— Который час? — небрежно поинтересовался Сырцов, будто у соседа по трамваю спросил. А спросил он у Роберта Феоктистова, который, ловко и щегольски завернутый в кожаный плащ, стоял перед ним, по-эсэсовски расставив ноги.

— Без десяти час, Жора, — вежливо ответил Феоктистов, Летчик.

— Мерси-и, — тонким голосом издевательски протянул Сырцов и глянул на свои руки, сведенные вместе его же собственными наручниками. — Что ж ты меня спереди заковал? Для моего устрашения и для собственной безопасности надо бы за спиной.

— Во-первых, мне опасаться нечего, — спокойно объяснил Летчик. — А во-вторых, ты, закованный сзади, выпятишь молодецкую грудь и возомнишь себя то ли Олегом Кошевым, то ли Зоей Космодемьянской.

Сырцов сидел на скамейке неподалеку от колеса обозрения. Летчик стоял перед ним, и за его спиной создавали строй пятеро быков. Сырцов без интереса осмотрел их всех и в меру удивился:

— Ишь ты, образованный. Сколько классов за спиной, Летчик?

— Классы — это у тебя, — без обиды сказал Летчик. — А у меня незаконченное высшее. Три курса ГИТИСа.

— То-то я смотрю: исключительно театральные эффекты. Поаплодировал бы тебе, как режиссеру, и твоим актерам, талантливо и правдиво играющим тупых быков, но, к сожалению, руки заняты.

— Эта сука еще и издевается! — возмутился один из пятерки, тот, которого дважды так удачно приделал Сырцов. — Роберт, я его в клочья разорву!

— Разорвешь, и уже больше ничего не будет. Никакого удовольствия, охладил палаческий пыл быка по-прежнему невозмутимый Летчик. — А мне поиграться с ним хочется. Так что малость охолонь, Крот.

— Точно, крот! — обрадовался Сырцов. — Ни хрена увидеть не может. Давай в нору, Крот, под землю! Может, там чего-нибудь получится.

— Убью гада! — в блатной истерике взвыл Крот и кинулся на Сырцова в полном беспамятстве. Чем не преминул воспользоваться скованный сыщик. Его окантованный железом башмак описал молниеносную дугу и краем врезался в открытую челюсть Крота. Тот отлетел от скамейки метра на четыре и на время прилег бесформенной кучей. Нетронутая еще четверка рванулась из-за спины хозяина к Сырцову.

— Стоять! — приказал им сокрушающим голосом Летчик, и четверка застыла, как в детской игре «замри». Не сочтя нужным оглядываться и проверять исполнение приказа, Летчик сделал три необходимых шага к скамейке и, положив туго обтянутую тонкой перчаткой ладонь на плечо Сырцова, спокойно, почти приглашая, позвал: — Пойдем, Сырцов.

— Куда? — формально забазарил Сырцов. — Вместе с тобой мне нигде лучше не станет. А тут хоть посижу.

— На экскурсию, — непонятно объяснил Летчик.

— Если хочешь исполнить последнее желание приговоренного к смертной казни, то не угадал. Да и нет у меня никакого желания, и приговоренным себя не чувствую.

— Говорлив, — сказал Летчик и предположил: — Испугался, что ли?

Сырцов отвечать на этот вопрос не соизволил. Он встал, покрутил головой, пошевелил энергично плечами — размялся.

— Пойдем. Хоть какое-никакое разнообразие.

По пути попалась куча, постепенно обретавшая человеческие очертания.

— Вот тебе и урок. Сколько раз тебе, Крот, говорено: не высовывайся, вальяжно на ходу высказался Летчик. Человекообразная куча ответила унылым мычанием.

— Я ему челюсть сломал, — понял Сырцов и сердобольно заметил: — Его в Склифосовского везти надо, чтобы кости как следует сложили.

Они отошли от Крота метров на пятнадцать, и только тогда Летчик сказал:

— А зачем ему как следует складывать? Омары трескать? В любви объясняться отчетливым шепотом? С хорошей дикцией пламенные речи произносить? Водочка и под мягкую черняшку пойдет, бикса рваная и под требовательное мычание под него ляжет, а пламенные речи будет произносить за него купленный мной шустрый адвокат.

