук в окно. Стараясь не тревожить Варю, он осторожно приподнял голову и облокотился на подушку. Сквозь лёгкие тюлевые занавески увидел нежное утреннее небо и густую зелень шиповника, на котором рдели не успевшие ещё осыпаться цветы. Стук повторился. Звонарёв провёл похолодевшими пальцами по лицу, как бы отгоняя поднявшееся в душе чувство нестерпимой тоски.

«Кто это, — мелькнула было мысль, — охранка?» Но тут же успокоила другая: «Жандармы не привыкли стучать так тихо».

Поднявшись с кровати, Звонарёв подошёл к окну и увидел в предутренних сумерках бледное лицо Блохина.

— Я к Вам, Сергей Владимирович, — говорил Блохин, сидя на кухне, куда привёл его Звонарёв. — Не обессудьте, что так рано. Дошёл до дачи — никого не встретил. Самое удобное времечко.

И Блохин рассказал, что на днях, а скорей всего завтра, будет общая мобилизация и что ему, Блохину, не миновать этой напасти. У начальства давно заготовлены списки нежелательных для администрации лиц. Товарищи доподлинно узнали, что и он состоит в этих списках. А кому хочется пропадать? У него трое ребят, их надо до ума довести.

— Вспомнил я про моего боевого командира Бориса Дмитриевича Борейко, — ведь всю артурскую осаду вместях прошли, в плену вместях были, горюшка немало хлебнули, — и подумал: неплохо бы было и сейчас, если уж придётся воевать, то податься к нему. Был я, если Сергей Владимирович помнит, неплохим артиллеристом. Думаю, примет меня.

Звонарёв, понурившись, слушал собеседника. Чувство тоски и ожидания какого-то неизбежного несчастья все эти дни не покидало его. Казалось, что вот сейчас, или минутой позже, или завтра, но неотвратимо должно рухнуть все, чем он жил последние годы, что было его счастьем: Варя, дети, дом, семья. Война… Он знал, что она будет, но надеялся, что она обойдёт стороной, не разрушит его жизни, не лишит его близких и любимых, не отнимет тепла Вариных рук. Но вот она уже постучалась к нему в окно. Завтра уйдёт Филя, а послезавтра, может быть, и он…

— Что ж! — сказал он, подняв на Блохина уставшие, сразу будто выцветшие глаза. — Ты не тревожься. Я всё сделаю. Ты прав. Если воевать, то уж лучше рядом со своими. И о Шуре не волнуйся — поможем. — Тихо добавил: — Конечно, пока я здесь…

— Спасибо, Сергей Владимирович. Я, по правде сказать, другого и не ожидал от Вас услышать. Ещё раз, спасибо. А что касается Шуры с ребятами, то ничего не надо. Я их в деревню отправлю, к тещё. Им там будет легче около земли. Да и мать старая уже стала.

Дверь тихо отворилась, и в кухню вошла Варя, завязывая на ходу полы синего халатика. Не удивившись внезапному приезду Блохина, молча протянула ему руку, села на табурет к столу. Она поправила тугой узел волос и, посмотрев на притихших Блохина и мужа, улыбнулась.

— А мне что-нибудь скажешь, Филипп Иванович? — спросила она, будто продолжая прерванный разговор.

— Вот женщина! — восхищённо крякнул Блохин. — Сколько живу на свете такой не видывал!

И оттого, что слова эти были сказаны с такой искренностью и теплотой, с такой непосредственностью и удалью, Звонарёв от души рассмеялся, а Варя порозовела от удовольствия.

— Может, я нескладно сказал, только это истинная правда. Гляжу на Вас, Варвара Васильевна, и не перестаю удивляться. Ничем Вас бог не обидел: ни красотой, ни умом, ни характером. Вот сейчас пришла, ничего не спросила, а вроде всё поняла.

— А разве трудно догадаться? Вон Вы какие сидите, носы повесили…

Она провела рукой по густым волосам мужа, словно причесала их. И Блохин увидел, как потеплели, медленно наливаясь синим светом, глаза Звонарёва. И по тому, как бережно и нежно взял он Варину руку, поцеловал и оставил в своих больших ладонях, понял, что любит, ох как любит Сергей Владимирович свою Вареньку.

— А Вам, Варвара Васильевна, — тихо вымолвил Блохин, боясь спугнуть тот внутренний горячий свет, что нежно теплился в глазах Звонарёва, велено передать поклоны, поздравить со свободой и строго-настрого наказано сидеть тихо и смирно. Время сейчас сами знаете какое. А на той неделе, в пятницу, сходите на Ново-Спасский переулок, что на Выборгской, к портнихе Девяткиной. Она, говорят, здорово шьёт Вашей сестре платье. Там уж узнаёте, что делать дальше.

Проводив мужа в Петербург, Варя вышла в сад. Бросила одеяло на траву и легла, широко раскинув руки. Не верилось, что ещё только вчера она была в тюрьме, что лёжа вот так же на спине, она видела голые доски грубо сколоченных нар, дышала спёртым, зловонным воздухом, слышала ругательства и проклятья несчастных женщин. А сегодня… Стоит ей открыть глаза… Варя открыла глаза и тихонько засмеялась от счастья. Сквозь нежную хвою высоких сосен синело тёплое ясное июльское небо. В нём лениво скользили прозрачные облака, лёгкие и голубовато-белые, как большие пёрышки. Воздух медово-пряный от сильных запахов разогретой хвои, подсыхающей на солнце травы, нежных и ласковых ароматов полевых цветов. Тихо. Вот где-то вдалеке трещоткой протрещала сорока, и снова всё стихло, погружаясь в дремотный покой. Солнышко припекало, и Варя, сняв халатик, подставила тёплым лучам обнажённые плечи, руки, грудь…

И мысли, не торопясь, не обгоняя друг друга, шли каждая своей дорожкой. Мирные мысли…

Она была счастлива, что вернулась домой к своим девочкам, что может поцеловать их нежные щечки, услышать их щебет, беззаботный смех. Счастлива своей любовью.

Вот уже скоро десять лет, как она любит Сергея. За всё. Она любит его большие ласковые руки, сильную и нежную шею, смешно сказать, но она любит даже его веснушки на плечах. Серёжа их стесняется, а она любит. Но больше всего она любит честный, прямой взгляд его светлых глаз… Как хорошо бы было вот так и идти по жизни! Но тут Варя вспомнила о Блохине, о цели его прихода… И хотя ей не хотелось думать об этом, хотелось хоть ещё немножечко понежиться на этой мирной зелёной траве, под мирным ясным небом, с этими мирными счастливыми мыслями, она понимала, что это сказочно-чистое утро последнее и что завтра оно будет другим, как другими будут и её мысли.

На террасе готовили обед для детей, когда почтальон принёс телеграмму. Иван Павлович сообщал, что Закатальский полк отозван на зимние квартиры и писать ему следует по новому адресу. Катя, бросив телеграмму на стол, рухнула в кресло и заголосила:

— Ваня, Ванечка… Что же будет со мной? Господи, несчастные, бедные мои деточки…

Плач её становился все громче и громче, грозя перейти в истерику.

— Что ты воешь как поп покойнику? — не выдержала Варя.

— Не смей так об Иване! — взвизгнула Катя и, уставившись злыми глазами на сестру, зачастила: — Это всё ты, ты во всём виновата. Связалась со своими голоштанными, в политику ударилась. Постыдилась бы. Папа, наверное, второй раз умер бы с горя, доживи он до этого дня. Дочь его, любимица — каторжанка. Ты опозорила всю семью, опозорила! Мне стыдно порядочным людям на глаза показаться. Подумать только, генеральская дочь и в тюрьме с проститутками!

Прикрыв дверь в сад, Варя спокойно подошла к сестре. Только бледность и ставшие тёмными глаза выдавали её волнение.

— Замолчи, Катерина! Что за чушь ты несёшь?

— Ах, я чушь несу?! — как ужаленная, закричала Катя. — Ты одна у нас умница. Тебя хвалят не нахвалятся Иван и твой Сережёнька. Но я хвалить не собираюсь, я всё тебе выскажу. Если ты губишь свою семью и не думаешь о своих детях, то губить свою я не позволю. Почему Ивана закатили в Закатальский полк, как ты думаешь? Вместо того чтобы думать о своей карьере, заручиться поддержкой влиятельных людей, он о тебе хлопотал, тебя вызволял из тюрьмы. Я ему говорю: «Ваня, будешь у Сухомлиновой, поговори о себе. Пусть оставят тебя в Петербурге, она всё может». А он только смеялся. «Я, — говорит, — мужик и мужиком помру, а у кокоток подаяния вымаливать не буду». А за тебя просил. Я знаю, что просил, хоть и не сказал мне.

Катя вновь залилась слезами. Потрясённая всем услышанным, Варя сидела молча, внимательно разглядывая чернильное пятно на скатерти.

— Катя, ты мне сестра, и я тебе не враг! Выслушай меня и постарайся понять. Мне проще всего было бы наговорить тебе кучу неприятностей и уйти, чем сидеть здесь и, сдерживаясь, слушать тебя. Но я всё-таки переломлю свой характер. Прошу тебя, Катя, брось свои «генеральские» замашки. Откуда они у тебя? Мы же росли в простой казачьей семье, и чин этот папа заслужил великим трудом и честной службой. И мама у нас простая женщина и всегда была верной подругой отца. Откуда ты взялась такая аристократка? Почему ты с пренебрежением смотришь на простых людей? «Голоштанные»! А ты, что ты умеешь делать сама? Ты умерла бы голодной смертью, если бы не Иван. Так присмотрись к нему, постарайся понять его, помоги ему, а не устраивай истерик. И брось своё фанфаронство. Иначе дождёшься, он тебя бросит…

Варя перевела дух от волнения и легко сбежала с крылечка террасы навстречу возвращающимся с прогулки детям.

Через два дня Звонарёву прислали повестку из Управления воинского начальника города Петербурга с требованием явиться для переосвидетельствования состояния здоровья «на предмет определения годности к военной службе», как официально значилось в повестке.

Сергей Владимирович показал повестку Тихменеву.

— По-видимому, меня собираются призвать в армию, — сказал он при этом.

— Это какая-то нелепость, — возмутился генерал. — Вы до крайности нужны на заводе, и я ни за что не отпущу Вас.

Тем не менее Сергей Владимирович прошёл медицинскую комиссию и был признан годным к строевой службе. А ещё через два дня ему была вручена мобилизационная повестка. Оказалось, что Звонарёв подвергался мобилизации в числе неблагонадёжных лиц по указанию охранного отделения. Все хлопоты Тихменёва были тщётны. Оставалось одно: не спешить с отъездом и постараться попасть к Борейко в Вязьму, где стояла его артиллерийская бригада.

 

9

Первого августа 1914 года Германия объявила войну России, и в тот же день немецкие войска перешли границу Бельгии, грубо нарушив её нейтралитет. Это дало повод Англии вступить в войну с Германией на стороне Франции и России.

Петербург зашевелился, как встревоженный муравейник. На призывных пунктах творилась несусветная толчея. Дни и ночи беспрерывно шла приёмка мобилизуемых людей и лошадей. Все поезда были переполнены до отказа запасниками, которые ехали в классных вагонах, не считаясь ни с какими правилами и порядками. Штатские не могли ни выехать из столицы, ни попасть в неё. Военные запрудили вокзалы и прилегающие к ним площади.

Варя застряла на даче. С тяжёлым сердцем ехал Звонарёв на дачу, зная, какое тяжёлое горе везёт он своей жене.

У крыльца скромного каменного дома с мезонином остановилась пролётка, нагруженная вещами. Когда извозчик снял чемодан, узел и корзинку, стало видно улыбающуюся маленькую женщину в соломенной шляпке и мальчика лет четырёх в матросском костюмчике.

— Ну вот, Славик, мы и приехали. Прочитай-ка, что написано на табличке.

Надувая щёки, Слава важно по слогам прочитал:

— «Петровская улица, 18. Зубной врач Михельсон». — И тут же испуганно захныкал: — А у меня зубки не болят…

В это время парадное открылось, и молодая женщина, улыбаясь всеми ямочками своего милого розового лица, спросила:

— Госпожа Борейко? С приездом. Прошу Вас, проходите. Квартира готова и ждёт Вас. Наши господа на даче и раньше осени не вернутся, так что придётся пока поскучать одним…

Так Оля Борейко с сыном приехала в Петербург.

Вечером, когда все вещи были разобраны, а Слава вымыт, накормлен и уложен спать, когда всё уже валилось из рук от волнения и нетерпения, Оля села на низенькую скамеечку около окна и, положив руки на колени, стала ждать, прислушиваясь к шагам на тротуаре. А мысли бежали…

Далёкий девятьсот пятый год. Встреча с Клавой, с Иваном Герасимовичем… Красная Пресня. Красная от пролитой рабочей крови, что породнила навеки её, Олю, с теми, кто не жалел свою кровь, не дрожал над своей жизнью.

А потом все эти годы напряжённая жизнь учительницы-подпольщицы. Учить других, учиться самой великому делу революции и жить, чутко прислушиваясь к шагам врагов и к походке друзей…

Вот и сейчас лёгкие, быстрые, радостные шаги — это друг. Оля поднялась навстречу им, рванула дверь и почувствовала, как тёплые родные руки обняли её за шею.

— Клава, родная…

Так и стояли они, два друга, две сестры, обнявшись и плача.

— Ну вот, бабы всегда остаются бабами. И от горя плачут, и от радости тоже. Пойдём ко мне наверх в мезонинчик, хоть я насмотрюсь на тебя.

Оля протянула Клаве руку и повела её, как ребёнка, по лестнице наверх. Огня не зажигали, в окна лился серебряно-голубой свет. И от этого света и от тишины, что была вокруг, от мирного сопенья спавшего Славки было как-то особенно мирно, сладко и почему-то грустно. Оля усадила Клаву к свету и долго смотрела на её милое, вновь похорошевшее лицо.

«Ну вот и порозовели щёки, и засияли серые удивительные глаза…». Подумала Ольга.

— Я долго жила за границей, — как бы отвечая на её мысли, тихо проговорила Клава. — Было серьёзное задание партии. Хотя много работала, но поправилась. Болезнь вроде отпустила. Мы ведь живучи, как кошки… Ну и, видишь, косы отросли… Но забыть ничего не забыла. Того, что было и ушло, забыть нельзя. Впрочем, почему ушло? Андрей всегда со мной рядом. И, пожалуй, хватит об этом.

И снова Олю поразила какая-то только Клаве свойственная не обидная для собеседника твёрдость. Твёрдость и вместе с тем мягкость, такт, большое уважение к мнению другого человека. «А вот у меня и у Вари этого пока ещё нет. Мы резковаты. Дудим в свою дуду и других слушать не хотим». — с горечью подумала Оля.

— Ты не обиделась, что мы вызвали тебя срочно? — услышала она голос Клавы. — У нас на днях провалилась одна конспиративная квартира. И нужна немедленная замена. Дел очень много. Условия работы с каждым днём всё усложняются. Охранка свирепствует в связи с мобилизацией. Хватают по одному подозрению. А ты опытный конспиратор. — Клава улыбнулась. — Жена героя-офицера… Боюсь только за Славку.

— А что Славка? Он у меня любого жандарма за нос проведёт. Хитрый бесёнок. Потом больной, — Оля лукаво сощурила глазки, — нужна постоянная врачебная консультация столичных светил. Документы всё в порядке. Ну, если боишься, можно отправить к Варе.

— К Звонарёвым нельзя. Варя только что из тюрьмы. За ней слежка. Ни жить у неё, ни встречаться нельзя. Категорически и надолго. Здесь квартира надёжная. Хозяева — сочувствующие нам люди. Через некоторое время подыщем домик на даче. Там ещё спокойнее. Нужно будет установить станок, размножать ленинский «Социал-демократ», прокламации. Вот первая партия в этом дорожном чемоданчике. Завтра бастуют путиловцы. Это им подарок. «Ко всем рабочим, крестьянам и солдатам» — первая прокламация Петроградского комитета. «Война — войне»! — вот наш лозунг…

Ранним утром второго августа Звонарёв уезжал в Вязьму. В военной форме, с чемоданом и постелью в ремнях, он стоял на вокзале. Его провожала только Варя. Перед самым отходом поезда она, улыбаясь, сказала ему:

— Серёжа! Не беспокойся обо мне, о детях. Я ведь не прежняя сумасбродная голова… Но всё же уйти совсем от работы, от того, чем я жила последнее время, не могу. Прости… Ты поймёшь меня… В Любани к тебе подойдёт девушка Алёнка. Она кое-что передаст для Блохина.

Трижды прозвенел вокзальный колокол. Лицо Вари дрогнуло. В её глазах засквозило такое отчаяние и тоска, что Сергей Владимирович бросился к жене и крепко-крепко прижал её к своей груди. Как-то вдруг, в последнюю минуту, и он и она поняли, куда и зачем он едет. Война, огонь, сражения, возможность ранения и смерти.

— Сережёнька, родной, мне страшно! — всхлипывала Варя, почти не видя сквозь слёзы лица мужа. — Береги себя, помни о детях… обо мне… Мой славный, хороший… единственный…

Звонарёв целовал её в губы, в щёки, в глаза и говорил срывающимся от волнения голосом:

— Ты — самое дорогое… Варенька… Жди! Слышишь?… До свидания, моя родная!

Поезд тронулся. Сергей Владимирович уже на ходу вскочил на подножку вагона. Не отрывая взгляда, он смотрел туда, где стояла Варя и махала ему рукой…

На станции Любань к Звонарёву подошла молоденькая белокурая девушка с небольшим дорожным чемоданчиком. Вся розовая от смущения, она спросила, с кем имеет честь говорить. И когда Звонарёв назвал себя и Варю, передала ему свою поклажу.

— Для Блохина, — тихо сказала она.

Звонарёв с любопытством взглянул на девушку и увидел, что на него пытливо смотрят смелые и весёлые глаза.

 

10

По прибытии в Вязьму, где формировалась артбригада, Борейко занялся вопросами применения тяжёлой артиллерии в современном бою. Вскоре он пришёл к выводу о необходимости реорганизации структуры бригады тяжёлой артиллерии. Он считал, что каждый дивизион должен был включать в себя две гаубичные и одну пушечную батареи, таким образом, отпадала необходимость в существовании отдельного пушечного дивизиона. По мнению Борейко, смешанные гаубично-пушечные дивизионы, приданные корпусам, могли самостоятельно решать задачи по разрушению прочных препятствий гаубицами и по обстрелу тылов противника дальнобойными пушками. Свои предложения Борейко подкрепил ссылками на опыт минувшей войны в Маньчжурии. И всё же идеи и принципы действия тяжёлой артиллерии в полевых боях оставались неясными не только командиру самой бригады, но и офицерам Генерального штаба и всем общеармейским начальникам.

«Тяжёлая артиллерия — штука умственная! Бог даст, и без неё обойдёмся, — обычно отвечали полковники и генералы, к которым не раз обращался с различными вопросами Борейко.

Но он продолжал свои поиски и вскоре прослыл самым беспокойным человеком во всём Московском военном округе.

Ещё до объявления мобилизации Борейко представил высшему командованию свой труд, в котором была подробно разработана тактика применения тяжёлых батарей в современной войне. Никто, однако, не торопился рассматривать и утверждать этот труд, в котором многое шло вразрез с существовавшими «наставлениями». Борейко ждал ответа, нервничал, злился, с чувством горечи наблюдая, как рядовым артиллеристам вдалбливалось в голову старое, отжившее и даже вредное…

Прибыв в Вязьму, Звонарёв не без труда разыскал дивизион, в котором служил его друг. Борейко как раз вёл занятия с командным составом: изучались баллистические свойства пушек и гаубиц.

Встреча состоялась во время перерыва. Увидев Сергея Владимировича, Борейко обрадовано затряс его в своих могучих ручищах и, расплывшись в улыбке, пробасил:

— Значит-таки прибыл, чёртушка! Ну, здорово, брат, здорово!

— Тише ты, медведь, — взмолился Звонарёв, — кости мне переломаешь.

Но Борейко продолжал трясти его плечи.

— И правильно сделал, что сбежал с завода. Вместе веселее будет.

— Не сбежал я, — объяснил Звонарёв. — Уволили.

— Ну и чёрт с ним, с этим заводом. Сейчас двинем ко мне, выпьем за встречу…

Он ввёл Звонарёва в небольшую, уютную комнатку.

— Будешь жить со мной. Как видишь, во всём ещё Ольгин порядок чувствуется: чистота, опрятность. — И спросил о том, что сейчас больше всего волновало его: — Как там она, моя половина? Как Славка?

Звонарёв рассказал ему всё, что знал об Ольге Семёновне.

— Саквояж, говоришь, передали? — переспросил Борейко. — Где же он?

— На вокзале, с вещами оставил, — ответил Звонарёв.

— Ну и растяпа ты!

Борейко кликнул денщика и приказал срочно вызвать к нему на квартиру из команды разведчиков бомбардира Блохина и «вольнопёра» Зуева.

Когда Борейко сообщил им о саквояже, Блохин сразу забеспокоился, помрачнел.

— Эх, как неладно получилось! — вырвалось у него с досадой. — И меня можете подвести, и сами влипнете.

Он тут же предостерёг:

— Ежели жандармы доберутся до этого саквояжа, отрекайтесь от него, Сергей Владимирович. Мол, знать не знаю, ведать не ведаю. Дескать, какой-то подлец подкинул.

В это время появился Вася. Военная форма ему шла. Выглядел он молодцевато и браво.

— Дядя Серёжа! — бросился он к Звонарёву. — Надолго к нам? Где тётя Варя? Как Надюшка?

Казалось, потоку его вопросов не будет конца.

— Я служить сюда к Вам приехал, — любуясь им, сказал Звонарёв и, достав из кармана письмо, передал Васе: — Это тебе велела отдать тётя Варя.

Блохин нервно теребил усы. Мысль о саквояже не оставляла его.

— А что, если мы с Васьком сбегаем сейчас на вокзал за вещичками Вашими? — взглянул он на Звонарёва. — Объясним, что они срочно понадобились. Вы нам только бумажку черкните, вроде доверенности, что ли.

— Может быть, как раз тебе и не следовало бы идти туда, — заметил Борейко.

— Чепуха, — отмахнулся Блохин. — Меня-то тут никто не знает. И потом я умею зубы заговаривать. Авось и обойдётся с саквояжем!

— Ладно, идите! — согласился Борейко.

Пока Блохин и Зуев ходили на станцию, Борейко и Звонарёв побывали у командира бригады полковника Кочаровского. Штаб бригады помещался неподалёку от квартиры Борейко, в здании женской прогимназии.

Выше среднего роста, широкоплечий, с большой седой головой и резкими чертами волевого лица, полковник был, по выражению Борейко, «недурственным командиром». На эфесе его шашки висел Георгиевский темляк за бои в Маньчжурии. По натуре Кочаровский был резок, даже грубоват, но прямолинеен, не признавал никаких полумер или неопределённых мнений. За это его недолюбливало начальство, и он медленно продвигался по службе.

В гвардии служил его сын, отличавшийся необыкновенно высоким ростом: больше сажени. В этом отношении сам царь считал его «эталоном» гвардейца. Даже в Преображенском полку редко появлялись солдаты, которые могли бы потягаться с Кочаровским-сыном в росте. Благодаря сыну при дворе был известен и отец, но полковник, ненавидевший карьеристов, старался держаться подальше от высшего света и никак не использовал славу сына.

Полковник любезно принял Сергея Владимировича и прежде всего справился, кто его направил в бригаду и на какую должность. Ознакомившись с предписанием начальника Главного артиллерийского управления, гласившим, что инженер Звонарёв откомандировывается с завода в распоряжение командира первой тяжёлой артиллерийской бригады, Кочаровский потребовал аттестаты на все виды довольствия. У Звонарёва был лишь денежный аттестат, так как никакого другого довольствия он не получал с завода.

Полковник поморщился.

— Право, не знаю, как мне поступить. Воинский начальник должен был снабдить Вас всеми документами. Да и зачисление в часть производится только высочайшим приказом.

— Сейчас война, господин полковник, — напомнил Борейко. — По-моему, формальности мирного времени теперь не играют существенной роли. А инженер Звонарёв нужен нам до зарезу. При нашей сложной технике никак не обойтись без специалиста.

— Что верно, то верно! — согласился Кочаровский. — Переговорю с местным воинским начальником. Возможно, он выдаст необходимые документы.

Перед тем, как отпустить Звонарёва, он неожиданно справился:

— А как Ваши политические взгляды, господин прапорщик? Не принадлежите ли Вы к сословию вольнодумцев? А то сейчас это поветрие очень распространенно. — И, не дожидаясь ответа, строго заметил: — Должен предупредить, что я в своей бригаде держу людей только преданных престолу и отечеству. Да-с! Иных не терплю и не уважаю. Прошу это учесть и запомнить. А сейчас — имею честь.

Полковник сдержанно пожал руку Звонарёву и Борейко, и те, откозыряв, вышли.

По дороге в свой дивизион они встретили поджидающего их Блохина. По довольной, улыбающейся физиономии солдата Борейко и Звонарёв поняли, что с саквояжем всё благополучно.

Во время обеда Борейко представил офицерам Звонарёва, как нового сослуживца. В столовой офицерского собрания было тесно, шумно. Большинство офицеров, призванных из запаса, имели самый штатский вид. Кадровые офицеры выделялись подтянутостью, хорошей выправкой. Они снисходительно разговаривали с офицерами-запасниками. Звонарёв выгодно отличался от последних, хотя и пробыл в запасе десять лет: сказывалась работа на военном заводе.

Старший офицер батареи, которой командовал Борейко, поручик Трофимов, пышноусый щеголеватый блондин, знакомясь с Сергеем Владимировичем, сказал:

— Никогда бы не поверил, что Вы из запаса. Сразу чувствуется боевой офицер-портартурец.

Видимо, Трофимов пользовался авторитетом в офицерской среде. После этих слов Звонарёв ловил на себе удивлённые взгляды не только запасников, но и кадровых офицеров.

Ночью Борейко срочно вызвали в штаб бригады. Вместе с ним поднялся и Звонарёв.

— Что бы это значило? — спросил он, глядя на спешно одевающегося Борейко. — Полковник, по всей видимости, не тот человек, что любит по-пустому тревожить людей. Верно, что-то серьёзное?

— Вестимо, серьёзное — война, братец мой! Выступаем. Что же ещё…

Окна прогимназии были освещены, и ещё издалека Борейко увидел собравшихся у входа офицеров. Кочаровский, в походной форме, подтянутый и строгий, объявил приказ о выступлении в поход.

— С утра начнём грузиться в эшелоны. Прошу подготовить всё к пяти часам.

На вопрос, куда направляют бригаду, полковник ответил:

— Это строго секретно, и даже я ничего не знаю. Куда прикажут, туда и поедём.

 

11

После объявления войны Германией началась общая мобилизация огромной страны. Сразу сказалась техническая отсталость царской империи. Пропускная способность железных дорог была недостаточна для перевозки армии к западным границам государства. А потерпевшие в первых же сражениях крупные поражения французы требовали немедленной помощи — вторжения в Восточную Пруссию для отвлечения части немецкой армии с запада на восток.

В стране шла уборка обильного урожая, поэтому отрывать крестьян от полевых работ было особенно трудно.

Криками горя и отчаяния, горькими бабьими слезами по уходящему кормильцу откликнулась многомиллионная нищая крестьянская масса на указ об общей мобилизации. В городах, прежде всего по фабрикам и заводам, прокатились волнения. Призывные пункты, вокзалы и железнодорожные станции, поезда — всё было набито угрюмыми, озлобленными людьми, оторванными от своих жён и детей и брошенными навстречу лихой судьбе. Не хватало обмундирования, оружия, не были ещё готовы санитарные и тыловые части, а уже был отдан приказ русским войскам перейти границу Восточной Пруссии. Русский мужик должен был и на этот раз по воле царя-батюшки, самодержца всея Руси, спасать союзников ценой своей крови и жизни.

Батарея Борейко, погрузившись в эшелон, медленно продвигалась к линии фронта. Ни просьбы, ни крики и ругань не действовали на ошалевших от бессменной работы и бессонницы комендантов станций. Долгими часами простаивала батарея на небольших полустанках.

Борейко со Звонарёвым требовали срочной отправки эшелона, угрожая телеграммой в Ставку верховного главнокомандующего. Но это мало пугало коменданта…

— Поймите, это зависит не от меня. Все пути к фронту забиты воинскими эшелонами, а происходит подобное безобразие оттого, что сами воинские части разгружаются недопустимо медленно и задерживают подход следующих за ними составов. Все графики нарушены, и теперь поезда идут, как только представляется возможность их продвинуть вперёд.

Несмотря на все эти разъяснения, Борейко не отходил от коменданта станции в надежде хоть на несколько минут ускорить продвижение своей батареи. Оставив эшелон под командованием старшего офицера, поручика Трофимова, и Васи Зуева с Блохиным, Борейко продолжал наседать на железнодорожное начальство. Тем временем Блохин, озабоченно покуривая махорку, говорил Васе:

— Ты, Василий, человек грамотный и учёный, объясни мне, почему такая спешка. Мы ещё не вполне укомплектованы, а нас гонят в бой! Продовольствия и фуража у нас всего на несколько дней. А дальше чем будем кормить солдат и коней? Чудно что-то получается. Столько лет прошло с японской войны, люди вроде поумнели, а начальство ещё больше поглупело.

— Вы, дядя Филя, в самую точку смотрите. Зачем начальству трудиться и шевелить мозгами? Ему в бой под огонь не идти, в штабах безопасно, тихо и тепло. Оно не торопиться, да наши союзники французы требуют вторжения в Германию. Туго им приходится под Парижем. Немец туда бросил свои лучшие гвардейские полки. Вот и потребовали французы от нас скорейшего вступления в Восточную Пруссию. Ударим мы здесь, немцу придётся перебросить свои части из Франции на наш фронт. Глядишь, французам и полегчает. А что мы к войне ещё не готовы и наших солдат побьют зазря несметное множество, о том у начальства голова не болит, — подробно пояснял Вася своему собеседнику.

В Восточной Пруссии в начале войны находились лишь незначительные германские части, по преимуществу резервные и ополченские. Они составляли восьмую немецкую армию генерала фон Притвиц Гафрона. Эти второочередные части тем не менее были хорошо снабжены боевой техникой и особенно превосходили русских численностью артиллерии. Две русские армии, вторгшиеся в Пруссию, располагали всего 36 тяжёлыми орудиями против 188 орудий у немцев. Значительно больше было у германцев и пулемётов.

Немецкие войска расположились вдоль русской границы и опирались на линию Мазурских озёр. Большинство проходов между озёрами было прикрыто рядом блокпостов из железобетона с броневыми куполами для пушек. Русская лёгкая артиллерия была бессильна против них, а тяжёлых орудий было недостаточно.

Таким образом, позиции германской армии были хорошо укреплены и могли выдержать сильный натиск русских. Но, несмотря на это, в пограничном сражении у Шталюпенена и Гумбинена 7 августа немцы были разбиты и поспешно отошли за линию Мазурских озёр.

Русские войска ворвались в пределы Восточной Пруссии. Запылали баронские имения и восточнопрусские городки. Тысячи беженцев, среди которых были и весьма именитые прусские юнкеры, спасаясь от русских, ринулись в Берлин, требуя принятия решительных мер против наступающих русских армий.

В ставке германского императора Вильгельма поднялась паника: варвары разрушают очаги исконной германской культуры! Под влиянием этого германский план войны был срочно пересмотрен. Два армейских корпуса и кавалерийскую дивизию спешно сняли с французского фронта и направили против русских в Восточную Пруссию.

Отправка этих корпусов значительно ослабила германскую армию, у немцев не хватило войск для окончательной атаки Парижа. Молниеносный удар на западе провалился. Немцы перешли к обороне.

— Вот, Филипп Иванович, вся стратегия и тактика современной кампании, — закончил Вася своё пространное разъяснение. — А что будет дальше, как говорится, поживём — увидим.

Первая русская армия под командованием генерала Ранненкампфа развернулась от Балтийского моря почти до Сувалок фронтом на запад. Она должна была вступить в Восточную Пруссию севернее Мазурских озёр. 2-я армия под командованием генерала Самсонова разворачивалась вдоль реки Нарев и готовилась вторгнуться в Восточную Пруссию южнее Мазурских озёр, создавая тем самым угрозу 8-й германской армии. Миновав озерные пространства, обе армии должны были соединиться и наступать на запад, прижимая немцев к реке Висле.

К вечеру того же дня артиллеристам в районе Двинска начали встречаться первые эшелоны с пленными немцами и трофейным имуществом устарелыми пушками и ружьями, повозками, груженными разными вещами. Появились и санитарные поезда с легкораненными. Они чувствовали себя прекрасно — были рады-радёшеньки, что живыми выбрались из прошедших боёв. По словам солдат, выходило, что основное преимущество немцев заключалось в численном превосходстве боевой техники — пулемётов и особенно тяжёлых орудий, которых у нас очень мало. Но штыкового удара немцы не выдерживали, бежали при нашем приближении. В общем, настроение у легкораненных было бодрое.

Зато тяжелораненные всё видели в мрачном свете.

— Куда нам с немцем воевать! У него всё, а у нас и артиллерии меньше, а тяжёлой и вовсе нет. И воюет он по-умному. Зря людей на смерть не посылает. А наши командиры или трусливы и прячутся за солдатские спины, или дураки — зря посылают людей на убой, без артиллерийской подготовки, без разведки.

Эти настроения находили живой отклик у солдат, которые начинали вспоминать тысячи примеров из мирной жизни, подтверждающих эти рассказы.

Вскоре на одной из станций увидели и немецких пленных. Уже немолодые, мрачные и угрюмые, они по возрасту принадлежали к второочередным резервным частям. На вопросы отвечали нехотя и односложно. Обиженные этим, солдаты, грозя кулаками, начали требовать объяснения, почему немцы пошли войной на Россию.

— Дурьи Вы головы! — не замедлил вмешаться в разговор Блохин. — Да откуда солдату знать, почему война началась? Послали, он и пошёл, не спрашивая, куда и зачем.

— А он бы спросил у начальства, — заметил один из солдат.

— Поди ты спроси: офицер и объяснит тебе всё — кулаком по морде. Узнаёшь, как задавать такие вопросы. Приказало начальство — сполняй! А то взгреют, — коротко отозвался Блохин.

Зуев под нажимом тёти Вари успел неплохо навостриться в немецком языке и теперь более или менее успешно применял свои знания в разговоре с пленными. Они сообщили, что всего несколько дней назад мирно трудились в своих деревнях, когда их внезапно оторвали от труда, семей и срочно отправили в армию. Им разъяснили, что царь Николай напал на Германию и решил забрать все богатства страны. Поэтому надо упорно защищать родину, и Восточную Пруссию прежде всего.

— Так ведь это Вы, немцы, напали на нас! — возражал им Зуев.

— В Восточной Пруссии находятся только резервные и ландштурменные, ополченские, части. Если бы кайзер решил воевать с Россией, то, конечно, сосредоточил бы у её границ отборные первоочередные полки и дивизии, резонно отвечали немцы. — Нет, это Ваш царь напал на нас.

— Видишь, как здорово закручено, — проговорил Блохин. — Нам забили в головы, что немец на нас напал, а им — что мы на них напали. Хитрая механика получается. Василий, спроси вон у того детины, — указал Блохин на высокого широкоплечего немца, угрюмо смотрящего на русских, — пускай покажет руки, узнаем, кто он. Руки, они почище любого паспорта расскажут о человеке.

Немец неохотно протянул свою натруженную ладонь, всю покрытую мозолями.

— По пачпорту или рабочий с завода, или батрак с деревни, — определил Блохин. — Такому война ни к чему. Ему работать, чтобы прокормить семью и себя. Скажи ему, что я тоже рабочий человек, — и солдат показал свою шершавую загрубелую ладонь.

Немец, видимо, понял, что перед ним свой брат, подневольный человек, и слабо улыбнулся.

— Гут, гут, карош, — пробормотал он.

Из дальнейших расспросов выяснилось, что Макс Грюнвальд, как звали немца, жил в Западной Пруссии, имел небольшой хутор, но больше батрачил у соседнего помещика-барона.

Дома у него остались жена и трое детей-подростков. Самое большое его желание было — поскорее вернуться домой.

Около Вильно стали встречаться целые эшелоны с породистым скотом, сельхозмашинами и другим ценным имуществом, не имеющим военного значения. Из расспросов сопровождающих солдат установили, что всё это было захвачено в различных имениях и баронских замках и прежде всего в личном имении Вильгельма II Роминтен, расположенного неподалёку от нашей границы. Это имущество направлялось в царские удельные имения. В закрытых вагонах перевозилась драгоценная мебель — обстановка внутренних покоев кайзеровского дворца и баронских замков.

— Видали, братцы, сколько добра набрали наши солдатики? — тихо спросил Блохин у ездового Федюнина.

Тихий, застенчивый, уже немолодой, Кондрат Федюнин был крестьянином из большого села Медведки Тульской губернии. Дома он оставил жену, двоих девок на выданье и мальца Кольку, ещё несмышленыша. Когда Кондрат говорил о сыне, его лицо молодело, разглаживался задубевший в морщинах лоб и дрожали в несмелой улыбке губы.

Как-то однажды увидел Блохин такую же робкую улыбку на обветренных губах Кондрата, когда он чистил скребком крутые бока сильной лошади-тяжеловоза. О чём он думал тогда? Может быть, о сыне Кольке, который подрастет и будет помощником отцу в хозяйстве, а может быть, об этой могучей лошади, которая, будь она у него, сразу вытащила бы из нужды всю его семью.

— Что ты, как девку, оглаживаешь его? — засмеялся проходивший тогда мимо разведчик Пётр Лежнёв.

— Дюже коняга справный, — медленно и тихо ответил Кондрат, доброй рукой похлопывая по чистой, лоснящейся шерсти мерина. — Такого конягу — и на войну! Ведь убить могут али покалечить. Ему бы пахать да пахать…

— И-их, — махнул на него рукой Лежнёв. — Нашёл, кого жалеть. Ты бы людей пожалел. Вот сколько их положат!

Кондрат ничего не ответил, только мечтательная добрая улыбка покинула его губы, и лицо сразу как-то постарело.

Долго потом вспоминал Блохин лицо Кондрата и его добрые, жаждущие крестьянской работы, руки. Вот и сейчас, увидя Федюнина, Блохин заговорил с ним:

— Видал, сколько добра набрали наши солдатики? А для кого? Для царя-батюшки. Чтобы сердце его порадовалось. А что получили солдатики, которые за это головы сложили или искалечены на всю жизнь? Кукиш с маслом, три аршина земли да осиновый крест! У царя и своего добра девать некуда, а тут без куска хлеба остались вдовы и сироты. В пору и отдать это имущество народу. Так нет! Ни денег, ни имущества солдатам не видать, как своих ушей!

— Где же правда на земле после этого? — возмутился подсевший к ним Лежнёв. — Мы кровь проливаем, а кто-то на этом карманы себе набивает. Пусть бы и шли воевать те, кому война выгоду приносит.

— Чудаки Вы, братцы! Да войны для того и устраиваются, чтобы богатый богател и беднел нищий. Придёт время — во всём разберёмся, что к чему и зачем! Хотели было разобраться после японской войны, в девятьсот пятом, на Пресне в Москве. Да царь-батюшка свою лейб-гвардию из Питера прислал. Ну, и прихлопнула смелые головы царёва гвардия! Так и остались на бобах солдаты да рабочие с крестьянами, — неторопливо повествовал Блохин.

На платформе стояли Борейко и Звонарёв, тоже осматривали попадавшиеся навстречу эшелоны.

— Очевидно, в Германии не ожидали, что мы так скоро сумеем начать военные действия, — говорил штабс-капитан. — Немцы были захвачены врасплох. В результате — неожиданные для нас самих успехи в первых боях. Но, надо думать, нашу армию скоро остановят первоочередные части немцев. Тогда картина будет другая. Солдаты-то выстоят и перед лучшими немецкими полками! Зато генералы сдрейфят и начнут отступать. Не верю я этому фон Ранненкампфу, фон Торклусу и фон Фитингофу, да и всем другим генералам из немцев.

От Вильно повернули на Ковно, и стало ясно, что тяжёлая батарея направляется в район, где действовала 1-я армия. Движение эшелона всё более замедлялось.

Станция высадки не была указана, и даже коменданты станций её не знали. Тяжёлые батареи направлялись то в одно место, то в другое, в зависимости от складывавшейся на фронте боевой обстановки.

Только и слышались разговоры о подавляющем превосходстве немецкой тяжёлой артиллерии. Поэтому, все командующие армиями и корпусами старались заполучить себе тяжёлые батареи.

Борейко старательно собирал сведения о действиях германской тяжёлой артиллерии, о её баллистических данных и тактическом применении в бою.

— Наши гаубицы ничуть не хуже хвалёных крупповских пушек и, вероятно, действуют в бою тоже неплохо, — говорил штабс-капитан, поглаживая рукой тупорылые, короткие тела своих пушек.

— Вся беда в том, что у нас их мало. У немцев к каждому корпусу придается тяжёлый артиллерийский полк из трёх дивизионов. Это равнозначно нашей тяжёлой бригаде. А у нас она придается армии, состоящей из трёх-пяти корпусов. Таким образом, мы имеем тяжёлых орудий в три-пять раз меньше, объяснил Звонарёв.

Стоянки эшелона делались всё длиннее. Артиллерийские эшелоны часами простаивали на полустанках и у блокпостов. Наконец пехотные части и лёгкая артиллерия стали сгружаться и двигаться дальше походным порядком. Тяжёлые пушки по прифронтовому бездорожью могли идти только со скоростью трёх километров в час, причём материальная часть от такого способа транспортировки быстро портилась. Поэтому тяжёлые батареи старались подвезти возможно ближе к месту боевых операций.

Наконец батарея добралась до пограничной станции Вержболово.

Была ночь, но ярко освещённая станция блестела огнями. Началась разгрузка эшелона.

Первая армия весь день вела бой с переменным успехом. Штабы переезжали с места на место. Найти их ночью было трудно. До рассвета решено было никуда не отходить от станции выгрузки.

На западе виднелось зарево пожаров, издали доносился глухой грохот канонады. По дорогам к станции тянулись бесконечные вереницы обозов, артиллерийских парков, санитарных повозок с раненными и различный войсковой транспорт. Армейский тыл только ещё устраивался и разворачивался.

С первыми проблесками зари Борейко вышел из палатки и начал осматриваться. Вокруг, сколько было видно глазу, расположились воинские части, организации, большей частью тыловые. Рядом с пакгаузом разбил свои палатки лазарет. Над ним вился белый флаг с красным крестом, вокруг суетились в белых халатах санитары, сёстры, врачи. С запада по шоссе подвозили раненых в санитарных повозках, а больше — просто на телегах. В пакгаузе был развёрнут медицинский пункт, где принимали раненых и после первой обработки грузили в теплушки, на скорую руку приспособленные для их приёма.

Интенданты у наспех сколоченных навесов сгружали продовольствие, обмундирование и тут же выдавали его подъезжавшим интендантским повозкам различных воинских частей. Несмотря на раннее утро, вокруг станции толпился народ, главным образом солдаты. Стоял беспрерывный шум голосов, кто-то кричал, кто-то ругался. Общего порядка и управления всей этой разноголосой, разноликой многочисленной толпой не было заметно. Всё шло самотёком. Каждый добивался своего по мере своих сил и способностей.

— Обычный российский кабак! Каким он был в Маньчжурии, таким остался и сейчас, — хмуро проговорил Борейко и приказал усилить караулы вокруг батареи.

Стало известно, что бои идут верстах в десяти-пятнадцати к западу от границы, у города Гумбинена. Борейко сумрачно прислушивался к отдалённому гулу боя, грохоту артиллерийской канонады. Он понимал, что неповоротливая тяжёлая батарея может без труда стать добычей противника.

Вдруг на шоссе, проходившем мимо станции, показалась группа всадников. Над ней развевался стяг. Борейко понял, что перед ним сам командующий 1-й русской армией генерал от кавалерии фон Ранненкампф со своей штабной свитой. Толстый краснолицый генерал с огромными полуседыми усами и подусниками, выпучив злобные глаза, матерно ругал кого-то из своей свиты. Борейко поспешил к батарее, понимая, что вид тяжёлых пушек тяжёлой батареи привлечёт к себе внимание командующего армией. Так и случилось. Ранненкампф подъехал к артиллеристам. Борейко раскатисто скомандовал «смирно» и подошёл к генералу с рапортом.

— Седьмая батарея первой тяжёлой бригады? — переспросил генерал.

Борейко подтвердил. Один из офицеров штаба что-то доложил командующему. Выслушав его, генерал зычным хрипловатым голосом поздоровался с солдатами, дружно гаркнувшими ему в ответ.

— Будете находиться в распоряжении моего штаба. Для выяснения обстановки свяжитесь с ближайшим штабом дивизии, но это отнюдь не значит, что он может Вами распоряжаться! Вы мой главный артиллерийский резерв, подчеркнул Ранненкампф.

— Слушаюсь, Ваше превосходительство, — ответил Борейко.

Генерал небрежно козырнул и поехал дальше.

— Видал, Филипп Иванович, каков на вид знаменитый Ранненкампф? обернулся Лежнёв к Блохину.

— Видал. Не говорит, а лает, и всё матом! Для русского человека у него других слов нет. От японцев бегал, как заяц, зато безоружных рабочих вешал и стрелял сотнями, если не тысячами.

— И как его до сих пор не убили? — удивлённо проговорил Лежнёв.

— А что толку-то? Одного убьёшь — десять на его место в очереди стоят. Силы только переводить зря. Нет, уж лучше поднапрячься маленько, да всех разом и турнуть. С ветерком, чтоб не воняло. Я так понимаю…

 

12

Борейко вызвал команду разведчиков — Блохина, Васю, Лежнёва — и приказал произвести разведку местности в направлении фронта.

Через несколько километров артиллеристы-разведчики наткнулись на тыловые части 27-й пехотной дивизии, которая наступала, тесня немцев на запад.

Шум боя с каждой минутой становился слышнее. Вскоре разведчиков остановил тыловой патруль и направил их в штаб дивизии в деревушку Эйдкунен. Там разведчиков принял сам командир 27-й дивизии генерал Адариди, высокий бритый старик с туго нафабренными, торчащими вверх, как на портретах у Вильгельма II, усами, с застывшей на лице надменной улыбкой. Говорил он слегка в нос, растягивая слова и цедя их сквозь зубы.

Узнав, что перед ним разведчики тяжёлой батареи, Адариди приказал тотчас вывести батарею на участок его дивизии. Зуев доложил, что батарея имеет указание командующего армией исполнять только распоряжения его штаба. Генерал вспылил и, топнув ногой, пригрозил:

— Если через два часа батарея не станет на указанное мной место, я расстреляю её командира вместе с таким идиотом, как ты!

