#img_2.jpg

Моря наступают и отступают. Озера становятся болотами. Реки изменяют свой путь. Деревья в лесу вырастают, умирают и падают на землю.

Древнее и неизменнее степи нет ничего.

 

1

Была степь. Каждый раз предполагаемо однообразная. И каждый раз неожиданно неповторимая степь. Был вечер: темнело небо, оставляя яркую полосу на западе. Был ветер: припадали к земле травы, невесело шурша.

А когда стих ветер, из речных зарослей выполз туман. И вместе с туманом явились пятеро всадников.

Черные в белом тумане. Черные на сияющем краю послезакатного неба.

Ни резкого звука, ни голоса, ни звона. Только чуть слышимый гул хорошей рыси. Пятеро молчали. Так, молча, они ехали долго.

Еле различимый во тьме обнаружился полукруг юрт. У центральной, самой богатой, пятеро бесшумно спешились.

Высокий, широкоплечий джигит, кинув поводья ближнему, шагнул ко входу в юрту. Трое двинулись за ним. Высокий, приказывая, пояснил:

— Один, — и откинул кошму. В юрте ели вареную баранину. Хозяин и несколько гостей серьезно ели баранину до тех пор, пока не увидели в черном проеме человека с карабином.

— Мне на минутку нужен инструктор исполкома. Пусть выйдет, — негромко сказал высокий. Карабин он небрежно держал в правой руке, и небрежность эта грозила выстрелом.

Гости оставались на своих местах, но непонятно, как получилось, что они отъединились от двоих, сидящих в центре. От старца с седой бородой. От молодого начальственно солидного человека в полуевропейском платье.

— Кудре! — оглушительным шепотом узнал высокого один из гостей.

— Сейсембаев! Я жду, — уже с угрозой сказал Кудре.

— Я — твой гость, Акан, — не смея оторвать глаз от карабина, еле произнес непослушными губами солидный молодой человек. Старец молчал.

— Я твой гость, Акан! — бешеным криком повторил Сейсембаев и, обхватив голову руками, упал за спину старца. Акан встал и пошел навстречу Кудре:

— Он мой гость, Кудре.

Кудре стволом карабина отодвинул старика, чтобы видеть Сейсембаева. Прикрыв голову и подтянув колени к животу, тот вздрагивал всем телом — плакал. Кудре весело глянул в глаза Акана и кивнул на Сейсембаева:

— Разве он гость? Он хозяин, потому что он — власть, советская власть.

— Но он мой гость. Пожалей меня, Кудре.

— Мне ли жалеть своего господина? Ведь я служил тебе, Акан!

— Теперь мне никто не служит. Пожалей мои седины, Кудре.

— Я хочу кумыса.

Один из гостей поспешно налил из сабы чашку кумыса и протянул ее Кудре. Но тот чашку не взял. Поймав взглядом взгляд Акана, он приказал, уже не улыбаясь:

— Ты.

Акан взял чашку из рук гостя и, склонившись в низком поклоне, поднес ее Кудре. Роняя белые капли на широкую грудь, Кудре пил мощными глотками. Все смотрели, как ходил его кадык. Выпив, он возвратил чашку Акану:

— Я жалею тебя, старик.

И вдруг, резко подняв карабин, с одной руки навскидку выстрелил. Чашка, стоявшая перед Сейсембаевым, разлетелась черепками. Сейсембаев замер на мгновение, а потом, не почувствовав смерти, зарыдал в голос. Кудре ощерился, откровенно ликуя:

— Я люблю, когда плачет власть. Плачет — слабый!

И ушел во тьму.

Сопровождаемый четырьмя безмолвными, Кудре ехал в ночи и хохотал.

 

2

В галифе, в сапогах, но обнаженный по пояс, Хамит перед зеркалом делал зарядку. Он, словно беркут, вертел бритой головой, приседал неистово, яростно отжимался от пола. Хамит хотел видеть свою стать, а зеркало было маленькое, и поэтому разглядывание самого себя тоже было нелегким физическим упражнением. Подобрав живот и сложив на груди руки так, чтобы рельефнее выглядели грудные мышцы и бицепсы, он, отдыхая, с удовлетворением рассматривал свое отражение, когда за его спиной раздалось слабое:

— Ой!

Он обернулся. В дверях, привычно прикрыв глаза ладошкой, стояла хозяйка дома, где он жил.

— Я слушаю вас, хозяйка, — сказал Хамит.

— Там пришли, — сообщила она, глядя в сторону.

— Кто пришел? Где это — там? — строго поинтересовался он.

— Посыльный. Во дворе ждет! — плачуще прокричала хозяйка и, еще раз сказав горестное «ой!», убежала. Взяв полотенце, Хамит вышел во двор, к колодцу.

Посыльный — белобрысый красноармеец, мальчишечка, — сидел на земле, привалясь к забору, и подремывал, прикрыв глаза фуражкой. Крутя ворот колодца, Хамит натужно спросил:

— Что тебе?

Красноармеец встал, отряхнул висевшие мешком шаровары, сдвинул фуражку на затылок и, с уважением созерцая могучий торс, доложил:

— Крумин требует.

Ловко вытянув одной рукой громадное ведро и поставив его на край колодца, Хамит приказал:

— Лей! — и нагнулся. Кряхтя и отдуваясь, мальчишечка наклонил ведро, тугое прозрачное полотнище воды упало на спину Хамита, а брызги разлетелись в стороны. Стирая шальные капли с лица, красноармеец сообщил изумленно:

— Холодная, зараза! Ну, прямо лед!

Крумин стоял у окна и наблюдал, как хорошим армейским шагом пересекал улицу Хамит. Улица была пустынна и повседневна. А Хамит, как всегда, праздничен: в начищенных сапогах, в щегольски замятой фуражке, в гимнастерке с разговорами, стянутый новой портупеей с кобурой.

Крумин аккуратно, двумя пальцами, снял пенсне с толстыми стеклами, жестко растер веки и глазные яблоки, водрузил пенсне на место, с близоруким удивлением глянул на Хамита и спросил:

— Сколько тебе лет, Хамит?

— Двадцать два, начальник.

— А в вагонах смерти атамана Анненкова был совсем мальчик.

— Я старался быть мужчиной.

— Ты им стал, парень. Жаль только, что времени на твою юность не хватило.

— Мы спешили, Ян Тенисович. У нас слишком много дел. Мне некогда праздновать юность.

— Когда ты улыбался в последний раз?

— Я не помню.

— Ну, а когда ты плакал в последний раз?

Хамит немигающе смотрел в глаза Крумину, вспоминая:

— В пятнадцать лет. Меня сбросил необъезженный конь, и я заплакал.

— Ты плакал от боли?

— Я плакал от досады на себя.

Крумин встал и вновь подошел к окну. Опять была улица, пустынная, мирная, будничная. Не оборачиваясь, Крумин сказал:

— Инструктор исполкома Сейсембаев плакал, вымаливая жизнь у бандита Кудре.

Теперь и Хамит встал. Спросил с жестокой надеждой:

— Кудре застрелил его?

— Это было в юрте хромого Акана. Бандит пожалел старика и не нарушил законы гостеприимства.

— Ты расстреляешь Сейсембаева? — желая, чтобы было так, поинтересовался Хамит.

— Ты жесток.

— Сейсембаев в степи — советская власть. А советская власть не может быть трусливой.

— Как все просто для тебя, Хамит! И как все непросто.

Крумин вернулся к столу, выдвинул ящик, достал кипу бумаг:

— Сводки, сводки со всех концов громадного нашего уезда. Бандиты. Бандиты. Бандиты. Ты можешь объяснить мне, почему бандиты появились именно сейчас, когда продразверстку заменили продналогом, когда все могут спокойно жить и трудиться, когда стало легче жить всем?

— У советской власти много врагов. А враги не исчезают просто так.

— Но огни и не появляются просто так, Хамит. Кто их прячет? Кто их вооружает? Кто их кормит, наконец? — продолжал задавать вопросы Крумин, изучающе глядя на Хамита. И вдруг резко: — Ты можешь это узнать. Ты — казах, ты — свой в степи.

— Во всех аулах, в каждой юрте уже говорят: советская власть — слабая власть, она валялась в ногах у Кудре. Я найду Кудре.

— Этого мало. Мне нужны его связи. Руки на виду. А где мозг?

— Отрубленным рукам мозг не нужен. Я найду Кудре, — Хамит вскочил, вытянулся, ожидая официальных приказаний.

— Ты все понял, что я тебе говорил? — Крумин не был профессиональным военным, он не приказывал — размышлял с подчиненным.

— Да, — не раздумывая, четко подтвердил Хамит.

— Основная твоя задача — разведка. В твое распоряжение поступают трое. К сожалению, необстрелянные.

— Мне все ясно. Но что сделают с Сейсембаевым, начальник?

— Я думаю, его пошлют учиться. Куда-нибудь подальше.

— Чему можно научить труса? Бояться еще больше?

Много ли надо путнику? Причина, по которой он покидает свой дом, конь, что исправно и глухо стучит по траве копытами, коржун с баурсаками, лепешками и куртом, перекинутый через седло.

Набегает и никуда не уходит степь, висит в зените беркут, еле слышимо и пронзительно звенит воздух. И нет уже иной цели, кроме как быть в пути. Приходит песня и рассказывает о том, что набегает и никуда не уходит степь, что висит в зените беркут, что еле слышимо и пронзительно звенит воздух...

Только окаменевший за лето след колес арбы, проехавшей в низине через весенний бег воды, укажет всаднику путь, бесконечнее которого лишь песня. Покой дороги.

 

3

Снова степь. Степь для добрых людей. Дневная степь. Раскинув разнотравье в нестерпимом свете высокого солнца, она лежала под белесым небом.

Хамит ехал впереди, а усталые красноармейцы сзади. Наконец он обернулся, с неудовольствием осмотрел спутников, приободрил их неласково:

— Скоро отдохнете, — и послал коня на холм. Долина была перед ним. Уходила в загоризонтную неизвестность речка, а на берегу традиционной дугой раскинулся аул. Подтянулись к вершине и красноармейцы. Тот мальчишечка, что приходил посыльным, восхитился расслабленно:

— Красотища-то, боже мой!

— Бога нет, — сурово напомнил Хамит и пустил коня вниз.

Они стояли перед ним. Мужчины и женщины. Молодые и старые. И дети тоже стояли перед ним. Они стояли и глядели в землю.

— Еще раз спрашиваю: у вас в ауле появлялся бандит Кудре?

Они молчали.

— Я знаю, он здесь был. Но я хочу, чтобы мне сказали, когда и с кем он был. Я жду ответа, люди.

Говоря, Хамит сдерживал себя, а, замолчав, сжал зубы.

— Не спрашивай нас, джигит, — деваться было некуда, и вперед ступил старейший. — Мы ничего не знаем и знать не хотим. Деритесь сами, а нас не тревожьте.

Гнев перехватил горло, и поэтому крика не было. Яростно раздувая ноздри, Хамит сказал хрипло:

— Советская власть дала вам свободу. Советская власть дала вам мир. Советская власть дала вам землю. Советская власть дала вам скот. А вы предаете советскую власть.

Недолго была тишина, и вдруг спокойный голос из толпы сломал ее:

— Твоя советская власть лизала руки Кудре. И плакала, как баба.

— Кто сказал?!

— Я сказал, — ответили твердо.

Толпа расступилась и обнаружила невысокого, средних лет, спокойного человека.

— Это сказал я, Саттар — житель этого аула, — уверенно продолжал свою речь этот человек. — Я ращу своих детей и пасу скот. А кто такой ты?

— Я представитель советской власти, — грозно напомнил Хамит.

— Сейсембаев — тоже представитель. Я не знаю, чем ты лучше его.

Взгляд Хамита блуждал, пока спасительно не наткнулся на весело любопытствующее лицо белобрысого посыльного. В это лицо Хамит бросил приказ: — Арестуйте его! — и указал пальцем на человека в толпе. Красноармеец посерьезнел и примирительно сказал:

— Надо ли, Хамит Исхакович? Сейсембаев и вправду плакал. Чего уж тут.

— Ты — добрый? — с угрозой осведомился Хамит.

— Я по справедливости хочу.

— Как тебя зовут?

— Иваном.

Гнев утомил Хамита, и он перешел, обращаясь к толпе, на усталый сарказм:

— Оставляю вам Ивана. Вы видели: он добрый и справедливый. Он защитил человека, ругающего советскую власть. Теперь пусть он защитит вас от бандитов.

 

4

Опять копыта топтали полегшую траву. Двенадцать копыт. Три всадника. Один — впереди, двое — сзади. Ехали нетронутой степью. Ехали чуть заметной тропой. Ехали широкой грунтовой дорогой, основательно пробитой в степи ногами, копытами, колесами. Дорога вела в большой поселок.

Был базарный день. Всем торговали здесь: посудой и сапогами, мясом и хлебом, ситцем и серебром. Зычно кричали, славя свой товар, бешено спорили, торгуясь, весело смеялись, радуясь удачной покупке. Казахи и русские, киргизы и татары. Все.

— Торгуют. И больше им ничего не надо, — презрительно сказал Хамит. Толпа сбила трех всадников в плотную группу, и поэтому была возможность разговаривать.

— Живут, — согласился красноармеец постарше.

— Торгуют, — настоял на своем Хамит.

Базар казался бесконечным. Степенный красноармеец оглядел море голов и предложил осторожно:

— Порасспрашивать бы здесь народ, товарищ начальник. Отовсюду съехались, со всех концов уезда.

— О чем? — зло удивился Хамит.

— Бандит и торговле помеха. Обиженные могут на след навести.

— Спрашивай, — равнодушно разрешил Хамит и отвернулся.

— Так заданье у нас!

— Даю тебе новое задание. Оставайся здесь и спрашивай. Если произойдет чудо и ты узнаешь что-то, скачи к Крумину и докладывай. Все.

Последним словом Хамит оставил степенного в толпе, а сам в сопровождении третьего красноармейца — казаха — выехал наконец с базарной площади.

— Может быть, и ты хочешь спрашивать? — не оборачиваясь, спросил он у третьего.

— Я уж с тобой, командир.

Безлюдье, степь. Путь продолжался. Неожиданно Хамит остановил коня и спешился. Остановился и красноармеец.

— Садись на моего коня, — приказал Хамит.

Красноармеец послушно поменял лошадь и ждал вопросительно. Хамит взлетел в седло чужого коня и еще раз приказал:

— Догоняй!

Ветер свистел в ушах. Ломая норов незнакомой лошади, Хамит радовался этому и несся так, что травы по сторонам казались гладкими. И топот копыт, и топот копыт!

На вершине холма он резко осадил коня и развернулся. Издали и чуть снизу к нему крупной козявкой медленно приблизился его напарник.

— Фу! Еле догнал! — признался красноармеец и сполз с коня.

— Ты меня не догнал. Это я тебя дождался, — безжалостно поставил все на свои места Хамит и, посмотрев вверх, резко сбросил с плеча карабин: — Видишь там, вверху? Подстрели его! — и протянул красноармейцу карабин.

Красноармеец тоже посмотрел вверх. В небесах, недвижно вися над степью, орел ожидал земную добычу.

— Уж как-нибудь из своей, — красноармеец, не торопясь, взял свою винтовку, основательно прицелился и выстрелил.

Орел не видел выстрела, не слышал выстрела, не чувствовал выстрела. Орел плавно висел над степью.

— Запыхался после гонки, — виновато объяснил свой промах красноармеец.

Не говоря ни слова, Хамит вскинул карабин. Раздался выстрел. Рваной тряпкой падал орел с высоты. Проводив глазами до земли то, что совсем недавно было гордой птицей, Хамит, отчетливо выговаривая каждое слово, сказал:

— Слушайте мой приказ, товарищ красноармеец, — немедленно отправляйтесь назад. Прибыв к начальнику политбюро товарищу Крумину, доложите, что я в ауле хромого Акана.

— Так как же, командир... — начал было красноармеец.

— Приказ понятен? — перебил его Хамит.

— Понятен.

— Действуйте, товарищ красноармеец.

Не мчался, не несся, не скакал. Сейчас он летел. Освобожденный от ответственности за других, он был счастлив. Он был один в своей степи. Полет продолжался долго.

Потом он упал в траву. Он нюхал ее, жадно рвал ее зубами, катался по ней.

Затих. Лежал, широко раскинув руки, — отдыхал. И конь отдыхал неподалеку: хрупал травой, шевеля нежными губами, вздыхал, мирно звенел уздечкой.

Встав, Хамит подошел к коню. Закидывая поводья, заглянул в лошадиные глаза. Конь смотрел на него ласково и грустно.

— Мы поймаем Кудре, горбоносый, — пообещал коню Хамит. — Мы поймаем его. Ты и я. Потому что наше дело справедливое. — И крикнул степи: — Я хозяин здесь! Слышишь, степь?!

В ответ издали грянул гром, а рядом просвистела пуля. Хамит упал. Мгновенье полежав, он осторожно нащупал валявшийся рядом карабин и стал отползать от коня. Спрятавшись за чуть приметной кочкой, осмотрелся. Стрелять могли только с холма, господствовавшего над местностью. Но там все было в неподвижности. Хамит смотрел до боли в глазах, но ничто не шевельнулось на холме. Тогда он тихим свистом подозвал коня.

Хамит скакал к холму, часто и резко меняя направление движения и скорость. Добравшись до вершины, он скатился с седла и замер с карабином в руках, готовым к выстрелу. Никого не было на холме, и Хамит поднялся. Громадная степь лежала перед ним. Громадная пустынная степь.

 

5

Поздним вечером он остановил коня у юрты Акана. У коновязи присел несколько раз — размял ноги. И откинул кошму. Одинокий старик пил чай.

— Здесь плакал Сейсембаев, — утверждая, вспомнил вслух Хамит.

Акан поднял на него глаза.

— Садись. Будешь моим гостем, Хамит.

Хамит сел и принял чашку из рук старика. Они пили чай долго и нежно, наслаждаясь и обильно потея.

— Недалеко от твоего аула в меня стреляли, Акан, — тихо сказал Хамит.

— Сейчас стреляют всюду, — равнодушно ответил старик. Он не смотрел на Хамита. Он заглядывал в себя, ощущая поселившуюся в нем старость.

— А почему стреляют, Акан?

— Людям всегда хотелось стрелять. Вот и стреляют.

— Значит, люди хотят убивать?

— Люди хотят властвовать.

— Каждый?

— Каждый.

— И ты?

— Когда я хотел, я властвовал.

— А теперь?

— А теперь я — старик, и близкая смерть властвует надо мной.

— Где твое богатство, Акан?

— Мне уже ничего не надо. Я все роздал.

— Где твои люди, Акан?

— Исчезли с моим добром.

Поблагодарив поклоном за чай, Хамит встал. Кряхтя, поднялся и Акан:

— Ты уходишь, Хамит?

— Нет. Просто я больше не хочу разговаривать с тобой, как гость с хозяином.

— Будешь допрашивать меня?

— Буду задавать вопросы.

— А что же ты делал до сих пор?

— Я вел с тобой беседу. Но пока я слышу, как вопросы задаешь ты.

— Я умолкаю.

— Нет. Мне надо, чтобы ты говорил, — Хамит глубоко вздохнул и оглядел юрту. Богатые ковры, драгоценная посуда, редкостное оружие по стенам. — Ты был в алаш-орде.

— Всякий, кто хотел счастья казахам, был в алаш-орде.

— А большевики?

— Большевики хотели счастья человечеству.

— Ты играешь словами, старик. Счастливо человечество — счастлив казах.

— Счастье недостижимо. Только это я понял к концу своих дней, — Акан жалеючи посмотрел на Хамита. — Теперь я никому не желаю счастья. Я хочу покоя. Себе. Я стар. Я устал. И поэтому сейчас я очень хочу сесть.

— Садись.

— Ты стоишь.

Хамит был вынужден сесть. Сел и Акан, подтянув хромую ногу под себя.

— Ты никак не решишься задать мне главный вопрос, Хамит. Но я знаю, о чем он, и отвечу тебе. Да, десять лет тому назад у меня был барымтач Кудре. Он был удачлив, бесстрашен, силен и, угоняя;скот у моих соперников, тешил мое тщеславное сердце. Но это было давно. Тигр покинул клетку. Тигр охотится сам по себе. И, как всякий дикий зверь, в любую минуту может разорвать своего бывшего хозяина. Я ничем не могу тебе помочь, Хамит.

— Он пролил кровь, Акан. Он застрелил трех милиционеров. Он убил председателя Барлыкульского волисполкома.

— А милиционеры застрелили двух его джигитов.

— Он грабит, он жжет, он насилует.

— Для него нет слова «нельзя», и поэтому он сильный. Как тигр.

— Это тигр-людоед, и я убью его.

— Некоторые любят его, многие — ненавидят. Но он свой в степи. А ты делаешь гимнастику, и люди смеются. Ты не соблюдаешь обычаев, и люди не верят тебе.

— Он сильнее меня?

— Для него нет слова «нельзя».

— Он сильнее советской власти?

— Советская власть тоже чужая в степи. Унизит Кудре ее еще раз, и ей не устоять.

— Ты этого ждешь?

— Я жду лишь смерти, которая рядом. Просто я так думаю.

— И зря, — строго сказал Хамит и вновь поднялся. — Я убью его.

— Человек надеется, — ответил Акан и тоже встал.

Хамит схватил его за плечи и тряхнул слегка:

— Кто-то помогает ему! Кто-то прячет его!

— Прячется он сам.

— Но кто-то снабжает его патронами, кто-то носит ему пищу!

Акан спокойно освободился от его рук:

— Я не знаю ничего. Я могу только догадываться.

— Догадайся, старик!

 

6

Не песня жаворонка, а как похоже! То нежный голос домбры. На звук домбры шел усталый Хамит, ведя в поводу невеселого коня. Домбра пела в большой юрте, у ярко освещенного входа которой завистливо толпились мальчишки. Хамит привязал коня поблизости. В юрте умолкла домбра и раздался взрыв смеха.

— Что там? — спросил Хамит у ближайшего пацана.

— Вечеринка! В «мыршим» начали играть! — восторженно прокричал мальчонка.

— Ахмет здесь?

— Вон он! Рядом с девушками.

Хамит заглянул в юрту. Здоровенный парень лет двадцати рассказывал что-то веселое девушкам и смеялся сам.

— Позови его, — попросил Хамит мальчика и отошел во тьму.

Со света Ахмет ничего не видел. Он зажмурился, чтобы привыкнуть к темноте, и спросил у ночи:

— Кто меня звал?

— Я, — Хамит подошел поближе.

— Ты не знаком мне.

— Это неважно.

— Зачем я тебе?

— Сколько сейчас времени?

— Ты разыскал меня для того, чтобы спросить, который час?

— Да.

— У меня нет часов.

Коротко и страшно Хамит ударил парня подвздох. Выпучив глаза и раскрыв не могущий дышать рот, Ахмет кулем осел на землю. Хамит терпеливо ожидал, чтобы он пришел в себя. Когда парень начал дышать, Хамит снова спросил:

— Сколько сейчас времени?

— У меня нет часов, — с трудом повторил Ахмет, тяжело поднимаясь с земли. И вдруг стремительно отскочил в сторону, прокричал: — Зато есть вот это!

Пойманной рыбкой сверкнуло лезвие ножа. Присев, Ахмет на согнутых ногах стал обходить Хамита, выбирая позицию для атаки. Хамит следил за каждым его движением. Неотрывно глядя друг другу в глаза, они перемещались по кругу.

— Сколько сейчас времени? — издеваясь, еще раз полюбопытствовал Хамит.

Тогда Ахмет сделал выпад. Чуть отклонившись в сторону, Хамит перехватил руку с ножом, выкрутил ее и через себя кинул парня на землю. Раздался хруст вывернутого плечевого сустава. Ничего не сознавая, кроме дикой боли, Ахмет сидел на земле с противоестественно торчавшей рукой. Мужчина не может кричать от боли, и он стонал сквозь стиснутые зубы. Подняв и небрежно отшвырнув нож, Хамит подошел к парню и вытащил у него из-за пазухи часы. Это был массивный двухкрышечный серебряный хронометр. Хамит нажал кнопку, и одна из крышек отскочила. Тогда он зажег спичку и долго рассматривал надпись на ее внутренней стороне. Потом закрыл часы, отчетливо щелкнув.

В юрте снова запела домбра.

— «Бесстрашному красному бойцу Байсеиту Мукееву за проявленную отвагу в боях против колчаковских банд», — по памяти произнес Хамит только что прочитанную надпись. И добавил: — Он был председателем Барлыкульского волисполкома.

— Я ничего не знаю, — простонал Ахмет.

— Знаешь, — сказал Хамит, склонился к нему и со страшной силой дернул вывернутую руку. Парень взвыл, а рука стала на место. Ничего не поняв, Ахмет попытался согнуть руку в локте. Рука сгибалась. Тогда он поднял глаза на Хамита:

— Я ничего не скажу.

— Скажешь.

 

7

Утром конь Хамита осторожно ступал копытами по пыльной и широкой главной улице русского села. Квохтали куры, брела неизвестно куда старушка в белом платочке. Тишина, спокойствие, благодать.

Громко и требовательно постучал Хамит в богатые ворота. Высунулась в калитку простоволосая девка, осведомилась подозрительно:

— Вам чего?

— Мне Григорий Парфенович нужен.

— Некогда ему, занят он, — мрачно сообщила девка.

— Сейчас я им займусь, — пообещал Хамит и соскочил с коня.

Девка рассмотрела звезду на фуражке и пререкаться не стала, отодвинулась, освобождая вход.

Григорий Парфенович ел. Чистый, благообразный, в свежей белой рубахе враспояску, он сидел в просторной горнице и ел кашу.

— Что ты делаешь с продовольствием, которое тебе доставляет Ахмет? — от дверей спросил Хамит.

Григорий Парфенович аккуратно пристроил ложку на край миски, вытер полотенцем усы и ответил вопросом на вопрос:

— А что делает хозяин с человеком, который незванно врывается в его дом?

— У меня мало времени, хозяин. Очень прошу тебя ответить на мой вопрос, — Хамит снял с плеча карабин и передернул затвор — дослал патрон в патронник.

— Какой Ахмет? Какое продовольствие? — изумление Григория Парфеновича было величаво и искренне.

— Ты, наверное, плохо понял вопрос. Повторяю: что ты делаешь с продовольствием, которое по аулам скупает для тебя Ахмет?

— Я, гражданин хороший, спекуляцией не занимаюсь.

— У меня очень мало времени. Но все же я немножко подожду. А потом выстрелю.

— Не имеешь права.

— Я застрелю тебя как собаку, и кровь зальет эту красивую горницу! Ну!

Григорий Парфенович зачарованно глядел в черную дырку ствола. Потом суетливо встрепенулся, быстро заговорил:

— А я что? Я ничего. Мое дело маленькое. Соберу все, сложу в телегу, ночью вывезу за околицу, там и оставлю.

— С телегой и лошадью?

— Не-е, лошадь я выпрягаю.

— А дальше?

— А дальше что? Следующей ночью забираю телегу.

— И больше ты, конечно, ничего не знаешь... — вкрадчиво предположил Хамит.

— Ничего! — радостно согласился Григорий Парфенович.

— Тебе же платят, собака! Тебе дают деньги! Кто?

— Ну, он и приносит.

— Кто он?

— Алимжан. Который возит туда.

 

8

Успокоительно скрипела телега. Миролюбиво помахивала хвостом лошадь, влекущая эту телегу в ночи, дружески всхрапывал конь, привязанный к задку. Хамит лежал на мешке и смотрел в небо. Звезды небесные были над ним. Они сияли, они переливались, они играли.

— Я человек подневольный, — не оборачиваясь, бойко рассказывал Алимжан. — Пригрозили мне, запугали. Вырежем всю семью, говорят. А тебя — меня, значит, — повесим. Но и деньгами соблазнили, не скрою. Хорошо для них сделаешь, хорошо и заплатят.

— Мне бы удавить тебя, гада, а я тебя слушаю, — с ленивым удивлением сказал Хамит.

Алимжан обернулся, улыбнулся:

— Вот я и говорю: там повесят, здесь удавят. А что лучше?

— Лучше — жить по-человечески.

— А как по-человечески?

— Детей растить, землю украшать, работать.

— Скучно! — беззаботно возразил Алимжан.

Буйно набегал рассвет. Светлело небо. Светлела степь. Похолодало. Хамит сел в телеге, застегнулся на все пуговицы, поправил фуражку. Дорога стала заметно опускаться. Уходистей бежала лошадь, бодрее визжали колеса. Мутным обликом увиделся тугай.

— Подъезжаем, — сказал посерьезневший Алимжан.

Совсем рассвело, когда они, попетляв еле заметной среди тесных кустов тропкой, остановились у хорошо замаскированной ямы.

— Вот сюда и выгружаю, — кивнул на яму Алимжан.

— Выгружай, — приказал Хамит.

Работал Алимжан добросовестно, неизвестно для чего показывая Хамиту сноровку и старательность.

— Все! — сказал он, заботливо прикрыв ветками и присыпав сухой травой заполненную яму, разогнулся и с надеждой посмотрел на Хамита.

— Они скоро приедут?

— Сначала один прискачет, проверит, все ли в порядке. А заберут неизвестно когда. Очень осторожные! — восхитился бандитами Алимжан.

— Для начала мне один и нужен.

— А я тебе больше ни к чему. Поеду, а? — попросился домой Алимжан.

— Сейчас. У тебя веревка есть?

— Есть. Как же в дороге без веревки?

— Давай сюда.

Алимжан порылся в телеге и протянул Хамиту изрядный моток. Тот деловито попробовал веревку на разрыв, удовлетворился ее крепостью и приказал.

— Ложись.

— Зачем? — разочарованно задал вопрос Алимжан.

— Вязать буду.

Алимжан покорно лег. Связав ему ноги, Хамит поинтересовался:

— Откуда он появляется?

Алимжан хотел показать рукой, но Хамит перехватил ее и, связывая с другой, посоветовал:

— Словами.

— Справа. Он открытых мест боится. Так и скачет вдоль опушки.

— Все сказал?

— Все, — с чувством исполненного долга отрапортовал Алимжан.

Тогда Хамит достал из кармана гимнастерки заранее подготовленный кляп, умело, предварительно зажав Алимжанов нос, воткнул кляп в широко распахнутый рот, перевязал рот тряпкой (чтобы кляп не выплюнул) и — спеленутого и тихого — осторожно отнес к телеге, уложил бережно, как младенца.

Оставив в кустах своего коня, Хамит, таясь, выполз на опушку... Направо, извиваясь, уходил вал густого кустарника. По-солдатски основательно приготовил Хамит себе удобное на все случаи жизни местечко. Устроился и стал ждать.

По степной сноровке он увидел всадника, когда тот был точкой у горизонта. Точка надвигалась, обретая привычные черты наездника на коне. Всадник, как и сказал Алимжан, скакал вдоль опушки. Он стремительно приближался. Хамит расслабился на миг, на секунду прикрыл глаза.

Но вдруг всадник, видимо, заметив что-то непривычно опасное, начал, делая широкую дугу, уходить в степь. Взрычав от ярости, Хамит кинулся в кусты, к коню. Когда он верхом выскочил на открытое место, всадник был далеко: завершая полукруг, он приближался к зарослям.

— Выручай, горбоносый, — попросил коня Хамит и помчался.

Не дать бандиту уйти в заросли — такова была его главная задача, и он несся вдоль опушки, стремясь перерезать ему путь. Конь Хамита был сильнее и свежее, и поэтому вскоре оба всадника оказались в параллели. Резко поворачивая головы, они сначала пытались рассмотреть друг друга, но бешеная скачка требовала всего внимания. Потом их занимало только одно: бег коня. Постепенно Хамит стал оттеснять бандита в степь. Поняв это, бандит вытащил из-под ремня расчехленный маузер. Приходилось перестраиваться, и Хамит ушел в кильватер.

— Стой! — сказал он, чтобы что-нибудь сказать.

Обернувшись, бандит выстрелил, не целясь.

— Не попадешь! — прокричал Хамит.

Бандит палил без перерыва. Отстав, Хамит ожидал, когда иссякнет маузеровский магазин. Маузер замолк, и тогда Хамит резко осадил коня, скинул с плеча карабин.

Бандит был уже у кустов. Хамит выстрелил. Конь бандита пал на колени, а сам бандит, сделав кульбит через лошадиную шею, распластался на земле. Хамит подъехал. Кряжистый русский парень лежал без сознания. Хамит спешился и, не выпуская карабина из рук, наклонился.

Хлестким ударом ноги бандит выбил карабин из рук Хамита, вскочил и тут же нырнул вниз, пытаясь захватить ноги противника, но Хамит уже кинулся на него, стремясь схватить правую руку.

На мгновенье оба потеряли ориентировку, но тут же нашли друг друга и, обнявшись, сцепились, покатились. Стеная жалобно и по-звериному рыча, они слились в единое целое, которое было отвратительно в своей противоестественной злобе.

Изловчившись, Хамит ударил бандита коленом в пах. Бандит осел, и Хамит, развернув его лицом вниз, начал заламывать правую руку, резко ведя ее по спине к затылку. Бандит вскрикнул и ткнулся головой в траву.

— Не надо так. Ему больно, — сказали сверху.

Ничего не понимая, Хамит поднял голову и огляделся.

Плотным кольцом стояли всадники. Их было много, человек двадцать. Все смотрели на него и улыбались презрительно. Скалил зубы Ахмет, хихикал Григорий Парфенович, весело смеялся Алимжан. Хамит встал, а пришедший в себя бандит сел в траве и сказал жалобно:

— Он коня погубил, он мне руки крутил жестоко! Дай ему по морде, Кудре!

Вот он, Кудре! Хамит нашел его глазами и догадался, что это Кудре, потому что тот был единственным, кто не улыбался. Кудре соскочил с коня, и следом за ним спешились еще несколько человек. Кудре рассматривал Хамита.

— Ты — Хамит, — сказал он, утверждая что-то.

— А ты — Кудре! — закричал Хамит и бросился на атамана. Но его схватили, сломали, скрутили, связали руки за спиной. Не зря слезали с коней.

— Смелый, — констатировал Кудре.

— Я не запла́чу, Кудре! — страстно пообещал Хамит.

— Но глупый, — продолжил Кудре.

— Стреляй, сволочь!

— Зачем стрелять? — Кудре обошел Хамита, изучая, как диковинку.

— Пусть часы отдаст, — плачуще потребовал Ахмет.

— Я эти часы тебе еще припомню, — многозначительно изрек Кудре, продолжая осмотр.

— Стреляй же! — прокричал еще раз Хамит.

— Кричишь, значит, страшно. Или стыдно. А ты — батыр.

— Я не батыр. Я — боец Красной Армии, которая раздавит тебя и твою шайку, как гнилое яблоко.

— Вот я и говорю: ты — батыр. Красный батыр. Батыр советской власти. А я — батыр вольных степей, для которого нет и не будет никогда никакой власти. Для меня нет слова «нельзя», и поэтому я сильный, и поэтому я сильнее тебя.

Железными пальцами Кудре схватил Хамита за нос и за нос же стал издевательски раскачивать голову Хамита из стороны в сторону.

— Смотрите все! Я таскаю батыра за нос! Я таскаю за нос советскую власть! Я человек, для кого нет законов, таскаю за нос закон!

От великого унижения и бессильного гнева Хамит закрыл глаза. Взвинтив себя почти до шаманских судорог, Кудре все яростней мотал Хамитову голову и уже не кричал, шипел, визжал, заходился в бешенстве.

— И ты заплачешь, Хамит! Ты заплачешь! Ты заплачешь!

— Он не заплачет, атаман, — разобравшись в ситуации, сказал последний противник Хамита.

Атаман устал от своей ярости. Отпустив Хамитов нос (Хамита качало, но он не открывал глаз), Кудре пообещал утомленно и уверенно:

— Он заплачет, Ефим. Что ты хочешь взять у него?

Ефим осмотрел Хамита в подробностях:

— Сапоги не возьму, сапоги у меня лучше. И гимнастерка советская мне не нужна. А портупея хорошая, портупея мне пригодится, — и споро, умело распоясал Хамита.

— Ты, Алимжан? — строго соблюдая очередность, спросил Кудре следующего.

— Сапоги.

Кудре толкнул Хамита в грудь, тот рухнул, не сопротивляясь, а Алимжан сноровисто сдернул сапоги.

— Григорий Парфенович, твоя очередь!

— А мне ничего не надо. Мне бы каждый день его, большевичка, вот такого видеть — никакой другой радости не нужно.

— Ахмет?

Ахмет виновато отвел глаза.

— Да, часы, — атаман залез в карман Хамиту, достал часы, подкинул их в руке, протянул Ахмету.

— Узнаю, что хвастаешься ими, застрелю на месте. А сегодня прощаю в последний раз. Держи.

Хамит открыл глаза. Шайка была перед ним. Гнусная шайка.

— Вы — бандиты, — ясно и отчетливо сказал он, вкладывая в слова их изначальный смысл. — Вы — бандиты, и народ покарает вас.

— Народ?! — безмерно обрадовался Кудре и с веселым изумлением оглядел свой отряд. — Он говорит: народ! Ну что ж, пойдем к народу!

Тотчас двое джигитов накинули веревочную петлю на шею Хамита.

— Идем к народу! — хохоча, возгласил Кудре, и отряд тронулся. Хамит шел меж двух всадников, влекомый грубой и безжалостной веревкой. Без сапог, без портупеи, без фуражки, которую сорвали с него и бросили в кусты, он шел и шел, босыми ногами приминая траву к земле, своей земле.

Целину сменила тропа. Кудре обернулся:

— Ты хочешь к народу. Тогда поторапливайся, — и перешел на рысь. Лошади бежали неровно и дергали веревку, а веревка рвала Хамита вперед, кидала назад, и поэтому бег Хамита напоминал танец пьяного, странный и нелепый танец. Скакавший впереди Кудре иногда поглядывал назад — любовался этим танцем — и смеялся.

Бег. Бежали, как в тумане, кони, бежал, как в тумане, Хамит. Потом кони оторвались от земли и поплыли в воздухе...

 

9

Открылось селение, и всадники прибавили. Хамит еще успевал перебирать ногами, он падал часто, но веревка тут же заставляла вскакивать, он бежал и бежал, изнемогая.

Отряд, наверное, увидели издалека, потому что, когда бандиты въехали в селение, им не встретилось ни единого человека.

— Стой! — приказал Кудре, и отряд остановился.

Хамиту мучительно хотелось упасть, но он заставлял себя стоять. Кудре спешился и подошел к нему:

— Народа нет, Хамит! Но если тебе так хочется видеть, то он будет. Его сгонят. — И приказал своим: — Всех сюда!

Хамит смотрел на него, но ничего не видел. Он был без сознания, хотя стоял на ногах.

Очнулся Хамит посреди площади. В беспамятстве он все-таки добежал до нее. Отделенный изрядным пространством и от толпы, и от банды, он один стоял на разъезженной колесами площади, и его израненные ноги отдыхали в мягкой пыли.

Они стояли плотной толпой и смотрели испуганно. Они испуганно смотрели на Кудре. Они испуганно смотрели, на бандитов. Они испуганно смотрели на истерзанного и усталого Хамита. Жители селения Барлыкуль. Народ. Кудре опять был верхом. Нарочно горяча коня, он говорил:

— Люди! Перед вами верный пес большевиков, защитник советской власти, — Кудре нагайкой указал на Хамита. — Он считает, что вы любите советскую власть и поэтому покараете нас. Я вижу, что карать меня вам не хочется. Но просто из любви к советской власти кто-нибудь хочет помочь этому человеку?

Толпа не шевелилась и молчала.

— Ладно. Не из любви к советской власти. Просто из сострадания к человеку. Любой может освободить его от веревки, развязать руки. Обещало, что не трону сердобольного. Ну, кто?

Никто не тронулся с места. Кудре опять отчаянно захохотал.

— Может быть, это не тот народ, а, Хамит? — спросил Кудре и, не получив ответа, повторил: — Обещаю не трогать того, кто поможет этому человеку. Ну, кто?

— Я, Кудре, — тихо сказал Акан и ступил вперед.

Хамит поднял голову и посмотрел на старика. Кудре послал коня и, развернувшись, конским крупом откинул Акана.

Старик отлетел в толпу, но дружеские руки не дали ему упасть, подхватили, поддержали.

— Я знаю, ты не боишься смерти, старик, — уважительно сказал Кудре и обратился к Хамиту: — Но он — не в счет! Милосердием своим в последние дни он хочет быть угодным аллаху! Но я не дам ему так дешево купить вечное блаженство. Старик не в счет, Хамит!

— Кто?! — в последний раз воззвал Кудре громогласно. И из толпы, издалека, совсем издалека, явилась маленькая фигурка. Девушка. Девочка. Ни слова не говоря, она долго шла через площадь к Хамиту, и все смотрели на нее. Подойдя, она попыталась развязать стянутые руки Хамита, но на совесть сработанный узел не поддавался несильным пальцам. Тогда она встала на колени и зубами вцепилась в узел. Узел ослаб. Она поднялась с колен и быстро освободила руки Хамита от веревки.

Хамит с трудом вытянул свои руки вперед, посмотрел на них, через силу пошевелил пальцами и рухнул в пыль, окончательно потеряв сознание.

— Почему женщина? — растерянно спросил Кудре.

— Потому что здесь нет мужчин! — Прямая, как натянутая струна, девушка без страха смотрела на атамана.

— Зачем ты развязала ему руки? — Кудре и впрямь недоумевал.

— Мой отец поступил бы так же. Но ты и твои люди убили его. Поэтому я, дочь Байсеита Мукеева, сделала это!

— Так вот ты кто, красное отродье! — ненависть клокотала в Кудре, и, еще не зная сам, что будет делать, он на играющем коне приблизился к ней. И впервые, впервые толпа зашумела протестующе.

Еще раз изумился Кудре и страшно посмотрел, переходя взглядом с лица на лицо, уже не на толпу, на людей. Вышел человек. Повернулся к своим односельчанам — поклонился, повернулся к Кудре — поклонился. И сказал:

— Собрав народ, ты разрешил освободить этого человека любому. Но Акану ты запретил сделать это потому, что он слишком стар, ей ты не позволяешь освободить оттого, что она женщина и дочь большевика. Народ интересуется: где твое слово, Кудре?

Поборов в себе острое желание стегнуть этого человека нагайкой, Кудре поднялся в стременах и объявил торжественно:

— Мое слово — единственный закон, который я соблюдаю. Она может забрать эту падаль.

Вернулся к своим и стал наблюдать, как девушка безуспешно пыталась приподнять Хамита. Убедившись в тщете своих попыток, девушка звонко, на всю площадь сказала:

— Может быть, хоть сейчас найдутся мужчины и помогут мне?

С опаской косясь на бандитов, из толпы вышли двое парней. Мало что сознававший Хамит уронил им на плечи вялые руки и, неумело перебирая подгибающимися ногами, направился вслед за девушкой. Ни разу не обернувшись, девушка шла, гордо подняв голову, и люди смотрели на нее.

 

10

Хамит лежал на железной солдатской кровати, бессмысленно глядя в беленый потолок. Комната, в которой он находился, без сомнения когда-то принадлежала солдату — ничего лишнего. Железная кровать, грубый стол, два массивных некрашеных табурета.

За окном серело — приближались сумерки. Пришла девушка, села на табурет, спросила:

— Есть хочешь?

Плохо шевеля языком, Хамит ответил:

— Не хочу. — И спросил: — Как тебя зовут?

— Хабиба.

— А меня — Хамит.

— Я знаю.

— Где они?

Хабиба сразу поняла, кто — они, и ответила радостно:

— Они ушли.

— Этого не может быть.

— Я сама видела, Хамит! Они ушли.

— Рано или поздно они должны прикончить меня. Скорее всего незаметно и не здесь, в поселке. Кто-то ждет, когда я уйду отсюда, чтобы застрелить в степи. Они знают, что мне обязательно надо идти. И я пойду, Хабиба. — И он с тоской глянул на свои босые распухшие ступни.

— Я тебе дам отцовские сапоги. Ты не беспокойся, они налезут. Отец был большой-большой! — и вспомнила отца, встала, сказала совсем по-другому: — Они в сарае, я сейчас принесу.

Стемнело. Хабиба вышла на крыльцо, постояла немного, привыкая к темноте, и направилась к сараю.

— Ты куда? — спокойно поинтересовались из тьмы.

Не отвечая, Хабиба прошла в сарай. Когда она вышла оттуда с сапогами в руках, дорогу ей преградил Ахмет.

— Девушке неприлично появляться на улице в такой поздний час, — укорил ее Ахмет. Он, издеваясь, циферблатом приставил к ее глазам открытые часы. Хабиба молча уклонилась от его руки и поднялась на крыльцо.

Она поставила сапоги перед Хамитом и распорядилась:

— Обувайся.

Хамит обувался, а Хабиба сидела на табурете и беззвучно плакала. Почувствовав это, он резко вскинул голову.

— Бандит здесь, — смущенно и быстро утерев слезы, ответила она на его безмолвный вопрос — Тот, что убил моего отца.

— Откуда знаешь?

— У него отцовские часы.

— Ахмет, — подтвердил Хамит и натянул второй сапог.

— Ну я, — сказал Ахмет от дверей и приказал Хабибе: — Выйди.

Хабиба вопросительно посмотрела на Хамита.

— Выйди, Хабиба, — глядя на Ахмета, попросил ее Хамит.

Хабиба вышла, Ахмет поставил карабин в угол и, вынув наган, скомандовал:

— Встань!

Под дулом нагана Хамит встал.

— Ты, я вижу, собрался в дальнюю дорогу, Хамит. Что ж, дело твое, иди. Но прежде чем ты уйдешь, я хочу сказать тебе, сколько сейчас времени. — Ахмет что есть силы ударил Хамита ногой в живот. Хамит рухнул. Засунув ненужный наган за ремень, Ахмет рывком левой руки поставил послушное тело Хамита на ноги, а правой ударил по лицу:

— Сейчас половина десятого!

Распахнув дверь, Хабиба в ужасе смотрела, как Ахмет избивал беззащитного. Ахмет поднимал Хамита и бил. Поднимал и бил.

— Половина десятого! — тупо орал он.

Не зная, что делать, Хабиба кинулась в кухонную пристройку.

— Половина десятого! Половина десятого! — доносилось до нее. Она металась в беспомощности до тех пор, пока не увидела лежащий на столе нож. Тонкий, длинный, хорошо заточенный нож, которым режут скот. Обхватив рукоятку обеими руками, она замедленными шагами направилась в комнату.

— Половина десятого! — ревел Ахмет. Его лопатки отчетливо ходили под рубашкой. Все так же, не торопясь, Хабиба подходила все ближе и ближе, не в силах оторвать глаз от левой лопатки Ахмета.

Нож вошел сразу на всю длину клинка. Ахмет немножко постоял, а потом, оплывая в полной тишине, с мягким стуком сел. Затем лег. Лег навсегда. Сдерживаемая ножом и поэтому тонкая струйка крови появилась из-под рукоятки и потекла на пол.

Цепляясь руками за кровать и табуретку, Хамит поднялся и долго смотрел на распростертое у его ног тело.

— Готов, — сказал Хамит. — Он был один?

— Я не знаю, — ответила Хабиба и сказала, надеясь, что это не так: — Я убила его.

— Он убил твоего отца... Ты убила убийцу, Хабиба. Это справедливо.

Она ничего не ответила и, закусив руку, по стене стала сползать на пол. Хамит знал это истерическое окостенение и поэтому спокойно занимался делом. Он обыскал убитого, взял наган, осторожно, за цепочку, вытащил часы и протянул их Хабибе:

— Возьми. Твои.

Она в ужасе отрицательно затрясла головой. Он спрятал часы в нагрудный карман.

— Как знаешь, — прошел в угол к карабину и вдруг сказал обрадованно: — Мой. Часы твои, а карабин мой.

Вернулся к телу, еще раз посмотрел в мертвое лицо и презрительно произнес:

— Вор. Убийца. Дурак.

Хабиба продолжала неподвижно сидеть у стены. Он подошел к ней, с трудом присел на корточки, заговорил, как с маленькой.

— Нам надо уходить, Хабиба. Если мы сейчас не попытаемся уйти, они придут и убьют нас. Ты слышишь меня, девочка?

Он взял ее за локти и, вставая сам, поднял ее. Она вздрогнула и, очнувшись, попыталась через плечо Хамита взглянуть на труп.

— Не гляди. Не надо, — попросил он ее и собой загородил покойника.

— Что мне делать, Хамит?

— Ты должна спасти нас, — Хамит знал, что только забота о другом может вывести Хабибу из этого состояния. — Ты сейчас выйдешь и узнаешь, нет ли еще бандитов поблизости. Но только осторожно, очень осторожно. Ты поняла?

— Поняла, — всхлипнув, ответила она и пошла к двери.

Долго искать бандитов не пришлось: неподалеку в большом и богатом доме ярко светились окна. И оттуда доносились веселые голоса. Хабиба осторожно заглянула в окно. За широким столом двое бандитов и хозяин пили кумыс. И понятно было, что выпито достаточно.

Хабиба вернулась в свой дом и с порога, стараясь не глядеть на мертвеца, сказала:

— Пошли. Они пьют кумыс у толстого Шарипа.

— Подожди меня во дворе, — приказал он, и маленькая несчастная девочка покорно удалилась. Хамит за ноги выволок то, что осталось от лихого и глупого Ахмета, и сбросил это с крыльца.

Хабиба вопросительно и жалко посмотрела на Хамита.

— Он не должен лежать в доме Байсеита Мукеева.

Хабиба согласно кивнула, и они осторожно пошли. У дома толстого Шарипа Хамит не удержался — заглянул в окно. Бандиты продолжали блаженствовать. Желваки заходили по разбитому лицу Хамита, и он начал неторопливо стаскивать с плеча карабин. Маленькая рука легла на руку, сжимавшую оружие:

— Не надо, Хамит. Пойдем.

Уже за околицей он спросил:

— Ты пожалела их?

— Нет. Я пожалела тебя.

Беззвучна степная ночь, и беззвучны шаги в ночи...

Путник идет во тьме и не видит, как над ним, обозначенный семью звездами, наклоняется ковш небесный и проливает росу на несметные травы.

Продолжай путь свой, путник. И пусть благодать степной ночи снизойдет на тебя...

 

11

Всю ночь они шли, меряя своими — не лошадиными — шагами невидимую и грандиозную степь. Бесконечное небо над ними, бесконечная степь перед ними, а они шли и шли, упорно преодолевая бесконечность. Когда звезды стали бледнеть, Хамит не выдержал и признался:

— У меня болят ноги. Я устал, Хабиба.

— Отдохнем! — с готовностью предложила она. Он лежал в траве, раскинув руки, а она, обхватив руками ноги и положив подбородок на колени, внимательно изучала его распухшее, в кровоподтеках лицо.

— Есть хочешь?

— Хочу, — сказал он.

Хабиба тихо засмеялась и доложила:

— А у нас нет ничего.

— Ты дразнишь меня?

— Я хотела, чтобы ты улыбнулся. А ты не улыбнулся. Я никогда не видела твоей улыбки, но мне весело с тобой.

— У меня, наверное, лицо, как у клоуна в цирке. Вот тебе и смешно.

— Мне не смешно, а весело. — И вдруг вспомнила: — Я убила человека, а мне весело.

— Ты убила бешеную собаку.

Замолчали. Хамит стал подремывать. Но Хабиба не дала ему спать, спросив обеспокоенно:

— Ты не потерял часы?

Он, не открывая глаз, похлопал себя по нагрудному карману.

— Тогда отдай их мне. Это часы моего отца.

Он сел в траве, вынул часы, протянул их ей и на память торжественно произнес:

— «Бесстрашному красному бойцу Байсеиту Мукееву за проявленную отвагу в боях против колчаковских банд».

Она бережно приняла часы и повторила:

— Это часы моего отца.

— Это твои часы, девочка, — ласково сказал он. — Мы продолжим надпись так: «...и его дочери, маленькой Хабибе, за смелость и верность революционному делу».

Хабиба улыбнулась сквозь слезы.

Утром они подходили к незнакомому аулу.

— Подожди. Надо осмотреться, — сказал Хамит.

— Их нет в ауле, — уверенно заявила Хабиба. — Пойдем к людям, и они дадут нам поесть.

— Почему ты думаешь, что их там нет?

— Ты разве не видишь, что играют дети?

Они спускались к юртам и вдруг остановились. Неподалеку в ауле играли дети, а здесь лежал убитый. Это был тот красноармеец, которого Хамит направил к Крумину с донесением. На груди его был аккуратно приколотый клочок бумаги.

— «Спешил», — прочел Хамит и умолк надолго. Молчала и Хабиба.

От аула к ним поднимался человек. Он подошел к ним, немолодой уже человек, и, задыхаясь слегка, сказал виновато:

— Они запретили его хоронить.

Не отрывая глаз от красноармейца, Хамит приказал:

— Лопату!

Сначала он яростно копал могилу. Потом осторожно ровнял землю. Затем долго сидел у свежего холмика, ни на кого не глядя. Рядом стояли Хабиба и человек из аула. Наконец Хабиба попросила:

— Пойдем, Хамит.

Хамит встал. Посмотрел на Хабибу, посмотрел на человека из аула.

— Я хочу сказать речь, — помолчал, собираясь с мыслями. — Речь моя будет коротка. Не ведая, что делаю, я послал тебя на смерть. Ты погиб от рук Кудре. И я говорю: Кудре и его бандиты скоро перестанут топтать казахскую землю. Ты будешь отмщен. Я клянусь тебе, парень!

И снова Хамит копал могилу. Он стоял в яме по грудь и кидал землю в сторону. С другой стороны на уровне лица Хамита было мертвое лицо степенного бойца. Хамит внизу копал могилу, а наверху стояла Хабиба и смотрела на клочок бумаги с надписью «спрашивал». И опять:

— Я клянусь тебе, парень!

 

12

Хамит очень спешил, но к аулу, где он оставил Ивана, они успевали только к сумеркам. Хабиба изнемогала, но Хамит, хромавший на обе ноги, умолял:

— Быстрее, Хабиба, быстрее! Мы должны успеть.

И они, спотыкаясь, бежали, шли, тащились...

Они были уже близки к цели, когда услышали выстрелы. А вскоре в полукилометре беспорядочной кучкой пронеслись, не замечая их, всадники. Сорвав с плеча карабин, Хамит посылал им вслед пули до тех пор, пока не кончилась обойма. Всадники даже не обернулись. Они исчезли за волнистым горизонтом, а Хамит сел на землю, обхватил голову руками и повторял, повторял в безнадежности:

— Я опоздал. Я опоздал. Я опоздал.

Они уже не торопились. Они понуро шли, страшась ожидаемого, которое было неотвратимо. И случилось: третий труп лежал на их пути. Он лежал, уткнув белобрысую голову лицом в траву. Застиранная гимнастерка белела в сумерках. Они склонились над ним, и тогда раздалось:

— Стоять! Ни с места!

Шагах в десяти от них с винтовкой наперевес стоял невредимый Иван...

— Иван! — беспомощно выдохнул Хамит и шагнул вперед.

— Хамит Исхакович! — радостно узнал своего командира Иван.

Они стояли обнявшись, и Хамит прятал лицо в плечо Ивана. Оторвался наконец, еще раз посмотрел изумленно, спросил, кивнув в сторону трупа:

— Кто это?

— А я ж откуда знаю, Хамит Исхакович?

Рывком перевернул Хамит покойника. Закатив пустые, неживые глаза, перед ним лежал Ефим. Пуля вошла ему в сердце.

— Ефим, — для себя сказал Хамит и поинтересовался: — Кто его?

— Да я, Хамит Исхакович. Налетели, понимаешь, без всякой осторожности, шумят, стреляют. Ну, мы их и встретили. Этот первым скакал, уж очень мне удачно на мушку попался. А остальные, как увидели, что он пал, развернулись и стрекача. Своего бросили. Вояки!

Иван презрительно сплюнул. Хамит продолжал смотреть на Ефима, Иван заметил это и успокоил:

— Ты не беспокойся, мы его сейчас зароем. Мы и шли зарывать, а тут — ты! Да не один, да с красавицей. Тебя как звать, милая?

— Хабиба.

— А меня Иваном Матвеевичем зови, — морща нос, Иван засмеялся заразительно. Улыбнулась и Хабиба. Только сейчас Хамит заметил, что за спиной Ивана в отдалении стояли вооруженные люди.

— Как тебе удалось это, Иван?

— Ты же сам приказал — защищай. А как я один защищу? Раскинули мы мозгами с Саттаром, ну, с которым вы повздорили. Головастый мужик, я тебе доложу! Вооружились, чем бог послал, окопчики под круговую оборону отрыли, круглосуточное дежурство ввели. И ждали. Дождались. Думали, противник будет, а тут шпана.

 

13

Хозяйка причитала и суетилась:

— Бедняжка ты моя! Сиротинка горькая! Через степь пешком. Дело ли это для казашки? Ноженьки разбиты, ноженьки болят. Сейчас мы их вымоем, сейчас мы их разотрем, и будет нашей девочке хорошо-хорошо.

Она причитала, но и дело делала: поставила перед Хабибой таз с водой, достала полотенце, сняла с бессильных ног Хабибы башмаки. Хабиба опустила ноги в воду и с наслаждением пошевелила игрушечными пальцами. От усталости и жалости к себе действительно почувствовав себя маленькой девочкой, она по-детски распустила губы и была готова плакать.

— Я тебя спать уложу, а сама я рядом сяду, — продолжала петь хозяйка. — И будет тебе легко, и все забудешь. Ничего не бойся, ласточка, я — с тобой.

Хабиба смотрела на нее благодарно и жалостно.

А за стеной, уткнувшись лицом в подушку, лежал неподвижно Хамит. Монотонный шелестящий говор хозяйки вдруг прервал звук тяжелых шагов, и голос Крумина произнес:

— Здравствуйте, товарищи женщины. Хамит что — спит?

— Да, недавно лег, — раздалось в ответ.

Крумин вошел в комнату, увидел лежавшего Хамита, спросил тихо, чтобы не разбудить:

— Спишь?

Не отрывая лица от подушки, Хамит отрицательно помотал головой.

— Уж не плачешь ли?

Хамит перевернулся и ответил недружелюбно:

— Я уже говорил. В пятнадцать лет меня сбросил необъезженный жеребец, и я заплакал. В последний раз.

— Горюешь, значит, что Кудре не поймал?

— Я найду его, — упрямо и зло сказал Хамит.

Крумин еще раз посмотрел на него и понял, что продолжать разговор сейчас бессмысленно, и закончил его логично и твердо:

— В принципе ты задачу выполнил: разведка произведена. А о том, что будем делать дальше, поговорим завтра. Спокойной ночи, Хамит.

И, не ожидая ответа, ушел к женщинам. Там было все по-прежнему: что-то ласково шептала хозяйка, глядя на Хабибу, которая сидела, опустив маленькие натруженные ноги в таз с холодной водой. Твердо ступая, Крумин подошел к Хабибе, левой рукой снял пенсне, а правой взял безвольно висящую руку Хабибы и бережно поцеловал:

— Спасибо тебе, дочка, — и вышел.

Обнаженный по пояс, Хамит перед зеркалом делал зарядку. Он, словно беркут, вертел бритой, в отчетливых ссадинах головой, приседал неистово, яростно отжимался от пола. И стонал, стонал при каждом движении, потому что при каждом движении вспыхивала мучительная боль в его избитом и смертельно уставшем теле. Но он вертел головой, приседал, отжимался.

Положив подбородок на подоконник, Хабиба с улицы уважительно наблюдала за ним. Утреннее — яркое и низкое — солнце светило ей в спину. Хамит закончил зарядку и, стоя с прикрытыми глазами, глубоко дышал.

— А дальше что? — полюбопытствовала Хабиба.

— Сейчас увидишь, — хмуро ответил Хамит и вышел во двор.

Он упорно крутил ворот колодца, кряхтя и изнемогая, вытаскивал громадное ведро. Передохнув слегка, нагнулся и скомандовал Хабибе:

— Лей!

Она с состраданием посмотрела на него и с трудом, двумя руками, наклонила ведро. То ли случайно, то ли по каверзному умыслу водяной поток хлынул на беззащитные штаны и ярко начищенные сапоги.

— Да что ж ты делаешь! — закричал Хамит.

— Лью, — невинно объяснила она.

— Куда? — спросил он, отряхиваясь.

— Ты просил лить, я и лью, — сказала она обиженно. — Еще будешь обливаться?

— Нет! — взревел он и пошел в дом. Был он прям, важен и недоступен. Она показала его голой спине и мокрым штанам язык и крикнула вслед:

— Тебе еще чем-нибудь помочь? — и закружилась, напевая нечто счастливое. И яркий, добрый, веселый ее мир закружился вместе с ней.

Крумин стоял у окна и смотрел, как, стараясь идти твердым солдатским шагом, Хамит пересекал сонную утреннюю улицу.

— Конечно, вряд ли они стали бы так обнаруживаться, если бы могли предположить, что ты уйдешь. Что ж мы имеем? Цепочку и людей этой цепочки. Главное — людей, цепочка может быть липовой. А людей, их связи сейчас же начнем проверять, — подвел итоги Хамитовой одиссеи Крумин.

— Почему они сразу не убили меня?

— Ну, это проще простого. Демонстрацией они хотели окончательно дискредитировать советскую власть в глазах простых казахов.

— А Сейсембаева им было недостаточно?

— Сейсембаев, дорогой мой Хамит, толстый и в пиджаке. А когда на веревке водят батыра в красноармейской форме — это другое дело.

Хамит заскрипел зубами.

— Прошу прощенья, — церемонно извинился Крумин. — Кто-то очень неглупый и очень злой хотел запугать, лишить надежды людей, превратить их в послушное стадо.

— Не кто-то, а Кудре, — перебил Хамит.

— Не Кудре, а кто-то. Кто-то хотел сделать это, но добился обратного — прямого человеческого возмущения.

— Они все молчали, Ян Тенисович.

— А Хабиба?

— Хабиба — не они.

— Нет, дорогой мой. И Хабиба, и ты, и я — все мы — они. Ну, хватит эмоций. Давай-ка еще раз вспомним весь твой поход. В ненужных подробностях и необязательных мелочах.

Не зная почему, Хамит глянул в окно. На той стороне улицы стояла Хабиба. Увидев, что он смотрит на нее, она поманила его пальцем — звала. Хамит с возмущением задернул занавеску.

Разочарованно изучив веселую, в цветочек, занавеску, Хабиба неспешно побрела вниз, к реке.

На берегу сидел Иван и страстно удил рыбу. Хабиба пристроилась рядом, посмотрела на поплавок и спросила серьезно:

— Иван Матвеевич, у тебя невеста есть?

— Да погоди ты! — рыдающе взмолился Иван, потому что удачно начатая в тиши поклевка при словах Хабибы немедленно прекратилась. Поплавок был недвижим. Тщетно подождав новой поклевки, Иван вздохнул и вспомнил, что Хабиба обращалась к нему с вопросом: — Ты чего спрашивала-то?

— У тебя невеста есть?

— А как же! — обрадовался Иван. — Как же без невесты. В родном селе Дракине. Груня. Аграфена Никитична.

— Любишь ее?

— На то и невеста, чтобы любить.

— Какая она?

— Ну, вот ты, к примеру, черненькая. Так она — белая-белая! Лицо белое, волосы белые. Только глаза синие.

— А как полюбили друг друга?

— Сначала все как бы в шутку. На вечерках вместе сидели, под гармонь за околицей ходили. Обнимались, ясное дело. А потом вдруг чувствую: как нет ее, так пустота во мне. Признался ей. А она в ответ: и со мной так же. Поняли, что друг без друга пропадем. Вот и объявились женихом и невестой.

— Счастливый ты, — позавидовала Хабиба.

— А то! — ликующе вскричал Иван и умело подсек. Сверкнула на солнце рыбка и затрепыхалась в траве. Иван снял ее с крючка, насадил на кукан.

— А я никогда замуж не выйду, — грустно сообщила Хабиба.

— Это ты-то? — Иван расплылся в понимающей улыбке. — Понятно, куда уж тебе замуж.

И конечно же против всякой логики Хабиба обиделась:

— Думаешь, меня никто не возьмет? Знаешь, как за мной в Барлыкуле парни бегали?

Иван заржал, как стоялый жеребец, и осекся вдруг, потому что сверху раздалось:

— Ива-ан!

— Саттар здесь? — спросил Крумин у Ивана.

— А где ж ему быть, товарищ начальник. В комендантской отсиживается.

— Кто-нибудь в поселке его видел?

— Да навряд ли. Береглись как могли.

— Попроси его зайти.

Саттар стоял в дверях.

— Знакомьтесь, — предложил ему и Хамиту Крумин.

Человеку, которого должны были арестовать, чаще всего не нравится тот, кто отдал приказ об аресте. Без любви смотрел Саттар на Хамита. А для Хамита человек, оскорбивший советскую власть, не существовал. Как на пустое место смотрел Хамит на Саттара.

— Они знакомы, — из-за спины Саттара разъяснил ситуацию Иван. — И с первого взгляда ну прямо до слез полюбили друг друга.

Крумин шутки не принял. Холодно сказал Ивану:

— Товарищ красноармеец, вы свободны.

Иван вышел. Тогда Хамит вкрадчиво и недобро спросил:

— Тебе не нравится советская власть, Саттар?

— Когда советская власть — это непогрешимый ты и твои непогрешимые приказы, она — не моя власть, она власть недоступных моему пониманию начальников.

— Не любишь начальников?

— Я люблю настоящую советскую власть. Моя советская власть — это ты, это он, — Саттар кивнул на Крумина, — это я, это Иван. Мы вместе за народное дело — это и есть советская власть.

Чрезвычайно довольный Крумин наконец прервал их диалог:

— Как я понял, в принципе вы оба за советскую власть. Значит, воевать за нее вам придется вместе. Я просил вас, товарищ Саттар, еще раз все обдумать серьезно, прежде чем дать окончательный ответ. Вы все обдумали?

— Да.

— Вы согласны?

— Да.

Оба «да» были решительны и бесповоротны. Крумин подошел к Саттару, положил руку на плечо, ласково глянул в глаза:

— Ночью наряд придет арестовывать вас. Только Иван будет в курсе дела. Остальные будут преследовать вас всерьез. Я, конечно, постараюсь, чтобы это были не самые лучшие стрелки, но случайности могут произойти всякие.

— Я уйду, товарищ Крумин.

— Надеюсь. Сколько вам нужно времени?

— Думаю, дня два.

— Итак, через четыре дня у нас первое любовное свидание. — Крумин, улыбаясь, повернулся к Хамиту. — Полагаю, ты запомнил, где и когда оно произойдет?

Хамит кивнул.

— Если по каким-либо причинам первое свидание сорвется, повторять попытку каждый следующий день в то же время. Все ясно?

— Да, — сказал Хамит.

— Да, — сказал Саттар.

— Тогда пожмите друг другу руки.

Не глядя друг на друга, Хамит и Саттар обменялись рукопожатием.

— Вот и прекрасно, — Крумин оценивающе и удовлетворенно посмотрел на одного, на другого и добавил: — Вашу плодотворную дискуссию разрешаю продолжить после выполнения задания.

— Стой! Стой! — отчаянно закричали во тьме.

Ответом был бешеный топот копыт.

— Сто-ой! — пронзительно и долго звучал последний предупреждающий. Топот удалялся.

Раздалась команда:

— Огонь!

Выстрелы вспышками на мгновенья разрывали тьму. И в эти мгновенья был виден стремительно удалявшийся всадник.

 

14

Грустный Иван скучно посматривал из маленького окошка арестантской. Вечерело. Мыча, возвращались домой коровы. Пробегали мальчишки, все, как один, синие, со сжатыми в куриную гузку ртами — накупались до озноба. Просто никого не было до тех пор, пока на улице с криком не объявилась Хабиба.

— А я тебя ищу, ищу! — обрадованно кричала она. — Всех спрашиваю, где ты, а они не отвечают, смеются только. Ты почему здесь сидишь?

— Потому что посадили, — разумно ответил Иван.

— За что?

— Перебежчика упустил. А я что, виноват, если у меня стрелки хреновые?

— Крумин посадил?

— Кому ж еще!

— Я его попрошу. Он добрый. Он отпустит тебя!

— Не отпустит, Хабиба. Здесь уж дисциплина.

— А как же я? Казахи сегодня вечеринку устраивают, и я хотела с тобой пойти.

— И с Хамитом, — добавил Иван ворчливо. — Придется тебе сегодня самой его звать. А то все я, все я! Устроилась!

— А как мне его звать?

— Да плевое дело. Подходишь и говоришь: «Мечтаю нынче на вечерке погулять, а кавалера не имею. Не желаете быть моим кавалером?»

Хабиба засмеялась и показала Ивану язык:

— Глупый ты, Иван Матвеевич!

— Ну, не дурей тебя!

— Ладно, сиди. Я попозже тебе поесть принесу.

Хамит тоже сидел у окошка. Облокотившись о стол и обхватив бритую свою голову руками, он неотрывно смотрел вниз — читал.

— И этот в тюрьме! — сама себе сказала Хабиба так, чтобы Хамит слышал. Но Хамит не слышал: он грыз гранит науки.

— Того хоть посадили, а этот сам сидит! — возвысила голос Хабиба.

Хамит повернулся и посмотрел на Хабибу затуманенными, нездешними глазами:

— Зачем ты кричишь?

— Чтобы ты услышал!

— Я тебя услышал. Говори, что тебе надо.

Хабиба изнемогла от возмущения и присела на завалинку под окном:

— И с ним я должна идти на вечеринку!

