Рассеянно поцеловав невыспавшуюся жену, Кирилл Горбатов, подхватив в прихожей подготовленный еще с вечера кейс, вышел сначала на лестничную площадку, затем во двор и — в город.

В город он выехал, конечно. Через квартал Кирилл прибил к тротуару свой автомобиль напротив знакомого телефона-автомата. При его образе жизни часто надобились телефонные жетоны, и он запасался ими во множестве. Услышав родной голос, Горбатов опустил пластмассовый кружок в щель и виновато заговорил:

— Это я, Галка, здравствуй. Я сегодня задержусь до двенадцати. Так вышло. Срочный звонок, и я не мог отказаться от свидания. Приду и все объясню. Не опоздаю, буду ровно в двенадцать.

Кирилл облегченно вздохнул и вновь уселся за руль. Через двадцать минут, ровно в десять, он был у своей галереи, у закрытого входа которой его ждал Георгий Петрович Сырцов, свежий, как огурчик, и элегантный, как рояль.

— Я не опоздал! — на всякий случай оправдался Горбатов, показывая Сырцову свои замечательные швейцарские часы. — Ровно десять. Здравствуйте, Георгий Петрович.

— Здравствуйте, Кирилл Евгеньевич. Я не в претензии, — успокоил его Сырцов.

— А что — закрыто? — удивился Горбатов, подергав бронзовую ручку.

— Вы же в одиннадцать открываетесь, — напомнил Сырцов.

— Но кто-то уже должен на месте быть, — раздраженно давя кнопку звонка, пояснил Кирилл.

— Две дамы уже прошли. Строго на меня так посмотрели. Видимо, решили, что я — потенциальный грабитель, и закрылись как можно тщательнее.

В дверном окошке появилось почтенное старушечье лицо.

— Открывайте, Марья Тихоновна! — крикнул Горбатов. Не «откройте», а «открывайте». Показал, что сердит. Мария Тихоновна пощелкала многими замками и открыла.

— Доброе утро, Кирилл Евгеньевич. А мы вас сегодня и не ждали. (Был вторник, когда, как все знали, хозяева галереи укрепляли спортом свое здоровье в бассейне или на корте.)

— Извините за невольную резкость, Мария Тихоновна, — устыдился своего раздражения Горбатов. — И доброе утро. Уже все на местах?

— Светлана давно в кабинете, а мы только что пришли, — доложила Мария Тихоновна и покосилась на Сырцова. Решив, что этот с хозяином, официально поздоровалась.

Они двинулись мимо Марьи Тихоновны, мимо вставшей у столика другой пожилой дамы, в одни ампирные двери, в другие ампирные двери.

— А куда мы идем? — недоуменно спросил Сырцов.

— Как куда? — удивился в свою очередь Кирилл. — В Данин зал. Двойной портрет в красном вас ждет. Вы ведь за ним пришли?

Сырцов, наконец, вспомнил, что в свое время ему сделали царский подарок.

— Спасибо, еще раз спасибо, Кирилл Евгеньевич. Но я бы хотел поговорить…

— Поговорим, обязательно поговорим, — рассеянно бормотал Горбатов и вдруг крикнул: — Светлана!

В анфиладе мигом зазвучали бегущие каблучки. Светлана, замерев в лепных дверях, приветливо поздоровалась:

— Здравствуйте, Кирилл Евгеньевич, здравствуйте, Георгий Петрович.

— Вы знакомы с Георгием Петровичем? — заинтересовался Кирилл Евгеньевич. (Как ей не быть знакомой, коли вышеупомянутый Георгий Петрович навестил ее пару дней тому назад и ласково, но обстоятельно допросил.)

Сырцов, увидев растерянные Светланины глаза, поспешил на выручку:

— Я же вас дважды навещал, Кирилл Евгеньевич, и каждый раз общался с очаровательным вашим секретарем, — и доброжелательно поздоровался с девушкой.

— Света, мы в Данин зал, а вы, будьте добры, приготовьте все, чтобы упаковать картину размером метр двадцать на девяносто, — распорядился Горбатов.

— Георгий Петрович что-то купил? — спросила Светлана и улыбнулась Сырцову.

— Из Даниного зала ничего не продается, — сурово напомнил Горбатов. Подарок Георгию Петровичу. От меня лично.

— "Двойной портрет в красном"? — уже по размеру картины догадалась Светлана.

— Да, — нервно подтвердил Горбатов. — Мы будем ждать вас, Светлана, в зале.

По пути Кирилл Евгеньевич захватил из соседнего зала привратницкий стул, на ходу объяснив:

— Один стул в том зале есть. Я каждый день после закрытия прихожу, сажусь и смотрю, смотрю… А сегодня посидим вдвоем, да?

Так и сделали. Уселись посреди зала и долго рассматривали странные эти картины. Первым, да и то исключительно из вежливости, отвлекся Горбатов:

— Вы о чем-то хотели говорить со мной, Георгий Петрович.

— Да, — подтвердил Сырцов и встал. Прошелся до "Двойного портрета", вернулся и, смотря на Кирилла Евгеньевича в упор, жестко сказал: — Да.

— Вам трудно начать этот разговор? — в обвальном ощущении надвигавшейся катастрофы понял Горбатов.

— Да, — в третий раз произнес Сырцов. — Я мучительно думал, следует ли вам говорить то, что я вам сейчас скажу, или оставить вас в безмятежном неведении. Я не знаю, имею ли право разрушать вашу благополучную жизнь…

— Да говорите же! — перебив криком, взмолился Кирилл Евгеньевич.

Тогда Сырцов без подготовки произвел залп из всех орудий:

— Пистолет «ТТ», который, в сущности, и стал причиной смерти Дани, был передан вашему брату Галиной Васильевной Праховой.

— Я не совсем понял вас… — проблеял, чтобы что-то сказать, раздавленный Кирилл Евгеньевич.

Выложив главное, Сырцов успокоился. Назад теперь не вернешься.