Вася набрал полную богатырскую грудь воздуха, чтобы достойно ответить на это «генеральское хамство», но помешала вспыхнувшая поблизости перестрелка. Загрохотала артиллерия, трещали пулемёты, раздавались рвущие воздух звуки ружейных залпов. Казалось, всё кипело, как в огромном котле. Над штабом с визгом пролетело несколько снарядов. Прискакал связной и сообщил, что пехота отходит, а немец «дюже крепко нажимает».

Адариди как ветром выдуло из дома. Забыв о своём высокомерии и важности, он лихо вскочил на коня и широким аллюром поскакал в тыл. За ним устремилась целая кавалькада штабных офицеров.

Оставшиеся на месте солдаты весело заулюлюкали и засвистели им вдогонку.

— Держи, лови, утекут! — озорно кричали они, пока разорвавшийся поблизости германский снаряд не заставил и их рассыпаться во все стороны.

Разведчики тяжёлой батареи впервые попали под обстрел, поэтому любопытство заставило их остаться на месте. Выбрав по возможности укрытое от обстрела место, они начали наблюдать за полем сражения.

Впереди по насыпи шло широкое, обсаженное деревьями шоссе. Прикрываясь его насыпью, быстро двигались перебежками густые цепи германской пехоты. Русские батареи и пулемёты почти прекратили огонь, выжидая, когда германцы покажутся из-за насыпи.

Зато германские батареи рассыпали снаряды щедро, не считая.

— Не знает немец, где наши сховались, и бьёт почём зря по всему, что видит, — высказал Блохин свои соображения.

— Для такой стрельбы надо иметь очень много снарядов. А у нас их мало, — заметил Зуев.

— Однако чего у нас много — это дураков, особливо среди генералов! Пробурчал Блохин.

— Вестимо! Дураков не сеют, не жнут, сами, как грибы после дождя растут, — поддержал его разведчик Лежнёв, ловкий, подобранный паренёк из ярославских.

Он неизменно находился в компании Блохина, который считал Лежнёва своей правой рукой в команде разведчиков.

В это время немцы начали перебегать через шоссе. Зелёные фигурки, словно саранча, покрыли дорогу. И тут грянули русские батареи, затрещали пулемёты, раздались ружейные залпы. Особенно свирепствовали лёгкие батареи. Выкатив орудия для стрельбы прямой наводкой, русские сметали целые подразделения немцев. Шоссе покрылось трупами, раненными, образовались горы человеческих тел. Легко раненные поспешно отползали за спасительную насыпь.

Тогда немецкое командование бросило в бой свежие резервы. Новые волны зелёных шинелей показались сначала в поле за шоссе, а затем снова хлынули на дорогу. Примолкнувшие было русские пушки и пулемёты опять открыли бешеный сокрушительный огонь.

Когда порыв ветра отбросил в сторону пыль и дым, стало ясно видно, как в страхе, бросая раненных, оружие, пулемёты, немцы стремительно побежали назад.

— Так их! Бей! — в азарте орал Зуев.

В это время откуда-то сбоку выскочила конница и, блистая обнажёнными шашками, легко и стремительно бросилась на поддавшегося панике врага. Немцы падали на колени и поднимали руки вверх, моля о пощаде.

Разгром немцев у Гумбинена был полный и русская пехота бросилась преследовать врага. На шоссе остались раненные и появившиеся с тыла санитары. Обстрел на время прекратился. Артиллеристы-разведчики вместе с прочими солдатами занялись сбором трофеев. Брали они только оружие, бинокли, компасы, офицерские сумки, часы. Зуев обшарил трупы нескольких офицеров и забрал все документы, которые при них оказались. Подобрали несколько остроконечных чёрных лаковых касок, на которых сверху были надеты серые, защитного цвета, чехлы.

Пока другие занимались сбором трофеев, Блохин внимательно разглядывал ладони, шрамы и мозоли на руках немецких солдат.

— Что ты там искал? — удивлённо спросил его Лежнёв, видя, что Блохин вернулся с пустыми руками.

— Правду! — мрачно буркнул Блохин.

— И нашёл её? — насмешливо справился Зуев.

— Нашёл, — с вызовом ответил Блохин.

— Что же это за правда такая? Расскажи нам о ней, — попросили его.

— Правда эта в том, что не нужна эта война ни рабочим, ни бедным крестьянам! Только барчукам да белоручкам она на пользу, — неожиданно проговорил Блохин.

— Откуда ты это увидел? — усмехнулся Зуев.

— Откуда увидел? На руках. Поди посмотри — почитай, у всех убитых руки мозолистые, трудовые, в шрамах от работы у станков да в поле, кожа у них шершавая. Значит, всё это трудовой народ, оторванный от работы и погнанный насильно на войну. Белоручек я видел всего двух-трёх, из господ офицеров. Тем на войне лафа. Им чины и кресты, а солдату ничего, кроме вшей да берёзовых крестов, не полагается, да и то один крест на братскую могилу. Вот и посчитай, кому война — мать, а кому — мачеха! — говорил Блохин.

Неподалёку от места побоища Лежнёв нашёл опрокинутую немецкую телефонную двуколку. Она была загружена полевыми телефонными аппаратами и мотками телефонного провода. Вблизи бродили лошади, потерявшие своих седоков. Разведчики мигом сообразили, что это имущество очень понадобится на батарее.

— Вот и довезём всё собранное! — обрадовались солдаты.

— Пора домой, а то, чего доброго, батарея куда-либо уйдёт. Тогда ищи ветра в поле! — напомнил Блохин.

Разведчики сели на лошадей и зарысили в тыл.

Километрах в шести они наткнулись на лихо мчавшуюся им навстречу кавалькаду всадников во главе с генералом Адариди. Генерал снова приобрёл свой надменный вид. Он отчаянно ругал за что-то своих спутников: видимо, чувствовал себя победителем.

Разведчики поспешили свернуть в сторону и скрыться за деревьями, чтобы не попадаться на глаза свирепому начальству.

Как Блохин и предполагал, батареи уже на месте не оказалось. От коменданта станции разведчики узнали, что она неожиданно снова погрузилась в эшелон и её отправили в направлении Ковно. Разведчики догнали батарею только в пятнадцати километрах от Вержболова.

Встретили их в батарее, как настоящих героев, побывавших в тяжёлом бою. Зуев обстоятельно доложил Борейко обо всём случившимся.

Как оказалось, вскоре после отъезда разведчиков батарея получила приказание снова грузиться в вагоны для переброски на фронт 2-й армии генерала Самсонова, развернувшейся на берегу реки Нарев.

На столе, покрытом белоснежной скатертью, лежали серебряные приборы, на фарфоровой тарелочке — свежие яйца, в хрустальном стакане — молоко. Генерал Ранненкампф любил комфорт и любил точность, особенно, когда дело касалось его, генеральских, завтраков или обедов. Он был глубоко убеждён, что суетливость — удел посредственных людей, а неторопливость и выдержка присущи только великим и значительным людям. А он, Ранненкампф, причислял себя к гениальным полководцам. Он в этом был уверен ещё со времён Маньчжурии. Он также был уверен в том, что Россия многим обязана его уму, опыту, наконец его самоотверженности: ещё бы, в день сегодняшнего сражения под Гумбиненом он задержался на целых десять минут с завтраком.

Но теперь, когда всё позади, он может насладиться. Голубые навыкате глаза генерала ласково осмотрели стол. Всё было на месте. Денщик, как всегда, был аккуратен, это немало удивляло генерала — ведь денщик был простой русский мужик. У него не было и капли немецкой крови. Откуда у него такая чистоплотность? Вот он, генерал, может гордиться своей кровью. О, в его жилах течёт голубая кровь немецких баронов. Он рождён для славы, для почестей. И он это докажет, если уже не доказал.

Адъютант доложил ему, что под Гумбиненом захвачены богатые трофеи. Что ж! Это хорошо. Он решил отправить в своё имение кое-что из захваченных ценностей. Например, картины, ковры. О, генерал любит искусство, серебро, драгоценную посуду, хорошую мебель. Так приятно иметь у себя редкостные вещи. Это никогда не лишне…

Услаждая себя такими мыслями, генерал с аппетитом принялся за свой завтрак. Он любил кушать один.

«Это помогает сосредоточиться перед великим решением, — размышлял Ранненкампф. — Все великие люди любили сосредоточиваться. Вот и сейчас, как приятно подумать и — что ж тут плохого — помечтать. Да, да, он, Ранненкампф создан для блестящей карьеры. На это намекнул ему недавно маркиз де ля Гиш, французский военный агент в России. Он сказал ему, тонко улыбаясь, что французы умеют ценить победителей. Откровенно намекнул на великие французские почести, которые ждут Ранненкампфа в скором времени. Что ж, это только хорошо их характеризует. Я получу только своё, то, что я заслужил, а это не так мало, так что французам придётся раскошелиться!».

В дверь постучали и на пороге показался адъютант.

Вытянувшись в струнку, он испуганными глазами смотрел на генерала:

— Осмелюсь доложить, Ваше превосходительство, пакет от командующего фронтом генерала Жилинского.

Не поворачивая головы, Ранненкампф искоса холодно взглянул на адъютанта.

— Мне кажется, я предупреждал Вас, господин капитан, что во время завтрака я не люблю, когда мне мешают.

— Я думал…

— Думать буду я, — перебил адъютанта Ранненкампф, — а Вы исполнять…

Адъютант, лихо щёлкнув каблуками, повернулся, вышел из комнаты, тихо прикрыв дверь.

Завтрак был испорчен. Доев без удовольствия остатки цыплёнка и не притронувшись к молоку, генерал вскрыл принесённый ему пакет и углубился в чтение.

«Поначалу неплохо, — улыбнулся своим мыслям Ранненкампф. — Напрасно я не прочитал за завтраком. Командующий благодарит за блестящую операцию, сообщает о благосклонности и похвале самого государя… Я этого и ждал…».

Но дальше шло что-то непонятное. Генерал пересел ближе к окну и, нервно перебирая пуговицы, стал читать:

«…Значительная победа 2-й армии генерала Самсонова… блестящий бой 15-го армейского корпуса в районе Орлау… Уничтожена 37-я пехотная дивизия германцев… Четыре тысячи убитых и раненных, свыше тысячи пленных…».

А дальше ещё хуже:

«…Находя просьбу генерала Самсонова справедливой, командующий разрешает генералу Самсонову вести наступление на Алленштайн, Остероде, уклонившись тем самым на 60— 70 километров к западу от направления главного удара его армии. Это отклонение на запад обеспечит глубокий охват 8-й германской армии и преградит ей выход к Висле.

Генералу Ранненкампфу надлежит взаимодействовать с генералом Самсоновым и, не останавливаясь в Гумбинене, спешно идти на северо-запад в направлении Кёнигсберга для встречи со 2-й армией…».

Дальше читать Ранненкампф не мог. Это уже слишком! Ему «взаимодействовать» с Самсоновым! С этим хамом, с этой бездарностью. Всю его глупость и тупость он знает ещё со времён Маньчжурии. Он ещё тогда не раз говорил генералу Куропаткину о бездарности Самсонова. Его давно нужно было выгнать, а ему дали армию, и он, Ранненкампф, извольте с ним «взаимодействовать».

Нет, помогать ему Ранненкампф не будет. Пусть выворачивается сам. Право же, это будет справедливо: Ранненкампф старайся, спеши ему на помощь, а Самсонов будет пожинать лавры победы, славу себе зарабатывать. Нет уж, увольте!!! Самсонов… И фамилия неприличная для генерала. В 1-й армии, наверное, найдётся сотня Самсоновых, и все — солдаты, от которых за версту онучами воняет… Нет, тысячу раз нет, он, Ранненкампф, знать не хочет Самсонова, он презирает его и, если уж говорить откровенно, ненавидит. И насколько Ранненкампфу известно, генерал Самсонов платит ему тем же.

Ранненкампф, заложив руки за спину, прошёлся по комнате и, как бы отвечая генералу Жилинскому, произнёс вслух:

— Нет, Ваше высокопревосходительство, не получится у нас с Самсоновым взаимодействия. Нет, не получится!…

Подойдя ближе к двери, он вызвал адъютанта:

— Передайте моё распоряжение — дать отдых войскам. Два дня. Нам некуда спешить. После блестящей победы солдаты должны отдохнуть.

 

13

Не встречая особого сопротивления, русские полки 6-го армейского корпуса, входившего во 2-ю армию, согласно директиве штаба армии, продвигались вглубь Восточной Пруссии, в направлении города Бишофсбурга.

Но русская армия двигалась вслепую, не имея представления ни о составе немецкой армии, ни тем более о её расположении. Разведывательные сведения получали главным образом от пленных и местных жителей. Оба источника были весьма ненадёжные.

Тяжёлые батареи двигались во втором эшелоне частей. Только когда корпус подошёл к немецкому городку Ортельсбургу и солдаты наткнулись на укреплённые позиции немцев, командир 16-й дивизии генерал Рихтер решил использовать тяжёлые пушки.

На ровной, как стол, местности трудно было найти скрытую огневую позицию для тяжёлой батареи. Выехавший на разведку Зуев отыскал небольшой овраг, откуда брали глину для кирпичного завода, расположенного рядом. Гаубицы, стрелявшие под большими углами возвышения, смогли расположиться в этом узком, с крутыми берегами карьере. Командный пункт Вася наметил на заводской трубе. Отсюда открывался широкий вид во все стороны: влево из-за леса виднелся Ортельсбург и блокпост на междуозёрном перешейке. Просматривались и далёкие тылы немцев, где были видны движущиеся по дорогам колонны войск и артиллерии, обозы, идущие к городку и движущиеся из города железнодорожные составы с войсками. Обнаружил Вася также и огневые позиции лёгких немецких батарей. Наступающая русская пехота окопалась перед немецкими укреплениями и блокпостом, который был центром обороны в Междуозёрье. Это укрепление надо разрушить во что бы то ни стало.

Ознакомившись с обстановкой, Борейко приказал Зуеву пристреляться к блокпосту на шоссе. Взрыв первого же снаряда поднял к небу огромный столб чёрного дыма. Пехота сразу насторожилась. Она ещё не видела действия русских тяжёлых батарей. Зашевелились и немцы. Для них тоже было новостью наличие у русских тяжёлых орудий, ставивших под угрозу линию их укреплений.

Несмотря на старания Зуева, прямого попадания в немецкое укрепление не было.

— Придётся выкатить пушку для стрельбы прямой наводкой, — решил Борейко.

Но выкатить на руках тяжёлое орудие было не так-то легко. Пришлось просить помощи у пехоты. С большим трудом пушку перетащили по ложбине, укрываясь холмами и кустарниками, подвезли ближе к цели. Немцы не сразу заметили это передвижение, и артиллеристы сумели навести пушку прямо на цель. Орудием командовал Трофимов, а Борейко и Зуев с наблюдательных пунктов следили за стрельбой. Первый выстрел дал промах и бомба разорвалась где-то в районе Ортельсбурга, вызвав там пожар.

Тут немцы заметили наконец гаубицу и начали её усиленно обстреливать. Появились раненые артиллеристы, Трофимов был контужен и потерял сознание. Около пушки его сменил Звонарёв. С артурских времён он не был под артиллерийским и пулемётным огнём и неприятное чувство страха холодом наполнило душу. Как в Артуре, неожиданно около него вырос Блохин.

— Тряхнем стариной, вашбродь? — весело крикнул он прапорщику. Помните, как на Залитерной да литере Б нас крыл япошка? Но ничего, уцелели мы тогда! Не робь, номерки!…

— Прямой наводкой, — раздался голос Звонарёва, — огонь!

Пушка с грохотом откатилась и тотчас около немецкого блокпоста взвился огромный фонтан чёрного дыма и пыли. Грохот разрыва был так оглушителен, что на мгновение солдаты остолбенели.

— Рядом с немцем! Надо чуток левее.

Вторая бомба попала перед самым немецким укреплением, взрывной волной повредила броневой колпак. Немецкая пушка потеряла способность вращаться по сторонам и её снаряды теперь летели не причиняя вреда.

— Давай, пали в свет божий, как в копеечку! — хохотнул Лежнёв.

Пехота с криком «ура» снова бросилась на штурм блокпоста.

В это время неприятельский снаряд ударил в орудие и, разорвавшись, положил на месте всю прислугу. Чудом спасся Звонарёв, отошедший незадолго до этого с биноклем в сторону. Ещё не понимая, что произошло, он с ужасом смотрел на изуродованные, окровавленные тела людей, с которыми он только что разговаривал и смеялся над шутками Блохина.

«А Филя, где же Филя?» — холодея от мысли увидеть его убитым, подумал Звонарёв.

Распростертая на земле фигура Блохина вдруг зашевелилась. Охая, он поднялся и начал клясть на чём свет стоит немцев.

Звонарёв, осмотрев орудие, нашёл повреждения и приказал откатить пушку в тыл.

Когда весть о потерях в тяжёлой батарее дошла до Кочаровского, он тотчас отправился под Ортельсбург, чтобы лично узнать все на месте.

Участник японской войны в Маньчжурии, он обладал здравым умом и быстро разобрался во всём происшедшем.

— Вы, Борис Дмитриевич, опытный артиллерист, но слишком понадеялись на подвижность наших неповоротливых пушек. Начальство приказало произвести расследование. Меня и прислали сюда для этого — пояснил Кочаровский.

— Если начальство так трясётся над тяжёлыми пушками, то оставило бы их в Питере. Там они наверняка были бы целыми, — усмехнулся Борейко.

— Остры Вы на язык, господин штабс-капитан!

Кочаровский приказал Звонарёву написать подробный рапорт о случившемся в бою и указать, какие необходимы исправления.

Воспользовавшись этим, Звонарёв изложил свои соображения по переделке колёс и устройства уширителей на их ободьях. Полковник внимательно выслушал прапорщика и проговорил:

— Америку открывать изволите, господин Звонарёв! Немцы давно это придумали и пользуются такими приспособлениями. Поэтому у них тяжёлые пушки могут идти наравне с конницей, а не только с пехотой, по пескам и болотам.

— Почему же тогда у нас в армии не применяют уширителей? — справился Борейко.

— Потому что у нас, на радость нашим врагам, существует некое учреждение, именуемое Главным артиллерийским управлением, где застревают и исчезают все, часто весьма ценные и важные, проекты. Не знаю, сидят ли там просто дураки или изменники. Нет там уже генерала Белого! Сидят рутинеры и чиновники! Поэтому я всё беру на себя. Господин Звонарёв, Вы, как инженер, сумеете рассчитать и применить на практике такие уширители. Вам помогут и артиллерийские техники, которые сидят у меня в управлении, — распорядился Кочаровский.

— Слушаюсь, всё будет исполнено быстрейшим образом! — заверил Борейко.

Уже стемнело, когда Кочаровский закончил свои дела. Отправляться в штаб было рискованно и полковник остался на батарее на ночь.

За ужином он разоткровенничался и стал рассказывать о порядках в штабе армии:

— Непосредственной связи штаба армии с корпусами у нас нет. Только ординарцы! Телефонного провода едва хватает до ближайших тыловых пунктов. Есть, правда, искровой телеграф с радиусом действия что-то около трёхсот вёрст. Но им пользуются только штабы армий и корпусов, а в дивизиях их уже нет. Да и как пользуются — открытым текстом передают все распоряжения и приказы. Конечно, их принимают в первую очередь немцы! Им известны буквально все наши распоряжения. Сведения о расположении частей и получаемые нами приказы они тоже перехватывают. Короче, немцы воюют, зная все наши распоряжения, а мы, кроме слабых и путаных сведений армейской разведки, ничего не имеем. Недавно штаб Брестской крепости, находящийся в глубоком тылу, предупредил Ставку верховного командования, что он свободно принимает всё радиограммы наших штабов. Так вместо благодарности он получил выговор за то, что занимается не своим делом.

— Немцы ведь тоже пользуются радиограммами!

— Но все они хорошо зашифрованы.

— Почему же наши не прибегают к шифровке?

— Оказывается, готовясь к войне, не придумали шифра и не обучили пользоваться им искровой телеграф, — пояснил Кочаровский.

— Это просто чудовищно! Это граничит с прямой изменой и предательством! — покраснел от возмущения Звонарёв. — Да, всего можно ждать, когда у нас в верховных штабах сидят почти сплошь немцы! Они и радеют фатерланду.

— Русские дураки, сидящие в штабах, не менее опасны, чем шпионы, отозвался Кочаровский. — Командующий нашей армией Самсонов — чисто русский человек, но тоже не понимает, почему надо шифровать всё радиограммы. Не мудрено, что всякие шпионы так и вьются вокруг штаба армии.

— Это естественно, лучших шпионов, чем наши бестолковые и глупые штабы, и придумать трудно, — заметил Борейко.

— Дело-то в том, что и шифры мало помогают. У немцев есть специальные отделения при штабах армии, которые занимаются дешифровкой наших засекреченных приказов и донесений. Они прекрасно читают все наши распоряжения, — пояснил полковник.

— А кто мешает нашим штабам обзавестись такими же отделениями и расшифровывать немецкие приказы? — спросил Звонарёв.

— Беда в том, что в мирное время об этом не подумали и таких шифровальщиков у нас почти совсем нет. Их надо было готовить заблаговременно. Моряки сумели создать такие группы и недавно удачно разобрали важные приказы немцев. Но у нас, в армии, этого ещё нет, ответил Кочаровский.

— Морской министр адмирал Григорович — мужик толковый! Мы с Сережей знаем его по Порт-Артуру, а Сухомлинов известен лишь как лихой гусар, почти в шестьдесят лет женившийся на двадцатипятилетней кокотке! Правда, она очень красива, — усмехнулся Борейко.

— Говорят, она была причастна к шпионажу в пользу Австрии, когда жила в Киеве, где и поймала Сухомлинова в свои сети, — заметил Звонарёв.

— Жена военного министра — шпионка? — изумился Кочаровский.

— А императрица Александра? Чистокровная немка. Она тоже не безупречна в этом отношении, — заметил Борейко.

Кочаровский встал из-за стола и, поплотнее прикрыв дверь в комнату, нагнулся к своим собеседникам и шёпотом проговорил:

— Недавно в одной листовке, подброшенной в штаб армии, её прямо называли германской шпионкой. Правда, это, конечно, социалистическая пропаганда, но всё же. Солдаты всему этому очень верят и везде видят измену и шпионов, особенно, если говорить о генералах.

— Грешным делом, я думаю примерно также, — тоже вполголоса проговорил Борейко. — Как я могу верить какому-то Ранненкампфу, если его настоящая фамилия Эдлер фон Ранненкампф — немец из немцев, а стоит во главе Первой армии? Он всеми помыслами связан с Германией. А то возьмите нашу гвардию. Есть гвардейский конный полк. Почти все офицеры — бароны и фоны, имеющие родню в Германии. Мне рассказывали про одного из них. Это полковник барон фон Притвиц Гафрон. Его родной дядя командует Восьмой немецкой армией, находящейся в Восточной Пруссии.

— Неужели? — опять удивился Кочаровский. — Это верно, против нас немецкими войсками командует генерал фон Притвиц Гафрон. Но о его племяннике я ничего не слышал. Его надо немедленно убрать с фронта на Дальний Восток. Там он не сможет вредить нам, — горячо проговорил Кочаровский.

— Вместо Дальнего Востока его назначили командовать одной из наших пехотных дивизий. Не мудрено, что в первом же бою она понесла большие потери, — усмехнулся Борейко.

Наступило молчание, все собеседники были потрясены только что услышанным.

— Как же при таких условиях воевать с немцами? — глухо проговорил Кочаровский. — Как можно рассчитывать на победу, на успех?

— Мы, правда, всего один день стояли под Вержболовом, но слышали там рассказы наших солдат и офицеров о боях под Шталюпененом и Гумбиненом. Ведь там, несмотря ни на что, мы вдребезги разбили семнадцатый германский корпус, который бежал с поля сражения вместе со своим командиром генералом Макензеном, считающимся у немцев выдающимся генералом, — напомнил Звонарёв.

— Победили, как всегда не наши штабы и генералы, а русский солдат и младший офицер. Как Суворов говорил, «русские всегда бивали прусских». Так и теперь произошло, — проговорил Борейко.

— Что правда, то правда! Наш солдат чудеса может творить, если суметь к нему подойти и правильно им руководить в бою, — согласился Кочаровский. — Да, много Вы мне наговорили неприятного…

Вновь наступило молчание.

— А знаете, господа, как Вас зовут? — прервал молчание Кочаровский. Красная батарея! За Ваше свободомыслие.

— Совершенно правильно изволили заметить, господин полковник, отозвался Борейко. — Сегодня Вы сами видели одно из орудий батареи, окрашенное кровью моих солдат и офицеров! Красный цвет — цвет подвигов и геройства во славу родины.

Кочаровский удивлённо вскинул глаза на штабс-капитана, который с усмешкой глядел на своего начальника.

— Прекрасный ответ! Я его обязательно повторю, когда буду докладывать о Вашей батарее генералу Самсонову. Убеждён, что он будет доволен.

 

14

В последующие дни русские войска продолжали двигаться вглубь германской территории. Их встречали опустевшие хутора, селения. Жители уходили, угоняя скот и унося всё, что было возможно. Оставались только цепные собаки. Голодные, одичавшие, они с лаем кидались на всех.

Батарея Борейко находилась при 16-й пехотной дивизии и Рихтер уже называл её своей тяжёлой артиллерией. Ей была придана полурота одного из полков дивизии. Командир полка решил, что для такой цели наиболее подходит последняя рота в полку — шестнадцатая, где обычно находились самые низкорослые и малопригодные к строю солдаты. Рослые артиллеристы презрительно называли их «крупой». Командовал ротой невысокого роста, кругленький, буро-красный от загара капитан Хоменко. Он ехал на какой-то сивой каурке, всё время подгоняя своих солдат, отставших от батареи. Обливаясь потом, в промокших на спинах рубашках, пехотинцы выбивались из сил.

Заметив это, Борейко разрешил шинельные скатки и вещевые мешки пехоты положить на лафеты орудий. С огромной радостью солдаты сбросили с себя тяжёлую амуницию и сразу бодрее зашагали рядом с орудиями. Их командир поблагодарил Борейко за дружескую помощь в походе.

— Теперь мои орлы любого немца отгонят.

Капитан оказался разговорчивым и сообщил, что всего три недели как призван из запаса, а до того был управляющим имением в Воронежской губернии.

— Едва успел убрать хлеб, обмолот уже начался без меня, словоохотливо рассказывал он.

На привалах капитан Хоменко собирал оставшиеся после жатвы колоски хлеба, растирал их между пальцами. Глаза его, выцветшие и чистые, делались добрыми и печальными. Когда набиралась горстка ржаных зёрен, жёлтых, чуть сморщенных, он опрокидывал их в рот и долго жевал, чувствуя родной привкус хлеба. Вокруг Хоменко собирались солдаты и слушали его тихие, неторопливые объяснения. За разговорами солдаты забывали о войне.

Хотя впереди шли пехотные полки со своей лёгкой артиллерией и только после них, во втором эшелоне, двигались тяжёлые батареи, тем не менее нет-нет да и раздавались по сторонам дороги одиночные выстрелы и над головами посвистывали неизвестно откуда прилетевшие пули.

На ночь расположились бивуаком на окраине городка Щепанкена и выставили усиленное охранение во избежание внезапного нападения.

Утром в Щепанкен прибыл Кочаровский. Рассказывая различные штабные новости, полковник с сокрушением поведал о вражде между Ранненкампфом и Самсоновым. Началась она ещё в японскую войну.

Теперь Ранненкампф сводил старые счёты. Он задержал на трое суток свою наступающую на запад 1-ю армию после разгрома немцев под Гумбиненом. Это дало немцам время оправиться после поражения и начать перегруппировку против 2-й русской армии.

— Что дальше будет, трудно даже гадать, — с тревогой говорил полковник. — Где немцы, никто толком не знает! Тот же Ранненкампф заявляет, что немцы отходят к Кенигсбергу, а по агентурным сведениям, они сосредотачиваются против 2-й армии. Соседние с нами корпуса энергично наступают на север и северо-запад, а мы движемся на северо-восток. Короче, собираемся наносить удар растопыренной пятерней, а не сжатым кулаком, как это делается при любой драке.

— Почему не используют для разведки нашу авиацию? — спросил Зуев. Немецкие самолёты постоянно летают над нами.

— Самолётов у нас фактически нет, но главное — их донесениям никто не верит! Что там можно увидеть с неба? Пустяки это, — уверял Кочаровский.

— Ранненкампф — немец и, очевидно, боится серьёзно воевать против своих сородичей, а Самсонов, по-видимому, просто плохо разбирается в военном деле и лишь случайно оказался во главе армии. Чем скорее их обоих уберут, тем будет для нас лучше, — ответил Борейко.

— Начальником-то штаба кто у Самсонова? — спросил Звонарёв.

— Постовский. Трусоват и очень недалёк, кавалерист. Про Постовского говорят, что его лошадь быстрее соображает, чем он сам, — съехидничал Кочаровский.

Днём части 6-го корпуса продолжали движение на северо-восток по направлению к городу Бишофсбургу. По приказу к вечеру нужно было занять этот город и расположенный севернее его железнодорожный узел у селения Гросс-Бессау.

Когда пехота подходила к Бишофсбургу, слева из леса показались конные части германцев. Для прикрытия своих полков генерал Рихтер приказал выдвинуть против конницы один из батальонов. Тяжёлая батарея, шедшая в хвосте колонны дивизии, послужила главной приманкой для кавалерийской атаки. Тяжёлые, малоподвижные и неповоротливые пушки казались лёгкой добычей для конницы. Но навстречу им уже разворачивалась рота за ротой.

Батарею приказано было остановить, пока не будет отогнана немецкая конница. Последней в полку шла рота Хоменко. Он, как мог, торопил своих малорослых солдат, но они, перегруженные амуницией, не могли быстро передвигаться. Полковник Петерсон с бранью накинулся на Хоменко:

— Не рота, а вшивая команда! Вы позорите мой полк, капитан! Отрешу, посажу! — исступленно орал на Хоменко Петерсон.

Испуганные этим криком солдаты окончательно сбились с толку и, не зная, что делать, топтались на месте.

Вражеская конница, перестроившись, быстро приближалась. Петерсон дал шпоры коню и ускакал в тыл.

Хоменко мгновенно оценил обстановку и приказал солдатам снять скатки и вещевые мешки. Солдаты стали сбрасывать тяжёлое снаряжение прямо на землю у дороги.

Хоменко сбежал с шоссе. Подняв над головой обнажённую шашку, он указал ею солдатам направление следовать за ним. Не прошло и минуты, как рота вытянулась в шеренгу, преграждая путь коннице немцев. Артиллеристы с замиранием сердца следили за живой лавиной, стремительно несущейся по полю на маленькие фигурки солдат. Ранее вышедшие на поле роты оказались смятыми и стремительно бежали во все стороны. Ободренные успехом, немцы ринулись на роту Хоменко, которая уже успела перестроиться в две шеренги. Первая опустилась на колени и, уперев приклады в землю, выставила штыки навстречу врагу. Вторая шеренга, вскинув винтовки, ровными точными залпами поражала надвигающегося противника.

Хоменко бегал вдоль строя роты и, размахивая шашкой, подавал различные команды. Ни один солдат не струсил, не выбежал из рядов, мужественно встречая надвигавшуюся кавалерию.

На флангах затрещали пулемёты. Первая шеренга конницы была мгновенно срезана огнём. Только несколько всадников доскакали до рядов пехоты и были ею приняты на штыки. Вторая волна хлынула на фланги и была срезана пулемётами, а третья, вместо атаки, поспешила повернуть коней и так же мгновенно скрылась, как и появилась.

Только теперь остальные роты батальона начали собираться на поле битвы, подбирая раненых и убитых и брошенное в панике оружие, амуницию.

Около самого Бишофсбурга батарее Борейко пришлось задержаться. Входить в город без пехотного охранения Борейко не решился. Поджидая отставшую пехоту, он выслал в город разведчиков.

Вместе с подоспевшими подразделениями пехоты они приступили к поквартальному осмотру домов. Тем времени Борейко забрался на колокольню кирхи и осмотрелся. К северу от Бишофсбурга чётко виднелась узловая станция Гросс-Бессау. К ней подходили воинские эшелоны. Быстро и организованно выгружалась пехота. Тут же на марше она перестраивалась в походный порядок и двигалась по направлению Бишофсбурга. Было очевидно, что германцы спешно сосредотачивают подкрепления против наступающих на север русских частей. Борейко составил донесение в штаб идущей следом 4-й дивизии и послал конного ординарца.

Через четверть часа батарея уже открыла огонь по станции Гросс-Бессау. В бинокль было видно, какая там поднялась суматоха: солдаты, не слушая приказов начальства, вскакивали в идущие от Гросс-Бессау вагоны. Те же, кто не успевал уехать, в панике метались в поисках укрытия и гибли, настигнутые шрапнелью и осколками от снарядов. Подошедшие к станции русские части заняли Гросс-Бессау, отбросив немцев на северо-восток.

 

15

Ночью появились разведывательные части германцев, которые вышли во фланг расположенной у города 4-й пехотной дивизии. Поднялся переполох. Было приказано немедленно отправить в тыл тяжёлые батареи.

Войсковая разведка и связь по фронту были поставлены из рук вон плохо. Штаб 6-го корпуса не знал, где находятся части соседнего 13-го корпуса.

Для уточнения местонахождения правого фланга этого корпуса были отправлены разведчики тяжёлой артиллерии — Блохин, Зуев и Лежнёв. Они налегке поскакали на запад, в общем направлении на Алленштайн.

День выдался солнечный, ясный, ехать было легко, и разведчики широкой рысью продвигались вперёд. На пути им встретились отдельные разрозненные части 13-го армейского корпуса генерала Клюева. Одни из них двигались на северо-запад, другие шли в тыл к Ломже. Где-то на севере и северо-западе слышалась канонада, то усиливающаяся, то затихающая.

Немцев не было видно. Даже отдельные отряды исчезли. Все населённые пункты были брошены жителями, скот угнан, часть хуторов сожжена.

Над головами летали немецкие «альбатросы» и «таубе».

— Делает немец разведку. Хитёр, подлец, ничего не скажешь. Сам всё видит, а его не достанешь, — с каким-то злобным восхищением сказал Лежнёв.

В это время на дороге показалось несколько интендантских повозок. Они неслись вскачь и ездовые, стоя на повозках, нещадно хлестали лошадей.

— Немец прорвался и прёт сюда! — на скаку крикнули разведчикам солдаты, рукой показывая, что надо спешно поворачивать назад.

— Вот так фунт! — произнёс Блохин и все трое, без команды, повернули лошадей.

— Куда теперь ехать? — справился Леднёв. — К батарее, что ли?

— Где её, батарею, сейчас искать в суматохе? Проедем в Щепанкен, — по карте справился Зуев. — Кого-нибудь там найдём, а места нам знакомые недавно там были.

Так и решили. Пришлось пробираться проселочными дорогами через лес, минуя озёра и болота. Чем дальше пробирались разведчики, тем полнее вырисовывалась картина решительного наступления немцев с севера и северо-запада. В Щепанкене стало известно, что русские войска, атакованные у Бишофсбурга, начали отход в направлении на Ортельсбург.

В Щепанкене разведчики попались на глаза генералу Рихтеру, приказавшему им во что бы то ни стало найти правый фланг 13-го армейского корпуса. По предварительным данным, он находился в районе города Пассенгейма.

Разведчики немедленно туда отправились. Уже задолго до этого городка начали встречаться многочисленные воинские части.

Из расспросов выяснилось, что немцы прорвались в промежуток между 6-м и 13-м армейскими корпусами и пытаются окружить последний, охватывая его с востока.

Где находился стоявший западнее 13-го корпуса 15-й корпус, никто толком не знал. 13-му корпусу грозило окружение.

Надо было возможно скорее отступать на юг, чтобы выйти из мешка, но все приказы штаба армии требовали ускоренного наступления на север, к Алленштайну.

Общая растерянность и беспорядок усиливались с каждой минутой. Никакого руководства со стороны штабов корпуса и дивизии не было. Разведчики разыскали командира 13-го корпуса генерала Клюева и его штаб. В царящей неразберихе сделать это было нелегко. В одном из фольварков они наткнулись на штаб 1-й пехотной дивизии, которой командовал генерал Угрюмов. Зуев обратился к одному из штабных офицеров с просьбой указать, где находится штаб 13-го корпуса, объяснив при этом, что они посланы для связи с соседним 6-м корпусом. Это сообщение вызвало общую радость.

— Наконец-то Благовещенский нашёлся! — воскликнул штабной офицер и повёл Зуева к командующему дивизией генералу Угрюмову, ещё не старому, очень подвижному человеку, с утомленным и бледным лицом. Генерал подробно расспросил разведчиков, где находится 6-й корпус и что они видели по дороге. Зуев подробно доложил. Генерал заохал и закряхтел.

— Ведь это чёрт знает что! Соседи отступают, обнажая наш правый фланг, а штаб нашего корпуса гонит нас вперёд и вперёд. Мы должны спешно отходить, а не двигаться вперёд. Солдаты выбились из сил. Марш по пескам… без отдыха, без единой дневки. Жара, продовольствия нет… Ужас что такое!

В это время подъехал ординарец из штаба генерала Клюева с приказом прекратить наступление на север и установить тесную связь с 6-м армейским корпусом в Щепанкене.

— Да его там уже давно нет! Он на тридцать километров южнее, — снова схватился за голову генерал.

— Разрешите мне проехать в штаб корпуса и там объяснить обстановку в районе 6-го корпуса, — предложил Зуев.

Генерал ухватился за эту мысль и стал торопливо писать донесение в штаб Клюева. Решено было, что разведчики направятся в корпусной штаб вместе с ординарцем этого штаба.

— Он Вас проводит до места расположения штаба, — заверил генерал.

Разведчики двинулись в путь, держась направления на Нейдебург. Не проехали они и десяти километров, как наткнулись на части, ведущие перестрелку. Из расспросов выяснилось, что немцы успели просочиться между 13-м и 15-м корпусами и двигались в обход 13-го корпуса, окружая расположенную на левом фланге корпуса дивизию генерала Угрюмова.

— Похоже, что немец уже закружил наши войска со всех сторон, — угрюмо заметил Блохин.

Штаб Клюева они нагнали в пути. Клюев во главе конного взвода казаков и нескольких штабных работников медленно ехал по дороге в юго-западном направлении, видимо считая его наиболее прикрытым от немцев частями 13-го и 15-го корпусов. Сведения, доставленные ему разведчиками, совсем его обескуражили.

— Выходит, немецкие части охватывают нас с запада и даже с юго-запада, грозя полным окружением, — сразу заволновался Клюев. — Надо немедленно уходить на юго-восток. Немедленно передайте приказ 1-й и 36-й дивизиям двигаться на Валендорф. Если мы туда доберёмся раньше немцев, то выйдем из окружения. Приказ отправьте с офицерами штаба в самом срочном порядке, от этого зависит судьба всего корпуса.

Через пять минут штабные офицеры ускакали. Тут Клюев заметил разведчиков тяжёлой батареи и тотчас приказал:

— Отправляйтесь в штаб своего корпуса и объясните обстановку у нас генералу Благовещенскому. Пусть двинет хотя бы бригаду нам на помощь. Я сейчас ему напишу.

Блохин, Зуев и Лежнёв тронулись в путь. Но вскоре их остановили. Все дороги оказались забитыми обозами, транспортами, артиллерийскими парками с пустыми зарядными ящиками. Солдаты передавали друг другу, что немец уже занял Ортельсбург и теперь заканчивает «закружение» всего 13-го корпуса.

— Ума не приложу, куда ехать? — недоумевал Блохин. — Дуй, Василий, на юго-восток, без дороги, просёлочком. Так-то вернее будет.

Стало темнеть. Стрельба с каждой минутой становилась сильнее. Кто и куда стрелял, разобраться было трудно. Километров через десять-двенадцать разведчики оказались около какой-то деревни. За ней начинался довольно большой лес. Увидели невдалеке костёр, подъехали к нему. С удивлением узнали, что это солдаты из 2-й пехотной дивизии 23-го армейского корпуса.

— Как Вы сюда попали? Где Ваши командиры? — засыпали их вопросами разведчики.

— С вечера немец подступил к городу Нейдебургу. Значит, стали мы тикать, куда ни бросимся — везде немцы. Потеряли своих и побегли куда глаза глядят, только бы от немца утечь, — путано объясняли солдаты.

— Командиры-то где Ваши? — справился Блохин.

— Они поумнее нас, первыми стали тикать, а где они сейчас, не знаем.

— Ну и порядки! — возмутился Зуев. — В японскую войну команда была плоха, а сейчас ещё хуже.

— Чего ты, Вася, удивляешься? Порядки-то остались прежние, а генералы ещё больше поглупели! Вот и получается, что солдат должен только на самого себя полагаться. Пошли-ка с нами, ребята, — предложил Блохин своим собеседникам.

— Пешие конным не товарищи! — ответило сразу несколько голосов. Скачи прямо, авось до Расеи доскачешь. Она большая, не промахнешься. А мы пешки побредем, авось мимо немца по темноте ночью проскочим и доплетемся до своих.

За Омулефорен начинался лес, который тянулся довольно далеко с запада на восток.

— Да туда нам и нужно идти, — решил Блохин. И разведчики въехали в лес.

Лес был полон солдатами, артиллерийскими упряжками различных частей, обозами, повозками. Немецкие разведчики шмыгали по опушке. То там, то тут слышались отдельные ружейные выстрелы, короткие пулемётные очереди. Офицеров совсем не было видно, равно как незаметно было никакой воинской организации. Толпа солдат, никем не управляемая, потерявшая всякое представление о том, что делается вокруг, и пугливо озирающаяся на каждый выстрел или просто крик, заполнила весь лес. Мимо проскочило несколько интендантских повозок. Солдаты-ездовые отчаянно нахлестывали лошадей и истошно кричали:

— Закружил нас совсем немец! Спасайся, кто может, покеда не поздно! Тикай до Расеи сам, команды на то не жди! Офицеры сами в одиночку бегут. Одному-то сподручнее тикать, чем с народом. Не так скоро немец заметит. А зазря гибнуть нечего!

Панические вопли вызвали целый переполох. Солдаты вскакивали, бежали и, натыкаясь на бегущих навстречу, поворачивали назад, совсем потеряв голову от страха.

— Совсем одурела кобылка, — презрительно проговорил Блохин, глядя на происходящее вокруг него. — Чего мечетесь, как угорелые? С умом надо тикать, а не по-бестолковому. Где дорога на Расею? На юг да на юго-восток! Туда и беги! Ежели немца увидишь, смело на него кидайся! Он русского штыка боится, сам побегёт.

— Патронов у нас нет. Три дня не ели, не спали. Как же тут с немцем завоюешь? — отвечали ему из толпы.

— Что там не говори, а без офицеров особо не навоюешь! У них карты есть, знают, куда идти, и обучены они в команде, а мы только и умеем, что сполнять команду, — возражали другие, подходя к разведчикам. — Вы верхи, поищите кого-либо с офицеров. Вам сверху и виднее, и двигаетесь Вы побыстрее нашего.

— Что верно, то верно! — одобрил Блохин. — Айда искать командиров. Авось не все офицеры у нас ещё сбежали от страха перед немцами. Подождите здесь, мы в момент найдём.

 

16

Уже третий день Нежинский пехотный полк, в котором ротой командовал Стах Енджеевский, двигался по просёлочным дорогам к германской границе. Стояла сухая и очень жаркая погода. Солдаты на походе изнемогали от жары, с трудом продвигаясь по песчаной разбитой дороге. Ноги по щиколотку увязали в сыпучем песке. Нагруженные скатанной шинелью, одетой через плечо, винтовкой и вещевым мешком, солдаты с трудом проходили 20— 25 километров за день. Енджеевский сумел разместить часть амуниции а полковом обозе, благо он не был загружен провиантом. Сумел Стах всунуть в полковой обоз и пару повозок, якобы для перевозки офицерских вещей. Таким образом, половина роты шла налегке, поочерёдно меняясь с остальными солдатами на привалах. Благодаря этому, солдаты Енджеевского имели значительно более бодрый вид, чем в других ротах полка. Командир полка полковник Некрасов сразу обратил внимание на свежий вид солдат и похвалил Енджеевского за заботу о солдатах. Как и Енджеевский, Некрасов только недавно появился в полку. Сорокалетний полковник Генерального штаба, он отбывал стаж командира полка.

Одобрил полковник и организованное Стахом снабжение солдат питьевой водой на походе и заблаговременную высылку вперёд кухни, в результате чего солдаты сразу по приходе на место получали горячий обед.

С момента выгрузки в Остроленке части почти полностью перешли на «собственное довольствие». Но и у местного польского населения излишков не было. Поэтому Стах разослал во все стороны фуражиров, и они сумели кое-что достать из продовольствия и фуража. Солдаты видели и ценили эту заботу о них Стаха. Молва о нём как о заботливом и толковом командире шла среди всех солдат полка.

15-м армейским корпусом, в который входил полк Некрасова, командовал генерал фон Мартос. Участник ещё русско-турецкой войны 1877-1878 годов, он жил представлением о войне ещё турецкой кампании. Лично храбрый и довольно толковый Мартос был тяжелодум и не умел быстро принимать нужных решений.

Дивизией, в которой находился полк Стаха, командовал генерал фон Торклус, болезненный и нерешительный человек, к тому же не имевший боевого опыта. Он это сознавал и всё время старался находиться возле Мартоса и даже в мелочах просил у него указаний. До известной степени Торклуса, как и Мартоса и генерала Фитингофа, связывало одно обстоятельство: все они носили немецкие фамилии.

Русские войска форсированным маршем двигались от реки Нарев на север, к германской границе, почти не встречая сопротивления. Дело ограничивалось лёгкими перестрелками с германской конницей.

В один из дней полк Енджеевского на марше обогнал командовавший 2-й армией генерал Самсонов. Дослужившийся до генеральских чинов из рядовых казачьих офицеров, он так же неудачно в японскую войну, как и Ранненкампф, командовал кавалерийскими отрядами. Перед войной Самсонов командовал войсками третьестепенного Туркестанского военного округа. Теперь, на походе, Самсонов старался восполнить пробел в своём знакомстве с подчинёнными ему командирами.

Генерал ежедневно по двадцать часов проводил на лошади, объезжая полки своей армии. Самсонов без всякой спеси попросту пошутил с солдатами, попробовал пищу прямо из солдатских котелков и громко выразил уверенность, что с такими героями он быстро разобьёт немцев.

На пятый день похода русские войска достигли границы. У немцев всюду имелись хорошие шоссейные дороги, обсаженные с обеих сторон фруктовыми деревьями. Правда, во многих местах они были срублены и образовали завалы на пути. Конницы впереди почти не было. Войсковую разведку могли осуществлять только пехотинцы. Русские войска по-прежнему двигались вслепую.