Хабиба и Хамит сидели в нарядной — в коврах и узорных кошмах — белоснежной юрте. Полукругом справа и слева от них сидели парни и девушки, а напротив, на почетном месте, устроился акын с домброй. Неярко горели свечи, и все не торопясь пили кумыс. Журчала тихая — сосед с соседкой — беседа, изредка прерываемая то кокетливым вскриком, то мужественным смешком. Шел неизменный древний и вечно юный разговор ни о чем — преддверие любви.

Хамит важно молчал: военная форма и следы побоев на лице заставляли соблюдать достоинство. Его молчание чрезвычайно обижало Хабибу, которой хотелось, чтобы за ней тоже ухаживали. Не вытерпела, незаметно толкнула Хамита локтем:

— Ты почему молчишь? Ты почему мне слов не говоришь?

Не зная, что ответить, Хамит сказал нелепость:

— Устал я сегодня.

— Ты — старик! — свистяще прошептала Хабиба. — Сердце твое высохло, и ты не замечаешь, что рядом с тобой сидит прекрасная девушка!

Хамит с готовностью и заинтересованно посмотрел на соседку слева.

— Да на меня смотри! — шепотом же приказала Хабиба. — Сегодня и всегда самой прекрасной девушкой буду для тебя я!

По ее приказу он посмотрел на нее. Спокойно и обреченно поймав его взор, она ответно глянула Хамиту в глаза, и его высохшее сердце екнуло в предчувствии счастья. Вскинутые брови, полуоткрытый влажный и яркий рот, скользящие переходы овала маленького лица были перед ним. И глаза. Преданные ему глаза. Он задохнулся.

Напившийся кумыса акын взял домбру, и быстрая, стремительная мелодия родилась под его пальцами. И эта мелодия была — Хабиба.

Грустная девушка пела о том, что злые и корыстные люди разлучили ее с любимым навек. И грусть была — Хабиба.

Веселая девушка задорно пела о том, что никогда не стоит предаваться унынию и что любовь надо не ждать, а завоевывать. И радость была — Хабиба.

Пела Хабиба. Она пела о грусти и радости, соединенных в каждом дне, она пела о днях, любой из которых неповторим и неожидан, и все вместе они составляют жизнь, она пела о жизни, бессмертной и нескончаемой. И бесконечность была — Хабиба, и жизнь была — Хабиба.

Потом играли в «орамал тастамак». Хамит бросал Хабибе платок, и платок летел письмом признанья. Хабиба бросала платок Хамиту, и платок возвращался к нему вестником счастья.

Веселым жаворонком звенела домбра, и мелодия то взлетала к небу, то падала до земли, сообщая миру о случившемся.

Они шли в ночи одни, но голос домбры был с ними. Он был в отдаленных криках птиц, в еле слышимом движении реки, в таинственном и мерном дыхании невидимой и необъятной степи.

— Я не помню, когда первый раз увидел тебя, — признался Хамит. — Я очнулся, ты склонилась надо мной, и я узнал, не увидел впервые, а узнал твое лицо.

— А я первый раз увидела тебя там, на площади. Ты стоял один, совсем один, и мое сердце сжалось от боли за тебя.

— Я был страшен тогда?

— Ты был прекрасен. Ты был один, ты был связан, а они с винтовками, на конях, но ты был сильнее их, потому что все, кто видел тебя тогда, знали — ты не сдашься. Они могли убить тебя, но победить не могли.

— Я помню все, Хабиба. Я помню, что еще не расплатился с долгом...

— Молчи. Я убила человека.

Он перебил ее:

— Ты убила бешеную собаку.

— Я убила очень плохого человека, но я убила человека и не жалею об этом, потому что это цена моего сегодняшнего счастья.

Они сидели во дворе своего дома и говорили тихо-тихо, стараясь не разбудить хозяйку.

— Понимаешь, Хабиба, я и раньше знал, за что сражаюсь. Как и сейчас, я был уверен, что борюсь за светлое будущее человечества, за счастье всех людей. Но это было только идеей, которой я был предан беспредельно. И только с тобой я понял, я почувствовал, что человечество — это люди, которые живут рядом со мной на земле, что человечество — это Крумин, это Иван, это... я. Человечество — это ты, Хабиба. А счастье всех людей — это свободный труд, приносящий усталость и гордое удовлетворение за сделанное, и праздники, которые дарят отдых и любовь.

— Жизнь прекрасна, Хамит? — спросила Хабиба.

— Жизнь прекрасна, Хабиба! — ответил Хамит.

— Скажи, что ты любишь меня, — совсем тихо попросила она.

Беззвучно шевелились губы Хамита, произнося неслышимые слова признанья, но она сердцем слышала их и улыбалась благодарно.

— А теперь ты скажи, что любишь меня, — попросил он.

Ее губы шевелились, беззвучно произнося слова любви.

 

15

В одной руке его был маузер, в другой — наган. Хамит отстреливался с обеих рук. Он смотрел перед собой, мгновенно почуяв опасность, оборачивался и тут же посылал пулю, падал на землю, не прекращая огня. Он сражался за себя, за Хабибу, за человечество.

Предварительно расставленные на различные расстояния и в различных плоскостях камни и комья земли разлетались мелкими брызгами.

Подошел Иван, сел в траву, дождался, когда кончатся обоймы, спросил Хамита уважительно и осторожно:

— И ни одного промаха?

— Бывают и промахи, — ответил Хамит, деловито снаряжая наганный барабан, и добавил объективности ради: — Но редко.

— А я только с винтовки прилично бью.

Хамит перезарядил маузер и, щелкнув обоймой, вдруг понял, зачем пришел Иван:

— Мне уже пора?

— Сказали, чтобы был готов, Хамит Исхакович.

В малахае, в бешмете, в тяжелых сапогах, с небольшим мешком за плечами, он был просто казах, собравшийся в дальнюю дорогу.

— Ты надолго? — спросила Хабиба. Она стояла, прижавшись лбом к его могучей груди. Маленькая, беззащитная, несчастная.

— Не могу сказать.

— Это очень опасно?

— Не имею понятия.

— Тебя убьют?

— Не знаю.

— Ты любишь меня?

— Да.

Ехали молча. Впереди Крумин и Хамит, сзади группа сопровождающих. Наконец Крумин, обернувшись, сказал:

— Подождите.

Красноармейцы остановились. Отъехав от группы, Крумин предложил:

— Простимся здесь, Хамит.

Они спешились. Хамит ожидающе смотрел на Крумина.

— Это очень опасно, Хамит.

— Я знаю.

— Но у меня нет другого выхода.

— У нас нет другого выхода, Ян Тенисович.

— Это сделать можешь только ты.

— Я сделаю это.

— Я знаю, что ты не помнишь, когда улыбался последний раз. Но сегодня улыбнись мне на прощанье.

— Я обещаю улыбнуться вам, когда мы сделаем это, — твердо произнес Хамит и хлестнул коня. Конь с места взял в галоп.

Галопом. Рысью. Шагом. Рысью. Шагом. Галопом. По равнине, по холмам. Сквозь кустарники. По дороге, по целине, по песчаному свею ехал казах. По родной своей суровой и прекрасной земле. Утром и вечером. Днем и ночью. Были селенья по дороге, были люди на его пути. Но он не останавливался.

 

16

Разгребая руками частые и упругие ветки, Саттар шел сквозь кусты. Противоестественно мягкая почва, вся в ядовито-зеленой траве, опасно пружинила под ногами. Но незаметно на глаз дорога поднималась, и вскоре впереди засветлело: сквозь редеющее переплетение кустов угадывалось открытое пространство.

Подставив солнцу обнаженную грудь, на поляне лежал Хамит. Глаза его были закрыты — он отдыхал.

— Ты здесь, Саттар, — сказал он, не открывая глаз. — Выходи.

Саттар не спеша появился из-за кустов, подошел, сел на корточки.

— Я пришел, — объявил он гордо.

— Слушаю тебя, — Хамит перевернулся на бок и лениво приподнялся.

— У них три лагеря. Приблизительно в тех местах, о которых думал Крумин. Входы в тугаях я отметил, как условились.

— Не заметят?

— Нет.

— Теперь о нем, — от лености и следа не осталось. Собран, строг, внимателен.

— Каждую ночь он скачет в Чиили.

— Зачем?

— Любовь.

Хамит удивленно и недоверчиво хмыкнул. Саттар посмотрел на него и разъяснил без улыбки:

— Сердобольная вдова.

— Сколько человек его сопровождает?

— Со вчерашнего дня он отправляется в путь один.

— Почему?

— Потому что позавчера, собираясь по нужде в дальние кусты, я попросил двоих сопровождать меня, сказав, что опасаюсь нападения. Ему рассказали об этом.

— Ты рискуешь, Саттар.

— Я выполняю задание, Хамит.

— В Чиили он скачет малой тропой?

— Да.

— Спасибо тебе, Саттар, — Хамит встал. Встал и Саттар:

— Я ухожу. Мне надо спешить.

Тогда Хамит протянул руку. Помедлив, Саттар пожал ее.

— Я ошибался, Саттар.

— Главное — не ошибись сейчас, Хамит.

Саттар уходил, с трудом преодолевая тугое сопротивление ветвей.

 

17

Сказочный всадник летел над землей. Могучий конь, вздымая гриву и хвост, ударами четырех копыт отрывался от земли, делая свой бег полетом. Движение вперед было неудержимо. И вдруг все кончилось: подсеченный под передние ноги конь рухнул на колени, и круп его пошел вперед и вверх. Конь перевернулся через голову, а седок, зависая в воздухе, вылетел из седла.

Звериное чутье на опасность тотчас вскинуло Кудре на ноги, но возникший ниоткуда Хамит прыгнул на него сверху, с коня, смял и повалил. Лежа на спине, Кудре увидел, кто над ним, и это придало ему нечеловеческие силы: изогнувшись дугой, он увел свои руки от цепких пальцев Хамита и, поворачиваясь на бок, нанес удар противнику коленом в живот. Хамит охнул, отъединился от Кудре на мгновенье, которого было достаточно для того, чтобы тот вскочил. Они стояли друг против друга, тяжело дыша.

Кудре после подобного усилия нужна была пауза, которой Хамит ему не дал.

Носком тяжелого казахского сапога Хамит ударил его в голень и, когда Кудре оцепенел от болевого шока, наотмашь нанес сцепленными руками страшный удар ему в ухо.

Кудре очнулся оттого, что ощутил грубую веревку на заведенных за спину запястьях. Он взревел от бешенства и дернулся, пытаясь лягнуть сидевшего на нем Хамита. На что Хамит без боевого запала, рассудительно и точно, твердым ребром ладони ударил его по шее.

Второй раз очнулся Кудре уже со связанными ногами. Рядом сидел Хамит, сделавший себе небольшую передышку. Увидев открытые глаза бандита, он решил вслух:

— Пора.

Конь Кудре был мертв — сломал шею. Хамит подвел своего поближе, поднял Кудре, поставил на плотно сомкнутые веревкой ноги.

— Посади меня в седло, — подал наконец голос бандит.

— Поедешь, как баран, — ответил Хамит и, подхватив Кудре, перекинул его через седло. Живот бандита был на седле, а голова и ноги висели по сторонам. Привязав его покрепче, Хамит взял повод, и кавалькада — Хамит впереди, а сзади, лежа на седле животом вниз, спеленутый веревками, как глупая овца, Кудре — тронулась в путь. Они шли предрассветной степью.

— Я таскал тебя за нос, красная сволочь! — заорал вдруг Кудре.

— Замолчи, — сдерживая ярость, приказал Хамит.

— Я таскал тебя за нос! Я таскал тебя за нос! Я таскал тебя за нос! — надрывался Кудре.

Хамит подошел, поднял за волосы его голову и, глядя в налитые кровью, нечеловечьи глаза, приказал еще раз:

— Замолчи! Отрежу язык!

Они молча шли предрассветной степью. А когда взошло солнце — пришли. Они пришли на облюбованную Хамитом поляну, степным заливом входившую в приречные заросли.

Как мешок с навозом, брезгливо и неаккуратно Хамит сбросил Кудре с седла. Тот и упал, как мешок, — всей спиной, не стараясь группироваться. Хамит, не расседлывая, пустил коня пастись, достал из мешка чайник, сложил заранее приготовленный хворост и разжег костер. Кудре наблюдал за ним.

Весело плясал под чайником огонь, и Хамит, ожидая, тоже лег на спину, вольно закинув свободные руки под голову.

— Что ты со мной сделаешь? — не выдержал, спросил Кудре.

— Охолощу, чтобы не шлялся по вдовам.

— Саттар! — взвыл Кудре и стал колотиться затылком о землю. — Я же с самого начала не верил ему! Почему я не прикончил его? Почему?

Хамит встал и сверху посмотрел на извивавшегося, как червяк, бандита. Подавив в себе острую потребность ударить его ногой по ребрам, он сказал, стараясь говорить спокойно:

— У меня кружится голова от желания раздавить тебя, как червяка. Но я должен сохранить тебя живым. Нам надо, чтобы ты рассказал о многом. О своих связях. О людях, которые оказывали тебе поддержку. О тайных складах оружия. И ты обязательно расскажешь нам обо всем этом.

— Ты от меня не услышишь ни слова, красный ублюдок! Я ничего не скажу вам!

— Скажешь! Сегодня в ночь сюда прибудет эскадрон регулярной Красной Армии и завтра прихлопнет все три твоих лагеря. Ведь у тебя их три? Без тебя твои головорезы не окажут никакого сопротивления. Ты же барымтач, Кудре, и привык иметь дело со стадом. Твой отряд — твое последнее стадо. Но стадо без пастуха — просто сборище овец. А когда будет покончено с твоими горе-вояками, тебе не перед кем будет красоваться, и ты заговоришь и расскажешь все.

Кудре плакал, и поэтому Хамит успокоился. Чайник вскипел и, достав чашку, Хамит с удовольствием и в охотку по утренней прохладе хлебал чай.

— Развяжи мне ноги, я хочу сесть, — не попросил — проговорил Кудре.

Не сказав ни слова, Хамит ножом перерезал веревку. Кудре, сладострастно застонав, подтянул под себя затекшие ноги и с трудом сел. Также молча попоив бандита, Хамит отошел в сторону — от костра несло жаром — и прилег, положив на всякий случай под правую руку расчехленный маузер.

Полуприкрытыми глазами смотрел Кудре на огонь. Огонь играл, изредка постреливая. Выстрелило посильнее, и розовый уголек упал рядом с бандитом. Кудре глядел на уголек до тех пор, пока он из розового не стал серым. Тогда он посмотрел на Хамита. Хамит смотрел в небо.

Не торопясь Кудре носком сапога осторожно зацепил конец сильно обгоревшей толстой хворостины и выкатил ее из костра, а потом, как бы меняя позу, резким толчком каблука загнал раскаленную головешку под себя. Хамит отреагировал на это движение, коротко взглянув на Кудре, но не заметил ничего подозрительного.

Головешка была уже за спиной Кудре. Точно примерившись, он лег на нее. Чадила головешка, потихоньку начала тлеть веревка, краснела и вздувалась пузырями кожа на руках Кудре. Он терпел. Наконец веревка поддалась. Еле заметными шевелениями рук он стал сбрасывать ее. Руки были свободны.

Хамит расслабленно лежал, но расстояние позволяло ему выстрелить прежде, чем Кудре достанет его. Путь был один: к коню, мирно щипавшему траву у выхода в свободную степь.

Кудре вскочил и, виляя, стремительно рванулся к коню. Хамит на миг потерял маузер, а когда схватил его рукоятку, Кудре был уже в седле.

Выстрел. Выстрел. Выстрел. Прижавшись к конской шее, Кудре уходил в степь. Хамит положил маузер на согнутую в локте левую руку и тщательно прицелился. Кудре плясал на мушке, но прицел сбивался и сбивался. Выстрел. Всадник скрылся за холмом.

 

18

Только к позднему вечеру добрался Хамит до аула. То был аул хромого Акана. Обессиленный Хамит вошел в юрту и, почти падая, сел у порога.

— Дай мне коня, Акан, — с трудом проговорил он. — Мне надо спешить.

— Я дам тебе коня, Хамит, — пообещал Акан сострадательно. — Но прежде ты должен отдохнуть. Таким ты никуда не доскачешь.

Старик помог Хамиту встать, провел на почетное место и заботливо усадил.

— Пить, — слабым голосом попросил Хамит.

Акан из сабы налил кумыса в большую чашку и протянул ее Хамиту. Тот, гулко глотая, выпил до дна.

— Ты один? — осторожно поинтересовался Акан.

— Я один, — ответил Хамит. Ярость опять закипела в нем. — Много часов я один шел по степи. Я никого не встретил. Я не мог найти коня. Дай мне коня, Акан.

— Отдохни немного. Все будет хорошо, — как маленькому пообещал старик.

Хамит откинулся на подушки, через голову стащил ремень с тяжелой коробкой маузера и прикрыл глаза.

— Через полчаса я должен быть в пути, — сказал он вяло.

— Через полчаса ты будешь в пути, — опять пообещал Акан, стараясь не обеспокоить дремавшего, тихо отошел к входу и выглянул наружу. Там все было спокойно. Безмолвно. Безлюдно. Старик собранно обернулся. В правой его руке был наган.

— Хамит! — громко позвал он.

Хамит открыл глаза и увидел перед собой маленькую круглую дырку.

— Не шути так, старик, — грозно и негромко сказал он. — Спрячь свою игрушку. Иначе мне придется сломать твою дряхлую шею, — и незаметно потянулся к маузеру.

— Попробуй, — охотно согласился с его предложением Акан и выстрелил.

Пуля вошла в подушку как раз между правой рукой Хамита и маузером. Хамит убрал руку. Увидя, что он понял безвыходность своего положения, Акан сел напротив и поудобнее устроил руку с наганом, направленным в голову Хамита.

— Я давно хотел сказать тебе откровенно, что ты стоишь в этом мире, щенок. Но сегодня и без слов ясно стало, кто ты такой. Ты упустил Кудре...

— Он был здесь? — спросил неизвестно зачем Хамит.

— Он был здесь. И очень скоро будет опять. Со всеми своими людьми. Они исчезли из лагерей, и ваш эскадрон завтра будет сражаться с пустотой. А сегодня отряд Кудре заберет оружие, на котором, кстати, ты сейчас сидишь, и уйдет, уйдет туда, где его не найдет никто. С ними уйду и я. А ты останешься лежать здесь с простреленной башкой.

Хамит поднял голову и плечи, ожидая выстрела.

— Нет, я не буду стрелять, если ты меня к этому не принудишь, — продолжал Акан. — Не пристало марать руки хозяину степи.

— Хозяин, убегающий от своего хозяйства, — не хозяин, — насмешливо произнес Хамит.

— Хозяин. Хозяин, потому что вся земля вокруг — моя земля, потому что скот, который пасется на этой земле, — моя собственность, потому что люди, пасущие этот скот, — мои слуги. Я вернусь, Хамит, я очень скоро вернусь к своему хозяйству! И буду хозяином здесь, а ты будешь гнить в моей земле с простреленной башкой!

Гордыня подняла Акана, и он встал, ощущая свою всесильность.

— Обернись назад, Акан, — миролюбиво предложил Хамит.

Обернуться Акан не успел: кто-то из-за его спины умело и властно перехватил его правую руку, вывернул и вытянул из вдруг ослабевшей кисти наган, ласково говоря меж тем:

— Пушка тебе ни к чему, папаша.

То был Иван. Он смотрел на Акана и снисходительно улыбался. И всемогущий хозяин степи превратился в маленького, злобного, но уже не могущего принести зла ничтожного старикашку.

— Что с ним делать будем, Хамит Исхакович?

— Что с ним делать? Посади где-нибудь здесь. Пусть сидит. — Хамит поднялся, расправил плечи, потянулся. — Фу, черт, устал как! Ужасно боялся, что выстрелит он по глупости или со страха.

— Ты, ты... ты... — несколько раз пытался сказать что-то Акан, но ненависть душила его, и он повторял: — Ты... ты... ты...

— Я, — согласился Хамит. — И Иван. И Саттар. И Хабиба. Мы. Мы раздавили тебя, Акан, чтобы ты не мешал нам жить на нашей земле.

— От меня просто отвернулась удача. А тебе, как дураку, повезло.

— Мне действительно повезло. Мне повезло, что ты так любишь красиво говорить. Никогда не надо философствовать с попугаем, потому что глупая птица будет выдавать твою мудрость за свою. Я узнал твой голос, когда Кудре говорил о том, что для него нет слова «нельзя». И еще. Чтобы написать, надо уметь писать. В отряде Кудре нет грамотных. Так что записки на мертвых моих товарищах запиши в счет, который народ предъявит тебе, Акан!

— Ты не победил меня, сопляк. Меня победят русские солдаты, которые незванно пришли в мою степь. Без эскадрона за спиной ты ничто. Ты не победил меня, выродок.

Можно было не отвечать на жалкое брюзжание уничтоженного, но у Хамита имелась возможность рассеять последние иллюзии:

— К сожалению, эскадрона у нас нет, старик. Да и людей маловато. Зато имеются четыре хорошо смазанных, безотказно работающих пулемета. И мы постарались сделать так, чтобы ты и Кудре привели всех бандитов к этим пулеметам. Сейчас прискачет Кудре с отрядом, и ты услышишь, как работают эти машинки.

В юрту вошел Крумин и, не найдя взглядом хозяина, спросил Хамита:

— Где он, покажи мне его.

Хамит кивнул на забившегося в угол Акана. Крумин посмотрел на него недолго и сказал разочарованно:

— Какой старичок непрезентабельный. А властвовать хочет. — И Ивану:

— Покарауль его. А мы пойдем. Скоро рассвет, и они вот-вот явятся.

Крумин и Хамит вышли из юрты. Огненной полосой с востока подходил новый и хлопотный день.

Скакал отряд Кудре, и под многими копытами роптала земля. Отряд был уже рядом, и топот стал слышен в ауле.

— По местам, — Хамиту и себе приказал Крумин, и они растворились в серой мгле.

Отряд ворвался в полукольцо, образованное юртами. Кудре осадил своего коня. Осаживали, но чуть позднее, бандиты, скакавшие за ним, и поэтому отряд непроизвольно сбился в аморфную кучу.

И тогда ударили все четыре пулемета. Свинцовый веер раскрылся над головами бандитов, неся с собой безнадежность и панику. Четыре одновременных очереди были нескончаемы. Прыгая с коней, бандиты прижимались к земле. Но наконец кончилось. Пулеметы умолкли.

— На четырех холмах — четыре пулемета, — перекрывая испуганное лошадиное ржанье, раздался ясный и громкий голос Хамита. — Через три минуты они расстреляют вас, как глупых кур. Выход у вас один — сдаваться. Выходить по одному с поднятыми руками. Остальным лежать.

Они и легли. Только Кудре оставался в седле.

— Кудре! Пойдешь первым! — приказал Хамит.

— Нет! — крикнул Кудре и вскинул коня на дыбы. Развернув его на двух ногах, он вонзил в конские бока острые каблуки и вырвался из беспорядочной лошадино-человеческой кучи.

— Кудре! — последний раз предупредил Хамит.

Кудре не оборачивался. Спокойно положив маузер на согнутую в локте левую руку, Хамит тщательно прицелился и плавно нажал спусковой крючок.

Конь немного проволок зацепившееся за стремя носком сапога безжизненное тело и остановился. Он и в смерти был могуч, бандит Кудре. Он лежал, раскинув мускулистые руки, и черные ногти его вонзились в землю.

Крумин и Хамит склонились над ним.

— Ему внушили, что для него нет слова «нельзя» и поэтому он сильнее всех, — задумчиво сказал Хамит. — А мы победили еще и потому, что я сказал себе «нельзя!», когда он был у меня на мушке.

К юрте Акана по одному, с поднятыми руками подходили бандиты. Красноармейцы сноровисто обезоруживали их.

Крумин и Хамит взошли на холм. На востоке показалась багровая краюха солнечного диска.

— День начинается. Улыбнись, Хамит. Ты же обещал! — вспомнил вдруг Крумин. Хамит неумело улыбнулся.

За много километров от них Хабиба вышла на крыльцо, посмотрела на низкое большое солнце и улыбнулась ему, вечному и теплому светилу.

— Айша! — крикнула она хозяйке. — Проснись! Солнце встало! — А потом спросила у солнца: — Я буду счастливой?

Мирное солнце над тихой землей предвещало счастье.

 

#img_3.jpg

 

1

Майор Белянчиков вдруг вспомнил свой давний разговор с Бугаевым. Юрий Евгеньевич пришел на службу в красивых югославских туфлях, подаренных ему ко дню рождения женой. По старой привычке он набил, на них маленькие стальные подковки, довольно звонко постукивавшие по мраморным ступеням лестницы. Бугаев не преминул проехаться по этому поводу:

— Эх ты, сыщик, тебя же за километр слышно. Сколько раз тебе говорил — покупай обувь на каучуковой подошве.

— Может, в тапочках ходить?

— В тапочках еще находишься! Но греметь железными подковами...

— Молодой ты, Бугаев, — сказал тогда Юрий Евгеньевич своему товарищу, — любишь попижонить. Разве в подошвах дело? Нам ведь не глухарей скрадывать. А с подковами экономнее...

И вот теперь, когда подковки предательски цокали по паркету и это цоканье гулко разносилось по пустынному дому, Белянчиков пожалел, что не надел свои мокроступы — ботинки на микропоре, в которых он ездил осенью в лес. Сегодня ночью ему предстояло «скрадывать» охотников до мраморных каминов и прочих архитектурных излишеств, украшающих старинные, поставленные на капитальный ремонт дома.

Во многих из них интерьеры представляли шедевры старинного зодчества — резные потолки мореного дуба, мраморные камины со скульптурными украшениями, печи, выложенные редкой красоты изразцами. И вот то в одном, то в другом доме стали исчезать эти образцы былого благолепия. Первое подозрение упало на строителей. Тем более что один из прорабов действительно польстился на витую чугунную лесенку ажурного литья и пристроил ее к себе на дачу. Лесенка была водворена на место, прораб получил три года условно с отбыванием срока по месту работы, но ценнейшие произведения искусства продолжали исчезать. Не желая, чтобы думали на них, строители даже организовали в одном доме ночное дежурство, но дело кончилось тем, что неизвестные лица избили и связали сторожа, а мраморный камин увезли. Стало ясно, что хищениями занимаются не случайные «любители» старины, а орудует целая шайка. Этот невеселый вывод и привел Белянчикова и двух сотрудников районного управления внутренних дел в только что освобожденный жильцами дом на Измайловском проспекте.

Строители не приступили к работе, и опустевшие квартиры еще хранили остатки человеческого тепла. Белянчиков дежурил вторую ночь и различал уже некоторые комнаты по запахам. В одной из двух огромных квартир бельэтажа с несколькими редкими каминами, из-за которых, собственно, и организовали засаду, была комната с острым запахом пряных духов. Казалось, что запах этот неистребим, но, когда сегодня Юрий Евгеньевич прошел мимо «душистой» комнаты, к запаху духов прибавился легкий запах сырой штукатурки. «Откуда? — подумал Белянчиков. — Стекла в окнах целы, дождь в комнату попасть не мог». В другой комнате пахло псиной, в третьей — котлетами. На четвертом этаже одна квартира насквозь пропиталась нафталином. Запах сырой штукатурки пока не добрался до четвертого этажа, но Белянчиков не сомневался — подежурь он в выстывающем доме еще пару ночей, это обязательно произойдет. Он уже привык к дому, к его запахам, к его шорохам. Знал, что в бельэтаже, в «дамской», как он окрестил комнату, пропахшую духами, дребезжит большое стекло в окне, когда по улице идет троллейбус или грузовая машина. На втором этаже капает вода из всех кранов. И из всех по-разному...

Легкий сквознячок, гуляющий по этажам, донес до Юрия Евгеньевича запах сигареты. Едкий, колючий запах «Примы». Белянчиков оглянулся в полной уверенности, что закурил Виктор Котиков, дежуривший с ним младший оперуполномоченный. Но никакого огонька не заметил. Стараясь идти совсем тихо, он сделал несколько шагов к Котикову, пару раз чиркнув подковами по паркету. Призывно махнул рукой. Котиков заметил, что его зовут, бесшумно поднялся со старого сундука, на котором коротал время, и подошел к Белянчикову.

— Табаком пахнуло, чуешь? — шепнул Юрий Евгеньевич.

Котиков принюхался. Так же, шепотом, ответил:

— Нет, не чую.

Они простояли несколько секунд в полном молчании, и до Белянчикова снова донесло характерный запах «Примы». Теперь его почувствовал и Котиков. Он легонько сжал руку Юрия Евгеньевича.

— Из второй квартиры, — шепнул Белянчиков. Это была соседняя, через лестничную площадку, квартира бельэтажа.

— Но ведь никто не проходил?! — удивился Котиков.

— Потом разберемся, — Белянчиков махнул рукой, хотя и сам мог поклясться, что по парадной лестнице никто не проходил, а во дворе, у черного хода, дежурил еще один сотрудник. — Давай двигаем. У тебя все готово?

Оперуполномоченный вместо ответа успокаивающе дотронулся до плеча майора. Белянчиков секунду раздумывал, потом наклонился и снял ботинки. «Как бы на ржавый гвоздь не напороться», — мелькнула у него мысль, но он тут же забыл о ней и, ступая легко и свободно, двинулся в сторону соседней квартиры. Котиков так же бесшумно шел за ним следом. Уже на лестничной площадке Белянчиков услышал резкий и методичный скребущий звук — как будто кто-то точил ножик. И еще легкое постукивание.

«Как же они прошли? — опять подумал Юрий Евгеньевич. — Через чердак? И спустились по черному ходу?»

...Работали с камином в большой комнате. Собственно говоря, это была половина зала, отделенная от другой половины капитальной перегородкой. Камин там был самый красивый: верхнюю мраморную доску его поддерживали две мраморные нимфы, а золотистые изразцы, правда кое-где побитые, были расписаны виноградной лозой.

Входя в комнату, Белянчиков вытащил из кармана фонарик, нащупал кнопку переключателя. Пропустил вперед Котикова, у которого в руках был фотоаппарат со вспышкой. Младший оперуполномоченный сделал шаг в комнату, отступил в сторону, давая дорогу Белянчикову, и нажал на спуск фотоаппарата. Юрий Евгеньевич увидел мужчину, вынимающего мраморную плиту. Второй скреб каким-то длинным предметом стену около одной из нимф — наверное, готовился ее вытащить. Вспышка была так неожиданна, что воры не успели даже испугаться, но, когда Белянчиков зажег фонарь, раздался выстрел, и фонарь в его руке разлетелся вдребезги, царапая осколками стекла лицо. Рука словно онемела. Котиков нажал еще раз спуск фотоаппарата, вспышка на мгновение озарила комнату, и в это время Юрий Евгеньевич успел навалиться на одного из мужчин, с удивлением почувствовав, что рука работает как ни в чем не бывало.

— Свет! — крикнул он Котикову, который должен был по заранее разработанному плану включить свет без напоминания. Но свет не зажегся. Как оказалось, кто-то из строителей отключил проводку.

Второй преступник исчез. Выстрелив, он кинулся к черному ходу, по лестнице поднялся вверх, на чердак, и запер обитую железом чердачную дверь изнутри. Приехавшие из районного управления оперативники взломали дверь и даже пустили на чердак служебную собаку. Но она, попетляв немного, привела проводника к слуховому окну, а на крышу вылезать отказалась.

Пока оперативники лазали по крышам, Белянчиков пытался допросить задержанного, но тот был так напуган, что ничего связного сказать не мог. Только бессмысленно таращил глаза и твердил:

— Я тут ни при чем, начальник! Я ни-ни...

— Как вы сюда забрались? — спросил Юрий Евгеньевич.

— Я ни-ни... — бормотал задержанный. Это был совсем, как говорят, плохонький мужичонка, небритый, с испитым землистым лицом и дрожащими руками. И руки у него дрожали не только от испуга, но и, скорее всего, от постоянного пьянства.

— Через чердак шли?

Задержанный торопливо кивнул.

— По крышам?

Он опять кивнул.

— А в каком доме поднимались?

Задержанный долго молчал. Наконец выдавил:

— Там, знаешь, забегаловка. У тети Кати...

Белянчиков обернулся к Котикову. Тому полагалось знать свой район во всех подробностях.

— У тети Кати... — задумчиво сказал Котиков. — А, знаю, винный магазин тут рядом. Катерина Романовна Талкина торгует.

— Как твоего приятеля зовут? — спросил Белянчиков задержанного.

— Игореха...

— Игорь, что ли? Мужчина кивнул.

— Фамилия? Где живет?

Задержанный пожал плечами.

— Чистосердечное признание облегчит твою участь, — сказал Юрий Евгеньевич и тут же понял, что его слова бесполезны. Мужик посмотрел на него с недоумением:

— В чем признаваться-то?

— Назови фамилию своего дружка, — повторил майор. — И где живет?

— Игореха, и все. Откуда мне знать? Я не милиция, чтобы фамилии спрашивать. У магазина познакомились...

«Пустое дело с этим алкашом толковать», — подумал Белянчиков и сказал Котикову:

— Давай, Виктор, быстро жми в управление, в НТО, там сегодня Коршунов дежурит. Пусть отдают срочно проявить твою пленку. И сделать побольше отпечатков. У нас теперь фотография этого «стрелка» имеется. Если только ты не оплошал.

— Вроде бы нет...

— Вместе с Коршуновым возвращайся сюда. Надо, чтобы он «пальчики» сиял... А твои ребята пусть проверят лестницы в соседнем доме, жильцов опросят.

Котиков отвел в сторону одного из сотрудников, вполголоса объяснил ему, что требуется.

Белянчиков спросил задержанного:

— На машине приехали?

Мужик кивнул.

— Какая машина?

— Синенькая машина. Кажись, «Москвич».

— А поточнее? «Москвичей» много. Модель какая?

— Леший ее знает! Такая гладенькая машинка.

Белянчиков подумал, что в управлении можно будет показать задержанному фотографии разных моделей, чтобы опознал. Важнее был номер, а на номер тот вряд ли обратил внимание. Юрий Евгеньевич все же спросил:

— Номер запомнили?

— Номер? — он пожал плечами. — У меня на цифры память плохая...

Вошел один из оперативников, прочесывавших дом:

— Товарищ майор, смотрите, что нашел! — он торжественно держал в руке коричневые ботинки Белянчикова. Юрий Евгеньевич чертыхнулся. Он совсем забыл про них. Оперативник, увидев сердитое лицо майора, смутился, не понимая, в чем дело, и тут наконец заметил, что Белянчиков без ботинок, в одних носках.

— Паркет, понимаешь, скрипел, — буркнул Белянчиков, обуваясь. — Ну вот... Хорошо хоть гвоздь не поймал.

— У вас все лицо поцарапано, — сказал оперативник. — Может, врача вызвать?

Белянчиков провел ладонью по лбу и почувствовал боль. Но кровь уже запеклась.

— Это его дружок, — майор кивнул на задержанного, — фонарь мне размолотил.

— Я и не знал, что Игореха с пушкой, — уныло сказал задержанный. Он все еще сидел на полу, с заведенными за спину руками в наручниках. Белянчиков слез с подоконника, подошел к камину. Преступники успели выворотить одну из нимф. Мраморная плита, которую вытаскивал задержанный в то время, когда в комнату ворвались Белянчиков с Котиковым, лежала расколотая на полу.

— Что ж ты плиту бросил? — спросил Юрий Евгеньевич.

— Ты бы не бросил! — проворчал задержанный. — Работаю спокойно — вдруг трах-тарарах! И гром и молния. — Он уже немного очухался после пережитого страха, и в голосе появились дерзкие нотки.

— А тебя-то как зовут? — спросил Белянчиков, разглядывая развороченный камин.

— Еременков меня зовут. Борис Николаевич.

— И зачем же тебе, Борис Николаевич, камин понадобился? — поинтересовался майор и тут заметил, что из стены, в том месте, где раньше находилась нимфа, торчит угол какого-то ящичка.

— Васильев, — позвал он стоящего рядом сотрудника. И показал глазами на торчащий ящик. — Видишь? Попробуй дерни.

Васильев наклонился перед камином, аккуратно поддернул брюки. Потом взялся за ящик рукой, пытаясь пошевелить его. Ящик не поддавался. Васильев оглянулся, ища, чем бы подковырнуть штукатурку. Белянчиков вынул из кармана перочинный ножик, протянул оперативнику. Васильев взял нож, ковырнул известку, и через несколько минут довольно большой деревянный ящик, похожий на те, в которых в старину хранили дуэльные пистолеты, стоял на табуретке.

Еременков смотрел на ящик с изумлением.

— Что там, Борис Николаевич? — спросил майор.

Задержанный не ответил. То ли он был так увлечен созерцанием ящика, то ли отвык от того, чтобы его величали по имени-отчеству.

— Борис Николаевич! — повторил Белянчиков громче.

— А? — поднял глаза задержанный.

— Что в этом ящике?

— В первый раз вижу! — искренне ответил тот.

— Вы же за ним пришли?

— Скажешь тоже! — совсем непочтительно отозвался Еременков. — Этот... как его? Игореха! Сказал, камин в старом доме надо разобрать. Все равно дом на слом идет, чего добру пропадать. Четвертной обещал заплатить.

— Всего-то?

— Четвертной же! — со значением сказал задержанный. — Пятерку уже отслюнил. Аванс. — Он снова посмотрел на ящик. — Вот это покер! С джокером!

...Когда приехали эксперты, Коршунов снял отпечатки пальцев с камина и с неожиданной находки. Ящик вскрыли. Он был доверху набит старинными драгоценностями...

Белянчикову не хотелось терять время: он наскоро умыл расцарапанное лицо в большой ванной комнате с развороченным кафельным полом, вытерся носовым платком и попытался хоть что-нибудь выяснить у Еременкова о сообщнике. В глазах у того появились первые признаки осмысленности.

— Лечились? — спросил Белянчиков, глядя на его бледное, со следами отечности лицо.

— Ну а если и лечился? — с вызовом ответил Борис Николаевич. — Что ж меня теперь и за человека не считать?

— Борис Николаевич, — Белянчиков говорил спокойно. — Не горячитесь. И вы человек, и я человек. Но из-за того, что вы залезли в чужую квартиру...

— В пустой дом я залез, — буркнул Еременков.

— В пустой дом, — согласился майор. — Но с целью похитить из него камин и спрятанную в тайнике шкатулку с драгоценностями.

— Еще чего! И слыхом не слыхал о вашей шкатулке! А камин? Да этот дом завтра взорвут вместе с камином...

— Ну ладно, — сказал Белянчиков и перешел на официальный тон: — Давайте начнем все по порядку. Я имею право провести дознание...

— Ишь ты! — прокомментировал Борис Николаевич.

— Для начала хочу предупредить вас об ответственности за дачу ложных показаний.

Официальный тон Белянчикова, юридическая терминология и упоминание об ответственности произвели на задержанного удручающее впечатление. Он весь сразу съежился и стал нервно потирать руки.

— Какая ответственность? Ты о чем? — твердил он, не в силах сосредоточиться на вопросах Белянчикова. — Игореха сказал: «Снимем камин, пока дом не взорвали. Все равно пропадет». А ты — про ответственность! Знал бы я, что у него пушка — стакана с ним не выпил.

— Камин — произведение искусства, — старался, как маленькому, втолковать майор. — Принадлежит государству. И дом никто не собирался взрывать. Его на капитальный ремонт поставили.

Но Еременков все бормотал про ответственность, потерянно блуждая взглядом по комнате.

— Вы курите? — спросил майор, пытаясь хоть как-то вернуть Бориса Николаевича к действительности.

— А?

— Курите?

— Давай закурю! — он протянул трясущуюся руку за сигаретой. «А ведь ему не больше тридцати», — подумал Белянчиков.

Затянувшись несколько раз, Еременков успокоился.

...История его знакомства с Игорехой была короткой и простой. И в своей простоте пугающей. Уволенный за пьянку из жилконторы, Еременков перебивался временной работой — грузил мебель в магазине на улице Пестеля. Вечером пропивал заработанное в пивном баре или в непосредственной близости от забегаловки, в которой торговала тетя Катя. Здесь они и познакомились. Два дня Игореха исправно угощал Бориса Николаевича портвейном. («Дорогой брал», — сказал Еременков. И в голосе у него прозвучали нотки уважения.) А на третий день новый знакомый попросил его помочь разобрать в заброшенном доме «никому не нужный камин». И посулил четвертной.

— Да если камин никому не нужный, — рассердился Белянчиков, — зачем по крышам лазать! Нашли в заборе дырку — и кончено дело!

— Так надо! — многозначительно ответил Еременков, но кому и зачем надо, сказать не мог. Ничего не знал он и о том, почему в комнате взломан паркет и отодраны плинтусы. Только часто-часто моргал, глядя на майора испуганными большими глазами.

Все, что удалось выудить у него ценного, сводилось к тому, что Игореха ездил на «Москвиче» четыреста восьмой модели и камин собирался отвезти к себе на дачу. Но где у него дача — Борис Николаевич не знал.

Самые большие мучения ждали Белянчикова на Литейном, 4, когда он попытался с помощью Еременкова составить фоторобот Игорехи. Даже известное на все Главное управление терпение Юрия Евгеньевича было готово лопнуть, когда осмелевший Еременков комментировал то и дело возникавшие перед ним на экране носы и подбородки:

— О! Этот нос, как у моего шурина! В рюмку смотрит... Не, не, не то! У Игорехи махонький, как у Яшки Конопатого. Есть в нашем дворе такой барбос!

Лаборантка прыскала потихоньку, а Белянчиков сидел безучастный. У него не было ни сил, ни охоты одергивать развеселившегося Бориса Николаевича.

«Размножать такой фоторобот — пустое дело, — подумал он, мчась на дежурной машине по ночному городу домой, — только лишнюю работу людям давать».

 

2

Белянчиков разложил на столе перед своим шефом, начальником отдела управления уголовного розыска Корниловым, еще сыроватые фотографии, сделанные в пустом доме.

Снимки у Котикова получились прекрасные. На одном Еременков, с каминной доской в руках, смотрел прямо в объектив. Глаза он выпучил так, словно увидел в дверях тигра. А вот Игореха, занятый нимфой, не успел даже повернуть головы. Корнилов разочарованно рассматривал его затылок с чуть поредевшими темными волосами.

— Трудно будет искать его по затылку, — с усмешкой сказал он. — Такое фото не разошлешь для опознания.

— Не разошлешь, — с огорчением согласился Юрий Евгеньевич. — И как он успел улизнуть?

На втором снимке, который сделал Котиков, Игорехи не было.

— Для случайного вора, промышляющего в пустых домах, этот Игореха слишком прыток, — продолжал Белянчиков. — И пистолет впридачу...

— Все здесь не случайно, — Корнилов взял снимки, внимательно разглядывая их. — Вот только парень с выпученными глазами, похоже, попал в историю случайно.

— Ты веришь, что он не знал, на что шел? — спросил Белянчиков. Когда они оставались вдвоем, всегда переходили на «ты». Как-никак проработали вместе около двадцати лет.

— Веришь, не веришь! — недовольно, не отрываясь от снимка, пробормотал полковник. — Вот ты все проверишь, а там будет видно. — Он не любил, когда кто-нибудь из сотрудников цеплялся за высказанное им предположение и делал его рабочей версией.

Наконец он поднял голову, посмотрел на майора.

— Как ты думаешь, этот тип знает, — Корнилов постучал пальцем по фотографии, — что у нас в наличии только его затылок, а не полный портрет?

Белянчиков нахмурился:

— Ну и вопросик! Я об этом не подумал.

— Подумай! — сказал Корнилов. И добавил: — Ты обрати внимание на окно.

Окно было высокое, без переплетов, из одного стекла. И на поверхности этого стекла, как в мутном зеркале, Белянчиков разглядел искаженные до неузнаваемости тени четырех человек, отразившихся при вспышке блица. Четырех! Значит, неизвестный, хоть и ускользнул из-под объектива фотоаппарата, но был в тот момент еще в комнате.

— Что ты меня вопросами мучаешь, когда сам уже все разглядел? — с укоризной сказал майор.

— Я себя проверяю. Ты все-таки очевидец. Представляешь последовательность снимков во времени. А я, увидев четвертую тень на стекле, решил, что кто-то из оперативников к вам на подмогу бежит.

— Нет, это его тень. В момент второй вспышки. В такой кутерьме трудно сообразить, лицо твое запечатлели или только затылок. Преступник уверен, что у нас его фото есть, а значит, и ведет себя в соответствии с этим: или лег на грунт, как говорят подводники, или уехал подальше...

— Или растит бороду и усы.

— И как я сразу не заметил! — подосадовал Белянчиков.

— Хватит казниться, — остановил майора Корнилов, с сочувствием разглядывая его расцарапанное лицо. — Вот как он тебя разделал!

— На работе неудобно появляться, — нахмурился Юрий Евгеньевич. — Бугаев увидит — месяц потом всякие небылицы будет рассказывать.

Включилась селекторная связь.

— Игорь Васильевич, — сказала секретарь. — Девять часов. Все в сборе.

— Пусть заходят.

Каждое утро, ровно в девять, если не было никаких ЧП, Корнилов проводил оперативку с сотрудниками отдела.

Когда все уселись, полковник, отыскав глазами эксперта Коршунова, сказал:

— Ну что, Николай Михайлович, начнем с вас? Что за клад майор Белянчиков отыскал?

— А ларчик просто открывался, — улыбнулся Коршунов, вставая с диванчика в углу кабинета. — Зря воры старались, нимфу выковыривали. К ней, как ко всякой женщине, подход был нужен. Кнопочку нажать, и все дела. Тайник был сделан, по-видимому, перед самой революцией, пользовались им и в более поздние времена...

— А драгоценности? — поинтересовался Белянчиков.

— Драгоценности, Юрий Евгеньевич, стоят тысяч триста, не меньше. Но этим пусть ювелиры занимаются.

— Я тебя не о стоимости спрашиваю! Старинные они, с революции лежат?

— Все старинное, — ответил Коршунов и загадочно улыбнулся. — А вот сколько лежат... Тут есть одна закавыка — колечко с большим рубином. Вы его несколько лет назад усиленно разыскивали.

— Кольцо Фетисовой? — быстро спросил Корнилов.

— Фетисовой.

Шесть лет назад умерла старая, когда-то популярная актриса Фетисова. Была она одинока и все свое имущество завещала дому ветеранов сцены, а золотое кольцо, сережки, браслет и брошь с крупными рубинами и бриллиантами — Эрмитажу. Потому что комплект этот был одним из шедевров работы петербургского ювелира Якова Риммера. И браслет, и сережки, и брошь нашли, а кольцо с самым крупным рубином пропало. Розыск тогда поручили Бугаеву, и он потратил немало сил, чтобы проверить соседей — Фетисова жила в коммунальной квартире — и санитаров, которые увозили покойную, но кольцо исчезло. И вот — неожиданная находка.

— Но тогда... — начал Белянчиков.

— Но тогда возникает немало новых вопросов, — сказал Корнилов. — Тебе нужно срочно выяснить, кто жил в комнате? И не только перед тем, как дом поставили на капитальный ремонт, а с первых дней революции.

— У меня еще не все сюрпризы, — недовольный, что его перебили, вставил эксперт. — На каминной доске и на прелестных нимфах среди отпечатков пальцев есть и знакомые — задержанного Еременкова и известного вам Михаила Терехова, по кличке Гога, подопечного Бугаева.

Корнилов протянул Бугаеву снимок, на котором красовались Еременков и сбежавший «стрелок». Спросил:

— Ты его по затылку узнать сможешь?

— И по затылку тоже, — сказал Бугаев, но, посмотрев на снимок, покачал головой: — Ничего похожего.

— Майору видней, — ехидно сказал эксперт. — Он, наверное, чаще всего Гогу в затылок видел...

— А третьего в квартире не было, — сказал Белянчиков.

— Он мог быть наводчиком. Приходить раньше, — высказал предположение Корнилов. — Кто-то ведь взломал в комнате паркет.

— Это мы сейчас проверим. — Бугаев достал записную книжку, показал взглядом на телефонный аппарат.

— Звони, — разрешил полковник и переключил клавишу на динамик.

— Шестая контора, — услышал Бугаев молодой женский голос.

— Скажите, Миша Терехов на объекте?

— Терехов с воскресенья не выходил.

— Болен?

— А кто спрашивает?

— Майор Бугаев из милиции.

— Вы знаете, я звонила домой, дома его тоже нет. С воскресенья. Мать беспокоится... — в голосе девушки звучала тревога.

— Спасибо, — поблагодарил майор и повесил трубку.

— Странно, — сказал, Коршунов.

— Пока ничего странного, — ответил Корнилов. — И бывшие преступники, попадают в больницы и вытрезвители. Проверь все, Сеня. Не откладывая.

 

3

Через два часа Бугаев входил в кабинет следователя Красногвардейского районного управления внутренних дел Шитикова.

— А ты уверен, Леня, что это Гога? — с сомнением поглядывая на капитана, спросил Бугаев, когда они уселись друг против друга в унылом райотдельском кабинете.

Вместо ответа Шитиков открыл ящик письменного стола и, вытащив оттуда несколько фотографий, небрежно перекинул Бугаеву.

— Это уж ты определяй — Гога здесь или не Гога, У меня он пока числится как неизвестный.

Да, то была хорошо знакомая майору русалка — пышнотелая красавица с рыбьим хвостом, наколотая на правом плече Гоги Терехова. Да и сам мужчина, сфотографированный на больничной кровати, несомненно, походил на Михаила Терехова.

— Видок у него — не приведи господи, — сказал Бугаев. — Рана серьезная?

— Серьезнее не бывает. Ножиком в живот. И что самое главное — пролежал часа два. Там земля кровью пропиталась... Врачи говорят, что выживет. Операцию сделали вчера. Но крови потерял он много. И в сознание не приходит.

— Когда в последний раз в больницу звонил?

— За пять минут до твоего приезда, — ответил Шитиков. — Собака на месте происшествия вела себя как чумовая. То в одну сторону бросится, то в другую. Минут двадцать по поляне гонялась, а потом легла. Ножа мы не нашли. И одежды тоже...

— Он что же, голый лежал? — удивился Бугаев.

— В трусах. Бабка, которая его нашла, подумала — загорает. Лежит на животе, одна рука под голову положена. Да только какой вечером загар — солнце уже низко, тень от берез. Подошла, хотела разбудить...

— Странная история, — задумчиво сказал Семен. — Гогу и ограбили?! В лесу?

— В березовой роще. На волейбольной поляне. Там разбито с десяток волейбольных площадок.

— А что там делал Терехов? Не в волейбол же играл?

— Почему бы и нет?

Бугаев недоверчиво покачал головой. Помолчал. Потом сказал:

— Татуировка Гогина. И на карточке сходство есть, хоть и отдаленное...

— Ты учти потерю крови.

— Все я учитываю... Что свидетели говорят?

— А какие свидетели, Сеня?

— Волейболисты. Видели же они, с кем пришел Гога, с кем разговаривал?

— А где их взять, волейболистов этих? Я же тебе сказал — они «дикие».

— Что-то я вас, товарищ капитан, не пойму, — переходя на официальный тон, сказал Бугаев. Он уже начал сердиться, решив, что Шитиков разыгрывает его.

— Чего ж тут непонятного? Надо учесть, товарищ майор, что в волейбол играют по вы-ход-ным. Сегодня у нас вторник. Значит, теперь приедут только в субботу.

— И никто не знает, где эти люди живут, где работают? — Бугаев начал понимать, что Шитиков вовсе не шутит.

— Вот именно! Приедут, поиграют — и в разные стороны. До следующей субботы. И никаких физоргов, никаких организаторов у них нет.

— Да-а, ситуация... А из местных никто с ними не играет?

— Какие там местные? Есть в километре садово-огородные участки, так туда тоже на выходные народ приезжает.

— Про них-то ведь известно — кто они, где работают?

— Известно, — сердито бросил Шитиков. — ДОК-1. Деревообделочный комбинат. Два сотрудника угрозыска вместе с дружинниками с раннего утра там.

— Вот видишь!

Шитиков безнадежно махнул рукой:

— Те, кого опросили, говорят, что из их поселка никто в волейбол на поляне не играет. Да и вообще они недовольны, что рядом в лесу столько людей по выходным ошивается.

— Враждуют? Может, ссоры какие-то были между ними?

— Нет, не было. Просто огородникам не нравится, что много людей в волейбол играет — траву, говорят, топчут, ландыши весной рвут.

— Но ведь как-то общаются они? — не хотел сдаваться Семен. — Приходят волейболисты за водой, ягоды покупают, разговаривают о том, о сем. С девушками, в конце концов, заигрывают!

— Семен Иванович, ну неужели ты не понимаешь — даже если и приходили за водой, фамилий и адресов у них никто не спрашивал! За три дня все равно этих людей не найдем. А в субботу волейболисты и так на свою поляну приедут. И сам Гога скоро в сознание придет. Так ведь?

— Так, — с сомнением произнес Бугаев. — Что же нам теперь, три дня сложа руки сидеть? Ждать, что Гога расскажет... — Он никак не мог примириться даже с вынужденным бездействием.

— Зачем ждать? — сказал Шитиков, — Съездим на место. Может быть, наши сотрудники в ДОКе что-нибудь узнают. Глядишь, и Терехов оклемается.

— Ладно, — согласился Бугаев. — Сгоняем на место, может быть, и придумаем что-нибудь. Ты позвони в больницу.

Шитиков развел руками.

— Звони, звони. Он каждую минуту может прийти в себя.

Но Гога все еще был без сознания. Бугаев набрал номер Корнилова. Не вдаваясь в подробности, доложил, что собирается осмотреть место происшествия.

 

4

Улицы на окраине города были забиты грузовиками. Приходилось подолгу стоять у светофоров. Молодому водителю, наверное, надоело тащиться еле-еле, и он, включив сирену, выехал на трамвайные пути. Асфальт был раскрошенный, щербатый, и легкие «Жигули» нещадно трясло. Бугаев вспомнил, что ехал по этой улице зимой и видел, как дорожники латали асфальт. «Вот и залатали, — зло подумал Семен. — Нет, чтобы летом все как следует сделать — дождались морозов. Зимой им больше платят, что ли?» Обернувшись к водителю, спросил:

— И надолго тебе при такой езде машины хватает?

Парень покраснел и не нашелся, что ответить.

— Я думаю — на полгода, — продолжал Семен. — В лучшем случае — на девять месяцев... — Бугаев вдруг поймал себя на том, что почти слово в слово повторяет то, что когда-то при нем говорил одному водителю Корнилов. «А когда-то и вы, майор, лихачили», — подумал он и улыбнулся. Шофер, наверное, поймал его улыбку в зеркале и сказал с обидой:

— Да ведь смешно, товарищ Бугаев, среди грузовиков тащиться. Машина оперативная...

— Смешно будет, когда срочный вызов, а твоя оперативная рассыплется! И сирену пореже включай, чего зря людей пугать. Мы ведь не на дело спешим.

Шофер, вздохнув, сбавил скорость.

Улица была широкой и просторной, дома стояли далеко друг от друга, не заслоняя солнце, перед каждым — газоны и кусты, детские площадки. Не было сырых дворов-колодцев, теснящихся друг к другу каменных громад, толп народа на тротуаре. «Но вот что удивительно, — думал Бугаев, — вместе со всем этим ушел и сам город, остались отдельно стоящие жилые кварталы, универсамы, огромные холодные кинотеатры. Казалось бы, человеку стало удобнее и просторнее жить, а он едет в свободное время куда-нибудь в центр, прогуливается в толпе по Невскому или узкому Большому проспекту, идет в маленькую старую киношку, вместо того чтобы дышать свежим кондиционированным воздухом в кинотеатре, который в двух шагах от его дома. Нет на окраине улиц, по которым можно ходить часами, разглядывая встречных прохожих, витрины магазинов, рекламные огни, а в человеке, хоть и наслаждающемся преимуществом отдельной квартиры, осталась эта нужда в общении, даже в таком, уличном, немом, общении».

Вспомнив про Невский, Бугаев вспомнил и о том, как лет шесть назад впервые арестовывал Гогу — поздно вечером в гардеробе ресторана «Север». Терехов взял от гардеробщика шубку своей приятельницы, помог ей одеться, а потом небрежно завел руки за спину, собираясь просунуть их в рукава дубленки, которую держал наготове услужливый старик. Бугаев на несколько мгновений опередил гардеробщика и защелкнул на Гогиных руках наручники. Шеф потом пожурил Семена за ненужное пижонство, но сам Гога оценил его ловкость и даже не стал сопротивляться. Сказал только:

— Ну, Гога, козел! Как тебя сделали — на раз!

Тогда Терехова арестовали за квартирные кражи. Было ему так же, как и Бугаеву, двадцать восемь лет. Второй раз Семен брал Гогу тоже на Невском, в квартире его родителей рядом с Казанским собором. И опять за квартирную кражу, на этот раз у известного в городе коллекционера картин. В прихожей за раскрытой дверью стоял небольшой кожаный чемодан, в котором лежали аккуратно упакованные сорок три акварели старого Петербурга. Причем некоторые из них были широко известны, репродуцированы в альбомах.

— Ну зачем они тебе, Терехов? — спросил Бугаев, с интересом рассматривая акварели во время обыска. — У нас не продать — попадешься сразу. Неужели заграничного клиента нашел?

— Для себя я, Семен Иванович, — криво усмехнулся Гога и показал глазами на плачущую мать: — Что ж вы, не могли подождать, пока маманя на службу уйдет?

— Мы же из уголовного розыска, Терехов, а не из бюро добрых услуг, — неудачно пошутил Бугаев, и Гога замкнулся. Рта больше не раскрыл. И потом на вопросы следователя отвечать отказался. Вину свою признал, а про то, что собирался делать с украденными акварелями, не сказал ни слова.

Вырос Михаил Терехов, как говорится, в приличной семье. Мать преподавала в институте, отец работал начальником цеха на заводе. После окончания школы Гога наотрез отказался идти в институт. Вместе с двумя школьными приятелями поступил на курсы, получил профессию плиточника, выкладывал в квартирах ванные и туалеты плиткой. И мастером оказался хорошим, и зарабатывал прилично. Да еще получал от заказчиков «за скорость», «за качество», давали и просто потому, что «неудобно не дать». Наверное, с этого все и началось. «Чем больше имеешь, тем больше хочется» — болезнь, известная с древних времен. А может быть, причина была иная — у Бугаева просто не хватало времени докапываться до причин.

Два года назад Гога вышел из заключения и позвонил Бугаеву, попросил помочь с работой. Поклялся майору, что в колонию строгого режима возвращаться больше не намерен. Бугаев помог.

 

5

Они сели на трухлявый ствол поваленного дерева. Густой березняк обступал поляну со всех сторон, и только с южной стороны, откуда сейчас светило солнце, лес был пореже. Где-то далеко, перекрывая ровный неумолчный шум близкого города, куковала кукушка. «Кукушка, кукушка! Сколько мне осталось жить?» — вспомнил Бугаев присказку из раннего детства и начал даже считать, но кукушка, похоже, совсем не собиралась останавливаться — куковала, как заведенная. Маленькая птичка, похожая на воробья, спикировала на землю прямо перед ними, схватила кусок булки и уселась на волейбольную сетку. Бугаев перевел взгляд на другие площадки — сетки больше нигде не были натянуты. «Ай да я! Как же сразу-то не заметил!» — попенял себе Бугаев и спросил Шитикова:

— Леня, задачка на сообразительность: почему сетка натянута только на одном поле?

Шитиков, оторвавшись от каких-то своих дум, покрутил головой, разглядывая поляну, пожал плечами:

— Сетка здесь старая. Видишь — порвана в одном месте. Чего ее снимать?

— Другие, думаешь, новенькие? Да и старую сетку мальчишки, если найдут, пристроят к делу.

— Висит же, не пристроили, — Шитиков вдруг наморщил лоб гармошкой и встал: — Подожди-ка... Думаешь, на ней может быть фамилия хозяина?

Он подошел к сетке и сантиметр за сантиметром стал разглаживать широкую тесьму, проверяя, нет ли на ней надписи. Потом обернулся к Бугаеву и покачал головой:

— Нет ни слова.

Он вернулся и снова сел рядом с Семеном:

— А я, знаешь, как-то об этом не подумал. Про надпись. Ведь могла быть.

— И я не подумал, — ответил, усмехнувшись, Бугаев. — Не сообразил.

Шитиков посмотрел на него вопросительно.

— Я, Леня, подумал, что хозяин сетки мог очень торопиться. И не стал дожидаться окончания игры.

— Думаешь, он теперь за сеткой явится?

— Я же не говорю, что сетку преступник оставил! Хотя всякое бывает... Он-то, конечно, за ней не пожалует. Нам важно, чтобы хоть кто-нибудь появился. С одним-двумя игроками этот «кто-то» уж наверняка знаком. Или телефон знает, или место работы. Так и пойдет по цепочке...

— Я думаю, надо оставить здесь сотрудника. Подежурить, — сказал Шитиков.

— Почему бы и нет? Вызови кого-нибудь из оперативников, а я пока по поляне еще поброжу.

Шитиков, треща сучьями, пошел по тропинке через лес. На секунду обернулся, крикнул:

— Я тебе посигналю!

Бугаев прошелся по поляне, внимательно оглядывая каждый кустик, поднимал обрывки газет, в которые, наверное, была завернута еда. Три раза ему попадались такие, на которых сохранились написанные карандашом номера квартир. На «Ленинградской правде» быстрым красивым почерком было выведено «Иванов». Сколько Ивановых получают каждое утро в своем кабинете «Ленинградскую правду» за казенный счет? «Может быть, может быть...» — подумал Бугаев и аккуратно оторвал промасленную четвертушку с «Ивановым». Потом он выломал прутик и посидел поочередно на всех скамеечках, осторожно разгребая накопившийся с весны мусор — обертки от жевательной резинки и конфет, смятые сигаретные коробки.

Шитиков уже несколько раз сигналил ему, а Бугаев все рылся и рылся. И на коробке из-под сигарет «Малборо» обнаружил записанный фломастером номер телефона — 247-04-20. Коробка была хоть и мятая, но чистенькая, не затоптанная. Похоже, последнюю сигарету из нее выкурили недавно.

«Это уже кое-что! — повеселел Семен. — За каждым номером телефона — живой человек. Или даже несколько. А с человеком всегда можно поговорить». Его порадовало и то, что пачка была от «Малборо». Не каждый курильщик может позволить себе портить легкие фирменными сигаретами.

В машине рядом с Шитиковым сидел молодой паренек, приехавший по вызову капитана.

— Ну вот, товарищ Бугаев, — сказал Шитиков. — Младший лейтенант Костя Ленский приехал нас подменить. Я ему объяснил что к чему.

— Главное, не напугай человека, — попросил Бугаев Ленского. — Тот, кто придет за сеткой, может и не знать о происшествии. И ты промолчи. Скажи... — он усмехнулся и покачал головой. — Вот что сказать? Вопрос непростой...

— Чего голову ломать?! — Шитиков пожал плечами. — Сказать все, как есть. Раз сетка висит, значит, ее владелец здесь был и все знает. Если не знает, то узнает в субботу.

— Вы правы, Леонид Николаевич, — задумчиво глядя на младшего лейтенанта, сказал Бугаев. — Но почему бы и маленький шанс не использовать? Короче говоря, скажешь так: «На поляне серьезную находку сделали. Может быть, поможете опознать?»

— Понял, товарищ майор, — деловито сказал Ленский. — А если откажется поехать?

— А это уж от твоего личного обаяния зависит. В крайнем случае запиши все координаты.

Ленский кивнул.

— Машину мы тебе сейчас пришлем, — пообещал Шитиков.

Когда они поехали, Бугаев оглянулся на березовую рощу и спросил Шитикова:

— Ты, Леня, где живешь?

— На Красносельской.

— Совсем недалеко. Я на твоем месте по воскресеньям приезжал бы сюда в волейбол играть. Забирал все семейство...

— Приглашал бы товарищей по работе... — в тон Бугаеву сказал капитан. Оба рассмеялись. Улыбнулся даже водитель, молчавший с тех пор, как Семен сделал ему выговор.

По недалекому уже шоссе катили сплошным потоком автомобили. Почти все грузовые. Легкий дымок курился над башнями градирни. Всюду чувствовалось присутствие человека, и в то же время было безлюдно. И одинокая фигурка женщины, шагавшей по проселку навстречу их машине от шоссе, только подчеркивала безлюдье. Когда они поравнялись с нею, женщина чуть посторонилась, пропуская машину, и зашагала дальше. Бугаев обернулся. За плечами у нее был пустой вещмешок.

— Стойте, ребята, — попросил Семен. — А вдруг...

— Догнать? — посмотрел на него шофер. Бугаев кивнул.

Шофер дал задний ход, и через несколько секунд они снова очутились перед женщиной. Она остановилась и спокойно, без особого интереса смотрела на выходившего из машины Бугаева.

— Здравствуйте, — сказал Семен. — Можно вас спросить...

Женщина пожала плечами. Ей было лет сорок. Из машины Бугаеву показалось, что она значительно моложе. В заблуждение вводила ее стройная, почти девичья фигура, да и одета она была в какую-то полосатую футболку и застиранные до голубизны джинсы.

— Я из милиции. Майор Бугаев. — Семен полез в карман за удостоверением, но женщина сделала быстрый, отстраняющий жест и, показав глазами на сине-желтые «Жигули», сказала:

— Это и за версту видно. И какой же у вас вопрос?

— Вы не забыли в роще волейбольную сетку?

— Забыла, — не раздумывая, ответила женщина.

Бугаеву понравилось, как она держится. Независимо и свободно. Подлаживаясь под ее тон, Семен сказал:

— А мы гуляем, видим, сетка висит. Не ровен час, мальчишки на нее позарятся. Оставили своего товарища покараулить, пока вы не приедете.

— А я тут как тут.

— Вот и ладненько, — засмеялся Семен. — Садимся в машину и едем за сеткой.

— Ну уж нет, к незнакомым мужчинам я в машину не сажусь.

— Даже к милиционерам?

Она молча открыла переднюю дверцу, села рядом с шофером. Развернувшись, машина поехала к роще.

«Говорить? Не говорить?» — лихорадочно соображал Бугаев. И еще он никак не мог решить — какой выбрать тон в разговоре с женщиной. Продолжать легкую, непринужденную болтовню и таким образом попытаться побольше узнать о посетителях волейбольной поляны или сразу начинать всерьез выяснять, кого она знает.

— А вы что же, — с ехидцей спросила женщина, — за грибами сюда приезжали? В служебное время?

— Ну что вы! — возразил Бугаев. — У нас обеденный перерыв. И приезжали мы капитану запонки искать. Он тут позавчера так разыгрался, что золотые запонки потерял. Их ему к пятидесятилетию благодарные сотрудники подарили...

— Ну что мелет! Что мелет! — возмутился Шитиков, которому еще не исполнилось и сорока.

— Ты что, Леня? — невинно спросил Семен. — Разве не к пятидесятилетию?

— С вами не соскучишься, — улыбнулась женщина, внимательно посмотрев на Шитикова, потом на Бугаева. И ее поначалу замкнутое лицо сделалось добрым и привлекательным. Только в глубоких голубых глазах, как показалось Семену, оставался холодок недоверия.

— Ой, и правда еще один чудик сетку стережет, — удивилась женщина, когда, остановив машину у леса, они пришли на поляну.

— Это главный «забойщик» нашей команды, — кивнул Бугаев на Ленского. — Младший лейтенант Костя, краса и гордость ленинградских динамовцев. Кстати, а вы из какого спортобщества? И как вас зовут?

— Зовут меня Марина. — Она подумала секунду, показала руками на поляну: — Из спортивного общества «Березовая роща». Вы удовлетворены?

— На первый случай, — ответил Бугаев и стал отвязывать сетку. Марина умело сложила ее в вещевой мешок и затянула шнур. Семен обратил внимание на ее загорелые сильные руки. Да и лицо у новой знакомой было покрыто темным южным загаром, что немного старило ее.

— Ну что же, — поднимая мешок, сказала Марина. — Мне, кажется, повезло? Вы обещали подбросить меня до города...

— Конечно, Марина, — Бугаев забрал у нее мешок. — Доставим по назначению. Вы где живете?

— На Кировском проспекте. Рядом с Домом мод.

— И ездите сюда через весь город в волейбол играть? — искренне удивился Бугаев.

— На метро не так уж и долго, — беспечно ответила Марина. Она шла по тропинке впереди Семена легкой пружинистой походкой. Почти бесшумно. Бугаев вспомнил, как трещали сучья под ногами Шитикова.

— И все-таки далеко. Вам же с Кировского до Удельной рукой подать. И в Лахту, и в Ольгино. Разве там не играют?

— Я уже привыкла здесь.

— Наверное, игроки хорошие?

— Хорошие... Товарищ Бугаев, — женщина оглянулась и посмотрела на Семена. Лицо у нее сделалось холодным и отчужденным, — вы ведь, наверное, здесь по делу? И меня не зря остановили. Спрашивайте.

«Разминка закончилась», — подумал Семен и сказал серьезно:

— Конечно, по делу, Марина. Хотели бы поговорить с постоянными посетителями вашей волейбольной поляны, а ждать до субботы долго. В будни ведь вы не играете?

— Нет, только в субботу и воскресенье.

Они подошли к машине. Марину снова усадили вперед, мешок с сеткой сунули в багажник, а сами с трудом втиснулись на заднее сиденье. Бугаев спросил:

— Марина, если вы не очень спешите, может быть, заедем в управление, к товарищу Шитикову, там поговорим?

Леонид Николаевич одобрительно кивнул.

— Давайте заедем, — согласилась она.

— Тогда в темпе, шеф, — сказал Бугаев водителю. Тот повеселел, и они понеслись, обгоняя вереницы грузовиков. Бугаев больше не донимал Марину разговорами. «В кабинете поговорим спокойно, — думал он. — А то при такой езде ничего и не запишешь. Да и откровенности особой от нее не жди в большой компании».

