I

Они проникли сквозь щель меж прутьями ограды, растянутыми неизвестной могучей рукой, и очутились на территории Ленинградского парка культуры и отдыха. Впрочем, парка давно уже не существовало.

— Ну, пошли, пошли, — говорил он срывающимся голосом и тянул ее за руку.

— Ох, Ванюша, страшно! — она нервно хихикала и слабо упиралась.

— Да чего здесь страшного! — он хотел сказать, что бывал здесь по ночам неоднократно, но вовремя спохватился, поняв некоторую бестактность такого высказывания. И поэтому повторил только — Пошли, пошли!

Она перестала упираться, и они спустились в лабиринт.

… Года два-три назад Василий Сталин решил возвести на этом месте первый в стране крытый каток с искусственным льдом для своей команды ВВС. Никого не спросясь, потому что не считал нужным спрашивать кого бы ни было, всесильный командующий военно-воздушными силами Московского военного округа стал немедленно претворять решение в жизнь. На строительство объекта были брошены военные подразделения, работа кипела круглые сутки. В считанные дни был выложен сложнейший фундамент, возведен металлический каркас. Но, как говорили, об этой стройке века случайно узнал папа и чрезвычайно разгневался на сыновнее самоуправство. Сын получил соответствующую головомойку, и строительство было заморожено.

Отняв у парка большую часть территории, железный скелет на каменном постаменте стоял бессмысленным и одновременно многозначительным памятником. Днем в запутанных катакомбах фундамента мальчишки играли в войну, а ночами здесь находили приют парочки, не имевшие при существующем жилищном кризисе места для любовных утех.

В укромном отсеке он скинул пиджак, не жалея, расстелил его. Уселись. Он обнял ее, поцеловал. Она, с усилием высвободив рот, сказала жалобно:

— Ваня, может, не надо здесь?

— А где, где? — беспамятно забормотал он, снова приник к ней.

Грянул выстрел. И сразу второй — потише, поглуше.

— Мне страшно, — прошептала она и прижалась к нему.

Еще выстрел. Пуля, со звоном срикошетив в стальную балку, пропела над их головами.

— Стой, Столб! — неизвестно откуда донесся истерический крик. И опять выстрелы.

— А-а-а-а-… — непроизвольно подвывала она.

Выстрел. И еще один. От этих двух выстрелов полета пуль слышно не было. Они еще долго сидели, что есть силы прижавшись друг к другу, ждали неизвестно чего.

— Пойдем отсюда, — наконец сказал он. Поднял ее, взял за руку. Они осторожно пошли извилистыми проходами. Вот и пологий спуск в лабиринт. Они увидели пики ограды, кроны деревьев, освещенные уличным фонарем, и рванулись наверх. У самого выхода в небольшой темной луже лежало человеческое тело.

Обежав его, кинулись к спасительному лазу. В Чапаевском переулке, не в силах сдерживаться больше, она завыла в голос.

— Помолчи! — крикнул он. — Обязательно что-то делать надо, что-то надо делать!!!

— В милицию позвонить! — догадалась она и при свете фонаря увидела свои ноги, — Ваня, я чем-то туфли испачкала.

— Кровью, — сказал он.

Она снова заплакала.

II

— Роман Петровский, Цыган, — опознал труп Смирнов.

Цыган лежал на спине, и две дырки было в нем — в груди и в шее. Видимо, пуля, угодившая в шею, зацепила аорту, поэтому и крови много натекло.

Смирнов обернулся к Казаряну:

— Очень мы с тобой, Рома, дело ловко закрыли. Колхозника вылечат, и под суд. Полный порядок! А куда мы с тобой это тельце денем?

— В морг, — ответил за Романа Андрей Дмитриевич.

Смирнов сильным батарейным фонарем освещал труп, и они втроем рассматривали Цыгана.

Он и в смерти был красив любимец путешествующих дамочек. И одет был шикарно: мокли в кровавой луже светлые фланелевые брюки, новенькая американская кожаная куртка, свитер с оленями.

Подпрыгивая на ухабах, подобрались все три машины и шестью фарами, включенными на ближний свет, уставились на распростертое тело.

— Не отходить пока от машины! — сейчас имея на это полное право, приказал Семеныч и торжественно вывел Верного. Оперативники, влюбленная парочка, эксперт, шоферы прижались к автомобилям, и Семеныч приступил к священнодействию, двигаясь с Верным шаманскими кругами.

— Когда это произошло? — спросил у парочки Смирнов.

— Полчаса тому назад, наверное, — ответил робко парень, а девушка добавила:

— Совсем-совсем недавно, даже полчаса не будет!

Верный рывком натянул поводок.

— Взял! — обрадовался Смирнов. Семеныч кивнул. — Тогда действуй, Семеныч. Тебе сегодня раздолье. Вряд ли кто след затопчет.