— Тогда по порядку. — Он присел на стул и положил ладонь на кисть горбатовской руки, вцепившейся в колено Кирилла Евгеньевича. — Пистолет был тайной собственностью известного вам частного детектива Рябухина. По просьбе Антона Николаевича Варицкого Рябухин передал ему этот пистолет. Варицкий вручил пистолет Праховой. В день отлета Даниил навестил Галину Васильевну здесь, в галерее. Вот и все.

— Он не был здесь тогда, он не был! — стараясь сам поверить в то, что говорит, яростно возразил Горбатов. — Галя бы мне сказала, обязательно сказала!

— Светлана хорошо помнит этот визит, Кирилл Евгеньевич, потому что тогда она видела Даню в последний раз. Спросите ее.

Будто по сырцовской команде появилась Светлана с громадным листом оберточной бумаги, двухметровым пластиковым пакетом и твердым, как точильный камень, плоским мотком скотча.

— Я все приготовила, Кирилл Евгеньевич, — доложила она от дверей. Горбатов глянул на Сырцова расширенными от ужаса глазами и резким движением скинул со своей руки сырцовскую ладонь. Руки ему были нужны для того, чтобы охватить голову. Согнувшись и прикрыв десятью пальцами глаза, он глухо сказал:

— Потом, Света, потом. Мы попозже заглянем в кабинет.

Светлана вопросительным взглядом обратилась за разъяснениями к Сырцову. Тот мелко покивал и поджал губы: иди, мол, к себе, девочка, не до тебя сейчас. Светлана тоже поджала губы. В обиде. И ушла.

Сырцов и Горбатов сидели рядком в молчаливом безразличии, как в очереди к зубному врачу. Каждый со своими болячками. Вдруг Кирилл Евгеньевич порывисто вскочил, подбежал к "Двойному портрету в красном", неумело сорвал его со стены и, неровными быстрыми шагами вернувшись к стульям, поставил картину Сырцову на колени.

— Возьмите ее, Георгий, — беспамятно бормотал он. — В благодарность за все. Берегите ее, и пусть она будет память о Дане, да и обо мне. Хотя что вам обо мне вспоминать? Таких безмозглых, слабых и слюнявых кретинов не вспоминают. Повесьте ее на стену и смотрите, смотрите, и вы поймете, как надо видеть этот мир. Так, как видел его Даня.

Сырцов встал, держа картину в руках. Осторожно спросил:

— Я могу быть вам чем-нибудь полезен, Кирилл Евгеньевич?

— Вы уже сделали все, что могли, — сказал Горбатов и, вдруг испугавшись, что Сырцов его неправильно поймет, без паузы пояснил: — Вы сделали все, что было нужно мне, вам, Гале… — Сказал, напрягся и вдруг заторопил, заторопил Сырцова, как засидевшегося гостя: — Идите, идите, Георгий!

Толкая Сырцова в спину, он довел его до выхода и с порога смотрел, как Сырцов, пристроив неупакованную картину на заднее сиденье, садился за руль джипа.

Сырцов включил зажигание и глянул на внутреннее зеркало заднего обзора. Две женщины в одном красном в три глаза укоризненно смотрели на него.

* * *

Кирилл Евгеньевич вошел в приемную, остановился, стараясь понять, куда он пришел, так до конца и не понял, невидяще посмотрел на Светлану и проследовал в свой или, точнее, в их с Галей кабинет. Светлана успела спросить у его спины:

— А где Георгий Петрович? Я все приготовила…

Но он, не ответив, прикрыл за собой роскошную тяжелую дверь. Постоял недолго посреди такого обжитого, такого уютного служебного обиталища, а потом, отодвинув стул, сел за круглый стол. Вновь обхватил руками голову, недолго постонал без слез и все-таки заплакал. Слезы капали на стол. Кирилл плакал и рассматривал выпуклые прозрачные маленькие лепешки на лакированной карельской березе.

В половине двенадцатого Горбатов вышел из кабинета и предупредил Светлану:

— Я буду через полтора часа.

В двенадцать Кирилл Евгеньевич своим ключом открыл дверь дома свиданий. Он задержался в прихожей, разглядывая себя в громадном зеркале, и увидел заплаканного слабака-интеллигента.

— Это ты, Кира? — раздалось звучное жизнелюбивое сопрано. — Дождалась наконец-то.

Он знал, откуда донесся этот голос. Горбатов пригладил волосы и решительно направился в спальню.

Галина ждала его в одной ночной рубашке. Она сидела на кровати, и темные соски ее огромных грудей в воинственном предвкушении торчали сквозь полупрозрачный шелк.

— Дождалась наконец-то, — повторила Галина, в томлении и в сладостной неге прикрыла глаза. — Иди ко мне, Кира. Иди!

Горбатов молча стоял у двери. Не женщина, которую он когда-то безвольно желал, не кустодиевская купчиха, как он ее когда-то любовно называл, — жаждущее чудовище сидело на кровати, страстно готовящееся поглотить его и, поглотив, раствориться в гнусно-похотливом экстазе.

— Почему ты сделала это? — тускло спросил он.

— Я еще не делала этого, — игриво и двусмысленно ответила она, не увидев еще его лица.

— Почему ты сделала это? Почему?! — взвыл он.

Галина открыла глаза и испугалась так, что под шелком пошла мелкой мурашкой.

— Что я сделала, Кира? — жалко осведомилась она, зная, что она сделала, и понимая, что он теперь тоже знает.

— Ты убила Даню, — сказал Кирилл Евгеньевич и покачнулся от накатившейся слабости. Чтобы не упасть, он побелевшими пальцами с синими ногтями вцепился в дверной косяк.

— Что ты говоришь, что ты говоришь, что ты говоришь… — повторяла Галина Васильевна, явно не зная, что говорить.

— Ты дала ему пистолет, из-за которого его убили!

— Кира, он сам попросил и я не могла ему отказать! — Она кричала.

— Ты ничего не сказала об этом мне!

— Он потребовал от меня клятвы, что я тебе ничего не скажу!

Галина Васильевна потихоньку успокаивалась: Кирилл полез в частности, а их она была готова объяснить. И вдруг он замолк. Он смотрел в пол, и его пошатывало.

— Тебе плохо, Кира? — тревожно спросила она и поднялась с кровати.