— Больной ты добряк, — оценил монолог Сырцов.

Они подошли к колесу обозрения, по ступеням поднялись к кабине, замершей на старте. Летчик открыл дверцу и предложил:

— Садись. На Москву сверху посмотришь.

— В последний раз? Прощаясь? — невесело усмехнулся Сырцов.

— В последний раз. Прощаясь, — подтвердил Летчик.

Они стояли у кабины лицом к лицу, с доброжелательным любопытством разглядывая друг друга. Хорош был, конечно, Летчик, но малость пониже Сырцова и в плечах пожиже.

Мощен и убедителен был Сырцов, но уже легли у рта горькие складки обреченности, потускнели глаза.

— Садись, — повторил Летчик и извлек из кармана сверкающий «кольт». Сырцов слегка дернулся головой и, ничего не сказав, полез в кабину. Не отводя от него пистолета, Летчик устроился на сиденье напротив и распорядился в никуда: — Поехали. Три круга.

Чуть скрипя, колесо стронулось с места. Медленно уходила вниз асфальтированная земля. Сырцов пошел по бессмысленному, безнадежно нескончаемому кругу. Белка в колесе.

— Говорить хочу, — заявил Летчик, мимо Сырцова глядя на светлую полосу Ленинского проспекта. А Сырцов рассматривал Новый Арбат. И не стал возражать.

— Говори. Не с Кротом же тебе беседы беседовать.

— А, собственно, чем ты так уж отличаешься от Крота? Он убегает, ты догоняешь. Он в нору, ты землю роешь. Крот и фокстерьер. Животные, в жизни которых ничего, кроме погони, не существует. Но ты хоть кой-какие иностранные слова знаешь. Что ж, на бесптичье и жопа — соловей.

— Жопа-соловей — это ты про себя? — простодушно удивился Сырцов.

— Это почему ж? — в свою очередь, не успев как следует оскорбиться, удивился Летчик.

— Попердываешь да заходишься в соловьиных фиоритурах, — доходчиво объяснил Сырцов.

— Тяжеловесно, но ничего, — одобрил полемический дар пленника Летчик. — Но ты, хоть и знаешь слово «фиоритура», бездарно проиграл. Не помог тебе культурный багаж.

— В дымину пьяный, но сообразительный Тоша после нашего ухода вмиг отрезвел и тотчас предупредил любезного друга? — спросил Сырцов. — Ну да, я проиграл. Но и ты не выиграл. Да и что ты можешь выиграть?

Летчик не стал возражать. Он ласково предложил:

— Смотри на Москву, Жора. Тебе осталось два с половиной круга.

Они были на самом верху. Во все стороны за горизонт раскинулся бесконечный и бессмертный город. Сверкающими лучами сбегались к центру древние улицы, тяжелым блеском светились многочисленные уже золотые купола храмов, самодовольно пронзали тучи шпили высотных домов, островом Буяном возвышался Кремль…

— Ты — наглый и невежественный завоеватель, — сказал Летчик. — А я коренной москвич, который, как всякий настоящий москвич, без Москвы жить не может…

— …и каждую ночь любуется ею с колеса обозрения, — продолжил за него Сырцов. — Какой ты настоящий москвич! Ты — гнусный и подлый убийца, Летчик.

Сырцов сказал это небрежно, почти между прочим. И в полумраке было видно, как заиграли тонкие ноздри породистого носа велеречивого убийцы. Летчик вздохнул, недоуменно посмотрел на «кольт» в своей правой руке и спросил:

— На легкую смерть надеешься, мусор? Не будет тебе легкой смерти!

— Кто ж на смерть надеется? — удивился Сырцов. И нахально: — Я на хорошую жизнь надеюсь!

Они завершили первый круг и пошли на второй.