Связь со штабом армии была плохо налажена и командиры трёх центральных корпусов 2-й армии продвигались вперёд, взаимодействуя только между собой.

Полки двигались в лесистом районе, изобилующем озёрами, и с трудом поддерживали связь.

— Влтпнем в грязную историю, — опасался командир полка полковник Некрасов.

— А что делает Первая армия? — как-то поинтересовался Енджеевский.

— Преследует разбитого в пограничном сражении противника. Боюсь, что по примеру японской войны это преследование развивается очень медленно. Ударь сейчас, как следует, Первая армия по отступающим немцам вместе с нами, едва ли немцы ушли бы от полного разгрома, — рассуждал Некрасов.

— Уверен, что это будет не так! Ранненкампф ждёт, когда мы нанесем поражение немцам, чтобы добить их и приписать себе лавры победы над врагом, — возражал Стах.

На шестые сутки дивизия Торклуса подошла к небольшому немецкому городку Нейдебургу. После незначительного сопротивления немцы его оставили. Было уже под вечер, и начальство решило на следующий день дать утомленным до последней степени войскам дневку.

Нейдебург был небольшой немецкий городишко, в центре которого располагались ратуша, кирха, школа и аптека. Здесь же находились лучшие магазины и жили наиболее богатые горожане.

Стах вместе с Некрасовым зашёл в штаб дивизии Торклуса, где им показали схемы предполагаемого расположения немецких войск.

С рассветом русские полки двинулись снова в дорогу. Полк Енджеевского шёл головным. Высланная вперёд разведка не могла обнаружить противника, что очень беспокоило Некрасова. Полки, опасаясь немецких засад, продвигались вперёд с большой осторожностью.

Уже с темнотой передовые части вошли в соприкосновение с немцами. Завязалась перестрелка. Торклус решил с хода атаковать немцев, пока они ещё не ожидают русской атаки. Полки начали разворачиваться в боевой порядок.

Неожиданно перед дивизией Торклуса обнаружились солдаты, принадлежащие к трём различным германским корпусам, которые, по сведению штаба армии, находились перед фронтом 1-й армии.

Стало очевидно, что германцы успели перегруппировать свои войска против 2-й армии и обходят её с флангов. Надо было думать, что делать дальше.

Стах понимал, что ночью в пересечённой лесистой местности части наверняка перемешались и перепутались. Трудно было собрать солдат не только полка, но даже одной роты. Кроме того, солдаты падали от усталости на землю и мгновенно засыпали мёртвым сном.

При свете фонарика Стах на карте нашёл расположенный поблизости хутор и отправил туда своих ординарцев разведать, нет ли там какого-либо штаба или начальства. На хуторе оказался сам командующий армией генерал Самсонов.

Самсонов вяло спросил мнение Некрасова о сложившейся обстановке.

— Необходимо форсированным маршем выходить из оперативного мешка, в каком мы оказались, — ответил полковник.

— Солдаты трое суток не имели горячей пищи, а некоторые даже сухарей, которую ночь не спят, — проговорил Самсонов. — В батареях нет снарядов, у пехоты патронов осталось по две-три обоймы на человека.

Самсонов подсел к столу и, подперев голову рукой, казалось, задремал, прикрыв глаза. Но генерал не спал, его волновали самые разнообразные мысли. Как выбраться из нынешнего положения 15-му и 13-му корпусам? Куда девался 6-й корпус Благовещенского? Как накормить солдат и лошадей? Подвезти патроны и снаряды? О себе генерал не думал.

Время шло, то и дело появлялись различные ординарцы и сообщали о положении в тех или других подразделениях. Складывалась общая безрадостная картина полного хаоса.

Судя по карте, части 13-го и 15-го корпусов втянулись в обширный Комусинский лес и здесь были блокированы немцами. Стоило показаться хотя бы незначительной группе на его опушке, как немцы немедленно открывали огонь.

Приехавший на хутор, как всегда нервный и немного растерянный, Клюев подтвердил, что до наступления утра нечего было и думать об организованных атаках.

Не вполне доверяя Клюеву, Самсонов отправился в объезд разрозненных полков, чтобы представить себе общую картину происходящего.

С трудом пробираясь через лес, Самсонов мог воочию убедиться в невероятном хаосе, царившем в запрудивших лес полках и батареях. Офицеров совсем не было видно.

Генерал понял, что случилась катастрофа. Даже под Мукденом русская армия не была так деморализована и расстроена, как сейчас. Самсонов сознавал, что позор поражения ляжет, прежде всего, на него. Он понимал, что будет виноват в напрасной гибели тысяч солдат и это тяжко угнетало его.

В лесу в упряжках стояли десятки орудий, лошади щипали тощую траву, около них на земле спали ездовые. Самсонов присел на траву и задумался.

В момент начала мобилизации он находился в Фергане и ему понадобилось много времени, чтобы добраться через Ставку верховного командующего до своих войск. Мобилизация затягивалась, к назначенному сроку не были сформированы тыловые учреждения, не прибыли второочередные дивизии, не были созданы продовольственные склады и склады боеприпасов. Без них армия не могла с успехом вести военные действия. Нужно было отложить наступление на Восточную Пруссию хотя бы на неделю. В штабе фронта и в Ставке верховного командующего фактически хозяйничали французы. По их мнению, русские должны были, пусть даже ценой полного уничтожения ещё не закончивших мобилизацию полков и дивизий, вторгнуться в Германию и отвлечь часть немецких войск на восток.

В таких условиях даже самый талантливый полководец неизбежно терпит поражение. Самсонов мысленно оправдывал себя, хотя и понимал, что в ответе будет он, русский генерал, а не французский военный агент де ля Гиш, фактически командовавший царской армией.

Самсонов предвидел свою судьбу, но ничего в ней изменить не мог. Ему самому грозил плен.

«Но этому не бывать! Лучше смерть, чем позорный плен! Мёртвые бо сраму не имут! Сам-то я, во всяком случае, избегну плена и позора. Незадачливый командир должен разделить участь своих войск и умереть во главе их с оружием в руках», — решил про себя генерал.

Подошёл адъютант. При свете ручного фонарика снова принялись рассматривать карту. Самсонов безучастно слушал советы, где лучше попытаться выйти из окружения.

Попросив не следовать за ним, генерал углубился в лес.

— Хочу размяться, — пояснил он.

Самсонов отошёл с полкилометра, попал в довольно глубокий овраг, густо заросший малинником. С трудом пробираясь через заросли, генерал зашёл в самую гущу растений.

«Конец! Конец! Настало время подводить черту под своей жизнью»! Он снял шапку, набожно перекрестился, взглянул на проступавшие сквозь листву деревьев звёзды, как бы прощаясь с ними…

Ночь проходила, наступал рассвет, а Самсонова не было, начались поиски, оказавшиеся безуспешными. Тогда начальник штаба Постовский принял командование на себя.

Как только стало светать, разрозненные группы русских солдат предприняли попытки вырваться из Комусинского леса. Завязались бои.

Воспользовавшись этим, штабная группа под командованием Постовского сумела выйти из немецкого окружения.

Енджеевский тоже решил попытаться вырваться из вражеского кольца и начал собирать вокруг себя солдат.

 

17

Разведчики тяжёлой батареи ехали вдоль опушки. Скоро их внимание привлекла большая толпа солдат, в центре которой на поваленном дереве стоял и что-то энергично говорил, судя по золотым погонам, офицер. Разведчики подъехали ближе.

— Куда прёшь на людей? Слухай оттуда, где стоишь, умные речи! раздалось из толпы.

Пришлось остановиться. Солнце клонилось к западу, но сквозь листья деревьев ещё проникали его лучи. И вдруг Блохин приподнялся на стремени, прикрыв глаза руками от солнца, внимательно стал всматриваться в лицо офицера. Голос его доносился слабо, но и он показался Блохину знакомым.

— Глянь-ка, Вася, на офицерика! Сдаётся мне, что мы с тобой его знаем, — проговорил Блохин.

Вася внимательно посмотрел на офицера, вскинув трофейный немецкий бинокль.

— Он самый, Филипп Иванович! Евстахий Казимирович Енджеевский, на плечах штабс-капитанские погоны, лицо обросло бородой, а так он самый, радостно проговорил Зуев.

— Вот где встретиться пришлось! Скажи ты на милость! В немецком лесу да ещё в окружении. Неужто и он вздумал к немцу в плен подаваться?

— Не может того быть! Енджеевский, пока жив, будет воевать и солдат выручать, — убеждённо проговорил Вася.

Блохин сорвал с головы фуражку и замахал ею над головой, отчаянно крича:

— Ваше благородие, Евстахий Казимирович, мы до Вас прибыли!

Солдаты в толпе начали на них оборачиваться, но Енджеевский их не замечал.

— Да скажите Вы, олухи царя небесного, их благородию, что до них прибыли разведчики, — начал ругаться Блохин.

Солдаты стали толкать друг друга в спины и показывать на верховых, продолжавших махать офицеру фуражками. Наконец Енджеевский их заметил, но тоже не узнал и только приказал пропустить к нему верховых. Солдаты потеснились, давая дорогу конным и разведчики предстали перед Енджеевским.

— Ваше благородие, в Ваше распоряжение разведчики батареи штабс-капитана Борейко прибыли, — отрапортовал Блохин, отдавая честь.

Евстахий Казимирович даже вздрогнул от неожиданности, не веря своим ушам. Он подошёл вплотную к Блохину и тут только разобрал, кто перед ним находится.

— Здравствуйте, ребята, очень рад Вас видеть здесь! — радостно проговорил штабс-капитан.

— Здравия желаю, Ваше благородие! — гаркнули артиллеристы.

— Слезайте и рассказывайте. Неужели и Ваша тяжёлая батарея попала в окружение? Ну здорово, молодцы, — тепло приветствовал солдат Енджеевский, целуясь с Блохиным и Зуевым.

Солдаты удивлённо смотрели на эту дружескую встречу неизвестно откуда взявшихся артиллеристов и стрелкового офицера. Блохин вкратце рассказал о своих мытарствах.

— Теперь одна надежда на Вас, Евстахий Казимирович! До Вас добрались, словно родного отца увидели. Теперь мы за Вами в огонь и в воду, хоть на край света.

— Пушки-то Ваши где? — спросил штабс-капитан.

— Должно быть уже в Расее, перешли за Наревку, что по границе течёт. С ними сам штабс-капитан Борейко, значит, солдатики николи не пропадут! Он башковитый человек, — проговорил Блохин.

— Так, други мои! Должен Вас огорчить, дело наше трудное: надо пробиваться через немцев на соединение со своими. Начальство — генералы в первую очередь — всё сбежало или заболело медвежей болезнью… Пробиться можно, только действовать надо дружно и соблюдать дисциплину. Поскольку никаких офицеров больше вокруг нас нет, я принимаю команду на себя, а Вы будете мне помогать поддерживать порядок, — объявил Енджеевский. Становись, ребята, в две шеренги, да побыстрей. Посмотрите, сколько патронов осталось, обыщите убитых, возьмите у раненых. Им патроны не нужны, а нам они очень даже пригодятся, — обратился он к солдатам.

Толкаясь и переругиваясь вполголоса, солдаты стали выстраиваться вдоль опушки леса.

— Тут, вашбродие, неподалёку небольшая полянка есть. Там бы и построиться, а то тут, неровен час, немец увидит да стрельбу откроет, предложил Зуев.

— Дельное замечание. Веди солдат на поляну, — приказал Стах.

— За нами шагом марш! — скомандовал Блохин и въехал в лес.

За ним потянулись солдаты с винтовками в руках. Получилась довольно солидная колонна вооружённых людей. Зуев привёл солдат к тому месту, откуда они только что уехали. Увидев двигающуюся пехотную часть, солдаты мигом вскакивали с земли, хватали винтовки и подстраивались к идущим. На поляне Енджеевский построил солдат в батальонную колонну. Их оказалось свыше тысячи человек. Но в лесу осталось ещё больше: многим не хотелось рисковать — снова идти в бой, пробиваться сквозь немецкие цепи.

— Пойдём к немцу в плен, авось до замирения уцелеем, а там домой возвернёмся к своим бабам, — раздавались голоса с разных сторон.

— Дураки Вы набитые! — насмешливо заговорил Блохин. — Послушайте меня, коль у Вас своих мозгов не хватает! Я в японскую войну почти год сидел в плену! Не сахарное там житье! Кормят плохо, от болезней не лечат: пусть, мол, больше перемрет нашего брата — хлеб целее будет. Морду бьют почище наших самых аспидов офицеров. А про баб своих с детьми позабыли? Тут коли ни коли, а на побывку приедешь. С плену домой не отпустят до конца войны. С голоду, а то от болезни сдохнешь, покеда домой вернёшься.

Солдаты слушали с недоверием, со злобой посматривая на Блохина.

— Ты, дядя, не дюже грозно на меня взглядывай, я всё равно не забоюсь, не из пугливых. — Блохин говорил медленно, горячо. Каждое слово, как гвоздь, вколачивал — надёжно и прочно. — Как кончится война да придут домой солдаты, помещицкую землю начнут промеж себя делить! Как с японской пришли, так сразу за это взялись; не вышло дело это, потому не все сообща действовали, а в розницу. Кому в первую очередь землю дадим? Кто с фронта пришёл да кровь свою проливал. А те, которые в плену, опосля или совсем не получат ничего.

— Это почему же так? — спросили Блохина.

— Потому, что ты не воевал, а в плену прохлаждался! От смерти шкуру свою спасал, а не о Рассее думал. За что же тебе землю давать?

Слова Блохина всколыхнули солдат.

— Да кто ты такой есть, что про землю так говоришь, откуда знаешь? послышались недоверчивые голоса.

— Воля Ваша, хотите верьте, хотите нет, а я от умных слыхал и теперь Вам говорю! Так и раскиньте своими мозгами, куда сподручнее Вам идти — к себе домой иль батрачить на немецкого помещика.

— Кто в плен идти не хочет — живо становись! — скомандовал стоявший тут же Зуев.

Солдаты лавиной устремились на полянку, где уже собралось около полка солдат. Енджеевский выбирал из солдат унтеров и ефрейторов, разбил солдат поротно, роты — на взводы и отделения. Приказал подсчитать наличные патроны и провиант и поделиться с теми, у кого их совсем не было.

Патронов набралось по две-три обоймы на человека. С провиантом было хуже, но солдаты делились друг с другом последней сухой коркой. Подошли несколько офицеров и тоже просили принять их в отряд. Их поставили командовать ротами. Всего было уже несколько тысяч человек.

— Впору генералу командовать таким отрядом, — улыбался Енджеевский.

— Генералы о другом сейчас думают: как бы им поскорее к немцам в плен попасть и подальше уйти от своих солдат!

— Знают, шкуры, побьют их солдаты за плохую команду. С утра было видно, что немец закружение делает.

— Солдаты доносили, а их не слухали, вот и достукались!

— Измену генералы делали, немцу хотели сдать всех солдат и пушки с пулемётами, да не вышло.

— Нашлись солдаты и кое-кто из офицеров, поняли генеральский шахер-махер, перестали их слухать и решили сами добираться домой.

Енджеевский делал вид, что не слышит этих крамольных слов. О самом Енджеевском солдаты подробно допрашивали Блохина и Зуева.

— Геройский командир! Одно Вам скажу, знаем его ещё с японской войны! Начальство его не жаловало. Ни крестов, ни орденов ему не давали. Для солдат — отец родной. Неужто среди Вас нет солдат его роты, батальона или полка? Они должны тоже его знать.

— Ну, я знаю их благородию, — охотно отозвался молоденький солдат. Он у нас в полку совсем недавно. Перед самой войной прибыл с другой части. Роту получил и сразу начал обучать стрельбе да перебежкам, а парады всё отменил. Мы, говорит, должны быть готовы к войне, а не к смотру, хотя бы и царскому. Порядок навёл в роте. За солдатским харчем следил, чтобы не обворовывали нас. Морду не бил и даже по-матерному не ругается. Чисто с барышнями обращался с солдатами. На войне зря в огонь не посылал. Вчера под Нейдебургом немец наш полк начисто разбил. Зашёл во фланг и тыл. Мало кто и ушёл из закружения, и штабс-капитан взяли на себя командование всеми, кто от полков остался. Сейчас только на него и надежда, что выберемся отсюда, — с гордостью рассказывал словоохотливый солдат о своём командире.

 

18

Уже совсем стемнело, когда Енджеевский решил идти на прорыв. Артиллеристам он приказал следовать последними и наблюдать, что делается в тылу. Едва солдаты ушли с поляны, как на неё хлынули новые части…

Тем временем на опушку леса выехала группа всадников с казачьим конвоем.

Блохин глаза раскрыл от удивления. Толкнув Зуева кулаком в бок, он проговорил:

— Глянь-ка, сколько превосходительств пожаловало. Один одного важнее. И с казачьим конвоем. Не иначе как штаб.

— Дядя Филя, такой спектакль увидишь не каждый день! Давай посмотрим, что дальше будет, — взмолился Вася. — Лежнёв, мигом разузнай у казачков, что это за птицы.

Между тем ружейная и пулемётная стрельба становилась всё слышнее. Было очевидно, что немцы, приближаясь, стягивали кольцо окружения. Генералы нервничали. Запыхавшись, прибежал Лежнёв и сообщил, что перед ними сам генерал Клюев, командующий 13-м армейским корпусом, со своим штабом.

— Пора, пора! — услышали разведчики голос Клюева. — Где же запропастился казак с пикой? Привяжите к ней белую простыню вместо флага и с трубачом отправляйтесь навстречу немцам.

Но никто не торопился выполнять позорную роль парламентёра, извещавшего врага о сдаче штаба корпуса. Наконец Клюев вызвал одного из штабных офицеров, лично ему вручил злосчастную пику с простыней и приказал ехать к немцам. Выбрали место, откуда меньше всего слышалась стрельба и офицер в сопровождении трубача шагом поехал навстречу своему позору.

— Нешто и впрямь сейчас сдадутся немцам? — упавшим голосом сказал Лежнёв.

Скоро стали слышны звуки горна с той стороны, куда уехал офицер с белым флагом. Стрельба стала стихать. Из лесу вышел немецкий офицер и с ним несколько солдат. Рядом русский штабной офицер нёс белый флаг.

Немец громко справился, кто из русских начальников является старшим и имеет право отдать распоряжение о капитуляции. Он довольно чисто говорил по-русски.

Приложив руку к козырьку, к нему подошёл сам Клюев и так же громко по-немецки доложил, кто он и почему решил капитулировать. Зуев поспешил перевести Блохину и Лежневу генеральскую речь.

— Считаю положение на фронте моего корпуса совершенно безнадёжным и дальнейшее сопротивление бесполезным. Прошу принять от меня безоговорочную капитуляцию.

— Очен карош! Не будем напрасно убивайт люди. Я сейчас доложу в штаб армия генералу фон Гинденбургу. Если он разрешит принят капитулянц, война будет кончена. Прошу здесь подождайт. Оставляю свой офицерен и драй солдатен под Ваш ответ. — И немец ушёл.

Генералы сразу бойко и громко заговорили между собой, весело подсмеиваясь над чем-то. Всем захотелось есть, стали звать денщиков с консервами. Откуда-то появилась водка. Генералы налили себе и немецкому офицеру, чокнулись за мир. Всё это напоминало скорее эпизод на закончившихся манёврах, чем позорную капитуляцию на войне.

— Ну и ну! — проговорил Блохин, плюнул и зло выругался. — Сейчас бы пушку да прямой наводкой по этой сволочи.

— Братцы, тикать надо, — взмолился Лежнёв. — А то, неровен час, и мы застрянем у немца.

Было необычно тихо. Перестрелка прекратилась. Уставшие от боёв и бессонницы солдаты бросали ненужные им более винтовки на землю и сами валились на траву. Артиллеристы потихоньку стали отходить в лес, но неожиданно натолкнулись в темноте на немецких солдат.

— Цурюк! — услышали они команду.

— Попались, — произнёс Лежнёв и громко выругался. — Они уже оцепили лес.

Немцы заставили артиллеристов сдать им лошадей, отобрали оружие и погнали к стоящей толпе обезоруженных солдат. Стало ясно, что уйти отсюда будет не так-то легко, как казалось сначала.

— Падай на землю и выбирайся к ржаному полю, пока темно, а там видно будет, что делать дальше, — распорядился Блохин.

Немцы теперь обходили поляну, освещая землю электрическими фонариками. Солдат они сгоняли в одно место, офицеров — в другое.

Разведчики поползли туда, где было меньше солдат с фонарями. Постепенно они углубились в лес и стали действовать смелее.

Миновав лес, артиллеристы очутились на ещё не сжатом ржаном поле и уже спокойно, во весь рост, двинулись вперёд, останавливаясь, лишь когда раздавались окрики немецких солдат. Отзывался Зуев. Обычно справлялись, какого они полка и какой дивизии. Ещё в штабе Зуев узнал, что против 13-го корпуса действует 36-я германская дивизия в составе трёх пехотных полков 106-го, 107-го и 108-го. На вопрос о том, какого они полка, Вася бойко называл номер одного из этих полков и заявлял, что они ищут обоз полка, чтобы хоть немного перекусить. Для маскировки разведчики надели подобранные по дороге немецкие каски с шишаками. Немцы в темноте принимали их за своих и сочувствовали, так как сами тоже были голодны. Они охотно указывали, где находятся полковые обозы дивизии.

Отойдя несколько километров от злополучного леса, где Клюев сложил оружие, разведчики напрямик пошли на юг, ориентируясь по заревам пожаров. Перед рассветом они были уже в двадцати километрах от места сдачи. Немцев нигде не было видно, и, выйдя на шоссе, артиллеристы зашагали по направлению к русской границе.

К полудню их нагнал большой отряд пехоты, среди которого шло несколько артиллерийских запряжек, две пушки с зарядными ящиками. Кто-то из солдат узнал разведчиков и подошёл к ним.

— Где Ваши лошади и оружие? — справлялись они.

— Немцам подарили в придачу с генералом Клюевым и другими генералами, — отвечали артиллеристы. — Где штабс-капитан?

— Впереди! Геройский командир провёл нас у немцев под носом, почти без боя. Мы захватили немецкие обозы, разжились галетами и шнапсом.

На привале артиллеристы прошли в голову колонны и разыскали Енджеевского.

— Здорово, орлы! — насмешливо приветствовал их штабс-капитан. — Коняг своих пропили, что ли, заодно с оружием и шинелями?

— Немец всё отобрал, как забрал нас в плен, — пояснил Блохин.

— Эх Вы, растяпы! Я без малого с целым полком и батареей ушёл от немцев. Вы замешкались, что ли, на лесной поляне?

— Захотели посмотреть, как русские генералы в плен сдаются. Тут нас немец и застукал, — ответил Зуев и подробно рассказал о пережитом.

— Ну как такую сволочь, как Клюев, не пристрелить на месте?! возмутился Енджеевский. — Хотя бы Вы догадались это сделать.

— Немец дюже охранял их превосходительств. Ведь ему будет лестно показывать наших пленных генералов своим. Вот, мол, посмотрите, какие мы герои, сколько русских генералов сразу забрали. Есть чем немцу гордиться! Генерал рыба большая и важная, не всякий день такую поймаешь, — ответил Блохин.

— Вы, я вижу, Филипп Иванович, по-прежнему остры на язык, — улыбнулся Енджеевский. — Сейчас в разговоре со мной это можно, а вообще остерегайтесь! Есть тайный приказ всех революционно настроенных солдат отправить в самые опасные места в бою, — предупредил Енджеевский.

К вечеру подошли к русской границе и вздохнули свободнее. Помощь была уже под рукой.

Артиллеристы стали разыскивать солдат из 6-го корпуса. Из рассказов солдат узнали, что командир 15-го корпуса генерал Мартос тоже сдался немцам, примерно при таких же обстоятельствам, как и Клюев. С ним сдались почти все генералы его корпуса.

Постепенно вырисовывалась картина полного разгрома 2-й русской армии.

Где находился сам командующий армией генерал Самсонов и его штаб, никто не знал. Солдаты упорно говорили, что и он находится в плену вместе со всем своим штабом.

Ходили самые панические слухи о приближении немцев к русской границе. Едва перейдя реку Нарев, отряд Енджеевского получил приказ немедленно окопаться на её южном берегу и не допустить переправы немцев через реку.

Случайно Енджеевскому удалось наткнуться на полевое казначейство 6-го корпуса и узнать о местонахождении штаба корпуса. Но найти его удалось только к вечеру.

В штабе ничего не знали о сдаче в плен 13-го и 15-го армейских корпусов и о судьбе генерала Самсонова и его штаба. Выслушав сообщение разведчиков, командир корпуса генерал Благовещенский набожно перекрестился и поблагодарил бога за то, что его корпус благополучно ушёл из Восточной Пруссии, и приказал штабному попу служить благодарственный молебен.

— Хорош бы я был, если б выполнил приказ Самсонова наступать на Ортельсбург на помощь 13-му корпусу. Сидел бы сейчас в плену вместе с Клюевым и Мартосом, — облегчённо говорил генерал.

— Быть может, тогда и Клюев не попал бы в плен, Ваше высокопревосходительство, сил у германцев было очень немного! Иначе мы не смогли бы прорваться сюда, — заметил Зуев.

— За такие речи следует расстреливать! — бешено крикнул Благовещенский, суя в лицо Зуеву свой волосатый кулак, но, заметив пёстрые канты вольноопределяющегося на погонах Васи, генерал заметно сбавил тон. Вы слишком смело рассуждаете о таких вещах, в которых мало что понимаете, господин вольноопределяющийся!

Не найдя своего начальства, артиллеристы решили с утра идти в Ломжу, где ремонтировались потрёпанные в боях батареи тяжёлой артиллерийской бригады.

Утром стала известна потрясающая новость — прибыли остатки штаба 2-й армии Самсонова: начальник штаба армии, генерал Постовский и другие офицеры. Им удалось прорваться через немецкие части и лесами дойти до Каролиненгофа, но тут в темноте исчез генерал Самсонов. Скорее всего можно было предположить, что он попал в руки немецких дозоров, ведущих разведку по дорогам в лесной полосе. До рассвета искали Самсонова, но так и не найдя, отправились дальше.

— Значит, ещё одним генералом больше попало в руки немцев! — с возмущением говорил Енджеевский. — Воображаю, какая у них теперь радость, одних генералов забрали что-то свыше двадцати. И генералы все высшие: командиры корпусов, а теперь даже и командующий армией.

— Неужели их не будут судить по возвращении из плена? — спросил Зуев.

— Ворон ворону глаз не выклюет. Генерал генерала не засудит, — мрачно отозвался Стах.

— Вот если бы расстреляли по суду Стесселя и компанию, то другим генералам было бы неповадно сдаваться в плен! — решил Блохин.

Весть об исчезновении Самсонова породила ряд слухов. Солдаты упорно твердили, что он сам сбежал к немцу, заранее договорившись с ним о сдаче своей армии.

— Судить его у немца не будут, только спасибо скажут за предательство. Харч положат ему генеральский. А до конца войны ещё много воды утечёт, — рассуждали они.

Многие чины штаба Самсонова были убеждены, что генерал не мог пережить такого позора, как разгром его армии, и покончил с собой. Но эта версия не пользовалась успехом. Зная Самсонова ближе других, генерал Постовский уверял, что сдаться в плен Самсонов не мог.

— Не в его характере. Это рыцарь воинской чести, — уверял он.

Общее настроение в штабе было угнетённое. Ждали дальнейшего наступления немцев из Пруссии. Готовились к обороне водного рубежа реки Нарев.

Батарея Борейко получила приказ сосредоточиться у станции Остроленка. Ходили слухи, что и тут она задержится недолго. Скорей всего, будет отправлена в Варшаву, где можно заняться наконец основательным ремонтом материальной части.

 

19

В район Остроленки, крупного железнодорожного узла, стягивались все части, уцелевшие после разгрома 2-й армии.

Около станции образовался целый военный городок — пехота, интендантство, госпитали, артиллерия. В здании бывшей прогимназии расположились штабные учреждения армии. Грозные события последних дней, как чёрные злые тучи, прижали людей к земле. Сутолока, неразбериха в частях и штабах усиливали состояние уныния и растерянности. Подсчитывались потери. Слухи, потихоньку передававшиеся из уст в уста, рисовали страшную картину. Германское радио открытым текстом передало сообщение немецкого главного командования о параде в Берлине. По Унтер ден Линден перед ликующей немецкой толпой строем прошли около ста тысяч пленных. Во главе колонны шли двадцать русских генералов, за ними безоружные полки с приспущенными до земли знамёнами. Двенадцать знаменщиков несли знамёна различных полков. Их провели мимо королевского дворца Кайзергофа и Вильгельм II в окружении своей свиты с балкона наблюдал за этим шествием.

Шептали обыватели, с круглыми от страха глазами:

— Говорят, в них бросали тухлыми яйцами…

— Гнилыми помидорами…

— Улюлюкали…

— Ужас, ужас! — И старушки набожно крестились.

К вечеру в штабе армии стали известны предварительные итоги потерь 2-й армии Самсонова. Помимо Енджеевского, вышли из окружения ещё несколько групп. Всего около двадцати тысяч солдат и пятисот офицеров да два генерала из штаба. Убитых насчитали до тридцати тысяч. Итого, пятьдесят тысяч человек. Немцы не могли взять в плен больше пятидесяти тысяч, из которых половина была раненых. Пушек всего в армии было около трёхсот. Семьдесят сохранилось. Значит, взяли немцы не пятьсот, как они сообщали, а не более двухсот тридцати, из них много побитых. Такова истинная картина победы немцев.

— Нельзя сказать, чтобы и это было очень утешительно. Если бы наши генералы, вместо сдачи в плен, подумали о том, как выйти из окружения, то никакой бы катастрофы не было, — заметил Борейко.

Блохин с интересом прислушивался к разговорам, которые велись среди солдат. Его умные глаза-щелочки прятались под нависшими бровями, обветренные губы кривила злобная усмешка. Уж кто-кто, а он знал, что за житье на чужбине, в плену. «Немец даром хлебом кормить не будет. Все жилы вытянет… Пятьдесят тысяч человек, ружья, пулемёты, пушки — целая армия. И с этими силами не выдюжить? Сдаться в плен? А всё почему? Кто виноват? Солдаты? Нет! Виновники налицо — двадцать генералов. Все в крестах, в орденах. На парадах они ходили героями, а как пришлось туго, так они и запросили пардону, кишка оказалась тонка. Вот и Лежнёв вчера ругался. Молодой ещё парень, а разбирается. „Лучше бы, — говорит, — этих генеральчиков до войны всех перестрелять“. Дождуться и остальные своего часа — переведём, как гнилую падаль. Навязались нам на шею!».

Блохин понимал, что материал, который он собрал, ценен, интересен и очень важен. Он знал: отправь его в Питер, здорово пригодиться Ивану Герасимовичу. Но с переходами и походами последних дней трудно было связаться со своими людьми.

Очень надеялся он на сегодняшний день. Вчера Звонарёв получил письмо от Варвары Васильевны. Она, между прочим, сообщала, что в Остроленке расположился походный лазарет и он, Блохин, сможет навестить там их старую знакомую Блюмфельд. Наконец-то он получит весточку от друзей, советы, а может и ещё кое-что. И сам передаст письмо. Он подробно описал всё, что слышал и видел собственными глазами. Товарищ Клава из этого материала составит замечательную листовку.

Поджидая Васю Зуева, с которым они должны были отправиться в госпиталь, Блохин почистился, надёжнее запрятал письмо.

В госпитале, который помещался в местной больнице, Блохин без труда разыскал врача Блюмфельд. Она вышла к ним из перевязочной, маленькая, худенькая, в белом халате и косынке. Её близорукие, чёрные навыкате глаза устало прищурились. Она молча пожала руку Блохину. Добрая улыбка сразу изменила её уставшее некрасивое лицо, сделала его удивительно милым и молодым.

— Вас, Вася, невозможно узнать! — сказала Блюмфельд, пожимая руку Зуеву, с удивлением его разглядывая. — Этакий молодец вымахал! Чтобы Вам не было скучно, я приготовила Вам сюрприз. Сейчас увидите кое-кого из старых артурских друзей. Аннушка, — обратилась она к проходившей мимо санитарке, — позовите сестру Акинфиеву. Скажите, что её ждут в приёмном покое. Да, да, Надя Акинфиева, Вы угадали. Ну вот, я же знала, что Вы обрадуетесь. Потолкуйте с ней, а я тем временем уведу Филиппа Ивановича к себе. У нас, к сожалению, очень мало времени и очень много дел.

В штабе армии Борейко вручили пакет от полковника Кочаровского: в связи с предстоящей переброской на другой участок фронта срочно доукомплектовать личный состав батареи. Пополнить запасы фуража и продовольствия. Борейко сокрушённо вздохнул: его вновь ждали бои с интендантами, писарями, всяким штабным мелким начальством. Признаться, такие сражения для него были куда неприятнее, чем штыковая схватка с врагом.

Но делать было нечего. Приказ есть приказ. Прихватив с собой Звонарёва, Борейко отправился на сборный пункт, куда прибывали маршевые роты. В списках маршевой роты ему в глаза бросилась знакомая смешная фамилия — Заяц, к тому же этот солдат был из запасных квантунской артиллерии.

«Что за чёрт! — подумал Борейко. — Ужели это наш Зайчик с Утёса? Не может быть, чтобы у Зайца были однофамильцы».

Прибывшие солдаты маршевой роты были собраны на дворе.

— Здорово, герои! — подошёл к ним Борейко. — Вы и есть 117-я маршевая рота? Где Ваш командир?

— Так точно, мы и есть 117-я маршевая. Командир у нас прапорщик Полукотов, вон в холодке сидит, чаем прохлаждается, — показали солдаты.

Борейко послал Звонарёва к Полукотову с просьбой выделить нужных ему солдат.

Прапорщик срывающимся голосом стал вызывать солдат по списку. В строю не оказалось только Зайца.

— Сбежал-таки! Два раза по дороге убегал, но его ловили и возвращали в маршевую роту, — уныло проговорил Полукотов.

Борейко пошёл к этапному коменданту заявить о побеге Зайца, когда неожиданно перед ним выросла щуплая фигурка и, вытянувшись по-строевому, отрапортовала:

— Канонир Заяц в Ваше распоряжение прибыл.

— Где это ты, курицын сын, пропадал, что тебя пришлось разыскивать? Набросился штабс-капитан на солдата.

— Я, вашбродие, думал, что опять попаду к какому-нибудь прапору из мордобойцев. Они забили вконец! Потому и бегал. А как увидел Вас, со всех ног бросился. С Вами готов в огонь и воду, куда прикажете, — ответил Заяц.

— Чем же ты, Зайчик, занимался все эти годы? — поинтересовался Борейко.

— Был антрепренёром, — с чувством собственного достоинства ответил солдат.

— То есть как — антрепренёром? Директором, что ли, театра? переспросил Борейко.

— Так точно, Ваше благородие. Вы не смейтесь. Моя бедная старая мама тоже сначала смеялась. «Что с тебя взять, — говорила мама, — ты бедный, слабый еврей. Куда ты лезешь в театр? Шил бы лучше хорошие сапоги, как наш сосед Ицик. Над ним никто не смеётся. Ему за работу платят хорошие гроши». А мама у меня умная женщина, она не желала своему единственному сыну несчастья. Я её не послушал и она оказалась права — надо мной все смеялись. Но люблю, когда люди смеются, — что с них взять, если им весело? Набрал я в Свенцянах хороших парней и девчат и начал представлять. Поначалу и разгоняли нас и даже однажды побили в полицейском участке. Но потом как-то стало легче — видно, махнули на нас рукой.

— Почему же ты не носишь свой крест, которым тебя наградили в Артуре? — спросил Звонарёв.

— Отобрали его у меня, как только я пришёл к уездному воинскому начальнику.

— Под суд, что ли, попал? Без суда крест отобрать нельзя.

— Какие там суды! Увидел воинский начальник на мне крест и как заорёт: как ты смел, такой-растакой, на себя Георгиевский крест нацепить? Я ему докладываю: вашбродие, так, мол, и так, награждён в Артуре за свои подвиги против японцев. А он: «Того не может быть, чтобы ты подвиг мог совершить! Есть у тебя бумаги на крест?». Я ему показал приказ генерала Белого о моём награждении, подписанный самим Стесселем. Так начальник не поверил, забрал крест и бумаги, говорит, на проверку. Только я их и видел. Так я и остался без креста, — печально закончил свой рассказ Заяц.

— Не горюй, Зайчик! Найдём тебе крест! Мы тебя в обиду не дадим, сказал Звонарёв, прикалывая Зайцу георгиевскую ленточку, взятую у Блохина.

На батарее их дожидались вернувшиеся из госпиталя Блохин и Вася, раскрасневшийся, с блестящими, взволнованными глазами.

— Где же Вы запропастились? — накинулся Вася на вошедших в небольшую комнату, где квартировал Борейко. — Дядя Серёжа, Вы не можете себе представить, кого я видел сейчас.

— Нет, друг мой, — пробасил Борейко. — Удивлять Вас будем мы. Ну-ка, Зайчик, два шага вперёд. Прошу любить и жаловать — Заяц с Электрического Утёса, отчаянный герой и самый находчивый человек на свете.

Блохин разинул рот от удивления:

— Вот так фокус! Живой Заяц собственной персоной! Откуда ты, друг милый?

Заяц вытянулся по стойке «смирно» и, лукаво поблёскивая своими карими глазами, доложил:

— Прибыл в Ваше распоряжение как пополнение. А то, говорят, Вы потеряли много генералов.

Хохот покрыл его слова. Пока все шумно рассаживались за неприхотливый солдатский обед, Вася отозвал Звонарёва в сторону.

— Я лопну от нетерпения, если не расскажу Вам, кого я только сейчас видел.

— Помилуй, Вася, не надо. Некому убирать, много будет всякого… улыбаясь, проговорил Звонарёв. — С тобой и впрямь что-то стряслось. Глаза блестят и веснушек вроде стало меньше. Уж не влюбился ли, часом, или нашёл генерала Самсонова?

— Дядя Серёжа, не смейтесь. Я видел Надю Акинфиеву, — выпалил Вася одним духом. — Теперь я посмеюсь над Вами. Ну и вид у Вас!

Звонарёв широко раскрытыми глазами смотрел на Васю. Не может быть! Та Надя, милая, славная Надя, что была его юношеской мечтой в Порт-Артуре, что заставляла сильнее биться его сердце! Это просто чудо! Где она? Какая она? Почему она здесь?

И сразу вспомнилась ему Надя в тот далёкий артурский вечер, когда он постучался в её домик, — в лёгком розовом кимоно с открытыми нежными смуглыми руками, вся розовая, ароматная, желанная…

— …она спрашивала о Вас, — услышал он голос Васи. — И какая она красавица! Я погиб, дядя Серёжа. Честное слово, я погиб. Как взглянул на неё, так сразу понял, что погиб.

В комнату вошёл поручик Трофимов. Увидя компанию обедающих, он криво усмехнулся и, обращаясь к солдатам, презрительно бросил им:

— А ну катитесь отсюда подобру-поздорову.

Солдаты было поднялись, но Борейко громко скомандовал им:

— Сидеть на месте! — И, обращаясь к Трофимову, резко проговорил: Если Вам наше общество не нравиться, то никто Вас тут не задерживает, господин поручик.

Трофимов сразу подтянулся и, откозыряв, вышел из столовой, сопровождаемый насмешливыми взглядами солдат и офицеров.

— Ох и не любят их благородие солдатского духа! Окна открывали, проветривали комнату, чтобы солдатским духом не смердило, — вспомнил Блохин. — Да и по солдатской морде любит погладить кулаком.

— Пренеприятный тип, — мрачно согласился Борейко. — Мы с ним едва ли уживёмся. Буду просить Кочаровского перевести его в другую батарею.

Что мне прикажете делать в батарее, вашбродие? — спросил Заяц.

— Будешь снабжать нас газетами и другими новостями, а то мы совсем одичали. Ничего, кроме приказов, не читаем и ничего не знаем, что на свете делается, — проговорил Борейко.

— Слушаюсь! Буду Вам сообщать все новости, что получу по пантофельной почте, притом гораздо скорее, чем в газетах, — проговорил Заяц. — Вы не знаете, что такое пантофельная почта? Так я Вам объясню. Нет ничего проще. Держат эту почту местечковые евреи. Как может настоящий еврей не знать свежие новости? Сами понимаете, что не может. Вот узнал, к примеру, я такую новость и, как был дома в халате и пантофлях, сажусь на лошадь и мчусь в соседнюю деревню к своему дяде. А мой дядя, выслушав меня, садится на свою кобылу в своём халате и своих пантофлях и мчится в другую деревню к своей тёте, а сын моей тёти мчится к своему дедушке, и так без конца. Быстро и очень надёжно…

— И что же сообщает интересного сегодня твоя почта? — поинтересовался пришедший в себя Звонарёв.

— Она сообщает, во-первых, что найдён труп генерала Самсонова и, во-вторых, что сюда прибывает Александр Иванович Гучков, главноуполномоченный Российского общества Красного Креста, — сообщил Заяц.

— Зачем он сюда едет? — удивился Борейко.

— Как зачем? Разве этого мало, что господин Гучков вместе с мадам Самсоновой, женой генерала, хотят опознать труп генерала Самсонова?

Вскоре события подтвердили сведения пантофельной почты. Был найдён труп генерала Самсонова, командующего 2-й армией, бесславно закончившего и свою жизнь и свой позорный поход.

 

20

«Что со мной? — думал Звонарёв, чувствуя, как от волнения у него холодеют руки. — Почему я с таким нетерпением жду вечера и встречи с Надей, будто мне восемнадцать лет, я не женат и будто ещё вчера не тосковал о моей Варе!».

И Звонарёв в сотый раз успокаивал себя тем, что и волнение и безумное желание видеть Надю естественны: ещё бы, столько пережили вместе в Порт-Артуре, их связывает память о близких людях, друзьях.

Но по тому, как трепетно сжималось сердце и горячая волна крови подступала к лицу, Звонарёв понимал, что стремится к Наде, чтобы заглянуть в её прелестные карие глаза, подержать в обеих ладонях её нежные руки. Её мягкость, женственность, уступчивость всегда трогали сердце Звонарёва. И тогда, в далёкие порт-артурские дни, именно эти черты влекли его к Наде. Она казалась слабой, беззащитной и ему хотелось защитить её, оградить от забот и несчастья. Это чувство, живя в его душе, не находило выхода. Варя была сильным человеком, отчаянно смелым, решительным и властным. Она подчиняла себе близких людей, может быть даже сама того не желая.

Это как-то естественно получалось у неё. Она не требовала защиты, поддержки. Наоборот, любая настойчивая забота могла оскорбить её, вызвав чувство протеста, даже озлобления, как посягательство на её личную независимость. В их доброй супружеской паре, — увы, Звонарёв это хорошо видел, — Варя была коренником, а он, её муж, шёл в пристяжке. И пусть он никогда не бунтовал против этого, пусть он привык к своему положению в семье, всё же горькое чувство мужской обиды иногда сосало его сердце.

«Может быть, я несчастен с Варей?» — спросил себя Звонарёв и тут же с негодованием прогнал эту мысль, до того она показалась ему страшной и нелепой. Нет, тысячу раз нет! Он никогда не чувствовал себя несчастным. Каждый день он готов благодарить свою судьбу за то, что она послала ему Варю. Он любил и любит её, но… «Но сейчас я иду, чтобы встретиться с другой женщиной, — сказал себе Звонарёв. — Так почему же это?».

Он остановился готовый повернуть обратно.

«Нет, это просто нечестно! Знать, что Надя здесь и не повидать её, как можно!… И потом, чего я боюсь? Встретятся двое друзей. Разве в этом есть что-то дурное?».

Когда он открыл госпитальную дверь и заглянул в коридор, то первой, кого он увидел, была Надя. Она шла ему навстречу по длинному, слабо освещённому больничному коридору. Он узнал её сразу, хотя она была в форменном платье сестры милосердия, изменявшем и по-своему украшавшем её. Высокая, стройная, с узкой талией, она походила на молоденькую девушку. Белоснежная накрахмаленная косынка подчёркивала нежную смуглость и тонкий овал её лица, тёмные брови и ясные, запушенные ресницами чёрные глаза.

— Сережёнька, пришли… — тихо произнесла Надя. — А я весь день ждала и весь день боялась, что Вы не придёте, не захотите или не сможете. Ведь война! Человек сам себе не волен.

Звонарёв слушал её тихий, с переливами голос, глядел на её сияющие радостью глаза и чувствовал, что и его сердце наполняется счастьем.

— Здравствуйте, Наденька. — Он склонился и поцеловал ей руку. — Я рад, очень рад видеть Вас. Недаром говорится, что гора с горой не сходится, а человек с человеком… Вот мы и встретились. А Вы всё так же хороши, очень хороши…

И по тому, как жгучим румянцем вспыхнули её щёки, как засветились, будто зажжённые изнутри, её глаза, как сразу расцвело, помолодело и без того красивое Надино лицо, Звонарёв понял, что его похвала была приятна ей.

Он взял её руку и нежно прикрыл своей тёплой большой ладонью.

— У нас скоро операция и я должна быть… — услышал он срывающийся от волнения голос Нади. — А я отдала бы полжизни, чтобы побыть с Вами.

Они прошли в маленькую комнатку, которая называлась почему-то приёмным покоем, хотя никакого покоя здесь не было: входили и выходили няни, пробежала молоденькая курносая сестра, слышались стоны раненых, кого-то звали, что-то требовали… Госпиталь жил своей трудовой, тревожной военной жизнью.

Но перед Звонарёвым и Надей будто выросла плотная непроницаемая стена, вдруг отделившая их от всего мира.

«Милый, — подумала Надя, — ты моя юность, моя радость и моя чистота. Да, да, именно чистота. С тобой я всегда была честной и чистой. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя, может быть не совсем понимая это. Да и что я могла тогда сделать? Я была так молода, в сущности так одинока. Меня многие любили, но не было одного, единственного, родного на всю жизнь человека».

— Как поживает Варенька? — спросила Надя, а сама подумала: «Что же Варенька? Она счастлива, она всегда была счастлива, и тогда, и сейчас… А я хватила много горюшка».

— Она врач, — слышит Надя голос Звонарёва, — с увлечением режет людей. Ведь она хирург… У нас трое девочек…

Вот то, чего она так боялась услышать, — дети… Она всю жизнь мечтала о маленьком тёплом комочке, своей кровинке, сыне с такими, как у него, Сережи, серо-голубыми глазами…

— Как поживаете Вы, Наденька?

