Александра Ивановича Смирнова привез в Москву на своей «волге» Роман Суренович Казарян. Не торопились они, не суетились. Пенсионер вез пенсионера. Немного повертелись в московских улицах от Ярославского шоссе до Чистых прудов и прибыли к громадному доходному дому в одном из переулков между Мясницкой и Маросейкой. Любил этот дом старый мент Смирнов, любил за то, что в нем можно было уйти от кого угодно и куда угодно. Угодно ему, Смирнову, и только ему. Любил и поэтому пользовался им крайне редко. В последний раз, дай Бог памяти, в девяносто первом вместе с Витенькой Кузьминским. Вероятность того, что среди нынешних их преследователей есть кто-то из тогдашних хвостов, безусловно нулевая. И очень надо сиротку Жору повидать, очень.

Стуча по тротуару своей роскошной камышовой палкой, заметно хромающий старикан вошел в первый подъезд, а другой старикан, помоложе малость, остался за рулем. Остался, чтобы с удовольствием понаблюдать, как будут действовать те, кому поручено не спускать глаз с отставного полковника.

Вторая смена на юрком «ситроене» (первая на «ниве» передала им казаряновскую «волгу» на путепроводе у «Северянина») прокатила мимо Казаряна и скрылась за углом. Черный ход, скорее всего, решили перекрыть. А взамен в переулке объявился «москвич» и скромненько встал неподалеку от «волги».

В этом доме, пожалуй, единственном в Москве, существовал длинный-длинный коридор, соединявший черные лестницы от первого подъезда до последнего. Архитектор изобрел или заказчику он понадобился — неизвестно было Казаряну. А известно ему было, что сейчас Александр Иванович Смирнов уже в последнем подъезде ждал назначенного срока.

Пора. Роман Суренович Казарян вышел из «волги» и, сильно — будто выстрел прозвучал в тихом переулке — хлопнув дверцей, вальяжно направился к стоявшему у него в хвосте «москвичу». Рядом, совсем рядом, метрах в десяти трое в «москвиче» поспешно прятали лица: водитель что-то искал на полу, его сосед, отвернувшись, изучал фасад особнячка по другую сторону переулка, а третий на заднем сиденье будто бы спал, уткнув морду в мягкий угол.

В переулок въезжал «вольво» Кузьминского. Казарян склонился над открытым оконцем «москвича» и поинтересовался с интонацией артиста Вицина в фильме «Операция „Ы“», который спрашивал у бабули-одуванчика тоже самое:

— Вы не скажете, который час?

Водила, не прерывая поисков и не поднимая головы, быстренько (поскорее бы отвязался непонятливый фраер) ответил:

— Без десяти час.

— Спасибо, — тоненько поблагодарил Казарян и поднял голову. «Вольво» в переулке не было. Он вернулся в своей кабриолет и, заслуженно расслабляясь, откинулся на подголовник. Отдыхал, наблюдая за маневрами экипажа «москвича» в зеркало заднего обзора. Маневры были просты и до слез понятны: беспрерывно и по очереди члены экипажа обеспокоенно шептали в радиотелефон. Отдохнув, Казарян покинул переулок.

Место встречи изменить нельзя. Да и зачем его менять, когда напрочь отрубились от хвоста? Кузьминский, как всегда с похмелья, в подавленно-взвинченном настроении вел «вольво» нервно и жестко. Не любил такие игры Смирнов, за свое здоровье опасался. На проспекте Мира решил:

— Я поведу.

Кузьминский покорно тормознул, обошел радиатор и уселся на пассажирское место. Не наказание это для него, а облегчение. И, освободясь от забот, живо заговорил:

— Иваныч, что мы медлим?

Иваныч, цепко держась за рулевое колесо и глядя строго перед собой, содержательно и по-советски ответил:

— Так надо, Витек.

— Да иди ты! — разозлился Кузьминский. — Где гарантия того, что если не сегодня, то завтра Жорка пулю не схлопочет? Какое право ты имеешь рисковать им? Ты, как всегда, намерен весь преступный мир раком поставить, забывая, что у нас одна задача — отмазать и спасти Жорку.

— А для того, чтобы отмазать и спасти Жорку, надо весь преступный мир поставить раком.

— Ты — демагог, — решил Кузьминский.

— Я — не демагог, я — демократ. Потому что с тобой, дураком, как с равным беседую.

За гордым рабочим и энергичной крестьянкой, с трудом пробившись на поворот, вильнули налево и, миновав студию Горького и ВГИК, прибыли на стоянку гостиницы «Турист».

* * *

Потом немного пешочком. Перейдя Яузу, свернули налево еще раз и бережком, бережком пошли вдоль опушки довольно-таки засранного лесочка. И дошли. На травке, обнаженный по пояс, беспечно лежал и нагло загорал в полудреме легендарный сыщик и опасный преступник Георгий Сырцов.

— И не опасаешься? — спросил сверху Кузьминский.

Сырцов открыл один глаз и задал встречный вопрос:

— Пивка хочешь, алкоголик?

— Хочу! А где? — взбудораженно оживился литератор.

— Под пиджаком, — открыл секрет и второй глаз Сырцов. Уселся и резко встал. — Здравствуйте, Александр Иванович.

Смирнов ответить не успел, потому что уже плаксиво жаловался всем и на всех до глубины души разочарованный писатель:

— Нету тут никакого пива! Один пистолет только!

— Тогда застрелись, — посоветовал Смирнов и хлопнул Сырцова по голому животу. — Ты от страха растолстел, Жора.

— Не от страха, а от пива, — поправил Деда Сырцов и посмотрел, что там делал Кузьминский. Кузьминский в конце концов отыскал пивко, спрятавшееся в плотном пластиковом пакете. Отыскал, с пуком откупорил первую банку и припал к шершавой дырке жаждущим ртом.

— Вчера, еще вчера утром ему приказано было быть сегодня в полном порядке, а он вечером нажрался как сапожник, — откомментировал происходящее Смирнов. Кузьминский отбросил пустую пол-литровую банку «Баварии», что тоже было оценено соответствующе: — Совок и есть совок. Всю округу засрали такие, как ты!

На финальное обвинение Кузьминский не отреагировал, согласившись, наверное, с ним, но насчет приказа изволил темпераментно выразиться:

— Кто вы такие, чтобы мне приказы отдавать? Вы можете просить меня об одолжении — это да. А я сам буду решать, что мне делать.

— Одинокая и гордая творческая личность, — уважительно понял Смирнов и вдруг заорал: — Сопьешься, алкоголик несчастный!

— Не сопьюсь, — убежденно возразил Кузьминский и открыл вторую банку. Без слов, с тщанием пристраивая хромую ногу, Смирнов уселся рядом с ним и как бы с сомнением вопросил:

— Мне, что ли, пивка выпить? Жарковато сегодня.

— А завтра холодновато будет, — слегка поправившийся кинодраматург обрел былую реакцию и присущую ему язвительность. — Придется тебе водку жрать.

Не ответил ему Смирнов. Счел ниже своего достоинства отвечать распоясавшемуся алкоголику. Открывая банку, смотрел, как одевается Сырцов, и еще раз удивился тому, что сохранил прибранность и щегольство прячущийся по грязным углам паренек. Заметил, хваля:

— Ты, Жора, будто из Сандунов не вылезаешь, такой чистенький.

— Мои Сандуны — ржавая раковина да кран с холодной водой. А в баньку бы сейчас — мечта! Но как представлю себя голым и беззащитным под заряженными пистолетами — нет, лучше не надо Сандунов. — Сырцов тоже уселся на траву и тоже откупорил банку. Не выпив, добавил: — С Сандунами покончили, Александр Иванович, а с заряженными пистолетами — нет. Что-то новенькое?

— Вчера, в то время, когда наш друг и товарищ Виктор Кузьминский хлестал водяру, некие граждане в самом прямом смысле оторвали голову Льву Семеновичу Корзину.

— Я знаю. В газете прочел.

— Во газетчики работают! — восхищенно удивился Смирнов. — Их же только в половине четвертого утра обнаружили. Считай, что мы его проморгали, Жора.

— Не мы, а я, — сурово поправил Деда Сырцов. — В принципе я предполагал, что такое может случиться, но не думал, что так скоро. Мне бы его не отпускать еще сутки, а я изволил расслабиться. И обосрался.

— У тебя девяносто три ноги? Сорок четыре руки? Двадцать шесть глаз? Ты не можешь разорваться. Виноват я, виноваты Роман с Аликом, но и то лишь в том, что старые и не в силах заниматься настоящей сыщицкой работой.

— Что верно, то верно, — поощряюще заметил Кузьминский, на минутку оторвавшись от третьей банки.

— И пропойца Кузьминский, — без паузы продолжил Смирнов, — который от пьянства вообще ни черта не может.

— Я попрошу! — взревел оскорбленный беллетрист. — Я попрошу!

— Это я попрошу, — вкрадчиво обратился к нему Сырцов. — Витя, друг, ты все пиво выхлестал. Не в службу, а в дружбу: сумочку в руки и на ту сторону Яузы. Вон тот магазин в красном доме. И бутербродов прихвати в кафетерии. А мы тут о своих делах побеседуем.

— Я слушать хочу, — без уверенности возразил Кузьминский.

— Что слушать-то? Про нашу полицейскую маету? Неинтересно, Витя.

Знал эти сыщицкие тары-бары Виктор. И знал, что это и вправду крайне неинтересно. Встал, важно согласился:

— Ладно, пойду.

— Денег дать? — спросил Смирнов.

— Обижаешь, хозяин.

Сильно раздобрел за последний год Витенька. Еще есть мышцы, но в лишнем и связывающем жиру. Смирнов и Сырцов наблюдали, как неторопливый в апофеозе первой поправки Кузьминский переправлялся на ту сторону Яузы по бетонному мостику. Наблюдали до тех пор, пока он не скрылся за циклопическим серым сооружением — рестораном с обязательным теперь казино.

— Через два дня прилетает Ленька, — сообщил Сырцов.

— Откуда знаешь? — вскинулся Смирнов.

— Я в контору звонил.

— Ой, рискуешь, Жорка! Ненужно рискуешь.

— Я, Александр Иванович, бабьим голосом навострился говорить, как пассивный педераст. Позвонил Катеньке Измайловой и игриво так представился, — или представилась? — Жоржеттой, которая страстно ждет возвращения своего красивого знакомого — полковника Махова. Кэт — девка сообразительная, сразу поняла, кто такая — или кто такой? — Жоржетта, и дала полную информацию.

— Не раззвонит?

— Исключено. До приезда Махова исключено. Она — его верная Личарда. А что нам даст Ленька, Александр Иванович?

— Ничего, за исключением того, что не свяжет нас по рукам и ногам. И прикроет твой всероссийский розыск.

— Думаете?

— Знаю, Жора.

— Дай-то Бог, — Сырцов вдруг, вспомнив, представил нечто ужасное — глаза остановились и остекленели. На миг. Отряхнулся. — Я, Александр Иванович, палача того, что Корзину башку снес, застрелю как собаку. И не сразу.

— Твое право, — спокойно согласился Смирнов. — Если будет у тебя такая возможность. А я о другом думаю. Я думаю о том, в каком мы с тобой идиотском положении. Нам абсолютно ясен полный их расклад, мы знаем кто, где и почему, но у нас по сути ничего на них нет. Вот ты сказал: палача застрелю как собаку. Ты прав: единственное, что мы можем сделать сейчас, перестрелять их по одиночке, как бешеных собак. Извини за лирическое отступление.

— Я сам от этой лирики по ночам зубами скрежещу, Александр Иванович. Все понимаю! Нужны концы, улики, твердые свидетели.

— Обнялись и поплакались, — посмотрел со стороны на Сырцова и себя невеселый и немолодой пенсионер. — Картина, достойная кисти передвижников.

— Что делать будем? — ушлый Сырцов тотчас уловил в самоиронии Деда пробудившуюся целеустремленную энергию.

