В этот вечер вручали элитную литературную премию за выдающиеся достижения в прозе и поэзии. Виктор Кузьминский, ясное дело, среди номинантов не фигурировал (поэтом отродясь не был, а в прозе был излишне понятен), но на праздник приглашен был.

Без интереса прослушал стихотворную (верлибром) благодарность награжденного и от этого сверх меры вдохновенного мальчика-старичка (поэта), без удовольствия увидел счастливые слезы плешивого графомана (прозаика), с отвращением воспринял заключительную речь председательши жюри, известной критикессы, приветствовавшей в лице лауреатов новый этап российской литературы — симбиоз андеграунда, авангарда и поп-арта.

Утешила халява. Бродил с тарелкой и рюмкой среди толпы, шлепался ладошками со знакомцами, перебрехивался с окололитературными дамочками, без энтузиазма целовался с бывшими дружками и подружками, периодически меняя тарелки и рюмки. Довел себя до приятности и часам к десяти вечера добрел до шелестевшего в углу громадного плоского телевизора.

…Оператор с удовольствием панорамно фиксировал огромное лоскутное одеяло. Оно просто царило на плоском экране. По необходимости кратко мелькали крупные планы выступавших на митинге движения «Патриот»; неизвестно зачем торопясь, корреспондент вкратце излагал тезисы выступлений Сусанны, писателя и вождя.

Не оборачиваясь, Виктор спросил:

— Большие тысячи, наверное, на одеяльце ухлопали, а, Валерий?

И обернулся. Угадал: за спиной его, пригорюнясь, стоял маститый писатель Валерий Кириллович Чернавин, который со спины Кузьминского не узнал.

— Ты-то чего беспокоишься? Не твои же.

— А чьи?

Простодушный вопрос этот привел писателя-патриота в ярость. Попробуй ответь конкретно. Ответ прозвучал, как обличающая зажравшегося интеллектуала сентенция:

— На пожертвования не шибко богатых граждан этой нищей страны, Витек.

— Не понял, какой страны, Валюта.

— Той, что осталась от великой державы.

— Понятно. За державу обидно, — согласился цитатой из знаменитого фильма Кузьминский. — Но кое-что непонятно насчет не шибко богатых. Аппарат новой, с иголочки, партии, филиалы в регионах, которым, кровь из носу, надо завербовать пятьдесят тысяч членов, газетка или, как выразился классик в кепке, не только коллективный агитатор, но и коллективный организатор — все это больших денег стоит, как ни раскинь — без шибко богатых граждан этой нищей страны не обойдешься.

— «Завербовать!» — брезгливо протянул Чернавин. — Слова, будь добр, выбирай. Мы не вербуем, к нам идут по зову сердца.

— Извини. По зову — так по зову. По зову сердца. Но, как выразился классик в треуголке, путь к сердцу солдата лежит через желудок.

— Каким ты был, таким ты и остался, — изволил процитировать и Чернавин.

— А каким я был?

— Дешевым остряком.

— Лучше испытанным. Как у Блока.

— У Блока испытанные остряки гуляют с дамами. А я — не дама. И ты мне надоел. Будь здоров, Витюша.

Маститый прозаик, уходя, небрежно отсалютовал, но был бесцеремонно остановлен: нетрезвый весельчак Кузьминский железным пальцем вцепился в рукав его твидового пиджака.

— Ты же, сын удава, не ответил на мой вопрос. Так из чьей ладошки вы клюете, патриоты страны?

— Отцепись, алконавт! — заорал Чернавин.

— Что и требовалось доказать — скандал. Разговор на громких басах привлек внимание творческой общественности. К телевизору, у которого звучно дискутировали два писателя, поспешно подтягивался народец.

— Хочешь, подарю название для твоего нового романа? — не отпуская писателя-патриота, предложил разошедшийся Кузьминский. — «Истинный патриот в смертельных объятиях коварного боа-констриктора»! Бесплатно. Длинновато, правда, но каково?

Про боа-констриктора он проорал в полный свой неслабый голос.

— В рыло получить захотел? Получишь! — пообещал Чернавин, чем несказанно обрадовал Виктора, тут же жалостливо завопившего:

— Убьет! Ой, убьет! — И совсем плачуще: — Убивают!

Общественность веселилась, сравнивая габариты потенциального убивца и жертвы. Жертва — Кузьминский — была на голову выше, да и в плечах шире. Но захватывающий диалог на самом интересном месте прервала председательша жюри. Протиснувшись сквозь зрителей, сказала строго Чернавину:

— Стыдно, Валя! — а Кузьминскому приказала: — А ты отпусти его!

Он отпустил твидовый рукав. Писатель-патриот развернулся и тяжелым шагом двинулся к выходу.

— Спасибо, что не убил! — поклонился вслед Кузьминский.

А председательша без напряга перешла на общедоступный сленг:

— Неплохо бы и тебе покинуть поляну, отзывчивый Витя!