— Нет, Сережёнька, нет, дорогой. Ради бога, больше ни слова. Давайте просто помолчим. Мы встретились — это большое счастье. А могли бы и не встретиться — мир велик. А мы сидим рядом, я смотрю на Вас, слышу Ваш голос… И я счастлива. Может быть, встретимся ещё. Завтра госпиталь сворачивается т будет двигаться к Люблину. Я всё это время буду думать о Вас.

Надя встала. Поднялся и Звонарёв, неотрывно глядя в запрокинутое Надино лицо, широко распахнутые глаза, яркие полуоткрытые губы.

— Мне пора, Серёжа!

— Наденька… — Он дотронулся до её плеч и почувствовал, как она вся легко подалась к нему, прижалась грудью. Он наклонил голову и приник к её жадным сухим губам.

Дневная жара спала, потянуло прохладой, в низинки начали заползать лёгкие космы тумана. За станцией, где расположилась батарея, пахло мятой и нежным запахом скошенной днём, увядающей травы. Лошади отдыхали, похрустывая сочными стеблями. Наступил тот час в трудной военной жизни, когда солдат может наконец подумать о себе, зашить гимнастёрку, постирать портянки, покурить и поговорить или просто лечь на спину, раскинув руки, и смотреть в тёмное, всё в звёздах, небо, такое же, как в родной деревне.

Кондрат Федюнин слушал тихий, с хрипотцой голос Блохина. Ему представлялся большой и далёкий город Питер. Там много заводов, много людей. Но улицы почему-то походили на деревенские — засыпанные снегом, в сугробах. И люди идут, как в траншее, друг за другом по этим длинным снежным коридорам. Кондрат любит слушать Блохина. Интересные вещи он рассказывает. Интересно, но как-то страшно. Подумать только — взять да погрузить на тачку генерала, как всё равно мусор или сор, и вывезти его с завода! Ему, Кондрату, жутко слушать. Но рабочим всё нипочём, отчаянный народ. Одно слово — рабочая семья, все стоят друг за друга. Не то, что у них в деревне. Разве мужики, его соседи, смогли бы вот так махануть богача Кирсанова либо урядника? Куда там! Пупки надрывают на чужом поле да низко кланяются, кормильцем называют мироеда.

А на днях Блохин говорил о земле. И так всё понятно и складно, что дух захватывало от радости. Земля принадлежит мужикам, потому что они на ней работают, фабрики и заводы — рабочим, по той же причине. Вот поэтому рабочие и крестьяне должны сговориться и взять себе, что им принадлежит по праву, а мироедов — к ногтю. Будто большевики и хотят этого — землю отдать крестьянам. Башковитые люди — большевики. Только как ты её, кормилицу, возьмёшь? Ведь у богатеев власть, ружья, пушки…

— Вот ты, Филипп Иванович, говоришь о жизни рабочих, о своей, к примеру, жизни, что трудно и голодно, и холодно, — слышит Кондрат голос новенького солдата, Зайца по фамилии. — А ты думаешь, мне легче живётся? Нет, мне не лучше живётся! Я артист в душе, люблю петь, играть на скрипке, люблю, когда люди смеются. Но моя старая мама всегда говорила: «Петь, играть, представлять на сцене — это слишком много для одного бедного еврея». И она не ошиблась. Мне никогда не платили гроши и всегда гнали и били. Вот и сейчас, как только началась мобилизация, разогнали мою труппу, а меня сунули в армию, в пехоту. Крест забрали, а сказали: воюй… А за кого и за что, скажите мне, пожалуйста, я должен воевать? Ещё крест зарабатывать, а его опять отберут? И зачем мне палить в этих проклятущих немцев, когда я с большим бы удовольствием пристрелил самого господина Сидоренку, чтоб его холера забрала, чтоб он подавился моим крестом!…

Кондрат вспомнил «своего» немца, того, что нашёл в ложбине за насыпью, под Бишофсбургом, тщедушного, рябоватого, такого же, как он, курносого, вспомнил его грубые, натруженные работой руки, скрюченные узловатые пальцы и глаза — прозрачные, как подсиненная вода. Он говорил только одно слово: «Пить». Зачем его убили? Может он, Кондрат, и убил! А он совсем не хотел его убивать. Кондрат болел после этого несколько дней: так тошно, так невыносимо тоскливо было у него на душе. А вот Захара Кирсанова, этого деревенского кровопийцу, он собственными бы руками придушил! Потому что за дело. Вся деревня работает у него за долги, а он ещё лавку открыл, лес купил, заводишко строить хочет, спирт гнать…

И опять слышится тихий, с хрипотцой, голос Блохина:

— …кто наш главный враг? Немец? Как бы не так! Это офицерье нам голову задуривает. Наше дело ружья в другую сторону повернуть и по ним по самим ударить. Вот это было бы правильно!…

А небо всё темнеет и темнеет, будто опускается ниже к земле. Тихо. Лошади тяжко вздыхают, как люди. Будто и не война, а так, собрались мужики в ночном и сидят, толкуют о своих бедах и заботах.

К утру, когда с востока зарозовело небо, батарею подняли по тревоге на погрузку. Снова замелькали железнодорожные столбы, будки.

В Варшаву эшелон прибыл на рассвете. Состав поставили в один из отдаленнейших от станции тупиков. Борейко отправил Зуева к дежурному коменданту станции, чтобы выяснить, когда эшелон двинется дальше. Вася нашёл комнату дежурного по станции коменданта. Сидя за столом, он спал, положив на руки голову. Даже громкие звонки многочисленных телефонов не могли его разбудить. Зуев понял, что комендант страшно устал и, воспользовавшись минутой относительного покоя, заснул. Вася решил подождать, пока комендант проснётся. Прошло минут десять, пока наконец отчаянный трезвон телефонов разбудил коменданта. Он зевнул, протёр глаза и уставился на стоявшего перед ним Зуева.

— Ты ко мне? — справился комендант. — Из какого эшелона и по какому поводу?

— Из эшелона номер 1117 тяжёлой батареи. Прислан к Вам, вашбродие, узнать, когда нас отправят дальше, — пояснил Зуев.

Комендант посмотрел на разграфленный лист, поводил пальцем по бумаге и произнёс:

— Вы отправляетесь через полчаса.

— Мы стоим на 38-м запасном пути. Оттуда не так скоро выберешься на главный путь к выходу со станции, — доложил Зуев.

— Как — на 38-м запасном? — удивился комендант. — Вы должны находиться на 6-м пути. Оттуда прямой путь к выходному семафору. Какие идиоты загнали Ваш состав в этот тупик?

— Не могу знать! — коротко отозвался Зуев.

Комендант схватил один из телефонов и начал кого-то ругать, грозя обо всём пожаловаться начальнику военных сообщений. Поругавшись вдосталь по телефону, комендант предложил Васе подождать несколько минут, пока ему дадут точные указания о времени отправки эшелона.

— Понял, братец ты мой? — обратился прапорщик к Зуеву и тут только заметил канты на его погонах. — Извините, господин вольноопределяющийся! Со сна сразу не разобрал, с кем имею честь говорить. Вы студент?

— Так точно, вашбродие, студент четвёртого курса Петербургского технологического института.

— Без пяти минут инженер. В батарее-то что Вы делаете? поинтересовался комендант.

— Состою в команде разведчиком, вашбродие.

— Вы из Остороленки? В Восточной Пруссии были?

— Так точно, под Ортельсбургом, Щепанкеном и Бишофсбургом. Попал в окружение, видел, как сдавался в плен генерал Клюев.

— А Самсонова не видели, случайно?

— Никак нет, не пришлось.

— Вчера по селектору мне передавали из Остроленки, что нашли его тело в каком-то лесу. Он застрелился. Говорили, что его опознала жена по меткам на белье и по какому-то шраму на спине. Немцы тело его с воинскими почестями передали нашим частям.

— Фасонистый был генерал Самсонов? — полюбопытствовал Зуев.

— Совсем нет! Простак, никакого в нём генеральского гонора не было! Был он у нас всего недели две назад проездом на Млаву. Возмущался, что его армию гонят в наступление, когда она ещё не закончила мобилизацию, протестовал. Но его и слушать не стали. Наступай, да и только, коль французы приказали. Ну и пошла армия в наступление, не имея даже ружейных патронов и снарядов в нужном количестве. Солдаты дрались, как львы, несколько раз немцев били в пух и прах, а без еды, фуража и патронов должны были отступать. Солдат жалко, сколько их зря погибло! Что генералы в плен посдавались, так это в порядке вещей. Знаете, как в тылу говорят: как немец наступает, солдат его грудью встречает и немец пятиться назад. Зато как только наши генералы узнают, что немец наступает, бегут без оглядки, куда глаза глядят или сдаются в плен. В плену-то отсидятся до конца войны. Станут мемуары писать в своё оправдание, — неторопливо рассказывал словоохотливый комендант.

— А на юге что делается? — полюбопытствовал Зуев.

— Покажите-ка, молодой человек, Ваши документы, а то разболтался я с Вами, а Вы, быть может, нарочно подосланный ко мне шпион, — сообразил наконец комендант.

Зуев предъявил документы и ответил на вопросы: какая батарея, куда едет. Комендант успокоился и продолжал:

— На юге тоже дело дрянь! Бьют нас австрияки и думать не дают. Под Замостьем, Томашевом и Красноставом разбили армию барона Зальца. Захватили станцию Травники неподалёку от Люблина и перерезали к нему дорогу. Правда, мы туда нагнали много войска, и всё самого отборного — гвардию, гренадёр, третий кавказский корпус. Да я сейчас узнаю, что там делается. — И комендант позвонил в управление местных сообщений. — Можно напрвлять эшелоны до Люблина? Можно! Значит, Травники уже освобождены и прямое движение восстановлено. Сейчас отправлю туда тяжёлую батарею. — Он повернулся к Зуеву: — Можете отправляться в батарею. Через полчаса эшелон уйдёт. Счастливого Вам пути, побед и одолений! А то срам да и только: даже австрияки по заднице надавали! А всё почему? Кто командует в Пруссии — фон Ранненкампф, а под Люблином — барон Зальц да фон Эверт, да фон Плеве. Тут и воюй с немцами русский человек, ежели тебя против немцев в бой ведут те же немцы. За всё это наш солдат расплачивается своей головой. Главное — на наших немцев оглядывайтесь! А на солдатика надейтесь, никогда в бою хорошего начальника не подведет!

Комендант пошёл проводить Зуева до самого эшелона, который уже перевели на 6-й путь.

— Как его фамилия-то? — поинтересовался Блохин, выслушав рассказ Зуева о встрече с комендантом.

— Подгузников.

— Подгузников? — рассмеялся Блохин. — Наверное, чистокровный русак. Немец в жизнь не стал бы носить такую страмную фамилию. А наш брат всё снесёт. В общем, хлопец он, видно, не вредный, этот комендант. Он теперь тебе вроде приятеля стал, коль столько растабарывал с тобой по-простому.

Вскоре эшелон тронулся.

 

21

В Люблин прибыли на вторые сутки ночью. Батарее было приказано немедленно сгружаться и с рассветом выдвинуться на фронт. Оставив Трофимова на разгрузке батареи, Борейко вместе с Зуевым отправился на розыски штаба, чтобы получить дальнейшие распоряжени командования.

Несмотря на ночь, город не спал. Многочисленные штабы заняли чуть ли не половину зданий города, но никто толком не знал, кому же придается тяжёлая батарея. Старшие артиллерийские начальники обеими руками открещивались от тяжёлой батареи, откровенно говорили:

— Кто её знает, какой от неё прок в бою! Пожалуй, одно только беспокойство. Потеряешь тяжёлую пушку — голову с тебя снимут. Лучше, чтобы их совсем не было.

Хоть и недолюбливал Борейко гвардейцев, называя их петушиным войском, годным только для парадов, но тут рискнул обратиться к ним. И правильно сделал. Молодые гвардейские генералы оказались меньшими рутинерами, чем армейское начальство. В штабе 2-й гвардейской дивизии командир артиллерийской бригады генерал фон Аккерман весьма любезно принял Борейко и с большой радостью заявил, что наконец-то у них появятся «швере гаубиц», которые обращали в бегство целые полки в Восточной Пруссии.

Вместе с Борейко он прошёл к начальнику дивизии генералу фон Нотбеку.

— С завтрашнего дня Ваша батарея зачисляется на все виды довольствия во вторую гвардейскую бригаду. Наше интендантство стоит рядом. Представьте туда с утра рапортичку со сведениями, сколько у Вас людей и лошадей. Будете всё получать там, — объявил Нотбек.

— А боеприпасы, снаряды и заряды где я получу? — спросил Борейко.

Нотбек и Аккерман задумались.

— У нас нет ни одного парка с тяжёлыми снарядами. Придётся спешно запросить командующего армией генерала Эверта. Но это раньше утра не сделаешь. Штаб армии не любит, чтобы его беспокоили такими вопросами в ночное время, — совершенно серьёзно ответил Аккерман.

— Там, по-видимому, воображают, что сюда прибыли для отдыха, а не находятся на войне в непосредственном соприкосновении с противником, заметил Борейко.

— Смелое, но дельное замечание! Обязательно завтра его передам при разговоре командиру корпуса генералу Безобразову, — проговорил Нотбек.

— Прошу, Ваше превосходительство, завтра же обеспечить мою батарею боеприпасами. Иначе я не смогу использовать мощь своих орудий в должной мере, — попросил Борейко. Затем он справился, что ему надлежит делать с утра.

— Вы будете поддерживать наступление Гренадёрского полка на Красностав. Точные указания получите у командира второго дивизиона артиллерийской бригады полковника фон Гутьяра.

Аккерман тут же написал приказ и велел своему адъютанту проводить Борейко до Рейовца.

Едва забрезжил рассвет, как тяжёлая батарея уже находилась в расположении 2-й гвардейской дивизии. Местность здесь была ровная как стол, и тяжёлые пушки трудно было куда-либо укрыть, а ставить их открыто опасались, чтобы вражеская артиллерия не побила ценные орудия.

На помощь тяжёлой батарее пришли офицеры гвардейских лёгких батарей. Они указали довольно глубокий овраг с почти отвесными берегами.

Для оборудования огневой позиции прислали саперное отделение с шанцевым инструментом и артиллеристы, совместно с саперами, быстро оборудовали позицию.

Австрийцы занимали заранее укреплённую вдоль небольшого холмистого кряжа. Борейко получил задание разрушить их опорные пункты и тем подготовить атаку гвардейского Гренадёрского полка. Командир полка, сухощавый и очень моложавый для его чина генерал, с большим любопытством осмотрел тяжёлые пушки, которых ещё ни разу не видел в действии. С генералом пришла целая группа пехотных и артиллерийских офицеров.

Астрийцы заметили движение в районе огневой позиции батареи и тотчас обстреляли этот участок из лёгких пушек, а потом в воздухе загудели тяжёлые снаряды, высоко взметая чёрные столбы дыма и земли. В душе Борейко был возмущён неосторожностью генералов и приказал по телефону убрать людей в укрытия. Не успели этого сделать, как одна из тяжёлых вражеских бомб угодила в расположение батареи. Прислуга двух орудий была уничтожена полностью, в одном орудии разбито колесо, а в другом большим осколком испорчено прицельное приспособление. Сразу две пушки из четырёх вышли из строя.

По счастью, Звонарёв был неподалёку. По его указанию сменили повреждённое колесо, заменили прислугу и батарея снова заговорила. Вскоре один за другим оказались разбитыми три узла сопротивления австрийцев и русская пехота бросилась в атаку.

Разрывы тяжёлых снарядов навели такой ужас на австрияков, что они, не выдержав атаки, бросились бежать. На их плечах были пройдены три полосы укреплённых позиций и фронт оказался прорванным во всю глубину обороны. В прорыв хлынула подоспевшая конница и началось общее преследование противника.

Пехота едва поспевала за отступающими австрийскими частями. Вася Зуев и Блохин, находившиеся для связи с телефоном в стрелковой цепи, тоже устремились за отходящим противником. Австрийцы в одиночку и группами сдавались в плен, бросая оружие и поднимая руки вверх.

Зуев увидел, как к группе австрийских солдат, стоявших с поднятыми вверх руками, подбежал австрийский офицер и, отчаянно ругаясь, в упор из пистолета застрелил одного из них. Блохин выстрелил по офицеру, но промахнулся. Офицер успел убить ещё одного солдата, но тут подбежал Зуев и с разбегу всадил в него штык. Захрипев, офицер повалился на землю. Сведённые предсмертной судорогой пальцы крепко держали пистолет, а побелевшие от ненависти глаза офицера искали своего врага. Собравшись с силами, офицер направил дуло пистолета на Васю. И в тот же момент австрийский солдат ударил по руке офицера, пуля пронеслась мимо. Подоспевший Блохин сзади ударил офицера прикладом по голове. Австрийские солдаты, испуганно улыбаясь, стояли с поднятыми вверх руками.

— Гут, гут, зер гут! — хлопал их по плечам Блохин. После обыска направил их в тыл вместе с группой пленных.

— Ты что здесь делаешь? — вдруг подлетел к Васе пехотный офицер. Где твоя рота, растакой сын?

— Роты у меня нет, вашбродие, я артиллерист, прислан сюда в пехоту для связи, а она куда-то разбежалась. Не знаете ли Вы, куда передвинулся штаб 1-го батальона гвардейского Гренадёрского полка?

Офицер удивлённо посмотрел на Зуева и недовольно пробурчал:

— Титуловать надо, когда разговариваешь с офицером и вообще, вид у тебя совершенно штатский. Из какой ты части?

Вася ответил, назвав себя вольноопределяющимся. Это возымело своё действие. Офицер перешёл на «Вы» и стал гораздо любезнее.

— У Вас не найдётся ли вина или хотя бы воды? Очень пить хочется, попросил он.

— Ничего, кроме чая, в моей фляге нет, — ответил Вася.

Офицер поморщился, но всё же отпил глоток-другой и поблагодарил.

Подошёл Блохин и скомандовал:

— Пошли дальше! Добраться бы до австрийских обозов. Там всем разживёмся. Австрийцы обеспечены гораздо лучше нас. Пойдём правее. Видишь овраг? Наверняка в нём кто-нибудь застрял.

Блохин оказался прав. В глубоком и узком овраге на дороге от дождей образовались большие промоины и несколько австрийских повозок были брошены спешно отступающими частями. У телег уже орудовала пехота, разбирая солдатское бельё, портянки, австрийскую форменную одежду.

Вася узнал, что неподалёку, в болотистом ручье, остановился целый австрийский обоз.

Несколько десятков повозок были облеплены, как муравьями, русскими солдатами, которые растаскивали всё, что попадало под руку.

Тут внимание Васи привлекла небольшая повозка, стоявшая несколько в стороне от обоза. На ней находились два довольно больших металлических ящика. С первого взгляда Вася узнал в них стальные сейфы, в которых обычно хранились деньги или секретные документы.

— Достать бы пару лошадок да привезти на батарею — вот было бы дело! — мечтательно проговорил он.

Вскоре были пойманы и лошади, бродившие тут же по полю и запряжены в повозку. Вася с Блохиным уселись и покатили к батарее.

Здесь они рассказали о брошенном австрийцами трофейном имуществе и Борейко отправил Трофимова с группой солдат, вооружив их карабинами, для охраны.

— Там, где мародёры, всегда может быть и вооружённое сопротивление. Без карабинов идти нельзя.

— Боюсь, что ты допустил ошибку, Борис Дмитриевич, поручив дело Трофимову. Он попросту займётся грабежом, а тебе доложит, что ничего не достал, — предупредил Звонарёв.

— Я пошлю вслед за ним солдат-разведчиков, — решил Борейко.

Вскоре Трофимов скрался из виду и тогда, вслед ему, отправились разведчики Лежнёв и Зуев с приказом издали наблюдать, что он будет делать.

Вызвав к себе Зайца, Борейко рассказал ему про захваченные сейфы.

— Покумекай, как их открыть. Быть может, там полно денег или секретных документов, что важнее всего. Вскрыть их необходимо. Ты не знаешь, как это сделать, Зайчик? — спросил Борейко.

— Дозвольте мне съездить в город. Может, я что-либо узнаю. Жил тут известный медвежатник. Если он здесь, всё будет в полном порядке.

— Вали в город, да поживее. Садись верхом и скачи, чтобы к вечеру был здесь. Как твоего взломщика зовут? Надо же тебе дать в руки бумагу, что ты отправлен по служебному делу, скажешь, потеряли ключ от батарейного денежного ящика и ты везешь слесаря для его починки, — наставлял Зайца штабс-капитан.

— Не извольте беспокоиться, всё будет в полном аккурате, вашбродь. — И Заяц, откозыряв, ушёл.

Тем временем Трофимов со своей командой добрался до брошенного австрийцами обоза.

Трофимову повезло. Во дворе одной из деревень он обнаружил брошенный обоз штаба дивизии или корпуса. В повозке были аккуратно уложены вещи офицерской столовой, много хорошей посуды и серебра — кубки, ножи, вилки, ложки и различные художественной работы рюмки и стопки.

Трофимов приказал тщательно упаковать всё это и усиленно охранять в пути следования к батарее. В других повозках оказался фураж, мешки галет и консервы. Всё это было отправлено под охраной в батарею. Уже стемнело. Трофимов подъехал к телеге, нагруженной ценностями и приказал ей свернуть в ближайший лес. Сидевший на повозке Лежнёв и солдат Михайленко насторожились:

— Вашбродь, страшновато через лес-то. Дюже много дорогих вещей. Сподручней было бы со всеми вместе.

— Поразговаривай у меня, скотина! — закричал поручик, выхватывая пистолет. — Я тебе говорю!

На крик Трофимова подъехал находившийся неподалёку Зуев и передал приказ Борейко направлять все повозки прямо на батарею.

— Это не каасется фурманки, она поедет через лес, — не согласился Трофимов.

— Все, без исключения, повозки, вашбродие! — настойчиво проговорил Зуев. Эта повозка тоже будет направлена на батарею.

— Она поедет туда, куда я прикажу! — взбеленился Трофимов.

— Она отправится на батарею, вашбродие. Я имею такой приказ от командира и его выполню. — И Зуев, взяв лошадей под уздцы, повёл повозку с ценностями к обозу.

Поручик вскинул наган, но в тот же момент Зуев, Лежнёв и Михайленко направили на него свои карабины. Трофимов понял, что его приказание выполнено не будет и, грубо выругавшись, поскакал на батарею.

Борейко сидел в своей палатке вместе со Звонарёвым, обсуждая, где и как наиболее быстро и хорошо можно отремонтировать повреждённые в бою орудия, когда Трофимов влетел а палатку и возмущённо проговорил:

— Я не могу допустить такого безобразия, когда отменяются мои распоряжения!

— Вы это, поручик, с кем разговариваете подобным образом? — холодно и строго справился сразу насупившийся Борейко.

— Надо думать, что с Вами, поскольку никто, кроме Вас, не имеет права в батарее отменять мои приказы, — резко ответил Трофимов.

— В таком случае потрудитесь встать в положение «смирно» — приложить руку к козырьку и почтительно, как и подобает подчинённому, доложить мне Ваши соображения и замечания. За распущенность и недопустимую грубость в обращении со мной я объявляю Вам, поручик Трофимов, строгий выговор. Стать смирно! — рявкнул Борейко.

Трофимов, подобравшись, вытянулся перед ним.

— Доложите, что произошло! — кратко приказал Борейко.

Трофимов, путаясь от волнения, изложил свои претензии.

— Солдаты строго руководствовались моими распоряжениями. За это я объявлю им благодарность.

— Они осмелились грозить мне оружием! — возмущённо проговорил поручик.

— Они строго исполняли мои указания. Я приказал им доставить все повозки сюда, что они и выполнили. А Вас за то, что Вы позволили себе не сразу подчиниться моему приказанию, я завтра же передам в руки военно-полевого суда. Ваше оружие, поручик, — протянул руку Борейко.

Трофимов отстегнул шашку и протянул её штабс-капитану.

— Наган, — приказал Борейко.

Трофимов вынул было наган из кобуры.

— Вместе с ней, — приказал Борейко.

— Вы не имеете права обезоруживать меня на передовой! В двух шагах неприятель. В любую минуту австрийцы могут нагрянуть сюда и мне нечем будет защищаться, — возмущённо проговорил Трофимов.

— Как-нибудь защитим Вас, — насмешливо проговорил Борейко. — Это всё Ваше оружие или что-либо ещё у Вас имеется?

Звонарёв заметил в заднем кармане брюк поручика браунинг и передал его Борейко.

— Есть ли у Вас ещё оружие? — справился штабс-капитан.

— Даю слово офицера, больше ничего нет! — заверил Трофимов, но Звонарёв обнаружил ещё пистолет в одном из боковых карманов брюк.

— Я совсем забыл про него, — пролепетал Трофимов.

— О честном слове офицера тоже, верно, забыли? — усмехнулся Борейко.

— Если бы мы были не на войне, то я вызвал бы Вас к барьеру!

— Отправляйтесь под арест, поручик. Зуев, выставишь двух часовых. Одного к двери, а другого к окну и не спускать глаз с их благородия, распорядился Борейко.

В повозке, отобранной у Трофимова, оказалось два больших несессера с богатейшим набором столового серебра. По выгравированным на нём вензелям и надписям удалось установить, что все эти вещи принадлежали командующему одной из австрийских армий генералу Бем-Ермоли. Он был богатым магнатом австрийской империи и так привык к комфорту, что даже на войне считал невозможным лишиться столового серебра.

Тут же были найдены надувная резиновая ванна и различные интимные подробности ночного туалета. Всё это вызвало весёлые замечания со стороны солдат, помогавших распаковывать несессеры и другие предметы, обнаруженные в телеге.

Все ценности были сданы под охрану часового у денежного ящика.

Едва развязались с этим, как появился Заяц в сопровождении пожилого, седовласого, весьма почтенного господина, одетого в пиджачную пару и мягкую летнюю шляпу.

Это и оказался «известный специалист по взлому денежных касс и сейфов», как его отрекомендовал Заяц. Внесли стальные сейфы и взломщик начал их тщательно осматривать со всех сторон.

— Восемнадцать сейфов в моей жизни я взял. Правда, последний уже лет пять назад. Только старая дружба с Ильёй Львовичем, — кивнул взломщик на Зайца, — и заставила меня взяться за это дело.

Внимательно осмотрев сейф, взломщик нашёл на нём фабричный знак венгерского завода и стал подбирать ключи. У него оказался целый альбом различных ключей от несгораемых шкафов, сейфов и денежных касс. Однако все его старания оказались безуспешны. Тогда Блохин подошёл к сейфу и постучал молотком по замку. К изумлению всех, замок громко звякнул и дверь легко отворилась.

Все кинулись разглядывать, что в нём находится. Как и ожидали, сейф был забит пачками бумажных австрийских денег различного достоинства, начиная от самого мелкого до банковских билетов тысячешилинговой ценности с портретом какой-то императрицы или королевы. Затем в руки попалась пачка совершенно новых русских денег сторублёвого достоинства с портретом Екатерины II. Таких пачек оказалось всего несколько, на сумму около ста тысяч рублей.

— Перепиши, Серёжа, все деньги, укажи, какие на них буквы и номера и завтра сам свезешь в полевое казначейство и сдашь под расписку.

Второй сейф оказался наполненным различными деловыми бумагами и их решено было доставить в ближайший войсковой штаб.

Было за полночь, когда наконец в батарее улеглись спать. Борейко ночью несколько раз вставал и лично проверял, как несут караул часовые и дневальные. Трофимов громко храпел у себя в комнате.

На общем совете было решено захваченное столовое серебро не сдавать в полевое казначейство, а отправить прямо в Питер.

— Все деньги, как русские, так и австрийские, мы сдадим в полевое казначейство, — распорядился Борейко.

— Значит, казначейские чиновники хорошо поживятся. Русские-то деньги они украсть не посмеют. За это в военное время полагается расстрел на месте, а австрийские, конечно, всё украдут, — заметил Звонарёв.

Звонарёв с Зайцем и арестованным Трофимовым направился в Люблин вместе с повреждённой пушкой, а батарея, согласно полученному приказу, двинулась вперёд. Ей предстояло за день пройти около тридцати километров по бездорожью.

Штаб 2-й гвардейской пехотной дивизии, куда сдали Трофимова, направил поручика с маршевой ротой на передовую.

Совершенно убитый таким оборотом дела Трофимов бросился в ближайший госпиталь. Но и там поручику не повезло. Врачи нашли его здоровым и, улыбаясь, сообщили об этом. Ничего не поделаешь — пришлось Трофимову вместе с маршевой ротой идти на передний край.

Сбитые с укреплённых позиций австрийцы быстро отходили на запад, где на линии реки Сан у них был подготовлен укреплённый заранее рубеж.

Следуя по пятам противника, русские настигли австрийцев у самой укреплённой полосы и теперь пытались с ходу захватить её, но потерпели неудачу и, остановившись, стали подтягивать войска и артиллерию.

 

22

Свою батарею Звонарёв нашёл ещё стоящей в резерве. Вместе с прапорщиком прибыла уже исправленная пушка.

Тяжёлой батарее было поручено разрушить основной узел австрийской обороны. На небольшой горушке находился дот из железобетона и толстых бревён, имевший многослойную огневую оборону и окружённый несколькими рядами проволочных ограждений, делавших дот труднодоступным для атаки пехоты. Необходимо было его основательно разрушить. Без этого продвижение было невозможно. Поэтому Борейко особенно тщательно выбирал огневую позицию для батареи. Местность была ровная и приходилось ставить пушки за перелесками. Вася Зуев предложил расположить батарею на лесной полянке и пушки тщательно замаскировать ветвями. Прикинув положение батареи по карте, Борейко согласился.

С темнотой батарея начала занимать боевую позицию. Солдаты окапывались, рыли ровики для номеров.

В той же роще, где расположилась тяжёлая батарея, находился штаб Гренадёрского полка. Его командир, рослый краснолицый полковник, решительно запротестовал против такого соседства и потребовал перемещения батареи в другое место. На все разумные доводы Борейко полковник отвечал только криком. Чувствуя, как в нём закипает злость и опасаясь сорваться, Борейко поспешил покинуть полковника.

В это время подошла маршевая рота пополнения, которую привёл Трофимов. Увидев его, полковник справился, как Трофимов, артиллерист, попал в пехоту. Узнав причину, очень обрадовался и сразу зачислил его в штаб полка.

— Примите под свою команду тяжёлую батарею. Её командир очень несговорчив и не хочет считаться с моими указаниями, — пожаловался полковник Трофимову.

— Я сам из этой батареи, господин полковник, и отлично знаю её командира. Мало дисциплинирован, дерзок с начальством и груб с подчинёнными, — охарактеризовал Борейко Трофимов.

— Тем лучше! Я смеще его с командования, а назначу Вас командиром батареи, — решил полковник.

— Разрешите доложить, господин полковник, — вмешался в разговор адъютант полка, — нашему полку придётся атаковать основной узел вражеского сопротивления в этом районе, а без помощи тяжёлой батареи мы не сможем его разрушить.

Полковник заколебался. Появление Зуева с пакетом от Борейко отвлекло его внимание от этих переговоров. Адъютант с полковником принялись рассматривать схему и переносить на свои карты те пункты, которые должна была обстрелять тяжёлая батарея.

О Трофимове забыли.

Воспользовавшись этим, поручик отошёл от Зуева и полковника подальше.

«Зачем лезть на рожон? — рассуждал он. — Помирать одинаково плохо что в пехоте, что в артиллерии. А тут, по всему видно, такое начнётся, что и костей не соберёшь. Нет, надо подобру-поздорову убраться подальше. Живём-то один раз…».

К вечеру Трофимов добрался до Люблина, на ночь устроился на одном из пунктов Красного Креста, а с утра направился в тыловой госпиталь. «Авось на этот раз повезёт», — подумал он. Но военный врач, осмотрев Трофимова, холодно проговорил:

— Вот что, милостивый государь, пеняйте на себя. По закону военного времени я обязан Вас задержать и передать куда следует. Вы покинули передовую, удрали в тыл. У Вас одна болезнь — ярко выраженная симуляция. А это попахивает дезертирством.

И военврач немедленно сообщил о дезертирстве поручика Трофимова в штаб 2-й гвардейской дивизии генералу фон Нотбеку. Оказалось, что в штабе было получено донесение командира гренадёр об исчезновении прикомандированного к полку поручика Трофимова. Бледный, насмерть перепуганный, он предстал перед генералом.

Задав поручику два или три вопроса, Нотбек тут же распорядился предать его военно-полевому суду по обвинению в дезертирстве. Суд собрался немедленно и вынес приговор: за дезертирство из части в виду неприятеля разжаловать Трофимова в солдаты и расстрелять.

Принимая во внимание первую судимость, генерал смягчил приговор, отправив его рядовым в свой полк с маршевой ротой. Командиру роты были даны специальные указания. Трофимова переодели в солдатскую форму Гренадёрского полка и поставили в общий строй.

Маршевая рота прибыла на место уже затемно. Ночью Трофимова направили на пополнение одной из рот полка, которая с утра должна была атаковать австрийскую позицию.

Едва рассвело, как Борейко открыл огонь по укреплённой горушке. Стояло ясное прохладное утро, солнце светило в спину русским и в глаза немцам. Это очень облегчало пристрелку. Отправив Зуева в пехотные окопы для наблюдения, Борейко после первых выстрелов справился, как ложатся снаряды.

— Кучно, как раз туда, куда надо! — не замедлил доложить Вася.

Один за другим грохотали страшные разрывы тяжёлых снарядов и к небу вздымались высокие чёрные столбы дыма и пыли.

Вскоре Борейко заметил, что с обстреливаемой им горушки по ходам сообщений бегут солдаты.

Солнце поднималось всё выше, изрядно припекая землю. Русская пехота постепенно накапливалась на переднем крае обороны. Чувствовалось, что приближается момент атаки. В воздухе, блистая серебряными крыльями, проносились вражеские самолёты.

Сначала тихо, затем все громче и увереннее, переливаясь из окопа в окоп, нёсся крик:

— Ура-а-а!

Это были цепи русских солдат, которые, как волны, перекатывались через бруствер и со штыками наперевес стремительно приближались к австрийским окопам. Ещё немного, ещё последний бросок и уже никакая сила не сможет сдержать эту лавину.

В этот момент ударили уцелевшие австрийские пулемёты и батареи. Они били фланговым огнём, скашивая шеренги русских солдат. Пехота залегла. Атака могла захлебнуться.

— Огонь! Скорее огонь! — бледный, с перекошенным от бешенства ртом, кричал Борейко в телефон.

Когда замолчали пулемёты австрийцев, русская пехота вновь поднялась и с яростью ворвалась в окопы пртивника. Заметив это, Борейко открыл огонь по тем местам, где он обнаружил пулемётные гнёзда. В несколько секунд огневые точки были уничтожены.

Австрийцы дрогнули и начали торопливо отходить. Пехота ринулась за ними. Всё перемешалось. Слышались только лязг железа, предсмертные крики, стоны, проклятия. Боясь поразить своих, примолкли пушки обеих сторон. Замолчала и тяжёлая батарея Борейко, выжидая результатов атаки.

Зуев не выдержал этой напряжённой, полной смертельной опасности тишины. Схватив винтовку он одним махом выскочил из окопа и, пригибаясь, побежал туда, откуда доносились грозные звуки жестокого боя.

— Назад! — Вася скорее почувствовал, чем услышал, срывающийся голос Звонарёва. Ноги сами несли его к австрийским окопам. Во рту пересохло. Вместо сердца чувствовал сосущий холодок.

— Ура-а-а! — вырвался хриплый крик из его глотки. Рядом с ним, задыхаясь, бежали Лежнёв, Михайленко и Заяц.

Пехота пробежала уже больше половины пути до врага, когда хлестнула пулемётная очередь, и с десяток солдат со стонами повалились на землю. Трофимов в этот момент увидел перед собой глубокую воронку от снаряда и с разбегу повалился в неё. Рыхлая земля была ещё тёплой от солнечных лучей и ещё сохраняла горьковатый запах взрывчатки. Здесь было тихо и безопасно.

Подбежавший унтер грубо крикнул:

— Сейчас же вылазь из ямы, а то штыком приколю, — и угрожающе вскинул винтовку.

Трофимов нехотя, с трудом поднялся на ноги. В это время над ним разорвалась шрапнель и пули со зловещим визгом пролетели над головой. Ни одна из них не задела Трофимова, но он снова повалился в воронку и решил больше из неё не вылезать.

— Если ещё раз спрячешься — пристрелю, как собаку! — пригрозил подошедший офицер.

Перепуганный Трофимов, трусливо втягивая голову в плечи, побежал за другими солдатами. Вдруг неожиданно он провалился в глубокую яму и больно ушиб ногу. Осмотревшись, куда он попал, Трофимов понял, что находится на дне глубокого, полузасыпанного землёй австрийского окопа. Тут же сидели трое солдат — двое австрийцев и один русский. Они мирно перевязывали друг другу раны. У русского кровоточила нога и он старался остановить кровь. Австрийцы были ранены в руки. Бледные от потери крови, они с трудом двигались по окопу. Русский перевязывал раненого в плечо австрийца, а тот сунул в рот русскому солдату сигаретку и дал прикурить её.

Трофимов осмотрелся, не понимая, кто здесь пленный, а кто победитель. Но война была явно забыта. Ещё недавно злейшие враги, готовые убить друг друга, теперь они оказались только страдающими, несчастными людьми.

— Тебе куда попало, земляк? — спросил русский солдат, видя, как Трофимов трет ушибленную ногу.

— Я не ранен. Оступился и провалился в эту яму. Кто тут кого взял в плен: ты или они тебя? — спросил Трофимов.

— Мы просто замирились. Надоело друг друга калечить! — пояснил русский солдат.

В это время из полузасыпанного землёй блиндажа просунулась чья-то рука с пистолетом и Трофимов наверняка простился бы с жизнью, если бы один из австрийцев не ударил наотмашь по этой руке. Пуля пролетела мимо.

Русский солдат схватил свою винтовку и со всей силой ткнул штыком в блиндаж. Раздался отчаянный вопль.

— Пошли, что ли, дальше или здесь останетесь? — спросил Трофимов.

— Мы отвоевались, а тебе следует идти за своими на австрияков, ответил русский, подозрительно приглядываясь к Трофимову.

Русские части ушли далеко вперёд. По полю шли санитары, переносившие в тыл тяжелораненых, легкораненые брели сами. Трофимов старался не смотреть на них, чтобы не пугаться, не потерять совсем голову от страха, и неторопливо брёл вперёд, вслед за наступающими цепями.

Он шёл довольно долго и наконец понял, что впереди него уже нет пехотных частей. По полям гарцевали отдельные группы всадников из кавалерийского прикрытия. Трофимов вошёл в деревню и, зайдя в первую хату, попросил напиться. Затем он прилёг на скамейке.

Под вечер австрийская разведка нашла Трофимова лежащим в хате. Трофимов предъявил своё сохранившееся офицерское удостоверение и тотчас был отправлен в штаб. Его здесь не замедлили допросить о расположении и количестве русских войск.

Всё, что Трофимов знал, он сообщил допрашивающему его офицеру. Австрийцев особенно поразило, что он был тяжёлым артиллеристом. Они очень редко попадали в плен.

Ночью русские неожиданно перешли в наступление. Офицеры австрийского штаба бежали из деревни, оставив на месте все штабные бумаги. Трофимов бежал вместе с ними.

Утром штабные бумаги австрийцев попали в штаб Гренадёрского полка и из них узнали об измене и предательстве Трофимова. Но он был уже вне досягаемости русской армии.

Одновременно с Трофимовым попали в плен Заяц, Лежнёв и Михайленко.

Заяц немного знал немецкий язык и австрийцы назначили его старшим. По дороге в лесу Заяц громко по русски скомандовал:

— Тикай, братцы, кто может! — и бросился в ближайшие кусты.

Пленные разбежались.

На следующее утро испачканный, с расцарапанным лицом Заяц предстал перед Борейко. Он доложил, что прибыл из плена в батарею. Вскоре явились Лежнёв и Михайленко. Они видели среди бегущих офицеров австрийского штаба и Трофимова.

— Жаль, не было у нас под руками винтовки, а то мы его наверняка пристрелили бы, — сожалел Заяц.

 

23

Австрийская армия быстро отходила на запад. Даже естественные преграды — водные рубежи — австрийцы не смогли использовать для обороны. Русская армия за несколько часов форсировала реку Сан. Без боя, в стремительном отступлении был оставлен Львов, столица и главный город Галиции.

Преследующие неприятеля русские войска делали переходы по тридцать километров ежедневно. За наступающей армией шла тяжёлая батарея Борейко.

В десятых числах сентября батарея Борейко подошла к небольшому галицийскому городку Тарнобжегу, расположенному на правом берегу Вислы. Весь белокаменный, утопающий в зелени садов, он казался очень красивым. Австрийцы задержались в непосредственной близости от западной окраины города. В Тарнобжеге расположились русские штабы и резервы. Город оказался битком набитым солдатами и военными повозками.

Австрийцы бросили на участок Тарнобжега значительные силы. Продвижение русских частей приостановилось, командованию пришлось подтягивать резервы.

Расположение Тарнобжега — на правом берегу Вислы — подсказало командованию интересный тактический приём: перебросив на левый, северный, берег реки русскую пехоту, обойти фланг австрийцев и ударить им в тыл. Командир Гренадёрского полка полковник Новиков и Борейко тщательно изучали по карте местность, сличали показания разведки с картой.

— Проведём разведку боем. Я сейчас открою огонь по австрийцам, а Вас, господин полковник, прошу проследить за действием моих снарядов, предложил Борейко.

Вскоре с десяток тяжёлых снарядов обрушилось на окопы австрийцев, после чего пехота, в сопровождении лёгких пушек, бросилась в атаку. Австрийцы отошли на полтора-два километра и вновь задержались на следующей укреплённой полосе.

Стало очевидно, что лобовой атакой их далеко не сдвинешь и необходим глубокий обход с противоположного берега реки.

Как только стемнело, началась переправа на левый берег Вислы батальона гренадёр. Чтобы не привлекать внимания австрийцев, переправлялись через реку в полной тишине, значительно ниже Тарнобжега. Ночь выдалась туманная, что помогло скрыть многочисленные лодки русского десанта. Высадившийся батальон по левому берегу реки направился вверх по течению, вскоре миновал Тарнобжег и вышел во фланг, а затем и в тыл вражеской обороны.

Беспечные австрийцы хотя и выставили дозоры на левом берегу реки, но солдаты спали по хатам или устроились на берегу на копнах скошенного сена.

Гренадёры захватили некоторые из этих дозоров. От них узнали пароль и пропуск и спокойно двинулись вперёд, не встречая сопротивления. Началась вторая переправа, вверх по реке через Вислу, теперь уже с левого на правый берег реки. Первые лодки были сразу замечены дозором австрийцев и даже освещены ракетами. Но сообщённый пароль и пропуск с указанием, к какому именно полку принадлежат солдаты, совершенно успокоили австрийскую охрану и она спокойно допустила высадку десанта.

Едва вступив на землю, гренадёры обезоружили встретивших их солдат и, связав, оставили под охраной на берегу реки.

Высадка десанта продолжалась беспрепятственно. Переправилось уже больше роты с несколькими пулемётами, пока наконец кто-то из австрийцев догадался, что это русские и выстрелом поднял тревогу.

Тихая ночь сразу огласилась грохотом стрельбы, трескотней пулемётов, криками, взрывами ручных гранат. В воздух стали взлетать десятки осветительных ракет. Но гренадёры уже прочно зацепились за небольшой плацдарм на вражеском берегу. Каждую минуту подходили всё новые и новые лодки с подкреплением. Захваченные врасплох австрийцы слабо сопротивлялись.

Высадка десанта произошла в том районе, где располагались австрийские дивизионные и корпусные обозы, легко поддавшиеся панике в ночной темноте.

Только один, расположенный здесь на отдых первоочередной полк оказал сопротивление и даже попытался сбросить в реку русских.

Но через реку уже переправились русские батареи. Выкатив свои пушки в стрелковую цепь, артиллеристы в упор начали расстреливать опомнившихся было австрийцев. Не выдержав артиллерийского огня, единственный оказавшийся боеспособным австрийский полк в панике бежал. Русские подразделения хлынули вперёд, захватывая всё новые и новые селения в тылу австрийцев.

В то же время русские части на переднем крае обороны, услышав стрельбу в отдалённом тылу врага, энергично атаковали противника.

Начало светать, когда охваченные паникой австрийские обозники на полном карьере врезались в боевые порядки своей пехоты и смяли их. Тогда все полки дрогнули и бросились бежать куда глаза глядят.

Австрийцы, зажатые между двух огней, заметались на небольшом пространстве в тщетных поисках спасения. Они поняли, что попали в ловушку и, побросав оружие, массами стали сдаваться в плен.

Только к полудню это побоище кончилось. Австрийцы откатились сразу больше, чем на двадцать километров, отойдя к реке Дунайцу.

На следующее утро Звонарёв доложил Борейко, что из четырёх пушек три к стрельбе непригодны и требуют капитального ремонта. Непригодны они были и к длительным переходам по разбитым дорогам.

В тот же день Борейко подал об этом рапорт по начальству и получил приказ отправиться в Ивангородскую крепость, где были организованы тыловые артиллерийские мастерские.

 

24

Погода стояла хорошая, сухая, тёплая и через неделю батарея собралась в Ивангороде, старинной крепости, построенной в середине прошлого века из кирпича и только перед войной отчасти модернизированной. Основной задачей крепости было обеспечение переправы через Вислу при впадении в неё реки Вепрж.

Комендантом крепости состоял очень энергичный и инициативный инженер-полковник Шварц, хорошо известный Звонарёву по Порт-Артуру, где они встречались под Кинчжоу и на различных фортах крепости.

К Ивангороду подошли и две другие батареи 3-го дивизиона 1-й тяжёлой артиллерийской бригады. Вновь после Восточной Пруссии появился командир дивизиона подполковник Куприянов. Из разговоров выяснилось, что другие батареи гораздо меньше принимали участия в боях и лучше сохранили свою материальную часть. Куприянов сообщил, что в штабе 4-й и 10-й армий очень хорошо отзывались о действиях батареи Борейко.

— Но Ваша батарея считается самой либеральной. По доносам выходит, что Вы, Звонарёв и Блохин — ярые революционеры. К доносам было приложено и несколько прокламаций, якобы обнаруженных у солдат батареи. Командующий армией генерал Ленчицкий приказал дело прекратить и оставить Вас в покое, — сообщил Куприянов, — но постарайтесь на будущее время, чтобы подобных прокламаций у Вас не обнаруживалось.

— Сиё от меня не зависит. Идёт война, солдаты не в казармах, а пока есть революционеры, будет и подпольная литература, — ответил Борейко.

— Но в других батареях прокламаций не обнаружено, — возразил Куприянов.

«Появятся и там, дайте срок», — подумал Борейко, а вслух сказал:

— Вам известно, господин подполковник, что Трофимов оказался изменником и предателем?

