1

После окончания Лодзинских боёв в ноябре 1914 года на русско-германском фронте наступило длительное затишье. Обе стороны успели закопаться в землю, и к началу 1915 года непрерывная линия колючей проволоки окопов протянулась от Балтийского моря до румынской границы. Началась позиционная война. Попытки сторон прорвать линию обороны противника оканчивались неудачей. Тогда немцы решили испробовать новое оружие — ядовитые химические газы. В начале апреля 1915 года они произвели газобаллонную атаку на западном фронте. Ни англичане, ни французы не были к ней подготовлены и понесли колоссальные потери. Началось спешное изготовление противогазов. Наиболее удачно эту задачу решили русские учёные. Но русская промышленность не могла быстро изготовить противогазы, и царское правительство передало заказы на их изготовление союзникам. Одновременно русское правительство закупило некоторое количество противогазов английского и французского изготовления, которые оказались весьма несовершенными.

В конце мая 1915 года немцы решили испробовать действие ядовитых газов в районе Болимова и Боржимова.

С этого момента газы стали пугалом для всех русских солдат. Как следует защищаться от них, никто толком не знал. И одно упоминание о газах повергало солдат в панику.

Хитёр немец! Пока наши генералы себе затылки чесали, он приготовил нам хороший гостинчик! Все кровью умоемся… — зло усмехаясь, говорили солдаты.

Зловещие слухи дошли и до тяжёлой батареи Звонарёва. Вася Зуев, недавно вернувшийся из Петрограда уже прапорщиком, первый узнал о газах и поспешил к своему командиру. Звонарёв сразу понял, какое непоправимое несчастье может обрушиться на передний край русской обороны. Стараясь сдержать волнение, он присел на пустой ящик от снарядов. Звонарёва окружили солдаты.

— Вытравит нас немец, как чумных сурков в степи, — нарушил напряжённое молчание разведчик Лежнёв.

— Похоже, дюже плохо будет, — поддержал его ездовой Кондратий Федюнин, — хуже всего придётся лошадям, потравят газом всех начисто. Куда мы денемся без лошадей? Тяжёлые пушки на себе не попрешь.

— Ничего, друзья, не робейте! — проговорил, окинув взглядом своих солдат, Звонарёв. — То же самое сказал бы нам Борейко, будь он сейчас с нами. Не то видели и целы были.

В конце мая фельдмаршал Макензен собрал ударный кулак к востоку от Кракова и прорвал им оборонительные рубежи русских. В недельный срок Русские оставили Западную Галицию, сдав Львов и недавно захваченную крепость Перемышль, отошли на линию Холь — Люблин. Одновременно началось наступление германских войск из Восточной Пруссии. Возникла реальная угроза окружения всей Зависленской группировки русских. Началась трагедия томительного отступления измученной, полуголодной, плохо вооружённой русской армии перед прекрасно вооружёнными, обильно снабжёнными боеприпасами германскими полчищами.

После того как выздоровевший Борейко был направлен командованием в Новогеоргиевскую крепость и вместе с ним ушёл Блохин, Звонарёв чувствовал себя на батарее сиротливо. На его плечи легла большая ответственность. Прежде он знал: есть умный, опытный командир, который всё решит, и он, Звонарёв, с лёгким сердцем выполнял его приказания. Теперь же ему самому надлежало принимать решения и отдавать приказы. А это куда труднее! Правда, вовремя возвратился из училища Вася. Хоть и молодой, но способный парень, и главное — свой.

Весна полностью вступила в свои права, зазеленела трава, распустились листья на деревьях, потеплел воздух, и только по утрам долго держались ночные холодные туманы. Всё живое пробуждалось к жизни, а тревога не покидала сердца людей.

Тяжёлую батарею передвинули из Насельска в район Болимова на реке Раве. Ровная местность затрудняла маскировку тяжёлых орудий, но облегчала наблюдение за проти ником.

Звонарёву позиция не понравилась.

— Хоть нас отделяет от немцев река, форсировать её не представляет труда. На всякий случай надо держать передки поближе к батарее, — решил Звонарёв.

Корчаковский, приехавший из штаба армии, сообщим, что ожидается наступление немцев, возможно, под Болимовом или на реке Бзуре в районе Боржимова.

— Наш участок очень подходит для газовой атаки, — встревожено заметил Звонарёв. — Местами окопы сближены на двадцать-тридцать шагов. Даже если заметишь сразу газ, то никуда от него не успеешь убежать. Немец может всех нас начисто вытравить.

По фронту были разосланы приказы, чтобы в случае появления газов немедленно разводили большие костры. Предполагалось, что нагретый воздух поднимет газы вверх. Смешиваясь с большой массой воздуха, они потеряют свою опасную концентрацию. Но все понимали, что это не действенные средства борьбы.

Русская армия настороженно ждала появления нового, страшного оружия. Следили за немцами, стараясь заранее обнаружить, где установлены баллоны с газом. Стоило в том или ином районе заметить движение немцев, как начали считать, что газовая атака должна происходить именно там.

И вот однажды на рассвете ясного погожего апрельского дня в немецких окопах послышалось отчётливое шипение.

Сначала ничего не было видно в утреннем тумане, но вдруг резко ощутился неприятный запах. Только тогда пехотные офицеры сообразили, что против них выпущены удушливые газы. Начали зажигать костры, но они помогали мало. Объятые ужасом люди стремились в тыл, ища спасение от неминуемой и мучительной гибели.

Звонарёв выехал на шоссе и остановился, поджидая свои запряжки. Хорошо натренированные солдаты действовали быстро и сноровисто. Все восемь запряжек на предельной для тяжёлых орудий скорости пронеслись мимо него в тыл. Звонарёв и Вася двинулись следом. Со всех сторон к шоссе шли лёгкие батареи, обозы, повозки с полковым имуществом. Солдаты бежали, побросав винтовки, с выпученными от ужаса и удушья глазами. Липкий пот застилал им глаза, надсадно, с хрипом и кровавой пеной вырывалось дыхание.

Но убежать от стремительно растекавшегося по равнине газа было невозможно. Люди падали, с трудом поднимались и снова падали, чтобы уже не встать. Смерть наступала в тяжёлых мучениях. Проклятия, стоны, крики о помощи слышались со всех сторон.

Санитарных повозок нигде не было видно, не было и врачей или фельдшеров. Только в ближайшей деревне виднелся флаг Красного Креста, но добраться туда могли лишь здоровые люди. Около халупы, занятой перевязочным пунктом, столпилось много народу, все они просили о помощи. Врачи с растерянным видом разводили руками. Они не знали, как лечить отравленных газами людей. Солдаты валились на землю в агонии и ждали смерти.

Звонарёв только сейчас понял всю варварскую, страшную, истребительную силу нового оружия врага. Выехав на возвышенность он оглянулся. Вся линия русских окопов была закрыта облаком буро-зелёного сплошного тумана. Газовое облако высотою в несколько метров и километров пять по фронту медленно плыло в глубь расположения русских войск. По мере продвижения оно росло ввысь и, как вода, растекалось в стороны. Постепенно плотность газа уменьшалась, и сквозь газовый туман стали различаться деревья, дома и даже фигуры бегущих людей.

— Посмотрите, Сергей Владимирович, не только люди, но и всё живое убегает от газа, — сказал Родионов. — Видите, газ только что подошёл к тем халупам. Люди давно оттуда убежали и увели животных, а теперь бегут собаки и кошки. Даже птицы и мыши и те спасаются.

Звонарёв взглянул на часы. Прошло немногим больше часа с момента начала газовой атаки. А сколько жертв, сколько человеческих жизней унёс он с собой! Подозвав Васю, он распорядился осмотреть людей и спешно двинуться дальше.

Звонарёв миновал вторую оборонительную полосу, расположенную примерно в километрах пяти от переднего края. Здесь торопливо окапывалась пехота, а за ней лёгкие батареи. Вторая полоса обороны была слабо разработана, и теперь тут, как муравьи, копошились тысячи людей, приспосабливая окопы и блиндажи к обороне.

— Неужто и сюда газ доберётся? — испуганно спрашивали солдаты, когда мимо них проезжали Звонарёв и Зуев.

— Не доберётся, ветер развеет, — успокаивал Звонарёв, хотя вовсе не был уверен в правоте своих слов.

К полудню ветер переменился и понёс ядовитое облако на север, где были расположены германские части. В бинокль было видно, как у немцев началась паника. Они разбегались во все стороны, отводили солдат с опасного участка в тыл.

Был получен приказ командования вновь занять оставленные окопы. Впереди двинулись разведчики и санитары. Они должны были подбирать ещё живых людей. Но газ сделал своё дело — погибли все, кого захватила газовая волна.

Звонарёв не торопился возвращать свою батарею на прежнюю позицию. Высланные вперёд разведчики вместе с Лежневым сообщили, что район ещё не очищен от газа. В низинах и особенно перелесках газ держался, и, как говорили солдаты, там «дюже смердело».

Опасно было пользоваться и водой, которая на вкус отдавала хлором. Врачи запретили употреблять в пищу продукты, испытавшие на себе действие газа. Кое-кто из солдат пренебрёг этим, и у них началась рвота.

Немец не воспользовался отходом русских войск и не занял передний край обороны русских, ограничившись лишь разрушением проволочных заграждений.

К ночи стали ждать новой газовой атаки. Почти никто не спал. Звонарёв находился на батарее и каждые полчаса справлялся о направлении ветра, но он упорно дул с востока.

Под утро пошёл дождь, окончательно прибив газ к земле и очистив атмосферу.

Стали подсчитывать потери, понесённые от газовой атаки. На участке, куда непосредственно был выпущен газ, погибли все до единого человека, начиная с командиров полков и кончая последними рассыльными и связистами. Единственно, кто уцелел, были обозники второго разряда, артиллерийские парки и другие тыловые учреждения, до которых газ не дошёл. В артиллерии особенно сильно пострадали лошади.

Сгоряча люди Звонарёва не жаловались на недомогание. Все были рады, что спаслись и вовремя унесли ноги. Но к вечеру поднялся кашель у Кондрата Федюнина. На это сначала не обратили внимания. Но когда кашель стал душить других солдат, все взволновались. К утру начали падать лошади.

— Не могу смотреть, когда скотина сдыхает, — плакал навзрыд Кондрат Федюнин. — Дюже коняку жалко… Сердце на части разрывается. Лучше бы сам сдох. Если война, то воюй честно…

— Ишь чего захотел! У кого этой чести-то искать, может, у наших генералов? — зло усмехнулся Лежнёв.

— А правда, Сергей Владимирович, интересно знать, много ли штабников пострадало от газовой атаки?

— Ну что Вы спрашиваете? — разозлился Звонарёв. — Ясно, что ни одного. Штабы наверняка только услышали про газы, сломя голову поскакали поглубже в тыл, кинули свои полки и дивизии. А что касается генералов, то ведь генералы-то разные бывают…

 

2

На другой день Звонарёва вызвали в штаб армии. Кочаровский, осунувшийся, с синими кругами под глазами, хмуро выслушал донесение Звонарёва о потерях при газовой атаке.

— Огромные потери, Сергей Владимирович. Страшно сказать. Немцы сообщают, что не захватили ни одного пленного, понимаете? А мы знаем, что погибло больше двадцати тысяч человек, некоторые полки и батареи полностью уничтожены, и это без единого выстрела! Ужас! — Кочаровский взял со стола карандаш, повертел его в руках, бросил.

— Я вчера объезжал заражённую территорию, — после долгого молчания вновь заговорил он. — Там даже листочки зелёные на деревьях и то пожухли, как осенью, трава повяла, как от мороза.

Кочаровский надолго замолчал. Сообщение о потерях потрясло Звонарёва. Двадцать тысяч человек за несколько часов! И это за одну только атаку! Кто поручится, что сегодня-завтра не последует ещё и ещё?…

Нужен только попутный ветер — и жди неминуемой смерти.

«И что, в самом деле, думает наше начальство?» — с возмущением спросил себя Звонарёв и посмотрел на Корчаковского:

— Неужели разведка не знала, что немцы готовят новое оружие? И не могли подготовить защиту… противогазы, например?

— Да, Сергей Владимирович, о газах не знали ни мы, ни союзники! Я хочу с Вами посоветоваться, — погасшим голосом сказал Корчаковский. Затем и вызвал Вас к себе. Надеюсь, я могу быть откровенным?

— Да, да.

— Я в этом не сомневался. Мне всегда была симпатична Ваша батарея. Он ласково, по-отечески взглянул на Звонарёва. — Война наполовину проиграна. Сдали Львов, на очереди Варшава, Новогеоргиевск. Нашему другу Борейко там будет туго. Новогеоргиевск обречён. У нас нет заготовленных рубежей, где бы мы могли задержаться. У нас нет оружия, снарядов… Армия пока ещё держится, но солдаты перестают верить и уважать своих командиров… Я переживаю всё это как личную трагедию. Я русский человек, честный солдат. Я не понимаю, что происходит, но ясно чувствую, что Россия катится в пропасть.

Звонарёв замолчал.

Его поразило, что мысли, которые тревожили и его, и Борейко, и Блохина, высказал вдруг полковник, и высказал с такой болью и горечью.

«Значит, уже доспело, раз Кочаровский видит, и не только он один, подумал Звонарёв. — Прав Блохин: Стоит только тряхнуть яблоню, и яблоки посыплются».

— Не предусмотрели газовой атаки! — Кочаровский говорил тихо, будто думал вслух, не поднимая глаз, скорбные складки около губ прорезались чёткими и глубокими линиями. — Это же чудовищно, это преступление! Что думал генералитет, командование? Как я могу уважать такое начальство! Генерал Самсонов после поражения Застрелился, и это делает ему честь, но, к сожалению, только он один… Или, например, чего стоит история с противогазами? Они имеются в ничтожном количестве. Разве это не прямое предательство?

И Звонарёв, не веря своим ушам, услышал удивительные вещи. Оказывается, Россия первая создала противогазы и заказала их в Англии и Франции. Сами изготовить не сумели. С заказами не спешили. Первую партию противогазов, присланную ещё задолго до войны, не опробовали, не проверили. Противогазы валялись где-то на складах в интендантствах. И вспомнили о них только после боржимовской трагедии:

— Вот полюбуйтесь, разве это противогазы? Простая маска с марлевой прокладкой у рта, смоченной гипосульфитом. А высохнет он, что тогда делать? Есть инструкция, но на английском языке. Вы прочитаете? Нет? Ну, и ваши солдаты не прочитают. Впрочем, им не придётся читать, потому что на весь дивизион прислано десяток противогазов, в первую очередь получила гвардия, начальство. Вам на батарею полагается один. Что Вы с ним будете делать?

У Звонарёва от возмущения прилила кровь к лицу так, что на глазах показались слёзы.

— Как — один противогаз? Зачем он мне нужен, один противогаз, господин полковник? — Звонарёв поднялся и, глядя прямо в глаза полковнику, сказал: — Мне просто обидно это от Вас слышать. Что же Вы думаете, я буду спасаться, а солдат брошу? Пусть они погибают? Я тоже русский человек и тоже знаю, что такое честь! И потом — при чём тут честь? Солдаты — мои. Я прошёл с ними вместе от самой Вязьмы, и я предам их? Нет. Спасибо за заботу, господин полковник. Разрешите идти?

— Подождите, Сергей Владимирович, пороть гарячку. Я рад, что Вы отчитали меня. Дайте пожать Вашу руку! Я, признаться, всё это хотел услышать от Вас. Спасибо, уважили старика! Я тоже отказался от этой игрушки. И с негодованием. Но не сказал раньше, чтобы не предварять Вашего решения. — Кочаровский хитро прищурился. — Перед Вами был Кирадонжан. Так он выпрашивал противогаз хотя бы один, для себя… Видите, разные бывают люди.

 

3

Как только в санпоезд стали поступать пострадавшие от газовой атаки, Варя потеряла покой. Остановившимися от ужаса глазами она смотрела на страшные страдания людей. Краснушкин, все врачи, сёстры сбились с ног, позабыв про еду и сон. Что они могли сделать, чем помочь? На Краснушкина она не могла смотреть. Он как-то сразу постарел лет на десять: чёрные глаза его запали, щёки осунулись, кожа на лице пожелтела. В поезде не было слышно его шуток. Когда на станции принимали раненых, Варя слышала, как Лялин напомнил Краснушкину о необходимости брать только офицеров. Варя увидела, как побледнело лицо Краснушкина, какой ненавистью сверкнули его глаза.

— Господин полковник, — резким голосом, чётко выговаривая слова, сказал он. — Начальник поезда я. И я ещё врач. Был им и останусь до гробовой доски. Моё право лечить людей без различия чинов и званий… Потрудитесь обеспечить досрочную отправку поезда — это Ваша обязанность.

Он повернулся к Лялину спиной и, обращаясь уже к санитарам, спокойно, но твёрдо сказал:

— Принимать всех, кто пострадал от газов. И быстро.

В первую минуту, кода до поезда дошло ошеломляющее известие о газах, Варе сделалось дурно. Она вдруг со всей отчётливостью увидела лицо мужа, сведённое судорогой страдания. Варя гнала от себя эту мысль, но видение неотступно стояло перед глазами. Она немного пришла в себя, когда среди последней партии больных увидела солдата-артиллериста с батареи Звонарёва, ездового Федюнина. От него она узнала во всех подробностях об этой страшной катастрофе. Узнав, что Звонарёв жив и здоров, она немного успокоилась, но ощущение неминуемой беды не проходило.

После того тяжёлого для неё разговора, когда она из уст мужа узнала о его измене, Варя много пережила и ещё больше передумала. Были минуты, когда ей хотелось отомстить за обиду, показать ему свою гордость, написать резкое письмо, уйти, наконец. То она, оправдывая его, винила себя, свою резкость, может быть, излишнюю твёрдость характера и восхищалась его искренностью и мужской прямотой: «Не утаил, не солгал».

И вот сейчас, когда Варя вдруг представила реальность возможной потери, она содрогнулась, она поняла, что потерять Сергея — это значит умереть. А жить, радоваться, бороться, работать, смотреть на улыбки своих детей, на солнце, на цветы — это значит любить Сергея, быть с ним.

Варя, Краснушкин, который теперь, как терапевт, стал основным лечащим врачом, и весь персонал поезда старались, как могли, помочь людям, облегчить их страдания, наконец, просто довезти до госпиталя живыми. Но не всегда это удавалось. Многие в страшных мучениях умирали по дороге.

В Петрограде стало известно, что Краснушкина на время оставляют в Царскосельском госпитале в качестве терапевта-консультанта и что санпоезд уйдёт в очередной рейс без него. При распределении раненых по госпиталям Краснушкин постарался оставить Федюнина при себе.

Прошло несколько дней, как Краснушкин был в госпитале императрицы, лучшем из госпиталей России, но постановка дела в нём не обрадовала его. Было здесь много хороших врачей, новейших заграничных медицинских препаратов, едва ли всё это можно было встретить где-либо ещё. Но не было сердечности, той теплоты и заботы, которая так нужна в любой больнице. В высоких, светлых, с белоснежным бельём палатах царил холодный дух чинопочитания, угодничества. Хорошо здесь было высокому начальству, но низшим чинам приходилось туго.

Краснушкин вёл палаты больных, пострадавших при газовой атаке. Это были самые тяжёлые палаты и потому, что в них были по преимуществу рядовые — истощённые, измученные, озлобленные люди, и потому, что многие из них были обречены на смерть.

Как-то поздним вечером Федюнин подозвал доктора к себе. Солдат сильно похудел, дышал с трудом, долго и надрывно кашлял, видимо, он сам понимал, что жить ему осталось недолго. Краснушкин присел к нему на койку, взял руку и стал по привычке считать пульс.

— Брось ты его считать, что толку, — с досадой проговорил солдат. Ты поговори со мной лучше! Тут все важные такие, принцессы да баронессы, и поговорить-то не с кем.

Он надолго замолчал, с трудом переводя дыхание. Его волновала какая-то мысль, и от желания высказать её, от напряжения, он побледнел. Федюнин потянул за руку доктора к себе поближе и, когда тот наклонился, зашептал:

— Я знаю, ты свояк нашему Сергею Владимировичу, потому и верю тебе. Скажи, Христа ради, ну за что я должон погибать? А? Ведь у меня малец есть такой славный, ласковый такой… Кто его до дела доведёт без меня? — Он судорожно проглотил слюну, губы его вздрагивали. — У нас под Тулой леса хорошие, Засека называется. Мы с ним зимой по дрова ездили. Ах, хорошо, господи, до чего хорошо было! — Глаза его потеплели, налились слезами. Ты пропиши-ка мне письмецо бабе. Я хочу ей наказ дать. А то, видать, не встану. Кто её надоумит?…

И Краснушкин ещё долго сидел у койки солдат, слушая его прерывистый, горячий шёпот.

Наутро, когда доктор пришёл в палату, его поразила суета, царившая всюду — в вестибюле, в коридорах. Сёстры бегали, постукивая изящными каблучками, шуршали накрахмаленными фартуками. На его вопрос одна, взмахнув длинными ресницами, ответила:

— Разве Вы не знаете — ждём святого старца!

«Этого ещё не доставало! — чертыхнулся про себя Краснушкин. — Здесь люди умирают, а для них спектакль».

Часам к двенадцати двери в палату распахнулись, на пороге показалась высокая фигура в чёрной шёлковой рясе. Грудь человека украшал крест, висевший на массивной золотой цепи. Осенив всех крёстным знамением, Распутин прошёл в палату. За ним хлынула толпа великосветских дам, военных. Они говорили о чём-то своём, по всей вероятности, интересном для них и весёлом, стараясь при этом сохранить постное, пристойное для данного случая лицо.

«Спектакль, спектакль!». — не покидала мысль Краснушкина.

Он задыхался от возмущения и злобы. Ему хотелось тут же, на глазах у всех солдат, ударить по лицу или плюнуть в глаза этому «святому» проходимцу.

Распутин остановился неподалёку от койки Федюнина, благословил всех размашистым сильным жестом и собирался повернуть обратно, как вдруг его остановил слабый, но спокойный и твёрдый голос:

— Подожди, не уходи…

Краснушкин узнал голос Федюнина. Сердце его бешено заколотилось в груди.

— Ишь ты, какой гладкий… — Солдат говорил неторопливо, будто рассматривая Распутина. — Белый да румяный, и борода завитая. И крест на пузе золотой… Что ж, выходит, это я за тебя здыхать должон? А?

Голос Федюнина вдруг поднялся до высокой ноты, задрожал слезами и ударил по сердцу, по нервам лежащих в палате солдат. Многие поднялись, со злобой глядя на растерявшегося «старца» и его придворных дам.

— Братцы! — уже кричал Федюнин. — Гони их в шею, кровопийцев! Навязались на нас… Душегубы! Распутники!

Краснушкин кинулся к Федюнину, на ходу видя, как солдаты с остервенением и ненавистью бросали в Распутина подушками, пузырьками, лекарствами…

Размахивая широкими рукавами рясы и придерживая рукой крест, «святой старец» быстрым шагом прошёл мимо доктора, обдав его запахом ладана и духов.

Узнав о случившемся, разгневанная императрица приказала перевести «недостойного» солдата из её госпиталя. Но Федюнину стало хуже. После нервного напряжения наступил упадок сил, началось кровохарканье. Он умирал, но глаза его были довольны, в них появился хитроватый огонёк.

— Потешился хоть перед смертью, — хрипел он Краснушкину. — Тут небось отродясь такого не бывало… Не смели… А я посмел. Не то бы ещё посмел, да вот смерть приходит…

Умер он перед вечером, наказав доктору отправить в деревню письмо и узнать, «если выпадет случай», как мальчонка.

 

4

Немецкая армия наступала по всему фронту, особенно на Варшаву. Отбиваясь часто только штыками за неимением винтовочных патронов, без поддержки своей артиллерии, героическая русская пехота умудрялась сдерживать немецкое наступление, а кое-где даже отвечать на него короткими контрударами.

На восток эвакуировалось все — штаб фронта, штабы армий, обозы, артиллерийские парки, тяжёлая артиллерия и часть лёгкой. Эвакуировалось население Варшавы, не пожелавшее оставаться при немцах. Анеля Шулейко и Зоя Сидорина уехали вместе с отрядом Союза городов. Вагонов, платформ не хватало. Войска двигались походным порядком, создавая у мостов пробки.

Батарея Звонарёва двигалась на Брест-Литовск, где надлежало сосредоточиться всему тяжёлому дивизиону.

Звонарёв направил свою батарею на переправу южнее Варшавы. Когда они спустились ужасающая картина: широким потоком ехала, шла, двигалась, как могла, отступающая армия. Повозки, двуколки, пушки, пулемёты, интендантские, штабные машины и главное — солдаты, солдаты и солдаты здоровые, больные, раненые — всё двинулось на переправу. Скорей за Вислу!

Напряжение последних дней, голод и усталость бессонных ночей, обида за отступление, за напрасно пролитую кровь и злоба, лютая, страшная злоба к офицерам и начальству, к тем, кто сначала приказывал наступать, а теперь гнал армию вспять, — всё это Звонарёв отчётливо прочитал на лицах солдат и ужаснулся: «Ну, быть беде! Народ дошёл до крайности. Довольно одной искры, чтобы вспыхнул бунт…».

У понтонного моста образовалась пробка. Комендант моста обещал переправить батарею только к вечеру. Приказав ездовым подтянуть поближе к переправе, Звонарёв стал наблюдать за мостом.

В это время переправлялся походный полевой госпиталь. Раненые с восковыми, заросшими щетиной лицами, с окровавленными грязными бинтами сидели, лежали на повозках, медленно пробирающихся к мосту. Солдаты, рвавшиеся к переправе, нехотя, угрюмо уступали им дорогу. На мост вступила вторая повозка, как вдруг из укрытия вышел комендант. Подойдя к переправе, он приказал прекратить продвижение госпиталя. Солдаты глухо зашумели, угрюмо поглядывая на коменданта, но с переправы не ушли.

— Кому сказано — освободить переправу! — с надрывом закричал комендант. — Нужно срочно переправить штабное имущество. А ну, сторонись!

К переправе спускалось несколько фурманок, груженных аккуратно упакованными ящиками.

— Братцы! Да что же это такое? — закричал сидевший на повозке раненый.

Воспалёнными, с набухшими веками глазами он смотрел на коменданта. В глазах солдата была такая злоба и ненависть, что у Звонарёва мороз прошёл по коже.

Опираясь здоровой левой рукой о плечо товарища, солдат тяжело поднялся во весь рост. Он поднял высоко над головой запелёнатую окровавленными бинтами руку.

— Гляньте, братцы! — всхлипывая, кричал он. — Окалечить сумели, а теперь — катись с переправы! — Солдат задохнулся от злобы.

И без того бледное лицо его налилось мертвенной желтизной:

— Кровопийцы! Сволочи! Бей их, братцы!

— Ты что орёшь? — взвизгнул комендант. — Бунтовать?! Ты у меня побунтуешь… — В руке его плясал револьвер.

Толпа притихла, затаилась как перед бурей. Слышно было с трудом сдерживаемое дыхание.

— Плевал я на твой револьверт! — Солдат презрительно плюнул в сторону коменданта. — Поехали, солдатики. — И он дернул здоровой рукой поводья.

Лошадь тронулась, солдат покачнулся, но удержался, и повозка, скрипя колёсами, двинулась к мосту.

Комендант с перекошенным от злобы лицом выстрелил два раза в спину солдату. Тот рухнул ничком, будто кто-то его толкнул сзади. Дико, страшно заржала лошадь — видно, пуля задела и её, — взвилась на дыбы и забилась в постромках.

— А-а-а! — как из одной могучей глотки вырвался крик ненависти. Солдаты кинулись на коменданта.

«Ну, всё, — подумал Звонарёв. — Собаке собачья смерть!».

— Дядя Серёжа, — подошёл Вася, — отойдите подальше. Народ озверел. Увидят офицерские погоны — несдобровать. Видите, как кинулись штабные врассыпную.

К Звонарёву спешили Лежнёв и Родионов.

— Ваше благородие, дозвольте пойти к переправе. Надо успокоить солдат да скорее наладить переправу. А то ведь и виноватому и невиновному — всем попадёт. У нас начальство на расправу коротко.

В это время кто-то из солдат прикладом вскрыл один из ящиков. Там оказалась посуда — старинные серебряные кубки, блюда, позолоченные бокалы, ковры, меха…

— Вот оно, штабное имущество!

— Барахольщики!

— Мы кровь проливаем, а они…

— Сволочи!

— Вали всё в реку!

Солдаты с остервенением рванули ящик на землю и, поддавая ногами, прикладами, улюлюкая, опрокидывали в реку. Следом бросили и растоптанное тело коменданта.

Родионов и Лежнёв уже орудовали на мосту, расставляя повозки, людей.

Вот тронулась первая фурманка, за ней другая, вот пошли солдаты…

— Давай, братцы, давай! Веселее! — торопил Родионов. — А то сейчас нагрянет начальство либо того хуже — полиция, все под расстрел попадём.

Солдаты понимали, что произошло страшное дело, надо поскорей уносить ноги. И скоро, соблюдая порядок, поехали подводы госпиталя, потом пошли стрелки, а за ними двинулись и артиллеристы.

Когда к переправе вернулись насмерть перепуганные штабные офицеры с солидной охраной и полевой полицией, через мост уже шли другие части, ничего не знавшие о происшедшем.

А солдаты потом долго из уст в уста предавали подробности страшной расправы на переправе. История обрастала вымыслом, и уже выходило, что взбунтовался целый полк солдат, перебил своих офицеров, а потом подался весь по домам.

— Вот бы и нам тоже, — вздыхали солдаты, — а то доколе терпеть будем…

— Погоди, дождутся своей пули и наши…

 

5

Крепость Новогеоргиевск занимала выгодную позицию. Висла и впадающая в неё река Нарев были естественными рубежами обороны: Нарев — при атаке с Севера и Висла — при атаке с востока или запада. Через эти реки были сооружены постоянные мосты, прикрываемые небольшими укреплениями с севера и запада.

Цитадель — ядро крепости — была окружена глубоким и широким рвом с таким же высоким насыпным валом. Внутри цитадели расположился штаб крепости, тут же возвышался собор. Белокаменный, с золотым крестом, он первый бросился в глаза Борейко и Блохину, когда те подъезжали к крепости.

Через крепость проходила железная дорога Варшава — Млава и далее к немецкой крепости Торн. Здесь германцы сосредоточили части, предназначенные для осады крепости, и прежде всего осадную артиллерию. Эта линия железной дороги прикрывалась фортами №17-17-бис передовой линии, которые находились близ деревни Черново. Во второй линии железная дорога проходила в непосредственной близости от форта №3 Помехово. Здесь протекала небольшая речка Вкра, приток Нарева. Она могла служить на некоторых участках рубежом внутренней обороны крепости.

Форт №3 и форты 17 и 17-бис составляли один сектор обороны, считавшийся главнейшим и важнейшим в крепости. Тут был сосредоточен целый полк пехоты, на фортах имелось свыше двухсот орудий различного калибра, по преимуществу шестидюймового. Сектор был хорошо обеспечен боеприпасами, продовольствием и инженерным имуществом.

Считалось, что немцы, вероятнее всего, в этом направлении начнут ускоренную атаку крепости, стараясь прорваться черех внешний обвод фортового пояса, а затем, разгромив слабый форт второй линии №3, прорвутся к самой цитадели, что и приведёт к сдаче крепости.

Всё это вспомнил Борейко на пути к крепости, хорошо известной ему по прежним временам. Именно то обстоятельство, что он служил в этой крепости раньше, знал нынешнее её начальство ещё по Ивангороду, и определило судьбу его назначения. По просьбе Борейко в крепость направили Блохина.

Когда повозка оказалась у крепостных ворот, хорошо знакомых капитану по прежним поездкам в Новогеоргиевск, крепостные жандармы потребовали документы для проверки.

— Только до утра ни в штабе крепости, ни в управлении никого, кроме дежурных нет, — предупредил жандарм.

Капитан и Блохин зашагали по пустынным улицам цитадели. Встретился им сонный патруль, у которого узнали, как пройти в управление артиллерии. Дежурный по управлению посмотрел документы и предложил им лечь в соседней комнате на диване или просто на полу.

— В семь утра придут заместитель начальника артиллерии полковник Качиони и адъютант. С ними и поговорите.

Борейко и Блохин устроились на полу, на соломе, в одной из комнат штаба крепости. Разбудило их церковное пение, раздававшееся из соседнего помещения. Оказалось, там находится домовая церковь штаба крепости. По распоряжению коменданта в ней с раннего утра и допоздна беспрерывно служили молебны о даровании над врагами и супостатами. Блохин поморщился, услышав поповские вопли.

— Лучше бы занялись укреплением обороны фотов, чем этими молебнами, пробурчал он.

Только после восьми часов утра появился командир артиллерии генерал Карпов. Среднего роста, полуседой, с всклокоченной головой и бородой, он производил впечатление не вполне нормального человека.

Борейко он узнал сразу и, по-дружески пожав ему руку, принялся расспрашивать.

— Мы с тобой не виделись больше десяти лет. Тогда, в Ивангороде, ты был дерзким мальчишкой и большим пьяницей. Я тогда был капитаном и командиром роты.

— За это время Вы, Ваше превосходительство, стали генералом, а я дослужился до капитана, пережил артурскую оборону, побывал в плену и теперь опять попал к Вам под начало, — ответил Борейко. — Долго ли продлится осада крепости?

— Месяц-другой продержимся, а там что бог даст. Надеемся, что подойдёт полевая армия и освободит крепость от осады. Продовольствия и боеприпасов имеется на полгода, да немцы к этому времени разобьют все наши форты и цитадель. Хотя пушек две с половиной тысячи, но современных орудий всего триста, остальное старьё.

— Кто же комендант крепости и как он готовит крепость к осаде? спросил Борейко.

— Бобырь! Он очень богомольный человек. Всем твердит, что без воли божьей ни один волос не упадёт с головы человеческой. Будет воля божья отстоим крепость, не будет — сдадимся! Поэтому Бобырь решил мобилизовать всех православных попов. На каждом форту, при каждом секторе обороны имеется по священнику, да, кроме того, при штабе крепости находится резерв около сорока попов и дьяконов, — полушутя-полусерьезно говорил Карпов.

— Нашёл, значит, генерал новый вид оружия для обороны крепости! А пулемётов он не придал этому поповскому воинству? — насмешливо спросил Борейко.

— Ты и прежде был богохульником, как, впрочем, все семинаристы! заметил генерал. — Только не вздумай богохульничать перед комендантом. Мигом разжалует в солдаты и отправит на передовые форты, немцам на расправу.

Борейко слушал с улыбкой генерала, вставляя острые словечки и язвительные реплики.

— Тебя я решил назначить начальником артиллерии девятого сектора, продолжал генерал. — В него входят форты первой линии: семнадцатый и семнадцатый-бис. Промежуток между этими фортами почти сплошь забетонирован. Имеются орудийные установки с броневыми колпаками. Во второй линии находится известный тебе форт номер три Помехово. В секторе более ста орудий, половина — новейшие скорострельные. Три роты артиллерии и полк пехоты. Штаб сектора на форту Помехово. При штабе есть поп и причётник. Собор, что неподалёку от форта, превращён в лазарет.

Появился адъютант и доложил, что немцы начали обстреливать северные секторы крепости, подняли сразу в воздух несколько аэростатов, выслали самолёты и вообще производят усиленную разведку крепости.

— Коменданту доложили? — спросил Карпов.

— Так точно! Приказали спешно служить молебен.

— Погода, как назло, ясная и тихая, видимость даже на далёком расстоянии прекрасная. Немцы не замедлят её использовать для разведки и артиллерийского обстрела фортов второй линии, и даже, быть может, цитадели, — проговорил Борейко.

В кабинет Карпова без доклада вошёл немолодой, но ещё красивый полковник. В отличие от Карпова, он был аккуратно побрит и причесан, от него пахло духами.

— Знакомьтесь, Борис Дмитриевич, это мой первый заместитель полковник Качиони. — Моя правая рука во всех вопросах, касающихся обороны. По хозяйственной части у меня другой — подполковник Хатов.

— Хатова знаю ещё штабс-капитаном. Ему слишком везло в карты, и его перевели на Кушку, — проговорил Борейко.

— Совершенно верно! Его из Кушки после начала войны вернули сюда. Он спит и видит во сне поскорее удрать из крепости, — добродушно усмехнулся генерал.

В кабинет вошёл небольшого роста широкоплечий генерал. Густейшие седые брови совсем закрывали ему глаза. Седые усы свешивались вниз, полностью скрывая рот, что делало Бобыря похожим на старого моржа. Голос у генерала был низкий и невыразительный.

Узнав, что Борейко прибыл в крепость на пополнение артиллерийских офицеров и что он боевой портартурец, комендант справился, набожный ли он человек и давно ли был на исповеди.

Приглядевшись, Борейко увидел на шее генерала Бобыря орден с мечами, а под ним иконку Спаса Нерукотворного. Почти все пуговицы его защитного кителя были увешаны маленькими иконками и крестиками, похожими на диковинные амулеты дикарей.

«Вот потеха», — усмехнулся про себя Борейко.

— Каковы Ваши виды относительно обороноспособности крепости? спросил Борейко полковника, когда они остались вдвоём.

— Самые наиблестящие, — любезно улыбнулся Качиони. — Продержимся месяц, от силы два. А там погуляем и отдохнём в плену. Должен признаться: лень — моя слабость.

— Я около года пробыл в плену, — сдержанно заметил Борейко. — И хочу Вас разочаровать: плен — это не рай. В плену тяжело и унизительно.

В комнату вошёл ещё не старый широкоплечий генерал, бритый, но с пышными усами. Он поздоровался с Качиони, кивнул Борейко и, не произнеся ни слова, вышел из комнаты.

— Начальник штаба крепости генерал Антипов. До нас командовал дивизией в Галиции, но весьма неудачно. Едва избёг плена, дивизию почти полностью потерял, с нею всю артиллерию, обозы и оказался в резерве чинов. В крепостях никогда не служил и в крепостной войне мало что понимает. По-видимому его сплавили сюда, зная, что крепость долго не продержится. Такого генерала и потерять не жалко.

— Нате Вам, боже, что нам не гоже! — уточнил мысль полковника Борейко.

— Примерно так! — согласился Качиони.

Вернувшись от коменданта крепости, генерал Крапов официально сообщил Борейко о назначении его начальником артиллерии девятого сектора обороны.

— Штаб сектора находится на форту номер три, куда я и попрошу Вас следовать, — распорядился Карпов.

— Я тоже собирался туда! Вот мы вместе и отправимся, — добавил Качиони.

В парном экипаже поместились Качиони, Борейко и Блохин. Солдат устроился на облучке рядом с кучером. Чемоданы привязали сзади.

День выдался тёплый и солнечный. Экипаж быстро катился по ровному шоссе, обсаженному с обеих сторон деревьями. На горизонте были ясно видны три вражеских аэростата. В воздухе непрерывно летали немецкие самолёты, бросая сигнальные разноцветные ракеты. С севера и северо-запада гремела артиллерийская канонада. Над передовыми укреплениями крепости рвались белые комочки шрапнелей и вскидывались чёрные фонтаны разрывов тяжёлых снарядов. Осадные батареи пристреливались к переднему краю обороны крепости.

— В общем, крепостные форты и батареи вряд ли выдержат сосредоточенный огонь осадных батарей, — горько усмехнулся полковник. — Ещё хуже с гарнизоном. Из восьмидесяти тысяч человек только тридцать тысяч имеют винтовки, из них половина — устарелые берданки, а остальные и вовсе безоружны. Должны подбирать винтовки убитых. Да и патронов к ружьям мало. Артиллерия имеет всего по сто — полтораста выстрелов на пушку. На несколько дней боя. Тут и воюй! В сущности крепость уже сейчас обречена на сдачу в самом ближайшем времени.

 

6

Штаб сектора обороны помещался в тыловых казармах форта №3. Это были сводчатые от самого пола казематы из кирпича, сверху прикрытые полуметровым слоем железобетона. В тёмном углу одного каземата висела икона Спаса Нерукотворного. Перед ней горела неугасимая лампада, и монах гнусавым голосом читал молитвы. Несколько солдат, стоя на коленях, истово крестились.

В соседнем каземате за перегородкой и находился штаб сектора обороны, как гласила надпись на двери.

Качиони и Борейко направились туда. За письменным столом сидел полковник с давно нечёсаной шевелюрой. Перед ним стояла начатая бутылка водки и лежали два больших ломтя чёрного хлеба, круто посоленных грязной крупной солью, и круг копчёной колбасы.

Полковник пил водку из горлышка бутылки и заедал хлебом с колбасой. Он нехотя приветствовал вошедших.

— Встать, умыться и привести себя в порядок, тогда обо всём доложить, — скомандовал Качиони.

Полковник лениво встал и, пошатываясь, вышел из каземата. Качиони сел за стол полковника, брезгливо поставил недопитую бутылку водки под стол. Взглянув на вошедшего в кабинет адъютанта, попросил доложить обстановку на фронте сектора обороны крепости.

Поручик вынул из принесённого с собой портфеля сложенную карту и расстелил её на столе.

— Два батальона пехотного полка находятся на переднем крае обороны крепости. Солдаты полностью вооружены винтовками и имеют восемь пулемётов, по одному на роту…

Блохин, стоявший у дверей, с трудом разбирал монотонную речь поручика. «Столько-то пушек, столько-то снарядов… Разве только в этом дело? А солдаты? Какие солдаты? Боеспособны ли? При таких командирах не очень повоюешь. Один помешался на молитвах, другой запойный пьяница… С кем же в бой идти? Не удивлюсь, если крепость при первых же штурмах падёт».

Он прислушался к глухому голосу поручика:

— Главная беда в том, что солдаты не хотят воевать, мечтают о сдаче в плен. Офицеры — из запаса или отставки, им под стать. Только и разговоров что о капитуляции. — Поручик понизил голос: — «Не хотим, — говорят, подыхать в этом каменном мешке. Плен — это не пуля, жить ещё можно».

«Вот об этом бы и надо говорить, — продолжал размышления Блохин. Скверное дело. Видать, влипнем тут крепко».

Расставшись с Качиони, Борейко приступил к осмотру артиллерийского хозяйства форта. Он подробно осмотрел орудия, размещение боеприпасов, проверил готовность солдат к бою, устроив тревогу. Орудийные и взводные фейерверкеры были подготовлены и знали, что надо делать в случае начала штурма крепости и форта.

Продовольствием и боеприпасами форт был обеспечен более чем на месяц. Зато пехота, расположенная на передовом участке, произвела на Борейко гнетущее впечатление.

Главное, Борейко поразил угрюмый, настороженный вид солдат. Они нехотя ответили на его приветствие, вяло отвечали на вопросы.

— Как ты думаешь, — спросил Борейко Блохина, когда они отошли в сторону, — что здесь происходит? У меня какое-то впечатление, что солдаты не очень-то рвутся в бой.

— Ещё бы им рваться, беднягам… Призваны из запаса, пороха ещё не нюхали. А тут перед глазами пример начальства. Один к одному. Как на подбор. Не хватает ещё какого-нибудь вора-проходимца, тогда полный комплект. Чудное дело! Крепость хотят защищать одними молитвами. Ружей и тех одно на четырёх человек. Разве солдаты слепые, не видят, что им уготовано!… Ну, а помирать, вестимо, никому не охота…

Среди деревьев Борейко увидел высоченную вышку для наблюдений. С неё открывался большой кругозор в сторону противника. В стереотрубу Борейко внимательно разглядывал хорошо замаскированные форты первой линии немецкой обороны. Зато возвышавшийся за фортом №3 величественный православный собор демаскировал форт и, конечно, служил прекрасным ориентиром для осадных орудий.

«Какая беспечность — оставить собор, который явно демаскирует крепость! Давно надо было бы его взорвать, — думал с возмущением Борейко. — Надо посмотреть на этот собор вблизи».

Красивый белокаменный собор был сооружён на славу. Стены толщиной больше метра, сводчатые потолки, массивные колонны поддерживали купол, всё это поражало прочностью, строилось на века. Огромный флаг Красного Креста развевался над главным куполом церкви.

Внутри храма было прохладно, прямо на полу стояло несколько десятков носилок. В одном из притворов были оборудованы перевязочная и хирургическая. В нишах церкви была помещена аптека. Человек пять солдат, видимо доставленных с передового края обороны, стонали на носилках.

В то же время на амвоне перед алтарем шла церковная служба. Пара попов читала молитвы и сама себе подпевала дребезжащими голосами. Солдат-причётник размахивал кадилом, наполняя здание запахом ладана.

Осмотрев церковь, Борейко забрался на колокольню. Он хотел поместить здесь командирский пункт, но запротестовали священники и медики, считая, что перевязочный пункт не может быть использован для военных целей.

Под собором оказались огромные подвалы, тоже сводчатые и прочные. Но они были заняты интендантством под склады зерна, консервов, сапог, обмундирования.

— Вот здесь бы надо было оборудовать перевязочный пункт, провести освещение и оборудовать как следует операционную. А не разводить мышей, устраивая склад из зерна, — возмущался Борейко.

— Здесь мы бессильны, Бори Дмитриевич! — отвечал сопровождающий Борейко поручик. — Так решил штаб крепости, конечно, с ведома коменданта. Значит, и быть по сему.

— Напишем докладную в штаб крепости по этому вопросу, — настаивал Борейко.

— Сейчас не до докладных, мы в осаждённой крепости, всё внимание отдаётся её обороны.

— Это прямо и непосредственно относится к обороне — укрытие раненых от огня противника. Это должны понимать даже в штабе крепости и даже религиозный фанатик генерал Бобырь.

В штабе обороны сектора их ждал уже отоспавшийся и бодрый полковник Потапов. Он был аккуратно причесан, умыт, опрятно одет, от него даже пахло духами. Полковник извинился за утреннюю встречу своих гостей:

— Ночь не спал, с голодухи навалился на водку и захмелел. Больше этого не повторится…

Он толково рассказал о первой линии обороны, о двух имеющихся там фортах новейшей конструкции. Всё это говорило, что Потапов хорошо знал своё дело.

Блохин, ни на шаг не отходивший от Борейко, снова водрузился на облучок рядом с кучером. Дорога шла через мост на реке Вкре, далее через посёлок Помехово, чьё название носил форт №3.

Шоссе было с обеих сторон обсажено деревьями. Они так разрослись, что соприкасались ветвями, образуя зелёный коридор. Это хорошо маскировало движение на дороге. От шоссе вправо и влево отходили дороги на промежуточные батареи и различные укрепления.

За дорогами внимательно следили немцы и тотчас открывали огонь, если замечали движение. Экипаж проехал километра четыре. До фортов первой линии оставалось ещё три километра, когда экипаж был остановлен регулировщиком, выскочившим из окопа, расположенного при шоссе.

— Вашскородие, дальше ехать нельзя! — доложил он. — Немец шибко по шоссе бьёт, как заметит, что по нём едут, — предупредил солдат. — Ежели Вам на форт, то вдоль шоссе идёт ход сообщения. Немец его не видит и не стреляет.

Так и пришлось сделать — Борейко, Платонов и Блохин гуськом тронулись по узкому и глубокому, в рост человека, ходу сообщения. Пройдя километр, офицеры и Блохин присели на небольшом расширении хода.

Было около четырёх часов жаркого летнего дня. На безоблачном небе висели три немецких аэростата, наблюдая за происходящим в крепости. С переднего края доносилась вялая ружейная перестрелка, изредка прерываемая гулким пушечным выстрелом. С визгом проносился над головами снаряд, взрываясь в тылу.

В районе фортов, возвышавшихся неподалёку, ничего не было видно. Казалось, что в крепости всё вымерло, но тысячи глаз наблюдали за малейшим движением немцев. В тёмной голубизне неба реяли, подобно блестящим серебряным бабочкам, немецкие самолёты, зорко осматривая всё расположенное на территории крепости. Русских самолётов не было видно.

Проходящие мимо телефонисты тянули провод прямо по деревьям, а где их не было, устанавливали рогатки.

— И это в первоклассной крепости! — возмутился Борейко. — Не могли проложить подземный кабель! Надо считать, что никакой связи, кроме зрительной, с фортами в бою не будет.

— Прибавьте к ней ординарцев. Хотя они при сильном обстреле не дойдут куда надо, — добавил Потапов.

— Хуже, чем было в Артуре. Там хоть за горами можно было сховаться. А тут всё как на ладони. Совсем некуда укрыться, — вздыхал Блохин.

Пошли дальше. Вскоре ход сообщения кончился, пришлось выйти на шоссе. Оно было сильно разрушено попаданиями снарядов, деревья сломлены и повалены на дорогу. Идти было трудно.

— Прикажу сапёрам нынешней ночью исправить дорогу до самого форта, заметил Потапов.

Форт оказался ближе, чем можно было думать, глядя издали. Незаметно подошли к спуску в тыловой ров форта.

Начался осмотр форта. Сооружён он был добротно. Железобетонные своды поражали своей массивностью. Казематы тоже были отделены друг от друга прочными простенками-траверсами. Солдаты-артиллеристы размещались в казематах повзводно. Тут же находились пирамидки для ружей. На этаж ниже, на уровне дна фортового рва, располагался перевязочный пункт.

Здесь же помещалась икона с вечно горящей лампадой, рыжий захудалый попик тянул церковные песнопения. Рядом находился насос от артезианского колодца.

Форт снабжался электроэнергией с соседнего форта. Из разговоров выяснилось, что нефтепродуктов, при экономии горючего, хватит на два с половиной месяца.

— А дальше придётся пользоваться фонариками «летучая мышь» или церковными восковыми свечками. Их запасено несколько пудов, на полгода, если не больше. Лампадного масла тоже целая бочка, сообщал комендант форта Ежиков.

— А божьей благодати запасено много? — усмехнулся Борейко.

— Этого добра, в ущерб всему остальному, бесконечно много. Только боюсь — от неё толку будет мало. На форту два попа и дьякон с причётником, на соседнем — столько же. А вот врачей на два форта и промежуточные батареи всего один и один ротный фельдшер. Куда бы лучше было, если б у нас имелось четыре врача и столько же фельдшеров, а попов и вовсе не было. Они здесь совершенно не нужны, — продолжал Ежиков.

Затем комендант форта провёл Борейко на свой командный пункт. Он находился в толще переднего вала форта. хорошо замаскированный, он представлял небольшой бетонный каземат с броневым колпаком. , прикрытым землёй. В узенькую щёлку-амбразуру открывался огромный кругозор.

Перед фортом проходила полоса стрелковых окопов в несколько рядов, к которым шли ломаные линии сообщения. Сверху они были прикрыты маскировочными сетками и едва различались на зелёном фоне травы.

С командного пункта можно было пройти в казармы. Изо рва шёл такой же крытый ход на промежуточные батареи и далее на соседний форт 17-бис.

Потапов предложил Борейко, как только стемнеет, пройти на передний край обороны.

Я познакомлю Вас со всем участком пехотных окопов, — предупредил Потапов.

— Чтобы не терять напрасно времени до вечера, побываю-ка я на промежуточных батареях, — сказал Борейко.

На батареях прямо от орудий открывался широкий вид в сторону противника. Просматривались немецкие окопы, спешно возводимые осадной армией.

— Почему Вы не мешаете немцам сооружать укрепления? — удивился Борейко.

— Мы экономим снаряды для настоящего штурма. Начни немец штурм — и отбивать нечем. Снарядов-то — кот наплакал, — пояснил командующий промежуточной батареей, молодой подпоручик.

С командного пункта батареи было видно, как немцы совершенно спокойно во весь рост ходили по переднему краю своей обороны.

— Да дайте Вы по ним хоть один выстрел! — возмутился Борейко.

Потапов разрешил сделать несколько выстрелов по немцам. Подпоручик скомандовал. Одна за другой загремели пушки. Четыре белых комочка разрывов шрапнели появились над немецкими окопами. Немцы мгновенно попрятались. Тотчас откуда-то издалека донеслись ответные выстрелы, и перед промежуточной батарей выросли четыре огромных чёрных фонтана дыма и земли. Снаряды падали и перед и за батарей, вызвав в бетоне несколько небольших трещин.

— Напрасно только немца дразним, — проговорил комендант.

— Странное у Вас представление о войне! Она мало похожа на отдых, усмехнулся Борейко. — И давно Вы здесь находитесь?

— Больше месяца, а раньше сидел в управлении крепостной артиллерии, ответил подпоручик.

— От Вас и веет затхлым духом канцелярии. Потрудитесь ежедневно утром и вечером обстреливать немцев и о результатах доносить мне, — распорядился Борейко.

Молодой офицер молча вытянулся и недовольно поглядел на капитана.

 

7

Стемнело. Потапов предложил Борейко направиться в пехотные окопы переднего края обороны. По ходам сообщения они добрались до блиндажа командира одного из батальонов. Блиндаж был перекрыт в несколько рядов накатами бревён и казался весьма прочным. Командир батальона хвастался, что все окопы у него прекрасно оборудованы и имеют хорошее укрытие от снарядов.

— Вы, господин полковник, забываете одно: здесь против Вас действует не полевая артиллерия, а осадная. И Ваши окопы и укрытия перед ней беззащитны, — предупредил Борейко.

Потапов с неподдельным испугом смотрел на него, считая Борейко знатоком крепостной войны.

— Есть ещё вторая линия обороны. Она вся бетонирована и расположена между фортами. Там у нас помещается резервный батальон, — сообщил Потапов.

— Вы больше дня не усидите в этих передовых окопчиках, — предупредил Борейко.

— Отойдем на основную укреплённую тыловую позицию! — успокаивал Потапов.

Борейко попросил его немедленно познакомить с этой «укреплённой позицией». Она протянулась между фортами №17 и 17-бис на протяжении полутора километров. В плане это была ломаная линия с выдвинутыми вперёд краями. Бруствер окопов имел двухметровый бетон, защищавший солдат от снарядов средних калибров. Затем Потапов и Борейко прошли на соседний форт 17-бис, комендантом которого состоял молоденький артиллерийский офицер, подвижной и весёлый. Он старался по мере возможностей усовершенствовать оборону форта и усилить огневую мощь.