— Не подходи ко мне, — тихо попросил Горбатов.

Галина остановилась на полпути.

— Тебе же плохо, Кира.

Нет, он не запутался в частностях.

— Ты убила Даню. Почему ты сделала это?

Ярость безнадежности овладела ею. Галина рванула ворот рубашки — шелк издал тихую пулеметную очередь — и, обнаженными грудями вперед, пошла к нему.

— Ты — мой, только мой, и я никому тебя не отдам! — Она надвинулась на него как оползень, поглощая и прижимая к стене. Горбатов, в ужасе толкая ее слабой ладонью в подбородок, попытался отодвинуть ее от себя. Ему не удалось это.

— Ты — чудовище, — сказал Кирилл Евгеньевич и опустил руки, которые никогда уже не обнимут ее. То был конец всему.

Галина упала на колени, потом на бок и, прижимаясь щекой и его брюкам, просила:

— Убей меня, убей! — и ей казалось, что она просит искренне.

— Я не буду тебя убивать, Галя. Достаточно того, что ты убила Даню. Почему ты сделала это?

Голос Кирилла Евгеньевича был ровен, с машинными, компьютерными интонациями. Ничего не вернуть, ничего. Она, опершись о руку, полуприсела на ковре и тихо заговорила, будто про себя:

— Ты — единственное, что у меня есть. Ты — мой муж, ты — мой любовник, ты — мой сын, о котором надо постоянно заботиться, и в этом мое счастье. Ты — мой сын, но я не хотела, чтобы и ты имел сына. Мне нужен был ты, ты один.

Горбатов повернулся и вышел. Ее рука ослабла. Галина Васильевна опустилась на ковер и лежала очень долго. Старинные часы в гостиной пробили один раз, и этот звук заставил ее подняться. Она встала, одним широким движением разорвала рубашку до конца и, уронив ее, как халат, голая прошла к большому зеркалу в прихожей. Сначала Прахова просто стояла перед своим отражением. Затем ладонями приподняла неохватные, тяжелые, никому теперь не нужные груди, погладила себя по животу, по предназначенным к безудержной постельной работе бедрам, внимательно осмотрела курчавую осиротевшую промежность…

Она знала, кто виноват во всем, что случилось сейчас. Галина не спеша и тщательно оделась, сделала легкий макияж и, в последний раз оглядевшись, аккуратно подобрала рвань ночной рубашки.

* * *

Бойко звучала разговорчивая и всезнающая московская радиостанция из миниатюрного приемника в изголовье тахты, на которой когда лежал, а когда сидел, с которой от внутреннего жжения иногда вскакивал воспаленный Антон Николаевич Варицкий. Каждые полчаса, отслушав очередную порцию последних известий, Антон Николаевич смирял бушевавший в нем колотун хорошей дозой французского коньяка «Энесси». Хотя, что сейчас пить, ему было безразлично, хоть политуру. Непрозрачная бутылка стояла на письменном столе, и к ней надо было ходить. А ведь ничто не мешало ему поставить эту бутылку вместе со стаканом у тахты и не напрягаться. Но Варицкого гнал на очередную прогулку колотун, и бутылка играла роль хоть какой-то цели в этом лихорадочном движении.

Толком не поспав, Антон Николаевич включил приемник в восемь утра, чтобы услышать, как обещал Летчик, информацию об автокатастрофе, в которой погиб известный частный детектив Георгий Сырцов, а услышал странное сообщение о том, что в Парке культуры и отдыха в час тридцать была спецназом почти без выстрелов проведена какая-то молниеносная операция. Попытка корреспондента радиостанции получить хоть какие-либо сведения о цели этой операции натолкнулась, как теперь обычно случается, на холодное молчание командира отряда спецназа полковника Панкратова и ироничные междометия начальника первого отдела полковника Махова.

И ни слова о Сырцове, ни единого слова! Вот тогда-то и была извлечена из НЗ матово-серая бутылка, которая сейчас была почти пуста.

— В Москве тринадцать часов тридцать минут, — сообщила радиостанция. Ровно двенадцать часов с тех пор, как пошуровали в парке спецназовцы. Антон Николаевич замер на тахте в ожидании продолжения. И дождался: — Как стало известно из хорошо информированных источников, операция преследовала цель ликвидировать крупную банду матерых уголовников, контролировавшую ряд контор в игорном деле и шоу-бизнесе. Из тех же источников получена информация, что операция увенчалась полным успехом. Главарь банды, четвертый год находившийся в розыске рецидивист и убийца Роберт Феоктистов по кличке «Летчик», погиб при задержании.

Бобик погиб. Ну и хрен с ним. Только бы знать, хорошо это или плохо. Хорошо или плохо? Скорее, хорошо, потому что ничего сказать про него, Антона Николаевича Варицкого, Летчик не сможет, уже не сможет! Ну а если Сырцов догадается, кто сдал его Летчику? А может, не догадается? Он же не заставлял Сырцова лезть на рожон, он просто сообщил сыщику требуемую им информацию. Не догадается? Не догадается!

Уже не колотун требовал выпивки, а уже малый праздник в нем желал отметить радостное сообщение. Антон Николаевич решительно вылил в стакан остатки коньяка и, перед тем как поднять стакан, оглядел безопасный для него мир в тихом ликовании. В дверях кабинета стояла Галька Прахова, жена, подлая сука, б. дь.

— Твое здоровье, крошка! — Он приветственно поднял стакан, одним глотком осушил его, выпучил глаза и, вспомнив, удивился: — Сегодня же вторник! Чего же так рано? Или у тонконогого искусствоведа не стоит? Тогда мне придется тебя трахать в порядке одолжения. Я пока новый бутылек поищу, а ты раздевайся догола и становись на четыре точки.

Антон Николаевич не говорил бы так, если бы видел лицо Галины. Но он, хотя и смотрел на нее, лица не видел. В затуманенных алкоголем и веселым ощущением безопасности глазах был смазанный цветастый хоровод, который, не торопясь, пошел по кругу.