Когда они проезжали мимо станции метро, Марина попросила шофера притормозить. Оглянулась на Бугаева:

— Позвоню маме, что задерживаюсь. Семен кивнул.

Около метро стояли телефонные будки. В одной из них разговаривала пожилая женщина. Марина зашла в свободную будку, сняла трубку. Наверное, автомат не работал, потому что она несколько раз нажимала на рычаг. Потом вышла из будки, с сомнением посмотрела на говорившую в соседней кабине женщину. Показав на вход в метро, она сделала успокоительный жест рукой и вошла в двери. Бугаев вдруг почувствовал тревогу. «Вот будет номер, если она уедет! Только с какой стати?»

Прошло две, три минуты. Марина не появлялась. Семен переглянулся с Шитиковым. Вид у капитана тоже был озабоченный.

— Может, посмотреть? — предложил Ленский.

— Подождем, — сказал Бугаев. Он уже знал по опыту, как трудно бывает восстановить доверие, если человек почувствует, что в нем сомневаются.

Но из машины Семен все-таки вышел, купил в киоске «Комсомолку», хотя уже утром пробежал ее от корки до корки. Женщина не появлялась. Он посмотрел на часы. Прошло уже пять минут. Теперь Бугаев не сомневался, что Марина обманула их. Он вошел в метро. У таксофонов стояли только мужчины. Не было Марины и со стороны выхода. «На этой станции выход только один, — подумал Семен. — До «Петроградской», где она живет, — или не живет?! — шесть остановок. На каждой она может выйти. Искать ее сейчас бесполезно, а не искать нельзя». Он бегом вернулся к машине, открыл дверцу:

— Константин, быстро в метро. Выходи на каждой станции, до конечной. Я буду ждать на «Петроградской». Если повезет — оставайся с Мариной в комнате дежурного...

Ленский понимающе кивнул и помчался к метро.

— Вот теперь, Василий, твоя сирена пригодится, — сказал Бугаев шоферу. Машина, стремительно набирая скорость, понеслась по проспекту.

— Я, товарищ Бугаев, не умею медленно ездить, — шофер весь сиял от удовольствия. — Когда тянешься еле-еле — ну просто душа болит. Я и в милицию-то пошел служить, чтобы хоть иногда с ветерком проехать.

— За это тебя из милиции и выгонят, — пообещал ему Бугаев. Но шофер почувствовал в голосе Семена скрытое одобрение и только хмыкнул.

— Ты, Леня, — обратился Бугаев к Шитикову, — возьми на себя «Гостиный двор». Там пересадка, народу много. Минут десять потолкайся. По всем телефонным будкам пройдись. Я понимаю — шансов ноль, но вдруг... — он с силой стукнул кулаком по колену. — Видал таких лопухов, как майор Бугаев?

— Видал, — сердито сказал Леонид Николаевич. — Капитан Шитиков перед тобой.

— А-а, — отмахнулся Семен. — Это я ей добро дал! Ты-то тут при чем? — И тронул шофера за плечо. — Василий, в Автово, у метро остановись.

Он обошел все закоулки, осмотрел остановки автобуса и троллейбуса. Спустился вниз и увидел, как Ленский, уже проверивший станцию, садился в поезд.

Когда через час они наконец собрались все трое на Кировском проспекте около станции «Петроградская», вид у них был усталый и грустный...

 

6

— Да, Семен, женщины — твое слабое место, — сказал полковник, когда Бугаев доложил ему вечером о своей неудаче.

— Женщины, Игорь Васильевич, слабое место во всей системе человеческих отношений, — Бугаев чувствовал себя виноватым, а в таких случаях он всегда пытался отшучиваться.

— Интересная мысль, — Корнилов взял лист чистой бумаги, сложил его вчетверо. Он всегда так делал, когда собирался что-то записывать. — Этот тезис, Сеня, разовьешь мне как-нибудь в свободное время, а сейчас давай о деле. А из-за дамочки не переживай. Как ее зовут?

— Кто ее знает?! — хмуро ответил Бугаев. — Назвалась Мариной.

Корнилов записал на листочке.

— Эта Марина могла просто не захотеть иметь дело с милицией. Мало ты таких людей встречал? А если она слышала о том, что кого-то ранили, то тем более. Решила от всего этого подальше держаться...

Бугаев знал, что шеф может совсем так и не думать, просто хочет проверить на прочность все возможные версии.

— Не знаю, на что смелости больше надо? — с сомнением покачал он головой. — На- то, чтобы полчаса побеседовать в милиции или нахально улизнуть от трех сотрудников? — он не сумел удержаться и со злостью хлопнул кулаком по столу. — Нахально! Прямо на глазах!

— Не расходись, не расходись, — успокаивал его полковник. — Найдется твоя Марина. И никакой особой смелости, чтобы удрать от вас, ей не потребовалось. Вошла в метро позвонить, телефоны заняты — эскалатор свободен, встала на ступеньку и поехала. Женщины народ импульсивный.

— Не слишком ли? — хмуро пробормотал Семен. — А сетка? Вещевой мешок! Она же на эту поляну каждый выходной приезжает. Могла бы сообразить, что не сегодня, так в субботу мы ее там разыщем.

— Сеня, я же говорю — женщины импульсивны. Она сначала сделала — потом подумает. Погоди, еще начнет разыскивать красивого брюнета по фамилии Бугаев. Кстати, ты вещевой мешок осмотрел?

— Осмотрел. Пахнет чем-то сладким. Вином, что ли? Никаких меток, никаких бумажек.

— А телефон с коробки сигарет?

Семен повеселел:

— Тут майору Бугаеву надо поставить пятерку. Телефон принадлежит Плотскому Павлу Лаврентьевичу, директору ремонтного завода. Павел Лаврентьевич сейчас на совещании в исполкоме, оттуда поедет домой. Мы ему и позвоним.

— Ты очень-то не воспаряй, — охладил Корнилов Семена. — Думаешь, этот Плотский помнит всех, кому свой телефон давал?

— Должен помнить. Во-первых, не всякому дают домашний телефон. Во-вторых, дал он его кому-то только что — человек же не курит пачку сигарет в неделю. А в-третьих, не каждый может достать «Малборо». Вы, например, хоть и начальник, а целый день смолите «Столичные».

— Да мне и даром это «Малборо» не надо, — запротестовал Корнилов. — Привык к одним сигаретам и ни на какие другие не променяю.

— А недавно я у вас «Данхилл» видел. С удовольствием курили.

— Ладно, Семен, — недовольно сказал полковник. — Иди-ка звони Плотскому. Главное — выдержка. Да попробуй словесный портрет своей Марины составить. Проверим твою наблюдательность.

— Слушаюсь. — Бугаев поднялся. Около двери он остановился, обернувшись к шефу, сказал задумчиво: — Не нравится мне эта дамочка. Почему-то...

Придя к себе в кабинет, Бугаев прежде всего позвонил в больницу. Узнал о состоянии Гоги. Там все было по-прежнему, ни о каком разговоре с ним не могло быть и речи. Потом он набрал номер Павла Лаврентьевича.

— Вас слушают, — откликнулся приятный женский голосок.

— Здравствуйте. Можно товарища Плотского? — попросил Семен.

— Здравствуйте. А кто его спрашивает?

— Майор Бугаев из Главного управления внутренних дел, — сказал Семен, посчитав, что в настоящем случае чем официальнее, тем лучше. Да и пугать домочадцев милицией и уголовным розыском не следовало.

— А что вы хотели, товарищ Бугаев? — спросила женщина все так же ласково.

— Я хотел бы встретиться с Павлом Лаврентьевичем.

— А по какому поводу?

Похоже, что этот вежливый разговор мог затянуться до бесконечности.

— Я разговариваю с его супругой? — в голосе Бугаева появились металлические нотки.

— Да, я его жена. И хотела бы знать, зачем вам нужен Павел Лаврентьевич. — Оказывается, и женскому голосу на другом конце провода были не чужды металлические интонации.

— Товарищ Плотский сам к телефону никогда не подходит? — сдерзил Семен.

— Павел Лаврентьевич очень занятой человек... — сердито начала жена, но Бугаев перебил ее:

— Тогда мне придется вызвать его повесткой. И он потеряет еще больше времени.

— Если вы настаиваете... — брешь в обороне была пробита.

— Настаиваю.

Минуты три он дожидался, пока трубку возьмет сам директор.

Наконец тот откликнулся приятным басом:

— И что за майор Бугаев мной интересуется?

Семен поздоровался и, не пускаясь в объяснения, попросил о встрече на завтра.

— В любое время, майор. В любое время, — похоже, что на заводе со временем у директора было не так напряженно, как дома.

— Тогда в девять?

Директор был на все согласен.

 

7

Ровно в девять Бугаев вошел в приемную. Здесь уже сидели несколько человек. Семен не успел поздороваться, как секретарь спросила:

— Вы из Главного управления? Прошу вас... — и, не дожидаясь ответа, растворила перед ним массивную, потемневшую от времени дверь. За ней находился небольшой зальчик. Красная ковровая дорожка вела еще к одной двери, поменьше.

— Павел Лаврентьевич! — сказала секретарша, распахивая дверь. — К вам из Главного управления.

Из-за большого стола, на котором лежала только одна пухлая папка, поднялся высокий светловолосый человек.

— Товарищ Бугаев! Милости прошу. — Он широким жестом показал на кресло. И улыбнулся секретарше, стоящей в дверях: — Олечка, нам кофе...

— Павел Лаврентьевич, — запротестовал Бугаев. — Я к вам на пять минут.

— Молодой человек, — у директора был приятный басок. — Никогда не знаешь заранее, во что выльются пять минут. А кофе располагает к доверительной беседе.

Бугаев уселся в удобное кресло и окинул кабинет быстрым взглядом. Кабинет был совсем крошечным, в несколько раз меньше приемной. Взгляд Семена не ускользнул от внимания директора.

— Удивляетесь моим апартаментам? — добродушно усмехнулся он. — Это целая история... Во время войны здесь сидел... — Плотский похлопал ладонью по столу, — наш нынешний начальник главка Мелех. Время-то было какое! Героическое! Тяжелое. Он спал тут же за стенкой, в комнате отдыха. — Директор кивнул на маленькую дверь в углу кабинета. — И, приезжая теперь в Ленинград, товарищ Мелех никогда не минует нашего завода. Придет ко мне, сядет в это кресло, задумается...

Секретарша принесла поднос, накрытый белоснежной салфеткой, ловко расстелила ее на маленьком столике, поставила чашки, вазочку с печеньем.

Павел Лаврентьевич не спеша разлил кофе. Воспользовавшись паузой, Бугаев сказал:

— Павел Лаврентьевич, вы не удивляйтесь. То, что я скажу сейчас, может показаться вам смешным и незначительным... — он вытащил из кармана мятую коробку от «Малборо». Но директор его словно не слышал.

— Когда товарищ Мелех сидел в этом кресле, — сказал он, — я токарил в седьмом цехе. По три смены иногда не уходили домой... Нам есть что вспомнить! Вы что же не пьете? Олечка большая мастерица варить кофе...

Глаза у директора были голубые-голубые, мелкие морщинки, сходившиеся у глаз, создавали впечатление, что Павел Лаврентьевич все время улыбается, но взгляд оставался равнодушным.

— Что же за дело у вас? — спросил он наконец.

— Павел Лаврентьевич, тут в одном месте мы нашли коробку от сигарет, на которой записан ваш телефон. — Семен взял коробку и показал запись директору.

— Сейчас, — Павел Лаврентьевич поднял ладонь, словно отстранился от коробки. — Сейчас мы об этом поговорим... У меня к вам, дорогой товарищ Бугаев, встречный вопрос. Сын мой — автомобилист. Ну, сами знаете, молодежь любит скорость, любит проехаться с ветерком. Я когда токарил на этом заводе... — он внимательно посмотрел на Бугаева. — Я вам рассказывал, что работал токарем здесь? В седьмом цехе? Ах да, рассказывал. И понимаете, какое дело — за скорость у сына отобрали права.

— Наверное, уже не в первый раз нарушил правила? — улыбнулся Бугаев.

— Наверное. Не могли бы вы помочь?

— Павел Лаврентьевич, да ведь я не из ГАИ — по другому департаменту. Из уголовного розыска...

— Ну вот! — обрадовался Плотский. — Из уголовного розыска! Да вы самый главный! Что вам стоит словечко замолвить? Мальчишка же, — он улыбнулся так ласково, так обезоруживающе, что Семен не смог удержаться от ответной улыбки.

— Помогите, — почувствовав, что Бугаев готов сдаться, Павел Лаврентьевич прикоснулся ладонью к его руке. — Ну что вам стоит?

— Я поинтересуюсь в ГАИ, что и как, — сказал Бугаев. — Но если уж виноват... — он развел руками.

— Вот и прекрасно! — обрадовался Плотский. Похоже, для него был важен не результат, а сам факт согласия Бугаева поинтересоваться обстоятельствами дела. У Павла Лаврентьевича на все были свои понятия. — Вы только поинтересуйтесь, — продолжал директор, — а они уж сами поймут, как поступить. Вы, кстати, не автомобилист?

— Есть такой грех, — сказал Семен.

— Когда понадобится ремонт — милости прошу. У нас на заводе имеется мастер — конфетку сделает!

— Спасибо, Павел Лаврентьевич. Я сам ремонтирую, — соврал Бугаев, умевший только поменять свечи да зачистить клеммы у аккумулятора.

— Э-э, нет! С нашим мастером никто не сравнится. Ас! Телефон у вас мой домашний есть, запишите рабочий...

Бугаев записывал телефон, а сам думал о том, что если директор каждому встречному дает свои координаты, то он может и не вспомнить, кто записывал телефон на сигаретной коробке.

— Ас этот, конечно, и подхалтуривает, — продолжал директор, — куда денешься? Приходится смотреть сквозь пальцы. — Он поднес растопыренную ладонь к глазам. — Вам ведь тоже приходится на какие-то мелочи закрывать глаза...

— Нет, — покачал головой Бугаев. — В нашем деле глаза прикроешь — без головы останешься...

Плотский метнул на майора оценивающий взгляд, сердито пожевал губами и, словно потеряв к собеседнику всякий интерес, взглянул в окно.

— Павел Лаврентьевич, — Бугаев пододвинул директору коробку от сигарет, — вы в последние дни свой домашний телефон кому-нибудь давали? Человеку, который курит «Малборо»?

Директор взял коробку, повертел ее в руке, надел очки, внимательно посмотрел на запись:

— Мой телефон, правильно. — И, небрежно бросив коробку на стол, сказал: — Да я и писал...

Бугаев был готов ко всему, только не к этому.

— А вы разве курите? — спросил он невпопад.

— Год уже не курю. — Он вдруг посмотрел на Семена, словно увидел его впервые: — А в чем, собственно, дело? Какая-то коробка, мой телефон...

Бугаев подумал, что директор сейчас скажет: «У меня в приемной народ ждет-не дождется, дело стоит, а вы с какой-то ерундой?»

Но Павел Лаврентьевич только добавил:

— Какой-то детектив, а? — И улыбнулся.

— Детектив, — согласился Бугаев. — Я эту коробку в зоне отдыха нашел, на волейбольной поляне...

— Ну вот! — обрадовался собеседник. — Так бы сразу и сказали. Я теперь вспомнил. В воскресенье ездил туда по мячику постукать, разговорился с интересным мужиком, обменялись телефонами. Коробка-то его, он «Малборо» курил... — директор вдруг нахмурился: — Он что же, выбросил мой телефон? Вот так номер!

«Пан директор еще и в волейбол по воскресеньям играет», — Семен смотрел на директора, с трудом скрывая изумление: Плотскому было, наверное, за шестьдесят...

— Мне крупно повезло, Павел Лаврентьевич, — сказал Бугаев и улыбнулся, чтобы расположить к себе собеседника. — Я ведь как раз ищу людей, игравших в воскресенье на поляне в волейбол. Там совершено преступление...

— Преступление? — насторожился Плотский.

— Да, тяжело ранили одного мужчину.

— Который «Малборо» курил? — спросил директор.

— Нет. — Семен вынул фотографию Гоги, передал Плотскому: — Вот пострадавший.

— Не знаком, — коротко ответил директор.

— И не видели ни разу?

Плотский надел очки, еще раз внимательно посмотрел на фото, отложил в сторону.

— Там столько народу бывает... А потом, когда на площадке играешь, больше на мяч глядишь, чем на лица. — Он неожиданно засмеялся. — И, знаете, товарищ Бугаев, в трусах люди выглядят иначе, чем в костюмах.

— Павел Лаврентьевич, когда вы приехали в воскресенье на площадку? И когда уехали? Не помните время?

— Приехал в десять. Точно помню. А уехал? — он снял трубку телефонного аппарата, набрал номер, сказал воркующим голосом: — Деточка, в воскресенье с волейбола я когда вернулся? Ты точно помнишь? Ах да, правильно! — Он повесил трубку: — В три был уже дома. Жена говорит, что в три, — она лучше знает. В четыре мы ехали в гости...

— В три... — в раздумье повторил Бугаев. — А сколько вы оттуда до дома добираетесь?

— Двадцать минут. Машина у меня двухсменная и по воскресеньям работает. На завод, знаете ли, в любое время дня и ночи приходится заезжать.

— А кто этот человек, которому вы телефон свой дали?

Плотский нахмурился:

— Мне представился доктором наук! Но если он так с моим телефоном поступил — грош ему цена. Несерьезный человек.

— Да он, может быть, потом в записную книжку переписал, — успокоил Бугаев директора. — Вы его телефон сохранили?

Плотский достал записную книжку, полистал:

— Вот — Казаков Виктор Николаевич, 221-18-03... Институт металловедения. Я, понимаете ли, докторскую собрался защищать... А он по той же теме работает, мог бы оппонировать...

Бугаев записал координаты Казакова. Еще раз спросил Плотского:

— Значит, никаких ссор, шума на поляне не возникало?

— Шумят там все время. А ссор никаких. Я, во всяком случае, не видел.

Бугаев поднялся с кресла:

— Павел Лаврентьевич, большое спасибо. Пойду. Я и так у вас массу времени отнял. — И тут он вспомнил про фоторобот Марины, над которым трудился вчера до поздней ночи. Вытащил карточку, показал Плотскому: — А эта дама вам никогда на глаза не попадалась? Тоже на волейболе.

Директор встал из-за стола, надел очки, пригляделся к фотографии. Фигура у него еще сохраняла следы былой стройности. Хорошая осанка, никакого намека на живот. «Вот что значит волейбол», — подумал Бугаев.

В какое-то мгновение Бугаеву показалось, что на лицо Плотского словно тучка набежала, брови поползли вверх к переносице, но он тут же весело сказал:

— Видел, видел эту дамочку. В мастерах ходит. Удар у нее сильнющий. — Он передал фотографию Семену. — Только здесь она у вас какая-то расплывчатая. Но она, точно она. Лена. Женщин все-таки запоминаешь лучше, — хохотнул он. — Поневоле глаза к ним тянутся. А вы женаты?

— Нет еще.

— Не женитесь на молодой, — заговорщицки, шепотом сказал Плотский, — будете жалеть.

— Павел Лаврентьевич, а вы фамилию этой Лены не помните? Или отчество? Где работает, живет?

— Нет. Лена и Лена. Знаете, товарищ Бугаев, тем и привлекает меня эта волейбольная поляна, что никто ни о чем тебя не спросит, если ты этого сам не захочешь. Кто ты, откуда, начальник, подчиненный, молодая у тебя жена или старая, изменяет тебе или нет, — никому ни до чего дела нет. Играй не зевай. Хорошо бьешь — становись на площадку к мастерам, просто, как говорится, покидать пришел — к неумехам. Вот и вся недолга! Так вы насчет сына узнаете? — Плотский задержал руку Бугаева в своей. — Зовут его Валентин. ГАИ — Петроградское...

 

8

Институт металловедения находился на полпути от завода на Литейный, и Бугаев решил навестить Казакова без предупреждения. На вопрос Саши Огнева: «Как дела?» — Семен буркнул: «В ажуре».

Огнев с ехидцей усмехнулся:

— Грустный почему-то у вас ажур, Семен Иванович. Прокол?

— Мы, Саша, работаем без проколов. Пора бы тебе привыкнуть к этому, — сказал Бугаев. — А некоторых от проколов в талоне уберегает только то, что они работают в уголовном розыске.

Огнев засмеялся:

— Что-нибудь новенькое расскажите!

Но Семен не стал с ним больше пикироваться. Настроение у него было паршивое. Несмотря на удачу. «И чего это я скис? — думал он. — Директор не понравился? Как будто мне мои уголовники нравятся?! А директор — ничего себе мужик, улыбчивый, в волейбол играет на старости лет. При молодой жене иначе нельзя. — Он вспомнил, как Павел Лаврентьевич сладенько сказал в трубку «деточка», и ему стало еще тоскливее. — Да подумаешь! Может быть, я его больше и не увижу, этого директора! — рассердился на себя Бугаев и тут понял, почему у него плохое настроение — дернула же нелегкая пообещать Плотскому разузнать об автомобильных делах его сына. Вот дурак! Ему улыбнулись приветливо, а он и отказать не смог!»

...Виктор Николаевич Казаков оказался в институте и тотчас согласился прогуляться с Бугаевым по маленькому институтскому садику. Доктор наук выглядел не больше, чем на тридцать. Он был стройный, если не сказать — тощий, подтянутый. Семен сразу решил, что доктор не только играет в волейбол по субботам и воскресеньям, но и бегает каждый день трусцой. «И курит при этом?» — Бугаев засомневался, к тому ли Казакову он пришел, и, вытащив из кармана коробку «Малборо», спросил:

— Ваша?

Казаков оглянулся по сторонам, сделал страшные глаза и, выхватив коробку из рук опешившего майора, моментально спрятал ее в карман:

— Что вы! Что вы! Увидят сотрудники — скандал! Засмеют! Подвергнут остракизму!

Заметив недоумение на лице Бугаева, сказал:

— Я же не курю! Я же спортсмен! Бегун! Пример в отчетном докладе спортивного клуба, а вы тут размахиваете моими сигаретами. Что вы, что вы!

Семен рассмеялся. Казаков, смущенно улыбаясь, смотрел на него.

— А там на волейболе?

— Там наших нет. Они и не знают, что такое волейбол. И меня там никто не знает. Не знают, что я такой хороший, примерный. Я и курю. Одну-две сигареты. — Он склонился к Бугаеву и шепотом сказал: — Для пижонства! Девушек угощаю.

— И директоров заводов?

— Знаете? Вот прилепился, старый токарь. Он вам рассказывал про товарища Мелеха?

Семен кивнул.

— И откуда он только про меня узнал? — Казаков посмотрел на Бугаева. — Может быть, с помощью уголовного розыска?

— Это я вас, Виктор Николаевич, с помощью директора нашел, — Бугаев требовательно протянул руку. — Коробочку-то отдайте! Она теперь вещественное доказательство. Давайте, давайте. Я в ДСО ее не понесу.

Казаков, предварительно оглянувшись, отдал Бугаеву коробку.

— Павел Лаврентьевич вам телефон собственноручно записал, а вы с ним так пренебрежительно! Он же звонка будет ждать.

— Ну его! — махнул рукой Казаков. — Я и не собирался записывать. Он взял у меня пачку, сам и написал. И звонить я ему не буду. Да этой рептилии на пенсию пора, — сказал он с жаром, — а не докторскую защищать. И завод передать кому-нибудь помоложе.

— Виктор Николаевич, в воскресенье вы когда с площадки ушли?

— Когда ушел? Ушел, ушел... — почти пропел Казаков, наморщил лоб. — Ушел на пятичасовую электричку. Что-то случилось?

— Случилось, — Бугаев рассказал ему о происшествии.

Казаков слушал очень внимательно, не перебивал, не переспрашивал. Только молча показал на скамейку, предлагая сесть. Усевшись, вытащил из кармана перо и блокнот и стал что-то быстро в нем набрасывать. Когда Семен закончил рассказывать, Виктор Николаевич протянул ему раскрытый блокнот. На небольшом листке уверенными штрихами была начерчена схема волейбольной площадки.

— Где нашли раненого? — спросил Казаков. — Отметьте.

Майор поставил крестик в левом углу схемы.

— За кустами... — в раздумье произнес Виктор Николаевич. — Туда я в воскресенье не заглядывал. А то, бывало, позволял себе часок позагорать. Играл я на этой площадке... — Он поставил такой же крестик, как и Семен, только в правом нижнем углу схемы. — Играл долго. Команда подобралась крепкая. Никто нас вышибить не мог, — в голосе Казакова прозвучали нотки удовлетворения. — Так что половину времени я был лицом к месту происшествия. Сами понимаете, во время игры больше за мячом следишь да за игроками, но если бы что-то здесь происходило, — он постучал пальцем по нарисованному Бугаевым крестику, — шум, драка, возня какая — я бы увидел.

Разглядывая схему, Семен подумал, что Казаков поставил свой крестик именно там, где они помогали снимать сетку Марине.

— На этой площадке чья сетка висит? — спросил он.

— Да кто ж ее знает?! Она там, по-моему, несколько лет висит.

— Ну, а кто ее вешает?

— Эту — никто. Висит и висит. Однажды, правда, порезали ее. Может быть, ночью какой-нибудь пьяница в нашу сеть попал. — Казаков улыбнулся.

— Не этой женщине принадлежит сетка? — Бугаев вынул из кармана фоторобот своей знакомой и показал Казакову.

— Интересно, — удивился Виктор Николаевич. — Смахивает на Лену, но ведь это, наверное, фоторобот?

Бугаев кивнул.

— Чего ради фоторобот? И почему милиция ею интересуется? Она приличная баба. Приходите в субботу — познакомлю.

— Уже знаком, — в голосе Бугаева прозвучала легкая нотка неприязни, и Казаков вопросительно поднял брови.

— Нет, правда, она приличная баба. В чем ее обвиняют?

— В легкомыслии, — сказал Семен. — Вы ее фамилию знаете?

— Нет. Мы все по именам, реже — по имени-отчеству.

— У меня к вам, Виктор Николаевич, просьба — все, что я теперь вам скажу, строго секретно. Ладно?

— Конечно.

— Эту вашу Елену я встретил во вторник около площадки...

Казаков слушал, время от времени с недоумением пожимая плечами и приговаривая:

— Ну что за глупость! Абракадабра!

Наконец он не выдержал:

— Дайте-ка мне, Семен Иванович, еще раз на картинку взглянуть. Может быть, я ошибся? — Но, повертев в руках фоторобот, сказал: — Она. Никаких сомнений. У меня зрительная память хорошая.

Бугаев спрятал карточку в карман и достал фотографию Гоги. Протянул Казакову:

— Если у вас феноменальная память на лица, может быть, и этого человека вспомните?

— Вы как фокусник с картами, — засмеялся Казаков и тут же воскликнул: — Да, и этого парня я знаю! Даже играл с ним как-то в одной команде.

— Он тоже приличный парень! Удар сильный?

Виктор Николаевич, почувствовав иронию в голосе Бугаева, усмехнулся:

— С ударом у него все в порядке. Но быстро выдыхается, бывает у нас редко, от случая к случаю. Поэтому, что он за человек, сказать не могу.

— Виктор Николаевич, а что вы знаете о Елене?

— Да ничего, собственно, — развел руками Казаков. — Играет прекрасно. Удар у нее действительно сильный. Мы ведь там, на площадке, почти никогда не знакомимся по-настоящему. Так, ни к чему не обязывающие разговоры. В этом и прелесть. Поиграли и разошлись. Никаких чинов, званий... Никто ни к кому не навязывается. Кроме Плотского, — он покачал головой. — Но этот — не в счет!

Директор рассказывал, что Казаков представился ему доктором наук. «Соврал, конечно, Плотский. Знал о Казакове заранее и сам познакомился с нужным человеком».

— Ну хоть что-нибудь вы о Лене знаете? — спросил Бугаев собеседника.

— Если вас заинтересуют мои ощущения, увы, не основанные на фактах...

— Заинтересуют, заинтересуют! — Бугаев был готов зацепиться за любое сообщение.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок? — весело сказал Казаков. — Я с Леной раза три в метро ехал...

— Где она выходила? — не утерпев, перебил Бугаев.

— Она живет около «Петроградской», а где точно — не знаю. Так вот, у меня создалось впечатление, что женщина она одинокая, неустроенная. Зарплата маленькая. Она мне про зарплату ничего не говорила, но догадаться нетрудно. В театр она часто ходит, на концерты — всегда на галерке, по входным билетам. Ездит на юг по горящим путевкам, почти бесплатно. Ну и еще кой-какие детали... Только о чужой жизни рассказывать как-то неудобно. Вы уж сами ее порасспрашивайте.

— Ее сначала найти нужно, — хмуро бросил Бугаев.

— А куда она денется? В субботу наверняка придет играть.

— Зачем же ей тогда от меня бегать? Называться чужим именем? А потом, как ни в чем не бывало, приходить туда, где ее сразу найдут.

— Немотивированный поступок.

— Мне уже не первый человек об этом говорит, — покачал головой майор.

— А кто первый? Плотский?

— Нет, мой начальник. Только ему простительно. Он вашу Марину-Елену в глаза не видел, но вы?! Нет, не похожа она на истеричку.

— Не похожа, — согласился Казаков. — Но она женщина, а женщины способны на алогичные поступки.

«Тоже мне, знаток женщин!» — недовольно подумал Бугаев. Он уже начал раздражаться от того, что разговор принял затяжной характер. Все вокруг да около, и ничего конкретного. Казалось, что волейболисты, приезжавшие на поляну, гордились тем, что ничего друг о друге не знают.

— А кто мог бы знать Елену... поближе? — спросил он.

— Представления не имею. К ней все очень хорошо относятся, считают старожилкой поляны. Лена очень контактная, всегда готова оказать какую-нибудь помощь...

— Например?

— Да всякие мелочи! Поделиться едой, сходить за водой к реке. Сам видел, как она помогала шоферу Плотского мыть машину. — Казаков вдруг задумался, потом окинул Бугаева оценивающим взглядом: — И вообще, мне кажется, что Лена в него влюблена.

— В шофера?

— Нет, в самого директора.

Бугаев встал со скамеечки.

— Спасибо. На всякий случай запишите мой телефон. Вдруг вспомните фамилию, место работы кого-то из своих партнеров — позвоните. — И глядя, как Виктор Николаевич записывает телефон, добавил: — А план, который вы нарисовали, я реквизирую. С вашего разрешения.

Казаков вырвал листок, протянул Бугаеву.

Когда майор подходил к проходной, Казаков его окликнул. Он бежал следом, легко и пружинисто.

— Семен Иванович! Вспомнил. — Виктор Николаевич довольно улыбался. — Такая простая фамилия — Травкина. Я пошел в другой корпус, а там на газоне траву косят. Вот и вспомнил.

— Спасибо, — улыбнулся в ответ Бугаев. — Это уже что-то!

— Только вы про сигареты, — Казаков прижал палец к губам, — ни-ко-му.

 

9

К концу рабочего дня в кабинет полковника заглянул Белянчиков, молча положил на стол старенькую выцветшую папку, на которой было написано:

«Дело № 880».

И еще:

«Военный трибунал г. Ленинграда. Хранить постоянно. Начато 12/VII 43 г.».

— Всю надо читать или ты изложишь самую суть?

— Начни... — многообещающе сказал Белянчиков. — Тебе это будет интересно вдвойне. А если о сути — так эта папочка про хозяина комнаты с камином. Он же, если я не ошибаюсь, хозяин шкатулки с драгоценностями...

Полковник с интересом раскрыл папку. Маленький желтый листок выпал оттуда. Корнилов взял его в руки. Это была полуистлевшая записочка, торопливо написанная карандашом:

«Сходи к Вере в Гостиный двор вход с Невского ф-ка медучнаглядных пособий внутри двора пусть она срочно сходит к Максу пусть тот все бросит и поможет меня спасти надо нанять защитника нет ли кого знакомого у Сережи милицейской шишки словом спасайте иначе я погибну умоляю во имя всего святого все надо сделать быстро примите все возможные меры нет ли у Миши связи в судебном мире целую вас».

Крик о помощи.

«Наверное, записку перехватила охрана при попытке передать из тюрьмы», — подумал Игорь Васильевич.

А дело в синенькой папке, на первый взгляд, было банальное. Но в своей банальности страшное. Один мужчина — директор продовольственного магазина — и две женщины-продавщицы «путем обвешивания и обмана потребителей экономили и расхищали продукты» в блокадном Ленинграде. Воровали у людей, умиравших с голода. Протоколы допросов, очных ставок, показания, описи имущества. И новые показания:

«На первом допросе я ввел следствие в заблуждение, но сейчас я прочувствовал, что, скрывая основных виновников преступления, я делаю вред государству. Хочу рассказать всю правду...»

А через несколько страниц — еще более полное, более «искреннее» признание...

Корнилову стало не по себе. Он почувствовал смутное раздражение на Белянчикова, подсунувшего ему эту папку, на себя — за то, что принялся ее листать, на то, что медленно продвигается розыск. Но главное — на то, что, сколько ни бьются они с ворами и жуликами, просвета пока не видно. Ему не раз приходилось листать похожие синие папочки. И за обесцвеченными, выгоревшими от времени строчками всегда вставали такие яркие, такие горькие воспоминания, что он надолго терял душевное равновесие. Корнилов узнавал среди обманутых и обвешенных себя и никак не мог отделаться от привычки подсчитывать украденные килограммы хлеба и масла, обозначенные в протоколах, и прикидывать, сколько ребят из его класса можно было бы кормить этим хлебом и маслом. И как долго. Вдобавок к жидкому соевому супу, который стали давать весной 1942 года. События, описанные сухим языком судопроизводства, были частью жизни. Со стяжателями и ворами у него были старые счеты.

...В мае ему принесли повестку, приглашали прийти в 30-ю школу на Среднем проспекте. Игорь пришел. Оказалось, что собрали всех учеников школы, оставшихся в городе и переживших самое тяжелое блокадное время. Собрали не для учебы, а немножко подкормить.

Ребята с трудом узнавали друг друга. Подходили, спрашивали: «Ты такой-то?» Похожий на тень маленький человек улыбался и кивал. И происходило словно бы новое знакомство со старыми друзьями. Только осталось-то их совсем немного...

Незнакомая учительница, сверившись с классным журналом их третьего «Б», выдала талоны на обед. Обед состоял из тарелки соевого супа. Но не столько этот суп, сколько возможность опять быть вместе, в коллективе, преобразила ребят. Очень быстро они оттаяли, у большинства исчезла печаль, казалось, навечно поселившаяся в глазах. Уже слышался смех, и, выйдя из столовой, пока еще робко, они пытались играть.

Очень недолго ребят кормили супами в какой-то столовой на Среднем проспекте. В один прекрасный день, придя к этой столовой, они нашли ее закрытой. Учительница объявила, что сегодня обеда не будет, и сказала, чтобы завтра все приходили на 10-ю линию, в дом 4. Кормить теперь будут там. И никаких объяснений. В новой столовой тот же суп оказался и гуще и вкуснее. Мальчики радостно удивились — почему бы это? Соя-то везде одинаковая. А потом узнали: повара и официантки в прежней столовой воровали.

«Гады! — говорили ребята между собой. — Взгрели бы их хорошенько!»

В новую столовую Корнилов ходил до самой осени, до отъезда в эвакуацию. И только один раз остался без супа: едва успели расставить тарелки, как рядом разорвался снаряд. Осколками повыбивало окна, в суп полетели стекла, известка. Кое-кого из ребят поцарапало. Хорошо, что столовая была в полуподвальном помещении... Перепуганная учительница металась от стола к столу, проверяя, не ранен ли кто всерьез. Потом, обессиленная, села на стул и, улыбнувшись, сказала:

— Ну вот, ребятки, без супа, но зато живые.

Белянчиков заметил, что полковник перестал листать папку и задумчиво смотрит в окно. Сказал:

— Ну не сволочи ли?!

Корнилов ничего не ответил, стал ожесточенно листать страницу за страницей. Задержался на листке с просьбой о помиловании:

«30 декабря я приговорен военным трибуналом города Ленинграда к расстрелу. Я виноват в использовании поддельных талонов на хлеб, отоваренных в находящемся в моем ведении магазине, и признаю свою вину. Это первое и единственное преступление за всю мою трудовую жизнь. Во имя двух моих братьев, находящихся в РККА, и моей больной жены прошу пощадить меня и даровать мне жизнь, которую я готов отдать на борьбу с жестоким врагом Родины на фронте, и прошу дать мне возможность доказать глубокое мое раскаяние. Грачев.»

Дальше шли документы с сообщением о помиловании и замене высшей меры пятнадцатью годами лишения свободы. В 1947 году — новая просьба о помиловании. И снова удовлетворена. А дальше... Корнилов вторично перечитал документ, отказываясь верить своим глазам. Но документ был подлинный:

«19 сентября 1953 года коллегия по уголовным делам городского суда, рассмотрев уголовное дело № 880 по вопросу о перерасчете размера хищения, произведенного Грачевым, постановила исчислить размер хищения не по рыночным, а по государственным ценам, действовавшим в 1942—1943 гг.».

— Ну и ну! — не выдержал Корнилов. Белянчиков только ждал, когда полковник закончит чтение.

— Дикая несправедливость! — майор вскочил со стула. — Продавал ворованный хлеб на черном рынке, выменивал на червонное золото, на драгоценные камни, а как расплачиваться — только по государственным ценам!

— Да разве в этом дело!

— И в этом! — сердито бросил майор. — Подлецу жизнь сохранили! Другой век бы благодарил — а этот судиться стал! А судьи! Тоже хороши! По-моему, дикая несправедливость.

— Суду было виднее, — сухо сказал Корнилов. — Побереги свои нервы. Мы же не знаем всех обстоятельств.

Белянчиков посмотрел на шефа с удивлением. Лицо у полковника стало замкнутым, неприветливым. На скулах играли желваки.

— Ну что ты так смотришь? — сказал Корнилов. — Есть вещи посерьезнее.

— Понимаю! — с иронией сказал майор. — Сейчас ты скажешь о том, что преступник всю жизнь прожил в страхе, что он даже пить перестал, боясь проговориться, а перед смертью его заела совесть.

— А что? — согласился Корнилов. — Ты все правильно излагаешь. Только почему он всю жизнь в страхе прожил? Почему проговориться боялся? И почему так и не попользовался награбленным?

— А может, и попользовался? — возразил Белянчиков. Но полковник не обратил внимания на его слова. — Причина одна, — продолжал он, — наш образ мыслей. Стяжателей ненавидят у нас больше всего.

— Ты, Игорь Васильевич, идеалист. Да ведь дня не проходит, чтобы газеты не сообщили про какого-нибудь хапугу...

— Правильно! — сказал полковник. — Сообщают. Про пойманных хапуг. Потому что не держатся они у нас на плаву. С нашей помощью или без нашей — тонут, — он стукнул ладонью по столу, словно давая понять, что с теоретической частью покончено. — Выкладывай остальное, — поторопил он майора. И отодвинул от себя папку.

— Остальное — как и следовало ожидать. Работал Грачев опять в торговле, воровал небось, потом ушел на пенсию, а год назад умер... Своей смертью. В комнате с камином.

— А родственники?

— Братья с войны не вернулись. Жена умерла в пятьдесят третьем.

«Пока Грачев сутяжничал», — подумал Корнилов.

— А других родственников бог ему не дал.

— Значит, драгоценности принадлежали Грачеву?

— Если ты считаешь слово «принадлежали» в данном случае уместным... Ведь он их на ворованное масло выменивал. И брал только старинные. И не скупал, как его сообщницы, ни картины, ни фарфор... Знал, что рано или поздно попадется.

— А после войны, наверное, жил как крот, раз шкатулка не тронута, — сказал Корнилов.

— Это никому не известно, как он жил! Судя по тому, что кольцо Фетисовой оказалось у него в тайнике, старых своих занятий Грачев не бросил!

— А перед капремонтом кто жил в комнате?

— Старушка одна, — ответил Белянчиков и, вспомнив об устойчивом запахе псины в комнате с камином, добавил: — С собачкой.

— С собачкой, — повторил Корнилов. — Чего-то в этой картине все же не хватает...

— Не хватает того, кто продал Грачеву кольцо Фетисовой, — сказал Белянчиков.

 

10

Разыскать Елену Сергеевну Травкину теперь не составляло для Бугаева никакого труда. После разговора с Казаковым стало известно, что живет она где-то на Петроградской стороне.

«Ну держись, Марина-Елена! — думал он, записывая адрес Травкиной, полученный в адресном бюро. — Теперь мы с вами поговорим серьезно. О том, кто из нас грибы в рабочее время собирает. И внимательно посмотрим в ваши голубенькие глазки!»

Жила Травкина на Лахтенской улице, рядом с Большим проспектом. «И еще, оказывается, соседка!» Бугаев жил рядом, на Бармалеевой.

Возбужденный удачей, майор зашел к Корнилову.

— Попалась птичка, товарищ полковник, — сказал он, едва переступив порог кабинета. Игорь Васильевич показал на стул:

— Рассказывай.

Бугаев обладал не так уж часто встречающимся в наше время даром рассказывать предельно лаконично, не упуская в то же время ни одной важной детали. Корнилов слушал его с удовольствием, время от времени делая заметки на листке бумаги. Один раз только прервал он Семена. Спросил:

— Значит, Травкину директор по фотороботу опознал, а Гогу не узнал на фотографии?

— Да. Посмеялся: «Женщины запоминаются лучше!» Он еще крепкий, этот директор.

Корнилов некоторое время молчал, постукивая карандашом по листу бумаги, на котором делал свои заметки. Потом сказал:

— Знаешь, Семен, тебе с Травкиной встречаться не надо.

— Почему?

Игорь Васильевич внимательно посмотрел на Бугаева:

— Неужели не понимаешь?

— Не понимаю, — упрямо ответил Бугаев, хотя прекрасно понимал, что женщина будет чувствовать себя при разговоре с ним неловко.

Ему казалось, что он сумеет преодолеть эту неловкость. Он умел находить с людьми общий язык. А кроме того, считал, что если человек сказал неправду, то его не следует лишать возможности хотя бы покраснеть за свой проступок. Корнилов тоже так считал. Но, очевидно, в его взгляде на проблему были свои оттенки.

— Значит, и не поймешь, — вздохнул полковник. — Только все ты понимаешь, но слишком самоуверен...

— Игорь Васильевич?!

— Поговорю с ней я, — отрезал Корнилов.

Семен понял, что спорить бесполезно, и с нарочитым смирением склонил голову.

— Ну и тип ты, Бугаев! — поморщился Игорь Васильевич и подумал о том, что из-за своего острого языка и постоянного легкого налета бравады Семен вечно числился в молодых и недостаточно серьезных, хотя по части серьезного отношения к делу с ним мало кто мог сравниться. Ну а что касается возраста, то он, как говорится, был мужчиной средних лет: готовился к своему сорокалетию.

— Как ты думаешь, — продолжал полковник, — куда могла твоя знакомая идти с вещевым мешком?

— В том, что она на волейбольную поляну шла, товарищ полковник, у меня нет сомнений. Но зачем? И почему с мешком? Не за рваной же чужой сеткой!

— А почему ты уверен, что она на поляну шла? — поинтересовался Корнилов. — Что там за поляной?

— Лес. Лесопарковая зона. Может, она за грибами шла?

— А за лесом что? — не обратив внимания на упоминание о грибах, настаивал Корнилов. — Не тянется же лес до самой Вологды!

— Вот что за лесом, я не выяснил, — виновато сказал Бугаев. — Мы же сразу в машину сели и к Шитикову поехали.

— Потом бы мог поинтересоваться. — Полковник смотрел на Семена строго. — А то уцепился за версию, что женщина за сеткой шла, и попался, как мальчишка. У меня на выяснение, что там, за лесопарковой зоной, ушло полторы минуты. Снял трубочку, — он показал на телефон, — и получил информацию о существовании деревни Лазоревки. У Елены Сергеевны, может быть, в этой деревне родственники проживают. Или она там дачу снимает...

— С дачей дело сложное, Игорь Васильевич. Зарплата у этой Лены маленькая, — сказал Бугаев. — Теперь о родственниках. Наверное, дорога через лесопарковую зону — не самая близкая до Лазоревки? Местные жители, скорее всего, другим путем добираются?

— Правильно, — кивнул Корнилов. — Это я выяснил. За те же полторы минуты. Туда ходит автобус.

«Все-то вы знаете», — хотел пошутить Семен, но сдержался. Таких вольностей он себе не позволял.

— Сеня! — вдруг сказал Корнилов. — Ты сказал, что зарплата у Елены Сергеевны маленькая. А на курорты она ездит. Да еще дважды в год. А что если... — он задумчиво посмотрел на Бугаева. — Ты на стадионе давно был? На футболе?

— Давно. Лет десять назад. Когда Павла Лысого там задерживал.

— А я недавно, — с каким-то даже вызовом сказал Корнилов. — Ты представь себе такую картину — матч еще не кончился, а старуха уже пустые бутылки собирает. С огромной кошелкой... И приличная старуха. Чистенькая. Думаешь, бутылки плохой приработок?

— Уж очень неожиданный вариант! — покачал головой Бугаев.

— Неожиданный — не означает неправильный, — Корнилов откинулся назад, сцепил руки на затылке. Улыбнулся: — Ты мне докладывал о том, что мешок у этой дамочки весь сладеньким пропах. И о том, что на поляне ничего, кроме лимонада да пепси-колы, не пьют. Вот и получается...

— Неужели она бутылками промышляет?! — с осуждением сказал майор.

 

11

...Терехов встретился взглядом с Бугаевым и закрыл глаза. Семен осторожно присел на стул рядом с кроватью.

— Пять минут, — напомнила медсестра и вышла из палаты.

Семен огляделся. Больничная обстановка действовала на него угнетающе. Особенно капельница, от которой он старательно отводил глаза.

— Ну как ты, Миша? — спросил Бугаев, когда за сестрой закрылась дверь.

Терехов молчал. Его красивое лицо, и в обычное-то время бледное, было совсем белым, нос заострился.

— Ну что ж, молчи, — спокойно сказал Семен. — Значит, на первый раз помолчим пять минут. На второй, глядишь, уже десять минут молчать будем. А потом, Миша, ты с постели встанешь, времени у нас на встречи прибавится. Можно сказать, и расставаться не будем.

Терехов не открыл глаз, не проронил ни слова.

— А ведь тот, кто ножичком тебя пырнул, наверное, и не мечтает с тобой свидеться. А придется. Даже и без твоей помощи.

— Семен Иванович, — совсем тихо, не открывая глаз, сказал Терехов. — Я говорить не буду. Точка. Вы меня знаете.

— Плохо я тебя знаю, — грустно сказал Бугаев. — Поверил тебе два года назад, а выходит, зря...

Веки у Гоги слегка дрогнули. Семен посмотрел на часы: пять минут истекли.

— Ну что ж, Миша, выздоравливай поскорее. — Он поднялся со стула. Сестра уже стояла в дверях палаты. — Надумаешь поговорить — скажи врачу. Сразу приеду.

Бугаеву не терпелось узнать, как поведет себя Терехов, когда он скажет ему про отпечатки пальцев и шкатулку с драгоценностями, но при нынешнем состоянии Гоги делать этого было нельзя.

 

12

«Трудный предстоит разговор», — подумал Игорь Васильевич, приглядываясь к Травкиной. Чувствовалось, что женщина напряжена до предела — несколько шагов от дверей до кресла она прошла деревянной походкой, словно ноги плохо ей подчинялись. И глаза у нее были тревожные, а руки машинально одергивали то простенькую шерстяную кофточку, то джинсовую юбку. «Молодец Бугаев, фоторобот составил один к одному», — отметил полковник.

— Елена Сергеевна, мы от вас ждем помощи, — Корнилов решил не начинать с вопросов о том, зачем ей понадобилась мистификация с сеткой и побег от Бугаева.

— От меня? Помощи? — она произнесла эти слова почти равнодушно. — А я убеждена, что разыскивали меня совсем по другому поводу.

Она сама напрашивалась на разговор о бегстве. Не хотела терзаться ожиданием, знала, что рано или поздно ее об этом спросят.

— Для меня сейчас важна ваша помощь, — сказал полковник. — А про вчерашнее недоразумение поговорим потом.

— А вас не интересует, что важно сейчас для меня? — глаза у нее оставались холодные и колючие. Корнилов чувствовал, что женщина готова расплакаться, и миролюбиво сказал:

— Я согласен на все.

— Получилось — глупее некуда, — Травкина опустила голову. — Вы только не думайте, что я выкручиваюсь. Бы знаете, где я работаю?

— В библиотеке.

— А какая зарплата у библиотекаря, знаете?

— Я думаю, небольшая...

— Правильно думаете! — она подняла голову и посмотрела на Корнилова с вызовом. — У меня высшее техническое образование, свои запросы... — Елена Сергеевна вдруг махнула рукой: — К чему я это все говорю?! И совсем не о том! — Она задумалась и минуты две молчала, глядя в окно. Корнилов не торопил.

— Я собираю бутылки, — сказала женщина, — и сдаю. И получаю за это деньги. Знаете, сколько бутылок можно собрать вечером? Если бы не местные старухи, озолотиться можно. — Голос ее зазвенел.

— Елена Сергеевна, зачем вы рассказываете мне об этом? Зачем нервничаете? — остановил ее Корнилов. — Это ваше личное дело, это никого не касается...

— Касается! — упрямо сказала Травкина, и лицо ее болезненно сморщилось. Она сразу стала похожа на старушку, обиженную, своенравную старушку. — Вам же хочется знать, почему я солгала про сетку, почему сбежала? Хочется! Я знаю.

— Я об этом догадывался, — сказал Корнилов.

— Правда? — лицо Елены Сергеевны разгладилось. Она словно обрадовалась. — Вы догадывались, что я со стыда сгорела и поэтому сбежала? И ничего плохого обо мне не подумали?

— Нет, не подумал. Вот Семен Иванович — майор, который помогал вам сетку снимать, обиделся. Он не привык, чтобы от него сбегали, — Корнилов улыбнулся.

Улыбнулась и Елена Сергеевна. Вымученной, жалкой улыбкой.

— Майор! Такой молодой и симпатичный?! Как неудобно, как неудобно... — улыбка сошла с ее лица.

— Давайте переменим тему, — сказал полковник. — В воскресенье рядом с волейбольной поляной был тяжело ранен человек...

Ничто не дрогнуло у нее в лице.

— До следующего воскресенья долго ждать, а преступник разгуливает по городу с ножом в кармане.

— С ножом?

— Да, с ножом. И каждую минуту можно ожидать, что этот нож опять поднимется. Елена Сергеевна, вы, наверное, многих игроков знаете. Может быть, у вас есть чьи-то адреса, телефоны?

— Есть, — она ответила автоматически, сосредоточенно думая о чем-то своем. — Несколько телефонов я помню. Знаю, где работают две женщины. Это вам пригодится?

Корнилов кивнул.

— Посмотрите для начала фотографии. — Он достал из стола пачку снимков, передал Травкиной. — Может быть, найдете знакомых?

Она рассеянно перебрала фотографии, все еще не в состоянии отрешиться от какой-то мучившей ее мысли, Протянула Корнилову фото Гоги:

— Этот парень иногда у нас играет. Зовут его Миша.

— А что-нибудь еще вы о нем знаете?

— Хороший игрок, его даже в команду мастеров берут.

— У вас там и мастера есть? — удивился полковник.

— Конечно. Несколько человек когда-то играли в сборной города. Мастера спорта.

— Ну а с кем дружит этот Миша?

— Какая дружба, если люди встречаются раз в неделю, а то и реже? Поиграют и разбегутся в разные стороны. У женщин иногда находятся общие интересы — вязанье, новые выкройки. А у мужчин? На поляне ведь, кроме минералки и лимонада, ничего не пьют. — Она залилась краской, наверное, вспомнив про бутылки.

— В какой команде в воскресенье играл Миша? — спросил полковник.

— Не знаю. Могу сказать, что у мастеров на площадке его не было. Если у них комплект, то никого не берут.

— Но вы его видели?

— Видела. Он рано приехал. Пока народ собирался, поиграл в кружке. — Она задумалась: — Потом я видела, как он ел.

— Один?

— Нет. Володя Матвеев с ним сидел и еще какой-то мужчина.

— А этот Володя Матвеев где работает?

— Врач-стоматолог. В платной поликлинике на Скобелевском проспекте.

Корнилов записал на листке.

— Ну а еще? Меня любые мелочи интересуют.

Елена Сергеевна задумалась:

— Я помню, Миша с кем-то долго разговаривал. А вот с кем?

— Вспомните. Это очень важно, — настаивал Игорь Васильевич.

— Может быть, с Гурамом? — в голосе у нее не было уверенности. — Несколько раз я видела их вместе.

— Кто такой Гурам?

— Таксист. Совсем молодой, а лысый. Как-то необычно для грузина, правда? Я видела однажды его в филармонии с женой. Хорошенькая.

— А с кем-нибудь из волейболистов вы встречаетесь? В будние дни?

— Да. С Аллой Алексеевной. Мы дважды ездили с ней в Крым. Вам нужен телефон?

— Пожалуйста.

Телефон Аллы Алексеевны Травкина знала на память.

— А как вы думаете, сколько народу собирается на поляне? — спросил полковник.

— Трудно сказать. Все зависит от времени года, от погоды.

— А в прошлое воскресенье?

— Человек сто, сто пятьдесят. — Заметив удивление на лице Корнилова, Елена Сергеевна сказала: — Так мне кажется. Некоторые приезжают, но не играют. Моя Алла вывихнула руку, полгода не могла играть, а приезжала. По привычке. Вы знаете, у нас очень мило. Чувствуешь себя непринужденно, на равных со всеми.

«Но своя элита у вас имеется, — подумал Корнилов. — Мастера играют отдельно».

— Вы ведь задерживаетесь после игры? — спросил он, намеренно не упоминая, с какой целью она это делает, щадя ее самолюбие.

— Да. Но не каждый раз. Бывает, что дохожу до шоссе и потом возвращаюсь. В прошлое воскресенье пошла на ручей, вымылась и только потом вернулась.

— А когда вы вернулись в этот раз, никого на поляне уже не было?

— Нет.

Она явно говорила неправду. И эта неправда давалась ей с большим трудом — на лбу выступили мелкие бисеринки пота.

Корнилов положил перед Еленой Сергеевной план поляны, перерисованный Бугаевым с того, что набросал Казаков, только на нем не было крестиков.

— Узнаете?

Она кивнула.

— Как вы обходили поляну? Можете нарисовать?

— Я никогда не обхожу ее. Народ приезжает аккуратный, не разбрасывает ни бумагу, ни бутылки. Привыкли с годами...

— Значит, бутылки складывают в одно место?

— Да. Вот здесь густой ельничек и яма. Наверное, заросшая воронка от снаряда. — Елена Сергеевна показала место на поляне. — Сюда и складывают бутылки, газеты. Есть, конечно, и неряхи. Особенно из новеньких.

«А может быть, все знают про твой приработок, — подумал Корнилов, — и специально несут бутылки в одно место? А между прочим, бутылки... — его мысли получили определенное направление, но он тут же остановил себя: — Нет. Мы получим сотни «пальчиков», но это ничего не даст — у нас нет отпечатков преступника. Если только не найдем такие, которые зарегистрированы в нашей картотеке».

— Воскресные бутылки лежат на месте?

— Ага. Я так перепугалась... Да и вообще, — она горько усмехнулась, — как теперь туда показаться?

— Никто ничего не знает. О бутылках, — успокоил ее Корнилов. — Кого вы можете еще назвать из волейболистов?

Елена Сергеевна назвала несколько имен. В основном это были женщины. Одну из них Травкина провожала до дому. Номера квартиры не знала, но помнила подъезд.

Одна мысль не давала Корнилову покоя: почему она ни разу не назвала Плотского? Ведь они знакомы! Казаков даже считает, что Елена Сергеевна влюблена в директора. Почему же она молчит? Корнилов чувствовал — ни о какой рассеянности и забывчивости не может быть и речи. Не хочет, чтобы милиция досаждала расспросами Павлу Лаврентьевичу? А спрашивать ее сейчас бесполезно — только вспугнуть.

Прощаясь, Корнилов поинтересовался:

— Елена Сергеевна, почему вы дышите книжной пылью, имея техническое образование?

— Чтобы почаще дышать морским воздухом. — Она явно радовалась, что разговор наконец закончен. Исчезла напряженность, даже порозовело бледное лицо. — В библиотеке мне дают возможность брать отпуск за свой счет. Зимой езжу в горы, летом — на море...

Как только за Травкиной закрылась дверь, полковник вызвал Бугаева, Варю Алабину, долгое время работавшую его секретарем, а после окончания юрфака принятую в отдел младшим оперуполномоченным. Необходимо было срочно встретиться с людьми, адреса и телефоны которых назвала Елена Сергеевна. Через час-другой Травкина может с кем-то из них поделиться своими впечатлениями о пребывании в милиции, а этот «кто-то» передаст другому. И пойдет гулять по цепочке...

Семену Бугаеву достался стоматолог Матвеев, Вере Алабиной Алла Алексеевна, о которой Травкина, несмотря на совместные поездки в Крым, ничего не знала, кроме номера ее домашнего телефона. Предстояло еще разыскать молодого, но уже лысого таксиста Гурама, имеющего красивую жену, но остальные сотрудники отдела были заняты, и таксиста Корнилов взял на себя.

 

13

Около кабинета доктора Матвеева сидели человек пять пациентов с мученическими лицами. Мужчина с перевязанною пуховым платком щекою ходил словно заведенный взад-вперед по узенькому коридорчику.

— Все к Матвееву? — спросил Бугаев.

— Все, — буркнул перевязанный мужчина и посмотрел на Семена, как на своего личного врага. Наверное, улыбчивый и пышущий здоровьем человек вызывает в больничной обстановке, где люди объединены недугами, некоторое раздражение.

«Вот так номер! — с огорчением подумал Бугаев. — Что же делать? Отрывать этого зубодера от дела, когда столько страждущих?» Он прошелся по коридору, читая таблички на дверях, внимательно изучил правила приема в поликлиниках системы, названной не поддающимся расшифровке словом «УХЛУГУЗИЛ», и наконец наткнулся на дверь с табличкой «Главный врач».

Пышная рыжеволосая дама, высунув, словно школьница, кончик языка, сосредоточенно писала что-то бисерным почерком в маленьких клеточках разложенного на столе листа ватмана. Наверное, расписывала дежурства врачей УХЛУГУЗИЛа на следующий месяц.

— Здрасте! — улыбаясь, сказал Семен.

Оторвавшись от ватмана, дама посмотрела на Бугаева. Его белоснежные зубы не предвещали никаких жалоб на плохое обслуживание в поликлинике, и дама одарила Семена ответной улыбкой.

— Что вы хотели, молодой человек?

Не дождавшись приглашения, Бугаев сел и спросил:

— Вы бы не могли мне для начала расшифровать слово «УХЛУГУЗИЛ»? У вас так написано в коридоре... — он сделал неопределенный жест рукой.

Она долго, чуть ли не до слез смеялась. Наконец сказала:

— Молодой человек, когда у вас заболят зубы, — она постучала костяшками пальцев по столешнице, — не дай бог! Приходите в Управление хозрасчетных лечебных учреждений Главного управления здравоохранения исполкома Ленсовета.

— Ого! — восхитился Семен.

...Через пять минут страждущие исцеления у доктора Матвеева были распределены по другим кабинетам, а Бугаев, с опаской поглядывая на современную бормашину, разговаривал с Владимиром Владимировичем Матвеевым.

— Играю, играю! — Матвеев энергично закивал головой в ответ на вопрос майора о волейбольной поляне. — У меня первый разряд. И с мастерами играю, и в кружок...

Он сразу же узнал на фотографии Гогу:

— Странный парень. Иногда общительный, добрый, а бывает — словно его кто-то подменил. Злой. Орет на игроков. Мне-то редко приходится с ним играть — разный класс... Но вот недавно еле удержал его от драки...

— Поточнее не вспомните? — попросил Бугаев, с уважением разглядывая поросшие растительностью руки дантиста.

— Могу, конечно, — Матвеев заглянул в разграфленный листок, лежащий на столе под стеклом. — Это было двенадцатое, суббота. В воскресенье я дежурил в поликлинике.

— А с кем драка? Из-за чего?

— Из-за чего — не знаю. Когда я подошел, они уже обменялись «приветствиями» — у второго шла из носа кровь. Я взял Мишу «под локоток» и увел в сторону, а Антон пошел на речку. Умываться.

— Антон?

— Шофер одного из игроков. Директора не то завода, не то института. Это единственный человек, который на служебной машине к нам на волейбол ездит.

— Плотский?

— Не знаю. Видел несколько раз издалека — высокий поджарый старик...

— Из-за чего все-таки подрались? Повздорили в игре?

— Не знаю, из-за чего, но только не из-за волейбола. Антон не играет. Лежит обычно на солнышке, загорает. Или машину моет. Да и не всегда ездит с директором. Иногда его привозит другой водитель, постарше. Тот играет...

— А в последнее воскресенье вы обедали с Мишей? Там, на поляне?

— Да. Он пригласил перекусить. Я ж говорю — Миша добрый, общительный. До поры до времени...

— А кто с вами был третьим?

Матвеев внимательно посмотрел на майора, пожал плечами:

— Вы все спрашиваете, спрашиваете, пора бы уже сказать, что произошло?

— Сейчас объясню, — пообещал Бугаев. — Вы только ответьте на мой вопрос.

— Кто был третьим? — Матвеев улыбнулся. — Да у нас на троих не соображают. Кроме лимонада ничего не пьют. Разве что пива бутылку. А был с нами тот же Антон...

— Шофер?

— Да. Я так понял, что помирились они. О прошлой драке ни слова...

 

14

Варя Алабина, побывавшая у Аллы Алексеевны, вернулась обогащенная весьма разнообразными познаниями в области современных методов вязания и полутора десятками телефонов постоянных посетительниц волейбольной поляны. Они тоже вязали свитера, джемперы, пуловеры, жилетки, платья... Вязали дома, на работе и даже на волейбольной поляне, в перерыве между игрой. А так как вязанье требует внимания и сосредоточенности при подсчитывании петель и рядов, то, судя по самой Алле Алексеевне, они мало что могли рассказать о происшествии. Алла Алексеевна ничего о нем не знала.

Корнилов выслушал доклад лейтенанта Алабиной, вздохнул сочувственно и спросил Варю, не вяжет ли она сама?

— Игорь Васильевич... — с обидой сказала Варя, и щеки ее предательски порозовели, из чего полковник заключил, что, по крайней мере, шерстяные носки своему мужу, начальнику уголовного розыска с Васильевского острова, Варюха вяжет.

— Понимаю, — еще раз вздохнул Корнилов, — надежды на вязальщиц мало, но придется тебе с ними познакомиться. Вдруг? Мы обязаны всякий шанс использовать. Эта Алла Алексеевна замужем?

— Замужем.

— Может, есть среди вязальщиц и незамужние. Ты на них обрати особое внимание. Я думаю, они не только петельки подсчитывают, но и женишков подмечают. А Гога парень видный, холостой.

Видя, что Алабина хочет что-то возразить, полковник предостерегающе поднял ладонь:

— Не спорь, Варя. Иди звони. Встречайся. Набирайся опыта.

 

15

С таксистами Корнилову пришлось однажды заниматься чуть ли не полгода — когда разоблачили банду, занимавшуюся угоном индивидуальных автомашин. Поэтому он хорошо знал, с чего начинать, — позвонил диспетчерам таксомоторных предприятий и попросил отыскать водителя по имени Гурам. Через пятнадцать минут Игорю Васильевичу сообщили, что Гурам Иванович Мчедлашвили, один из лучших водителей, в настоящий момент работает на линии. Машина у него оборудована радиотелефоном, и если нужно... Корнилову было нужно, и еще через полчаса он сел в новенькое такси, подъехавшее к подъезду Главного управления.

«Лучшим водителям — лучшие машины, — подумал полковник, — а худшим — худшие? Хорошо ли это?» Разглядывая загорелое лицо Гурама Ивановича, маленькую кепочку с кокетливым помпончиком на его голове, Корнилов пришел к мысли о том, что под кепочкой скрывается та самая лысина, о которой с сожалением сказала Елена Сергеевна. «Тогда — прямое попадание», — с удовлетворением констатировал он.

— Куда едем? — спросил Гурам. В кепочке он выглядел молодо. Лет на тридцать, не больше.

— На волейбольную поляну.

Мчедлашвили посмотрел на Корнилова. Наверное, его предупредили, что предстоит встреча с милицией, да полковник и не просил делать из этого тайны.

— Я шучу, — сказал Корнилов. — Ехать туда слишком далеко. Поговорим здесь.

Гурам молча показал глазами на гранитное здание Главного управления.

— Нет, в машине. Я знаю — у вас план.

— Ох, план! — серьезно сказал водитель. — Мотаешь по городу, мотаешь — это ж какие нервы нужно иметь, товарищ...

— Игорь Васильевич.

— Товарищ Игорь Васильевич. Железные нервы.

— Гурам Иванович, вы Мишу Терехова знаете? Он частенько в волейбол на поляне играет.

— Знаю, — обрадовался Мчедлашвили. — Хороший человек!

Гурам сразу же выбрал из предложенных фотографий карточку Гоги, сказал почти влюбленно:

— Какой красавец! Орел!

— А поконкретнее не могли бы о нем рассказать?

— Поконкретнее? — удивился Гурам. — Товарищ Игорь Васильевич! Хороший человек — разве не конкретно? Смотришь на него — душа радуется! Добрый, веселый...

— Ссорился с кем-нибудь?

— А с кем не бывало! Мяч упустишь — кричит: «Гурам! Чтоб тебе в жизни не пить кахетинского!»

— Ну а по-серьезному?

— Нет! Миша, как наша Нева, — спокойный и широкий.

Корнилов улыбнулся. Подумал о том, что Гурам, наверное, уже считает себя заправским ленинградцем.

— Кого из игроков вы знаете хорошо? — спросил ом Гурама.

— Всех! — не задумываясь, ответил Мчедлашвили. Но тут же поправился: — С кем играю... Вадик, например. Такой длинный парень. Орел! Любую свечу гасит. Или Николай Иванович, с рыжей собачкой всегда приезжает. Тоже орел!

— А шофер с ремонтного завода там у вас бывает? Антон Лазуткин. Не знакомы?

— Шофер? С ремонтного завода? — Гурам задумался. Снял и снова надел свою маленькую кепочку. Корнилов наконец-то увидел большую, ото лба, лысину. — Нет! Нет, шофера не знаю. Вот директора видел — красавец мужчина. Уважаемый человек...

 

16

Полковник собрался пообедать, но в приемной его остановила секретарша. В руке она держала телефонную трубку.

— Игорь Васильевич, Травкина вас спрашивает. Сказать, чтобы позвонила через час?

Корнилов протянул руку к трубке. Голос у Елены Сергеевны был взволнованный. Она твердила, что ей стыдно, но, за что стыдно, полковник никак не мог понять.

— Вы мне объясните не торопясь, — попросил он. — Что у вас случилось?

— Я сказала вам... — остальных слов Корнилов не расслышал, потому что Травкина перешла на шепот.

— Вы из автомата говорите? — догадался он.

— Да, с Петроградской.

— Можете приехать сейчас?

Травкина долго молчала, и полковник понял, что она стесняется официальной обстановки.

Они договорились, что Корнилов встретит ее у подъезда на Литейном...

— Вы меня простите, пожалуйста, — сказала Травкина вместо приветствия. — Я так виновата перед вами... Но вы поймете — у вас глаза добрые. И грустные, — она смотрела на Корнилова смущенно.

— Не волнуйтесь, Елена Сергеевна. Давайте пройдемся по бульвару, и вы мне все спокойно расскажете.

Они медленно пошли между чахлыми липами неухоженного бульварчика. Полковник не торопил Елену Сергеевну, ждал, когда она соберется с духом.

— Я, наверное, прискакала в обеденное время? — спросила Травкина.

— Не беспокойтесь. Найду время перекусить.

— Так вот, — Елена Сергеевна вздохнула глубоко: — Рядом с вами идет лгунишка. Да, да. Я все наврала, — она тут же спохватилась: — Не все, конечно, но в главном...

— Может быть, сядем, на скамейку? — предложил Корнилов.

— Нет! — она энергично тряхнула кудряшками. — Язык у меня не повернулся сказать вам об этом в прошлый раз. Ведь я люблю его! И он, слава богу, оказался совсем ни при чем! Только мне могли прийти в голову такие идиотские мысли! — Елена Сергеевна посмотрела на Корнилова с мольбой. — Я говорю о Павле Лаврентьевиче. О Плотском... Смешно, да?

— Почему же смешно? — сказал Корнилов, начиная догадываться, о чем умолчала Елена Сергеевна в предыдущем разговоре.

— Смешно! — упрямо повторила Травкина. — Вы же его не знаете, поэтому так и говорите. Плотскому за шестьдесят. Старик, — сказала она с горечью, но тут же изменила тон: — Но попробуйте найти таких обаятельных, остроумных людей среди молодежи! Таких внимательных! Игорь Васильевич, мне сорок лет, а я не видела жизни. Двадцать лет назад у меня был муж — пьяница! — Травкина произнесла эту фразу с омерзением. — Он не смог мне дать ребенка! И все эти годы я одна, — она отрешенно смотрела в сторону. — Мужчины не слишком-то балуют меня своим вниманием. И вдруг — Павел Лаврентьевич! Такой... — Елена Сергеевна беспомощно взглянула на Корнилова, не в силах найти подходящее слово. — Такой великолепный!

Несколько минут они опять шли молча. Наконец Травкина собралась с духом:

— Я видела, что Миша ссорился с ним.