Верный поволок Семеныча к лазу. За ними двинулись двое оперативников.

— Только бегом, бегом! Может, достанете? Семеныч, выдержишь? — крикнул вдогонку Смирнов.

— Мы-то выдержим! — не оборачиваясь, крикнул Семеныч. — Твои бы не отстали!

Опергруппа отлепилась от автомобилей и приступила к делам. Только парочка стояла там, где поставили. Смирнов отыскал глазами Ларионова, поймал его взгляд, распорядился:

— Сережа, за тобой — тщательнейший осмотр.

Сам же подошел к парочке:

— Ребята, давайте в машину. Там и поговорим не спеша.

Они устроились сзади, а Смирнов, встав коленями на переднее сиденье «Победы», сначала разглядывал их, а потом спросил:

— Успокоились, ребятки?

— Мы, как ваши машины увидели, сразу успокоились, — сказала девушка Мила.

— Да нет, — не согласился парень Ваня, — как только в Чапаевский вышли. Раз они убежали, эти, с пистолетами, так чего их бояться?!

— Говоришь — «они». Значит, много их было? Двое? Трое?

— Откуда я знаю! — сказал Ваня. — Но стреляли-то сколько! А у убитого пистолета нет.

— Глазастый, — отметил Смирнов, — насчет убитого. А тех-то сколько ты видел?

— Никого мы не видели, только выстрелы слышали, много выстрелов.

— Сколько?

— Я же говорю — много. Что мне их, считать тогда надо было, что ли? — обиделся Ваня.

— А я считала. От страха считала, чтобы они прекратились скорее. Восемь их было, — сказала Мила.

— Это ты серьезно? — спросил удивленный Смирнов.

— Вы не удивляйтесь, товарищ майор. Восемь их было, ровно восемь, — заверила Смирнова девушка и для полной уверенности еще раз посчитала про себя — Восемь.

— Ах ты, мое золотце, ах ты, моя умница! — похвалил Смирнов и, распахнув дверцу «Победы», крикнул — Казарян, ко мне!

Казарян тотчас явился, заглянул в салон, улыбнулся молодым, сказал, чтобы ободрить их:

— Вижу, отошли самую малость, девочки-мальчики?

Девушка Мила покивала головой, поморгала глазами — благодарила за доброе внимание.

— Было восемь выстрелов, Рома, — Смирнов вводил Казаряна в курс дела.

— Стволов, следовательно, не менее двух.

— Именно. Сходи-ка ты к Андрею Дмитриевичу и эксперту, пусть правую ручку у Цыгана посмотрят повнимательнее.

— Уже смотрели, Саня. Он стрелял.

— А пистолетика-то и нет. Забрал его более удачливый стрелок.

— Или стрелки, Саня.

— Вряд ли. Свиданка здесь, по-моему, была один на один.

— Или двое на одного.

— Слишком много выстрелов. Двое бы просто убили. В один выстрел или, в крайнем случае, в два. Двое против одного — это всегда запланированное убийство. Здесь — сначала разговор, а в результате разговора — перестрелка. Дуэль, можно сказать.

— Ну да, — полусогласился Казарян. — Значит, Дантес в бега кинулся?

— У нас с тобой, Рома, пока только одно сомнительное утешение: к счастью, Цыган — не Пушкин.

— Ну что, место осматривать будешь?

— Зачем? Сережа это сделает лучше меня. Только мешать.

— А я все-таки гляну, — решил Казарян. — Осмотр закончим — и в контору?

— Семеныча дождемся.

— Нужно ли? Полчаса — время, куда угодно и как угодно уйти можно. А орудовал или орудовали не мальчик или не мальчики. Верный уж знает наверняка.

— Вот пусть Верный нам об этом и скажет.

Девушка Мила и парень Ваня с восхищенным недоумением слушали их треп. Казарян почувствовал их взгляды, обернулся:

— Ребятки, извините, но вам придется еще немножко подождать. Пока фары нужны, а как закончим, так вас сразу на машине по домам отправим.

— А мы что, больше не понадобимся? — с беспокойством спросил Ваня.

— Не волнуйся. Еще надоест к нам ходить показания давать, — обрадовал парня Казарян и, захлопнув дверцу, пошел в свет. Смирнов уже сидел и смотрел, не видя, в ветровое стекло, где, как под театральными софитами, лежал труп.

…Семеныч с компанией ушел в два часа. Ровно в два тридцать они вернулись.

— Ну и как? — спросил Смирнов. Он даже из машины вылез, чтобы задать этот вопрос.