Тоша Варицкий, как уже говорилось, в свое время был, так сказать, принцем Эдинбургским периода застоя, франт и денди. И, как настоящий денди, имел выходные трости, несколько штук — для вечерней прогулки, для скачек, для стадиона, тяжелая трость для загородных пикников… Теперь они, забытые, разместившись на специальной подставке у двери, являлись лишь частью интерьера. Галина Васильевна Прахова решила вернуть одной из них прикладное ее назначение в самом примитивном понимании и для этого выбрала трость для загородных пикников. С нарочито узловатой палкой в правой напряженной руке она твердым солдатским шагом подошла к законному мужу и ударила беспечного Тошу этой палкой. Удар пришелся по шее. От шоковой боли Варицкий инстинктивно вскинул руки, закрывая голову, и получил по ребрам. Он уже не знал, что закрывать, но зато она знала, как бить. Она била, била, била, она убивала причину всех своих бед.

— А! А! А! — прерывисто вскрикивал он, жалко отзываясь на каждый ее удар.

Она перебила ему нос, сломала левую ключицу, надорвала ухо. Придерживая левую руку правой, он упал на колени, стараясь отгородиться от нее журнальным столиком, но она обошла столик и склонилась над ним.

— Больно, скот? — насмешливо поинтересовалась она. — А мне не больно?

Внушающие нестерпимый страх ее пустые глаза были рядом, а тяжелая хрустальная пепельница — напротив, на журнальном столике. Он схватил пепельницу и, спасаясь, отмахнулся от своего ужаса.

Пепельница попала Галине в висок. Она стала приседать и, так и не присев, опрокинулась на спину. Антон за журнальным столиком тоже прилег. Колющей пульсацией отдавало в перебитом носу, пронзительно ныла ключица, но все было пустяком. Его не били, и это так прекрасно.

— Что случилось? — прозвучал богатый интонациями голос домоправительницы. Переждав шум и грохот за дверью, она решилась, наконец, в наступавшей тишине открыть дверь. — Что здесь произошло?

— Уйдите, — слезно попросил он. Ему так хотелось отдохнуть!

— Галина Васильевна, Галина Васильевна! — в первый раз тревожно, во второй — в панике позвала домоправительница и, наклонившись к хозяйке, заорала страшным без модуляции голосом: — Ты убил ее, свинья! Ты убил ее, негодяй!

Она увидела стылые Галины глаза. Не жаждущее чудовище, не кустодиевская купчиха, не подлая сука — на ковре, широко раскинув руки и неудобно подвернув правую ногу, лежала женщина, просто женщина, всеми средствами боровшаяся за свою неправедную любовь. Мертвая.

* * *

Излюбленный ход тандема Смирнов-Сырцов: изящная провокация, загоняющая противника во временной и психологический цейтнот, при котором ему некогда думать, сопоставлять факты, остерегаться, при котором остается лишь одно действовать в одном-единственном направлении, так, а не иначе, как наперед просчитали за него Смирнов с Сырцовым. Прошлым летом подобной комбинацией они загнали в угол и взяли, как тепленького фраерка, Большого всероссийского пахана, знавшего все ходы и выходы в этом мире. А сегодня ночью они проделали это с Летчиком.

Попался бы он сам на нечто подобное? Теперь, когда ему известно об их операции все или почти все, казалось, что нет. Но это сейчас, когда задним умом силен. Все-таки нет, не попался бы, он бы слегка подзадержался, из осторожности, на такт, ломая заданный и диктуемый сыщицкой парой ритм.

Бывший майор милиции, бывший зам. начальника отдела МУРа, а ныне временно не работающий гражданин Демидов Владимир Игнатьевич десять месяцев тому назад с ощущением хорошо исполненного дела принял с достоинством добросовестно, как ему казалось тогда, заработанные шестьсот тысяч долларов из рук прелестной дамочки Светланы, представлявшей интересы некоей группы, которая с помощью основательной банковской поддержки контролировала и проводила тайные многомиллионные финансовые аферы с черными криминальными капиталами. В момент получения шестисот кусков все было превосходно: его стараниями единственный человек, представлявший для них опасность, частный детектив Георгий Сырцов был мертв, а они все — Светлана, банкиры, военизированная сеть групп, физически осуществлявшая все деликатные акции, жизнелюбиво здравствовали и процветали. И вдруг все перевернулось: погибла Светлана, приказала долго жить хорошо законспирированная военизированная тайная сеть, попадали, как кегли, банкиры, а почивший в бозе Сырцов неожиданно воскрес. Опять сработала четкая, действующая как по хронометру, тонкая смирновская интрига. И он, Демидов, тогда попался на нее. Нет, не попался! Он выскочил вовремя из криминального поезда, пущенного Сыр цовым и Смирновым под откос. Он предусмотрительно и ловко сумел выскочить из поезда в тот самый миг, когда расплющило вагон, в котором он только что находился. Добровольно ушедший из органов, майор Демидов оказался в безопасном пространстве, огражденном от сырцовско-смирновско-маховских посягновений полным отсутствием прямых доказательств его связи с преступниками.

Нет, он никогда не ошибался. Во всяком случае, по-крупному. Операция по устранению Михаила Кобрина и иже с ним была необходима. И задумана неплохо. Кто знал, что осуществлена она будет столь топорно? Нельзя было давать этим пиявкам из шоу-бизнеса хоть самой малой надежды на самостоятельность, нельзя было позволить им срывать бешеные бабки помимо него и без него.

Исполнители, вся беда — в исполнителях. Когда он сам брался за дело и делал его от начала до конца, когда он сам был и организатором, и исполнителем, все получалось как надо. Взрыв на кладбище, ликвидация дурака Генриха — никаких концов. Как ни бьют энергичными хвостами его недавние коллеги, все безрезультатно. И не будет результата никогда.

Владимир Игнатьевич в раздумье шел по главной аллее парка, готовящегося к официальному открытию, которое должно состояться завтра в день — по-старому, по-советски — солидарности трудящихся всего мира, а по-нынешнему — праздника весны. Короче, к Первомаю. Деятельно махали метлами дворники, хищно щелкали ножницами садовники, возили по различным плоскостям мягкими кистями пестрые маляры и, в основном, малярши.