— Что Вы говорите?! Быть этого не может! — удивился Куприянов.

— В штабе 2-й гвардейской дивизии Вы сможете получить исчерпывающие данные по этому вопросу.

После смены орудий и ремонта батарея Борейко вместе с двумя другими батареями дивизиона была включена в подвижной резерв крепости. Куприянов поместился в штабе крепости и оттуда отдавал нужные распоряжения.

Он рассказал, что 1-ю тяжёлую артбригаду распределили по нескольким армиям. 1-й дивизион остался в 1-й армии, 2-й — во 2-й, а 3-й придали 9-й армии, которой командует генерал Ленчицкий. В штабе армии Куприянов слышал очень лестные отзывы о действиях батареи Борейко. Звонарёв приказом по армии был произведён в подпоручики, а Борейко со дня на день ожидал производства в капитаны. Зуева было решено направить на артиллерийские курсы для подготовки прапорщиков артиллерии. Блохин, Лежнёв, Михайленко были представлены к солдатским крестам.

Среди батарей дивизиона 7-я оказалась самой боевой. Её потери в боях составляли примерно пятьдесят человек. Подбиты два орудия и три зарядных ящика. Сменился почти полностью конский состав.

Соседняя, 8-я батарея, тоже гаубичная, потерь в материальной части не имела, а солдаты отделались лёгкими ранениями. Командир батареи молодой капитан Думов предпочитал спокойную жизнь боевой обстановке и огневые позиции он выбирал поглубже в тылу. Третья в дивизионе, 9-я по номеру, батарея была пушечная, вооружённая пушками последнего образца, и предназначалась для обстрела глубоких тылов противника. Командир её, капитан Потапов, тоже не рвался в бой. Борейко возмущался его пассивностью и часто высказывал это Куприянову, называя 9-ю батарею самой худшей в дивизионе.

— Потапов должен двигаться за пехотой с лёгкими орудиями, а не плестись в хвосте.

Куприянов наседал на 9-ю батарею, требуя от неё активных действий, риска в боевой обстановке. За это Потапов невзлюбил Борейко и, где мог, называл его либералом и даже социалистом.

Так каждая из трёх батарей дивизиона отличалась своим собственным порядком. Мягкотелость Куприянова не способствовала объединению и сплочению офицеров дивизиона.

Командиры батарей сначала отнеслись к Звонарёву недружелюбно, считая его «борейковским прихвостнем». Но потом убедились, что он человек знающий и с хорошей боевой закалкой.

Обычно Звонарёва при осмотре орудий сопровождал Вася Зуев.

— Что этот молодой человек может понимать в наших орудиях? Мы сами получили их только перед войной. Где же ему было ознакомиться с их устройством? — возмущались многие офицеры.

Вася объяснил, что он студент-технолог и производственную практику проходил в орудийной мастерской Путиловского завода, где изготовлялись эти пушки, поэтому хорошо знаком с их устройством.

— Понятно, почему Вам не требуется технической помощи. Надо просить командира дивизиона, чтобы одного из Вас перевели в другую батарею, ухватились за эту мысль командиры батарей. — Хотя бы до приезда в дивизион артиллерийских техников.

В октябре 1914 года немцы бросили все свои силы на фронт Ивангород Варшава. Наступила дождливая осень, дороги раскисли, русские армии, перебрасываемые с реки Сан на среднюю Вислу, с огромным трудом тащились по прифронтовым дорогам.

Отбросив слабые русские заслоны на левом берегу Вислы, немцы вплотную подошли к Ивангороду и с ходу бросились на штурм крепости. Начались упорные, напряжённые бои.

Полтора десятка лет тому назад Борейко начинал свою офицерскую службу в «дославном Жанвиле», как тогда называли Ивангород, и поэтому хорошо ориентировался на местности. Капитан быстро понял, где могут немцы прорваться в крепость и подумал, как следует этому воспрепятствовать. Свой доклад он направил прямо Шварцу в штаб крепости, как ему посоветовал Звонарёв, хорошо знавший Шварца по Порт-Артуру.

— Отправляйся ты сам, Серёжа, с моей цидулькой. Шварц знает меня мало, — решил Борейко. — Только не задерживайся в крепости, хотя я уверен, что немцы не смогут прорваться в неё, если всё будет сделано по-моему, напутствовал Борейко своего друга.

Огневая позиция батареи находилась на берегу реки, прикрытая высоким и крутым обрывом. Тупорылые гаубицы, задрав вверх свои дула до отказа, были в полной недосягаемости для вражеского огня. Неподалёку, хорошо укрытые, располагались передки и зарядные ящики батареи.

Немцы сосредоточили весь огонь на одном из недавно сооруженных фортов и расположенных около него полевых укреплениях. Столбы огня, дыма, земли поднимались при каждом взрыве и, обрушиваясь своей смертоносной, сокрушающей мощью, казалось, неминуемо должны были уничтожить, стереть с лица земли форт. Но дым и пыль рассеивались, и артиллеристы с облегчением видели, что форт стоит, выдерживая удары немецких батарей. Немецкие штурмы неизменно отбивались.

С наступлением темноты атаки немцев стали ослабевать и Борейко вернулся на батарею. Звонарёв, на лодке переправившись через Вислу, направился в штаб крепости к Шварцу.

Штаб крепости был до отказа заполнен разместившимися здесь организациями различных корпусов и дивизий. Шварц, в чёрной кожаной куртке с георгиевской петличкой, плохо бритый и, видимо, страшно утомлённый, с трудом слушал, что ему докладывал Звонарёв.

— Оказывается, Ваш командир толковый офицер. Я много лестного слышал о нём в Артуре, да и сейчас подполковник Куприянов не нахвалится им. Особенно после галицийских боёв. Его произвели вне очереди в капитаны, представили к орденам. На досуге я займусь изучением записки Вашего командира, — пообещал Шварц.

— Тогда, господин полковник, разрешите мне лучше сейчас зачитать записку, а то у Вас досуга никогда не будет, а дело срочное и серьёзное, настоял Звонарёв.

Шварц неохотно согласился.

— При условии — сперва вместе пообедаем, Сергей Владимирович, предупредил Шварц.

Звонарёв не отказался и за обедом рассказал Шварцу, в чём суть предложений Борейко. Полковник сразу заинтересовался ими, забыв про еду, подвёл Звонарёва к большой карте крепости, где были нанесены все укрепления и батареи. Вместо обеда оба занялись обсуждением того, что предлагалось в докладной записке. Шварц понял, что предложения дельные и их следует как можно скорее провести в жизнь.

— Что бы Вам недели на полторы раньше прихать сюда! Тогда ещё не начинались бои. Можно было бы сделать многое. А теперь очень трудно или просто невозможно, — сожалел Шварц.

Затем он приказал позвать к себе на совещание командира артиллерии крепости. Вскоре прибыл пожилой полковник с сиплым голоском пропойцы. Ознакомившись с запиской Борейко, он криво усмехнулся и назвал все эти прожекты ерундой. К удивлению Звонарёва, Шварц стал яростно защищать предложения Борейко.

— Если уж называть ерундой, то это Ваш отказ от таких дельных соображений, какие изложены в записке! — резко сказал Шварц.

Полковник понял, что допустил какой-то промах, и попытался смягчить свой отказ:

— Поздно, поздно! Не начнись бои, ещё можно было бы кое-что сделать, а теперь… — проговорил полковник, разводя руками.

— Не согласен! Именно сейчас, и немедленно, надо многое сделать. А пока Вы свободны! — отпустил командира артиллерии комендант.

Когда Звонарёв уже собирался уходить, адъютант доложил Шварцу, что к нему прибыл начальник эвакуации раненых и больных района Ивангорода доктор Краснушкин. Сергей Владимирович попросил разрешения немного задержаться в штабе крепости.

— Доктор Краснушкин мой близкий родственник. Он сообщит мне новости о доме, о жене и о детях… — взволнованно проговорил Звонарёв.

— Конечно, оставайтесь сколько Вам надо! Это редкое счастье встретить на войне близкого человека.

Звонарёв около получаса ждал в приёмной, когда в дверях появился Краснушкин, похудевший, по-военному подтянутый, но по-прежнему радушный, с обаятельной доброй улыбкой.

— Здорово, брат! — обнимая Звонарёва, произнёс он. — Так рад тебя видеть, ты представить не можешь! Даже не ожидал, что так люблю тебя!

Они отошли к окну и Краснушкин принялся неторопливо рассказывать о всех новостях, какие он знал о Варе, детях.

— Скучает наша Варенька! Письма получает редко. Рвётся на фронт. И, сказать по правде, боюсь, что она добьётся своего. В одно прекрасное утро ты откроешь глаза и увидишь свою жёнушку где-нибудь на передовой. Такой у неё характер! Это не то, что моя Катя. Не может сидеть спокойно. Такая энергия — просто диву даёшься.

«Милая, родная, — думал Звонарёв, чувствуя, как волна нежности заливает сердце. — Прости меня, я виноват перед тобой…».

Да, да, он виноват перед ней, он не может забыть того дня, когда встретил Надю. Он до сих пор чувствует её сухие жадные губы, видит её блестящие, слезами подёрнутые глаза, вздрагивающие ресницы. Виноват, потому что все эти дни после их свидания он полон воспоминаниями, и не только воспоминаниями, а желанием новой встречи.

«Как странно, как всё непонятно! Ведь я люблю Варю, она бесконечно мне дорога. Она единственный родной мне человек. Я никогда не оставлю её просто потому, что не могу жить без неё. А Надя? Что сказала бы Варя, узнав об этом?…».

— Знаешь, Серёжа, — слушал он тихий голос Краснушкина, — я постараюсь зайти к Вам на батарею. Мне нужно повидать Борейко, передать ему кое-что о жене. К сожалению, не очень приятное. Но сказать нужно. Нет, нет, не сейчас и не здесь. Я буду у Вас к вечеру. Передай Блохину, пусть он придёт к тебе. Мне он тоже нужен. Ну, пока, дорогой, до вечера!

Когда Звонарёв вернулся на батарею, Борейко уже ждал его. Он принялся нетерпеливо его расспрашивать. Со слов Звонарёва Борейко узнал в командире крепостной артиллерии полковника Голяховского, пьяницу и забулдыгу.

— Выпили мы с ним вместе не одно ведро водки. Тогда Голяховский был капитаном, а я в его роте младшим офицером. Так ты говоришь, что он мой план назвал чушью? Значит, был трезв. Он всегда мне говорил, что, начни пьянствовать смолоду, наверное, окончил бы две академии и был давно генералом, но, к сожалению, слишком поздно пристрастился к водке и поэтому не преуспел по службе. Завтра обязательно побываю в штабе Шварца и обо всём подробно переговорю. А ты, Серёжа, посидишь на КП и постреляешь по немцам. Имей в виду, их внимание приковано к укреплению номер один.

Ещё было темно, когда немцы бросились на штурм укрепления номер один и захватили его. Вся русская артиллерия сразу открыла огонь по этому укреплению, а немецкая обрушилась на крепостные батареи.

Расположенные по большей части открыто, крепостные орудия быстро замолкли. Только хорошо замаскированные батареи продолжали вести огонь. В их числе были и две тяжёлые гаубичные батареи. Напрасно немецкий самолёт, непрерывно находящийся в воздухе, сигнализировал разноцветными ракетами своим батареям: гаубичные батареи оставались неуязвимыми. Немцы не сумели удержаться на занятых позициях и оставили укрепление, стараясь подтянуть резервы, собрать силы для дальнейших атак. Русские, в свою очередь, не стремились занять оставленное врагом укрепление. Зачем? Это привело бы только к лишним потерям, которых и без того было много.

К ночи немцы отошли на исходные позиции, а русские принялись спешно закапываться в землю.

Шварц лично прибыл на разрушенное укрепление. Одновременно он, по совету Борейко, перебросил на правый берег Вислы все открыто стоявшие дальнобойные крепостные батареи. Батареи тяжёлого дивизиона были начеку, готовые при первой необходимости обрушить на врага всю мощь своих орудий.

Краснушкину так и не удалось в тот же день, как он обещал, побывать у Борейко. Немцы рвались к Ивангороду, не считая своих потерь. Но и русские части, занимавшие оборону, несли огромные потери. Число раненых быстро увеличивалось. Приходилось их спешно эвакуировать, ограничиваясь временными перевязками на месте.

Только на другой день к вечеру, когда схлынуло напряжение боёв, Краснушкин выбрался на позицию. В небольшом каземате, где помещался командир батареи, Борейко не было. Низкорослый, щупленький солдат, вытянувшись в струнку перед Краснушкиным, вызвался «в момент сбегать за капитаном — они с прапорщиком орудуют возле пушек».

Вскоре появился Звонарёв, Борейко и Блохин, измученные, с запавшими от бессонницы глазами. За скромным солдатским ужином разговорились. Краснушкин рассказывал о Петербурге, где он побывал совсем недавно.

Война чувствовалась и в столице. Спекулянты-торгаши грели руки на выгодных сделках. С заводов на фронт уходили кормильцы, оставляя свои семьи в большой нужде. Полиция, жандармы хватали всех по первому подозрению. Шли повальные обыски.

Обозлённые до крайней степени рабочие бастовали, выходили на улицу, избивали полицию. Полиция с ещё большим озлоблением и ненавистью набрасывалась на рабочих.

— Недавно разгромили многолюдный митинг на заводе «Айваз». Откуда только сволочи пронюхали, что там будут представители Петроградского комитета большевиков! Оцепили весь завод. Только что тяжёлой артиллерии не хватало, а то можно было подумать, что берут приступом неприятельскую крепость. Схватили чуть ли не половину завода. Сортировали потом несколько дней — кого на фронт, а кого в тюрьму… Тогда-то арестовали и Ольгу Семеновну.

Борейко, услышав эти страшные слова, ещё ниже опустил склонённую на руки голову. Он давно ждал этих слов. Иначе зачем было приходить к нему Краснушкину? Радостную весть нечего таить. А вот горе… Как тут горю помочь? Будто пудовая тяжесть, легла беда на его плечи, придавила грудь, острым ножом вонзилась в сердце, больно отозвалась в лопатке. Нечем дышать, нет воздуха!

— …Она не должна была приходить, — слышал он голос Краснушкина. Ей было строго запрещено это делать. За листовками к ней приходили связные. Но на этот раз никто не пришёл… Её не успели предупредить и она пошла сама…

«Она пошла сама… Маленькая моя, родная!… Что же делать?». Мысли метались, как испуганная стая птиц.

— Что же делать? — с отчаянием проговорил Борейко. — Что делать? Ведь у нас же Славка!…

— Борис Дмитриевич, поверьте, что Вы не одиноки в своём горе. Мы делаем всё, что только можно. Слава хорошо устроен. Нет, не у Вари, её трогать нельзя, можно повредить обеим. Слава у очень хороших и верных людей. О нём не беспокойтесь. Ольгу Семеновну пока не опознали. Ничего подозрительного при аресте у неё не нашли. С ней была только корзинка с обедом, принесённым будто для сестры. Её взяли вместе с другими работницами. Но вот если её опознают… Тогда будет труднее. Но и тогда поборемся! Ольге Семёновне может помочь то, что она жена боевого офицера, фронтовика. Такими аттестациями постарайтесь на всякий случай запастись здесь. Этим Вы мне сильно поможете. Не отчаивайтесь! Ольга Семеновна тоже солдат, и тоже отважный и смелый…

— Завтра же достанем в штабе крепости, — заверил Звонарёв.

Было уже за полночь, когда Краснушкин в сопровождении Блохина уходил с батареи. Содержимое докторского чемоданчика — не бинты, не вата, не йод, а воззвание к солдатам Петроградского комитета большевиков — поместилось за пазухой у Блохина.

Они расстались, крепко пожав друг другу руки.

— Желаю всякого добра Вам, Иван Павлович. Мой поклон всем друзьям и приятелям в Питере передайте. Дюже я соскучился. Хоть здесь я и не один, славные подбираются хлопцы, а всё не то, что питерцы, — вздохнул Блохин.

Светало. На востоке медленно и нежно розовело небо. Было тихо. Война ещё спала, чутко прислушиваясь и набираясь сил для страдного утра.

На следующий день штурм продолжался. Немецкие цепи одна за другой ринулись на форты и укрепления. Хорошо укрытая крепостная артиллерия обрушила на их головы тучу снарядов. Немецкие цепи редели, появилось много убитых, раненых. Потери в пехоте росли с каждым часом. Вести наступление становилось всё труднее, и немцы вновь отступили, так и не обнаружив новое расположение крепостных батарей.

Шварц был в полном восторге. Вызвав к себе Борейко, он поблагодарил его за план и предложил взять на себя командование крепостной артиллерией.

— Голяховский стал стар, да и выпивает изрядно. А время военное.

— Чином не вышел, Алексей Петрович! — возразил Борейко. — Меня только что произвели в капитаны, а Вы мне предлагаете занять место полковника. Подойдёт сюда гвардия. Народ там очень заносчивый, с гонором. Сразу пойдут скандалы, коль гвардейским генералам придётся быть под моим началом. Давайте уж я, по старому артурскому знакомству, буду у Вас как бы советником по артиллерийским вопросам, пока бои идут под Ивангородом…

Напряжённые бои на фронте заставили забыть обо всём другом. Немец рвался в крепость, не считаясь с потерями. Только после трёх суток ужасающих по своему упорству боёв, стоивших немцам колоссальных жертв, противник временно ослабил своё наступление. Борейко уже надеялся, что немецкие атаки прекратятся и он сможет ненадолго уехать в Петербург, когда вдруг германское наступление началось с новой силой.

Подтянув свежие части и среди них гвардейский резервный корпус, состоявший из отборных солдат и офицеров прусской гвардии, Гинденбург отдал категорический приказ взять Ивангород любой ценой.

В тот же день русская Ставка тоже отдала приказ войскам удержать Ивангород и Варшаву любой ценой. Две воли и две силы столкнулись на фронте протяжённостью в 300 вёрст. В боях участвовало с обеих сторон 960 тысяч человек. Потери в этом сражении составили 750 тысяч. Из них австрийцы потеряли около 450 тысяч, русские — более двухсот, а остальное досталось на долю немцев.

Тем не менее на десятый день боя немцы прекратили атаки на Ивангород т обрушились на стоящий севернее крепости, на Висле, 3-й Кавказский корпус.

 

25

Левый берег Вислы села Козеницы был выше правого. Германцы захватили эти высоты, принудив кавказские части обороняться в низменной болотистой полосе.

Немцы, решив столкнуть русских в реку, повели бешенные атаки. Русские не могли глубоко зарыться в землю из-за высокого уровня грунтовых вод и отбивались в мелких окопчиках. Брустверы, сложенные из дёрна, едва прикрывали от ружейных пуль. Разрушить эти окопы не представляло большого труда для немецкой артиллерии. Сложнее было немецкой пехоте. Между германскими и русскими окопами лежала почти километровая полоса трясины и болот. Немецкая пехота вязла в ней по колено и несла при атаках огромные потери. Русские батареи, расположенные на другом берегу Вислы, через реку вели обстрел германцев. Хорошо замаскированные, они почти не несли потерь.

И всё же положение русских у Козениц было очень тяжёлое.

Эвакуация раненых через реку была возможна лишь в ночное время. С темнотой прибывали ротные кухни, производилась смена частей, подходили подкрепления.

В целях усиления обороны этого участка, который тоже входил в крепостной район, Шварц направил сюда тяжёлый артиллерийский дивизион. Борейко приказал всем батареям срочно выслать разведчиков в район будущего расположения частей. Проплутав день в Козеницком районе, разведчики наметили на карте возможные места расположения батарей и представили их на усмотрение командира дивизиона. Борейко хорошо знал местность и сразу почувствовал неточность некоторых сведений. Необходима была дополнительная проверка опытного артиллериста. Кого послать? Звонарёва? Он плохо ориентировался на незнакомой ему местности. Пришлось идти самому. И Борейко, оставив Звонарёва на батарее за старшего, вместе с Зайцем переправился на лодке через Вислу. К вечеру измученные, грязные, они вернулись на свои позиции, имея точный, проверенный план расположения немецких частей и возможных позиций тяжёлых батарей.

Когда на следующий день германцы бросились в очередную атаку на 3-й Кавказский корпус, то были встречены сосредоточенным огнём русских батарей. Появление большого числа новых батарей на атакуемом участке было неожиданностью для германцев.

Погода была дождливая, видимость плохая и обнаружить русские батареи, даже с самолётов, немцы не смогли.

Борейко отправил Зуева на передний край обороны в пехотные окопы 3-го Кавказского корпуса, а сам поспешил в штаб 21-й пехотной дивизии, державшей оборону на левом фланге, за которым были расположены тяжёлые батареи. Этот штаб находился на левом, западном, берегу Вислы. Переправляться через реку опять пришлось на лодке, под огнём германских батарей. По счастью, сильный дождь скрыл от врага переправу. С Борейко в лодке находились телефонисты Блохин и Лежнёв, в задачу которых входило проложить линию связи по дну реки.

В штабе Кавказской дивизии артиллеристов встретили традиционным кахетинским вином, которое кавказцы возили с собой даже на войне. Выпили для «хорошего знакомства», как выразился командующий дивизией полковник с русской фамилией — Сушилин.

— Мои сальянцы и апшеронцы будут стоять насмерть, германцы в наших окопах не будут, — уверял полковник.

Затем Сушилин показал схему расположения полков дивизии и новые сведения разведки: германцы укрепили Козеницкие высоты, сосредоточили в этом районе почти весь гвардейский резервный корпус и прилагали все усилия, чтобы сбросить в реку 21-ю и соседнюю с ней 52-ю пехотные дивизии.

— Артиллерии у них много, но пехота не может перебраться через прибрежные топи, вязнет. Вот немцы и сидят на своих высотах, а мы в болоте, и не можем друг друга сдвинуть с места.

— Мы прибыли сюда, чтобы помочь Вам не только в обороне, но и при наступлении. Как только прояснится, займёмся розыском и подавлением немецких батарей на Вашем участке, — изложил свой план действия Борейко.

— Разрушьте передний край германской обороны, а мы попытаемся ночной атакой захватить его. Согласуем свои действия с соседями и штабом корпуса и всё будет в полном порядке, — уверял Сушилин.

В это время в блиндаж штаба дивизии вошёл небольшого роста генерал в высокой папахе, с кривой кавказской шашкой на боку и, поглаживая рукой седую курчавую бороду и усы, проговорил с кавказским акцентом:

— Алла-вер-ды! Хотел сказать: мир дому сему! Да это не подходит к настоящему положению.

Борейко и Блохин вытянулись перед генералом, который здоровался с чинами штаба дивизии. Подойдя к Борейко, он с удивлением стал всматриваться в его лицо.

— Позвольте, позвольте! Где-то мы встречались! Уж не в Артуре ли? Как Ваша фамилия? — спросил генерал.

— Борейко, Ваше высокопревосходительство! Был на Электрическом Утёсе, затем на Залитерной батарее, — ответил Борейко. — Я тоже не сразу узнал Вас. Вы стали кавказцем.

— Ну, это не совсем так! Обрусел — это верно. Был Ирманом, да не захотел носить немецкую фамилию и стал на русский лад Ирмановым. А Вы зачем попали сюда?

Сушилин доложил генералу обстановку на фронте.

— Очень приятно в боевой обстановке встречать доблестных портартурцев, — ещё раз пожал руку Борейко генерал. — Комендант крепости Шварц тоже был в Артуре. Он так же, как и раньше, энергичен и неутомим. С Вами служат, верно, и другие артурцы?

— Так точно. Старший офицер у меня в батарее подпоручик Звонарёв. Быть может, Вы помните его?

— Румяный пухлощёкий юноша, что женился на дочери Василия Фёдоровича Белого? Отлично помню. Передайте привет от меня. Очень толковый и храбрый офицер.

— А вот со мной старший фейерверкер Блохин. Всю осаду провёл в одной роте со мной, — представил генералу Блохина Борейко.

— Здорово, молодчина! — обратился Ирманов к солдату и ласково похлопал его по плечу. — Не забыл, значит, своего командира, с которым раньше воевал? Мой трубач, если помните, Лейбензон, совершенно бесстрашный человек, никогда от меня ни на шаг не отходил в Артуре, он тоже со мной. Стал моим ординарцем. Так и воюем опять вместе.

— У меня в батарее есть ещё солдат Заяц, тоже артурец. Ещё храбрее стал, чем был в Артуре, — доложил Борейко.

— Значит, Вы были хорошим командиром для солдат, коль скоро они собираются около Вас. Таких офицеров я очень ценю. На них, по-моему, и держится наша армия. Если солдаты готовы идти за офицером в огонь и в воду, значит, он настоящий отец-командир для солдата, с ним они любого врага побьют, — задушевно проговорил Ирманов.

Затем генерал ознакомился с намеченным Сушилиным планом обороны боевого участка и одобрил его. Узнав, что в этот район тяжёлый дивизион направлен по указанию Шварца, Ирманов заметил:

— Знал Алесей Петрович, кого к Вам направить. Капитан Борейко наилучшим образом выполнит порученную ему задачу.

Затем Ирманов решил лично осмотреть окопы переднего края обороны и ознакомиться с положением на месте. Борейко попросил разрешения сопровождать Ирманова, однако генерал шутливо, но решительно отклонил просьбу.

— Да Вас, дорогой мой, за десять вёрст видно. Немец сразу приметит Вас. Нет, сидите на своём КП. Это мой категорический Вам приказ. — И вместе с Сушилиным вышел из блиндажа штаба дивизии.

Борейко послал вслед за ними Васю Зуева, а сам занялся осмотром местности, где располагались резервы и тыловые учреждения дивизии. На узкой болотной полоске были устроены неглубокие блиндажики, в которых помещались резервы, склады боеприпасов, перевязочные пункты.

Пользуясь туманом, через реку переправлялись десятки рыбачьих лодок. Понтонёры хотели было начать наводку моста, но Сушилин запротестовал, считая, что мост только демаскирует переправу и раскроет врагу их замыслы.

С темнотой начиналось усиленное движение многочисленных лодок через реку.

Оставив на западном берегу реки Васю и Лежнёва, Борейко вернулся на свой КП, размещавшийся на пристанционной водонапорной башне. Немцы давно её разбили, но обломки сохранились и среди них пристроился со стереотрубой Борейко. Дождь мешал наблюдениям и артиллерия обеих сторон молчала.

Когда наконец погода улучшилась, германцы подняли над своими позициями привязной аэростат, что позволило им хорошо рассмотреть восточный берег Вислы, где расположились батареи тяжёлого дивизиона Борейко. Дальнобойные германские батареи немедленно приступили к пристрелке обнаруженных ими огневых позиций батарей.

Тяжёлая пушечная батарея, стоявшая за небольшой деревушкой, первой оказалась под огнём и принуждена была замолчать. Это было особенно досадно потому, что Борейко намеревался именно этой батареей сбить вражеский аэростат.

Гаубичные батареи не обладают нужной дальнобойностью. Лёгких орудий на болотистом берегу тоже не было. Борейко решил ночью на плоту переправить через реку одну тяжёлую дальнобойную пушку с заданием во что бы то ни стало сбить вражеский аэростат. Месторасположение его было засечено по буссоли с нескольких населённых пунктов и определить расстояние до него не представляло никаких трудностей.

Ночью Вася и Звонарёв, погрузив на плот дальнобойную пушку, доставили её на левый берег и ранним утром, когда чуть забрезжил рассвет, дали несколько прицельных выстрелов по аэростату. Этого оказалось достаточно, чтобы немцы торопливо спустили аэростат на землю и больше не рисковали поднимать его в воздух.

До темноты немцы вели усиленный обстрел переднего края русской обороны. Тяжёлые снаряды рвались в окопах, убивая и калеча людей и командование вынуждено было отвести солдат в тыловые укрытия, оставив на передовой только часовых.

Стемнело, моросил мелкий осенний дождь. Немцы методически выпускали ракеты, которые своим трепетным белым светом на несколько мгновений освещали землю и тухли в туманной мгле ночи. Погода благоприятствовала разведке. Несколько солдат выскользнули из окопов и направились в сторону врага.

Вася был оставлен как передовой наблюдатель в окопах одного из полков 21-й пехотной дивизии и, желая получше ознакомиться с расположением германцев, присоединился к разведке. Ползти по кочковатому, изрытому воронками пространству было трудно. Влажная пелена тумана окружила его со всех сторон. Вспыхнула ярким голубоватым светом ракета, осветив мёртвое, перепаханное снарядами поле. И снова всё потонуло в сырой и жуткой тьме.

Разведчиков не было видно. Вася понимал, что двигаться одному по незнакомой местности вблизи вражеских окопов опасно. Того и гляди, вместо разведки сам попадёшь в плен. Оставалось одно — возвращаться, пока не потерял правильное направление. И Вася повернул к своим позициям. Вдруг он почувствовал, как несколько человек навалились на него. Он даже не успел крикнуть, — заткнули кляпом рот, стукнули по голове, чтобы не сопротивлялся и поволокли.

«Ну, всё, — с тоской подумал Вася, — отвоевался… Плен». Но вскоре услышал задыхающийся от усталости голос:

— Здоровый, чёрт… Отъелся на немецких харчах… Сил больше нет тащить его, дьявола.

У Васи отлегло от сердца. Он представил себе лица незадачливых разведчиков, когда они увидят, какого «языка» притащили в свои окопы, рассмеялся и спокойно отдался в руки своих «похитителей».

Васю втолкнули в окопы, хорошенько встряхнули, вытащили кляп изо рта и замерли в изумлении: «немец» с знанием дела крепко выругался.

— Ну и ну, — вытаращили глаза разведчики, — немец, а как лихо по-нашему чешет.

— Да какой я Вам немец, чёрт Вас всех задери, — я артиллерист Зуев, вместе с Вами на разведку пошёл…

На громкий смех солдат пришёл офицер.

— Такая тьма кругом, Ваше благородие, — смущённо оправдывались разведчики. — А тут вдруг видим — человек ползёт к нашим позициям. И здоровый такой, а у нас пехтура все на подбор низкорослые. Ну, думаем, зверь сам в руки идёт. И схватили, для порядка вложили ему малость…

Офицер отругал и Васю, чтобы не шлялся, где не надо, и разведчиков, чтобы смотрели в оба, приказал к утру достать настоящего «языка».

От усталости и пережитых волнений Вася, пристроившись поудобнее тут же в окопчике, уснул. Он не слышал, как ушли на новую разведку солдаты, как сменились часовые. Мёртвая тишина и белый густой, как студень, туман опустились над болотом, придавили людей к земле, рождали угрюмые, тяжёлые мысли. Часовые напряжённо прислушивались: тишина казалась подозрительной, чудились шорохи, чьи-то неясные шаги. Вот так свалится тебе на голову немчура и пикнуть не успеешь, трахнут по башке и поволокут к себе… Жутко! Часовой поёжился от озноба, поднял воротник шинели. Скорей бы уж рассветало!

Вася проснулся от громких голосов, топота ног. Открыл глаза. Чуть брезжил рассвет. Сквозь белесые космы тумана неясно проступали фигуры солдат. Было сыро и прохладно.

В окоп ввалились несколько солдат, волоча за собой что-то похожее на мешок. При ближайшем рассмотрении это оказался оглушённый ударом немецкий унтер с двумя нашивками на погонах. Он застонал и медленно пришёл в себя. Кто-то из солдат стал перевязывать ему голову.

— Тринкен! — попросил немец.

Ему дали напиться из солдатского котелка и повели к офицеру, который стал задавать вопросы пленному. Немец не пожелал отвечать. Ему дали несколько пощечин. Нехотя, явно искажая истину, унтер стал давать показания. Когда ему предложили показать на карте расположение полка и близкостоящих батарей, немец заявил, что не умеет читать карту, за что получил ещё несколько затрещин.

— Слышь ты, волнопёр, хватит спать-то, вставай! — услышал Вася простуженный, хрипловатый голос солдата. «Языка» привели. — Офицер спрашивает — может, по-ихнему балакаешь?

Вася поднялся, разминая затёкшие ноги, и зашагал по пояс в белом тумане, как в воде, за неясно проступавшей спиной солдата.

На командном пункте, окружённый разведчиками, стоял немец, долговязый, с серым от страха лицом. Он испуганно смотрел светлыми, с припухшими веками, глазами то на офицера, то на угрюмые, измученные бессоницей и тяжким военным трудом лица солдат. Услышав родную речь, он обрадованно, с надеждой взглянул на Васю.

— Ну-ка покажи свою руку, — сказал по-немецки Вася, вспомнив Блохина. — Посмотрим, что ты за птица.

Немец, не понимая, что от него хотят, несмело протянул натруженную, с негнущимися в суставах пальцами, руку. На вопрос, что он делал дома, немец тихо, со всхлипом ответил:

— Землю пахал…

— И много у тебя земли? — поинтересовался Зуев.

— Шесть моргенов на троих.

— А у помещика сколько? — справился Вася.

— У господина барона десять тысяч моргенов и земля отменная, не чета нашей крестьянской, — уже охотнее и смелее объяснил немец. — Нам обещали, что как только мы Россию завоюем, то каждому прибавят по пять моргенов, а кто получит железный крест, то и по десять…

— А землю Вы откуда взяли-бы? В России? — переспросил Вася.

Немец утвердительно кивнул головой.

— Слыхали, ребята, что немец сказал? Они пришли отобрать у нас нашу землю, чтобы раздать своим солдатам, — громко проговорил Зуев. — Ради этого и пошли на нас войной.

И без того угрюмые лица солдат посуровели, глаза налились злобой. Немец, не понимая, о чём идёт речь, видел только озлобленные лица и опасливо озирался вокруг.

— Чем к нам-то за землёй лезть, лучше бы отобрали её у своего барона. Не надо было бы столько вёрст топать, да и легче забрать, чем у нас, пояснил Зуев.

Пленный даже улыбнулся, услышав такие речи.

— Такое говорят наши социал-демократы, но их за это сажают в тюрьму, — проговорил он.

— Всех не пересажают, крестьян куда больше, чем баронов, — проговорил Вася.

— Нам начальство говорило, что Вы, русские, хотите у нас забрать землю. Кому верить? — недоумённо спросил пленный.

— Верь тому, кто говорит правду. Отобрать землю у своего помещика куда проще, чем лезть к нам войной. Тут и сдохнуть недолго, сам видишь.

Пленный подумал и глубокомысленно произнёс:

— Гут — карашо!

На дальнейшие вопросы он отвечал подробно и охотно. Дружески подмаргивая Васе, он рассказал всё, что знал о своих войсках и их расположении. Выснилось, что гвардейскому резервному корпусу поставлена задача сбросить русских в реку, переправиться через Вислу и взять крепость Ивангород. Для этого корпус был пополнен людьми, ему придали два батальона тяжёлой артиллерии и обещали, в случае успеха, хорошо наградить всех отличившихся.

Пленный надеялся, что и он получит за разведку железный крест и в придачу к нему десять моргенов русской земли. Но ему не повезло: он попал в плен.

Теперь о земле думать не приходится и он готов рассказать всё, что знает, лишь бы его не отправили в Сибирь, где все люди умирают от холода и голода.

Когда «языка» увели в штаб полка и офицер ушёл вместе с ним, солдаты окружили Васю.

Вася рассказал о своей беседе с пленным.

— Хитёр ты, братец! — обратился к Васе один из солдат. — Ловко ведёшь свою линию. У начальства под носом такие недозволенные разговоры! Мы тоже думаем, что воевать с соседним помещиком куда проще и сподручнее, чем с немцем, а пока что дело это не получается. А тебе совет: будь поосторожнее! Неровен час, нарвёшься на сволочь и пошлют тебя в пехотную разведку с приказом пристрелить.

Вскоре из штаба полка пришёл офицер и сообщил, что, по показаниям пленных, с утра немцы начнут артиллерийскую подготовку, а затем будут штурмовать окопы 3-го Кавказского корпуса. Ввиду этого, генерал Ирманов приказал немедленно перебираться через болота, чтобы к рассвету самим броситься в атаку на немцев.

Густой туман надёжно скрывал все приготовления русских и вскоре рота за ротой поднимались на бруствер и исчезали, будто растворялись в предрассветной мгле. У немцев было по-прежнему тихо и ничто не указывало на то, что они ожидают нападения русских.

Зуев остался в окопах, чтобы поддерживать связь с батареей.

Как всегда перед атакой, Васю била нервная дрожь. Через несколько часов покажется солнце и с его первыми лучами загремят пушки, послышится скороговорка пулемётов. Что принесёт ему, Васе, этот рассвет? Жизнь, смерть? Зачем нужна эта война солдатам, что, надрываясь, тащили сейчас по болоту пушки, снаряды? Выбиваясь из сил, спешили к немецким позициям. Зачем они спешили? За смертью, за той единственной пулей в сердце, полном сейчас горячей живой крови?

А ему, Васе Зуеву, зачем нужна эта война? Кому понадобилось держать его в сырых, прпахших болотным смрадом окопах? Любовь к своему отечеству, как говорит дядя Серёжа? Чёрта с два! Он, Вася, знает, что это за отечество и кому оно нужно.

«За веру, царя и отечество». Ишь придумали, сволочи! Небось за веру, царя и отечество генералы не гнили в окопах, когда положили костьми чуть ли не всю 2-ю армию в Восточной Пруссии. Небось за веру, царя и отечество военный министр Сухомлинов загребает миллиончики, наживаясь на интендантских поставках негодного обмундирования, вооружая солдат ружьями и пушками старых моделей. Вася читал об этих махинациях в листовках, которые дал ему на днях Блохин.

Вася вспомнил свою не столь уж долгую и не столь богатую событиями и радостями жизнь: дестство, проведённое в бедной рабочей семье, отъезд на Дальний Восток в надежде на большие заработки отца, сиротство, неожиданное усыновление Звонарёвыми, возвращение в Россию, учёба… Слов нет, Васе жилось неплохо, он ни в чём не нуждался, учился. Он искренне полюбил Варвару Васильевну и Сергея Владимировича, но иногда было грустно, хотелось, чтобы его волос коснулась узловатая, в мозолях, но лёгкая материнская рука… Вася задремал.

Из сумрака выплыло милое Варино лицо, оно улыбнулось ему. Варя подошла ближе, положила руку ему на голову, провела по щеке. Сладко и больно рванулось сердце. Захотелось плакать, целовать эту добрую, родную руку. Вася всхлипнул и открыл глаза.

Туман, белёсый туман, отрезавший его от всего живого. Иногда Васе казалось, что он любит Варю далеко не сыновьей любовью. Его волновала Варина близость, ему нравилось смотреть, когда она расчесывала свою густую косу, сердце его замирало и чаще билось, когда он слышал её молодой голос, звонкий заразительный смех. Он восхищался её энергией, её смелостью, он гордился ею. А может быть, по-настоящему так и любят мать? Кто знает…

Окончательно Васю разбудил грохот пушечных выстрелов, крики, тяжёлая скороговорка пулемётов, доносившиеся из-за болота.

— А-а-а… — стелился отчаянный и, вместе с тем, могучий крик множества голосов.

«Началось…». — подумал Вася.

Рассветало, в густом тумане проступили очертания деревьев, на берегу реки — полуразрушенные крестьянские халупы. В тыл тянулись вереницы раненых. А навстречу, через болото, к переднему краю пробирались солдаты, таща за собой пулемёты на маленьких колёсиках, цинковые ящики с ружейными патронами, лотки с артиллерийскими снарядами, телефонисты тянули провода. Несколько наудачу выпущенных немецких снарядов разорвалось поблизости, обдав Зуева жидкой грязью. Недовольно отряхнувшись, Вася поспешил спрятаться в блиндаже, но земля то и дело сыпалась с потолка, содрогавшегося от взрывов. За болотом заговорили лёгкие батареи. Туман смешался с клубами дыма и пыли и плотно осёл на болоте.

Вася попробовал соединиться по телефону с батареей, но провод был повреждён и телефое не действовал. Зуев с тревогой начал искать повреждение. Стало очевидно, что провод перебит где-то далеко в тылу.

Началось наступление и связь с батареей была необходима. Для этого он и оставлен на передовой! Недолго думая, Вася перемахнул через бруствер окопчика и, пригибаясь, побежал к расположенному неподалёку командному пункту батареи.

— Что там происходит? — встретил его вопросом Борейко. — Немцы, что ли, наступают? Я тебе звоню, а ты, чёрт рыжий, молчишь!

Вася рассказал о наступлении русских частей.

— Чёрт знает что такое! — вскипел Борейко. — Идёт наступление, а мне о нём ничего не сообщили. Я собирался сейчас открыть огонь по немецким позициям. Представляешь, что бы это было? И ты тоже хорош, молчал до последнего момента. Зачем тебя оставили на передовой?!

Вскоре прибыл посланный из штаба. Шварц приказывал тяжёлому дивизиону перейти по мосту через Вислу и занять огневые позиции на правом фланге крепостной обороны. Здесь намечался удар во фланг и тыл германского гвардейского резервного корпуса. Атаковать должны были полки гвардейского корпуса, к нему придавался тяжёлый дивизион Борейко.

Получив это распоряжение, капитан приказал батареям в срочном порядке направляться в район нового своего расположения.

Первой должна была двигаться пушечная батарея, которой временно командовал Звонарёв. Офицеры батареи приняли было Звонарёва сухо и официально. Солдаты тоже хмуро посматривали на новое начальство. Но спокойный и уравновешенный Сергей Владимирович скоро расположил к себе и тех и других. Он попросил старшего офицера батареи — поручика командовать батареей, так как ему, Звонарёву, ещё не приходилось встречаться с дальнобойными пушками в боевой обстановке. Не стал он перемещать с занимаемых в батарее постов ни офицеров, ни солдат. Всё должно было оставаться по-прежнему, пока он не освоится в батарее и не познакомится со всем её личным составом.

С солдатами он поговорил, как всегда, просто, дружелюбно и несколько по-штатскому, как привык на заводе разговаривать с рабочими. Солдаты стали приветливее и охотно бросались исполнять его приказания, задавали различные вопросы. Правда ли, что он всю осаду был в Артуре и не получил ни одной награды, хотя и был тяжело ранен? Правда ли, что он на заводе заступался за рабочих и за это его отправили на фронт, хотя, как инженер военного завода, он не подлежал мобилизации в армию?

Звонарёв охотно отвечал. Офицеры, особенно двое юных поручиков, стали во всём брать пример со Звонарёва. Обратили внимание на то, что он не только сам не бьёт солдат, но и строго запрещает бить их офицерам.

Солдаты быстро поняли, что их новый командир хорошо разбирается в батарейном хозяйстве и не допустит, чтобы их обирали и объедали.

При переходе в новый район Звонарёв по дороге заехал в штаб крепости к Шварцу и от него лично получил боевое задание для своей батареи. Шварц был очень обрадован, что Звонарёв стал командовать одной из батарей.

Свою батарею Звонарёв нагнал уже на мосту через Вислу. Немцы лишь изредка, скорее для острастки, выпускали по мосту один-два снаряда, не мешая переправе.

С рассветом все крепостные батареи и тяжёлый дивизион сосредоточили свой огонь на указанных им целях. К полудню, когда артподготовка окончилась, гвардейские полки ринулись в наступление. Одновременно 3-й Кавказский корпус атаковал германцев на своём участке.

Гвардия скоро вышла в тыл немцам. С трудом удерживаясь на своих позициях, они с наступлением ночи начали стремительно отходить. Бездорожье и начавшиеся проливные дожди затруднили продвижение русских частей. Тяжёлые батареи временно задержались под Ивангородом.

Крепость продолжала оставаться основным пунктом эвакуации раненых и больных. Ежедневно прибывали санитарные поезда и увозили солдат и офицеров, пострадавших в боях. На станции Ивангород развернулись «передовые питательные пункты» Союза городов, главным организатором и руководителем которых был Пуришкевич, член Государственной думы. Он нацепил на себя полувоенную форму, названную в армии «земгусарской». Появился здесь и Краснушкин. Он успел побывать в Питере и привёз много писем и посылок своим друзьям и знакомым, и прежде всего Борейко, Звонарёву, Блохину.

Борейко он вручил неизвестно каким путём полученное от Ольги Семеновны письмо.

Тут же, отойдя немного в сторону, трясущимися руками Борейко разорвал конверт и с первыми словами услышал её единственный для него, дорогой голос.

«Родной мой, ненаглядный, — писала Ольга. — Я всегда знала, что люблю тебя, но только сейчас поняла — как! До последнего вздоха, каждой своей кровинкой люблю…

Я причинила тебе горе, страдания — прости меня. Я пишу это, потому что знаю — ты поймёшь меня, как понимал всегда. А понять — значит простить.

Ещё в те трудные дни на Красной Пресне, в Москве, я почувствовала себя нужной людям. Не только тебе, не только нашему Славке, а людям! Это великое счастье — знать, понять, что ты нужен, полезен. От этого вырастают крылья, появляются силы, о которых ты даже не подозревал. И ничего не страшно…».

Борейко опустился на траву, прикрыл глаза рукой и, как от боли, застонал. Жестокая спазма сдавила горло, перехватила дыхание. Расплываясь, сквозь пелену слёз проступали строки… и вновь заговорил нежный родной голос:

«…Я верю и знаю, что мы увидимся, что ничего не случится! Я обнимаю тебя, целую твои милые глаза, всё-всё твоё лицо, твои губы…».

Борейко долго ещё сидел на траве, открытыми, но ничего не видящими глазами глядя в одну точку. Рука тихо гладила свёрнутый пополам лист бумаги.

 

26

Высю Зуева неудержимо тянуло к станции, где разместились лазареты и где можно было увидеть красивое женское лицо, блестящие молодые глаза, а иногда и зовущую улыбку. Однажды Зуев неожиданно встретился с Надей Акинфиевой, прибывшей с санитарным поездом. Увидев Васю, Надя бросилась к нему:

— Боже мой, какое счастье, что батарея здесь! Я всю дорогу боялась, что Вас не застану. Васенька, умоляю, скажите Сергею Владимировичу. Я очень хочу его видеть. Не смотрите на меня такими грустными глазами. Вам ли печалиться в Ваши-то годы! У Вас ещё всё впереди: и любовь, и разочарования, и снова любовь. Ну, улыбнитесь…

Вася горячо поцеловал Надину руку, потом, помедлив, поцеловал ещё. Ему страшно не хотелось уходить от Нади, от её смеющихся чёрных глаз, но эти глаза приказывали, и ничего не оставалось, как подчиниться их приказу.

— Хорошо, я скажу. Где Вас найти?

— На втором пути санитарный поезд. Вечером после шести я буду ждать.

Когда Вася, хмуря брови, сообщил Звонарёву новость, он был удивлён произведённым эффектом. Спокойный, невозмутимый дядя Серёжа вдруг побледнел и долго смотрел на него расширенными немигающими глазами. Потом молча сел за стол, сосредоточенно о чём-то думая. Всё это казалось Васе смешным.