— А как? Да вот так! — раздраженно ответил Семеныч. — Минут на пятнадцать пораньше бы, и Верный наверняка бы его взял. Чуток не хватило. Он отсюда на Ново-Песчаную кинулся, пересек ее и в лесок до Песчаной. Как же, умный! Верного пробовал сбить, по Таракановке метров пятьдесят шлепал. Но мы бережок в момент отработали и опять на след вышли. А он, мерзавец, к Окружной. Там след исчез с концами. Он за проходящий состав уцепился. Мы постояли, посмотрели, каждые пять минут, а то и меньше — состав.

— Ты говоришь — «он». А что, и вправду один был?

— Один, один! — уверенно отвечал Семеныч. — Верный как по нитке шел, без всяких отвлечений. Домой когда поедем? А то Верный сильно устал и нервничает.

Верный в подтверждение его слов махнул хвостом и жалобно посмотрел на Смирнова.

— Мы пойдем? — спросила разрешения Мила.

— Подождите немного. Мы вас довезем.

— Так мы рядом живем, — разъяснил Ваня. — Мила — на Песчаной, а я — в Амбулаторном.

— Так зачем же вы сидели здесь?

— Интересно было, — откровенно признался паренек.

— А теперь уже неинтересно, — понял Смирнов. — Что ж, идите. Только адреса свои оставьте. У вас какие-нибудь документы при себе есть?

— У меня паспорт, — сказал Ваня.

— Вот его и покажи Казаряну. Ну, бывайте. Еще увидимся.

Молодые доложились Казаряну и через любимый свой лаз отправились домой.

Кончили, слава богу. Смирнов глянул на часы. Два часа пятьдесят семь минут. По Чапаевскому выехали к Ленинградскому шоссе. Выезд на шоссе перегораживали два патрульных газика военной автоинспекции.

— Включи сирену, — приказал Смирнов шоферу. Пугающий вой огласил безмолвную Москву. Газики стояли, и никакого намерения двигаться у них не было. Смирновский шофер злобно дал по тормозам.

Из ближнего газика выбрался майор в походной форме и, не торопясь, двинулся к милицейским машинам. Опознав в Смирнове старшего, небрежно кинул ладонь к козырьку, представился и доложил:

— Майор Нечаев. Проезд по Ленинградскому шоссе временно закрыт.

— Майор Смирнов, — холодно отвечал Смирнов. — У меня дела чрезвычайной важности, связанные с раскрытием опасного преступления.

— Сейчас самые важные дела — у нас, — убежденно сказал майор Нечаев. В подтверждение его слов из газиков выпрыгнули шестеро с автоматами и выстроились в линию. Против силы не попрешь. Смирнов вылез из «Победы». Ему позволили, а его гвардии майор Нечаев предложил:

— Остальным сидеть по местам!

Смирнов смотрел. Грузно, но почти неслышно шли по шоссе бронетранспортеры. В каждом строго и неподвижно сидели солдаты в касках, держа автоматы на груди. Бронетранспортеры шли и шли, и не было им числа. В Москву входила Кантемировская дивизия. Наконец промелькнули две походные подвижные ремонтные мастерские, четыре санитарные машины, крытый грузовик и последний — газик с флажком.

— Ну, а теперь можно? — поинтересовался Смирнов.

— Еще десять минут, — отрубил майор Нечаев.

— Что же моего доктора проморгали? — насмешливо спросил Смирнов.

— Машины скорой помощи и санитарные машины пропускаются беспрепятственно. По инструкции.

— А мы по инструкции, значит, через десять минут. Майор Нечаев вскинул руку с часами.

— Через восемь.

— Что происходит? — решился наконец на главный вопрос Смирнов.

— Регулярные части введены в Москву для поддержания порядка, — четко и неясно ответил майор Нечаев.

— А мы порядок не поддерживаем? У нас, следовательно, беспорядки?

— Возможны беспорядки, — Нечаев еще раз козырнул и удалился к газикам, в которые уже рассаживалась грозная шестерка.

Ровно через семь минут две милицейские машины взобрались на Ленинградское шоссе и, на всякий случай не торопясь, покатили на Петровку. У площади Маяковского улица Горького была перекрыта, и им пришлось ехать не по привычному бульвару, а по Садовому кольцу, завернув с Каретного ряда.

Смирнов выбрался из «Победы» и ощутил нечто необычное в ночном существовании МУРа. Он поднял голову: окна кабинета Самого ярко светились.

III

Удобно посещать начальство поздно ночью: ни безнадежной очереди сослуживцев, ни телефонных звонков, каждый из которых отодвигает радость встречи с любимым руководителем на несколько минут, но главное — нет культурной и бдительной секретарши Веры, твердо знающей, кого пускать, а кого не пускать.

Распахнув по очереди две тяжелые двери, Смирнов очутился в кишкообразной резиденции главного своего начальника.

Главный его начальник стоял на телефонном столике, придвинутом к дальней стене, и снимал с этой стены портрет в рамке из красного дерева.