— С Павлом Лаврентьевичем?

— Да.

«Любопытно, — подумал Корнилов. — Сначала Гога дерется с шофером директора, потом ссорится с самим директором. А потом его находят тяжело раненным...» И спросил:

— Из-за чего они ссорились?

— Ума не приложу! Ссоры у нас на поляне такая редкость, — она осеклась. — Нет, ссоры бывают, и даже очень горячие, но только из-за игры. Ну, знаете, кто-то упустит мяч, когда решается игра.

— Бывают и драки?

— Нет! Драки редкость. Публика у нас приличная. Если до этого дойдет — разведут по сторонам.

— Из-за чего же они ссорились? И что общего у Миши с директором?

— Если б я знала! — с огорчением ответила Травкина. — Директор был так сердит! Они ведь никогда не играют на одной площадке. Павел Лаврентьевич обычно становится с новичками или играет в кругу. А Миша, конечно, не мастер, но крепкий игрок.

— Значит, у вас там все по рангам?

— Ну что вы! Вся прелесть в том, что никаких рангов. Никто не интересуется служебным положением, — она не поняла иронии полковника. — Все зависит от твоего умения...

— Из-за чего же все-таки сердился Павел Лаврентьевич?

— Я его спросила.

— Спросили? — удивился Корнилов.

— Да. Когда узнала от вас, что Мишу ранили. Я позвонила Павлу Лаврентьевичу на работу. Попросила о встрече.

— Он не удивился?

— Не знаю. Он так владеет собой, — в голосе Травкиной сквозило восхищение.

— И что он вам ответил?

— Пожал плечами и сказал рассеянно: «Миша? Миша... Это какой же Миша, Еленочка? Там столько народу».

— И все?

— Все. Видите — он его даже не запомнил. Значит, поспорили из-за какого-то пустяка! И к нападению на Мишу Павел Лаврентьевич никакого отношения не имеет. А мне бог знает что померещилось. И вас я зря от дела оторвала, — Травкина робко посмотрела на полковника. — Но ходить с камнем на душе...

— Елена Сергеевна, не обижайтесь на мой бестактный вопрос, — Корнилов внутренне собрался, ожидая бурной реакции собеседницы. — А Павел Лаврентьевич отвечает вам взаимностью?

— Он, он... — растерялась Травкина. — Он очень добр, внимателен. Павел Лаврентьевич не знает о моем чувстве...

 

17

— Ну как вам понравилась эта дамочка? — спросил Бугаев полковника, встретив его в коридоре управления.

— По-моему, человек хороший. Добрый, — ответил Корнилов. — Только неустроенный.

— Хороший человек — не профессия, — Бугаев все еще не мог забыть, как Елена Сергеевна провела его.

— Конечно, Сеня. — В голосе полковника Бугаев почувствовал иронию. — Хороший человек — это такая малость. Только тому, кто придумывает афоризмы, вроде твоего, я бы с людьми запретил работать. — Он круто развернулся и пошагал к своему кабинету.

Последние год-два Корнилова постоянно мучила мысль: кого рекомендовать на свое место, когда он наконец соберется уйти на пенсию? Белянчикова или Бугаева?

Он понимал, что его могут и не спросить, а если спросят, совсем не обязательно, что с его рекомендацией посчитаются. Назначение начальника отдела в Управлении уголовного розыска такого большого города — дело совсем непростое. На своем веку Игорю Васильевичу не раз приходилось быть свидетелем того, что при выдвижении кадров выбор начальства падал вовсе не на самого способного. Разные были веяния: то искали человека «со стороны», даже из другого города. Потом главным критерием стало высшее образование, и опытнейшие «зубры», знавшие в лицо чуть ли не всех уголовников, уходили на пенсию, не дослужив даже положенного срока. Одно время создали «теорию» — в начальство нельзя ставить своего, человека, прослужившего долгий срок в подразделении. Он-де уже притерпелся к недостаткам, сдружился с людьми. Была мода на молодых и на старых, но только почему-то никак не хотели следовать естественному закону жизни, вечной и постепенной смене поколений...

И Юра Белянчиков, и Семен Бугаев были самыми способными работниками отдела. Основательность и некоторую медлительность Белянчикова дополняли острый ум и способность к импровизации Бугаева. Бугаев мог увлечься, загореться какой-то одной версией и в этой своей увлеченности упустить остальное, а Белянчиков иногда терял в темпе, просчитывая десятки вариантов. Они идеально дополняли друг друга, но руководить-то отделом должен был один. Сейчас таким одним был сам Корнилов, но он собирался на пенсию. И он боялся ошибиться в выборе. Игорь Васильевич знал, что ни тот, ни другой не обидятся, если шеф назовет его товарища своим преемником. Ни Белянчиков, ни Бугаев не были карьеристами. И это качество Корнилов ценил в них больше всего. Но он хотел, чтобы человек, которому предстояло сесть в его кресло, не только не был карьеристом, но и хорошо знал свое дело.

И все-таки иногда он отдавал предпочтение Бугаеву. Из-за того, что Семен был на пять лет моложе Белянчикова. У него оставалось больше времени для разбега. Для того чтобы не только набраться мудрости и опыта, но и применить их на практике.

 

18

Проехав Петродворец, черная «Волга» свернула с шоссе налево, на узкую асфальтовую дорогу, петлявшую среди заросших ольхой овражков. Солнце палило нещадно, и, несмотря на опущенные стекла, в машине было жарко. Только после того, как дорога нырнула в красивый сосновый бор, Корнилов вздохнул с облегчением. Воздух был настоян сосной, можжевельником, разогретой мшарой. «На обратном пути пройдусь немного пешочком», — подумал полковник.

Бор очень скоро закончился. На невысоком холме, укрытые до самых крыш зеленью, рассыпались деревенские домики. Чуть поодаль, как на параде, красовалось десятка полтора двухэтажных особняков. Каждый обнесен высоким забором. С высокой трубы одного дома следил за порядком бронзовый петушок.

— Петушка видишь? — спросил Корнилов водителя. — К нему и подруливай. — Плотский, объясняя, как найти его дачу, первым делом сказал про него: «В наших краях только один такой. Не ошибетесь».

— Да... — многозначительно произнес шофер, оглядывая дом Павла Лаврентьевича.

— Нравится домик? — спросил Корнилов.

— Домом нас теперь не удивишь, Игорь Васильевич, — ответил шофер. — Яблони-то какие! Видать, садовод за ними приглядывает отменный. Сколько ехал — по два-три яблочка на яблоне висят. А здесь...

Корнилов только сейчас заметил, что высокие ветвистые яблони за оградой усыпаны плодами.

— Ладно, — он открыл дверцу. — Ты тут любуйся природой, а я пойду разговоры разговаривать.

Его порадовало, что на заборе нет традиционной надписи: «Во дворе злая собака». Только пожелтевшая от времени эмалированная табличка. Витиеватая вязь «Звони — откроютъ» опоясывала кнопку звонка. Полковник нажал на нее. Где-то в доме уже вполне по-современному раздалась переливчатая трель. Высокая, лет тридцати пяти женщина открыла калитку:

— Товарищ Корнилов?

Полковник кивнул.

— Прошу вас, прошу, — она сделала гостеприимный жест. — Павлуша ждет вас. — Волосы у нее были гладко зачесаны. И два васильковые бантика, как у девочки.

Она пошла впереди Корнилова, все время оборачиваясь, показывая то на один куст, то на другой:

— Это жимолость. Правда, редкость в наших краях? Это — стелющаяся сосна. И смотрите — прижилась!

У самого дома она спохватилась и протянула Корнилову руку. Протянула высоко, так, как протягивают для поцелуя:

— Ой, я и не представилась! Валентина Олеговна Орешникова, жена Павла Лаврентьевича.

— Очень приятно. — Полковник улыбнулся ей дружелюбно и пожал руку: — Игорь Васильевич.

— У мужа такая фамилия, что я решила оставить свою, — продолжала она, поднимаясь по ступенькам на большую, с разноцветными стеклами веранду. Корнилов обратил внимание на табличку, прибитую над дверью. «Адолий Роде. Садъ «Аркадия». Табличка была самая настоящая, всамделишная, сохранившаяся невесть каким образом с незапамятных времен.

— Мило, не правда ли? — Валентина Олеговна уловила интерес во взгляде Корнилова. — У нас есть один знакомый, который, словно маг, раздобывает такие потешные вещи из прошлого. Представьте себе плакат... — она не закончила фразы. Дверь веранды открылась, на пороге стоял сухой, подтянутый, улыбающийся — именно такой, каким обрисовал его Семен Бугаев, — Павел Лаврентьевич. Только глаза были не безразличные, а тревожные.

— Валентина требует сменить «Аркадию» на «Виллу «Валентина», — сказал он, энергично пожимая руку полковника. Наверное, слышал их разговор в открытые окна веранды. — Я бы и рад, но где найдешь такую табличку? Не просить же мастеров у себя на заводе? Неэтично... Разговор с милицией, наверное, требует уединения? — он посмотрел на Корнилова с хитрой улыбкой. — Валентина, мы пойдем в кабинет, а ты готовь чай.

— Что ты командуешь? — кокетливо возразила жена. — Может быть, Игорь Васильевич не возражает против моего присутствия? Корнилов промолчал.

— Вас позовут, мадам, — так же шутливо ответил Плотский и, взяв полковника под локоть, повел по коридору.

Открытые окна кабинета выходили на запад, и лучи вечернего солнца, пробившись сквозь густые заросли сирени, причудливо трепетали на стекле. Корнилов сразу обратил внимание на большой мраморный камин. В топке лежали ольховые поленья и даже несколько завитков бересты — поднеси спичку — и побежит теплое, живое пламя.

— У меня уже побывал ваш сотрудник, — сказал Павел Лаврентьевич, показывая полковнику на большое удобное кресло. Сам он сел в кресло-качалку напротив Корнилова и привычно оттолкнулся. — Очень симпатичный молодой человек. По фамилии... — директор наморщил лоб, но, так и не вспомнив фамилии, махнул рукой, — впрочем, это не так важно! Значит, происшествие на волейболе не разъяснилось?

— Возникли новые вопросы, — сказал Корнилов.

— Интересная у вас профессия, Игорь Васильевич! Я в детстве мечтал стать сыщиком, а судьба по-иному распорядилась — стал директором завода.

— Судьба прекрасно распорядилась...

— Эх, Игорь Васильевич! — вздохнул Плотский и опять качнул кресло. — Это так кажется — директор, руководитель большого коллектива, почет, уважение, оклад, машина. А что стоят для директорского здоровья такие понятия, как план, вал, номенклатура, соцобязательства?!

— У нас тоже есть свои трудности, — сказал Корнилов. — Иначе я не тревожил бы вас в неурочное время.

— Да, понимаю. Готов помочь, если это в моих силах. Вас интересует мой шофер?

— Да, Антон Лазуткин.

— После вашего звонка я стал вспоминать: что же я знаю про Антона? — задумчиво сказал директор. — И ужаснулся! Почти ничего. Работает человек с тобой рядом, кажется, что знаешь о нем все — улицы, по которым он предпочитает ездить, любимые присказки и словечки, а когда вопрос встает серьезно — оказывается, он для тебя совсем чужой. Да я ничего не знаю о нем! По-настоящему. Чем живет, о чем думает...

— Он давно вас возит?

— Пять лет. Водитель прекрасный. Характер, правда...

Корнилов посмотрел на Плотского вопросительно.

— Антон — человек скрытный, себе на уме, — он поморщился. — По-моему, умеет устраивать свои дела — всюду у него знакомые, друзья. Я имею в виду магазины, мастерские... — директор широко развел руки. — И вообще. Я о нем ничего не знаю! Это плохо, но не станешь же насильно лезть к человеку в душу?

— Вам его кто-нибудь рекомендовал?

— Да. Мой помощник Сеславин. Он, знаете ли, всю мелочевку берет на себя. Предшественник Лазуткина ушел на пенсию, Сеславин нашел Антона. Если не ошибаюсь, в «Скорой помощи». Там ведь классные водители.

— Он знал Лазуткина раньше?

Плотский снова развел руками:

— Понятия не имею. Водит он хорошо, не ворчит, когда надо задержаться, остальное — вопросы отдела кадров, моего помощника. А почему вас так заинтересовал Антон? Если не секрет, — он поднял ладонь с растопыренными пальцами, — ради бога, я секретами не интересуюсь.

— Какие у меня от вас секреты? — успокоил Корнилов Павла Лаврентьевича. — Ваш Лазуткин...

— Не мой, — покачал головой директор. — Не мой личный, заводской, принятый на работу отделом кадров.

— Лазуткин, — продолжал Корнилов, — возил вас иногда на волейбол. И многие видели его в обществе потерпевшего Терехова. Даже видели их ссорящимися.

Плотский удивленно смотрел на полковника.

— А кто такой Терехов?

— Один из игроков. Бугаев показывал вам его фото, вы сказали, что не знаете этого человека.

— Да, да. Показывал. Я действительно его не знаю.

— И никогда с ним не разговаривали? Не ссорились?

— Помилуй бог! Я ссорюсь только со своей женой. И то очень редко.

— Ну если не ссорились, то громко разговаривали?! Кто-то из игроков мог слышать ваш разговор.

— Нет! — Плотский говорил без всякого смущения. — Я не знаю этого человека. Может быть, и видел когда-то, но разве всех упомнишь?

Корнилов понял, что настаивать бесполезно. Даже если устроить очную ставку с Травкиной, директор разведет руками и скажет: «Вы ошибаетесь, Еленочка. Я никогда не разговаривал с этим человеком!» Да если и ссорился, мало ли что бывает!

— Вы предполагаете, что ссора этого человека с Лазуткиным зашла так далеко? — спросил Плотский с любопытством.

— Сейчас трудно сказать.

— Постойте, постойте, — Павел Лаврентьевич поднял руку. — Когда убили Терехова?

— Тяжело ранили, — поправил Корнилов. — В прошлое воскресенье, двадцатого...

— Двадцатого я ездил на волейбол с другим водителем.

— Лазуткин отпросился?

— Да. Какие-то домашние дела. Но время от времени мы ездим на волейбол с Сеславиным. Он хороший волейболист. И хороший водитель. И Антон получил выходной. А двадцатого и Сеславин был занят...

— И в то воскресенье Лазуткина на волейбольной поляне не было?

— Я же говорю — отпросился!

— Лазуткина видели в тот день на поляне, — сказал Корнилов и внимательно посмотрел на Павла Лаврентьевича.

— Не может быть! Зачем? — Плотский недоумевал. — Он ко мне не подходил.

— Павел Лаврентьевич, в последние дни вы никаких перемен в вашем Антоне не заметили?

— Нет. Не заметил, — рассеянно ответил директор и тут же спросил: — Что он делал на поляне в воскресенье? Может быть, это ошибка? Кто-то обознался? Да и откуда его знают? В волейбол он не играет, лежит себе, загорает...

— Зато вас знают. И знают, что он — ваш шофер. Павел Лаврентьевич, он никогда не предлагал вам купить старинный камин? — полковник показал на камин, красующийся в кабинете. — Старинные бронзовые ручки, панели красного дерева?

— Ну что вы! Во-первых, откуда у него могут быть такие вещи? А потом — покупать у своего шофера?!

— А этот камин у вас давно?

— Год. Нам купил его в комиссионном Сеславин. Мой помощник.

— Вы его об этом просили?

— Он знал, что жена мечтает о камине для дачи... Охо-хо! — вздохнул Плотский. — Какой-то редкий мрамор. Посмотрите на рисунок! А вся эта бронза? Решетки, украшения... Девятьсот рублей. Даже для директора, справляющегося с планом, деньги немалые.

— А ваш помощник давно работает с вами?

— Давно. Лет десять. Или двенадцать. Прекрасный помощник, эрудит...

Корнилов встал:

— Спасибо, Павел Лаврентьевич.

— А чай? Жена обидится, — директор тоже поднялся со своей качалки.

— С удовольствием бы выпил, но мне еще надо успеть на службу, — они опять пошли узким коридорчиком к веранде. — А у Лазуткина есть свой автомобиль? — спросил Корнилов.

— «Москвич». По-моему, он собрался его продавать. Подошла очередь на «Жигули»...

— Как, вы уходите? — искренне огорчилась Валентина Олеговна, сидевшая с книгой на веранде. — У меня жасминовый чай!

Корнилов развел руками.

— Игорю Васильевичу на службу, — сказал Плотский. — Нам остается только по дороге показать ему свой сад.

В это время зазвонил телефон.

— Послушай, Павлуша...

— Может быть, ты? — Плотский растерянно посмотрел на жену, но она взяла полковника под руку.

— Валентина Олеговна, вы за последнее время не заметили каких-либо перемен в Лазуткине?

— Конечно, заметила. Сделал челку, какой-то дурацкий зачес на уши. Ведь не мальчишка! Говорит — жене так нравится.

— Вам часто приходится с ним ездить?

Орешникова улыбнулась:

— Часто. Мне же надо кормить своего директора! Два раза в неделю на рынок. И на дачу. Но уже с мужем. Уж не расследуете ли вы, как муж использует служебную машину?

— Нет. Это не моя компетенция. Вам Лазуткин никогда не предлагал купить старинное кольцо с крупным рубином?

— Старинное кольцо с крупным рубином? — она секунду колебалась. — Предлагал. Но слишком дорого. И это было так давно...

Она открыла калитку, вышла с полковником к машине.

— Этот звонок, — Корнилов кивнул на калитку, — старинные таблички — все Сеславин?

— Да, он известный коллекционер древностей, — Валентина Олеговна улыбнулась. — Дайте слово, что приедете к нам отдохнуть.

— Постараюсь, — Корнилов сел в машину. Валентина Олеговна помахала рукой. В модном, цвета хаки, платье она почти сливалась с высоким зеленым забором.

 

19

Ночью Семена поднял с постели телефонный звонок. Дежурный врач сообщил, что состояние Терехова неожиданно ухудшилось, ему нужна срочная операция, а он требует встречи с Бугаевым.

— Недалеко от вашего дома «скорая», — сказал врач. — Если поторопитесь, они вас прихватят...

Когда Семен вышел из подъезда, «скорая», тревожно мигая синим огоньком, вывернула со стороны Большого проспекта. Бугаева посадили рядом с носилками, на которых тихо стонал пожилой мужчина...

— Потерпите, потерпите, — уговаривала больного медсестра. — Сейчас наш коктейль подействует и боль пройдет.

Оказалось, что у мужчины почечная колика и ему только что сделали обезболивающий укол.

Дежурный врач курил в ожидании Бугаева на лестничной площадке.

— Поздно вечером у Терехова подскочила температура, — рассказывал он, помогая Семену надеть халат. — Хирург считает — перитонит. Нужно оперировать. Минуты на счет, а ваш подопечный — ни в какую!

В широком коридоре было темно, горела лишь лампа на столике дежурной сестры, но сама сестра отсутствовала. Она оказалась в палате, где лежал Терехов, мерила температуру.

— Сорок, — шепнула она дежурному врачу. — В операционной бригада готова.

— Семен Иванович, — громко, срывающимся голосом сказал Терехов, узнав Бугаева. — Недолго музыка играла...

— Миша, без паники, — Семен старался говорить спокойно, но при взгляде на Гогу сердце сжалось — так заострились черты его красивого лица, такие густые тени залегли у глаз. — Мы еще наговоримся, а сейчас тобой займутся врачи...

Терехов поморщился:

— Не нужны мне там чужие грехи... Вертушку спою взяли? — он оглядел Бугаева колючим взглядом, остановился на небольшом портфельчике, в котором у Семена был магнитофон.

— Ладно, — согласился майор. — Поговорим. По дороге в операционную. — Гога хотел возразить, но Бугаев сказал твердо: — Миша, прения закончены. — Он обернулся к врачу: — Вызывайте санитаров!

Врач исчез. Семен вынул магнитофон, включил. Протянул Терехову крошечный микрофон. Гога попытался взять его в руку, но пальцы бессильно разжались, и микрофон упал.

— Ничего, Миша! — прошептал Бугаев, поднимая микрофон. — Ничего! — Он взял микрофон, положил руку на одеяло. Даже через одеяло чувствовалось, какое горячее тело у Гоги.

— Трудно будет взять, — сказал Терехов. — У него еще и пушка есть.

— У кого, Миша?

— Лазуткин. Шоферит у одного босса... — Терехов помолчал немного, потом собрался с силами: — Это он меня... Исподтишка...

Раскрылась дверь, двое санитаров вкатили в палату носилки. Осторожно переложили на них Терехова. Бугаев пошел рядом, повесив магнитофон на плечо, а микрофон придерживал на груди у Михаила. Гога то и дело дотрагивался до него рукой, словно хотел убедиться, что микрофон никуда не исчез.

— Ну вот, — сказал он недовольно. — Теперь не успеем.

— Успеем, — успокоил Бугаев. — Ты сейчас о главном. Подробности потом.

— Работенку левую я нашел... Камины в старых домах снимать... Рухлядь всякую. Жильцы уедут и бросят. Сундук бабкин, стол, ручки бронзовые, рамы от картин... А любители скупают, реставрируют...

— Кто?

— Многие. У меня — дядя Женя, пузанчик один. Знакомый Лазуткина. Да вы плохо не думайте — вещи-то брошенные, ничейные. Невелик приварок, — продолжал Терехов. — Вот только камины! А их мало. Да и знать надо — где. Дядя Женя знает. Даст адрес, даже фото. Платит прилично...

Санитары остановили каталку перед лифтом. Лифт был вместительный, и Бугаев смог остаться рядом с Тереховым.

— Он мужик безобидный. Свой приварок имеет, конечно, да и я не в накладе. Эта падаль... — Гога задохнулся от злости, и Бугаеву показалось, что он больше не сможет продолжать, но Миша справился: — Злой, сволочь! Псих! Он со своей пушкой наделает дел. Антон Лазуткин. Запомнили, Семен Иванович?

— Запомнил.

— Пузан этот нас и свел. Все смеялся: фирма подержанных вещей — «Антон, Мишель и К°»!

Они снова двигались по коридору, но теперь более светлому.

— За что же он тебя? — спросил майор, понимая, что разговор подходит к концу.

— Дядя Женя сказал, что знает один царский камин... На пару косых. Я решил посмотреть...

Носилки остановились у открытых дверей операционной.

— Дальше нельзя, — сказал Бугаеву врач.

— Стоять! — прошипел Гога. В его слабом голосе сохранилось еще столько властной силы, что санитары подчинились. — А на камин уже Лазуткин глаз положил. Мы с ним там и встретились. Он как с цепи сорвался. Чуть не пристрелил меня на месте.

— И что же?

— В доме кто-то был. Пришлось смываться. А больше я туда не ходил. Пусть подавится этим камином! Я так и дяде Жене сказал.

— А из-за чего ты с Плотским ссорился? — спросил майор. — На поляне?

— Все, все, — строго сказал дежурный врач, санитары вкатили носилки в операционную. В последний момент перед тем, как дверь закрылась, Бугаев увидел на лице у Гоги недоуменную гримасу.

— Теперь остается только ждать, — сказал дежурный врач и протянул Семену раскрытую пачку сигарет. — Покурим на лестнице?

— Спасибо, не курю, — отказался майор. — Мне бы позвонить по телефону...

Терехов скончался под утро, во время операции.

 

20

Когда полковник пришел в управление, по своему обыкновению за полчаса до начала работы, майор Бугаев уже дожидался его с данными дактилоскопической экспертизы.

— Игорь Васильевич! Все совпало... — начал Семен, вслед за Корниловым входов кабинет.

— Не трудно догадаться, — спокойно сказал полковник, бросая взгляд на ежедневную сводку происшествий, лежащую на столе. — Ты же весь светишься, Сеня, несмотря на бессонную ночь...

— Пару часиков я прихватил, — отозвался майор. — На вашем диванчике.

Полковник бросил взгляд на большой кожаный диван, стоящий в кабинете. Сказал, усаживаясь в кресло:

— Значит, Антон Лазуткин?

— Все сходится. И показания Михаила Терехова! И отпечатки пальцев мы проверили! Я уже говорил с прокуратурой. Есть разрешение на арест...

— Чего же ты сидишь в управлении? — удивился полковник.

— Мы хотели брать его в гараже. Вряд ли он носит пистолет с собой на работу...

— После того как стрелял в Белянчикова? — недоверчиво сказал Корнилов. — Я удивляюсь, как он до сих пор не сбежал из города...

— И я тоже, — спокойно сказал Семен. — Удивлялся. Но вчера вечером он позвонил диспетчеру в гараж и попросил отгул на неделю. Сказал, что директор не возражает.

— Вечером? — машинально переспросил Корнилов и подумал о том, что вчера вечером он расспрашивал о Лазуткине Плотского. Неужели Павел Лаврентьевич проговорился? «Нет, ведь я предупредил его, — отмел Корнилов свои подозрения. — Не мальчик же он, на самом деле! Сказал жене, а та шоферу?»

— Вечером, — подтвердил майор. — С шести утра мы установили за его квартирой наблюдение...

— Молодцы.

— Лазуткин не вышел, а семья у него на даче. В Малом Поддубье, под Гатчиной. Я позвонил в гараж...

— А его «Москвич»?

— Стоит у дома.

— Надо перекрыть все вокзалы, аэропорт, — сказал Корнилов. И добавил: — Если не поздно.

— Сделано. Фото размножили. Я тут спозаранку всех на ноги поднял.

— Своему начальнику позвонить времени не хватило? — Корнилов сказал эту фразу ворчливо, а сам с удовлетворением подумал о том, что Бугаев сделал все так, как сделал бы он сам.

— Я подумал, товарищ полковник, что вам сегодня ночью спать не придется.

— Может быть, он поехал к своему семейству на дачу? — высказал предположение Корнилов, никак не среагировав на фразу майора.

— Попрощаться перед дальней дорогой? Ну уж нет! По-моему, сентиментальность не в его характере. Если Лазуткин почуял, что запахло паленым...

— «Москвич» под наблюдением?

— И квартира. И заводской гараж.

— Фотография Лазуткина есть?

Бугаев достал из папки и положил перед полковником два фото. На одном — молодой угрюмый парень напряженно смотрел в объектив. Второе — сделанное Котиковым в квартире с камином. Узнать Лазуткина по затылку было невозможно, но Корнилов все-таки стал внимательно сравнивать изображения. Его внимание привлекло левое ухо Лазуткина — это была единственная часть, повторявшаяся на обеих фотографиях.

Бугаев поднялся со стула и встал за спиной у полковника, с нетерпением ожидая, что скажет Корнилов. Наконец не выдержал:

— Уши, товарищ полковник! Правда?

— Есть отдаленное сходство, — с сомнением произнес Корнилов.

— У экспертов тоже такое впечатление.

— Про «отдаленное сходство»? — уточнил полковник. — А кроме впечатлений у них есть что-нибудь поконкретнее?

— Так ведь «пальчики»!

— Ты бы сел, Семен, — сказал Корнилов. — Не люблю, когда у меня за спиной стоят. — И когда Бугаев сел на стул, добавил: — «Пальчики» — главное. А из этого сходства мало что следует. Определенный тип уха — без мочки — и только. Да у семидесяти процентов людей такая форма уха. Ты показал фото типу, которого Белянчиков задержал?

— Юрий Евгеньевич показал. Еременков так обрадовался, словно родного отца увидел. Игореха, кричит, нашелся!

— Кого ты пошлешь в Малое Поддубье? — спросил Корнилов.

— Лебедев и Сергеев уже готовы, товарищ полковник.

— Я дам команду — в Гатчине их встретят местные товарищи.

— Управятся вдвоем, — запротестовал Семен, но Корнилов сказал жестко:

— В Гатчине встретят! Не хватало нам, чтобы он по лесам с оружием бегал. Сейчас всюду дачники, туристы...

Лазуткин добирался из Малого Поддубья в Ленинград на грузовой машине. Теперь, когда деньги лежали в портфеле, на душе стало немного легче. Все эти дни он прожил, как в бреду, сжав зубы и стараясь не думать про большой пустынный дом, про комнату, пропахшую псиной, про шкатулку старика Грачева. От одной мысли о том, что могло лежать в этой шкатулке, у Лазуткина замирало сердце. «Если этот жлоб отвалил мне за кольцо столько денег, сколько же осталось там?!» — думал он, приходя в ярость.

Крупный молчаливый водитель КамАЗа насвистывал незатейливый мотивчик, и Лазуткину хотелось поддать парню, чтобы заткнулся. Этот мотивчик мешал ему думать. «Ладно, ладно, — успокаивал он себя. — Может быть, и не было ничего в шкатулке. Какие-нибудь старые бумаги, о которых и старик ничего не знал. Не мог же он подохнуть и никому не оставить свои деньги? Небось набежали родственнички! А мне и этого хватит», — Лазуткин легонько побаюкал лежащий на коленях портфель.

После того как вчера вечером Валентина Олеговна намекнула Антону, что им интересуется уголовный розыск, Лазуткин бежал из города, моля бога, чтобы его не арестовали по дороге на дачу. Он решил взять деньги и тут же, ночью, податься в сторону Пскова. Но в деревне было тихо и спокойно, такой умиротворенностью веяло от застывшего в безветрии ночи сада, так обрадовалась его приезду жена, что он решил остаться. Да и не хотел пугать жену внезапным отъездом, а главное, не хотел, чтобы она видела, как достает он деньги из укромного местечка. Утром он сделал все это незаметно, а свой отъезд объяснил тем, что везет директора в Новгород, в командировку.

— А как же тетя Руфина? — удивилась жена. Руфине Платоновне, тетке Лазуткина, исполнялось шестьдесят лет. Они не были у нее очень давно и, получив красочную открытку с приглашением, собирались на юбилей.

— Съездим через неделю. По-свойски. Так душевнее будет. А сегодня сослуживцы набегут...

Жена посмотрела на Антона с подозрением. Наверное, почувствовала фальшь в его слишком бодром голосе. Но протестовать не стала.

Кроме денег Лазуткин положил в портфель и номера от автомашины. Он снял их однажды ночью, когда еще работал в «Скорой», с машины, на которой возили главного врача. Снял просто так, про запас, благо никто не мог его заметить и даже заподозрить. Увидев в тайничке номера, Лазуткин сразу вспомнил про свой «Москвич», который собирался бросить в городе на произвол судьбы. Собственно говоря, не совсем на произвол судьбы — «Москвич» был записан на жену, и у Антона имелась тайная мысль, что деньги от его продажи помогут семье. На первое время.

«Если сменить номера, — подумал он, — можно выбраться из города на машине. И заехать ой как далеко...»

Когда Лазуткин вылез из КамАЗа у Московских ворот, стрелки часов показывали ровно пять. В вагонах метро народ стоял плотной толпой. Разъезжались с работы. «И к лучшему, — подумал Лазуткин. — Милиции в такой толпе несподручно. Да и на улицах народу много».

 

21

К Сеславину зашел директор. Случалось это нечасто — обычно Павел Лаврентьевич вызывал своего помощника по селекторной связи.

— Сегодня пятница, — сказал он, рассеянно глядя в окно. — Уеду пораньше. И ты, Евгений Андреич, не засиживайся. На рыбалке давно не был?

Сеславин с недоумением посмотрел на шефа. За всю свою жизнь он ни разу не брал в руки удочку.

— А чего? Хороший отдых. Особенно если забраться в какой-нибудь глухой безлюдный уголок.

— На волейбол завтра не поедем? — спросил Сеславин.

— Нет. Надоели мне эти волейболисты. Посижу на даче, в кругу семьи. Так что располагай своим временем, как тебе вздумается. — Он небрежно махнул рукой, прощаясь. У дверей остановился, словно вспомнил что-то: — Вчера вечером приезжал на дачу один товарищ, с Литейного. То да се! Волейболистами интересовался, Антоном Лазуткиным и почему-то о тебе спросил. Так, вскользь.

— Чем же заинтересовала его моя персона?

— Давно ли у меня работаешь? Кто рекомендовал? — директор бросил на своего помощника быстрый, оценивающий взгляд. — Но я тебе ни о чем не говорил, — он сделал привычный отстраняющий жест рукой.

«Значит, они вышли на Антона», — подумал Сеславин и спросил как можно безразличнее:

— А Лазуткин наш чего им понадобился?

— Ваш, Евгений Андреевич! — ласково сказал директор и нацелился пальцем в грудь Сеславину: — Вы его мне рекомендовали. Когда-то. — И, улыбнувшись, добавил: — А что им от него надо — даже знать не хочу. У меня своих забот хватает. Завод не игрушка! — Он вышел, даже не потрудившись затворить за собою дверь, и Сеславин подумал неприязненно: «Ну конечно, хочет иметь все — и старинный камин, и редкие акварели, и женьшеневую настойку. Все, кроме неприятностей. Откуда все это берется — ему неинтересно».

Он снял трубку, набрал номер директорской приемной:

— Олечка, Антон у тебя или в гараже?

— Антоша взял отпуск, — ответила секретарша. — На неделю. Сегодня вышел Коля Марфин, но он повез шефа на дачу.

Сеславин повесил трубку:

«Значит, Антон на свободе? Тогда откуда же они знают обо мне? Миша Терехов? — Евгений Андреевич собрался было набрать номер Гоги, но тут же положил трубку. — Если он засыпался, то звонить опасно».

Стараясь отогнать мрачные мысли, Евгений Андреевич пошел по цехам. Надо было выполнить поручение директора — собрать сведения по внедрению рационализаторских предложений. За разговорами с начальниками цехов и работниками бриза Сеславин немного отвлекся. Но червячок сомнений нет-нет, но давал о себе знать легким покалыванием в сердце.

Вернувшись в кабинет, Сеславин снова ощутил острое беспокойство. Его мучила неизвестность. «Что же, сидеть и ждать, пока за тобой придут? — думал он. — Или последовать совету шефа, поискать укромный уголок. Директор, наверное, знает больше, чем сказал. Ему-то чего бояться? Приобрел с моей помощью пару каминов, дубовые панели. Ну и что? Тут же соврет: «Я думал, что Сеславин покупал их для меня в комиссионке!» Сеславин снял трубку, набрал домашний телефон директора.

— Женечка, — ласково пропела директорская супруга, — Павел Лаврентьевич на даче. Что-нибудь срочное?

«Женечка! — с ожесточением подумал Сеславин. — Какой я тебе Женечка, сопливка!» И, повесив трубку, сказал громко:

— Стерва!

Он набрал номер дачного телефона. Подошла Мария Лаврентьевна, старшая сестра шефа.

— Павел приехал, сейчас покричу. В саду где-то бродит. Вы-то как живете, Евгений Андреевич? Давно у нас не были.

Голосу старухи был, как всегда, добрый и участливый.

— Живу потихоньку, Марья Лаврентьевна, — бодро сказал Сеславин. — Ноги еще бегают, и ладно!

— Приезжайте к нам отдохнуть, — пригласила старушка. — А Павлушу я сейчас покричу.

«Как же, приедешь к вам без приглашения шефа!» — усмехнулся Сеславин, прислушиваясь, как старуха, наверное в окно, кричала: «Павлуша, Павлуша! Тебя Евгений Андреевич спрашивает». После этого наступила тишина, видимо, Мария Лаврентьевна пошла за братом в сад. А через несколько минут сказала расстроенным голосом:

— Евгений Андреевич, вы тут? Ждете?

— Жду, Мария Лаврентьевна, — отозвался Сеславин, сразу понявший причину расстройства старухи.

— Куда-то пропал. Может, с соседом на реку пошел? Или в преферанс с ним сел играть... Вы уж завтра утречком позвоните...

«Вы хотели получить информацию? — подумал Сеславин. — Вы ее получили. Даже в большем объеме, чем хотели. Вас избегают, а это ох какая неприятная информация». Он встал со стула, прошелся по своему маленькому кабинетику. «Дома у меня ничего не найдут. На даче? Так... мелочи. Еще не проданный камин, коллекцию никому не нужных древностей. Остается сберкасса. Книжки у меня на предъявителя. И найти их непросто. Да и в чем, собственно, могут меня обвинить? За каминами я сам не лазал, уникальные потолки не разбирал. Организация преступной группы? Но это — если Лазуткин заговорит! А его еще поймать нужно. Терехов? Этот будет молчать. Тертый калач. Да если и заговорит, можно все отрицать. По методу шефа: и я не я, и хата не моя!»

Вспомнив про шефа, Евгений Андреевич вспомнил и про его совет — пораньше уйти, отвлечься. Он осторожно закрыл дверь, повернул ключ. В кабинете зазвонил телефон. Сеславин решил не возвращаться, но внезапно ему пришла в голову мысль о том, что это директор. Может быть, он действительно ходил на речку и, вернувшись, узнал от сестры о его звонке? Евгений Андреевич открыл дверь, подбежал к телефону.

— Евгений Андреевич? — спросил незнакомый мужской голос. — Майор Белянчиков из уголовного розыска. Здравствуйте.

Сеславин молчал. Это «здравствуйте» прозвучало издевательски.

— Вы меня слышите, Евгений Андреевич? — переспросил Белянчиков.

— Слышу.

— У меня есть к вам разговор. Не смогли бы мы встретиться? Я вас жду у проходной...

 

22

Лазуткину удалось уговорить молоденького шофера с «пикапа» пригнать «Москвич» от дома на вторую линию Васильевского острова. На тихой этой улице можно было, не привлекая внимания прохожих, сменить номера. Да и от дома недалеко — меньше шансов, что белобрысого сосунка остановит за какой-нибудь промах инспектор ГАИ и обнаружится, что сидит он за рулем чужой машины. У Лазуткина кошки скребли на сердце, когда он вручал парню ключи от «Москвича» и червонец задатку. Вдруг взбредет белобрысому в голову поживиться за его, Лазуткина, счет? И привет рулю! Только и видел он свой «Москвич»... Хоть и пытался Антон доходчиво объяснить парню, что всего-навсего решил улизнуть от бдительного ока жены, да вряд ли тот поверил. Не такая нынче молодежь, чтоб пустым словам верить. Вот когда тридцатник пообещал «за труды», тогда и ударили по рукам.

Договорились, что Антон будет ждать парня в «пикапе», но Лазуткин не утерпел и, как только парень скрылся в дверях метро, включил зажигание. «Чем мучиться в ожидании, лучше самому приглядеть, — решил он. — Для порядка!»

Он притормозил «пикап» напротив своего дома как раз в тот момент, когда ничем не примечательные серо-белые «Жигули» резко тормознули перед его «Москвичом», выезжавшим из ворот, и двое мужчин, выпрыгнув из «Жигулей», распахнули дверцы «Москвича».

Чутье подсказало Лазуткину, что нельзя спешить, срываться с места. Он включил скорость, легонько нажал на акселератор, и машина почти бесшумно тронулась. Обыкновенный «пикап», прозванный «фантомасом». сотни которых развозят по городу продукты, белье и мелкие грузы. Он бросил машину сразу за углом, у станции метро, но сам поехал на трамвае, потом несколько раз пересаживался то на автобус, то на троллейбус, пока наконец в памяти не всплыло имя — тетушка Руфина...

— Антон! Вот сюрприз! — Руфина Платоновна приняла из рук Лазуткина букет гвоздик и коробку с духами. Оглянулась, крикнула:

— Алена!

Из комнаты вышла молодая женщина в цветастом платье. Лазуткин с трудом узнал двоюродную сестру, дочь тетки Руфы, — так давно они не виделись.

— Смотри, братец твой пожаловал, — сказала тетя Руфа. — К старости вспомнил про тетку. — Она сунула дочери цветы и подарок, а сама обняла и расцеловала Антона.

— Скажешь тоже, мама! — улыбнулась Алена. — Я его десять лет не видела, а он все такой же.

— А где же Лизавета твоя? — поинтересовалась тетушка, взяв Антона под руку и вводя в большую комнату, где за столом сидели гости, весело, чуть возбужденно переговариваясь, позвякивая ножами и вилками. Лазуткин успел шепнуть, что с Лизой они в ссоре и, если тетушка не возражает, он бы и переночевал у нее, пусть Лизка поволнуется.

— О чем разговор! — так же шепотом ответила Руфина Платоновна и, легонько подтолкнув Антона к свободному стулу, представила гостям: — Племянник мой, Антон Васильевич...

— Племянничку и тост говорить! — отозвалась звонким голосом одна из женщин. Антон заметил, что большинство гостей были женщины. И почти все молодые. «Наверное, теткина бригада», — подумал Лазуткин. Руфина Платоновна до последнего времени работала бригадиром прядильщиц на гардинно-тюлевой фабрике.

— Так уж сразу и тост! — сказала тетушка, усаживаясь рядом с Антоном и ставя перед ним чистый прибор. — Дайте человеку оглядеться, осмотреться. Вас тут вон сколько — и все красавицы.

За столом весело рассмеялись.

— Нечего, нечего наседать на мужика, — улыбнувшись одними глазами, продолжала Руфина Платоновна. — Он у нас человек положительный, женатый.

— Разведем! — весело сказала все та же женщина. — Для нас это семечки!

Пожилой крупный мужчина постучал ножом по фужеру, поднялся:

— Милая Руфина Платоновна... — он окинул взглядом присутствующих, словно ища поддержки. Тетушка Руфина посерьезнела, сидела, положив на скатерть ладони, глядя прямо перед собой. Правая рука у нее чуть-чуть дрожала.

— Это начальник цеха, — шепнула Лазуткину Алена. — Они даже во время блокады вместе работали.

Начальник цеха говорил долго и, наверное, хорошо, потому что тост несколько раз прерывали криками одобрения, аплодисментами, но Антон не вслушивался. Сидел, поглядывая на дверь, ведущую в прихожую, замирал, как только раздавался звонок. Приходили новые гости. Алена встречала их, приносила из кухни маленькие табуреточки, расставляла на столе приборы. «Хорошо, что меня посадили напротив дверей, — подумал Лазуткин. — Все видно. Сидел бы спиной — извелся».

Начальник цеха, закончив свой тост, подошел к тетушке и под громкие возгласы одобрения крепко ее расцеловал. Руфина Платоновна разволновалась, заплакала...

Женщины потребовали, чтобы после начальника цеха говорил племянник.

— Тетушка Руфина! Смотрю я, сколько у вас друзей, и думаю — счастливый вы человек! И друзья ваши счастливые — потому что вы с ними, — сказал Антон, и острое чувство зависти ко всем сидящим за столом неожиданно шевельнулось в сердце. Зависти к тому, что им весело, что они добрые и смотрят на каждого вновь пришедшего без тревоги.

Всем пришлись по душе слова Лазуткина, тетушка расцеловала племянника и снова всплакнула, вспомнив свою сестру Раису, мать Антона, умершую совсем молодой.

Лазуткин выпил одну за другой две стопки водки и разозлился, сидел мрачный, с трудом сдерживая себя от колких замечаний тетушке и гостям. Ему надо было во что бы то ни стало переночевать в этом доме. А значит, терпеть надоевшую бабью болтовню, казавшиеся глупыми шутки, восторженные тосты.

В дверь снова позвонили, и Алена пошла открывать. Лазуткин сунул руку в карман, нащупал предохранитель пистолета. «Если что, — мелькнула шальная мысль, — наделаю я здесь шуму! Праздничный салют».

Дверь в прихожую оставалась открытой, и Антон увидел, что принесли огромную корзину цветов. Молодой парень в фирменном комбинезоне с трудом держал ее. Парень что-то спросил у Алены, с восторгом рассматривавшей цветы. Она кивнула на дверь и улыбнулась.

Когда корзина медленно вплыла в комнату, все зааплодировали.

— Сидорова Руфина Платоновна кто будет? — спросил парень, высовывая улыбающееся лицо из-за цветов.

— Здесь, здесь! — закричали гости наперебой, показывая на тетушку, раздвигая стулья, чтобы пропустить парня.

— С праздником вас! — торжественно сказал парень. — Фирма «Ленинградские зори» присоединяет и свои поздравления к этим цветам. — Он подошел к Руфине Платоновне. — Получите, распишитесь.

Лазуткин заметил фирменную эмблему на комбинезоне молодого человека, листок бумаги, наверное квитанцию, торчащую из нагрудного кармана, и успокоился.

— Где расписаться-то? — спросила тетушка.

Парень показал глазами на бумажку. Руфина Платоновна вынула из кармашка квитанцию, растерянно оглянулась:

— Дайте ручку, товарищи.

— Подержите, маэстро, — посыльный поставил корзину на колени Лазуткину. Антон ухватился за нее, боясь уронить. Подумал о том, какая же она тяжелая. И в этот момент на руках у него защелкнулись наручники. Кто-то снял с его колен цветы. Лазуткин увидел, что в комнате уже много чужих мужчин, увидел ужас в глазах тетушки Руфины и недоуменные лица гостей...

 

#img_4.jpg

 

Глава I

Машина остановилась недалеко от церкви. У входа стояли два патрульных полицейских. Уилсон показал жетон старшего инспектора уголовной полиции Сан-Кристобаля, столицы центральноамериканской республики Кристобаль. Полицейские попытались стать «смирно». Тот из них, что был постарше, вытер грязным носовым платком лицо, откашлялся и, глядя сквозь старшего инспектора, начал:

— Мы с Мигелем, с напарником моим, значит, ехали, значит, вот на «джипе». Вдруг на дорогу выбегает парнишка, значит, кричит, руками, так сказать, размахивает. Ну, мы, значит, с Мигелем, с напарником моим, остановились, так сказать, пошли, значит, за парнишкой, а он и слова-то сказать не может. Ну, пришли мы, значит, в церковь, а там священник этот... Ужас прямо какой-то! Ну, я, так сказать, по инструкции никого в церковь, значит, не пускал, вызвал вас и, так сказать, дожидался вашего приезда.

— Вы все сделали правильно, — сказал Уилсон, — я упомяну об этом в рапорте. Пройдите с нами, а напарник пусть останется здесь.

Церковь явно из небогатых: никаких роскошных статуй, позолоты, резного дерева. Чисто и очень бедно. Это был Лас-Бахас, самый бедный район Сан-Кристобаля. Чисто выметенный земляной пол, побеленные стены, дешевенький алтарь, гипсовая статуя Христа. У его ног голова человека, тело валялось чуть поодаль. На белой рубашке кровью написано — «rojo» — «красный».

Помощник Уилсона Луис Васкес наклонился к старшему инспектору и негромко сказал:

— Это Освальдо Итурриача. Нам никогда не дадут вести следствие.

Уилсон повернулся к нему:

— Пока этого не произошло, иди опроси людей, поговори с парнишкой, который остановил патрульный «джип».

Из рапорта старшего инспектора Рэймонда Уилсона

«...Священник Освальдо Итурриача по прозвищу Друг Бедных задушен и обезглавлен удавкой из тонкой металлической проволоки. Этот общественный деятель был хорошо известен не только в Сан-Кристобале, но и по всей стране. Опросом его прихожан установлено, что в своих проповедях священник призывал бороться «за аграрную реформу, против продажных политиканов и коррупции властей». Хотя опрошенные отказались подтвердить это официально, они показали, что на двух последних проповедях Итурриачи присутствовал кубинский эмигрант Гильермо Редондо, который разразился проклятиями в адрес священника. Вечером, в день убийства, машину Редондо видели недалеко от церкви. Прошу вашего разрешения, сеньор начальник уголовной полиции, допросить Редондо, хотя в этом вы несколько раз отказывали мне в прошлом. Речь идет об убийце, наркомане, садисте...»

Сеньор начальник поднял глаза от рапорта и с явным неудовольствием посмотрел на сидящего перед ним автора:

— Хочу напомнить вам, сеньор Уилсон, что в Кристобале политическими убийствами и преступлениями занимается национальная служба безопасности.

Старший инспектор, чуть приподняв брови, посмотрел на сеньора начальника — тот понял, что сказал двусмысленность... но именно это он и пытался объяснить упрямцу Уилсону.

Из программы нью-йоркского ТВ

...Дорогие телезрители, мы продолжаем передачу последних известий после этого рекламного ролика. Но сначала сообщаем вам, что наш репортер Клинт Бресс, которого вы прекрасно помните по его репортажам из Бейрута, в ближайшее время вылетает в Центральную Америку, в Сан-Кристобаль, чтобы держать вас в курсе событий этого региона, находящегося совсем рядом с Соединенными Штатами. Вы смотрите последние известия телевизионной компании Эй-би-эн ТВ...

 

Глава II

Помощник атташе по вопросам культуры посольства США Роберт Мэрчисон жил со своей семьей в районе Колинас Сан-Кристобаля. С гор дул прохладный ветерок, дома-особняки стояли за глухими стенами на участках не меньше трех гектаров с бассейнами, теннисными кортами, конюшнями. В этом районе бедняки не жили. Трудно было поверить, что совсем рядом лежит основная часть большого города, где люди голодают, живут в нищете, много и тяжело работают.

Мэрчисон подошел к железной калитке, посмотрел в глазок — все в порядке: из-за угла выезжает синий «рено» с двумя пассажирами. Можно садиться в свой «шевроле» и под охраной ребят из местной службы безопасности отправляться в посольство. Вообще-то Мэрчисон считал эти меры предосторожности ненужными: кому может понадобиться помощник атташе по вопросам культуры? Но Хорхе Очоа, начальник местной службы безопасности, настоял на своем, и Мэрчисон ездил на работу под охраной. Культура — прибыльное дело, усмехнулся про себя Роберт Мэрчисон, какой дурак хватался за пистолет, когда слышал это слово? Он достал свою любимую кассету с инструментальными обработками песен «Битлз», вставил ее в магнитофон. Сделал это помощник атташе по вопросам культуры несколько резковато — рукоятка короткоствольного «смит-вессона» в кобуре на поясе врезалась ему в бок.

Подготовка шла две недели. За это время подпольщики, которым руководство Фронта освобождения поручило проведение операции, изучили район, где все должно было произойти, пути отхода, подготовили оружие, автомобили. Из-за поворота выехал «шевроле» с американцем, за ним синий «рено» с телохранителями: совсем как на кинопленке, которую подпольщики столько раз просматривали на конспиративной квартире.

Мэрчисон подъезжал к перекрестку (телохранители — их машина чуть приотстала — добавили газу), когда резко взревел мотор микроавтобуса «фольксваген», который отъехал от тротуара и перегородил улицу прямо перед радиатором «шевроле». Мэрчисон успел затормозить, а машина телохранителей с грохотом врезалась в него сзади и встала как раз параллельно «ситроену» подпольщика Рамона Ногалеса с одной стороны и крытому автофургону с другой стороны улицы. Из него выскочили двое в масках с пистолетами в руках; распахнулась дверь микроавтобуса, человек, сидевший рядом с водителем, соскочил на асфальт и направил Мэрчисону прямо в лоб дуло старого американского автомата «томпсон» с диском. Лица этого человека Мэрчисон видеть не мог — его закрывала глухая маска-капюшон с прорезями для глаз и рта. Помощник атташе по вопросам культуры застыл.

Телохранители замешкались на несколько секунд, быстро пришли в себя, потянулись за автоматами, но не заметили, как успевший вылезти из «ситроена» Рамон Ногалес встал рядом с их машиной и поднял полуавтоматическую винтовку «ремингтон». Он выстрелил три раза. С такого небольшого расстояния картечь идет одной огромной, величиной с кулак пулей: в машине выбило дальнюю дверь, трупы телохранителей вышвырнуло на мостовую.

— Из машины! Руки держать на виду! — приказал Мэрчисону человек с «томпсоном». Дверь со стороны Мэрчисона рывком открылась, американец выполз из «шевроле», получил удар револьверным стволом по затылку, повалился вперед, его подхватили, перенесли в стоявший неподалеку БМВ, где ему сделали укол снотворного. Машина завернула за угол. За рулем сидел молодой человек, явный прожигатель папиных денег, рядом с ним красивая брюнетка лет тридцати. На заднем сиденье Мэрчисона поддерживал Рамон Ногалес. Особого внимания машина не привлекла и через пятнадцать минут остановилась в подземном гараже многоквартирного дома в центре города. Оттуда молодой человек и его спутник, поддерживая Мэрчисона под руки, поднялись на лифте на двенадцатый этаж в квартиру № 24.

Как только БМВ скрылся, подпольщики исчезли — их забрали две подъехавшие машины. На тихой тенистой улице остались только брошенные автомобили и трупы телохранителей Мэрчисона, явно не справившихся со своими обязанностями.

Только через пятнадцать минут по улице проехала первая машина: лимузин одного из генералов свергнутого режима иранского шаха. (Генерал тоже жил в Колинас.) Шофер не смог объехать автомобили, стоявшие посередине улицы. Будучи бывшим агентом САВАК, тайной полиции шаха, он сообразил, что речь идет о похищении, и прямо из лимузина вызвал полицию по радиотелефону.

Последним прибыл начальник службы безопасности Хорхе Очоа. Ему уже обо всем сообщили. Связавшись с американским посольством, он был полностью в курсе происшедшего и единственным, кто понимал, что произошло на самом деле.

Очоа подозвал своего помощника Алонсо Эспиносу:

— Докладывай.

— Профессионально сработано. Заблокировали обе машины, и, пока телохранители разбирались что к чему, их отправили на тот свет. Пабло и Хесус, упокой господь их души, ребята были хваткие. Как они могли подпустить к себе на выстрел в упор из полуавтоматической винтовки, а сами ни одной пули не выпустить? Объяснение одно: четкий отвлекающий маневр со стороны напавших. Считаю, в акции участвовало человек шесть-семь. Все машины, которыми они воспользовались, краденые. Украли их, наверно, ночью или под утро: пока владельцы заявят в полицию, пока те что-то предпримут...

Очоа был, как всегда, невозмутим, но Алоисо работал с ним достаточно давно, чтобы поняты шеф встревожен.

— Как только вернемся на работу, подготовь приказ о создании оперативного спецподразделения, которое займется этим делом. Включи в него старшего инспектора уголовной полиции Уилсона. Приказ сразу же ко мне на стол. У меня предчувствие, что это будет серьезное и важное дело.

Роберт Мэрчисон пришел в себя, хотел взглянуть на часы — их на руке не было. Все понятно: он должен потерять ощущение времени, занервничать. Но что похитителям от него надо? Ничего, со временем ему это объяснят. Но как чисто все было сработано, эти головорезы-телохранители и выстрелить не успели. Он осмотрел помещение: небольшая квадратная комната, естественно без окон; если не считать раскладушки с надувным матрасом, где он лежал, комната пуста. Мэрчисон приподнялся, сделал несколько резких движений руками, голова пошла кругом — ударили по затылку (он нащупал шишку) и накачали какой-то усыпляющей дрянью, но доза небольшая — в сон уже не клонит. Что ж, наберемся терпения, подождем.

Дверь раскрылась — на пороге стоял мужчина в светлой рубашке и джинсах, чуть сзади — второй. Он держал в руках обрез полуавтоматической винтовки «ремингтон», направленный на Мэрчисона. Оба в масках-капюшонах.

Вошедший первым поставил у двери на пол поднос с едой. Не сказав ни слова, оба повернулись, вышли и заперли за собой дверь.

Мэрчисон с облегчением вздохнул: они прячут свои лица под масками, значит, боятся, что он сможет их потом опознать — его никто не собирается убивать. Но что им нужно? Столько хлопот из-за такой мелкой сошки, как он. Надо попробовать просчитать возможные варианты...

Справка

Сегодня клан Очоа можно смело назвать государством в государстве. Плюс к огромному состоянию влияние дона Иносенсио воистину безгранично: старший сын Хорхе — начальник службы безопасности, младший, Карлос, — владелец и главный редактор самой крупной в стране газеты «Нуэстра патриа» («Наша родина») консервативного, правого направления; одна дочь замужем за начальником генштаба, вторая — за послом страны в США. Любимец дона Иносенсио, средний сын Мануэль, директор Национального банка, отвечает за финансовое здоровье клана, управляет средствами всех членов семьи, в прекрасных отношениях с руководством Международного банка реконструкции и развития, член правления одного из крупнейших банков США. Связи главы клана в Штатах принадлежали только дону Иносенсио, самые важные из них он не торопится передать своим детям. Судя по отдельным случаям, совпадениям и случайностям, совершенно ясно, что связи эти мощнейшие. Состояние клана, по самым скромным подсчетам, оценивается в несколько десятков миллионов долларов и продолжает расти. Клан поддерживает тесные связи с кубинской антикастровской эмиграцией. Особенно с Октавио Новасом и Раулем Массини.

Три года назад в Нью-Йорке и Кристобале

Эти летние дни нью-йоркцы называют «дог дэйз» — собачьи дни. В городе стоит ужасающая жара, помноженная на выхлопные газы бесчисленного множества машин, раскаленный асфальт и раздражение миллионов людей, вынужденных вариться в этом котле. Не все могут позволить себе уехать в это время из «Большого яблока» — людей держат дела, отсутствие денег, другие причины.

Октавио Новас остановился в гостинице в центре города, в Манхэттене, где жил последние несколько лет, когда приезжал в Нью-Йорк на два-три дня. Войдя в прохладный — работал кондиционер — номер, Новас с наслаждением разделся и пошел в душ. Освежившись, он набрал по телефону номер, сказал в трубку, что привез сигары и ждет. Октавио Новас был небольшого роста коренастым мужчиной с чуть заметной проседью в иссиня-черных волосах, тщательно подстриженными усами и ухоженной эспаньолкой. В Штатах он жил уже более двадцати лет, а родился и вырос на Кубе. С приходом к власти Фиделя Кастро родители Октавио вместе с ним эмигрировали в США. В 1961 году отец Октавио Новаса одним из первых высадился на берег залива Свиней, где и остался навсегда, подорвавшись на собственной гранате.

Накануне вторжения на Кубу Октавио заболел и вынужден был остаться в Штатах. Болел он тяжело — терял сознание, бредил — дело осложнилось каким-то азиатским гриппом. Гибель отца от Октавио скрывали, ждали, пока он окрепнет. Узнав о «героической» смерти отца, он решил: цель жизни — месть. Октавио Новас был умным человеком и прекрасно понимал, что свержение режима Кастро — дело несбыточное. Но мстить этим коммунистам он будет: чем больше крови прольется, тем лучше. После нескольких «акций» парня заметил сам Рауль Массини — хозяин «маленькой Гаваны» в Майами, один из наиболее влиятельных, если не самый влиятельный лидер кубинских эмигрантов в США. Поддержка Массини позволила Новасу образовать свою организацию «Дельта-78», снабдить ее всем необходимым, провести несколько террористических актов против кубинских дипломатов, посольств, внешнеторговых организаций. Сейчас он ждал, когда ему сообщат о проведении двух особо важных операций: одна должна была быть проведена здесь, в Нью-Йорке, другая — над Карибским морем, недалеко от Ямайки. Несмотря на напряжение, Новас задремал. Его разбудил телефонный звонок:

— Все в порядке. Смотрите последние известия в семь часов.

Еще сорок минут. Если все идет по плану, в этой же передаче сообщат и о второй акции. Надо набраться терпения и подождать.

«...Сильнейший взрыв произошел у здания представительства республики Куба в ООН. Перед входом взорвалась машина, начиненная мощным зарядом взрывчатки. Лишь по счастливой случайности никто не пострадал.

Сегодня в честь национального праздника после торжественного собрания работники представительства выехали за город на пикник. Мы прерываем передачу последних известий. Нам только что сообщили, что самолет с кубинскими спортсменами, возвращавшимися на Кубу, взорвался в воздухе недалеко от берегов Ямайки. Судя по первым сведениям, все пассажиры и экипаж погибли. Мы будем сообщать вам подробности по мере их поступления к нам в студию. Клинт Бресс, Нью-Йорк».

Октавио Новас выключил телевизор. Остальное его не интересовало: одна акция не удалась полностью, зато вторая с лихвой оправдала частичную неудачу первой. Завтра с утра он встретится с Гильермо Редондо. Тот должен прилететь в Нью-Йорк с Багамских островов, где он подложил бомбу в самолет со спортсменами.

Сотрудник посольства США в Кристобале, пользовавшийся псевдонимом Джон Смит, и Очоа прекрасно знали, что «Дельта-78», террористическая организация кубинских контрреволюционеров, совершила оба террористических акта, сообщения о которых ждал в тот изматывающе жаркий и душный «собачий день» Октавио Новас. Правда, этим послужной список организации далеко не исчерпывался. «Дельту-78» называли (естественно, хорошо осведомленные люди) «придворной службой грязных дел Рауля Массини». Именно с его людьми и предстояло трудиться подчиненным Хорхе Очоа под общим руководством Джона Смита. У «Дельты-78» было свое представительство недалеко от здания службы безопасности. Недостатка в средствах «борцы за свободу жемчужины Карибского моря», как они сами себя напыщенно называли, не испытывали. В числе их должников ходили начальник столичного управления полиции, начальник генерального штаба национальной армии, директор таможни и многие другие влиятельные лица нынешнего режима.

Из досье службы безопасности

Редондо Гильермо, активный участник организации «Дельта-78». Лично разработал операцию и подложил взрывное устройстве в самолет кубинской авиакомпании. В результате взрыва погибло 86 человек — все пассажиры и экипаж. Нами привлекался к операциям «Кратер» и «Спасение», в ходе которых лично устранил пятерых человек, среди которых две женщины. Подробности — в личной карточке начальника службы.

Прекрасный стрелок, предпочитает крупнокалиберные револьверы.

Из донесения Джона Смита Брэдфорду Уэнделлу, начальнику центральноамериканского отдела управления планирования ЦРУ

...Все готово. Получили по списку:

автоматических пистолетов с приборами бесшумной стрельбы — 40;

револьверов с идентичными приборами — 25;

пластиковой взрывчатки Си-4 — 50 килограммов;

специальной радиоаппаратуры различных наименований...

Списки составлены. Оперативно-тактические группы готовы.

Ждем вашего приказа начать операцию «Эскадрон».

Некоторые выдержки из сообщений средств массовой информации за последние три года о событиях в Кристобале

«...Член парламента от легального крыла Фронта освобождения Франко Вилас был убит неподалеку от своего дома несколькими неизвестными вчера поздно вечером. Они ворвались в его дом, вытащили Виласа на улицу вместе с членами семьи и расстреляли у них на глазах».

«...В результате мощного взрыва погиб редактор левой газеты... Очевидцы утверждают, что погибший сел в машину, включил зажигание — раздался взрыв. Один из полицейских сказал, что злоумышленники использовали пластиковую взрывчатку неизвестной экспертам марки».

«Дорогие радиослушатели! Мы прерываем программу популярной музыки, чтобы сообщить вам следующее: нам только что стало известно, что на окраине порта Нуэво-Парадисо найдены трупы двух активистов общества «За восстановление нормальных отношений с Кубой». Их удушили тонкой металлической проволокой. Ответственность за эти убийства, как и за все подобные предыдущие, взяла на себя организация «Спасение родины от коммунизма»...»

«Известный врач, хирург, не скрывавший своих левых убеждений, был убит у себя в кабинете, где вел прием. Убийца пользовался таким сильным глушителем, что ни секретарша, ни ожидавшие приема пациенты не слышали выстрелов. Ответственность за убийство, как всегда...»

«Так продолжается постоянно. Террористы крайне правой, фашистской организации совершают убийства, взрывы, поджоги практически при полном попустительстве властей. Происходит планомерное и хорошо подготовленное физическое уничтожение оппозиции. Три дня назад старший инспектор уголовной полиции Рэймонд Уилсон увидел, как его соседа, активиста профсоюза муниципальных рабочих, затаскивают в автомобиль трое подозрительных личностей. Уилсон задержал их и доставил в полицейское управление, откуда они исчезли. Одного из них, которого старший инспектор опознал как кубинского эмигранта, неоднократно арестовывавшегося за торговлю наркотиками, нашли на следующий день, задушенного тонкой металлической проволокой. По данным из обычно заслуживающих доверия источников, этих людей выпустили сами полицейские. Здесь, в столице, в Сан-Кристобале, все, с кем мне пришлось разговаривать, недоумевают, откуда у террористов «Спасения родины от коммунизма» новейшее электронное оборудование, радиопередатчики, оружие и другое снаряжение, которого нет не только у местных спецслужб, но и у многих аналогичных учреждений в других странах? Дорогие телезрители, до свидания, я прощаюсь с вами на сегодня. Клинт Бресс, Эй-би-эн ТВ, Сан-Кристобаль».

За этот репортаж Клинта Бресса выслали из страны. Правда, представитель министерства иностранных дел заявил, что через некоторое время известный американский телерепортер может вернуться. Точный срок возвращения назван не был.

Между Очоа и Джоном Смитом завязались сначала приятельские, потом дружеские отношения. Чуть позже к ним прибавились и взаимовыгодные деловые связи.

В половине девятого (время Мэрчисон успел заметить на часах одного из своих охранников в масках-капюшонах) ему принесли завтрак те же двое в светлых рубашках и джинсах. Когда он поел, его повели по коридору, открыли какую-то дверь — напротив за столом в масках-капюшонах сидели двое мужчин. На столе лежали папки, бумаги, фотографии изображением вниз. Сидевший слева от Мэрчисона мужчина поднял голову от бумаг, вежливо поздоровался и начал:

— Вы находитесь перед лицом народно-революционного трибунала и будете содержаться здесь, пока не закончатся допросы. Со временем режиму будут посланы условия вашего возможного освобождения.

— Зачем эти допросы? Я всего-навсего мелкий функционер государственного департамента США.

— Давайте сразу же условимся: вопросы задавать будем мы, а вы отвечайте на них. Честное слово, мистер Мэрчисон, так будет лучше. И не возражайте: вы же у нас в гостях.

— А мне нечего опасаться, ваши люди похитили меня явно по ошибке; вскоре вы в этом убедитесь.

— Не зарекайтесь, мистер Мэрчисон, не зарекайтесь.

 

Глава III

Клинт Бресс

Все мои служебные приключения в родном Нью-Йорке начинаются с телефонных звонков. В этот раз шеф хотел видеть меня через два часа.

Перед зданием телекомпании я расплатился с водителем, вылез из такси, пересек вестибюль, показал пропуск охраннику (с моего прошлого приезда охранников теперь стало трое, а не двое) и поднялся на лифте на двадцать пятый этаж. Секретарша нажала кнопку на пульте переговорного устройства:

— Мистер Сент-Джон, мистер Клинт Бресс здесь.

— Пусть войдет.

Я прошел в кабинет шефа. Роберт Сент-Джон — элегантный, подтянутый, седой мужчина, живая легенда американской телевизионной журналистики. Все дело в таланте и в том, что Сент-Джон честный человек и старается им оставаться. Я горжусь тем, что он лично взял меня в свой отдел.

Это было в 1973 году — вьетнамская война уходила в историю. Южновьетнамский режим трещал по швам и готов был рухнуть. Естественно, наша телесеть освещала это эпохальное событие, но корреспондент в Сайгоне свалился с тяжелейшей дизентерией, а из свободных корреспондентов в наличии был только я. Мои телерепортажи из Вьетнама были отмечены премией за лучшие материалы года, и в Нью-Йорк я вернулся в другом качестве: Клинт Бресс, специальный корреспондент Эй-би-эн ТВ. За последующее десятилетие я объездил почти весь земной шар, но специализировался по Центральной и Латинской Америке — в университете я изучил испанский, это мне помогло — у нас, в США, хорошее знание иностранных языков не частое явление. Сент-Джон встал, пожал мне руку, предложил сесть:

— Слушай меня внимательно: позавчера в Кристобале партизаны Фронта освобождения похитили Роберта Мэрчисона, помощника атташе посольства США. Вот туда ты и полетишь завтра утром. Билет на самолет тебе заказан и будет ждать тебя при регистрации багажа и телеоборудоваиия.

Дома я быстро собрался, позвонил по телефону своему оператору, разговор получился недолгим. Гарри Уолдрон — высокого класса профессионал, мы с ним не первый раз работаем вместе. Через час с лишним раздался звонок в дверь.

 

Глава IV

— Мистер Мэрчисон, приступим ко второму допросу?

— Можно подумать, если я откажусь, вы не будете меня допрашивать.

— Скажите, что вы делали в Чили в 1973 году? Вы находились там с мая по сентябрь?

— Да. Я выполнял поручение государственного департамента по организации показа американских документальных фильмов — что-то вроде мини-фестиваля. Основная цель командировки — проверка деятельности служб ЮСИА.

— Расскажите поподробнее о вашей командировке в Чили. Ложь мы слышали от вас вчера. Для разнообразия расскажите правду, мистер Мэрчисон.

— Я уже все рассказал.

— Хорошо, посидите, послушайте меня, но сначала покажу вам одну фотографию. Узнаете?

— Нет, я не знаю этого человека.

— Естественно. А вот этого?

— Этого человека я тоже не знаю.

— Я был в этом уверен. Позвольте показать вам фокус.

Человек в лыжной маске взял из лежащей на столе перед ним папки третью фотографию, приложил к ней с двух сторон те, что показывал Мэрчисону: это была одна фотография, разрезанная на три части. На снимке двое военных обнимают с дружескими улыбками стоящего между ними штатского... Мэрчисона.

— Вы и теперь не узнаете их? Совсем глупо, мистер Мэрчисон. Продолжаете молчать? Хорошо, придется напомнить вам: слева — вице-адмирал Фигероа, заместитель начальника военно-морской разведки Чили, справа — генерал Дитрих, в настоящее время он возглавляет Главное управление военной контрразведки этой страны. Напомнить обстоятельства вашего знакомства, дату встречи?

(А вот это глубокий нокдаун. Откуда у них такая информация?)

— Продолжим: каковы ваши отношения с Хорхе Очоа?

(...Теперь понятно, куда они гнут, но что же им известно?)

— Мистер Мэрчисон, допрос продолжается уже четыре часа. Вы проявили благоразумие и признали очевидные факты: вы не помощник атташе по вопросам культуры посольства США, а сотрудник Центрального разведывательного управления. Вы помогали чилийской военной хунте в уничтожении патриотов этой страны, координировали деятельность различных реакционных группировок в нашей стране. Теперь я повторю очень важный вопрос: каковы ваши отношения с Хорхе Очоа, начальником национальной службы безопасности Кристобаля?