«Ну что он сидит, надувшись как мышь на крупу? Не рад, что ли? Что думать, когда зовёт хорошенькая женщина! Хватай шапку в охапку — и беги. Не каждый же день бывает такое счастье. Голову даю на отсечение, что он сидит и думает о тёте Варе…».

Вася угадал: в ту минуту Звонарёв действительно думал о Варе. Он не задумывался над тем, идти ему к Наде или не идти. Он знал, как только услышал от Васи новость, что пойдёт, что не сможет не пойти. Но он также знал, что едва ли это будет простое, никого не обязывающее свидание, простая встреча двух старых друзей. По тому, как билось его сердце, он чувствовал, что Надя ждёт его, что ждала всё это время с самого момента прошлой встречи. А Варя? Что он скажет Варе? Как всё будет?

— Дядя Серёжа, — услышал он голос Васи, — ведь санпоезд может уйти, пока Вы будете сидеть в трагической позе и решать, быть или не быть. Сходите, ничего не случится. Не пойдёте — потом будете терзаться, да и Надя ждёт…

От одной мысли, что санитарный поезд может уйти и он не повидает Надю, у Звонарёва упало сердце. Проклиная себя, свой безвольный характер, Звонарёв быстро собрался и поспешил на станцию.

Было уже около восьми часов. Стемнело. На станции зажглись фонари. Поезда на втором пути не оказалось. Надя уехала, так и не повидав его!… Ждала, надеялась, а он… Звонарёв чувствовал, как страшная, изнуряющая пустота наполняет его душу, будто ему вместо живого, полного горячей крови сердца положили в грудь никому не нужный холодный и мёртвый камень. Надо было пойти узнать, ушёл ли поезд, но не было сил двинуться с места, не хотелось говорить, спрашивать и услышать равнодушный ответ: «Да, ушёл, полчаса назад».

Вдруг тонкие холодные пальцы закрыли ему глаза. И, прежде чем он почувствовал эти пальцы, прежде чем услышал счастливый воркующий смех, он понял — это она, его Надя, а сейчас — его судьба.

Не поворачивая головы, он взял озябшие ласковые руки и прижал своими тёплыми большими ладонями к губам.

— Я так ждала… давно ждала! Уже перестала ждать. Но уйти не могла! — слышит он взволнованный шёпот. — Нас перевели в тупик, вон туда, видишь огни…

Надя стояла перед ним, завернувшись в тёплый белый платок, такая близкая, родная, желанная…

Свет тусклого фонаря освещал её тонкое лицо, счастливые мерцающие огоньки глаз.

— Милая, — скорее выдохнул, чем произнёс Звонарёв, обнимая податливые Надины плечи и прижимая её к себе. — Милая…

— Не здесь, Серёжа, не здесь. Видишь, люди… Пойдём ко мне…

Не выпуская Надиной руки и, как пьяный, спотыкаясь о рельсы, Звонарёв шёл к слабо освещённому пустому поезду. Фонарь, раскачиваясь от ветра, бросал тени, большие, движущиеся и уродливые…

 

27

Проснувшись, Борейко взглянул на часы: шесть утра. Сегодня в восемь его доклад Шварцу о готовности тяжёлого дивизиона к походу.

Борейко встал, машинально делая всё, что делал каждое утро одевался, брился, мылся. Но мысли его были далеко. Тревожные, тяжёлые мысли. Борейко понимал всю безысходность своего положения. Ольга в тюрьме. Об этом легко сказать, но даже подумать, представить весь ужас совершившегося трудно. Это то, чего так боялся и чего он, холодея сердцем, постоянно ждал. Хорошо, если её не опознают и выпустят вместе с другими работницами. А если опознают? Если установят связь с большевистской организацией? Борейко с трудом перевёл дыхание. Нет, надо ехать в Питер. А чем он может помочь? Ничем. Он со всей отчётливостью вдруг представил себе, что если даже Ольгу освободят сейчас, сегодня, кто поручится, что её не арестуют завтра.

Он подошёл к окну. Пасмурное, серое утро. По стеклам хлестал косой осенний дождь. Деревья, покорные ветру, склонили свои намокшие головы.

Однажды он спросил Ольгу, что делает революционера таким сильным, бесстрашным — смелость, отчаянность? «Нет, милый, — сказала Ольга, убеждённость». Она подошла тогда, маленькая, хрупкая, положила ему на плечи свои тонкие руки и, подняв на него ясные глаза, тихо добавила: «Разве я не боюсь? Разве мне не страшно вдруг в одно утро потерять Славку, тебя? Но иначе жить я не могу. Понимаешь? Жить иначе — значит не жить совсем».

Да, это он понимал. Для него «жить иначе» — это означало жить без Ольги. А жить без неё — это равносильно не жить совсем.

Его размышления прервал стук в дверь.

— Да, войдите.

Вошёл Звонарёв. Поздоровавшись, молча прошёл к столу и сел. Борейко, занятый своими мыслями, не обратил внимания на странное молчание Звонарёва, на его убитый, растерянный вид.

— Боря, прости меня, — наконец с усилием вымолвил он. — У тебя такое горе, а я пришёл со своей бедой. Но понимаешь, к кому я ещё пойду? Ты один у меня друг. Помоги…

Борейко поднял на Звонарёва глаза и только теперь заметил его бледность, припухшие, покрасневшие от бессонницы веки и главное — взгляд, совсем необычный, несвойственный Звонарёву — взгляд безмерно страдающего человека.

…С трудом, часто останавливаясь, рассказывал Звонарёв о своём, столь неожиданно вспыхнувшем чувстве к Наде, захватившем его всего целиком, лишившем воли и рассудка. Он потерял власть над собой… Как мальчишка, не рассуждая, не задумываясь о последствиях, он кинулся навстречу Наде, в её раскрытые жаркие объятия… Он ненавидит себя, презирает, но изменить ничего не может. Хуже всего то, что он умом понимает мерзость своего поступка, но не душой, не сердцем.

— Как на духу тебе говорю, Боря, — позови она сегодня, я, наверное, побежал бы опять. Что это — любовь? Но ведь я же люблю Варю! Разве я могу оставить её, наших ребят? Но и жить во лжи я не могу. С ума сойти можно!… Что делать?

«Да, конечно, твоё горе ещё полгоря, — думал Борейко, внимательно слушая своего друга. — И если бы я не знал тебя, не знал Варю и Надю, я легко бы всё это назвал блажью, которая скоро проходит. Как говорится: „С глаз долой — из сердца вон“. Но я знаю тебя не один год и всегда уважал за честность и чистоту, за душевную искренность. Что случилось, что ты изменил себе, обидел Варю?… Это на тебя не похоже».

— Вчера, когда я уходил от неё, она плакала, целовала мои руки, просила прощения у меня, у Вари… Но разве она виновата? Один только я… Я напишу Варе, пусть решает она, — с отчаянием сказал Звонарёв.

— Ты напишешь ей, когда сам переболеешь, передумаешь всё, до конца, когда тебе самому станет всё ясно. А не сейчас. Взвалить такую беду на Варины плечи — ты с ума сошёл! Мой тебе совет, если ты пришёл за ним: не повторяй ошибки дважды. Постарайся всё понять с одного раза. Ты мужчина, ты сильнее Нади, пожалей и её, не становись у неё на дороге. Потерпи, подожди. Она найдёт свою судьбу. — Борейко подошёл вплотную к сидящему Звонарёву и, повернув его лицом к себе, посмотрел в глаза внимательным и долгим взглядом. — И прошу тебя — побереги Варю. Она у тебя одна на всю жизнь. Ты знаешь, так не забывай этого. На всю жизнь. И другой Вари не будет…

 

28

В штабе Шварц передал артиллеристам приказ: выступать завтра с утра и двигаться через Радом, дальше из-за неисправности железнодорожных путей уже в походном порядке идти на Пинчев и Кельцы. Осада Ивангорода считалась оконченной.

Тяжёлый дивизион в Пинчеве придали гвардейскому корпусу, который после ивангородских боёв, посадив половину солдат с пулемётами на крестьянские подводы, продвигался со скоростью 40-50 вёрст в сутки и, намного обогнав соседние корпуса, неожиданно для австрийцев появился перед Краковом, собираясь с ходу ринуться на штурм северо-восточных и северных фортов Краковской крепости. Гвардия должна была ночным штурмом овладеть Грембаловской группой фортов, к рассвету захватить в Кракове переправы через Вислу. К этому времени обещали подойти соседние корпуса.

Тяжёлому дивизиону предстояло разрушить бетонные укрепления Грембаловской группы, а затем из дальнобойных пушек открыть огонь по переправам на Висле и центру города, где сосредоточились все железнодорожные вокзалы.

Борейко был вызван в штаб гвардии к начальнику артиллерии корпуса герцогу Макленбург-Шверенскому, старому немцу, плохо говорившему по-русски. Фактически всеми делами в корпусе ведал его адъютант поручик Кочаровский, сын командира 1-й тяжёлой артиллерийской бригады. От отца он слышал многое о Борейко и относился к нему почтительно.

В оперативном отделе штаба гвардии на совещании, где обсуждался вопрос об организации штурма Кракова, Борейко ьолча слушал высказывания многих военных специалистов, и только в конце совещания он обратил внимание на трудность стоящей задачи: взять крепость с налёта невозможно, потребуется основательная артиллерийская подготовка. Если даже допустить, что город будет взят, то удержать его трудно: соседние корпуса отстали на 30-40 вёрст.

— Рассчитывать следует только на свои силы, а их не так уж много для взятия первоклассной крепости, какой является Краков. Вывод — со штурмом спешить нельзя, надо хорошо подготовиться к нему, подтянуть осадную артиллерию и соседние корпуса, — закончил Борейко своё выступление.

На совещание подоспел командир 3-го Кавказского корпуса Ирманов. Он энергично поддержал идею немедленного штурма крепости.

— Мой корпус подойдёт завтра к вечеру и сразу бросится в атаку, заверил он.

— Об этом правильнее будет спросить Ваших солдат, Ваше высокопревосходительство, в силах ли они будут это сделать, — с иронией заметил Борейко. — Захватить Краков на один день нет никакого смысла. Зря уложим массу людей, а успех не окупит наших потерь. Мой дивизион готов хоть сейчас открыть огонь по Грембаловской группе фортов. Но что я смогу сделать своими шестидюймовыми гаубицами против железобетонных перекрытий, рассчитанных на калибр вдвое больший? Ничего, кроме шума и небольших вмятин на фортовых казематах!

— Значит, Вы против штурма? — уточнил младший Кочаровский.

— Я против бессмысленной гибели хотя бы одного солдата. А тут совершенно зря погибнет не одна тысяча солдат нашей великолепной русской гвардии. Ведь в ней собран весь цвет молодёжи нашей страны. Против этого я и возражаю самым решительным образом, — объяснил Борейко.

Не дождавшись конца совещания, Борейко отправился в дивизион и стал готовиться к «очередной глупости начальства», как выразился он.

На следующий день был получен приказ подготовиться к ночному штурму Кракова.

Вся тяжесть боя ложилась на плечи пехоты. Артиллерия, лишённая возможности заранее пристреляться к целям, не могла поддержать пехоту в бою.

— Пантофельная почта категорически сообщает, что никакого штурма не будет, Борис Дмитриевич, — с апломбом заявил Заяц. — Посудите сами. Турок завоевал с нами. Значит, супротив его надо посылать солдат. Под Лодзью наши дела «бардзо кепско». Немец давит на нас. Значит, и туда надо посылать солдат. Что же останется для Кракова? Шиш с маслом! А голыми руками крепость не возьмёшь. Вспомните Артур…

— Да ты, Илья Львович, совсем стратегом стал! — удивился Звонарёв.

— Война хоть кому, кроме генералов, ума прибавит, — ответил Заяц.

— Значит, в Краков не попадём? — справился Зуев.

— Да, танцевать краковяк тебе не придётся. Готовь разведку на Грембаловское направление. Будем штурмовать или нет, а на передний край обороны нас завтра вытащат. Район на карте мне уже показали, — напомнил Борейко и они углубились в изучение карты района предстоящего расположения дивизиона.

Когда дивизион уже расположился на бивуак, неожиданно появились приехавшие из штаба корпуса военные агенты: французский — генерал маркиз де ля Гиш, английский — полковник Нокс и японский — майор тяжёлой артиллерии Такояма. Японец прекрасно говорил по-русски, а француз и англичанин беседовали с Борейко через переводчика. Все иностранцы очень интересовались, как собирается действовать тяжёлый дивизион при штурме крепости.

— Как прикажут, так и будем действовать, — хмуро отнекивался Борейко, не желая посвящать иностранцев в свои планы.

Такояма поспешил сообщить, что он участвовал в осаде Порт-Артура в чине лейтенанта. Борейко сразу насторожился и попросил подробно рассказать, где находилась тяжёлая батарея Такоямы и по каким целям она вела огонь. Японец, не подозревая, что перед ним офицеры-артурцы, сообщил, что обстреливал батарею литера Б, второй и третий форты, затем был на горе Высокой и участвовал в потоплении русского флота во внутренней гавани Артур. Стало совершенно очевидно, что в Артуре Борейко и Звонарёв воевали против Такоямы. В свою очередь, Борейко сообщил, что участвовал вместе со Звонарёвым и некоторыми из своих солдат в обороне Артура.

— Где Вы были? — полюбопытствовал японец, ошарашенный такой неожиданной встречей.

— На Электрическом Утёсе, Залитерной и в других местах, — ответил Борейко.

— Электрический Утёс! О, этой батареи боялся весь наш флот! Адмирал Того обещал большую награду нашим артиллеристам, если мы разобьём её. Но до самой сдачи крепости этого сделать не удалось. Русская артиллерия, несмотря на устарелость её по сравнению с японскими орудиями, действовала блестяще. Когда мы подвезли наши одиннадцатидюймовые мортиры, то считали, что Артур больше месяца не продержится. А прошло больше трёх месяцев, пока наконец генерал Стессель сдал крепость. Вчера я получил радостную весть о взятии японской императорской армией германской крепости Циндас. Это была, конечно, пустяковая осада по сравнению с Артурской эпопеей, — уверял Такояма.

Затем он рассказал о помощи, которую Япония оказывает России в этой войне.

— Мы вернули русским все захваченные нами в Артуре военные корабли, поднятые нами со дна гавани и исправленные. «Ретвизан», «Победа», «Пересвет», «Полтава», крейсер «Диана» и Ваш героический «Варяг». Эти корабли должны прибыть в Мурманск и образовать там Северную русскую флотилию для охраны кораблей, доставляющих различные боеприпасы и вооружение русским войскам и флоту.

Продолжая повествование, Такояма сообщил, что Япония вернула России за хорошее вознаграждение все захваченные в японскую войну русские винтовки, пушки, снаряды и патроны. Кроме того, продала несколько сот тысяч винтовок своей системы «арисака» с полным боевым комплектом патронов к ним.

— Япония верный друг своих союзников и готова им помогать, чем только может, — уверял он, расцветая неизменной улыбкой.

Было уже поздно, когда иностранцы, убедившись, что у Борейко ничего толком не узнаёшь, отправились в соседнюю деревню, где им был приготовлен ночлег.

— Интересно знать, в какую копеечку влетела нам покупка наших старых кораблей! — заметил Борейко, когда иностранцы удалились. — Сейчас это совершенно устаревшие суда, слабые и тихоходные, непригодные для серьёзных боёв. Да и наши винтовки были со старыми прицелами, для стрельбы тупоконечными пулями. Их тоже надо переделывать. Японские пушки и винтовки тоже не новинка. В общем, накупили всякую рухлядь, причём заплатили в три раза дороже, чем она стоит. Эти расходы тоже следует отнести за счёт японской войны. Помимо ста восьмидесяти миллионов рублей контрибуции, уплаченной японцам за так называемое «содержание пленных», стоившее не более десяти, много — двенадцати миллионов рублей, мы уплачиваем теперь не один десяток миллионов золотых рублей за это старьё.

— За всё это расплатится мужик своим хребтом. Налоги увеличили и собирают их беспощадно, — заметил стоявший тут же Блохин. — Мало того, что мужика и нашего брата рабочего бьют и калечат на войне, они ещё должны и оплачивать военные расходы. Мы пухнем с голода, а капиталисты жиреют от войны, мошенничая и наживаясь на поставках. Купеческих сынков берут только в тыловые части, а попов и поповское отродье и вовсе освобождают от воинской повинности. Ради чего, собственно, мужику воевать? Неизвестно!

— Чтобы получить после войны помещичью землю, — отозвался Звонарёв. Об этом мечтают все солдаты.

— Кто её, землю эту, им даст? — спросил Блохин.

— Государственная дума и Государственный совет!

— Как бы не так! В Думе сидят те же помещики. Этого никогда не будет. Сейчас у мужика в руках оружие. Он должен повернуть его на богатеев и землю взять силой. Иначе он никогда земли не увидит, — убеждённо проговорил Блохин.

— Это вызовет междоусобицу, братоубийственную войну, может, даже поведёт к распаду государства. Россию разорвут по кускам. Нет, я хотя сочувствую рабочим и крестьянам, но всё же против таких действий, потому что люблю свою страну и не желаю ограбления России другими державами, — с жаром сказал Звонарёв.

— Не раздерут и не поделят! Подавятся, дюже велик кусок! При делёжке нашей шкуры победители обязательно передерутся, а мы, собравшись с силами, турнем их с нашей земли. Прогоним царя, помещиков, землю поделим между крестьянами, заводы отдадим рабочим, — убеждал Блохин.

— Что рабочие будут делать с заводами? — спросил Звонарёв. — Чтобы ими управлять надо иметь образование. Инженеров из рабочих скоро не подготовишь. Развалить производство рабочие сумеют, но управлять им никогда! — горячился Звонарёв.

— Вы, инженеры, нам и поможете его вести и наладить, — возразил Блохин. — Кто лучше Вас знает нужды и желания рабочих? Тут Вам и карты в руки.

— Коль рабочие всё возьмут в свои руки, пусть сами и управляются с заводами! Едва ли инженеры захотят им помогать. Я, по крайней мере, не стану этого делать. Взялся за гуж — не говори, что не дюж.

— А Вася Зуев сделает, станет нашим рабочим инженером. И не он один, найдём и других! Да и Вы, Сергей Владимирович, как поразмыслите над этим, тоже наверняка к нам придёте, хотя и будете сначала ругать нас на чём свет стоит. Варвара Васильевна Вам поможет разобраться, — уверенно проговорил Блохин.

— Пока что подумаем, где нам завтра располагать наши батареи, остановил спор Борейко, молча, но внимательно слушавший весь разговор.

 

29

Вскоре из штаба гвардии прибыл офицер связи с пакетом, в котором указывалось, что следует делать завтра тяжёлому дивизиону.

— Минувшей ночью шесть сотен Атаманского полка проникли за линию фронтового пояса, добрались до окраины города. Там полный переполох. Даже ночью и то жители бегут куда глаза глядят. Наши молодые генштабисты летали на самолёте над Краковом. Все пути от него на запад и юго-запад забиты поездами и телегами. Всё бежит без оглядки. Штурм обязательно увенчается полным успехом, — заверял штабной офицер.

— В этом я очень сомневаюсь! — резко возразил Борейко — Одной гвардии мало, чтобы захватить Краков. По опыту Порт-Артура я знаю, что необходимо для успеха штурма крепости двойное, если не тройное превосходство в силах над её гарнизоном. У нас в лучшем случае равенство, если не того хуже. Штурм этот — нелепость или предательство. Солдат будет своей кровью расплачиваться за это преступление безмозглых генералов.

— В штабе армии ещё колеблются, разрешить ли нам штурм или нет, заметил штабной офицер.

— Потому что Ленчицкий помнит о солдатах и не хочет напрасных потерь. В штабе же гвардии обо всём этом позабыли, кроме возможности получения чинов, орденов и других награждений за штурм Кракова, хотя бы при этом погибли солдаты всех гвардейских полков. Я бы расстрелял того начальника, который отдаст приказ штурмовать Краков. У меня тяжёлые пушки — шести и четырёх с половиной дюймов, форты крепости рассчитаны на попадание двенадцатидюймовых снарядов. Наши пушки никакого вреда им причинить не могут. А что после штурма Кракова? У нас нет сил его удержать.

Штабной офицер поспешил отправиться восвояси.

Ещё затемно тяжёлый дивизион выступил на передний край обороны. С рассветом батареи заняли огневые позиции. Борейко выбрал КП на одиноко стоящей скале, несколько в стороне от расположения батарей. В стереотрубу были видны форты Грембаловской группы. Они были хорошо применены к местности. В промежутках между фортами спешно возводились полевые укрепления. Над крепостью висел в воздухе привязной аэростат, с которого вели наблюдение за продвижением русских. Немецкие самолёты беспрерывно шныряли в воздухе, сигналя разноцветными ракетами.

В ответ на первые пристрелочные выстрелы тяжёлых орудий австрийцы открыли огонь из крепости. Грохот взрывов крупнокалиберных снарядов гулко раздавался среди лесистых гор, в которых расположились русские части. Пехота попросила «заткнуть глотку» крепостной артиллерии. Борейко усмехнулся в ответ:

— Это, к сожалению, невозможно. Наши пушки бессильны против крепостных орудий. Обстрелять форты я обстреляю, но разрушить их не смогу. Пугану малость — и только, — предупредил пехоту Борейко.

Чтобы поразить глубокий тыл австрийцев, Борейко приказал поставить дальнобойные пушки возможно ближе к переднему краю обороны, рассредоточив их на значительном расстоянии одна от другой.

Первые же снаряды, разорвавшиеся около переправ через Вислу, вызвали переполох у австрийцев. Над расположением русских появилось несколько аэропланов, выискивающих огневые позиции дальнобойных батарей, но расставленные поодиночке пушки были хорошо замаскированы и найти их было нелегко.

Днём было окончательно решено: в следующую ночь штурмовать Грембаловскую группу фортов Кракова. В обход её были направлены: справа 1-я гвардейская пехотная дивизия, слева — 2-я гвардейская. Стрелковая бригада оставалась в резерве и двигалась прямо на форты. С пехотой шли лёгкие батареи, а тяжёлые должны были прикрывать своим огнём наступление.

С темнотой все части вышли в указанные им районы. Борейко находился при штабе гвардейской стрелковой бригады, где расположились оперативный отдел штаба гвардейского корпуса и иностранные военные агенты — генерал маркиз де ля Гиш, полковник Нокс и майор Такояма. Отдавались последние распоряжения, всё было готово к атаке. За полчаса до начала штурма командира корпуса Безобразова по прямому проводу из штаба армии вызвали к аппарату. Из этой комнаты всех удалили. Через пять минут Безобразов вышел из аппаратной и громко приказал:

— Немедленно передать в штабы дивизий, что штурм отменяется! Это распоряжение Ставки верховного.

Новость огорошила всех. Иностранцы бросились к Безобразову за разъяснением, но генерал ограничился повторением своего приказа: штурм отменяется. Один Борейко вздохнул свободно: его точка зрения победила. Посыпались протесты из дивизий. Уверяли, что солдаты самовольно уже вышли из окопов, что в темноте остановить их невозможно, но всё это осталось без внимания. Безобразов возложил персональную ответственность за выполнение приказа на командиров дивизий под угрозой немедленного снятия с командования. Это подействовало. Полки вернулись в исходное положение. Штурм не состоялся.

Борейко в штабе так и не мог узнать, что за причина заставила в последнюю минуту изменить первоначальное распоряжение. Вернувшись к себе в дивизион, он застал там приехавшего из Пинчева Зайца.

— Вы, Ваше высокоблагородие, уже знаете об отмене штурма? — первое, что спросил солдат.

— Я-то знаю из штаба, а ты откуда мог об этом узнать? — удивился Борейко.

— Пантофельная почта сообщила. И знаете, почему отменили штурм?

— Этого не знаю и узнать не мог, — признался Борейко.

— Потому что дела под Лодзью «бардзо кепско», как говорят поляки. Немец прорвался в тыл нашей армии и часть её окружил, а наши, в свою очередь, окружили немца, немцы — нас, а наши снова окружили немца. Получился слоёный пирог. Совсем бы немцу пропадать, но тут Ранненкампф, тот, что был в Восточной Пруссии, остановил на двое суток свою подходящую армию и дал немцу возможность уйти из окружения. Немецкий принц, сын Вильгельма, Этель-Фридрих, так испугался, что удрал из окружения на самолёте, боясь, что его захватят в плен. Потери огромные. Пришлось стягивать войска на север и забыть про Краков, — объяснял Заяц.

— Откуда ты всё это знаешь? — изумился Борейко.

— Пан ксендз по секрету сказал, — признался Заяц.

— Ты-то какое к нему имеешь отношение? — удивился Борейко.

— Подошёл к нему под благословение как добрый католик. Он и поделился новостями. Поляки не любят царское правительство, но немцев ненавидят ещё больше.

 

30

Вскоре было получено приказание войскам 9-й армии отойти в район Пинчева. Длительные переходы по плохим, разбитым дорогам вконец расстроили материальную часть артдивизиона. Выяснилась необходимость обстоятельного ремонта. Борейко поехал в штаб 9-й армии с докладом к генералу Ленчицкому. Ремонтные мастерские были только в Варшаве и поэтому генерал распорядился отправить тяжёлый дивизион в Варшаву.

В штабе подтвердились ошеломляющие сведения о новом предательстве Ранненкампфа, который, вместо того, чтобы отрезать немцам путь к отступлению, на двое суток остановил свою армию и тем дал возможность немцам выйти из кольца.

— На этот раз Ранненкампфа отрешили от командования и отправили в тыл, — по секрету сообщил Борейко штабной офицер. — Говорят, великий князь Николай Николаевич отхлестал его стеком по физиономии, сорвал погоны и приказал расстрелять, но царь под влиянием царицы и Распутина не разрешил этого и даже не уволил его из армии.

Засветло все батареи дивизиона Борейко погрузились в эшелон и с темнотой тронулись в путь. Усталые солдаты заснули и только дежурный по эшелону Зуев и несколько дневальных чутко дремали, прислушиваясь к мерному стуку колёс.

Звонарёв проснулся, когда было уже светло. По-прежнему ровно и неторопливо стучали колёса. В ногах у него сидел и, откинувшись к стенке, крепко спал Краснушкин. Он похудел, оброс щетиной, синие тени легли под глазами.

Когда он появился в купе и почему не поместился на пустой верхней полке, Звонарёв не знал. Будить свояка не хотелось и Звонарёв боялся пошевелиться. На противоположной стороне похрапывал Борейко, из коридора доносились чьи-то приглушённые голоса, не то Зуева, не то Блохина. Состав начал тормозить, шум колёс почти стих и Звонарёв услышал громкие голоса:

— Подходим к Горволину. Простоим здесь час, если не больше. В Варшаву раньше вечера не доберёмся.

Вагон резко толкнуло и Краснушкин проснулся. Он провёл по лицу рукой, как бы смывая сон, и приоткрыл глаза.

— Здорово, Серёжа! — приветствовал он Звонарёва. — Не удивляйся, что видишь меня. Ночью я так тебя и не добудился, равно как и твоего командира. Зуев собственной властью разрешил мне с вещами погрузиться в Ваш эшелон. До Варшавы доеду с Вами, а затем пассажирским поездом думаю пробраться в Питер к своей благоверной.

— Едешь в командировку? — справился Звонарёв.

— Не совсем так. Меня отрешили от должности заведующего эвакуацией Четвёртой армии и отозвали в распоряжение Верховного начальника санитарной армии принца Ольденбургского. Слыхал про такого?

— За что же тебя отрешили? И почему тебя отправляют к Ольденбургскому? — встревоженно спросил Звонарёв.

— Когда отрешают строевых генералов, их направляют в резерв чинов при штабе Верховного главнокомандующего в Ставку, а нас, медиков, — в распоряжение принца. А за что отрешили, я и сам не знаю. Вероятно, вмешались жандармы. В одном из санитарных поездов нашли тюк с прокламациями. Врачей и сестёр поезда переарестовали, а меня сняли с должности.

Проснулся Борейко, спрыгнул с полки. Поздоровался с Краснушкиным, сел рядом.

— Вы, наверное, Борис Дмитриевич, ждёте от меня новостей, — обратился к нему Краснушкин. — На этот раз сам ничего толком не знаю. Не взыщите. Давно не был в Питере и не видел товарищей. Но не горюйте, думаю, что обойдётся. Буду в Питере — всё разузнаю.

Эшелон медленно приближался к Варшаве. Куда он должен был следовать дальше, никто не знал, даже всезнающий Заяц.

Только что закончились напряжённые лодзинские бои, где русские и немцы понесли большие потери и теперь залечивали раны. Фронт временно стабилизировался на реках Бзуре и Равке. Наступала зима, шёл снег пополам с дождём, ночами уже сильно примораживало. В армии не хватало тёплой одежды. Только строевые части имели валенки и ватники.

Из тыла слали много тёплых вещей, но огромное большинство из них оседало в штабах, а на передовые позиции попадало мало. Это вызывало недовольство солдат и офицеров.

Приближаясь к Варшаве, все побрились, почистились, надели чистые воротнички, надушились. Посмеиваясь над своим генеральским чином, Краснушкин отгладил шинель на генеральской красной подкладке.

— Я так не люблю наших генералов, что для меня титулование «превосходительством» кажется бранью, — усмехнулся он.

— Ты, Иван Павлович, попроси тебя разжаловать в капитаны… посмеивался над свояком Звонарёв. — Как твоя генеральша, не очень-то нос дерёт?

— Катя-то? Вначале ей нравилось новое положение, а потом, когда с неё, как с генеральши, за всё стали брать вдвое дороже, постаралась забыть свой новый титул.

 

31

В Варшаву прибыли уже затемно. Зуев отправился к коменданту за получением дальнейших приказаний. Дежурил всё тот же Подгузников. Он сильно похудел, осунулся, охрип, но по-прежнему беспрерывно на кого-то кричал, кому-то угрожал, а затем в полном изнеможении садился за стол, пил большими глотками холодный чай и грустно говорил:

— Не жизнь, а каторга! Всюду полный развал, а ты за всех отвечай. Ты откуда? — не узнал комендант Зуева.

Вася почтительно доложил. Подгузников промолчал, выпил несколько глотков холодного чая и проговорил:

— Какого тяжёлого? Того самого, что был под Ломжей, а затем его отправили в Галицию?

— Того самого, Ваше высокоблагородие, — отчеканил Зуев.

— Ты остался таким же молодцом, как был! Хвалю. Воевать можно только с таким богатырём, как ты, то есть Вы. Вы ведь студент-технолог? Постепенно вспоминал Подгузников. — Значит, живы, здоровы, побывали в хороших переделках. Молодчина!

Затем комендант сообщил, что тяжёлый дивизион должен разгружаться и по выгрузке идти в предместье Волю, где и расположиться в казармах гвардейского полка.

Зуев поспешил к эшелону.

Вскоре батареи тяжёлого дивизиона одна за другой потянулись по шумным грязным улицам предместья Варшавы — Праги.

Краснушкин должен был пассажирским поездом выехать в Питер. Борейко оставил в помощь ему Блохина.

Район, отведённый для тяжёлого дивизиона, оказался занятым другими частями, которые на ночь глядя совсем не собирались уходить на другое место. Началась перебранка.

Решено было, что части, занявшие отведённые тяжёлому дивизиону помещения, потеснятся и половину казармы отдадут артиллеристам.

Солдаты вначале ни за что не хотели подчиниться распоряжению об уплотнении. Высокий, плечистый, уже немолодой, с проседью солдат явно верховодил всеми. Он подзуживал солдат не подчиняться распоряжению начальства и не уступать места вновь прибывшим артиллеристам. К нему подошёл Зуев и вдруг кинулся его обнимать.

— Софрон Тимофеевич, Вы ли это? Вот не ожидал встретить!

— А ты кто такой будешь? — удивлённо справился солдат. — Что-то я тебя не припомню!

Вася назвал себя и спросил:

— Может, теперь вспомнили? Правда, десять лет назад я был мальчишкой, а теперь малость подрос, — радостно проговорил он.

— Неужто ты Васятка с Артура? А где Сергей Владимирович? Где Блохин? — в свою очередь спросил солдат.

— Все в нашей геройской батарее. Командует ею сам Борейко, дядя Серёжа — старший офицер, Блохин командует взводом разведки, Заяц — за каптёра. Тебя только не хватает у нас, — радостно отвечал Зуев.

— Вот оно как дело обернулось, где пришлось встретиться! обрадовано проговорил Родионов. — Ребята, к нам подходит самая что ни на есть в русской армии геройская батарея. Там и командир, и все офицеры, и многие солдаты со мной ещё в Артуре горе горевали. Таких нельзя не пустить. Потеснимся маленько да их под крышей устроим, — скомандовал Родионов.

Солдаты без возражения стали располагаться потеснее, чтобы освободить помещение для артиллеристов. Родионов сразу подтянулся, голос у него стал властным, командирским. Он был несказанно рад, что встретился со своими старыми соратниками по Артуру.

Когда подошёл дивизион, Родионов зычным голосом скомандовал «смирно» и отрапортовал Борейко:

— В Ваше распоряжение прибыл!

Борейко сначала внимательно поглядел на Родионова, удивлённо спросил:

— Это ты, Софрон Тимофеевич?

— Так точно я, вашблагородие, извините, Ваше высокоблагородие, заикаясь от волнения, ответил солдат.

Борейко обнял и крепко расцеловал Родионова к великому изумлению стоявших вокруг солдат. Капитан тоже был сильно взволнован этой неожиданной встречей с одним из лучших своих артурских солдат.

— Серёжа, поди сюда! Погляди, кто нас тут встречает, — подозвал он Звонарёва.

Инженер тоже тепло расцеловался с Родионовым, с которым когда-то был под Кинчжоу.

— Значит, нашего артурского полку прибыло! — радостно проговорил Звонарёв.

Устроив людей, Борейко добрался до канцелярии. Здесь его уже ждала пачка пакетов из штаба.

— Позвать ко мне вольноопределяющегося Зуева, — громко приказал капитан.

Васю нашли не сразу.

— Где ты пропадаешь? — набросился на него Борейко. — Быстро собирайся. Тебя направляют на полугодичные курсы артиллерийских прапорщиков в Михайловское артиллерийское училище. Постарайся попасть в поезд вместе с Краснушкиным. Действуй.

Через полчаса Зуев был уже на вокзале. Он отыскал Краснушкина и рассказал ему о своём назначении. Иван Павлович очень обрадовался и они вместе отправились обменивать литер Зуева на проездной билет.

 

32

Ранним утром Краснушкин с Зуевым прибыли в Петроград.

Стояла поздняя петроградская осень, моросил дождь, по улицам шли укутанные в плащи и тёплые пальто хмурые, озабоченные люди. Война чувствовалась во всём, у лавок стояли длинные очереди, извозчик спросил с Краснушкина непомерно большую плату, жалуясь на дороговизну.

Краснушкину далеко не сразу отворили дверь. В квартире были только женщины и дети и поэтому опасались грабительских налётов. Тем радостнее была встреча, когда Катя убедилась, кто к ним приехал.

Вася поспешил домой. С волнением он подъезжал к дому, из которого так спешно удрал летом после жандармского обыска. Прошло всего пять месяцев, а как всё изменилось за это время! Пять месяцев войны наложили на него свой отпечаток. Вася, повидав не раз смерть в глаза, понял цену жизни и свободы, стал решительнее и твёрже. Сейчас это был уже не робкий юноша, а закалённый в боях солдат.

Взбежав по лестнице к себе, Зуев сперва хотел резко и сильно позвонить у парадной, но, вспомнив, что именно так звонили прибывшие с обыском жандармы, решил не пугать зря своих и осторожно дернул за ручку звонка, чуть звякнувшего за дверью. Тотчас послышался голос Надюши, спрашивающей, кто пришёл.

— Я, Вася! — отозвался Зуев.

— И неправда! — не поверила Надюша. — С войны никого не отпускают до её окончания. Всё это знают и меня Вы не проведёте.

— А ты взгляни в замочную скважину, авось узнаёшь меня, — посоветовал Зуев.

— На лестнице темно и ничего не видно, а дверь открывать я боюсь, отозвалась девочка.

— А ты открой дверь только на цепочку. Меня увидишь, а я зайти в дверь не смогу. Тётя Варя дома? — справился Вася.

— Мама очень устала и спит после работы, мы, дети, одни дома, ответила Надюша и, подумав, рискнула приоткрыть дверь на цепочку.

— И правда, Вася! — удивлённо проговорила она. — Как ты сюда попал? Убежал с войны? Ты дизентир?…

Увидев Васю в военной шинели до пят с белым поясом и шашкой на белой портупее через плечо, Надюшка взввизгнула от восторга и повисла у него на шее, за ней подбежали и две младшие сестры. На шум вышла из спальни Варя.

— Вася! — вскрикнула она в восторге, готовая, как Надюшка, броситься и расцеловать его. — Боже мой, вот радость! Вот неожиданность!

Увидев детей, облепивших Васю, Варя нахмурила брови.

— Не смей прикасаться к детям, глупый мальчишка! — строго сказала она ему. — Ты с дороги можешь занести любую инфекцию. Иди раздеваться в ванную, там помоешься, переоденешься и только тогда я позволю детям подойти к тебе.

Когда наконец Вася, помывшись, попытался надеть на себя прежний студенческий костюм, то оказалось, что брюки стали ему коротки и узки, а студенческая куртка не сходилась на груди на добрую ладонь.

— Потолстел я, что ли, на войне от хороших хлебов? — иронически заметил Вася.

— Просто вырос и возмужал, раздался в плечах. Тебе война пока что пошла на пользу, — глядя на него с материнской нежностью, сказала Варя. Ишь какой богатырь выровнялся. Ну, пойдём к Сереже в комнату, буду тебя поить чаем, а ты рассказывай, рассказывай. Всё, всё.

В кармане Васиной шинели лежало письмо от Звонарёва. Вася догадывался, что оно не обрадует Варю. Он вспомнил смущённое, измученное сомнениями лицо Звоеарева, когда тот передавал ему письмо и слова: «Не знаю, посылать ли. Ты посмотри, как там она, если плохо — не отдавай. Может, увижусь в скорости — сам всё скажу». Легко сказать — «посмотри сам»…

Вот он видел — тётя Варя похудела, побледнела, глаза стали ещё больше, под ними залегли голубоватые тени усталости. Конечно, не сладко в тылу, голодно и забот хватает с такой семьёй. Обрадовалась, побежала на кухню, готовит чай.

Чувство любви и преданности наполнило Васино сердце. «Нет, я не огорчу тебя, не прибавлю забот. Подожду с письмом…».

В комнату вошла Варя с подносом, заставленным чашками, а за ней ворвались дети. Привычными движениями Варя расставляла на столе посуду.

— Самое главное, что Вы все живы и здоровы, — проговорила она, поблёскивая влажными глазами. — А всё остальное уже не имеет значения. Ешь, солдат, набирайся сил, отдыхай. Ты надолго домой?

С удовольствием прихлёбывая чай из тонкого домашнего стакана, Вася рассказал о своей командировке на артиллерийские курсы, об их солдатском житье-бытье, о Звонарёве, Борейко, Родионове, Блохине…

Варя молча слушала, сложив на коленях руки с коротко обстриженными ногтями. На столе стыла чашка крепкого чая, о которой Варя забыла…

— Ну, а как Вы здесь, тётя Варя? Какие новости в столице?

— Мы — что, мы в тылу, нам смерть не угрожает. Здоровы — значит, всё хорошо. Трудно немного… Вот, спасибо, Шура Блохина помогает. Из деревни муку привозила, картошку. Ей тоже нелегко, только здоровье и выручает семижильная.

Варя помолчала, будто впервые задумалась над своей нелёгкой жизнью, потом посмотрела на притихших девочек, на Васю, повеселела, глаза её потеплели, сказали будто: «Ничего, проживём, нечего унывать, вон какие Вы у меня славные!».

— Самая главная новость — это Ольгу Борейко освободили. Столько было волнений, ты и представить себе не можешь. Освободили заодно с другими работницами. А могло быть очень скверно, поймай её с поличным. Ведь в корзине с продуктами у неё были листовки. Только успела передать. Молодей всё-таки она! — Варя оживилась, глаза её вновь заблестели. — Бесстрашная, смелая. Не растерялась, на допросах держалась отлично. Ни разу себя не выдала. Сейчас вновь работает, большое дело делает…

Раздался звонок. Девочки с криком «Маня, Маня пришла» кинулись в прихожую. Вася слышал, как после предварительного опроса: «Кто там? Ты, Маня?» — щёлкнул замок и грудной, с лёгкими переливами молодой голос проговорил:

— Девочки, я с дежурства. Подождите, помоюсь, а то нас мама не похвалит…

Встретив вопросительный Васин взгляд, Варя сказала:

— Это длинная история, я тебе потом всё расскажу. А пока прошу — будь очень внимателен. Маня — легко ранимый человек. Она много натерпелась, особенно от Вашего брата, мужчин. Мы с ней вместе сидели в тюрьме, в одной камере. И я ей очень многим обязана… Работает в детской больнице, пока живёт у меня, возится с ребятами. Милая, чудесная девушка, скромная, несмотря на своё нескромное прошлое.

Заслышав в коридоре лёгкие шаги, Вася повернул голову к двери. На пороге показалась высокая стройная девушка в сером, облегавшем фигуру платье. Светло-русые гладкие волосы были собраны на затылке в тяжёлый узел, открыто и смело смотрели большие, чуть скошенные к вискам, серые глаза. Увидев незнакомого мужчину, Маня в нерешительности остановилась.

— Проходи, Маня, и познакомься. Это наш Вася… Неожиданно с фронта приехал.

Вася поднялся навстречу девушке и пожал протянутую ему руку.

— Очень рад, — проговорил он.

Под откровенно восторженным взглядом молодого человека Маня потупилась. Длинные светлые ресницы легли на вспыхнувшие ярким румянцем щёки. Но девушка быстро справилась со своим смущением и, подняв на Васю спокойные глаза, с достоинством сказала:

— Я тоже. — Повернувшись к Варе, добавила: — Я принесла кое-что из продуктов, посмотрите, Варвара Васильевна.

— Попей чаю, Маня, потом посмотрим.

— Нет, спасибо. Я позавтракала в больнице. Я лучше пойду, а Вы поговорите…

Девушка вышла. Вася сидел за столом, помешивая ложечкой в стакане и всеми силами старался не выдать вдруг охватившего его волнения. Он продолжал разговаривать с Варей, слушать её, отвечать на вопросы, но всё его внутреннее внимание было приковано к тому, что делалось за дверью этой комнаты. Вот простучали каблучки по коридору, вот тихий голос позвал: «Надюша»! Он почувствовал, как постепенно, непонятно почему, грудь его наполняет ликование, чувство светлой радости и счастья. Он вдруг со всей полнотой и отчётливостью понял, что он дома, сидит за столом, знакомым с детства, пьют чай из любимого стакана, перед ним сидит тётя Варя, милая, родная тётя Варя… «Как всё это хорошо, как чудесно всё вокруг! — сказал себе Вася. — И как я счастлив! А почему мне вдруг стало так хорошо? Неужели всё это оттого, что я заглянул в серьёзные, смелые серые глаза? Неужели оттого, что я слышу её голос, её шаги, мне хочется смеяться, громко говорить, дурачиться? Что это? Разве может быть так, сразу?… Не знаю и знать не хочу, — ответил сам себе Вася. — Пусть будет так, как есть…».

 

33

Высокий, подтянутый, с хорошей выправкой, Зуев привлёк внимание начальства училища. Большое впечатление произвели его два солдатских креста. Васю назначили старшим в отделении и заместителем фельдфебеля батареи. Через месяц-два он должен был сам стать фельдфебелем. Но в отпуск его пока что не пускали.

— Я полгода пробыл на войне, участвовал в десятке сражений, отличился. А тут быть рядом с домом и не видеться с родными, — возмущался Вася.

Он несколько раз звонил по телефону Звонарёвым, надеясь услышать Манин голос. Но напрасно: подходила или Надя, или Варя. Вася тосковал. Он не мог забыть девушку, которая так неожиданно вошла в его жизнь. Не только не мог, но и не хотел забывать. Больше того, он всё время думал о ней, вспоминая то внимательный, искоса брошенный на него взгляд её серых глаз, то грудной, с переливами смех, то её полные, в красивом изгибе, чувственные губы. Болью в сердце отдавалась мысль о её прошлом. Нет, не ревность, не горечь и обида, а огромная жалость к ней горячей волной заливала грудь, перехватывала дыхание. Ему хотелось обнять её, приголубить, доказать, что он не такой, как те, другие. Он любит её… Да, да, любит! Он понял это сразу, как только увидел её. А сейчас и подавно он погибает от тоски, от желания видеть её. Иногда Васе казалось, что стоит ему выйти на улицу, как он увидит её. Она где-нибудь стоит рядом и ждёт его. Ведь не может же она не чувствовать, как он зовёт её, как умоляет прийти. В такие минуты ему хотелось бросить всё, бежать из училища, хоть на край света, только бы видеть её.

Однажды, не выдержав, Вася позвонил по телефону, решив заранее умолять тётю Варю позвать Маню.

— Кого Вам угодно? — услышал он знакомый голос, от которого у него упало сердце. Он сразу забыл все слова, которые приготовил сказать. А тут ещё дежурный торчит, что скажешь при нём?

— Маня, — срывающимся от волнения голосом проговорил он, — это я, Вася.

Теперь на том конце провода наступило томительное молчание. И затем робкое:

— Я слушаю Вас…

— Манечка, я всё время думаю о Вас… Я просто с ума схожу. Я хочу Вас видеть…

Молчание.

— Мария, почему Вы молчите? Вам неприятно слушать меня? Я не то говорю? Ну скажите что-нибудь, ради бога!

— Я тоже думаю о Вас…

— Правда, Мария? Неужели это правда? — закричал Вася громовым голосом. — Умоляю Вас — придите хоть на минутку. Нас не пускают из училища, а я умру, если не увижу Вас.

И снова молчание. «Боже мой, что я говорю, я же испугаю её, она бросит трубку. Надо говорить что-то другое, нельзя так сразу. Вот она молчит. А как говорить другое?».

— Вы обиделись на меня, Маня? Ну, не молчите же…

Вася ошалело посмотрел вокруг, махнул рукой и вновь закричал в трубку:

— Вы слышите меня, Мария?

— Да…

— Придёте?

— Постараюсь…

— Когда?

— Не знаю… Вася. Звонят, кто-то пришёл. До свидания.

Трубку повесили.

Вася ещё долго стоял, слушая в трубке шорохи и щелчки. Наконец догадался опустить её на рычажок и нетвердыми шагами, с ликующим, ничего не видящим взглядом пошёл к выходу.