— Это любимчик полковника Качиони. Его фамилия очень подходит к этому эпитету — Любимов, — сообщил Потапов.

Любимов понравился и Борейко своей инициативностью и стремлением усовершенствовать всё, что только возможно.

С темнотой появились сапёры с приданным им на помощь пехотинцами и артиллеристами. Они занялись исправлением дороги, телефонных проводов, рыли и углубляли ходы сообщения.

Командный пункт всего сектора обороны помещался примерно на линии промежуточных батарей. Он представлял углубленный в землю железобетонный каземат с почти двухметровым перекрытием сверху.

Борейко остался доволен КП и решил в нём временно поселиться.

Наступила безлунная звёздная летняя ночь, полная приглушенных звуков. По всем направлениям шли люди, двигались повозки. Изредка на короткое мгновение вспыхивал огонёк зажженной спички или фонарика и тотчас потухал.

С командного пункта хорошо были видны костры у немцев. На предложение Борейко обстрелять их немедля Потапов возразил:

— Сейчас с переднего края обороны отправилась разведка, и пока люди не вернутся, не следует открывать огня.

Борейко пришлось подчиниться. Он спросил какие цели хорошо видны с командного пункта.

— На рассвете немецкие тылы отсюда видны как на ладони. Немец усиленно строит осадные батареи, прокладывает пути для тяжёлой осадной артиллерии, — доложил артиллерист.

Около полуночи разведчики вернулись. Борейко приказал прожектором осветить немецкие окопы. Два ярких луча света пронизали ночную тьму. Стали видны немецкие окопы и копошащиеся в них люди. Промежуточные батареи обстреляли их. Немцы быстро попрятались в свои траншеи.

Едва засерел восток, Борейко забрался на вышку в лесу. Теперь перед ним открылась широкая панорама вражеских тылов. В глубине обороны обнаружились осадные батареи. На своём участке Борейко насчитал их около десятка. Далее ясно проступала при утреннем свете насыпь сооружаемой железной дороги.

Борейко прикинул на карте расстояние до возводимой немцами дороги и увидел, что она строится вне досягаемости крепостных орудий. Вообще немцы не маскировали своих тылов, считая, что недальнобойная русская артиллерия до них не достанет.

Вскоре над немецкими линиями поднялся аэростат, и почти тотчас осадные батареи открыли огонь по фортам и промежуточным батареям.

От обстрела пострадали передовые пехотные окопы, которые местами были совсем разрушены. Оставив в них только часовых для наблюдения, потапов отвёл солдат в тыловую бетонированную линию пехотных окопов.

С наступлением темноты немцы повели методический обстрел фортов и укреплений, мешая работам. Борейко почувствовал себя, как некогда в Артуре, когда приходилось отдыхать в короткие промежутки затишья. Он вспомнил об Ольге, Славке и затосковал.

Утром он решил подняться на привязном аэростате и осмотреть вражеские тылы. Чтобы не перегружать аэростат, Борейко решил подняться один. Его обучили пользованию парашютом, условились о сигналах на случай порчи телефона, проверили оснащение воздушного шара, и он влез в корзину аэростата.

— Вира помалу! — скомандовал воздухоплавательный офицер, и шар начал медленно подниматься.

Канатная лебёдка была старая. Несколько солдат вращали рукоятку, и канат медленно раскручивался.

По висевшему над корзиной альтиметру Борейко видел, как постепенно росла высота подъёма — тридцать, сорок, пятьдесят сажен. Кругозор всё время расширялся. Борейко по карте спешил нанести все замеченные батареи, дороги, укрепления. С высоты прекрасно была видна железная дорога, которую немцы сооружали в своём тылу. Борейко заметил несколько огромных платформ, тщательно укрытых брезентом. По очертанию груза капитан заподозрил, что на платформах тяжёлые осадные орудия.

Платформы отцепили от эшелона. Это ещё более укрепило Борейко в его догадке.

Вскоре Борейко заметил, как платформы перевели на другую ветку, прикрытую небольшой рощицей. Можно было предположить, что здесь будет огневая позиция сверхтяжелых гаубиц. Борейко нанёс это на свою карту.

Но тут тревожно загудел телефон, известивший о приближении вражеских самолётов. Корзина под ногами капитана поплыла вниз.

Борейко был доволен результатами воздушной разведки и вызвал к себе комендантов обоих фортов сектора. Вскоре появился Потапов.

— Вы действительно герой, Борис Дмитриевич! Не успели появиться, как всё облазили, взлетели к небесам и готовы громить немецкую осадную артиллерию, — восхищался полковник.

— Следовало бы и Вам, господин полковник, взмыть к небесам и полюбоваться на немцев. Как Вы на это смотрите? — справился Борейко.

Потапов неожиданно согласился:

— Один не полечу, а с Вами — когда хотите. Вы мне объясните, если я что не пойму, и покажете, что нужно.

На следующее утро, едва занялась заря, начался методичный обстрел немцами всего сектора. Он продолжался весь день. Были прямые попадания в пехотные окопы и форты, имелись убитые и раненые.

— Раздразнили Вы немца, Борис Дмитриевич. Несём напрасные потери, недовольно бубнил Потапов.

А вечером, оставшись наедине с Борейко, Блохин шёпотом сообщил, что пехотные солдаты решили убить Борейко, «если он не перестанет дразнить немца».

— Не хочет воевать пехтура за царя Николашку. Все, как один, говорят: поднимем руки вверх и сдадимся в плен, — сообщил Блохин.

— Недолго удержится крепость с таким гарнизоном! — печально проговорил Борейко.

— Может быть это и к лучшему. В самом деле, за кого же смерть принимать? За веру, царя и отечество?…

 

8

Борейко беспокоили осадные сверхтяжелые пушки, которые он увидел в первый день своего пребывания в крепости с наблюдательного пункта. Он понимал, что как только немцы подведут железную дорогу и, следовательно, смогут подтянуть платформы с орудиями, они начнут обстрел фортов. И тогда несдобровать! Все эти укрепления разлетятся вдребезги, как стекло от удара камнем. Что сделать, чтобы хотя бы оттянуть этот роковой для крепости час? Единственное, что казалось возможным, — это вести обстрел, мешая немцам прокладывать ветку, попытаться вывести из строя самые орудия.

Борейко вместе с Любимовым и Блохиным начал срочную переделку орудий для стрельбы под большим углом возвышения. Когда несколько орудий было готово, поручик Любимов предложил произвести пристрелку орудий.

— Нет, дорогой поручик, — хитро прищурил глаза Борейко. — Сделаем это неожиданно. Немец не подозревает, что мы сможем обстрелять станцию, повредить пути. Он спокоен. Я поднимусь на аэростате, всё хорошенько рассчитаю, и тогда ударим. А пока вести наблюдение с вышки.

Немцы действительно не догадывались о грозящей им опасности, спокойно делали своё дело. Они передвигали платформы с осадными орудиями на новый, только что готовый участок дороги. Борейко видел, что работали они посменно, без перерыва, энергично, и, дело быстро подвигалось.

Первого августа день выдался солнечный и жаркий. С самого утра во многих местах крепости начались торжественные богослужения по поводу церковного праздника — первого спаса.

Борейко в этот день, как всегда, на рассвете был уже в воздухе. В двенадцать часов он начал обстрел намеченного участка немецкой обороны. Он видел, как после первых выстрелов забоспокоились, забегали немцы. Снаряды упали сразу около свеженькой, аккуратно сделанной насыпи. Борейко уточнял данные стрельбы. Теперь снаряды ложились близко к цели. Вот один ударил по насыпи, разворотил рельсы, платформа накренилась, и огромное тело пушки, потеряв устойчивость, медленно заскользило к краю.

— Молодцы, ребята! — закричал Борейко в телефон. — Ещё прибавьте огня!

Борейко увидел, как один за другим снаряды ударили почти в одно место по насыпи. Платформа накренилась ещё больше и, наконец, увлекаемая тяжестью падающей пушки, полетела под откос…

Обстрел продолжался более тридцати минут. Было разбито полотно железной дороги и выведены из строя ещё две пушки. Растерявшиеся немцы не сразу ответили на артиллерийскую атаку русских. Заметив поднимающийся в воздух немецкий самолёт, Борейко дал команду опускать аэростат.

— А ну-ка, братцы, теперь прячься поскорее, — зычным голосом распорядился Борейко. — Сейчас немец со злости даст жару. Задали мы ему работёнки.

Борейко тут же послал связного в штаб крепости с просьбой прекратить богослужение на открытой местности ввиду возможного огня противника. Но богослужение продолжалось.

Немцы начали систематический обстрел всего сектора. Крупнокалиберные снаряды били по укреплениям русских, выводя из строя замаскированные пушки, бетонированные укрытия.

— Силён, стервец, — качал головой Блохин. — Эдак мы недолго высидим тут, одолеет…

На открытой небольшой площадке, окружённой деревьями, шла праздничная служба. Попа, облачённого в светлые, сверкающие на солнце ризы, окружала толпа солдат. Коленопреклоненные, они истово молились. Когда начался немецкий обстрел, солдаты, тревожно оглядываясь, пытались потихоньку убежать в укрытие.

Громкие голоса попа и дьякона тоже потеряли свою силу. Поп испуганно посматривал в сторону вражеских позиций и часто крестился. Вдруг крупнокалиберный снаряд с воем врезался в гущу молящихся, положив на месте попа с причётником и около двадцати солдат. Уцелевшие, с тяжёлыми ранениями, проклиная немцев и всевышнего, поспешно убрались в укрытия.

Наблюдения дальнейших дней подтвердили предположение Борейко: близился штурм крепости. Немцы за последнюю неделю удвоили число батарей, приблизили свои пехотные окопы к крепостным, подтянули хорошо замаскированные сверхтяжелые батареи.

— Ну с чем воевать прикажете? — негодовал Борейко, когда на форт прибыл Качиони. — Вот они обстреляют из осадных батарей, и все наши укрепления полетят насмарку.

— Да, положение у нас тяжёлое. Придётся перебираться в цитадель. Но и там продержимся недолго. Это ясно…

Все говорило за то, что немцы готовятся к штурму.

Под вечер они начали сосредоточенный обстрел форта номер три Помехово.

Борейко по телефону справился у Потапова, что происходит на второлитейном форту. Полковник ответил кратко:

— Дело плохо. Форт обстреливают сорокасантиметровыми снарядами, которые пронизывают все бетонные сооружения до фундамента и всё сносят на своём пути.

— У нас форты тоже чуть держатся. Промежуточные батареи наполовину разрушены, прожекторы все сбиты, пехота бежит. Необходимо Ваше присутствие здесь, — ответил Потапову Борейко.

Полковник обещал с темнотой прибыть в район расположения резерва переднего края обороны.

Форт 17 молчал. Простым глазом было видно, что тыловые казармы и капониры форта превращены в груду развалин, рвы засыпаны, контрэскарпные галереи разбиты. тем не менее сверх тяжёлая осадная артиллерия продолжала добивать эти развалины.

Вскоре немцы почти полностью разрушили промежуточные батареи. Пришлось их оставить. Фактически перед осадной немецкой армией больше не было препятствий, но немцы, не зная этого, не рисковали идти на штурм: опасались излишних потерь.

Одновременно осадные батареи вели сосредоточенный огонь по цитадели крепости. Издали было видно, как над ней беспрерывно вздымались к небу огромные чёрные столбы.

 

9

С темнотой в сектор Потапова подошли пехотные подразделения на подкрепление остатков пехоты. С ними прибыли и две лёгкие батареи в упряжках. Их задачей было противодействовать прорыву немецкой пехоты за линию передовых фортов. Вскоре появился и Потапов.

Вместе с Борейко и прибывшими пехотными начальниками полковник наметил линию обороны на случай занятия немцами передовых фортов сектора.

Около полуночи прибыл на командный пункт Борейко и Качиони. Он сообщил, что уже двое суток сверхтяжёлая немецкая артиллерия ведёт сосредоточенный огонь по цитадели. Крепостной собор дал возможность быстро и точно пристреляться к штабу. Один из снарядов угодил прямо в церковь. Там шла соборная служба чуть ли не всего духовенства крепости.

При взрыве снаряда погибло больше двадцати священников, остальные были тяжело ранены или контужены. Когда об этом доложили коменданту, он проговорил:

— Сами виноваты, не сумели у господа бога вымолить покровительства и защиты. Значит, такова воля божья!

Штаб крепости поместился в самые глубокие подземелья, но и они постепенно обрушивались от попадания сорокасантиметровых снарядов.

— Генерал Карпов тоже был контужен в церкви, но некоторое время держался на ногах и продолжал командовать, а затем у него закружилась голова, он прилёг на кушетку и незаметно для окружающих тихо умер. Я вступил в командование всей артиллерии крепости…

Когда Блохин вошёл в казарму, солдаты ещё не спали. Тяжёлый, спёртый воздух плохо убранного помещения ударил в нос. Блохин остановился в дверях. Большая, сумрачная, с тяжёлыми сводами комната. В переднем углу икона, освещённая тусклыми светом лампадки. Солдаты сгрудились в одном месте, около Николки Кирсанова, маленького, худощавого солдата-пехотинца.

По всему было видно, что шёл крупный разговор. Лица солдат были разгоряченные, красные. Громкий разговор мгновенно смолк — все повернулись в сторону Блохина.

— А-а… начальство пришло, его превосходительство генерал-адъютант. — Николка Кирсанов, осторожно ступая по каменному полу казармы, подошёл к Блохину, остановился, подбоченясь и зло уставившись в него глазами.

За ним двинулись солдаты.

— Какой там адъютант, — махнул рукой Блохин. — Ты что, рехнулся?

«Никак, бить собираются, — мелькнуло у него в голове. — Интересно, за что бы это?» Блохин смело шагнул вперёд к своим нарам, — солдаты было расступились, но тут же полукольцом двинулись за ним.

— Ты хвостом не крути, ты прямо скажи. Если будешь доносить, пристукнем, не пикнешь…

Побелевшие от злости глаза Николки, не мигая, смотрели на Блохина.

— Объясни сначала, в чём дело. Чем я Вам не угодил? Что я, не Ваш брат солдат? Пять лет в Порт-Артуре мне морду били, да тут на брюхе всю Восточную Пруссию прополз. Свой я, братцы, не сумлевайтесь.

Солдаты недоверчиво смотрели на него, некоторые отошли.

— А, чёрт с тобой, — Николка плюнул на пол, — только знай, мы тебя упредили: будешь трепать языком — простишься с жизней. Братцы, — горячо зашептал он, обращаясь к солдатам. — Вы посмотрите, что деется кругом. Немец несколько дней лупит без передыху, начисто смел, как языком корова слизала, передовые укрепления, форты взял… Чуть поднатужится, и нам крышка. А генералы наши только и знают, что жрут да водку хлещут, да грехи замаливают… Разве ж так воюют? Нет, Вы как хотите, а я сдыхать не согласный…

— Ты не крути, ты толком говори, что делать-то? — раздавались голоса солдат.

— А очень просто, — живо откликнулся Николка. — К немцу идти, вот что. В плен. Пущай генералы сами воюют… Только мы не глупее их…

— Дело говоришь, — поддержал его бородатый, с чёрными цыганскими глазами солдат. — Сговорились бы все солдаты да дали бы дёру с форту глядишь, и войне конец.

Блохин подошёл к солдатам, присел рядом на нары, закурил, — Ну, что скажешь? — миролюбиво посмотрел на него Кирсанов. Слыхать, ты питерский рабочий, грамотный.

— Ну, коли ты добром спрашиваешь — скажу. Не гоже в плен бежать. Не шуми, послушай лучше. Уж ежели давать дёру, так домой, до деревни подаваться, да винтовочку с собой прихватить. Пригодится. Нам ещё, братцы, земельку нужно будет у помещиков позабирать. Слыхали о таком?

— Слыхали, — опять заговорил черноглазый. — Только нам это не сподручно. Далеко, да и время ещё не приспело. А тут погибель надвигается. Начальству что — сел на ероплан, и дома. Да денежки с собой прихватил. Вон как Хатов. Комендант распорядился деньги раздать по солдатам из казны, потому как видит, конец подходит. А Хатов с чиновниками из казначейства чемоданы нагрузили, на воздушный шар — и поминай как звали. Мы вон с Кирюхой, — черноглазый показал на молодого голубоглазого солдата, — шар-то помогали снаряжать.

— А про деньги откуда знаешь? — спросил Блохин.

— В наряде был, помещению убирал в штабе. Ну и услыхал. Там переполох. Одни клянут, а у других слюнки текут. Потеха!

— Дела…

— Я знаю, на форту семнадцатом солдаты порешили перейти к немцу. И ждать нечего. Глядишь, завтра на штурм полезет. Тогда уж пощады не жди, горячо поглядывая глазами, сказал Кирсанов.

«Вот так скоро и по всей армии пойдёт, — думал Блохин, посматривая на солдат. — Озлобился народ, натерпелся… А главное, вдруг понял, что не за кого кровь свою проливать. И смелость появилась. Да с таким народом многое можно сделать!».

На рассвете был получен приказ штаба крепости выбить немцев с фортов. Решено было контратаковать врага на участке фортов №17 и 17-бис. Общее командование было возложено на Потапова.

С первыми проблесками зари пехота должна была двинуться в атаку. Подавая подчинённым личный пример, Потапов пошёл впереди полка. Пройдя сотню шагов, он остановился. Солдаты не двинулись с места.

— Не срамите, братцы, меня старика! Пусть за мной идёт только тот, кто хочет. Я один пойду в атаку на немцев, погибну у них на штыках, но позора не переживу. — И Потапов бросился в сторону немцев.

Многие солдаты на этот раз последовали за ним. Молодые, быстроногие, они скоро обогнали своего командира и с винтовками наперевес кинулись на немцев. Потапов воспрянул духом и, крича из последних сил, поспешил за солдатами. И тут произошло то, чего никак не ожидал полковник. Подбегая к немцам, солдаты бросали свои винтовки на землю и с поднятыми руками сдавались в плен. Потапов сразу остановился, затем в полном отчаянии закричал:

— Братцы, что же Вы делаете? — но его уже никто не слушал.

Потапов снял фуражку, перекрестился и, сунув дуло нагана себе в рот, выстрелил. Его тело грузно опустилось на землю.

После неудавшейся атаки Борейко был вызван в штаб к полковнику Качиони. Когда он доложил о трагической гибели Потапова, Качиони тяжело опустился на стул.

— Очень жалко. Честный солдат. Выпивал изрядно, но, как говорится, ума не пропивал. Старый служака. Теперь таких всё меньше становится. Карьеристы, холодные, расчётливые душонки — вот кто забирает власть… Вот, к примеру, наш Хатов. Вывез всю казну крепости… Позор! Такой позор перед всеми! Перед штабными офицерами, перед солдатами… Никому нельзя доверять. Потому и вызвал Вас, Борис Дмитриевич. Вам верю, не подведёте. Хоть мало знаю, а вижу. Спасибо за службу, за старание…

— Ну что Вы, Ваше превосходительство, какое старание… Беда вся в том, что воевать нечем. ПУшек тяжёлых нет, да и укрепления не по нынешним временам. До первого выстрела. Просто обидно…

— Если бы нам технику, как у немцев, мы бы показали им. А сейчас выхода нет. Новогеоргиевск падает не сегодня, так завтра. Я остаюсь с гарнизоном потому, как мне вверено командование артиллерией. А Вас буду просить взять на себя одно ответственное дело. — Качиони подошёл к Борейко, положил ему руку на плечо, заглянул в глаза, тепло улыбнулся. — Я должен отправить секретные документы, карты и некоторые ценности в Брест-Литовск. Аэроплан наготове. Ответственность за доставку хочу возложить на Вас. И не возражайте. Мне самому жалко расставаться с Вами. А я? Что ж, плен — не могила, как говорят солдаты. Бросить их не могу. Будет время — ещё увидимся.

Качиони и Борейко обнялись и по-русски троекратно поцеловались.

И ещё одно слово… — остановил Борейко полковник. — Хоть это и противно. Но постарайтесь проучить Хатова…

— Всё будет сделано, господин полковник, — сказал Борейко и крепко пожал ему руку.

 

10

Брест-Литовск был переполнен военными учреждениями и организациями, госпиталями, беженцами. Было такое впечатление, что всё сдвинулось с места — машины, повозки, войска, раненые — всё самое сложное хозяйство отступающей армии, где, как им стало известно, находился Кочаровский. Но увидеть его удалось только поздно вечером. Он подъехал к штабу утомлённый и чем-то озадаченный, что даже не сразу узнал Борейко.

— Сейчас умоюсь, тогда обниму Вас, дорогой Борис Дмитриевич, проговорил Кочаровский извиняющимся голосом и ушёл в свою комнату.

Борейко остался поджидать, пока он выйдет. Тем временем Блохин обегал весь штаб и узнал, что тяжёлый дивизион находится в двадцати километрах от Бреста.

— Завтра дивизиону дадут дневку, тогда мы их и нагоним, — решил солдат.

Борейко одобрил это. Прошло довольно много времени, когда денщик почтительно доложил Борейко, что его превосходительство просит пожаловать к себе его высокоблагородие. Капитан удивился.

— С каких это пор полковник стал генералом? — спросил он.

— Да с неделю будет. Ещё не привыкли откликаться на «превосходительство», погоны надели генеральские, а брюки остались прежние, без лампасов, — сообщал словоохотливый денщик.

Пройдя к двери комнаты, где помещался Кочаровский, Борейко слегка постучал и почтительным тоном попросил разрешения войти. Кочаровский уже успел сменить китель, освежить лицо и радушно обнял Борейко.

— В Новогеоргиевске-то Вы были? — справился он. — Как там поживают Карпов и Качиони?

Борейко подробно рассказал о всём пережитом в крепости, о смерти Карпова, Потапова, о том, как ему удалось выбраться из осаждённой крепости.

— Карпова жаль. Я его знал. Хоть и не очень толковый был, но честный солдат. А Качиони — молодец! Просто молодчина! Очень благородный, настоящий командир!

— Да, Ваше превосходительство, своим возвращением из осаждённой крепости я обязан только ему. С секретными документами он свободно мог бы улететь сам. Его никто бы не упрекнул за это. Настоящий человек, не то что подлей Хатов…

И борейко, хотя ему и неприятно было, доложил о недостойном поступке Хатова, по существу укравшего крепостную казну.

Сообщение это настолько возмутило Кочаровского,, что лицо его, шея покрылись красными пятнами от волнения.

— Старик Потапов застрелился, потому что не мог пережить неповиновения своих солдат, а этот проходимец Хатов польстился на деньги. Нет, я этого так не оставлю!

Кочаровский тут же вызвал своего адъютанта и дал указание разыскать Хатова и доложить ему.

Затем разговор перешёл на батарею Борейко.

— Хорошо бы нам вернуться, Борис Дмитриевич, на старое место. Нет, не подумайте, что я не доверяю Звонарёву. Он отличный офицер, честный человек. Но это, как бы Вам сказать, родная Ваша батарея. Я понимаю это. И не хочу отрывать её от Вашего сердца. Тем более, что у меня есть виды на всю Вашу батарею. Недавно здесь был генерал Али Ага Шихлинский. Вы его должны знать по Порт-Артуру. Сейчас он состоит при великом князе Сергее Михайловиче.

— Шихлинского хорошо помню по Артуру. Там он был капитаном. Его тяжело ранило в ноги, и японцы отпустили в Россию. Генералом его не встречал. Не знаю как он изменился за это время, — ответил Борейко.

— Думаете, поглупел, как все генералы, по Вашему мнению? съехидничал Кочаровский.

— Не смею Ваше превосходительство переубеждать в этом мнении, ответил Борейко.

— Шихлинский молодец, энергичный и толковый человек. Большой дипломат, сумел ужиться даже с таким самодуром, как великий князь. Так вот, Шихлинский рассказывал, что при Ставке верховного собираются организовать в качестве средства усиления Верховного командования сверхтяжелую артиллерию.

— Нечто вроде немецких осадных орудий сороаксантиметрового калибра на железнодорожных платформах? Я такие издали видел под Новогеоргиевском. И наблюдал их всесокрушающее действие при обстреле наших лучших фортов, ответил Борейко.

— Не совсем то» На Западном фронте союзнички изобрели сверхмощные полевые пушки вплоть до двенадцатидюймовых полевых гаубиц и дальнобойных пушек. Создаётся и у нас ряд дивизионов таких крупных полевых орудий. Их собираются наименовать тяжёлой артиллерией особого назначения, или, коротко, ТАОНом. Этот ТАОН будет находиться в распоряжении Ставки верховного, — рассказал Кочаровский.

— Но как же эти тяжёлые пушки будут передвигаться в полевых условиях? Ведь конная тяга для них уже непригодна, — спросил Борейко.

— Тяга только механическая. Тягачи с двигателями внутреннего сгорания. Обслуживающий персонал весь на автомобилях, перевозка снарядов на грузовиках, даже разведчики вместо лошадей получат мотоциклы.

— То, о чём с самого начала войны мечтали мои офицеры Звонарёв и Зуев, — вставил Борейко.

— Как только я услышал от Шихлинского об этом, сейчас же вспомнил Вашу батарею. Звонарёв и Зуев очень подходят для службы в этих частях. Да и Вы, конечно, быстро освоитесь с такой техникой. Формирование начнётся осенью и должно быть закончено к весне. Район формирования намечен под Москвой. Да и солдаты хорошие — обученные, натренированные, дружные. Вот я и заготовил Вам сюрприз.

Кочаровский, плотно прикрыв дверь, тихо спросил:

— Самую последнюю новость знаете?

— Нет, Ваше превосходительство, — ответил Борейко.

— В связи с нашими неудачами на фронте царь сместил великого князя НИколая Николаевича с должности Верховного главнокомандующего.

— И кто же вместо него?

— Сам царь.

— Было плохо, а стало ещё хуже. Царь не будет командовать. Он для этого не пригоден. Зато им будет повелевать царица, а ею — Гришка Распутин. Он фактически у нас и станет верховным главнокомандующим, пьяный конокрад! То-то немцы обрадуются, — с горечью произнёс Борейко.

— Генерал Алексеев назначен начальником штаба его величества, продолжал Кочаровский.

— Редкостная по своей полной бездарности в военном деле личность, со злостью сказал Борейко.

Когда капитан сообщил о смене Верховного командования Блохину, солдат только плюнул.

— Хрен редьки не слаще. Николай большой ли, маленький — всё одно. Солдатам лучше от этой перемены не станет.

Переночевав в штабе армии вместе с Кочаровским, Борейко на следующее утро выехал к месту стоянки тяжёлого дивизиона. Опять те же дороги, бесконечные беженцы, жалкие, голодные, больные, плачущие дети и страдающие, полные отчаяния глаза женщин.

— Какой ужас, какие страдания! — возмущался Кочаровский. — Никто не отвечает за эти безобразия! Поневоле начинаешь понимать, почему нашими порядками возмущаются революционеры.

— Никак и Ваше превосходительство начинает понимать кое-что? усмехнулся Борейко.

…Тяжёлый дивизион только что подошёл к месту бивуака, когда подъехали Кочаровский и Борейко. Борейко направился к своей батарее.

Блохин уже успел предупредить солдат о возвращении командира. Они быстро построились, прибежал весь запылённый и измазанный Звонарёв. Прилетел Вася Зуев.

— Здорово, орлы! — громко с большим чувством поздоровался Борейко с батареей.

Солдаты ответили чётко и весело. Борейко прошёлся по фронту, всматриваясь в лица солдат. Они сильно загорели, похудели, но выглядели бодро.

После трёх недель отсутствия Борейко снова почувствовал себя дома.

Последние дни Борейко многое делал, чтобы разыскать Хатова. Но он как в воду канул — ни слуху ни духу. Каково же было его удивление, когда он в списках награждённых за особые заслуги увидел имя Хатова, «с риском для жизни спасшего ценности Новогеоргиевской крепости».

«Что за чушь! — подумал Борейко, в растерянности потирая себе лоб. Не может быть! Тут явно какое-то недоразумение».

Наведя справки в штабе о Хатове, Борейко узнал, что он, «совершивший невиданный подвиг отваги и бескорыстия», сейчас на заслуженном отдыхе. О чиновнике из казначейства, прилетевшим вместе с Хатовым на шаре, никто ничего не знал.

Борейко понимал, как много в прояснении этой странной истории значат показания именно этого чиновника, и потому начал его розыски. «Не может быть, чтобы ошибся Качиони! Не может быть. Тогда как же деньги оказались не в кармане Хатова, а в государственных сейфах? Нет, тут что-то не так, нужно проверить, — говорил себе Борейко. — И я это сделаю, чего бы мне это не стоило».

 

11

Тяжёлый дивизион после дневки двинулся дальше на Кобрин-Пружаны-Барановичи. Борейко сообщил своим офицерам о предполагаемом создании ТАОНа. Больше всех от этого был в восторге Вася Зуев. Заинтересовался этой идеей и Звонарёв. Его, конечно, больше устраивало возвращение на завод, о чём он уже не раз писал Техменёву. Но генерал неизменно отвечал, что ещё не подошло время.

В Кобрине получили дневку, и все занялись хозяйственными делами. Беспокоило состояние лошадей, крайне истощённых.

Борейко собрал солдат, рассказывал им о состоянии лошадей, просил помочь ему выйти из трудного положения. Это обращение командира возымело своё действие. Вскоре Кирадонжан с удивлением заметил, что лошади первой батареи стали значительно лучше выглядеть, и просил Борейко поделиться секретом.

— В единении солдат и офицеров батареи, — усмехнувшись, проговорил Борейко.

— Либеральничаете с солдатней на свою голову. Знаете, теперь всеми тяжёлыми батареями в Ставке ведает тоже портартурец, конечно хорошо Вам известный генерал Шихлинский, — брюзжал Кирадонжан.

— Али Ага Шихлинского я знал ещё капитаном. Был тогда он очень порядочным человеком… — ответил Борейко.

…Спустя несколько дней, когда батарея двигалась по шоссе, её встретил Кочаровский. С генералом было ещё двое офицеров, которых Борейко, как ему показалось, не знал.

Капитан скомандовал «смирно» и подъехал к Кочаровскому. Генерал указал на ехавшего рядом всадника, в котором Борейко узнал Али Ага Шихлинского.

— Али Ага! — радостно воскликнул Борейко, узнав генерала, и тот час опомнился, добавив: — Ваше превосходительство!

— Для старых друзей я, как прежде, Али Ага. Прошу меня так и величать, — ответил Шихлинский.

Когда батарея остановилась на ночлег, оба генерала снова появились у Борейко. Борейко подробно рассказал обо всём, что произошло в Новогеоргиевске. Шихлинский внимательно слушал и что-то записывал в блокнот.

— Весьма поучительно всё, что Вы рассказали. Моё мнение, что крепости отжили своё время, подтверждается. Так я и буду докладывать по начальству, — резюмировал свои мысли Шихлинский.

Затем он поинтересовался «делом Хатова», как он выразился. Борейко рассказал всё, что знал.

— Вы правы, надо найти чиновника. И в этом я Вам помогу, — сказал генерал.

 

12

Общее летнее наступление германских войск от Балтийского моря до чёрного изменило маршруты санпоезда. Рейсы стали частыми, но короткими, а маршруты — неожиданными. Поэтому, когда Краснушкин узнал, что поезд идёт через Брест-Литовск до города Пружаны, он не удивился.

— Пружаны так Пружаны!

Трудно стало с доставкой нелегальной литературы. В поезде появилось много новых врачей, сестёр и полицейских соглядатаев. Уже не один раз устраивались обыски. Всё более подозрительно посматривал Лялин на Варю. Обстановка в поезде ухудшалась, создалась атмосфера недоверия и настороженности. Кто-то умело работал, сея слухи и сплетни, и добивался разобщенности и подозрительности среди служащих.

С каждым рейсом поезд терял свой аристократический профиль. Сначала понемногу, а потом всё больше и больше в его вагонах появлялись раненые армейские рядовые солдаты.

Краснушкин сам видел как изменилось настроение русского войска. У солдата уже не было мужичьего смирения, не было страха перед высоким начальством. В стонах и муках, в крови рождалась злоба, жгучая ненависть к «кровопийцам». Солдат теперь понимал, чего он хотел, — мира и земли. И часто, отправляясь из поезда, раненые уносили за пазухой, в грязных котомках, как самое дорогое, листовку о мире, о земле, о власти…

К поезду был прикомандирован художник Сологубенко, могучего телосложения человек. В его весёлых карих глазах всегда дрожали лукавые искорки. И, может быть, потому он всем пришёлся по сердцу. Рокочущий бас Сологубенко раздавался то в одном, то в другом вагоне. Он трудился честно, не зная покоя, его талантливые руки не отдыхали. Он перерисовал всех сотрудников поезда, врачей, сестёр, с вдохновением рисовал солдат.

— Люблю простые русские лица, — признавался он. — Сколько в них ума, мудрости и хитринки… У интеллигентов этого не найдёшь. Да-с!

Особенно любил рисовать Варю. Когда ему удавалось упросить её посидеть спокойно несколько минут, он весь светился изнутри, лицо дышало покоем и радостью.

— Полонила Варвара Васильевна сердце художника, — с обезоруживающей искренностью отвечал он на шутки врачей. — Признаюсь. Но, увы, без взаимности… Как-то после ремонта неожиданно перед самой отправкой поезда прибыл Распутин в окружении небольшой свиты придворных дам и военных. Появление его вызвало большой переполох среди сотрудников санпоезда. И никто не обращал внимания на художника, с лукавой усмешкой в глазах стремительно рисующего всю «почётную» делегацию.

Когда Распутин, благословив санпоезд, уехал, Сологубенко показал Краснушкину свои рисунки.

— Вот это да! — только и мог сказать доктор, в изумлении разводя руками.

С бумаги ни Краснушкина смотрело лицо Распутина с холеной бородой, с надменными, злыми и похотливыми глазами. Жадные толстые губы кривила самодовольная ухмылка. Талантливая рука художника обнажила то, что так умело скрывал под благопристойной личиной «святой старец». Похоть, лживость, жажда власти и холодная низкая душонка, одетые в чёрную рясу, с наглым откровением смотрели с листа бумаги.

— Вот опубликовать бы в прессе, — сказал Краснушкин. — Портрет нашего истинного владыки, думаю, имел бы успех. А?

— А что, и опубликуем, — засмеялся Сологубенко. — Мы не робкого десятка.

Поезд отправился в рейс и об этом разговоре Краснушкин как-то забыл. Он вспомнил о нём, когда однажды Сологубенко развернул журнал, и на развороте на мелованной бумаге Краснушкин увидел известный ему рисунок.

— Ну, заварили кашу, — проговорил Краснушкин, — теперь держись «гнева всевышнего».

— Э… бог не выдаст, чёрт не съест, — махнул рукой художник.

Это было накануне рейса в Пружаны. И вот сейчас Краснушкин, вспоминая всю эту историю, с тревогой ждал возвращения в Петроград.

Когда поезд подошёл к Брест-Литовску, Варя поспешила в гвардейский штаб. От Кочаровского-сына ей удалось узнать место пребывания тяжёлого дивизиона. С ликующим, счастливым лицом она возвратилась в купе к Краснушкину.

— Едем в Пружаны! — закричала она.

— Что с Вами, милая коллега? Что Вас ждёт в этом маленьком и скверном городишке?

— Любовь моя, счастье моё, радость моя!

— О господи! Это значит — Серёжа.

— Ага. Они в Пружанах. И мы их увидим. Кочаровский обещал сообщить туда. Я так соскучилась, так изволновалась, что, верно, не доживу до этого дня. Поклянитесь, что отпустите меня на целый день. Ну, Иван Павлович, милый… Мне так нужно…

Когда поезд остановился на грязной, забитой народом станции, Варя, встав на подножку, с трудом увидела мужа. Расталкивая толпу, Звонарёв спешил к Варе. Она видела похудевшее, загоревшее до черноты родное лицо. Оно стремительно приближалось.

— Варенька, — услышала она родной голос, — что же ты плачешь?…

Батарея стояла недалеко от города в небольшом, но живописном лесочке. Ранняя осень только коснулась своей рукой верхушек деревьев, как по головепозолотила. кое-где на выбор, прихотливо, как капризная женщина, поцеловала то клён, то осину, и те вспыхнули живым огнём, ярко-пунцовым румянцем от гордости и счастья. Стоят и красуются среди ещё буйной зелени первые избранницы осени, нарядные и гордые в своём новом, ярком уборе.

— Как хорошо, Серёжа, какое чудо всё-таки осень! — вздохнув всей грудью, проговорила Варя. — И воздух необыкновенный какой-то, свежий, но полный новых запахов: и палого листа, и поздних цветов, и увядающей травы, а быть может, и грбов. Будто настоен на осени. Удивительно хорошо. Правда?

— Прелесть…

Звонарёв присел на траву, потом лёг навзничь, подложив руки под голову.

Унылая пора! Очей очарованье!

Приятна мне твоя прощальная краса… тихо и как-то по-особенному проникновенно сказал он. Варя подошла к нему поближе, остановилась у берёзы, обняла её, прислонившись щекой к бело-серому стволу. И так же тихо и немного грустно добавила:

Люблю я пышное природы увяданье, В багрец и золото одетые леса…

Варя подняла голову. Сквозь лёгкие, ещё зелёные листочки берёзы глядело густой синевы небо, чистое и спокойное мирное небо.

«Вот уже два года воюем, — подумала Варя. — Два года… Сколько горя, крови и жизней стоили они людям! Как искалечила она их судьбы! Женщины, наверное, всегда были и будут против войны. Потому что женщина — это мать и жена. Она теряет любимого…». Варя взглянула на мужа. Он теперь лежал, раскинув руки. Его широко распахнутые глаза смотрели в небо. «Боже мой, у него такое же синие, как небо, глаза. Синие-синие…» — ахнула Варя.

Вот и у неё война чуть не отняла любимого… Правда, она сжала своё горячее ревнивое сердце, заставила его замолчать, но ведь дело не только в её сердце. А он, что думает он? Любит ли свою Варю, или сердце его разрывается между двумя близкими женщинами?…

Год прошёл, как Варя узнала об измене Сергея. Она простила ему всё за его искренность, настоящую мужскую прямоту и честность. Она любила его и постаралась забыть обиду. Но забыть было нелегко… Как-то в свой очередной рейс санпоезд стоял в Брест-Литовске. В эвакогоспитале Варя случайно встретила Юдифь, свою давнюю подругу. После того как все дела были сделаны, они разговорились, как-то очень тепло, до конца откровенно и искренне. Тут-то Варя и решилась спросить об Акинфиевой. Она давно хотела узнать, где она, что с ней.

— Ушла из госпиталя, — невыразительным голосом ответила Юдифь.

— Почему?

Варя спросила и тут же поняла по плотно сжатым губам Юдифи, что спрашивать было не нужно. Страшная догадка обожгла её сердце. Варя почувствовала, что бледнеет: медленно от лица отхлынула кровь. И когда Юдифь подняла на неё свои добрые близорукие глаза, беспомощно умолявшие её не настаивать на ответе, она всё-таки повторила вопрос:

— Почему?

— Она ждала ребёнка…

Её тихий голос как ножом резанул Варю по сердцу. Чувство неизбежной, неотвратимой беды и тоски тёмной и мутной волной заполонило грудь.

Но Варя не выдала себя, она спокойно перевела разговор на другую тему. И только поздним вечером, когда она уже прощалась с Юдифью, спросила:

— Сына родила?

— Да…

А потом, спустя несколько дней, она переслала Юдифи деньги для Нади. В письме к Юдифи просила, чтобы та отправила их будто бы от себя. Юдифь исполнила просьбу. Так Варя стала помогать Наде.

И вот теперь, стоя у берёзы, глядя в синеву глаз мужа, Варя думала, сказать ли ему о сыне или промолчать. Но ей хотелось первой сказать об этом самой и увидеть в эту минуту его глаза.

— Серёжа, — позвала Варя мужа. Она не подошла к нему и осталась стоять у берёзы, опираясь на её белый ствол.

Звонарёв оторвал взгляд от неба и посмотрел на Варю. В его глазах мягко горел синий свет нежности и любви.

— Что милая?

«И вот сейчас я погашу этот свет, подумала Варя. — Сама оторву его от себя… Но что же делать? Что делать? Он должен знать, должен сам решить… И я тоже. Если он дрогнет, или будет колебаться, я уйду с его дороги…».

Варя не слышала своего голоса, когда она произнесла те несколько невыносимо трудных для неё слов, она смотрела, не отрываясь, на мужа. Она увидела, как дрогнули его глаза. Нет, не испуг, радость отцовства подняли его с земли, заставили обнять её колени, прильнуть к ним жаркими губами. В его глазах Варя прочитала ту же любовь, и боль, и желание облегчить её страдание, и горячую просьбу о прощении.

— Родная моя, единственная… Я всё знаю, — тихо сказал он. — Я люблю тебя. Прости, если можешь…

Он всё крепче сжимал её колени, притягивая к себе. Варя оттолкнулась от берёзы и, протянув к нему руки, упала в его раскрытые объятия. Он целовал её мокрое от слёз лицо, дрожащие детски припухшие губы.

— Ненаглядная… — слышала Варя его горячий шёпот. И, чувствуя, как руки Сергея бережно и властно обнимают её, она вдруг прижалась к нему всем телом. Вздрагивая от слез, Варя судорожно перевела дыхание и вместе с пряным ароматом осенних листьев ощутила родной, до боли знакомый запах близкого человека, его здорового молодого тела. Варя закинула руки за шею Сергея и, опрокидываясь на спину, увидела синюю голубизну неба…

Санпоезд прибыл в Петроград. Не успели толком отправить раненых по госпиталям, как Краснушкину был вручён приказ принца Ольденбургского:

«Освобождаю Вас от должности начальника санпоезда императрицы и одновременно повелеваю Вам занять должность начальника эвакочасти Кавказского фронта. Начальником санпоезда назначаетс полковник Лялин, его заместителем по медицинской части профессор барон Дистрело.

Принц Ольденбургский».

И маленькая записочка, запечатанная печатью принца:

«Дорогой мой, чем-то Вы прогневали государыню и одну премного презираемую особу. А потому сочувствую Вам и делаю всё, что в моих силах. Благодарю за службу и преданность».

Краснушкина не удивили ни отстранение от должности, ни это, в сущности, большое повышение. Он понимал, что и то и другое вызвано одной причиной. Только императрица действовала из любви к Григорию Распутину, а принц — из ненависти к нему.

Беспокоила Краснушкина судьба Сологубенко. Ему грозили большие беды. Предчувствия не обманули доктора. К вечеру стало известно высочайшее решение — за недостойное осмеяние «святой» особы разжаловать Сологубенко в рядовые солдаты и отправить на фронт. Краснушкину пришлось использовать все свои связи, чтобы определить художника в одну из действующих частей в районе Ровно.

Варя, узнав об увольнении Краснушкина, тоже покинула санпоезд.

 

13

Только в октябре наконец вызвали с фронта в штаб ТАОНа Борейко, Звонарёва, Зуева и десяток солдат, которые могли быть полезными во вновь формируемых батареях. Штаб формирования ТАОНа находился в Вязьме. Здесь и намечалось создание дивизионов сверхмощной артиллерии.

Борейко приехал вместе с своими офицерами и солдатами. В штаб отправились только офицеры. Встретил офицеров Али Ага Шихлинский весьма дружески, как старых пртартуровцев. Он справился, в каких бы батареях они хотели служить.

— Прежде всего просим Вас не разлучать и всех вместе с солдатами направить в одну батарею, — начал Борейко.

— Что ж, это хорошо, — пообещал генерал.

— Затем отправить в батарею, где пушки самые большие, — продолжал капитан.

— Значит, направим Вас на формирование двенадцатидюймовых батарей виккерсовских гаубиц. Там наиболее сложная материальная часть и плохо ещё разработанные правила стрельбы и пристрелки. Тяга только механическая. Ваши солдаты составят костяк батареи. Кроме того, к батарее придается привязной аэростат с водородным заводом. Надо ознакомиться и с воздухоплавательным делом. Выделите для этого одного из офицеров, предупреждал Шихлинский.

Уже на следующий день закипела работа. Прибывали десятки новых солдат. Это были рабочие, направляемые в армию по совей политической неблагонадежности. Родионов снова стал фельдфебелем. Заяц взял на себя хозяйственные заботы в батарее. Команду разведчиков возглавил Вася Зуев. Его помощником оказался Блохин. Всем автомобильным хозяйством, состоящим больше чем из двух десятков грузовых и легковых машин, ведал Звонарёв. Материальной часть орудий и ознакомлением с правилами стрельбы руководил сам Борейко.

Очень затрудняло изучение пушек отсутствие каких-либо инструкций или сборных чертежей. Заводы умышленно не снабжали ими русских, пытаясь тем самым заставить принять своих английских инструкторов и переводчиков.

— Обойдёмся и без варягов, — заявил Борейко Шихлинскому. — Сами в технике кое-что принимаем.

Шихлинский заколебался, обдумывая предложение Борейко. В это время прибыл помощник начальника ТАОНа по технической части артиллерист-академик полковник Рейн. Он в начале войны командовал гвардейской батареей и дивизионом. Будучи весьма тщеславным человеком, Рейн дошёл до того, что сам себя представил к Георгиевскому кресту. Ему, конечно, отказали и предложили покинуть ряды гвардии. Рейн ушёл в ТАОН.

Рейн довольно хорошо владел английским языком. Он и Звонарёв с помощью Зуева проверили расчёты на прочность как орудий, так и лафетов. Они даже рискнули реконструировать некоторые механизмы, показавшиеся им ненадёжными.

Вскоре батарея Борейко стала образцовой во всём ТАОНе. Командиры других батарей приезжали сами или присылали своих офицеров для ознакомления с деятельностью «конструкторского бюро Борейко». Тут в дело вмешался великий князь Сергей Михайлович, ведавший всей артиллерией русской армии. Он был пайщиком иностранных фирм и воспретил какие бы то ни было переделки в заграничных орудиях.

— Всякий хлам покупают за золото за границей, а потом мы должны своими боками отдуваться, — возмущался Борейко, продолжал проверку и переделку иностранных пушек.

— Атака сверху отбита, — посмеивался Вася Зуев.

Но вскоре последовала атака «снизу». Московская охранка не дремала. Зная о наличии большого числа политически неблагонадёжных солдат во вновь формируемых частях ТАОНа, она сделала внезапный налёт на батарею Борейко. Капитан успел сообщить об этом Зуеву, и вся нелегальная литература была быстро спрятана в секретном сейфе. Обыскав всю батарею, жандармы ничего не нашли. Обозлённые неудачей, они отправились с жалобой к Али Ага Шихлинскому.

Генерал предложил им намедленно убираться из района расположения вновь формируемых батарей.

— Всё, что делается у нас, весьма секретно, и Вам нечего сюда совать нос. Если ещё раз появитесь, арестую как немецких шпионов, — предупредил опешивших жандармов генерал.

Через несколько дней на отдалённом посту у порохового погреба часовой — солдат батареи Борейко — подстрелил неизвестного солдата, проходившего в ночное время мимо пгреба. Началось следствие.

По материалам, которые батарея представила в штаб, было очевидно, что солдат был убит за нарушение непреложного правила военного времени — он подошёл, несмотря на предупреждение часового, к охраняемому секретному объекту. Когда же в расследование этого вмешались жандармы и повели свои допросы с пристрастием, всем стало ясно, что у порохового погреба подстрелили жандармского агента.

Вскоре от солдат других батарей Лежнёв узнал о сходке, которая происходила в соседнем хуторе в тот день, когда «убрали» шпиона. Жандармский агент пробирался в эту сходку и был опознан солдатами. Они позволили ему выслушать все «крамольные» речи, воззвания большевиков к солдатам, ответ, составленный тут же солдатами… Шпион слушал с открытым ртом, на своей груди он уже видел награду за верную службу престолу и царю-батюшке, ему грезилось повышение по службе, деньги… Он старался запомнить имена ораторов, запомнить их мятежные слова. И ему было невдомёк, что вокруг него плотным кольцом собрались солдаты. Он почувствовал неладное только после окончания сходки, когда ему не удалось ускользнуть от молчаливых, враждебно посматривающих на него солдат. Ничего другого не оставалось, как возвращаться вместе со всеми. Он знал, что дорога проходила около порохового погреба. Знали о пороховом погребе и солдаты. И потому, когда шпик бросился бежать, что-то истошно крича и умоляюще взмахивая руками, они не остановили его. Раздался выстрел, и фигура с нелепо поднятыми руками рухнула на землю, солдаты поспешили на свою батарею.

Как ни усердствовали жандармы, установить, кто навёл «пострадавшего» на часового, не удалось. Тем не менее жандармы потребовали ареста чуть ли не десятка солдат с батареи Борейко. И только активное вмешательство генерала Шихлинского, потребовавшего прекращения дела, освободило артиллеристов от нависшей над ними серьёзной опасности.

— Этих солдат я знаю, — заявил он в жандармском управлении, куда последовало разбирательство «дела об убийстве». — Знаю ещё со времён Порт-Артура. Их командир Борейко, и они отличные, надёжные солдаты. Если они будут арестованы, я не смогу гарантировать своевременную готовность батареи.

Шихлинский заявил решительный протест против вмешательства жандармов в дела, ему подведомственные:

— Поймите, у меня же новейшей системы пушки. А Вы посылаете, простите меня, безмозглых дураков соглядатаями. Господа, увольте меня от жандармов. В противном случае, если застану их на своей территории, я просто вынужден буду выслать их из части.

Так была отбита атака «снизу».

Время шло, настал новый, 1916 год, стали поговаривать о предстоящем весной решительном наступлении против немцев на всём фронте. Надо было срочно заканчивать формирование тяжёлой артиллерии. С жандармскими наветами перестали считаться. Работа пошла ровнее.

…В один из приездов в Вязьму Варя познакомилась с Шихлинским. Она его встречала в Артуре, но тогда Али Ага мало обращал внимания на девочку-подростка. Жена Шихлинского Тамара-ханум, была азербайджанка и кончила институт Святой Нины в Тифлисе. Варя дружески сошлась с ней, рассказала о своей горести — отсутствие сына.

— У магометан в таком случае муж имеет право взять другую жену, горько улыбнувшись, заметила ей ханум.

Варе показалось, что она услышала именно то, о чём давно думала имеет право взять другую жену, чтобы родить от неё сына. Её муж так и сделал.

Сидеть без дела Варя не могла, она постепенно обходила все помещения батарей и возмущалась царящей в них грязью:

— А мы ещё удивляемся, откуда у нас инфекционные болезни, откуда тиф, оспа…

Варя пожаловалась Борейко, но капитан только рукой махнул: не до этого мол, сейчас. Дел поважнее много. Чистоту будем наводить потом.

Не долго думая, Варя отправилась прямо к Шихлинскому и обо всём рассказала ему.

— Вай, вай! Ещё беда на мою голову! То жандармы житья не давали, а теперь врачи, — шутливо ответил генерал и, вызвав к себе всех докторов, приказал им вместе с Варей обойти расположение частей и навести порядок.

С неделю Варя и трое врачей объезжали район расположения частей ТАОНа.

Ругая про себя Варю на чём свет стоит, врачи расплывались перед ней в льстивых улыбках. Варя заставила при себе осмотреть всех солдат. Обнаружив вшей, она пришла в ярость.

— Вы забываете, господа, — набросилась она на командиров, — что тиф самый надёжный помощник наших врагов. Он косит людей почище снарядов. Бани необходимы в каждой батарее. Запомните это.

Обозлённые медики и командиры шли жаловаться на Звонарёву генералу, но Али Ага был неизменно на её стороне.

— Как Вам, господа не стыдно жаловаться на такую красивую женщину! — шутил генерал.

Скрепя сердце врачи и командиры подчинялись требованиям Звонарёвой.

— Жаль, женщин врачей не берут в армию, а то я наверняка зачислил бы Вас в штат ТАОНа главным врачём, — шутил Али Ага.

 

14

Внимание Вари привлекли мотоциклы. Ещё не так давно она скакала верхом на лошади, и ей захотелось научится ездить на мотоцикле. Блохин с разведчиками целыми днями пропадали на велотреке. Материальную часть и двигатель им помог освоить Вася Зуев. Появление Вари было встречено с недоумением. Блохин прямо сказал, что езда на мотоцикле не женское дело.

— Это ещё почему? Меня вызывают к больному, и я мчусь к нему на мотоцикле. Ездят же женщины на велосипедах. Почему же мне не поехать на мотоцикле?

— Отродясь не видал и не слыхал, чтобы бабы, то бишь женщины, носились по дорогам на мотоцикле, — вздыхал Блохин.

— Что правда, то правда, — поддержал Блохина Вася. — Им гораздо привычнее летать на помеле, чем ездить на мотоцикле.

— Ах ты, нахал этакий! Выходит, что я, по-твоему, ведьма? набросилась на Зуева Варя.

— Вы — ангелочек, тётя Варя. Привыкли бесшумно летать на крылышках. А тут грохот, дым, вонь, — сверкая белыми зубами, смеялся Вася.

Варя всё же настояла на своём, чтобы её научили управлять мотоциклом. Блохин грозился пожаловаться Звонарёву и Борейко, но что могло испугать Варю?

— Ишь, какое мне начальство сыскалось! Пойду к Шихлинскому. Он наверняка мне разрешит.

В это время к ним подошёл офицер из другой батареи и справился, на каком основании Варя обучается езде на закрытом велотреке.

— Откуда Вы взялись такой невежа? — спросила Звонарёва вместо ответа. — Вежливые и воспитанные люди, какими я привыкла считать офицеров, прежде всего здороваются, а затем уже начинают разговор. Кто Вы, откуда взялись и Ваша фамилия?

— Вы-то кто сами сударыня? — вспыхнул офицер.

— Я? — И, тряхнув головой, Варя резко ответила: — Я жена генерала Шихлинского. Надеюсь, Вам он известен?