— Здравствуйте, Иван Васильевич! — не по уставу поприветствовал Смирнов.

Сам резко повернулся на смирновский голос, столик под ним зашатался, и портрет выскользнул из рук, грохнулся и замер у стены. Был, так сказать, поставлен к стенке.

— Ты что же это наделал, мерзавец?! — то ли у Смирнова, то ли у себя грозно спросил Сам, осторожно ступил со столика на стул, а со стула неловко спрыгнул на пол.

— Это не я, это вы сами, — некультурно обиделся Смирнов. Сам молча стоял, рассматривая портрет, стоявший на полу. Сверху вниз. Отвлекся:

— Это не ты и не я. Это он, — кивнул на портрет Сам. — Иди сюда.

Смирнов подошел. Сквозь решетку трещин в стекле смотрел на него гражданин в пенсне, со множеством ромбов в петлицах. Довоенный еще портрет. Смирнов заметил некстати:

— Стекло какое хорошее — аккуратно треснуло. Оконное бы сейчас мелкой крошкой осыпалось.

Сам глянул на него, как на дурачка, усмехнулся, не скрывая удовлетворения:

— Радостная и, к великому счастью, соответствующая действительности картинка: несгибаемый Лаврентий за решеткой.

— За какой решеткой? — тупо, боясь понимать, спросил Александр.

— За тюремной, Александр, за тюремной! — ликующе злобно прокричал ему в лицо Сам. — Господи, счастье-то какое!!!

— Иван Васильевич, как же так?!

— А так, вот так и эдак! — Сам суетливо расставил мебель по местам. — Скотина, палач, вонючка!

Постоял, подумал, схватил портрет и, как дискобол, швырнул его на ковровую дорожку. Картинкой вниз. Успокоенный, прошел к столу, зажег лампу, уселся.

— Может, вынести его? — предложил свои услуги Смирнов.

— Пусть лежит. Глаз радует, — возразил Сам и растер обеими руками лицо. — Садись, поговорим. Нам теперь о многом говорить надо.

— У меня к вам срочное дело, Иван Васильевич.

— Сейчас самое срочное — это, — Сам кивнул на распростертый портрет.

— Мне один войсковой майор уже объяснил, какое дело сейчас самое важное, — сказал Александр и сел в угол между столами, письменным и заседательским, — а оказывается, и самое срочное.

— Где это он тебе объяснил?

— На углу Чапаевского и Ленинградского шоссе. В Москву войска ввели, Иван Васильевич.

— Знаю.

— Нам не доверяют, да?

— Не в этом дело, Саня. Не доверяют кое-кому поважнее нас с тобой. — Сам опять вылез из-за стола, подошел к портрету, приподнял его, еще раз посмотрел на гражданина в пенсне. — Пятнадцать лет на эту рожу глядели и видели, что рожа-то мерзавца и убийцы. Однако терпели, молчали, уверяли себя, что внешность обманчива. Ни хрена она не обманчива.

Оставив портрет лежать картинкой вверх, Сам возвратился на свое место.

— Личико, конечно, не ахти, — резюмировал Смирнов.

— Он мне волосы трепал, Ванькой называл, скот! Это в порядке поощрения, Саня, за санацию Москвы к восьмисотлетию. А я стоял и благодарно улыбался. Неужели конец безнаказанному хамскому самодурству и нашему трусливому раболепству?! Саня, теперь в наших силах не допускать этого больше.

— Я человек маленький. Я в высокой политике не силен.

— Это не политика. Это — или-или. Или мы — молчаливое послушное стадо, или мы — люди.

— А я человек и всегда был им. И на войне, и здесь. Твердо знаю одно: должен честно и добросовестно делать свои дела, чтобы быть чистым перед народом и страной.

— А кто будет делать наше общее дело?

— Каждый делает свое дело, и это есть наше общее дело.

— Общее дело надо делать вместе, Саня. Ты сейчас пугаешься еще неведомой ответственности за все, твоей личной ответственности. А нам придется отвечать прошлому и будущему. Так что думай, много думай, Саня. — Сам хлопнул ладонью по столу, кончая абстрактный разговор и приступая к конкретному — Ну, что там у тебя срочного?

— Убийство, Иван Васильевич.

— Ну, знаю. Что там срочного-то?

— Дело, которое мы с легкой душой быстренько закрыли, — убийство в Тимирязевском лесу, сегодняшней ночью снова открылось. Самовольно, так сказать. Убитый — Роман Петровский, по кличке Цыган, — вместе с Ленькой Жбаном и Самсоновым проходил по меховому делу.

— Ну, а все-таки если это чисто случайное совпадение?

— Я в такие совпадения не верю.

— А зря. Бывает, Саня.

— Конечно, все бывает. Но в любом случае идти придется по старым, того дела связям. Я прошу вашей санкции на возобновление дела об убийстве Леонида Жданова.