Пахло красками, распустившимися почками, робко пробивавшейся к летней жизни, еле народившейся листвой. Пахло весной, обновлением, мечтательной тоской о лете.

Владимир Игнатьевич дошел до площадки, где на циклопической бетонной ноге возвышалось колесо обозрения. Здесь. Он присел на скамейку. Три маленьких чернявеньких человечка, почтительно и в отдалении сопровождавших его, пристроились на других — на каждой по одному — скамейках. На расстоянии видимой сигнализации.

О многом он знал, почти обо всем догадывался, но не ведал, что на этой самой скамейке пятнадцать часов назад сидел закованный Сырцов. Он сидел на сырцовской скамейке и смотрел на колесо, на котором так любил кататься Летчик. Что ж, любишь кататься, люби и саночки возить. Не пожелал возить саночки Летчик, и вот они неудержимо помчались с горы и выбросили с высоты беспечного ездока на асфальт, на асфальт…

Из его жизни вслед за Олежкой Радаевым ушел последний терпимый им собеседник, вор в законе с незаконченным высшим театральным образованием. Смерть Радаева, который — он был уверен в этом — даже при самом легком нажиме (что, что, а нажать Смирнов с Сырцовым умели) развалился бы на куски, похоронив под этими кусками и его, была необходима. А смерть Летчика? Пожалуй, и эта смерть лучший выход для Летчика, и для него тоже. Все концы отрублены, и он опять в безопасном пространстве. Один? Безопасное пространство без этих двоих стало безвоздушным.

Кто у него остался на прямом контакте? Клерк из министерства, работающий в управлении, которое курирует розыск? Этот сратый полкаш, задача которого всего ничего — только держать в курсе криминальных событий, вечно трясущийся от страха и выходящий с ним на прямую связь в редчайших случаях, будет молчать, потому что молчание — его безопасность. Трое черненьких, сидящих по трем скамейкам? Их он, Демидов, внаглую, не называясь никак и только показав не очень толстенькую пачку зеленых, выкупил у районных ментов, которые прихватили беспаспортных вьетнамцев на месте их незаконного проживания. Выкупил всех скопом, человек пятнадцать, но выбрал только троих, вот этих, ибо чутьем опытного сыскаря почувствовал: за ними не только безобидные торговые махинации, за ними — чернота вплоть до убийства. Слегка поднапрягшись, он легко сориентировался в черноте, и они были приручены окончательно. Но он не давил, он благодетельствовал. Он поставил их на зарплату, превышающую их оптимальные доходы от спекуляции. Теперь они могли каждодневно не беспокоиться, что им послать детям, женам, родителям в родной социалистический Вьетнам.

И задача была проста и понятна. Они должны быть преданными псами. Они понимали, что во имя благополучия их семей они — псы. Они и были верными псами на поводке. И еще: они были его рабами.

Не с постоянно делающим в штаны от страха полкашом, не с тремя же полурабами-полуживотными интеллектуально общаться?

Тогда, десять месяцев тому назад, предполагалось, что все чрезвычайно просто и мило: с шестьюстами тысячами он независим и на много лет беззаботен в этом мире. Оказалось, не в мире, а в безопасном пространстве, в безвоздушном пространстве. Однажды он слышал, как Смирнов читал стишки поэта Мартынова: "От города неотгороженное пространство есть. Я вижу, там богатый нищий жрет мороженое за килограммом килограмм". Взяв шестьсот тысяч, он ушел из города, в котором жили Махов, Сырцов, Смирнов со своей компанией веселых и свободных стариков, на неотгороженное безопасное пространство. Он — богатый нищий?

Лишив себя общения с их городом, он возненавидел их потому, что они отринули его. И целью жизни стало доказать им, себе, городу, в котором ему нет места, что они все- дерьмо под его ногами. Власть, тайная власть над людьми и деньги, укрепляющие эту власть, — вот путь, предназначенный ему. Да, он одинок, но это одиночество «над»: над людишками, над городом, над Сырцовым и Смирновым. Они- дерьмо под его ногами. Но все они живут, весело и остроумно перебрехиваются, без забот и страха вступая в каждый новый день, и не ощущают над собой его власти. Как же он их ненавидел!

Необходимость диктовала: на полгода следовало лечь на дно. Пусть утихнет розыскная лихорадка, пусть стабилизируется положение в шоу-бизнесе, пусть его подставные человечки обретут вид независимых продюсеров и менеджеров, пусть пока только на себя поработают фиктивные владельцы тайных букмекерских контор. Но все они у него в руках: каждый из них замазан и на каждого у него имеется убийственный компромат. Они, не разу не видевшие его и не знавшие даже его имени, они, деятельно и беззаветно забивающие бабки, его холуи, и только. Через полгода можно будет без опаски, через третьих лиц, повязать их по новой и спокойно взглянуть на них сверху, как на дерьмо под ногами.

Через полгода. Хитрец Смирнов наверняка просчитал эти полгода, и вся его команда затаилась на шесть месяцев в ожидании, когда он, Демидов, обнаружит себя. Наверняка все его людишки у них на просвет. Один неосторожный шаг, и эта стая схватит, заломает, скрутит его. Нет, полгода это их выигрыш. Он не имел права ждать полгода. Как же он их ненавидел!

Владимир Игнатьевич ласково глянул на одного из трех чернявеньких человечков, которого он определил старшим, и кивнул.

Старший вьетнамец бодро подбежал к его скамейке и доложился полудетским, полуптичьим переливчатым голосом:

— Надо что-то делать?

— Надо, азиат ты мой ненаглядный, надо, — подтвердил Демидов и поднялся со скамьи. Через голову, скорее, даже над головой вьетнамца посмотрел на ту сторону Москвы-реки.

— Что надо делать? — уже уточнял трудолюбивый азиат.

— Уберем их, ходя? — как бы посоветовался с ним Демидов.

— Уберем, уберем, — радостно согласился старший.

— Ну, раз ты так решил — уберем обязательно. — Демидов потянулся, взмахнул кругообразно руками, повел плечами, словно сбрасывая со спины надоевшую ношу, хлопнул счастливого вьетнамца по плечу. — Тогда пошли.