— Но я видел Тамару-ханум…

— А Вам известно, что Али Ага магометанин? Им разрешается иметь и несколько жён. Так как же Ваша фамилия, поручик? — настаивала Варя.

Офицер засмеялся.

— Боитесь назвать себя? Я сегодня обо всём расскажу генералу, и он, как настоящий рыцарь устроит Вам хорошую нахлобучку, — лукавые искорки дрожали в глазах Вари.

— Прапорщик, — обратился офицер к Зуеву, — удалите отсюда эту особу. — Не имею права! Варвара Васильевна находится здесь с разрешения Али Ага Щихлинского, — доложил Зуев офицеру.

Порутчик недовольно пожал плечами и отошёл ни с чем.

— Здорово Вы его отделали, тётя Варя. Смотрите теперь, как бы дядя Серёжа не вызвал на дуэль генерала! — улыбнулся Вася, поглядывая на оживлённое весёлое лицо Вари.

— Где уж ему, он даже ревновать не умеет, — блеснув глазами, засмеялась Варя.

Она продолжала заниматься под руководством Блохина и скоро уже могла самостоятельно вести мотоцикл. После окончания занятий Варя отправилась прямо к Шихлинскому и рассказала ему обо всём происшедшем. Генерал от души хохотал.

— Сегодня же обрадую Тамару-ханум, объявлю, что обзавёлся второй женой, так как она не хочет рожать мне детей.

Затем Али Ага, вызвав адъютанта, приказал узнать фамилию офицера, грубо обошедшегося с Варей, и немедленно вызвать к себе.

Варя и Али Ага заговорили о лошадях. Оба оказались завзятыми конниками, страстными любителями верховой езды.

Шихлинский припомнил скачущую по узким артурским улицам шалую девицу, озорную генеральскую дочь, родственницу самого Стесселя.

— Так это были Вы? — удивился генерал.

— Я самая. Что, сильно изменилась, став дамой, и матерью трёх детей? — спросила Звонарёва.

— Наружность Вашу я плохо помню, но рассказы о Вашей экспансивности остались в памяти. Помните скандал, который Вы устроили Стесселю около Этажерки? Помню, Вы тогда надели чью-то офицерскую фуражку и отдали честь Стесселю. Вот была потеха!

— Этот офицер стал моим мужем и Вашим подчинённым. А лошадей я люблю и посейчас, но уже давно не ездила верхом, — призналась Варя.

— Давайте поедём втроём — Вы, Тамара-ханум, она тоже не дурно ездит верхом, и я. Пусть все увидят «мой гарем» в полном сборе, — шутил генерал.

— С большим удовольствием, — согласилась Варя. — Как ни приятно носиться на мотоцикле, верхом гораздо лучше. Красивее и поэтичнее.

— Поедемте верхом хоть завтра. Сергей Владимирович не будет возражать против этого?

— Я мужского деспотизма не признаю.

— Ва! Мне такой жены в гарем не надо, — улыбнулся генерал. — А какое мнение на этот счёт у Вашего супруга? Не раскаивается, что женился на амазонке?

— Не посмеет раскаяться, — улыбнулась Варя. — А для меня он самый лучший в мире.

— Вот это я понимаю! У нас на Кавказе говорят жене, когда возвращается её муж: «Свет в глаза тебе, ханум». Это значит — без мужа жена не могла смотреть на солнце. И ясный день для неё был темнее ночи.

Их разговор был прерван приходом вызванного к генералу офицера.

— Поручик Пономарчук по Вашему приказанию прибыл, Ваше превосходительство, — отрапортировал он.

Варя хотела было уйти, но Шихлинский задержал её в кабинете.

— Вам известна эта дама? — спросил генерал, кивнув на Варю.

— Никак нет, но я видел её сегодня на велотреке, — ответил Пономарчук.

— И изволили нагрубить ей, — сразу вскинулся Шихлинский. Он встал и вплотную подошёл к провинившемуся офицеру.

— Я не знал, что эта особа… имеет к Вам отношение, Ваше превосходительство, — сумрачно ответил Пономарчук.

— Особа! Наглец Вы этакий! Приказываю сейчас же извинится перед этой дамой за грубость, — распорядился генерал. — Мои офицеры должны быть блистательны во всех отношениях. На войне — храбрые воины, с дамами любезные рыцари. Понятно, поручик? Извольте принести извинение.

Поручик извинился, посматривая сумрачно на Варю и испугано на генерала. Повернувшись по уставному, он вышел из кабинета Шихлинского.

Генерал с улыбкой повернулся к Варе.

— Итак, завтра едем целой кавалькадой, — предупредил Шихлинский.

— А как же Тамара-ханум? Согласится ли она? — усомнилась Варя.

— Наша восточная пословица говорит: когда муж решил, женщина с ним не спорит, — усмехнулся Али Ага.

На следующий день генерал с женой и Варя с Васей Зуевым в сопровождении нескольких ординарцев совершили прогулку верхом. Варя воспользовалась ею, чтобы показать Али Ага «залежи грязи», как она выразилась. Действительно, во многих местах, невзирая на указания санитарной комисии, ничего не было убрано.

Шихлинский тут же на месте учинил виновным разнос.

Провожали Варю почти всей батареей, нагрузили письмами, гостинцами для своих близких. Приехал на проводы и генерал Шихлинский.

— Варвара Васильевна, не забывайте про нас, — он склонился и поцеловал руку Вари. — Наведывайтесь! А то без Вас все грязью зарастём и умываться позабудем! — шутил он.

По весне тяжёлые батареи были сформированы. их приехал смотреть перед отправкой на фронт великий князь Сергей Михайлович в сопровождении Кочаровского. Он сразу выделил батарею Борейко как наиболее хорошо организованную. Кочаровский предложил назначить Борейко командиром бригады всех сверхтяжелых гаубичных батарей, но капитан категорически отказался.

— Тут нужен артиллерист-академик или хотя бы инженер, вроде Звонарёва.

С этим мнением согласился и Кочаровский. Командиром всех сверх тяжёлых батарей был назначен полковник Рейн.

В начале мая батарея Борейко была направлена на Юго-Западный фронт в район Ровно. Узнав об этом, Варя поспешила оставить работу в больнице и устроилась в передовой перевязочный отряд Союза городов, который находился в том же районе.

 

15

Днём 29 мая 1916 года командиры всех батарей 102-й артиллерийской бригады во главе с её командиром полковником Гатовским выехали на детальную рекогносцировку позиций противника и выбор наблюдательных пунктов батарей в предстоящих боях.

Стояла ясная, но по-весеннему прохладная погода. Под горячими уже лучами солнца земля быстро высыхала. На одной из небольших горок, в глубине леса, на старом ветвистом дубе была устроена высокая наблюдательная вышка. Яркая зелень молодой листвы прекрасно маскировала одетых в защитный цвет офицеров. На верхнюю площадку вышки приходилось взбираться по нескольким деревянным лестницам. У подножья дуба царил зелёный полумрак, на верху же всё утопало в ослепительных солнечных лучах.

Поднявшись на вышку, офицеры некоторое время стояли зажмурившись, привыкая к яркому цвету, и только потом принимались рассматривать развернувшуюся перед ними широкую панораму.

Передний край обороны 102-й дивизии проходил по западной опушке большого леса, перед которым широко раскинулись ровные открытые поля. На них чётко вырисовывались тёмные полосы неприятельских укреплений. Они отстояли почти на километр от края леса и представляли собой ряд оборонительных полос, прикрытых с фронта проволочными заграждениями. Укреплённый район имел много железобетонных огневых точек, фланкирующих подступы к проволоке. Все оборонительные сооружения были связаны между собой глубокими ходами сообщения.

Несмотря на отличную видимость, во вражеских окопах не было заметно людей, и только поднимавшиеся кое-где вверх тонкие струйки дыма указывали на присутствие солдат в траншеях.

— За полугодовое стояние в этих местах противник успел соорудить настоящую крепость! Нам придётся основательно потрудится над разрушением проволочных заграждений, не говоря уже об узлах сопротивления, — проговорил отвлекшийся на минуту от наблюдения Гатовский, обращаясь к своим офицерам.

— Разрушение бетонных опорных пунктов не под силу нашим лёгким пушкам, — отозвался один из командиров батарей.

— Эта задача возлагается на гаубичные и тяжёлые батареи, что здесь сосредоточатся, — пояснил Гатовский. — Теперь, господа, я укажу Вам на местности расположение дивизионов: справа от железной линии на Ковель, вон до того отдельного корявого дерева, — участок первого дивизиона, а левее железной дороги, до выступа в австрийских окопах, — второго дивизиона. Удар будет нанесён вдоль железной дороги, в районе второго дивизиона.

Левофланговой батареей на участке бригады оказалась четвёртая, которой командовал совсем ещё молодой, двадцатипятилетний капитан Кремнёв. Война застала его в чине поручика, но за два года он, как боевой командир, получил повышение ещё на два чина и Георгиевский крест. Весёлый, жизнерадостный, энергичный и очень подвижный, он за несколько месяцев командования третьеочередной батареей, укомплектованой одними запасниками из ополченцев, сумел превратить её в образцовую артиллерийскую часть. Поэтому теперь именно ему поручили наиболее трудный участок на фронте 102-й дивизии.

Добравшись до переднего края обороны, Кремнёв стал подыскивать в стрелковых окопах наиболее подходящее место для передового наблюдательного пункта своей батареи.

Приветливо здороваясь с солдатами-пехотинцами, капитан спросил их, откуда лучше видны окопы противника. Пехотинцы с готовностью повели хорошо им известного по минувшим боям артиллерийского офицера по бесконечным лабиринтам глубоких, выше человеческого роста, ходов сообщения на переднюю линию обороны.

— Здесь у нас всегда стоит часовой, — сказал солдат, ныряя в узенькую шёлку в стенке окопа.

Пройдя несколько шагов по тёмному коридорчику, Кремнёв попал в небольшую железобетонную круглую башенку, прикрытую сверху толстыми бревнами и землёй. Сквозь узенькую щель под самым потолком башни были прекрасно видны широкая травянистая лощина, отделяющая русские окопы от немецких, и по средине неё небольшая, поросшая молодым камышом речка Путиловка.

По-весеннему зелёные и ещё совсем не высокие заросли камыша у реки слегка покачивались на ветру, на траве яркими пятнами проступали голубые, жёлтые, розовые полевые цветы. Под тёплыми лучами весеннего солнца брустверы окопов, воронки от снарядов и мин быстро покрывались изумрудной дымкой свежей растительности.

— Ночью наши секреты сидят на самом бережку Путиловки, а немец — по той стороне. Случается даже балакают помеж себя, когда там стоят чехи-славяне, — словоохотливо проговорил один из солдат.

Наскоро набросив в полевой книжке панораму всего видимого, Кремнёв решил поместить здесь передового наблюдателя батареи и отправился договариваться по этому вопросу к командиру 408-го Кузнецкого полка полковнику Хоменко, который был начальником этого участка обороны.

Он успел уже получить полк и «глядел в генералы». Как всегда энергичный, он много времени проводил среди солдат. Хотя ему было за пятьдесят, в его по запорожски длинных усах ещё не белел ни один седой волос, и только виски слегка серебрились первым инеем лет.

Кремнёва он встретил с отческой лаской.

— Здорово, сынку! Чем порадуешь своего названого батька? — спросил Хоменко и дружески пожал руку артиллеристу.

— Зашёл проведать Вас, папаша, и поговорить о предстоящем наступлении.

— Добре, добре! Ось подывысь на мои малюнки, — и полковник протянул капитану несколько схем, разрисованных красным и синим карандашами. — Тут у него пулемёты, тут миномёты, за этой горкой.

Кремнёв тотчас перенёс все эти сведения на свою карту, затем попросил указать ему места, где надо было пробивать проходы в проволочном заграждении противника.

— Ось туточки, — ткнул пальцем в карту Хоменко.

— Завтра осторожно пристреляю батареи по этим местам и до начала атаки буду хранить молчание, чтобы противник не догадался, где мы собираемся ударить, — прощаясь пообещал Кремнёв.

— Добре, сынку! Чарку горилки на дорогу, щоб ноги швыдше шлы! Эй, Панас, бисова душа, где ты?

Через минуту в дверях блиндажа появилась улыбающаяся физиономия денщика.

— Горилки две чарки та два шматка хлиба, — распорядился Хоменко.

Чокнувшись и пожелав своему «батьке» успеха, Кремнёв пошёл к себе на батарею.

Позиция 4-й батареи 102-й артиллерийской бригады находилась примерно в двух километрах от переднего края обороны, непосредственно за лесом. Прекрасно замаскированная со всех сторон, с хорошо оборудованными блиндажами, она была надёжно укрыта от обстрела противника. При приближении Кремнёва к огневой позиции батареи его встретил младший офицер батареи прапорщик Павленко.

— Где выбрали передовой пункт, Александр Васильевич? — справился он.

— В расположении Кузнецкого полка. Завтра начнём пристрелку по нужным целям. Начальство не заезжало?

— Кроме командира дивизиона, полковника Корнилова, никого не было. Он сообщил, что позиции объезжает командующий армией генерал Каледин, и приказал внзде прибрать и подмести, а главное — засыпать свежей хлоркой отхожие места. Говорят, они — конёк командующего.

— Старший офицер знает об этом?

— Да, Григорий Александрович уже отдал нужные распоряжения и отправился к передкам.

— Завтра ты, Боря, пойдёшь вместе со мной на передовой наблюдательный пункт. Быть может, и сумеешь отличится в предстоящих боях, — тепло сказал Кремнёв.

Юноша горячо поблагодарил своего друга и командира, который всего на пять лет был старше его. Выпущенный несколько месяцев назад из военной школы, прапорщик мечтал о подвигах и военной славе. Но пока это были только мечты: батарея вот уже несколько месяцев стояла на укреплённых позициях, не принимая попыток завязать бой.

Вскоре на огневую позицию батареи пришёл и старший офицер щегловатый и педантичный штабс-капитан Крутиков — с прапорщиком Сологубенко, который избежал высочайшего гнева за публикацию портрета «святого старца» только благодаря стараниям доктора Краснушкина. Подтянутый Крутиков обращал внимание подчёркнутой парадностью своих движений. Сологубенко держался проще, свободнее; большая курчавая борода и густые брови придавали его лицу особую выразительность.

— Садитесь-ка, Леонид Романович, чертить схемы к предстоящему наступлению, — протянул Кремнёв пачку бумаг Сологубенко.

— Будет исполнено, господин капитан! — с шутливой почтительностью отозвался прапорщик.

— Разрешите зайти, вашескородие? — раздался низкий бас, и в дверях появилась высокая кряжистая фигура фельдфебеля. — Дозвольте доложить: на батарее, передках и коновязи всеприведено в порядок, старые отхожие места велел засыпать и вырыть новые, чтобы их высокопревосходительство не придирались.

Запищал полевой телефон. Сологубенко снял трубку.

— Адъютант дивизиона передаёт, что генерал Каледин уже выехал в наш район, — тот час доложил он Кремнёву.

— Надо одеваться, господа. Я с прапорщиком буду на батарее, а Вас, Григорий Алексеевич с фельдфебелем попрошу пройти к передкам, распорядился капитан.

Затем он приказал солдатам построится за орудиями и лично осмотрел людей. Обмундирование на них было поношенное, но аккуратно заштопанное и по возможности вычищенное. Рослые, в большинстве уже не молодые солдаты выглядели здоровыми и сытыми. Окладистые русские бороды придавали им благообразный иконописный вид.

Несмотря на молодость, Кремнёв пользовался уважением своих подчинённых, как справедливый и заботливый начальник.

— Сейчас к нам приедет командующий нашей Восьмой армией генерал Каледин. Титуловать его следует «Ваше высокопревосходительство». Если генерал обратится с вопросом, не теряться, отвечать толково, предупреждал капитан.

— Едут! — крикнул Павленко, указывая на группу всадников.

— Станови-и-cь! — скомандовал Кремнёв. — Разведчики на правом фланге, господа офицеры — у своих взводов.

Вскоре всадники подъехали к батарее и спешились. Впереди шёл высокий, мрачного вида генерал, в широких шароварах, с казачьей шашкой на боку. Капитан подошёл к нему с рапортом.

Каледин окинул строй сумрачным, тяжёлым взглядом и что — то под нос. Солдаты, тоже нахмурившиеся, продолжали молча смотреть на него.

— Оглохли, что ли, Ваши олухи? — сердито обернулся к Кремнёву командующий. — Здорово, глухари! — ещё раз сердито выкрикнул генерал.

Артиллеристы дружно ответили. Каледин, тяжело переступая на ходу, прошёл по фронту, исподлобья глядя на солдат. Его лицо по прежнему было мрачно.

— А где у Вас, капитан, отхожие ровики? — спросил он, немного оживившись и со всей своей свитой двинулся за Кремневым.

Ровики блистали чистотой. Каледин не замедлил примерить, будут ли они удобны для пользования. Вся свита в почтительном внимании следила за упражнениями командующего армией.

— Надо здесь положить доску, а там уширить ровик, иначе пользоваться им будет затруднительно, — изрёк генерал мудрое решение и отправился дальше, на коновязь. Здесь его внимание привлекли конские хвосты, которые по его мнению, были обрезаны не по уставному.

— Немедленно исправить и впредь не допускать подобного безобразия, приказал он.

На этом генерал и закончил свой осмотр батареи.

— В артиллерии я мало смыслю. Ваше артиллерийское начальство даст Вам необходимые указания. Главное — при наступлении действовать осмотрительно и позабыть про русское авось! Современная война требует прежде всего точного расчёта, — поучил Каледин офицеров перед отъездом.

— …Помноженного на русскую удаль, — заметил Кремнёв.

— Поменьше ухарства и побольше осторожности, капитан. Наш противник очень и очень силён, умён и предприимчив, — ещё раз предупредил генерал, садясь на лошадь.

— Зачем, собственно, он к нам приезжал? — недоумевал Сологубенко, когда генерал уехал.

— Должно быть для того чтобы посеять неверие в наши собственные силы, — отозвался Кремнёв.

— По видимому, он сам не очень-то надеется на успех наступления, коль ведёт такие речи сосвоими подчинёнными, — покачал головой Крутиков.

— Мы с тобой собрались поехать сегодня в Бронники, Александр Васильевич, — напомнил своему командиру Павленко, который уже давно нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

— Под вечер можно будет съездить, — согласился Кремнёв. — Но не надолго — нв часок, не больше. Завтра с зарёй мы займёмся пристрелкой батареи.

Прапорщик поспешил распорядится, чтоб через два часа лошади были оседланы. Капитан приказал подать себе новый китель, тщательно побрился и осмотрелся в зеркало. Одновременно он отдавал распоряжения о подготовке батареи к завтрашней стрельбе.

Когда Кремнёв и Павленко широкой рысью двинулись в Бронники, солнце уже скрылось за лесом, с низин и речек пахнуло предвечерней сыростью. По пыльным дорогам по направлению к позициям тянулись вереницы кухонь, лазаретных линеек, зарядных ящиков. Вскоре всадники подъехали к небольшой, утопающей в зелени садов деревушке. Около одной из хат, на которой развевался флаг Красного Креста, офицеры остановились и, справившись здесь ли сестры милосердия Осипенко и Ветрова, слезли с лошадей и направились во двор…

Знакомство с сёстрами началось ещё зимой. Только что получивший назначение командиром батареи Кремнёв разыскивал свою часть и, сильно продрогший и голодный, наткнулся на передовой перевязочный пункт Союза городов. Передовым в это время пункт конечно, не был. До переднего края обороны было не менее двадцати вёрст. Но считалось, что в боевой обстановке его передвинут на линию дивизионных резервов, во второй эшалон. Капитан заехал справиться о месторасположении штаба 102-й дивизии, которой был придан перевязочный отряд. Его встретила Ветрова — молодая, со строгими тёмными глмзами сестра, дежурившая в этот вечер на пункте.

Перевязочный пункт одновременно был и питательным: при нём имелась столовая для солдат и офицеров. Ветрова провела капитана в столовую и пробыла с ним пока он поел и напился чаю. Сначала они сидели почти молча, лишь изредка перебрасывались словами. Девушка скупо и сдержано отвечала на вопросы офицера. Кремнёв тоже, казалось, не замечал её, стараясь поскорее согреться. Однако он обратил внимание на её тёмные глаза, на свежее, с нежным румянцем и правильными чертами личико и стройнуу фигурку. Ему хотелось поговорить с ней, но мешало смущение, и он робко задавал вопросы. Потом как-то незаметно они разговорились. Ветрова сообщила, что вопреки воли мужа, уехала на фронт, чтобы работать в организации Красного Креста. Кремнёв был очень растроган этой историей, заботливостью, а главное милыми глазами сестры милосердия и попросил разрешения изредка посещать перевязочно-питательный пункт и её лично. Молодая женщина улыбнулась и слегка кивнула головой в знак согласия. Так Кремнёв приобрёл приятное знакомство неподалёку от места расположения его батареи.

Павленко тоже познакомился с Ветровой и недавно прибывшей новенькой сестрой Осипенко. Вскоре он и его командир зачастили в Бронники, став там желанными гостями. Ирина Осипенко недавно окончила гимназию, курсы сестёр милосердия и, к великому ужасу своей матери, вдовы недавно умершего адвоката, отправилась на фронт.

Ветрова была всего на два года старше Осипенко, однако в отряде она давно занимала должность старшей сестры, и Ира оказалась в её подчинении.

…Кремнёв и Павленко вошли под навес, служивший столовой передового перевязочного отряда Союза городов, приданного 102-й дивизии. Здесь их радушно встретили обе молоденькие сестры милосердия и, пригласив к чаю, стали усердно угощать бутербродами и печеньем.

— При всём моём волчьем аппетите, больше не могу… — взмолился Павленко.

— Наш Боб, очевидно, сегодня не здоров: съел всего десяток бутербродов и осушил полдюжины стаканов чаю, — смеялась Ирина. Её вздернутая верхняя губа обнажили острые белые зубы.

— Диагноз установить не трудно: он влюблён. И в кого — догадаться ещё легче. Посмотри, Иринка, какими глазами он на тебя смотрит, — с улыбкой проговорила Ветрова. — Бедняга, он так страдает, что совсем потерял аппетит.

— Скорее это я страдаю от тоски по Вас, Татьяна Владимировна. Кремнёв не сводил восхищенных глаз с Ветровой.

— Я замужем! — спокойно сказала она и показала обручальное кольцо.

— За мифическим мужем!

— Увы, вполне реальным, который к тому же никак не хочет дать мне развод.

— Скажите, где он и я моментально освобожу Вас, — пылко проговорил прапорщик.

— Вы-то тут причём, Боб?

— Для своего командира я готов на всё, даже на самоубийство, шутливым тоном ответил Павленко.

— Ой, какие страсти Вы говорите! — лукаво играя чёрными, как агат, глазами, сказала Ирина.

Прапорщик в шутку состроил свирепую физиономию. Все захохотали.

— Правда, что скоро начнётся наступление? — справилась Ветрова.

— Вот уже четыре месяца, как я веду ожесточённейшие атаки на Ваше сердце, Татьяна Владимировна, — ответил Кремнёв.

— И совершенно безуспешно, Александр Васильевич! Все Ваши атаки и впредь будут отбиваться с огромными потерями для Вас, — улыбнулась Ветрова.

— В ближайшее время я подвезу тяжёлую артиллерию своей боевой славы, и Вы принуждены будете сдаться на милость победителя, — пригрозил Кремнёв.

— Вы итак окружены ореолом героя, но это на меня мало действует, ответила Татьяна Владимировна. — Если Вы действительно начнёте наступать против немцев, то наш отряд двинется непосредственно за сто второй дивизией…

— …Вместе с нашей батареей, — живо добавил Павленко.

— Мы Вам не товарищи! Вы, артиллеристы, народ шумный, всё время стреляете, раненые этого не любят. Скорее мы пойдём за пехотой, — сказала Ирина.

— В таком случае наша батарея пойдёт рядом с Вами. Мы тоже двинемся за пехотой, — не унимался прапорщик.

— Нет уж избавьте хоть в наступлении от Вашего общества.

— Как Вы нас гоните? Подобное оскорбление смывается лишь поцелуями, наступал прапорщик на раскрасневшуюся от удовольствия Ирину.

— Нам пора домой, — взглянул на часы Кремнёв, поднимаясь из за стола. — Нет ли у Вас новых газет, а то мы ничего не знаем, что делается на свете.

— Так скоро? — разочаровано проговорила Ирина. — Ирочка, принеси, пожалуйста, последние номера газет «Киевской мысли» да попробуй стащить у Емельянова «Русское слово», — распорядилась Ветрова.

Девушка исчезла.

Откинув брезентовую полу, которая прикрывала вход под навес, офицеры вышли во двор. После освещённой столовой ночная темнота показалась им особенно густой и плотной. Кое-где проглядывали очертания чёрных силуэтов деревьев, хат. На чёрном небе ярко мерцали крупные звёзды.

Кремнёв и Павленко медленно направились к воротам, вслед за ними вышла из столовой и Ветрова.

— Кликни-ка, Боб, вестового с лошадьми, а я подожду здесь, — попросил Кремнёв.

Прапорщик направился к соседнему двору и громко крикнул вестового. Из глубины сада показалась коренастая фигура солдата. Рядом с ним мелькало светлое женское платье.

— Сию минуту, вашбродие, — отозвался солдат и направился к лошадям. вот только хозяйка откроет ворота.

— Танюша! — страстным шёпотом говорил Кремнёв, сжимая маленькую и холодную от волнения руку сестры. — Не мучьте меня, скажите — свободны Вы или нет?

— Увы, Александр Васильевич, я занята, и Вы это знаете. Муж собирается приехать сюда с какой-то научной химической комиссией. Они будут исследовать состав немецких отравляющих газов, — так же тихо и, казалось, спокойно ответила Ветрова.

Подошла Осипенко с пачкой газет в руках.

— Вытащила у Емельянова не только «Киевлянина» и «Русское слово», ни и петербургскую «Речь», — с торжеством сообщила Ирина.

— Очень, очень Вам благодарен, — с чувством поблагодарил Кремнёв Правда, «Киевлянина» я никогда не читаю. Это черносотенно-погромная газета самого низкого пошиба.

— Вы придерживаетесь либеральных взглядов? — спросила Ветрова.

— К черносотенцам себя не причисляю. Я сторонник мирного обновления нашего государственного строя, — ответил капитан.

— А я социалист, — вмешался Павленко.

— Вы, Боб, просто-напросто… дурачок. Куда Вам соваться в политику! — фыркнула от смеха Осипенко.

— Вы не верите? Помянете моё слово: если после войны случится революция, то Вы увидите меня на баррикадах с красным флагом, — пылко уверял прапорщик.

— Уцелейте сначала во время войны, — спокойно заметила Ветрова.

— Пока что вся революционность Боба заключается в том, что он готов ухаживать за всеми встречными девушками, — съязвил Кремнёв.

— Ах, так! — подхватила Ирина. — Значит, он ветрогон, которому нельзя верить?

— Я думала, что ты наблюдательнее, Ира, — обняла подругу Ветрова.

Девушка обижено замолчала.

В это время вестовой подвёл лошадей.

Застоявшиеся в ночной прохладе лошади нетерпеливо топтались на месте и громко фыркали. Кремнёв и Павленко легко вскочили в сёдла и, пожав на прощание руки сёстрам, широкой рысью двинулись по дороге.

— Тебе Ирина, Боб, не говорила, что за муж у Татьяны Владимировны? — задумчиво спросил Кремнёв, когда они проехали деревню. — Кто он?

— Упоминала вскользь, что он известный профессор, что-то лет на двадцать старше своей жены, но тем не менее она его очень любит, — ответил Павленко.

— не почему-то этому не верится, — проговорил капитан.

Остальную дорогу оба приятеля молчали, погружённые в свои думы. Прапорщик по молодости мечтал о невероятных подвигах, которые он совершит в первом же бою этого грандиозного наступления.

«Да, именно грандиозного! — думал Павленко, горяча свою лошадь. — Я, конечно, маленький человек, всего только прапорщик, но и я вижу, какое большое готовится наступление, как стягивают части пехоты, сколько нам подбросили вооружения. А не днях, говорят, к нам прибудет какая-то сверхтяжёлая артиллерия. Это, дорогой Боб, тебе не фунт изюма! Хорошо бы тебе, дружище, в этих частях послужить, Да впрочем, нет, — мне и здесь хорошо! Ведь главное — участвовать в историческом наступлении. А что оно будет историческим — это определённо. Ведь не даром командующий фронтом сам генерал Брусилов».

И Боб Павленко, взволнованный своими мыслями представил себе, как он, увенчаный славой героя, предстанет перед Ириной. Она после этого, конечно, разрешит ему поцеловать себя. Кремнёв не мечтал о боевой славе, он решал мучительный для него вопрос: любит ли его Таня, или ему только кажется. Он вспоминал её ласковые тёплые карие глаза, и надежда загоралась в его душе. «Но голос, почему такой спокойный голос? — в который раз спрашивал он себя, чувствуя, как холодеет его сердце.

Вернувшись на батарею, капитан справился у дремавшего на постели Крутикова, не было ли новых распоряжений от начальства, и передал привезённые с собою газеты. Штабс-капитан с жадностью накинулся на них, забыв про сон. Быстро просмотрев киевские газеты, Крутиков впился в «Русское слово», вчитываясь в каждую статью.

— Большие умники кадеты. Вот бы создать ответственное перед Государственной думой министерство во главе с Павлом Николаевичем Милюковым! Он живо бы прибрал к рукам Гришку Распутина вместе с царицей. Тогда мы наверняка кончили бы войну если не в нынешнем, то в следующем году. Побывали бы в Берлине, посмотрели бы на немецкие порядки и вернулись бы домой, — вслух мечтал штабс-капитан.

— Ты поступил бы в Академию Генерального штаба, а я — в артиллерийскую, — подхватил его мысль Кремнёв.

— А я женился бы на Ирочке, — отозвался Павленко.

— Так она и пойдёт за такого дурачка, как ты, — охладил пыл прапорщика Кремнёв. — Ложись-ка лучше спать, а то завтра нам рано вставать.

— Слушаюсь, господин капитан, — официально отозвался обиженый прапорщик.

Сам Кремнёв тоже лёг спать, приказав разбудить себя на рассвете.

 

16

Было четыре часа утра, когда Кремнёв с Павленко вышли на двор умываться. Солнце ещё не поднялось над горизонтом, но золотисто огненный пожар зари уже загорался на небосклоне. Деревья и травы блистали алмазными капельками утренней росы. В бездонной глубине утреннего чистого неба неслась радостная песня жаворонка. С запада тянул чуть заметный ветерок, едва шелестя верхушками деревьев. Воздух был необычайно прозрачен, на десятки километров чётко виднелось каждое дерево. Грудь дышала глубоко и свободно.

— Чудно! Чудно! — сказал дежуривший на батарее Сологубенко, подходя к своему командиру. — И какой дрянью должен быть человек, чтобы пакостить войной это великое создание природы! — показал он рукой вокруг.

— Что это ты расфилософствовался, Лёня? — удивился Кремнёв.

— Какая тут философия! Я художник и восхищаюсь прекрасным утром. Где нам, жалким рисовальщикам, ровняться с этими чудесами природы! Нет, никогда не сможет человек создать такое богатство красок, тонов, такую гармонию, — Сологубенко рукой описал большой квадрат неба, — вот такую! Написать бы — и можно умереть, ибо имя твоё станет бессмертным.

— Мы с Павленко сейчас уйдём на передовой наблюдательный пункт, а тебя я попрошу остаться за старшего на батарее, — прервал Сологубенко капитан.

Художник разочаровано вздохнул и начал торопливо собираться.

В воздухе послышалось гудение мотора, и высоко вверху, чуть поблёскивая на солнце, показался немецкий самолёт. Он, гигантская птица, распростёр свои крылья, зорко всматриваясь в ещё погружённые в утреннюю дрёму поля и леса. Изредка в небе раздавались короткие пулемётные очереди, которыми немец подавал своим какие-то сигналы.

Кремнёв тревожно обернулся в сторону батареи, на которой уже суетились солдаты.

— Как бы немец не заметил нас сверху! Передай, Боб по телефону, чтобы люди не ходили около орудий, пока в воздухе кружит самолёт.

Cолнце уже выглянуло из-за горизонта и осветило землю первыми, ещё нежаркими, красноватыми лучами, когда Кремнёв и Павленко добрались до пехотных окопов.

— Хорошо будет пристреливаться, — бросил Кремнёв.

— Да, быстро закончим пристрелку. Утром солнце светит нам в спину, а немцам в глаза, и они не смогут разглядеть, где расположен наш наблюдательный пункт.

В блиндаже Хоменко артиллеристы застали уже в сборе командиров батальонов и рот, которые должны были первыми атаковать немецкие окопы. Полковник неторопливо излагал свой план наступления и указывал на карте направление движения подразделений самого полка.

— Нам дан участок протяжением по фронту всего триста сажен. Впереди пойдут разведчики и гренадёры, затем уже роты в густых цепях, следуя одна за другой на расстоянии полутороста-двухсот шагов. Я намечаю двинуть один за другим первые три батальона, четвёртый же батальон останется в моём частном резерве, — пояснил Хоменко.

— Как же мы полезем на десять рядов колючей проволоки, да ещё сомкнутым строем? — спросил один из офицеров. — Нас моментально перекосят из пулемётов!

— Наши друзья артиллеристы проделают в проволоке три прохода на атакуемом участке: справа, посредине и слева, а тяжёлые батареи разрушат первую линию вражеских окопов и заставят молчать немецкие батареи. Только после этого мы двинемся вперёд. Послушаем теперь командира батареи, как он собирается действовать при наступлении.

Кремнёв подробно рассказал, как будет происходить артиллерийская подготовка наступления, условился об организации связи с наступающими ротами и попросил точно указать, где надлежит сделать проходы в проволоке.

Пехотные офицеры задали ему множество различных вопросов, уточняя детали связи и сигнализации. Когда беседа закончилась, Кремнёв отправился на передовой наблюдательный пункт и осторожно, чтобы не привлечь внимание противника, двумя-тремя выстрелами пристрелял батарею по нужным направлениям. Затем он приказал записать исходные данные для стрельбы.

— Теперь можно и домой. Я думаю, что мы за полдня пробьём все проходы, израсходовав по пятьсот — шестьсот гранат на каждой из них, прикинул он вслух. — Если я выбуду из строя, ты заменишь меня на наблюдательном пункте.

— Слушаюсь! Я сегодня внимательно следил за всей пристрелкой и хорошо запомнил, где нужно разрушать проволоку. Только прошу Вас: берегите себя в бою, — просил прапорщик.

Было уже около полудня, когда они вернулись на батарею. Солнце немилосердно припекало. Люди и лошади укрывались от жары в тени деревьев. Батарея казалась вымершей. Фронт молчал. Воспользовавшись этим, Кремнёв и Павленко занялись уточнением организации связи с пехотой во время наступления. Сологубенко чертил различные панорамы, иллюминовал карты. Крутиков с фельдфебелем обсуждал текущие хозяйственные вопросы. Солдаты чинили одежду, стирали бельё или просто вели нескончаемые разговоры о том, скоро ли выйдет «замирение» и дадут ли им после войны землю.

Среди призванных из запаса солдат были и участники русско-японской войны. Первую революцию они пережили, находясь в рядах армии. Видели и волнения рабочих, и крестьянские восстания, в госпиталях, на фронте в окопах встречались с интересными людьми — большевиками, агитаторами. Над многим приходилось задуматься солдатам, и поэтому теперь они лучше других разбирались в политике, событиях и имели своё мнение о том, что будет после войны.

— Никакой прирезки земли не будет, коли мы её сами себе не прирежем! — неторопливо говорил наводчик Солопов, Георгиевский кавалер ещё за японскую войну. — Воюем мы, братки, свою кровь проливаем, а доходы от войны получают генералы да помещики: генералы — чины, кресты, ордена, а помещики деньги. Им почёт и уважение, а нам только деревянные кресты да три аршина земли.

— Пусть бы тогда генералы да помещики войну воевали, а нас отпустили по домам, — заметил ещё не старый кадровый бомбардир-наводчик Грунин.

— Без солдатской кровушки войны не будет. Господа не больно охочи свою проливать. На то, мол, мужик нужон, чтоб было кого убивать за Росею-матушку да за царя-батюшку, — заметил рядовой Кедров, из луганских рабочих.

— А мы все враз домой подадимся. Пущай, кому охота, в окопах вшей кормят, — вмешался в разговор телефонист Петров.

— Так тебя, дурака, и отпустят с фронта. На войне, брат, всё продумано. Вперёд на немца бежать разрешается, а как в тыл подашься, тебя мигом схватят жандармы да полиция. На то они и поставлены. Они знают: коль солдат побежал из окопов, то их заместо солдат пошлют на фронт кому же охота свою шкуру под пули подставлять? Тебя словят и начальству представят: так, мол, и так — дезертир, надобно его поскорей обратно в окопы загнать, а то некому господ от немца защищать, — пояснил Кедров.

— Да, дело тут тёмное… Ну, мне надо идти в пехоцкие окопы, сменять телефониста. — И Петров отошёл.

Приближение Крутикова заставило солдат замолчать. Штабс-капитан, заметив на траве окурки от солдатских цигарок и мелкие бумажки, приказал тщательно подмести около орудий.

— Что твой театр: ни плюнь, ни окурка наземь не брось, — ворчал Солопов, подметая около своего орудия.

Когда всё было убрано и подметено, Крутиков успокоился и ушёл.

Уже в сумерки к дому лесника подъехала группа всадников, оказавшихся командирами и офицерами тяжёлой батареи, приданной 102-й дивизии. Они сообщили, что батарея подойдёт на рассвете, и, чтобы не терять даром времени, принялись по карте знакомиться с лежащим впереди участком фронта. За ними прибыли офицеры 39-го мортирного дивизиона, тоже направленного в район расположения 102-й дивизии.

Офицеров угостили чаем, подробно рассказали им о расположении наших и немецких окопов и, в ожидании подхода батарей, предложили вздремнуть на сеновале.

— Подваливают, однако, батареи на наш участок. Видимо, ему придается большое значение, — заметил Кремнёв, когда офицеры ушли.

Крутиков взглянул на часы. Было уже около полуночи.

— Надо думать, что сегодня никто больше нас не навестит, — проговорил он, — можно, пожалуй, и на боковую.

Через десять минут все спали на походных кроватях, а ещё через четверть часа к домику подкатил автомобиль, и в дверь громко постучались.

— Прошу прощения за беспокойство, — прогудел густой протодьяконовский бас, и в комнате появилась огромная фигура в кожаном пальто. — Командир особой тяжёлой батареи капитан Борейко прибыл для выбора позиции в этом районе.

Кремнёву пришлось снова подняться и зажечь свечу. Он пригласил Борейко присесть к столу и развернул свою карту.

— У нас уже побывал один командир тяжёлой батареи. Сейчас он спит в сарае.

— Какой части? — спросил приезжий.

— Первого тяжёлого дивизиона шестидюймовых гаубиц.

— У нас калибр немного побольше — двенадцатидюймовые английские гаубицы Виккерса, — усмехнулся Борейко.

— Ого! Я даже не слыхал ещё о таких пушках, — вскочил с постели Павленко. — Нельзя ли на них посмотреть?

— Отчего же нельзя? Через час батарея подойдёт. Завтра днём Вы их увидите во всей красе и мощи.

— Вы, если так можно выразиться, сверхтяжёлая артиллерия, — улыбнулся Кремнёв.

— Около того.

Постучавшись, в комнату вошёл ещё один офицер — высокий поручик со спокойными ясными глазами на загорелом, румяном лице.

— Знакомьтесь, господа, — мой старший офицер, поручик Звонарёв, представил его Борейко.

— Сергей Владимирович? — сорвался с постели Сологубенко. — Вот уж не ожидал Вас здесь встретить! — и художник, как был в нижнем белье, полез обнимать поручика.

Расцеловались, затем художник засыпал звонарёва вопросами.

— Почему Вашу батарею направили сюда? Как поживает Варвара Васильевна? Я слыхал, что она теперь находится на фронте?

— Да. Узнав, что наша батарея придается сто второй дивизии, она выпросила себе назначение в передовой перевязочный отряд Союза городов, который стоит где-то здесь поблизости.

— В деревне Бронники! В этом отряде работают сёстры Ветрова и Осипенко, — сразу оживился прапорщик. — Вы их, конечно, знаете, господин поручик?

— Представления не имею. Чем знамениты эти особы?

— Ничем, кроме того, что в одну из них влюблён наш Боб, — пояснил Сологубенко.

— Поди сюда, Серёжа, — подозвал поручика Борейко. — Покумекаем, где нам разместить на ночь орудия, автомобильный парк и нашу колбасу. Мы должны действовать главным образом на участке четыреста восьмого полка, вот тут, около железной дороги.

Офицеры склонились к карте.

В раскрытое окно донёсся шум бешено мчавшегося мотоцикла, и вдали сверкнул огонёк фары.

— Что за сумасшедший так несётся в ночной темноте? — взглянул в окно Кремнёв. — Этак недолго и сломать себе шею.

— Не иначе, как твоя супруга, Серёжа! — буркнул Борейко Звонарёву.

— Варя собиралась приехать только утром, а не сейчас.

— Между тем шум мотоцикла стремительно приближался, в окне мелькнул свет, и выключенный мотор сразу замолк. В следующую минуту раздался энергичный стук в дверь, и громкий женский голос спросил:

— Можно войти?

— Сию минуту, — испуганно отозвался за всех Сологубенко, торопливо одеваясь.

Офицеры засуетились, поспешно приводя себя в порядок.

— Прошу! — распахнул двери Кремнёв.

В комнату вошла Варя, в кожаной куртке, с повязкой Красного Креста на левом рукаве. На лбу красовались автомобильные очки, из-под берета упрямо выбивались локоны волос. Звонарёва окинула взглядом присутствующих, подошла к Борейко, который по-прежнему продолжал рассматривать карту, и слегка хлопнула его по плечу.

— Здравствуйте, Боречка! — приветствовала она капитана.

— Здравствуйте, Варенька! Прилетели-таки на своём трескучем помеле? неторопливо поворачивая голову, ответил Борейко.

— Не вытерпела, так соскучилась по Вас!

— И я, как видите, извелся от тоски! — в тон ей отозвался капитан.

— Здравствуйте, Леонид Романович! Познакомьте меня с Вашими сослуживцами.

Художник поспешил представить Варе офицеров.

— Звонарёва, — крепко, по-мужски, встряхивала руку Варя.

Потом подошла к мужу, молча обняла его, прижалась щекой к груди.

— Где же застряли мои девочки? — обернулась она к двери. — Таня, Ира, идите сюда!

Услышав эти имена, Павленко поспешил к двери и ввёл обеих сестёр милосердия. Вид у них был довольно растрёпанный и испуганный.

— Мы всё ещё не можем прийти в себя после бешеной скачки на мотоцикле. Думали, что и в живых не останемся, — оправдывались они, оправляя платье, волосы и косынки.

— Зато в двадцать минут долетели до места!

— Как же ты их двоих привезла на одном мотоцикле? — справился Звонарёв.

— Очень просто: посадила одну в каретку, а другую на багажник. А теперь, — обернулась Звонарёва к офицерам, — прошу Вас, милостивые государи, немедленно очистить это помещение. Здесь будет развёрнут перевязочный пункт. Даю Вам четверть часа на сборы, — безапелляционно закончила Варя.

— Позвольте, я протестую, — возразил Кремнёв. — Тут расположились офицеры трёх батарей: моей, мортирной и тяжёлой. Сейчас ночь, темно, и переселение в другое место весьма затруднительно.

— Согласно приказу по сто второй дивизии, перевязочный пункт должен быть открыт здесь к пяти часам утра. Сейчас половина первого. Только-только хватит времени, чтобы привести в порядок этот свинушник. Звонарёва махнула рукой на почерневшие от копоти стены.

— Об этом мне ничего не известно, — возразил было Кремнёв.

Звонарёва выхватила из кармана сложенную бумагу и, развернув её, ткнула в неё пальцем.

— Читайте пункт двадцать второй, а затем без долгих размышлений поскорее выселяйтесь отсюда.

Кремнёв принуждён был подчиниться и велел крикнуть денщиков.

— Дайте мне хоть с картой разобраться, — взмолился Борейко. — Сергей, да укроти ты служебный пыл своей супруги.

— Зачем, Варя, в самом деле, так торопиться? До утра времени ещё много.

— А грязи в этом хлеву ещё больше. Уборки хватит до завтрашнего вечера, не то что до утра. Марш отсюда! — холодно проговорила Варя.

Мужчины, охая и ворча, стали выходить из комнаты. Павленко хотел увести и Иру, но девушка испугано запротестовала:

— Пустите, а то мне здорово влетит. Видели бы Вы, как она сегодня распушила за медлительность нашего уполномоченного Емельянова! Тот совсем растерялся и не знал, что ей ответить, — шёпотом сообщила Ира. — И откуда её принесло на нашу голову? Жили тихо, мирно, а изволь теперь скакать, как блоха, с места на место.

— А мне эта особочка определённо понравилась. Из неё вышел бы лихой командир батареи, заметил Павленко.

— Вы просто глупы, Боб, — обиделась Ира. — Звонарёва врач, говорят не плохой хирург, любит делать самые рискованные операции, и с успехом, но всё же она нам не командир, и мы ей не солдаты.

— Это чисто женская логика. На войне все разделяются на командиров и подчинённых. Поняли, миледи?

— Убирайтесь немедленно вон отсюда! Варвара Васильевна, велите ему уйти, а то он упирается, — разозлилась Ирина.

Прапорщик исчез за дверью.

К домику подъехал ещё мотоцикл, и кто-то громко спросил Борейко.

— Здесь! — крикнул капитан в окно.

— Ох, испугали меня! — даже вздрогнула от неожиданности Варя.

— Разрешите доложить, — раздалось из комнаты. — Батарея подходит.

— Воздухоплавательная команда не отстала?

— Никак нет! Аэростат и газгольдеры идут вместе с батареей. Здравствуйте, тётя Варя! — произнёс всё тот же голос. — У окна появилась высокая плечистая фигура запыленного офицера.

— Прошу познакомиться. Мой приёмщик Василий Александрович Зуев, или просто Вася, студент четвёртого курса технологического института в Петербурге, — представила она сёстрам офицера, который улыбался стоя перед открытым окном хатки.

Когда наконец денщики все вынесли из комнат, Звонарёва ещё раз осмотрела потолок, стены и, вздохнув, произнесла, обращаясь к сёстрам:

— Начнём с побелки. Где наша известь?

Через десять минут, переодевшись в белые халаты, все трое неумело, но старательно мазали кистями стены и потолок. За побелкой последовало мытье полов.

Выйдя из домика, Борейко со Звонарёвым и Зуевым потихоньку пошли на встречу батарее. Издали уже доносился гул многочисленных моторов. В темноте виднелась длинная цепь автомобильных фар. От неё отделилось десятка полтора светлых точек, и послышался треск мотоциклов.

— Это разведчики выехали вперёд, — пояснил Зуев.

— До утра расположимся всей батареей вдоль опушки леса, а с рассветом выясним, где поставить наши пушки, — решил Борейко.

— Слушаюсь! — вытянулись офицеры и пошли навстречу мотоциклистам.

Когда разведчики подъехали, поручик указал, куда вести батарею, и мотоциклисты умчались к подходящей колонне.

Через четверть часа подошли тягачи, влекущие за собой лафеты орудий на огромных колёсах с широченными пластинчатыми ободами. За ними на машинах отдельно везли тела орудий. Далее двигались несколько десятков автомобилей с солдатами, боеприпасами и хозяйственным инвентарем. В полуверсте за колонной, чуть проступая в ночной темноте, плыли по воздуху прикреплённый к автомобилям аэростат и два газгольдера. Лес сразу ожил, наполнившись шумом моторов и голосами людей. Прошло около часа, пока все разместились на указанных местах и суета постепенно начала утихать.

— Вели, Сергей Владимирович, разбить нашу палатку возле орудий, а ты, Вася, останешься около колбасы. Пуще всего смотри, чтобы поблизости не разводили огня, — распорядился Борейко.

Павленко, который всё это время вертелся около батареи и восторгался её техническим оснащением, идя к себе домой, с сожалением подумал: «Вот бы нам вместо лошадей да тягачи с мотоциклами! Можно было бы смело манёврировать, появляясь в неожиданных для противника местах. Вот это было бы дело!».

Когда он поравнялся с домиком лесника, то услышал громкий голос Звонарёвой, отчитывающей уполномоченного отряда.

— Опять Вы бог знает как долго копались, Герасим Зиновьевич! Если бы я заранее не приехал сюда, то до утра пункт едва ли был бы развёрнут. С такими порядками на войне мириться нельзя.

— Это уж моя забота, сударыня. Вы хирург, и прошу в мою административную деятельность не вмешиваться, — вспылил Емельянов.

— Ваше разгильдяйство граничит с преступностью! — громила Варя Емельянова.

На крик сбежались сёстры и начали успокаивать своего начальника и расходившуюся Звонарёву.

— Неужели Вы до сих пор всё ещё занимались побелкой? — подошёл к ним Павленко.

— И мытьем полов также, — добавила Ира. — У меня с непривычки страшно разболелась спина, не знаю, как я завтра буду работать.

— Отоспитесь до утра, — отозвалась Звонарёва, — на войне с усталостью не приходится считаться, — и с Ветровой вышла из домика.

— Боевая особочка, — кивнул Павленко вслед Звонарёвой. — Скоро Вас совсем загоняет, помяните моё слово.

— Зато с ней работать весело. Сама всё делает: белит, моет полы, не дерёт нос, держится с нами по-дружески, — сказала Ира.

— Муженёк её совсем другого характера — спокойный, выдержанный, простой и любезный. Мне эти «двенадцатидюймовые» офицеры определённо понравились, — проговорил Боб.

— А мне приглянулся Вася Зуев, — вскользь бросила Ира.

— Он, по-видимому, слишком много о себе воображает! — заметил Борис.

— Не больше, чем Вы!

Простившись с девушкой, Павленко направился ночевать на батарею. Солдаты спали прямо на земле около своих орудий, только дежурные телефонисты и дневальный коротали ночь около костра. К ним присоединился и прапорщик.

— Должно быть, скоро будет большой бой? — неторопливо спросил дневальный наводчик Солопов. — Больно много подвезли сюда всяких пушек. Даве баяли, что прибудут сюда пушки самые агромадные, какие есть в Расее.

Павленко рассказал им о гаубицах Виккерса.

— И далече они бьют? — спросил телефонист Тонких.

— На двадцать вёрст, снаряд весит почти пятьдесят пудов и разбивает любое бетонное перекрытие.

— Телефоны у них тоже особенные, беспроволочные, с ручкой, как на телеграфе, — сообщил Тонких. — Такой телефон всегда будет действовать: проводов нет, значит немцу нельзя и повредить, разве попадёт в самый телефон.

Особенно поразил солдат привязной аэростат.

— На нём поднимешься до небес и всё увидишь. Потом как вдаришт с самой большой пушки, тут немцу и прийдёт конец, — мечтал наводчик.

Павленко, как всегда, внимательно прислушивался к солдатским разговорам и не перебивал их. По своей молодости он годился в сыновья большинству бородачей-запасных. Понимая это, прапорщик старался поменьше командовать и побольше советоваться с солдатами, особенно с фейерверкерами. Последних он, подчёркивая к ним уважение, неизменно величал по имени и отчеству. Это нравилось солдатам, которые ласково называли прапорщика «наш стригунок».

— Молодой он, и хочется ему всё время скакать по-жеребячему, а как до дела — нас, стариков, слухает. Подрастет, войдёт в разум, геройским командиром будет, вроде нашего Кремня Васильевича, — говорили они между собой.

Незаметно летела тихая тёплая ночь. Высоко поднявшись на небе, стожары начали опускаться к горизонту. Под мерный журчащий разговор солдат прапорщик уснул около костра. Солопов заботливо укрыл его своей шинелью.

— Умаялся, видать, наш стригунок-то! — проговорил солдат и подсел поближе к костру. — Теперь можно и про интересное прочитать.

Солопов вытащил из-за пазухи сложенный в несколько раз листок, развернул его, тщательно разгладил и при свете костра стал внимательно читать:

— «Товарищи солдаты! Двадцать месяцев уже продолжаеться бойня, затеянная в интересах жадных до наживы капиталистов — палачей всех стран. На полях сражений гибнут миллионы Ваших товарищей, в то время как в тылу шайки бессовестных грабителей безнаказанно разоряют и обирают Ваши семьи, заработанные ими трудовые гроши и составляют себе многомиллионные богатства. Они щедро платят палачам, чтобы наемкики, защищая капиталистов, вешали и ссылали в Сибирь на рудники Ваших товарищей, сопртивляющихся организованному грабежу. Они наполняют тюрьмы всеми, кто оказывает им сопротивление. Расстреливают и казнят тысячи солдат, требующих конца войны. Мы не хотим больше крови, не хотим слёз и горя, не хотим больше переносить ужасы войны. Товарищи, нашу кровь отдадим делу борьбы с заклятыми врагами — банкирами, заводчиками и помещиками. Отдадим свою кровь делу борьбы за свободу народа. Долой царскую монархию. Да здравствует социальная революция! Да здравствует республика! Донской комитет РСДРП (большевиков)».

Солопов ещё раз внимательно прочитал листовку, аккуратно её спрятал и решил в ближайшие дни ознакомить с ней своих единомышленников-солдат.

— Скоро засветает. Пора будить артельщика. Пока чай согреет — уже и побудка будет, — сказал он после короткого раздумья и поднялся от костра.

А солдаты, молча глядя на костёр, продолжали каждый по-своему обдумывать услышанное.

 

17

Первое, что увидел Кремнёв на батарее, выйдя утром из своей палатки, была длинная вереница обнажённых по пояс солдат, которые по очереди подходили к Звонарёвой. Она внимательно осматривала каждого из них, разглядывала бельё и делала какие-то замечания почтительно слушавшему Павленко.