— Черта с два ты от меня эту санкцию получишь!

— А говорили об общем деле, за которое всем сообща браться надо.

— Не хами, Саня. Ты, помнится, тоже о чем-то говорил. Так вот, сделаешь свое дело честно и добросовестно, докажешь связь между этими двумя убийствами, тогда и возобновим. Пока же открывай новое: об убийстве Романа Петровского, по кличке Цыган.

— В чем, в чем, а в логике вам не откажешь. В логике с малой примесью демагогии.

— Ой, Смирнов, ой, Смирнов! Ты хоть понимаешь, что со мной так разговаривать нельзя?!

— Ночью, один на один, в приватной беседе — можно.

— Никогда нельзя так с начальством разговаривать. Ни днем, ни ночью, ни в приватной беседе, ни в общей дискуссии. В любом случае тебе же хуже будет. Запомни это, Смирнов. Но сегодня ночью я добр и слабохарактерен. В первый и последний раз.

— Портрет забрать? — спросил Смирнов, вставая.

— А куда ты его денешь?

— На помойку выброшу.

— А постовой на входе? Вместе с дежурным как схватят тебя, родимого, и под белы руки в узилище. Как врага народа. По пятьдесят восьмой статье. Страшно? То-то же. Оставь, я на него еще малость полюбуюсь.

IV

Спать приспособился Смирнов у себя в кабинете, на сдвинутых стульях. Успел прихватить часика три. Но какой это, к черту, сон: пиджак-одеяло с поясницы сползает и плечи не закрывает, стулья разъезжаются, откуда-то все время дует. Не спал — маялся в полудреме. От всех этих неудобств разнылась давно не напоминавшая о себе искалеченная пулей левая рука.

Смирнов рассвирепел, проснулся окончательно, расставил стулья по местам и пошел в сортир — личность сполоснуть. От холодной воды взбодрился и захотел чайку. Из сейфа извлек электрический чайник, пачку индийского чая, пачку сахара, кулек с сухарями. Вскипятил, заварил и попил, стеная от удовольствия. Теперь можно было ждать без нервов.

В восемь часов включил радио и прослушал сообщение о разоблачении преступника Берия, завербованного английской разведкой, который многие годы безнаказанно чинил убийства и беззакония.

В восемь тридцать пришел Ларионов и, поздоровавшись, сказал:

— Кто бы мог подумать, Саня, а?

— Слава богу, что подумали.

— Как ты полагаешь, на нас это отразится?

— Да, Сережа, да. И не только на нас. На всех.

— По доносам хватать, наверное, не будут, — предположил Ларионов. — И писать их перестанут.

— Ну, это ты хватил. Писать доносы будут всегда. Только реагировать на них должны будут по-другому.

В восемь тридцать семь явился Казарян и, поздоровавшись, сказал:

— И обязательно чей-то шпион! Будто мы сами негодяев и мерзавцев вырастить не можем!

— Все-то ты знаешь, Ромка! — подначил Ларионов.

— Кое-что знаю, а кое-чего не знаю. Не знаю, был ли он шпионом, но то, что он был негодяем, мерзавцем, растленной скотиной, знал давно. Знал, как он всю грузинскую интеллигенцию уничтожил, знал, как он над людьми глумился, знал, как адъютанты хорошеньких девушек ему по Москве в наложницы искали.

— Мне было легче: я не знал, — вздохнул Смирнов.

— Ты просто не хотел знать, — жестко сказал Казарян. — Никто ничего не хотел знать. Как говорится, меньше знаешь — крепче спишь.

— Тебя, верно, все время бессонница мучила? — поинтересовался Ларионов.

— К сожалению, не мучила. Что знал, забывал старательно.

— А сегодня вдруг вспомнил. К месту пришлось, — усмехнулся Смирнов.

Казарян рассмеялся:

— Все мы хороши! Но сегодня, действительно, кое-что вспомнил. Хотите рассказ?

— Байку, что ли? — поинтересовался Ларионов.

— Вовсе нет. Как говорит Вера Инбер: «Это не факт, это было на самом деле». Ну, так хотите?

Смирнов глянул на часы и милостиво разрешил:

— Валяй. Даю восемь минут.

— Итак, начинаю. Была у меня знакомая чудачка в пятидесятом году. ВГИК тогда кончала, актерский факультет, с ней это все в сорок седьмом году приключилось. Вводная: хороша, обаятельна, простодушна и глупа до невозможности. И не понять: простодушна оттого, что глупа, или глупа оттого, что простодушна. Излагаю ее рассказ почти дословно. Что такое осень сорок седьмого, вы помните: главное — не дремлющее никогда желание пожрать. Так вот, бредет моя девица по Гоголевскому бульвару в направлении к общежитию в Зачатьевском переулке и горько думает о том, что спать ложиться сегодня придется нежрамши. И вдруг краем глаза замечает, как ее медленно-медленно обгоняет большая черная машина, и взгляд человека, сидящего в глубине салона, взгляд, направленный на нее, тоже замечает.