— И зря. Зря надеешься. — Блатной накат гнева испарился, и Летчик купался в садистском удовольствии. — Сегодня я кончу тебя. Но не огорчайся, ты недолго будешь на том свете в одиночестве. Скоро мы с Володей Демидовым отправим вслед за тобой и Смирнова, и Казаряна, и Кузьминского, и журналиста этого, Спиридонова. Всю вашу шарагу.

— Ты Лидию Сергеевну Болошеву забыл, — холодно подсказал Сырцов.

— И Лидию Сергеевну Болошеву, — согласно присоединил к списку обреченных единственную женщину Летчик.

— А что потом? — спросил Сырцов. — После того, как вы с Володей Демидовым нас всех закопаете?

Первый раз вслух произнес имя и фамилию своего бывшего коллеги и бывшего приятеля Георгий Сырцов. Менее года тому назад Владимир Демидов перестал быть майором милиции и приятелем Сырцова. Теперь он — дружок злодея в беспределе.

Феоктистов думал. Действительно, а что потом? Что потом, когда упьется кровью ненависть? Что потом, когда уйдет все сжигающее желание исполнить страстно задуманное? Что потом, когда исчезнет черная цель в его черной жизни?..

— Тебя меньше всего должно интересовать, что будет потом, потому что твоего «потом» уже нету.

— Я не о себе, я о тебе.

— А я о тебе. Смотри на Москву. Тебе осталось полтора круга.

Они опять были на самом верху. Сырцову уже не хотелось смотреть на любимый город. Он умело сплюнул за низкий борт кабины и затаился, дожидаясь, когда плевок достигнет асфальта. Дождался. Внизу звонко шлепнуло. Сырцов повернулся к Летчику и, опять намеренно его заводя, посочувствовал:

— Не получается хорошей беседы, да, Летчик? А какой прекрасный спектакль задумывался недоучкой-режиссером! — На слово «недоучка» Роберт дернулся, но промолчал, лишь судорожно улыбнувшись. Сырцов продолжил: Перед дрожащим от ужаса ничтожеством сверхчеловек, бесстрашно поправший все человеческие и божеские законы, говорит о своем счастье одиночества, о безмерной власти над суетным миром, о презрении к смерти, от страха перед которой трепещет у твоих ног жалкий недочеловек. Здесь, — Сырцов спаренными кистями указал на пол кабины, — я — презренный извивающийся червяк, там, Сырцов задрал голову, глазами указывая на звезды, — ты, немыслимой силой своей вознесенный к звездам. Так ты собирался говорить о себе. Я сказал за тебя, а теперь скажу за себя. О тебе. Ты — загнанный в угол хорек, который в безнадежном положении, в блатной и актерской истерической показухе хочет обмануть себя красивой и роковой позой.

Летчик молчал. Кабина приближалась к земле. Когда миновали выходную калитку и вновь стали подниматься, Летчик опустил пистолет, который всегда был наизготове при встрече с землей. И сообщил бесстрастно:

— Последний круг.

В этот раз молчал Сырцов. Он прикрыл глаза и расслабился. На высоте трехэтажного дома сырцовский башмак угодил в голень сидевшего напротив Летчика, а сам хозяин башмака броском перевалился через невысокий бортик. Сырцов успел сгруппироваться (как-никак бывший десантник) и приземлился на четыре точки, если считать за две спаренные руки. Удар от падения слегка сотряс внутренности, но не до внутренностей здесь было. Спасаясь от возможных пуль Летчика, он трижды перевернувшись, откатился к основанию гигантской вилки, на которой крутилось колесо. Защищенный металлическими конструкциями, он попытался встать и встал. Со всех сторон, хрипя и матерясь, рвались к нему, гулко стуча сапогами, разгневанные уголовники.

— Спокойно! Не стрелять! — приказал глас с небес.

Оставшийся за главного на земле поднял голову. Возносившийся к звездам Летчик морщился от боли и смеха.

— Что с ним делать, Роберт?

— В мешок его, в мешок!

Ушлые уголовники скрутили Сырцова, даже всерьез посопротивляться не дали. Да и что он мог без рук? Мигом подтащили мешок и натянули его на ноги.