 

34

Между тем время шло. Краснушкина вызвали в Москву к принцу Ольденбургскому, который пожелал видеть Ивана Павловича лично. Вызов обеспокоил всех. Можно было ожидать направления Краснушкина на Кавказский фронт. Это потребовало бы переезда Краснушкиных в Тифлис. Да и работа медиков на Кавказе была очень трудной — врачей не хватало, больных было куда больше, чем раненых. Русская армия несла огромные потери от болезней. Дизентерия, тиф косили людей. Армия нуждалась во врачах-инфекционистах больше, чем в хирургах. Опасность попасть на Кавказ была реальной.

С тяжёлым сердцем провожали Ивана Павловича в Москву. Катя всплакнула, Варя тяжело вздыхала: ей жаль было потерять верного друга, умного, незаменимого советчика.

Настали томительные дни ожидания вестей из Москвы. Наконец была получена от Краснушкина телеграмма, что всё обстоит благополучно и на днях Иван Павлович вернётся «с победой» в Петроград.

Однажды Варя, как всегда, поздно возвратилась домой из больницы. Открывая ей дверь, Маня Завидова радостно сообщила, что её ждёт «сам профессор», как она называла Краснушкина.

— Что же ты не прибежала ко мне в больницу и не сказала о приезде Ивана Павловича? — упрекнула Маню Звонарёва.

— Привет, коллега, — встретил Варю Краснушкин. — Мы тут очень мило побеседовали с Маней. Ей надо учиться и учиться. Из неё может выйти толковый педиатр. Она очень способная девушка и большая мастерица обращаться с детьми. А теперь обо мне. Слушайте и сотрясайтесь: меня, правда, понизили в должности и назначили всего лишь начальником военно-санитарного поезда… но какого? Во веки веков не догадаетесь, милая свояченица! — шутливо говорил Краснушкин, видя, как Варя вся покраснела от нетерпеливого ожидания. — Поезда её величества государыни императрицы Александры Фёдоровны! — наконец выпалил Иван Павлович.

— Без пяти минут лейб-медик двора его величества! — ахнула Варя, опустившись на стоявшее рядом с ней кресло. — Иван Павлович, дорогой, это ужасно!

— Наоборот! Милая, всё очень хорошо. Представляете, какие у нас будут возможности! Уму непостижимо! Если всё сделать толково и осторожно, то можно организовать отличное снабжение фронта пропагандистской литературой. Кому из шпиков придёт в голову искать крамолу под самым носом у их величеств? Понимаете, Варенька, иметь поезд в нашем распоряжении — это феноменально! Иван Герасимович в восторге от этой идеи. Я прибыл в Ваши пенаты с определённым намерением — сделать из Вас будущего лейб-хирурга двора её величества. Короче, пригласить Вас хирургом в вверяемый моему высокому руководству санпоезд.

— Придворные должности не для меня! Вы это отлично знаете. Кстати, кого Вы будете обслуживать в Вашем поезде? Вероятно, только гвардейских офицеров?

— Мы люди военные, кого прикажут, того и перевезем. Зато поезд будет оборудован по последнему слову медицинской техники. Врачей будут набирать наиболее квалифицированных. Медицинское снабжение почти исключительно заграничное и в нужном количестве. Консультировать больных и раненых будут лучшие профессора России. Мы будем встречаться с самим её величеством и царевнами, которые работают сёстрами в царскосельском лазарете.

— Как только станет известно, что я побывала в ссылке в Сибири и сидела в тюрьме, меня тотчас прогонят взашей из Вашего придворного поезда, — отвергла предложение деверя Варя.

— Видите ли, Варенька, — перешёл на серьёзный тон Краснушкин, — глупо не использовать широкие возможности, которые открываются перед нами. И если хотите откровенного разговора, то совет постараться устроить в санпоезде возможно больше своих людей принадлежит не мне, а Ивану Герасимовичу. Поезд будет ходить до Варшавы. Кроме литературы, мы сможем переправить и некоторых нужных людей. Понимаете?

— Ну, это совсем другое дело. Я в Вашем распоряжении, доктор. Только бы не помешала охранка.

— Поезд будет формироваться на Варшавском вокзале. В Царском Селе я получу от министра двора указание по остальным вопросам. Главное — достать медоборудование из английского посольства и из Америки. Одним словом, постараюсь добыть всё наилучшее, что имеется у нас и за границей. А Вам, коллега, посоветую завтра же подавать заявление об уходе из больницы ввиду получения «высокого» назначения. Куда — не говорите. Мы все теперь лица строго секретные.

На следующий день Краснушкин побывал у министра царского двора графа Фредерикса. Затем он стал подбирать штат врачей и сестёр. Если врачей удалось набрать быстро, то с сёстрами дело обстояло хуже. Желающих попасть в поезд императрицы было много: такую честь оспаривали одна перед другой дамы высшего света.

Краснушкин прекрасно понимал, что проку от них не жди, будут только мешать работать другим. Поэтому он без стеснения высказал свои опасения Фредериксу. Граф просил взять хотя бы по одной княгине и графине «для успокоения придворных сфер». Остальных сестёр решено было набрать в различных общинах Красного Креста.

Хозяйственный штат тоже набрать было нелегко. Всем было ясно, что зачисление в штат санпоезда освобождает от воинской повинности, и тут появилось множество желающих укрыться от фронта.

Вопреки опасениям Краснушкина, персона Вари не привлекла к себе особого внимания.

На формирование поезда был дан месяц. Работа по переоборудованию классных вагонов под санитарные шла успешно. За поездом были закреплены даже специальные рабочие.

Незадолго до окончания оборудования поезда императрица решила лично посетить поезд и познакомиться с его персоналом. Варя под благовидным предлогом уклонилась от этой встречи.

С царицей были все четыре царевны. Одинаково просто одетые, в одинаковых платьях, они переводили матери русскую речь. Русским языком царица не владела.

Отслужили парадный молебен, окропили поезд и даже паровоз «святой» водой и благословили в дорогу — в первый рейс. Но отправку поезда задержали некоторые технические неполадки.

В поезде один Краснушкин имел отдельное купе. Остальные разместились по двое в четырёхместных купе. Всего состав имел двенадцать пульмановских четырёхосных мягких вагонов.

На следующий день поезд посетили английский и французский послы и подробно осведомились о том, что ещё нужно из санитарного оборудования. Вопросы задавались, не в пример императрице и её окружению, очень определённые и деловые. Послы обещали прислать нужное оборудование и просили при надобности обращаться прямо к ним в целях сокращения бюрократической переписки.

Помощником Краснушкина по административно-хозяйственной части был назначен барон фон Кек, призванный из отставки бывший офицер одного из гвардейских кавалерийских полков. Возвращению в полк, находящийся на фронте, барон предпочёл должность коменданта санитарного поезда её величества.

Это был уже немолодой мужчина, всегда подтянутый и блистающий своим внешним лоском. Хорошо воспитанный, он сумел понравиться даже грубоватому и довольно резкому временами Краснушкину. Попытался Кек установить дружеские отношения и со Звонарёвой. Но Варя своим сдержанным, холодным обращением дала понять барону, что дружеских отношений между ними не будет.

Перед отправкой поезда Варя прошла по вагонам, которые были в её ведении. Зашла в купе, где помещались сёстры. «Крестовая» сестра Абросимова, приглашённая в санпоезд от общины Красного Креста, уже немолодая, опытная, несколько свысока относилась к Варе. Ей впервые приходилось работать с врачом-хирургом — женщиной, и Абросимова не верила в то, что женщина-врач может быть настоящим хирургом. Варе ещё предстояло завоевать у неё авторитет. К другой сестре, княжне Голицыной, Абросимова относилась с явным пренебрежением, называя её финтифлюшкой, совершенно не подготовленной к медицинской деятельности.

В крайнем купе помещались два санитара, хоть оба были адвокатами и имели высшее образование. С Варей они были утонченно вежливы и даже стесняли её этим.

Далее шли два вагона для хирургических больных, которыми ведал старший хирург поезда профессор военно-медицинской академии барон Дистерло. Ему было около сорока лет, образование он получил за границей, в Швейцарии, а по приезде в Россию защитил докторскую диссертацию при военно-медицинской академии.

Суховатый и педантичный, он не пользовался симпатиями подчинённых, и даже находящаяся в прямом его подчинении великосветская сестра-доброволка графиня Апраксина не раз высказывала свои критические замечания в его адрес. Не в пример Голицыной, графиня была молчалива, сдержанна, корректна в обращении со всеми окружающими. Варю она особенно выделяла. Ей импонировало, что Варя — врач-хирург, имеющий Георгиевскую медаль за оборону Порт-Артура.

Графиня подробно расспрашивала, где её муж и почему он оказался на фронте, будучи инженером военного завода. Варя объяснила это его патриотическим порывом, желанием помочь родине в тяжёлую для неё годину. Ответ Вари вполне удовлетворил любопытство графини.

Три остальные хирургические сёстры были профессионалки, лично подобранные Дистерло в различных петроградских госпиталях. Рядовые труженицы, они держались очень скромно и особенно подчёркивали свои симпатии к Варе, как к единственному врачу-женщине в санпоезде.

В следующих вагонах должны были помещаться терапевтические больные. Здесь начиналось царство Краснушкина, который одновременно был и начальником санпоезда и главным терапевтом.

Поезд часто задерживали в пути, несмотря на то что он назывался санпоездом императрицы. Барон Кек отчаянно ругался с железнодорожниками, грозил телеграфировать самой императрице, но недостаточная пропускная способность дорог т перегрузка их массой эшелонов с войсками, боеприпасами и интендантскими грузами делали невозможным более быстрое продвижение и поезд часами простаивал, ожидая своей очереди.

До Варшавы тянулись почти трое суток. Варя надеялась сделать мужу сюрприз, нагрянув в Варшаву неожиданно. Каково же было её разочарование, когда по прибытию на станцию она увидела среди встречающих Звонарёва, Борейко и Зайца! Ошеломлён был и Краснушкин.

— Откуда Вы узнали, когда мы прибудем? — допытывался он у встречавших.

— От коменданта станции. Мы поджидаем Вас уже третий день, — спокойно ответил Борейко.

После шумной встречи, когда все перецеловались и излили свою радость и изумление от встречи со старыми друзьями, на что с явным удивлением взирали Кек и другие сотрудники поезда, Краснушкин отправил Кека узнать о времени отправления поезда. Выяснилось, что это произойдёт не раньше завтрашнего утра.

Половина состава сотрудников была отпущена в город до утра.

Варя вместе с мужем, Краснушкиным, Борейко, Блохиным и Зайцем отправились в расположение тяжёлого дивизиона, разместившегося в варшавском пригороде Воля.

Когда Варя вышла из купе, за ней вынесли большой, тщательно увязанный в бумагу и крепко-накрепко перевязанный верёвками свёрток. Кек, издали следивший за Звонарёвой, хотел было осмотреть тюк, но тут подошёл Краснушкин и приказал не делать этого.

— Может же жена фронтовика захватить мужу кое-что из вещей и продуктов. Подумайте сами, в какое положение Вы себя поставите, когда перед Вами развёрнут, простите, мужские исподники. Да и Варвару Васильевну только обидите.

Едва Звонарёва скрылась в дверях вокзала, как в её купе нагрянул Кек и с помощью санитаров перерыл вещи Вари. Но тщётно, ничего подозрительного обнаружить не удалось. Вещи аккуратно сложили обратно в чёмоданы. Присутствовавшая случайно при этом обыске княжна Голицына с брезгливостью заметила барону:

— Никак не думала, что Вы связаны с охранкой. Не дворянское это дело — заниматься сыском. Для этого есть полиция, жандармы и всякие сыщики, она презрительно сморщила носик.

— Только, ради бога, не вздумайте рассказать Звонарёвой или Краснушкину о моих действиях, — упрашивал Голицыну ротмистр.

Княжна, решив при случае предупредить Звонарёву, явно стала сторониться Кека.

Когда артурцы вышли с вокзала и стали рассаживаться в экипажи тяжёлого дивизиона, к ним, как бы невзначай, присоединились двое неизвестных мужчин в котелках.

Первым на них обратил внимание Заяц. Блохин мигом понял, в чём дело. Тюк из Вариного купе взял в свой экипаж Борейко и с ним направился прямо в цитадель. Рядом с капитаном сидел Блохин, а на скамеечке устроился Заяц. В цитадели хорошо уже знали Борейко в лицо и пропустили без задержки. Не останавливаясь в цитадели, экипаж выехал в другие ворота. Сыщики потеряли их из виду.

Воспользовавшись этим, экипаж свернул в сторону Мокотова поля и остановился в глухом переулке, около небольшого особнячка.

В дверях показалась молодая рыжеватая женщина.

— Пани Анеля, Вам маленький подарочек, — улыбаясь сказал Борейко, от родственников.

— Прошу, пан, — тоже с улыбкой ответила Анеля, открывая ворота. Экипаж въехал во двор.

 

35

Тяжёлый дивизион фактически перешёл на мирное положение. Офицеры разместились в трёх комнатах, по комнате на каждую батарею. Борейко, как всегда, остался в своей первой батарее. Звонарёв с женой разместился в номере расположенной неподалёку гостиницы.

— Варенька, ты получила моё письмо, которое я послал с Васей? сдерживая волнение, спросил Звонарёв, когда они остались одни.

Он подошёл к Варе, взял её руки в свои и, притянув к себе, несмело обнял.

— Письмо? Какое письмо? — Варя удивлённо вскинула брови. — Вася мне ничего не передавал. Что это значит, Серёжа? Неужели он забыл? Вот паршивый мальчишка! Жаль, что его нет, я задала бы ему перцу.

— Нет, он не забыл, — вздохнул Звонарёв. — Он просто не захотел его отдать тебе.

— Почему? — Варя внимательно посмотрела на Звонарёва. — Почему он не захотел отдать мне именно это письмо? Что в нём было, Сергей?

— Родная моя, не видеть тебя так давно и, увидев, причинить боль… Это ужасно! Я ненавижу и презираю себя. Но смолчать, не сказать сразу я не могу. Не могу смотреть в твои правдивые глаза…

Варя медленно отстранилась от Звонарёва, отвела свой взгляд от его мучительно покрасневшего лица.

— Подожди, помолчи немного. — Она подошла к окну, облокотилась на высокий подоконник. — Серёжа, мы живём с тобой не один год, — помолчав проговорила она. — И мне всегда казалось, что ты любишь меня… Или я ошиблась? Что случилось, что ты не можешь смотреть мне прямо в глаза? Объясни, пожалуйста. Ведь мы же самые близкие люди, кто иначе поймёт нас, если не мы сами? Или ты меня уже не любишь? — Варя повернула к Звонарёву своё лицо. — Посмотри на меня, Серёжа.

Звонарёв поднял на Варю глаза, увидел её бледное от волнения родное лицо и полные слёз, тёмные от гнева и обиды глаза.

— Варя… — начал он, но слова, те убедительные слова, которые он не раз в своём горьком одиночестве последних дней произносил ей, остались где-то глубоко в груди, жгли сердце. Тяжёлая спазма сдавила горло, перехватила дыхание, выдавливая из глаз обжигающие, мешающие смотреть слёзы.

— Варенька, — наконец, сделав над собой усилие, проговорил Звонарёв, — родная, прости меня…

Он не чувствовал, не замечал, что слёзы, собираясь на ресницах, срывались и медленно скользили по щёкам.

— Я люблю тебя. И всегда любил.

Варя широко открытыми глазами смотрела на мужа. Первый раз в жизни она видела его слёзы, тяжёлые мужские слёзы, которые не облегчают душу. И вдруг она в эту минуту увидела другое лицо, такое же родное и до боли в сердце близкое. Те же расширенные, синие, яркие от слёз глаза, те же дрожащие от обиды губы и те же горошины слёз, скатывающиеся по щёкам. «Надюшка, — подумала Варя, — господи, как она похожа на него! Я никогда раньше не видела его таким… А сейчас вижу. Когда Надюшка провожала меня на фронт, она так же плакала… как отец. Отец…».

Это сходство дочери и мужа, так резанувшее по сердцу Варю, вдруг растопило в её душе чувство обиды, страшной горечи, ревности, и пустота, образовавшаяся было в её груди, постепенно наполнилась щемящей жалостью к мужу, и к дочери, и к себе, такой всепрощающей жаркой материнской любовью, что Варя, боясь показать свои слёзы, закрыла лицо руками.

— Я объясню тебе всё… Я много передумал, выслушай меня, — услышала Варя глухой голос Звонарёва.

— Не надо. Не надо, Серёжа. Что тут объяснишь? Пусть пройдёт время. Разберёмся во всём. Главное, что ты нас любишь… Меня и наших девочек…

Варя с трудом перевела дыхание. Её глаза выдавали то, что скрывали плотно стиснутые губы — страдание и горе, которое так неожиданно, незаслуженно обрушились на неё.

«А я думал всегда, что я знаю тебя, — думал Звонарёв, поражённый Вариной выдержкой, — я часто видел в тебе своенравную женщину, а оказывается, ты совсем другая. Нет, я не знал тебя, умница моя, не умел ценить и любить по-настоящему. Прости меня. Ты дала мне урок на всю жизнь. Я не забуду его. Мне не придётся больше краснеть перед тобой и тебе стыдиться меня. Спасибо за твой ум и выдержку, за то, что ты не унизила меня, за всё… Я понял твою настоящую красоту. Что же я, слепец, этого не видел раньше?…».

Звонарёв взял холодные Варины руки, прижался к ним своими горячими губами и почувствовал, как от его ласки они вздрогнули, но остались в его ладонях.

Утром Варя заторопилась на вокзал, куда должны были поступать раненые. Она застала там Краснушкина, который уже успел побывать и в тяжёлом дивизионе и в городе.

Иван Павлович ждал раненых и недовольно выговаривал Кеку, что тот не договорился о времени прибытия раненых из Уяздовского госпиталя. Там были сосредоточены почти все подлежащие эвакуации в Петроград больные и раненые офицеры, по преимуществу из гвардейских полков.

Наконец появились первые раненые, ими заполнили вагон Вари, и она с головой ушла в заботы об их устройстве.

Дистерло тоже осматривал каждого вновь прибывшего и отдавал короткие распоряжения Варе. Некоторых растрясло в пути, раны кровоточили и их приходилось подбинтовывать или бинтовать заново. Дистерло старался выяснить, нет ли внутренних повреждений костей. Сразу резко ощутилось отсутствие рентгеноустановки, о которой так много, но безуспешно хлопотал Краснушкин при формировании поезда.

Санпоезд заполнился быстро. В основном это были раненые, хотя имелись и терапевтические больные. Краснушкину и его ассистенту, молодому медлительному врачу Думенко, тоже приходилось много работать.

Погрузкой раненых распоряжался Кек. Он метался по поезду, по вокзалу, следил за «общим порядком», запрещая раненым выходить из вагонов, даже если они и могли передвигаться сами. Краснушкин приказал принимать в поезд только тяжелораненых и серьёзно больных, остальных же возвращать обратно в госпитали, откуда они прибыли.

К вечеру поезд полностью был загружен и готов к отправке. На вокзал приехали проводить поезд Борейко, Звонарёв и Блохин. Они привезли письма и подарки. Блохин просил передать довольно объёмистый свёрток Шуре в деревню и письмо Ивану Герасимовичу.

К этому времени княжна Голицына уже успела предупредить Звонарёву об обыске в её купе, и Варя не замедлила сообщить об этом Краснушкину. Поэтому письмо для Ивана Герасимовича взял себе Краснушкин — купе начальника поезда для Кека было запретной зоной.

Обратный рейс все были заняты обслуживанием раненых. Варе при перевязке обязательно помогала сестра. Больше всех хлопот доставляли некоторые легкораненые офицеры. Они начали с того, что устроили за завтраком хорошую выпивку, пока в это дело не вмешалась дежурившая по поезду Варя. Она без долгих разговоров выбросила в окно все обнаруженные ею бутылки с вином.

— Господа офицеры, — с ледяной вежливостью, отчеканивая каждое слово, проговорила Варя, — предупреждаю Вас: если ещё раз повториться нечто подобное, о Вашем поведении будет доложено в Царскосельский госпиталь. Надеюсь, Вам известно, что государыня ярая поборница трезвости. И ещё позволю себе заметить Вам, что я своих слов на ветер не бросаю.

— Откуда появилась здесь эта красивая ведьма? — заинтересовались офицеры. — Ей бы командовать дисциплинарным батальоном, а не быть врачом в поезде её величества.

— Она родственница начальника поезда Краснушкина, а он назначен сюда самим принцем Ольденбургским. Его, что говорится, не укусишь. Живо пожалуется и царице и принцу. У того рука железная, так всыплет, что до смерти не забудешь, — предупреждал Кек.

Краснушкин только довольно усмехался, видя, как Варя прибирает к рукам весь медицинский персонал, а также постепенно и многие его обязанности.

— Я бы Вас, милая, назначил бессменным дежурным по поезду. Мигом бы у нас установился образцовый порядок. И прежде всего можно было бы уволить Кека за полной ненадобностью. Вы отлично справляетесь со всем хозяйством. И опять замечу Вам — не было бы у нас шпиона. Вот то-то любо было!

— Нет уж, дорогой друг, обязанности Кека — не моя сфера, хотя, конечно, избавиться от него было бы замечательно. Я прежде всего врач по призванию, а администратор — поневоле.

Голицына на первой же перевязке, увидев обильное кровотечение, чуть не упала в обморок. Выбежав из перевязочной в коридор, она расплакалась.

— Чтобы я ещё раз взглянула на весь этот ужас — помилуй меня бог!… Я умру, — всхлипывала она, вытирая стерильной салфеткой крупные детские слёзы. — Я не могу. Лучше я буду терапевтической сестрой. Я Вас прошу, Иван Павлович.

— Но нам нужны хирургические сёстры. Вы сами понимаете, что хирургическая сестра всегда может заменить терапевтическую, а не наоборот. Может быть, Вам будет удобней перейти в Царскосельский госпиталь? — с любезной улыбкой сказал Краснушкин.

Не в пример Голицыной, Апраксина оказалась хорошей сестрой и не терялась при виде даже самых тяжёлых ран, хотя и она призналась, что её мутит во время операции.

Рейс прошёл благополучно: не было ни одного умершего в дороге, никого не пришлось снять с поезда за нарушение правил распорядка.

Если к фронту пустой поезд продвигался достаточно медленно, то теперь он нигде не задерживался. Тут уж была заслуга Кека, который отчаянно ругался с железнодорожниками, требуя немедленного пропуска «собственного поезда её величества». Это действовало магически. Коменданты станций останавливали и задерживали все эшелоны, мешавшие быстрейшему продвижению «царского поезда».

Менее чем за сутки, под вечер дождливого петроградского дня поезд подошёл к дебаркадеру царскосельского лазарета императрицы.

Варя приняла самое активное участие в переноске раненых и в пропускнике столкнулась с высокой рыжеватой девушкой в сестринском форменном платье. Девушка спокойно и уверенно отдавала дельные распоряжения. Варя обратила внимание, что её титуловали императорским высочеством. Варя поняла, что перед ней одна из великих княжон, дочерей императрицы. Будто ни о чём не догадываясь, Варя умышленно обратилась к ней запросто, назвав её просто сестрой. Княжна выслушала её и справилась, кто она.

— Врач-хирург Звонарёва, — отчеканила Варя.

— Женщина-хирург? Первый раз встречаю, — удивилась княжна. — Вам не страшно резать людей? Я бы не смогла делать операции. Должно быть, Вы очень храбрая, коль стали хирургом.

— Думаю, что и Вы, простите, не знаю Вашего имени и отчества, прекрасно справились бы с работой хирурга, если бы это понадобилось.

— Зовите меня просто Ольгой Николаевной. Здесь я рядовая сестра и обязана выполнять все распоряжения врача. Что Вы мне прикажете делать, господин доктор?

— Меня зовут Варвара Васильевна, — в свою очередь представилась Звонарёва. — Будьте добры, сестра, этому больному сделать укол камфары, у него сильно ослабело сердце от большой потери крови.

Ольга Николаевна поспешила выполнить полученное распоряжение, а Варя, довольная собой, пошла дальше.

«Пусть эта девчонка не воображает много о себе. Она не дождётся от меня титулования. Для меня она просто сестра и, вероятно, не из очень хороших», — горделиво думала Варя, в душе польщенная разговором с великой княжной в таком независимом тоне.

Она даже разыскала Краснушкина, докладывавшего о первом рейсе поезда самому Фредериксу и сообщила о своём разговоре с царевной. Иван Павлович вполне одобрил тон, в каком велся разговор и посоветовал и впредь держаться его.

Выгрузив раненых, санпоезд отправился на осмотр и ремонт на Варшавскую железную дорогу. Краснушкин на пять дней отпустил сотрудников в город, а сам с Кеком и Варей занялся дооборудованием поезда. Начали спешно монтировать рентгеновскую установку, полученную из английского посольства, разбирали дополнительные инструменты и медикаменты, мыли и чистили весь состав.

Краснушкин заикнулся было о снятии Голицыной, как не справляющейся с работой, но Фредерикс с этим не согласился.

— Пусть она сама попросит об освобождении, а снять не позволю. Это будет очень плохо принято при дворе. Ведь Голицына вместе с Апраксиной рекомендованы самой императрицей. Одним словом, никого снимать нельзя, а уволить можно лишь по собственному желанию, — объявил Фредерикс.

Краснушкину пришлось только записывать полученные распоряжения.

 

36

Только на четвёртый день Краснушкину и Варе удалось вырваться в город.

— Варенька, Вы сразу отправляйтесь домой. Скажите Кате, что я буду к вечеру. А мне надо по весьма важному делу. — Краснушкин усадил Варю на извозчика, сложил к её ногам свёртки и, помахав рукой, зашагал в другую сторону.

Взяв извозчика, он назвал адрес:

— Петровская улица. Да побыстрей, голубчик. Видишь, к больному спешу.

Краснушкин поставил на колени обычный, видавший виды докторский баульчик.

В тихой улочке у небольшого, одноэтажного, с мезонином особнячка пролётка остановилась. Краснушкин, расплатившись с извозчиком и дав на чай за быструю езду, деловой походкой очень занятого человека взошёл на крыльцо, резко позвонил. Открыла дверь средних лет женщина в коричневом платье.

— Кого Вам угодно? — сдержанно спросила она.

— Я доктор. Меня вызвали к больному ребёнку, к госпоже Борейко.

— Пожалуйте, мы Вас ждём, — последовал ответ и Краснушкин вошёл в тёмную прихожую. За ним щёлкнул замок закрываемой двери.

— Пожалуйте в комнаты, — тихо проговорила женщина. В светлом проёме распахнувшейся двери стояла маленькая женщина с платком, накинутом на худенькие плечи.

— Иван Павлович, сколько лет, сколько зим! С самого утра ждём. Я просто извелась. Проходите, проходите.

Краснушкин разделся и, захватив свой баульчик, прошёл за Ольгой. В маленькой комнате навстречу ему поднялся средних лет человек в простой сатиновой косоворотке. Внимательные серые глаза прятались в приветливых лучиках-морщинках.

— Здравствуйте, Иван Герасимович! — сказал Краснушкин. Пожимая друг другу руки, друзья обнялись.

— Ну, устраивайтесь и можете себя чувствовать совершенно спокойно, заметила Ольга, пододвигая стул для Краснушкина к столу. — А я пойду всё-таки на всякий случай на «вахту». Вы знаете, Иван Павлович, мы живём сейчас в строжайшей конспирации. Очень трудно. Всюду аресты, ссылки, тюрьмы. Охранка просто взбесилась…

— Да, что и говорить, — добавил Иван Герасимович. — Работать трудно. Арестовали многих членов Петроградского комитета… Пятого ноября арестовали пять депутатов-большевиков и отправили в ссылку в Туруханский край. Говорят: на пожизненную каторгу. Только чёрта с два! Не выйдет у них этого. Рабочие полны революционного энтузиазма, как никогда ещё. Ненависть к царскому правительству, к войне растёт с каждым днём. Мы накануне революции! В Москве, Риге, Киеве, Харькове, по всей России идут забастовки рабочих, крестьяне бунтуют.

Иван Герасимович говорил, сдерживая волнение. Глаза его широко раскрылись и Краснушкина поразил их чистый свет, сразу преобразивший всё лицо.

Иван Герасимович встал, прошёлся по комнате и, остановившись перед Краснушкиным, сказал:

— Вы нам сильно помогаете, Иван Павлович. И мы очень рассчитываем на Вас.

— Ну, стоит ли об этом говорить. Мы отправляемся через два дня, готовьте посылочки для солдатиков, — улыбнулся Краснушкин.

— Это всё будет готово. Ольга Семеновна, должен Вам сказать, просто умница. Смелый, самоотверженный человек. В погребке этого дома — маленькая типография. И вот она, Дарья Терентьевна, — женщина, с которой Вы здесь встретились, да несколько наших ребят очень много делают. Дом и его хозяйка вне подозрения. Муж — герой войны, отличные рекомендации. Сама она живёт тихо, скромно, с мальчиком, сыщикам и невдомёк… Но опасно, конечно. Характер нужен в таком деле и ум немалый…

Иван Герасимович замолчал. Было слышно, как в соседней комнате прошла, тихо постукивая каблучками, Ольга. Где-то вдалеке проехала пролётка, лениво залаяла собака.

— Вы, — проговорил Иван Герасимович, — тоже рискуете и Варвара Васильевна…

— Ну что Вы! Где же мы рискуем! Вот Вы — это другое дело.

— Что я? — махнул рукой Иван Герасимович. — Профессиональный революционер без риска жить не может. Не обо мне речь… Хотим просить помочь нам в одном деле, очень важном. — Иван Герасимович взглянул Краснушкину в глаза, улыбнулся. — Чтобы не томить, скажу сразу: надо переправить в Варшаву одного человека. Клаву Страхову, Вы её знаете. Ей нужно добраться до Варшавы. А там наши польские товарищи помогут ей. Беда в том, как добраться до Варшавы. Всюду полно шпиков, поезда проверяются. Совсем недавно взяли двоих наших очень опытных конспираторов. Ну как, Иван Павлович? Что Вы скажете?

Краснушкин молчал. Он понимал всю ответственность этого задания. Провезти прокламации и то нелегко, хотя у него и отдельное купе, которое он закрывает своим ключом. Но такой же ключ может быть у Кека или у другого, кто состоит на службе у охранки. Кто поручится, что во время приёма раненых или очередного врачебного осмотра его купе не осматривается? Ведь был же обыск у Вари. Хорошо, что в своё время он распорядился сделать потайной шкаф, якобы для ядов и ценнейших заграничных медикаментов. Замок с секретом и ключ только у него. Но ведь человека туда не засунешь. Как его провезешь? А провал грозил большими бедами… Краснушкин также понимал, что раз просит Иван Герасимович, значит, это ему нужно. Очень нужно.

— Единственная возможность, — проговорил наконец Краснушкин, — это зачислить её в штат санпоезда. Иначе провезти нельзя. Но и здесь возможности очень ограничены. Я распоряжаюсь только санитарками и обслуживающим персоналом. Остальные проходят высочайшее утверждение. Даже сёстры. И опять трудность: ну, положим, мне удастся её взять санитаркой или на кухню, предположим, доедет она до Варшавы. И исчезнет. Как объяснить её исчезновение? В поезде безусловно есть соглядатаи, доносчики полиции, — можно провалить все дело. Следует всё хорошенько обдумать. Я всё разузнаю, обмозгую. Думаю, что всё будет хорошо. Сообщу Вам завтра к вечеру. Пусть Дарья Терентьевна или Ольга Семеновна мне позвонит домой около семи. А сейчас рассказывайте мне обо всём подробно — о себе, о новостях, что пишет «Социал-демократ», есть ли статьи Ленина?…

Варя давно мечтала побывать в госпитале императрицы. О нём ходило много слухов среди врачей. Говорили о новейших рентгеновских установках, чудодейственных препаратах, великолепно оборудованных хирургических кабинетах…

Приехав в Царское Село, Варя разыскала великую княжну Ольгу Николаевну. Найти её не составило большого труда. Княжна вышла в сером платье сестры милосердия, с ослепительно белыми фартуком и косынкой. Она приветливо встретила Варю и охотно согласилась сопровождать её при осмотре.

— Я говорила о Вас маме, — сказала она, подымаясь с Варей по лестнице. — И Вы знаете — она удивилась, узнав, что Вы женщина-хирург. Она даже решила пригласить Вас работать в нашем госпитале.

Варя поблагодарила за высокую честь, но отказалась, сославшись на уважительную причину: в действующей армии у неё муж, служит в артиллерийских частях и сейчас находится под Варшавой.

— Я каждый рейс могу его видеть. Это редкое счастье во время войны, сказала Варя с улыбкой.

— Очень жаль! В госпитале Вы приобрели бы блестящую практику, нужные связи. У нас много иностранцев. Русская женщина-хирург — это очень эффектно! Правда, что Вы всю осаду Порт-Артура провели в крепости и были награждены Георгиевской медалью за храбрость? — неожиданно спросила княжна.

— Да, но никакой особой храбрости я не проявила. Трусила, когда японцы бомбардировали город и тот район, где находился наш Сводный госпиталь Красного Креста.

— Работать под огнём — разве это не храбрость! Теперь понятно, почему Вы стали хирургом, — всего насмотрелись в Артуре, привыкли к виду крови и страданиям, — продолжала княжна.

Варя шла с княжной по палатам. Все почтительно отвешивали поклоны Ольге Николаевне, а военные вытягивались перед ней в струнку. Княжна милостиво кивала им.

— Вот и наш главный хирург, профессор Фёдоров, — указала княжна на пожилого человека в белом халате, который почтительно вытянулся перед ней. Ольга Николаевна протянула ему руку и, указав на Звонарёву, проговорила: Знакомьтесь, профессор, — женщина-хирург, госпожа Звонарёва с маминого санпоезда.

Фёдоров молча поклонился и пробормотал:

— Не имел чести встречать коллегу! Вы какой университет кончали?

— Женский медицинский институт, — ответила Варя.

— У профессора Горемыкина? — справился Фёдоров. — Простите, не расслышал Вашу фамилию.

Варя громко и отчётливо назвала себя и подтвердила, что действительно училась у Горемыкина.

— Это уж не с Вами ли произошла неприятная история у Горемыкина? осведомился профессор.

— Со мной, к сожалению! — ответила Варя.

— Какая история, Варвара Васильевна? — поинтересовалась княжна.

— Горемыкин воспылал ко мне слишком нежными чувствами и получил от меня должное возмездие, после чего мы оба принуждены были покинуть институт.

— С тех пор Горемыкин не может вернуться в институт, а Вам, как видно, удалось стать врачом, — продолжал Фёдоров.

— До этого я около года провела в ссылке в Сибири и пережила там очень многое, — вздохнула Варя.

— Вы были на каторге? — Глаза княжны сделались круглыми от изумления.

— Нет, просто отбывала ссылку в административном порядке, — пояснила Звонарёва.

— Значит, Вы были замешаны в чём-то политическом? — не унималась княжна.

— Мне не до политики, коль скоро на руках трое детей. Просто приписали мне то, чего не было, а как разобрались, так и отпустили…

— Что же Вы всё-таки сделали? — допытывалась княжна.

— Дала по физиономии профессору!

— Но у Вас же есть муж, он должен был за Вас заступиться.

— Я казачка. Мы умеем и сами постоять за себя.

Княжна с любопытством и удивлением смотрела на Звонарёву. Затем энергично тряхнула протянутую ей на прощание руку и произнесла:

— Может быть это и не особенно женственно — бить своих поклонников, но Вы мне определённо нравитесь, Варвара Васильевна.

К ним подошла младшая сестра Ольги Николаевны и что-то сказала по-английски.

— Прежде всего поздоровайся с госпожой Звонарёвой. Она всю осаду провела в Порт-Артуре и сама врач-хирург, каких мы с тобой ещё не видели, — сделала замечание сестре Ольга Николаевна.

— Простите, — извинилась младшая княжна и, присев в глубоком реверансе перед Варей, протянула ей руку, глядя на неё во все глаза.

Варя поняла, что о ней говорили в царской семье и её имя известно при дворе. Это обеспокоило Варю: она опасалась, что станет известна её репутация политически неблагонадежной. Тогда, конечно, ей пришлось бы распроститься с работой в санпоезде императрицы.

Поблагодарив Ольгу Николаевну, Звонарёва вернулась к своему поезду. Здесь её встретил фон Кек и со своей обычной пренебрежительной манерой спросил:

— Чем Вы так радостно взволнованы, Варвара Васильевна?

— Только что была осчастливлена милостивым разговором с самой императрицей, — многозначительно проговорила Звонарёва. — Её величество были так внимательны ко мне, долго разговаривали со мной, расспрашивали о работе санпоезда. Я, конечно, подробно обо всём рассказала. Они обещали перед отъездом побывать у нас. Я и спешу об этом сообщить начальнику поезда.

По мере того как Варя повествовала о своей мифической встрече и разговоре с императрицей, небрежная вначале поза Кека сменилась на почтительную, руки его сами собой опустились по швам, лицо приняло застывшее, сосредоточенное выражение.

— Так её величество посетят наш поезд до отъезда? — ещё раз справился Кек.

— Собираются, — неопределённо ответила Звонарёва и, кивнув головой, отошла от совершенно обескураженного её словами Кека. Затем она рассказала Краснушкину уже всё без прикрас.

— Вы бы, милая Варя, держались подальше от всяких князей и княжон. Это не наша с Вами компания. Поневоле приходится с ними дело иметь, а в остальное время лучше подальше от них, — наставительно проговорил Краснушкин. — А что напугали Кека — это отлично. Теперь он на Вас станет смотреть с немым обожанием и забудет шпионить. Глядишь, не будет придираться, что я увеличил штат на одну санитарку. — Краснушкин лукаво прищурился и подмигнул Варе.

 

37

Когда Варя рано утром приехала на Варшавский вокзал, санпоезда не оказалось на месте. Дежурный комендант, ознакомившись с документами Вари, объявил, что состав полчаса тому назад ушёл.

— Этого быть не может! Я отпущена до девяти часов утра, а сейчас нет и половины девятого. Тут что-то не так.

Неожиданно в комендатуру пришёл фон Кек, задержавшийся в городе. Он был обескуражен не менее, чем Варя, и потребовал своей отправки на первом же скором поезде, надеясь догнать санпоезд в дороге. Комендант куда-то позвонил. О чём-то справился и наконец объявил, что сейчас санпоезд направили на особую ветку в нескольких верстах от станции, потому что его намерен инспектировать сам верховный начальник санитарной части принц Ольденбургский.

— Я доставлю Вас туда на дрезине, — предложил комендант.

Кек и Варя согласились, но дрезину нашли далеко не сразу. Пока бродили по путям в сопровождении комендантского провожатого, прошло немало времени. Кек волновался, беспокоилась и Варя: приближался час отправления поезда, и за опоздание могли быть неприятности. Но главное её беспокоило другое. Начальственный осмотр не предвещал ничего хорошего. Варя знала, что вчера вместе с партией перевязочного материала и медикаментов были погружены несколько тюков листовок и прокламаций, размноженных в маленькой типографии Ольги Борейко. И хотя листовки были великолепно упакованы отличить их от тюков ваты могли только она, Варя, да Краснушкин, — всё же на душе было тревожно. Волновалась Варя ещё и потому, что как раз в этот рейс в числе санитарок поезда с ними отправлялась Клава Страхова. Паспорт, рекомендации — всё было заготовлено надёжно: «Опытная санитарка, может исполнять обязанности сестры… Муж в действующей армии, в настоящее время стоит со своими частями в Варшаве…». Всё продумано до малейших деталей, всё точно рассчитано, но мало ли что может случиться…

Варя взглянула на Кека, на его испуганные глаза и почему-то успокоилась. Вдруг появилась мысль, что, может быть, к лучшему, что она запаздывает. Ольденбургский уже наверняка начал осмотр и безусловно будет раздосадован её недисциплинированностью. Что ж, тем лучше — это отвлечёт его от пристрастного знакомства со штатом поезда. «ДА, это верная мысль, подумала Варя. — Надо отвлечь его внимание. Любой ценой…».

Когда Варя и торопливо шагающий за нею Кек подошли к санпоезду, принц Ольденбургский, невысокого роста, щупленький, в генеральской шинели с красными отворотами человек, уже заканчивал своё знакомство с медицинским персоналом. На платформе молчаливо стояли две небольшие шеренги людей: одна — врачи и медицинские сёстры, другая — санитары, санитарки, повар и прислуга.

Краснушкин представил Ольденбургскому врачей, сестёр милосердия и, указав на стоявшую напротив шеренгу прислуги, объявил с улыбкой:

— Надеюсь, Ваше высочество не жаждет знакомства с санитарами?

Ольденбургский брезгливо пробежал глазами по напряжённым лицам людей, поморщился:

— Нет, нет. Передайте им сами от меня поздравление с оказание высокого доверия служить в санпоезде императрицы. Пускай хорошенько трудятся.

— Осмелюсь заметить Ваше высочество, — с озабоченным видом сказал Краснушкин, — работы во время рейса очень много, а штат весьма невелик. Придётся добавить санитарок…

— Это уж Ваше дело, — недовольно проговорил Ольденбургский. — У меня и без того забот сверх меры… А это ещё что за фигуры? — Ольденбургский с раздражением смотрел приближающихся к поезду Варю и Кека.

— Кто Вы такие, господа? И почему так свободно разгуливаете около поезда императрицы? — сдерживая нарастающий гнев, спросил принц.

— Я врач-хирург санпоезда и иду к месту своей службы. Направлена сюда комендантом станции. Поезда к назначенному времени не оказалось на своём месте, — спокойно пояснила Варя.

— Титуловать надо! — рыкнул Ольденбургский.

— Я не солдат, чтобы величать Вас. А кричат на женщин только невоспитанные люди, с которыми я предпочитаю не разговаривать. — Варя повернулась спиной к ошалевшему принцу и спокойно направилась к своему вагону.

— Ч-что, что Вы сказали? — заикаясь от злобы, с трудом выговорил Ольденбургский. — Как Ваша фамилия? Фамилия! — Кричал принц, но Варя даже не обернулась.

Воспользовавшись этой сценой, вконец перетрусивший Кек засеменил в сторонку, подальше от высочайшего гнева.

— А Вы кто такой? — остановил Кека гневный окрик принца.

— Я… я… — От испуга Кек не мог выговорить и слова. Лицо его побледнело, глаза, вылезшие из орбит, бессмысленно уставились на начальство.

— Отвечайте, когда Вас спрашивают! — Багровый от ярости и возбуждения, принц вплотную подступил к Кеку.

— Никак нет. Никак нет… — лепетал Кек.

Неизвестно, чем кончилась бы вся эта сцена, не подоспей вовремя Краснушкин.

— Не извольте беспокоиться, Ваше величество. Это наш комендант, мною был отпущен в город до сегодняшнего утра.

— Чёрт знает что такое! — гремел принц не обращая уже внимания ни на Кека, ни на всё ещё продолжавших стоять на платформе людей. — Набрали бог знает кого! Титуловать не умеют, грубят начальству… Надо половину разогнать. Наведите порядок…

— Разрешите отпустить людей, Ваше высочество? — спросил Краснушкин. В глубине его умных карих глаз дрожала усмешка. — Приступим к осмотру поезда?

Ольденбургский махнул рукой и пошёл за Краснушкиным к вагонам. Раздосадованный он нехотя осмотрел новое оборудование, рентгеновскую установку, хирургический кабинет. Здесь он снова столкнулся с Варей. В белом халате и косынке, она неторопливо разбирала хирургические инструменты.

— Ах, это опять Вы! Может быть сейчас соблаговолите назвать себя? Снова раздражаясь, спросил принц.

— С удовольствием, Ваше высочество. — Варя посмотрела принцу прямо в глаза и улыбнулась. Свет, падавший от окна, мягко освещал её молодое лицо, лёгкий румяней щёк, спокойные улыбающиеся глаза. Гнев принца постепенно утихал.

— Я Звонарёва, врач-хирург…

— Участница порт-артурской обороны, награждена Георгиевской медалью… Варвара Васильевна — дочь генерала Белого, — добавил стоявший рядом Краснушкин.

— Ну что ж, очень приятно, — одергивая свой китель, приосанился Ольденбургский.

Настроение его при виде хорошенькой молодой женщины явно улучшилось.

— К госпоже Звонарёвой я не имею претензий, — сказал он, выходя из купе. — Хорошенькие женщины имеют право дерзить нам, мужчинам. Хе-хе! Но вот Кека надо выгнать. Кто его направил сюда?

— Министр двора по распоряжению её величества, — доложил Краснушкин.

— Пока что я, а не её величество, ведаю санитарной частью, недовольно проговорил Ольденбургский.

— Поезд её величества государыни императрицы. Она и считает себя вправе распоряжаться личным составом, как находит нужным, — напомнил Краснушкин.

— Личный состав поезда находится в моём личном ведении! Императрица никогда не назначила бы Вас начальником своего поезда, если бы не знала Ваше отношение к одной грязной особе, протеже очаровательной мадам Сухомлиновой! Ведь Вы были, если мне не изменяет память, её врачом? А я, услышав о немилости императрицы, решил обязательно Вас назначить начальником поезда. Был твёрдо убеждён, что Вы не допустите влияния «святого старца» на Вашу работу. Иначе поезд превратится в публичный дом на колёсах. Особенно приглядывайтесь к деятельности Кека. Никаких денег и материальных ценностей ему не доверяйте, следите, чтобы он не организовал картежных игр среди раненых. Всех облапошит этот титулованный шулер.

Заметив княжну Голицыну, принц добродушно пошутил с ней, справившись, сколько офицеров она ранила в сердце или поразила своей красотой.

— Я тут скорее жертва, чем охотник. Влюбилась сразу в дюжину молодых гвардейцев и теперь не знаю, на ком остановить свой выбор, — с притворным смущением кокетливо проговорила юная княжна.

— Напишу матери письмо, чтобы поскорее выдавала замуж, пока ты не наделала глупостей и не влюбилась без памяти в какого-нибудь непутёвого офицеришку.

— Я молодых не люблю. Мне больше нравятся почтенные генералы Вашего возраста, — стрельнула Голицына глазами в принца.

— Я тебе в деды гожусь! Нечего мне зубы заговаривать. Ты у кого в подчинении? — справился Ольденбургский.

— У Звонарёвской. Она строгая и никакого легкомыслия не допускает, пожаловалась княжна.

— И правильно делает. Звонарёва хороший врач? — справился принц у подошедшего Дистерло.

— Звонарёва? Прекрасный. Я впервые вижу такую талантливую женщину-хирурга, — ответил Дистерло. — Да притом с большим характером. Она крепко держит в руках весь персонал и всех раненых. Умеет пробрать до самых печёнок. Мужчины на неё не обижаются, как на хорошенькую женщину, а женщинам импонирует её положение и специальность. К ней относятся с уважением и побаиваются её острого языка, — пояснил Дистерло.

— Кто её направил сюда? — справился принц.