(Вот оно что! Что же им известно о наших отношениях?..)

— Понимаете ли, мы с ним встречались, но служебных и деловых контактов у нас практически не было.

— Согласен. Ответьте на следующий вопрос: кто такой Джон Смит?

(Боже, и псевдоним мой им известен.)

 

Глава V

Клинт Бресс

Я посмотрел в глазок — у нас в Нью-Йорке это отнюдь не лишняя предосторожность. Одного из моих знакомых, распахнувшего дверь на звонок, полоснули бритвой по лицу, избили и ограбили. Человек, пришедший ко мне, в жизни не сделает подобного — за Бруно Чиленто это сделают другие.

...Мы росли вместе в том районе Нью-Йорка, который все называют «маленькая Италия», на его центральной улице Малберри-стрит. Настоящая моя фамилия — Бресси; мне как-то намекнули, что, если я изменю ее, успех придет быстрее, а мне тогда очень хотелось, чтобы это произошло быстрее. Вспоминать стыдно.

Бруно Чиленто... О наших отношениях невозможно рассказывать, не упомянув о наших родителях. Наши отцы были сицилийцами и «коллегами»: членами, в их представлении, братства, или товарищества, которое многие называют мафия или коза ностра, хотя сами члены называют свое объединение гораздо скромнее — организация, синдикат, дело. Нам с Бруно готовили судьбу отцов — мы должны были заниматься их промыслом. Больших постов в «семье» дона Сальваторе Палоцци они не занимали, но приказы начальства выполняли беспрекословно, по слухам, имели отношение к нескольким убийствам, при случае ломали руки или ноги людям, задолжавшим деньги «семье». В ответ на это «семья» заботилась о своих двух «солдатах» — им отдали на откуп несколько ресторанов, магазинчиков, прачечных и других заведений, которые платили дань Луиджи Чиленто и Пьетро Бресси. Потом произошло то, что так часто случается в мире синдиката. Дон Оресте Бадалукка, глава другой «семьи», решил завладеть всем, что принадлежало дону Палоцци... Началась война, ее первыми жертвами стали наши с Бруно отцы. Их изрешетили автоматными очередями, когда они доедали мороженое в итальянском ресторанчике, в сердце «маленькой Италии». Я и Бруно в семнадцать лет остались без отцов.

Но наши матери были истинными сицилийками. Дня не проходило, чтобы нам не говорили, как подло и коварно убили наших отцов, мы должны отомстить, дон Сальваторе Палоцци о нас позаботится. Но я точно знал: этому не бывать. Я стану журналистом или профессиональным футболистом, по стопам отца не пойду никогда. Теперь ясно, у кого оказался характер тверже: у меня и у матери Бруно. Я пошел на журналистский факультет, получив спортивную стипендию, а Бруно за счет дона Сальваторе Палоцци — на юридический факультет Гарвардского университета. Мне вспоминалась фраза дона Корлеоне, главного героя романа Марио Пьюзо «Крестный отец». Глава «семьи» мафии говорит: «Один юрист с чемоданчиком может украсть больше, чем сто человек с револьверами». Бруно с отличием (весьма непростое дело!) закончил юридический факультет Гарварда, начал работать на дона Палоцци и сделал в «семье» головокружительную карьеру: в тридцать пять лет он фактически стал консильери — советником дона, занял второй по значимости пост в «семье».

Предшественник Бруно умер естественной для мафиозо (не знаю, как они сами, а мне удобнее называть их так) смертью: взорвался вместе со своей гордостью — последней моделью «кадиллака севиль». Бруно стал исполнять обязанности предшественника, но молодость Чиленто не позволяла дону Палоцци официально назначить его консильери. Бруно Чиленто не обижался, он готов был подождать.

Для моей матери достижения его были венцом мечтаний: меня она хотела видеть таким же. Какие истерики она мне закатывала, в чем только не обвиняла:

— Тебе наплевать на память отца! Тебе безразлично, что его убийцы останутся безнаказанными!

— Мама, прекрати! Все прекрасно знают, чем занимался отец, и не надо мне рассказывать, что он в жизни никого не обидел — я даже фамилии мертвецов могу назвать.

— Спаси меня, пресвятая мадонна! Кого я вырастила! Ты даже одеваешься, как урод, а вот Бруно...

— Да, у меня нет черного шелкового костюма в белую полоску — мечты каждого мелкого гангстера, и перстня с бриллиантом...

— А какая у тебя машина — маленькая вошь из Европы, у Бруно...

И так до бесконечности.

С Бруно после его поступления на службу к дону Палоцци мы разбежались. Уголовной хроникой я не занимался, а разговаривать с Бруно становилось, по мере его продвижения вверх, все труднее и труднее. Мистер Чиленто преисполнялся сознанием собственной значимости и величия, слова цедил еле-еле, на всех смотрел свысока. Моей бывшей жене он просто активно не нравился, и это еще мягко сказано. По правде говоря, Мария его на дух не переносила. Да, моя бывшая жена Мария... Я называл ее совестью Центральной Америки. Разумеется, в шутку. Но в этой шутке правды было процентов девяносто.

А Бруно изменился: исчезли и шелковый костюм, и черная рубашка, и белый галстук, и даже... перстень с бриллиантом и золотой браслет с запястья. Консервативный фланелевый костюм — тройка, голубая рубашка, скромный галстук в полоску — ну, просто банкир с Уолл-стрит. Что же ему от меня надо?

— Привет, Клинт. Как журналистика?

— Привет, кон... адвокат. Как... дела?

— Все шутишь, Бресси. У меня нет времени на твои остроты.

— Тогда давай прямо к делу — я уезжаю.

— Ты улетаешь в Центральную Америку с Гарри Уолдроном. Вот о твоей поездке я и хочу поговорить. Дело вот в чем: у нашего главного конкурента дона Оресте Бадалукка вдруг объявились интересные друзья: Октавио Новас и Рауль Массини, антикастровские кубинцы из Майами. Самое, интересное — в Штатах они не встречались, все встречи проходят в Кристобале, куда ты летишь. К ним присоединяется Гильермо Редондо — ты его знаешь, я как-то смотрел твой репортаж оттуда, ты назвал его. В нашем мире это человек известный. А на самых секретных встречах присутствовал какой-то американец Джон Смит. Мы его опознали — это Роберт Мэрчисон.

— Похищенный?!

— Именно тот самый Мэрчисон. Он встречался и с самим Иносенсио Очоа и его сыном Хорхе. Вообще-то странная история получается.

— Прости, Бруно, я не очень хорошо понимаю, что вам надо от меня.

— Постараюсь объяснить. Политика за пределами Штатов нас не беспокоит, но ситуация складывается необычная: наши основные конкуренты обзаводятся друзьями, чей хлеб — политика, устанавливают с ними странные, непонятные нам отношения. Даже ты, специалист по Центральной Америке, ничего об этом не знаешь. Мы бесплатно и ничего не требуя взамен, предоставляем тебе эту информацию. Думаю, она тебя заинтересует. Если так, начинай копать, собирать материал — узнаешь что-нибудь интересующее нас, будем признательны. Деньги тебе нужны, Клинт?

— Ваши деньги мне не нужны.

— Как знаешь. Будем считать, мы достигли договоренности: делай любые репортажи, но сначала, пожалуйста, ознакомь нас с фактами. В Центральной Америке тебе может понадобиться помощь. Вот тебе номер телефона в Сан-Кристобале. Позвонишь, попросишь к телефону Паскуале Феличе, назовешься — он в курсе дела, поможет.

— Но все-таки, что вам нужно в этом деле?

— Мы хотим знать о намерениях конкурентов. И не задавай много вопросов — тебе же спокойнее будет. Это хорошее деловое предложение. Я же твой друг.

С такими друзьями, как ты, враги не нужны, подумал я, но вслух не высказался, широко улыбнулся, кивнул и хлопнул Бруно по плечу. Он скривился от боли — я попал туда, куда метил. Неожиданно для себя я еще раз улыбнулся: ведь там я увижу Робин Гуда, близкого друга, прекрасного человека; после встречи с Бруно Чиленто эта мысль подбодрила меня.

 

Глава VI

Такого дня Брэдфорд Уэнделл, начальник центральноамериканского отдела управления планирования ЦРУ, припомнить не мог. Постоянные совещания, инструктажи, два раза его вызывали к Эзикиелу Макферсону, начальнику управления планирования, заместителю директора ЦРУ. Всех волновала, беспокоила, тревожила судьба сотрудника Роберта Мэрчисона, правда, по разным причинам. Одна, сугубо профессиональная, объединяла всех, другая объединяла немногих — этим приходилось беспокоиться больше других.

Связь с резидентом ЦРУ, начальником Мэрчисона, вторым секретарем посольства Дэймиэном Талли, работала беспрерывно.

Наконец, в пять часов вечера Брэдфорда Уэнделла вызвал к себе Эзикиел Макферсон. Он предложил Уэнделлу сесть, распорядился принести кофе, откинулся на спинку кресла, потянулся — Макферсону хотя и было под шестьдесят, его фигура последние двадцать лет не менялась — начальник управления планирования три раза в неделю по два часа играл в теннис, дома работал на тренажерах.

— Брэдфорд, почти два дня прошло после похищения Мэрчисона, а условий его освобождения нам не сообщили. Почему похитители молчат? У вас есть соображения на этот счет?

— Им нужно от него что-то узнать, нужна информация.

— Вот именно, Брэдфорд. Хочу сказать, скорее всего информация, касающаяся операции «Эскадрон». А это очень неприятно. Роберт Мэрчисон подробнейшим образом осведомлен обо всех ее деталях. Его допрашивают, причем допрос идет тщательный, похитителям наверняка известно, с кем они имеют дело. Кому может понадобиться мелкая сошка, помощник атташе по вопросам культуры? Если бы такого украли, на следующий же день потребовали бы выкуп. Это Фронт освобождения. Если у них все получится, у нас, в Лэнгли, полетят головы.

(Если они узнают от Мэрчисона все, ты, спортсмен-фанатик, не представляешь, что случится.)

— Думаю, Брэдфорд, вам придется лететь туда и руководить операцией на месте. Постоянно держите со мной связь.

(Вот это удача, о такой и мечтать не приходилось.)

— На месте задействуйте нашу агентуру для поисков Мэрчисона, на нашего резидента Дэймиэна Талли в подобной ситуации надежды мало, он человек медлительный, хотя работник неплохой. Не буду напоминать, что ситуация чрезвычайная и требует чрезвычайных мер. С вами вылетают спецсамолетом Рэнди Уэбб и еще двое наших лучших оперативников. Задание: освободить Мэрчисона до того, как им удастся из него все выкачать. Нам только еще одного скандала не хватает.

(Что же тогда мне говорить?)

Сейчас с Мэрчисоном в комнате был один человек в лыжной маске-капюшоне. Похоже, ему чуть за тридцать. Мэрчисон видел его несколько раз здесь и запомнил фанатический огонь, горевший в глазах, как он его окрестил, «молодого человека».

— Сегодня будете продолжать все отрицать, мистер Мэрчисон?

— Вы хотите, чтобы я признался в том, чего не делал?

Тут «молодого человека» словно прорвало:

— Сволочь проклятая, гнида! Попади мы к тебе, ты б нам показал что к чему! Ну ничего, сегодня ты у нас в гостях! Ты пытал наших товарищей, нам все известно, ты — Джон Смит, не отрицай!

— Не понимаю, о чем...

— Хорошо, пеняй на себя.

Мэрчисон не успел опомниться — «молодой человек» зашел ему за спину, защелкнул на запястьях наручники, стянул их, подошел к столу, достал из него какой-то прибор — металлическая игла, от которой тянулся провод. Допрашивающий включил прибор в сеть; когда игла накалилась, он взял провод чуть ниже самой иглы, приблизился к Мэрчисону:

— Ты все расскажешь, мне придется тебя уговаривать, но ты расскажешь все. Инструмент тебе знаком — вы снабжаете такими контрразведку, подручных вашего дружка Очоа.

Два года назад

Человек, сидевший под мощной лампой, кричать уже не мог, его пытали третий день. Допрашивающих он не видел — те сидели в полутьме, у самой стены. Тишину сейчас нарушало лишь хриплое прерывистое дыхание, похоже было, оно в любую минуту может остановиться. Один из сидевших у стены подошел к человеку под лампой, пощупал пульс:

— Скоро придет в себя, но допрос продолжать нецелесообразно — он может в любую минуту отдать концы.

— Какая глупость, — с сожалением сказал Мэрчисон, — два дня ваши люди тупо били его; мне же ничего не сообщили, Хорхе.

— Мои подчиненные решили, что арестованный торгует фальшивыми документами, начали требовать отступного, тот согласился, повез их за деньгами и попытался сбежать. Если бы мой помощник не зашел случайно к ним в подвал, мы бы вряд ли узнали про Роберто Дельгадо, одного из руководителей Фронта. Но, по-моему, ваши научные методы форсированного допроса тоже не дают результата.

— Дадут... или он сойдет с ума. Разные люди попадаются, Хорхе. Кое-кто предпочитает сойти с ума, у кого-то сердце не выдерживает. Правда, у наших методов есть серьезный недостаток: часто наговаривают на себя, на кого угодно, лишь бы только их оставили в покое. — Мэрчисон обернулся в темноту: — Мистер Кинзи, обследуйте пациента.

Из темноты вышел невысокий молодой человек. Его звали Маркус Кинзи, он с отличием закончил медицинский факультет Иельского университета, считался гением, ему прочили огромное будущее, предлагали выгодные места, его приглашали работать самые видные психиатры Америки, а он удивил всех — пошел работать в малоизвестную фирму, занимающуюся научно-исследовательской деятельностью: природа боли, способность человека выдержать боль, препараты, «расширяющие сознание», подавляющие волю, вызывающие нестерпимые боли. В студенческие годы Маркус наладил в университетской лаборатории производство (мелкое и кустарное) ЛСД, гению нужны были деньги на спортивный автомобиль «корветт». Кинзи почти уже набрал нужную сумму, когда его застукал один из университетских чиновников. Когда-то он работал в ЦРУ, потом вышел в отставку, но связей с «фирмой» не потерял» Этот чиновник был вербовщиком и рекомендовал подходящих студентов для работы в этом серьезном учреждении. В случае с Маркусом Кинзи все ясно: у студента-медика не было выбора. С одной стороны, служба в ЦРУ, с другой — позорное изгнание из университета и возможная отсидка. Из двух зол Кинзи выбрал меньшее — службу в ЦРУ, купил себе «корветт», дом, женился, завел двоих детей, начал пить. Он знал, что похоронил свой талант, страдал от этого, но сделать ничего не мог.

Маркус Кинзи осмотрел Роберто Дельгадо, искоса взглянул на Мэрчисона и Очоа:

— Он сейчас придет в себя, но я не рекомендовал бы продолжать допрос.

— Не рекомендовали бы или он может сдохнуть? — поинтересовался Мэрчисон.

— Не могу точно сказать, — подавив в себе неприязнь, ответил Кинзи.

— Значит, ответственность ляжет на меня? — рявкнул Мэрчисон.

— Ну, это вас вряд ли пугает.

— Хорошо, подождем еще минут двадцать и снова начнем.

Через двадцать минут пытки возобновились. Дельгадо били током. Еще через пятнадцать минут, потеряв терпение, Мэрчисон увеличил силу тока, и сердце Роберто Дельгадо не выдержало.

На следующий день в квартире Роберто Дельгадо произошел взрыв — утечка газа. Было объявлено, что погибший стал жертвой собственной неосторожности. Эксперты констатировали, что смерть наступила в результате несчастного случая. Отчасти это было правдой.

Игла раскалилась докрасна. Человек в лыжной маске наклонился к Мэрчисону и уже совершенно спокойным голосом сказал:

— Я буду жечь тебе самые чувствительные места, загоню иглу под ногти — это тебе за наших замученных товарищей.

Спасение к похолодевшему от ужаса Мэрчисону пришло внезапно — дверь открылась, на пороге стоял человек в комбинезоне из легкой материи, лицо скрывала лыжная маска-капюшон:

— Что здесь происходит? Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь? Немедленно прекратить!

— К черту! Он у меня попрыгает!

— Прекратить!

Из-за спины человека в комбинезоне, как игрушечный чертик из коробочки, выскочил маленький коренастый парень с обрезом. Щелкнул взведенный курок. Человек в комбинезоне сухо обратился к «молодому человеку»:

— Ты знаешь меня: если не возьмешь себя в руки и не выключишь эту мерзость, я прикажу стрелять. Ты — боец Фронта освобождения! Почему ведешь себя, как вот этот палач? Американца увести, допрос продолжим через два часа.

Мэрчисона увели, точнее, вынесли под руки. Весь в холодном поту, ноги подгибались, он был противен самому себе.

В просторной гостиной все сняли маски-капюшоны. Здесь были самые доверенные люди — им руководство Фронта освобождения поручило операцию похищения Мэрчисона: Рамон Ногалес, организатор похищения Мэрчисона, Мария Роблес, она вела обработку материалов всех допросов американца.

Фернандо Лимол, руководитель операции, встал, прошелся по гостиной:

— Только этого нам не хватало. Надо же придумать: пытать американца. Да как мы будем выглядеть в глазах всего мира? Какая тогда разница между палачами и жертвами? Мария, как дела с обработкой материалов допросов?

— Сегодня поздно вечером все будет готово.

— Прекрасно. Последние — надеюсь, они будут последними — два допроса американца будем снимать на видеомагнитофон. Думаю, американским телевизионщикам этот материал пригодится. Мария...

— Я все помню.

— Ну и хорошо. Рамон, позови сюда Артуро, я хочу поговорить с ним наедине. — Ногалес вышел. — Мария, все документы процесса над Мэрчисоном будут храниться у тебя — ты никак не связана с нами, о тебе никто не знает.

Мария вышла. Квартира находилась на последнем этаже двенадцатиэтажного дома. Туда можно было попасть только на отдельном лифте, открывавшемся специальным ключом, рядом располагалась такая же квартира. Покидать огромную двухэтажную квартиру могли только Мария Роблес и Артуро Ринкон, с которым у Фернандо Лимола предстоял серьезный разговор.

Артуро расслабленной походкой вошел в комнату. Красивый парень, подумал Лимол, вылитый герой ковбойского фильма, знает об этом и одевается соответственно: высокий, худой, длинноногий Артуро был в джинсах, рубашке «Вестерн», ковбойских сапогах.

— Сеньор Лимол, я нарушил приказ, не сумел сдержаться, но ничуть не жалею об этом. Этого американца надо пытать, а потом пристрелить как собаку.

— Об американце забудь, как будто его здесь нет. Его участь и условия возможного освобождения решит руководство Фронта, в состав которого, если мне не изменяет память, товарищ Артуро Ринкон не входит. Второе: есть решение о твоем направлении в горы, в партизанский отряд департамента Монте-Халиско. Третье: собирайся и уматывай, даю тебе увольнительную до полуночи. Посиди в парке, поешь где-нибудь, сходи в кино, на футбол.

Ринкон решил, что увольнительная — это прекрасно, не всю же жизнь сидеть здесь, надо развеяться, погулять. Страсть к дешевым приключениям, любовь погулять оставалась в Ринконе от его уголовного прошлого — он был грабителем, участвовал в нескольких совместных «мероприятиях» с боевиками «Вооруженной борьбы левых», крайне левой организации анархистского толка, перешел к ним, показал себя неплохим боевиком-подпольщиком. Когда все оппозиционные режиму силы объединились, на его качества обратило внимание руководство созданного Фронта освобождения. Артуро включили в группу, готовившую и осуществлявшую операцию похищения Мэрчисона, хотя Фернандо Лимол и высказался против кандидатуры Артуро, зная его страсть к рисовке и нежелание подчиняться приказам, что пришлись ему не по душе. Лимола поддержали еще двое, против них проголосовали восемь членов руководства.

Перед уходом Артуро Ринкон нарушил одно из основных правил поведения членов группы, похитившей Роберта Мэрчисона: он подошел к потайному шкафу, достал оттуда вальтер ППК, повесил его под мышку, а к лодыжке клейкой лентой прикрепил маленький пистолет 22-го калибра. Выходить на улицу с оружием, нелегальной литературой, всем, что выдало бы подпольщика, было строжайше запрещено, могла быть поставлена под удар вся операция — никто не мог знать, как схваченный поведет себя в руках палачей Хорхе Очоа и американских специалистов с их препаратами. Артуро Ринкон в очередной раз нарушил приказ.

Планы у него были самые обширные: сначала сходить в кино, потом выпить пива и поесть в любимом ресторане с подружкой, потом поехать к ней. Планам Ринкона было суждено сбыться лишь частично. Выйдя из кинотеатра, где он посмотрел американский приключенческий фильм «Индиана Джо и храм зла», Артуро не спеша направился к ресторану, где договорился встретиться со своей знакомой. В это время квартал был оцеплен, началась облава.

В несколько секунд солдаты и полицейские заблокировали улицу — поперек мостовой встали грузовики и «джипы», выстроились две цепи солдат. Полицейские в штатском под руководством агентов службы безопасности проверяли документы и обыскивали задержанных. Артуро Ринкон был спокоен: в двух метрах был сквозной подъезд, причем проход находился на втором этаже... Открыв дверь, Артуро наткнулся на автоматный ствол — перед ним стоял солдат и двое в штатском с пистолетами.

Ринкон опомниться не успел, его развернули лицом к стене, заставили вытянутыми руками упереться в стену, грубо отодвинули назад ноги, наспех обыскали, нашли вальтер.

— Надеть наручники, — приказал лысоватый штатский, пряча в кобуру на поясе пистолет.

— Я их оставил в управлении, ведь по тревоге подняли, — начал оправдываться его напарник.

— Ладно, куда он денется, — проворчал лысоватый, забыв, что они не очень тщательно обыскали задержанного, — пошли.

Солдат подтолкнул Ринкона стволом автомата, сбоку, чуть сзади, держа на пальце за скобу найденный вальтер, шел лысоватый, его напарник чуть приотстал.

Еще два шага, и мы на улице, подумал Артуро.

— Слушайте, мне камешек попал в ботинок. Вынуть можно?

— Валяй, — разрешил солдат.

Артуро опустился на колено, нащупал пистолет 22-го калибра, выпрямился, сделал шаг в сторону, ударом локтя сбил с ног солдата, два раза выстрелил в лицо лысоватому, два раза в его напарника, успел подхватить упавший с пальца лысоватого свой вальтер, ударил ногой лежащего солдата, бросился на второй этаж, пробежал по лестничной площадке, услышал, как в подъезд ворвались несколько человек, вихрем слетел вниз по лестнице, вылетел на параллельную улицу — тоже облава. Стоявший перед ним морской пехотинец начал поднимать автоматическую винтовку, Ринкон выстрелил два раза, поймал краем глаза другого морского пехотинца (первый уже падал), но выстрелить не успел — стоявший сзади агент службы безопасности выпустил Артуро в спину очередь из автомата «узи».

Артуро Ринкон полетел вперед, словно гигантский кулак ударил его сзади, рухнул на мостовую. Вытянутая далеко вперед правая рука сжимала теперь уже ненужный пистолет. Вокруг тела образовалась лужа крови. Кто-то из агентов службы безопасности швырнул в нее окурок сигары, который зашипел и погас. Подъехала машина, в нее бросили труп. Скоро облава закончилась, задержанных увезли, поливальная машина смыла с мостовой кровь.

Один из бойцов Фронта освобождения видел, как убили Ринкона. К вечеру Фернандо Лимол знал, что Ринкон погиб. Это вносило большие трудности в планы подпольщиков — Артуро Ринкон единственный умел обращаться с видеоаппаратурой, именно он должен был снимать последние, самые важные для подпольщиков допросы сотрудника ЦРУ Роберта Мэрчисона. Через две недели предстоял избирательный фарс, выборы под прицелом армии, полиции, службы безопасности. Разоблачение Мэрчисона в канун этих выборов показало бы всему миру истинное лицо нынешнего режима и его покровителей из США. Теперь в операцию нужно было вводить нового человека.

К рассвету, после долгих сомнений и колебаний, выбор был сделан: в операцию подполья был введен Хосе Агилар, кличка Сократ. Так его прозвали за отдаленное внешнее сходство (борода) с бразильским футболистом Сократесом. В свое время он имел радиомастерскую, однако попался с нелегальной литературой; чтобы не сесть в тюрьму, с мастерской пришлось расстаться; сейчас Хосе трудился мастером на заводе по сборке японских видеомагнитофонов.

 

Глава VII

Старший инспектор столичной полиции Рэймонд Уилсон проснулся бодрым, выспавшимся и сразу вспомнил о работе, которой сейчас было невпроворот. Уилсон шел по следу крупных торговцев кокаином, что означало неизбежный выход на Соединенные Штаты, куда отправлялся этот наркотик, вошедший там в моду. Начальство инспектора знало, что для него служебный долг превыше всего, и, чтобы не доставить неприятности важным лицам, приказало Уилсону докладывать о каждом шаге расследования. Но сейчас полиции было не до этого — все силы брошены на розыски Мэрчисона и его похитителей. Начальник службы безопасности Хорхе Очоа пытался привлечь Уилсона к розыскным операциям, но старший инспектор уголовной полиции, не отказываясь, проявил демонстративное безразличие к этим мероприятиям. Решено было оставить его в покое — все знали, что Рэймонда Уилсона невозможно убедить в необходимости сотрудничать со службой безопасности в вопросах, относящихся к политике. Нажать на него было затруднительно: подданный Великобритании, работающий в уголовной полиции по контракту, он с трудом поддается на уговоры и угрозы, безотказно действующие в отношении соотечественников.

— Мой контракт не предусматривает работы с политической полицией, — объявил Уилсон с оскорбительной британской вежливостью Хорхе Очоа, — но если вы настаиваете... я выдвину определенные условия. Во-первых, полная самостоятельность и доступ к вашим архивам. А во-вторых, увеличение жалования на пятьсот долларов в месяц и единовременная выплата десяти тысяч долларов за риск. Что вы ни говорите, а мне совершенно ясно, что похищение Мэрчисона — акция Фронта. Участвуя в вашем расследовании, я подвергаюсь риску: вдруг партизаны захотят мне отомстить?

Этот язык Очоа и его подручные понимали лучше всего.

— Конечно он прав, — заявил своему ближайшему окружению сам Хорхе Очоа. — Но деньги запросил непомерные. Да и речи не может быть о допуске этого шотландца к нашим архивам. Обойдемся без него. Хотя он мог бы весьма и весьма облегчить нашу задачу.

Рэймонд Уилсон все точно рассчитал: он заранее знал, что таких денег ему национальная служба безопасности никогда не заплатит.

Уилсон был полицейским до мозга костей, его дед и отец работали в полиции. Дед — в Глазго, отец, Томас Уилсон, начинал там же, пошел добровольцем в интернациональные бригады в Испанию, отвоевал, в Великобритании в полицию его уже не взяли, жене-испанке не дали гражданства. Тут началась вторая мировая война, Томас Уилсон ушел добровольцем в армию, где его ждала совершенно необычная служба для бывшего полицейского: оказалось, он прирожденный парашютист-десантник. Томас прошел всю войну без единой царапины, а это было непросто. Он сражался в Северной Африке, его выбрасывали с парашютом во Францию, Югославию, он участвовал в высадке в Италии, Нормандии. После провала крупнейшей десантной операции союзников, арнемской, Томас Уилсон последним вырвался из окружения, перевез на захваченной немецкой надувной лодке раненых десантников, и с этого момента что-то в нем надломилось. Но десантники продолжали бросать жребий и тянуть соломинки за право лететь с лейтенантом Уилсоном на задание в одном самолете — он не только возвращался сам, но и приводил с собой других. Все время на земле, в Англии, он ходил по семьям погибших, считая это своим долгом. Других занятий у него не было. Даже жена, которую он любил больше жизни, заметила, что, хотя все осталось по-прежнему, Томас все больше замыкался в себе.

Лейтенант парашютно-десантных войск Томас Уилсон дожил до победы, узнал, что у него родился сын Рэймонд, и 9 мая 1945 года, радостный, вышел на улицу. Его сбил грузовик, он умер на месте. Врач, производивший вскрытие, сказал, что Томас не мучился и не почувствовал боли.

Когда Рэймонд рос, он хотел все узнать об отце. Поняв, что это был за человек, мальчик стремился быть похожим на него. Он стал полицейским, прекрасным полицейским. Уилсон работал в Англии, а теперь здесь, в Кристобале, по контракту. Начальство ценило его, но особо щекотливых дел не поручало, потому что все знали: старший инспектор Рэймонд Уилсон доведет дело до конца, кто бы ни был в нем замешан. Не самое лучшее качество в стране, где власти известны своей продажностью.

«Три года я уже здесь, — подумал старший инспектор, — пора уезжать отсюда, через два года службы я имею право разорвать контракт. Что мне делать в этой чертовой банановой республике? Пусть они дерутся, пропади все пропадом, пусть поубивают друг друга! Работать совершенно невозможно, все должны заниматься политикой. А я — старший инспектор уголовной, именно уголовной полиции, а не какой-нибудь садист из подчиненных Хорхе Очоа. Все внимание на Фронт освобождения, а преступники творят, что хотят, нам попадется только мелочь, а попробуй подступись к крупным уголовникам с их связями...»

Старший инспектор сам приготовил кофе и легкий завтрак (жена и дочери еще спали), вымыл за собой посуду, поставил ее в сушку, надел «сбрую» с пистолетом в кобуре и тихо вышел...

В это же время в Нью-Йорке

— Ты говорил с ним, Бруно?

— Да, дон Сальваторе, я все сделал согласно вашей инструкции.

— Вот и прекрасно, Бруно, пусть твой друг ищет, у него это прекрасно получается, а нам же много не надо: пусть копает.

— А когда раскопает, дон Сальваторе? Что с ним будет?

— Ты удивляешь меня, Бруно. Какая разница? Главное, чтобы у нас была точная информация, а что будет с этим... Брессом, — у него же теперь такая фамилия? — бог с ним, он все равно отрезанный ломоть.

— Согласен с вами, дон Сальваторе, — извинился Чиленто перед Палоцци.

 

Глава VIII

Молчание похитителей не способствовало хорошему настроению начальника службы безопасности. Почему, ну почему они молчат? Нет, это никакие не уголовники, те уже требовали бы выкуп, да на них бы уже настучали их коллеги. Следовательно, это Фронт освобождения. Если же Мэрчисон решит все рассказать, то об этом и думать страшно... Совершенно ясно, что американцы ведут поиски по своим каналам, но, кроме общих слов, от них пока ничего не поступало. Очень все это неприятно. Может быть, ввести отца в курс дела? Нет, рано. Так что же, дожидаться, пока станет поздно? Хорхе Очоа решительно снял трубку, нажал кнопку скрэмблера и набрал личный номер отца, известный лишь немногим людям. Дон Иносенсио снял трубку после двух звонков:

— Слушаю.

— Здравствуй, папа, это я — Хорхе.

— Ты очень кстати позвонил, нам надо встретиться.

— У меня особый вопрос.

— Значит, обсудим его особо. Сегодня жду тебя в семь.

Брэдфорд Уэнделл не желал смотреть на Дэймиэна Талли, резидента ЦРУ в Кристобале. Они сидели в кабинете Талли на втором этаже посольства США в этой республике. Несмотря на кондиционер, толстяк Талли просто купался в собственном поту, струйки которого стекали по багровому лицу за шиворот, под рубашку. Под мышками на пиджаке расплывались два потных пятна.

«Ну и слизняк, — подумал Уэнделл, — и проку от него никакого, сидит в кабинете, отсиживает задницу, ждет, когда можно будет уйти на пенсию. Почему мне так повезло, что приходится работать с этим жирным чучелом? Господи, почему ты выбрал меня? Почему я должен целыми днями общаться с таким идиотом?»

Уэнделл всегда и везде был впереди — в школе, в университете, в ЦРУ. Помогали талант, небывалая работоспособность и неземная жажда успеха. Он все делал лучше других и ожидал, что люди, работающие с ним, в крайнем случае, должны быть чуть глупее его. А тут...

Талли и в молодости-то пил здорово, а попав в ЦРУ из армии после войны в Корее, получив неплохой пост, соответствующее жалование, отличные представительские, лет десять продолжал пить «по-армейски». Сообщил о пьянстве начальству Талли его ближайший друг, сотрудник внутренней контрразведки ЦРУ, о чем Дэймиэн Талли не догадывался. Хотели выгнать без пенсии, с позором, но нашлись заступники. Краденые фонды он возместил, долго бросали его с одного незначительного поста на другой, наконец направили в Центральную Америку, тогда еще слывшую в ЦРУ спокойным регионом. Когда о спокойствии уже никто не вспоминал, в стране было столько американских агентов, что руководителей не хватало, и Дэймиэн Талли остался на своем посту. До пенсии ему оставалось совсем немного.

(...Меньше двух лет еще в этой адской стране сидеть, скоро все кончится. И тогда уже я точно знаю, какой дом куплю во Флориде, деньги есть, хотя не столько, сколько хотелось бы. Отставить мечты! Улыбайся, улыбайся, гаденыш! Какой ты подтянутый, спортивный, современный, наверно, и капли спиртного в рот не берешь? Ничего, и тебя когда-нибудь выкинут за ненадобностью или сам проколешься, никуда не денешься, такая уж у нас организация, а пока рисуйся, смотри на меня с презрением. Думаешь, корыто с жиром, ну, думай, думай...)

— Мистер Талли, будьте любезны, проверьте, как дела у спецгруппы Рэнди Уэбба.

Это был удар ниже пояса: резиденту ЦРУ в стране предлагалось сходить к трем головорезам, посмотреть, как у них дела, и справиться, чего желают господа убийцы. Но тем не менее Талли и бровью не повел: зачем спорить с восходящей звездой управления, со своим непосредственным начальником? Бог даст, можно будет посчитаться.

В комнате, куда, не постучавшись, вошел Талли, дым, несмотря на мощную систему вентиляции, висел в воздухе голубым туманом. Курили все трое.

Рэнди Уэбб, небольшого роста, сухой мужчина с резкими движениями, не произвел бы на несведущих людей никакого впечатления. На них впечатление производят люди с габаритами двух спутников Уэбба. Но такие гиганты редко обладают нужной реакцией и быстротой, они больше пользы приносят в качестве телохранителей, а не оперативников. Рэнди Уэбба они устраивали именно в этом качестве. Он был одним из лучших оперативников ЦРУ в течение двадцати лет, а это рискованная профессия. Но, как бы там ни было, он жив, избежал серьезных ранений, начальство его ценит, но особо умным не считает... чего и добивался сам Уэбб. Это роднило его с Талли: оба прекрасно отдавали себе отчет в том, что начальство не любит особо прытких. Если Талли помогали в этом внешний вид и послужной список, то Рэнди Уэбб много и серьезно трудился над созданием образа деревенщины из техасского захолустья. В этом он здорово преуспел. Блестящие молодые люди вроде Уэнделла, которых работа сталкивала с Уэббом, слыша его жуткий техасский акцент и прибаутки, еле сдерживали злость и раздражение, искали в его донесениях орфографические, синтаксические и другие ошибки, чтобы ткнуть Рэнди в них носом... но не находили таковых. На приемах, служебных раутах его манеры приводили всех в ужас.

Но когда требовала ситуация, пропадали и акцент и прибаутки, появлялись хорошие манеры. Уэбб прекрасно говорил по-испански и по-португальски, хотя обо всем этом знало очень ограниченное число людей. О том, что Рэнди Уэбб, создавший у всех впечатление, что его любимый вид искусства родео — тонкий знаток импрессионистов, знали лишь его жена, двое сыновей и Эзикиел Макферсон. Последние несколько лет Рэнди Уэбб часто бывал в Кристобале, участвовал в мероприятиях по операции «Эскадрон», не ограничивался ролью простого советника и консультанта. Крови у него на руках было достаточно.

Обменявшись несколькими фразами с Талли, Рэнди Уэбб понял, что тот пришел просто так и ничего нового сообщить не мог. Он быстро закончил разговор и пошел работать на тренажерах, потом последует боксерская груша и полчаса в тире. Сейчас надо, как никогда, держать форму, скоро придется действовать. В этом Рэнди Уэбб был уверен: похитителей обязательно кто-то должен рано или поздно продать.

Клинт Бресс

Самолет пошел на посадку. На земле, в Кристобале, меня ждали палящее солнце, буйная тропическая растительность, гражданская война, нищета, высокая детская смертность, истребление индейцев и прочие прелести режима, обещавшего нации «самый длительный период процветания в истории страны». Я возвращался после высылки, господа генералы и «жирные коты» сочли возможным пустить Клинта Бресса обратно. Факты, с которыми можно работать, у меня есть, какую-то наводку мне дал Бруно, надо будет обязательно встретиться с Робин Гудом, вдруг он поможет?

Мое такси приближалось к центру города, уличное движение походило на сумасшедший дом, даже в Нью-Йорке и то легче. А вот и пробка. Все-таки, несмотря на мелкие недостатки (тиранический режим, государственный терроризм, высокая детская смертность и прочие мелочи), цивилизация прочно утверждается в столице. Мы с таксистом разговаривали о том, что в прекрасном озере в центральном парке теперь нельзя купаться. Когда я был здесь полтора года назад, там еще водилась рыба. Необратима тяжелая поступь цивилизации.

Через десять минут я вылез из такси и вошел в холл гостиницы. Формальности у портье не заняли много времени, я поднялся в номер, принял душ, позвонил Робин Гуду, его не было на месте. Через пятнадцать минут я снова набрал его номер. Трубку сняли, послышался знакомый голос:

— Старший инспектор Уилсон слушает.

— Привет, Робин Гуд. Как работа?

— Клинт?! Ты прилетел, тебя пустили в страну? Вечером будь у меня, жена и дочери обрадуются. Все, больше говорить не могу, сам знаешь, мы, полицейские, без работы не останемся, ее у нас всегда хватает. Во сколько будешь?

— Часов в девять.

— Прекрасно, договорились.

Поместье Иносенсио Очоа было внушительных размеров: несколько гектаров прекрасной земли, живописный пейзаж, который улучшал знаменитый специалист по переустройству ландшафтов, выписанный за большие деньги из Лондона.

В семь часов дон Иносенсио Очоа принял своего сына Хорхе, начальника национальной службы безопасности.

— Добрый вечер, папа.

— Добрый вечер, очень рад тебя видеть. Выпить не хочешь?

— Я налью себе.

— Ну что ты, сынок. Ты же у меня в гостях.

Дон Иносенсио, среднего роста худощавый мужчина с большой лысиной и загорелым морщинистым лицом, поднялся из кресла, подошел к бару, налил в бокал коньяку, подал сыну:

— Выпей. Мне кажется, разговор предстоит серьезный.

— Ты прав. Я давно хотел поговорить об этом, но никак не мог собраться.

— Дорогой Хорхе, разговор у нас вряд ли получится. Говорить буду только я. Когда я кратко и сжато изложу суть дела, то попрошу тебя дать мне кое-какие объяснения. Ты готов? Прекрасно, значит, я могу начинать.

Хорхе, неужели ты мог подумать, что твое деловое начинание останется от меня в тайне? Когда ты встретился с Мэрчисоном для разработки операции «Эскадрон», у меня уже были подозрения: он слишком деловой человек, а твоя неуемная жажда власти иногда даже меня пугает. Тогда я, естественно, не знал, какие формы примет ваше деловое сотрудничество.

— Но...

— Говорить буду я, мне сейчас неинтересны твои объяснения и оправдания. Вместе с Мэрчисоном вы занялись нелегальной отправкой иммигрантов в Штаты. Причем не только из нашей страны, но и из соседних государств. Однако жадность оказалась сильнее вас: кому нужно перегружать катера людьми? Ты втянул в это дело Октавио Новаса, потом и Массини согласился сотрудничать с вами. Хочу напомнить тебе, что несколько «грузов» вы утопили в океане, когда вас могли захватить катера береговой охраны США. В одном из таких инцидентов, когда погибли сорок четыре человека, ты принимал непосредственное участие. Ты — самый вульгарный преступник и убийца. Иногда мне кажется, что во мне умер блестящий прокурор.

Но оставим это отступление от темы, отнесем его за счет моего старческого маразма. Я еще и слова не сказал о твоем последнем и самом страшном для нашего клана деловом предприятии. Но к этому я был уже готов. Достаточно просто подумать о самом прибыльном бизнесе, и ответ есть...

Клинт Бресс и Рэймонд Уилсон познакомились года два назад во время первого приезда Бресса в эту центральноамериканскую страну. Журналист прозвал инспектора Уилсона Робином Гудом за его приверженность к справедливости и сверхметкую стрельбу из пистолета.

Особенно Бресс любил бывать в доме у Рэймонда Уилсона, когда за стол садилась вся, как он ее называл, полицейская семья: хозяин, жена, двое маленьких дочерей. Такой ужин выдался сегодня. Собственно, ужин закончился, настало любимое время друзей, когда жена Рэймонда с дочерьми убрали со стола, вышли на кухню мыть посуду и оставили мужчин поговорить за сигарами и коньяком.

— Ты знаешь, Клинт, я вижу твою бывшую жену достаточно часто, она справляется о тебе...

— Могу повторить тебе еще раз: меня не интересует ни она сама, ни ее живой интерес к моей персоне. Я тебе не говорил, как называл ее все четыре года нашей супружеской жизни?

— Нет.

— Совестью Центральной Америки. Уверяю тебя, Робин Гуд, это полностью соответствовало действительности. У нее болело сердце, голова и все остальное из-за любой несправедливости, она воспринимала ее, как оскорбление, как удар по лицу! Она постоянно пилила меня: надо бороться за справедливость, нельзя думать только о себе, в мире столько несправедливости... Я четыре года терпел, а потом решил: все — хватит. Если у нее на первом месте социальная справедливость, а уже потом муж — легче жить порознь. А что сейчас поделывает моя бывшая жена?

— Занимается благотворительной деятельностью, помогает детям — жертвам гражданской войны...

— Жертвам правительственных войск, ты хочешь сказать?

— Не забывай, я — государственный служащий.

— Но с британским паспортом.

— Не имеет значения. Жить Мария продолжает с улыбкой, веселится, развлекается, снимает дом...

— Слушай, Робин Гуд, ты не ошибаешься? Мы говорим о моей бывшей жене? Надо сказать, вид у тебя... Давай вызовем врача.

— Если ты сам об этом заговорил, то возьми себя в руки, не волнуйся, врача и «скорую помощь» давай вызовем тебе. Мария открыла частную медицинскую практику, которая процветает. Что ты на это скажешь? Рот закрой, да закрой же, тебе сказали, поставь глаза на место, отвечай четко, внятно, это тебе не последние известия.

(...Господи, да сколько же сюрпризов уготовлено у тебя для нас, грешных? Несгибаемая, принципиальная Мария наслаждается жизнью?! Тогда... Тогда ей цены нет, хоть снова на ней женись. Пойдет ли только за меня?..)

— Ты, Клинт, не вздумай только снова предлагать Марии руку и сердце. Ничего не получится.

— Ты прямо телепат. Я в шутку подумал об этом, но я же не окончательный идиот.

— На это только и надежда.

— Сволочь ты!

— У каждого свои достоинства, а для инспектора местной полиции это необходимое качество.

— Опять за свое. Ты, Робин Гуд, британский подданный.

— Знаешь, иногда это не помогает.

Очень мне не понравился тон этого высказывания, уж слишком он был безнадежным. И тут все, что я видел за последние несколько часов в квартире Уилсона, все дошло до меня: где бы он ни сидел, пистолет в кобуре был везде рядом, он таскал его за собой повсюду; в гостиной в углу стояла автоматическая винтовка, входная дверь была из железа, да замков на ней значительно прибавилось. Мне показалось, что Робин Гуд все понял по моим взглядам. Он невесело усмехнулся:

— Я здесь работаю уже давно. Поначалу мне поручали мелкие дела, может, не очень мелкие, но, как здесь их называют, без последствий: сверху никто не позвонит, дело закрыть не прикажут. Но вскоре я начал заниматься и серьезными делами.

— Судя по твоей квартире, ты не стал богаче за эти годы. Значит, взяток не берешь. Следовательно, продолжаешь оставаться честным полицейским. Думаю, отсюда и все твои нынешние неприятности.

— Предупреждаю сразу: мои серьезные дела могут оказаться самой крупной удачей твоей журналистской карьеры. Но в моих данных много пробелов, нужны доказательства. Искать их, если согласишься помочь, предстоит тебе.

— О чем хоть идет речь?

— Обо всем. Но основное... Что в преступном бизнесе приносит при минимальных вложениях самые большие прибыли?

— Наркотики.

— ...И ответ есть: наркотики. Ты, дорогой мой сынок, занялся торговлей наркотиками. Сначала достаточно робко, потом смелее и смелее. Ты решил, что умнее тебя никого тут нет, и с криком «Страха нет!» ринулся вперед. Идея у тебя была неплохая: сначала ввоз кокаина через дипкурьеров, наших и других стран региона. Как ты их убеждал, меня не интересует, скажу одно: я им не завидую.

Но тех заработков тебе показалось мало, нужно было награбить больше, куда как больше, и ты, Хорхе... — тут у дона Иносенсио Очоа перехватило дыхание, он быстро отпил холодной воды из стоявшего перед ним стакана, — обратился к человеку, с которым руководил операцией «Эскадрон», к Мэрчисону. Вы перевозили кокаин через официальные и полуофициальные каналы ЦРУ, сколотили, не побоюсь этого слова, состояние. Я знаю, кто из кубинских эмигрантов помогает тебе и Мэрчисону, — Массини и Новас, знаю, кто получаем «товар» в Штатах — Оресте Бадалукка, с которым связан Брэдфорд Уэнделл, начальник отдела Центральной Америки управления планирования ЦРУ. До назначения на этот пост он был связным между ЦРУ и кубинской эмиграцией.

От меня тебе ничего не утаить: с этого момента ты беспрекословно мне подчиняешься.

План подпольщиков был прост: на последнем допросе Мэрчисон должен был подтвердить участие сотрудников ЦРУ в торговле кокаином и повторить показания предыдущих допросов. Но этот последний допрос подпольщики должны записать на видеомагнитофон, а кассету потом передать на американское телевидение.

Лимол поговорил с Хосе Агиларом, выяснил все технические детали. Агилар заверил, что не видит никаких трудностей, все будет в порядке. Сейчас он в квартире, где содержался Мэрчисон. На работе взял отпуск и, как полагали все его знакомые, уехал за город ловить рыбу. Хосе Агилар попросил Лимола регулярно справляться о здоровье матери, и, если ей станет хуже (мать мучилась сердцем), позволить ему навестить ее. Фернандо Лимол, естественно, согласился. Допрос Мэрчисона был назначен на завтра.

Клинт Бресс

То, что рассказал Робин Гуд, просто не умещалось у меня в голове: можно предположить, что наши рыцари плаща и кинжала готовы на многое, но ввоз кокаина в Штаты — это превосходило самые смелые мои предположения. Я тут же поймал себя на любопытной мысли: все убийства и пытки в рамках операции «Эскадрон» оставили меня спокойным. Кого сегодня удивишь подобным? Убийства и пытки — повседневное явление в этой центральноамериканской стране, сколько раз я сам вел отсюда телерепортажи, стоя над трупами убитых этими же «эскадронами смерти» на городских улицах, показывал телезрителям сожженные во время карательных операций деревни. Все это каждый день мелькает на телеэкранах — это не материал, не сенсация. Все отлично знают, что ЦРУ имеет к этому непосредственное отношение — было бы странно, если б оказалось не так. Можно не потеть, отыскивая доказательства. А вот торговля кокаином под прикрытием герба ЦРУ с изображением розы ветров — настоящая золотая жила, такого еще никто не мог раскопать. На этом материале можно создать такую репутацию, что о своей дальнейшей карьере на телевидении не надо беспокоиться.

Правда, есть одно «но». Весьма и весьма серьезное. Прямых доказательств у Робина Гуда нет. Он сказал, что, когда попытался собрать их, последовал телефонный звонок домой, и незнакомый мужской голос спокойно объяснил: «Или вы, инспектор, перестанете совать нос куда не надо, или сначала что-то случится с вашими дочерьми, потом с женой, потом с вами. Именно в такой последовательности. Никакой британский паспорт вам не поможет». В тот же день выяснилось, что эти люди слов на ветер не бросают: дочки Робина Гуда играли в сквере напротив дома, подъехала машина, их втащили внутрь, а через два часа их отцу позвонили на работу и предложили забрать детей из кафе на окраине.

Сильвия и Джейн спокойно ели мороженое. Отцу они рассказали, что испугались только в первый момент, а потом двое дяденек успокоили их, сказали, что они с папиной работы и папа попросил их поиграть с девочками. Два часа их катали по столице и за городом, купили какие-то дешевые сладости, а потом, угостив двумя громадными порциями мороженого, сказали подождать в этом кафе папу. Намек был ясен: твои дочери беззащитны.

Робин Гуд на время затих, но запугать его невозможно. Он постоянно повторяет, что Закон (заглавная буква явно слышится в его голосе) одинаков для всех, и все беды начинаются, когда люди нарушают это положение.

Робин Гуд исподволь продолжил свое личное расследование...

Торговля наркотиками процветала всегда. Но и на наркотики существует мода. Уже несколько лет в США в моде кокаин. Торговля этим наркотиком приносит миллионы и миллионы долларов прибыли.

Начинается все здесь, в горах, где растет кока, из листьев которой производят кокаин в лабораториях, находящихся здесь же. Производство охраняется наемными головорезами крупных землевладельцев и воинскими подразделениями, которыми командуют высокопоставленные офицеры режима, — они в доле с землевладельцами. Далее кокаин, или «снег», начинает свое короткое путешествие в Соединенные Штаты. Это самый ответственный момент для всей мрази, делающей на «снеге» деньги. «Товар» ввозится в Штаты, практически всегда во Флориду, любыми способами: на быстроходных катерах, небольших самолетах; специальные курьеры — «мулы» — доставляют «снег» на себе. Государственные службы, занимающиеся борьбой с наркотиками, делают все возможное, когда им не мешают, не звонят сверху, не подкупают их служащих: в этом случае они добиваются определенных успехов — находят «товар» в одном-двух случаях из десяти. Иногда борьба с наркотиками усиливается, и война некоторое время идет на равных. Но торговцы наркотиками не любят терпеть убытки и стараются изыскать более эффективные каналы доставки. Что может быть эффективнее ЦРУ с его секретными грузами, свободными от досмотра таможенников, своими авиатранспортными компаниями! Здесь Робин Гуд все неплохо рассчитал с помощью одного своего знакомого детектива из полиции Майами, штат Флорида. Об этом он рассказал мне.

Три месяца назад. Последний визит Рэймонда Уилсона в Майами

Жара стояла неимоверная. Сержант Кармайкл постоянно вытирал лицо большим носовым платком. Уилсон держался лучше: служба в тропиках приучила его к постоянной жаре. Кармайкл поднял глаза на своего приятеля и с раздражением покрутил головой:

— Тебя тут только не хватало! Не предупредил, что приезжаешь, как с неба свалился! Знаешь, что у нас тут творится?

— Именно поэтому я и приехал.

— Совсем плохо, — сержант поправил кобуру на поясе, одернул рубашку, на которой яркими, режущими глаз красками была изображена гавайская деревня со всеми жителями, погладил редкие рыжие усы на круглом красном лице: — Что же ты слышал, Рэй?

— Слышал, что у вас в городе идет настоящая война.

— Газеты, конечно, преувеличивают, но не очень. Тебя именно это интересует?

— Я прилетел специально из-за этого. Внимательно тебя слушаю.

Рассказ сержанта-детектива сводился к следующему: Майами действительно в последние годы стал кокаиновой столицей Америки. «Снег» доставлялся сюда из Колумбии. Естественно, его привозили люди, представляющие разные интересы как в Майами, так и в Колумбии. Это неизбежно приводило к попыткам захватить чужой «товар», уничтожить главаря конкурирующей организации и его приспешников, отвоевать у других рынки сбыта. Подобная конкуренция неизбежно была причиной повышенной смертности среди американских, кубинских, колумбийских гангстеров Флориды. Полиция взирала на все это философски, предоставляя преступникам право убивать друг друга, выполнять работу полиции. Подобное положение вещей устраивало всех.

И вдруг, полгода назад, положение изменилось коренным образом. В город ежемесячно, по подсчетам полиции, начали прибывать дополнительно 200 килограммов кокаина, попадавшие в руки кубинских эмигрантов, которыми командовал Октавио Новас. Ему покровительствовал сам Рауль Массини, один из наиболее влиятельных людей кубинской эмиграции. Разразилась настоящая война между ними и другими конкурентами, среди которых главным была «семья» дона Сальваторе Палоцци, вернее ее филиал в Майами.

Война, если можно так выразиться, закончилась вничью. Ни одной из сторон не удалось одержать решающей победы, но люди Рауля Массини с полным основанием считали себя победителями: им удалось урвать значительный кусок рынка и закрепиться на своих позициях в жесткой борьбе с мафией и колумбийскими поставщиками товара. У кубинских эмигрантов были серьезные козыри — обученные инструкторами из ЦРУ боевики, огромный арсенал из того же источника, неисчерпаемый людской резерв из числа уголовных преступников, ринувшихся с Кубы, когда ее правительство дало возможность всем желающим покинуть остров. Эти жаждали денег больше, чем кубинские контрреволюционеры-эмигранты. Последним, но весьма веским аргументом в войне был Гильермо Редондо. Если другие рождаются врачами, механиками, поэтами, Редондо родился убийцей. Его дело доставляло ему огромное удовольствие. Поговаривали, что именно он должен был стать исполнителем убийства Фиделя Кастро, которое подготавливалось Центральным разведывательным управлением. Свои доходы Редондо умножал различными способами: принимал заказы на убийства, возил наркотики, торговал живым товаром. Война с «семьей» Палоцци стала его звездным часом. Майами стал слишком мал для Рауля Массини и дона Палоцци. Звери зализывали раны, набирались сил, чтобы в решающее мгновение суметь дотянуться до глотки противника и перегрызть ее. Кармайкл не переставал удивляться:

— Понимаешь, Рэй, перестрелками и жестокими убийствами меня не удивишь, всего насмотрелся. Пусть эти твари убивают друг друга, бог в помощь. Но откуда двести килограммов в месяц? Как это возможно?

— Неужели, Дастин, у тебя ничего нет для меня?

— Ты уже сам не знаешь, что тебе надо. Есть такой американец Маркус Кинзи. Он постоянно появляется здесь, по моим подсчетам, когда прибывает «снег», находится здесь день-другой и снова возвращается в ваш Кристобаль. Может, тебе пригодится эта информация.

— Будем надеяться.

Когда Дастин вез Рэя обратно в аэропорт, он специально провез его через район, где жили нувориши, сколотившие громадное состояние на кокаине. Огромные особняки-дворцы, одновременно сочетавшие черты средневековых замков, готики и ферм Нормандии, были самыми скромными творениями архитекторов, выполнявших заказы клиентов, которые прекрасно разбираются в «красивой жизни». Проезжая мимо чугунной решетки-забора одного из дворцов, Дастин Кармайкл подтолкнул Уилсона локтем и кивнул: центральная часть дворца была исполнена в виде ветряной мельницы. Уилсон искоса посмотрел на Кармайкла — тот не был похож на Дон-Кихота, но безуспешно пытался сразить свою ветряную мельницу.

Клинт Бресс

Робин Гуд сообщил мне очень интересные данные. Но самое интересное он узнал от одного своего друга из спецгруппы по борьбе с наркотиками: три точные даты поступления крупных партий кокаина в Майами. Как рассказывал Робину Гуду его приятель, катерами торговцы наркотиками пользоваться перестали: слишком жесткие меры приняла против контрабандистов береговая охрана США. Значит, оставались самолеты. Надо проверить авиакомпании, базирующиеся в Сан-Кристобале, и узнать, что делал в эти дни Маркус Кинзи. Это и предстояло мне выяснить в самое ближайшее время. Именно эти факты и должны лечь в основу моего будущего сенсационного репортажа.

В Лэнгли, штат Вирджиния, Эзикиел Макферсон подводил итоги дня. Он сидел у себя в кабинете, обложившись досье, расшифрованными донесениями, и кратко набрасывал на листке пометки по плану операции «Штрафной бросок».

Эзикиел Макферсон не верил никому, даже тем своим подчиненным, к которым хорошо относился. Он так старался поставить дело, чтобы сотрудники его управления действовали в духе здоровой конкуренции. Это означало осведомленность в делах своих коллег. Разумеется, Макферсон должен знать все, что знали сотрудники друг про друга. В людях он разбирался неплохо. Именно поэтому операцию «Штрафной бросок» вели на месте Брэдфорд Уэнделл и Дэймиэн Талли, люди совершенно непохожие, ненавидевшие друг друга. Макферсон больше доверял Талли. В свое время именно Эзикиел Макферсон отстоял Талли перед начальником внутренней контрразведки ЦРУ, оставил его в «фирме», когда того собирались гнать за алкоголизм. Потом доверенные люди довели до сведения Талли, кто тот благодетель, которому он всем обязан. К Уэнделлу Макферсон относился с подозрением: слишком прыткий. Такой может и подсидеть и продать.

В ближайшие два часа многое должно проясниться — это будет зависеть от Талли и от доверенного человека Макферсона в Майами, бывшего сотрудника ФБР, занимавшегося сейчас частным сыском. Макферсон отпил из большой фарфоровой чашки глоток кофе, в последний раз просмотрел записи, включил бумагорезательный аппарат и бросил туда листок.

В это же время состоялся разговор между Иносенсио Очоа, его сыном Хорхе, Раулем Массини и начальником отдела управления планирования ЦРУ Брэдфордом Уэнделлом. Как и в разговоре с сыном, дон Иносенсио произнес весьма убедительный монолог, который произвел огромное впечатление на Массини и Уэнделла. Последний был просто раздавлен. Если об этом узнает начальство в Лэнгли, то можно не сносить головы. И в прямом и в переносном смысле. Рауль Массини тоже был потрясен, но только с виду. Сеньор Рауль Массини давно занимался торговлей кокаином, которой через многих посредников руководил дон Иносенсио Очоа. Когда дело потребовалось поставить на широкую ногу, дону Иносенсио пришла в голову прекрасная мысль: с одной стороны, приструнить строптивого сына Хорхе, у которого слишком по многим вопросам было собственное мнение, зачастую не совпадавшее с мнением отца, а с другой стороны, воспользоваться в торговле наркотиками услугами сотрудников ЦРУ, которых при случае можно будет шантажировать. План удался. Но сейчас все было поставлено под угрозу: если Фронт освобождения докопается до этого, разразится скандал, который может стереть в порошок всех замешанных лиц. Скандал, разумеется, надо было предотвратить всеми возможными средствами.

 

Глава IX

Этим ранним утром Мэрчисон проснулся с предчувствием каких-то перемен. Оно не обмануло его. Пришедший мужчина принес ему чистую белую рубашку, брюки цвета хаки, свежее белье. Мэрчисон вымылся, ему дали электрическую бритву, он побрился, оделся. Его «опекун» собрал грязную одежду, оставил Роберту Мэрчисону полпачки сигарет, дал прикурить, забрал спички и вышел, так и не сказав ни слова.

К чему этот карнавал? Может быть, они готовятся его освободить? Это было бы великолепно: да, он рассказал все об участии в чилийских акциях, об операции «Эскадрон», о связях «фирмы» с местной службой безопасности, ну и что? Он выполнял приказ, боролся с коммунизмом и его приспешниками, защищал «свободный мир». А то, что его держат здесь, можно будет потом выгодно повернуть себе на пользу. Самое главное — они не узнали о самом для него страшном.

Дверь распахнулась, вошли двое в масках и повели Мэрчисона на допрос. Это был первый допрос, записанный на видеомагнитофон, он продолжался два часа. Мэрчисон подтвердил свои показания на предыдущих допросах. Главным образом, речь шла об операции «Эскадрон».

Запись допроса Р. Мэрчисона

Вопрос: Расскажите о составе «эскадронов смерти».

Ответ: Эти группы существуют давно и состоят из агентов национальной службы безопасности, отставных офицеров, солдат специальных подразделений, кубинских эмигрантов. Мы лишь объединили их усилия, вооружили, направили их действия.

В.: Кто «мы»?

О.: ЦРУ и национальная служба безопасности. К мероприятиям операции «Эскадрон» привлекались и особо доверенные активисты правых партий. Наши инструкторы обучали их.

В.: Расскажите об убийстве начальника военной контрразведки Армандо Муньоса.

О.: К этой акции мы имели косвенное отношение. Нам стало известно, что группа умеренно настроенных офицеров решила вступить в переговоры с Фронтом освобождения и, если это будет необходимо, произвести бескровный государственный переворот. Одной из своих главных задач офицеры считали высылку из страны Хорхе Очоа, организатора и вдохновителя «эскадронов смерти». Руководил этой группой подполковник Армандо Муньос.

В.: Что же произошло?

О.: Нам стало известно о планах заговорщиков. Мы известили Хорхе Очоа.

В.: Вам известно, что случилось с Муньосом?

О.: Кажется, он погиб.

В.: Мистер Мэрчисон, его повесили на глазах семьи, которую затем заперли в дом. Если не ошибаюсь, Хорхе Очоа лично вешал подполковника и собственноручно поджег дом?

О.: Вы правы. Но не все погибли.

В.: Да, не все. Хорхе Очоа с подручными уехал по своим делам, и соседи потушили пожар. Но сестра подполковника сгорела заживо. С этого инцидента началось ваше постоянное сотрудничество, Джон Смит, с начальником национальной службы безопасности Хорхе Очоа?

О.: Да, с тех пор наше сотрудничество, можно сказать, протекало в официальных рамках.

В.: Будьте любезны, расскажите об этом поподробнее.

О.: Я получил приказ от своего непосредственного начальника Дэймиэна Талли приступить к осуществлению операции «Эскадрон».

В.: Талли контролировал вашу деятельность?

О.: Нет, он знал, кто я, но в целях конспирации мы не общались. У меня было секретное задание. Мою деятельность контролировал Брэдфорд Уэнделл. Он был руководителем операции.

В.: У вас были тесные контакты с Хорхе Очоа?

О.: Весьма. Мы с ним подготавливали операцию, отвечали за оружие, организацию, автомобили, конспиративные квартиры. Брэдфорд Уэнделл особо подчеркнул, что первые акции наших подопечных должны показать, что «эскадрон смерти» настроен весьма серьезно.

В.: Кто участвовал в этих террористических актах?

О.: Сам Хорхе Очоа, но он редко принимал непосредственное участие, лишь в исключительных случаях. А первые и самые кровавые акции осуществлял Гильермо Редондо.

В.: Расскажите о нем поподробнее. Эта фамилия часто встречается в ваших показаниях.

О.: Это убийца, прирожденный убийца. Убеждении у него нет никаких, кроме патологической ненависти к коммунизму. Когда его решили привлечь к участию в операции «Эскадрон», у меня были сомнения: он неуправляем, мог провалить все дело, но Хорхе Очоа и Уэнделл настояли на своем.

В.: У нас к вам есть еще вопрос: кто в Вашингтоне санкционировал проведение операции «Эскадрон»?

О.: Лично мне это неизвестно, но в разговоре со мной в штаб-квартире «фирмы»... простите, ЦРУ, Брэдфорд Уэнделл сказал, что его начальство в курсе...

В.: То есть Эзикиел Макферсон?

О.: Совершенно верно.

В.: А директор ЦРУ, по вашему мнению, был осведомлен об операции?

О.: Мне это неизвестно.

В.: Что показывает ваш личный опыт, мистер Мэрчисон?

О.: Директор не может не знать об операции подобного рода. Немыслимо было бы предположить, что он пребывает в неведении. Но лично мне это неизвестно.

В.: Мистер Мэрчисон, вы участвовали в террористических актах и пытках?

О.: Я находился при национальной службе безопасности в качестве главного консультанта, и, разумеется, мне приходилось присутствовать на допросах... с применением неортодоксальных методов их ведения.

В.: Я хотел бы напомнить вам, мистер Мэрчисон, что вы пишете не отчет своему начальству в Лэнгли, а находитесь перед революционным трибуналом Фронта освобождения. Попрошу ясно и четко отвечать на вопросы, которые вам задают. Повторяю: вы участвовали в террористических актах и пытках?

О.: Я лично ничего не делал... иногда давал кое-какие указания и инструкции.

В.: Как, например, в случае с Роберто Дельгадо? Я не слышу вашего ответа, мистер Мэрчисон.

О.: Да, как в случае с Роберто Дельгадо.

В.: Мистер Мэрчисон, расскажите, как финансировалась операция «Эскадрон».

О.: Деньги поступали через организации, связанные с ЦРУ. Например, фирма проката автомобилей «Аутовьяхе» просто принадлежит управлению. Я подробно рассказал о его проникновении в профсоюзные, религиозные, молодежные организации. Они получают деньги от родственных организаций в США по официальным каналам. Деньги поступают и через кубинских эмигрантов. В последнее время это основной канал финансирования крайне правых элементов здесь.

В.: Мистер Мэрчисон, почему деньги нельзя передать официально?

О.: У нас в конгрессе есть люди, которые считают режим Кристобаля диктаторским, чуть не фашистским. Им удалось добиться запрета финансовой помощи местным политическим организациям. Но это формальность, которую легко можно обойти. Что и делается.

На самой дальней взлетно-посадочной полосе столичного аэродрома приземлился небольшой реактивный самолет, прилетевший из Далласа, штат Техас. В самолете были три пассажира, они прилетели в Даллас из Вашингтона. Два телохранителя вышли первыми на теплый бетон летного поля. Вслед за ними неловко спустился невыспавшийся и злой Эзикиел Макферсон. Оба телохранителя сразу же прикрыли его спереди — их спины закрывал самолет.

К ним уже направлялись два автомобиля — красный «крайслер» и черный «плимут». За рулем первой машины сидел Уэбб. Приблизившись на пятьдесят метров, он должен выйти из машины и закурить — значит, все в порядке. Макферсон разбирался в подобных тонкостях — во вторую мировую войну он действовал в Китае, в тылу японцев, в последние дни войны в Европе возглавлял особую диверсионную группу, охотившуюся за секретными архивами нацистских спецслужб.

«Крайслер» остановился, из него с наброшенным на руку пиджаком, под которым был спрятан автомат, вылез Рэнди Уэбб. «Плимут» остановился чуть сбоку. Телохранители снова прикрыли Макферсона, несмотря на то, что Уэбб уже закуривал.

— Мистер Макферсон, прошу в машину, — любезно пригласил Уэбб и поправил сползший с автомата пиджак. Макферсон, Уэбб и двое телохранителей начальника управления планирования сели в «крайслер», остальные пятеро охранников — в «плимут», машины рванулись с места и понеслись по шоссе в город. По дороге, километра через три, на отрезке шоссе, который не просматривался ни сзади, ни спереди (и там и там его ограничивали крутые повороты), Макферсон и его спутники пересели в ожидавшие их серебристый «мерседес» и бежевый «лэндровер», а их пассажиры заняли соответственно «крайслер» и «плимут». Рэнди Уэбб постоянно повторял, что для него не существует понятия «излишняя осторожность».

Серебристый «мерседес» катил по улицам Сан-Кристобаля, поблескивая краской и зеркальными стеклами. Прохожие смотрели на машину, но видели только свое отражение.

Такие роскошные автомобили редко встречались в этом городе: здесь богатство принадлежало немногим. За окнами «мерседеса» проплывал настоящий город: кучки оборванных детей в поисках грошового заработка, грязные домишки, мусор на тротуаре, пустые пивные банки, которые катили по мостовой порывы утреннего ветра.

Все четыре машины одновременно подъехали к посольству США, которое было самым внушительным из всех посольств.

На втором этаже охранник за металлической дверью щелкнул выключателем — на маленьком экране встроенного в стол телевизора появились лица Макферсона и Уэбба. Охранник нажал кнопку — дверь открылась. Макферсон, направляясь в кабинет, бросил через плечо:

— Уэнделла и Талли ко мне. Уэбб, без моего ведома никуда не отлучайтесь.

Клинт Бресс

Я взял напрокат машину и отправился на столичный аэродром, чтобы выяснить, когда в феврале, марте и апреле в Майами прибывали самолеты с кокаином. Мне сразу же повезло: начальник диспетчерской службы аэропорта Бобби Гринсборо оказался американцем и моим поклонником. Он взял у меня автограф (Бесси — моя жена — от Клинта Бресса), сразу же выяснил, что интересующие меня три рейса совершали самолеты авиакомпании «Америкэн Эр сервис». Я попросил раздобыть список ее служащих. Гринсборо принес его через двадцать минут. Некоторые фамилии летчиков были мне известны: во время вьетнамской войны я подготовил материал об авиакомпаниях ЦРУ (материал не пошел). Тогда-то я и раскопал эти фамилии. Это уже что-то. Теперь мне нужен был Маркус Кинзи.

Я позвонил Робину Гуду. У него уже были готовы сведения для меня: Маркус Кинзи входил в состав обслуживающего персонала детской больницы, которая содержалась на пожертвования частных лиц и благотворительных организаций в США, и работал в Кристобале уже несколько лет.

Этих данных, откровенно говоря, было явно недостаточно. Но других зацепок нет. Придется идти напролом, делать вид, что мне известно все, хотя на самом деле...

В больнице, где работал Кинзи, меня ждали удивительные новости: во-первых, главный анестезиолог Маркус Кинзи на работе бывает далеко не каждый день, часто просто исчезает на два — четыре дня. Работу троих анестезиологов выполняют двое врачей, которые клянут Кинзи на чем свет стоит. Они даже жаловались в попечительский фонд больницы в Штатах, но оттуда пришел ответ, что мистер Кинзи весьма полезен при сборе средств на больницу — поэтому ему можно простить мелкие слабости.