— Это что? — удивлённо спросил капитан у своего денщика.

— Дохтурша осмотр делает, нет ли вшей или каких заразных больных.

— Я нашла Ваших людей, Александр Владимирович, в полном порядке — все здоровы, хорошо кормлены, чисты и опрятны. Нет чесоточных. Приятно на них смотреть, — вместо приветствия проговорила она.

— Разрешите узнать, почему, собственно, Вас заинтересовало здоровье людей моей батареи?

— Надо знать, нет ли вблизи перевязочного пункта очагов инфекционных заболеваний, — пояснила Варя. — Позвольте мне теперь осмотреть людей на передках.

Польщённый похвалой, капитан не замедлил согласиться и пошёл вместе с ней. Осмотрев ездовых, яшичных и коноводов, Варя и здесь не нашла ничего подозрительного.

Простившись с Кремневым, Варя вместе с Павленко направилась к батарее Борейко. Несмотря на ранний час, работа там шла полным ходом. Сам капитан руководил установкой своих огромных пушек. При помощи высоких домкратов тела орудий укладывались на лафеты, затем пушки маскировались сверху ветками и зелёной листвой. Борейко, чуть прихрамывая, ходил возле орудий. При дневном свете ясно выступали многочисленные шрамы на его лице, голове и шее. Движение левой руки тоже было явно затруднено.

— Где это так сильно изранили капитана? — спросил прапорщик.

— Давно, ещё в японскую кампанию, при осаде Порт-Артура, — сообщила Варя.

— Нога, что ль побаливает? — подошла она к капитану.

— Всю ночь дергало, должно быть, к перемене погоды, — отозвался Борейко, пожимая руку Варе. — Ваш драгоценный Серёжа осматривает автомашины, там и Вася.

Варя с Павленко пошли дальше.

Прибывшие ночью автомобили были тщательно укрыты под деревьями на опушке леса; даже привязной аэростат и газгольдеры вместе с походным парусиновым эллингом скрывались среди высоких вековых дубов.

— Большие, однако, они мастера маскироваться. Кто бы мог подумать, что здесь расположиться целая двенадцатидюймовая батарея! — восхитился прапорщик.

— Борейко толковый и опытный командир, но с начальством плохо ладит, и ему не дают хода, — сказала Варя. — По существу, он давно должен был бы командовать дивизионом, если не бригадой, а его держат командиром батареи. Ну, вот и мой грозный муж и повелитель. Здравствуй, Сережёнька, — ласково приветствовала она своего супруга.

Звонарёв, окружённый солдатами, с испачканными в масле руками, обходил одну за другой машины, заглядывал в моторы, пробовал покрышки. Заметив жену, он расплылся в улыбке.

— Приложи к моим губам твою лапку, Варенька, а то я грязен, как чёрт, — ласково сказал он жене и нежно поцеловал её руку.

Поговорив с мужем, Варя пошла с Павленко вдоль опушки леса. Через несколько шагов она наткнулась на мотоциклистов, которые усердно чистили и перебирали свои машины. К ней подошёл Блохин и глубоким, чуть глуховатым баском поздоровался.

— Здравствуйте, Филипп Иванович! — крепко тряхнула его руку Варя. Покажите-ка мне Ваши новые машины.

— Вот американские, развивают скорость до шестидесяти вёрст в час, показал Блохин.

Варя присела на землю и стала внимательно разглядывать машину, слушая пояснения солдата.

— Что хорошенького привезли нам из Питера, Варвара Васильевна? тихонько спросил Блохин у докторши.

— Привет Вам от Ивана Герасимовича. Продолжайте и дальше вести Вашу работу, но только осторожно, а то много товарищей за последнее время попалось и отправлено кто на фронт в штрафные роты, а кто в ссылку в Сибирь! Есть литература из Питера и из Москвы. Зайдите вечером, передам. Как у Вас здесь дела?

— В батарее совсем хорошо. уже с десяток человек постоянно читают и беседуют со мной на всякие политические темы — всё больше о земле, есть кое-кто и в лёгких батареях. А вот в пехоте плохо: народ малограмотный, в бога веруют, царя чтут. Разговаривать можно с большой лишь осторожностью, — в свою очередь сообщил Звонарёвой Блохин. — Связь-то с Иваном Герасимовичем как держать?

— Пока через меня, Филипп Иванович. Муженёк и Борейко Вам не мешают в работе? — справилась Звонарёва.

— Капитан только просят быть осмотрительней. Дюже строго теперь с нашим братом поступают. Подпоручик Зуев ещё молодые и без надобности свою революционность показать хотят. Вы его, Варвара Васильевна, малость к рукам приберите, чтобы он не рисковал зазря, — вполголоса предупреждал Блохин.

— Приберу его к рукам. Молод, горяч и пока неопытен, — проговорила Звонарёва. — Филипп Иванович, мне можно прокатиться? — указала на мотоцикл Звонарёва.

— Почему нельзя! Разве капитан заругают, так нам не впервой. Покричит и успокоиться. Сейчас выведу мотоцикл на ровное место.

Звонарёва деловито повязала косынку на голове, достала из кармана автомобильные очки и, заведя мотор, легко прыгнула в седло. Проделав несколько поворотов около опушки, она весело крикнула:

— Опля! — и стремительно понеслась по лесной дороге. Ветром у неё сорвало с головы косынку, растрепавшиеся волосы развевались кудрявой гривкой, но она продолжала лететь на предельной скорости, низко склонив голову к рулю. Через минуту мотоцикл казался уже маленькой точкой на горизонте.

— Блохин, кто это умчался на машине? — неожиданно подошёл Звонарёв.

— Варвара Васильевна. Хотели попробовать новый мотоцикл.

— Напрасно дал. Не справится с незнакомой машиной, поломает её и разобьётся сама.

— Никак нет, они ловкие, хорошо умеют ездить.

Треск мотоцикла раздался с противоположной стороны, и через минуту Звонарёва на всём ходу остановила машину около мужа.

— Чудесно прокатилась, прекрасная машина! — восхищённо проговорила она, слезая с мотоцикла. — Надо будет приобрести себе такой мотоцикл.

От быстрой езды её лицо раскраснелось, возбуждённые глаза ярко блестели. От неё так и веяло молодостью, здоровьем и энергией.

— Ты расшибешься когда-нибудь, если будешь носиться, как угорелая.

— Что же мне, миленький делать, коль я совсем схожу с ума от света, тепла, воздуха, простора? Знаешь, я начинаю подумывать, не поступить ли мне в лётную школу. Летать, надо думать, ещё приятнее!

— Час от часу не легче! — послышался сзади голос Борейко. — Мало Вам мотоцикла, так Вы и впрямь хотите лететь на шабаш на Лысую гору. Сидели бы Вы, Варенька, себе в Питере, не знали бы заботы. Что Вам делать на передовой?

— Чинить после драки таких забияк, как Вы, — не осталась в долгу Звонарёва. — Подберите, пожалуйста, мою косынку, — обернулась она к Павленко. — Я у Вас осмотрю солдат. Вы ведь не возражаете? — обратилась она снова к капитану.

— Смотрите, коль Вам это доставляет удовольствие.

Когда солдаты были выстроены, Звонарёва начала осмотр и сразу же наткнулась на вшивых и чесоточных.

— Полюбуйтесь на Ваших грязнуль, Борис Дмитриевич! Немедленно устройте им баню, прикажите сменить бельё. Через день я снова побываю у Вас, — объявила она, окончив осмотр.

Капитан был явно смущён и заверил её, что немедленно всё будет исправлено. Подхватив затем под руку мужа, Звонарёва велела ему вести себя на кухню. И здесь она сделала несколько замечаний относительно грязи и мусора.

— вели, Серёжа, немедленно убрать всё это. — И, кивнув на прощание Борейко, пошла обратно.

Вскоре она встретила Павленко, который почтительно подал ей косынку.

— Вы, кажется, приударяете за Ирой? — неожиданно спросила она прапорщика.

— Не совсем… Мы, конечно, друзья… — запинался от смущения Павленко.

— …Но я никаких серьёзных намерений не имею, да? — закончила Звонарёва. — Так и запишем и сообщим Ире. Головы девушкам кружить Вы все мастера!

— Вы меня не так поняли. Я готов… Но надо, конечно, подождать конца войны. Вы только, пожалуйста, ничего не говорите Ирочке.

— Испугались, трусишка! А ещё геройствовать в бою собираетесь. Так и быть — помолчу! — смилостивилась Варя.

Подходя к палатке Кремнёва, они встретили сильно загорелого молодого артиллерийского капитана Бояровского, прихрамывающего на левую ногу. Он предупредительно пропустил вперёд Варю и пожал руку вытянувшемуся перед ним прапорщику.

— Кто эта интересная дама? — тихо спросил Бояровский.

Прапорщик объяснил и предупредил:

— Не любит ухаживаний.

— Никогда не поверю, чтобы существовали такие женщины, — ответил капитан и вошёл в палатку.

— Здравствуй, Александр Васильевич. Моя батарея стала несколько правее и сзади твоей, — сообщил он Кремнёву. — Бояровский, — представился он затем Варе.

— Где расположена Ваша батарея? Я завтра же произведу у Вас медицинский осмотр, — объявила оторопевшему капитану Звонарёва.

— У нас имеются в бригаде два врача, которые и следят за санитарным состоянием батареи, — возразил было Бояровский.

— Мне некогда их разыскивать, а с утра мы уже развернём перевязочный пункт, и я должна знать, нет ли у Вас инфекционных заболеваний.

— Попал, брат, в медицинский переплёт. Рекомендую сдаваться без сопротивления, — улыбнулся Кремнёв.

— Я всегда рад видеть Вас, мадам, у себя, — поспешил расшаркаться Бояровский.

— Я не мадам, а врач, и посещу Вас не как гостья, а по делу. Прошу Вас к семи часам построить людей. — и Звонарёва вышла из палатки.

Вскоре подошли командиры мортирной и тяжёлой батарей. Уже по дороге к Кремнёву Варя успела и повидать их и договориться с ними об осмотре солдат. Оба командира были в восторге от её решительности и энергии.

— Таких бы врачей нам побольше. Чистоты и порядка сразу бы прибавилось.

Через четверть часа к кремнёвской палатке подошёл Борейко вместе со Звонарёвым и Зуевым.

— Теперь все в сборе, не хватает только командира Кузнецкого полка, за которым стоят все наши батареи. Я думаю, мы должны с ним сообща обсудить все вопросы, связанные с предстоящими боями, — предложил Борейко.

Это предложение встретило всеобщее одобрение. За полковником отправили Павленко и в ожидании его занялись чаепитием. В центре всех разговоров было предстоящее наступление и участие в нём двенадцатидюймовой батареи Борейко. Таких орудий ещё никто из присутствующих не видел, и офицеры просили после совещания подробно ознакомить их с материальной частью и техническим оборудованием батареи, на что Борейко охотно согласился.

С приходом полковника Хоменко должно было начаться совещание. Но едва полковник подошёл, Борейко оглушительно рявкнул: «Смирно, господа офицеры»! — и подошёл было, чтобы отдать строевой рапорт. Вдруг Хоменко радостно бросился обнимать капитана:

— Борису Дмитриевичу! Вы ли это? Опять нас с Вами свела судьба! Помните Восточную Пруссию в августе четырнадцатого года, под Бишоуфсбугом это было. И теперь увиделись вновь, чему я несказанно рад.

— В первый раз Вы, Михаил Игнатьевич, были капитаном и командовали ротой, а сейчас Вы уже полковник, командир полка. Если, бог даст, встретимся ещё через год, Вы наверняка будете генералом и командиром дивизии, — весело ответил Борейко.

— Хай ему грец, генеральству! Не люблю я этих чинов, — насупился Хоменко. — Одного уважаю — нашего командующего, генерала Брусилова. И потому верю, что это наступление будет удачным. Не зря прольётся кровь.

— За это я Вас так и уважаю, дорогой Михаил Игнатьевич, — потряс руку полковника Борейко.

— Ну, давайте заседать, хотя я страшно не люблю эти занятия, пригласил Хоменко офицеров в палатку.

Борейко, как старший, коротко сообщил о расположении артиллерии на участке 408-го полка, наметил задания для каждой тяжёлой и лёгкой батареи и попросил полковника высказаться по этому поводу.

Хоменко, поглаживая свои длинные запорожские усы, неторопливо изложил, как и в чём должна помочь артиллерия его полку в предстоящем наступлении. После небольшого обмена мнениями всё было окончательно выяснено.

— Лёгкие батареи пробивают по два прохода в проволоке в местах, указанных полковником Хоменко. Гаубичная и тяжёлая батареи громят первую и вторую линии окопов и лёгкие батареи противника. Я из своих двенадцатидюймовок разбиваю наиболее прочные опорные пункты, уничтожаю тяжёлые батареи немцев, — резюмировал Борейко. — Эх, нам бы сюда ещё хотя бы парочку дальнобойных пушек Виккерса или шнейдеровских шестидюймовок для обстрела по дальним тылам противника! Тогда ни один немец не ушёл бы отсюда.

— Поговорю со штабом дивизии, попрошу генерала Микулина помочь нам в этом, — пообещал Хоменко.

— Да вот он, никак, сам! Лёгок на помине, — проговорил Кремнёв, показывая на трёх всадников, широкой рысью направлявшихся к позиции кремнёвской батареи, и поспешил навстречу начальству.

Высокого роста, не по годам стройный, генерал наскоро выслушал рапорт Кремнёва и вместе с ним обошёл батарею, громко здороваясь с солдатами. Затем он направился к палатке, около которой стояли офицеры. Хоменко доложил Микулину о совещании и ознакомил его с принятыми решениями. Генерал быстро разобрался во всём.

— Господа, Вам следует помнить, что на нашу восьмую армию возлагается задача — прорыв полосы укреплений противника и переход в наступление в общем направлении на Луцк — Ковель, — пояснил Микулин. Командующий фронтом генерал Брусилов придаёт особо важное значение именно участку сто второй дивизии, которую он считает ударной. Мы должны приложить все усилия, чтобы оправдать это доверие. Поэтому я думаю, что Ваша просьба о дальнобойных орудиях будет уважена и Вам придадут хотя бы две дальнобойные пушки. Общее руководство артиллерийским огнём поручаю командиру двенадцатидюймовой батареи, на которую возлагаются наиболее сложные задачи. Теперь прошу Вас, капитан, показать мне Ваши чудовищные пушки, — обернулся Микулин к Борейко и вышел из палатки.

Когда генерал с офицерами подошёл к месту стоянки тяжёлых орудий, последние ещё только устанавливались под руководством Звонарёва. Солдаты поднимали тела орудий и укладывали их на лафеты, после чего начиналась сборка всей системы.

— Для того, чтобы собрать и отрегулировать такую пушку, необходимо располагать весьма солидными познаниями в области техники, — заметил Микулин.

— Поручик Звонарёв по образованию инженер-механик, а подпоручик Зуев — студент четвёртого курса технологического института, — доложил Борейко.

— А капитан Борейко прошёл курс офицерской артиллерийской школы, добавил Звонарёв.

Борейко и Звонарёв подробно ознакомили генерала и остальных офицеров с устройством своих гаубиц и их баллистическими свойствами.

— Все расположенные перед нами немецкие железобетонные опорные пункты легко и быстро будут разрушены моими пушечками, — любовно похлопал капитан гаубицу.

Это сообщение привело Хоменко в полный восторг.

— О, це дило дуже гано буде! Побьёмо мы нимцив начисто, не правда ли, сынку? — обернулся он к Кремнёву.

— Правда, правда, батько.

Заглянув затем на кухню, Микулин остался очень доволен царившей здесь чистотой и вкусно приготовленной пищей. Тепло поблагодарив Борейко, он уехал.

— Теперь я должен договориться с Вами, господа, об условных сигналах для обозначения времени начала артиллерийского огня. Три часа будут обозначаться треножником, четыре — столом, пять — пятистенком, шесть шестигранником, семь — семисвечником. Получив такую телефонограмму, Вы должны подготовить батареи к указанному сроку, — предупредил офицеров Хоменко.

— Мне приказано открывать огонь позднее всех, — заметил Кремнёв. Чуть ли не в двенадцать часов дня.

— Тогда Вам сообщат… не подберу нужного слова с цифрой «двенадцать», — задумался Хоменко.

— Двенадцатипёрстная кишка, — подсказала подошедшая Варя.

Все засмеялись.

— Вы уж тут как тут! — с комическим ужасом проговорил Борейко.

— Да, дорогой! К Вам влечёт меня неведомая сила, — шутливо сказала она.

Офицеры с весёлыми улыбками следили за этой дружеской перебранкой. Все направились к домику лесника.

У меня есть предложение о моральной подготовке войск к предстоящим боям, — проговорил Борейко. — Ещё Наполеон говорил, что моральный фактор к техническому относится, как три к одному. Едва ли это соотношение сильно изменилось и в настоящее время.

— Я поручил офицерам разъяснить всем солдатам важность предстоящего наступления и сказать, что в случае успеха может быть закончена в этом году, — сообщил Борейко.

— Говорить с солдатами, конечно, нужно, но это, по-моему, не всё. Надо, чтобы солдат повеселился перед боем. Веселье придаёт русскому человеку храбрость. Скучный солдат всегда труслив. Вы, Михаил Игнатьевич, прикажите сегодня вечером поиграть полковому оркестру что-либо весёленькое, плясовое, а я у себя устрою песни, игры и пляски, — продолжал развивать свою мысль Борейко.

— В своей батарее я это обязательно проведу, — горячо присоединился Кремнёв.

— Устроим, значит, общими силами полка и артиллеристов вокально-музыкально-танцевальный вечер, — согласился Хоменко.

— Я Вас, Михаил Игнатьевич, приглашаю станцевать со мной гопака, обернулась Варя к Хоменко.

— Дуже старый я для цьего дила, моя кохана! Вы б узяли себе в пару моего сынка, — указал полковник на Кремнёва.

— Его ждёт не дождётся Таня Ветрова, да и стара я для него. Тряхнем, что ли, с Вами стариной, Боря? — обратилась Звонарёва к Борейко, приветливо взглянув на него.

— Разве Вы давно знакомы? — удивился Хоменко.

— С времён обороны Порт-Артура. Я его ещё девчонкой перевязывала, этого лихого вояку. Да и не раз мы вместе отплясывали гопака на Залитерной батарее и Электрическом Утёсе в минуты затишья.

— Сколько же Вам лет, доню моя?

— Много, Михаил Игнатьевич, скоро тридцать стукнет, — вздохнула Звонарёва.

— Больше двадцати пяти не дал бы я Вам.

У домика лесника офицеры распрощались.

Из палатки, расположенной рядом со сторожкой, вышел Сологубенко. Прищурив глаза, он смотрел на залитый солнцем лес, на белоствольные, с трепещущими нежными листьями берёзы.

— Варвара Васильевна, разрешите по старой дружбе нарисовать Вас здесь, прямо в лесу. Вы — живое воплощение женской красоты. В моём воображении Вы сливаетесь с извечной красотой природы, — сказал художник, широким жестом руки показывая вокруг.

— Терпеть не могу позировать. Уж очень это скучно. Рисуйте лучше моего муженька, он может сидеть на одном месте хоть целый день.

— Садитесь, Сергей Владимирович, сделаю набросок с Вас, — предложил Сологубенко и вынес с палатки складное кресло.

Звонарёв молча повиновался, поудобнее уселся в кресло.

— Сиди смирно и сделай весёлое лицо, а то ты совсем сонный. Ну, улыбнись, Сережёнька! — как ребёнка, уговаривала мужа Звонарёва.

Сеанс продолжался около получаса, и всё это время Варя теребила мужа, который меланхолически отбивался от своей неугомонной супруге. Борейко вместе с Кремневым наблюдали за ними из палатки.

— Оригинальная пара, — вполголоса заметил Кремнёв. — Он — воплощение невозмутимости и спокойствия, а она — живая, как ртуть.

— Противоположности, говорят, сходятся! Они понравились друг другу с первого взгляда, и вот уже двенадцать лет не могут жить один без другого, — отозвался капитан.

Борейко не стал дожидаться Звонарёва и поднялся.

— Пойдём-ка, Вася, до дому, — обратился он к Зуеву, который в стороне оживлённо беседовал с сестрой милосердия Ириной.

Подпоручик вытянулся и, распростившись с сестрой, последовал за Борейко.

— Прикажите принести мне пробную порцию, — распорядился капитан, когда они подошли к тяжёлой батарее и направились в свою палатку.

Там Борейко достал из походного чемодана фляжку, отвинтил крышку, наполнил её до краёв, наполнил её до краёв и с видимым удовольствием выпил, закусив корочкой хлеба.

— Дозвольте зайти, Ваше благородие, — спросили снаружи.

— Заходи, заходи, — узнал голос Блохина Борейко.

Солдат вошёл и тотчас потянул воздух носом.

— Что, царской слезой попахивает? — спросил капитан.

— Больно приятный запах у царских слёз? Почаще бы плакал царь-батюшка, всё народу жилось бы веселей.

— Ты ведь знаешь, что с начала войны царь запретил водку и даже сам её пить перестал.

— Мы-то с Вами, вашскобродие, чай, не цари, нам и выпить можно, бойко ответил солдат. Тоски да печали меньше было бы…

— Борейко громко захохотал.

— Язык у тебя, Филя, без костей. Ничего не поделаешь, придётся и тебе поднести, — налил капитан ещё чарку вина.

— Покорнейше благодарю. Дай бог здоровья Вам, супруге Вашей Ольге Семёновне и Славке, — торжественно проговорил солдат и, осушив чарку, вытер губы.

— Знаешь, — протянул капитан кусок хлеба. — И никому ни полслова. Ясно?

— Не извольте беспокоиться. Махорки пожую, она весь царский дух мигом отобьёт.

Попробовав затем принесённый артельщиком солдатский обед, капитан прилёг подремать.

 

18

Уже сгустился сиреневый вечерний сумрак, когда в лесу раздались звуки военного оркестра, который расположился невдалеке от кремлёвской батареи, вблизи резервных батальонов полка Хоменко. Сам полковник с группой офицеров обходил собравшихся солдат и добродушно шутил с ними. Кремнёв, в свою очередь, поручил Сологубенко организовать хоровое пение, и в тихом вечернем воздухе попеременно раздавались то мягкие лирические украинские песни, то медь духового оркестра. Вскоре Сологубенко перешёл на плясовые мотивы.

Эй, кумо, не журысь, туды, сюды повэрнысь!…

с присвистом и притоптыванием пустились солдаты вприсядку.

К батарее подошла Варя вместе с обеими сёстрами. Они с увлечением следили за танцами.

— Ира, Таня, входите в круг! — подзадоривала Варя девушек. Но они, смущаясь, отнекивались.

— Вы бы сами попробовали, Варвара Васильевна.

— Вспомнить, что ли, в самом деле, старину! — тряхнула головой Звонарёва и, растолкав солдат, вошла в круг.

— Русскую, да поживее! — скомандовала она гармонисту и поплыла по траве, помахивая над головой платочком.

Солдаты почтительно расступились перед ней и один за другим начали выходить из круга.

— Что Вы удираете от меня? — обиженно остановилась Варя.

Солдаты засмеялись. Ещё утром эта самая докторша без стеснения осматривала их и показалась таким строгим начальником! Теперь же перед ними стояла молодая озорная женщина с весёлыми задорными глазами. Солдаты смущённо улыбались и прятались друг за друга.

— Выходи-ка ты! — хлопнула Звонарёва по плечу взводного фейерверкера Линника, показавшегося ей побойче других.

Один из самых молодых солдат в батарее, разбитной Линник был из ярославцев. Он широко улыбнулся, блеснув белыми зубами на загорелом лице, пронзительно свистнул и пустился вприсядку. Быстро перебирая ногами и задорно поглядывая на своего партнёра, Варя кокетливо повела плечами и закружилась стремительном танце.

При мерцающем свете костра её гибкая фигура и разгоревшееся от движений молодое лицо казались необыкновенно красивыми. Юбка Вари развевалась по ветру, волосы растрепались, но, увлеченная пляской, она ничего не замечала.

Толпа с восторгом следила за ними, отбивая такт руками.

— Ну и танцует Ваша докторша! — восхищённо шепнул Кремнёв на ухо Ветровой.

— И кто бы мог только подумать, что она способна так плясать! удивилась сестра. — Мы с Ирой считали её немного чудачкой и синим чулком.

— Козырь-баба! И не подумаешь, что учёная дохтурша, а не деревенская деваха, — солидно проговорил наводчик Солопов, поглаживая свою бороду. Глянешь на неё — и ноги сами в пляс просятся. — И, неожиданно растолкав солдат, он присоединился к танцующим.

— Ай да Солопов, ай да наводчик! Бородач наш и тот заплясал, — ахнули в толпе.

Теперь Варя кружилась уже между двумя солдатами, с азартом молотившими по земле каблуками. Солопов плясал с серьёзным, сосредоточенным видом, как будто он делал трудную работу, а не веселился. Зато на смуглом цыганском лице Линника светилась ухарская улыбка. Он то и дело вскрикивал, хлопая ладошами по голенищам сапог, затем неожиданно, высоко подпрыгнув, кувыркался через голову и мгновенно опять оказывался на ногах.

Прошло добрых четверть часа, когда наконец запыхавшаяся Звонарёва вышла из круга, усиленно обмахиваясь платком.

Кремнёв, Сологубенко, сёстры, офицеры и солдаты — все зааплодировали ей.

Борейко и Зуев тоже пришли посмотреть на развлечения солдат и теперь шумно выражали свой восторг. Даже Звонарёв довольно улыбался, глядя на жену.

— Как я жалею, что не могу уже, как в Артуре, пройтись с Вами в пляске! Сегодня Вы поразили в самое сердце. И я наконец-то понял, что Вы работаете не по призванию. Ни Анна Павлова, ни Кшесинская не смогли бы соперничать с Вами, — задушевно проговорил Борейко, когда Звонарёва подошла к ним.

— Побольше бы Вы милый, берегли своё здоровье, — может быть, мы сегодня ещё и поплясали бы с Вами. Не правда ли, Серёжа?

— Тебе, как врачу, виднее! Ты сегодня превзошла самое себя, Варенька, — погладил жену по руке Звонарёв.

— Тётя Варя, я теперь буду танцевать с Вами вместо Бориса Дмитриевича, — предложил Вася.

— Куда тебе, птенцу, до него! — отмахнулась Звонарёва.

— Ой, яка Вы гарна жиночка, Варвара Васильевна! — восторженно проговорил подошедший Хоменко. — Милости прошу зайти до моих солдатив и потанцевать с ними. После такой пляски воны, як черти, будут драться.

Варя охотно согласилась. Полковник почтительно взял её под руку и повёл в расположение своего полка. Кремнёв тепло поблагодарил Звонарёву за доставленное ему и солдатам удовольствие. Один только Емельянов, который тоже находился в толпе, недовольно брюзжал:

— Балерина какая-то, а не хирург! Представляю себе, как эта коза будет оперировать и перевязывать раненых! Завтра обо всём напишу уполномоченному.

В пехотном полку Варя выступала с ещё более шумным успехом. Сам Хоменко не удержался и прошёлся вприсядку вокруг молодой женщины. В круг вошли и Осипенко с Ветровой, но Вариного огня, её ловкости задора у них не было. Из приличия похлопали и им.

— Откуда Вы родом, позвольте узнать? — спросил Хоменко.

— Казачка я, с Кубани. С детства любила смотреть, как танцуют на майдане наши парубки и дивчата.

— Чуло моё сердце, что в Вас есть добра запорожска кровь… Так на Сечи плясали в своё время наши деды и прадеды.

Распростившись с Хоменко, Звонарёва вместе с Зуевым и Кремневым прошла к батарее Борейко.

Тут тоже веселились вовсю. Сам капитан дирижировал хором, а Блохин, растянув до отказа талбянку, наигрывал изо всех сил «Барыню».

Звонарёва разыскала своего мужа.

— Устала я, отбила все подошвы, — пожаловалась она. — Найди мне стул, Сережёнька.

Поручик разыскал скамейку для жены, и Варя стала издали наблюдать за происходящим, опёршись спиной на стоящего сзади мужа.

— Мне в жизни ещё неприходилось встречаться с таким сочетанием чисто мужской энергии и женской красоты, как у Вас, — пылко говорил Кремнёв, любуясь Варей.

— У нас на Кубани в любой станице найдёте сколько угодно таких, как я, женщин и девушек. Они издавна привыкли делить с отцами, мужьями и братьями все тяготы войны и плясать до упаду на майдане в минуты радости.

Отдохнув, Варя прошлась по кругу с Зуевым.

— Куда тебе до твоего командира! Тот в своё время умел плясать не то что ты.

распростившись затем с ними, Варя вернулась в сопровождении целой свиты офицеров в дом лесника, где уже всё было готово к приёму раненых.

— Вы, доктор, вместо того, чтобы развлекаться в обществе офицеров, лучше бы проверили всё ли у нас на месте по медицинской части, — встретил Звонарёву упреками уполномоченный Емельянов.

— Для чего же тогда существуете Вы, милостивый государь? ощетинилась Варя.

— Хотя бы для того, чтобы призывать к порядку таких врачей, как Вы, милостивая государыня, — вспыхнул Емельянов.

— Вам вредно волноваться при плохом сердце. Не хочу нести моральной ответственности за Вашу преждевременную смерть и умолкаю, — съязвила Звонарёва и вышла из домика.

Она направилась к батарее Борейко. Лесная тропинка чуть проступала в ночной темноте, и Варя шла медленно и осторожно. Сквозь деревья виднелся свет от дальних костров. Они служили маяками для Вари. На полпути к батарее Варю встретил Блохин, давно поджидавший её.

— Варвара Васильевна? — окликнул он докторшу.

— Я самая, Филипп Иванович, — отозвалась она и передала захваченную с собой пачку листовок.

Обменявшись потом несколькими словами о необходимости строго соблюдать конспирацию и быть сейчас особенно осторожными, они разошлись. Звонарёва отправилась дальше к батарее, около которой в палатке помещались её муж с Борейко, а Блохин свернул в лес и скрылся в густом кустарнике. Вскоре солдат вышел на небольшую лужайку. Здесь его окликнули наводчик Солопов и солдат-разведчик Кузнецкого полка Гриценко. Не зажигая огня, они на ощупь поделили между собой листовки и разошлись по своим частям. Блохину очень хотелось поскорее прочитать но он неторопливо обошёл расположение батареи, уселся у самого отдалённого костра, огляделся и только тогда принялся за чтение.

«Товарищи солдаты и матросы! Скоро уже два года, как идёт эта братоубийственная для рабочих и крестьян война. Миллионы людей убиты и искалечены на полях сражений, сотни городов, селений и деревень обращены в развалины, цветущие страны превращены в пустыни. Скоро два года, как лучшие сыны народов Европы посылают друг на друга ураганы свинца, стали, жгут огнём и истребляют друг друга газами. Кому нужно всё это? Миллионы людей истекают кровью на полях сражений, тысячи калек вынуждены нищенствовать и побираться; лишившись кормильцев, стонут вдовы и сироты, стонет весь народ, изнемогая под тяжестью дороговизны и голода, а в сундуки банкиров текут миллиарды за миллиардами.

Натравив народы друг на друга, капиталисты повели поход на народные права, организовали удушение народной свободы. Восстановлена в армии порка. В деревне крестьяне снова превращены в рабов-крепостных и принуждены насильно обрабатывать помещичьи земли под присмотром урядников и стражников. На фабриках и заводах открытое рабство введено уже давно. И если голодные рабочие начинают бороться за улучшение своей жизни, нас заставляют быть их палачами.

Товарищи, так продолжаться не может! Пора положить конец этой преступной войне, пора начать решительную борьбу за жизнь и свободу народов. Рабочие всех стран призывают к борьбе не против друг друга, а против своих правительств и их правящих классов. Сметем всех насильников и угнетателей, проложим дорогу к вечному миру и свободе! Долой преступную войну, долой монархию и палачей-офицеров! Да здравствует вторая российская революция!

Кронштадская военная организация С. —Д.

Российской Рабочей Партии».

Закончив чтение, Блохин с особым смаком произнёс:

— «Долой монархию и палачей-офицеров»! Очень даже правильно! Пока мы не избавимся от этих скорпионов, кровососов и царя-палача, не видать нам свободной жизни как своих ушей. Избавить нас от них может только новая революция, — прошептал про себя Блохин и стал укладываться спать.

На батарее Кремнёва в эту ночь дежурил Сологубенко. Он улёгся у костра и вглядывался в золотую россыпь звёзд на тёмном небосклоне. Узенький серебристый серпик ущербной луны бросал слабый свет на уснувшую землю. Художник думал о Вере. В его голове складывался сюжет новой картины танцующая казачка в кругу чубатых длинноусых казаков-запорожцев. Два парубка в лихо заломленных на затылок кубанках отбивают бешеную чечетку вокруг лукавой и быстроногой дивчины.

Сологубенко усиленно тёр рукою лоб, стараясь более полно представить себе композицию будущего полотна. Наконец он вытащил записную книжку и при дрожащем свете костра сделал несколько набросков.

— Понравилось Вам, как вечером плясала докторша? — справился он у дневальных.

— Глядели мы на неё и диву давались. Учёная — и вдруг так пляшет. Даже сразу в уме такого не укладывалось, — живо ответил телефонист Горновой.

Ночь тихо плыла над землёй. Прапорщика и солдат всё больше клонило ко сну. Откуда-то издалека доносился заливистый собачий лай, с коновязей слышалось сонное пофыркивание лошадей и ленивые оклики дневальных. Сологубенко задремал.

 

19

В начале четвёртого часа тревожно и настойчиво запищал телефон. Горновой поднял трубку.

— Постой, ничего я не пойму, — тяжёлые — стол, мортирщики пятистенок, лёгкие — семисвечник. Так, что ли? Чудно больно что-то! Повтори-ка ещё раз.

Помусолив карандаш, телефонист каракулями начал выводить полученную телефонограмму.

«Подписал командующий армией генерал Каледин, — с замысловатым росчерком вывел он генеральскую фамилию. — передал Середа, принял Горновой. Три часа пятнадцать минут двадцать второго мая тысяча девятьсот шестнадцатого года».

Затем солдат осторожно разбудил Сологубенко. Прапорщик тоже ничего не понял и велел отнести телефонограмму Кремнёву. Капитан прочёл её внимательно, посмотрел на часы и приказал будить солдат в пять часов утра, затем он повернулся на другой бок и заснул. Ещё было совсем тихо, когда Зуев начал выводить из ангара привязной аэростат. Опробовав работу лебёдки, проверил стропы выпускного клапана, добавил через аппендикс газа из газгольдеров.

Около гаубиц хлопотал Звонарёв, при свете фонарей в последний раз перед боем проверял исправность материальной части. Подошёл Борейко, сипловатым со сна голосом поздоровался с солдатами, справился у Звонарёва, всё ли в порядке на батарее.

— Помни, в случае, если я выйду из строя, продолжай огонь по выбранным мною целям, не задерживай стрельбы, — приказал капитан.

Затем он подошёл к привязному аэростату и, подозвав к себе Зуева, распорядился:

— Если немецкий самолёт атакует нас, бейте по нему ружейными залпами, не думая обо мне. Лучше подстрелить своего командира, чем пропустить врага. Кто из разведчиков пойдёт со мной в полёт?

— Дозвольте мне Ваше высокоблагородие! — немедленно отозвался Блохин.

Борейко потрепал его по плечу.

— Полезай в корзину, Филя.

Без четверти четыре Борейко занял место в корзине, за ним влез и Блохин. Оба прикрепили к себе парашютные стропы, сами парашюты повисли на бортах корзины.

— Лебёдка виру помалу! — скомандовал капитан, и серебристый аэростат медленно поплыл в спокойном прохладном воздухе.

На востоке стало заметно сереть, свет прибавлялся с каждой минутой. Борейко, поёживась от холода, в бинокль рассматривал покрытые ещё ночной мглой линии немецких окопов. Найдя наконец нужную цель, он повернулся к Блохину, который с телефоном примостился на дне корзины.

— Так начнём, говоришь, Филя? — улыбнулся капитан.

Блохин взглянул на охваченный заревом наступающего дня восток.

— Как раз время разжигать кон, Борис Дмитриевич.

— Цель номер один, орудиями огонь! — скомандовал Борейко, и Блохин точас же повторил это в телефон.

Ровно в четыре часа утра на аэростат упали первые лучи солнца, и в это мгновение внизу, в чаще леса, блеснул столб огня. Через несколько секунд до капитана долетел раскатистый гул тяжёлого выстрела, и в воздухе зашелестел быстро удаляющийся снаряд. Около цели, чуть вправо и немного не долетев до неё, взвился столб чёрного дыма.

— Левее ноль-ноль два, прицел больше на одно деление, батареей огонь! — произнёс Борейко.

Блохин, как эхо, повторил команду в телефон, и вскоре снизу донеслись удары трёх выстрелов. Немного повременив, капитан поднёс бинокль к глазам. Перед ним чётко вырисовывался сильно укреплённый узел сопротивления — три ряда проволочных заграждений и многоярусная огневая оборона из железобетонных укреплений, господствующих над всей окружающей местностью. Три огромных взрыва взметнулись как раз над укреплением. Высоко вверх взлетели глыбы бетона, брёвна, колья проволочных заграждений и туча камней и земли. Когда дым рассеялся, стало видно, как стремительно бежали во все стороны от места взрыва немецкие солдаты.

— Как жаль, что нет дальнобойных пушек, тут бы их как следует припудрить шрапнелью! — вздыхал Борейко. — Тридцать секунд выстрел огонь!

Двенадцатидюймовая батарея начала методичный обстрел укреплённого узла, как гигантским молотом, разбивая железобетон, брёвна, проволоку и уничтожая людей.

Капитан осмотрелся по сторонам. Справа чёрная завеса дыма и земли показала места, обстреливаемые тяжёлой и мортирными батареями, слева доносилась резкая стрельба лёгких орудий, которые били по проволоке и ближним тылам противника. Воздух наполнился раскатами артиллерийской канонады. Казалось, среди безоблачного голубого неба разразилась страшная гроза. Испуганные птицы стаями взлетали над лесом и устремлялись на восток.

Немецкие батареи молчали, зато в воздухе появилось около десятка вражеских самолётов. Они, как орды-стервятники, кружились над русскими, высматривая артиллерийские позиции.

— Наблюдать за воздухом! — приказал Борейко аэростатной команде, и только внизу, около подъёмной лебёдки, зашевелился взвод солдат с винтовками и два автомобиля с установленными на них сдвоенными пулемётами. Блохин тут же вытащил из угла ручной пулемёт Кольта и приладил к борту корзины.

Капитан продолжал следить за результатами стрельбы. После двух попаданий двух десятков пятидесятифунтовых снарядов укреплённый узел превратился в бесформенную груду развалин.

— Стой! Цель номер два, орудиями! — перенёс огонь Борейко на группу пулёметных гнёзд во второй линии обороны, и через минуты огромные гаубицы обрушили на них свои всесокрушающие смертоносные удары.

— Ваше высокоблагородие, самолёт, — торопливо проговорил Блохин и застрочил из пулемёта.

Поблёскивая на солнце своими серебристыми крыльями, немецкий аэроплан стрелял из пулемёта, стремительно приближаясь к аэростату. Блохин успел дать лишь короткую очередь, и немец скрылся за оболочкой аэростата. Снизу, с земли, раздавались рвущие ухо ружейных залпов и лихорадочная дробь пулемётов, отчаянно запищал телефон.

— Аэростат горит, скорее прыгайте на парашютах! — услыхал Борейко взволнованный голос Зуева.

— Горим, прыгай вниз! — скомандовал Борейко Блохину и тотчас же почувствовал, как дно корзины уходит вниз.

Солдат испуганно взглянул за борт корзины. Там, далеко внизу, метрах в трёхстах, по зелёному полю ползали люди, размахивая чем-то белым.

— Боязно, Борис Дмитриевич! — с сомнением проговорил Блохин. — Может, и так спустимся?

Но корзина всё быстрей уходила из под ног.

— Прыгай, рябой чёрт! — рявкнул капитан и схватил солдата за шиворот.

— Эх, была не была, — вскочил на борт корзины Блохин и, ухватившись за кольцо парашюта, прыгнул.

Через мгновение на зелёном фоне леса распахнулся оранжевый круг парашюта. Борейко тяжело перебросил ноги через борт, взглянул, расправлены ли парашютные стропы, и ногами вниз выбросился из корзины, одновременно выдёргивая парашютное кольцо. В ушах засвистел воздух, на мгновение захватило дух, но резкий толчок привёл его в чувство. Капитан понял, что парашют раскрылся. Его отчаянно вертело в воздухе, и это мешало разглядеть, что происходит вокруг. Затем пахнуло жаром и на секунду совсем близко мелькнул падающий, охваченный пламенем аэростат. Где-то над головой затрещал пулемёт, и Борейко почувствовал, как что-то сильно обожгло его левое плечо; на груди и рукаве появились тёмные струйки крови.

«Добивает, сволочь, из пулемёта. Неужели погибну?» — с волнением подумал капитан и крепко выругался в бессильной злобе. На мгновение вспомнилась жена, первая встреча с нею в далёком Артуре. Превозмогая боль, Борейко взглянул вниз. Под ногами, в десятке-другом саженей, расстилалось зелёное море леса. Он понял, что ветром его отнесло в глубь леса.

«Только бы не зацепится за сучья и не повиснуть на них, забеспокоился капитан, с опаской поглядывая на быстро приближающуюся зелёную чащу деревьев. — Не повредить бы и без того раненое плечо».

Обломав несколько веток на своём пути, парашют благополучно приземлился. Исцарапанный, окровавленный, в разорванном кителе, без фуражки, капитан сохранил присутствие духа. С трудом поднявшись на ноги, отказался от носилок и, зажав рану носовым платком, пешком отправился на батарею.

— Блохин жив? — прежде всего справился он у встретившего его Звонарёва.

— Так точно, — бойко отозвался сам солдат. — Только портрет малость о сучки поцарапал. Хлебнуть бы водочки, а затем и опять лететь под небеса.

— Немедленно наполнить запасную оболочку, — приказал капитан подошедшему Зуеву. — Через полчаса снова подъём.

— Не успеем так скоро, Борис Дмитриевич. Газгольдеры наполовину пусты, придётся заняться добычей водорода. Раньше вечера не управимся, да и Вам надо отдохнуть и прийти в себя, а то на Вас лица нет. Я уже послал мотоцикл за тётей Варей.

— Напрасно её беспокоил. Она занята у себя на пункте, а меня перевяжет и фельдшер, — недовольно сказал Борейко.

— Как твоё самочувствие, Боря? Тебе надо немедленно сделать перевязку, — подошёл Звонарёв.

— Отправляйся на вышку и начинай обстрел цели номер три. Немцы перепуганы до смерти и от одного артиллерийского огня бегут в тыл без оглядки. Надо ковать железо, пока горячо, — вместо ответа приказал Борейко. — Как только перевяжусь, сам притопаю к тебе. Кто остался за старшего на батарее?

— Родионов. Он знает прицелы и угломеры для всех целей. Не торопись, Боря, приходить, я и без тебя справлюсь. — И Звонарёв ушёл.

У себя в палатке Борейко прежде всего выпил водки и угостил Блохина.

— Теперь зови фельдшера, пусть перевяжет меня, — сказал капитан, садясь на складной стул.

Не успел фельдшер начать перевязку, как подъехала мотоциклетка, и в палатку вбежала Варя в сопровождении Осипенко, которая несла в руках бинты и ящик с хирургическими инструментами.

— Боренька, милый, что с Вами приключилось? Ножницами распороть рукав, приготовить пинцет, йодный тампон! — без суеты, толково распоряжалась Звонарёва.

Осмотрев рану, она двумя взмахами ланцета очистила её и удалила разорванные ткани. Борейко только скрежетал зубами от боли.

— Всё, всё, всё… Сейчас я заштопаю Вас по всем правилам медицинской науки. Держитесь, — предупредила Звонарёва, обильно смазывая рану йодом.

— О-о-о! — совсем по-медвежьи взревел капитан. — Варя, помилосердствуйте!

— Вату, марлю, бинты, тампон, — не обращая внимания на вопли Борейко, командовала Звонарёва.

Вскоре перевязка была окончена.

— Сегодня Вы первый мой пациент! Теперь до завтра, полежите спокойно, дайте успокоиться ране. И поберегите себя, Боренька. — Варя присела на край походной койки, провела рукой по волосам Борейко. — За что и за кого лить кровь, жертвовать жизнью? Поберегите её — ещё пригодиться для более интересных дел. — Помолчав, Варя прибавила: — И не забывайте про Славку и Олю… если о себе не хотите помнить. Ну, руку, герой! — Варя попрощалась и вышла из палатки.

Стрельба тяжёлых батарей разбудила Кремнёва и Павленко. Они поднялись, не спеша умылись, напились чаю и в начале шестого часа пришли на батарею. Здесь они узнали об уничтожении аэростата и ранении Борейко. Думая, что капитана доставили на перевязочный пункт, они направились к домику лесника и увидели Звонарёву, которая уже вернулась от Борейко. Она сообщила все подробности происшедшего.

— Кто же теперь будет объединять действия батарей на нашем участке? забеспокоился Кремнёв.

— Я думаю, Борейко скоро поправиться и возьмёт командование в свои руки. Его батареей пока что командует мой муж. Он сидит на какой-то вышке в лесу.

Поблагодарив Звонарёву за сообщение, Кремнёв решил справиться по телефону у самого Борейко, как он себя чувствует.

— Команды не сдаю. Буду находиться на наблюдательном пункте тяжёлой батареи, куда Вам и надлежит обращаться в случае нужды, — коротко ответил капитан.

Кремнёв и Павленко направились на передовой наблюдательный пункт.

В пехотных окопах они застали необычайное оживление. Солдаты вылезли из окопов и с восторгом следили за действиями тяжёлых артиллерийских снарядов. На всём протяжении фронта ежесекундно взлетали вверх огромные фонтаны дыма, пыли и раздавался крякающий грохот разрывов. Камни, брёвна, проволока то и дело мелькали в воздухе. Солдаты громкими криками выражали свою радость.

Сколько офицеры не гнали солдатов в окопы, они продолжали оставаться наверху, благо немецкие батареи хранили упорное молчание. Тут же находился и Хоменко. Он с добродушной усмешкой расхаживал вдоль окопов и беседовал с солдатами.

— Ось, бачите, хлопцы, як немцев молотят наши гарматы. Он, бисова душа, наверно, полные штаны наклал со страху. Когда артиллерия разобьёт окопы, мы пойдём в атаку.

Узнав о ранении Борейко, полковник всполошился:

— Что же мы без головы будем делать? Такой храбрый и толковый офицер! Как жаль, что он вышел из строя! Борейко не из украинцев?

— Нет. Русский. Ранен не очень серьёзно, обещал вскоре опять принять бразды правления в свои руки, — сказал Кремнёв и пошёл дальше.

На передовом наблюдательном пункте артиллеристы расположились со всеми удобствами. Прочно прикрепили стереотрубу, проверили связь с батареей и точно в семь утра дали первый выстрел. Быстро пристреляв все шесть орудий батареи, капитан начал разрушать проволоку. Рядом с огромными фонтанами тяжёлых снарядов разрывы лёгких батарей казались совсем незначительными. Кремнёв даже усомнился: сможет ли он при таком слабом фугасном действии своих снарядов выполнить поставленную перед ним задачу?

— Не сомневайтесь, Александр Васильевич, пробьём проходы как следует, — утешал Павленко своего командира.

Вскоре к ним подошёл Хоменко.

Бояровскому повезло: тяжёлый снаряд упал как раз в проволочном заграждении и одним ударом устроил такой широкий проход, хоть на тройке проезжай, — сообщил он. — Сейчас он заканчивает уже второй, тогда примется за один из Ваших.

— Мы сами, папаша, справимся с ним! — вспыхнул Кремнёв. — Я разделю орудия батареи на две части — три пушки будут заканчивать первый проход. Этим ты и займёшься, Боб, а остальными я примусь за второй.

— Слушаюсь! — вытянулся прапорщик.

Батарея усилила огонь.

Около полудня к Кремнёву подошёл Бояровский.

— Не помочь ли тебе, Александр Васильевич? — предложил он. — Свои проходы я уже закончил.

Кремнёв из самолюбия отклонил предложения. Кроме того, ему хотелось и самому приобрести опыт стрельбы по проволочным заграждениям.

— Сходи-ка ты лучше, Владимир Зенонович, к Борейко, доложи ему обо всём и сообщи мне по телефону, если будут какие-либо новые приказания.

Бояровский ушёл, а Кремнёв с новым ожесточением начал долбить проволоку. Снаряды рвались между кольями, но при этом проволока оставалась целой. С батареи сообщили, что от сильной стрельбы орудия очень накалились и на них начала гореть краска. Пришлось на время прекратить огонь. Это ещё больше расстроило Кремнёва. Запищал телефон.

— Вас просит капитан Борейко, — доложил телефонист.

Кремнёв взял трубку.

— Сейчас Вам поможет мортирная батарея. Я приказал ей дать несколько выстрелов по Вашей проволоке.

Почти в тоже мгновение перед Кремневым во вражеской проволоке взвилось несколько чёрных фонтанов, в воздух взлетели колья, и когда дым рассеялся, капитан увидел, что проволока была разрушена и уничтожена.

Кремнёв мог приняться за второй проход. Здесь дело у него пошло лучше, и к четырём часам оба прохода были проделаны. Усталый и оглохший от грохота, капитан вернулся на батарею, оставив в пехотных окопах Павленко.

Чтобы скорее остыли орудия, Кремнёв приказал открыть замки пушек, от которых так и веяло жаром и запахом горелой краски. Сологубенко, утомлённый и посеревший от пыли и гари, охрипшим от команды голосом доложил капитану, что батарея выпустила за день 1250 снарядов и что в двух орудиях поломались пружины накатника.

Распорядившись заменить их запасными, Кремнёв пошёл к Борейко.

Капитана он нашёл на вышке, устроенной на верхушке дерева. Тут же находились командиры тяжёлой и мортирной батарей. Борейко не спеша отдавал распоряжения, глядя в окуляры стереотрубы.

— Обе лёгкие батареи участка уже выполнили свои задачи. Мортирной осталось разрушить ещё один узел сопротивления. Как только будет наполнена газом новая оболочка аэростата, я попрошу командиров всех батарей подняться в воздух и детально ознакомиться с тылами противника.

— Но мы не умеем прыгать с парашютом, — возразил командир тяжёлой батареи.

— Я сегодня впервые в жизни проделал такой воздушный эксперимент, и, как видите, вполне удачно, невзирая на свой рост и вес.

Командиры нехотя повиновались.

Несмотря на острую боль, Борейко продолжал оставаться на вышке, наблюдая за действиями артиллерии на своём участке.

— Все намеченные укреплённые точки основательно разрушены. Зато немецкие батареи, по всей вероятности, уцелели, — резюмировал он, внимательно осмотрев в бинокль линию немецких окопов.

— Разведчикам следовало бы провести усиленные поиски. Возможно, что немцы примут их за атакующие части, откроют артиллерийский огонь и обнаружат своё расположение, — предложил Звонарёв.

— Неплохая идея. Сейчас же договорюсь об этом с Хоменко и заставлю в это время подняться на колбасе наших мортирщиков и тяжёлых, пусть полюбуются на германские батареи.

Условившись по телефону с пехотой о высылке разведчиков, Борейко предложил командирам тяжёлой и мортирной батарей следить с аэростата за немецкой артиллерией и открыть огонь по всем намеченным батареям противника.

Но немцы разгадали план капитана и открыли по разведчикам лишь слабый огонь, и то лёгких батарей. Артиллерия противника в первый день артиллерийской подготовки осталась невредимой. С темнотой в палатке Борейко собрались все командиры батарей, приданных Кузнецкому полку. Тут же находились и Хоменко. Необходимо было срочно обсудить боевую обстановку. Командиры поочерёдно доложили о выполнении всех поставленных задач.

— С рассветом мой полк должен двинуться вперёд. Я прошу Вас поддержать меня огнём всех своих орудий, — обратился к артиллеристам полковник.

— Само собой разумеется, что полк только тогда двинется вперёд, когда вся артиллерия противника будет полностью уничтожена. Кроме того, Вас будут сопровождать при наступлении батареи Кремнёва и Бояровского, сказал Борейко. — На них я возлагаю обязанность: подавлять огнём, прямой наводкой, все огневые точки, которые обнаружат себя.

— Будет в точности исполнено, — отозвались в один голос оба командира.

— Теперь хочу я с Вами, господа командиры, побалакать по секретному делу: появились у нас шпигуны и мерзотники, що смущают солдат подпольными листами. Ось побачте! — И Хоменко протянул листовку Донского комитета РСДРП, которую читал Солопов. — Ци шкидники перед боем смущают солдатскую душу всякими мерзостями. Есть у меня сведения, что ци листы с Ваших гарматов, Борейко. Там много мастеровщины с Питера, она и привезла с собой прокламации. Треба вчиныть у усих ротах, батареях и командах обыск и цю мерзостину изъять, а виновных в распространении предать суду, — решительно предложил Хоменко. — Сегодня в вечер и за ночь обыскать все места и Уничтожить всю нелегальщину.

— Бесполезно, господин полковник! Надо обыскивать не роты и батареи, а всю округу, все деревья в лесу, все ямы в поле, все хаты и сараи в деревне. И всё же мы едва ли что-либо найдём, — возразил Борейко. — Пока мы сюда добрались, я раз пять перетряхивал всё имущество батареи и солдат — и ничего не нашёл. Да и без листков солдаты всё время ведут разговоры на ту же тему, что изложена в листках. Политическая обстановка в стране не может не отражаться на настроении солдат.

— Надо вести разъяснительную работу среди солдат, — вставил Кремнёв.

— Трудно разъяснить тебе, что ты сыт, когда у тебя в брюхе пусто, усмехнулся Борейко. — А бороться с рапостранением нелегальщины должна жандармерия. Мы заняты подготовкой к предстоящему наступлению и нам не до политики.