— Сырцов, ты меня слышишь? — спросили с небес. Сырцов не ответил. За него ответил главный, взмахом руки потребовавший на время словоизвержения вождя отложить операцию по запихиванию сыскаря в мешок:

— Он тебя слышит, Роберт!

— Не захотел умирать хорошей смертью — умрешь, как обосравшийся кот, в мешке! Прощай, красноречивый сыскарь! Ты умрешь, а я буду жить! — И спокойнее своим уголовничкам (не мог не покрасоваться): — Упакуйте его, а я еще раз Москвой полюбуюсь.

Он был на полпути к Луне, а Сырцов — в мешке, где отвратительно воняло, и он понял, что воняло Севой Субботиным. Шустрые ребята затянули горловину, повалили мешок на бок и, пока небожитель витал в облаках, бесконтрольно принялись молотить мешок ногами, постепенно заводясь и входя в раж.

* * *

Стараясь не шуметь, Дарья открыла дверь, шаря по стене, нашла выключатель, зажгла в передней яркий свет и легкокрылой бабочкой впорхнула в полутемную комнату, в которой никого не было. Включила свет. Вокруг было чисто и прибрано до того, что комната казалась гостиничным номером. Она вернулась в прихожую и рассмотрела себя в зеркале, угасшее свое лицо, усталые собачьи глаза…

— Он просил не беспокоиться, — сказала Дарья. И вопросительно: — А я беспокоюсь?

* * *

В раже они молотили, молотили, молотили ногами ненавистный мешок с ментом.

…Откуда взялись эти в камуфляже, с автоматами наперевес, без лиц? Только черные дыры стволов, как страшные глаза, только страшные глаза, как дыры стволов…

Уголовников взяли врасплох и скрутили вмиг. Лишь главный успел крикнуть:

— Летчик, мусора!

За что и был отключен умелым ударом по темечку рукояткой бебута. Один из чернолицых, тяжелый и мощный мэн, обрушился на Сырцова, сидевшего в раскрытом мешке и еще не чувствовавшего себя живым:

— Ты почему сигнала не подавал?

Сырцов попытался встать и шагнуть из мешка, но запутался и упал набок. На вторую попытку не было сил, и он снизу свистяще, хотя в двух словах, произнесенных им, не было свистящих звуков, спросил:

— Где он?

Летчик, влекомый колесом, достиг зенита. Спросил с высоты громким, поставленным голосом:

— Ты живой, Сырцов? — опередив мэна, замешкавшегося в ответ на сырцовский вопрос.

— Живой! — стараясь, чтобы получилось громко, слабо выкрикнул Сырцов. Но Летчик услышал.

— Жаль. Но ты не победил меня. — Сильный голос гордо подчеркнул слово «меня». — Ты просто передернул карты и выиграл.

— Спускайся, козел! — за Сырцова заговорил громыхающим басом мэн. Спустишься, и поговорим о правилах игры!

Безлицые ребята споро занимались делом: фундаментально паковали придавленных к асфальту бойцов уже не существовавшей команды Летчика; ребятам некогда было смотреть в небеса. Вверх смотрели трое: камуфлированный мэн, измордованный, грязный, все-таки вставший на ноги Сырцов и возникший рядом неизвестно как полковник Махов в штатском.

Летчик стоял в кабине во весь рост и смотрел на поднимавшуюся и уходившую от него Москву. Посмотрел в последний раз и взмахнул рукой. В полосе света, исходившего из неведомого источника, играющей серебряной рыбкой блеснул пистолет. «Кольт» через несколько мгновений с жестяным звуком треснулся об асфальт и, видимо, подскочив и вторично прозвенев, улегся в тишине.

Кабина преодолела половину пути к земле. Теперь Летчик был над бездной. Будто осуществляя в бассейне классический прыжок с вышки спиной в два оборота прогнувшись, он оттолкнулся ногами от скамейки и полетел.

Обычно с высоты падают лицом вниз, стараясь руками и ногами безнадежно смягчить удар. Он не хотел падать. Он хотел лететь. Летчик.