Это меня ободрило — похоже на почерк защитников нашей демократии из ЦРУ. Найти Маркуса Кинзи мне посоветовали в баре «Эрмано». Невысокого блондина с родимым пятном над левой бровью я узнал сразу по фотографии, которую показал мне Робин Гуд. Кинзи сидел за столиком на другом конце зала и пил в одиночку.

Заказав пива и тарелку фасолевой похлебки, я направился к столику Кинзи и, не спрашивая разрешения, присел.

— Американец? — спросил Кинзи. Язык у него слегка заплетался, он порядочно принял.

— Виновен, — ответил я с кривой усмешкой.

— Чего здесь делаешь?

— Приехал на конвенцию фабрикантов теплого нижнего белья. А ты кто?

— Я врач. Маркус Кинзи. А ты?

— Джон Уэсткотт, фирма «Констракшн анлимитед». Ведем переговоры о постройке пяти вилл в Колинасе.

— Хороший кусок урвете.

— Да в какое это может идти сравнение с прибылями от торговли кокаином? Это подоходнее, чем быть врачом-анестезиологом? Сколько раз ты летал со «снегом» в Майами? Или, Маркус, ты предпочитаешь термин «бриллиантовая пыль»?

Я сразу понял свою ошибку. Надо было вести разговор не спеша, подбираться к самому главному исподволь и, подготовив Кинзи, нанести решающий удар. Мне, профессиональному репортеру, это было непростительно. Но в этот раз удача оказалась на моей стороне.

Когда-то я (правда, с неопровержимыми доказательствами в руках) задавал весьма неприятные вопросы одному конгрессмену по поводу его чрезмерных доходов. После того как я доказал ему, что за последние два года он получил от благодарных фирм, чью продукцию проталкивал министерству обороны по сумасшедшим ценам, более трехсот тысяч долларов, не считая таких мелочей, как спортивный «дацэн», катер для катания на водных лыжах и охотничий домик в Колорадо, слуга американского народа просто развалился на куски. Был человек, и нет.

То же самое я видел сейчас. Казалось, еще немного, и Маркус Кинзи разрыдается. Это означало только одно: у него еще была совесть, он готов все рассказать, но не знал кому. Сейчас надо действовать безошибочно. Прежде всего увести Кинзи из этого изысканного заведения.

— Пойдем, Маркус, отсюда, посидим где-нибудь в спокойном месте, поговорим. Я вижу: ты — человек честный, тебе тяжело. Порядочный человек не может жить с чувством такой вины.

 

Глава X

Бруно Чиленто припарковал свой белый «ягуар» у ворот загородной виллы дона Палоцци; охранник узнал его, ворота открылись, Бруно поехал к дому. Но это, скорее, был дворец, а не дом. «Когда у меня будет такой?» — подумал Бруно. Для этого надо стать доном, а когда это еще будет? Хотя для человека умного, смелого и решительного (а Бруно считал себя таковым) преград не существует. Надо только выбрать момент и договориться с нужными людьми.

Пройдя по анфиладе комнат, Бруно подошел к дверям кабинета дона Сальваторе Палоцци. Там его ждал телохранитель дона. Он оглядел Бруно и кивком показал на дверь — проходи. Не отставая ни на сантиметр, он проскользнул вслед за Чиленто в кабинет.

Палоцци, сидевший за огромным письменным столом, встал с кресла, движением руки пригласил Чиленто пройти дальше, следующим движением отослав своего телохранителя.

На людей, не знавших его и видевших в первый раз, дон Сальваторе Палоцци производил впечатление высокопоставленного служителя церкви или дипломата. Высокий, седовласый, с прекрасными манерами и тихим спокойным голосом, этот мужчина щедро жертвовал на благотворительность, добивался запрета использования слова «мафия» средствами массовой информации, был председателем лиги итало-американских бизнесменов. Короче говоря, плохо знавшие Палоцци люди считали его добропорядочным американцем. Но это было обманчивое впечатление. Своей безжалостностью он заслужил репутацию одного из самых жестоких главарей организованной преступности США.

Дон Сальваторе пригласил Бруно сесть, угостил тосканской сигарой, закурил сам, изысканным жестом указал на бутылку с итальянским ликером «стрега» — Чиленто вежливо отказался. Некоторое время они молча курили, потом Палоцци кивнул каким-то своим мыслям, еле заметно усмехнулся уголком рта, налил себе ликеру, сделал микроскопический глоток и, как будто случайно вспомнив, спросил:

— Как поживает твой друг, который стыдится фамилии своего отца? Он, по-моему, уехал куда-то?

— Да, уехал в эту страну, недалеко от нас (два раза в день кабинет проверяли, чтобы выяснить, не установлена ли подслушивающая аппаратура, но ни Палоцци, ни Чиленто не рисковали называть вещи своими именами), думаю, в ближайшее время он встретится с нашим человеком и тот сообщит ему все интересующие нашего друга с американской фамилией факты. А тот не упустит подобной возможности. Тогда наш план удастся.

План был прекрасен. С кубинскими эмигрантами справиться вряд ли удастся: те слишком сильны, но и сами не могут сокрушить «семью» Палоцци. Такая патовая ситуация не устраивала дона Сальваторе, он не любил сильных конкурентов и старался как можно быстрее от таких избавиться. Сейчас силой этого сделать не удалось, но у Сальваторе Палоцци возникла интересная, но нечеткая мысль. Бруно Чиленто ее поймал на лету и развил. Позже он отработал все детали. Центральной фигурой плана был Клинт Бресс. Именно ему нужно было передать обрывочные данные о связях кубинских контрреволюционеров с ЦРУ, об их «кокаиновой империи». Чиленто знал о либеральных взглядах своего друга детства, о его нелюбви к ЦРУ, и решил использовать это. От Бресса требовалось одно: выполнить долг честного профессионального журналиста, получившего сенсационную информацию. Все приличия были соблюдены: Бруно вполне мог сообщить Брессу все факты, но их человек на месте сделает это поубедительнее. Когда же Бресс раструбит по всему миру (разумеется, доказательно, найдя новые факты по их наводке) о связях ЦРУ и гангстеров, о торговле кокаином, все будет в порядке; конкурентов у дона Сальваторе Палоцци в торговле «снегом» не будет. Изящная комбинация, достойная выпускника Гарвардского университета Бруно Чиленто.

Клинт Бресс

Маркус Кинзи сидел напротив меня, постаревший на двести лет. Мы находились в полутемном баре отеля «Хайатт-Ридженси», в угловой, самой дальней кабинке, где от входной двери увидеть нас было невозможно. Пока я вез Маркуса сюда, он постоянно твердил одно и то же:

— Я все расскажу, мистер Бресс, я больше не могу, ведь я же, в конце концов, не вампир.

Когда он получил назначение в Кристобаль, Мэрчисон был его начальником и привлек Кинзи к участию в операции «Эскадрон». Позже он предложил Маркусу следующее: тот становится «научным экспертом» при организации по торговле кокаином, за что будет получать прекрасные деньги, а через три года он, Мэрчисон, рекомендует начальству уволить Кинзи из ЦРУ: К тому времени у него будет достаточно денег, чтобы купить в Штатах медицинскую практику. Маркус согласился. Очевидно, совесть у него еще не умерла, его мучило то, что он делал: участвовал в допросах с применением пыток, сопровождал грузы кокаина, наблюдал за его изготовлением. Похоже было, он ждал толчка, чтобы все рассказать. Мое появление и было тем толчком.

По его рассказу получалось, что заправлял всем Мэрчисон и кубинские эмигранты из Майами. Но мне не верилось, что главный в этом предприятии Мэрчисон.

Я проводил Кинзи, набрал номер. На третьем гудке трубку сняли, и ленивый голос спросил:

— Кто звонит?

— Попросите к телефону мистера Феличе, пожалуйста.

— А кто его спрашивает?

— Родственник из Нью-Йорка.

Через некоторое время приятный мужской голос спросил:

— Неужели приехал мой любимый племянник Клинт?

Это наверняка не тот дядя, которого мне хотелось бы иметь, но возражать явно не стоило:

— Конечно, дядя Паскуале, я так соскучился.

— Тогда приезжай, когда сможешь. Мой адрес: авенида Дель Соль, 7, ресторан «Палермо».

— Мне было бы удобно прямо сейчас. Я так соскучился по тебе, дорогой дядя Паскуале; кстати, я проголодался, приготовь мне любимое жаркое из барашка.

С этими словами я положил трубку и пошел к машине. Через семь минут я входил в ресторан «Палермо».

Паскуале Феличе, небольшого роста толстячок в белом смокинге (несмотря на дневное время), принял меня радушно, пригласил сесть, приказал принести обед (оказавшийся роскошным) и начал разговор лишь за кофе. От него я получил информацию, подтверждавшую рассказ Маркуса Кинзи, и некоторые факты, косвенно доказывавшие причастность начальника национальной службы безопасности Хорхе Очоа к торговле наркотиками. Что ж, надо признать, что для хорошей телепередачи у меня было все. Но хотелось сделать убойный материал, а на него я пока не тянул. Я распрощался с Феличе, попытался заплатить за обед — он наотрез отказался взять деньги.

 

Глава XI

Второй допрос стал для Мэрчисона кошмарным сном. Этот допрос стоил всех предшествующих, подвел итог его предыдущей жизни. Он начался прямо с вопроса о контрабанде кокаина. Сначала Мэрчисон пытался все отрицать, но слишком многое было известно этим подпольщикам. Они следили за каждой фазой его тщательно отлаженной операции, у них были фотографии, письменные показания — эти доказательства прошли бы и в американском суде. А как профессионально велся допрос! Складывалось впечатление, что ему на шею накинули петлю, и с каждым вопросом она стягивалась все туже и туже. Он рассказал все. Теперь Роберт Мэрчисон сидел на раскладушке в своей комнате, спрятав лицо в ладони, и размышлял о том, что его ждет. Будущее вырисовывалось в самых мрачных красках, а говоря откровенно, казалось Роберту Мэрчисону просто безнадежным.

Агилар записывал на видеомагнитофон выступление Фернандо Лимола, которое предваряло допросы Мэрчисона:

— Уважаемые телезрители! Сегодня я обращаюсь к вам по поручению Фронта освобождения нашей родины. Сейчас у нас в Кристобале идет настоящая война, которую ведет против народа реакционная клика так называемых хозяев страны. Но эти люди никогда не смогли бы удержаться у власти, если бы не поддержка Соединенных Штатов, чье правительство заявляет, что не позволит превратить нашу страну во «вторую Кубу» и что его политика по отношению к нам — это краеугольный камень американской внешней политики в Центральной Америке. Весь мир пугают «коммунистической опасностью», правительство США видит ее в лице Фронта освобождения, который называет не иначе, как террористами.

По этому поводу хочу заметить, что нормальный человек ненавидит насилие. Мы бы предпочли мирные социальные реформы и перемены в нашей стране, но, к сожалению, сейчас это невозможно.

Хочу напомнить вам, что, когда пять лет назад в результате государственного переворота к власти пришла группа умеренных, патриотически настроенных офицеров, мы откликнулись на их предложение прекратить боевые действия и приступить к переговорам. Мы хотели тогда и хотим сейчас прекращения гражданской войны. Тогда оппозиционные силы выступили с заявлением, суть которого сводилась к следующему: этот переворот — последняя возможность национального примирения. Если военный комитет национального спасения не сможет претворить в жизнь необходимые как воздух экономико-социальные реформы, в стране начнется революция.

Комитет вышел в отставку через три месяца после прихода к власти, признав этим, что потерпел поражение, что силы реакции отстояли свои позиции. Стало абсолютно ясно, кому принадлежит реальная политическая власть в нашей стране. Вскоре был создан Фронт освобождения, объединивший все патриотические силы нашей страны. С тех пор мы ведем революционную борьбу против олигархии и ее репрессивного аппарата.

Они не только ведут против нас войну, подло убивают наших сторонников и просто честных людей и мирных жителей. Кроме таких инструментов насилия, как армия, полиция, «эскадроны смерти» и вооруженные отряды, которые содержат крупные землевладельцы, правящий класс использует против народа и более тонкие насильственные методы: голод, самую высокую в Латинской Америке детскую смертность, ужасающую нищету и жилищные условия, более подходящие для крыс, чем для людей.

Но, несмотря на все их усилия и помощь нынешней американской администрации, этот режим будет свергнут. Это произойдет рано или поздно, через три года или через семь лет. Но так будет, и нашу страну возглавят представители Фронта освобождения и всех оппозиционных сил. Наш народ сам решит свое будущее и не позволит сделать это никому другому: ни реакционному правящему классу, ни его армии, ни Соединенным Штатам. Десятки тысяч граждан нашей страны уже много лет участвуют в справедливой борьбе, создали свои организации, выдвинули своих лидеров. У них есть право решать свое будущее.

Предстоящие выборы — не более, чем фарс, одобренный в Вашингтоне. Одно то, что на пост президента страны выдвинут член клана Очоа, подчеркивает их смехотворность. Но кто же люди, заинтересованные в нужном исходе этих, с позволения сказать, выборов? Это вы узнаете из рассказа сотрудника ЦРУ Роберта Мэрчисона. Допрос был записан на видеокассету, которую мы предлагаем вашему вниманию. Вы услышите, как работает у нас ЦРУ (а это всегда отрицали и американское и наше правительство), как действуют «эскадроны смерти» (существование которых официально отрицается), как наши высокопоставленные лица торгуют наркотиками вместе с работниками ЦРУ и кубинскими контрреволюционерами, зарабатывая в поте лица свои наркодоллары.

Но планам этих людей не сбыться. Они будут разоблачены, а реакционный режим американских ставленников свергнут. Да здравствует революция! Победа или смерть!

Через полтора часа все было готово: на журнальном столике перед Фернандо Лимолом лежала видеокассета с записью допроса Роберта Мэрчисона. Теперь весь мир узнает правду об «истинных поборниках демократии» из Соединенных Штатов. Только благодаря им держится в Кристобале этот продажный режим, давно прогнивший насквозь. Скоро конгресс будет обсуждать вопрос увеличения военной помощи этому режиму — показ кассеты по телевидению должен помочь блокировать эту помощь. Американцы хорошо помнят, что с увеличением военной помощи началась эскалация войны во Вьетнаме. Ни один американский законодатель в настоящий момент не поддержит войну за пределами США, в которой его соотечественники могут завязнуть на многие годы. Этим обязательно надо воспользоваться. Для этого все подготовлено.

Зазвонил телефон. Еще раз. Лимол напрягся: если телефон звонит два раза — опасность, немедленно уходить. Телефон зазвонил еще раз. Лимол с облегчением вздохнул. Некоторое время все было тихо. Потом телефон зазвонил еще раз, и трубку повесили. Когда позвонили снова, Лимол сразу же снял трубку:

— Слушаю.

— Позовите сеньора Бахадо.

— Сеньор Бахадо сейчас в Барселоне.

— Жаль. У меня для него приятный сюрприз.

Все было в порядке. У связного для него очень важные известия. Сейчас должно выясниться, какие именно.

— Мне нужны инструкции по поводу переделки интерьера виллы сеньора Бахадо.

На это Фернандо Лимол даже не рассчитывал: в столице находился связной из штаба партизан с последними донесениями из зоны боев, где правительственные войска начали крупное наступление на позиции партизан.

— Это сложный вопрос, который мы не сможем обсудить по телефону. Нам придется встретиться.

— Когда вам это будет удобно?

— Сегодня четверг. Давайте встретимся в воскресенье, в 19.15.

Воскресенье означало субботу, так же, как вторник означал бы понедельник, 19.15—7.15. Место встречи было обговорено заранее: кафе в рабочем районе, где в это время было полно людей, завтракавших перед рабочим днем.

Лимол встал, прошел по коридору, мягко постучал в одну из дверей. Женский голос тихо сказал:

— Войдите.

Лимол вошел, плотно прикрыл за собой дверь. Мария сидела у туалетного столика, на котором были разложены бумаги.

— Кассета должна быть передана иностранному журналисту, обязательно телевизионщику. Ты, я думаю, уже поняла, что речь идет о твоем бывшем муже, Клинте Брессе. Свяжись с ним, вот номер его телефона.

Через полчаса Марии не было в квартире. Под утро зазвонил телефон. Но это не был сигнал тревоги. Звонил глубоко законспирированный связной подполья. Новости он сообщил не самые приятные — матери Агилара стало хуже, и «скорая помощь» увезла ее в платную больницу. Она бредила, звала сына. Сократ выполнил свою задачу, в подобных обстоятельствах не было никаких причин не отпустить Агилара раньше.

Хосе Агилар собрал сумку, попрощался с Лимолом и ушел. Отойдя от дома на квартал, он зашел в телефонную будку и набрал номер. Трубку сняли на первом же звонке, и бодрый, совсем не сонный мужской голос ответил:

— Посольство США.

Агилар назвал три цифры, его мгновенно соединили. Слегка сонный голос сказал:

— Уэнделл слушает.

— У меня заболела мать, ее увезли в больницу. Я хотел узнать, как ее самочувствие.

— Если вас это интересует, то лучше всего отправиться в больницу «Санта-Эсперанса». Мы ждем вас через час.

Через час Агилар был в больнице. Один из людей Рэнди Уэбба в белом халате и со стетоскопом на шее встретил его у входа и, не сказав ни слова, проводил в палату на третьем этаже, раскрыл дверь — на койке сидел Брэдфорд Уэнделл, рядом, на стуле, чуть наклонившись вперед, застыл в напряжении Хорхе Очоа.

Хосе Агилар был завербован ЦРУ несколько лет назад. Это был самый обыкновенный шантаж. Агилар решил подработать торговлей кокаином. Все остальное было чисто хрестоматийной историей. Его попросили привезти в Штаты килограмм «бриллиантовой пыли». Дрожа от страха, он ввез плюшевого кенгуру с зашитым в него «товаром» в Тусон, штат Аризона, где и был взят с поличным. Ему предложили выбрать: длительный срок тюремного заключения или сотрудничество с ЦРУ. Агилар интересовал американцев: у него было много друзей среди членов прогрессивных организаций, он принимал участие в демонстрациях, расклейке плакатов, правда, делал это из желания покрасоваться, показать, что он не хуже других. Агилар получил инструкции: более активно участвовать в деятельности левых организаций, тогда еще действовавших полулегально.

— Сократ, — сказал ему агент ЦРУ, который «опекал» его, — ты не нужен нам для каких-то повседневных мелочей, ты будешь «кротом», агентом, чья цель как можно глубже внедриться в организацию противника. Тебя никто не будет трогать, тебе не будут давать никаких заданий, — внедряйся. Деньги мы будем платить, но так, чтобы эти суммы не вскружили тебе голову.

Мать знала, что сын занимается какими-то темными делами, но слепо любила его и готова была ради Хосе на все. Больница была явкой в экстренных обстоятельствах. Мать была предупреждена и не противилась, когда ее доставляли в больницу. Сейчас она тихо спала в соседней одноместной палате.

Агилар подробно рассказал Уэнделлу и Очоа обо всем, что происходило на нелегальной квартире.

— А еще существует копия записи допросов, — продолжал он. — Ее Лимол мог отдать только женщине, которая присутствовала в квартире. Я ее не знаю, она назвалась Рамоной, но не думаю, что это ее настоящее имя. Одета неброско, но с большим вкусом. Правда, вещи не новые. Она — единственная, кроме Лимола, кто имел право выходить из квартиры.

— Доверенное лицо, — усмехнулся Уэнделл. — Что ж, чем больше народу, тем веселее. А насчет этой красной, сеньор Очоа, срочно распорядитесь привезти фотографии из вашей картотеки. Пусть сеньор Агилар ознакомится с ними.

Очоа вышел в коридор. Брэдфорд Уэнделл закрыл глаза — его план был уже готов: немедленно выслать группу наружного наблюдения к дому, где держат Мэрчисона, перекрыть все подходы. Когда все будет готово, начнется штурм квартиры. Террористы будут сопротивляться, и у сил порядка не останется другого выхода, кроме как открыть ответный огонь. Женщину с кассетой Очоа найдет — не так уж здесь и много таких. Агилар опознает одну из фотографий. Но ему тоже не жить: он же все знает, это потенциальный свидетель. Ценный агент, но... личная безопасность превыше всего. Уэнделл вспомнил свой разговор с Макферсоном в Лэнгли и похолодел. Но все обойдется. Надо убрать Агилара и Мэрчисона, свидетелей не должно остаться. Ни свидетелей, ни улик.

На полу рядом со своими дорогими, до блеска начищенными мокасинами Брэдфорд Уэнделл увидел небольшого жука, раздавил его и ободряюще кивнул Агилару: не беспокойся, все в порядке.

Мария Роблес никак не могла дозвониться своему бывшему мужу. Клинта не было часов до шести утра. Он очень устал и отключил телефон. Когда она сказала портье, знакомому Бресса, что у нее есть кое-что из интересующих его материалов, портье рискнул разбудить его. Клинт, еще не проснувшись, выдавил:

— Буду у тебя в полдвенадцатого.

Раздались гудки отбоя; Клинт Бресс уронил трубку на рычаг и заснул мертвым сном.

Дон Иносенсио Очоа прислал за Брэдфордом Уэнделлом свой вертолет, который приземлился во дворе здания национальной безопасности, забрал Уэнделла и взмыл вверх. Разговор дона Иносенсио с начальником отдела управления планирования ЦРУ был весьма краток. Глава клана одобрил план Уэнделла и заявил, что медлить нельзя... А невысокого ранга работников ЦРУ и осведомителей всегда можно заменить. Уэнделл не стал выяснять у дона Иносенсио ранг сотрудников ЦРУ, которых нельзя заменить.

Хорхе Очоа действовал достаточно оперативно. Группа наружного наблюдения (только его люди, проверенные по давней совместной работе и операции «Эскадрон») была поднята из постелей, прибыла к дому № 15 по улице Эспириту Санто и заняла свои места. Был субботний день, и, как каждую субботу, недалеко от дома № 15 возник импровизированный базарчик — торговцы с тележек продавали фрукты. Сегодня торговцев было чуть больше, чем обычно. На скамейках вдоль улицы сидели парочки и люди, предпочитавшие раннюю прогулку дневной жаре. Прибыла еще одна группа, накрепко заблокировавшая все подходы к дому. Оставалось ждать прибытия спецгруппы, которая должна взять квартиру штурмом. Но никто не знал, что группа наружного наблюдения прибыла на место через десять минут после того, как Фернандо Лимол ушел на встречу со связным.

 

Глава XII

Пальмы, под которыми стояли столики кафе, были абсолютно неподвижны. Из воздуха уходила утренняя свежесть, скоро на столицу навалится дневная жара. Несмотря на субботнее утро, народу в кафе было полно — многие столичные жители, работали по выходным и на каких угодно работах, чтобы свести концы с концами. Работы в последнее время более или менее хватало... для нищенского существования. Кругом висели вывески предприятий: «Кока-кола», «Макгрегор. Готовое платье», «Юнион карбайд» и так далее. Правые газеты (а все остальные были запрещены) называли это «экономическим бумом», подпольные издания были гораздо точнее в своей оценке — «экономический грабеж».

Лимол и связной ничем не отличались от большинства завтракающих в кафе: рубашки с короткими рукавами, светлые брюки, легкие летние туфли.

— Мы считаем неразумным твое участие в допросах Мэрчисона, — еще раз повторил связной. — Хорошо, что все обошлось.

Ни он, ни Лимол не могли знать, что это далеко не соответствует действительности.

У Эзикиела Макферсона резко поднялась температура. Врач определил желудочное отравление и приказал больному до вечера не вставать с постели. Рэнди Уэбб с последними данными безуспешно пытался прорваться в посольские апартаменты, которые занимал начальник управления планирования. Врач строжайше запретил это, тем более что Макферсон был в полубессознательном состоянии. Рэнди Уэбб так и не попал к нему.

Спецгруппа подъехала к дому № 15. Они были переодеты в рабочих-ремонтников газовой компании с сумками через плечо. К их приезду все уже знали, что где-то в доме № 15 произошла незначительная утечка газа, которую бригада должна обнаружить и устранить.

Фернандо Лимол был доволен новостями, которые привез связной, и шел не спеша, насвистывая какую-то мелодию. Он поравнялся с торговцами фруктами, прошел мимо них, еще один стоял чуть поодаль, ближе всех к дому № 15, и перекладывал фрукты на своей тележке. Рукав его грязной куртки чуть задрался... Лимол был весьма наблюдательным от природы человеком и опытным конспиратором. И сейчас, в какую-то долю секунды, он успел заметить на запястье левой руки «торговца фруктами» часы «ролекс». Это была дорогая модель — нержавеющая сталь с золотом. В часах Фернандо Лимол разбирался хорошо: он помогал отцу, у которого была крошечная часовая мастерская, где было полным-полно каталогов и проспектов самых дорогих часов: «корум», «одмар-пиге», «пьяже» и других. Эухенио Лимол всегда надеялся на чудо — что-то произойдет, он разбогатеет, семья ни в чем не будет нуждаться, и он, Эухенио Лимол, купит себе часы одной из этих славных и замечательных фирм. Но шли годы, чуда не происходило, старые каталоги и проспекты рвались, выцветали, их заменяли другие, а Эухенио Лимол все носил старенькие часы.

Работа в мастерской отца не прошла даром — Фернандо узнал «ролекс». Торговец фруктами в бедной центральноамериканской стране не мог иметь такие часы. Если бы он их нашел или украл, то себе бы не оставил — продал бы и купил приличную фруктовую лавку.

Фернандо Лимол остановился перед «торговцем» и начал прицениваться к фруктам: маникюр, свежая грязь на чистых руках, взгляд «торговца» прикован ко входу дома № 15. Лимол прошел мимо дома, где его ждали товарищи, до конца улицы, свернул налево, увидел впереди телефонную будку, подбежал к ней, набрал номер квартиры, надеясь лишь на чудо... но чудес не бывает. Люди Хорхе Очоа отключили все телефоны дома № 15. Фернандо Лимол прислонился к стеклянной стенке будки, закрыл глаза, судорожно вздохнул. Сейчас уже он ничем не мог помочь своим товарищам.

Спецгруппа заняла места. На лестничной площадке, перед дверью квартиры, заканчивались последние приготовления к штурму. Возглавлял его Гильермо Редондо, уже несколько дней находившийся в столице из-за истории с Мэрчисоном.

По едва заметному кивку Редондо двое агентов одновременно выстрелили в дверные петли из полуавтоматических винтовок картечью, вышибли дверь ногами, ворвались в холл. Перед ними была поставлена весьма простая задача: освободить американца, не заботясь об остальных. О том, что делать с американцем, знал только Редондо. Мэрчисона охраняли пятеро подпольщиков. Двое сидели перед телевизором в холле и погибли первыми. Авангард спецгруппы, двое телохранителей и Редондо, изрешетили их очередями из автоматов «ингрэм» М-11. Эти маленькие, чуть больше крупнокалиберного пистолета, автоматы выпускают по 850 пуль в минуту. Рожки к ним содержат 27 патронов. У Редондо и его людей два рожка были склеены вместе изоляционной лентой, чтобы не терять время при перезарядке. Редондо и его подручные были уверены, что двух рожков им хватит за глаза.

Но при быстротечных огневых контактах невозможно ничего предугадать заранее. Один из подпольщиков сидел на балконе, когда вышибли дверь. Он схватил пистолет и бросился в гостиную. Туда он ворвался одновременно с двумя людьми Редондо. Но те, опьяненные смертью людей, которых только что расстреляли, бежали через большую гостиную, не глядя по сторонам. Им нужны были новые жертвы. Подпольщик выстрелил три раза — двое головорезов рухнули. Специально немного приотставший Гильермо Редондо выпустил короткую очередь — поперек груди подпольщика расплылись несколько кровавых пятен. Его убийца бросился на пол, перекатился, укрылся за креслом, сменил в автомате рожок. В комнату вбежали остальные шестеро из спецгруппы. Двое бросились в комнату, смежную с гостиной, двое — в другую. Гильермо Редондо сделал знак рукой остальным двоим — они рванулись вверх по внутренней лестнице. Укрываясь за их спинами, начал подниматься по лестнице и Редондо.

Наверху комнату, где находился Мэрчисон, охраняли Рамон Ногалес и молодой молчаливый индеец Хуан. Ногалес схватил свой полуавтоматический «ремингтон», выскочил в коридор. Услышав топот на лестнице, встал на пороге комнаты, швырнул Хуану ключи от комнаты, где содержался Мэрчисон. Двое из спецгруппы вбежали в коридор, Ногалес мгновенно выскочил из комнаты и несколько раз выстрелил. Он не заметил, как по коридору покатилась осколочная граната, остановилась у его ног и через секунду взорвалась. Бросивший ее Редондо подождал, ворвался в комнату с «ингрэмом» на изготовку. Ногалес был мертв, Хуан умирал — осколки пробили ему горло и легкие. С садистской улыбкой Редондо застрелил его, короткой очередью выбил замок комнаты Мэрчисона и зашел внутрь. Сидевший на раскладушке Мэрчисон поднял голову и, не веря в свое освобождение, посмотрел на Редондо. Нет, он все понял правильно: Гильермо со своими людьми пришел освободить его. Он встал, сделал шаг вперед, хотел что-то сказать, но не смог — трясущиеся губы растянулись в жалкую улыбку, более похожую на гримасу боли. С этой гримасой на лице Роберт Мэрчисон и отправился в лучший мир — в рожке у Гильермо Редондо осталось два патрона, которые он выпустил американцу в сердце.

Теперь надо было срочно найти видеокассету и уничтожить ее. Редондо нашел ее минут через пятнадцать, приказал своим подчиненным выйти на улицу и запустить «на готовенькое минут через десять всю остальную сволоту». Когда они вышли, в квартиру зашел Хорхе Очоа. Вместе с Редондо они развели огонь в камине, и, когда пламя разгорелось, бросили в него кассету. Гильермо Редондо нервно поморщился, передернул плечами и зарядил обе ноздри кокаином.

Услышав шаги в коридоре, Редондо направил на двери автомат.

— Я принес вам мир, — сказал по-испански голос с еле уловимым американским акцентом, и в гостиную, размахивая белым носовым платком, вошел Рэнди Уэбб. Свои люди из службы Очоа сообщили, куда выехал их шеф, Дэймиэну Талли. Тот поделился своими данными и подозрениями с Уэббом. Они заключили союз, который сейчас устраивал их обоих. Уэбб подошел к Очоа и Редондо, поздоровался, осматриваясь и замечая все вокруг: тлеющие угли в камине, блестящие от кокаина глаза Редондо и явное неудовольствие Очоа по поводу его прихода.

— Отличная работа, — поздравил Рэнди Уэбб Редондо и Очоа. — Живыми кого-нибудь взяли?

— Нет, мистер Уэбб, — с плохо скрытой издевкой ответил Редондо, — они, понимаете ли, отстреливались, и нам пришлось защищаться.

— Да, ничего не поделаешь, — согласился Рэнди Уэбб. — А что же случилось с Робертом Мэрчисоном?

— Как только они поняли, что им капут, эти сукины дети застрелили Мэрчисона. Мои люди ничего не смогли сделать, — объяснил Редондо.

— Я потребую рапорт от всех участников операции, — сказал Очоа, — и сразу же вышлю вам все бумаги.

Уэбб посмотрел в камин и спросил:

— Замерз, Гильермо? Греешься?

— Бандиты жгли бумаги, мистер Уэбб, — пояснил Хорхе Очоа. — Наши люди не успели им помешать.

«Врешь, — подумал Рэнди Уэбб, — это не бумага горела, а пластмасса и пленка, совсем недавно горели. Зачем надо врать?»

— Ну-ка, давай отсюда, — напряженным голосом сказал вступивший в разговор Редондо, — мы здесь работаем, а ты туристом заявился.

— Надо было меня позвать, — улыбнулся Уэбб и ушел.

Раздался сигнал вызова в радиопереговорном устройстве на поясе у Очоа. Он взял его в правую руку, нажал на кнопку:

— Очоа слушает.

— Новости от соседей. Сейчас будем.

Сообщение означало, что Хосе Агилар опознал одну из фотографий и ее сейчас доставят.

Они пошли к лифту. В это время Рэнди Уэбб, который спустился по лестнице пролетом ниже, поднялся снова наверх, нашел в квартире труп Мэрчисона, увидел и сделал все, что ему нужно, предъявил документы вошедшим агентам службы безопасности, перебросился с ними какими-то банальными фразами и отбыл. Ему надо было срочно встретиться с Дэймиэном Талли. Он прошел за полицейский кордон, сел в поджидавший его «плимут», взял микрофон радиопереговорного устройства:

— Я еду.

— Скорее, — сказал Талли.

Хорхе Очоа и Редондо ждали, сидя в «бьюике». Рядом остановился «джип», из него выскочил помощник Очоа, распахнул дверь «бьюика».

— Сеньор Очоа, Агилар опознал одну из фотографий — это Мария Роблес. У нее же американский паспорт, ее бывший муж — гражданин США. Именно Марии Роблес была передана копия видеокассеты с допросами Мэрчисона. Десять минут назад за ее домом установлено наблюдение.

Когда помощник отошел, Очоа повернулся к Редондо:

— Возьми своих людей и срочно к этой Роблес. Найди кассету, привези ее мне.

— А с этой... Марией Роблес что делать? — поинтересовался Редондо.

Указательным пальцем правой руки Хорхе Очоа провел себе по горлу и вылез из прохлады «бьюика» в жару улицы.

 

Глава XIII

Клинт Бресс

Я проснулся и сразу же вспомнил, что у меня сегодня в полдвенадцатого встреча с моей бывшей женой. Часы показывали четверть одиннадцатого. Я подъехал к дому Марии в двадцать пять минут двенадцатого, посигналил. Никакого движения в доме. Пришлось посигналить еще раз — опять ничего. Тут я заметил, как кто-то выскочил из дома через черный ход, двое или трое, и уехали на «бьюике» прошлогодней модели. Номер я не рассмотрел. Я вбежал в дом: небольшая гостиная, открытая дверь в спальню, все перевернуто вверх дном... Мария лежала на полу рядом с кроватью. Ее пытали: вырывали ногти, жгли сигаретами, а когда я начал сигналить, задушили удавкой. Что они тут искали? И тут мне пришло в голову, что грабители и воры в Центральной Америке не разъезжают на прошлогодних «бьюиках». А сразу за этим меня словно ударило: о чем ты думаешь, ведь убили самого твоего близкого человека!

Когда я познакомился с Марией, то понял: вот человек, которому я нужен, который принимает меня, какой я есть. По крайней мере, так было на первых порах. Потом она начала требовать, чтобы я становился лучше.

— Так нельзя жить, Клинт. Ты берешь от жизни, что можешь, ничего не желая отдать взамен.

— О чем ты говоришь? Я понимаю, когда ты вышла замуж за удачливого футболиста, можно было еще это утверждать. Да, там я рвал все, что было возможно. Потому что не знал, смогу ли получить диплом, не знал, что будет с моими коленями. Я мог оказаться без гроша и без будущего — я не мог думать ни о ком, кроме себя. Ты посмотри, чего я добился на телевидении: сколько мерзавцев не могут творить свои дела — я вывел их на чистую воду. Вспомни хотя бы того конгрессмена, который так пекся о здоровье детей-калек, что разворовал весь благотворительный фонд, а деньги вложил в создание порнофильмов.

— Ты не понял меня, Клинт. Я же говорю о том, что ты — посторонний наблюдатель. Для тебя работа — это просто поиск сенсационного материала, разгребание грязи, разумеется, слава.

Я понимал, что она права, но не мог и, самое главное, не хотел меняться. Меня устраивала моя жизнь. А Мария... Мария была блистательной студенткой. Семья ее жила в Мексике, куда они эмигрировали отсюда, из Кристобаля. Мария стала врачом, начала активно интересоваться политической жизнью на родине, решила уехать туда, я запротестовал, она развелась со мной и уехала. Поначалу мне казалось, что все утрясется, что ничего страшного не произошло. Но с каждым днем мне все больше не хватало Марии. Когда же моя мать сказала, что я правильно сделал, что развелся, и теперь она найдет мне «хорошую, скромную итальянскую девушку», я окончательно убедился в том, что совершил ошибку. Но исправить ее было уже нельзя... да и я бы никогда не изменился. Но пока я жив, надо что-то предпринимать.

Я поднял телефонную трубку, набрал номер Рэя, он выслушал меня, глубоко вздохнул и сказал, что выезжает с детективами, которым будет поручено расследование.

Я вышел в гостиную. Обыск был жестоким: подушки и мягкие игрушки распороли ножом, керамические и фарфоровые вазы вдребезги разбили об пол. Правда, обыск не довели до конца: часть книг не сбросили со стеллажей. Подарочное издание книги Марио Пьюзо «Крестный отец» в сафьяновом переплете (свадебный дар Бруно Чиленто) сразу же бросилось мне в глаза. Эта проза Марии никогда не нравилась, и она сделала из книги тайник: вырезала страницы так, что образовалось углубление, оставив первых двадцать страниц, которые вместе с обложкой стали как бы крышкой шкатулки. В ней Мария хранила свои скромные недорогие украшения, мои редкие письма и телеграммы, переписку с родителями и подругами. Я потянулся за книгой, взял ее с полки, откинул крышку — в углублении лежала видеокассета. Я вспомнил ее слова об интересующей меня информации. Как следует подумать не удалось — приехала полиция на двух машинах. Книжку с кассетой я спрятал к себе в сумку. Из второй машины вылез Рэй и бегом бросился к дому. Он усадил меня в кресло, налил выпить и, по-моему, принялся успокаивать — но я не понял ни слова из того, что говорил Рэй, пока он не отвесил мне оплеуху.

Полицейские закончили свои дела, мы остались одни. Я вынул из сумки-кассету, показал ее Рэю:

— Она хотела показать мне это. Думаю, речь идет о чрезвычайно важной информации.

— Ты ее просматривал?

— Когда?

— Извини за глупый вопрос. Пошли отсюда.

На улице Рэй приказал дежурившему перед домом полицейскому найти мне такси. Через две минуты я влезал в машину.

— Приедешь в отель, примешь успокоительное и спать. Я позвоню детективу отеля, он проследит, чтоб ты все сделал.

Уилсон забрал сумку у Бресса. Он был уверен, что именно эту кассету искали убийцы. Уилсон вышел на улицу, пошел к служебной «тойоте» и едва не сбил с ног мальчишку-разносчика, торговавшего кока-колой.

— Ты тут давно?

— С утра. На этой улице только я могу торговать, я и полицейскому плачу, и дону Пепе...

Уилсон понял, почему мальчишка с ним так откровенен — он не поправил пиджак, разносчик заметил пистолет в кобуре и принял его за гангстера.

— Все правильно. Ты в полном порядке. А не помнишь, тут не пробегали трое мужчин? Полчаса назад?

— Конечно, помню. Они выскочили на меня прямо, как вы, сеньор, один из них сшиб меня на землю, но бутылки не разбились.

— Ты его запомнил?

— Конечно, сеньор. Он был в костюме, красной рубашке, расстегнутой почти до пояса, на груди амулет — золотой тигр. Он обернулся, обругал меня. У него на подбородке шрам, как будто птичья лапка.

Гильермо Редондо.

— А потом что случилось?

— Они побежали к машине.

Из небольшого магазинчика видео- и радиоаппаратуры Уилсон позвонил в отель «Шератон» и попросил Джима Сантоса, тамошнего детектива. Его соединили с номером Клинта, Джим снял трубку:

— Сантос слушает.

— Джим, это Рэй. Как мой друг?

— Паршиво, Рэй. У него шок.

Инспектор повесил трубку, подсоединил два видеомагнитофона, включил их — пошла запись с оригинала допросов Мэрчисона. Уилсон сел у телевизора и принялся смотреть взятую у Клинта кассету. Скоро Рэймонд Уилсон понял, что скорее всего Джим Сантос ему сегодня понадобится.

Когда кассета закончилась, инспектор перемотал на начало оригинал и копию, спрятал их в сумку. Надо предупредить Клинта — опасность в первую очередь угрожает ему. Пусть выбирается в Штаты с оригиналом. Джон Сантос должен отправить семью Уилсона, он это сделает. Копию придется взять самому. Почему придется? Если это покажут по телевидению, то можно считать — три года, что он здесь сидит, прошли не зря.

Инспектор из автомата позвонил Сантосу и сказал, что едет к нему. Через четверть часа он вошел в номер Бресса. Клинт спал на постели, Сантос жестом пригласил Уилсона в ванную, открыл краны:

— Тут в номере сегодня поставили подслушивающую аппаратуру. Я проверил.

— Все сходится. Слушай, у меня к тебе есть просьба: надо вывезти отсюда мою семью и отправить их в Европу.

— Рэй, я для тебя все что угодно сделаю.

— Все же ты подумай. Это может оказаться весьма опасным делом. Я оказался впутанным в такую переделку, куда мне никогда в жизни не надо было соваться.

— Когда это надо сделать?

— Вчера.

— Тогда извини, мне надо делом заниматься, а не болтать.

— Джон, когда будет результат...

— Я позвоню портье и закажу номер для мистера Такагучи на 3 июня. Ты можешь звонить и спрашивать. И не думай ни о чем плохом, я скорее сдохну, чем дам в обиду твоих.

— Значит, договорились. Поезжай.

Эзикиел Макферсон еще не оправился от сильнейшего пищевого отравления, но Рэнди Уэбб настоял на своем: добился встречи с ним.

Рэнди Уэбб закончил свой рапорт:

— Мы должны благодарить за все Дэймиэна Талли. Он давно уже что-то подозревал, но с кем поделишься таким подозрением? Ему нужны были веские доказательства — он путем шантажа завербовал человека из технического отдела службы Очоа-младшего, которого потом забрал к себе его отец. Так к мистеру Талли и попала запись совещания у дона Иносенсио.

Когда я пришел на квартиру, где партизаны держали Мэрчисона, все стало ясно: сожженная кассета, поспешность, с которой провели операцию, не предупредив нас. А самое главное — Мэрчисона застрелили из «ингрэма» — у партизан этих автоматов не было.

— Почему Талли сам не доложил мне?

— Он после своих прошлых неприятностей опасается общаться с высоким начальством.

— Что ж, Уэбб, я тоже наводил кое-какие справки в Майами, да и Талли работал, можно сказать, по моей подсказке, но проявил завидную инициативу. Значит, по вашим последним данным, кассета может быть у двоих: у Бресса и у полицейского инспектора Уилсона. Бресс — это мое дело, инспектор... Знаете, Уэбб, вы держите ситуацию под контролем, но делать ничего не надо. Пусть эта кампания и подчищает все. А как они закончат, мы займемся ими самими. Скажите, Клинт Бресс сможет добраться до Штатов?

— Сможет. У него здесь умелые знакомые и помощники.

— А Уилсон? Если кассета у него?

— Его можно убить, но это сделают и без нас, а вот известного американского журналиста...

Макферсон поднял трубку:

— Дон Иносенсио, добрый день, вас беспокоит Макферсон... Да, мы встречались у Сенатора в Вашингтоне. У меня очень важная встреча с журналистом Клинтом Брессом в Нью-Йорке, а ему может угрожать опасность... Все будет в порядке? Вы гарантируете? Прекрасно...

Макферсон положил трубку, посмотрел на Уэбба:

— Надо ему показать, кто здесь настоящий хозяин.

 

Глава XIV

Уилсон все объяснил Клинту Брессу, отдал ему одну из кассет. Они попрощались, журналист поехал в ресторан «Палермо», полицейский инспектор к себе в управление. Когда Уилсон сел за стол, раздался телефонный звонок.

— Инспектор Уилсон слушает.

— Инспектор, у меня для вас важная информация. Это Эктор Гомес. Редондо покупает «снег». Сделка тысяч на сто долларов. Но только приезжайте один. Жду у развилки на Сан-Хосе через час.

Даже если это ловушка, много народу Редондо с собой не приведет — рискованно. Он спустился в подвал, отпер свой шкафчик, закрытый на два сложных замка, достал оттуда браунинг 9 мм, кольт «питон-357», полиэтиленовый мешок спидлоудеров, бросил все это в спортивную сумку и пошел к выходу.

Клинт Бресс выбрался из столицы с помощью людей Феличе, перешел с ними несколько границ и оказался в Мексике. Оттуда он с Паскуале Феличе вылетел в Даллас, а потом в Нью-Йорк. Все это время Клинт Бресс находился под пристальным наблюдением агентов ЦРУ. Бресс ни с кем не разговаривал, никому ничего не передавал. Прилетев в Нью-Йорк, взял такси (за рулем сидел агент ЦРУ) и поехал домой. Никому не звонил. Наружное наблюдение за ним осуществляли шесть человек на трех автомобилях. Макферсон ничего не оставил на волю случая. Его человек, владелец ресторана «Палермо» Паскуале Феличе, лично проводил Клинта Бресса до двери его квартиры. И, только выйдя на улицу, из ближайшего автомата позвонил Бруно Чиленто.

Уилсон гнал «форд» через город, выскочил на загородное шоссе, до развилки оставалось километра четыре. А вот и машина Эктора Гомеса. Инспектор остановился, опустил стекло:

— Ну?

— Идите по тропинке, окажетесь на полянке, увидите хижину — ваши «клиенты» подъедут через четверть часа, но вы приехали раньше... может, лучше подождать здесь.

По тропинке инспектор не пошел, а вышел на поляну кружным путем, осмотрелся повнимательнее — никого. Инспектор вошел в хижину, которая оказалась двухэтажной. Второй «этаж» — помост, куда вела приставная лестница.

Минут через двадцать на поляну вышел Редондо с двумя подручными, третий с автоматом «ингрэм» стоял в зарослях на холме, откуда пришел сам Уилсон. Уйти не удастся — за хижиной лежало ровное, как биллиардный стол, поле. Уилсон вытащил из спортивной сумки спидлоудеры, разложил их перед собой на газете, взвел курок «питона», дослал патрон в ствол браунинга, вытер пот со лба, резко привстал, застыл в классической позе стрелка из пистолета или револьвера: ноги согнуты в коленях, в вытянутых руках кольт «питон», выстрелил четыре раза по Редондо и его двум подручным, бросился в сторону, упал, перекатился дальше, к стене хижины. Ни одна из четырех пуль не пролетела мимо: стоявший слева от Редондо получил одну пулю в живот и вторую в сердце, Редондо пуля попала в левую руку и отшвырнула назад, третьему инспектор всадил пулю в горло. Тут же все звуки заглушил треск «ингрэма». Доски двери и фасада хижины разлетались в щепки, отовсюду летела пыль. Уилсон наугад выстрелил два раза в направлении, откуда шли автоматные очереди, перекатился обратно, схватил спидлоудер, зарядил револьвер, сквозь дыру в стене выстрелил шесть раз подряд — автоматные очереди затихли. Новый спидлоудер — револьвер заряжен, звонко щелкнул взведенный курок «питона». «Маловероятно, чтоб я попал в него», — подумал инспектор. Как бы в подтверждение этой мысли снова застучал «ингрэм». Фонтанчики пыли приближались к Уилсону, он вскочил, пуля ударила в земляной пол у самых ног, Рэймонд полез вверх по лестнице, нижние ступеньки разлетелись в щепки — убийца с автоматом поднял прицел, Уилсон еле успел бросить свое тело на помост — задержись он на долю секунды, его бы перерубило очередью пополам. «Ингрэм» смолк, кончились патроны в рожке, но к его концу изоляционной лентой был прикреплен другой — убийца приготовился вставить его в автомат и, не замечая того, привстал. Над кустами показались его голова и плечи. Уилсон встал в дверном проеме и два раза выстрелил. Первая же пуля попала автоматчику в лоб, его кинуло назад, тело упало в лужу, недалеко от нее звякнул об камень «ингрэм». Тут же Уилсон услышал звук выстрелов, и одновременно его бросило на стену хижины.

Пуля, попавшая в руку, особо не побеспокоила Гильермо Редондо — он был на хорошей кокаиновой заправке. Упав, он сразу же отполз в сторону, зарядил обе ноздри «снегом» раз, другой — теперь его можно было убить только прямым попаданием в голову или в сердце. Редондо достал пистолет, услышал автоматные очереди, когда же Уилсон появился в дверном проеме, спокойно прицелился и три раза выстрелил.

Редондо не промахнулся: Уилсон был ранен в плечо. Когда он падал, «питон» отлетел в сторону, а сам он, ударившись спиной о стену, тяжело упал лицом вниз на земляной пол, но с поляны его видно не было. Инспектор изогнулся, вытащил из кобуры на поясе браунинг, снял его с предохранителя... на большее его не хватило.

Гильермо Редондо снова «зарядился» кокаином, почувствовал прилив энергии и быстрым шагом направился к хижине. Он вошел в пустой дверной проем, наклонился над неподвижно лежавшим полицейским, рывком перевернул его на спину... и увидел залитые кровью лицо и руку, сжимавшую большой пистолет, направленный ему в грудь.

На шестом выстреле браунинг замолчал — перекос патрона, но пяти предыдущих хватило Редондо за глаза, тем более что три из них попали ему в сердце. Инспектор из последних сил затянул жгутом носовой платок чуть выше сквозного ранения в плечо и только после этого на несколько часов потерял сознание. Очнувшись, дошел до своей машины и, решив, что в столице ему делать нечего, погнал машину на восток, к побережью Атлантики, где с помощью контрабандистов рассчитывал выбраться из Кристобаля. Деньги, три тысячи долларов, он нашел в пиджаке у Редондо. Через час Уилсон увидел перед собой, метрах в двадцати, группу людей на дороге. Здесь силы оставили инспектора, он остановил машину и потерял сознание. Группа вооруженных людей на дороге была партизанским патрулем. Но на этом везение Рэймонда Уилсона не закончилось — одним из партизан был его бывший подчиненный, узнавший инспектора, от которого он не видел ничего, кроме добра. Партизаны забрали инспектора с собой.

Уилсон не захотел даже видеть врача, когда партизаны дотащили его до своего лагеря, где находился штаб зоны, пока ему не скажут, заказан ли в столичной гостинице «Шератон» помер на третье июня для господина Такагучи. Решили было, что «экосес» тронулся умом, но он твердо стоял на своем.

Из ближайшего городка позвонили в столицу родственнику одного из партизан и все объяснили, а через полчаса перезвонили еще раз. Родственник сказал, что номер для господина Такагучи заказан, Уилсон сообщил, что должен будет встретиться с кем-то из руководителей Фронта по поводу Мэрчисона.

Залитый кровью пиджак старшего инспектора Рэймонда Уилсона был найден солдатами правительственных войск в его брошенной машине. Во внутреннем кармане лежали документы и деньги. Было решено, что Уилсон стал жертвой партизан, которые, по сообщению министерства внутренних дел Кристобаля, похитили и его семью, чтобы показать иностранным специалистам, что их ждет, если они будут работать в этой центральноамериканской стране.

 

Глава XV

— Доброе утро, Клинт, тебя беспокоит твой начальник Сент-Джон. Я очень рад, что ты вернулся.

— У меня убили жену.

— Какой ужас! Выражаю тебе свои глубочайшие соболезнования. Я знаю рецепт от этого заболевания: немедленно приезжай сюда со всеми материалами.

— Но...

— Прекрати распускать сопли! У тебя есть определенные обязанности, и будь любезен выполнять их. Машина придет за тобой через полчаса.

Сент-Джон принял Бресса по высшему разряду: весь внимание, усадил в кресло, налил очень дорогого французского коньяку (для особых гостей и посетителей), предложил рассказать все с самого начала. Внимательно выслушав, Сент-Джон встал, достал из кармана жилета золотой брегет, посмотрел на него и предложил вместе пообедать.

«Роллс-ройс» остановился перед старинным трехэтажным домом в очень дорогом квартале. Сент-Джон постучал молотком, прикрепленным к двери, — она сразу же открылась. Перед ними стоял, очевидно, дворецкий: крепкого сложения молодой человек в смокинге. Он почтительно предложил пройти в огромный салон. Сент-Джон вышел, через несколько минут вернулся, подсел к Брессу.

— Я позвонил на работу, там какой-то кризис. Придется мне посидеть на телефоне. Вы с моим приятелем начинайте обедать, я к вам потом присоединюсь.

Молодой человек проводил Бресса в столовую. Из-за стола поднялся высокий мужчина:

— Позвольте представиться: Эзикиел Макферсон. Мистер Бресс, разговор наш будет весьма прямым. Где я работаю, вам прекрасно известно. Сегодня утром вы просмотрели кассету, которую привезли из Центральной Америки.

Эту кассету нельзя показывать сегодня, не та сейчас обстановка для подобного скандала, ЦРУ клюют со всех сторон, люди требуют принять против нашей организации строгие меры. Это будет серьезнейшим поражением в борьбе с коммунизмом. И руководство ЦРУ, в данном случае в моем лице, подобного не допустит.

Поговорим теперь о вас, мистер Бресс. В наше время фигура журналиста, ведущего расследование каких-либо событий, чтобы собрать нужный разоблачительный материал, весьма популярна. Но в этот раз вы зашли слишком далеко. Свобода печати небезгранична.

Я предлагаю вам сотрудничество. Ну, что вы так подняли брови? Удивлены? Не собираюсь шантажировать вас и предлагать деньги. Вы не боитесь меня, деньги вам не нужны. Ваш заработок за прошлый год составил более двухсот тысяч долларов, вы платили налог лишь со ста двадцати, утаив от управления налоговой инспекции еще сто. Это серьезное уголовное преступление. Не собираюсь заниматься шантажом; как и обещал, просто хочу показать вам, что наш интерес к мистеру Клинту Брессу глубок и серьезен. Продолжайте заниматься своим делом, никто не принимает вас за Джеймса Бонда. Определенные услуги вы нам оказать можете: поговорить с некоторыми людьми, таким журналистам сообщают факты, которые будут скрывать от любого другого человека. Мы можем рассекретить определенные материалы, появление которых в прессе, по радио, по телевидению вызовет шум и ни в коем случае не причинит нам вреда. Но факты мы предоставим вам, вы выполните свой журналистский долг. Говорю чистую правду, я держу свое слово. Это подтвердит Роберт Сент-Джон, ему, надеюсь, вы поверите?

— Как?!

— Отвечаю: вот так. Это... ну, скажем, врачебная тайна. Запомните: сейчас человек вашей профессии и популярности не может оставаться сторонним наблюдателем, надо выбирать сторону, на которой вы будете сражаться.

Вошел Роберт Сент-Джон, вопросительно посмотрел на Макферсона. Тот кивнул. Сент-Джон повернулся к Брессу:

— Да, Клинт, я сотрудничаю с ЦРУ и горжусь этим. Идет святая война...

— Роберт, — мягко сказал Макферсон, — нам с мистером Брессом надо поговорить еще немного. Извини, пожалуйста.

— Да, конечно, — Сент-Джон вышел.

— Закончим наш разговор. Не думайте о своих знакомых, которые «навели» вас на мысль заняться сбором материалов о торговле кокаином. Их власть кружит этим людям голову, они не думают о том, что ее спокойно могут оторвать. Не мне объяснять вам, что есть власть и власть. Наша власть мощнее. О Чиленто и его хозяине не думайте. И... мне не хотелось говорить об этом вообще... Убийцы вашей жены уничтожены.

Бресса как будто током ударило:

— Вы обманывали многих и раньше. Со мной шутить не надо, особенно когда вы завели речь о Марии.

«Вот он уже предлагает не шутить с ним, подсознательно согласившись работать, — подумал Макферсон, — значит, я добился своего».

— Мистер Бресс, зачем мне вас обманывать? Вы можете проверить то, что я сказал вам. Теперь я оставлю вас. Вы должны принять важное решение.

Целый час был у Клинта, чтобы решить самый важный вопрос в его жизни. С гигантом не справиться, нечего и стараться. Он был уверен, что наступил на больную мозоль Макферсону своей кассетой. Это льстило профессиональному самолюбию Бресса, как и то, что с ним разговаривал сам Эзикиел Макферсон, человек, державший в своих руках огромную власть; и он даже не угрожал ему, а говорил спокойно и уважительно. Правда, где-то в глубине души Бресс понимал, что весь монолог заместителя директора ЦРУ — скрытая угроза. Ведь вербовка на таком уровне не может закончиться неудачей.

Сейчас можно потерять все, что достигнуто, а многое можно и приобрести. С поддержкой такого человека, как Макферсон... можно достичь заоблачных высот. Даже со временем выдвинуть свою кандидатуру в конгресс... Да, ЦРУ же отомстило за Марию. Бресс даже не хотел этого проверять. Его все устраивало, как есть. Он не хотел никаких сюрпризов.

Бресс встал, поправил галстук, одернул пиджак, пригладил волосы и вошел в столовую, где Макферсон, сидя в кресле, читал газету.

— Я согласен сотрудничать с Центральным разведывательным управлением.

Как и говорил Макферсон, вопрос о доне Палоцци и Бруно Чиленто решился в этот же день. «Кадиллак» с доном и Бруно остановили двое «полицейских» и расстреляли их в упор. Газеты констатировали «новую вспышку войны между гангстерами».

В доме Сенатора, в его кабинете, директор ЦРУ, Эзикиел Макферсон и Сенатор, один из самых влиятельных людей конгресса и председатель сенатской комиссии по делам разведки, после изысканного ужина расположились в гостиной; директор курил английскую вересковую трубку, Сенатор попыхивал голландской сигарой. Макферсон заканчивал свой рассказ:

— Таким образом, можно с уверенностью сказать, что утечка информации невозможна, мы неплохо поработали.

— А Уэнделл и... этот Хорхе Очоа? — поинтересовался Сенатор.

— Погибли вчера вместе с неким Агиларом и Маркусом Кинзи. Вертолет, в котором они летели в поместье Очоа, был сбит партизанами, — ответил Макферсон. Он уже доложил директору о завершении этой акции.

Рэнди Уэбб все сделал, как профессионал высокого класса — уничтожил вертолет с первой же ракеты. Макферсон сказал: «Во-первых, предателей прощать нельзя. Во-вторых, что делать с нашими агентами, будем решать только мы». Директор согласился с выводами своего заместителя. Днем он встретился с доном Иносенсио Очоа и все объяснил ему. Будучи бывшим военным моряком, он не стеснялся в выражениях и закончил разговор с главой клана Очоа следующим образом: «Теперь вы, сукины дети, будете дышать, когда вам скажут и чем вам скажут. Ваши преступные делишки нас мало интересуют, но помните: мы держим вас за глотку. Чуть-чуть надавим и... Я вас более не задерживаю».

— Что же, господа, — Сенатор, весьма похожий на дядю Сэма с вербовочных плакатов армии США, только без бородки, откинулся в кресле, вытянул ноги, затянулся сигарой, — поздравляю вас. События разворачивались весьма стремительно, и в этих условиях вы блестяще проявили себя. Не хочу и напоминать, как был бы некстати сейчас подобный скандал. В конгрессе знают мои симпатии к вашей «фирме» и не преминут воспользоваться подобными неприятностями, чтобы подорвать мои позиции. Но хочу высказать свое мнение по поводу, как мне кажется, самого уязвимого места в ваших построениях: речь идет о Клинте Брессе. Не мне вас учить вербовке — вы профессионалы, мастера своего дела. Но таких гнилых либералов, как этот репортер, я знаю отлично, вдоволь насмотрелся, когда в молодости работал в комиссии сенатора Маккарти. Такие мгновенно ломаются и непредсказуемы в своем поведении. В один прекрасный день их либеральная совесть может сработать, как мина замедленного действия. Вот, по-моему, Бресс из таких. К слову сказать, приступ пресловутой либеральной совести может случиться в ближайшее время. От этого мы никоим образом не гарантированы. Примите к сведению мои соображения.

Понимать это следовало так: требую принять меры. И директор ЦРУ и Эзикиел Макферсон не первый раз имели дело с Сенатором и понимали его с полуслова. Этим вечером в солидном красивом доме трое очень влиятельных людей Америки молчаливо приговорили к смерти одного из ее любимых тележурналистов Клинта Бресса. Макферсон про себя даже улыбнулся: он предвидел желание Сенатора и заготовил два варианта.

Первый: отправить Бресса в Центральную Америку на похороны жены и в краткосрочную командировку — это сделает Сент-Джон, — а там покончить с ним где-нибудь в сельской местности и свалить все на партизан.

Второй: обратиться через посредников к уголовному миру, чтобы те своими средствами решили вопрос.

В конце концов Макферсон склонился ко второму варианту — всякое может случиться в Нью-Йорке, преступность растет, люди не чувствуют себя в безопасности...

Клинта Бресса через два дня зарезал кубинский эмигрант, мелкий торговец кокаином. Он был должен своим поставщикам большую сумму денег. Ему обещали простить долг. Убийцу застрелил на месте преступления патрульный полицейский.

Неделю газеты, телевидение и радио широко освещали убийство Бресса. Однако самый большой интерес вызвал вопрос, заданный в программе новостей Робертом Сент-Джоном: что делал его коллега и друг Клинт Бресс в Бедфорд-Стюивизанте с кокаином на пятнадцать тысяч долларов. «Я ничего не хочу утверждать, — заявил Сент-Джон, — но это весьма подозрительно».

К счастью для Уилсона, ранение оказалось не очень опасным, но он потерял много крови, и теперь врач из партизанского госпиталя постепенно приводил его в порядок, и он чувствовал себя уже гораздо лучше. Третий день они вели разговор с Фернандо Лимолом, который убеждал Уилсона поделиться с ним информацией. Шотландец упрямо отказывался, заявляя, что он все будет делать сам и их помощь ему не нужна.

Уилсон ждал, когда его друг Клинт Бресс выступит с оглушительным разоблачающим репортажем. Вместо репортажа Лимол передал ему номер «Нью-Йорк таймс», где на первой странице сообщалось об убийстве известного тележурналиста Клинта Бресса.

— Вы задавали себе вопрос, — сказал ему Фернандо Лимол, — а вдруг у вас ничего не получится? Извините мою назойливость, я вынужден объяснить: вас убьют или в лучшем случае, до выяснения, посадят, а убьют потом. И в том и другом случае кассета пропадет, все смерти окажутся бессмысленными — и ваших друзей и наших соратников. Врач сказал мне, что через три дня вы можете встать. Буду ждать вашего ответа.

— Вы получите его прямо сейчас, сеньор Лимол. Мне одному не справиться. Нужно разработать план совместно с вашими людьми.

Прошло пять дней. На пустынном маленьком пляже, в пятнадцати километрах от главного порта страны Нуэво-Парадисо, группа людей стояла у полуразвалившегося причала, от которого собирался отчалить небольшой быстроходный катер. Рассвет выдался сырой, промозглый. Туман клочьями цеплялся за манговые заросли, небо, казалось, висело над верхушками деревьев. Со стороны могло показаться, что друзья собрались на рыбалку. Однако при ближайшем рассмотрении удочки и раскладные спиннинги оказались бы винтовками и автоматами, а лица и весь облик собравшихся совсем не были похожи на безмятежно веселых богатых рыболовов, которым по карману зафрахтовать быстроходный катер. Опытный глаз различил бы и часовых, расставленных в джунглях по периметру пляжа. Первая же цепь секретов расположилась еще дальше в джунглях. Операцией руководил лично командир партизан в зоне Нуэво-Парадисо. Они с Рэймондом Уилсоном пожали друг другу руки, командир хлопнул бывшего старшего инспектора по плечу — тот улыбнулся в ответ, хотя раньше поморщился бы от подобной фамильярности. Кассета надежно прикреплена к левому боку инспектора «скотчем».

Взревел мотор, катер, казалось, приподнялся над водой, стараясь взлететь, рванулся вперед, оставляя за собой пенный бурун. Через минуту пляж опустел, партизаны ушли в джунгли.

 

Глава XVI

Передача на парижском телеэкране была в самом разгаре. Обсуждалась роль ЦРУ в современном мире. Несколько журналистов вели дискуссию с представителем Центрального разведывательного управления и друг с другом. Телезрителей удивляла пассивность журналиста-коммуниста, одного из самых резких и принципиальных критиков американской разведки, ее целей и методов. Но вот он попросил слова у ведущего и начал с вопроса в адрес представителя ЦРУ:

— Не занимается ли в настоящее время ваше управление операциями, подобными тем, что проводились во время войны в Юго-Восточной Азии? Напомню, что они были признаны незаконными.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, хотя бы торговлю наркотиками.

— Разумеется, нет.

— Это просто замечательно. Вы не будете возражать, если мы сейчас посмотрим нечто вроде короткого видеорепортажа? Это только выдержки из материала, который сегодня будет показан по итальянскому и испанскому телеканалам. Полный текст будет напечатан завтра в нашей партийной печати.

Все последующие события получили название «скандала Мэрчисона».

Некоторые заголовки в американской прессе, относящиеся к нему:

«Конгресс создает комиссию по расследованию «скандала Мэрчисона».

«Необходим строгий контроль за деятельностью наших спецслужб».

«Наивно полагать, что даже такой скандал изменит суть ЦРУ, но это его серьезнейшее поражение».

«Фернандо Лимол после успешного партизанского наступления становится председателем временного революционного правительства».

Эзикиел Макферсон ушел в отставку, потому что Сенатор понимал: нужен козел отпущения. Вместе с Макферсоном ушел и директор ЦРУ.

Сам Сенатор собирается выставить свою кандидатуру на пост вице-президента США. Он считает, что обстановка этому способствует. Свою избирательную кампанию Сенатор проводит под лозунгом «Остановить коммунизм».

 

#img_5.jpg

 

Екатеринодар. 10 сентября 1918 года

За окном играла музыка. Торжествующе, звонко вели трубы марш «Под двуглавым орлом». Пел над осенними улицами Екатеринодара альт. Это был голос победы, славы, надменности.

И кабинет, вернее номер гостиницы «Кубань», был залит солнцем. По-южному ярким и еще теплым.

— А дома-то, наверное, дожди, грязь, мокрые лошади, пар из дверей чайных на улицу вылетает... — полковник Прилуков, начальник контрразведки Добровольческой армии, отошел от окна. — Так как же, Сергей Николаевич, домой тянет? Вы ведь тоже москвич?

Начальник оперативного отделения подполковник Незнанский — элегантный, с точным пробором, с усиками, подстриженными по-английски, молчал, постукивая по столешнице в такт маршу.

— Так как же, Сергей Николаевич? — повторил Прилуков.

— Конечно, домой хочется, — Незнанский встал, придерживая шашку, подошел к окну.

Прилуков оглядел его. Высокого, молодого, подтянутого, со значком Академии генерального штаба на левом кармане кителя, под отливающим эмалью офицерским «Георгием» и рубиново-золотым «Владимиром» с мечами под воротником кителя.

— Вы нашли человека, Сергей Николаевич?

— Да. Есть офицер. Достаточно отважный. Я бы даже сказал — дерзкий, но у него несколько смещены понятия о чести и нравственности.

— А где он служит?

— У капитана Симбирцева.

— Он согласен?

— Да, Андрей Георгиевич.

— Я вижу, Сергей Николаевич, вам не по душе эта операция?

— Если хотите, господин полковник, то да.

— Понимаю. Вы специалист по разведке, работали в тылу у австрийцев, но сейчас другая война. Учебники о ней будут изучать наши внуки в новой русской Академии генштаба. А пока... Где этот... бандит, который поведет его в Москву?.. Как его?..

— Лапшин? В тюрьме. Где же еще?

— Вам, Сергей Николаевич, придется поговорить с ним.

— Слушаюсь, — Незнанский поморщился. Но что делать, служба есть служба. — Я могу идти?

— Идите.

Незнанский четко повернулся и вышел, позванивая шпорами. Прилуков, прищурившись, глядел ему вслед. Ах уж эти чистоплюи, разведка, шпионство. Нет, дорогой подполковник. Академию вы окончили, а понять ничего не можете. Прилуков был опытным контрразведчиком. Почти всю войну проработал в комиссии генерала Батюшева. Чего он только не насмотрелся за три года! Он видел фрейлин двора, поставлявших сведения немцам, министров, берущих взятки у банкира Рубинштейна. Видел новую российскую мессию, безграмотного мужика, вершившего судьбы фронтов и людей. Именно тогда он понял истину иезуитов: «Цель оправдывает средства». А для борьбы с большевиками хороши все средства. Прилуков, как человек умный, со склонностью к анализу, не верил в надежность временных побед.

Уж больно климат тыла Доброармии напоминал ему времена Гришки Распутина.

Конечно, полковник прекрасно понимал, что активизация уголовного подполья — шаг, продиктованный отчаянием. Но это хоть на время позволит собраться с силами политическому подполью, которое, впрочем, как и царский двор, и штаб Доброармии, раздирали интриги и склоки.

Полковник подошел к окну. По улице, четко печатая шаг, шла рота юнкеров. Поблескивали над погонами острые жала штыков.

Гремела музыка. И вдруг, осторожно, в нем начало зарождаться ощущение чуда. Ведь бывает же цепь случайностей, которую предвидеть невозможно. А вдруг она и сложится, цепь эта. И победа. Господи, как хорошо было думать об этом, слушая музыку маршей.

Ах ты, камера, камера, дом родной. Лапшин потрогал заплывший синяком глаз. Как же влип-то глупо. И наводка была точная, и в квартиру вошли, и дело сделали.

Грека и жену по горлышку, золотишко и деньги в сумку. Да не учли, что в другой половине дома офицер на постой стал. Всего за два часа до дела. А у него двое товарищей были в гостях.

Только Лапшин с напарником за порог, а они тут как тут. Чего-чего, а воевать научились господа офицеры. Степку кокнули, а его скрутили и сюда.

А контрразведка — не сыскное. Два офицерика, прапоры сопливые, за час из него все выбили и в камеру бросили. Мол, сиди, завтра шлепнем.

А жить-то как хочется. Дважды с каторги бегал. Налеты совершал в Москве да Петрограде. Кассу взял на Нижегородской ярмарке.