Она, понятное дело, вскинулась, как боевая лошадь на зов трубы, но машина обгоняет ее и уезжает. Она бредет дальше уже в полной безнадеге, как вдруг рядом останавливается еще одна черная машина, правда, поменьше, и выходит бравый полковник со счастливой от возможности лицезреть нашу красавицу улыбкой и приглашает ее прокатиться. Отказывается поначалу наша дева от приглашения, а потом лезет в лимузин: авось пожрать дадут. Прогулка в автомобиле была недолгой: от Гоголевского бульвара до особняка на углу Садового и улицы Качалова.

А там — чудеса: галантерейное обхождение, крахмальные скатерти, серебряная посуда, пища, которая может присниться только бывшему аристократу, и рядом за столом бесконечно милый и вежливый, такой домашний Лаврентий Павлович.

Но, как говорится, кто нас ужинает, тот нас и танцует. Ее визиты в особняк продолжались довольно долго, ибо это устраивало и девицу, и Лаврентия Павловича. Но надо заметить, что героиня моего рассказа — девушка весьма общительная и любящая поклубиться в компании. Поэтому сеансы тет-а-тет скоро стали ей надоедать. И вот однажды за очередным ужином она и говорит: «Лаврентий Павлович, что это мы все одни да одни! Ведь скучно же так! Давайте я в следующий раз подругу приведу, а вы Иосифа Виссарионовича пригласите!»

Казарян сделал паузу так, как делал великий соплеменник Папазян: неожиданно и вовремя. Смирнов сказал:

— Обязательно тебе надо было Сталина в эту историю впутать.

— А он и не впутался, — невинно пояснил Казарян. — Интимный суаре на четыре куверта не получился. Да и вообще после этого знаменательного диалога мою деву к Лаврентию Павловичу больше не приглашали. Даже в пятидесятом по этому поводу она удивлялась и обижалась со страшной силой. Меня все допытывала: «А что я такого сказала?!» И действительно, что она такого сказала?..

— Политбеседа закончена, — решил Смирнов. — Что там у нас?

— Не у нас. У них, — пояснил Ларионов. — Ждем НТО и медицину.

— Ты же предварительный шмон делал. Должно быть что-нибудь стоящее?

— Обязательно, Саня. Два письма при нем нашли, но все в крови. Под пулю угодили. Очкарики обещали прочитать их ко второй половине дня.

— И вернулся пес на блевотину свою, — процитировал из Библии Казарян.

— Довожу до вашего сведения, — объявил понятливый Смирнов, — что разрешения на возобновление дела об убийстве в Тимирязевском лесу Сам не изволил дать. Так что все начинается с первой страницы дела об убийстве гражданина Петровского в Чапаевском переулке.

— Но ведь пойдем обязательно по старым связям! — взорвался Роман.

— Идти мы можем куда угодно и как угодно. Даже туда, куда нас в сердцах послать могут. Добудем прямые доказательства взаимосвязи двух этих дел, нам их без звука объединят. А пока надо действовать. У нас есть половина дня. Роман, тебе отработать Васина и, если успеешь, шофера Шульгина. Позже займешься Иванюком, поищешь выход на Стручка.

— Мне сейчас Шульгин интереснее, — возразил Казарян.

— Что ж, начинай тогда с Шульгина. Сережа, на тебе — завершение палагинских дел. Пальчики, пальчики и пальчики. Если все сойдется, как мы предполагаем, то быстренько передавай дела следователю. Пусть он уже без нас этапированного Сырцова дожидается. И еще просьба: спровадь мальчиков, чтобы они мне Коммерцию, Межакова Валерия Евсеевича, отыскали и для разговора доставили.

— Коммерция ведь по палагинскому косвенно фигурирует, только и всего. Тебе-то он зачем?

— В меховом деле он тоже промелькнул. Явился на квартиру Петровского в картишки перекинуться, когда там уже засада была. По этому делу внешне чист. Но явился-то к Петровскому, а Петровского убили. Пусть доставят, он мой давний знакомый, авось разговорю.

V

Шофер Шульгин после заключения на свою автобазу не вернулся, работал водителем троллейбуса.

Выкатились пассажиры, пошла малость отдохнуть кондукторша. Выйдя из кабины с путевкой в руке, Шульгин увидел в салоне Казаряна.

— Что вы тут делаете, гражданин? А ну, выходите! — потребовал Шульгин.

— Мне с тобой, Арнольд, поговорить надо, — тихо сказал Казарян.

Не отвечая, Шульгин исчез в кабине и вышел из нее уже с монтировкой.

