На этот раз собрались под «Рабочим и колхозницей». Символом, так сказать, мощи и неуклонного движения вперед. Трибуна пристроилась у ног нержавеющей стальной пары. Стоявшая под башмаком рабочего ответственная Сусанна тихо, чтобы не в микрофон, напомнила задумчивому Маркову:

— Пора начинать, Егор Тимофеевич.

— Подождите, Сусанна. — Егор Тимофеевич смотрел на сухое дно уходящего от монумента неглубокого бассейна. — А красиво, да?

На сухом бетоне дна было расстелено громадное лоскутное одеяло, сшитое из трогательных ситцевых тряпочек в цветочек, обрывков павловопосадских платков, кусков сурового льняного полотна и флажков на любой вкус: красных, бело-сине-красных, черно-желто-белых, зеленых, оранжевых, голубых. Умелые руки шили это одеяло. Ничего не скажешь — красиво.

— Красиво, — равнодушно подтвердила Сусанна, чуждая эстетических эмоций. — Но пора, пора начинать. Люди ждут.

Тысячная толпа действительно стояла вдоль берегов высохшего водохранилища и ждала, но без раздражения. Люди смотрели на одеяло и улыбались.

Размышляя о том, не рано ли он выбросил главный козырь в виде столь привлекательного одеяла, Егор Тимофеевич рассеянно разрешил:

— Начинайте, Сусанна Эрнестовна.

Она от удовольствия, как копытами, забила высокими каблуками. Ужасно любила общаться с массами. Щелкнула алым ногтем по микрофону (мягким треском аукнулись репродукторы), склонила к своим устам податливую микрофонную шею, и мощное ее контральто, которым вполне могла бы заговорить нержавеющая колхозница, темпераментно приступила:

— Друзья мои! Друзья по несчастью… — Она трагически помолчала и вдруг одарила «своих друзей» лучезарной улыбкой. — И, надеюсь, в скором времени друзья по счастью, которого, я уверена, мы добьемся, если, соединенные накрепко, как наше российское лоскутное одеяло, сплоченным строем решительно двинемся к нашей заветной цели. — Не сочтя нужным уточнять цель (чего там уточнять, она всем ясна — земной рай для русского народа), она сделала паузу, а потом оптимистическим выкриком представила первого оратора: — Слово замечательному писателю и драматургу, нашему товарищу по борьбе Валерию Кирилловичу Чернавину!

Бородатый, коротко стриженный, среднего роста, на вид средних лет, упитанный человек поправил микрофон (все-таки повыше был Сусанны), откашлялся в него и задушевно начал:

— Все, кто знаком с моим творчеством, понимают, что мое участие в движении «Патриот» — не случайность, не прихоть, не тщеславное желание лишний раз напомнить о себе. С первых своих шагов в литературе и искусстве я искал вдохновения у самых истоков народной жизни…

Из песни слова не выкинешь — что верно, то верно: с первых шагов писатель и драматург Чернавин припадал к истокам. Прославился в определенных кругах он тем, что в сценариях своих и пьесах славил энергичных молодых людей, которые, творчески используя указания партии и правительства, делали все краше и краше и без того прекрасную жизнь советского народа. В конце восьмидесятых пришлось переменить пластинку, что он и сделал с изумительной виртуозностью: опубликовал разоблачающий партию и правительство роман, который он якобы написал пятнадцать лет тому назад и таил с опасностью для жизни до лучших времен. Прошла мода на разоблачения, и плодовитый писатель освоил жанр триллера. Не мудрствуя лукаво, заставлял содрогаться (trill) читателя прямо от названия своего опуса. Пошли в ход змеи: «Гюрза», «Гадюка», «Удав», «Кобра». Использовав всех смертельно опасных (боа-констриктор был отвергнут — малоопытный читатель мог принять такое за дамский воротник) холоднокровных пресмыкающихся, он решил перейти на их родственников. Так появились «Дочь гюрзы», «Сын удава», «Сестра кобры». Потом в ход пошли сложносоставные названия. Однако с ними дело обстояло хуже: последний роман «Дочь гюрзы в пасти бешеного тигра» раскупался вяло. Подоспела пора заняться политикой.

— …У нас есть знамя! — Маститый литератор завершал выступление. — У нас есть вождь! Да, да, вождь! Я не боюсь этого слова! Человек чести, человек кристальной честности и высокого ума, я о тебе говорю, Егор! В нашем движении лучшие люди России, которые смогут встать у руля великой нашей Родины.

Ему хорошо аплодировали, тем самым как бы включая темпераментного писателя в число вышеупомянутых лучших людей. Да еще и вождь растроганно расцеловался с ним. Покончив с поцелуями, овладел микрофоном сам Марков.

— Итак, соборность. Итак, государственность. Итак, великодержавность. Итак, развитие промышленности и сельского хозяйства. Итак, перераспределение богатств с тем, чтобы не стало бедных, — тезисно определил вождь программу движения и приступил к расшифровке заявленных тезисов.

— Вы должны были быть в толпе, Эва, — сказал в спину макси-Дурбин Альберт. Весьма сердито сказал, потому что Эва маячила в отдалении от сборища.

— Я не хочу в толпе. — Эва, молниеносно развернувшись, предложила-скомандовала: — Уйдем отсюда.

— Надо смотреть и слушать, — напомнил Альберт.

— Я смотрела и слушала. Неинтересно.

— Здесь не кино. Для дела надо.

— Для дела не надо, — настаивала Эва. — Я ухожу.

— Тебе решать. — Альберт уже не противился.

— Я решила, — сообщила она и не торопясь пошла к проспекту Мира.

А на трибуне белоглазый бард взял гитару в руки, улыбнулся митингующим обаятельно, потом резко согнал улыбку с лица и запел: