Все-таки нажрался и вырубился. Он проснулся, на мгновение открыл глаза и тут же их закрыл — свет резкой болью ударил по глазным яблокам. Ныли виски, бешеный живчик дергал прикрытое веко. Не надо было просыпаться. Но он проснулся, и проснулся потому, что безудержно звонил дверной звонок.

Он еле выпростал себя из кресла и оглядел свое жилище — не очень ли свииствовал в ночи? Вроде не очень. Он поставил пустой залапанный стакан на тарелку, на которой лежал одинокий, выгнутый, как парус под ветром, кусок сыра, взял в правую руку почти пустую бутылку «Смирновской», в левую — тарелку и направился на кухню, по пути через коридор крикнув двери:

— Минуточку!

Чуть легче: умолк вызывавший внутреннюю дрожь звон. Он обстоятельно вымыл стакан и тарелку. Поставил их в сушилку, надел тренировочные штаны и подошел к входной двери. Негостеприимно поинтересовался:

— Кто?

— Откройте, Георгий. Это я, Светлана!

--«Дмитриевна», — добавил про себя Сырцов и открыл дверь. Она держала сжатые кулаки у подбородка, как бы защищая шею, и смотрела на него лунатическими глазами. Невнятно попросила:

— Спасите меня, Георгий.

— Морду сполосну, побреюсь и спасу, — пообещал  он и пошел в ванную. На ходу, не оборачиваясь, добавил — Проходите в комнату.

Он брился и мылся, ни о чем не думая. Причесался, надел чистую футболку и вышел к даме. Она смирно сидела в кресле, в котором он недавно спал. Повернула к нему лицо (двигалась только голова, как у куклы Барби) и дважды произнесла:

— Маша. Маша.

— Что Маша?! — заорал он как можно громче, чтобы она не ощутила фальши в его мнимом незнании.

— Маша умерла, ее убили, — спокойным детским голоском (пролог дамской истерики) сообщила Светлана Дмитриевна.

— Когда? — стоя требовательно вопрошал Сырцов.

— Не знаю. В девять утра нам позвонили из милиции и сообщили. Валентин поехал к ним, а я — к вам.

— Зачем?

— Спасите меня, — тупо повторила она.

— От кого?

— Не знаю.

— Интересное кино. А что вы знаете?

— Ничего, Георгий. Ничего. Я только чувствую, что Машина смерть связана с уходом Ксении.

— Тогда надо Ксению спасать, а не вас.

— Спасать Ксению — это и значит спасать меня. Я в безнадежном страхе, Георгий, я в ужасе!

— Попроще, а? — попросил Сырцов. — Чтобы я понял, чего вы от меня хотите.

Он не садился. Он смотрел на нее сверху вниз. Ей давно уже было неудобно, но только сейчас она решилась встать.

— И этого точно не знаю. Знаю только одно:вы спокойный, уверенный в себе, надежный и честный человек. Когда вы рядом, страх уходит и кажется, что все будет хорошо.

— Я не могу быть рядом с вами все время, — сказал Сырцов и, чувствуя опасность, попытался уйти на кухню. — Я сейчас чай приготовлю. — Но она не пустила, неизвестно, каким образом, но ее тонкие нежные ладони проникли под футболку, задрали ее и, лаская, изучали его торс. Она летуче целовала его волосатую грудь, ключицу, соски и вдруг, подняв лицо, предложила ему губы.

Он забыл, что ей за сорок. Она была трепетна, послушна и непредсказуема. То, что они делали, то, что они собирались делать, было, если подумать (они не думали), отвратительно. Но неотвратимо. Она на мгновение (порвалась от него и, через голову срывая легкое платье, обещала, обещала:

— Сейчас, сейчас!

Она не была певуньей с фиоритурами во всех регистрах. Она лишь тихо и грозно рычала, как голодная львица. Едкий, все вытягивающий, стремительный и бесконечный похмельный пистон...

Они молчаливо лежали меж двух простыней, которые ом в последний момент успел кинуть на тахту. Лежали и, боясь разочароваться в партнере, не смотрели друг на круга. Наконец она попросила:

— Я бы коньяку выпила, Георгий.

Он без слов подобрал с пола футболку и штанцы, натянул их и отправился на кухню. Когда вернулся со знакомой бутылкой «Метаксы» и стаканами, она, небрежно завернувшись в верхнюю простыню, сидела в кресле. Он разлил по стаканам. Она подняла свой, внимательно рассматривая желто-коричневую жидкость:

— Извините меня, Георгий.

— Извините? — слегка удивился он.

— Извини меня, Георгий, — поправилась она.

— И ты меня извини.

Они выпили, подождали, пока разойдется по жилочкам, и теперь уже без страха взглянули друг на друга. Он увидел гладкую круглую шею, узкие девичьи плечи, маленькие торчащие груди.

— Георгий, — позвала она... Она умела возбудить партнера. Но когда все начиналось, отделялась от него, перенося процесс только на себя. Она не желала знать, каково ему, в ней не было стремления расширить и продлить его наслаждение. Он был лишь инструментом, включающим ее, только ее страсть. Сырцов ощущал себя искусственным членом из порнолавки.

— Все, — сказала она после третьего раза. — Сил нет.

Но силы нашлись: она вяло и томно сползла с тахты,подобрала свои разбросанные причиндалы и голяком, чтобы он еще раз посмотрел на нее, прошла в ванную. И опять он удивился: живая тонкая талия, высокие крутые бедра, длинные-длинные легкие ноги...

Она вернулась, интеллигентно и виновато улыбаясь. Взяла с кресла сумочку и обернулась к нему:

— Наверное, это сейчас бестактно, Георгий, но, честное слово, я не могу не спросить: когда вы разыщете Ксению?

— Скоро, — нарочито кратко ответил он.

— Проводи меня до двери.

Отвернувшись, он влез в штаны. У дверей она спросила:

— Но ведь это должно было случиться, да?

— Наверное, — индифферентно подтвердил он.

Она потянулась к нему, прижалась, правой рукой за затылок притянула его голову, языком раздвинула его губы. Желание опять зарождалось в ней. Затрясла головой, отряхнулась:

— Хватит, хватит! — и призналась: — Ты мне стал очень дорог, Георгий.

И уехала на лифте. Он закрыл дверь и прошел в лоджию. Она вскоре вышла из подъезда, села в «мерседес» и поехала неизвестно куда. На этот раз хвоста вслед за ней не было: смена декораций. Он вернулся в комнату, сел в кресло, судорожно зевнул и вдруг увидел на журнальном столике упитанный конверт. Усмехнулся, вытащил из конверта пачку стодолларовых бумажек и неизвестно зачем пересчитал их. Бумажек было двадцать. Две тысячи баксов, следовательно. Он усмехнулся еще раз, вслух вспомнив:

— «Ты мне стал очень дорог, Георгий».