Но все-таки приземлился. Он и сейчас, в смерти, был красив. Раскинув руки по асфальту, он будто заснул умиротворенно. Но он был мертв. Жила только струя крови, вытекавшая из невидимой трещины в затылке.

Только теперь Сырцов ответил на злобный вопрос мэна:

— Извини, Леша. Я хотел, чтобы мы его взяли живым. Я думал, он выскочит из кабины, чтобы самолично меня терзать. Вот и подзадержался с сигналом. А потом не смог.

— А если бы мы подзадержались, кретин? — раздраженно поинтересовался Леша.

Леша, Алексей Панкратов, полковник Панкратов, командир спецотряда, был знаком Сырцову с прошлого года, когда они совместно действовали в двух операциях по ликвидации крупных бандформирований, остатки которых они сегодня добрали. Тогда они понравились друг другу до невозможности и стали приятелями. Нынче вот ссорились.

— Я ж хотел как лучше… — виновато закончил Сырцов.

— А получилось как всегда, — бессознательно вместе с Сырцовым воспроизвел генеральный афоризм премьер-министра полковник Панкратов.

— Да пойми же ты! — без перехода разозлился только что смиренный Сырцов. — Он нам был нужен живым. Живым!

— Утихни, Жора, — посоветовал Махов. — В любом случае Летчик нам живым не дался бы.

Все трое в последний раз посмотрели на мертвого Летчика и, не торопясь, направились к скамейке, на которой совсем недавно восседал закованный Сырцов. Уселись, и тут Панкратов увидел, что Сырцов до сих пор в браслетах. Обрадовался, как дитя.

— Сейчас мы тебя, закованного, вместе с уголовниками и в «воронок»! немудрено пошутил и крикнул: — Тишков! Гарик! — У скамейки незамедлительно возник впечатляющий такой шкаф. — Раскуй сироту.

Неизвестно как, но и без ключа Тишков справился с этим делом за полминуты, кинул браслеты на скамейку и спросил:

— Можно идти?

— Гуляй, — разрешил Панкратов и раскрепощенно раскинул руки. — Вот и все, дорогие мои мальчишки!

— Без потерь? — спросил Махов.

— Откуда им быть? Ребятки, когда Жорка всех караульных собрал на себя, по его отметкам спокойно проникли на территорию, тихонько повязали возвратившихся на посты часовых, а потом всем составом провели чёс. Так что к последнему рывку перед нами были только те, кто колбасились здесь на площадке перед колесом. Да и этих Жорка опять отвлек.

В опровержение хвастливых полковничьих слов нежданно трескуче раздались три отчетливых пистолетных выстрела и пронзительная автоматная очередь.

— А ты говоришь, все, — всерьез, без подначки, в восстановившейся тишине сказал Махов.

— Вот теперь действительно все! — не сдался Панкратов. — Последнего дурака, не пожелавшего больше жить, ребятки кончили.

— А не одного из ребяток? — посомневался Махов.

— Последней была очередь моего автомата, Леня, — поучительно заметил Панкратов.

На всякий случай в ожидании непредвиденного посидели молча минуты три. Ничего не произошло, и они поняли окончательно, что ничего и не произойдет.

— Нам с Жорой пошептаться надо, — ни к кому обращаясь, заявил Махов.

— Конспираторы! — обиделся Панкратов и встал. Вдохнул необъятной грудью порцию холодного ночного воздуха и успокоил сам себя: — Ну и хрен с вами. У меня и без вас дел по горло.

И точно: уже пробирались по парковым аллеям сюда, к колесу, спецмашины — «воронок», санитарная, труповозка…

— Он что-нибудь сказал, Жора? — спросил Махов, наблюдая, как в отдалении, уже окруженный своими ребятами, размахивал руками, распоряжался Панкратов.

— Он назвал его, в открытую мне назвал.

— Мы и так знаем, кто он.

— Но теперь его можно по имени назвать вслух, — взъярился вдруг Сырцов. — Бывший твой зам, бывший майор милиции Владимир Демидов. Берегись, Демидов!