— Извини, Натаха, недопил.

— Представляю, что бы здесь было, если бы ты допил!

— Недопоняла. Я к тому, что еще норму не добрал.

— Без безобразий сможешь?

— Как же я без безобразий?

— Абгемахт, гопник. Только аккуратней. Тут помимо своих — и депутаты, и министры, и прочая. С непривычки не поймут.

Тем не менее председательша успокоилась и удалилась, а он остался допивать с многочисленными болельщиками. Быстренько добрал норму. А потом уже и сверх нормы.

Стемнело, когда он явил себя желтоглазому московскому центру. С Пушечной на Неглинку и далее по Цветному бульвару — по прямой. Его еще не качало, но он уже не шел, а как бы плавно перемещался. Будто плыл неспешным брассом. Все-то ему нравилось: и люди, и машины, и фонари. В благолепии пересек Садовое и переулком, уже без удовольствия вскарабкался на горку. Миновал Васнецовский домик и подошел к своему многоэтажному грязно-белому бараку.

Он не успел нажать на кнопку лифта — в броске двумя руками его откинул к стене некто в темном чулке, натянутом на голову. Пьян-то пьян, но сумел удержать равновесие и прижаться спиной к стенке. А теперь, памятуя былое и уроки друганов-сыскарей, глухая защита. Локти — к солнечному сплетению и печени, кулаки к челюсти и вискам. Рассмотрел еще двоих — подтянулись к первому шустряку, который, поняв позу Кузьминского как проявление панического страха, приблизился и замолотил по глухой защите, не особо понимая, куда бьет. При полтиннике без двух копеек его, пьяного и в неважной физической форме, хватит на три удара, не больше. Дурачок, ну зачем же ты так близко? Первый из трех. Апперкот с окаянной, любимой левой. Шустряк от удара в подбородок противоестественно далеко откинул голову и отлетел метра на три. По тому, как второй не знал, что делать, понял — не профессионал, отвязанные юнцы в азартном беспределе. Где его та правая нога, которая пятнадцать лет назад могла долететь до морды лица любого гражданина любого роста?! Но до паха вполне может достать. Второй, получив понизу, возопил с подвоем и сел на кафельный пол. Подвела полупьяная победительная расслабка — не заметил, как третий метнул ему в голову нечто тяжелое (как потом оказалось, половину кирпича, которым при надобности придерживали дверь). Стало покойно и невесомо, и он начал уходить в сладостное небытие. Он сполз по стене, и третий стал молотить его ногами. Оклемались и поверженные. Теперь работали в шесть ног. Остановил их вдруг оживший лифт, который спускался, щелканьем отмечая этажи. Небитый третий, соображая быстрее всех, просвистел полушепотом:

— Мочим корки, черепа! — и первым рванул к дверям.

Вечная старушка Анна Сергеевна попыталась привести Кузьминского в сознание. Потрясла слегка за грудки, пошлепала по щекам. Ничего не помогало, писатель из отключки не возвращался. Она суетливо вернулась в кабину и вознеслась на свой четвертый. Когда вернулась с нашатырным, Кузьминский уже приоткрыл ни хрена не соображавшие глазки. Нюхнул противно и пронзительно остренького и вздернулся. Увидел Анну Сергеевну и невнятно пошутил:

— Который раз и все на эфтом самом месте.

— Давно тебя не били, Витенька, — зачастила старушка. — Последний раз лет десять как.

— Пятнадцать, — не согласился Кузьминский. — И опять вы выручили. Куда это вы собрались среди ночи?

Говорил, говорил, проверяя, что там внутри, не отбили ли чего. Про голову-то он все понимал: там мутно и рвано, аритмично пульсировало нечто. Анна же Сергеевна вела беседу с ним, как со здоровым — обстоятельно:

— Никуда. Не спалось, колено мозжило. А я, когда не спится, все в окошко смотрю.

— Зачем? — тупо поинтересовался Кузьминский.

— Интересно, — исчерпывающе ответила она. — Так вот, за пять минут до твоего прихода машина к нашему подъезду подкатила. Из нее — трое и сразу вошли. Значит, код знали. Машина укатила, и сразу же ты. Я слушаю, а лифт все не шумит. Ну, думаю, достали они нашего писателя. Вот и спустилась.

— И не страшно было? — искренне удивился он.

— А чего мне бояться? Это им страшно стало, когда лифт поехал.

— Вы еще и психолог.

— Я кем хочешь быть могу. Сам встанешь или помочь?

Какая уж там помощь от былинки?

— Сам. — И начал подниматься, спиной опираясь о стену. Вдруг повело в сторону, и он непроизвольно ухватился за ее плечо. Ну и ее, естественно, мотнуло. Стабилизировались — с трудом — в вертикали, и Анна Сергеевна подвела итог:

— Сотрясение мозга.

— Легкое, — уточнил он и шагнул к лифту.