— Всё же я предлагаю всем командирам произвести обыски в своих частях. Надо всё-таки изъять прокламации, — распорядился Хоменко.

На этом совещание кончилось.

Звонарёв пошёл проводить Хоменко до домика лесника, надеясь повидать жену, но её на перевязочном пункте не оказалось. Вместе с Ветровой и Осипенко она уже перебралась в окопы пехотного полка, где и решила обосноваться на время наступления.

Хоменко пришёл в восторг от такой предприимчивости Звонарёвой и не стал слушать Емельянова.

— Ведь это просто бабье сумасбродство, — тонким голосом жаловался уполномоченный. — Всякий раненый стремиться прежде всего попасть в безопасное место. Да и медицинский персонал под огнём будет работать плохо. Какая уж тут работа, когда кругом снаряды рвутся.

— Бегут из боя только трусы, а чем скорее раненым будет оказана помощь, тем лучше. Это им сохранит жизнь. Что же ещё нужно для солдата и командира? Неужели не ясно. что поступок госпожи Звонарёвой правилен и благороден? — отрезал полковник и отправился дальше.

Варю Хоменко нашёл в своём блиндаже.

— Надеюсь, Вы не в претензии, Михаил Игнатьевич, что мы выселили Вас к телефонистам, а сами обосновались здесь? — встретила его Звонарёва.

— В тесноте, да не в обиде, лишь бы раненым было хорошо да Вам, врачам и сёстрам, удобно работать. За всю войну первый раз вижу, чтобы передовой перевязочный пункт действительно оказался передовым и располагался в пехотных окопах.

К перевязочному пункту начали собираться ротные фельдшера и санитары. Они с любопытством поглядывали на Варю и сестёр милосердия.

— Неужто и в бою Вы останетесь тут? — спрашивали солдаты.

Вы будете здесь, отчего же и нам не остаться? — отвечала Варя.

— Так мы солдаты, мужчины, а Вы женщины — доктор да сёстры.

— Вот именно — врачи да сёстры. И быть здесь наш долг. Какие же мы тогда сёстры милосердия, если за милосердием Вам придётся тащиться версту с гаком?

Варя показала своим гостям некоторые новые способы перевязки. Сначала солдаты только слушали, но потом заинтересовались и сами начали задавать вопросы. Завязалась беседа, которая затянулась надолго. Хоменко тоже подсел к Варе и, посасывая трубку, одобрительно кивал головой.

Потом полковник подозвал к себе старшего разведчика Гриценко.

— Слухай, що я тоби буду казать, — проговорил полковник и, показав листовку солдату, приказал: — Щоб ты, як хочешь, разузнал мне, яки шкидник листы разбрасывает. Мерзостники эти нам у спину нож всажают. Поняв, хлопчик, що от тэбэ треба?

— Так точно, Ваше высокоблагородие, понял. Изловить щпигунов и шкидников, — ответил Гриценко и отошёл от командира, стараясь понять, каким образом попали к Хоменко им самим так секретно розданные листовки. Не иначе в темноте обронил, а какая-то шкура отнесла начальству.

Когда Хоменко наконец ушёл, Гриценко неожиданно окликнула Звонарёва.

— О каких листках говорил с Вами полковник? — поинтересовалась докторша.

— Якись подпольни листки. Я их и не бачив. Що в них писано, не знаю, — уклончиво ответил солдат.

— А Вы бы поинтересовались, — посоветовала Звонарёва.

— Мы и без чтения знаем, что в них написано. Только про то балакать не треба, — замкнулся солдат и поспешил отойти от докторши.

Звонарёва решила завтра же поговорить с Гриценко и с Блохиным.

Около полуночи разведчики тихонько выбрались из окопов и незаметно направились в сторону немецких укреплений, откуда доносился смутный шум голосов, стук лопат и кирок. Немцы торопились исправить повреждения. Увлечённые работой, они не слышали продвижения русских разведчиков, хотя стояла тихая тёплая ночь. С речки поднимался лёгкий туман, над которым методично взлетали германские ракеты. Не было слышно ни единого выстрела, и только нестройный лягушачий концерт нарушал ночную тишину.

Разведчики осторожно навели лёгкие мостики через речку и перебрались на вражеский берег. Подрывники положили патроны под кое-где уцелевшую ещё проволоку, подожгли фитиль и вернулись назад.

Только когда грохнул взрыв, немцы начали усиленно пускать ракеты, застрочили их пулемёты, заполыхали зарницы орудийных выстрелов, и несколько снарядов с визгом разорвалось над русскими окопами.

Русские батареи не замедлили с ответом, и скоро загрохотал весь фронт. Прошло с полчаса, пока артиллерийская дуэль утихла, и только лёгкие батареи ещё продолжали вести редкий огонь, мешая немцам исправлять повреждённые заграждения.

Хоменко, обходя окопы, делал последние наставления командирам наступающих рот:

— Не терять связи со мной и артиллерией. Солдатам идти смело и бить немчуру беспощадно. Работать штыком и гранатой, и только когда захватим окопы — приниматься за стрельбу. Cмотри, Гриценко, щоб ты мэни завтра десяток германцев в плен забрав, — обернулся он к чернявому разведчику с Георгиевским крестом.

— Цилу дюжину заберу, а не десяток, Ваше высокоблагородие, — бойко отозвался солдат.

Проходя мимо одного из свободных блиндажей, Хоменко заметил в нём белую косынку и, осветив блиндаж электрическим фонариком, увидел сконфуженные лица Зуева и Осипенко.

— Тю, хай ему грец! Никак, ковбасник! Я-то думаю, шо вин свою ковбасу стереже, а вин замисть ковбасы та гарну дивчину тутечке караулыть, засмеялся Хоменко.

— Никак нет! Я только проводил сестрицу и хотел повидать тётю Варю, смущённо оправдывался молодой офицер.

— Твою дивчину, сынку мий, постережуть четыре тысячи чоловик, тётя твоя спыть, а сам ты иди-ка до своей ковбасы. Смотри, як тилько займётся заря, я поднимусь з нею, — сказал Хоменко артиллеристу.

Ира тоже поторопилась прошмыгнуть в свой блиндаж.

После полуночи Хоменко прилёг, не раздеваясь, вздремнуть до рассвета. В полку остались бодрствовать лишь дежурные и часовые.

Батарея Кремнёва должна была всю ночь вести редкий огонь по противнику.

Тёплая ночь медленно плыла над израненной, искалеченной фронтовой землёй, призывая к отдыху и покою. Только резкие звуки орудийных выстрелов, грубо нарушая её тишину и обаяние, будили многоголосое эхо в лесу.

Выстрелам кремнёвской батареи вторила батарея Бояровского. На рассвете предстоял бой. Солдаты это знали. Прислушиваясь к выстрелам, не спали, и ночь казалась бесконечной.

Солдаты то и дело выходили из блиндажей, зевали, почёсывались, справлялись, долго ли ещё до рассвета, и опять скрывались в блиндажах в тщетной надежде заснуть под грохот пушек.

— Когда эта проклятущая война кончится? — сердито бурчали бородачи кремнёвской батареи. — Ни днём ни ночью нет покоя.

— Дурак, кто на войне думает о покое. Живым бы остаться и непокалеченным — и то хорошо, — отозвался Солопов.

— Как побьем немцев, так и пойдём по домам, — проговорил фейерверкер Симонин. — Но долгонько того нам придётся ждать.

 

21

Eдва засерел восток, как на батарею Кремнёва пришёл Хоменко.

— Пидлетим пид небеса, сынку! Треба побачить, що робится у немчуры, предложил он командиру батареи.

Капитан мигом оделся, и они вместе направились к батарее Борейко. Аэростат ещё только выводили из эллинга, когда офицеры подошли к нему. Зуев хриплым от сна голосом отдавал нужные приказания. Хоменко и Кремнёв наскоро ознакомились с парашютом и заняли места в корзине.

Утренний туман сильно ограничил видимость, но ждать, когда он разойдётся, не было времени. Осмотрев немецкие тылы против своего участка, Хоменко тут же на местности указал Кремнёву рубежи, которые он намечал занять в течении дня.

Гул моторов возвестил о приближении самолётов, и аэростат поспешили опустить на землю.

С первыми лучами солнца раздались и первые выстрелы тяжёлых батарей.

Хоменко Кремнёв заторопились на передний край обороны. Там они застали уже готовые к атаке головные роты.

И вот под прикрытием дыма от разрывов тяжёлых снарядов роты двинулись вперёд. Передняя волна атакующих быстро докатилась до Путиловки, переправились через неё и без единого выстрела достигла линии вражеских окопов. Солдаты быстро распространились по ним вправо и влево. Из уцелевших блиндажей виднелись поднятые вверх руки перепуганых немцев.

Пока головные роты обосновывались в занятых окопах, следующие за ними цепи шли дальше. Поддерживая их, русская артиллерия перенесла огонь на тылы противника.

Но внезапно усилившийся огонь немецких батарей приостановил дальнейшее продвижение русских. Роты отошли на только что занятые позиции.

Обеспокоенный этим Хоменко поспешил в передние окопы, над которыми ежеминутно рвались десятки лёгких и тяжёлых немецких снарядов, уничтожающих всё живое. Солдаты забились в блиндажи, пережидая огненный шквал.

Этого момента со вчерашнего дня ждали командиры всех тяжёлых русских батарей. Наконец-то немецкая артиллерия полностью обнаружила себя. Борейко едва успевал засекать взблески выстрелов вражеских батарей и распределял цели между мортирной и тяжёлой батареями. Наиболее удалённые и поэтому наиболее опасные цели он оставлял для себя.

Страдая от раны, капитан поддерживал силы малыми дозами водки. Мешая команды с бранью, Борейко ежесекундно требовал усиления огня, хоть и без того орудия до предела использовали свою скорострельность.

Как раз в этот момент Хоменко приказал вызвать Борейко к телефону.

Не успел полковник взять трубку, как сзади раздался громоподобный грохот тяжёлых батарей, и воздух наполнило воем многопудовых бомб. Огонь вражеских батарей сразу ослабел.

— Прошу Вас, капитан, и впредь не давать ходу немцам, — всё же предупредил Борейко полковник.

— Слушаюсь, буду неустанно следить за германской артиллерией и постараюсь привести её к полному молчанию.

Русские батареи отлично справились со своей задачей.

— За мной, вперёд! — скомандовал Хоменко, как только огонь немецкой артиллерии был подавлен.

Он неторопливо выбрался из траншеи и спокойно пошёл к переправе через речку. Солдаты выскакивали на бруствер, устремлялись за своим полковником к немецким окопам. Издали доносились крики «ура». Это вторая и третья волны русских цепей продвигались в глубь вражеской обороны. Справа неожиданно затрещал оживший германский пулемёт. Очередь скосила сразу несколько человек. Внимательно осмотревшись вокруг, полковник заметил среди обломков разбитых блиндажей дуло пулемёта.

— Гриценко, возьми несколько гренадёр и уничтожь его, да поживее, приказал Хоменко.

Разведчики метнулись в сторону пулемёта, раздалось несколько взрывов ручных гранат, и пулемёт смолк.

Видя, что цепи снова беспрепятственно продвигаються вперёд, полковник вернулся к своему штабу. Здесь он приказал двигаться последним двум батальонам: одному правее, другому левее рот головного батальона.

Затем Хоменко на минуту заглянул на перевязочный пункт. Легкораненые шли теперь беспрерывным потоком, тяжёлых переносили на носилках. Звонарёва, обе сёстры и человек десять санитаров быстро осматривали и перевязывали раненых. Варя, держа в руке окровавленный ланцет, ловко и умело орудовала им, удаляя раздробленные кости, соколки снарядов, подрезая края ран.

— Шприц морфия… лигатуру… тампон… забинтовать, — бросала она спокойно и уверенно.

Варино лицо было сосредоточенно и сурово, глаза смотрели остро и твёрдо, руки, смоченные йодом, действовали точно и безошибочно. Глядя на неё, трудно было представить, что это та самая весёлая и кокетливая женщина, лишь накануне вечером лихо отплясывавшая вместе с солдатами, которые теперь, искалеченные, беспомощно лежали перед ней на операционном столе.

— Вам ничего не нужно, доченьки мои? — ласково спросил полковник.

— Если можно, побольше вина или горилки, мий тату! Она прекрасно предохраняет от раневого шока. Нам не хватает также воды, — в тон Хоменко ответила Звонарёва, не отрываясь от работы.

— Сейчас прикажу доставить и то и другое.

— Ира, получишь в штабе полка водку и будешь давать по чарке каждому тяжелораненому. Разумеется, кроме черепных, — распорядилась Варя, всё так же не поднимая головы, сосредоточенно оперируя раненого в плечо солдата. Шприц камфары!

Хоменко оставил при себе лишь несколько разведчиков и связистов и знаменной полк. Он перенёс штаб полка в первую линию германских окопов, а сам отправился вперёд. За ним неотступно следовал Борейко, чтобы в нужную минуту поддержать пехоту артиллерийским огнём. Тут же находились Кремнёв и Павленко.

Вдруг впереди раздалась частая ружейная перестрелка и пулемётная трескотня, прерываемые взрывами ручных гранат.

— Ваше высокоблагородие, немец перешёл в контратаку! — прибежал связной от головной роты.

— Выдвинуть все пулемёты вперёд! — отдал приказание полковник. Помогите и Вы нам, — обратился он к Борейко.

— Немедленно выведите сюда на рысях один взвод, — приказал Борейко Кремнёву.

— Слушаюсь, сейчас прикажу по телефону подать передки на батарею. Отправляйся на батарею, — коротко приказал капитан прапорщику.

Павленко исчез.

Пехота, наскоро приспособив с тыла захваченные окопы, отбивала немцев ружейным и пулемётным огнём. Сзади загремели частые выстрелы лёгких батарей. Перед атакующими немцами выросла огневая завеса шрапнелей и снарядов. Мортирная и тяжёлая батареи, несколько уменьшив прицел, тоже обрушились на вражеские цепи, которые моментально утонули в дыму и пыли. Немцы в панике отхлынули назад.

Едва контратака была отбита, как Кузнецкий полк вновь ринулся вперёд, но это продвижение задержала своя же артиллерия, которая не сразу перенесла огонь в тыл немцев.

— Сынку, скомандуй своим батареям, щоб воны мне дорогу не закрывали, а расчищали, — попросил полковник Борейко.

— Сейчас будет исполнено! — И капитан бросился к телефону.

Но провод оказался перебитым, связь прервалась. Капитан с досады выругался и послал связистов по проводу.

В это время показалось несколько тяжело нагруженных солдат. Они торопливо пробирались среди бревён, обломков бетона, обрывков колючей проволоки, перескакивая через рвы и воронки.

— О, сейчас мы дело поправим! — обрадовался Борейко. — Блохин, установи рацию, — приказал он старшему разведчику.

На двух шестах протянули небольшую проволоку, разместили в одном из блиндажей тяжёлую аккумуляторную батарею и телеграфный аппарат. Связист надел наушники, застучал ключом, послушал и наконец доложил:

— Связь с батареей установлена, Ваше благородие.

Борейко приказал батареям перенести огонь в тыл противника. Не прошло и минуты, как заградительная стена огня и дыма передвинулась вглубь немецкого расположения.

— Оце добре дило! — улыбнулся Хоменко. — Два шматка проволоки — и связь готова. Шо це за штукенция?

— Беспроволочный телеграф, Михаил Игнатьевич, изобретённый двадцать лет назад нашим русским учёным Поповым, а затем вновь открытый итальянцем Маркони. Весьма удобен в боевой обстановке. Только аккумуляторы уж очень громоздки и весят больше шести пудов.

— Нельзя ли Вашу рацию, — кажись, так она называется? прикомандировать к моему штабу? — попросил Хоменко.

— Её не следует часто перемещать с места на место. Это расстраивает работу аккумуляторов, а штаб всё время находится в движении. Протяните свой провод к рации, она будет передавать батареям Ваши распоряжения, предложил Борейко.

Наладив связь с артиллерией, Хоменко пошёл в район третьей линии немецких окопов, где вели бой передовые роты. Здесь находилась приспособленная немцами к обороне и сильно укреплённая деревня Ставки.

Полковник подоспел в тот момент, когда 3-й батальон полка уже обосновался в Ставках. Тут Хоменко заметил, что соседние части сильно отстали от Кузнецкого полка и находились ещё во второй, а частью даже в первой линии немецких окопов. Это делало дальнейшее продвижение полка рискованным, и Хоменко решил закрепиться на захваченных рубежах.

Сразу за деревней остановился приведённый Павленко взвод кремнёвской батареи. Присутствие артиллерии придало устойчивость стрелковым частям. Борейко приказал также продвинуться вперёд и обеим лёгким и мортирной батареям. Тяжёлую и свою батареи он временно оставил на месте.

 

22

Вечерело. После жаркого дня над землёй белыми косами плыл туман. Растекаясь, он постепенно заполнил низины, а потом, набравшись силы, белым плотным облаком лёг на землю. грохот орудий стал утихать. Последними замолчали лёгкие батареи, которые использовали оставшиеся светлые минуты, чтобы пристреляться к ночи по важным целям и ориентирам с новых позиций.

Хоменко со своим штабом занял хату на окраине деревни. Рассыпавшиеся за день по полю сражения солдаты теперь собирались к своим ротам, связисты тянули линии связи, артиллеристы устраивались на новых позициях. Как бы прочищая глотку на ночь, впереди раздалась скороговорка пулемёта и смолкла.

Было уже совсем темно, когда в штаб Хоменко пришла Варя, бледная, осунувшаяся, с синими кругами под глазами. Сев на табуретку у стола, обратилась к полковнику:

— За сегодняшний день я сделала около пятидесяти операций, всего прошло через перевязочный пункт свыше четырёхсот человек. Израсходован весь запас перевязочных материалов. Пока его подвезут, я решила перенести свой пункт сюда. Я займу соседнюю хату, попрошу дать людей для уборки. Нельзя ли у Вас попросить стакан чаю? За весь день мне так и не удалось поесть.

Хоменко поспешил отдать нужные распоряжения.

— Ладно, доченька. От лица своих солдат благодарю всех Вас за работу, — с чувством проговорил полковник, прижимая руку к сердцу.

— Гриценко, иди сюда, чернявый хлопчик! поможешь со своими разведчиками докторше.

— Он сегодня дважды ранен — в ногу и в бок, но отказался от эвакуации. Как себя чувствуешь? — спросила Звонарёва у солдата.

— Трохи пече в боци, быстро идти трудно, а воевать ще можно!

Звонарёва вышла вместе с солдатом. В темноте безлунной туманной ночи очень трудно было продвигаться по изрытой снарядами улице. В намеченном для перевязочного пункта помещении при слабом свете простого деревенского масляного каганца Ветрова и Осипенко наводили порядок. Гриценко не замедлил привести десяток солдат, которые принялись убирать мусор, обметать стены. Хозяйка хаты принесла мел и вместе с сёстрами принялась за побелку. Общими усилиями пункт был быстро оборудован. Поздно вечером пришёл проведать жену Звонарёв. Он принёс ей еду и фляжку с вином.

— С утра наступление продолжится. Эту деревушку, конечно, будут сильно обстреливать, напрасно ты поторопилась с переездом сюда, Варя. По-моему, перед рассветом Вам следовало бы отодвинуться в тыл, посоветовал Звонарёв жене.

— Ты сам говоришь, что предстоит наступление. Следовательно, если нас и обстреляют, то недолго, пересидим и здесь, а затем пехота продвинется дальше, и мы окажемся в глубоком тылу, — возразила она.

— На батарее у Кремнёва есть большие и прочные немецкие блиндажи. Он предлагает Вам в случае сильного обстрела переместиться туда. До него отсюда сажен двести, не больше.

— Будем иметь это в виду, а пока спасибо за угощение и уходи, сказала она мягче. — Меня ждёт не меньше десятка раненых.

Звонарёв вышел.

Со стороны немцев слышался скрип повозок, шум автомобильных моторов. Ракеты то и дело взлетали вверх, смутно белея в тумане. Хоменко со своим адъютантом несколько раз обошёл расположение полка.

— Собирает немец против нас свою силу, вашскобродие. Больно сильно гомонят у него, — подходя, доложил Гриценко.

— Добре, надо и нам подтянуть сюда резервы. Телефонная связь со штабом дивизии уже работает?

— Так точно.

— Попросите к телефону начальника дивизии, — распорядился полковник.

Через несколько минут генерал подошёл. Хоменко подробно доложил обстановку и просил подтянуть резервы к его полку.

— Все командиры полков меня уверяют, что против них скапливаются немцы. Обходись своими силами. С рассвета Вас поддержит тяжёлая артиллерия, — отказал начальник дивизии.

Хоменко оставалось лишь вздохнуть.

— Придётся перевязочный пункт перевести в тыл, в один из блиндажей первой немецкой линии. Там, насколько я помню, сохранился один большой железобетонный блиндаж. В нём они и разместятся.

Узнав о распоряжении Хоменко, Варя энергично запротестовала и с возмущением сообщила о нём своим сотрудникам, но не встретила сочувствия ни у сестёр, ни у санитаров. Хоть было и обидно и досадно уходить с передовой, не подчиниться приказу Варя не могла.

Скрепя сердце Варя попросила Кремнёва отправить разведчиков на поиски нового перевязочного пункта, в ожидании возвращения прилегла на сено и почти сразу заснула.

— Ты, Боб, отправляйся на поиски. Увидишь, кстати, и свою Ирочку, обратился Кремнёв к Павленко.

В темноте он увидел несколько двигающихся светлых точек. Кто-то освещал себе дорогу, идя по изрытой воронками и окопами местности. Прапорщик пошёл в этом направлении и вскоре нагнал перевязочный отряд.

— Где наша балерина? — лукаво улыбаясь, спросила Ветрова.

— Спит у нас на батарее.

— А Вы, надо думать, оберегали её сон? — заметила Ирина.

— Зачем же я, достаточно заботы моего командира, — в тон ей ответил Павленко.

Болтая таким образом, они добрались до нужного им блиндажа и немедленно приступили к его оборудованию. Работа спорилась, и вскоре всё было готово.

Павленко отправился уведомить об этом Звонарёву.

На батарее прапорщик застал по-прежнему спящую Варю и Кремнёву, дремлющего у костра. Прапорщик доложил капитану, что пункт готов.

— На рассвете я сам разбужу Варвару Васильевну. А ты, Боб, пока приляг отдохнуть: нам предстоит большая работа.

Вскоре на батарее все, за исключением часовых, спали крепким сном.

Незадолго до рассвета за деревней Ставки затрещали пулемёты, и мгновенно сильная ружейная перестрелка, раздались взрывы ручных гранат, донеслись отдалённые крики. В воздухе запели ружейные пули.

— Тревога! Номера, к орудиям, приготовиться к стрельбе на картечь, скомандовал прислушавшийся и быстро разобравшийся в обстановке Кремнёв.

У орудий всё пришло в движение. Варя заторопилась к себе на перевязочный пункт.

— Прапорщик Вас проводит, заодно и разведает дорогу в тыл, распорядился капитан.

Шум боя быстро нарастал; загремели гулкие в тумане орудийные выстрелы, заговорили пулемёты, и вскоре всё слилось в один протяжный тяжкий грохот. В темноте беспрестанно сверкали зарницы выстрелов и разрывы снарядов.

На перевязочном пункте Варя застала переполох. Ветрова, Осипенко и санитары метались около блиндажа, не зная, что предпринять.

— Надо приготовиться к приёму раненых, — первое, что произнесла Варя, как только перевела дыхание после быстрой ходьбы.

— Да что Вы, Варвара Васильевна! Слышите, что творится? Немец с минуты на минуту может прорваться, и мы окажемся в плену, — хором запротестовал весь персонал.

— Впереди нас целый полк и две батареи. Атака, конечно, будет отбита. Приготовить бинты и инструмент. Таня, будешь ассистировать мне. Ира, займёшься лёгкими ранеными, — не допускающим возражения тоном проговорила Звонарёва.

Пункт начал работать.

Между тем немцы, обрушившись на деревню Ставки, выбили оттуда полк Хоменко, но дальнейшее продвижение их было приостановлено картечным огнём лёгких батарей. Хоменко сосредоточил свои резервы на флангах и приготовился к контрудару. По рации полковник сообщил Борейко о тяжёлом положении на своём участке. Тяжёлые батареи ударили по пристрелянной накануне деревне. Их огонь сразу внёс расстройство в ряды врага. При первых проблёсках рассвета сквозь серую пелену тумана было видно, как вражеские солдаты метались среди чёрных фонтанов земли.

Хоменко, смотревший в бинокль с наблюдательного пункта, был поражён величественной и грозной картиной боя.

У батареи Кремнёва за старшего был Крутиков, тут же находился и Сологубенко. когда непосредственно за орудиями стали разрываться тяжёлые снаряды, Крутиков приказал всем свободным номерам укрыться в вырытые около орудий ровики. У пушек остались лишь наводчики, правильные и заряжающие да взводные и орудийные фейерверкеры. Батарея продолжала вести огонь. Один из снарядов попал в третье орудие, исковеркал пушку и перебил расчёт. В соседних расчётах тоже оказались раненые.

— Снести раненых в офицерский блиндаж, заменить выбывших из строя, скомандовал Крутиков. — Батареей огонь!

Твёрдый, уверенный голос офицера внёс успокоение.

Артиллеристы вернулись к орудиям, стрельба возобновилась. Желая подбодрить солдат, Сологубенко сам сел за наводчика. Взводный первого взвода Батурин, контуженный и оцарапанный камнями, остался в строю и, превозмогая слабость, громко покрикивал на солдат:

— Не робей, братцы! Тонка кишка у немца сбить нашу батарею! Солопов, целься в самого главного колбасника!

Наводчик Гребенюк с украинской неторопливостью протирал окуляр панорамы и затем припадал глазом к панорамную прицелу.

— Чуть вправо! Много, малость левее, ось так, прямисенько в ихнего генерала. Готово! — балагурил он.

— Огонь! — И ствол пушки с грохотом откатывался назад.

Взводный командир 3-го взвода Требных, спокойный коренастый сибиряк, то и дело подгонял своих номеров:

— Поскорей двигайтесь, язви Вас в душу! Ровно блох ловите, а не немцев бьете, — ворчал он.

— Блох-то, Тимофей Максимович, ловить надо быстро, не то они враз ускачут, а немцам наша пехота не даст далече уйти, — ухмылялся солдат.

— Подвяжи своё болтало и поворачивайся поживей! — прикрикнул взводный.

Крутиков спокойно расхаживал вдоль батареи, как вдруг осколок от разорвавшегося неподалёку снаряда попал ему в руку. Охнув от боли, штабс-капитан пытался зажать рану носовым платком, но кровь продолжала течь.

— Примите командование батареей, Леонид Романович, пока я перевяжусь в блиндаже, — приказал он Сологубенко.

— Батарея, слушай мою команду! — заорал прапорщик во всю глотку. — По проклятым врагам два патрона — беглый огонь!

Громовые раскаты выстрелов потрясли воздух. Грузная, крепкая фигура Сологубенко чётко рисовалась на светлом фоне зари. Густые брови сдвинулись к переносице, на лице застыло выражение боевого воодушевления.

— Огонь! — то и дело вскрикивал он с металлическим звоном в голосе, и новая партия снарядов, урча, улетала вдаль.

Телефонисты едва поспевали передавать распоряжения Кремнёва.

— Левее ноль-ноль пять, уровень тридцать ноль — один патрон беглый огонь! — кричал из блиндажа телефонист. Взмах руки Сологубенко — и снова грохот орудий.

За суматохой бой все перестали замечать разрывы немецких снарядов и свистевшие в воздухе осколки.

«Та-та-та»! — застрочили из пулемёта по батарее с аэроплана.

Пули защелкали по земле и щитам6 с характерным взрывом возникали маленькие фонтанчики голубого дыма. Немец бил разрывными пулями. Солдаты прижались к щитам, но Сологубенко только отмахивался от пуль и осколков, как от надоедливых мух. Опасность только разжигала его азарт. Глаза загорелись злобой, большие добрые ладони сжались в кулаки.

— На тоби, на тоби, бисов сын! — приговаривал прапорщик после каждой очереди, грозя кулаком в сторону немецких позиций.

Глядя на него, не верилось, что ещё недавно он мирно трудился в тиши студий Академии художеств над сельскими пейзажами.

— Приготовиться к отражению газовой атаки. Надеть противогазы, вдруг передал с наблюдательного пункта Кремнёв.

Но вскоре газовое облако неожиданно сменившимся ветром понесло в сторону немецких войск. Немцы поспешно убегали в тыл. Видя это, Хоменко только потирал руки:

— Ось так — чого хотели, того получили! — И он отдал распоряжение своим частям, миновав заражённое газами пространство, двинуться в обхват флангов.

Кремнёв с наблюдательного пункта видел, как над линией русских цепей взлетели белые сигнальные ракетки. Одновременно над окопами появилась волна быстро движущихся, поблескивавших штыками солдат. Солдаты бежали во весь рост. Они быстро нагнали врага и перемешались с ним в жаркой рукопашной схватке. Лишь ветер доносил издали мощное «ура».

Расположенный справа, уступом назад 407-й Саранский полк тоже перешёл в энергичное наступление и тем самым обезопасил правый фланг Кузнецкого полка. Это дало возможность Хоменко все свои резервы направить на свой фланг и, ударив в тыл немцам, отрезать значительную группировку от главных сил.

На пространстве в несколько квадратных километров металась в панике немецкая пехота, скакали артиллерийские запряжки в тщетной надежде найти выход из железного кольца русских войск. Батареи Кремнёва и Бояровского беглым огнём прямой наводкой поражали их. Вскоре над немецкими войсками появились прикрепленные к штыкам белые флажки. Хоменко приказал прекратить огонь артиллерии. И тут-то произошло совершенно неожиданное. Часть немецких солдат кинулась на поднявших белые флаги, и на глазах у русских началась кровавая свалка между немцами.

— Такого сроду не бачив! — бормотал себе в усы Хоменко. — Не разберешь, кому тут помогать. Пускай уж дерутся сами, — решил он. Гриценко, Гапотченко, помните, что я Вам приказал захватить немецкие гарматы и самих немцев набрать побольше!

— Слушаемся, Ваше высокоблагородие. Усэ будэ исполнено до точности.

Прошло с четверть часа. Русская пехота всё более сжимала кольцо окружения. Сотни немецких солдат, побросав оружие, поднимали вверх руки.

— Какой части? — по-немецки спросил одного пленного Хоменко.

— Сто десятого полка тридцать седьмой австрийской дивизии, по-русски, но с акцентом ответил пленный.

— Так Вы чехи?

— Русины, словаки, чехи… Одним словом — западные славяне. Но среди нас есть и немцы. Сейчас Вы видели, какая «дружба» между нами и ими, усмехнулся пленный.

— Где тут берут в плен? — спросила подошедшая к Хоменко обезоруженная группа австрийцев.

Хоменко захохотал:

— Ось як дело обернулось! И воевать не треба — сами до ас бегут.

Вскоре подошли ещё пленные. Безоружные, угрюмые немцы были окружены австрийцами, которые с винтовками наперевес не спускали глаз со своих бывших союзников.

— Позвольте Вам представить взятых нами в плен германцев, — вытянулся перед Хоменко австрийский лейтенант.

Затем в сопровождении конных разведчиков подъехала целая австрийская батарея. Её командир тоже объявил о сдаче в плен и протянул Хоменко свою саблю.

— Честь имею представить германские гарматы, — доложил Гапотченко. Приказ Вашего высокоблагородия сполнен.

— Спасибо, хлопчик!

Полковник вызвал к себе Борейко.

— Принимайте немецкую батарею и поскорее пускайте в дело, распорядился полковник.

В захваченной батарее были лёгкие орудия. Борейко приказал Кремнёву и Бояровскому укомплектовать трофейную батарею, а командиром её назначил Крутикова, который вместе с Павленко принялся знакомиться с материальной частью немецких пушек. Австрийские офицеры любезно давали им подробные пояснения и снабдили Крутикова правилами и таблицами стрельбы. Узнав, что он не владеет немецким языком, один из австрийцев вызвался перевести их на русский язык.

Радостно возбуждённые австрийские артиллеристы быстро передали русским пушки, зарядные ящики, лошадей, амуницию, телефоны, стереотрубы и, построившись под командой своих офицеров, пошли в плен. К ним был приставлен лишь один солдат — проводник и он же конвойный.

Пошла сдача в плен окружённых частей, бой на фронте продолжался. Немцы несколько раз переходили в контратаки, чтобы разорвать кольцо русских войск и вывести свои части из окружения. Но попытки эти легко отбивались.

 

23

Хоменко стал подготовлять новый бросок вперёд. Борейко с полковником тут же разработали план дальнейшего наступления. Капитан быстро наметил задачи для лёгких и тяжёлых батарей, а затем пошёл осмотреть захваченные трофеи. Медленно шагая по полю в сопровождении Блохина, Борейко попутно подробно знакомился с устройством и оборудованием австрийских окопов. Они были устроены прочно и аккуратно. Стены в блиндажах обшиты досками, пол зацементирован. Во всех окопах и ходах сообщения имелись канавы для стока воды, а стенки были укреплены плитняком, местами раскрашенным в различные цвета. Встречались даже небольшие клумбы с цветами, заботливо огороженные ивовыми прутьями.

— Видал, Блохин, культура-то какая! Война, передовые окопы, и всё же везде порядок и чистота, и даже цветы, — восхищался капитан, обращаясь к идущему рядом Блохину.

— Оно, конечно, порядку здесь много. Внешность у немцев аккуратная, ничего не скажешь, а нутром мы всё же крепче, — отозвался солдат.

— Это верно. Как нам плохо пришлось в прошлом году! Ни одной крепкой части не осталось! Можно было подумать — конец пришёл нашей армии, а прошло полгода, и мы опять гоним и бьём врагов. Зато голова гнилая. Министры да генералы, как на подбор, один другого хуже.

— Их убрать можно. Найдем, кем их заменить.

— Например, нас с тобой сделать министрами и генералами, — усмехнулся капитан.

— Отчего бы Вам, к примеру, не стать генералом и начальником над всей артиллерией, а мне не командовать батареей.

— Чином мы, брат, не вышли для этого.

— А мы и без чинов управимся! Кончится война — всему разбор пойдёт. Посмотрите только, Борис Дмитриевич, — показал солдат на отбитую у немцев землю, — сколько здесь полегло народу — и наших, и немцев. Ежели их уложить в ряд друг около друга, то они не уместятся на той земле, на которой дрались и сложили свои головы. Тысячи, миллионы людей гибнут на войне. Вчерась справился в деревне, кому принадлежит освобождённая нами земля, — говорят, пану помещику. Только вон с караю маленький клочок крестьянской земли. Выходит, что и полегли наши солдатики не за свою, а за помещичью землю, — с возмущением проговорил Блохин.

— Значит, по-твоему, надо отбивать у немцев только крестьянскую землю‚ — усмехнулся Борейко. — Так вести войну нельзя.

— Очень даже можно, Борис Дмитриевич, но не здесь, а в России: забирать землю у помещика и делить промеж крестьян. А заводы отдать рабочим. Пусть работают и управляют сами, — с жаром говорил солдат.

— Новую пугачевщину проповедуешь? Не те, брат, сейчас времена. Живо придушат бунтовщиков, — ответил Борейко.

— Сейчас, может, ещё и рано, а скоро надо будет народ поднимать на новую войну с царём да помещиками и фабрикантами. Воевать мы с Вами малость научились, а у помещиков солдат не будет, разве только соберут жандармов, казаков да кое-кого из кулачья.

Беседуя о том, что волновало многих солдат, капитан и Блохин обошли почти всё поле битвы.

Осматривая трофеи, Борейко наткнулся на две тяжёлые крепостные мортиры. К ним нашлось некоторое количество бомб и пороховых зарядов. Капитан проверил калибр, он оказался равен 28 сантиметрам .

— Одиннадцать дюймов! — перевёл на русские меры капитан. — Мы такие видели в Артуре. Дальнобойность их до семи вёрст. Надо сегодня пустить их в дело. Вали, Блохин, к поручику Звонарёву и передай мой приказ: немедленно приспособить эти пушки к стрельбе. Пусть с собой возьмёт десяток солдат порасторопнее.

Солдат, откозыряв, исчез.

И только теперь Борейко понял, что уже сутки не был на перевязке. Рана горела и пульсировала, при движении левая рука сильно болела, казалась значительно тяжелее правой. Капитан решил зайти к Звонарёвой и направился на перевязочный пункт. Осторожно ступая между ранеными, Борейко подошёл к входу в блиндаж и заглянул в него.

Нагнувшись над операционным столом, Варя орудовала ланцетом и пинцетиками, ей помогала Ирина. В стороне Ветрова перевязывала легкораненых, изредка спрашивая указаний.

— Здравствуйте, Боренька! И Вы пожаловали на перевязку? — заметила капитана Варя. — Обратитесь к Танюше, быть может, она снизойдет к Вашим мольбам. Я занята операцией.

— Не смею утруждать Вас заботами о своей ничтожной персоне, драгоценная Варенька. Что же касается сестрицы, то пусть она сначала перевяжет всех солдат, — сказал Борейко, хотя рана его сильно беспокоила.

— У меня немного людей, всего четверо. Они могут подождать.

— Командир должен быть первым в бою и последним на перевязочном пункте. Я подожду, — отказался Борейко.

Выйдя из блиндажа, он увидел группу немцев, которых вели под конвоем. Среди них двое были с повязками Красного Креста на рукавах. Один краснолицый, упитанный шваб лет тридцати пяти — при виде офицера вытянулся и молодцевато отдал честь. Другой — худощавый брюнет с огромными круглыми очками на носу — выглядел штатским человеком, на которого случайно надели военный мундир. Он тоже поспешил неловко приложить руку к козырьку.

— Вы врачи? — спросил их Борейко по-русски, ткнув пальцем в повязки Красного Креста.

В ответ пленные оживлённо заговорили по-немецки, — Мы, Ваше высокоблагородие, сейчас приволокём сюда австрияка или чеха. Они понимают по-германскому и наш язык многие знают, — предложили солдаты.

В ожидании их возвращения конвойные посадили немцев на землю и отправились за водой.

Вернулись солдаты с двумя австрийцами, которые, щёлкнув каблуками, вытянулись перед Борейко.

— Чем можем быть полезны, господин капитан? — спросил один из них довольно чисто по-русски.

Борейко попросил их быть переводчиками. С их помощью он узнал, что толстый немец — полковой врач фон Валь, а другой — молодой врач Гирштейн, австрийский еврей из Вены.

— Пошли за мной, — скомандовал врачам Борейко.

— Ваше высокоблагородие, нам бы расписочку.

Капитан на бланке полевой книжки написал расписку.

— Получайте помощников! — заглянул в блиндаж Борейко, когда они подошли к перевязочному пункту. — Привёл Вам двух врачей.

Звонарёва подняла голову и увидела двух немцев.

— Переведите им, — обернулся капитан к австрийцам, кивнув на врачей, — что они будут в подчинении у этого врача и чтобы не вздумали хорохориться. Ясно?

Варя кивнула головой своим новоявленным помощникам и заговорила с ними по-немецки:

— Прошу Вас, коллега Гирштейн, перейти в соседний блиндаж и приступить там к работе, а Вам, господин фон Валь, придётся ассистировать мне. Таня, ты отправишься с Гирштейном, возьми с собой и австрийского толмача.

Гирштейн элегантно раскланялся и, вымыв руки, ушёл вместе с Ветровой.

Прошло с полчаса, наплыв раненых временно прекратился.

— Пошли, Боря! Так и быть, перебинтую Вас сама, — пригласила Звонарёва Борейко.

Она усадила Борейко в кресло, помогла ему снять китель и рубашку. Готовя инструменты, сказала:

— А знаете, Боренька, сегодня много у меня прошло раненых. Очень трудный день, но когда победа, работать веселее и солдатам легче. Просто не перестаешь удивляться, до чего же терпелив русский человек… Раненый, истекает кровью, а улыбается. «Ничего, — говорит, — переживём, главное наша взяла…». Солдаты это наступление по-своему окрестили. — Варя подошла к Борейко, держа в руках шприц.

— Как же? — спросил капитан.

— Брусиловским прорывом! — ответила Варя.

Борейко долго молчал, следя за Варей, за её ловкими руками.

— Да, это хорошо сказано, — наконец тихо проговорил он. — Настоящий прорыв. Лучше не скажешь. Теперь немцы покатятся… Только бы у нас хватило пороху…

В буквальном и переносном смысле, — подхватила Варя его мысль.

Звонарёва пинцетом вскрыла кровоточащую рану, извлекла из неё несколько мелких металлических осколков и сразу покраснела.

— Полюбуйтесь, — ткнула она один из них под нос немцу. — Ваши мерзавцы стреляют разрывными пулями.

— Только слабость и несовершенство русской техники не позволяют нам применять такие пули, — возразил Валь.

— Вздор! Мы не варвары и строго придерживаемся постановлений Гаагской конференции.

Обратившись к Борейко, она сказала:

— Счастливы Вы, Боренька! На вершок правее — и мы сегодня уже не беседовали бы с Вами. Теперь держитесь, дорогой.

В руке Звонарёвой сверкнул ланцет, и она двумя точными ударами глубоко вскрыла рану, из которой показался гной. Очистив рану, она вставила тампоны для дренажа. Капитан, бледно-серый от боли, с широко раскрытыми глазами, жадно хватал ртом воздух.

— Не найдётся ли у Вас стаканчика спирту? — наконец прохрипел он.

Варя налила ему полмензурки и, разбавив водой, подала ему.

— Больше не дам.

— Налейте, пожалуйста, верхнюю половину мензурки, — взмолился капитан.

Варя со вздохом повиновалась. Дрожащей от боли рукой Борейко взял мензурку и выпил спирт.

— Спасибо! Теперь потопаю к Вашему мужу.

Варя, проработавшая беспрерывно почти целые сутки, валилась с ног. Посмотрев, как фон Валь перевязывал раненых, она дала ему несколько указаний и вышла, оставив в блиндаже Ирину.

— С пяти часов утра я на ногах. Совсем одурела от запаха крови и эфира, — устало пожаловалось Звонарёва сестре. — Где тут можно растянуться на земле и полежать спокойно хотя бы с четверть часа?

— Вон там, на берегу Путиловки, случайно сохранилось несколько кустиков, — показала Ирина.

Варя прилегла в слабой тени кустарника и тотчас уснула.

Изредка доносилась редкая ружейная трескотня, прерываемая иногда дробью пулемёта. Лениво стреляли тяжёлые батареи. В воздухе надоедливо жужжал германский самолёт. Казалось, полуденный жар заворожил обе воющие стороны. Напряжённость боя явно спадала. Немцы и русские производили перегруппировки, подтягивали резервы, готовясь к новым ожесточённым схваткам.

Вдали басовито грохнула тяжёлая пушка, и высоко над головами просвистел снаряд. Через некоторое время долетел отдалённый ревущий звук разрыва.

Варя открыла глаза.

«Это пушки Сергея, — мелькнула мысль. — Я сплю уже полчаса», — она взглянула на часы.

Варя провела рукой по лицу, будто умываясь, стряхнула окончательно с себя сон, вскочила на ноги. После короткого отдыха её молодое лицо снова оживилось.

— Прекрасно отдохнула! Теперь могу опять взяться за работу, а то у меня уже начинали трястись руки от усталости, — проговорила она, входя в операционный блиндаж.

Подойдя к операционному столу, Звонарёва с удивлением и испугом увидела на столе раненного в ногу унтер-офицера. Ещё несколько минут назад он бодро говорил и даже не очень жаловался на боль в ноге. Рану нельзя было причислить к тяжёлым. Сейчас он умирал. Звонарёва начала считать пульс, который с каждой секундой слабел всё сильнее.

— Раневой шок, — пояснил Валь.

— Скорее камфару, — скомандовала Звонарёва.

Немец начал методически промывать шприц.

Варя вырвала у него шприц и сама сделала инъекцию. Пульс стал улучшаться, опасность миновала.

— Потрудитесь двигаться побыстрее, господин фон Валь, когда я Вам отдаю приказания! — резко проговорила Варя. — Блохин, подите-ка сюда.

— Сей секунд, Варвара Васильевна!

— Этот немец не хочет меня слушаться, из-за него сейчас чуть не умер раненый.

— Прикажете его порешить? — угрожающе вскинул Блохин винтовку.

При виде направленного на него штыка немец отчаянно заверещал:

— Вы не имеете права меня убивать! Женевская конвенция воспрещает применение вооружённой силы к медицинским работникам. Не понимаю, почему Вы так волнуетесь, фрау, в России много солдат. Одним больше, одним меньше — что это изменит?

— Ну и логика! Нечего сказать, хорош врач. Обождите пока, Филипп Иванович. Пуганули его — теперь будет послушнее, — закончила Звонарёва.

Солдат убрал винтовку. дальше работа протекала в полном молчании. Немец беспрекословно и расторопно исполнял все распоряжения Звонарёвой.

Немного погодя она прошла в соседний блиндаж поглядеть, как там идёт дело.

Глаза Гирштейна блестели от удовольствия, когда раненый облегчённо вздыхал и благодарно улыбался доктору.

— Гут, карош зольдат, молодец! — коверкал русские слова врач.

Гирштейн с увлечением ловко работал ланцетом. Осипенко едва успевала подавать инструменты и бинты.

— Он научил меня, как называется по-немецки вата, бинты, марля, так что я понимаю его без переводчика, — радостно сообщила Ирина.

Звонарёва ласково потрепала девушку по щеке.

— Очень рада, что у Вас всё в порядке. А у меня из-за оплошности фон Валя чуть не умер раненый…

Слова Вари услышали собравшиеся у перевязочного пункта раненые и моментально всполошились:

— Что же это такое, братцы? Немцы-врачи убивают наших раненых, а наша докторша тут под кустиком прохлаждается, — заорали в толпе.

— Бей немчуру, бей докторшу! — орали они, врываясь в блиндаж.

Гирштейн в ужасе поднял вверх руки и что-то закричал по-немецки. Осипенко от страха залезла под операционный стол и разрыдалась.

— Назад! Не смейте его трогать! — бросилась на помощь Гирштейну Звонарёва, загораживая собой врача.

— Бей её, коли она за немца! — кинулся было к Звонарёвой один из солдат.

— Куда прёшь, осади назад! — вступился пожилой солдат. — Мы свою докторшу в обиду не дадим! Кто её только тронет, всех перестреляем на месте!

Солдаты постепенно успокоились.

Узнав о причине бунта, Гирштейн всё ещё дрожащим от страха голосом поблагодарил Звонарёву за своё спасение и затем рассказал:

— Фон Валь считает, что необходимо умерщвлять русских раненых, если они попадут к нам в руки.

— Почему же сразу не сообщили мне об этом?

— Боялся мести. Конечно, это есть малодушие с моей стороны, оправдывался Гирштейн.

— Придётся немного погодя Вас обоих отправить с пункта. Иначе трудно ручаться за Вашу безопасность.

Желая избежать самосуда, Варя отстранила фон Валя от работы и приставила к нему солдата из легкораненых.

— Стереги немца, чтобы не сбежал! — приказала она солдату.

 

24

После этого Звонарёва занялась перевязками. Теперь ей ассистировал Гирштейн.

Около четырёх часов дня Хоменко возобновил наступление. Его полку предстояло атаковать сильно укреплённую деревню Пальча. Борейко по его приказу сосредоточил на ней огонь своих батарей.

С наблюдательного пункта было видно, как сметались целые хаты, рушились каменные здания, горели сараи.

— Через час от деревни останется одно воспоминание, тогда мы и пойдём вперёд, — проговорил полковник. — А сейчас ударьте, сынку, шрапнелью.

Борейко отдал нужные распоряжения.

Через минуту все три лёгкие батареи, включая и трофейную батарею Крутикова, начала осыпать немецкие цепи свинцовым дождём.

Надежды Хоменко на то, что через час можно будет захватить Пальчу, не оправдались. Едва русские цепи поднялись в атаку, как были встречены ураганным огнём немецких батарей. Стало очевидно, что германцы успели подтянуть резервы к этому участку. Решено было отложить операцию до рассвета следующего дня.

С наступлением сумерек артиллерийская стрельба почти прекратилась. В тылу началась обычная ночная жизнь: подвозились снаряды, продовольствие, эвакуировались тяжелораненые.

В деревне Ставки, теперь прочно занятой Кузнецким полком, в одной из немногих уцелевших халуп расположился штаб Хоменко.

Рядом разместилась рация Борейко. Сюда вечером подошла Варя.

— Надеюсь, теперь мне можно занять под перевязочный пункт хату, что я ещё вчера облюбовала? — спросила она у полковника.

— От неё, доченька, осталась лишь яма да куча мусора. Наш общий друг Борейко разбил её своими снарядами.

Варя вздохнула и отправилась подыскивать новую хату для своего пункта. Вскоре подошли Ветрова, Ирина и санитары, на несколько минут появился Емельянов. Теперь он был очень любезен со Звонарёвой и обещал ей всякое содействие.

— Вы, Варвара Васильевна, будете работать на передовой, а я организую эвакуацию дальше в тыл, — предложил он.

— Надо сначала наладить доставку раненых с передовых позиций к перевязочному пункту, — ответила Звонарёва.

— Это Красного Креста не касается, наше дело — глубинная эвакуация.

Спор решил Хоменко, предложив Емельянову состоять при штабе полка.

С темнотой к штабу подъехали походные кухни. К ним тотчас потянулись солдаты с котелками. Хоменко начал пробовать пищу в каждой кухне.

— В третьей и четвёртой ротах артельщиков и кашеваров отправить в строй за плохую пищу и маленькие порции, — приказал он адъютанту.

— Мы, Ваше высокоблагородие, тут ни при чём! Что нам дают, то и делаем, — запротестовали было солдаты.

— Дайте-ка сюда фонарь, — приказал полковник и затем осветил физиономии каждого из них.

Лица были загорелые, краснощекие, лоснящиеся от жира.

— Подь сюда, хлопчик, — окликнул Хоменко одного из солдат с котелком. — Ось, бачь, яки хлопцы в строю! — осветил полковник худое, обросшее щетиной и усталое лицо. — А они понажрали себе ряжки за солдатский счёт. Отправить их в окопы да присмотреть, чтобы не убежали.

— Правильно! Командир бьёт в самую точку. Буде им мясными порциями торговать, — загомонили солдаты. — Пора нашей крупе пороху понюхать…

К ночи в штабе полка собрались командиры батальонов и всех батарей, расположенных на участке Кузнецкого полка. С Борейко пришёл худощавый, болезненного вида командир только что подошедшей дальнобойной батареи пушек Виккерса — капитан Вышеславцев. Артиллеристы сели по одну сторону стола, напротив расположились пехотинцы.

Хоменко сообщил, что за истекший день полк захватил шесть орудий, тысячу двести пленных. Правда, и потери составляют сто пятьдесят убитыми и девятьсот двадцать ранеными. Затем он предупредил, что на следующий день полк продолжит наступление в направлении на город Луцк.

— По плану завтра к вечеру мы должны захватить станцию Киверцы под Луцком, хотя генерал Каледин сомневается в выполнении этого. Но такова поставленная нам задача, — закончил свою речь полковник.

— Интересно, в чём не сомневается генерал Каледин? — бросил с места Кремнёв.

— Очевидно, в том, что рано или поздно немцы нас всё-таки побьют, отозвался Борейко.

— По-моему, Каледин прав. До Киверцов почти двадцать вёрст отсюда. Едва ли мы сможем за день с боем пройти такое расстояние, — усомнился один из командиров батальонов.

— Як наши гарматчики поддадут немцу жару, так они уси побегут, теряя штаны по дорози. Вам, господа офицеры, только и останется, что догонять их. Не правда ли, сынку? — обратился полковник к Борейко.

— Раз Вы, батько, собираетесь завтра так далеко продвинуться в расположение противника, то и нам придётся подтянуть вперёд наши пушечки. Дальнобойную батарею и тяжёлую я поставлю за самыми ставками, лёгкие и мортирная батареи будут сопровождать Вас в наступлении. Вот мне со своими двенадцатидюймовыми перебраться потруднее.

— Раз так, давайте кончать разговоры. Пойдём, сынки, по окопам, пригласил Хоменко офицеров.

Роты Кузнецкого полка занимали оборону в версте за деревней Ставки. Солдаты отдыхали от боевого дня, обедали, пили чай, беседовали, приготовлялись к ночи. В двухстах — трестах шагах впереди то и дело взлетали немецкие ракеты.

— Немец зачал войну, его и освещение! — шутили солдаты.

— Поддали Вы сегодня пару германцу, хлопчики, — подошёл к ним Хоменко. — Гриценко, сколько пленных сегодня набрал?

— Пять человек, Ваше высокоблагородие, — смущённо ответил солдат. Завтра доберу остальных.

— Чтобы ты меньше десятка завтра не приводил, — обернулся полковник к старшему разведчику.

— Постараюсь, Ваше высокоблагородие. Не прикажете зараз пошукать у немцев?

— Добре, добре! Треба узнать, що вин робит, да и «язык» будет нужен. А про шкидников да мерзостников помни…

— Слухаю! Мы, Ваше высокоблагородие, деревянный пулемёт придумали, з ним и заберемся до немцев у тыл.

— Покажи цю штукенцию! — заинтересовался полковник.

Солдат подал деревянную трещотку. Стоило только покрутить за ручку, как раздавался оглушительный треск, по звуку очень похожий на пулемётную стрельбу. Хоменко даже вздрогнул от неожиданности.

— Гарно, дуже гарно, хлопчик! — похвалил он Гриценко. — Придёшь в штаб, поднесу тоби чарку горилки.

— Покорнейше благодарю, вашскобродие.

— Много у Вас таких «пулемётов»? — поинтересовался Борейко.