— Сам начальник поезда приходится ей деверем и давно знает Звонарёву как врача. Она в известной степени его ученица в области терапии.

— Вы, я вижу, тоже находитесь под влиянием её женских чар, — уже совсем по-дружески проговорил Ольденбургский.

— Любви все возрасты покорны, — в тон ему ответил Дистерло.

Гнев принца совсем улёгся.

— Я, кажется, был резок поначалу. Старый солдат, я могу нагрубить под горячую руку, — извиняющимся тоном проговорил он. — Звонарёва действительно очаровательная женщина. Приятно иметь таких в своём подчинении. Кека постарайтесь убрать с помощью Фредерикса. Пусть пришлёт кого-нибудь взамен этого шулера.

Ольденбургский милостиво со всеми простился, наказал Краснушкину обращаться к нему во всех случаях, когда потребуется помощь. После этого принц отбыл, отдав коменданту станции приказание отправить санпоезд немедленно, чтобы наверстать задержку.

…Поезд мерно постукивал колёсами. За окном мелькали телеграфные столбы, поля, припорошенные снегом, далёкие, сливающиеся с голубоватым туманом перелески.

Варя сидела на аккуратно заправленной шерстяным одеялом вагонной полке и смотрела в окно. В купе вошёл Краснушкин, сел рядом. Варя посмотрела на него и, облегчённо вздохнув, улыбнулась. Краснушкин тоже ничего не сказал, только сжал лежавшие на маленьком столике холодные Варины руки.

Поезд, прогрохотав на стрелках колёсами, с ходу миновал какой-то полустанок: мелькнул маленький кирпичный домик путевого обходчика с сарайчиком и невысоким стожком сена под деревянной крышей. На протянутой от крылечка к сарайчику верёвке тяжело полоскалось на ветру мокрое бельё.

 

38

Батареи артдивизиона стояли в тылу, в районе города Насельска. Наступившие холода плохо сказались на здоровье Борейко. Как ни крепился он, надеясь побороть слабость, болезнь его одолела. Проснувшись утром, он попытался подняться, но пронизывающая острая боль в позвоночнике снова свалила его в постель. Жаркий пот покрыл всё тело, потемнело в глазах. Когда пришёл Звонарёв, Борейко лежал на спине, с усилием сдерживая стоны.

— Тебе плохо, Боря? — испуганно спросил Звонарёв.

Борейко не ответил, только медленно повёл головой по подушке, будто сказал: «И не спрашивай, — плохо».

Борейко отправили с Блохиным в Варшаву. Со дня на день ждали прибытия санпоезда, а с ним Вари и Краснушкина. Поместив своего командира в ближайший госпиталь, Блохин отправился по делам. До прибытия поезда ему многое надо было успеть сделать, а главное, повидаться с польскими товарищами — с Анелей Шулейко, старой знакомой Енджеевского. Она занимала небольшой особнячок на краю города, работала на пересылочном медицинском пункте, помогая при отправке раненых, а в свободное время шила модные шляпки для панночек. К ней ходило много разных людей, и никто не догадывался, что добрая, живая на острый язык пани Анелька в своей кладовушке среди разноцветных тряпочек и мишуры держала целый склад нелегальной литературы, что частенько в её маленьком домике появлялись незнакомые люди и, переждав день, к ночи отправлялись с «верным человеком», старым здешним учителем, в прифронтовой посёлок. Много людей переправила Анелька из России за границу, и ещё ни разу не подвели её осторожность и ум.

Пани Шулейко встретила Блохина, как родного, усадила на лучшее место за столом, накормила, напоила. Небольшого роста, изящная, она быстро и уверенно ходила из комнаты в кухню, из кухни в комнату, накрывая на стол, подавая кушанье. Между делом, неторопливо и обстоятельно, она рассказала Блохину, что поезд ждут сегодня вечером или завтра утром. Откуда она это знает? Очень просто: дежурный телеграфист на станции — поляк, её добрый знакомый, он получил уведомление, чтобы подготовили раненых к отправке. И сегодня её просили дежурить на эвакопункте, хотя и не её смена. Срочно сортируют тяжелобольных и легко раненых офицеров и просто солдат. Начальство решает кого отправлять в первую очередь.

Рассказывая, Анеля собрала со стола и помыла посуду. Руки её не оставались без дела. Они жили своей деятельной жизнью. Сев к столу, Анеля стала разматывать мотки цветной шерсти.

— С Вами мы условимся так: Вы будете находиться при своём командире. Его отправят в первую очередь: он офицер, и в тяжёлом состоянии. Когда придёт поезд, поможете грузить раненых. Там увидимся с Варварой Васильевной. Она скажет, что делать дальше. В сутолоке, которая там поднимется, мы перенесем под носом у шпиков всё что угодно. У вокзала будет ждать наш Стась с пролёткой. Всё очень просто. Поезд будет стоять несколько часов, но лучше взять всё, что нам подготовлено, сразу, — это я знаю по опыту.

Погрузка раненых началась часов в десять утра. Но ещё ночью, когда пришёл поезд, Блохин успел повидать Варвару Васильевну и Краснушкина и сообщить им о болезни Борейко. От них он узнал ошеломляющую новость: среди санитарок поезда находится Клава Страхова. Её нужно переправить к польским товарищам. В этом ей должны помочь Блохин и Пани Анеля. Так сказал Иван Герасимович.

Утром пошёл мокрый снег. Большими липкими хлопьями он сёк лицо, забивал глаза, мешая смотреть, покрывал белоснежной простыней платформы, железнодорожные пути, ложился пушистым мокрым слоем на серые солдатские одеяла лежавших на носилках тяжелораненых. Блохин уже давно «определил» Борейко, поместив его на нижней полке в офицерском вагоне. Вместе с «лишними» вещами своего командира он и новенькая санитарка поезда вынесли тюки ваты, бинтов, медикаментов, предназначенные для местного госпиталя, всё это уложили на носилки и передали дежурной сестре эвакопункта Шулейко. Расписавшись в получении, Шулейко распорядилась перенести всё это в кладовую, расположенную рядом с приёмным покоем. Она открыла дверь и, пропустив вперёд носилки, вошла сама.

— Пани Анеля, — глухо проговорил Блохин, разгружая носилки, — Вам привет из Питера и горячая просьба. — Иван Герасимович просит помочь нашему товарищу.

Анеля бросила быстрый оценивающий взгляд на санитарку, встретилась с её спокойными, умными серыми глазами.

— Не боитесь? — тихо спросила она.

— Нет. Не в первый раз, — последовал спокойный ответ.

— Хорошо. Филипп Иванович расскажет, что делать дальше.

Тем временем Блохин отложил помеченные Варей тюки с прокламациями в сторону, сверху положил грязные халаты, простыни, наволочки. Шулейко, разговаривая с Клавой, внимательно наблюдала за действиями Блохина, одобрительно кивала головой.

— Теперь всё, друзья. Здесь задерживаться нельзя. — Она открыла дверь и громко добавила: — Не очень щедрое Ваше начальство. Маловато принесли. Несите ещё.

Клава с Блохиным вышли на перрон. Снег валил пуще прежнего. Небо посерело. Сквозь плотную снежную пелену трудно было различить фигуры людей. Блохин взглянул Клаве в лицо. Из-под белых пушистых снежных бровей смотрели улыбающиеся милые серые глаза, которые будто говорили: «Всё будет хорошо. Не волнуйся! Кругом товарищи — видишь, как все помогают. Не пропадем».

— Поезд будет стоять в Варшаве два дня. Завтра к вечеру я буду у Шулейко, — заговорила Клава. — Адрес я знаю от Вари. Меня отпустят к мужу, — Клава улыбнулась, — который со своей частью стоит неподалёку от Варшавы. Тут все точно сделано, даже если проверят — не придерёшься. Теперь, наверное, долго не увидимся, дорогой Филипп Иванович… Желаю Вам удачи. Берегите себя от пули и от дурного глаза.

— И Вам, Клавочка, желаю счастья и удачи. Передайте от нас, солдат-большевиков, ему привет. Пусть тоже бережёт себя. Уже скоро. Не за горами тот час, когда все свидимся. На него вся надежда наша.

Прошло два дня. Блохин провожал поезд один. Звонарёв, оставшийся на батарее за командира, не смог выбраться. Грустная, уставшая, с покрасневшими от бессонных ночей глазами Варя передала Блохину письмо и тысячу наказов для своего Серёженьки. Помолчали, думая об одном: как сейчас Клава? Одна, среди опасностей, поджидавших её на каждом шагу. Маленькая мужественная женщина! Но страха не было. Вспомнилось её красивое, удивительное лицо, серьёзные умные глаза, и почему-то рождалась уверенность, что она пройдёт через все преграды, пройдёт мимо жандармов, шпиков и сыщиков, стерегущих её на пути к человеку, имя которому — Ленин.

 

39

Оставшись на батарее за командира, Звонарёв привлёк себе на помощь солдат порт-артурцев: фельдфебель Родионов следил за общим порядком на батарее, снабжением ведал Блохин, канцелярией — Заяц. Жили одной семьёй вместе столовались, сообща решали все дела. Родионову помогали пришедшие с ним на батарею два солдата из донецких шахтёров. Блохину — Лежнёв с разведчиками. Близко сошёлся последнее время Блохин с ездовым Кондратом Федюниным.

Офицеры других батарей избегали появляться в первой батарее, не желая встречаться с солдатами, которые непрерывно окружали Звонарёва. Зато солдаты из других батарей валом валили в первую. По дивизиону шёл слух, что солдаты там обходятся совсем без офицеров и сами следят за всеми распоряжениями в батарее. Офицеры негодовали, считая такие порядки недопустимыми и подрывающими их авторитет.

Возвратившись однажды из штаба дивизиона, Звонарёв застал у себя в батарее прапорщика Зданкевича, недавно окончившего артиллерийское училище. Высокий, щеголеватый, с тонкими, лихо закрученными усиками, прапорщик с особым удовольствием подчеркнул своё польское происхождение.

— Для меня это не имеет значения, — холодно заметил Звонарёв. — Для артиллерийского офицера важны знания и воинский опыт. Поскольку у меня в батарее других офицеров нет, назначаю Вас старшим офицером. Примите от Блохина батарейное хозяйство.

Зданкевич начал с того, что запретил солдатам появляться в помещении офицеров. Звонарёв отменил это распоряжение. На следующий день произошла стычка с Зайцем, которого новый офицер обругал и пригрозил поставить под ранец за непочтение к его, Зданкевича, персоне.

Опять Звонарёву пришлось одергивать своего старшего офицера. Прапорщик не стерпел и отправился с жалобой к временно исполняющему обязанности командира дивизиона Плешкову. Узнав, что прапорщик заядлый преферансист, Плешков обрадовался:

— Соскучитесь, приходите к нам на пульку. Ей-богу, это интереснее, чем возиться с делами звонарёвской батареи. Имейте в виду, мадам Звонарёва состоит врачом в поезде императрицы и потому часто встречается с ней. Поверьте, если мадам Звонарёва захочет, то сумеет всем подложить хорошую свинью. Не трогайте Звонарёва и его порядков в батарее, чёрт с ними со всеми. Давайте лучше перекинемся в картишки. Это истинно благородное дело, достойное офицера. Карты и женщины! Женщин здесь нет — потому да здравствуют карты! Ура, господа!

— Из первой батареи тлетворная зараза распространяется по другим батареям, — не согласился с ним Зданкевич. — Солдаты там совершенно перестают слушать офицеров.

— Это смотря каких! Меня слушают беспрекословно, а Вас — ещё неизвестно. Ха-ха! Знаете поговорку: курица не птица, прапорщик не офицер. Нечего Вам и в амбицию ломиться. Побываете в боях, проявите личную храбрость и умение командовать в бою — поверьте, и у Вас появится авторитет.

Зданкевич приутих, перестал спорить со Звонарёвым, но с солдатами обращался грубо, не стесняясь, раздавал зуботычины.

Вскоре прибыл новый командир дивизиона — подполковник Кирадонжан. Обращала на себя внимание его наружность — лицо с тонкими правильными чертами, большие серо-голубые глаза, аккуратно подстриженная борода. Голос приятного тембра, мягкий, но достаточно чёткий.

Кирадонжан производил впечатление мягкого и приятного человека. Из разговоров выяснилось, что он всю жизнь служил в приморских крепостях и отправился на войну для того, чтобы не отставать по службе. Подполковник поместился в первой батарее, с ним должны были перебраться к Звонарёву и адъютант дивизиона, уже немолодой желчный поручик Цылов, и двое чиновников, состоящих при штабе.

Порядки батареи пришлось менять. Близость с солдатами, к которой так привык Звонарёв, нарушилась. Кирадонжан побывал во всех трёх батареях и убедился, что больше всего порядка в первой батарее.

— Потому что в ней меньше всего офицеров, — пояснил Звонарёв.

— По-вашему выходит, что офицеры вносят беспорядок в жизнь части? удивился Кирадонжан.

— Офицер офицеру рознь, господин подполковник, — ответил Звонарёв. Такой, как наш Зданкевич, и даром не нужен батарее.

Вскоре произошёл случай, чуть не стоивший Блохину жизни.

Тяжёлый дивизион получил распоряжение выступить на позицию, в тридцати километрах к северу от Насельска. В этом районе намечался короткий удар по немцам для улучшения невыгодного расположения русских войск.

Надлежало выбрать надёжную и выгодную огневую позицию. Для этого были посланы офицер Зданкевич и Блохин с несколькими опытными содатами-разведчиками.

Из разведки вернулся один Зданкевич.

— В чём дело, прапорщик? Потрудитесь подробно доложить, — потребовал Звонарёв. — Где данные разведки и наши солдаты?

Зданкевич подчёркнуто небрежно откозырял:

— Прошу Вас с этим быдлом мне поручений больше не давать. Можете представить себе, пся крев, эта звероподобная морда Блохин грозил убить меня, своего офицера! Я думаю дать ход этому делу. Такого оскорбления я не потерплю — добьюсь, чтобы расстреляли мерзавца.

Зданкевич побелевшими от злобы глазами смотрел на Звонарёва.

— Потрудитесь всё объяснить, господин прапорщик. Из Вашего бестолкового лепета ничего не ясно. Я знаю не один год Блохина. Тут что-то не так.

— Ах, Вы солдату верите больше, чем офицеру? По закону как раз наоборот, Вы обязаны верить мне! Впрочем, Ваше свободомыслие известно в дивизионе.

Звонарёв всерьёз обеспокоился. «Что могло произойти? Почему Блохин хотел прихлопнуть этого трусишку? Неужели сорвался, не выдержал характера?… Дело не шуточное, рядом фронт. Долго ли до беды…».

— Всё-таки я Вас прошу объяснить, что произошло, — настаивал Звонарёв.

— Это быдло попыталось меня учит. Когда я указал на намеченные мною огневые позиции, он рассмеялся мне в лицо и сказал, что это чепуха, мол, я ещё мало понимаю и что он сам сделает лучше меня. Вы только подумайте, какая наглость! Ну, разумеется, я поучил его малость, просто хлестнул по его дурацкой морде. А он, вообразите, весь затрясся от злобы и схватился за винтовку, ещё бы немного — и, матка боска, страшно подумать… Ужас просто, до чего Вы распустили эту сволочь!

Прошло немало времени, пока вернулся Блохин с солдатами. Звонарёв, с нетерпением его ожидавший, бросился к нём навстречу. Блохин остановился перед своим командиром и по форме стал докладывать о выполнении задания: огневая позиция выбрана, командный и наблюдательный пункты найдены. Он протянул карту со своими пометками. Звонарёв выслушал рапорт, сдерживая поднимавшееся против Зданкевича негодование. Он видел разбитое в кровь, изуродованное лицо солдата.

— Спасибо за службу, — сказал он, принимая от Блохина карту.

Отпустив солдат, Звонарёв задержал Блохина.

— Ну и здорово тебя отделал этот мерзавец, — проговорил Звонарёв. Как ты его не хлопнул, просто диву даюсь.

— Сам удивляюсь, — попытался улыбнуться Блохин, но разбитая щека не поддалась, лицо осталось распухшей безобразной маской. — Просто рассудок помутился от злости и обиды. Еле сдержался. А то быть бы ему сейчас самой последней падалью.

— Да и тебе бы не поздоровилось, Филипп Иванович, — сказал Звонарёв, — ведь под расстрел бы подвели. И сейчас будет звону — только держись…

И в самом деле, «звону» было много. Кирадонжан поручил расследование своему адъютанту, начались допросы, расспросы. И неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы не активное вмешательство Звонарёва. Блохин отделался десятью сутками строгого ареста. Зданкевичу был объявлен строгий выговор за рукоприкладство.

Время шло, и постепенно люди стали забывать эту историю. Батарея заняла новые позиции. Изредка шли столкновения с немцами. Поговаривали то о предстоящем большом наступлении немцев, то о наступлении русских. А между тем по всему фронту наступала зима… Сразу обнаружились недостатки в тёплом обмундировании, нехватка сапог. Плохо было с продовольствием. Голодны, плохо одетые и подчас разутые солдаты производили жалкое впечатление. Участились болезни и случаи обмораживания. Среди солдат росло недовольство и озлобление против начальства. Звонарёв не мог этого не видеть. Он боялся бунта. Не потому, что страшился за свою жизнь, нет, его отношения с солдатами были хорошие. Он знал, что его уважали за простоту и душевность. Он боялся другого — бунт вызвал бы кровавую расправу, «Зачем? — думал он. — Что можно изменить?» Но и в его душе поднималась дикая злоба, ненависть к «тыловым героям» и снабженцам. «Жулики! Разворовали всю Россию! Наживают миллионы, и на чем! На крови солдат, на их беде! … Бьёшся, бьёшся — выколотишь две пары сапог на всю батарею. Осчастливишь солдата, а сапоги на другой день развалились: подмётки-то картонные! …».

Зданкевич не забыл истории с Блохиным. Он ненавидел солдат, истощённых, грязных, обовшивевших, жалких в своих отрепьях, жгучей ненавистью никогда не знавшего голода человека. «Скот, свиньи, — с презрением цедил он сквозь зубы. — Я Вам ещё покажу!».

И он «показывал» свою власть. Зуботычины, затрещины, избиение солдат стали его любимым занятием. На предупреждения Звонарёва он отвечал доносами по начальству на самого Звонарёва.

Однажды Звонарёв получил приказ — обстрелять немецкие окопы и блиндажи. Для корректирования огня батареи на передовую он решил отправить Зданкевича. Но, зная, что прапорщик храбр только со своими подчинёнными, «для верности» решил послать с ним одного из разведчиков. Но кого? Блохина? Он опытный, знающий, но вместе с этим проходимцем? Выдержит ли на этот раз? Не сорвётся ли? Рисковать здесь нельзя. Пусть идёт Лежнёв.

Зданкевич и Лежнёв отправились на передний край ранним утром и вернуться могли лишь поздним вечером, когда на землю вместе с сумерками опускалась тишина. На батарею вернулся Лежнёв один. Зданкевич не вернулся, не пришёл он и утром. На расспросы Звонарёва Лежнёв рассказал, что прапорщик, сам оставшись в безопасном месте, в воронке, на передовую послал одного Лежнёва, где он один сидел весь день в пехотных окопах.

— Я ничего не знаю, Ваше благородие, — испуганно твердил разведчик. Хоть у пехтуры спросите. Они скажут… Что не сказать — ведь это же правда.

Зданкевича нашли к полудню. Он лежал, уткнувшись лицом в землю. Когда перевернули скорчившийся и давно уже остывший труп, все отшатнулись: вместо лица прапорщика дрожала кровавая студенистая каша — разрывная пуля попала ему в затылок.

Началось следствие. Но как ни докапывались, как ни старались виновных найти не смогли. Дело постарались замять, но за первой батареей прочно утвердилось прозвище «красной».

 

40

Санпоезд шёл в свой очередной рейс. Варя постепенно привыкла и полюбила трудную и напряжённую жизнь врача-хирурга и революционера-подпольщика. Она, как никогда прежде, вдруг поняла, что делает трудное дело, маленькую частицу того большого дела, которому лучшие люди отдают свою жизнь. «Быть конспиратором — это искусство», — сказала ей в тот памятный рейс в Варшаву Клава Страхова. И она сама видела, как Клава, красивая, умная, тонкая Клава Страхова, владеющая несколькими языками, вдруг перевоплотилась в простую женщину, в робкую, застенчивую, испуганно-исполнительную и немного неуклюжую. Она вызывала сочувствие, в не подозрительность. И только Варя знала, ценой какого чудовищного напряжения всех душевных сил давались Клаве эта выдержка. Стоило немного оступиться, не так посмотреть, не так сказать, и случилось бы непоправимое несчастье…

Та дорога в Варшаву стала для Вари поворотным моментом в её жизни. Она вдруг поняла — не так, как раньше, умом, рассудком, а сердцем — свою полезность, почувствовала, что найдёт в себе силы, умение сделать многое. Она теперь «не лезла на рожон», не «задиралась», как любил говорить Краснушкин, с «чиновными» людьми, а держалась осмотрительно, с мягким женским тактом.

Последние рейсы они перевозили много литературы из Петрограда в Варшаву, в скромный домик Анели Шулейко. На этот раз они везли типографский шрифт. В поезде стало легче работать после того, как убрали Кека. Его место занял полковник Семёновского полка Лялин, человек степенный. В санпоезд привели его связи при дворе и отдалённое родство с царской фамилией. Для Вари и Краснушкина он был хорош тем, что не вмешивался в дела поезда и ненавидел всех «фараонов» — жандармов и шпиков.

Заметив, что полковник старательно следит за всей внешностью и с интересом посматривает на женщин, Варя несколько раз, будто мимоходом, похвалила его бравый вид, чем окончательно завоевала его благосклонность.

В день отправления поезда Варю и Краснушкина на вокзале встретил сияющий, подтянутый и благоухающий духами Лялин.

— Варвара Васильевна, — проговорил он, грассируя, — позвольте Вашу ручку. Соскучился и, как видите, исстрадался.

— Поэтому у Вас такой праздничный вид? — улыбаясь, спросила Варя.

— Видеть Вас — для меня всегда праздник. — Полковник звякнул шпорами. — И праздник вдвойне, если их императорское величество высказали намерение побывать у нас. Надеюсь, Вы рады?

— Ну, ещё бы, такая честь, — вставил своё слово Краснушкин.

Императрица появилась в сопровождении своих четырёх дочерей, нескольких флигель-адъютантов и придворных дам. Александра Фёдоровна поздоровалась с персоналом на ломаном русском языке и обошла вдоль фронта сотрудников. Когда императрица поравнялась с Варей, Ольга Николаевна что-то сказала матери по-английски, и та, протянув Варе руку, пробормотала что-то похожее на «благодарю».

— Мама благодарит Вас за службу и работу в Порт-Артуре и здесь, перевела Ольга Николаевна слова матери.

Варя не знала, что ей отвечать, и ограничилась поклоном.

Потом княжна подошла к Краснушкину и, мило улыбаясь, проговорила:

— Я прибыла в Ваше полное распоряжение, господин доктор!

Краснушкин слегка пожал протянутую ему руку и, в свою очередь, справился, где бы хотела работать княжна.

— Где Вы укажете! Может быть лучше всего под руководством госпожи Звонарёвой? Я слышала о ней хорошие отзывы. При условии, конечно, если сама Варвара Васильевна против этого не будет возражать, — обернулась к Звонарёвой великая княжна.

Варя также ответила княжне улыбкой и поклонилась. А сама подумала: «Нелёгкая тебя принесла на нашу голову! Будет теперь морока!».

— Быть может Варвара Васильевна разрешит мне поместиться с ней? Я буду за это очень признательна и благодарна, — сказала княжна.

— С огромным удовольствием, — не задумываясь, ответила Варя.

Перед самым отправлением императрица вручила дочери небольшой свёрток с нательными крестами и иконками — личное благословение «святого старца» Григория Распутина.

Поездка была трудной. На каждой большой станции княжну встречали «отцы городов» — депутации с изъявлением верноподданнических чувств. Поезд приходилось задерживать. Краснушкин нервничал, клял в душе всю императорскую фамилию, но изменить ничего не мог. С большим опоздание прибыли в Варшаву. И снова на вокзале стояла в почтительном поклоне целая свита варшавских городских властей. Среди вельмож княжна увидела бравого гвардейского офицера со стеком в руках — своего дядюшку великого князя Дмитрия Павловича. По тому, как порозовело её лицо, шея, даже мочки ушей, как вспыхнули радостью глаза, нетрудно было догадаться, что встречи этой она ждала всю дорогу, что может быть, из-за неё была затеяна и вся эта поездка.

Княжна сразу забыла о поезде, о своих обязанностях сестры, о раненых, о «святых дарах» «святого старца» и, поддерживаемая под руку великим князем, в сопровождении пышной свиты удалилась в город.

— Даже не изволила доложить, куда поехала и когда осчастливит своим возвращением, — кипела негодованием Варя. — И это монархи, печалящиеся о своих страдающих подданных! Да плевать они на всех хотели. Здесь, может быть, раненые умирают, а им что — увеселительные прогулки, рауты.

— Тише, Варя, тише, — взмолился Краснушкин. — Интересно, разве можно было другого ожидать?

— Ничего я не ожидала, просто я извелась за эту дорогу. Всякие княжны рядом, а тут у них под носом везём пять тюков прокламаций и типографский шрифт. С ума сойти можно!

— Наоборот, — засмеялся Краснушкин. — Ни один шпик не осмелится носа показать.

Варя и Краснушкин переодевались, мыли руки, готовясь к приёму раненых.

В окно вагона Варя увидела улыбающиеся лица Блохина и Анели.

Получив распоряжение доктора Дистерло осмотреть двух тяжелораненых офицеров на месте, Варя поспешила на эвакопункт. Небольшой, на скорую руку организованный госпиталь был забит ранеными, пострадавшими от морозов, и просто больными солдатами. Худые, с провалившимися, лихорадочно блестевшими глазами, они стонали, звали сестёр, врачей, просили, требовали и просто молили оказать помощь. Мест не хватало. Раненые лежали в коридорах, на полу, на тоненьких подстилках или просто на шинелях, метались в бреду, запекшимися от палящего жара губами просили пить.

У Вари упало сердце. Она привыкла к виду крови на операционном столе, не боялась стонов больных, которых оперировала, потому что знала: им будет лучше благодаря её заботе. А здесь она содрогнулась: сотни людей нуждались в помощи, и им не могли помочь. Они стонали, и крики их были страшны. Санпоезд забирал только офицеров, и то небольшую часть, а остальные оставались на произвол судьбы…

В небольшой комнатке-кладовушке у Анели навстречу Варе поднялась молодая женщина в тёмном полупальто с меховым пушистым воротником и в такой же тёплой шапочке. Круглое белое лицо, светлые заплаканные глаза лицо очень знакомого человека. Женщина всхлипывала, с трудом выговаривая слова:

— Варвара Васильевна, родная, помогите! Видно, судьба посылает Вас, когда очень трудно. Помните Красноярск? Пурга, ночь, молодой человек с простреленной ногой — Павел, мой жених, и я, Зоя Свинцова. Как мы выхаживали его вместе, помните?

— Господи, — прошептала Варя. — Вот встреча… Но что случилось, почему Вы здесь, где Павел? Вы же уехали тогда за границу?

— Мы уже давно в России. Жили в Москве. Павла мобилизовали. А сейчас он умирает… — Зоя залилась слезами.

С трудом расспрашивая то Анелю, то Зою, Варе удалось узнать, что Павел Сидорин, один из членов Московского комитета большевиков, по заданию партии вёл на фронте большую пропагандисткую работу. Его обнаружили. Он сумел бы уйти, скрыться, если бы не несчастный случай. Рядом с ним разорвался снаряд. Павел был ранен осколками в ногу и руку. Его подобрали хорошо знавшие Павла солдаты. Они-то и дали знать Анеле. А она — Зое, работавшей здесь, в Союзе городов. Павла пока ещё не опознали.

— А если опознают?… — Остановившимися от ужаса глазами Зоя смотрела на Варю. — Его же расстреляют! Они звери, они даже не подумают его лечить…

Варя присела на кучу грязного белья. Ноги не держали её. От всего пережитого, от усталости и волнений последних дней тяжкая дурнота подступала к горлу, не хватало воздуха, хотелось просто по-бабьи, навзрыд плакать. Но плакать она не имела права. От неё ждали помощи, и она должна была помочь.

— Анеля, оформите документы на Павла как на офицера, сделайте это любыми средствами. Лишь бы пронести в поезд, а там я всё беру на себя. Мы его сохраним. Не плачь, Зоя.

Варя поднялась, глубоко вздохнула. Зоя кинулась к ней на грудь, плача уже от радости, от надежды на спасение.

К девяти часам вечера все раненые были приняты. Врачи, сёстры, санитары валились с ног от усталости, а впереди ждала масса работы: осмотр больных, оказание им квалифицированной помощи — снова бинты, йод, лекарства…

В отдельном купе поместили троих тяжёлых — поручика 54-го Сибирского полка Павла Сидорина с перебитыми осколками снаряда рукой и ногой. Документов при нём не оказалось — было только составлено в эвакопункте медицинское заключение. Поручик был без памяти. В жару метался и второй больной — молодой черноволосый и черноглазый офицер. Разрывная пуля раздробила ему бедро, начиналось нагноение, грозившее перейти в общее заражение крови. Требовалась немедленная операция, немедленное хирургическое вмешательство, клинический квалифицированный уход. Не в лучшем состоянии был пожилой капитан со слипшимися от испарины жидкими волосами. Восковой бледностью лицо, запавшие виски и заострившийся нос пугали Варю. Больной тяжело дышал, хрипел и кашлял кровью — сквозное ранение в грудь, пуля прошла, задев лёгкое.

«Что же мы стоим, пора давно отправляться, — тревожно думала Варя, в то время как её руки спокойно, независимо от неё делали своё дело. Сделав инъекцию камфары капитану и посадив около него сестру Абросимову, Варя вышла в коридор на поиски Краснушкина. Она застала его в перевязочной вместе с Дистерло.

— Что делать — ума не приложу, — растерянно говорил Дистерло. Уехать без княжны невозможно.

— А ждать, ждать возможно? — горячо вступила в разговор Варя. — Вы же врач и сами знаете, что мы рискуем жизнью троих людей.

— Вы оба правы, господа, — сказал Краснушкин. — Поэтому я предлагаю съездить за княжной. Сейчас же. Во всяком случае, мы предупредим её, что уезжаем. Попросим полковника Лялина и Вас, Варвара Васильевна, больше некому. Я узнал: княжна на бале у генерала Рузского…

Когда Варя и Лялин подъезжали на извозчике к резиденции Рузского, дворец сиял огнями. У подъезда было много карет, изящных модных пролеток. Слышалась музыка, смех, царила атмосфера праздничной суеты. Дежурный офицер, взглянув на полковничьи погоны Лялина и его форму Семёновского полка, с поклоном отворил дверь, и Варя очутилась в роскошном, залитом светом вестибюле. Причудливые тропические растения обвивали белые мраморные колонны, огромные пальмы лениво дремали, раскинув свои тёмно-зелёные резные ветви, алый, с серебристым, как иней, ворсом ковёр застилал широкую мраморную лестницу, ведущую в зал, откуда доносилась музыка. Слышался смех и праздничный говор нарядной толпы.

Варя смело поднялась по лестнице, и то, что увидела она, первое мгновение ошеломило её. Люстры, сверкание огней и хрусталя, роскошные дамские туалеты, обнажённые напудренные плечи, бриллианты, жемчуга, дорогие живые цветы, блеск эполетов, орденов, мундиров, и всюду обворожительные улыбки, смех и сладостная мелодия вальса…

После стонов раненых, запаха крови, смешанного с запахом пота и гноя, после тех страданий и предсмертных мук обречённых людей, что прошли за этот бесконечно длинный и трудный день перед Варей, вид этой чудовищной роскоши и беззаботного веселья как ножом резанул Варю по сердцу. Будто чья-то сильная рука сдавила горло, на глазах выступили слёзы.

В центре большого круга на зеркале паркета медленно и красиво двигалась одна пара: молодая тоненькая девушка в простом белом платье грациозно склонила голову с копной рыжеватых волос к плечу своего кавалера в блестящей парадной форме.

— Полюбуйтесь, Варвара Васильевна, не правда ли, грациозно танцует княжна, — услышала над ухом Варя сдержаный шёпот Лялина.

«Боже, мой, так это же княжна! — подумала Варя. — Она танцует, а там умирают люди. Может быть, уже умер Павел или тот, другой, с раздробленным бедром… А она грациозно танцует… и долго собирается танцевать?…».

Варя рванулась в круг. Но сильная рука полковника удержала её на месте.

— Сейчас нельзя. Остановить княжну во время танца — это скандал. Вон там сидит Рузский, подойдемте поближе. Княжна, видимо сядет рядом с хозяином дома.

Варю била нервная дрожь. Она побледнела, глаза сделались большими и тёмными от волнения и клокотавшей в груди злобы.

Лялин, умело лавируя между праздными, оживлённо беседующими людьми, вёл Варю в противоположный угол зала.

Музыка смолкла. Оживлённая, с сияющими от счастья глазами, чуть сдерживая дыхание, подходила к Рузскому великая княжна. Варя, стоявшая неподалёку, сделала шаг вперёд.

— Ольга Николаевна, — громко и отчётливо сказала она, — поезд ждёт Вас. Там умирают люди. Надо немедля возвращаться, или… оставайтесь здесь.

Княжна остановилась. Варя увидела, как краска оживления покинула хорошенькое лицо княжны, как светлые глаза постепенно налились холодом, тонкие брови надменно изогнулись.

— Хорошо, идите, — ледяным тоном проговорила княжна. — Я сейчас спущусь за Вами.

Спускающихся по лестнице Варю и Лялина обогнали два адъютанта. Через некоторое время около подъезда стояла машина Рузского. В сопровождении всей знати вышла закутанная в шубку княжна.

Варя молчала всю дорогу, боясь сказать лишнее. Долго ли вызвать высочайший гнев, и тогда прости-прощай! Иван Герасимович не скажет ей спасибо. Нет, надо молчать, а то она сказала бы этой красотке, что она о ней думает. Ишь, сидит, губы поджала, брови надменно вскинула. Но Варя не скажет ей ничего, наоборот, она даже улыбнётся ей, похвалит её за танец. Лишь бы удалось довезти Павла до Петрограда!…

Варя и сестра Абросимовна всю ночь не отходили от тяжелобольных. У Павла Сидорин то пропадал пульс, и у Вари замирало сердце, то вновь бился, будто успокаивал: «Ничего, я ещё буду жить». Варя делала инъекции камфары, давала проглотить воды, и Павел успокаивался. Вдруг часа в три Павел открыл глаза, ласково посмотрел на Варю, на сестру и вновь закрыл глаза, не сказав ни слова. Он крепко уснул. Павел был спасён.

Хуже было с капитаном. Он задыхался. Восковое лицо наливалось синевой. Усилился кашель, горлом пошла кровь. Дистерло решил немедленно делать операцию. Остановили поезд. Спешно стали готовить инструменты. Но спасти жизнь больному не удалось. Когда пришли за ним санитары, чтобы нести в операционную, капитан только слабо махнул рукой. говорить он не мог. К утру он скончался.

Нервы Варины не выдержали. Прислонившись головой к плечу Краснушкина, она заплакала, по-детски всхлипывая и не вытирая слёз.

 

41

Почти всю зиму жила Маня одна в квартире Звонарёвых. После Вариного отъезда с санпоездом детей забрала Катя. Маня понимала почему. И не обижалась. Конечно, ей было больно, но винить людей за то, что они помнили её прошлое, она не могла. Откуда им знать, что она стала другой? Для этого нужно было иметь душу Варвары Васильевны или Ольги Семеновны Борейко. Они видели сердцем, а не глазами. Они верили ей и заставили её, Маню, поверить в людей. Она в жизни своей видела много грязи, много обид и очень мало света, а главное — очень мало настоящих людей. И привыкла к тому, что от них добра ждать нечего…

Но вот в последнее время в её жизни вдруг всё переменилось. Она узнала людей, которых никогда не знала прежде, — очень чистых, очень добрых и очень смелых. Как-то Варвара Васильевна послала её Ольге Борейко. После работы она сразу же пошла к ней. Маня много знала об Ольге по рассказам, но увидела её впервые. Маленькая, худенькая, с умными уставшими глазами, Ольга сразу понравилась ей. Маня хорошо выполнила её просьбу. Да и просьба была пустяковая — подумаешь, сходить на Выборгскую сторону по адресу и передать упакованные свёртки Захару Петровичу. А Выборгскую она знала вдоль и поперёк, все дома, все проходные дворы, как свои пять пальцев. Правда, идти туда, где тебя звали только Манькой, где каждый мальчишка мог вслед бросить грязное слово, идти туда было страшновато и противно. А вышло всё хорошо. Захар Петрович, она знала его ещё прежде, он работал токарем, встретил её с удивлением, а получив свёртки, с уважением пожал ей руку. Серьёзно расспрашивал её о жизни и просто по-дружески проводил, звал бывать почаще. После этого случая Маня стала заходить к Ольге. Ей было приятно и интересно сидеть в тихой комнате, слушать рассказы маленькой женщины. И Ольга постепенно на многое раскрыла ей глаза. Она теперь знала, что за свёртки носит на заводы, в железнодорожное депо, увидела новых для себя людей, которые называли её «товарищем». Когда она впервые услышала это слово, у неё что-то растопилось в груди, такое горячее, радостное, что она вдруг заплакала от счастья, от большой благодарности к этим людям, принявшим её в свою семью.

— Маня, — сказала ей как-то Ольга, — ты умная, способная и молодая. У тебя вся жизнь впереди — учись!

И Маня стала учиться. Было трудно, конечно, но только первое время, а потом стало интересно. Она вдруг почувствовала себя, будто вышла в поле, широкое, зелёное, залитое ярким весенним солнцем. Ветер, полный терпкого запаха луговых трав, бьёт ей в лицо, в грудь, развевает тяжёлые косы. И легко дышать, и хочется жить… Перед ней раскрылся мир непривычных для неё мыслей, но очень понятных и волнующих. И Маня старалась. Даже Ольга удивлялась её успехам. Маня старалась ещё по одной причине, но даже себе она боялась признаться в этом.

В её жизни появилось новое, необыкновенное, радостное до восторга чувство. Оно наполняло её грудь, смывая усталость с лица, когда она думала о Васе.

Что и говорить, в её горькой жизни было много мужчин, но Вася был совсем другой, и всё было другим. Вася любил… Она это видела, чувствовала сердцем.

Вот и сейчас, когда она бежала домой из больницы, уставшая и продрогшая, стоило ей вспомнить о Васе, как горячая волна счастья залила грудь. Сразу стало тепло, хорошо, сразу прошла усталость.

Мария вспомнила свою последнюю встречу с ним. Она сама пришла в училище — он очень просил. Васю отпустили на несколько часов. Боясь встретиться с ним в приёмной, где было много курсантов, пяливших на неё глаза, Маня ушла к воротам. Через их чугунную решётку она увидела, как Вася, запахивая на ходу шинель, показался в дверях. Окинув кругом взглядов, увидел её и кинулся навстречу. Здесь же, у ворот, не обращая внимания на прохожих, он прижал её к груди крепкими, сильными руками и скорее выдохнул, взволнованно и горячо, чем сказал:

— Мария!

А потом они бродили по улицам, забыв обо всём на свете. И Маня видела только его сияющие, сумасшедшие глаза. Они почти ни о чём не говорили. Что могли сказать слова? А когда стемнело и Маня озябла, он распахнул шинель и прижал её к себе. Маня робко просунула свои озябшие руки ему под мышки, замерла, слушая редкие и сильные удары его сердца. Тогда он впервые её поцеловал. Она увидела освещённое фонарём Васино побледневшее лицо, его большие, ставшие тёмными глаза. Он смотрел жадно, не отрываясь, и вдруг, обхватив её руками за плечи, приник к её губам. Задыхаясь, он прошептал:

— Мария, люблю тебя на всю жизнь!!!

Маня вздохнула и, запрятав руки в поношенную маленькую, из беличьего меха муфточку, быстрее побежала к дому. Она как-то сказала Ольге о своей любви: уж очень хотелось с кем-то поделиться, посоветоваться… Ольга тогда помолчала, а потом сказала:

— Не спеши! Приглядись получше. Хорошо это только тогда, когда прочно. А прочно ли?…

Маня открыла ключом квартиру, вошла. В передней остановилась перед зеркалом. Увидела высокую девушку. Синяя жакетка с беличьим воротником ладно облегала стройную фигуру, высокую грудь, маленькая, тоже из беличьего меха пушистая шапочка, надвинутая на лоб, открывала тяжёлый золотой узел волос. Маня провела озябшей ладонью по крепким, алым с мороза щёкам, дотронулась пальцем до пушистых бровей. Серые, мерцающие радостью глаза улыбались.

Маня разделась, сняла шапочку, пригладила блестящие волосы и прошла в свою комнату по пустой, холодной, сверкающей чистой квартире. Она хотела немного отдохнуть и потом пойти к Ольге. Вот уже неделя, как к ней из госпиталя вернулся муж. Маня не хотела мешать им. «Пускай помилуются, ведь ему скоро ехать на фронт», — подумала она. Но сегодня Ольга позвонила ей в больницу и просила зайти.

Маня прилегла на кушетку, закуталась шерстяным пледом и, согревшись, задремала.

Разбудил её резкий звонок в передней. Вскочив, со сна ничего не понимая, она кинулась к двери и, не спросив кто, открыла. На пороге стоял Вася. Он сделал всего один шаг и обнял её, тёплую со сна, такую домашнюю и родную.

— Родная моя, — прошептал он, прижавшись к Мане своей холодной щекой. — Не могу без тебя… Что хочешь со мной делай — не могу…

Маня вдруг почувствовала, что весь мир, что существовал вокруг неё, вдруг исчез куда-то. Она видела только Васю, восторженный взгляд его глаз, чувствовала его руки, его губы…

— Манечка, счастье моё… — слышала она его страстный шёпот, — люблю тебя…

Маня очнулась из забытья, когда зазвенел телефонный звонок. Звонила Ольга. Она ждала Маню. Узнав, что Маня должна уходить, Вася обиженно проговорил:

— Ты меня не любишь. Ты уходишь, когда я могу побыть с тобой здесь… до утра. Не уходи!

Девушка быстрыми пальцами заплетала косу, ловко, привычным движением уложила её на затылке, застегнула на груди кофточку, одернула её и взяла Васю за руку:

— Люблю тебя, как никогда никого не любила. Жизнь за тебя готова отдать, только скажи! Но остаться на ночь с тобой — нет. Этого не будет. И не проси. Не обижай меня… Ты должен меня поныть. Кто же ещё поймёт меня?

Когда Ольга открыла дверь и смороза, раскрасневшиеся, счастливые, в комнату вошли Вася с Маней, Борис Дмитриевич только крякнул от удовольствия:

— Ну и парочка! До чего же хороши, чертяки! Плут ты, Василий, какую кралю отхватил. Царевна!

Он бережно взял Манину руку, поздоровался с ней, потом обнял Васю, похлопал его по налитому силой молодому плечу.

— Ишь, отъелся на казённых харчах! Давай скорей на фронт. Там по тебе немцы скучают.

— Да и по Вас тоже, — отшучивался Вася, — помогая раздеваться Мане и раздеваясь сам. — Выглядите отлично. А чувствуете себя как?

— А чувствую ещё лучше. Одно плохо — уезжать надо. А не хочется. Не хочется, брат, от семьи уезжать. Стареем мы, что ли, Оля, как-то тяжелее становятся разлуки… Давайте все вместе посидим немного, будто в мирное время, будто забот нету. Маню мы принимаем в нашу петербургскую семью… Звонарёвых. Как твоё мнение, Вася? Ну, и без слов вижу твоё мнение, молчи. Только, хитрец, береги её. Такую красоту беречь надо…

Долго сидели одной семьёй за скромной трапезой. Борейко выпил немного с Васей. «Так, чтоб не журилось», — пошутил он. И всем было очень хорошо, как-то по-особенному тепло на душе.

— Споем, что ли, Оля, — сказал вдруг Борейко, — тряхнем стариной. А? Славка спит, мы потихоньку.

Оля пододвинулась к мужу, прижалась головой к его плечу и, полузакрыв глаза, тихо и уверенно повела песню:

Степь да степь кругом…

Борейко осторожно, будто пока несмело, подхватил мелодию:

Путь далёк лежит…

Вдруг и Оля и Борейко примолкли, услышав и душой почувствовав, как в их песню вошёл третий голос — молодой, сильный. Это пела Маня. Широко распахнутыми, немигающими глазами она смотрела на горящий огонёк лампы, сидела прямо, как струнка, сложив руки на скатерти. Оля незаметно уступила ей место в песне, а сама, не отрываясь, смотрела на неё.

«Где же ты научилась так петь, девочка? — думала она, глядя на вдохновенное, побледневшее лицо Мани. — Как могла почувствовать душой всю красоту и необъятную тайну русской песни? Тебе всего восемнадцать лет. Сколько же ты выстрадала, вынесла, бедная моя, что можешь так петь…».

Оля перевела взгляд на Васю. Подавшись вперёд, он неотрывно смотрел на Маню. Губы его полуоткрылись, а глаза чуть покраснели от подступивших слёз.

«Любит, — подумала Ольга. — Любит, очень любит. Ну и слава богу. Её надо любить».

Когда Маня и Борейко кончили, все долго молчали, так было полно и хорошо у всех на душе. Потом попросили спеть Маню одну. Она взглянула на Васю, в его полные любви и радости глаза, и уже не отводила взгляда. Чуть откинув голову назад и припустив веки, она тихо, будто разговаривая с Васей, легко и свободно запела:

Не шей ты мне, матушка, Красный сарафан, Не входи, родимая Попусту в изъян…

Она пела с таким чувством, так искренне и красиво рассказывала о своей любви, что все слушали затаив дыхание.

Стены дома словно раздвинулись, и все увидели залитую солнцем вешнюю полянку и хоровод весёлых белоствольных березок, спустивших к земле свои зелёные пахучие косы…

Всем было удивительно хорошо, как-то ясно и отрадно, будто не было войны, будто не нужно было Ольге завтра провожать мужа на фронт, будто нет сыщиков, полиции тюрьмы, а есть одно счастье и большая человеческая радость.

— У Вас талант, Манечка, — сказала Ольга и погладила девушку по голове. — Вам надо учиться. И Вы будете учиться, когда… — Ольга перевала дыхание и твёрдо закончила: — Когда мы возьмём власть.

— О, — грустно сказа Маня, — к тому времени я, пожалуй, успею состариться.

— Нет, не успеете, — так же серьёзно и твёрдо продолжала Ольга. Посмотрите, — она погасила лампу, подошла к окну, отдернула штору, посмотрите, уже встаёт заря. И это будет заря новой жизни…