— Все, — понял Махов. — Улетучилась вместе с Летчиком, — невольной игры слов он не заметил, — последняя наша слабая надежда, лопнула последняя ниточка.

* * *

В начале четвертого (ночи? утра?) Сырцов беззвучно — профессия научила — открыл дверь своей квартиры и, осторожно прикрывая ее, включил свет в передней. Первое, что он увидел, была мальчиковая курточка на вешалке, впопыхах зацепленная за крючок подкладкой наружу. Здоровенный лейбл глянул на Сырцова красным глазом. Сырцов прочитал про себя золотые буквы под ним. Получилось "Дольче кабано". Что такое «дольче» он знал от любившего пофорсить Кузьминского, щеголявшего не раз в разговоре названием знаменитого феллиниевского фильма "Дольче вита", что означало "Сладкая жизнь", а что такое «кабано»? Что-то из семейства парнокопытных? Как лучше? Сырцов попытался перевести с иностранного вслух:

— Сладкая свинья? Сладкий кабан? Сладкий поросеночек?

Улыбнулся и на цыпочках (в кованых-то башмаках!) вошел в малоосвещенную косым коридорным светом комнату.

На тахте, не раздевшись, спала Дарья. Она сняла только сверкающие башмаки, один из которых валялся посреди ковра, другой стоял у тахты. Сырцов подобрал тот, что лежал, и аккуратно приставил его к тому, что стоял. Разогнулся и посмотрел на Дарью. Она спала на животе, повернув голову в полупрофиль. Выражение лица — страдальческое. Снилось, надо понимать, что-то весьма невеселое. От нее прелестно пахло французскими духами.

— Сладкий поросеночек, — без выражения повторил он свой вольный перевод с итальянского.

Вдруг он резко почувствовал другой запах — дикая вонь. Он долго соображал, откуда он, пока не понял, что от него самого. И даже не от него (Сырцов передернулся), от покойного Севы Субботина.

Он рванул из комнаты. В ванной Георгий разделся догола, уложил комбинезон, жилетку и исподнее в замечательную шведскую стиральную машину «Электролюкс», а бронежилет запихал на антресоли. Почти неслышно работало шведское техническое чудо, а он, стоя под деликатным дождичком душа, рассматривая свои синяки. Отогревшись, приступил к главной процедуре отмыванию. Густо намыленной жесткой губкой он отдирал от себя нечистые лапы уголовников, гнилой вонючий мешок, липкий взгляд отошедшего в небытие Летчика.

В чистых трусах, благоухающий туалетной водой Сырцов повторно навестил комнату. Дарья спала, не поменяв позы. Французскими духами уже не пахло, их тонкий запах перебил тяжелый аромат, принесенный Сырцовым.

Он сходил в ванную и вооружился освежителем воздуха. На третий пшик Дарья открыла один глаз (второй был в подушке) и хрипато спросила:

— Ты что делаешь, Жора?

— Дрова рублю, — ответил он любимым в таких случаях присловьем Казаряна.

Она перевернулась на спину и, глядя в потолок, пожаловалась:

— А я тебя ждала, ждала…

— Ты спала, — поправил он, продолжая распылять освежитель.

— Ужасно воняет, — вторично пожаловалась она. — Это что, тройной одеколон?

— Ты вовремя проснулась, а то бы почувствовала, что такое настоящая вонь, которую я сейчас старательно уничтожаю предназначенным для этого дезодорантом, — неизвестно зачем занудливо объяснил Сырцов.

— Что с тобой, Жора? виновато поинтересовалась она.

— Да ничего, все в порядке! — ответил он бодро.

Рассветный серый свет из окон уже начинал робко бороться с желтым коридорным. Даша скинула с тахты ноги, обеими руками уперлась в ее край и сделала мучительную попытку в утренней мгле рассмотреть его лицо. То, что она увидела, показалось ей совершенно незнакомым.

— Мы опять чужие, да? — спросила она.

Он с хрустом надвинул крышку на баллон.

— Я — уже или еще, не знаю, — не я, Даша.