— Три. Да за ночь можно наделать их полсотни, а как в атаку идти, так и вдарим с цих пулемётов ему во фланг. А щоб було похоже на правду, зачнем стрелять из винтовок. Немец с перепугу и не разберё, шо це таке, — пояснил Гриценко.

На захваченной русскими войсками территории было много различных австрийских блиндажей и казематов. В одном из них к ночи сошлись Блохин, Солопов и Гриценко. При свете огарка они познакомились с последними полученными листовками, призывающими к прекращению войны.

— Что же мы делать будем? — спросил Солопов. — Призывать солдат не идти в атаку и уходить в тыл?

— Сейчас не моги о таком и думать? На месте пристрелит первый же офицеришка и в ответе не будет, — возразил Блохин. — попробуй не пойти в атаку, когда в тылу казаков видимо-невидимо. На каждого солдата по два казака придётся, ежели не больше. Нет, сейчас мы должны быть вместе со всеми солдатами, разделять с ними все тяготы и трудности, чтобы они видели нас и убедились: не шкурники мы и не трусы, с народом тяготы несём. А попутно надо объяснять, кому от такой войны прибыль, а кому один разор. Намедни крестьянин говорил мне, что у него всё хозяйство война разорила. Я его спрашиваю тогда: а у пана? У пана, говорит, как и у меня, усадьбу разбили, да земли-то у него осталось пятьсот десятин чернозёму. Худо ли, бедно ли, а дадут ему за неё по три сотни за десятину, а всё поболе миллиона сгребёт, а мне за десятину песку и по четвертной не дадут. Он по-прежнему пан, а я совсем пропал. Опять с семьёй к нему в кабалу пойду.

— Что верно, то верно, — поддакнул Гриценко. — Пан за деньгой, а мужик с сумой. Так було, так и останется.

— Так помните, товарищи, сейчас только разъяснительная работа. Никаких призывов к неповиновению. Будьте в самых опасных и трудных местах с солдатами. И ещё: докторша, что здорово плясала, наша, её можно не остерегаться. И беречь её надо. Понятно, товарищи? А теперь по своим местам. Как затишье в боях выпадет, опять соберёмся. — И Блохин по ходу сообщения скрылся в темноту. Солопов и Гриценко последовали за ним.

Ночью продолжались поиски разведчиков на фронте, спешно переезжали тяжёлые батареи на новые позиции и подтягивались тыловые учреждения. Едва забрезжил рассвет, Хоменко бросил свой полк в атаку без артиллерийской подготовки, Внезапность нападения обеспечила полный её успех. В несколько минут передние линии вражеских окопов были захвачены, разведчики прорвались с деревянными пулемётами далеко во вражеский тыл и вызвали там страшную панику. Бросая оружие, немцы бежали без оглядки, австрийцы дружно поднимали руки и массами сдавались в плен.

Соседние части тоже перешли в решительное наступление. Фронт врага дрогнул на всём протяжении. Спасаясь от преследования, немцы тщётно пытались задержаться на промежуточных рубежах. Они бежали так быстро, что Хоменко посадил часть своих солдат на подводы и только таким образом смог догнать уходящего противника. Лёгкие батареи шли на рысях, боясь отстать от пехоты. Борейко бросил в преследование всех мотоциклистов-разведчиков во главе с Блохиным и предоставил свои автомобили для перевозки пехоты.

Варя, плача от злости, с тоской смотрела на уходящие вперёд части.

— Нам тоже надо двигаться вперёд, а не стоять на месте! — почти кричала она Емельянову. — Поймите раз навсегда, Варвара Васильевна, что передовой перевязочный пункт Красного Креста должен продвигаться с главными силами, а не с авангардом, — урезонивал её уполномоченный.

— Какой там авангард, когда уже передвигается тяжёлая батарея, а лёгкие давно ушли под Луцк, — кипятилась Звонарёва.

В окне мелькнула фигура Борейко на легковом автомобиле.

— Борейко, миленький, возьмите, меня с собой! — закричала Звонарёва, выскакивая из избы. — Только меня с Ирочкой, бинтами, инструментами. Таня, докончишь перевязки и отправишься вслед за мной. — И Звонарёва, и Осипенко, захватив самое необходимое, умчались на машине.

Не было ещё и полудня, когда передовые части Кузнецкого полка вплотную подошли к станции Киверцы и сходу захватили её. Немецкий начальник станции дико выпучил глаза, когда перед ним выросла фигура Блохина с винтовкой наперевес.

— Хальт! Хенде хох! — угрожающе вскинул ружьё солдат.

— О майн гот, дас ист унмеглих, руссен хир! — в испуге лопотал немец, поднимая руки.

Хоменко с разведчиками подоспел вслед за мотоциклистами. Мгновенно были захвачены телеграф и телефон. К станции в это время подходил воинский эшелон немцев.

— Принять его на крайний путь и обезоружить, — приказал Хоменко.

Две роты рассыпались вдоль линии железной дороги, а другие две спрятались в здании вокзала. Ничего не подозревавшие немцы спокойно остановили состав. Из открытых вагонов выскакивали немецкие солдаты, в окнах классного вагона мелькнули офицерские мундиры. И вдруг по условному свистку солдаты Хоменко бросились к эшелону. Раздались два-три разрозненных выстрела, грохнула ручная граната, и, покрывая всё это, грянуло могучее русское «ура». Немцы испуганно поднимали вверх руки. Из офицерского вагона вывели толстого, апоплексического немецкого генерала. Он всё ещё с недоумением оглядывался вокруг.

— Что это такое? Откуда здесь взялись русские? — бормотал он по-немецки.

За ним вышел полковник с разбитой в кровь физиономией и связанными руками. Он зло и хмуро глядел на солдат.

— Не вертись, бисова душа, пришибу на месте! — угрожал Гриценко, выразительно замахиваясь на немца прикладом.

Тот нехотя повиновался, цедя сквозь зубы проклятия. Затем появилась ещё группа бледных от страха молодых офицеров, и, наконец, на руках вынесли молоденькую рыжеволосую немку, сестру милосердия, лишившуюся с перепугу чувств. Из товарных вагонов по одиночке выпускали безоружных солдат с поднятыми руками. Вскоре эшелон был пуст.

Пленных офицеров проводили в буфет, где их допрашивал сам Хоменко.

— Но каким образом Вы попали сюда, герр оберст ? — недоумевал немецкий генерал.

— Очень просто, герр генерал. Немецкие войска бежали отсюда, а мы шли за ними по пятам, — усмехнулся Хоменко.

— Но это совершенно невозможно, чтобы прусские полки отступали перед русскими. Это, наверно, были австрияки или баварцы, они только и умеют, что дуть пиво и драть горло по тавернам.

Разговор был прерван Блохиным.

— Вашескобродие, немец звонит по телефону, а откуда — не пойму.

— Где помещается телефон? — вскочил с места Хоменко.

Солдат повёл его по вокзалу. Звонили по селектору с соседней станции Рожище.

— Где тебя носит чёрт, Шульц? — сердито выругался диспетчер. — Прибыл ли к Вам эшелон толстопузого генерала? С ним племянница, очаровательная Гретхен, можешь на неё полюбоваться.

Генерал уже здесь, лакает пиво в буфете, с ним и его сучка, — в тон немцу ответил Хоменко, которому пригодилось наконец хорошее знание немецкого языка, полученное ещё в агрономической школе в Прибалтике.

— У тебя, Шульц, что-то изменился голос.

— Заложил малость за галстук.

— В служебное-то время? Не миновать тебе ареста. Значит, можно отправить следующий эшелон?

— О да. С чем он?

— С боеприпасами и продовольствием, с ним пятьдесят человек охраны из ландштурмистов.

— Направляйте их поскорее, тут большая нужда в снарядах и много раненых.

— Далеко ли от Вас русские?

— Километрах в двадцати. Сегодня их, должно быть, погонят назад.

— Это хорошо, а то тут распускают слухи о наших неудачах. Я даже хотел задержать составы.

— Не беспокойтесь и смело посылайте сюда все эшелоны. Ауфвидерзейн, закончил Хоменко.

Солдаты окружили своего командира и прислушивались к его разговору. Выключив селектор, полковник громко захохотал и сообщил содержание своей беседы.

— Смотри, хлопцы, в оба! Не давай немцу очухаться, вскакивай в вагоны на ходу, лезь в них с обеих сторон и хватай колбасников за шиворот. Гриценко, тебе поручаю паровоз, — распорядился Хоменко.

Солдаты бросились выполнять распоряжения, а полковник на всякий случай решил остаться у селектора.

Через несколько минут за семафором раздался свисток паровоза, который возвестил о подходе немецкого состава. Поезд приняли на первый путь. На перроне его встретили адъютант Хоменко в форме немецкого железнодорожника и ещё несколько переодетых солдат. Ничего не подозревая, машинист отдал честь, а оберкондуктор поспешил подойти с рапортом к дежурному по станции.

Не успел состав остановиться, как солдаты захватили вагоны и тормозные площадки, обезоружив поездную охрану. Полнокровного и уже немолодого кондуктора от страха тут же хватил удар.

Со станции Рожище снова запросили, почему до сих пор не отправлен обратно порожний состав. Это подало Хоменко мысль попытаться захватить и эту станцию, высадив на ней десантом часть своего полка. Предприятие было рискованное, полковник заколебался и поделился своими планами и сомнениями с окружавшими его солдатами и офицерами.

— Вашескобродие, дозвольте нам, разведчикам, поехать в гости к немчуре, пошарить у неё в тылу? — попросил Гриценко.

— Слишком мало Вас, только пропадёте без толку.

— Разрешите кликнуть охотников, их найдётся много.

— Вали, а потом побачимо, много ли у нас в полку добрых хлопцив.

Весь полк вызывался идти в десант, что привело Хоменко в восторг.

— Ось яки добри хлопци у мэне в полку! Як же и мэни самому нэ бути героем?

Узнав о предстоящей операции, в неё попросился и Павленко.

— Только берите с собой трофейные австрийские пушки. Они хорошо будут видны с платформы, — предупредил полковник.

Спешно погрузили в вагоны два батальона пехоты, пулемёты Кольта, вкатили на платформу два австрийских орудия. Общее командование десантом принял на себя помощник командира полка подполковник Капралов, говоривший хриплым басом бородатый мужчина с крупным мясистым носом.

Сам Хоменко с остальными батальонами расположился в районе станции в полной готовности в случае нужды быстро помочь десанту.

 

25

Услышав об отправке десанта и узнав о его значении, об опасности, которой подвергается батальон, Варя решила присоединиться к нему.

«Как быть? — билась в голове тревожная мысль. — батальон отправляется на особую операцию, жизнь его солдат и офицеров будет в большой опасности, а ведь это все люди… Медицинских специалистов, кроме фельдшеров, у них нет. Я же врач… А если что случится страшное со мной?… Или здесь без меня с Сережей?… Но что делать, на то она и война…».

— «Надо ехать», — твёрдо сказала она себе.

Ирина наотрез отказалась следовать за ней. Варя только тяжело вздохнула. Разве может Ира понять, что руководит её поступками?…

— Тогда я еду одна! — объявила Варя.

— Поперед батька в пекло не лизь, доченька! Ты здесь нужна со своими девчатами, — попытался было остановить её Хоменко.

— Они и без меня прекрасно справятся. — И Звонарёва уже на ходу вскочила на тормозную площадку. — кланяйтесь Сереже и не поминайте лихом, ежели что случится, — помахала она рукой.

— Сумасшедшая баба! Трое маленьких детей, муж, а её несёт нелёгкая чёрт знает куда! Стегать ремнём её надо, да некому, — сердито пробурчал Борейко и погрозил вслед Звонарёвой кулаком.

— Надо немедленно подтянуть сюда тяжёлые батареи, особенно дальнобойную. Следует приготовиться к дальнейшему наступлению на Рожище, заторопился Хоменко, едва отошёл десантный эшелон.

— Слушаюсь, через час батареи подойдут. Вот с колбасой быстро не передвинешься, а без неё батарея как без глаз, — задумался Борейко.

— Мы, Ваше высокоблагородие, привяжем колбасу к грузовику и поволокём за собой, — предложил Блохин.

— По рации передай приказание поручику Звонарёву перебросить сюда возможно скорее аэростат, — распорядился капитан.

— Слушаюсь! А нам, разведчикам, разрешите отправиться вдогонку за десантом. Мигом будем около него, — попросил Блохин.

Капитан согласился. Через минуту отчаянный треск мотоциклов возвестил об отъезде разведчиков.

Между тем десантный эшелон благополучно достиг моста через реку Стырь. Стоявшие на платформе трофейные австрийские пушки и форменное платье Звонарёвой, видневшееся с площадки, не вызвали подозрений, вагоны все были плотно закрыты. Немецкая охрана беспрепятственно пропустила состав.

Когда последний вагон миновал мост, поезд остановился. Из последнего вагона высадился взвод солдат с двумя ручными пулемётами и мгновенно обезоружил растерявшуюся немецкую стражу.

Оставив полуроту солдат с несколькими пулемётами для охраны моста, Капралов двинулся дальше.

Варя воспользовалась этой остановкой, чтобы перебраться в классный вагон. В одном из купе с помощью ротных фельдшеров она развернула перевязочный пункт.

Вскоре за мостом десантному эшелону преградил путь поток отступающих в полном беспорядке немецких обозов, транспортов, лазаретов, артиллерийских парков. Нескончаемой сплошной лавиной в четыре-пять рядов двигались они через железнодорожный переезд, стремясь уйти из-под удара русских войск. На тревожные гудки паровоза никто не обратил внимания, по-прежнему всё продолжало двигаться вперёд. Пришлось резко затормозив состав, остановиться в нескольких шагах от переезда. Машинист дал протяжный гудок, послуживший сигналом, по которому из всех тридцати вагонов с криком «ура» рванулись солдаты на колонну ничего не подозревавшего противника.

Бросая всё на ходу, немцы побежали к ближайшему лесу, но Павленко, который уже успел сгрузить свои пушки, обстрелял их шрапнелью. Обезумевшие от страха немцы и австрийцы падали на колени, поднимали руки вверх и тысячами сдавались в плен. Вдогонку за убегавшими по дороге обозами бросились подоспевшие в это время мотоциклисты батареи Борейко.

Вскоре бой закончился. Сотни брошенных на дороге и в поле повозок, зарядных ящиков, санитарных повозок и автомобилей достались победителям. Солдаты рассыпались между ними в поисках ценных трофеев.

Перевязав несколько раненых, Варя тоже отправилась на розыски медицинского имущества. В санитарных повозках нашли большие запасы бинтов, марли, ваты, а главное — хирургических инструментов и различных лекарств, в которых перевязочный пункт ощущал острый недостаток. Блохин со своими мотоциклистами захватил санитарный автомобиль и доставил его Звонарёвой. Машина легко превращалась в полевую операционную. Вариному восторгу не было границ.

Капралов по фонопору связался с Киверцами и обо всём доложил Хоменко. Полковник приказал немедленно грузить добычу в вагоны и отойти к железнодорожному мосту через Стырь.

— Связь с Рожищами прервана. Очевидно, там уже узнали, что мы захватили мост и хозяйничаем в Киверцах. Немцы, конечно, попытаются разрушить мост, — предупредил Хоменко.

Началась спешная погрузка захваченного имущества и пленных. Австрийцы и особенно чехи деятельно помогали подбирать и грузить трофеи. С большим трудом удалось поднять на платформу и санитарный автомобиль.

Заметив, что десантный поезд тронулся, немцы открыли по полотну железной дороги артиллерийский огонь. Но состав сумел благополучно добраться до моста, охрана которого уже вела бой с подходившими германскими частями.

За рекой состав остановился. Капралов высадил солдат и приступил к организации обороны моста, поезд с трофеями отправил в Киверцы. Звонарёва попросила Капралова сгрузить санитарный автомобиль и вместе с ротными санитарами осталась с передовыми частями.

Увидя Блохина, Варя попросила его:

— Скажите, пожалуйста, моим сёстрам, чтобы немедленно ехали сюда.

— Мигом примчу всех на автомобиле, Варвара Васильевна.

Немцы вновь бросились в атаку. Ввиду превосходства сил противника Капралов отвёл свои роты за реку и взорвал за собой мост.

Вскоре немцам удалось перейти через реку выше моста. Создалась угроза удара во фланг и тыл отряду Капралова, а помощь из Киверцев всё ещё не подходила.

Включившись в телефонный провод железной дороги, подполковник вызвал Хоменко, но его не оказалось в Киверцах, и вместо него к телефону подошёл Борейко. Капитан сообщил, что Хоменко во главе отряда из двух батальонов своего полка, а также подчинённого ему 407-го Саранского полка и лёгких батарей направился в район боёв.

— Прошу сообщить точное расположение Ваших рот и организовать корректировку стрельбы дальнобойной батареи, которая откроет огонь, закончил Борейко.

— Будет исполнено. Поручу это прапорщику Павленко, он у меня за начальника артиллерии, — ответил Капралов и, отойдя от телефона, отдал нужные распоряжения.

Через несколько минут со стороны русских позиций долетел звук выстрела тяжёлого орудия, над головами просвистела бомба, и за речкой вырос огромный фонтан разрыва. Прапорщик скорректировал этот выстрел. Следующий снаряд попал в цель, внеся смятение в ряды немцев. Вскоре прибыл и Хоменко. В связи с тем, что выбыл из строя командир 2-й бригады 102-й пехотной дивизии, он принял на себя командование двумя полками — 407-м и 408-м. Полковник приказал им немедленно атаковать немцев и отбросить их за реку Стырь.

для своего штаба Хоменко наметил будку путевого сторожа. Подойдя к ней, он увидел трофейный санитарный автомобиль, в котором орудовала Звонарёва. Во дворе и саду стояли носилки с тяжело и легко раненными солдатами.

— В месте расположения краснокрёстных организаций пребывание воинских частей воспрещается, — не особенно любезно заявила Варя чинам штаба Хоменко.

— Пойдём, хлопцы, отсюда, — обернулся полковник к сопровождавшим его солдатам и офицерам.

— Всех раненых мы сейчас отправим в тыл, а сами перейдём в соседний лесок, и тогда Вы сможете расположиться здесь, как хотите, смилостивилась Звонарёва.

В ожидании эвакуации раненых полковник остановился в соседнем саду.

Подъехавший конный ординарец сообщил, что немцы двигаются прямо на Киверцы. Им удалось переправить через реку значительные силы. таким маневром они оказывались в глубоком тылу у бригады Хоменко и ставили её в очень опасное положение. Полковник поспешил донести об этом в штаб дивизии, прося срочной помощи.

Одновременно он приказал Варе свернуть свой медпункт и вернуться в Киверцы. На всём участке бригады бой разгорался с каждой минутой. 407-й Саранский полк несколько раз безуспешно атаковал немцев и с большими потерями был отброшен в исходное положение, после чего немцы обрушились на Кузнецкий полк.

Кремнёв вывел батарею на открытую позицию и прямой наводкой обстрелял противника, его примеру последовал Бояровский. Картечный огонь артиллерии приостановил наступление. Оправившись, Саранский полк вновь бросился в атаку. Немцы не выдержали и отступили к самой Стыри.

Хоменко мгновенно оценил затруднительное положение противника и решил сбросить его в реку. Он приказал своему полку энергично атаковать немцев, а лёгким батареям идти с пехотными цепями. Одновременно Борейко открыл огонь из тяжёлых орудий по расположенным в тылу немцев переправам через Стырь.

Зажатые артиллерией в огненное кольцо, германцы бросились к реке, но переправы оказались повреждёнными или вовсе разбитыми. Только немногим удалось вплавь добраться на противоположную сторону реки. Оставшиеся австрийцы поспешили сдаться в плен.

К ночи Хоменко прочно закрепился со своей бригадой на правом берегу Стыри.

Под вечер из штаба дивизии был получен приказ с рассветом форсировать Стырь и продолжать наступление в общем направлении на Рожище. Уже с темнотой в штабе Хоменко собрались командиры 407-го и 408-го полков, Борейко и командир 2-го дивизиона 102-й артиллерийской бригады подполковник Корнилов. Началось обсуждение завтрашней операции.

Варя со своим передовым перевязочным пунктом расположилась на ночь в деревне около станции Киверцы. до линии фронта отсюда было около восьми вёрст, и раненых после небольшой перевязки прямо эвакуировали по железной дороге в тыл. Работа на пункте почти прекратилась. Ветрова, Осипенко и санитары обрадовались непредвиденному отдыху и тотчас уснули. Варя тоже валилась с ног от усталости. Вдруг она расслышала, как кто-то тихо постучал в дверь. Она потушила свечу и вышла на крыльцо. Освещённые слабым светом луны, у крыльца стояли Блохин с солдатом.

— Мы до Вас, Варвара Васильевна, — хрипловатым шёпотом произнёс Блохин. — Это Гриценко. Вы его знаете. Вы ничего не слыхали, что происходит в наших тылах? — спросил Блохин, наклоняясь к докторше. — На вокзале в Ровно захватили тюк с листовками, начали искать, на чьё имя он прислан, ну, и размотали верёвочку. Правда, до нас не добрались, так как мы получили литературу прямо от Вас. Но розыск продолжается, — предупредил Звонарёву Блохин.

— Сейчас, когда идут бои, это не страшно. жандармы не любят подвергаться опасности. Передовые окопы — лучшее убежище от них, ответила Звонарёва. — Но осторожность никогда не мешает. Вот Вы молодец, Гриценко. Хорошо работаете, умно. Наш Хоменко не и не подозревает, кто раздаёт листовки у него в полку.

Гриценко широко улыбнулся от похвалы.

— Вин приказав мени зловить самого себя, — сказал он.

К ним неторопливо подошёл Звонарёв. Блохин и Гриценко тотчас же ушли7

— Наконец-то мы снова вместе! — Звонарёв нежно обнял супругу.

А она, прильнув к нему, обняла за шею и горячо поцеловала в губы, потом, посмотрев в его ласковые глаза, поцеловала ещё и ещё.

Супруги уселись на лавочку.

— Беспокоился обо мне?

— Сказать так — мало. я места не находил, когда узнал, что ты уехала с десантом.

— А я, думаешь, не волновалась?… Вдруг что-нибудь страшное случится с тобой, а я уехала, не повидав тебя… Всё передумала, мысленно целовала тебя и детей наших…

— ты бы побереглась, Варенька. Кому нужны твои геройства? Ну, не хмурь брови и не сердись. Я знаю, что раз ты решила — быть по-твоему.

— Устала я, и устала не столько от работы, сколько от тех ужасов, которые пришлось видеть в последние дни. Война беспощадно не только к солдатам, но ещё беспощаднее к мирным жителям, что попали в район военных действий. Крестьяне разорены вконец немцами, да и мы не щадим. Живут в землянках, света божьего не видят. Наиболее счастливые устроились в бывших немецких окопах.

— Война, даже самая победоносная, является величайшим несчастьем для людей, — вздохнул Сергей Владимирович. — Нет такой кары на земле, которую заслужили те, кто начал войну.

— Поэтому надо войну кончать возможно скорее и любою ценой, подхватила Варя.

— Ты же знаешь, что правительство связано договорами с союзниками, напомнил Звонарёв.

— Надо сбросить это правительство. И чем скорей, тем лучше. Всё равно революция вспыхнет. Это неминуемо. Я же вижу, как настроены солдаты, горячо говорила Варя.

— Что касается меня, то я отношусь весьма сдержанно к твоим революционным симпатиям. У нас семья, трое маленьких детей. Надо много времени и сил, чтобы вырастить их. Всякая революция обозначает хаос на более или менее продолжительное время, — задумчиво говорил инженер.

— Поверь, Сережёнька, что нам с тобой нечего бояться революции. Мы оба труженики. И мы будем всегда нужны.

— Да сердцем-то я, как видишь, всегда с трудовым народом и даже с революцией, люблю солдат. Но ведь не все интеллигенты, в особенности офицеры, так настроены. И многих из офицеров солдаты подымут на штыки, если случится революция. Мы тоже будем в их числе…

— Революционеры — это большая организованная сила, за которой пойдёт большинство народа. У революционеров есть такой необыкновенный человек, как Ленин. Это удивительный человек, настоящий вождь трудящихся. У народа есть кому руководить государством.

— Армия в руках генералов и офицеров, среди них — большинство дворян и сынков буржуазии. Они-то не поймут твоих взглядов. Да и интеллигенты не все так думают. Пока что солдатами всё-таки управляют офицеры.

— Только б солдаты нас поняли — это главное, Сережёнька.

Супруги помолчали, любуясь тихой звёздной ночью, а затем вполголоса повели длинный, только им понятный разговор о семейных делах.

 

26

Едва забрезжил рассвет, как батарея Борейко первой открыла огонь по немецким укреплениям на левом берегу Стыри. К ней присоединились дальнобойные пушки, обстреливая глубокие тылы немцев, где всё ещё продолжалось оживлённое передвижение немецких частей. Одним из первых снарядов были подожжены цистерны с нефтью на станции Рожище. К нему взвилось огромное пламя.

Затем в бой вступили мортирная и лёгкая батареи. Пехота начала готовиться к переправе через реку. В свою очередь, немцы обрушили артиллерийский огонь на занятый русскими берег Стыри. Разгорелась жаркая артиллерийская дуэль.

Хоменко и Борейко поднялись на аэростате и с высоты наблюдали за ходом боя. Вскоре обнаружилось скопление немцев вдоль железнодорожной линии Рожище — Киверцы. Одновременно, пользуясь попутным западным ветром, многочисленные германские батареи начали усиленную стрельбу химическими снарядами. Облака ядовитого газа застревали в лесу, обволакивая русских смертоносным туманом. Пришлось немедленно отступить и вывести полки из отравленного газами района.

Заметив это, германская гвардейская брауншвейгская дивизия переправилась через Стырь и в противогазах бросилась в атаку.

Странный вид немецких солдат сначала смутил пехоту, и она попятилась.

Тяжёлые батареи оказались всего в версте от противника, который при дальнейшем продвижении легко мог бы захватить, тем более что для дальнобойной батареи Борейко требовалось немало времени, чтобы приготовиться к походному положению.

Борейко мгновенно оценил серьёзность обстановки и бросился к телефону.

Вызвав батарею Кремнёва, капитан приказал ей стрельбой прямой наводкой на картечь остановить дальнейшее продвижение немцев.

— Я надеюсь на Вас, Александр Васильевич! Помните наш русский девиз: погибай, но товарища выручай, — напутствовал его Борейко.

Затем он решил лично отправиться на атакованный участок и, сообщив об этом Хоменко, помчался на мотоцикле к месту боя.

Получив приказание, Кремнёв поспешил к своим орудиям.

— Передки на батарею! — уже издали скомандовал он. — Поторопи их, Леонид Романович. Прапорщика ко мне!

Павленко вынырнул из-за кустов и вытянулся перед своим командиром.

— Разведай дорогу в пехотные цепи и точно выясни, что делается на нашем участке, — приказал капитан.

— Слушаюсь. — Прапорщик, с маху взлетев в седло, карьером умчался в сопровождении двух разведчиков.

Подъехали передки. лошади, напуганные ружейной и пулемётной стрельбой, боязливо поводили ушами. Ездовые с трудом сдерживали их на месте.

— За мной галопом марш-марш! — скомандовал Кремнёв и, пришпорив свою рыжую кобылу, поскакал вперёд.

К нему подлетел посланный Павленко разведчик и повёл батарею по дороге. Миновав кустарник, Кремнёв оказался перед широким ровным полем, засеянным рожью. По нему перебежками отходили пехотные цепи. В сотне саженей за ними двигались немцы.

— С передков на ближайший отъезд! — скомандовал Кремнёв, размахивая шапкой. — Огонь!

Едва головное орудие снялось с передка, как грохнул первый выстрел. Шрапнель с визгом разорвалась, врезавшись в немецкие цепи. Немцы в панике шарахнулись в стороны, бросая раненых и попадая под картечь орудий.

Батарея вела бешеный огонь. Наводчики стреляли, не ожидая команды. Всё впереди заволоклось дымом шрапнельных разрывов, сквозь которые кое-где мелькали бежавшие к лесу фигуры солдат.

— Сто-о-о-ой! на задки! — скомандовал Кремнёв, но вошедшие в азарт артиллеристы продолжали бешеную пальбу по опушке леса. Взводные и орудийные фейерверкеры насильно оттаскивали солдат от пушек.

— На задки! — не свои голосом снова гаркнул Кремнёв. — иначе нас раскатает немецкая артиллерия.

не успел он произнести эти слова, как германские снаряды обрушились на батарею. Испуганные лошади забились в упряжке, ездовые не смогли сразу с ними справиться6 произошла заминка, а снаряды рвались всё чаще. Одним из них тяжело контузило Кремнёва, который, потеряв сознание, упал с лошади. Осколком другого ранило Сологубенко в ногу. Павленко придавила убитая под ним лошадь.

В этот момент к батарее подъехал Борейко. Мгновенно оценив обстановку, он громовым голосом скомандовал:

— Батарея, слушай мою команду! Номера — к подручным лошадям! Кто взялся за задки — рысью марш в тыл!

Капитан направился к пятому орудию, где были убиты две лошади. Пришлось попросту обрубить постромки и вывести орудия на двух запряжках.

Заметив тяжёлое положение батареи, немецкая пехота ринулась вперёд в надежде захватить орудия.

— Становись за наводчика, — приказал Борейко подошедшему Блохину, — и бей немца в упор.

Солдат бросился ко второму орудию, весь расчёт которого был перебит, двое артиллеристов поспешили ему на помощь.

Немецкие цепи обходили батарею слева по лощинке. Блохин, перекатив орудие, брызнул по ним картечью; немцев будто ветром сдуло с земли. Но тут группа человек в двадцать подкралась к оставшимся орудиям с тыла и открыла огонь из винтовок по лошадям. Опасаясь, что пушки будут захвачены немцами, Борейко торопил ездовых. Испуганные лошади плохо слушались. Увидя тяжёлое положение капитана, Блохин повернул свою пушку и, рискуя поразить картечью своих, выстрелил по зашедшим с тыла немцам, которые мгновенно рассыпались в стороны.

Воспользовавшись этим, пятое, а за ним второе орудия лихо, карьером, вышли из-под обстрела. Борейко и Блохин едва успели на ходу вскочить на пушечный лафет. Успевший оправиться после падения Павленко с помощью разведчиков вывез из сферы огня Кремнёва, который всё ещё был без сознания. На поле осталось около десятка трупов артиллеристов и разбитый мотоцикл, но ценою этих потерь дальнейшее наступление немцев было приостановлено и тяжёлые батареи спасены.

Хоменко торопливо начал стягивать в район расположения батарей оставшиеся резервы. Справа уже проходили полки 125-й дивизии, с боем теснившие немцев, и положение бригады упрочилось.

Было далеко за полдень, на фронте наступило затишье. В Киверцы прибыл командир 102-й пехотный дивизии генерал Микулин и принял на себя общее руководство боем. Мимоходом он заглянул на перевязочный пункт проведать Кремнёва. Здесь его внимание привлёк трофейный автомобиль, который служил операционной для женщины-врача, в тот момент спокойно делавшей перевязку.

— Откуда Вы достали такую чудесную машину? — заинтересовался генерал, поздоровавшись с Варей.

— Не только машину, но и набор прекрасных хирургических инструментов из золингеновской стали и большой запас — целую аптеку — редких у нас медикаментов, — радостно сообщила Варя. — За это следует поблагодарить десантный эшелон Кузнецкого полка.

— Вношу маленькую поправку: трофеи захвачены при участии самой госпожи Звонарёвой. — И Хоменко подробно рассказал о том, что произошло во время десантной операции.

Микулин расшаркался и, ещё раз поблагодарив Варю за проявленное мужество, справился о здоровье Кремнёва.

— Общая слабость, к вечеру придёт в себя. Просьба сейчас его не беспокоить.

Генерал направился на наблюдательный пункт батареи Борейко, который расположился на колокольне сельской церкви.

Оттуда открывалась широкая панорама. Влево, в районе соседнего корпуса, шёл жестокий бой за Луцкое предмостное укрепление. Целые тучи дыма, огня, пыли заволокли к югу весь горизонт. Впереди, на линии железной дороги, сквозь пожарища виднелись красные постройки станции Рожище, на которой было заметно усиленное движение составов.

— Эвакуируется немец. Немедленно обстрелять его из дальнобойных орудий, — приказал Микулин.

— Слушаюсь! Придётся дальнобойные пушки продвинуть к самым цепям, иначе мы не достанем до Рожища.

Справа, из лесной чащи, доносилась усиленная перестрелка. Над деревьями то и дело поднимались клубы дыма от разрывов тяжёлых бомб. За лесом среди изумрудно-зелёных болотистых берегов светлой голубой лентой вилась Стырь. Было видно, как, отступая за рощу, немцы переправлялись через реку по понтонным мостам, а к переправе подходили колонны пехоты вперемежку с артиллерией.

— Спят наши батареи! Такая масса прекрасных целей, а они почти все молчат! — с досадой проговорил генерал.

— Не хватает патронов и снарядов, Ваше превосходительство, — доложил Борейко. — Парки пусты, нет их и в армейском складе.

— Когда же наконец наша промышленность будет в достаточном количестве снабжать нас боеприпасами?! — возмутился генерал.

— Об этом, Ваше превосходительство, надо было думать загодя, а не сейчас! — ответил Борейко.

— Но о чём же думают наши союзники — англичане и французы?

— Они считают, что у нас слишком много солдат, и потому жалеть их нечего. Наши потери только выгодны для них. Они ослабляют наш военный потенциал.

— Короче, союзники мечтают, чтобы мы вместе с немцами проиграли эту войну.

— Совершенно точно изволили заметить, Ваше превосходительство! насмешливо проговорил Борейко.

Вскоре, хотя и с опозданием, снаряды подвезли, и русские батареи открыли огонь. Артиллерия 102-й и 125-й дивизий начала подготовку к контратаке. Одновременно пехотные части этих дивизий, маскируясь в лесу, сосредоточились в исходном положении на флангах прорвавшихся за Стырь германских частей. Но немцы предупредили русские части и первыми вновь перешли в наступление.

Создалась серьёзная угроза Киверцам и расположенным в этом районе тяжёлым батареям.

Борейко не пожалел своих пятидесятипудовых бомб и обстрелял ими немецкие цепи. Страшный грохот взрывов, столбы дыма и огня, тучи осколков внесли расстройство в германские ряды. После десятиминутного обстрела немцы в полном беспорядке отступили. Увидя это, Хоменко с двумя полками ринулся на фланг неприятеля, а полки 125-й дивизии ударили с противоположной стороны.

В лесной чаще завязался ожесточённый рукопашный бой. Бились накоротке, сходились грудь с грудью, действовали штыками, прикладами. Брауншвейгская гвардейская дивизия не выдержала и бросилась к переправам на Стыри. На её плечах, не дав немцам даже взорвать понтонные мосты, бригада Хоменко перешла на левый берег реки и обеспечила переправу остальной части 102-й и 125-й дивизий.

В неудержимом порыве полки кинулись на штурм укреплений у станции Рожище и ворвались в неё, захватив несколько готовых к отправке груженых составов.

Штаб брауншвейгской дивизии бежал так поспешно, что бросил штабной автомобиль со всеми документами. На протяжении двадцати вёрст по дорогам валялись брауншвейгские каски.

Успех под железнодорожной станцией Рожище позволил соседнему, 8-му корпусу взять штурмом город Луцк. По всему фронту началось общее отступление австрогерманцев. В преследование была брошена кавалерия.

Варя на своём трофейном автомобиле тоже устремилась вслед за наступающими полками.

На переправе через Стырь вследствие скопления у моста воинских частей пришлось задержаться. Варя сошла с автомобиля и направилась к генералу Микулину, который со своим штабом наблюдал за переправой.

— Нельзя ли, господин генерал, пропустить меня вне очереди с моим санитарным автомобилем? Впереди, конечно, есть раненые, которые нуждаются в моей помощи, — попросила Звонарёва.

— Положение на фронте ещё не совсем выяснено, и пока что я попрошу Вас расположиться за переправой.

Варя не посмела спорить, тем более что несколько шрапнелей разорвалось над самой переправой и среди солдат оказались раненые.

Микулин со штабом решили всё же перейти через реку. Сойдя с лошади, генерал, не обращая внимания на обстрел, неторопливо зашагал по мосту, за ним двинулись штабные офицеры и ординарцы с лошадьми. Не дошли они и до середины реки, как несколько снарядов одновременно обрушились на мост. Понтоны были разорваны, получили пробоины и начали быстро тонуть, испуганные лошади шарахнулись в стороны и, падая в реку, увлекли с собой солдат-коноводов. Микулин попытался спасти одного из них, протянув ему руку, но в это время был ранен в обе ноги, упал в реку и исчез под водой.

— Спасайте генерала! — закричало сразу несколько голосов.

Офицеры растерялись, не зная, что предпринять.

— Вот он, вот он! — закричала Варя, увидев Микулина. — Неужели же никто не спасёт его?

— Эх, была не была! — выскочил из толпы Блохин. — Подержите мотоцикл, Варвара Васильевна, а я попытаю своё дырявое счастье.

Скинув сапоги, он прямо в одежде бросился в воду. Течением Микулина относило всё дальше и дальше. Блохин саженками подплыл к генералу, из последних сил боровшемуся с волной. Поддерживая потерявшего сознание генерала, Блохин с трудом добрался до берега.

Звонарёва с помощью санитаров принялась приводить Микулина в чувство. Придя в себя, от слабости, потери крови и пережитого волнения генерал с трудом мог говорить.

— Передаю командование дивизией полковнику Хоменко, — первое, что смогла разобрать Звонарёва. — Перевязывайте сначала раненых солдат, а потом уж меня, я подожду, — добавил он, помолчав.

— Вы сами находитесь в тяжёлом состоянии. У Вас ранены обе ноги.

— Неужели ампутация? — взволновался генерал.

Звонарёва поспешила его успокоить, но, глядя на размозжённые кости и рваные раны, с сомнением покачала головой и тяжело вздохнула.

Когда перевязка была окончена, генерала перенесли в штабную машину. Он подозвал к себе уже подъехавшего к переправе Хоменко и попросил его представить к награде Блохина. Микулин хотел лично поблагодарить солдата за спасение, но Блохин исчез, как в воду канул.

Автомобиль тихонько тронулся.

— Отвоевался наш генерал, — грустно проговорила Звонарёва, когда машина отъехала. — Ему ампутируют обе ноги. В его годы трудно надеяться на благополучный исход такой тяжёлой операции.

С темнотой бой постепенно прекратился, и части стали окапываться на занятых рубежах. Хоменко верхом на лошади объезжал полки своей дивизии и благодарил солдат за боевую службу. Солдаты, окрыленные успехом, оглушительно выкрикивал «рады стараться» и обещали на следующий день окончательно добить немцев.

Борейко продолжал объединять группу из шести лёгких и тяжёлых батарей, так как Хоменко не хотел и слышать о возвращении его в батарею. Он возбудил ходатайство о производстве капитана в подполковники за боевые отличия и назначении его командиром приданных дивизии тяжёлых и гаубичных батарей.

Ночь не сулила отдыха тяжёлым батареям. Им было приказано к утру перенести позицию почти на двадцать километров вперёд. Получив этот приказ, даже невозмутимый Звонарёв крепко выругал своего друга Борейко и приступил к подготовке громадных пушек к ночному переходу.

Наступила ночь. Напряжение многодневных боёв сказывалось всё сильнее, люди валились на землю и засыпали мёртвым сном. Сам Хоменко едва держался на ногах от усталости. Даже неутомимая Варя сдала и отказалась от сложных операций. Под утро и её сморил сон.

Всю ночь двенадцатидюймовая батарея тащилась по разбитым просёлочным дорогам. Мощные автотягачи с трудом преодолевали многочисленные выбоины и ухабы, автомобили с людьми и боеприпасами буксовали в топких низинах и болотах. Несколько раз батарею нагонял Блохин с категорическим приказом Борейко поторопиться. Незадолго до рассвета батарею встретил и сам капитан.

— Тебе, Сергей, следует поучиться у твоей супруги. Её за хвост не удержишь — так и рвётся вперёд, а тебя не знаю за какое место надо тянуть, чтобы ты быстрее поворачивался, — недовольно гудел Борейко, выслушивая длинные объяснения своего старшего офицера.

Разгромленные австро-германские части на следующий день продолжали свой отход на северо-запад, за реку Стоход.

Около полудня Звонарёва со своим отрядом переезжала на новое место. В автомобиле кроме неё, сидели обе сестры и Кремнёв. Капитан ещё не вполне оправился от контузии и жаловался на головную боль. Ветрова заботливо ухаживала за ним, нежно глядя на героя вчерашнего боя. С того момента, когда бесчувственного Кремнёва принесли на перевязочный пункт, она ни на минуту не отходила от него, умоляя Звонарёву спасти капитана.

— Я сойду с ума, если только он умрёт! — в отчаянии говорила она.

— Но ты ведь замужем, — удивилась Варя.

— Ничего подобного. Это я всё придумала. Думала, что на фронте среди мужчин девушке трудно. Будут приставать… — призналась Таня.

Всхлипывая, она рассказала, как сразу после первого знакомства ей понравился Кремнёв, как потом желание его видеть, радость коротких свиданий — всё это переросло в большое чувство. Но признаться ему боялась. Зачем? Кругом война, ужас, смерть, разве могут они мечтать о счастье… Но теперь молчать она больше не может. Она знает, что он любит её. А любить друг друга и есть счастье. Зачем же обкрадывать себя?

— Глупенькая ты ещё… Скажи ему. Это поможет лучше всяких лекарств, — улыбнулась Варя.

В своём прогнозе она не ошиблась. После разговора с Таней капитан сразу почувствовал себя значительно бодрее.

К автомобилю подъехал Павленко и справился о здоровье своего командира.

— У нас всё благополучно. Рана Сологубенко почти зажила, так что ты можешь не беспокоиться за батарею, там всё в полном порядке, — закончил прапорщик.

— Да, да Александру Васильевичу надо ещё несколько дней отдохнуть у нас, — присоединилась Ветрова.

Варя только качала головой.

— У нас не госпиталь, Танюша! Мы должны или эвакуировать в тыл, или возвращать в строй.

— Мы временно зачислим капитана Кремнёва в санитары, — нашлась сестра милосердия и сама смутилась от такого явного проявления своих чувств.

В это время мимо автомобиля стремительно проскакал Кубанский казачий полк. Все в тёмно-малиновых черкесках и бешметах, кубанках, с винтовками за плечами, шашками на боку, кинжалами у пояса, рослые и загорелые. Смотреть на них без восторга было невозможно.

— Наши, наши едут! — вскочила Варя, махая платком.

Лихо заломив шапки, казаки весело смотрели на Звонарёву. Миновав санитарный автомобиль, они съехали с дороги и в поле перестроились для атаки. Заиграли трубы, блеснули на солнце шашки, и вся конная масса двинулась вперёд всё ускоряющимся аллюром.

— Полевым намётом! — донеслась команда, и весь полк утонул в облаке пыли, поднятой копытами сотен коней.

— Смотрите, смотрите, казаки пошли лавой! — не помня себя от волнения, кричала Варя. — Зачем только я родилась женщиной! Скакала бы сейчас карьером и рубила немцев направо и налево!

— Пока что, Варвара Васильевна, надо нам приготовиться к приёму раненых из числа тех же казаков, — проговорила Ветрова.

Вскоре у дороги развернулся перевязочный отряд. Раненых, к счастью, было совсем мало.

Окончательно деморализованные немцы оказывали слабое сопротивление, и русские части без боёв дошли до Стохода.

 

27

Русская армия, остановив наступление, укреплялась на новых рубежах; строились блиндажи, оборудовались наблюдательные пункты. Полки и батареи пополнялись людьми, окопы окутывались колючей проволокой.

Батарея Кремнёва занимала позицию за деревней Страхалин. Несколько сзади расположилась батарея Борейко с двенадцатидюймовыми гаубицами. Поблизости находился перевязочный пункт Красного Креста.

Летний вечер развернулся во всём своём великолепии. На западе ещё горело пламя зари, но на небе уже зажглись первые неяркие звёзды предвестники ночной тишины и покоя. Аисты с тихим клекотов опускались на крыши хат и, подняв одну ногу и опустив клюв, погружались в чуткий птичий сон. С болот доносилось кваканье лягушек. всё было по-мирному тихо . Только изредка ночную дремоту будила ружейная перестрелка, или пулемётная дробь, или мерцающий трепетный свет немецкой ракеты. Будто и ночью война не хотела, чтобы о ней забывали люди.

Солдаты, отдохнувшие и отоспавшиеся после боёв, врастяжку лежали на земле около орудий и благодушно слушали батарейного острослова наводчика Кикина, который рассказывал им длиннейшую сказку, без начала и конца.

К ним подошёл проходивший мимо батареи Блохин. За время боёв все солдаты, особенно артиллеристы, успели познакомиться. На батарее Блохина знали многие и поэтому его радушно приветствовали.

— Здравствуйте, дружочки! — проговорил Блохин. — Как отдыхается?

— Здорово, тяжелопуд! — ответил за всех Солопов. — Скоро получите такую пушку, чтобы враз сничтожить всего немца?

— Скоро не скоро, а воевать надоело! Две недели наступали, а народу перевели — не счесть, — отозвался Блохин.

— Что верно6 то верно, — поддержал Солопов. — Ежели и дальше так наступать будем, то до немецкой земли солдаты не дойдут. По дороге лягут в сырую землю.

— А мы не пойдём! — запальчиво проговорил тщедушный, с большими тёмными глазами солдат.

— Ежели один не пойдёшь, застрелит офицерье, и дело с концом, пояснил Блохин.

— Вот если бы все солдаты отказались вперёд идти, — проговорил Солопов. — А скоро со всеми не договориться. Солдат на раскачку туговат. Пока сообразит да пошевелится, его десять раз обезоружат.

— И то верно. Трудно раскачиваемся, но уж ежели раскачаемся, тогда не остановишь. Народ — сила, — многозначительно сказал Блохин, похлопывая ладонью по прикладу винтовки, лежащей у него на коленях, и, подмигнув Солопову, поднялся: — Ну, надо пойти заняться хозяйственными делами.

Солопов тоже встал и пошёл вслед за ним. Отойдя немного, Блохин присел, Солопов подошёл и тоже подсел к нему.

— Исподволь да понемногу надо об этом говорить солдату, особенно пехоте. там народ малограмотный, не сразу смекает, — сказал Блохин. Скоро начнётся осень, за ней зима. Воевать будет несподручно. Опять станем на позиции, в землю зароемся. тут и будет время обо всём переговорить. А пока береги себя и зазря в пекло не суйся, — наставительно сказал Блохин и поднялся.

В палатке, разбитой в саду, неподалёку от батареи Кремнёва, собрались артиллерийские офицеры и Варя с сёстрами милосердия. Шёл разговор, вспоминали минувшие боевые дни, строились предположения на будущее.

Осипенко напропалую кокетничала одновременно с Зуевым и Павленко, приводя этим в отчаяние обоих своих кавалеров. Таня Ветрова тихонько беседовала с Кремневым.

— Ужасная всё-таки вещь война! — задумчиво проговорила Варя. Сколько людей убивают, калечат. И в сущности неизвестно за что.

— Как — неизвестно за что? Мы защищаем свою землю от врагов, которые хотят нас поработить, — возбуждённо сказал Крутиков.

— Может, Вы и правы. Но я, как врач, скажу Вам, что все наши успехи не окупаются огромными потерями в людях. Победа достается нам слишком большой кровью. Ещё одна-две такие победы, и мы совсем останемся без людей, — продолжала Звонарёва.

— Тогда нам надо мириться. Пусть немец забирает что хочет. диктует нам свои требования, а мы покорно пойдём к нему в кабалу, — уже раздражённо проговорил Крутиков.

— Народ больше воевать не хочет! Он жаждет мира! И военные власти, если они сохранили хоть капельку здравого смысла, должны думать о заключении мира, — в тон Крутикову ответила Варя.

— Перевешаем и перестреляем всех бунтовщиков! — резко бросил штабс-капитан.

— Вы не сможете этого сделать по той простой причине, что их будет слишком много — сотни тысяч, миллионы. Как бы эти бунтовщики, как Вы выражаетесь, не перестреляли таких ретивых вояк, как Вы, — усмехнулась Варя. — Ведь в их руках оружие.

— Вы социалистка и революционерка! Вам не место в армии, — вскочил Крутиков.

— Призываю Вас к порядку, штабс-капитан! Мы не на базаре, — резко оборвал штабс-капитана Борейко. — Не умеете вести спор в рамках приличия, покиньте нас. К чему такие обвинения? Вы подумали, кому бросаете это в лицо? Той, которая, себя не щадя, идёт в самое пекло в боях за Россию?

Крутиков, трясясь от злости, вытянулся и покинул палатку.

— Ты поспокойнее, Варя, — мягко заметил жене Звонарёв.

— Я думаю о людях, о Вас! Удивляюсь, как можно вести такие разговоры на фронте, да ещё после ужасающих потерь, какие мы понесли во время последнего наступления! При плохой технической оснащённости нашей армии большие потери неизбежны, — развивала свою мысль Звонарёва.

— Откуда Вы всё это знаете, сударыня? — спросил Кремнёв.

— Относительно техники — от своего мужа! Он инженер, как Вам известно. Что касается медицинского оборудования, то я хорошо знаю наше положение. Истощились у нас запасы лекарств, инструментария, а союзники доставляют их очень неаккуратно и в незначительном количестве. Смертность раненых и больных была бы в несколько раз меньше, если бы у нас в достаточном количестве были медицинские препараты и оборудование. Но ведь это союзникам только на руку.

— Не пойму, почему это им на руку? — удивился Кремнёв.

— Англичане и французы спят и во сне видят, чтобы мы с немцами друг другу хребет переломили. Им тогда будет легче нас прибрать к рукам.

— Вы, Варвара Васильевна, настоящий политик! — с восхищением сказал Кремнёв.

Борейко сидел молча, будто отдыхая, думал о своём. Только напряжённый, острый взгляд выдавал его внимание к завязавшейся беседе.

Издали доносились звуки оркестра, исполнявшего вальс «На сопках Маньчжурии».

— Я без волнения не могу слушать этот вальс, — переменила разговор Звонарёва. — Он мне напоминает дни артурского сидения. кто из нас тогда мог предположить, что мы не только переживём его осаду, но через десять лет снова будем участвовать в ещё более грандиозной драке… Особенно это относится к Вам, Борис Дмитриевич. Вовек не забуду того дня, когда Блохин прибежал ко мне с известием о Вашей гибели на Большом Орлином гнезде накануне сдачи крепости, — обернулась она к давнему другу.

— Да, очухался я только на пароходе в Японии и сразу не понял, куда попал. Сёстры-японочки что-то лопочут, улыбаются, думал — это кошмарный сон мне снится. И только потом сообразил, что попал в плен. Чуть не выпрыгнул от огорчения за борт, а тут, откуда ни возьмись, Блохин появился. «Как ты, варначья душа, попал сюда?» — спрашиваю его. «Высмотрел, — говорит, — где Вы находитесь, дополз до Вашего эшелона, меня на Ваш пароход и посадили». Так вместе и приехали в Японию.

— Когда я в первый раз увидел тебя в госпитале в Нагое, ты представлял собой марлевую куклу с отверстием для рта. Глаза и те были забинтованы, — вспоминал Звонарёв.

— Провалялся я без малого с полгода и сдох бы со скуки, не будь Блохина и других наших ребят с Электрического Утёса, — с волнением сказал Борейко.

— Это верно, было скучно. Делать нечего, живёшь на всём готовом… сказал Звонарёв.

— Ты для развлечения ухаживал за японочками, даже, мне помнится, в бане с ними мылся, — хитро подмигнул Борейко Звонарёвой.

— Во-первых, это неправда, а во-вторых, это было давно… кто старое вспомнит, тому глаз долой, — попытался было замять разговор поручик.

— Расскажи, расскажи, муженёк! Я хоть и с большим опозданием, но всё же узнаю о твоих похождениях, — весьма выразительно проговорила Звонарёва.

— Да и рассказывать не о чём — неинтересно. Пошёл я однажды в японскую баню. У них она состоит из одной общей ванны, перегороженной просто бамбуковой полкой. В одной половине купаются мужчины, в другой женщины. Японцы низкорослы. Я же — вон какой вымахал. Когда японки увидели меня, так и полезли на мужскую половину. Обступили меня со всех сторон, что-то говорят, смеются, трогают пальцами. Я не знаю, куда мне деваться от стыда, отмахиваюсь от них, а они только сильнее смеются. Спас меня старый японец, начал бить женщин мокрым полотенцем и разогнал их. Только всего и было, — неторопливо рассказал Звонарёв.

— Свежо придание, да верится с трудом, — съехидничал Борейко.

Неожиданно к батарее подъехал большой автомобиль. Из него вышел высокий, седой, сухощавый генерал с живыми, умными глазами, в сопровождении нескольких человек. Он легко, чуть враскачку, походкой старого кавалериста направился к солдатам.

Солдаты угадали в нём командующего фронтом генерала Брусилова. Он сразу понравился своей внешностью, открытым приветливым лицом и лукавой усмешкой.

— Здорово, богатыри! — громко крикнул генерал, и в голосе его было столько бодрости и ласки, что артиллеристы в ответ гаркнули во всё горло.

— Спасибо за службу геройскую! Где Ваши офицеры?

Из палатки навстречу Брусилову уже спешили Кремнёв и остальные офицеры. Отдав рапорт генералу, капитан вытянулся перед ним, ожидая дальнейших приказаний.

— Постройте людей, я хочу лично наградить отличившихся в минувших боях.

— Слушаюсь, Ваше высокопревосходительство! — ответил Кремнёв и приказал солдатам построиться за орудиями.

Когда это было выполнено, один из адъютантов зачитал по наградному списку фамилии награждённых, и генерал Брусилов лично вручал кресты солдатам, попутно расспрашивая их о совершённых подвигах.

— Новым Георгиевским кавалерам — ура! — закончил генерал раздачу наград.

Дружные раскаты «ура» разнеслись в тихом вечернем воздухе, вспугнув задремавших было аистов.