Понимая это «пошли» как начало операции, добросовестный исполнитель опять попросил конкретных указаний:

— Куда?

— Я водку жрать, а ты собачек кушать! — сострил Демидов. Поняв, что господин изволил пошутить, старший охотно осклабился — глаза ушли с лица, все тридцать два зуба наружу — это он считал, что улыбается.

Владимир Игнатьевич шел по главной аллее, а три маленьких человечка почтительно сопровождали его.

* * *

Маета привела Махова в этот прозрачный весенний день в министерство: по суетным его делам необходимо было заглянуть в свежую всероссийскую сводку. От дежурного он вышел в десять часов двенадцать минут. Но под сень Ленина, уверенно стоящего на головах революционных рабочих, крестьян, солдат и матросов, уже собирались истовые последователи марксизма-ленинизма. Портреты основоположников, лики нынешнего потного вождя… Сине-белые по весне лица беспрерывно заходившихся в ярости стариков и старух на фоне кроваво-красного игрища знамен казались тотемными масками.

Махов, у которого было время, прошел сквозь их ряды, еще раз пытаясь понять природу бешенства старшего поколения и цели малых вкраплений в эти ряды азартных молодых людей. И старые и молодые рвались к неведомым битвам, им хотелось уничтожить, стереть с лица земли, развеять по ветру. Кого неважно, ибо все, кроме тех, кто собирался сегодня у ног Учителя, виноваты. Махов старался их понять и не понимал, потому что, по его мнению, нормальный человек не сможет выжить долго в яростном постоянстве вражды и нетерпимости. Ему было жалко митингующих в их ущербности, а они, отчужденно расступаясь перед ним — уверенным, благополучным, хорошо одетым, ненавидели его.

Машину Махов отпустил — до спиридоновского дома хотелось дойти пешком. Вниз по Крымскому валу, через Крымский мост, по ступенькам на Кропоткинскую набережную и с набережной в крутой Остоженский переулок. Без трех минут одиннадцать Махов повернул рычажок старинного дверного звонка, по окружности которого было написано "Прошу крутить".

— "Съезжалися к загсу трамваи, там красная свадьба была. Жених был в своей прододежде, из блузы торчал профбилет!" — выразительно исполнил куплет романса, который певал когда-то Олег Баян, персонаж пьесы «Клоп», известный журналист-обозреватель Александр Спиридонов, хозяин квартиры. И пред ложил: — Предъявите, будьте добры, профбилет, господин хороший.

— Здравствуйте! — спешно поздоровался Махов: — Все в сборе?

— Здорово, Леонид, — откликнулся Спиридонов. — Усе. Только тебя и миллиардера ждем.

Сбор всех частей. На диване у журнального столика сидели Казарян с Кузьминским и по праздничному делу баловались сухинцом. Смирнов из кресла без зависти и слегка презрительно наблюдал за их детскими играми в ожидании более выразительных развлечений. В парном кресле устроился было маховская ныне правая рука капитан Игорек Нефедов, но при виде начальства тотчас вскочил. Лидия Сергеевна и хозяйка квартиры Варвара Владимировна, стоя на балконе и будто бы любуясь московской панорамой, оживленно сплетничали. На одном из трех кожаных индийских пуфиков, вытянув ноги и опершись спиной о длинный египетский комод, распластался усталый Сырцов.

— Садитесь, товарищ полковник, — предложил, отступая от кресла, Нефедов.

— Нет уж! — темпераментно возразил Махов и бухнулся на диван между Казаряном и Кузьминским. — Я — к сухарю. Кончил дело — гуляй смело.

— Ха! — выразил междометием свое неодобрение маховскому легкомыслию Смирнов.

— Не понял, — невинно признался Махов.

Но тут прозвучал антикварный звонок, позволивший бывшему полковнику отделаться загадочным:

— Сейчас поймешь.

Вкатившись и поздоровавшись общим поклоном, Борис Евсеевич Марин произнес, не садясь, краткую, но внушительную речь:

— Судя по тому, что в этот чудесный весенний и отчасти праздничный день мы вынуждены… — Марин дал понять, что и он вынужден заниматься делами, — ситуация в вашем расследовании приобрела если не критический, то в любом случае серьезный характер. Вы вежливо, но настойчиво потребовали моего присутствия на, как выразился Александр Иванович, летучем совещании.

— Ну, выражаюсь я не так, — возразил Дед.

— … И мы знаем, как он выражается… — дополнил Казарян.

Марин, нимало не смутившись, продолжил:

— Надеюсь, мое присутствие на этом совещании может стать полезным в разрешении проблем, стоящих перед вами. Нет, нет, я не хочу сказать, что от моей персоны зависит что-либо существенное в вашей ответственной и тонкой работе, которая, насколько я понимаю, подходит к завершению. Вам остается лишь поставить точку. И если мои сведения и скромные соображения помогут вам сделать это, я буду счастлив.

— Как говорит! — экзальтированно восхитился Кузьминский.

— Хорошо говорит, — согласился Дед. — А какой скромный!

— Умение оценить обстановку и истинное значение собственной роли в этой обстановке — необходимейшее качество талантливейшего предпринимателя, — прокомментировал известный журналист Спиридонов, с подчеркнутым уважением разглядывая Круглого Боба.

Пошла игра в футбол, где, как обычно, в качестве мяча использовался вновь прибывший. В игре обычно принимали участие все, и теперь даже Лидия Сергеевна с Варварой Владимировной объявились в балконных дверях. Но Борис Евсеевич уверенно и с ходу перевел разговор на сугубо деловые рельсы:

— По поручению Александра Ивановича Смирнова…

И был прерван новой попыткой сбить его с панталыку. Опять Смирновым:

— По просьбе.

— По просьбе-поручению Александра Ивановича Смирнова, или Деда, как его любовно называет мой приятель Витя Кузьминский, — Круглый Боб впервые сделал ответный выпад, — я…

— А почему вы стоите, Борис Евсеевич? — грудным голосом несказанно удивилась Лидия Сергеевна.