— Мотай отсюда, паскуда! Быстро, быстро! — приказал он Казаряну.

— Ты меня, Нолик, видимо, спутал с кем-то, — не вставая с сиденья, лениво протянул Казарян. — Присаживайся, присаживайся. Сейчас мы с этим недоразумением разберемся. — Извлек из кармана красную книжечку.

С монтировкой в руках Шульгин подошел поближе, разглядел знак конторы на корочках и опустился на сиденье через проход от Казаряна. Спросил устало:

— Что надо?

— В связи с твоими телодвижениями порядок вопросов несколько изменится. Сразу же, по горячему следу — кто к тебе приходил в последнее время и почему ты этого гостя столь невзлюбил, что посланца его готов по куполу монтировкой огреть?

— Приходили тут.

— Значит, не один, а несколько. Твои меховые собратья… Так кто же?

— Куркуль и этот пацан с ним, Стручок, что ли.

— Что хотел от тебя Куркуль?

— Хотел, чтоб я у них баранку покрутил.

— Когда они приходили?

— Позавчера. Сюда же.

— А когда ты должен был баранку крутить?

Шульгин, вспомнив, улыбнулся и ответил:

— Не успел он сказать. Я им тоже монтировку показал.

— Гражданский твой гнев, Арнольд, я одобряю. Но Куркуль в ответ на угрозу, конечно, сказал тебе что-то?

— Сказал, что придут ко мне еще. Вот вы и пришли, а я вас встретил.

Казарян красной книжечкой, которую забыл положить в карман, почесал перебитый нос — думал. Потом поразмышлял вслух:

— Многое, многое сходится… И время, и фигуранты… Вот что, Арнольд, я спешу очень, а мне с тобой еще о многом поговорить надо. Завтра ко мне в МУР можешь заглянуть?

— Могу. Я через день работаю.

— Тогда завтра к десяти. Пропуск тебе будет заказан. — Казарян пожал руку Шульгину и бросился вон.

В таком деле и своих кровных на такси не жалко. Через пятнадцать минут он был на Пресне и звонил в дверь квартиры Иванюков.

— Кто там? — басом спросил через дверь Геннадий.

— Я, Геночка, Казарян из МУРа. Открывай!

— Не могу, — мрачно ответствовал Геннадий. — Меня отец снаружи закрыл, а ключи с собой забрал.

— Тебя — на замок?! — изумился Казарян. — Ты же уркаган, Гена, для тебя любой замок — тьфу!

— Вот и любой. Сижу здесь, кукую.

Не положено, конечно, но отмычка у Казаряна была. Он извлек ее из кармана и осмотрел запоры. Два английских и один русско-советский — простой, под длинный ключ с бородкой. Английские изнутри без ключа открываются. Следовательно, загвоздка — в русско-советском.

— Ах, Гена! Гена! А еще воровать хочешь! — посочувствовал заключенному Казарян. Затем осторожно вставил отмычку в замочную скважину, ласково и вкрадчиво повращал туда-сюда. Есть, соединилось. Щелкнуло раз, щелкнуло два — и — Вуаля! Здравствуй, Бим!

— Здравствуй, Бом.

— Со старшими на «вы».

— Тогда не получится как положено.

— А у тебя вообще ни черта не получится, Гена. За что тебя под арест? — Казарян, не спросясь, отправился в столовую. — Не стесняйся, мы люди свои.

Геннадий не садился, стоял в дверях, обмозговывал, что говорить, а что утаивать. И сказал:

— Отец застукал, когда мы с Виталькой разговаривали.

— Уже интересно, — констатировал Роман. — Виталька, насколько я понимаю, — это Стручок. Да ты садись, садись, Гена. Когда состоялось это злосчастное для тебя свидание?

Гена сел, как в гостях, на краешек стула и ответил:

— Позавчера утром. Я думал, отец еще спит, и к Витальке на улицу вышел. А отец из окна увидел.

— Зачем приходил к тебе Стручок?

— Просто так приходил. Говорил, что худо ему, податься некуда. Что в переплет попал — ни туда и ни сюда. Завидовал, что я — в стороне. — Упреждая казаряновский вопрос, Геннадий добавил — Имен никаких не называл. Я спрашивал, а он только рукой махал. Жалко его.

— Ты к нему хорошо относишься, Гена?

Совсем не боялся сейчас Казаряна Иванюк-младший. И не скрывал от него ничего:

— Он мой друг, Роман Суренович. Лучший друг. И человек очень хороший. Простой, добрый, последнее готов для других отдать.

— Слушай меня внимательно, Гена. Если он придет к тебе еще раз, уговори его прийти к нам. Что угодно сделай — но уговори. Не нам, милиции, — ему поможешь. В смертельную заваруху он влез. Виталька друг тебе, так спасай друга!