— Позвольте теперь поздравит Вас с производством за боевые отличия, мужество, умелое командование в бою в подполковники, — крепко пожал генерал руку Кремнёву, — а остальных господ офицеров — с очередными наградами. за здоровье Вашего командира и офицеров — ура! — провозгласил он.

— Нельзя ли у Вас выпить стакан воды? — перешёл на обычный тон генерал, вытирая платком пыльный, вспотевший лоб и седую, стриженную ёжиком голову.

Кремнёв предложил ему зайти в палатку. В палатке генерал сначала поздоровался с женщинами, которых представил Кремнёв, затем с Борейко и его офицерами.

— Вы и есть та самая госпожа Звонарёва, которая лично захватила в бою санитарный автомобиль и тут же приспособила его для работы на передовой, чуть ли не в пехотных цепях? — осведомился Брусилов.

— Захватили автомобиль солдаты, я лишь использовала его по назначению.

— В таком случае позвольте Вас горячо поблагодарить от лица раненых, которым Вы оказали неоценимую помощь, и от самого себя, — и, сняв фуражку, генерал почтительно поцеловал Варину руку и тепло пожал руки сёстрам.

Потом он обратился к Борейко с просьбой показать ему свои огромные гаубицы, которые перегрызли становой хребет железной обороны немцев на Луцком направлении.

Адъютант, справившись о фамилии Борейко, что-то шепнул на ухо генералу. Тот встал из-за стола, за ним поднялись и остальные.

— За успешное руководство действиями артиллерии на основном участке прорыва в минувших боях, за превосходное знание своего дела властью главнокомандующего фронтом поздравляю Вас, капитан Борейко, с производством в подполковники и назначением командиром тяжёлого дивизиона батарей «Литера Б», как отныне официально называются Ваши двенадцатидюймовые батареи, — и он крепко пожал руку капитана.

— Боря! Позвольте и мне пожать Вашу штаб-офицерскую руку, улыбнулась Варя и со всей силой тряхнула Борейко за руку.

— Где это Вас так изранило? — справился генерал, глядя на изборождённое шрамами лицо Борейко.

Офицер коротко пояснил.

Оборона Артура является блестящим примером того, на что способны в бою за свою родину русский солдат и офицер даже в самых трудных условиях, — сказал с чувством Брусилов.

За чаем Сологубенко спешно достал из неприкосновенных запасов две бутылки красного вина, которое и выпили за здоровье отличившихся и награждённых.

Завязался общий разговор, когда за палаткой неожиданно раздался солдатский хор:

Брусилов прислушался к пению.

— Люблю русский народ, люблю наши народные песни. Сколько в них удали, широты и простора, они берут прямо за сердце! — с волнением проговорил генерал.

В это время подскакал верхом Хоменко. Он неловко спрыгнул с седла и подошёл к генералу.

— Приехал поблагодарить Ваших чудо-богатырей за боевую службу, похлопал Брусилов полковника по плечу. — заодно поздравить офицеров с наградами.

— Вот какие у меня боевые сынки, Ваше высокопревосходительство, скоро своего батьку в чинах догонят, — улыбнулся Хоменко, глядя на Кремнёва и Борейко.

— Не догонят, Михаил Игнатьевич! Я уже послал в царскую Ставку телеграфное представление о производстве Вас в генералы.

— Помилосердствуйте, Ваше высокопревосходительство, який же з мэнэ генерал? Тилько людям на смих!

— Если бы все командиры полков были такими, как Вы, Михаил Игнатьевич, мы давно уже сидели бы в Берлине. — И Брусилов стал прощаться.

Проходя мимо батареи, генерал ещё раз поблагодарил солдат за службу. Артиллеристы дружно ответили, и когда генерал прошёл, грянули:

Так громче, музыка, играй победу, Мы победили, и враг бежит, бежит.

Так за нашу родину, за веру Мы грянем громкое «ура»!

— Нашему непобедимому русскому народу — ура! — крикнул генерал, и тут солдаты, подхватив генерала на руки, понесли его к автомобилю.

Когда генеральский автомобиль отъехал, Хоменко отёр потный лоб платком и проговорил:

— Аж в жар ударило от генеральского посещения! Ждал разноса, крика, ругани, как это обычно бывает при приезде начальства, но, слава богу, пронесло благополучно. Треба з Вами трошки побалакать.

Когда все уселись вокруг стола, Хоменко вынул из полевой сумки сложенную бумагу и, развернув её, обратился к собравшимся:

— Это опять подпольная листовка. Их сейчас много разбрасывают у нас в тылах, да и в окопах они попадаются. Я Вам её прочту.

«Товарищи солдаты! Прошло три недели боёв, в которых мы потеряли более двухсот тысяч человек ранеными и убитыми. Появились сотни тысяч новых вдов и миллионы сирот. За что пролита солдатская кровь, почему осиротели наши жёны и дети? Вам офицеры скажут, что это неизбежные на войне жертвы. Но ради кого и чего приносятся эти жертвы? Вы, солдаты, не получите ни пяди земли, которую так обильно полили своей кровью. Она достанется тем помещикам, которые ею прежде владели. Для них Вы таскали каштаны из огня, а не для себя. На поставках в армию также разбогатели фабриканты и купцы, которые снабжают Вас плохим провиантом и никуда не годными сапогами, доставляют Вам снаряды, которые не рвутся при попадании в цель. Этих капиталистов, помещиков и фабрикантов Вы обогатили, а Ваши семьи, потерявшие кормильцев, ещё больше разорились. Доколе будет продолжаться такое дело? Сколько ещё прольётся народной крови в угоду жадным кровопийцам капиталистам? Солдаты! Пора думать и об окончании войны. Пусть воюют те, кому это приносит доход и прибыль. Не слушайте Ваших офицеров, отказывайтесь идти в бой. Всех не перестреляют, всех не казнят! Долой войну! Да здравствует свобода! Землю и волю русскому народу!

РСДРП».

Хоменко помолчал. Молчали и офицеры.

— Должен я Вам, сынки мои, сказать прямо: всё здесь написано верно. Кончать войну надо, пока весь народ не перевели. Снарядов у нас мало, ружей не хватает, патронов недостаточно. А у немца всего вдоволь. Но сказать этого солдатам мы не можем — нас расстреляют, а солдат всё одно погонят в наступление, пока есть кому их гнать. А по-моему, нам больше наступать не надо. Пусть там англичане с французами повоюют, а мы только фронт держать будем, чтобы немец не перебросил свои войска на запад. Только наши генералы в Ставке опять зря на убой людей поведут. А эти листки надо отбирать и сдавать в штаб, — закончил полковник.

— А откуда эти листки берутся? — спросил Кремнёв. — Поймать бы распространителя да публично расстрелять.

— Мой Гриценко так мне ответил, когда я его спросил о листовках: воны, каже, як манна з ниба падают и прямисенько в руки солдат, усмехнулся Хоменко.

— И без листовок солдаты только и говорят о мире, да ещё об измене генералов, которые хотят извести народ, а Россию отдать немцам, проговорила Варя. — Разрешите глянуть на листовку.

Она внимательно осмотрела написанную от руки бумажку.

— Писал человек грамотный, фронтовик! Эта прокламация не из тыла завезена. Писали и переписывали её от руки тут, на месте. Но поймать, кто написал, просто невозможно, — сказал Хоменко.

— Переписчика, как и распространителя, поймать трудно. Каждый солдат думает о мире, — вставил Борейко. — Да что греха таить: и среди офицеров почти все мечтают о мире. Вдосталь повоевали, пора по домам.

— Что верно, то верно! Но разве скажешь об этом солдатикам! Я весь этот материал отправлю в Ставку. Авось поймут, что с войной пора кончать, — проговорил Борейко, выходя из палатки.

К нему подошла Варя:

— Вы, Боря, не узнали на листовке почерка своего подчинённого Васи Зуева?

Борейко засопел носом, что служило признаком сильного раздражения.

— Всыпьте ему покрепче, Варенька, по своей линии!

 

28

На следующий день в батарее появился полковник Рейн. Он мало интересовался тем, как протекали бои и кто в них отличился, всё своё внимание он обратил на состояние пушек. Плохо дело обстояло со стволами орудий. Хотя англичане и уверяли, что гаубицы свободно выдержат до пятисот выстрелов без замены внутренней трубы, но уже после восьмидесяти — ста выстрелов нарезы на стволе настолько расплавились, что прорыв пороховых газов был неизбежен. Это сразу снижало дальнобойность и меткость орудий. Можно было опасаться и прорыва газов через замок гаубицы, что грозило ожогами и увечьями орудийной прислуге.

— Никуда не годная закалка нарезов, — возмущался полковник.

— Один хороший бой, и наши пушки выйдут из строя. Это надо иметь в виду не только нам, но и штабам, — согласился Борейко.

— Постараемся уточнить, сколько ещё выстрелов может выдержать каждая пушка. Составим подробный паспорт на каждое орудие. В нём укажем все наличные дефекты пушки, лафета и количество произведённых выстрелов, распорядился Рейн. — Я прикажу то же сделать и в других дивизионах. Мне известно, что вскоре готовится новое наступление от станции Переспа через реку Стоход по направлению к Ковелю. На реке немцы создали необычно прочный рубеж обороны с многослойной огневой обороной. К тому же перед фронтом их обороны тянется болотистая долина Стохода шириной больше версты. Здесь никаких укреплений не построишь, сплошная топь на несколько сажен в глубину. При наступлении придётся по временным мосткам преодолевать болото, а затем штурмовать крутой берег. Без полного разрушения всех огневых точек этого сделать будет невозможно.

— Где же будет основной удар? — справился Борейко.

— Он намечен на участке в четыре версты, по две от линии железной дороги на Ковель. Разрушить германский рубеж смогут только Ваши одиннадцатидюймовые гаубицы. На них вся надежда. Надо произвести вначале воздушную разведку, ознакомиться с передним краем обороны и хотя бы ближними тылами противника. Завтра или послезавтра все предназначенные для атаки тяжёлые батареи будут направлены в район станции Переспа, за которой находится передний край нашей обороны. Переходы в новый район можно совершать только в ночное время, по двадцать — двадцать пять вёрст за ночь, — наставлял Рейн артиллеристов.

Офицеры с разведчиками принялись изучать по карте заданный район. Борейко справился, кто будет наступать.

— Сюда подходит гвардия — два гвардейских корпуса. Всей гвардией командует генерал Безобразов. Гвардия полгода стояла в резерве. Полностью укомплектованная людьми и всем необходимым. Есть у них и гвардейский тяжёлый дивизион: три батареи — две гаубичные и одна пушечная. Боеприпасами гвардия обеспечена полностью. Беспрерывно идёт подвоз снарядов и ружейных патронов. По четыре пулемёта на роту. В общем гвардия представляет очень солидную ударную силу. Решено Ковель взять во что бы то ни стало. В тылу сосредоточивается вся гвардейская кавалерия. Она должна будет преследовать и добивать разбитого врага, — рассказывал Рейн.

— Очевидно, нам предстоит участвовать в новой грандиозной драке. Только я что-то не очень верю в боеспособность наших гвардейцев. Они слишком привыкли к спокойной и удобной тыловой жизни, — скептически отнёсся к сообщениям Рейна Борейко.

— на месте будущих боёв сами убедитесь воочию, что собой представляет современная русская гвардия. Считают, что сейчас она мало чем уступает кадровым гвардейским полкам четырнадцатого года, — уверял полковник.

— Поживём — увидим, кто из нас прав, — усмехнулся Борейко.

Борейко решил лично произвести разведку пути, с ним отправились разведчики всех батарей, взвод саперов для исправления дороги и встречных мостов.

Требовались сапёры и для оборудования огневых позиций мощных гаубиц. Выделенного взвода гвардейского сапёрного полка оказалось мало. Пришлось на помощь тяжёлым дивизионам направить целую сапёрную роту и основательно заняться сооружением, маскировкой и укрытием сверхтяжелых пушек.

Через двое суток добрались до нового района расположения батареи.

По прибытии дивизиона Борейко отправился в штаб 1-го Гвардейского корпуса, чтобы получить задание для батарей своего дивизиона. В гвардейском штабе предложили полностью разрушить в течении двух-трёх дней немецкую оборону на шесть вёрст по фронту. Борейко только руками развёл. Ссылаясь на авторитет Рейна, он доложил, что его пушки такой канонады не выдержат и выполнить задание штаба он не сможет.

— Кто же тогда сумеет разрушить немецкую оборону, если даже Вы не в состоянии это выполнить? — изумились штабные работники.

На счастье Борейко, в штабе появился Али Ага Шихлинский. Он сразу вошёл в курс дела и обещал не позднее завтрашнего дня дать авторитетное заключение по этому вопросу.

За обедом Али Ага справился, как поживает и где находиться Варвара Васильевна. Затем генерал побывал в оперативном отделе штаба гвардии и принялся за изучение имеющихся там материалов о расположении и устройстве немецких укреплённых рубежей. Али Ага особенно внимательно разглядывал аэрофотосъемки германских укреплений. Они были не особенно удачны, и генерал решил на следующий лень лично подняться на самолёте.

Такое решение поразило весь штаб. Ещё не было случая, чтобы генералы летали на тихоходных и слабосильных, устаревшей конструкции самолётах, какими французы и англичане снабжали русскую армию, продавая их втридорога. И на этих-то «летающих гробах», как их называли русские лётчики, они умудрялись одерживать победы над цельнометаллическими самолётами «Юнкерс», обладавшими большой скоростью и высотой полёта, большей прочностью и манёвренностью.

Щихлинского пытались отговорить от «сумасбродной» идеи.

— Нет, господа, Вы не правы, — улыбался он, поблёскивая чёрными глазами. — Самолёты открывают новые возможности: с них можно осматривать поле сражения на огромном пространстве. Я лично облечу весь участок, который мы собираемся атаковать, — твёрдо объявил генерал.

К нему подошёл Борейко и попросил взять и его на самолёт.

— Я, душа моя, вешу без десяти фунтов семь пудов, да и Вы, наверное, около того. Не всякий самолёт может нас вдвоём поднять или принуждён будет взять очень мало бензину, и мы не сможем облететь и как следует осмотреть позиции, — отклонил предложение Борейко Шихлинский.

Решили, что по возвращении генерала полетит Борейко. Он дополнит и уточнит сведения, полученные Шихлинским. Лететь решили рано утром, когда солнце светило с востока и видимость вражеских укреплений была наилучшая.

А пока Али Ага поехал с Борейко на батарею, чтобы удостовериться в плохом состоянии пушек.

— Верны себе наши союзнички! Сбывают нам всякий хлам втридорога да ещё попрекают нас, что мы неблагодарны. В Ставке верховного засилье иностранцев. Все оперативные планы согласовываются с командованием союзников. Вернее, они нам приказывают, а мы стараемся выполнять. Наше наступление, в котором участвовали и Вы, спасло французам Верден, который иначе был бы взят немцами. Мы спасли итальянскую армию от полного разгрома при Капоретто. Австрияки давно бы сидели в Венеции, а итальянцы вышли бы из игры. В общем, мы своей кровью спасаем всех, — с возмущением говорил Шихлинский.

— Во всём этом прежде всего виновато царское правительство. Оно получило кабальные займы для подавления революции после японской войны в пятом году. Теперь мы за них расплачиваемся солдатской кровью, — сумрачно проговорил Борейко, глядя в упор на генерала.

— Да Вы, Борис Дмитриевич, никак, из вольнодумцев! — хитровато прищурился Шихлинский.

— После Порт-Артура мы все стали вольнодумцами, Али Ага. И Вы в том числе. Только я говорю, то что думаю, а Вы пока что помалкиваете, ответил подполковник.

— Пока что нам обоим лучше попридержать языки, — заметил генерал, не то давая дружеский совет, не то делая замечание своему подчинённому.

Никакой генеральской амбиции у Али Аги не было. Борейко вспомнил, что Шихлинский не кончал артиллерийской академии, но природный ум и практическая сметка делали его большим авторитетом в артиллерийских вопросах.

О храбрости Шихлинского ходили легенды. Поэтому Борейко не удивило желание Шихлинского подняться на самолёте для разведки артиллерийских целей.

На следующий день, едва засерел восток, Шихлинский с Борейко в сопровождении Зуева приехали на полевой аэродром гвардейского авиационного отряда. Лететь решили на «Ньюпоре», который считался истребителем и имел скорость до трёхсот километров в час. Предельная высота полёта — около четырёх километров. Вооружение состояло из пулемёта, стреляющего через пропеллер, и нескольких небольших бомб. Али Ага с трудом уместился в небольшой кабине за пилотом. Для наблюдения за землёй нужно было выглядывать за борт самолёта.

Было ещё раннее серое утро. Белесые полосы тумана скрадывали очертания рельефа местности. Самолёт медленно набирал высоту, делая пологие виражи. Скоро он превратился в маленькую чёрную точку, едва различимую в бинокль.

Набрав нужную высоту, лётчик повернул в сторону вражеских позиций.

Едва лётчик оказался над немецкими укреплениями, как его встретили огнём многочисленные зенитные батареи. Вокруг самолёта то и дело появлялись белые клубки разрывов германских снарядов.

— В такой обстановке, когда вокруг ежеминутно рвутся снаряды, очень трудно вести наблюдение за наземными целями, — проговорил Борейко, пристально наблюдавший в бинокль за самолётом.

Лётчики, тоже наблюдавшие за самолётом, не проявляли особого волнения:

— Вероятность попадания из зенитной пушки по самолёту незначительна. Гораздо страшнее, когда в воздухе появятся немецкие истребители «Юнкерсы». Они быстроходней и маневренней наших и, конечно, легко могут нагнать и побить наш самолёт.

Но вот на горизонте появилась едва заметная точка. Лётчики тотчас заволновались.

— Два «Юнкерса» идут наперерёз нашему «Ньюпору». Надо немедленно возвращаться.

Борейко в бинокль наблюдал за продолжающимся полётом Али Ага. Самолёт резко повернул в сторону своих войск, круто пошёл на снижении, но немец его быстро нагонял. С замиранием сердца следили с земли за происходящим в воздухе. Неожиданно где-то рядом раздались частые и резкие пушечные выстрелы. Вокруг «Юнкерсов» появились плотные дымки разрывов зенитных снарядов. «Юнкерс» перестал снижаться и сбросил сразу несколько осколочных бомб. Они упали невдалеке от самолёта, идущего на посадку.

Придя в себя после полёта, Шихлинский принялся наносить на карту всё замеченное с воздуха.

— Наблюдать с самолёта очень трудно. Я многого не рассмотрел. В общем, у немцев три рубежа обороны. Один по самой реке с шестью рядами проволоки, с версту за ними — второй рубеж с четырьмя рядами проволоки. Видимо, этот рубеж послабее. И за ними верстах в трёх ещё один рубеж, очень сильный, в десять рядов проволочных заграждений, с сильно развитыми узлами обороны. Пробраться через эту укреплённую полосу нелегко. Тяжёлые батареи своим огнём смогут разрушить только первый рубеж, от силы второй, а до третьего им не добросить своих снарядов. Расход боеприпасов, конечно будет очень велик. Данные воздушной разведки нодо уточнить и дополнить разведкой наземной. Должен сказать, что к немцам в этом районе всё время подходят войска. Тыловые станции забиты эшелонами. Очевидно, враг ожидает нашего удара в этом районе, — закончил Али Ага.

— сегодня или, самое позднее завтра мне надо будет лететь на дополнительную разведку, — произнёс Борейко, подводя итог сообщениям Шихлинского.

Генерал указал на карте несколько мест, где, по его мнению, находятся тяжёлые немецкие батареи.

— Видите небольшой лесок? К нему специально проведена дорога Там-то, по всей видимости, и расположены тяжёлые батареи Этот лес надо обстрелять химическими снарядами. В лесу газ задерживается, и при наличии восточного ветра можно будет попотчевать немцев их же оружием. Только надо предупредить пехоту, чтобы она не сунулась в лес и не потравилась там, наставлял генерал своих подчинённых.

Ещё с утра Вася отправился в пехотные окопы для детального ознакомления с вражескими огневыми точками и узлами сопротивления. В окопах он связался с пехотным начальством и постарался вместе с ним выяснить, что же следует разрушать в первую голову. На переднем крае шла смена частей, второочередные дивизии сменялись гвардейскими полками, которым предстояло штурмовать немецкий рубеж обороны.

Борейко хмуро следил за происходящим. Он сознавал, что предстоит страшная бойня при неподготовленном штурме прекрасно оборудованной немецкой обороны. Тысячи людей зря обрекались на гибель и увечья ради прихоти безмозглых генералов. Подполковник считал, что его нравственная обязанность — приостановить предстоящее избиение тысяч людей.

«Полечу на разведку сам, выясню то, что не увидел Шихлинский. Точно подсчитаю необходимый расход снарядов. Выясню, выдержат ли пушки такую канонаду, и доложу самому высшему начальству, если понадобиться, пошлю рапорт прямо в Ставку верховного. Если царь ничего не понимает в военном деле, то у него ведь есть начальник штаба генерал Алексеев, говорят, толковый человек, сведущий в военных вопросах. Он поймёт, какую бойню готовят гвардии на Стохроде», — решил Борейко.

Предварительно Борейко вместе с пилотом обстоятельно изучили карту, где предстояло лететь, пометки Шихлинского. Наконец был дан старт самолёту.

С запада плыли низкие дождевые тучи. Предстояло лететь на небольшой высоте, и легко было прятаться в облаках. Самолёт медленно, пологими виражами набирал высоту. На высоте восемьсот метров вошли в облака и взяли курс на запад. Через несколько минут оказались уже над вражеской территорией. Борейко стал всматриваться в хорошо видимые германские окопы. Сделав ещё несколько виражей, самолёт пошёл на посадку.

Али Ага поджидал на аэродроме. Теперь они вдвоём принялись разглядывать карту. Борейко удалось значительно уточнить сведения о расположении германских батарей.

Подоспевший Зуев дополнил данные воздушной разведки наземными наблюдениями за передним краем германской обороны. Теперь надо было подсчитать необходимый расход снарядов для штурма вражеских узлов обороны. Подсчёты показали, что требуется не меньше тысячи тяжёлых снарядов, чтобы гарантировать пехоте захват первой полосы вражеских позиций.

— У нас имеется тысяча двести снарядов крупного калибра. Но это весь наш боевой комплект. Кроме того, наши пушки могут выдержать всего по сто выстрелов. Следовательно, орудия будут стрелять на пределе прочности. И самое главное: даже при таком большом расходе снарядов у немцев, вероятно, уцелеют одиночные огневые точки, и атакующие наши части понесут неисчислимые потери, — предупреждал Борейко.

— Но как эту очевидную истину втолковать в генеральские головы? ответил Шихлинский.

— Отправимся вместе в штаб гвардейского отряда, постараемся повидать начальника штаба бывшего командира преображенцев графа Игнатьева. Авось он нас поймёт и зря не бросит полки в атаку, — предложил Борейко.

— В гвардейском штабе, как нигде в другом месте, все стремятся к наградам и очень мало думают о потерях, — усомнился Шихлинский.

— Пятнадцатого июля день именин генерала Безобразова. Его обычно поздравляет сам царь. Вот и хотят ответить на поздравление царя поздравлением о победе доблестной царской гвардии. Видите, предлог для штурма весьма важный, — усмехнулся Али Ага.

— Это просто чудовищно! — возмутился Борейко. — Ничем не лучше распутиновщины. Чую, ой чую — скоро кому-то отольются вдовьи слёзы.

 

29

Подъехал Рейн, его тут же ввели в курс всех дел и попросили принять участие в составлении докладной записки в гвардейские штабы.

Только к утру была закончена подробная докладная записка. Вывод был единственный: наступать при нынешних условиях на укреплённую позицию немцев нельзя.

Зуев, который активно участвовал в общей работе, не замедлил поделиться выводами записки с Блохиным, а тот пообещал сообщить о ней солдатам гвардейских полков:

— Пусть солдатики себе на ус мотают, что начальство готовит им массовое истребление.

С утра Шихлинский, Рейн и Борейко в сопровождении Зуева направились в штаб гвардии, расположенный невдалеке от станции Рожище, километрах в пятнадцати от переднего края обороны. Там они неожиданно встретились с Кочаровским, приехавшим проведать сына. Его тоже пригласили на предстоящее совещание, которое должно было решить, когда и какими силами атаковать немцев на Ковельском направлении.

Артиллерийское начальство гвардии собралось в просторном зале помещичьего дома. Докладывал Борейко, а уточнять его доклад должны были Шихлинский и Кочаровский.

Вскоре на заседание пришли начальник штаба и сам командующий гвардейским отрядом генерал Безобразов. На стене висела подробная карта района будущих боёв.

Борейко очень сжато доложил обстановку на участке, где должны были развернуться наступательные бои, ознакомил присутствующих с положением тяжёлых батарей, их боеснабжением, состоянием материальной части, с результатами воздушных и наземных разведок. Общий вывод, к которому пришёл Борейко, был тот, что при наличных артиллерийских средствах разрушение всей полосы германских укреплений невозможно и атака неизбежно потерпит кровавую неудачу.

Это заключение вызвало всеобщее возмущение. Посыпались весьма нелестные реплики в адрес Борейко, который-де недостаточно компетентен, чтобы решать вопрос, быть или не быть наступлению.

— Прикажут, и полки пойдут в атаку! — упрямо твердили представители гвардейского штаба.

— Пойти-то пойдут, но атака захлебнётся. Германского рубежа они не преодолеют. Потери будут исключительно велики и ни в какой мере не оправдают достигнутых результатов, — предупреждал Борейко.

— Подполковник, очевидно, не представляет себе, на что способна русская гвардия.

— Зато я хорошо представляю, что значит идти безоружными против сильно укреплённых позиций врага, который более полугода создавал оборонительный рубеж на Стоходе, — твёрдо и спокойно говорил Борейко.

Шихлинский и Рейн поддержали заключение Борейко. Это привело штабных работников в замешательство.

— Что, по Вашему мнению, господа тяжёлые артиллеристы, нужно для преодоления вражеского рубежа обороны? — спросил Безобразов, молча слушавший доклад и возникшие после него споры.

— Отложить наступление до первого августа, подвезти не менее двух тысяч тяжёлых снарядов и сосредоточить в этом районе ещё два-три дивизиона мощных орудий — одиннадцати— или двенадцатидюймового калибра, — советовал Борейко.

— Без одобрения Ставки верховного главнокомандующего это сделать нельзя, — сказал Безобразов.

Поскольку Шихлинский на этом собрании был представителем Ставки, то ему было поручено немедленно отбыть в Могилёв, где находилась Ставка, и там в срочном порядке выяснить все эти вопросы. Прямо с заседания Шихлинский отправился на железную дорогу, забрав с собой все схемы и записку Борейко. Шифрованной телеграммой запросили Ставку о возможности получения тяжёлых снарядов. Через час пришёл ответ: снаряды могут быть доставлены только через неделю, и то в половинном количестве.

— На русских заводах их ещё не изготовляют, а дорогие союзнички не торопятся снабжать ими русскую армию, — пояснил Рейн.

Не ожидая возвращения Шихлинского, Борейко осторожно пристрелял свои батареи по наиболее вероятным целям в предстоящем бою. За ним пристрелялись и другие тяжёлые дивизионы. Своим чередом произвели пристрелку и лёгкие батареи. К вечеру уже можно было приступать к артиллерийской подготовке наступления на намеченном направлении.

Одновременно с войсками и артиллерией стягивались и санитарные учреждения. Правда, они располагались в тылу, но сосредотачивались в этом же районе.

После ухода тяжёлых батарей в район Рожища Варя начала искать возможности перебраться поближе к мужу. Вместо Хоменко, принявшего командование 102-дивизией, командиром полка был назначен Енджеевский. Варя этого не знала.

Знакомые Варе по предыдущим боям разведчики Гапотченко и Гриценко остановили Звонарёву перед штабным блиндажом и предупредили, что у них новый командир.

— Якийсь пидполковник. Фамилие ему польская, сразу не выговоришь Анжевский, а звать его Евстахий Казимирович, — сообщили солдаты.

Варя очень обрадовалась и, приоткрыв дверь в блиндаж, громко окликнула Стаха.

— Варенька! Так это Вы, самая строгая из всех жён в мире! — пошутил Стах, подходя к Звонарёвой. — Где же наши сверхтяжелые друзья?

— Переместились на тридцать вёрст к северу. Готовят там новое наступление. Вот всё, что я знаю, — ответила Варя.

Стах радушно пригласил Звонарёву зайти и посидеть с ним. Варя рассказала Енджевскому о Хоменко, его предшественнике.

— Удивительный человек, талантливый командир. Женат, имеет двух детей и ни одной любовницы, — не утерпела Варя и подпустила шпильку Енджеевскому.

— Мне остаётся продолжать уже сложившиеся в полку традиции, хотя я и слышал от солдат, что Хоменко не очень-то жаловал «шпигунов та й мерзостников», как говорят украинцы, — заметил Стах.

— Старший разведчик и правая рука бывшего командира Гриценко и есть «главный шпигун» в полку, — смеясь, сообщила Звонарёва.

— Откуда Вы его знаете? — живо спросил Енджеевский.

— От Блохина и Васи — лиц, Вам хорошо известных, — сказала Варя.

— Спасибо за новость. Буду знать, с кем имею дело, — ответил Енджеевский.

Затем из разговора выяснилось, что Стах собирается ехать по делам в Луцк, где находились высшие штабы корпуса и армии.

Варя упросила взять её с собой, надеясь на обратном пути побывать в тяжёлом дивизионе Борейко.

В Луцке Варя разыскала главного уполномоченного Красного Креста армии и упросила его перебросить свой перевязочный отряд в район предстоящих боёв на Стоходе. Уполномоченный тут же вручил ей распоряжение Емельянову «в самом срочном порядке переместиться в район гвардейского отряда». Варя должна была сегодня же доставить эту бумагу в свой перевязочный отряд.

Как только Стах закончил дела в Луцке, они направились в район расположения тяжёлых батарей. Никто точно не знал, где они находятся, и пришлось довольно долго проплутать, пока наконец не натолкнулись случайно на Зайца, который ездил в интендантство за продовольствием и, увидев Звонарёву, подошёл к ней. Енджеевский знал его больше по рассказам, чем лично. Но по той приветливости, с какой Варя разговаривала с солдатом, называя его по имени и отчеству, Енджеевский понял, что он тоже из Артура, и дружески с ним поздоровался. Заяц пересел к ним в машину и показал дорогу шофёру. Одновременно он делился новостями. В Питере очень голодно, и всё стоит бешенные деньги. Быстро нарастает недовольство среди рабочих. Говорил это Заяц вполголоса, чтобы не слышал солдат — водитель машины. Рассказал он и о том, ждут возвращения из Ставки верховного Шихлинского, где решается судьба предстоящего наступления. Сам Заяц считал это авантюрой и рассказывал, что гвардейские солдаты наступать не хотят.

Енджеевский слушал Зайца с большим вниманием, так как понимал, что только присутствие Вари позволяет солдату так открыто высказываться о существующих порядках и гвардейском начальстве.

В батарее Варя встретила Шихлинского, который только что вернулся из Ставки. Генерал был мрачен и молчалив. Даже с Варей поздоровался сухо и неприветливо. Звонарёва поняла, что стесняет Шихлинского, и поспешила уйти к солдатам, чтобы узнать батарейные новости. Блохин был настроен очень мрачно. Он считал, что предстоит огромная человеческая бойня по прихоти начальства и без всякой к тому надобности.

— Объявить бы всем солдатам, что не пойдут в наступление… Да сильна ещё дисциплина в армии, и особенно в гвардии, — вслух рассуждал он. Приехал генерал Шихлинский и привёз строгий приказ — штурмовать немца во чтобы то не стало, и обязательно пятнадцатого июля, во Владимира день. Говорят, сам Гришка Распутин указал этот день, а его слово свято. Помолился он богу, приснился ему сам киевский князь Владимир, и решили сон вещий, и число самим господом богом ему предуказано. Под корень надо рубить царский режим, тогда этого не будет, — бурчал Блохин.

— Всему своё время, Филипп Иванович. И оно скоро придёт. Надо пока собирать силы.

Пока Варя беседовала с Блохиным и Зайцем, Енджеевский побывал в гвардейском штабе, ознакомился с обстановкой на фронте и выяснил, что в случаи удачи в прорыв будет брошена и 102-я дивизия, в которой находился полк Енджеевского.

На совещании артиллеристы распределили цели между батареями. дальнобойные пушки Шнейдера и Виккерса решили выдвинуть к переднему краю обороны. Это давало возможность обстрела глубоких тылов немцев, но ставило батареи под удар немецких не только тяжёлых, но и лёгких батарей.

— Нас могут подбить в самом начале артиллерийской подготовки, а пушки у нас уникальные, — возражали командиры этих батарей.

— Тогда отправляйтесь экспонатами в музей, — насмешливо проговорил Шихлинский.

С рассвета тринадцатого июля началась артиллерийская подготовка. К вечеру четырнадцатого она заканчивалась.

В ночь на пятнадцатое или рано утром пятнадцатого начинался штурм немецких позиций. Все знали, что наличными средствами полностью разрушить передний край немецкой обороны невозможно и что при штурме неизбежны большие потери. Все дело сводилось к тому, чтобы по возможности уменьшить их.

Через болотистую реку надлежало заблаговременно построить деревянные мостки и сделать это незаметно для немцев. Сапёры должны были только установить опоры, по которым можно было быстро настелить заранее заготовленные доски.

Немцы усиленно вели воздушную разведку, но артиллерийского огня почти не открывали, скрывая расположение своих батарей.

Как только выяснилось время наступления, Енджеевский заторопился в полк. С ним уехала и Варя, едва обменявшись несколькими словами с с мужем. Приказ о переброске перевязочного отряда на передовую очень огорчил его маленький персонал. Сёстры Ветрова и Осипенко отказались покинуть батарею Кремнёва, хотя он сам уговаривал подчиниться приказу штаба армии. Уполномоченный Емельянов тоже не стремился в опасный район. Однако приказ есть приказ, и Емельянову ничего не оставалось, как подчиниться. Так перевязочный отряд перешёл в район стоянки литерных артиллерийских дивизионов.

Зуев стал старшим офицером, а Блохина, получившего Георгиевский крест первой степени, представили к производству в прапорщики, как он не плевался и ни отказывался.

— Дослужился, Филя! Наденешь офицерские погоны, станешь благородием! — подтрунивал над ним Борейко.

— С меня такое благородие, как из чего-то пуля, — уверял Блохин.

Вскоре пришёл приказ о производстве его в офицеры. Он даже хотел было напиться с горя. Но на фронте появился присланный с пополнением Павел Петрович Сидорин. Он уже ходил подпоручиком и нисколько не тяготился этим обстоятельством.

— Помни, Филипп Иванович, нам, партии, очень нужны образованные и имеющие боевой опыт офицеры из пролетариев, из рабочих. Революцию надо делать умелыми руками. Значит надо постигать военную премудрость. А проще всего это сделать не солдату, а офицеру, перед которым открыты все военные секреты.

Когда Блохин впервые появился перед солдатами в офицерской форме, Родионов особенно громко и раскатисто скомандовал «смирно» и отдал ему рапорт. Блохин выслушал его как должное и громко поздоровался с солдатами.

— Произвели меня в благородия. В строю я теперь офицер, а вне строя как был для Вас Филиппом Ивановичем, так прошу меня и величать, чтоб я не загордился, — шутил Блохин.

Он наотрез отказался переселиться в офицерскую палатку и остался по-прежнему с солдатами. Блохин стал поручать Лежневу и Родионову беседы с солдатами других частей, понимая, что теперь ему, офицеру особенно доверять не будут.

Заяц предложил было отметить производство Блохина в офицеры хорошей выпивкой, но Блохин решительно отказался. Борейко его поддержал, и празднование ограничилось тем, что выпили по рюмке за здоровье вновь испеченного «благородия». При упоминании об этом Блохин поперхнулся.

— Для меня «благородие» звучит как ругань, — усмехнулся он.

Варя больше всех обрадовалась производству Блохина в офицеры. Сидорин только дружески пожал руку Блохина и сказал, что одним офицером будущей пролетарской армии стало больше.

Ввиду того, что сёстры передового отряда Красного Креста Ветрова и Осипенко решительно отказались ехать с отрядом, Варя немедленно послала телеграмму в Сызрань и через несколько дней в отряд прибыли Анель и Зоя Сидорина. Емельянов не возражал, чтобы на передовой линии действовал филиал перевязочного пункта и обе были зачислены на службу в его отряд.

 

30

Неожиданно прибыл эшелон с новыми орудиями и запасными частями для тяжёлых батарей. Началась срочная работа, и к утру обновлённые пополненные батареи были готовы к бою.

С первыми проблесками рассвета Борейко взобрался на свою командную вышку в лесу и приказал всем батареям открыть огонь по заранее указанным целям. Передний край немецкой обороны утонул в дыму и пламени. Немецкие батареи молчали, и только в воздухе беспрестанно летали вражеские самолёты, наблюдая за всем происходящим у русских. Разрушение немецких укреплений велось систематически и методично, согласно разработанным заранее инструкциям. За результатами обстрела велись непрерывные наблюдения.

Канонада не умолкала целый день. К вечеру пушки настолько раскалились, что стрелять из них стало уже опасно. Тяжёлые батареи прекратили обстрел, а лёгкие продолжали, затрудняя исправление разрушений, нанесённых тяжёлыми дивизионами.

После жаркого дня с болот поднялся густой туман, который наполнил всю долину реки Стоход. Едва стемнело, как сапёры занялись наведением мостиков через болотистую реку.

В условленный заранее час на мостки отправились разведчики от различных полков. Преображенцев вёл Сидорин. Здесь же для связи с артиллерией находились Зуев и Блохин. За ними шли телефонисты, тянувшие провод, крепя его по краям досок.

Разведчики прошли уже большую половину реки, когда из темноты неожиданно ударили немецкие пулемёты. Они были хорошо пристреляны. Сразу появились убитые и раненые, раздались крики о помощи, стоны.

Сидорин, а за ним и Блохин и Зуев спрыгнули прямо в болото и, чтобы окончательно не завязнуть в трясине, руками придерживались за доски мостков. Теперь пулемётные очереди пролетали над их головами. Были хорошо видны места, откуда вели огонь пулемёты.

Сидорин тщательно прицелился и дал очередь по вспышкам вражеского пулемёта. Он замолчал, зато справа и слева заговорили два новых. Провод, который соединял разведчиков с их тяжёлой батареей, сохранился, и Зуев, соединившись с Борейко, попросил «огонька». Огромные снаряды со страшным грохотом разорвались неподалёку, обсыпав разведчиков землёй и осколками бетона. Пулемёты на этом участке замолчали.

Ночь зажглась всполохами огней. Грохотали взрывы, тяжело рвались снаряды, раздавались выстрелы винтовок и пулемётов. Пехота спешно растекалась по разрушенным немецким укреплениям. Блохин случайно обнаружил хорошо сохранившийся немецкий бетонированный блиндаж. Здесь и обосновался штаб участка. Оставив для связи с батареей Васю, Блохин поспешил туда, где шёл бой.

Вторая полоса немецкой позиции была слабее первой, и к утру русским удалось занять её. Немцы отошли на тыловой рубеж обороны.

Здесь Блохин встретил смертельно уставшего Сидорина.

— Сколько сегодня зазря народу положили — страшно подумать. И наших и немцев. И всё во славу царя-батюшки и немецкого кайзера, — с грустью проговорил Сидорин.

Закурили и долго молчали, думая об одном.

— Настроение-то у Ваших солдат какое? — справился Блохин.

— Известно какое! Потери огромные, а результаты боёв весьма скромные. Даже в гвардейских частях и то солдаты начинают многое понимать.

Вечером, когда стемнело, снова навели мостки через Стоход, по ним началось усиленное движение. Подходили свежие части, отправляли в тыл раненых, подвозили пищу и боеприпасы.

Борейко с прибывшими на батарею Шихлинским и Кочаровским планировали действия на следующий день. Представитель гвардейского штаба предупреждал, что на завтра намечен решительный штурм германских оборонительных линий с прорывом на Ковель.

— Тогда завтрашний день можно считать последним днём существования царской гвардии в том виде, как она существовала до сих пор. Три четверти, если не больше останутся завтра на Стоходе и на его болотистых берегах, сказал Борейко. — Третья полоса германских укреплений сохранилась почти полностью. Штурмовать её сейчас невозможно!

— Для русской армии нет ничего невозможного! — надменно заявил представитель гвардейского штаба.

— …В том числе и бессмысленное самоуничтожение, — отрезал Борейко. Но гвардейское начальство стояло на своём: на рассвете должен был начаться штурм третьей полосы германских оборонительных укреплений.

С темнотой Звонарёв отправился на передний край обороны, чтобы ознакомиться с целями, которые ему предстояло разрушить утром. По дороге неожиданно встретил Варю с Зоей Сидориной и Анелей. Они направлялись на передний край обороны, чтобы развернуть передовой перевязочный пункт.

— Не слишком ли ты торопишься? — усомнился Звонарёв. — Наше положение ещё далеко не прочное. В случае контратаки немцев ты попадёшь к ним в плен: переправиться через Стоход днём невозможно, равно как невозможна эвакуация раненых.

— Тем более мы должны находиться на том берегу реки, — ответила Варя.

Стали подыскивать подходящий блиндаж для перевязочного пункта. Блохин, успевший хорошо познакомиться с местностью, предложил занять блиндаж штаба полка. когда Варя зашла в блиндаж, её встретил недовольный взгляд командующего полком. Полковник сухо справился, как сюда попала Варя и что, собственно, ей здесь надо. В тон ему, так же холодно и спокойно, Варя ответила, что она прибыла на передовую, чтобы развернуть в блиндаже перевязочный пункт, и предложила штабу немедленно очистить помещение.

— Кажется, начальник здесь пока я, а не Вы, и все делается не по Вашим, а по моим указаниям. Штаб останется здесь, а Вы подыщите себе другое помещение. Прошу Вас выйти отсюда, — раздражённо проговорил полковник.

— Вы упускаете из виду, господин полковник, что перевязочный отряд по приказу должен располагаться за рекой, но, чтобы иметь возможность сразу оказывать помощь раненым, госпожа Звонарёва и с ней две сестры на свой страх и риск решили здесь развернуть перевязочный пункт. Мы должны быть им только благодарны, — возразил появившийся в блиндаже Сидорин.

— Вы собираетесь меня учить, подпоручик? — повысил голос полковник.

— Никак нет. Я только напомнил Вам, то, о чём, вероятно, догадались и Вы сами. Тем более, что госпожа Звонарёва жена офицера-артиллериста, а сестра Сидорина — моя жена, — ответил Сидорин.

Узнав об этом, полковник сбавил тон:

— Ну хорошо. Уступаю им блиндаж, но только временно. Пускай подыщут себе другое помещение, — милостиво разрешил он.

— Я отсюда никуда не уйду, как бы это ни хотелось полковнику, твёрдо заявила Варя.

— Господин полковник, имейте в виду, что госпожа Звонарёва работала в санпоезде императрицы Александры Фёдоровны, — напомнил Сидолин.

— По-видимому, нам всё-таки придётся уходить отсюда! Неловко как-то занимать целый блиндаж для штаба, а раненых заставлять ютиться в развалинах. Тем более каждый из нас может оказаться пациентом госпожи Звонарёвой, — напомнил адъютант полка.

В блиндаж вошёл Хоменко. Увидев Звонарёву, он по-родственному тепло с ней расцеловался.

— Как всегда, моя доню, Вы стремитесь быть поближе к раненым и готовы рисковать собой, — проговорил он. — Ото мои сынки обрадуются, как узнают, что Вы опять с ними.

— Насилу отвоевала у штаба этот блиндаж для раненых, — не замедлила пожаловаться Звонарёва генералу.

Заметив генерала, гвардейский полковник поспешил ему представиться.

— Так это Вас прогнали отсюда? И поделом. Надо было самим догадаться уступить блиндаж госпоже Звонарёвой, — укоризненно произнёс Хоменко.

— Полковник этот из фон-баронов, — шепнул Варе на ухо Сидорин. Солдат за людей не считает. Ему долго не уцелеть. Подстрелят при первой же возможности.

— И правильно сделают, — произнесла Варя.

Как только помещение было очищено, Варя и сёстры принялись за уборку. Сидорин прислал им на помощь несколько солдат.

С наступлением дня снова началась канонада. Тяжёлые гаубицы старались на пределе дальности разрушить третью оборонительную полосу немцев. Десять рядов проволочных заграждений сохранились почти везде, уцелела и огневая оборона. Лёгкие пушки, выдвинутые к самому переднему краю, пытались разбить пулемётные гнёзда, но это удавалось им плохо. Пехота не рисковала атаковать уцелевшие немецкие позиции. Только на левом фланге, на участке дивизии Хоменко, удалось продвинуться вперёд и частично даже захватить небольшие участки третьей полосы обороны. Нужно было общее усилие, чтобы прорвать её и выйти в тыл немецким укреплениям. В этом заключалась задача гвардейских полков.

Борейко приказал всем тяжёлым батареям до предела усилить огонь. Немецкие укрепления вновь окутались дымом и пламенем разрывов крупных снарядов. Первая гвардейская пехотная дивизия ринулась в атаку, за ней двинулись вторая и третья. Гвардейские стрелки временно оставались в резерве.

Как только пехота вплотную подошла к третьей полосе обороны, немцы открыли бешеный фланговый огонь, скашивая передние роты гвардии. Они полегли перед проволочными заграждениями.

Тяжёлые русские батареи открыли огонь по замеченным узлам сопротивления, а лёгкие батареи прямой наводкой старались уничтожить огневые точки, но меткость тяжёлых батарей из-за большой дистанции была плохая, а лёгкие пушки, попадая под перекрёстный огонь немецких батарей, гибли одна за другой.

Потери росли с каждой минутой. Солдаты торопились отойти на вторую полосу обороны и здесь найти укрытие от свинцового ливня.

Полковник Преображенского полка, так нелюбезно встретивший Варю, был доставлен для перевязки. Рана была поверхностная, в шею. Варя сразу поняла, что полковник был ранен сзади. Варя густо смазала рану йодом, наложила швы и предложила дотемна пробыть в перевязочном пункте. Но полковник требовал немедленной отправки его на другой берег. Переправу бомбили из самолётов, и никто из санитаров не хотел рисковать ни своей жизнью, ни жизнью раненых. Полковник обещал крупную награду тем санитарам, которые его немедленно эвакуируют. Наконец нашлись двое охотников. Они вынесли полковника из блиндажа, и почти тут же он был вторично ранен осколком разорвавшегося вблизи снаряда. Окровавленный, с перебитой рукой, он вновь попал к Варе на операционный стол. Кость руки была раздробленна, но полковник не согласился на ампутацию, как его не уговаривала Варя. Его перебинтовали и положили в угол блиндажа, чтобы с наступлением темноты переправить через Стоход.

Вскоре принесли раненого в обе ноги Сидорина. Он был бледен от боли и потери крови, с трудом говорил. Увидев бросившуюся к нему Зою, он слабо улыбнулся.

— Вот мы с Вами и снова встретились, — возможно бодрее проговорила Варя.

— Недаром люди говорят, что не миновать третий раз. Так оно и вышло, — пошутил через силу Сидорин.

Осмотрев рану, Варя с облегчением увидела, что кости обеих ног целы, осколок разорвал только мышцы. Варя принялась очищать рану, наложила несколько швов, вставила тампоны и турундучки там, где можно было ожидать нагноения. Зоя напоила мужа крепким чаем с красным вином.

Кончались перевязочные материалы, не было йода, медикаментов. А раненые всё прибывали и прибывали.

Наконец на реку лёг вечерний туман. Сапёры принялись исправлять мостики. Варя занялась эвакуацией тяжелораненых. Первую партию, куда попал и Сидорин, отправилась сопровождать до самого санитарного поезда Зоя.

Двое солдат из пехотного полка принесли Енджеевского с пулевыми ранениями в ногу. Пока Варя обследовала рану и делала перевязку, они стояли около дверей бдиндажа. Узна, что рана не опасна и жизни командира ничего не угрожает, солдаты обрадовались:

— Побежали до своих хлопцев, успокоим, что наш командир живёхонек. А Вам, сестрица, спасибо от нас большое.

Анеля, бледная от усталости, с воспалёнными глазами, ловко перевязывались раненых и распоряжалась их отправкой. Несмотря на нервное напряжение последних дней, она держалась молодцом. Вид крови, страданий, мучений людей будто закалял её, вливая мужество в её сердце.

«Умница, — думала Варя, глядя, как ласково говорила Анеля с солдатами, одним видом своим успокаивая их, — умница, откуда у неё только силы берутся»! Только Варя, сама еле державшаяся на ногах, могла догадаться, ценой каких усилий давался Анеле этот спокойный, невозмутимый вид.

Варя окинула взглядом блиндаж: всюду лежали и сидели раненые, ожидавшиеся своей очереди к эвакуации. Слышались стоны, проклятия. С этой партией Варя отправит Анелю, а сама уйдёт последней. Кружилась голова от душного воздуха, напоенного запахом крови и медикаментов. Варя с трудом перевела дыхание. «Ещё немного, вот только отправить раненых, и тогда отдых. Сюда придут военные врачи и сменят меня. И спать, спать», — думала она.

Но испытания этих напряжённых дней ещё не окончились.

Уже совсем стемнело, когда в блиндаж внесли смертельно раненного Боба Павленко. У него осколком был разорван живот. Варя дала офицеру большую дозу болеутоляющего, и Павленко тихо скончался во сне.

Началась переправа раненых через Стоход. На этом берегу тянулись походные кухни, интендантские повозки и части, прибывшие на смену.

Варя передала перевязочный пункт военным врачам, а сама отправилась в тыл. Она так устала, что едва брела по тропинке к берегу реки. Здесь ещё продолжался артиллерийский обстрел со стороны немцев.

Варя была уже на середине реки, когда поблизости разорвался немецкий снаряд. Взрывной волной Варю сбросило с мостков в реку, она сразу же попала в трясину. Трясина цепко схватила её в свои объятья. Варя попыталась выбраться, но только глубже опустилась в чёрную зловонную жижу. Сделалось страшно. «Неужели я погибну так нелепо, вдали от людей, совсем одна? Даже никто не узнаёт, что я погибла. И Серёжа будет искать и ждать…». Варя закричала. Но голос её, испуганный и слабый, потонул в тревожном шелесте камыша. Нет, она не должна погибнуть. Освоившись с темнотой, Варя увидела неподалёку от себя какой-то тёмный предмет. Протянув руку, она поняла, что это труп. Труп лежал на спине и почти не увяз в трясине, вероятно, его держали на себе камышовые стебли. Варя с трудом ухватилась за труп обеими руками. Под тяжестью мёртвое тело стало медленно погружаться. Спасения не было. Варя вновь закричала, напрягая голос:

— Помогите, помогите!

Наконец кто-то услышал её голос.

— Постойте, братцы! Какая-то баба верещит в реке, — проговорил мужской голос.

— Утопленница зовёт к себе! Попробуй её спасать, мигом с собой утащит.

— Я докторша, что Вас перевязывала! Меня взрывом сбросило с мостка! истошным голосом кричала Варя, опасаясь, что солдаты уйдут.

— Может, и впрямь докторша провалилась. Дай-ка сюда багор, протянем ей, — решил другой голос.

— Держись, сейчас подсоблю, — отозвался солдат где-то поблизости. Где ты?

— Здесь я! — обрадовано крикнула Варя.

Она увидела, как протянулся длинный шест и шлёпнулся в трясину рядом с нею. Торопясь схватить багор, Варя разжала руки, державшие труп, и сразу провалилась по грудь. Варя вновь закричала, силы оставляли её. Она боялась потерять сознание. Вот багор опустился ближе, вот ещё ближе. Варя протянула дрожащую руку и схватила скользкую шершавую палку.

— Ну теперь держись крепче, — услышала она голос.

Шест попытались потянуть, но это плохо удавалось.

— Однако чижелая ты, язви тя! — сердито проговорил солдат. — Подождь, сейчас позову на помощь. Эй, кто там поближе! Пособите, а то меня баба утащит в болото, — крикнул солдат.

Послышались голоса, смех и громкое дыхание нескольких человек. Варя вдруг почувствовала, как её вытаскивают и волокут из болота. Захлёбываясь болотной жижей, Варя не замечала, как камыш резал ей лицо и руки. Она боялась только одного — упустить спасительный шест, а с ним и надежду на спасение. Когда она наконец оказалась на мостках, силы окончательно покинули её. Она вздохнула всей грудью и потеряла сознание.

Над Варей кто-то склонился, осветил лицо электрическим фонариком.

— Да никак дохтурка, что переаязывала нас в блиндаже! Как её угораздило попасть в реку? — узнал Варю один из раненых. — Тащи её, братцы, под руки до берега, а там она и очухаеться.

Сознание начало медленно возвращалось к ней. Она стала различать звёзды на небе, смутно разбирать голоса.

— Дай ей водки, мигом с непривычки придёт в себя, — посоветовал чей-то голос.

Варя с трудом разжала губы. Рот обожгло спиртным, она закашлялась.

— Очухалась, теперь можно идти дальше! Ты уж нас извиняй, что до места не доставили. Так ведь служба, надо до моста шагать. Ты полежи на бережку малость, а потом вправо подайся. Там наши артиллеристы стоят. Солдаты торопливо отошли.

Варя полежала, спокойно и глубоко вдыхая воздух ночи, с наслаждением чувствую под собой твёрдую землю. Потом поднялась и медленно пошла к артиллеристам.

Перепуганный Звонарёв вызвал врача с перевязочного пункта. Варю лихорадило, поднялась рвота и сильные режущие боли в животе. Её немедленно эвакуировали в тыл.