Она поднялась с тахты, отчаянно робея, подошла к нему и увидела его торс в пока еще розоватых синяках. Ужас, охвативший ее, помог вновь признать родным это побитое, истерзанное, измученное тело. Она ладонями и щекой прижалась к его ушибам и, страдая, спросила потерянно и нежно:

— Как это, милый? Откуда? Зачем?

Он, стесняясь, неуместно хихикнул и попытался сострить никулинской фразой из "Бриллиантовой руки":

— Поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся — гипс.

— Ты вправду терял сознание? — всполошилась она. — Тебе необходимо лечь, лечь немедленно! Где постельное белье? Ах да, в тумбе!

Она металась по комнате, поднимала ветер вздымаемой простыней, боксерскими ударами взбивала подушки, тщательным треугольником откидывала край одеяла. Она суетилась, невнятно причитая, и это было замечательно.

— Запыхалась, — виновато призналась Даша, разогнувшись наконец-то. Она быстро и легко дышала, а отдышавшись, скомандовала: — Ложись немедленно.

— А ты? — автоматически спросил Сырцов, продолжая стоять столбом.

— И я, и я, — успокоила она, подскочила и, как медсестра (видела в кино), осторожно приобняв его за талию, повела к готовой постели. Он не сопротивлялся. Дошли до тахты, и Сырцов сел на отведенное ему место треугольник простыни, открытый откинутым углом одеяла. Даша легонько, стараясь не касаться синяков, положила обе ладони ему на плечи. Несильным нажимом пыталась уложить его на спину. Он поддался и лег. Тогда она сделала еще одну — героическую — попытку: забросить и ноги его на тахту. Она обняла эти тяжелые ноги, как охапку дров и попыталась встать. Не удалось. Она присела отдохнуть на ковер, и вдруг, к ее удивлению, ноги взметнулись вверх и сами по себе устроились на ложе. Не так, так эдак, но дело было сделано. Она поднялась с ковра и строго предупредила: — Я сейчас вернусь.

Ну, не «сейчас», конечно, а минуток так через пятнадцать Даша появилась в той же полюбившейся ей майке с надписью "Лав ми", что и в прошлую ночь. Сырцов лежал на спине поверх одеяла и тупо смотрел в потолок. Она прилегла рядом и погладила его бицепс, ощутила под рукой холодную каменность мускулатуры. И все про него поняла. Зашептала, зашептала:

— Это ступор, Жора, спазматический шок от потрясения. Со мной дважды такое бывало на первых концертах на публике. Что ж мне с тобой делать? Что мне делать?

Даша растерянно шептала, а руки ее уже знали, что им делать. Они летуче ласкали окаменевшее тело. Потом взялись за дело и мягкие губы, переставшие причитать. Он глубоко и протяжно вздохнул, не меняя позы. Она с трудом стянула к коленям его трусы. И притихла, прижавшись к нему холодными сосками, теплым животом, горячим лобком. Когда все было готово, она перекинула через него ногу и с тихим стоном села на кол. Медленно и мягко, стараясь излишне не тревожить больное его тело, она поднимала и опускала свой маленький круглый зад, шепотом объясняя, почему она это делает:

— Это для тебя сейчас просто как лекарство, чтобы расслабиться. Ты лежи, лежи спокойно, я сама, я сама, я сама!

— А что это для тебя? — спросил Сырцов, еще не включившись до конца.

— А для меня это счастье быть с тобой, — ответила Даша, замедлив ритм перед последним приступом.

И вот он, последний приступ. Нет больных и здоровых, нет заботливых медсестер и страдающих пациентов. К черту лекарства! И уже он был сверху, а она внизу, и она на боку, и он на боку, и были вместе, прижавшись друг к другу в ожидании высшей точки и в судорожных схватках на высшей точке.

Она поцеловала его в ямочку на подбородке:

— Спи. Тебе обязательно надо хорошо поспать, — на всякий случай оставив ладонь на его животе, прилегла рядом и мгновенно заснула.

Заснул и он, сам себе приказав проснуться в восемь. В восемь утра ему необходимо было сделать телефонный звонок. Ровно через два часа.