Дурак... Лох слюнявый... В Москву надо было рвать. К своим ребятам. А теперь все.

И жалко стало Лапшину себя. Господи, за что? Годков-то ему всего тридцать пять.

Как все люди его профессии, Лапшин, когда надо, в бога верил. Считал, что невидимая сила, призванная защищать его, убережет от смерти. И в такие минуты верил он искренне, и становилось ему благостно и грустно. Лапшин забывал о тех, кого убивал сам.

Тюремный коридор освещали большие керосиновые лампы, висевшие под потолком через каждые десять шагов. Свет их, зыбкий и призрачный, причудливо ломал на стене человеческие тени.

Подполковник Незнанский шел мимо вытягивающихся в струнку унтер-офицеров — надзирателей. Стена коридора, щербатая от пуль, со смытой краской лозунгов, точно выражала политические катаклизмы времени.

— Где? — спросил Незнанский молоденького прапорщика в форме корниловского полка.

— В седьмой, господин подполковник.

У дверей камеры с написанной прямо на дверях зеленой краской семеркой подполковник остановился. Надзиратель отодвинул задвижку, открыл дверь.

— Вы останетесь здесь, — скомандовал Незнанский и шагнул в камеру.

С дощатых нар поднялся плотный человек среднего роста с разбитым лицом, одетый в некогда щеголеватую визитку с оторванным лацканом и в порванные на коленях полосатые брюки. Рубашки под визиткой не было.

Незнанский достал часы и щелкнул крышкой:

— Вас, Лапшин, расстреляют через час.

Человек молчал, изучающе глядя на подполковника. Он оставался так же невозмутимо спокоен.

— Но есть шанс, — продолжал подполковник.

— Ну?

— Говорите вежливее, вы не в сыскной полиции, а в контрразведке.

Лапшин усмехнулся разбитыми губами:

— Я это сразу почувствовал, как первый раз мне в рожу заехали. В сыскной остерегались бы. Там я человеком известным был.

— Слушайте меня, Лапшин. Вы убили греческого коммерсанта Костаки, убили зверски...

— Так я и не упираюсь, ваше высокоблагородие, взяли на деле, куда попрешь. Вы мне про шанс шепните. Ежели это нужно, — Лапшин потер большой палец указательным, — так выпустите. Через день принесу. Мое слово — печать.

— Не нужно этого. Вы сегодня же подпишете документ и станете агентом контрразведки Доброармии. Это первое. Второе. Мы направим вас в Москву.

— Так я же политикой не занимаюсь.

— Вы будете работать по специальности. Вы на сыскном жаргоне мокрушник?

— Случалось, брал грех на душу.

— Вот и занимайтесь этим в Москве. А мы попросим архимандрита, чтобы он вам грехи отпустил, прошлые и будущие.

— Так зачем тогда меня крестить? Я и без ксивенки этой своим делом займусь.

— Вы поедете не один. Повезете нашего человека.

— А это зачем?

— Нужно, Лапшин. Сведете его с вашими друзьями, представите как налетчика из Ростова.

— А он крови не забоится? Людишек резать тяжелее, чем. воевать, к этому привычка нужна.

— Это наша забота, Лапшин.

— Значит, я теперь вроде идейный борец. Вроде как эсер.

Незнанский молча посмотрел на Лапшина и усмехнулся.

— Деньги дадите? Путь не близкий, — Лапшин потянулся.

— Дадим. И помните, если что... У нас везде люди.

— А вот пугать ни к чему. Наняли, так я работать буду. Дело-то знакомое.

 

Москва. Октябрь 1918 года

Данилов открыл глаза и увидел огромное пятно на потолке. Оно было похоже на контур Африки, только значительно больше, чем на самой крупной карте.

— Ну, слава богу. Очнулся, — раздался веселый голос. Иван попробовал повернуться, но горячая боль мгновенно пронзила тело, и он застонал.

— Ты лежи, лежи, — сосед по палате, держась за стену, подошел к его кровати и сел: — Не узнаешь?

Лицо было знакомое. Но оно осталось там, в другой жизни, границей которой была боль, нестерпимая и жгучая.

— Отдыхай, браток.

Иван закрыл глаза, вспоминая. Обрывки прошлого возвращались фрагментарно и беспорядочно, как перепутанные детские кубики с азбукой.

И он мысленно пытался выстроить их в единую систему, собрать слово, ведомое ему одному. А кубики рассыпались, не складывались буквы. И словно далекий свет лампы появился в воспоминаниях Брянск и летний театр. Даже запах каких-то цветов появился. И лицо Олечки Богулевич. И снова он ее услышал: «Настоящий человек должен стать сельским учителем».

А кубики падали и падали и постепенно сложились в единственное нужное слово.

Из окна второго этажа бил пулемет. Пули, рикошетируя по мостовой, выбивали длинные беловатые искры. Теперь он вспомнил лицо человека, склонившегося над ним.

Он лежал рядом с ним за поваленной трубой. Потом они бежали мимо каких-то деревьев... Потом узкий проулок... Кирпичная стенка, осыпающаяся под ногами... Сараи... И бесконечный треск выстрелов... Потом он только видел тупое пулеметное рыло, кашляющее огнем... Оно было совсем близко... Надо было сделать всего десять шагов и бросить гранату. Пулемет замолчал на секунду, видимо меняли ленту, и тогда он выскочил из-за сарая...

— Куда? — кричал кто-то. — Убьют!

Он пересек двор и бросил тяжелую бомбу в окно... Потом что-то ударило его, и закружились деревья, дом, сараи и чье-то лицо.

И Данилов словно нырнул в темную горячую реку...

А теперь он вспомнил это лицо и засмеялся.

— Вы матрос? — спросил он.

— Натурально матрос, — засмеялся сосед. — Козлов Степан Федорович, комиссар ВЧК. А ты, браток, молодец, есть в тебе живой дух. Как не забоялся-то?

— Не знаю, — честно ответил Иван.

И потекли длинные, как несбывшиеся сны, дни. Через неделю Иван уже вставал, и они играли с Козловым в самодельные шашки: вместо белых — гильзы от нагана, вместо черных — винтовочные.

Они уже все знали друг о друге. А что, собственно, мог рассказать о себе восемнадцатилетний Иван Данилов?

Родился в Москве, учился в гимназии, потом отца перевели на службу в Брянск, там закончил реальное училище. Потом Союз молодежи, военная подготовка, Красная Армия. Их рота прибыла в Москву, и ее сразу из вагонов бросили на помощь чекистам.

— Ну а дальше что? — спросил Козлов.

— Заходил комиссар госпиталя, хочет на курсы краскомов отправить.

— Ты согласился?

— Конечно.

— Погоди, Ваня, я тут кое с кем поговорю, может, другое дело тебе найдется.

— Какое?

— Погоди, — загадочно ответил Козлов.

Однажды в палате появился высокий черноволосый человек.

— Здорово, увечные, — белозубо засмеялся он.

— Федор, Мартынов! — Козлов соскочил с койки, и они обнялись.

— А ты как, друг, — спросил Мартынов Ивана, — ожил малость? Очень мы перепугались, когда ты с гранатой выскочил.

— Да так... — смутился Иван.

— Ты не смущайся, только помни всегда: жизнь у нас одна. Другую на базаре не купишь. Так что беречь ее надо.

Мартынов положил на тумбочку сверток:

— Это вам ребята собрали сахар, хлеба, колбасы даже, так что поправляйтесь. Пойдем, Степа, поговорим о разных разностях и покурим заодно.

Они вышли, а Данилов взял растрепанный томик Гюго, который ему принесла медсестра, и заново, вместе с Жаном Вальжаном, пошел по улице старого Парижа.

Когда-то, мальчишкой, он, начитавшись Дюма, мечтал попасть в этот таинственный Париж. Город красивых и веселых женщин и беспечных и смелых мужчин. Позже, когда вслед за Дюма пришел суровый Гюго, Париж открылся перед ним другим. Мрачным, суровым, таким же, как Петербург Достоевского.

И сейчас, заново перечитывая «Отверженных», Иван открывал все новое в давно знакомой книге.

Он просто взрослел, поэтому читал книгу совершенно иначе.

Из коридора вернулись Козлов и Мартынов. Взяли стулья, сели у кровати Данилова.

— Слушай, Иван, — наклонился к нему Мартынов, — я говорил с комиссаром госпиталя, ты, значит, на курсы краскомов собрался?

Иван кивнул, поправил рубашку.

Мартынов смотрел на него улыбаясь. Уж слишком по-мальчишески тонкая шея была у будущего краскома. Он помолчал и сказал:

— Мы тут с товарищами умом пораскинули и решили, что ты для нашего дела очень нужный человек. Во-первых, молодой, во-вторых, образованный, а в-третьих — смелый.

— Для какого дела? — с недоумением спросил Иван.

— Партийная ячейка твоей роты, да и товарищ Козлов, рекомендовали тебя для работы в ВЧК.

Иван растерянно молчал.

— Ну, чего молчишь?

— Так я не умею...

— А ты думаешь, я очень умею или Козлов? Учиться будем. Главное у тебя есть, ты задачи партии нашей понимаешь.

— Так я же беспартийный.

— Ты член Союза Рабочей молодежи. Поработаешь у нас, станешь большевиком. Завтра принесу тебе опросный лист. Заполнишь, прошение напишешь, и из госпиталя прямо к нам.

 

Москва. 3 ноября 1918 года

Член коллегии ВЧК Василий Николаевич Манцев вернулся с совещания.

Вопрос обсуждали важный — положение в столице республики.

Что и говорить, радостного было мало, несмотря на ликвидацию левоэсеровского мятежа и разгром анархистов. Политический враг полностью сменил фракционную борьбу на вооруженную. Одна за другой, как пузыри газа на болоте, возникали самые различные контрреволюционные организации.

С Кубани, Дона, Севера и Сибири шла в Москву резидентура многочисленных контрразведывательных организаций. В сентябре был ликвидирован заговор Локкарта.

И конечно, покушение на жизнь Ленина...

Революция, гражданская война, разруха и голод породили неведомые до сей поры формы спекуляции и бандитизма. В 1917 году, придя к власти, правительство Керенского объявило всеобщую амнистию. Тысячи уголовников, опасных, умелых, дерзких, осели в Москве. Группкой налетчиков была похищена большая часть картотеки бывшей сыскной полиции, поэтому люди, призванные охранять революционный порядок, начинали все с нуля. Ежедневно дежурные ВЧК и уголовно-розыскной милиции получали сообщения о грабежах, налетах, проведенных с пугающей дерзостью и жестокостью. Бандитизм и все присущее ему: малины, подпольные игорные дома, тайные кабаки — создавали питательную среду, в которой рождались новые преступления. Все это отвлекало силы от борьбы с контрреволюционным подпольем.

Об этом и говорили на совещании. Назрел вопрос о создании в столице республики своей чрезвычайной комиссии.

Манцев стоял у окна. По Малой Лубянке ветер тащил опавшую листву и обрывки декретов. Спешили прохожие. И Василий Николаевич поймал себя на мысли, что толпа на улицах стала одноликой, почти одноцветной, как солдатский строй.

В дверь постучались.

— Войдите.

Вошел работник секретариата, протянул Манцеву бумагу.

— Феликс Эдмундович просил передать вам.

Это была шифровка из Ростова. Бахтин сообщал, что вывезенный на юг архив сыскной полиции найден, изъят и переправлен в Москву. Шифровка была такой, какую и должен был послать Бахтин. Короткая и точная.

Александр Петрович Бахтин был лучшим криминалистом Европы, как писали о нем газеты до революции.

Много лет назад в Париже на квартиру социал-демократов пришел высокий элегантный господин, представился чиновником сыскной полиции и сказал, что охранка готовит провокационное политическое убийство.

Ему не хотели верить, но большевики все же послушались совета полицейского чиновника. Провокация охранки была сорвана.

Нет, Бахтин не был социал-демократом, он вообще был вне политики, он боролся с преступностью. Но все же, как честный человек, предотвратил кровавую провокацию.

Потом у него были неприятности. Слишком уж плотно помощник начальника сыскной полиции Петербурга надворный советник Бахтин взялся за окружение Распутина. Его быстро перевели в Москву.

После революции он был, естественно, арестован, как и все чины полиции. Но разбирал его дело Гринин, тот самый большевик, которого спас Бахтин.

Так началась работа Бахтина в уголовно-розыскной милиции, а потом ВЧК дала ему задание найти архивы.

И он нашел.

Манцев вспомнил свой последний разговор с Бахтиным. Его немного ироничную, даже желчную манеру излагать мысли. Откровенно говоря, он тогда не очень верил в успех операции.

Читая шифровку, Василий Николаевич радовался своей собственной ошибке и поражался умению Дзержинского разбираться в людях.

Зазвонил телефон.

— Манцев.

Голос Дзержинского в трубке был спокоен и доброжелателен:

— Вы прочитали шифровку?

— Да, Феликс Эдмундович.

— Когда Бахтин вернется, я думаю, что его необходимо использовать как спеца, консультанта в группе, занимающейся борьбой с бандитизмом.

— Он будет служить в ЧК?

— Я этого не говорил, Василий Николаевич, его надо прикомандировать от уголовно-розыскной милиции. Ведь он раскрывал очень сложные дела. Одно ограбление Ростовского банка чего стоит. И помните, Василий Николаевич, Бахтин умный, честный и смелый человек. Помогите ему стать нужным нашему делу, это самое главное для такого человека, как он.

 

Москва. Начало ноября 1918 года

Вчера Алексей Климов продал золотые часы отца.

Ювелир на Малой Дмитровке пощелкал крышками, внимательно, через лупу осмотрел механизм, потом так же внимательно поглядел на него. Он сразу оценил его сизую офицерскую шинель, фуражку с кружком от кокарды и предложил смехотворно маленькую сумму.

Алексей молча взял с прилавка часы.

— Э, молодой человек, — засмеялся ювелир, — так дела не делаются. Вам не подходит цена? Торгуйтесь.

— Не приучен, — зло ответил Климов.

Ювелир взял часы, вздохнул и назвал цену, в два раза превышающую первоначальную.

— Вы фронтовик? — спросил он, пересчитывая деньги.

— Точно так.

— У меня под Ригой погиб сын, прапорщик Бутузов. Не слыхали?

— Я воевал в Галиции.

— Счастливы ваши родители. Вы живы.

Климов взял деньги. Приложил руку к козырьку, отдавая дань убитому прапорщику Бутузову.

Домой, на Сивцев Вражек, Алексей шел по мокрому от дождя Тверскому бульвару. Сапоги скользили по размытой глине дорожек, деревья сбрасывали остатки листьев, и они тихо кружились в сыром воздухе, как немецкие аэропланы «таубе».

Климов поймал один лист, растер его на ладони, понюхал. Он пах осенью: сыростью и тленом.

Алексей на фронте возненавидел это время года. Сырые, пахнущие псиной шинели, вода, хлюпающая в сапогах, осклизлые окопы, грязь, как трясина, затягивающая ноги. Он воевал с первого дня. В 1914-м — ускоренный выпуск, неделя отпуска — и полк под Вильно. Сначала он командовал полуротой, потом стал ротным. Получал производства и награды. Берег солдат. За чужие спины не прятался.

Потом ранение. Госпиталь. Отпуск и назначение на службу в родное Александровское военное училище, на Знаменку.

Конец отпуска точно совпал с окончанием октябрьских боев в Москве. Ровно в десять Алексей в полной форме переступил порог училища, прошел мимо с недоумением глядящих на него матросов и открыл двери в кабинет начальника.

За столом сидел человек в черном штатском пальто, перетянутом солдатским ремнем. Рядом матрос, обмотанный пулеметными лентами и обвешанный бомбами.

Человек в штатском выслушал доклад Климова и спросил:

— Против народа воевал, штабс-капитан?

— Никак нет.

— Это хорошо, что к месту службы без опоздания прибыл. Только вот служить тебе, ваше благородие, негде. Садись пиши.

— Что? — удивился Алексей.

— Обязательство, что не поднимешь оружие против народа.

— А потом?

— Иди домой, ищи место в новой жизни.

Алексей написал обязательство, сдал наган и ушел искать место в новой жизни.

Нелегко ему, с кадетского корпуса привыкшему к строгому расписанию дня, найти это место. Армия по-своему формирует человеческие характеры, и, если тебя на половине пути внезапно выбрасывает из привычного ритма, это может окончиться нравственным крушением. Об этом Климов думал, идя по бульвару домой.

Сегодня утром пришел дворник Пахомыч и, переминаясь в прихожей с ноги на ногу, сообщил, что есть строжайший приказ сдать оружие, а у Алексея Федоровича на стене сабельки висят.

Нет, не просто сабельки висели в комнате Алексея. Одна шашка с анненским красным темляком и надписью на эфесе «За храбрость». Вторая — золотое георгиевское оружие.

Климов снял их, завернул в одеяло и, стараясь не глядеть на плачущую сестру, оделся и пошел в военкомат. Он шел по улице, неся неудобный сверток, и ему казалось, что прохожие смотрят на него одного. Климов не холодное оружие нес в одеяле, а свою солдатскую доблесть. И поэтому кипело его лицо горячечным румянцем и ходили по щекам желваки.

Он вошел в комнату военкома, накуренную до синей горечи, и сразу же понял, что военком из солдат, вернее из строевых унтер-офицеров. Уж больно ладно сидела на нем потрепанная шинель, и смушковая папаха со звездою с особым кадровым шиком была сдвинута на брови.

— Моя фамилия Климов, — сказал Алексей и положил на стол сверток.

Военком развернул, с интересом поглядел на шашки.

— Чин? — он ткнул цигарку в пепельницу с позеленевшей бронзовой наядой.

— Штабс-капитан.

Из соседней комнаты вошел человек в штатском, в пенсне. Он подошел к столу, уважительно взял в руку шашку с георгиевским темляком.

— Золотое оружие?

— Так точно, — глухо ответил Климов.

— Садитесь, — человек в штатском взял тонкую папочку, полистал.

— Значит, бывший штабс-капитан Климов, двадцать шесть лет от роду, окончили первый Московский кадетский корпус, Александровское военное училище. Всю войну на фронте. На стороне контрреволюции не воевали. Все правильно?

— Так точно.

— А теперь скажите, гражданин Климов, кстати, моя фамилия Зубов, я из Революционного комитета, почему вы, военный человек, сидите дома, когда мы создаем Рабоче-Крестьянскую Красную Армию? Не хотите драться против однокашников по корпусу и училищу? Ну что ж. Дорога к пониманию непростая. Но тем не менее вы нам нужны.

— Кому? — спросил Алексей.

— Нам. Если хотите, русскому народу. Смагин!

В комнату вошел человек в солдатской шинели.

— Ты искал спеца на стрелковые курсы. Вот он, — Зубов указал на Климова. — Будете учить рабочих стрелять. Согласны?

— Так точно, — ответил Алексей, не понимая, радоваться ему или печалиться.

— А раз так, пишите прошение. На службе вы с сегодняшнего дня, а курсы начнут работать с двадцатого декабря. Товарищ Смагин — комиссар курсов, он вам все объяснит.

Зубов встал и уже у дверей, повернувшись, сказал:

— А шашки свои заберите, их вам за храбрость дали.

 

Москва. Ноябрь 1918 года

— Не ждали-то вас живым увидеть. Не ждали, — причитал дворник. От его старого тулупа пахло прогорклым лампадным маслом и кислятиной. — Батюшка ваш, помирая, все сокрушался. Плакал. Проститься хотел.

Табличка на дверях позеленела. Да и бог с ней, с табличкой, и папенькиным бывшим чином.

Туго повернулся ключ, растворилась дверь. Ударил в нос затхлый, пыльный запах.

— Все как есть сберег, — тихо и преданно сказал дворник, — все как есть.

Копытин достал из кармана пачку денег, отделил половину, протянул дворнику.

— Спасибо, Захар, дровишек раздобудь.

Дворник, стуча валенками, вбитыми в калоши, спустился вниз, и Копытин с Лапшиным вошли в квартиру. Такой же она была, маленькой и неуютной. Те же литографии на стене, та же пыльная скатерть на столе.

— Бедновато жили, а еще офицер, — усмехнулся Лапшин.

— На жалованье жили, — ответил Копытин, — на жалованье.

— Но ничего, Виктор, ты теперь при фартовом деле, доходном. Заживешь.

— Время покажет.

Пришел дворник с дровами, растопил печку. Потом пришла дворничиха, убралась в квартире.

Лапшин исчез куда-то. А Копытин достал из чемодана бутылку спирта, нашел стакан и выпил.

Вот он и дома. Нет, не было у него на душе сентиментального восторга и грусти. Не любил он свой дом. И запах его не любил, пахло всегда в квартире клейстером и горелым сургучом, потому что отец его служил по почтовому ведомству.

Скудность с детства преследовала его. И из кадетского корпуса, а потом из Александровского училища неохотно шел сюда юнкер Копытин.

Мучительно и тяжко завидовал он многим своим однокашникам, жившим обеспеченно и легко. Унизительное доставание денег привело его к карточному столу, и нашелся человек, научивший его играть нечестно. За это общество офицеров выгнало его из полка, но спасла война.

Но слух о том, что он шулер, тянулся за ним, его обходили чинами и наградами. Даже на Юге, у Корнилова, он чуть не убил товарища по офицерской роте капитана Звонарева, отказавшегося подать ему руку. Бедность. Не было страшнее слова для Копытина. Он вспомнил, как разговаривал с ним подполковник Незнанский, эта разряженная сволочь, и губы его свела ненависть. После контузии у него начала дергаться щека. И это, видимо, тоже вызывало в подполковнике чувство брезгливости.

Он очень рад, что после выполнения задания получит чин капитана, перескочив через штабс-капитана. Он все выполнит. Он понимает, что активизация уголовников отвлечет силы ЧК от офицерских организаций. Он будет убивать всех, кто пошел на службу к большевикам. Пусть интеллигенты боятся. Деньги от налетов пойдут на священное дело борьбы.

Да. Да. Да.

Но выходя из кабинета Незнанского, он уже знал, куда пойдут деньги. Нет, господин подполковник, не на создание офицерских дружин. Три-четыре хороших налета, а он знает людей в Москве, у которых есть что взять, и — в Питер, потом в Финляндию, в Париж. Хватит, понищенствовал. Но сначала надо взять. Между ним и Парижем, между сегодняшним днем и жизнью, которую он себе нарисовал мысленно, лежала осенняя Москва. Стояли чекисты и милиционеры. Да мало ли кто мог ему помешать. И поэтому все существо Копытина наливалось тяжелой злобой.

С Собаном он увиделся через четыре дня в номере гостиницы «Лиссабон» в Замоскворечье.

А через день они на Трубной площади брали артельщика, брали дилетантски, по-глупому. Деньги-то взяли, но ушли, «оставляя на деревьях клочья шерсти».

Копытин прикрывал отход. Две гранаты пустил в дело. Потом, на какой-то даче в Серебряном бору, Собан сказал:

— Если бы не ты — нам конец.

Вот тогда Копытин сам рассчитал и подготовил налет на контору Волжско-Камского банка. Взяли много и ушли без потерь. Теперь его авторитет стал непреклонным. Особенно когда он шлепнул наводчика, из-за которого они на Поварской чуть не попали в ловушку.

Даже Собан понял, что у Копытина есть своя четкая система. Виктор реорганизовал банду, разбив ее на группы. Одни занимались разведкой объекта, другие наружным наблюдением, наиболее умелые вошли в группу захвата, наиболее стойкие стали прикрытием. Теперь банда больше походила на воинское формирование. Дисциплина была железная.

Да и направлялась она твердой рукой. И в Москве вскоре почувствовали эту руку.

На улицах, в ресторанах, в кафе Копытин слышал самые невероятные разговоры о банде, и ему почему-то было приятно.

Но у него имелся свой план, для выполнения которого необходим был надежный человек.

Его в Москве интересовали три объекта. Профессор Васильев, получивший в наследство в 1912 году драгоценности небывалой цены и красоты, инженер Басов, обладатель уникальной коллекции золотых монет, и валютная контора на Мясницкой. Но для этого ему нужен был верный человек. Одного Лапшина мало. Нужен еще один. И Копытин все чаще думал о своем товарище по училищу Алексее Климове.

 

Москва. Декабрь 1918 года

Козлов приехал к госпиталю на машине. Когда он увидел стоящего у ворот Данилова, тощего, в шинели с чужого плеча, бледного до синевы, то почувствовал острое чувство жалости. И Козлов даже на секунду усомнился, сможет ли Данилов работать в группе МЧК по борьбе с бандитизмом. Слишком уж худ и беззащитен был этот пацан.

Но вместе с тем Козлов был рад, что Иван будет с ним, он привязался к этому молодому, тихому парню.

— Садись, садись, браток, — удобнее устраивал он Данилова в машине, — сейчас приедем, зачислим тебя как положено, и работать. А дел у нас невпроворот.

И пока машина ехала из Лефортова до Лубянки, Козлов вводил Данилова в курс предстоящих дел, рассказывал о бандах Собана, Калмыкова, Гришки Адвоката. Иван слушал с непонятным чувством тревожного восторга. Так было в первых классах реального, когда на уроках они читали Рокамболя и «Похождения великого русского сыщика Путилина».

Данилов уже видел себя в кожаной тужурке с маузером, врывающегося в притон, где веселились элегантные бандиты и аферисты. Он один, а их...

— Чего задумался? Испугался? — улыбнулся Козлов. — Ничего, сволочь эту ликвидируем — учиться пойдешь. Пойдешь?

— Пойду, — уверенно ответил Данилов.

Он еще не знал, что жизнь его определилась на много лет и профессия эта станет единственной и главной.

По коридору МЧК матросы волокли сейф. Громадный, тяжелый, покрытый изысканным чугунным литьем. Сейф упирался, с грохотом бился об углы.

— Еще... Еще... Ребята! — кричал старший команды, в бескозырке, съехавшей на затылок. — Еще...

— Да погоди ты, Силин. Он же, подлюка, тяжелый, как жизнь. Давай перекурим! — взмолился один из матросов.

— Некогда, братки... Комиссар ждет... Секретные бумаги на столе стынут.

Данилов и Козлов прижались к стене, пропуская это узорчатое чудо.

— Хозяйством обзаводимся, — Козлов хлопнул Данилова по плечу, — всякими там столами, стульями. Нужное, брат, дело.

Из дверей комнаты вышел высокий черноволосый человек в кожаной куртке. Он повернулся, и Данилов узнал Мартынова.

— Ты смотри, Данилов, — засмеялся он. — Здорово.

— Здравствуйте, — Иван протянул руку.

— Подлатали?

— Да вроде.

— Молодец, Козлов, что ты его привел. А то у нас знаешь как людей не хватает, а он парень грамотный. Пошли к Манцеву.

Член коллегии МЧК Василий Николаевич Манцев сидел за огромным столом в пустой комнате. Он поднялся им навстречу, улыбнулся.

— Поправились, товарищ Данилов?

— Полностью.

— Прекрасно, дел много. Что, прямо из госпиталя?

— Так точно, товарищ Манцев.

— А ты, Федор, человека чаем напоил?

— Не успел, Василий Николаевич, мы его сразу к вам привели. Его прошение о зачислении Козлов из госпиталя передал.

Манцев подошел к столу, выдвинул ящик, достал бумаги.

— Вам сколько лет, товарищ Данилов?

— Восемнадцать.

— А тебе, Федор, по-моему, двадцать шесть?

Данилов посмотрел на Мартынова, он никак не мог представить, что этот человек всего на восемь лет старше его.

Дверь с грохотом распахнулась, трое красноармейцев внесли в кабинет стулья.

— Спасибо, товарищи, — засмеялся Манцев, — вот теперь и присесть можно.

Он подождал, пока Козлов, Мартынов и Данилов сядут, и сказал:

— Я, товарищ Данилов, ваш опросный лист посмотрел. Но бумага есть бумага. Вы мне о себе расскажите...

Когда Данилов и Козлов ушли, Манцев сказал Мартынову:

— Он очень молод, Федор, молод и романтичен. Революция для него восторг, жертвенность, красивый праздник. А строительство нового общества — это работа. Тяжелая, даже грязная порой, но работа. Именно эта обыденность и может вызвать разочарование. Вот здесь-то вы и должны помочь ему.

— Да какая же обыденность, Василий Николаевич, — удивился Мартынов, — у нас, как в кинематографе, каждый день новая фильма.

— Обыденным становится все, Федор. А нам нужны такие, как Данилов, очень нужны, они продолжат наше дело. Так что помогите ему найти себя.

Мартынов молча кивнул. Но внутренне никак не мог понять, о какой обыденности при их горячей работе говорит Манцев.

Данилов с Козловым сами втащили столы и стулья в комнату. Даже чайник достали. Здоровый, медный, с чуть помятым боком.

Иван разложил на столе полученное на складе имущество: кожаную куртку, фуражку со звездой, новенькое светло-желтое офицерское снаряжение и наган в кобуре.

— Ты, Ваня, — Козлов взял скрипучую куртку, — сейчас ее не носи. Под нее ватную фуфайку надо надевать.

— Устроились, голуби? — вошедший в комнату Мартынов бросил на стол Данилову пакет. — Ты что же, Ваня, паек-то не взял? Козлов, бери чайник. Наш кипяток, ваши сухари, мой сахарин.

Но они так и не успели попить чаю. Банда Гришки Адвоката напала на правление Виндавской железной дороги.

Они ехали в машине, потом перестрелка, потом допросы.

Ивану допрашивать пока не доверяли, он вел протоколы. Один за другим проходили через комнату их группы самые разные люди. Были среди них тупые и мрачные уголовники, анархисты, эсеры, бывшие чиновники и студенты.

Республика дралась на фронтах, из последних сил работали московские заводы и фабрики. Люди отдавали последние силы. А накипь, людская пена, поднятая временем, неустроенностью, нуждой, грабила, насиловала, убивала.

Так проходил декабрь. Заканчивался первый год молодой Советской власти.

 

Москва. Январь 1919 года

Как ножом резанул январский ветер по Спиридоньевке... Понес снежную крупу... Обжег прохожих... Ударил по грязным окнам домов... и раскололся об афишную тумбу на углу Малой Никитской...

Прямо на останки театральных афиш, на размытые строчки приказов, на рваные воззвания различных фракций наклеен номер «Известий».

Человек в дорогом пальто с барским меховым воротником читает вслух:

— «...Вся борьба с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности в Москве будет вестись Московской ЧК.

Согласно постановлению президиума и пленума Московского Совета коллегия МЧК утверждена в следующем составе: председатель — Дзержинский, заместитель — член президиума Московского Совета Бреслав, члены коллегии...» — читавший замолчал, посмотрел на стоящих рядом людей.

— Это как же, господа, новая охранка?

— Господа на Юге, — сплюнул цигарку человек в зимней кепке с наушниками и просмоленной куртке, — только не охранка, а охрана Москвы от всякой сволочи.

Стоявший рядом мужчина, в офицерской сизой шинели без погон, в фуражке со следом от кокарды, усмехнулся. Посмотрим, мол. Поднял воротник и пошел по Спиридоньевке навстречу ветру. Спина прямая, идет легко, левая рука у бедра, по привычке невидимую шашку поддерживает.

Хоть и день, а Спиридоньевка словно вымерла. Пусто. Да и какой нормальный человек без особой надобности на улицу полезет? Разбойное стало время, опасное. Да и холод собачий.

Офицер свернул со Спиридоньевки к Патриаршим прудам.

Раскачивает ветер жестяной знак с номером шесть. Скрипит он. Трется об осыпавшуюся штукатурку.

Арка двора узкая от сугробов. Тропинка чуть вытоптана. Ветер налетает, лепит шинель к ногам, под воротник забирается.

Через двор в сугробах — к дверям.

В прихожей и отдышаться можно. Здесь хоть ветра нет.

Опустил воротник. Фуражку поправил и легко взбежал па второй этаж. Знакомая дверь. Табличка медная. На ней вязью «А. А. Копытин. Коллежский асессор».

Дернул рукоятку звонка.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Лапшин:

— Вы Алексей Федорович?

— Точно так.

— Прошу, прошу. Заждался вас Виктор Алексеевич.

Шагнул Климов в прихожую. И даже знакомый запах почувствовал. Навечно, видимо, въелся в эти стены горелый сургуч.

А навстречу, улыбаясь, раскрыв широко руки, шел Виктор Копытин. Лучший его, Климова, друг по военному училищу.

Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу. Время прошло. Да какое. Война, окопы, атаки, отступления. Потом революция. Их молодость совпала с девальвацией человеческой жизни. Поэтому особенно здорово было ощущать руки верного друга на своих плечах.

— Ну пошли, пошли, — сквозь слезы выдавил Копытин и дернул щекой.

В маленькой гостиной ничего не изменилось с тех далеких дней, когда Алексей Климов еще юнкером приходил сюда.

Только вот друг его, Виктор Копытин, не был похож на молоденького юнкера Александровского училища. Лицо его затвердело, складки у рта обозначились, седина появилась, и глаза стали другими — прозрачными, с сумасшедшинкой, как у кокаиниста.

Стол по нынешним временам обильный. Консервы, сало, колбаса.

— Вот только водки нет, — дернул щекой Копытин, — так что, Алеша, пить «шартрез» будем. Помнишь, как мы его на пасху у Олечки Васильевой пили?

— Когда это было-то, Витя, в другой жизни. А помнить помню все, будто вчера.

— У меня, господа, — вмешался в разговор Лапшин, — на напитки тоже память крепкая. Где чего хорошего выпил, помню.

Он, ловко орудуя ножом, потрошил коробки с сардинами.

Копытин посмотрел на него, быстро, словно случайно, и Лапшин замолчал...

— Ты бы пошел, Трифон, отдохнул в другой комнате, музыку послушал, — сказал Копытин.

Лапшин встал, налил в стакан до краев тягучего «шартреза», прихватил сала и вышел.

— Это твой вестовой? — посмотрел ему вслед Климов.

— Вроде того. Да что о нем-то говорить...

За стеной запела Ильза Кремер. Лапшин завел граммофон.

— Ты зачем приехал в Москву? — спросил Климов. — Я очень удивился, получив твое письмо.

— Соскучился, Алеша, соскучился.

— А если серьезно?

— Теперь ты мне ответь, что делаешь ты, поручик Климов, в Москве?

— Во-первых, штабс-капитан. Во-вторых, через два дня начинаю работать инструктором стрелковых курсов.

— Браво! — Копытин поднял рюмку. — Браво. Герой германской войны. Золотое оружие за прорыв в Галиции — и учить большевиков стрелять.

— Я дал слово. В декабре семнадцатого. Когда Александровское училище сложило оружие.

— Кому?!

— Я дал честное слово, что я никогда не буду выступать против народа.

— Ты дал честное слово! — Копытин вскочил, лицо его свело тиком. — Честное слово, когда твои друзья шли в «ледяной поход»...

— Вот об этом, Виктор, не надо. Я знаю из ваших первопоходников не только тебя...

— Хорошо! Забудем. Черт с ним, с золотым оружием, с погонами.

Копытин достал из кармана золотой портсигар. Вспыхнула в электрическом свете бриллиантовая монограмма.

— Ты стал богат, Виктор, — прищурился Климов, — золотые часы, портсигар, перстень...

— А на тебе все тот же китель, — резко отпарировал Копытин, — все твое имущество шинель да сапоги. А я хочу тебя сделать богатым.

В Сокольники ночь приходила раньше. И если на улицах города темноту разгонял тусклый свет одиноких фонарей, то на лес она опускалась плотно и вязко.

Дачи, затерявшиеся в сугробах и деревьях, были одиноки и пусты. Ни огонька, ни человеческих следов на мягком снегу.

Темнота. Безлюдье. Поземка.

Поэтому свет автомобильных фар был особенно ярок. Два легковых автомобиля пробирались сквозь сугробы. Свернув с широкой просеки в узкий переулок, они остановились у двухэтажной дачи. Дважды рявкнул автомобильный клаксон.

Сначала тускло вспыхнули разноцветные стекла террасы, потом раскрылась дверь.

Двое в шинелях, держа маузеры наготове, подошли к калитке.

— Спрячь пушку, Глухой, свои! — крикнул шофер.

Из дома вышли семь человек и пошли к машинам, расселись в автомобили.

— Едем? — спросил шофер.

— Нет. Сейчас Петька придет.

На террасе в свете лампы, падающем из дверей, стояли двое. Собан — высокий, плечистый мужик лет тридцати и Петька Чернуха, худощавый, среднего роста. Он был одет как чиновник средней руки, в черное пальто с котиковым воротником шалью и такую же шапку пирожком.

— Слушай меня, — чуть растягивая слова, говорил Собан, — поедете в сторону Тверской заставы, там и начнете. Пусть знают, кто хозяин в городе.

— Да понял я, Собан, понял.

— Еще раз повторяю, подъедете, подзовете красноперого, спросите, как проехать, и глушите.

— Потом куда?

— Известно куда. Ты на Долгоруковскую, а Козуля с ребятами на Патриаршие к Витьке Залетному. Там от меня известий ждите. Иди.

Собан повернулся, ушел в дачу, а через несколько минут он и оставшиеся члены банды покинули дом.

За стеной по-прежнему играл граммофон, только пела уже Варя Панина. Видимо, любил эту пластинку Лапшин, потому что ставил ее подряд несколько раз.

На столе стояла початая бутылка зеленого ликера. Климов сидел строгий, в застегнутом на все крючки кителе. Он даже воротник не расстегнул.

По комнате шагал из угла в угол Копытин, продолжая, видимо, давно начатый спор:

— ...Ты говорил о чести, Алексей, о совести. Твой отец погиб в Порт-Артуре, и учился ты на казенный счет. А дальше что ты видел? Строй, нищенское жалованье подпоручика. Сорок три рубля. Из этих денег ты еще платил за гимназию.

— Я честно служил, Виктор.

— Так я же не обвиняю тебя. Но вспомни, когда ты пришел свататься к Ольге Васильевой, ее папенька отказал тебе. Почему? Да потому что ты нищая пехтура.

— Ты не смеешь так говорить о Григории Нилыче, просто Ольга любила другого.

— Ах, как это романтично. Прямо сочинение мадам Чарской. Только почему же месье Столбов, жених Олечкин, сын мануфактурщика Столбова...

— Прекрати, Виктор, — Климов вскочил. — Немедленно прекрати.

— Ах, вам не нравится, господин штабс-капитан, ну простите, простите великодушно.

— Для чего ты начал этот разговор, Виктор? Изволь объясниться.

— Вот, — сказал Копытин, — мы и добрались до сути.

Гнал ветер по Долгоруковской редких прохожих, раскачивал тусклые фонари. Плясал снег в слабом желтом свете.

Приплясывал на тротуаре постовой милиционер. Засунул руки под мышки, грел пальцы. Время к ночи, а наган в холодной руке не слушается.

Снопом света ворвались на улицу автомобильные фары. Осветили постового.

— Постовой, — крикнул шофер. — Как нам лучше к Пресне проехать?

Шагнул милиционер к машине.

Три выстрела отбросили его к стене. И он упал на спину, широко раскинув руки по снегу.

На Лесной у магазина Капонадзе лежит у стены убитый милиционер. Уходит в темноту машина...

Двое в шинелях со звездами на фуражках барабанят в двери магазина. Гудит под ударами дверь.

— Открывай! Открывай, гад!

— Кто? Кто там? — робко из-за дверей.

— Телефон есть?

— Есть.

— Звони в ЧК.

Ревут на темных улицах автомобильные моторы. Сухо рвут выстрелы темноту. Падают на землю люди в шинелях, в черных пальто, в ватных куртках с милицейскими повязками на рукавах.

Смолк граммофон, словно подавился. В дверном проеме возник Лапшин.

И увидел Алексей Климов совсем другого человека. Исчезла угодливая улыбка. Опасный стоял человек. Неожиданный.

— Что ж, Алексей, не столковались мы с тобой.

— Ты этот портсигар и перстенек, Витя, тоже в налете взял? — Алексей взял в руки золотой портсигар Копытина, покрутил. — Вот видишь, — он щелкнул крышкой, — монограмма-то затерта, только герб остался.

— Ты, чистоплюй, жил нищим и сдохнешь нищим. Иди учи за кусок воблы и сахарин маршировать фабричных недоносков.

— Если бы ты, Виктор, приехав с Юга, как эмиссар генерала Деникина, предложил мне идти бороться с большевиками, я отказался бы из-за честного слова. Но ты приехал с Юга не драться и умирать, а убивать и грабить. Ты налетчик, Виктор.

— Ну и что? — внезапно совершенно спокойно сказал Копытин. — Революция избавила меня от обязанностей перед обществом.

— Но у тебя остались обязанности перед собой.

— Ты трус, Климов.

Полетел на стол тяжелый портсигар, полетел, кроша рюмки... ствол нагана уперся Климову в спину.

— Убери своего... — тихо сказал Алексей.

— Спрячь наган, Резаный.

— Он продаст, Витя.

— Спрячь.

Лапшин спрятал наган.

— Идите, штабс-капитан, учите, нищенствуйте... Но помни, продашь, сестренку твою, Елену Федоровну, побеспокоим.

Копытин дернул щекой и провел ребром ладони по горлу.

Климов вышел из комнаты.

— Надо шлепнуть его, — сказал Лапшин, — продаст, фраер.

— Нет, я его знаю.

Мартынов что-то писал, Козлов возился с печкой, Данилов чистил наган.

Он уже собрал его и вытер ветошью масляные пальцы, как зазвонил телефон.

— Мартынов. Так... Так... Выезжаем. В машину! Бандюги у Тверской заставы милиционеров стреляют.

Климов в подъезде достал из кармана кожаный портсигар, вынул из него самокрутку, прикурил от зажигалки.

Стоял, прислонясь к стенке. Курил и думал. Разговор этот страшный вспоминал.

На темных улицах гремят выстрелы. Ревет мотор автомобиля.

От Лубянки к Тверской заставе мчится длинный черный «пежо» с чекистами. Рядом с шофером Мартынов.

У поворота на Лесную машет руками человек с винтовкой.

— Притормози-ка, — командует Мартынов.

— К Грузинам поехали они, к Грузинам.

— На Грузинский вал, — скомандовал Мартынов.

Климов вышел из-под арки двора. В темноте угадывался павильон Патриарших прудов. У поворота на Спиридоньевку горел одинокий фонарь. В его желтом кругу ходил милиционер.

Климов поднял воротник и зашагал к Спиридоньевке.

— Товарищ гражданин, — окликнул его севший на морозе голос.

Климов остановился.

— Огонька не найдется? Страсть как курить охота.

Климов подошел, достал зажигалку.

— Ваше благоро... Тьфу, гражданин штабс-капитан... Не признаете?

— Скурихин, ты?

— Так точно, — улыбнулся постовой.

— Ты же в деревню собирался, землю делить.

— Вишь, дело какое, не доехал. В милицию служить пошел.

— Ты что, партийным стал?

— Уж полгода, а вы-то как, Алексей Федорович, значит, с нами?

— Инструктором по военному делу служить буду.

— Я с нашими спорил. Одни говорили, что вы на Юг подались. А я им — не такой человек наш ротный. Вас как в шестнадцатом ранили, мы очень жалели... Новый ротный зверь пришел. А к вам мы всей душой.

— Ты вот что, Скурихин, заходи ко мне. Адрес-то помнишь?

— Это куда я в пятнадцатом сестрице вашей письмо передавал?

— Туда. Заходи. Ждать буду.

Климов бросил руку к козырьку. Шагнул в темноту.

Многовато неожиданных встреч для одного дня. Он сделал несколько шагов, и темнота слила его со стеной дома.

А сзади вылетели автомобильные фары.

— Постовой! Как к Страстному монастырю проехать?

Климов обернулся.

Скурихин шел к машине.

Три выстрела разорвали темноту.

И падает, падает его солдат, георгиевский кавалер Скурихин, падает на землю, которую так и не успел поделить.

А свет фар в сторону ушел. Разворачивается машина.

И словно в Галиции, в войне, в окопах. Прыжок, и он рядом с убитым, выхватил наган из кобуры у лежащего.

А машина буксует.

Как на фронте, как в бою. Прыгнул ей наперерез штабс-капитан Климов.

Выстрел!

Разлетелось лобовое стекло.

Выстрел!

Кто-то закричал.

Выстрел! Выстрел! Выстрел!

Машина словно слепая ударилась в столб и застыла, задрав капот.

Вывалился на снег человек и пополз.

А у Климова еще один патрон.

— Встать! Брось оружие!

Упал к ногам Климова маузер. Он наклонился, ловко подхватил его.

— Не стреляй... Ой, не стреляй... — заголосил человек, — не хотел я.

— К стене! — скомандовал Климов.

А из переулка снова свет фар и прямо на него. Значит, конец. Климов поднял маузер.

Автомобиль затормозил, поехал юзом. Выскочили из него люди в кожанках.

— Чека! Не стреляй!

Мартынов подбежал к разбитой машине. Шофер уронил на баранку простреленную голову, рядом с ним еще один, двое сзади. Мартынов подошел к Климову:

— Это вы их?

— Да. Они убили моего солдата.

— Милиционера.

— Он был солдат моей роты на фронте.

— Хорошо стреляете. Наган его?

— Да.

— А маузер?

Климов кивнул в сторону бандита, которого обыскивали Данилов и Козлов.

— Документы попрошу.

— Извольте.

— Федор, — подбежал Козлов. — Этот из банды Собана. Собан на даче в Сокольниках. Говорит, не расстреляете — покажу.

— Двух человек оставь у машины. А мы в район милиции, протелефонировать надо, пусть людей в Сокольники шлют.

Мчится по улицам Москвы машина. Между Даниловым и Козловым сидит задержанный, в углу — Климов.

— Гражданин комиссар, — сказал Алексей, — дайте мне наган.

Мартынов повернулся. Внимательно посмотрел на Климова. Молча протянул ему наган, насыпал в ладонь золотистую кучку патронов.

От здания МЧК в сторону Сокольников отъехал грузовик с вооруженными бойцами отряда особого назначения.

Кончилась Москва. Остался позади трамвайный круг. Началась Сокольническая роща. Мартынов приказал остановить машину.

— Данилов, останься. Будешь ждать опергруппу.

— Товарищ Мартынов...

— Выполняй приказ.

Машина пошла дальше. И остался Ваня Данилов один у края рощи.

Темень. Глушь. Ветер шумит в деревьях.

Он вынул наган, взвел курок и сунул руку с оружием за пазуху.

— Где? — голос Мартынова спокоен, словно в гости едет к приятным людям.

— Начальник, ты обещал...

— Не скули, не тронем.

— Сейчас поворот будет, а там вторая дача от края.

— Стой! Егоров, — повернулся Мартынов к шоферу, — останешься с этим. Мы с Козловым пойдем. Вы тоже можете остаться, гражданин Климов.

— Я пойду с вами.

Мартынов помолчал. И сказал тихо:

— Согласен.

Они шли след в след по заснеженной просеке. Вот и дача.

— Ну, пойдем, благословясь. Я первый, Козлов за мной, вы, Климов, за окнами смотрите, если с нами что, постарайтесь задержать их, опергруппа с минуты на минуту приедет.

Мартынов поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Она поддалась. Они с Козловым вошли на террасу.

Еще одна дверь, распахнута настежь.

Темнота дома таила неожиданную опасность. Мартынов шагнул в темную прихожую.

Климов стоял за деревом, внимательно вслушиваясь в тишину.

Где-то недалеко заурчал мотор автомобиля. Голос его ближе и ближе. На просеку ворвался грузовик. Люди с винтовками окружали дачу.

Горела лампа в столовой, ходили по комнатам чекисты. Никого. Ушел Собан.

В окна здания на Малой Лубянке пришел рассвет. Залил тусклым светом комнату, растворил желтизну электрической лампы.

— Сколько же один человек наврать может, немыслимое дело! — Мартынов встал из-за стола, подошел к печке, приложил ладони к темному кафелю. — Слушай, — продолжал он, — ты раз правду скажи, тебе же легче будет.

Арестованный сидел у стола, вжавшись в спинку огромного резного стула, затравленно глядел на Козлова и Данилова, устроившихся на диване.

— Поехали по порядку, — Мартынов подошел к нему, сел на край стола: — Имя?

— Ну, Петр.

— Отца как звали?

— Ну, Евсей.

— Ты что, извозчик — ну да ну. Говори толком. Петр Евсеевич. А фамилия?

— Бухин.

— Значит, Петр Евсеевич Бухин. И в машину ты попал случайно, ни в кого не стрелял?

Мартынов перегнулся через стол, достал из ящика маузер арестованного.

— Твой?

— А я откуда знаю?

— Ты же не дурак, вот показания разоружившего тебя военрука Климова. Сколько в нем патронов должно быть?

— Ну, десять.

— Так, — Мартынов вынул обойму, вытряхнул на стол шесть патронов.

— Теперь гляди. Видишь, патроны у тебя редкие. Пули в никелированной оболочке.

— Ну.

— А вот пуля из убитого милиционера на Патриарших, медиками извлечена, — Мартынов бросил на стол деформированный никелированный кусок металла. — А теперь... — он вскочил со стола, схватил арестованного за руку, — смотри.

На правой руке был выколот синий меч и имя: Степан.

— Так что, Степа, дальше нукать будем?

— Не докажешь... не докажешь, — заголосил арестованный.

— А чего мне тебе доказывать. Сам грамотный, декрет читал. Был взят с оружием в руках...

— Скажу я, что знаю, скажу... Только не стреляй ты меня... Я ж молодой совсем, двадцать лет... Жизни не видел...

— А те, кого вы грохнули вчера ночью, они жизнь видели? Моя бы власть...

Мартынов замолчал, побелел и опять отошел к печке.

— Ты, комиссар, запиши, что я сам, добровольно... Прими во внимание мое рабоче-крестьянское происхождение...

— Поздновато ты о нем вспомнил. Ты нам теперь классовый враг. Но помощь учтем.

Кабинет Манцева изменился. В нем появились сейф и шкаф, стулья и диван, и даже часы, похожие на крепостную башню.

Василий Николаевич читал бумагу, а Климов пил чай за маленьким столиком в углу.

Зазвонил телефон.

— Манцев... Слушаю, Феликс Эдмундович... У меня... Конечно, Феликс Эдмундович... Если позволите, через час. — Манцев положил трубку: — Алексей Федорович, я прочел ваши показания. Армия есть армия. Сухо, по делу, точно, в деталях.

Манцев встал из-за стола, подошел к Климову, сел рядом:

— Бы начинаете работать инструктором военного дела на фабрике?

— Так точно.

— В декабре семнадцатого вы дали слово не поднимать оружие против народа.

— Так точно.

— Я не спрашиваю вас, Алексей Федорович, почему вы не идете в Красную Армию. Не надо, не отвечайте. Мы, большевики, привыкли уважать чужие убеждения. Но у меня есть к вам просьба.

— Чем могу служить?

— Нам нужны хорошие военные инструкторы в резервы милиции...

— Простите, гражданин комиссар, но я офицер...

— Зовите меня Василий Николаевич. Вчера ночью бандиты убили шестнадцать милиционеров. Многие из них погибли из-за неумения обращаться с оружием. Мне звонил сейчас Феликс Эдмундович Дзержинский, он просил поблагодарить вас за помощь и научить рабочих, пришедших в милицию, защищать граждан Москвы от бандитов. Я жду.

В комнату вошел Мартынов со свертком в руках и протянул Манцеву бумаги.

— Так как же, Алексей Федорович? Решайте.

Климов молчал. Вспоминал вчерашний день. Разговор с Копытиным, Лапшина, наган, упертый в спину, солдата своего, лежащего на земле, короткую схватку.

— Почту своим долгом, — Климов встал, щелкнул каблуками.

Мартынов с интересом посмотрел на него:

— Вот и хорошо. — Подошел к столу, взял ручку, подписал бумаги.

— Алексей Федорович, вот ваш мандат. Вы направляетесь МЧК старшим инструктором военизированного резерва милиции. Мы очень благодарны вам за помощь. В своих показаниях вы перечислили награды, полученные вами за войну, — Манцев открыл стол, достал из ящика наган: — У нас пока нет наград. Но этот наган носил ваш солдат. Мы отдаем его вам.

Климов взял револьвер:

— Спасибо. Это оружие мне вдвойне дорого.

Он сунул наган в карман.

— Нет, — засмеялся Мартынов, — так не пойдет, Алексей Федорович. Вы же не заговорщик, чтобы оружие прятать, а боевой наш товарищ.

Он развернул сверток, протянул Климову новенький офицерский ремень с кобурой.

Климов ушел, Мартынов и Манцев остались вдвоем.

— Плохи дела, Мартынов, — Манцев закурил, — уголовники хозяйничают в городе. Что арестованный?

— Пряхин Степан, кличка Зюзя, из тех, кого Керенский по амнистии выпустил.

— Удивительный человек был русский либеральный интеллигент. Керенский — присяжный поверенный, сам участвовал в сложных уголовных процессах, и вдруг амнистия тысячам опаснейших уголовников.

— Гад он, — мрачно сказал Мартынов.

— Нет, Федор, это сложнее, значительно сложнее. Так что Пряхин?

— Работала вчера банда Собана. В ней всего тридцать четыре человека.

— До вчерашнего дня. Теперь двадцать девять. Хорошо учили стрелять господ офицеров.

— Теперь о базе. Меняют ее постоянно после каждого дела. Есть в банде еще один руководитель, Витька Залетный, ростовский налетчик. Его даже Собан боится. Это его идея убивать милиционеров.

Мартынов спал на диване. Старые пружины осели под его большим телом, и казалось, что он лежит в яме. Перед уходом Козлов сильно растопил печку, и в комнате было тепло.

Мартынов снял только сапоги, а ремень с кобурой положил в головах. Телефон он поставил рядом с диваном, чтобы можно было дотянуться сразу. Свет луны падал в комнату, и в ее зыбком свете предметы неестественно вытянулись и расплылись. Мартынов спал, вздрагивая во сне, перегруженный заботами мозг не давал ему полностью отключиться от пережитого днем.

Сначала телефон звякнул коротко и методично, как серебряная кавалерийская шпора, потом голос его, набрав силу, стал пронзительным и длинным.

— Мартынов у аппарата! — откашливаясь со сна, крикнул в черный раструб начальник группы.

— Спишь, Федор?

Голос Манцева был по-утреннему свеж и спокоен. И Мартынов еще раз подивился способности зампреда скрывать усталость.

— Есть немного, Василий Николаевич.

— Ты уж извини, что побеспокоил тебя, но на этот раз известие приятное.

— Деникин умер!

— К сожалению, пока жив, а вот человек с Юга у меня.

— Бахтин! — радостно крикнул Мартынов. — Иду.

Он начал натягивать сапоги. Сон как рукой сняло, уж слишком приятным и неожиданным было известие.

Бахтин сидел в кабинете Манцева и курил, в воздухе, прорываясь сквозь махорочную горечь, плыл запах асмоловских папирос.

Одет Бахтин был, как всегда, щеголевато. Даже трость с серебряной ручкой лежала на столе.

— Здравствуйте, Федор Яковлевич, — Бахтин поднялся, улыбаясь, протянул руку.

— С возвращением, Александр Петрович, — Мартынов сжал ее от полноты чувств и удивился, что этот тонкий, слабый на первый взгляд человек, ответил ему сильным, коротким рукопожатием, от которого у Мартынова слиплись пальцы.

— Ну и рука у вас, Александр Петрович, как у кузнеца.

— Постоянные занятия гимнастикой. Я вам, Федор Яковлевич, подарочек привез, — кивнул головой Бахтин.

Мартынов повернулся: весь угол кабинета был завален картонными папками.

Он взял одну из них. На обложке:

«МВД. Департамент полиции. Третье делопроизводство».

Далее фамилия и имя.

— Это действительно подарок. Как же вам удалось, Александр Петрович?

— Понимаете, Федор Яковлевич, когда душка Керенский выпустил из тюрем всю эту сволочь, немедленно был разгромлен архив сыскной полиции.

Обратите внимание, немедленно. Вполне естественно, что это сделали те, кто не хотел оставлять новой власти свои дагерротипы и дактилоскопические карты. Коль скоро это сделали уголовники, они не уничтожат дела. Я выяснил у бывшей клиентуры, что дела уплыли в Ростов. Остальное, как вы понимаете, чистая техника. Я приехал туда, поступил на работу в градоначальство, кстати был там товарищем начальника сыскной полиции. Нашел дела. Вернул все, что удалось найти, и в Москву.

— Ваш рассказ слишком конспективен, — засмеялся Манцев, — неужели мы не узнаем все?

— Эту леденящую душу историю я расскажу вам за чаем. А сейчас вы хотели обсудить дела насущные.

— Конечно.

— Вот, — Бахтин хлопнул по лежащей на столе папке, — дела людей из банды Собана.

Бахтин раскрыл первую папку:

— Сафонов Николай Михайлович, кличка Собан. Вот справки о судимостях. Много лет каторжных работ. Побеги. Дерзкий и опытный налетчик. Очень осторожен. Сам идет на дело в исключительных случаях и то с наиболее верными людьми. Отправляя подельщиков на дело, меняет квартиру. Потом находит их через связного. Пользуется большим авторитетом в уголовном мире. Какой у него состав банды нынче?

— Около тридцати человек. Но разбиты они на группы, по образу подпольных военных организаций, — сказал Мартынов.

— Меня удивили две вещи: жестокая расправа с милиционерами, что в общем-то не свойственно уголовникам, и эта военная организованность. Потом этот ростовский налетчик Витька Залетный. По описанию ему двадцать шесть-двадцать семь лет. А вот я о таком не слышал. Второе, на Юге мне удалось узнать, что для активизации уголовного подполья в Москву послан офицер добровольческой контрразведки. Кстати, начальник ее, полковник Прилуков, человек весьма опасный.

— Так, — Манцев встал, — а как же святая идея?

— Дорогой Василий Николаевич, на фронте я не был. Но что делается в тылу у белых, видел предостаточно. Это очень напоминает мне самый расцвет распутинщины. Воровство, взяточничество, разврат, казнокрадство. Полное смещение нравственных критериев. Какие ризы! Какая идея! Пир во время чумы. Я думаю, что тыл полностью разложит белую армию. Появление этого Витьки в Москве не случайно.

— Безусловно, — Манцев закурил, — они думают, что активизация уголовников, блатной террор помогут контрреволюции, окопавшейся в Москве. Но ни у Прилукова, ни у его коллег этого не получится. Когда вы, Александр Петрович, сможете подключиться к работе?

— Так я уже подключился, как вы выражаетесь.

— Но дорога...

— Я еще не такой старый, мне еще сорок два.

— Одни говорят еще сорок два, а другие уже сорок два, — засмеялся Манцев.

— Я говорю — «еще».

— Вот и прекрасно.

За стеной Лапшин терзал граммофон. Он заводил его сразу после прихода домой. Особенно Лапшин любил романсы. Вообще Копытин заметил, что вся эта уголовная публика истерична и сентиментальна. Видимо, это и было оборотной стороной жестокости.

Завтра он решил брать квартиру Басова. Хватит, он сам начнет свою операцию.

Он знал Басова, знал и Васильева, вместе с Алексеем Климовым юнкерами бывали у них дома, одно время он даже пытался ухаживать за Катенькой Басовой.

Он вспоминал пасхальные праздники в большой и уютной квартире инженера, но впечатления были абстрактны. Будто не он, а кто-то другой приходил в этот дом, вкусно ел, немного пил, любовался милой, воспитанной барышней.

Он не знал и не хотел знать, что инженер Басов выполняет особое задание Совнаркома по обеспечению города электроэнергией. Что от его работы зависит тепло и свет в больницах, режим предприятий, выпечка хлеба и водопровод.

Копытин не знал этого. А если бы и знал, все равно не изменил бы своего решения.

Свет настольной лампы был тускловат. Электростанция Москвы работала плохо, не хватало топлива, поэтому инженер Басов, собираясь поработать, зажег свечи.

Он разложил на письменном столе чертежи.

За стеной дочка играла ноктюрн Скрябина. Чистая, немного холодноватая музыка звучала чуть слышно, приглушенная стеной.

За окном была ночь. Тревожная и опасная Москва. И дом Басова был словно корабль, плывущий сквозь эту ночь, наполненный уютом и музыкой.

Часы на камине пробили половину двенадцатого. Свет свечей падал на стекло шкафа, за которым тусклым золотым блеском отсвечивали кружки монет.

К дому Мереензее в Козицком подъехал закрытый «пежо». Из него вышли четверо в фуражках и кожаных тужурках и вошли в подъезд.

Басов работал. Музыка не мешала ему, а наоборот, подбадривала, как чашка крепкого кофе.

В прихожей коротко и требовательно зазвонил звонок.

Басов посмотрел на часы. Странно, кто бы это мог быть?

Он вышел в прихожую. Высокий, плотный, в домашней бархатной куртке.

— Кто там?

— Это квартира инженера Басова? — спросил голос за дверью.

— Да.

— Откройте, Борис Аверьянович, мы из ЧК.

Басов положил руку с массивным золотым перстнем на головку замка. Вспыхнул в тусклом свете синеватый камень с вырезанной на нем монограммой. Басов повернул замок. В прихожую вошли четверо.

— Товарищи чекисты, — начал Басов, — я работник Совнаркома, у меня есть... — он запнулся, с ужасом глядя на одного из вошедших. — Копытин... Виктор...

Он не успел договорить, Лапшин ударил его ножом.

А из гостиной доносилась музыка.

Копытин с двумя бандитами прошел в глубину квартиры.

Музыка смолкла.

— А-а-а!... Не надо... — закричал женский голос. Закричал и задохнулся криком. Словно рот зажали. Лапшин снял с пальца убитого перстень, вынул из жилетного кармана часы и отстегнул цепочку.

В глубине квартиры послышалась возня, слабый женский стон и срывающееся мужское бормотание. Лапшин усмехнулся и пошел в гостиную.

Данилов стоял в кабинете Басова. Комната была разгромлена, даже паркет взломан. Шкаф, в котором лежали монеты, разбит, и стекла противно хрустели под ногами.

Иван внимательно оглядывал комнату, тщетно стараясь найти что-нибудь похожее на след.

— Ну, что у вас? — спросил вошедший Бахтин.

— Не знаю.

— Вам надо учиться, юноша, сыскное дело, как и всякое иное, требует профессионализма.

Бахтин подошел к разбитому шкафу, достал лупу. Внимательно начал рассматривать осколки стекла.

— Ну вот. Есть отпечатки. Они вас пока не боятся и поэтому следят как пожелают. Понимают, что вы на заводе да в окопах курс криминалистики не изучали. Ну ничего, ничего... Позовите Мартынова, пожалуйста.

В коридоре санитары в старых тулупах укладывали на носилки труп Басова.

— Понимаешь, — Мартынов дернул фуражку за козырек, — его убили, дочь изнасиловали, думали, придушили, а она жива.

— Можно допросить?

— Думаю, через неделю, не раньше.

— А за что они его?

— За то, что революции служить начал и, конечно, за коллекцию. Его прадед, дед, отец собрали уникальную коллекцию золотых монет. Она большую художественную ценность имеет. А эти гады ее в слитки переплавят.

В квартиру вошел Манцев:

— На Палихе бандиты зверски убили начальника уголовно-розыскной милиции района Алехина и всю его семью. Доколе, Мартынов, бандиты и убийцы будут творить свое черное дело?

Мартынов отвернулся. Иван увидел, как краска залила его лицо.

— Я жду ответа, Мартынов?

Мартынов молчал.

Винтовочные выстрелы сухо трещали в морозном воздухе, пахнувшем порохом и ружейной смазкой.

Отделение отстрелялось, и Климов пошел проверять мишени. Издали их силуэты на темном фоне неба напоминали застывших людей.

Климов осмотрел мишени, построил отделение:

— Товарищи милиционеры. Огневая подготовка есть основа основ вашей службы. Вы заступаете на пост в одиночку, поэтому должны быть готовы к любым неожиданностям. Умение владеть оружием — главное в борьбе с бандитами...

Он замолчал, и память, в который уже раз, прокрутила ленту воспоминаний: вспышки выстрелов, падающий Скурихин, машина, летящая на него, прыгающий в руке наган.

— К мишеням! — скомандовал он.

Здесь, на стрельбище, в учебных классах, он вновь ощутил себя человеком нужным, делающим важное и хорошо знакомое дело.

Ему нравилось учить этих ребят, посланных в милицию с фабрик и заводов.

Материальная часть оружия давалась им хорошо, сказывалась рабочая сметка, но огневая подготовка еще хромала.

Несколько дней назад на совещании у начальника курсов он заявил, что не подпишет ни одного свидетельства до тех пор, пока курсанты не научатся хорошо стрелять. Представитель Московского Совета сказал:

— Милиционеров не хватает, научатся в процессе службы.

— В процессе службы, — отпарировал Климов, — они должны уметь защитить и себя и население.

— Классовая сознательность...

— Это демагогия, — твердо сказал Климов, — а я учу людей вещам конкретным.

— Вы, как бывший офицер, не можете правильно определить политический настрой масс. Ненависть к врагу революции — вот главное оружие. А им курсанты владеют в совершенстве.

— В наставлении по стрелковому делу, — разозлился Климов, — таких понятий нет. Ненависть и правильное совмещение мушки с прорезью прицела — понятия разные.

— Хватит спорить, — встал комиссар курсов, — военрук Климов прав. Мы не можем допускать к несению службы слабо подготовленных людей. Пусть учатся.

И сегодня, на стрельбище, Климов вспомнил этот спор. Стрелять его ученики стали значительно лучше.

Служба, домашние заботы постепенно вытесняли из памяти тот вечер на Патриарших прудах. Вернее, не вытесняли, а сгладили остроту.

Но, вспоминая тот вечер, он вспоминал и многолетнюю дружбу с Виктором Копытиным. Его необузданную фантазию, болезненную страсть к преувеличению.

Видимо, спьяну завел он тогда разговор о грабежах и налетах. Он же был офицером. Выросший в семье, где вопросы чести считались главными, Климов, как всякий добрый и порядочный человек, пытался наделить своими убеждениями всех остальных. Дух мужества и подлинного рыцарства витал в их доме. Будучи человеком в принципе восторженным и поэтому, естественно, наивным, Алексей свято считал, что офицерские погоны — уже признак человеческой порядочности.

На войне он столкнулся с совершенно другим. И боль разочарования он воспринимал подчас с подлинным отчаянием. Чистый в делах и помыслах, он мысленно наделил своими убеждениями и Копытина, тем более что годы и война стерли из памяти не совсем порядочные поступки его однокашника.

Но каждый новый день, а отсчет им он вел со дня поступления на службу, все же заставлял его думать о встрече с Копытиным и мучительно казнить себя за то, что он не рассказал об этом разговоре Манцеву. И, возвращаясь домой со службы, он отгонял от себя мрачные мысли, искренне надеясь, что все обойдется. Он легко взбежал на третий этаж своего дома, повернул ручку звонка.

Голос сестры за дверью, такой родной и нежный.

Лицо сестры заплакано, глаза припухли.

— Ты что, Леночка?

— Алешенька, милый, горе-то какое, — всхлипнула сестра. — Басова Бориса Аверьяновича бандиты убили, а над Катенькой надругались.

Климов так и застыл. Стоял в прихожей, держа в руке фуражку со звездой.

— Когда? — только и смог выдавить он.

— Вчера, Лешенька.

— Подожди, Лена.

Не раздеваясь, прошел Климов в свою комнату. Сел к столу и начал писать.

— Ужинать будешь? — приоткрыла дверь Елена.

— Потом.

Он закончил писать, вложил письмо в конверт:

— Я ухожу, Лена. Если не вернусь к утру, отнеси это письмо на Малую Лубянку, в МЧК.

Разорвал кольцо сестриных рук и вышел, хлопнув дверью.

Климов выпрыгнул из трамвая у Никитских ворот. Прошел мимо здания сгоревшей аптеки, мимо побитых пулями домов, свернул на Малую Никитскую.

— Куда? — часовой преградил Лене дорогу винтовкой.

— У меня срочное письмо.

— Кому?

Лена достала конверт. Часовой вслух прочел:

— «Манцеву В. Н.». Постой здесь, барышня.

В кабинете Манцева собрались все работники группы по борьбе с бандитизмом.

— ...Итак, — продолжал Манцев, — вооруженное ограбление артельщика Александровской железной дороги — 150 тысяч рублей, вооруженное ограбление магазина случайных золотых изделий — зверски замучены владельцы, убийство 16 постовых милиционеров, смерть инженера Басова и нашего боевого товарища Алехина. Это, товарищи, пассив. А в активе у нас четыре бандитских трупа да один арестованный, который ваньку валяет. Теперь, товарищи, внимание. Зачитываю вам предписание Владимира Ильича:

«Зам. пред. ВЧК т. Петерсу.

Председатель Совета Народных Комиссаров

Ввиду того, что налеты бандитов в Москве все более учащаются и каждый день бандиты отбивают по нескольку автомобилей, производят грабежи и убивают милиционеров, предписывается ВЧК принять срочные и беспощадные меры по борьбе с бандитами.

Н. Ленин (В. Ульянов)». [8]

Все молчали.

— Так что мы ответим товарищу Ленину? — спросил собравшихся Манцев.

Зазвонил телефон.

Манцев поднял трубку:

— Да... Манцев... Какое письмо?.. От Климова?.. Хорошо, проводите гражданку ко мне.

Та же арка, и вечер такой же. И так же ветер скребет жестяным номером по стене.

Климов расстегнул кобуру, достал наган. Проверил барабан.

Теперь в атаку, штабс-капитан Климов.

И он пошел. Вот они, окна квартиры Копытина. Горят. Значит, дома.

Манцев встретил Елену в коридоре.

— А мне о вас Алексей Федорович говорил, — улыбнулся он, — вы Елена Федоровна.

Лена кивнула.