— Думал, Леонида дождемся, а сегодня утречком все по новой просчитал и понял: надо начать не дожидаясь. Надо, Жора, нашего главного клиента вызвать на активные действия.

— Я думаю, не мы одни его на эти действия вызываем. Да и сам он понимает, что деваться некуда и пора выступать.

— Умом-то он, конечно, понимает, а интуитивно, так сказать, умом задним, откладывает решающий шаг и откладывает. Ему надо кусочек сыра показать, Жора.

— Который бесплатным бывает только в мышеловке? — обрадовался сообразительный Сырцов. — Я считаю, Александр Иванович, анонимный звонок и…

— Вот именно «и», Жора. Боюсь я за это «и». Поаккуратней с этой буквой будь.

— Не первый раз замужем! — заорал Сырцов. Понял, что застоялся без настоящего дела. Вскочил и увидел, как по мосту брел Кузьминский, искривленный тяжестью сумки. — Витька с пивом идет.

И Смирнов посмотрел на писателя. Оценивающе. Забеспокоился:

— Хорошо, если только с пивом.

Творческий работник приблизился со знаменитым лозунгом Стеньки Разина на устах:

— Я пришел дать вам волю!

— Я ж говорил, он водки принес! — как бы возмущаясь, погордился свой догадливостью Смирнов.

Кузьминский без слов присел рядом с ними, поставил сумку меж ног и принялся поочередно извлекать из нее банки с пивом, бутылку «Довганя», кус ветчины, кус сыра, банку с оливками. Последним вытащил длинный батон и неожиданно трахнул им Сырцова по голове. Батон переломился. Сырцов подхватил половину и, откусив от нее, спросил:

— У тебя нож есть, Витек?

Кузьминский, тупо глядя на принесенные продукты, виновато признался:

— Нет, нету у меня ножа.

— Тебе же сказано было, чтобы бутерброды брал! — разозлился Сырцов.

— Руками все разломаем, Жора. Не графья, — оправдался Виктор как мог.

Смирнов вынул из брючного кармана дорогой кнопочный нож и выбросил лезвие. Фирменная сталь сверкала на солнце.

— Ты, Иваныч, бандит с большой дороги, — хваля, осудил Смирнова Кузьминский.

— Оба за рулем, но полны решимости нажраться, — наблюдая за тем, как Жора рубил колбасу и сыр, рассуждал Смирнов. — Одного, как говорится в знаменитом стишке, ищут пожарные, ищет милиция, другому же крайне необходимо быть сегодня вечером хотя бы полутрезвым. Но нет, полны решимости. Отважные ребята.

— А ты разве не будешь? — удивился Кузьминский.

— Если не я, то кто? Кто тебя домой повезет, мастер художественного слова?

И пластмассовые стаканчики не забыл прихватить Кузьминский. Он их держал в шатких ручках, а Сырцов разливал. Все, вожделея и притихнув, слушали упругий звук щелчками лившейся водки.

Сырцов и Кузьминский оглушили по полному стаканчику. Закусили, отвратительно чавкая. Смирнов отхлебнул пивка.

— Довгань. Кинорежиссером в свое время на студии Довженко был. Сильно изменился, — внимательно изучая этикетку с портретом, вдумчиво отметил Кузьминский.

— По сто пятьдесят — и все, — в который раз повторил реплику Андрея Миронова из «Бриллиантовой руки» Смирнов, мягко отобрал бутылку у Кузьминского и вылил остатки водки на землю.

— Что ж это такое? Что ж это такое? — в ужасе заверещал Кузьминский.

— Вынужденное варварство, — объяснил Смирнов. — Вы мне пьяные не нужны.

— Полюбите нас пьяненькими, трезвыми нас всякий полюбит! — в отчаянии провозгласил новый лозунг Кузьминский. — Ты даже не варвар, ты — иезуит, Торквемада!

— Ну, я — ладно, у меня еще дела. А Витька — человек вольный и с крупного бодуна. Ему можно, — запоздало вступился за собутыльника Сырцов.

Смирно любовно похлопал его по спине и сказал:

— Не все тебе катализатором служить, Жора. Теперь пусть инженер человеческих душ в этой химической должности потрудится.