Тянулись однообразные дни подготовки к решающей атаке немецких укреплений. Высшее командование, мечтавшее о быстром захвате немецких рубежей на реке Стоход, толкало полки, дивизии на новые атаки. Росло число бессмысленных жертв, и без того достигшее на этом участке тридцати тысяч человек. Артиллерия мало помогала пехоте. Тяжёлым батареям не удалось переправиться через Стоход, в бой шли только лёгкие пушки. Пехоте приходилось туго. Численность гвардейских полков сократилась почти втрое. Та гвардия, хвалёная, вымуштрованная, с кадровым офицерским составом, фактически перестала существовать. В упорных боях были перебиты кадровые офицеры. Их заменили не нюхавшие пороха прапорщики — по большей части бывшие студенты. Изменился и состав солдат. На место выбывших из строя опытных гвардейцев пришли призывники из запасных батальонов. Среди них было много рабочих с заводов. Они принесли с собой тревожные и смелые настроения тыла: ненависть к войне и к тем, кто её затеял. От их смелых разговоров веяло мятежным, революционным духом стачек и забастовок больших городов. Офицеры тоже были уже не те. Они во многом разделяли взгляды солдат. Гвардии, прежней твердыни и опоры царского престола, уже не было.

Ценой огромных потерь русским частям удалось на противоположном берегу Стохода создать два плацдарма. Но и только. Дальнейшее наступление было приостановлено, а потом и отложено до следующего года.

Тяжёлые батареи Борейко, нуждавшиеся в большом ремонте, перебросили в Ровно, где имелись хорошо оборудованные ремонтные мастерские.

 

31

Петроград жил трудной и напряжённой жизнью. Фронт ненасытно требовал всё новых и новых пополнений взамен выбывших из строя. Мобилизации следовали одна за другой, вызывая возмущение и протест населения. То и дело вспыхивали забастовки, стачки. Голод, произвол полиции, вносивших в «чёрные списки» рабочих по малейшему подозрению в неблагонадежности, усиливали всеобщую ненависть к царизму. Люди смелели, ожесточались. В открытую поговаривали, что не мешало бы повернуть оружие в другую сторону, против своих супостатов, что пришло время солдатам взяться за ум и кончать эту проклятущую войну, приниматься за настоящее дело.

Старик, провожая молодёжь на фронт, наказывали поскорее возвращаться обратно, да не забыть прихватить оружие.

Варя, вернувшаяся в Петроград, сразу окунулась в гущу событий. Она соскучилась по напряжённой, полной риска и высокого смысла работе подпольщика.

Последние дни и ночи на фронте запомнились ей как кошмарный сон с криками и стонами измученных страданиями, искалеченных людей. Варя просыпалась в своей городской квартире в холодном поту, задыхаясь от чудившихся ей запахов крови и лекарств. С ужасом открывала глаза и долго лежала, не понимая, где она, почему лежит в чистой постели и видит чуть брезжущий сквозь запотевшее окно рассвет. Тихо, не слышно выстрелов и стонов раненых, лишь мирно тикают часы, напоминая о доме и уюте. И эти милые сердцу знакомые звуки возвращали Варю к действительности.

Но Варя оставалась Варей. И не в её характере было предаваться отчаянью и тяжёлым воспоминаниям. Оправившись от нервного потрясения той ночи, когда она чуть не осталась навсегда в болотах Стохода, Варя стала искать дела. Она скучала по девочкам, которые жили теперь далеко от неё. Но Варя понимала, что на богатой Кубани жить было легче, чем в Петрограде. Она знала, что дети сыты и, наверное, здоровы. Варя собиралась поехать туда и сразу бы и поехала, несмотря на все трудности пути на хлебный юг России, если бы не захлестнувшие её события.

Варя ещё лежала в постели, когда пришла с ночного дежурства Маня. Она привычным для медсестры движением потирала, будто умывая, покрасневшие от холода руки, поправила причёску и присела на низенький детский стульчик, стоящий у Вариной кровати.

Вот уже несколько дней, как Варя дома. С интересом наблюдая за Маней, она пражалась, какая в ней произошла перемена. Куда девалась развязная, нарочито свободная манера держаться, разговаривать, громко и неожиданно смеяться? Откуда появилась эта сдержанность и мягкость, эта привычка внимательно, не перебивая, слушать собеседника только потом высказывать свои суждения? Именно суждения. Они были у Мани. Откуда? Неужели любовь к Васе могла так изменить её?

Вот и сейчас Варя откровенно любовалась Маней, её милым лицом с широко открытыми ясными глазами. Они смотрели внимательно и серьёзно. В них жила острая мысль. Или, может быть, дружба с Ольгой преобразила Маню, учёба? Она стала много читать, жадно, будто навёрстывая упущенное. Варя видела книги в её комнатке. Или, может быть, встреча с новыми людьми? Ведь там, где Ольга, обязательно будут интересные люди, новая, необыкновенная работа подпольщика-революционера. А вернее, и то, и то третье. Но главное дело было не в самой Мане, в её природном глубоком уме, настойчивом характере и благородном сердце.

— Что же ты молчишь, Маня? — спросила тихо Варя. — Села и молчишь. Ждёшь, что я снова что-нибудь о Васе?

И только по тому, как вспыхнули Манины щёки и заблестели её глаза, Варя поняла, что не ошиблась. И вновь её поразила сдержанность девушки, её гордость и такт.

— Что Вы Варвара Васильевна! Вы всё уже рассказали. Я просто так. Мне хорошо с Вами, — сказала Маня. И, помолчав, добавила: — Опасно там, а он отчаянный…

— Теперь уже не опасно. Они в Ровно перебрались, ремонтируются там. Да твой Вася такой здоровяк, что от него любой снаряд отскочит, как от бетонированного укрытия. — Варя засмеялась и стала одеваться.

К вечеру, когда Маня ушла на работу, к Варе неожиданно пришёл Краснушкин. Он только что вернулся из командировки по Кавказскому фронту, был у своих в Екатеринограде и вместе с кучей новостей, приветов и поцелуев привёз гостинцы: муку, сахар, сало.

— Живём, Варенька! Смотрите, какое богатство.

Варя всплеснула руками.

— Мужчинам главное — была бы еда! А что человек беспокоится и ждёт рассказов о своих девочках, его превосходительству, видите ли, и дела нет. Ну хватит любоваться на сало. Рассказывайте сейчас же!

— Чего же рассказывать? — удивился Краснушкин. — Разве не ясно? Раз есть сало на Кубани — значит, всё в порядке. Живые. Целуют, конечно.

— Ужасно бездарно рассказываете, дорогой! Ну да что ждать от генерала, — улыбаясь, съязвила Варя. — Здоровы, и то слава богу.

И только потом, когда замешанные на сале лепёшки, наскоро приготовленные Варей, аппетитно похрустывали на зубах у доктора, она услышала подробный и обстоятельный рассказ о кубанском житье-бытье.

— Вот, Варенька, ну, а теперь, когда Ваше любопытство удовлетворено и материнская душа успокоена, я рассчитываю на Ваше внимание.

И Краснушкин, волнуясь, рассказал о предстоящем «большом деле». Петроградский большевистский комитет готовил большую стачку. В ней должны были принять участие несколько заводов Выборгской стороны. А если удастся, то и Нарвской заставы, путиловцы… Задача стачки — не только борьба рабочих за своё экономическое положение — повышение заработной платы, восьмичасовой рабочий день, но главное — слово рабочих против войны, против царского произвола. Стачка укрепит солидарность рабочих, подчеркнет единство их целей. Рабочие, как никогда, поймут, что их спасение в сплочённости и борьбе единым фронтом.

— Петроградский комитет возлагает большие надежды на эту стачку. Брошен весь актив на её организацию. Проводятся нелегальные митинги, собрания, готовятся листовки, прокламации. Дел уйма! Иван Герасимович только что вернулся из Москвы. Там тоже всё кипит. Возможно, Что поднимутся и Москва и Иваново-Вознесенск, и другие города. Представляете, Варенька, какие полки двинуться в бой! Пролетариат почувствует свою силу. Пусть это не революция, но она скоро!

Краснушкин, как никогда, говорил восторженно, карие глаза его блестели, голос вздрагивал. Волнение доктора передалось и Варе. Купаясь в платок и зябко поводя плечами, она ходила по кухне.

— Что нужно делать? — спросила она, останавливаясь перед Краснушкиным. — Что я должна делать? Все работают, а я здесь уже несколько дней сижу сложа руки. И никто мне ничего не говорит! — с возмущением воскликнула она.

— Но Вы же хворали! Не беспокойтесь, дела всем хватит. Вы войдёте в группу, которая обеспечивает печать и доставку на заводы листовок. Связь с Ольгой Борейко через Маню. У Вас будет ещё несколько надёжных товарищей. Но только слушайте, Варя, внимательно: осторожность — прежде всего. Полиция свирепствует. Царь-батюшка понял, что в воздухе запахло грозой, и вооружил полицию пулемётами в ущерб фронту. Количество шпиков, провокаторов увеличилось чуть ли не вдвое. На всех перекрёстках на крышах домов устроены посты с пулемётами, а потому — осторожность.

Варя и Краснушкин ещё долго в уютной, блестевшей чистотой, Вариной кухоньке, долго тихо говорили о подробностях предстоящего дела. Уже забрезжил рассвет, и слегка заиндевевшие от утреннего морозца стекла посветлели, когда Варя уложила Краснушкина в кабинете вздремнуть хотя бы пару часов перед трудным днём. А сама, забравшись с ногами на кушетку и закутавшись шерстяным отделом, сидела, не двигаясь, чутко прислушиваясь к тихим звукам просыпающегося большого города. Её мысли, восторженные, ясные и до отчаяности смелые, были там, на Выборгской стороне, в небольших душных и сырых клетушках рабочих, где она частенько бывала с доктором. Ей хотелось идти туда сейчас же, рассказать людям правду, звать из бороться против войны, против страданий и мучений, которые она сама, своими глазами видела на фронте. И ей казалось, что она сумеет выразить свои мысли, убедить людей, найти в себе те единственные слова, которые доходят до сердца человека, потому что она сама была там, где лилась кровь, сама спасала жизни солдат, таких же рабочих, которых она увидит завтра на Выборгской.

Ей казалось, что время остановилось. От волнения её бил сильный озноб. Но не хотелось вставать, чтобы взять плед, не хотелось расставаться со своими мыслями, с тем восторженным, удивительно ясным и счастливым состояние души, которое было у неё в это утро.

Она встала, когда в коридоре услышала осторожные шаги Мани, вернувшейся с дежурства. Варя развела огонь, поставила чайник и пошла будить Краснушкина. Было уже восемь часов утра.

 

32

Вот уже две недели, как болел Славка. Соседка по дому, успокаивая Ольгу, сказала:

— Что ж на то они и дети, чтобы болеть. Ты, голубка, не тревожься.

Может, и правда её, что тревожиться не стоит. Дети всегда болеют и всегда выздоравливают. Но всегда ли?… Шутка ли — воспаление лёгких! и хотя кризис прошёл и температура спадала, ещё можно было ждать осложнений. У Славки слабые лёгкие. Оля об этом никогда не забывала. Славку надо было бы свезти в Крым, на солнышко, к доброму морскому ветру. Вон из Петрограда! Но как уедешь? Нет, ехать она никак не могла. Особенно сейчас. Вот уже около месяца её домик на тихой Петроградской стороне жил напряжённой, скрытой от взглядов соседей, жизнью. Утром соседи видели молодую, степенную, очень милую в обращении жену подполковника Борейко, героя войны. Она шла в магазины с корзинкой для продуктов. С ней любезно здоровался пристав. Он тоже знал про мужа — подполковника и видел, как изредка к Борейко приезжает генерал. Пусть медицинский, но всё же генерал. Не к каждому такой приезжает.

А днём к Борейко приходили так, незаметные, не очень интересные для любопытного глаза люди: то сестра милосердия придёт, то врач наведается, — такое несчастье — всё время болеет мальчик! То портниха зайдёт — тоже нужно, дело молодое, — или дочка портнихи забежит, бойкая, синеглазая. А то на днях всё печник ходил: что-то с печкой неладное случилось, всё дымит да дымит!

Скромно живёт молодая соседка. Никуда не ходит, дружбу ни с кем не ведёт. И прислуга только одна, да и то неразговорчивая. Разве что от неё узнаешь? Но ночью… когда тихая улица погружалась в сон, за плотно завешенным окном небольшой Олиной комнаты шла работа. В погребке под этой комнаткой была типография. Тут Оля, «прислуга» Дарья Терентьевна, верный помощник и товарищ Оли по подпольной работе, Зоя Сидорина, вернувшаяся в Петроград, друзья из Петроградского комитета большевиков набирали, правили корректуры, печатали листовки, прокламации, размножали переправленные с большим трудом из-за границы номера «Социал-демократа», драгоценные ленинские статьи. Здесь упаковывались аккуратные пачки и потом через связных на заводы, на фронт.

Сейчас, когда Петроградский комитет готовился к большой стачке, работы было особенно много. Пахло типографской краской, тихо работал станок. Оля держала в руках свежеотпечатанную листовку, дочитывая вполголоса её жгучие слова:

«…Товарищи рабочие! Царский трон пошатнулся. Напрягите свои усилия, толкните его, и он падёт, рассыплется в прах. Вы — истинные хозяева жизни, Вам принадлежит земля, фабрики и заводы. Ваша сила — в организованной, сплочённой борьбе!

Долой войну! Долой самодержавие! Да здравствует рабочая солидарность! Петроградский комитет РСДРП».

— Ну, дорогие мои, завтра большой день. Даже не завтра, а сегодня… — подняла глаза от листовки Ольга. — Кажется, всё готово. Последнюю партию листовок на заводы принесём с собой. Раздадим, как только начнётся митинг…

Ольга волновалась, она знала, что в этот ответственный день не все вернуться к своим близким. Многим суровая судьба революционера приготовила новые испытания: тюрьмы, ссылки, а может быть, и смерть. Царское правительство найдёт место: казематов, тюрем в России много. На это денег не жалели. Тюрьмы, церкви и казармы строили прочно, надёжно. Но Ольга не боялась. Она давно привыкла к этой мысли. Не о себе тревожилась она — о Славке. Что с ним будет? С маленьким, беспомощным, родным человечком, её кровинкой?

Она, Ольга, не должна была идти на завод «Старый Лесснер». Зое Сидориной нужно было идти туда. Варя Звонарёва с Маней будут на заводе Паривайнена. Наташка с Павлом — на заводе «Новый Лесснер». В их обязанность входила доставка листовок.

Но Зоя идти не могла. И хотя она ни словом не обмолвилась, виду не подала, Ольга знала, что идти ей нельзя. Её мужу предстояла третья и последняя операция. Ольга видела, как волновалась Зоя, и удивлялась её выдержке и стойкости.

Конечно, было бы правильней ей, Ольге, остаться дома. Не подвергать риску существование типографии. Её провал и арест означал бы провал общего дела. Но в тоже время сочувствие к товарищу, желание помочь ему в беде брали вверх. Как всегда, в трудную минуту, приходила на выручку успокоительная мысль: «Напрасно ты тревожишься, ты вне подозрений у полиции. С тобой ничего не случиться. Зато выручишь подругу…».

— Зоя, — твёрдо глядя в глаза молодой женщине, сказала Ольга, — ты останешься здесь. Тебе нельзя рисковать. Прошу тебя — не возражай. На завод пойду я. Сейчас… Всё будет хорошо. Слышишь? Со мной ничего не случится. А если что… тогда позаботишься о Славке. Вот так. Не возражай. — Ольга улыбнулась. — Ты же знаешь, что это бесполезно.

Да, Зоя Сидорина знала характер Ольги. Знала, что Ольга Борейко слов на ветер не бросает, её решение твёрдое. Если она решила, то это значит всё обдумано, учтено.

И в самом деле, возражать было бесполезно. Ольга мягко, но твёрдо умела доказать свою правоту. И Зое всегда оставалось только подчиняться.

— Что же, пора кончать. На этот раз придётся тщательнее обычного провести маскировку, спрятать шрифт, краску…

И товарищи принялись за работу.

Ранним утром Варя с Маней подходили к заводу Паривайнена. Морозило, сыпал крупой лёгкий сухой снежок, наметая низкие сугробы. Под ногами поскрипывало, воздух свежий, бодрящий. Дышать было легко и приятно, будто пить вкусную ключевую воду.

Чем ближе к заводу, тем больше шло людей, спешивших на работу. Варя придирчиво посмотрела на Маню и осталась довольна её видом. Длинный поношенный жакет, белый платок, в руках узелок — всё это делало её похожей на остальных женщин. Только горевшие от волнения щёки и глаза заставляли посмотреть на неё пристальнее. Да ведь мало ли отчего могут гореть глаза да щёки у молодой девушки! За себя Варя была спокойна. Пальто и серый полушалок сохранились ещё с тех времён, когда она с доктором Краснушкиным ходила к больным на Выборгскую. Варя надела их и будто встретилась со старыми добрыми друзьями: стало спокойно, удобно и тепло. Листовки спрятала под кофточку — так было надёжнее. В руках узелок с хлебом, бутылкой молока. Не придерёшься в проходной. А что новенькие, так время такое — война, каждый день толпами новых принимают. Разве всех запомнишь!

Около завода толпился народ. Это хорошо. В толпе, вместе со всеми, легче пройти. Варя замедлила шаги, незаметно повела глазами. Так оно и есть — их ждали. Рядом уже шагали знакомые люди. Маню, видно, здесь хорошо знали. Поздоровались уважительно, пошли вместе.

Только бы благополучно миновать проходную! … Варя опустила глаза к узелку, услышала окрик:

— Давай проходи. Не задерживайся. Видишь, народ идёт.

Всё. Страшное позади. Теперь во двор, мимо конторы. Варя пощупала рукой аккуратные пачки листовок. Когда же? Постепенно, медленно но упорно толпы людей, как широкий поток, вливались в припорошенный за ночь заводской двор. Народ всё прибывал, но по цехам не расходился. Напряжённо, но сдержанно гудел двор, будто проснувшийся улей. Люди тихо разговаривали друг с другом. От мерцающего бледного утра лица людей были серыми, в тёмных голодных тенях глаз притаилось ожидание.

Скорее бы! К Варе подошёл пожилой мужчина в овчинной куртке. Серые внимательные глаза улыбнулись в лучинках-морщинках.

— Вот и встретились, Варвара Васильевна! Доброго здоровья.

От волнения и от радости, что видит своих людей после долгой разлуки, Варя почувствовала, как защипало глаза и дрогнул голос, когда она сказала:

— Здравствуйте, Иван Герасимович!

— Принесли нам гостинчиков?

— Да.

— Ну, угощайте потихоньку. Начнём, товарищи! — Последние слова он сказал высокому и худому рабочему.

Варя сунула руку за пазуху и выхватила пахнувшие типографской краской, согретые её тёплом листовки. К ней потянулись сразу несколько жадных рук, и она, не всматриваясь в лица, видела только руки, протянутые к ней, рабочие, мозолистые, с взбухшими венами руки. Она вложила первую пачку в одну тянувшуюся руку, потом вторую, третью… И видела, как листовки, будто живые белые птицы, запорхали из рук в руки. Их передавали, спешили. Читали по двое, по трое, в одиночку. Читали шёпотом, вслух. И Варя заметила, как от чтения, от жарких заветных слов, что хранили в себе эти маленькие листочки, смелели и крепли голоса, светлели лица. Теперь уже люди не говорили шёпотом. Они говорили вслух, громко7

Оглушительно рявкнул гудок, ударил по напряжённым нервам7

Варя поняла, что это начало.

— Товарищи! — услышала Варя голос и повернула голову. Около котельной на бревнах, сложенных штабелями, стоял человек. Он был без шапки, лёгкие светлые волосы шевелил ветер. В протянутой руке он сжимал пачку листовок. — Товарищи! — повторил он громче и увереннее. Толпа притихла. — Рабочие Петрограда объявили сегодняшний день днём пролетарской стачки и солидарности. Мы не хотим войны! Довольно проливать рабочую кровь! …

Варя оглянулась по сторонам. Всюду вокруг неё стояли люди в куртках, промасленных картузах, в облезлых шапках-ушанках, в простых фланелевых платках, шалях, с обветренными лицами, суровые, знавшие, что такое труд и нужда. Варя с опаской посмотрела в сторону небольшого, обшитого свежим тесом флигеля конторы. Увидела чьё-то прильнувшее к окну холеное испуганное лицо.

«Ага, испугались, кровопийцы! — подумала она с озлоблением. — В полицию звоните, фараонов вызываете? Разогнать митинг, арестовать, бросить в тюрьму организаторов. Но разве это спасёт Вас? Нет. Народ уже понимает свою силу и видит Ваше бессилие». В душе Вари поднимался холодок удивительного состояния — отчаянной смелости и счатья. Хотелось сделать что-то большое, яркое, смелое. Сказать людям какое-то редкое, всем понятное горячее слово, которое жило и трепетало большой птицей в её груди.

Над толпой выросла фигура Ивана Герасимовича. Густые с сильной проседью волосы нависли над его высоким6 изборожденным морщинами лбом. Он крепко сжимал в одной руке шапку и сильными, энергичными движениями рубил воздух, как бы подкрепляя силу своих пламенных слов:

— …Довольно пить рабочую кровь! Долой войну! Долой самодержавие! Превратим империалистическую войну в войну гражданскую!…

Варя взглянула на стоявшую рядом женщину: та сдвинула платок, освободив ухо, что бы удобнее было слушать. Лицо её, вся поза выражали острое внимание и волнение. Она вскинула глаза на Варю, улыбнулась ей одними глазами, одобрительно кивнула головой в сторону оратора:

— Вот эти речи нам по душе. А то на днях в цех к нам приходил один, говорил: «Война до победного конца». А для кого до победного? Для него? у меня мужик воюет, так разве мне охота, чтобы мои дети сиротами остались? Я ему так и сказала: «Тебе надо — иди и воюй». Не понравилось, ощетинился весь на меня…

Варю кто-то тронул за плечо. Оглянулась — Маня. Она смотрела на Варю тревожными глазами.

— Варвара Васильевна, выбирайтесь за мной, — шепнула она.

Когда они вышли из толпы, место Ивана Герасимовича занял другой оратор — молодой рабочий с сильным и звучным голосом.

— Сегодня мы не выйдем на работу, товарищи. Мы предъявили начальству наши требования. Я сейчас Вам зачитаю их…

— Варвара Васильевна, — тихо сказала Маня. — Мне заводские ребята сказали, что завод оцепила полиция. Вызван даже конный отряд. Иван Герасимович приказал нам уходить. Идёмте, нас проведут другим путём, не через проходную.

Её слова заглушил резкий звук свистка и голос:

— Прекратить безобразие! Разойдись!

Во двор ворвалась полиция.

— Не плошай, братцы!

— Бей их!

— Камнями!

Рабочие хватали булыжники, куски железа, всё, что попадало под руку…

— Эх, винтовочку бы сейчас… — услышала Варя.

Вдруг она увидела бежавшего прямо на неё полицейского. В руках он держал резиновую палку. Варе бросилось в глаза его перекошенное от ненависти, красное, омерзительное лицо. И тогда, забыв всё на свете, она с размаху бросила в это ненавистное лицо то, что было в руках — узелок с приготовленным завтраком: хлебом и бутылкой молока.

— Ах ты стерва, ещё драться! — на Варю пахнуло винным перегаром. Волосатая рука обрушила на неё дубинку. Падая и теряя сознание, Варя увидела, как Маня, вцепившись в руку полицейского, повисла на ней.

 

33

В Ровно ремонт материальной части батареи шёл неторопливо. Звонарёв ждал с часу на час прибытия новых орудий из-за границы. Предполагалось удвоить число двенадцатидюймовых и других сверхтяжелых орудий.

Говорили о крупном наступлении весной 1917 года.

Как-то вечером, когда Звонарёв делился своими предположениями о планах командования в новом, 1917 году, Блохин коснулся политических событий. Зуев активно поддержал разговор. К ним подошли Лежнёв, Родионов, Заяц и ещё несколько солдат. Беседа завязалась острая и интересная.

Блохин волновался. Хотя были и свои люди, которых давно знал, а всё же как-то необычно. Сама обстановка, слушавшие притихшие солдаты, твои товарищи. Тут даже Звонарёв, человек, мало интересующийся политикой. Есть от чего поволноваться.

Засиделись до поздней ночи. Не заметили, как пролетело время, ведь обсуждались самые больные для всех вопросы: воевать «до победы» или кончать войну. Блохину почти не приходилось вмешиваться или поправлять настолько солдаты нутром своим, кровью своей чувствовали правду. Было ясно, что война проиграна, что и началась она и ведётся сейчас не во имя отечества, а ради интересов капиталистов, ради прибылей, которые рекой текут в их карманы. Убеждать и разъяснять не было необходимости. Солдаты сами всё испытали на свей шкуре.

— По домам надо! Разве это война, — одно надувательство. Царь с царицей заодно с немцами. Ведь царица-то немка! Ей что до нашей кровушки! — горячо говорил Лежнёв. — Надо по домам идти, мужикам до земли добираться.

— Как ты пойдёшь? — степенно заметил Родионов. — В дезертирах ходить не больно сладко. Вмиг поймают и пристрелят или повесят.

— Царь войну не кончит, — вступил в разговор Заяц. — У него договор с англичанами да французами.

— Вот и выходит, что надо скидавать царя. Хватит, — поцарствовал, снова вставил слово Лежнёв.

— А что, Сергей Владимирович, солдаты дело говорят! Надо кончать с самодержавием, а потом кончать с войной. Как Ваше мнение?

Звонарёв, внимательно слушавший солдат и заметно волновавшийся, ответил не сразу.

— Что ж, по-моему, многое из того, что я здесь слышал, правильно. Порядка в России нет. И виноват в этом царизм. Думаю, будет лучше, если его заменит республика с Учредительным собранием. Только оно способно покончить с войной и разрухой. Что царизм изжил себя, было ясно ещё в Порт-Артуре…

— И не случайно, что после японской войны вспыхнул пятый год, сказал Блохин. — Будет и сейчас революция!

Разошлись все возбуждённые, объединённые ожиданием чего-то большого и важного.

На следующий день Звонарёва вызвали в управление ТАОНа, которым временно командовал Рейн.

Полковник, как всегда, был любезен, справился о том, как идёт ремонт в батареях, и, плотно прикрыв дверь, тихонько спросил, не принадлежит ли Звонарёв к большевикам. Звонарёв даже рот раскрыл от удивления.

— Я политикой не занимаюсь, господин полковник, — сказал он.

— Не надо давать жандармам повода для вмешательства в наши дела. У Вас в батарее имеется революционная организация среди солдат. К ней примыкают и Зуев с Блохиным. Вы в ней, надеюсь, не состоите? Представьте себе, сегодня ко мне явились жандармы и клятвенно заверили, что вчера у Вас на батарее было революционное сборище, на котором выступали и Вы. На днях будет произведён самый тщательный обыск всех помещений. Я Вас решил предупредить. Полиция, жандармы сейчас дико свирепствуют. Им даны широчайшие полномочия. Есть сведения, что в Петрограде, Москве идут волнения народа: забастовки, стачки и всякое такое… Много арестов, очень много… Ну, естественно, что всё это докатиться и до нас. Так будьте осторожны. Они не считаются даже с офицерским званием. Ужас что твориться!

— Но меня арестовать не имеют права. Я пользуюсь правами командира артиллерийской бригады и могу быть арестован по повелению государя императора, — возразил Звонарёв.

— Это-то и плохо! Уж лучше бы это зависело от меня или Шихлинского. А царь готов заарестовать хоть всю Россию.

Звонарёв поблагодарил Рейна за предупреждение и отправился к себе на батарею. Не прошёл он и нескольких шагов, как перед ним выросли жандармский полковник и несколько жандармских унтеров.

— Вы штабс-капитан Звонарёв? — справился полковник.

— Да, это я.

— В таком случае Вы арестованы, — и жандарм протянул ему бумажку, которая оказалась ордером на его арест.

— Кто подписал этот ордер? — справился Звонарёв.

— Начальник артиллерии Юго-Западного фронта генерал Ватаци.

— Генерал Ватаци не имеет права меня арестовать, я пользуюсь правами командира отдельной части. Я могу быть арестован лишь по распоряжению Ставки верховного, — пояснил Звонарёв.

— Я заставлю Вас силой подчиниться этому распоряжению, — пригрозил жандарм.

Неподалёку стояли несколько солдат батареи Звонарёва.

— Вызвать ко мне команду разведчиков с карабинами! — приказал Звонарёв.

Солдаты бросились со всех ног исполнять распоряжение своего командира.

— Зачем Вы вызвали разведчиков? — спросил жандарм.

— Сейчас узнаёте, — коротко бросил Звонарёв.

Со всех сторон уже бежали к нему с карабинами в руках артиллеристы. Многие на ходу заряжали оружие. Через минуту двадцать с лишним человек стояли около Звонарёва. Прибежал запыхавшийся Блохин и официально доложил:

— В Ваше распоряжение с командой разведчиков прибыл.

При этом он угрожающе посмотрел на жандармов, которые оказались в кольце вооружённых артиллеристов.

— Немедленно отправьте солдат обратно в казармы! — потребовал жандармский полковник от Звонарёва.

— И не подумаю! Я Вашему ордеру, как незаконному, не подчинюсь. Раз так, то и делать Вам тут нечего.

Звонарёв предложил полковнику вместе с ним пройти к Рейну. Жандарм согласился. Рейн подтвердил слова Звонарёва. Жандарм принуждён был ретироваться.

Вернувшись в батарею, Звонарёв тотчас вызвал к себе Зуева и Блохина и рассказал им о том, что ему сообщил Рейн.

— Значит завелась у нас какая-то шкура, доносит обо всём жандармам решил Блохин. — Насчёт обысков, Сергей Владимирович, не беспокойтесь. Всё упрятали. Комар носа не подточит.

Звонарёв успокоился. Через день прибежал к нему Вася Зуев и сообщил, что разведчик Лежнёв арестован при распространении листовок. Выяснилось, что Лежнёв по распоряжению Блохина отправился на одну из соседних батарей, передал несколько листовок и тут же был арестован.

Улики были налицо. Теперь всё зависело от того, не выдаст ли Лежнёв кого-либо из солдат или офицеров звонарёвской батареи.

Лежнёва жандармы увезли в Бердичев, где помещался штаб Юго-Западного фронта. Звонарёв доложил об аресте солдата Рейну. Полковник помрачнел.

— Скверная история. Теперь жандармы начнут нас таскать на допросы и расспросы. Как по ниточке, доберутся и до других.

— Не так страшен чёрт, как его малюют, — ответил Звонарёв. — Солдаты у меня надёжные.

Потянулись дни томительного ожидания дальнейших событий. Обыски сменялись новыми обысками. Искали всюду, даже в артиллерийских парках. Но найти ничего не могли.

О Лежнёве было мало что слышно. Он сидел в одиночке в бердичевской тюрьме.

Через несколько дней Заяц побывал в Бердичеве и вернулся с письмом Лежнёва к Блохину. Солдат сообщал, что он надеется на скорейшее и положительное решение его дела.

Тем неприятней было узнать6 что Лежнёв убит при попытке к бегству. Он якобы уже перелез через тюремную стену, когда был замечен и застрелен тюремной стражей.

— Жандармы его убили! — решили солдаты.

Звонарёв держался того же мнения.

При посещении Ровно Шихлинским штабс-капитан доложил обо всём Али Аге. Генерал обещал переговорить с главным военным прокурором Ставки верховного и попросить его поподробнее познакомиться с делом Лежнёва.

 

34

Наступила зима, выпал снег, стояли небольшие морозы, по утрам долго висел туман. Положение со снабжением армии всё ухудшалось. Вводились два, а потом и три постных дня в неделю. В эти дни солдатам давали только солёную рыбу, а командирам по полбанки мясных консервов. С обмундированием обстояло не лучше. Было страшно подумать о сильных морозах. Ползли зловещие слухи о шпионаже, предательстве, измене. Солдаты не доверяли офицерам, участились случаи неповиновения, отказы от выполнения боевых приказов, полки не шли на смену на передний край обороны.

Как-то в начале 1916 года Заяц побывал на вокзале в Ровно и затем чуть ли не бегом вернулся в батарею. Поймав Звонарёва, он шёпотом сообщил ему об убийстве в Петрограде Распутина «какими-то князьями». Звонарёв сначала не поверил, но затем из киевских газет стали известны некоторое подробности этого события.

Звонарёв откровенно обрадовался этому известию, а Блохин отнёсся к нему равнодушно.

— Не в Гришке дело! — сказал он.

В конце декабря проездом из Петрограда в полк, в Ровно приехал Енджеевский. Он ещё хромал, был бледен и худ.

Енджеевский подробно рассказал, как был убит Распутин.

Долго сидели друзья, делясь новостями, пока Енджеевский решился наконец рассказать о главном, ради чего и приехал в Ровно. Да, такой «новостью» не порадуешь близких людей… Последнее время в Петрограде он лежал в госпитале с Сидориным, славным и интересным человеком. Они сблизились. Дружбе помогла общность политических взглядов. Через его жену Зою Сидорину Стах узнал о беде: аресте многих членов РСДРП. Были арестованы на митинге рабочих Варя Звонарёва с Маней на заводе Перивайнена, на Лесснере взяли Ольгу Борейко. В тот день полиция хватала рабочих не разбираясь, целыми пачками.

Енджеевский выписался из госпиталя, когда Сидорину успешно сделали операцию. Появилась уверенность в его скором выздоровлении. В коридоре госпиталя Стах встретил Зою. Плача от радости, Зою говорила:

— Врачи уверяют, что ещё какой-то месяц и Павел встанет. Это счастье! И знаете, своим счастьем я обязана нашим друзьям. Дважды Павла спасала Варвара Васильевна… Доктор Краснушкин помог устроить его в лучший госпиталь. И вот сейчас Ольга Борейко…

Зоя ещё сильнее заплакала и, всхлипывая, рассказала о злополучном, погубившем Ольгу решении идти с листовками на завод Лесснера вместо неё, Зои.

Перед самым отъездом Енджеевский зашёл в госпиталь к Павлу Сидорину проститься. Там снова увидел Зою. От неё он узнал, что Варя, Маня Завидова и Ольга Борейко сидят в «крестах» и что следствие ещё не закончено. Вместе с ними много товарищей. Все они держаться очень сплочённо и требуют открытого суда. Их судьбой заинтересовалась левая пресса.

— Представляете, если удастся добиться открытого процесса, что это будет! На скамью подсудимых сядет сам царь с великими князьями.

Енджеевский узнал тогда же, что домик, в котором жила и трудилась Ольга, пришлось поспешно покинуть. Зоя Сидорина вместе со Славкой переселились в другое место.

Там же, в госпитале они решили, что Стаху следует заехать в Ровно, повидаться с Борейко и Звонарёвым, сообщить им всё.

Рассказ Енджеевского ошеломил друзей. Надо было что-то делать. И немедленно. А что? Чем они могли помочь отсюда, из Ровно? Поговорить с Шихлинским? Попросить защиты? И надо ли говорить ему, генералу, об этом, поймёт ли он?

Вереницей вставали вопросы. Попробуй найди на них ответы. Только под утро измученные волнением и бессонницей друзья решили, что Звонарёву нужно немедля, сегодня же отправляться в Петроград в служебную командировку. Благо в этом была необходимость: из Питера, с военного завода, где прежде работал Звонарёв, получали запасные части. Надлежало их принять. А кто, как не инженер Звонарёв, мог это сделать? И там, на месте, но повидается с нужными людьми, всё узнаёт и решит, что делать дальше…

После отъезда Звонарёва и Енджеевского жизнь на батарее потекла обычной чередой. Будто бы ничего не произошло, ничего не изменилось. Но только «будто бы». На самом деле и Борейко, и Блохин, и Вася Зуев за привычной суетой будничных дел напряжённо ждали известий из Петрограда, чутко прислушиваясь и присматриваясь к происходящему.

Борейко вдруг обостренным чутьём и по-новому открывшимися глазами увидел, как много изменилось вокруг него. И главное — люди. В их глазах появилась смелость, дерзость. Не было прежней робости и покорности перед начальством, даже у солдат из деревни. Недоедание, плохое обмундирование, тревожные письма из дому, упорные слухи об измене офицеров усиливали озлобление солдат. Они всё чаще в открытую говорили, что нечего в окопах вшей кормить и давно пора расходиться по домам.

— Пущай воюют те, кому от этого прибыль. А нам к весне до деревни подаваться надо. Ежели не замирятся — сами уйдём.

Опасался Борейко, что события в Петрограде скажутся и здесь, у них на фронте. Жандармы и без того часто бывали в частях, а теперь и подавно жди гостей. И хорошо, если бы только обыск. Не посыпались бы аресты.

Так оно и случилось. В ночь под Новый год в солдатском помещении были арестованы Блохин, Зуев, Родионов и ещё несколько солдат.

По тому, как холодно и злорадно жандармский полковник предъявил Борейко ордер на арест его подчинённых, тот понял всю серьёзность создавшегося положения. Сердце сжала тревога. Беспокойство усилилось, когда жандарм сдержанно спросил:

— Нельзя ли увидеть штабс-капитана Звонарёва? — В рыжих глазах его вспыхивали злые огоньки.

«Дело дрянь! — подумал Борейко. — Уж не тянется ли эта ниточка из Питера? Хорошо, что нет Сергея…».

И, увидя разочарованные, ставшие откровенно злыми глаза полковника, услышавшего, что Звонарёв в командировке, Борейко понял: «Да, не иначе сигнал из Петербурга».

В тот же день Борейко выехал в Могилёв к генералу Шихлинскому. Выслушав Борейко, генерал возмутился:

— чёрт знает что творится! Можно подумать, что мы воюем не с немцами, а с нашими русскими солдатами. Лучших из лучших арестовывают, — кавалера всех Георгиевских крестов Блохина! Чудовищно! Кто же будет воевать весной? Может быть, сам господин жандармский полковник? Тогда можно уже сейчас подписывать капитуляцию…

Стремительно шагая по комнате, генерал сообщил Борейко, что известие о смерти солдата Лежнёва фальшивка, он жив и находиться в одиночной камере в житомирской тюрьме.

— Это всё жандармские штучки, — генерал энергичным жестом как бы подчёркивал свои слова. — Официально сообщили о гибели солдата, теперь могут в любую минуту с ним разделаться. Руки себе развязали!

— Кто Вам сказал об этом, Али Ага? — спросил удивлённый и обрадованный Борейко.

— Главный прокурор Ставки. Он сам был в Бердичеве и видел Лежнёва… Кстати, давно хотел рассказать Вам о Вашей истории в Новогеоргиевске с проходимцем Хатовым. Вы знаете, я всё-таки его разыскал. Вернее, мне разыскали того чиновника из канцелярии крепости, что бежал вместе с ним. Так что Вы думаете — сознался во всём. Вы правы: они вывезли из крепости огромную сумму денег, и, конечно, не для того, чтобы передать в казну. Но в последний момент Хатов побоялся взять все деньги. Хитрая бестия! Обдумал, что будет вернее сдать в казну половину, а половину присвоить. В воровстве не обвинят, а может, ещё и орденок дадут за геройство. Верно рассчитал. Так оно и вышло. Я было хотел поднять эту историю. Куда там! На меня руками замахали: «Что Вы! Хотите осрамить офицера! Так и замяли…

Прошла неделя. Борейко не тревожили расспросами, не сообщали новостей о судьбе его арестованных солдат, как вдруг однажды его срочно вызвали в Бердичев, в жандармское управление фронта. Тот же знакомый полковник, настороженно посматривая своими рыжими злыми глазами, процедил сквозь зубы:

— Видите, не напрасно мы так внимательно следили за Вашей батареей. Крупную птицу поймали…

Борейко смотрел на пухлую, в синих прожилках руку полковника. Короткие пальцы с редкими рыжими волосами барабанили по столу. Полковник медлил, наслаждаясь волнением Борейко. Откинувшись в кресле, он наконец сказал:

— Блохин Ваш — государственный преступник, он большевик, террорист, связан с подпольной организацией в Петрограде. Виновность его уже установлена и доказана. Он будет повешен! Да-с. Это я Вам говорю. А за ним ещё кое-кого потянем… Приговор на днях утвердит сам главнокомандующий генерал Брусилов.

«Да, друг Филя, — думал Борейко, возвращаясь в Ровно. — Ведь повесят, сукины дети! Что им стоит! Где же выход? Надо немедленно идти к Брусилову. Но один-то не пойдёшь…

Уговорив Али Ага Шихлинского побывать вместе с ним у Брусилова, Борейко по дороге горячо рассказывал о невиновности, его честности и геройстве в Артуре и на этой войне.

У Брусилова пришлось немного подождать в приёмной. Адъютант попытался было узнать, по какому делу они пожаловали, но Шихлинский резко приказал ему доложить Брусилову. Адъютант ушёл, и через минуту Шихлинский и Борейко были уже в кабинете Брусилова. В коротких словах Али Ага рассказал суть дела.

— Значит, наши судейские опять напортачили! — И генерал приказал вызвать к нему старшего прокурора и председателя военного суда.

Председатель суда начал пространно объяснять суть обвинения.

— Покороче, — приказал Брусилов и, выслушав судейского генерала, проговорил: — Значит, Вы решили приговорить боевого офицера, кавалера четырёх Георгиевских крестов, к повешению? Так я Вас понял?

— Суд вынес такое решение, — подтвердил судеец.

— Вы, прокурор, не опротестовали этот приговор? — спросил Брусилов.

— Никак нет! — смущённо пролепетал полковник.

— Тогда это сделаю я! Приговора я не подтверждаю. Считаю, что нужно хорошенько разобраться в этом деле. Посудите сами, господа, разве можно в неделю установить виновность человека и приговорить его к смерти! Вы даже не изволили выслушать. А он даёт блестящие аттестации Блохину. Неслыханно! Передайте полковнику, что я отстраняю его от обязанностей. Этак он у меня перевешает всех лучших солдат и офицеров! Я Вас больше не задерживаю, господа!

— Разрешите и нам откланяться, Ваше высокопревосходительство? Спросил Шихлинский.

— Нет, Али Ага, Вас и полковника Борейко я так просто не отпущу. Прошу к завтраку.

Перед отъездом из Бердичева Борейко решил повидать Блохина. Начальник тюрьмы, извиняясь, сказал, что свидания полковнику с его бывшим солдатом он предоставить не может. Блохин по распоряжению центрального жандармского управления переведён в Петроград в тюрьму «Кресты».

 

35

Около месяца Варя сидела в «Крестах». Вместе с ней была Маня. В соседней комнате помещались Ольга и несколько работниц с заводов.

На этот раз тюрьма по-другому встретила Варю. Тюрьма, конечно, оставалась тюрьмой с её голодом, сыростью, дурно пахнущими стенами, грубыми надзирателями, допросами. Но сейчас Варя была не одна. Она, может быть, в первый раз в жизни почувствовала здесь, в тюрьме, всю силу коллектива, партии. На воле, в своей активной, богатой событиями жизни, она всегда была с людьми. И это казалось естественно. Как бы вдруг она, Варя осталась одна? Жить для Вари означало жить с людьми и ради людей.

Здесь, в тюрьме, другое дело. Крепкие каменные стены наглухо отделяют большой кипучий мир. И узник чувствует себя одиноким, затерянным и беспомощным в своём одиночестве. Так было прежде. Но не сейчас. В соседней камере была Ольга, верный друг, где-то в камере в конце коридора сидели ещё друзья, товарищи по партии. Все они жили напряжённой активной жизнью. Нашлись «свои» надзиратели, которые передавали «с воли» письма друзей и книги.

«Тюрьма — это университет для пролетариата, — прочитала Варя в записке. — Учитесь, товарищи! Мы с Вами. На воле нас ждут большие дела…». Она узнала руку Ивана Герасимовича. Варя читала истрепанные, зачитанные, драгоценные странички… «Коммунистический манифест». Маркс и Энгельс… Ленин… Удивительные, ясные, горячие слова, мысли.

Книги передавали друг другу. Их читали жадно, будто пили ключевую живительную воду. Они открывали мир ясных мыслей, высоких идей и поразительных людей. Книги укрепляли волю, обогащали ум. С ними было всё легко. То6 что Варя чувствовала всей душой, к чему стремилась всем сердцем, вдруг обретало чёткие формы, её убеждения формировались в сознание.

«Вот почему так изменилась Маня, — вспоминала Варя свои догадки. Тот, кто прикоснется к этим высоким идеям, кто отопьет из этого чистого источника — становиться отважен душой и непобедим».

Как-то вечером Варя сидела на своей койке, поджав под себя ноги. Было холодно. От голода слегка кружилась голова. Не хотелось двигаться. Напротив на своей койке лежала Маня. Закинув руки за голову, она о чём-то думала. Глаза светились спокойным ясным светом. И вдруг Маня запела. Тихо, как-то робко, нерешительно, будто вспоминая о чём-то далёком и дорогом.

Степь да степь кругом, путь далёк лежит…

Она не изменила позы. Глаза её по-прежнему нежно светились, но голос окреп, набрал силу и вдруг полился так мощно, широко, что у Вари захватило дыхание. Она смотрела, не мигая, на побледневшее, взволнованное лицо подруги.

Ты, товарищ мой, Не попомни зла…

Надзирательница открыла окошко, послушала, но не закричала, а, оставив окошко открытым, остановилась подле. Варе казалось, что тюрьма вся притихла, слушая и замирая сердцем от русской привольной песни.

Маня замолчала, прикрыла глаза ресницами, тихо улыбнулась. Было видно, что и её захватила песня, пленила своей красотой и грустью.

И вдруг в тишине тюрьмы, где-то далеко и тихо, как отзвук на песню, родилась мелодия. Сначала неясная, слабая. Но вот кто-то поддержал её, и она окрепла и зазвучала увереннее бодрее.

Маня быстро взглянула на Варю, напряжённо прислушиваясь. И вся тюрьма, тоже затаив дыхание, настороженно слушала. А песня уже набрала силу, и вот из камеры в камеру властно зазвучали слова:

Никто не даст нам избавленья Ни бог, ни царь и не герой.

Варя вскочила, кинулась к Мане, и так, обнявшись, поддерживая друг друга, они запели:

Добьёмся мы освобожденья Своею собственной рукой…

И хоть надзиратели бегали по коридорам, хлопали дверьми, кричали, песня жила. И когда она смолкла, Варя вновь ощутила в себе восторженное и радостное состояние, которое она уже испытала в то раннее морозное утро, когда с Маней шла на митинг. «Будто повидала всех, поговорила о самом сокровенном», — подумала она.

От плохой пищи и холода в тюрьме усилились болезни. Варю, как врача, начальник тюрьмы перевёл в больницу. Ей удалось выделить «палату» политических, добиться дополнительного пайка к их скудной, полуголодной норме. Но главное — удобнее стала связь с волей, с товарищами, свободнее встречаться и сообщать новости друг другу.

Так узнали они о роспуске царём Государственной думы и об её отказе подчиниться приказу царя, о новой волне стачек, о волнениях в вызванных с фронта частях.

В госпитале встретилась она и с Блохиным…

Даже в тюрьме за её тяжёлыми стенами росло ощущение назревающих бурных событий.

Однажды Варя получила письмо и передачу от мужа, письма для Ольги Борейко и Мани. О них беспокоились, их любили…

«Родная моя, ненаглядная! — читала Варя маленькую записочку. — Не горюй, не терзайся. Скоро всё будете на свободе…».

— Милый мой, может быть, ты бы не поверил бы, но сейчас я счастлива… — всхлипывая, шептала Варя.

Потом получили записку от Зои Сидориной и Анели. Они сообщали, что Славка здоров и что Павел Сидорин вышел из госпиталя и оставлен в Преображенском полку.

А в письмах, полученных через доверенных лиц, сообщались потрясающие всех новости: трон шатается, власти царя приходит конец, войска отказываются исполнять приказы офицеров, и стачки, стачки, стачки…

В это утро Варя проснулась рано в своей камере от холода. Тонкое, ветхое одеяло не грело. Бил озноб, прогоняя сон. Хотелось пить. Хотелось крепкого душистого чая с вареньем… Варя так реально представила себе свою любимую белую с узенькой каемкой чашку, полную золотистого чая, что почувствовала аромат, будто действительно держала чашку у себя в руках. Она в ознобе передернула плечами. Натянув одеяло на голову, лежала долго, прислушиваясь. Было странно слушать тишину. Давно уже пора надзирателям делать обход, проверку. Но почему-то всё тихо.

Варя поднялась. Проснулась и Маня. Рассвело. Дверь открыла надзирательница. Сунув похлёбку, сказала:

— Дела…

И сердито зазвенела ключами.

Каким-то непонятным чутьём по этой сторожкой, напряжённой тишине Варя вдруг поверила: сегодня! Да, сегодня это случиться! Свобода!

До слуха долетел какой-то отдалённый шум, будто звук могучего прибоя. Варя насторожилась, взглянула на Маню и увидела её прищуренные глаза.

— Что это? — шёпотом спросила она.

— Влезай! — скомандовала Варя, вставая около окна и показывая себе на плечи.

Маня вскарабкалась, схватилась руками за решётку и замерла.

— Ну? — спросила Варя.

Маня спрыгнула на пол. Глаза её были полны слёз. Не говоря ни слова, она Вариным жестом показала себе на плечи. И когда Варя, охватив чугунные прутья руками, прильнула к окну, она увидела широкое разлившееся море людей во дворе тюрьмы. Из окон камер всюду выглядывали люди, мелькали платки… Варя скользнула по стене на пол и в изнеможении присела, не чувствуя холода каземата.

Вот топот ног… Ближе, ещё ближе… Голоса людей, крики.

— Товарищи! Свобода! Выходите…

А потом всё было как во сне. И бледное, залитое слезами радости лицо Ольги Борейко, и заросшее бородой похудевшее лицо Блохина. И главное рукопожатья. Крепкие рукопожатья друзей. Их много. Варя никогда не думала, что у неё так много друзей.

Вот они идут обнявшись, вчетвером. В середине Блохин. Их подхватывают на руки и несут к воротам. Им улыбаются все, машут руками.

Тут у ворот свои — Сергей, счастливый, взволнованный, с красным бантом, Анеля, Зоя Сидорина и Славка.

— Мамочка!

Ольга, охнув, целует его лицо, тонкую шейку, ручки…

— Товарищи! Домой, к нам, на штаб-квартиру, — кричит Варя и не слышит своего голоса в общем шуме голосов, криков, смеха…

Через три дня в Петроград приехали Борейко и освобождённый из тюрьмы Вася Зуев. С ними приехал из Могилева, из Ставки верховного Али Ага Шихлинский. На плечах его красовались погоны полного генерала, генерала от артиллерии. Али Ага сообщил, что его назначили командующим 19-й армией. Решили сразу отметить все радостные события.

— Али Ага! Вечером у Звонарёвых! Как хотите, обязательно, — сказал Борейко. — Соберутся все свои, одна семья… Звонарёвых. И Вы теперь в нашей семье.

Вечером в квартире Звонарёвых было тесно от собравшихся в ней людей. Али Ага молодцевато представился маленькой и хрупкой Ольге Борейко, приехавшей из деревни Шуре Блохиной, похудевшей и загоревшей до черноты, с весёлыми молодыми глазами.

Когда перед ним остановилась розовая от смущения Маня, генерал только руками развёл от восхищения.

— Сергей Владимирович, Вы в своей квартире собрали всех самых красивых женщин России. Так нельзя. Моё широкое сердце и то едва ли вместит всех. Придётся срочно вызывать Тамару-ханум, иначе я погиб.

Все, шутя, смеясь, сели за стол, на котором возвышались привезённые Шурой гостинцы и шампанское с закусками, которые раздобыл Шихлинский в закрытом кооперативе Георгиевских кавалеров. Пир вышел на славу.

Маня уже третьи сутки жила в каком-то волшебном, сказочном сне, где все заветные желания вдруг сбываются.

С того самого момента, когда она вместе со всеми вышла из тюрьмы и увидела над головой ясное зимнее нежно-голубое небо, улицы, запруженные толпами людей, праздничные флаги, красные банты, она улыбнулась. И так с улыбкой прожила все эти дни до встречи с Васей.

И сейчас, сидя за столом и ощущая его тёплое плечо, она чувствовала себя в дружной семье родных людей.

— Царя-то скинули, а войну кончать и не думаем. Это голос Борейко. Он выпил немного, раскраснелся. Маня перевела взгляд на Ольгу. Встретилась с её глазами и увидела в них отражение своего счастья.

— Немец на днях перешёл в наступление на Стоходе. Он сбросил русские части в реку, захватил огромные трофеи и массу пленных… — сообщает Шихлинский. — Об этом я узнал в Ставке.

— Вот и выходит, что революция эта не наша. Во Временном правительстве сидят те же буржуи. Им война нужна, и землю они никогда не отдадут народу. Ни в жизнь, — горячиться Блохин.

Маня слушает его, смотрит на его худое лицо, старается вдуматься в его слова, понять, почему он сердится, и не может… Она находит под столом руку Васи и сжимает её.

— Во время последних боёв на Стоходе многие из офицеров сдались в плен, — слышит Маня взволнованную речь генерала Шихлинского. — Это позор для русского офицера. Они — не русские. Я презираю их. Русский командир должен быть всегда со своими солдатами.

— Мир, мир любой ценой! — горячо говорит Сергей Владимирович.

— Я за то, чтобы не было больше Стохода, чтобы люди не гибли на войнах, — говорит Варя.

— И чтобы люди могли пахать, сеять хлеб на своей земле, а не на земле помещиков, — добавляет Блохин.

— И могли бы растить детей… — произносит Ольга.

Поздно ночью, когда все, уставшие, наговорившиеся, разбрелись по комнатам, Варя подошла к мужу. Звонарёв привлёк её к себе, положил руку на плечо. Варя откинула голову, прижалась к нему и замерла. Отныне они вместе. Сергей возвратился на завод. Для них война окончена. А для других?

Заря свободы только загоралась над Россией. Впереди ждали большие испытания. Что принесут они их семье? Звонарёв, будто подслушав мысли жены, сказал:

— Ничего, Варенька, у нас много друзей — видишь, какая большая семья! Всё одолеем.