Манцев внимательно посмотрел на нее. До чего же девушка красивая! Вздохнул:

— Ну, что стряслось? Лена протянула письмо.

Манцев вскрыл, начал читать:

«Василий Николаевич. Я был неискренен с вами, в тот трагический день я возвращался от своего однокашника по Александровскому военному училищу, поручика Копытина Виктора Алексеевича. Он прибыл с Юга. Но не для организации офицерского подполья. Нет! Я бы мог еще понять это. Он сказал мне, что у него есть группа бандитов и он намерен разбогатеть, и предложил мне стать его сообщником. Я с возмущением отказался. Покинув квартиру Копытина, я не мог поверить, что он пойдет на это. Но узнав о трагической гибели Бориса Аверьяновича Басова, я понял всю серьезность его намерений и глубину его духовного падения. Офицер не может быть бандитом. И вдруг. Я отправился к Копытину, чтобы задержать его или убить. Его адрес: Патриаршие пруды, дом Кузнецова, квартира четыре. Следующей жертвой должен стать...»

Манцев не дочитал письмо:

— Когда ушел брат?

— Полчаса назад.

Манцев распахнул дверь:

— Все на выезд. Патриаршие, дом Кузнецова.

Лапшин стоял в дверях, опершись рукой о стену. Морда красная, жилетка расстегнута. И сразу увидел Климов перстень Басова на короткопалой руке Лапшина. Светился он синим светом.

— А, ваше благородие... Чего надо?..

— Где Виктор?

— Ушел. И ты иди.

— К стене! — уперся наган в живот Лапшина.

Он икнул и повернулся к стене. Климов вынул из-за пояса бандита тяжелый кольт, сунул в карман:

— Пошли.

— Куда?

— В ЧК.

Увлекся Климов, не заметил приоткрытой двери в гостиную.

Копытин поднял пистолет и выстрелил. Падая, Климов надавил на спуск нагана. И рухнул на пол Лапшин.

А пули Копытина отбросили Климова к стене, и он упал, намертво зажав в руке бесполезный наган.

— Сволочь... Сволочь... Чистоплюй поганый... — Копытин подбежал к двери, закрыл ее. Бросился на кухню, выглянул в окно. В темноту двора ворвались автомобильные фары.

Копытин, перезарядив пистолет, бросился в гостиную.

На столе груда золотых монет, кольца, серьги, пачки денег. Начал рассовывать деньги по карманам.

А входная дверь уже тряслась от ударов.

Схватил горсть монет, сунул в карман брюк. На ходу надевая пальто, выбежал в коридор. Трижды выстрелил в дверь.

Забежал в уборную. Запер дверь. Локтем высадил окно. Выглянул. Внизу под стеной сугроб намело в человеческий рост.

С грохотом рухнула входная дверь.

Копытин перекрестился и выпрыгнул в окно.

Манцев наклонился над убитым Климовым:

— Эх ты, штабс-капитан. Сам хотел. Честь свою офицерскую берег... Мартынов, задержанного сюда, пусть опознает убитого.

Подошел Козлов:

— Ушел второй, товарищ Манцев.

— А оцепление?

— Обмишурились чуток, у него окно из гальюна на другой двор выходит, выпрыгнул, сволочь.

— Товарищ Мартынов, — из дверей гостиной вышел Данилов, — тут золота много.

Манцев вошел в гостиную. Часть монет рассыпалась на полу, остальные лежали на столе.

Василий Николаевич взял в руки золотой квадрат, поднес к свету: гордый профиль в шлеме отчеканен по золоту.

— Это монета Древней Эллады, — сказал Данилов, — огромная ценность. Их в музей надо, товарищ Манцев.

— Ты разбираешься в монетах?

— Мальчишкой собирал.

— Вот и прекрасно, делай опись.

— Так, товарищ Манцев, их же здесь...

— Пиши, Данилов, достояние республики требует тщательного учета.

Он замолчал. Потом сказал вдруг:

— А что же я его сестре скажу?

— Что, товарищ Манцев? — повернулся Данилов.

— Ничего. Ты работай.

Климова похоронили на Ваганьковском, рядом с могилой матери. Над кладбищем кричали вороны и падал снег.

Мартынов вдруг увидел, что снег не тает на лице покойного, и это странное открытие вдруг объяснило ему смысл слова «жил». Климова больше не было.

Падал снег, плакала Елена, кричали вороны.

Потом взвод милиционеров поднял винтовки, и птицы разлетелись, спугнутые залпом.

Вырос над могилой холмик, и Мартынов думал о странностях судьбы. Пройти всю войну, не жалея себя, одному вступить в схватку с бандитами и погибнуть от руки человека, которому он так верил. Уходя, Мартынов оглянулся: свежий холм земли казался неестественно черным на фоне девственно-белых сугробов.

 

Москва. Февраль 1919 года

Копытин шел по занесенному снегом Рождественскому бульвару.

День выдался морозный и солнечный. Снег яростно скрипел под ногами. Копытин шел по узкой вытоптанной тропинке, помахивая щегольской тросточкой.

— Поручик Копытин?

Копытин повернулся.

Перед ним стоял человек в черном пальто с бархатным воротничком, серая барашковая шапка чуть сдвинута на бровь, усы закручены.

Все-таки как ни переодевайся, а офицера за версту видно.

— Поручик Копытин? — повторил неизвестный.

— С кем имею честь?

Незнакомец снял перчатку. На ладони лежала половина медали «В память войны 1812 года».

Копытин расстегнул шубу, из жилетного кармана вынул вторую половину, протянул связному.

Тот совместил половинки:

— Все точно. Господин поручик...

— С кем имею честь?

— Ротмистр Алмазов-Рюмин.

— Слушаю вас, господин ротмистр.

— Господин поручик, командование недовольно вашей работой.

— То есть? — Копытин усмехнулся, дернул щекой.

— Где активные действия, где организованное уголовное подполье? Кроме того, нам известно, что вы совершили несколько крупных экспроприации, но где средства?

Копытин молчал.

— Помните, что у нас в организации состоят чины полиции. Люди, прекрасно знакомые с уголовным миром. Мы знаем все, что вы, ну... как бы сказать...

— Граблю? — зло выдавил Копытин.

— Изымаете, до последней копейки. Вы, поручик, просто недооцениваете нашу службу. Через неделю ждем денег. Адрес вам известен.

Алмазов-Рюмин резко повернулся и зашагал в сторону Петровки.

Манцев стоял, прислонясь к теплому кафелю голландки, и слушал Мартынова, меряющего шагами кабинет.

— Мы все обдумали. Пойдут они к Васильеву. Мы их возьмем. А дальше? Собан-то опять уйдет, и Копытин тоже.

— Ну и что ты предлагаешь, Федор?

Мартынов подошел к Манцеву, наклонился.

— Есть план, — азартно сказал он.

— Излагайте.

— Мы решили так...

Собан и Копытин играли в карты.

— Карта тебе прет, Витя, как из параши.

Копытин подтянул к себе выигрыш:

— Ничего, Коля, карта не лошадь, к утру повезет, — Копытин начал быстро сдавать карты.

Собан взял, поглядел, бросил:

— Я тебе что хочу сказать, Витя. Интересовались тобой.

— Кто? — дернул щекой Копытин.

— Солидный мужик. Раньше в сыскной служил.

— Что ему надо?

— Не сказал.

— Хочешь, я тебе скажу? — Копытин перегнулся через стол. — Хочешь?

— Не психуй, гнида, — Собан оттолкнул Копытина.

— Так вот, они хотят, чтобы мы с тобой часть взятого офицерскому заговору отдавали.

— Точно?

— Я же, знаешь, зря языком не бренчу.

— Значит, — усмехнулся Собан, — опять експлатация. Мы бери, а им отдавай. Не выйдет.

— Нет, ты не знаешь этих людей. А я их знаю.

— Витя, ты кто будешь? А то о тебе разное говорят.

— Я офицером был. А теперь свободный человек. Мне не нужны ни белые, ни красные. Жить хорошо хочу. Поэтому слушай меня, Николай.

Копытин достал портсигар, щелкнул крышкой, протянул Собану.

Они закурили.

— Ты, Собан, дурак. Не прыгай, сиди тихо. Дурак. Все ты можешь в налете взять. Цацки, деньги, жратву. Все, кроме ума.

— Ишь, падло, как заговорил, — лицо Собана налилось, губы стали тонкими и жесткими.

— Ты глазами не зыркай. Я не из пугливых. Я на Юге в карательном отряде служил. Насмотрелся того, чего тебе с твоими сопливыми мокрушниками никогда не увидеть. Они кровью хвастают. Так я ее за день проливал больше, чем они за две жизни.

Лицо Копытина обострилось, глаза стали прозрачными и страшными, тиком пошла щека.

Собан посмотрел на него, и ему стало неуютно в этой комнате. Словно кто-то вошел сзади и приставил наган к его затылку.

— Слушай меня, — продолжал Копытин, — ну возьмем мы еще пять мешков денег. А дальше? Ну, пропьем, прогуляем... А потом? Через полгода ЧК и уголовка на ноги встанут и прихлопнут нас как мух.

Копытин ткнул окурок в тарелку с сардинами. Взял бутылку, разлил:

— Я тебе вот что предлагаю. Проведем три дела и уйдем.

— Куда?

— Сначала в Петроград, оттуда в Финляндию.

— Так нас там и ждут. — Собан в два глотка выпил водку. — Ждут и плачут.

— Таких, как сейчас, с этим, — Копытин презрительно подбросил пачку денег, — с этим нет. Мы сделаем три дела. Возьмем камни у Васильева, валюту на Мясницкой, и еще одно. О нем потом скажу. А дальше век за границей живи, в богатстве и роскоши.

— Когда уйдем? — Собан вскочил.

— Сроку всего десять дней. В Петрограде у меня люди есть. Они за эту бумагу нас переправят. Так мы ее всю им отдадим.

— Смотри, Виктор, — ощерился Собан, — со мной не шути.

— Нас, Коля, одна веревка повязала. Ты без меня никуда, а я без тебя.

Манцев и Мартынов ехали по заснеженным улицам Москвы в сторону Пресни.

Автомобиль остановился у фабричных ворот с надписью над ними:

«Московские электромеханические мастерские».

Они шли через чисто убранный, разметенный двор. Здесь, видимо, уважали свой труд. Стояли ящики под аккуратным навесом, железные отходы были по-хозяйски сложены у забора и даже прикрыты брезентом.

— Вы к кому, товарищи? — окликнул их человек в фуражке с эмблемой техника.

— Мы из ЧК, — ответил Манцев.

— Пойдемте, я провожу вас в цех.

Цех встретил шумом и ярким светом газосварки.

— Подождите, товарищи, — провожатый ушел.

А чекисты остались стоять, наблюдая, как работают люди. Был в их труде особый покой и порядок. Так обычно работают те, кто досконально знает свое дело.

— Смотри, Мартынов, — Манцев положил ему руку на плечо, — видишь, как работают. Точно, быстро, ловко. А мы с тобой?

— Но мы же еще учимся, Василий Николаевич.

— Слишком дорого наша учеба народу обходится.

Шум постепенно затихал. Рабочие останавливали станки, складывали инструменты. Вытирая руки ветошью, шли к дальнему концу цеха, где стоял дощатый помост.

Манцев увидел человека, машущего им рукой.

— Пошли, Федор.

И вот они стоят в центре полукруга, а на них внимательно смотрят десятки глаз.

Манцев осмотрелся. Народ все больше был степенный, немолодой. Подошел однорукий, в матросском бушлате:

— Я секретарь комячейки. Начнем. — Он огляделся и вдруг крикнул зычно, как на палубе в шторм: — Товарищи! Вы писали в горком партии, вот приехали к нам товарищи из ЧК. Попросим их выступить.

Манцев вспрыгнул на помост:

— Товарищи, мы приехали к вам, чтобы узнать, какие у вас есть вопросы к Московской ЧК, что нам вместе надо делать, чтобы покончить с бандитизмом.

Из толпы вышел человек лет под шестьдесят, с лицом, обожженным металлом, с рыжеватыми прокуренными усами, с седым ежиком на голове.

— Скажи нам, товарищ, — обратился он к Манцеву. — Вот мы, — он обвел взглядом толпу, — работаем здесь. Значит, пролетариат. А вы кто будете?

— Я — заместитель председателя Московского ЧК Манцев Василий Николаевич, а это — Мартынов Федор Яковлевич, руководитель группы по борьбе с бандитизмом.

— Так, подходяще, — сказал пожилой рабочий, — а в партии с какого года?

— Я с девятьсот шестого, а товарищ Мартынов с восемнадцатого.

— Подходяще. Теперь ответь нам, товарищ чекист, на наши вопросы. Я читал в «Известиях» декрет о создании Московской ЧК, так с одним в шубе поспорил. Он говорит — новая охранка, а я ему — мол, это нашему рабочему делу охрана. Так, товарищ Манцев?

— Безусловно.

— Значит, ты со мной согласен. А тогда дай отчет нам, рабочим, по нашим вопросам. Первое — до каких пор шпана в Москве людей резать будет? Мы весь тот месяц без жалованья сидели, потому что бандюги артельщика убили, а наши кровные унесли. Так мы и семьи наши в скудности сплошной сидели. Это как, товарищ чекист? Теперь, товарищ, ответь нам, кто и за что убил нашего технорука, золотого человека инженера Басова? А знаешь, чем он занимался и мы с ним?

— Приблизительно, — ответил Манцев.

— Мы с ним электрохозяйство Москвы налаживали, чтобы в этом году, к лету, везде фонари как надо горели, трамваи хорошо ходили, чтобы на электростанции перебоев не было. И дело это техноруку нашему, товарищу Басову, Ильич поручил. Как же ты такого человека не уберег?

Рабочий замолчал. Молчали и люди в цехе, только где-то противно, на высокой ноте визжала электропила.

— Это еще не все. Среди нас есть такие, которые говорят, что Басова чекисты убили, мол, за дворянское происхождение да за деньги какие-то. Теперь скажи, что это за «черные мстители» в городе объявились, которые милиционеров бьют? Вот теперь все у меня. Отвечай, товарищ чекист.

Манцев помолчал, оглядывая людей. Они стояли плотно, плечо к плечу. В спецовках, ватных куртках, фартуках. Они стояли и ждали ответа.

— Товарищи, — голос Манцева сел от волнения. Он откашлялся и продолжал: — Буду отвечать по порядку. Убийство вашего артельщика нами раскрыто. Бандиты Костыркин Михаил и Сиротин Семен пойманы и расстреляны.

— Правильно!..

— Стрелять их всех!

— Верно!..

Словно вздохнула толпа. Манцев поднял руку.

— Теперь об инженере Басове. Мы с вами вместе скорбим о тяжелой утрате. Зверье из банды Николая Сафонова по кличке Собан убили его и ограбили квартиру. Мы обезвредили несколько участников банды. Нашли похищенное имущество. Нам еще нелегко приходится, нас сыскному делу не учили. Но мы учимся даже на своих ошибках, я обещаю вам, товарищи, что в ближайшее время революционное возмездие настигнет Собана и его дружков. А теперь покажите нам того, кто на чекистов клеветал и о «черных мстителях» рассказывал.

Толпа зашумела, закачалась и вытолкнула к помосту человека лет сорока в очках с металлической оправой на птичьем носу.

— Эсер? — Манцев спрыгнул с помоста.

— Какое это имеет значение?

— Значит, эсер, — улыбнулся Василий Николаевич, — я их пропаганду сразу узнаю. Уж больно красиво врут. Милиционеров, товарищи, тоже убил Собан со своими подручными. А что касается зверств ЧК, то хочу сказать: бандиты врываются в квартиры, выдавая себя за чекистов. У них две цели: уголовная и политическая, грабеж и убийство и дискредитация ЧК.

Пожилой рабочий влез на помост, поднял руку:

— Товарищи пресненцы! Довольны ли вы ответами?

— Вполне!

— Правильно!

— Дело говорил.

— Тогда выношу резолюцию нашего собрания. Кто за полное доверие нашим чекистам — поднять руки!

Руки подняли все до одного.

В машине Манцев сказал Мартынову:

— Я, дорогой мой, сегодня испытал и острое чувство стыда, и огромную радость.

— Я думаю, Василий Николаевич, мы не охранка, надо чаще в газетах сообщать о нашей работе.

— Правильно, Федор. Владимир Ильич всегда говорил, что у партии нет секретов от народа, а мы, чекисты, — вооруженный отряд партии. Гласность. Во всем. В успехах и ошибках. Тогда нам поверят.

— Надо было, Василий Николаевич, этого, в очках, с собой прихватить.

— Зачем? — улыбнулся Манцев. — Он уже не страшен нам. Нет ничего более действенного, чем публичное разоблачение. Он не враг. А сплетни, слухи, — они всегда бушуют. Главное — разоблачить их не словами, а делом. Так, милый Федор Яковлевич, нас учит Феликс Эдмундович. Наша власть еще совсем молодая. Впрочем, и мы с тобой не старые. — Манцев засмеялся.

Машина уже въезжала на Лубянскую площадь, и Манцев спросил:

— Что с операцией?

— Квартира Васильевых под постоянным наблюдением.

— Кого вводим в операцию?

— Данилова.

— Не молод?

— Нет, парень серьезный, дерется здорово, джиу-джитсу знает, уроки брал, стреляет неплохо, а главное, его в Москве никто не знает.

— Давайте готовить.

Данилов вошел в кабинет Манцева. Одет он был необычно: черную косоворотку, шитую по воротнику белым, опоясывал наборный пояс, пиджак свисал с левого плеча, синие брюки заправлены в лакированные сапоги гармошкой.

В кабинете кроме Мартынова и Манцева сидел человек лет сорока в форменном сюртуке без петлиц, белоснежный воротничок подпирал подбородок. Было в нем что-то барское, а вместе с тем вульгарное.

— Так-с, — сказал он, — по фене ботаешь?

— Что? — удивился Данилов.

— Не та масть, Василий Николаевич, ошибся ваш гример.

— Пожалуй, да, — Манцев засмеялся, — не похож ты, Ваня, на удачливого вора.

— Вы, молодой человек, — спросил незнакомый, — кстати, не смотрите на меня так удивленно, моя фамилия Бахтин, я криминалист и консультант у коллеги Манцева.

— Великий спец по уркам, — белозубо улыбнулся Мартынов, — бог нам вас послал, Александр Петрович.

— Ну зачем же так? Не упоминайте господне имя всуе. Нехорошо. Так кем вы были, молодой человек, в той, иной и спокойной жизни?

— Я закончил Брянское реальное училище.

— Весьма почтенно. И чем думали заниматься?

— Хотел подать прошение в Лазаревский институт.

— О-о-о! Романтика. Запад есть Запад. Восток есть Восток. И с места они не сойдут.

— Киплинг, — мрачно сказал Данилов.

— Мило. Мило. Значит, студент. Пойдемте.

И снова открылась дверь кабинета. На пороге стоял молодой человек в студенческой куртке с петлицами, в брюках с кантом, обтягивающих ноги. Белоснежная рубашка, загнутые углы воротника, галстук с булавкой. Данилов даже причесан был иначе. Волосы разделял ровный английский пробор.

— Студент, Василий Николаевич, студент. Это кличка и легенда. На палец перстень, дорогой, наручные часы, лучше золотые, дорогие запонки. Студент-налетчик.

— Где же мы все это достанем, Федор? — повернулся Манцев к Мартынову.

— Да такому залетному все достанем, — засмеялся начальник группы, — все что надо.

— А теперь Данилов, то есть Студент, — сказал Манцев, — знакомься со своей напарницей.

Он подошел к дверям.

— Заходи, Нина.

В кабинет вошла красивая высокая блондинка в строгом темно-синем платье, отделанном белыми кружевами, в высоких светлых ботинках на каблуках.

— Вот с ней ты и пойдешь. Это наш товарищ, Нина Смирнова. Так что знакомьтесь.

Девушка подошла к Данилову, протянула руку:

— Нина.

— Иван, — Данилов посмотрел ей в глаза и смутился.

Квартира была маленькой и по-казенному чистой. Всего две комнаты.

— Располагайтесь здесь, — Козлов положил на стол пакет с едой. — Сами понимаете, за порог ни ногой.

— Надолго? — спросила Нина.

— Как придется. Одежду не снимайте, привыкайте к ней, а то ты, Ваня, в этих манишках, как корова под седлом.

Козлов проверил телефон и ушел.

Иван подошел к окну. Внизу лежал занесенный сугробами пустырь. По снегу разгуливали важные, похожие на монахов вороны.

В квартире было тихо, только капала из крана вода да потрескивала свеча.

И эти, такие мирные звуки приносили воспоминания о прошлом. Казалось, что остановилось время. Не было белых, фронтов, заговорщиков, бандитов. А был только этот пустырь с воронами, звук разбивающейся в раковине воды, треск печки.

Данилов был слишком молод, ему шел девятнадцатый год. Он еще не избавился от прекрасного ощущения бесконечности жизни. И хотя, работая в группе Мартынова, он видел смерть и горе, участвовал в перестрелках и облавах, он еще не думал о смерти.

Много позже, когда в памяти его прошлое отодвинется, как в перевернутом бинокле, он поймет, какая смертельная опасность подстерегала его.

Но сегодня его волновало совсем другое.

Данилов закурил, взял курс криминалистики, подаренный Бахтиным, и углубился в чтение. Нет, он не пойдет после окончания войны в Лазаревский институт. Наука раскрытия преступлений увлекла его, и он твердо решил стать криминалистом.

Манцев и Мартынов шли вдоль Пречистенского бульвара. Навстречу им из-за угла, чеканя шаг, двигалась рота красноармейцев. Новые, еще не обмятые шинели, смушковые папахи, новые ремни.

— Левой! Левой! — звонко и радостно неслась в морозном воздухе команда.

Лица красноармейцев от мороза румяные, шаг твердый.

Мартынов остановился, пропуская строй, внимательно вглядываясь в лица бойцов.

— Они скоро на Деникина, — с грустью сказал он.

— Завидуешь, Федор? — Манцев положил ему руку на плечо.

— И да и нет, Василий Николаевич. Завидую простоте. На фронте все ясно. Враг издалека виден.

— Это ты прав. А нам порой приходится искать врага рядом с собой. Вспомни левоэсеровский мятеж.

Они свернули в сторону Сивцева Вражка. У доходного дома остановились.

— Может, мне подождать, Василий Николаевич? — хитро усмехнулся Мартынов.

— Нет, Федор, пошли вместе. В другое бы время пришел один, пригласил бы девушку по Москве погулять, в Художественный театр сводил. Вместе погрустили бы над судьбой трех сестер. В другое время.

— Василий Николаевич, дорогой мой, разве для любви есть время?

— Слишком тяжела ее утрата, и слишком большая опасность угрожает ей.

— Вы думаете?

— Предполагаю.

Строгая, вся в черном, Елена Климова сухими от горя глазами глядела на Мартынова и Манцева.

— Елена Федоровна, — сказал Манцев, — покажите нам комнату брата.

— Прошу.

Комната Климова была небольшой. Книжный шкаф, диван, покрытый ковром, письменный стол.

Над диваном скрещены две шашки: одна с анненским, другая с георгиевским темляком и позолоченным эфесом.

Мартынов подошел ближе и прочитал:

«За храбрость».

Рядом висело несколько фотографий. Группа юнкеров-александровцев, два молодых подпоручика в парадной форме, Алексей Климов в штабс-капитанских погонах, с рукой на перевязи.

Манцев подошел к стене, начал рассматривать фотографии.

— Кто это рядом с Алексеем Федоровичем?

— Его товарищ по училищу, Сергей Наумов, они сфотографировались в день производства.

— Елена Федоровна, а у вас случайно нет фотографии Виктора Копытина?

— Конечно, Василий Николаевич, но зачем она вам?

— Елена Федоровна, мне тяжело говорить, но Алексея Федоровича убил Копытин.

— Нет!.. Это невозможно...

— Но это так. Копытин убил и Басова, и еще нескольких человек.

— Это невозможно!..

— Елена Федоровна, поверьте мне, на его руках много крови прекрасных, нужных новой России людей.

— Он заговорщик?

— Нет, он стал бандитом.

Елена опустилась на диван, закрыла лицо руками. Так она сидела несколько минут, потом посмотрела на Манцева:

— Он вчера был у меня.

— Зачем?

— Он ничего не знал об Алешином письме, он приходил и сказал, что брата убили вы.

— Неужели вы ему верите?

— Нет.

— Так где его фотография?

— Висела на стене.

На месте фотографии они увидели только темный квадрат на выгоревших обоях.

— Он заходил в эту комнату?

— Да, — тихо ответила Елена.

— Елена Федоровна, он мечется по городу как зверь, у него нет выхода, мы его поймаем, но он может появиться у вас снова.

— И что мне делать?

— Разрешите посмотреть квартиру?

— Конечно.

— У вас во двор окна комнат выходят?

— Только на кухне.

Они вошли на кухню.

— Вот как хорошо, — засмеялся Мартынов, — занавесочка славная у вас.

— Какая занавесочка? — непонимающе спросила Елена.

— А вот эта, в пол-окна, пестрая. Ее и днем заметишь. Если Копытин придет, вы ее задерните.

Война войной, революция революцией, а Мясницкая такая же нарядная. Правда, подоблезли золотые буквы на вывесках торговых фирм, новые названия советских учреждений появились, но тротуары чистые, даже потрескавшиеся стекла магазинов горели на солнце.

Что и говорить — московское «сити».

Да и народ здесь привычный, одетый добротно. Меха, сукно дорогое, трости.

Копытин остановился напротив дверей с вывеской «Валютный отдел».

Дверь двухстворчатая, сбоку милиционер с наганом на ремне прыгает от мороза.

Ничего. Пусть себе попрыгает пока.

И вдруг на той стороне — дама в чернобурой шубе, шапочка на брови натянута. Копытин перебежал улицу:

— Ольга Григорьевна!

Остановилась, взглянула изумленно:

— Господи, Виктор!

Щелкнул каблуками, наклонился к руке. Ольга Григорьевна оглянулась.

— Вы с Юга? — спросила шепотом.

— Так точно.

— Как там?

— Наступаем.

— Скоро ли в Москву?

— Трудно, очень трудно. А вы как здесь, Олечка, как муж?

— Трясемся, ждем обысков, реквизиций.

Копытин взял ее под руку и повел по Мясницкой.

— Милая Олечка, передайте Петру Львовичу, что есть шанс уехать на Юг.

— Не может быть!

— Тихо, ради бога, тихо. Я через несколько дней уезжаю, могу взять вас с собой.

— Но это опасно.

— Нисколько. Мы поедем в поезде Международного Красного Креста.

— Вы наш спаситель.

— Ждите, — сказал Копытин, — и учтите, что под флагом Красного Креста можно провезти все. В Москве очень неспокойно. Чекисты убили Бориса Аверьяновича Басова, забрали его редчайшую коллекцию.

— Я слышала, Виктор, это ужасно, — глаза Олечки наполнились слезами.

— Алешу Климова убили. Вашего поклонника.

— Господи, Алешу! За что?

— Он хотел справедливости.

— Виктор, — Ольга схватила Копытина за рукав, — спасите нас. Умоляю!

— А ваш папенька, Григорий Нилыч?

— Он сидит на своих камнях. «Это — для истории. Это — для искусства». Ах, Виктор, вы же знаете отца. Попробуйте поговорить с ним сами.

Копытин поглядел на Ольгу, усмехнулся, дернул щекой:

— Попробую.

Несколько минут назад Манцев вернулся от Дзержинского. Разговор с Феликсом Эдмундовичем был обстоятельным и долгим.

И, сидя в кабинете, Манцев снова и снова вспоминал его, думая над словами председателя ВЧК и МЧК. Манцева всегда поражало смелое, аналитическое мышление Дзержинского, неожиданность его решений, тонкое знание политической обстановки.

— Бандитизм, Василий Николаевич, — сказал Дзержинский, — сегодня явление не только уголовное. Он компрометирует власть рабочих, кое-кто пытается представить это как неспособность большевиков управлять государством. Следовательно, бандитизм есть явление политическое. Тем более что, как нам известно, белая контрразведка пытается его использовать.

— Мы делаем все что можем.

— Дорогой Василий Николаевич, я об этом знаю, более того, я знаю, как трудно людям из группы Мартынова вести оперативную и следственную работу. Криминалистика — наука. А нам приходится постигать ее под бандитскими пулями. Кстати, как вам помогает Бахтин?

— Хорошо.

— Прекрасный, честный человек. Подлинный русский интеллигент. Владимир Ильич всегда говорит о необходимости привлечения таких людей к нашему делу. Мне хотелось бы посоветовать вам смелее принимать решения. А то у нас появились некоторые руководители, пытающиеся все согласовывать. А руководить — значит решать.

— Но тем не менее, Феликс Эдмундович, я хотел бы вам рассказать о нашем плане ликвидации банды Собана.

— Я прочел вашу докладную записку. Считаю, что все правильно. Только прошу вас об одном — берегите людей. Любую операцию мы должны проводить с минимумом потерь. Теперь о профессоре Васильеве. Он сдал свои драгоценности государству. Да, не удивляйтесь, все до последнего камня. В своем письме Луначарскому он написал, что деньги эти должны пойти на организацию народного образования.

— Это поступок.

— Подлинный патриот отечества всегда помогает ему в трудную минуту. Но тем не менее я позвонил в Гохран, вам выдадут, естественно на время, одну из вещей Васильева. Начинайте операцию и помните о людях.

В дверь постучали. Вошел Мартынов.

— Что?

— Все готово.

— Давай рапорт.

Манцев сел за стол. Крепко потер ладонью лицо, отгоняя сон, хлебнул из стакана остывший чай. Поднял бумагу ближе к свету, начал читать. Чем больше читал, тем удивленнее становилось у него лицо.

— Вы, братцы, меня в острог хотите посадить? Сам думал или кто посоветовал?

— Вместе с Бахтиным.

— Ему простительно, он из старого сыска, а ты, Федор?

— Василий Николаевич, головой за все отвечаю.

— Ну ладно, — Манцев улыбнулся, подписал бумагу. — Сухари ты мне в домзак носить будешь.

— Обязательно.

Бахтин пришел на квартиру в два часа. Данилов посмотрел на него и понял — пора. На секунду сжалось сердце, только на секунду.

— Голубчик, Иван Александрович, и вы, Ниночка, — Бахтин достал папироску с длинным мундштуком и закурил. — Вы отправитесь сегодня в Столешников. На углу Петровки дом Бочкова знаете?

Иван кивнул головой.

— Там на первом этаже кафе. Место дрянное, грязное. Но вы сядете, спросите у полового чего-нибудь, а когда он подаст, скажите: «Хочу на лошадке покататься». Он вас проводит в игорную комнату. Там механические бега. Играйте, пейте шампанское и помните, что вы с Петроградской, налетчик, Студент. Как вас зовут?

— Олег Свидерский. Бывший студент Межевого института.

— И помните — в Питере вы взяли ломбард, людей убили. Вы налетчик нового типа. Холодный, расчетливый, интеллигентный.

Данилов отвернулся, а когда повернулся вновь — на Бахтина глядел уже совсем другой человек: холодный, нагловатый, уверенный в себе.

— Вот это другое дело. Теперь, — Бахтин достал саквояж, расстегнул, положил на стол две толстые пачки денег, золотые украшения.

— Берите деньги, надевайте украшения и с богом. Помните, Иван Александрович, там будут наши люди, если что — они помогут.

В кафе было накурено и холодно. На небольшой эстраде в углу играл на пианино тапер. Звук пианино был неестественно чужим в слоистом от дыма воздухе и гуле голосов.

Почти все столики были заняты, люди сидели прямо в пальто и шинелях, спорили, размахивали руками.

Данилов увидел столик в углу у окна и пропустил вперед Нину:

— Прошу. Они уселись.

Пробегавший мимо официант, в черном фраке, натянутом поверх ватной куртки, сразу же увидел дорогое пальто на молодом человеке и котиковую шубку на красивой молодой даме. И руку с массивным золотым перстнем увидел, лежавшую на грязной скатерти барски небрежно.

Официант на ходу затормозил, развернулся и к столику:

— Чего господам угодно?

— А что есть?

— Извините-с, время такое, могу-с подать кофе желудевый-с, пирожные на сахарине-с.

— Ликер?

— Время такое, господин.

— Послушайте, милейший, — Данилов достал толстую пачку кредиток, сунул ассигнацию в карман фрака, — а на лошадках у вас покататься можно?

Официант осклабился, оглянулся воровато:

— Отчего же-с. Таким господам... Прошу-с за мной.

Они прошли мимо стойки со скучающим буфетчиком, вошли в узкую дверь и очутились на лестничной клетке.

— Прошу-с.

Из темноты выросла здоровая мужская фигура.

— На лошадок-с, — тихо сказал официант.

— Валяй.

Они поднялись по ступенькам, остановились возле закрытой двери. Официант постучал. Дверь раскрылась, оттуда полился свет, раздались людские голоса, переборы гитары. Здесь был даже швейцар в ливрее.

Пальто и шубу принял бережно, словно они из стекла.

— Прошу-с, господа.

Одна из комнат — буфетная. Да, здесь не знают о нужде и голоде. В свете свечей переливаются разноцветные бутылки, лежат в вазах фрукты, шоколад, бутерброды.

— Ты выпьешь шампанского, дорогая? — спросил Данилов.

— Немного.

А буфетчик в черном фраке, белоснежной манишке, с бабочкой уже хлопнул пробкой.

Заискрилось, запенилось в бокалах вино.

К стойке подошел человек в щегольском пиджаке, с жемчужной булавкой в галстуке.

— Папиросы есть?

— Асмоловские-с.

— Дай, любезный, пару пачек.

Мельком посмотрел на него Данилов и узнал: видел этого человека в коридорах ЧК. И сразу ему стало спокойно:

— Мне тоже пачку.

Буфетчик протянул Данилову коробку:

— На лошадок-с не желаете взглянуть?

В соседней комнате, огромной, без мебели, толпился народ. Кого здесь только не было: завсегдатаи скачек в модных, не потерявших лоска костюмах, дельцы, напуганные временем, шустрые карманники с Сенного рынка, спокойные налетчики.

Были здесь двое из банды Собана. Пришли рискнуть да погулять малость.

Данилов протолкнулся к огромному столу. Вот оно «пти шво» — механические бега.

Крупье с истасканно-наглым лицом, с пробором, делящим редкие прилизанные волосы на две части, выкрикнул:

— Ставок больше нет! — нажал рычаг, и побежали четыре лошадки вдоль стола. Круг, еще, финиш.

— Первым пришел рысак под номером три. Получите ваш выигрыш, господин. — Крупье лопаткой подвинул груду денег к человеку в сером костюме.

— Позвольте, — Данилов протолкнулся к столу, бросил пачку денег. — На все.

— Ваш номер, сударь? Сколько ударов будете делать?

— Двойка. Играю дважды.

— Делайте ставки, господа, банк богатый.

Посыпались на стол деньги.

— Третий.

— Третий.

— Второй.

— Двойка.

— Игра сделана, ставок больше нет.

Крупье вновь пустил лошадок.

Круг. Еще один. На последнем вырвалась вперед черная лошадка с единицей, написанной на крупе.

— Выиграло заведение, — крупье сгреб ставки в ящик. — Желаете еще? — он посмотрел на Данилова, улыбаясь нагловато-вежливо.

Данилов стянул с пальца перстень.

— Примете?

Из-за спины крупье возник человек, стремительно глянул на перстень, что-то шепнул крупье.

— Примем.

Крупье положил перстень рядом с пачкой денег.

А люди делали ставки, кидали деньги, дышали тяжело и азартно.

— Ваш номер, не спите, юноша! — усмехнулся крупье.

— Двойка.

— Вы фаталист. Ставок больше нет.

Лошади побежали, а серая с двойкой, так приглянувшаяся Данилову, словно услышав и поняв его, бойко взяла с места. И первой прибежала к финишу. Крупье лопаточкой подвинул Ивану перстень и кучу денег.

— Больше не будете играть?

— Нет.

— Заведение желает вам приятно провести время.

Никогда Данилов за свои восемнадцать не держал в руках столько денег.

Да что там не держал. Не видел просто. Он и вынес их в буфетную комом.

— Олежка! — воскликнула Нина. — Золотце! Как я рада.

Данилов бросил деньги на стол, начал складывать. К Нине подошел вертлявый черный парень в коричневой пиджачной паре:

— Так как же, барышня, не желаете испытать...

Данилов взял его за лацканы:

— Жить не надоело?

— Пусти! — рванулся вертлявый, но рука, державшая его, была не по годам сильной, затрещал пиджак.

Подскочил буфетчик:

— У нас так не принято, господин. У нас тихо все должно быть.

Данилов оттолкнул вертлявого:

— Сделай так, чтобы я тебя искал.

Давясь матерщиной, отошел вертлявый. Сел за столик к своему дружку.

— Ты видишь, Туз, что он со мной делает?

— А ты к чужим марухам не лезь.

Туз ел и пил. Жадно, много, не обращая ни на кого внимания.

— Олежек, — капризно протянула Нина, — возьми ликеру и шоколад домой.

Данилов бросил деньги на стойку:

— Три бутылки «бенедиктина» и две коробки шоколада.

Буфетчик с поклоном начал упаковывать заказанное. Протянул сверток.

— Прошу-с. Ждем-с. Дорогой гость.

Данилов и Нина вышли в прихожую.

А вертлявый вскочил, вбежал в соседнюю комнату, пробрался к крупье.

— Кто это был, Кот? Что за фраер?

— Какой?

— А тот, что банк рванул.

— Из Питера, Сеня, налетчик. Студент кличка. Он на Лиговке ломбард грохнул, трех красноперых замочил.

— У-у, — с ненавистью протянул Сеня, — понаехало залетных. Московским уже авторитета нет.

В комнате у стола сидели четверо, в кожаных тужурках, в фуражках со звездами.

Собан развалился на диване. Сидел тяжелый, сытый, в расстегнутой жилетке. Большое его гладко выбритое по-актерски лицо светилось покоем и добротой.

— Сегодня вечером приедете, — точно и резко, словно командуя перед строем, говорил Копытин. Он стоял спиной к окну, прямой и строгий, как на плацу. — Приезжаете, говорите, что из ЧК, — продолжал он, — берете драгоценности.

— Хозяев глушить? — спросил Семен.

— Нет. Только попугать. Пусть по городу слух пойдет, что ЧК грабит.

Собан захохотал. Встал, большой, плотный, сытый:

— До ночи здесь сидеть будете, наши там смотрят на всякий случай.

Часы в кабинете Манцева пробили пять раз.

Василий Николаевич поднял голову от бумаг, покосился на телефон. Молчит. Он опять углубился в бумаги.

В дверь постучали.

— Войдите.

— Разрешите, Василий Николаевич, — вошел Козлов.

Манцев вскочил, вышел из-за стола.

— Степан Федорович, что так долго? Садитесь.

— Василий Николаевич, Мартынов велел передать, что вроде сегодня.

— Факты?

— Приходил человек из домкома насчет ремонта электричества. Проверили: домком никого не посылал, и человека такого там не знают.

— Он заходил в квартиру?

— Да. Всю обошел, проверял проводку.

— Что еще?

— Несколько раз телефонировали. Хозяин трубку поднимает, а там молчат. К соседке заходили двое. Представились, из милиции.

— Зачем приходили?

— Расспрашивали, нет ли посторонних. Теперь, дворника пытали, что, мол, и как, есть ли чужие, не было ли чекистов.

— Дворник, кажется, вы?

— Так точно.

— Наверняка они придут сегодня. Действуем так. Если с ними приедет Собан, что маловероятно, то брать сразу. Если его не будет, пускайте Студента. Кстати, передайте Мартынову, что Данилов вел себя очень точно и правильно. Так сообщили наши люди из игорного дома. Поезжайте, Степан Федорович, начинайте операцию.

Козлов вышел.

Манцев поднял трубку:

— Барышня, центр, 5-36... Александр Петрович?.. Это Василий Николаевич... Да... Товар вечером прибудет.

Бахтин, постукивая тростью, шел по темной Маросейке. Его догнал извозчик:

— Ваше сиятельство, гражданин, товарищ...

Бахтин повернулся, разглядывая скучное бородатое лицо. Потом сел в санки.

— Сверни-ка, братец, в Колпачный.

— А нам, барин, что день, что вечер, зипун не греет.

У двух тускло светящихся окон в первом этаже Бахтин толкнул тростью извозчика в спину.

— Тпру-у.

— Жди.

Бахтин открыл дверь, на которой полукругом белела надпись:

«Продажа случайных вещей».

Звякнул над дверью колокольчик.

Бахтин огляделся, маленькое помещение магазина было пустым. Под стеклом на прилавке лежала всякая чепуха: шпоры, снаряжение офицерское, фотоаппарат, кожаные и деревянные портсигары, тарелки.

Бахтин постучал тростью по колокольчику.

— Иду, иду, — послышался из глубины старческий голос. Внутренняя дверь раскрылась, и появился старичок, невидный, сгорбленный. — Чего изволите... — начал он и узнал Бахтина.

— Господи, счастье-то какое, Александр Петрович! — Глазки старика засветились ласковостью, лицо разгладилось. — Господи, сподобился перед смертью увидеть.

— Тебе, Фролов, на небе жизнь длинную отмерили. Так что не скромничай.

— Забыли, совсем забыли старика, господин надворный советник.

— А ты, Фролов, душой извелся, видать. Где говорить будем? Здесь или в комнатах?

— В комнатах, в комнатах. Сейчас, только лавку запру.

Он вскользь поглядел на Бахтина, настороженно и быстро.

Они прошли в квартиру, соединенную с лавкой маленькой дверью.

Гостиная была похожа на жилье мелкого чиновника. Бархатная скатерть с кистями на круглом столе. Громадный, как замок, буфет, лампа под зеленым абажуром на цепях под потолком, диван с зеркальцем, плюшевое кресло в чехле.

— А у тебя, Фролов, все по-старому. Впрочем...

Бахтин подошел к дивану. Над ним висел картонный плакат с плохо выполненными фотографиями и надписью «Вожди революции».

— Вместо государя императора повесил?

— Именно, именно. Каждая власть от бога. — Фролов назидательно поднял палец.

Бахтин сбросил шубу на диван, сел за стол.

— Дело у меня к тебе, Фролов.

— Значит, вы, Александр Петрович, снова вроде как по сыскной части?

— Снова.

— Ай-яй-яй. Потомственный дворянин, надворный советник, орденов кавалер императорских...

— А ты, братец, никак монархист?

— Спаси бог, спаси бог, — Фролов перекрестился. — Только как же так? До нас слухи доходили, будто в семнадцатом вас товарищи шлепнули. А вы опять, значит? — голос старичка стал жестким.

— Значит, опять, Фролов.

— А мы-то обрадовались...

— Рано.

— Значит, опять по сыскной части. А не боитесь, Александр Петрович? Время-то не прежнее. Лихое время, разбойное. Власть слабая. Слыхали, намедни шестнадцать постовых замочили. Значит, не боитесь?

— А когда я вас, хиву уголовную, боялся? Вспомни, Каин? Когда?

— Лихой вы человек, Александр Петрович.

— Ладно, — твердо сказал Бахтин, — любезностями мы обменялись.

Он достал из кармана футляр, положил его на стол, раскрыл. Брызнул в тусклом свете лампы зеленый огонь камней. Лежало в футляре изумрудное ожерелье редкой красоты.

— Продать желаете? — Фролов от волнения даже с голосом совладать, не смог.

— Знаешь, чье?

— Как же, господина Васильева вещь, Григория Нилыча. Ординарного профессора Катковского лицея. Великой цены ожерелье.

Фролов смотрел на камни жадно, как голодный на пищу. Он ласкал их глазами, ощупывал.

Бахтин захлопнул крышку коробки, на которой причудливо извивались буквы из накладного золота — Г и В. И исчезло сияние, словно комната стала мрачной и тусклой.

— Слушай меня внимательно, Каин. Завтра, а может и сегодня, тебя найдет Собан. Он спросит, не приносил ли тебе кто драгоценностей Васильева. Ты скажешь ему, что приходил залетный из Питера, Студент, и продал это ожерелье.

Бахтин вновь открыл коробку, вынул ожерелье. Завернул в платок, сунул в карман.

— Ему коробку покажешь, а ожерелье, мол, продал сразу.

— Все? — твердо спросил Фролов.

— Нет. Он спросит, где найти Студента. Скажешь, что он со своей марухой пасет кого-то в кафе «Бом» на Тверской. Теперь все.

— Нет, Александр Петрович, ныне красный сыщик. Не сладимся мы. Собан из меня знаешь что сделает?

— Дурак ты, Фролов, — Бахтин достал папиросу, — тебе не Собана, тебе меня бояться надо. Ты кому в одиннадцатом Сафонова Николая Михайловича, он же Собан, сдал? А Комелькова? А Гришку Адвоката? Так они нынче все на свободе. Я им шепну, а ты знаешь, они мне поверят, ножичками тебя на ремешки нарежут.

— У-у-у, гад! Ни пуля тебя, ни нож не берут! — завыл, забился головой об стол Каин.

— Кончай истерику. Понял?

— Все понял, — поднял голову от стола услужливый старичок, — все понял. Только вы меня...

— Ты мое слово знаешь.

— Знаю. Печать слово. Да и пригожусь я вам по этому времени смутному.

— Пригодишься. Но об этом другой разговор.

Бахтин встал.

Как гора поднялся на Сретенском бульваре дом страхового общества «Россия».

Запирала въезд во двор чугунная ограда. Ночь надвигалась, и гасли в доме окна, одно за другим.

Мартынов, прижавшись лбом к стеклу, смотрел на бульвар. Шло время, били часы. Никого.

Вот уже полночь куранты пробили. Потом отбили половину.

Прошел по бульвару поздний трамвай, поискрил дугой. И опять пусто. Даже прохожих нет.

Машина появилась внезапно, словно стояла долго где-то рядом. Подъехала, стала у ворот.

Мартынов вздохнул с облегчением, повернулся к сидящим чекистам.

— Начали.

Из машины вышли четверо. В кожанках, фуражках со звездами. Маузеры через плечо. Болтаются у ног деревянные кобуры.

Постояли во дворе. Поговорили о чем-то. Потом к подъезду.

Вошли. Семен сегодня за старшего был.

— Значитца так, поднимаемся. То да се, из Чеки мы, вот бумага, давай ценности. Он, конечно, упрется, вот тогда, Туз, ты его и погладишь.

— Ясно. Пошли, — глухо, как в бочку, сказал Туз, вытащил из кармана сухарь и начал жевать.

Они подошли к лестнице...

Вниз спускались Данилов с Ниной. Он одной рукой поддерживал девушку под локоть, в другой нес желтый саквояж.

Прошли мимо четверки в кожаном. Хлопнула дверь подъезда.

— У-у, фраерюга, — скрипнул зубами Семен.

На третьем этаже дверь нужной им квартиры полуоткрыта. Бандиты остановились. Достали оружие. Семен толкнул дверь.

В прихожей беспорядок, раскиданы пальто, обувь, книги.

— Эй! — позвал Семен. — Кто тут есть?

— О-о-о! — простонал кто-то в глубине квартиры.

Семен бросился к дверям гостиной.

Здесь тоже все было перевернуто. На полу лежал связанный Васильев.

— В чем дело, папаша? — Семен вынул мандат. — Из Чеки мы.

— Помогите... только что... Ограбили... Все забрали...

— Кто?

— Молодой мужчина и женщина.

— Мы их на лестнице встретили, — не прекращая жевать, сказал Туз.

— Ушли. Теперь ищи. Ты, папаша, нам, чекистам, всю правду говори, что забрали и кто они?

— Вон на столе опись и футляры. Они драгоценности из футляров вынули.

— Как звали их?

— Она его Студентом называла и Олежкой.

Семен взял опись и пару футляров, сунул в карман:

— Ты, папаша, не сомневайся, найдем.

Мартынов наблюдал, как от дома отъехало авто.

В комнату вошел Козлов.

— Все в порядке, товарищ Мартынов. Григорий Нилыч жив и здоров, только возмущается, почему мы их не переловили.

— Порядок. Ну что, Александр Петрович, выйдет Собан на Данилова?

— Бесспорно. Он пошлет своих людей к Каину, сам не пойдет, не тот человек. Они привезут Фролова к Собану, а тот укажет им кафе «Бом».

— И Собан придет к Данилову?

— Он пойдет давить блатным авторитетом. Таков их закон. А Собан живет в законе всю жизнь. Он по их табели о рангах генерал, а Студент — человек, чина не имеющий. Будем ждать.

В гостинице «Лиссабон» в пыльном номере Собан сидел на кровати и слушал Семена.

— Так, значит, — он взял в руки пустой футляр с золотой монограммой ГВ на крышке. Посмотрел внимательно на переплетение золотых букв. Бросил футляр на пол и начал топтать ногами.

— Тихо, успокойся! — крикнул Копытин. — Семен, повтори.

Семен, сидящий на краешке стула, хлюпнул носом:

— Приехали мы, а он спускается...

— Кто?

— Тот фрей, что в «пти шво» играл. Идет с уголком желтым и марухой своей.

— Дальше.

— Мы в квартиру. Там все перевернуто, хозяин связан. Говорит, мол, были двое — Студент и девка, все взяли, как есть.

— И ты поверил?

— Я... Нет, я еще раз весь дом обшмонал, чисто.

— Кто этот Студент? — Собан налил из бутылки водки в стакан, — Кто?

— Крупье сказал, что налетчик питерский, ломбард на Лиговке взял.

— Слышал, кое-что доносилось и до нас.

— Семен, его надо искать.

— Коля, — Копытин дернул щекой, — в ЧК пойди, так, мол, и так, помогите найти.

— Ты, Виктор, конечно, человек умный, офицер. Но люди в законе живут иначе. Мы найдем его. Понял, Семен?

— А то! Позволь водочки, Собан, замерз нынче.

— Пей. И всех ребят по малинам и мельницам, пусть ищут. Я тоже кое-куда съезжу.

— Ты, Семен, принес, что я просил? — спросил Копытин.

— А то! Витя, все готово.

Он протянул Копытину два паспорта с эмблемой Международного Красного Креста. Копытин раскрыл, посмотрел:

— Ловко сработано.

— Это тебе не у Деникина, — заржал Собан, — у нас фирма.

Фролов спал чутко. Сторожей у него не было. Он сам да авторитет в жиганском мире охраняли его добро. Поэтому когда в окно заскребли, проснулся сразу. Прямо на белье накинул пальто, сунул в карман наган. К окну подошел, всмотрелся в темноту. В черном проеме забелело лицо. Появилось и исчезло.

— Ты, Колька? — сказал Фролов тихо и пошел отпирать черный ход.

Собан сидел в комнате за столом, не снимая шубы.

— Сдохнешь ты скоро, Каин, куда деньги денешь? Живешь, как червь. Тьфу!

— Ты не плюйся, чего спать-то не даешь. Это, Коленька, голубчик, у тебя денежки, а у меня так, на хлебушек.

— «На хлебушек», — передразнил Собан, — сколько ты через меня поимел?

— То все прахом ушло. Война да революция.

— Тоже мне Рябушинский, заводы отобрали.

— Ты чего, Колечка, пришел, старика ночью пугаешь?

— Что тебе, старое падло, недавно приносили?

— Да кто принесет, кто, Коленька?

— Темнишь, старый гад.

Собан вскочил, надвинулся угрожающе.

— Ты фуфель не гони, знаешь Студента? Говори, падло старое, иначе...

Лицо Собана пятнами пошло, заиграли на скулах желваки.

И вдруг распрямился старичок. Ласковость с лица как смыло. Глаза жесткими стали, страшными. Зверь стоял перед Собаном, хоть и старый, но зверь, по-прежнему опасный и сильный.

— Ты на кого прешь? Да когда ты еще по карманам щипал, я уже шниффером был. Забыл, кто тебя в дело взял? Я за себя еще ответить могу на любом толковище, да и есть кому за меня мазу держать.

Отодвинулся Собан,сник:

— Да разве я...

— А если так, так какое у тебя ко мне слово?

— Студента знаешь? Питерского.

Фролов пожевал губами:

— Мои дела ты знаешь, Собан, я на доверии живу. Вещь могу тебе одну продать.

— Сколько?

— Больших денег стоит.

Собан бросил на стол пачку денег.

— Мало.

— На, гад старый, подавись, — Собан вывернул из кармана кучу кредиток.

Фролов аккуратно собрал их. Сложил в одну пачку. Потом встал, открыл буфет, положил перед Собаном футляр. Две золотые буквы — Г и В — переплелись на крышке.

Собан раскрыл футляр.

— Ожерелье ушло в тот же день. Но футлярчик можешь хозяину отдать.

— Где?

— В кафе «Бом» на Тверской, он там по моей наколке человека пасет.

Странное это было кафе — «Бом». Воздух в нем слоистый от табачного дыма, стены давно свой цвет потеряли, размазаны, расписаны, заклеены обрывками афиш.

Народу в нем всегда полно. Актеры, журналисты, писатели, поэты, сторонники различных фракций, и так, праздные, бездельные люди.

Приходят сюда поговорить, узнать новости, посплетничать или просто побыть на людях.

Поэты сюда приходят вечером, тогда чтение стихов, споры, гвалт.

А сейчас на пустой эстраде гармонист в узорной борчатке играет старые вальсы и романсы. Хорошо играет. Голос гармошки, резковато-нежный, щемящий, заполняет зал воспоминаниями о прошлом: о покое, стабильности, сытости, счастье.

Копытин и Семен сидели в самом углу. Пили желудевый кофе с сахарином. Больше здесь ничего не подавали.

— Вот он, — сказал Семен и приподнялся.

— Сиди, — Копытин дернул его за пальто.

В кафе вошли Данилов и Нина. Выбрали свободный столик, сели. Официант, не спрашивая, грохнул на стол две чашки с кофе.

Данилов попробовал, поморщился, выплеснул обе чашки на пол. Достал из кармана пальто бутылку «бенедиктина», налил сначала Нине, потом себе.

Нина внимательно оглядывала зал. Увидела в углу у эстрады лохматого, длинноволосого человека, пошла к нему.

Данилов мелкими глотками пил ликер.

Копытин встал с чашкой в руке, пересек зал, сел на свободный стул.

Нравы здесь были простые. Взял бутылку ликера, налил.

Данилов прищурившись глядел на него.

— Вы художник? — спросил Копытин.

— В некотором роде. А вы?

— Я поэт.

— Соблаговолите назваться, возможно, я читал ваши стихи.

— Гумилев, — Копытин дернул щекой.

начал читать Данилов.

продолжил Копытин.

— Браво, господин Гумилев, вы помните свои стихи, — Данилов прихлебнул глоток.

Подошла Нина:

— Пошли, Олег, все в порядке.

— Желаю вам успехов в поэзии, — Данилов встал, поклонился и пошел к выходу.

Копытин, прищурившись, с ненавистью смотрел им вслед.

— Попался бы ты мне под Тихорецкой, сопляк, — прошептал он и дернул щекой.

Данилова и Нину догнал извозчик:

— Прошу, барин!

— Поехали? — спросила Нина.

— Нет. За нами вертлявый идет.

Они шли по улице. На Триумфальной площади сели в трамвай. Потом пересели в другой. Семен неотступно сопровождал их.

На Сокольническом кругу вышли из трамвая, пошли к дачам. Семен, прячась за деревьями, сопровождал.

Данилов с Ниной по узкой тропинке прошли к даче, открыли и заперли за собой калитку, поднялись на крыльцо, Семен стоял до тех пор, пока на втором этаже не загорелись окна.

Копытин и Ольга Григорьевна стояли в прихожей огромной барской квартиры на Остоженке.

— Милая Олечка, вот ваши паспорта, — Копытин протянул ей документы.

— Вы наш добрый гений, Виктор. Как, как я отплачу вам?

— Завтра после восьми я заеду за вами на авто.

— Вы гений, добрый ангел, как я отплачу...

— Потом, милая Олечка.

— Нет, сейчас, сразу. Слышите, Виктор. Муж придет позднее.

Она прижалась к Копытину. Он дернул щекой, схватил женщину за плечи, привлек к себе.

Конечно, Собан был битый, да он, Мартынов, тоже непрост. Засаду на даче в Сокольниках готовил с толком, хитро.

Подойди к даче, посмотри. Никаких следов как не было. А люди в доме, да обратная дорога перекрыта ребятами из особого отряда МЧК.

Приезжай, Собан, ждем. Мы тоже за эти месяцы кое-чему научились.

В общем-то Мартынов не очень верил, что Собан сам сюда пожалует. Конечно, Бахтин специалист, слов нет, но как-то не вязалась в представлении Мартынова жизненная логика с воровским законом.

Конечно, может быть, он чего-то не понимает еще. Но тем не менее засаду он организовал по всем правилам.

Данилов и Нина оказались молодцами. Провели свою часть операции блестяще. Теперь оставалось самое трудное, встреча с Собаном, если она состоится, конечно. Мартынов решил дать бандитам войти в дачу, подняться в комнату.

Там двое, Данилов и Нина. Иван за столом, девушка на диване.

В столешнице Мартынов сам выдолбил углубление и положил наган. От дверей его не видно, и руки у Данилова не заняты. Чуть что, опустил ладонь — и вот оно, оружие.

Над Сокольниками плыла размагничивающая тишина. Февраль уходил. День становился длиннее, и цвета у него появились по-весеннему яркие.

Снег стал синеватый, и казалось, березы отражаются в сугробах.

Весь день прошел в ожидании.

Много лет уже у Мартынова не было такого спокойного дня. Они переговорили, казалось, уже обо всем, помечтали о будущем.

— Федор Яковлевич, поймаем мы Собана, а дальше? — спросил Данилов.

— Дальше, Ваня, Гришку Адвоката возьмем.

— Ну а потом? — настаивал Данилов.

— Потом... Потом хорошая жизнь будет, Ваня, и начнешь ты учить восточные языки.

— А вы?

— Я хочу речным капитаном стать. Я раз на пароходе по Свири плыл. Ох и красота!

— Как сумерки красиво в лесу опускаются. Смотрите, сугробы совсем синие стали. — Нина подошла к окну. — Едут!

— Все по местам! — скомандовал Мартынов. — Сигнал — слова «пошел вон».

Авто подкатило к даче. Собан вышел, огляделся.

— Одиноко живут, — он кивнул на узкую, полузасыпанную тропку, ведущую от калитки к крыльцу.

— Пошли.

Впереди зашагал Туз. Он толкнул калитку, и запор вылетел. Дверь на веранду поддалась сразу. А вот с входной пришлось повозиться. Но Туз вытащил из-под пальто фомку — замок тихо хрустнул.

Сверху, со второго этажа, донеслись звуки гитары и приглушенный женский голос.

Собан вошел в комнату румяный с мороза, улыбчивый.

Был он похож на благородного отца из провинции. Туз и Семен следом вошли, стали у дверей.

Данилов поставил рюмку на стол, Нина опустила гитару.

— Почтение, Студент, и вам, барышня, не бойтесь, мы не из ЧК.

— А я и не боюсь, — холодно сказал Данилов и потянулся к бутылке, — садитесь.

— Сяду, сяду. Почему не сесть, когда добром зовут.

Собан скинул шубу на руки Семену. Подошел к столу, грузно сел.

— Ты меня знаешь, Студент?

— Не имею удовольствия.

— Я Собан.

— Мне это ничего не говорит.

— Фраер ты, вход в закон рупь, а выход тыща. Поживешь в законе, узнаешь, как со мной говорить.

— Что вам угодно?

Собан взял рюмку, покрутил, понюхал.

— Все, что на Сретенском бульваре взял, отдашь. Тогда жив будешь и маруху твою не тронем.

— А из белья вам ничего не надо? Пошел вон!

В комнату ворвались чекисты.

— Руки! — крикнул Мартынов.

Семен и Туз подняли руки.

Собан выронил рюмку, сунул руку под пиджак, выдернул гранату «мильс». Он не успел дернуть кольцо. Данилов дважды выстрелил в него. Покатилась по полу граната, упал со стула Собан.

Мартынов наклонился, перевернул его:

— Готов.

— Так он же, товарищ Мартынов...

— Действовали правильно, Данилов...

Мартынов повернулся к задержанным. Посмотрел на жующую рожу Туза, бессмысленную и тупую. Увидел бегающие глаза Семена.

— Где Витька Залетный? — повел Мартынов стволом нагана.

— Гад буду, начальник, век свободы не видать... Через полчаса на Мясницкой валютную контору брать будет.

— Данилов, Козлов, в машину! Остальные доставят арестованных.

Операцию по захвату валютной конторы на Мясницкой Копытин готовил сам. Он шагами измерил расстояние от Банковского переулка до конторы, рассчитал время. Трижды заходил в помещение, изучал расположение касс и посты охраны.

Он не очень верил, что Собану удастся отобрать у Студента ценности Васильева. После встречи в кафе «Бом» он понял, что этот мальчонка с холодными глазами совсем не фраерок, как говорил о нем Собан.

В поступках и действиях Студента чувствовалась уверенность и сила, а значит, это не просто одинокий, как волк, налетчик, а человек, за которым кто-то стоит. Возможно, эти кто-то и встретятся с Собаном на даче в Сокольниках.

О своих предположениях Копытин Собану не говорил. Пусть едет. А если его там шлепнут, то и слава богу. Надоел Виктору этот истерик со своим гипертрофированным самоуважением.

Да и пора было кончать с игрушками в казаки-разбойники. Бандиты бандитами, а ротмистр Алмазов-Рюмин шутить не будет. Господа офицеры поопаснее Собана с его уголовниками.

Пора, пора прощаться с Москвой.

Сегодня он берет контору, а потом милая Олечка с дураком мужем. Там ценностей!..

В его распоряжении было три машины.

На пустыре, в Марьиной роще, Копытин проверил у людей оружие, проинструктировал. Конечно, если бы вместо этой уголовной сволочи были офицеры, он бы считал план реализованным. Но ничего, попробуем.

Три машины с пустыря разъехались в разные стороны, чтобы через полчаса встретиться в Банковском переулке.

Копытин посмотрел на часы. Пять. Пора, в это время все сейфы открыты, начинается подсчет валюты.

— Начали, — скомандовал он. — Быстро к дверям. Глушите милицию и — в помещение. Берете все, что в кассах под номерами один и три. Я прикрываю.

Машины рванули с места. Копытин закрыл глаза и перекрестился.

Когда машины подъехали к конторе и бандиты подбежали к дверям, их встретили выстрелами из нагана.

А со стороны Лубянки и Прудов — грузовики с красноармейцами. Из кабины одной из машин ударил пулемет, лес штыков окружил бандитов.

— Ходу! — крикнул Копытин.

Машина сорвалась с места, запетляла по переулкам и остановилась только в Лялином.

— Что будем делать? — спросил шофер.

— Вон трактир, видишь? — кивнул Копытин. — Перекусим и на новое дело пойдем.

— Фартовый ты парень, Витя, с тобой хоть на рога, — засмеялся бандит, сидевший сзади.

Копытин закурил. Затянулся жадно. У него остался последний шанс.

Ольга Григорьевна, не снимая шубы, сидела у окна.

Она и мужа заставила одеться. На столе лежал чемодан темной кожи. В нем все достояние Петра Львовича.

А он потел от волнения, да и в шубе жарко, пенсне протирал.

— Ты, Олечка, с ума сошла с этим Виктором.

— Ты просто ревнуешь.

— К нищей пехтуре?

— Он мужчина, а это за деньги не купишь.

— Ты становишься вульгарной, — вздохнул Петр Львович.

— Ах, оставьте ваши нравоучения хотя бы в такой день. Я... Авто... Авто... Это Виктор, — Ольга Григорьевна побежала к двери.

— Здравствуйте, Петр Львович, — Копытин вошел в комнату и стал у двери, щелкнув каблуками.

— Виктор Алексеевич, — прочувствованно сказал Петр Львович, — вот в этом чемодане все. Этого хватит на две жизни в Париже. Помните...

Копытин не дал ему договорить, рванул чемодан. Ольга увидела его лицо и начала пятиться к дверям в комнату.

— Виктор, — прошептал Петр Львович, — Виктор...

Копытин достал маузер и выстрелил.

С визгом Ольга бросилась в комнату. Ударила руками по оконному стеклу. На улицу посыпались осколки прямо под ноги шедшему мимо патрулю.

— Помогите! — разорвал женский крик морозную тишину.

Копытин дважды выстрелил, и Ольга упала у окна.

Матросы бежали к подъезду.

— Жми! — крикнул бандит шоферу и выстрелил по патрулю.

Словно полотно разорвал воздух залп. И машина, не успев развернуться, стала. Один матрос — к машине. Трое — в парадное.

Копытин поднял чемодан, пошел к черному ходу. Толкнул. Заколочен. А во входную дверь били приклады.

Он вытащил гранату, выдернул кольцо, подтолкнул ее к двери и спрятался за угол. Взрыв вынес дверь.

Пройдя сквозь дымящуюся прихожую, Копытин вышел на черный ход.

Он быстро шел вдоль стены Зачатьевского монастыря, сворачивал в переулки, пока не попал к храму Христа Спасителя.

Мимо шел трамвай. Копытин на ходу прыгнул на подножку.

Елена Климова читала на диване в комнате брата. Прошли дни после визита Манцева. Февраль уже на исходе. Никто ее, слава богу, не беспокоил. И она начала жить, как прежде.

В дверь позвонили. Елена вышла в прихожую.

— Кто там?

— Леночка, — за дверью тихий мужской голос, — Виктор Копытин. Откройте, за мной гонятся.

Елена открыла дверь.

— Вы одна?

— Конечно.

— Укроете на пару дней?

— Да. Я сейчас поставлю чай.

— Спасибо, Лена, — Копытин обессиленно опустился на стул в прихожей.

Елена вошла на кухню и задернула занавески. Человек, сидящий у окна в доме напротив, встал, подошел к телефону, висящему на стене.

Ночью Копытин проснулся. Полежал недолго, прислушался к тишине. Встал, вышел в коридор. Толкнул дверь в комнату Алексея, где спала Елена. Заперто. Усмехнулся, дернув щекой.

Пошел обратно, запер дверь, засветил свечу, раскрыл чемодан. На мгновение Копытин даже закрыл глаза — в чемодане лежали бриллианты, золото, толстые пачки денег.

Он вскочил, сжал кулаки и, дергая щекой, начал тихо приплясывать. Потом успокоился, закрыл чемодан, дунул на свечу, лег и уснул крепко.

Его разбудили звонки и стук. Он вскочил, схватил маузер, бросился к двери.

В прихожую вышла Елена.

— Кто это? — шепотом спросил Копытин.

Она с недоумением пожала плечами и спросила:

— Кто?

— Барышня, Елена Федоровна, это я, дворник, дрова привезли.

— Ой, какое счастье, — всплеснула руками Елена, — сейчас.

Она махнула Копытину рукой: мол, спрячьтесь.

Копытин ушел в комнату, запер дверь, начал быстро одеваться. За дверью гудел бас дворника и слышался голос Елены. Дверь захлопнулась. Копытин выглянул в коридор.

— Сейчас дрова принесут, а потом мы чай пить будем, — лучезарно улыбнулась Елена. — Вы посидите пока у себя.

Копытин закрыл дверь и прильнул глазом к замочной скважине.

Сначала пришел дворник с огромной охапкой дров. Потом второй, в рваном армяке. Потом армяк заслонил скважину, и Копытин слышал только стук дров и голоса мужиков.

Потом Елена благодарила и расплачивалась. Мужики ушли. И снова тишина. И голос Елены:

— Виктор, чай.

Копытин бросил на кровать маузер, сунул наган в карман брюк, вышел в коридор.

У стены аккуратно сложены дрова, немного сора на полу. Он шагнул в коридор... С двух сторон ему заломили руки Данилов и Мартынов.

Вспыхнул свет. В коридор из комнаты вышел Манцев:

— Поручик Копытин?

Копытин скрипнул зубами, дернул щекой.

— Я заместитель председателя МЧК Манцев. Вы арестованы.

 

Москва. Март 1919 года

Копытина вели по длинному коридору мимо белых двухстворчатых дверей, мимо бронзовых, потемневших ручек, мимо бачка с водой на табуретке, так не вяжущегося с этими дверями и ручками.

Копытин смотрел на все жадно, впитывая в себя эти в общем-то обыденные вещи. И они казались ему необыкновенно прекрасными, потому что видел он все это в последний раз.

Он сидел в кабинете Манцева и смотрел на половинку медали, лежащую на столе. Ему очень хотелось казаться равнодушно-ироничным и спокойным. Но он не мог.

Странное чувство прощания жило в его душе, и оно было сильнее разума и воли.

— Гражданин комиссар, — хрипло сказал он, — я хочу жить.

Манцев долго смотрел на него. Через его кабинет проходили разные люди: холодные, убежденные в своей правоте, заговорщики, истеричные бандиты, говорливые эсеры, путающие допрос с политической дискуссией. Но такого он видел впервые. Человека не было, остался один облик.

— Я не властен решать жизнь и смерть, — сказал Манцев, — для этого есть трибунал. На ваших руках слишком много крови. Но тем не менее полное признание дает вам шанс на снисхождение.

— В чем я должен признаться?

— Банда Собана нас уже не интересует, — Манцев взял в руки половинку медали. — Вот что мне интересно.

Копытин молчал. Нет, внутри его не было жалости к тем, из подполья, он думал о слове «шанс». Мысленно прикидывал, как подороже продать то, что он знает.

— Я знаю пароль, явку, людей. Я могу помочь. Дайте мне карандаш и бумагу, я напишу.

Манцев молча протянул ему стопку бумаги и ручку.

У электромастерских на Пресне, прямо у проходной, наклеена газета.

Стоят рабочие, читают. Жирными буквами на полосе:

«МЧК сообщает о ликвидации особо опасной банды Собана...»

А над городом солнце. Яркое, мартовское. Солнце второй весны революции.