Тут же ликующий Нефедов, вскочив с пуфика, подтащил тяжеленное кресло прямо под зад стоявшему посреди гостиной предпринимателю. Деваться было некуда, Борис Евсеевич обреченно уселся на мягкое и слегка понимающе рассмеялся:

— Непросто с вами.

— А с тобой — просто? — легко перейдя на «ты», спросил Дед.

Марин захохотал, а Кузьминский осведомился:

— Слегка размялся, Боб? Тогда давай дальше.

Но изготовившегося Бориса Евсеевича опять сбили. Озабоченный Дед осуждающе удивился:

— Какого хрена, дамы? Где настоящая выпивка? — И обратился к владельцу «Мирмара» извинительно: — Я опять вас перебил, Борис Евсеевич. Простите за старческую несдержанность.

— Итак, по поручению Деда, — Марина сбить оказалось непросто, — я вплотную занялся скрытной, но от этого не менее тщательной, по сути аудиторской, проверкой финансового состояния дел трагически погибших при взрыве шоу-продюсеров. И, конечно, меня интересовало отношение к этим делам сотрудников контор вышеупомянутых продюсеров. Откровенные концы, ведущие в "Департ-Домус банк" обнаружились в заведениях Кобрина и Радаева. Исполнительные продюсеры этих контор — фактически доверенные лица банка и в настоящее время полные хозяева этих дел.

— А как у других? — быстро спросил Смирнов. — Емцов, Нигматуллин, Яркин, Бакк?

— Там сложнее, — признался Борис Евсеевич, глядя, как Лидия Сергеевна перегружает с подноса на журнальный стол завлекательные бутылки, чистые стаканы и закуски. — Столь откровенных выходов на «ДД» нет, как нет и определенных претендентов на освободившиеся престолы.

— В случаях Радаева и Кобрина связи выходили в «ДД» на кого конкретно? — задал вопрос Спиридонов. Ожидая ответа, он подошел к столику, не спросясь, налил себе виски и бросил в стакан пару ледышек.

— Алик! — осудил его Казарян.

— Это я от нервозности, — объяснил свое самоуправство Алик. — Итак, Борис Евсеевич.

— Все связи осуществлялись через так нелепо погибшую вчера Галину Васильевну Прахову, и на ней, по сути дела, замыкались.

— Обрадовали, весьма обрадовали, — выпив, уныло поиронизировал Спиридонов.

— А ты чего ждал? — рассердился Казарян. — Все было понятно уже вчера, когда я вечером позвонил нашему трогательному другу Юрию Егоровичу. Уже не нашкодивший кот, а оскорбленная невинность. Опять ушел от нас этот из говна слепленный колобок!

— Он не ушел, Рома, — не согласился Спиридонов. — Он укатил за уголок и спрятался. Но, слово даю, я достану его!

Не теряя времени даром, не прерывая разговора, налили себе и Кузьминский, и Казарян, и спрятавшийся в толпе от бдительного ока жены Смирнов.

— Алик, уймись! — пригвождающе взирая на кульбиты Деда, сказала Лидия Сергеевна и потребовала от Маринина: — Вы считаете, что сотрудники покойных Емцова, Нигматуллина, Яркина и Бакка не осуществляли махинаций, подобных аферам в конторах Кобрина и Радаева? Прошу однозначного ответа: да или нет.

— Категорично ответить в данном случае не готов.

— А не в данном? — давила Лидия Сергеевна. — По истечении определенного срока?

— Требуется повторная проверка, уже по людям — не по делам. А там посмотрим, — неосторожно выразился Борис Евсеевич, и тотчас получил от Деда:

— Где — там?

— Что — где? — наконец-то сбился Борис Евсеевич.

— Где смотр еть будешь, миллионер. И куда, — устрашающе сказал Смирнов и, не меняя строгого выражения лица, незаметно подмигнул озадаченному бизнесмену. То ли подмигнул, то ли тиком дернулся. На всякий случай подмигнув ответно, Борис Евсеевич заверил:

— Смотреть буду в тех конторах, которые вас интересуют. И куда надо вам, а значит, и мне.

— Охохохо! — не то зевнул, не то вздохнул дотоле молчавший полковник Махов и с удовольствием отхлебнул из стакана: остался верен сухинцу.

— А вы догадываетесь, куда вам надо смотреть? Чтобы это было надо нам? — въедливая Лидия Сергеевна вовсе не желала выпускать Бориса Евсеевича из своих нежных лап.

Но тот уже пришел в себя и ответил, перепрыгнув через две ступеньки в беседе:

— Помимо связей с «ДД» вам требуется знать о иных возможных выходах из упомянутых контор на неизвестных и, скорее всего, криминальных персонажей. Или на одного персонажа, некоего Икса. Я правильно понял вас, Лидия Сергеевна?

— Скорее всего, он свои миллионы действительно заработал, а не под шумок украл, — вслух поразмышлял Кузьминский. — Котелок у него варит, и варит очень даже впечатляюще. Я простил тебе миллионы, Боб.

— Спасибо, — поблагодарил воспрянувший Борис Евсеевич.

— Теперь, зная, что нас интересует некто Икс, вы бы не смогли, Борис Евсеевич, по-новому взглянуть на результаты вашей проверки? — мелодично спросила Лидия Сергеевна.

— А он существует, этот Икс? — задал встречный вопрос Борис Евсеевич. За Лидию Сергеевну ответил Смирнов:

— Да, Борястик, да!

— Вероятность его существования? — потребовал уточнения Борястик.

— Стопроцентная, — нервным и единственным словом принял участие в беседе Махов. Гарантия официального лица- это уже весьма серьезно. Борис Евсеевич глубоко и шумно сделал затяжной вдох носом, демонстрируя, что находится в размышлении, и, поразмыслив, решил ответить на вопрос Лидии Сергеевны:

— С этой точки зрения возможны серьезные варианты. Тем более что уцелевший Икс должен выйти к ним на встречный курс.

— Исключается, — отвергла такую возможность Лидия Сергеевна. — Мистер Икс лег на дно по крайней мере на полгода. До гибели Радаева и уголовника Феоктистова он контактировал только с ними. Даже Прахова не выходила на него. Сейчас его люди, которые и не знают, что они его люди, уверенные в полной своей независимости, начнут действовать самостоятельно, что, по мнению Икса, должно привести нас к мысли о его отходе от этих дел. Когда все окончательно успокоятся, а обычно менты успокаиваются по истечении трех, — правильно я говорю, Леня? — месяцев, — Лидия Сергеевна с удовлетворением отметила подтверждающий кивок Махова, — он по цепочке из подставных лиц восстановит связи с человечками в конторах, на которых у него наверняка имеется убийственный компромат, и они станут тем, что они и есть на самом деле, — его холуями.

— Вы говорите о нем, как о хорошо известном вам человеке, — вдруг понял Марин.

— Он нам и вправду хорошо известен, Борис Евсеевич, — грустно призналась Лидия Сергеевна.

— Кто же он?

— Мистер Икс, — за всех ответил Махов и допил винцо. Ни с того ни с сего вдруг прорвало зашедшегося от ненависти Игоря Нефедова. Он вскочил с пуфика, ударил кулаком по дверному косяку, не рассчитав силы, без соразмерности, и еще сильней взорвался от неожиданной боли:

— Я этому Мистеру Иксу, слово даю, ноги из жопы повыдергаю! — И уже произнося слово «жопа», смущенно опомнился. — Что это я говорю, что это я говорю? Здесь же женщины?!

Лидия Сергеевна не сдержалась и прыснула. Реактивный Борис Евсеевич моментально пришел пареньку на выручку:

— Если вы знаете этого человека, если вы стопроцентно уверены в том, что все преступления совершил или инициировал он, если вы собираетесь повыдергивать ему ноги из задницы, то, собственно, за чем дело стало?

— За доказательствами, Борис Евсеевич, — признался Махов и налил себе из бутылки неплохого молдавского. — У нас одни косвенные и ни одного прямого.

— Понимаю. Все, кто представлял для него непосредственную угрозу, сознательно и хладнокровно уничтожены. И что же вы собираетесь предпринять? — Борис Евсеевич на глазах набирал уверенность.

— Ждать, чтобы через полгода с вашей помощью по цепочке из подставных лиц аккуратно выйти на него, — доходчиво объяснил Махов.

— Хуже нет, чем ждать да догонять, — возвестил Марин.

Дед поправил его:

— Хуже нет, когда догоняют.

Борис Евсеевич не смирялся:

— Но ведь вы и не собираетесь его догонять. Значит, Мистеру Иксу хуже не будет.

— Догонять будешь ты, — как о решенном сказал Смирнов, — выявляя его человечком по продюсерским конторам.

— Допустим, — согласился Борис Евсеевич. — Но вы же сами считаете, что эти люди задействованы втемную. Вычислю я их, ну и что?

— Да ты сначала вычисли, а потом и рассуждай! — рассердился Смирнов.

— Я стараюсь рассуждать постоянно, а не в отведенное милицией специальное время, — с ехидным достоинством заметил Марин. — Я единственная теперь ваша надежда?

— Борис Евсеевич, — строго напомнил Казарян. — Не забывайтесь.

— Пардон, — охотно извинился Железный Шарик. — Он очень опасен, этот ваш Мистер Икс?

— Очень, — серьезно ответил Смирнов. — Ему нечего терять. Год тому назад он потерял все: честь, совесть, друзей. Ему осталось одно — доказать, что он сверхчеловек, которому не нужны ни честь, ни совесть, ни друзья. И единственным его средством для доказательства этого может быть лишь власть над жизнью и смертью всех других — недочеловеков.

— Представляю, как он ненавидит вас, — понял Борис Евсеевич. — Не боитесь, что он перестреляет вас всех поодиночке?

— Поодиночке — нет, — успокоил и его, и себя Смирнов. — Покушение на одного из нас, первое же покушение- его конец, и он это понимает.

— Тогда всех скопом, — принял решение за Мистера Икса Марин.

Смирнов не обиделся и не разозлился. Усмехнулся только:

— А где он нас всех-то скопом соберет?

— Бестактный ты, Боб, прямо жуть! — оценил поведение бизнесмена приделавший ножки второму стаканчику Кузьминский. — Иваныч же — просто зануда. И говорят, говорят, а выпить так хочется!

— Ты же пьешь! — справедливо возмутился Дед.

— Я не выпиваю, а так, прихлебываю, между прочим. Выпивать надо всем вместе, здоровым коллективом, так сказать, в любви и согласии.

— Ты абсолютно прав, — заверил его Борис Евсеевич. — Но разрешите напоследок задать вам самый главный для меня сейчас вопрос. Вы сегодня были со мной очень, я бы сказал, настойчиво откровенны. Почему?

Усталый Сырцов, нарочито продремавший весь разговор, подтянул ноги, оторвал затылок от египетского комода и с кряхтеньем поднялся с пуфика. Все смотрели на него. А он, зевнув с зубовным лязгом, подошел к креслу Бориса Евсеевича и присел перед ним на корточки:

— Когда вы не знали, а всего лишь догадывались о расстановке сил и возможных наших действиях, Борис Евсеевич, то любая утечка информации через вас была бы недоказуема. Теперь же, если подобная утечка произойдет, мы будем твердо знать: она просочилась по вашему каналу. И, как умный человек, а все мы только что убедились в недюжинном вашем уме, вы будете в обозримом будущем молчаливы, как тургеневский глухонемой Герасим.

— Ты удовлетворен ответом, Боб? — осведомился неугомонный Кузьминский.

— Удовлетворен. — Марин был негромок и задумчив. Он смотрел, как утомленный монологом Сырцов наливал себе в стакан из тяжелой темной бутылки. Дождался, когда тот примет первую сегодня свою дозу, и признался опять, как в начале разговора: — Тяжело с вами.

— Будто с тобой легко, — проворчал Смирнов.

— Со мной — терпимо, потому что я один. А вы что — заранее все отрепетировали?

Сырцов хлебнул из стакана и ответил за всех:

— Импровизация. Как в джазе, на заданную тему.

— Мы пьем или не пьем?! — взревел доведенный до точки кипения Кузьминский.