— Я постараюсь, Роман Суренович, постараюсь. Если придет — конечно.

Роман поднялся, хлопнул Геннадия по плечу.

— Тебя опять закрывать на замок?

— Закройте, если можете. А то отец узнает, что вы были, еще больше шуму поднимет.

— Ну, пошли.

В дверях Геннадий сказал:

— Я так понял, Роман Суренович, что он по Рижской линии, за городом кого-то ищет. Сказал, что сильно железнодорожной милиции глаза намозолил, боится теперь с Рижского вокзала ездить. Это вам пригодится?

— Пригодится. Спасибо, Гена, — поблагодарил Казарян, закрыл дверь и запер ее на замок.

Навестил Васина, благо, это по пути. Но Васина дома не оказалось, а жена его Нина с гордостью объявила, что муж уже работает и ни с какой шпаной не общается.

VI

У Смирнова — сбор всех частей: Казарян, Ларионов, Андрей Дмитриевич, Лидия Сергеевна, трое молодых оперативников, Семеныч без Верного. Смирнов оглядел народ и решил начать с Семеныча:

— Что-нибудь дополнительно нашел, Семеныч?

Семеныч встал как положено, откашлялся, прикрываясь ладошкой, доложил:

— С пяти тридцати, как до конца рассвело, мы с Верным обследовали все закоулки фундамента и вокруг него. Нами были обнаружены две пули, которые не были замечены оперативными работниками. Пули я передал в НТО.

— Молодец, — похвалил Смирнов. — Останешься послушать или к себе пойдешь?

— К Верному пойду, кормить его пора, — сказал нелюбопытный Семеныч. Он свое главное дело сделал: «умыл» оперативников и отстоял честь собаки.

— Тогда иди, — разрешил Смирнов. — Теперь Андрей Дмитриевич.

Андрей Дмитриевич, не вставая, развел руками:

— Говорить, собственно, нечего. Первая же пуля, попавшая в шею Цыгана, была смертельной. Выстрел произведен с расстояния пяти-шести метров, так как на коже не обнаружено порохового ожога. Второй выстрел, в сердце, был произведен в упор, уже в лежащего. Добивали для верности. Вот и все. О времени инцидента и смерти вы осведомлены достаточно точно и без помощи медицины.

— Спасибо, Андрей Дмитриевич, — Смирнов ласково посмотрел на Лидию Сергеевну — Лидия Сергеевна, ваше слово.

— Егоров, который был с вами на месте преступления, всю ночь и до часу дня работал с вещественными доказательствами и следами. Вот его материалы, — Болошева протянула Смирнову бумаги.

— А сам он где? — недовольно спросил тот.

— А сам он спит, — ответила Болошева. — Наше начальство, в отличие от вашего, считает, что человек не должен работать по двадцать четыре часа в сутки, и поэтому погнало Егорова домой, полагая, что его записка с достаточной для оперативной работы степенью освещает суть дела. Той же точки зрения придерживаюсь и я. Начну с пуль, которые были выпущены в Петровского. Выстрелы произведены из револьвера английского производства «Виблей», часто именуемого Бульдогом. Револьвер в нашей картотеке не фигурирует. Оставшиеся четыре пули сильно деформированы, так как попали в металл и камень. За исключением одной. Сравнительный анализ позволяет с достаточной точностью сказать, что все четыре пули выпущены из пистолета австрийского производства «Штейер». Этот пистолет также в нашей картотеке не значился.

— Ничего себе! Еще два неизвестных ствола! — констатировал Ларионов.

— И последнее, Лидия Сергеевна. Две пули от «Бульдога» обнаружены в теле убитого?

— Нет. Первая пуля, которой Цыган был смертельно ранен в шею, не найдена. Ожидая Цыгана, убийца залег, и выстрел произведен снизу. Пуля, легко пробив мягкие ткани, ушла в неизвестность.

— А не могло быть такое — первый выстрел, из «Штейера», был произведен в шею, а добивал убийца Цыгана уже из револьвера?

— Один шанс из ста: это в том случае, если убийца не совсем нормален. Мыслимое ли дело — наклоняться, не будучи полностью уверенным, что не получишь в ответ пулю от легкораненого?

— Логично. Дети, скажите тете Лиде «спасибо», — скомандовал Смирнов. Опергруппа, как один, поднялась и по слогам, будто школьники в классе, отчеканила:

— Спа-си-бо!

Не смутил ироничный рык Лидию Сергеевну. Она насмешливо глянула на Смирнова и сказала:

— Не за что. Тем более за «тетю Лиду». — И вышла, чтобы не дать возможности Смирнову подобрать достойный ответ.

— Сегодня один-ноль в ее пользу, — зафиксировал счет Казарян.

— Я ушел, Саня, — сообщил Андрей Дмитриевич и удалился. Трое молодых преданно смотрели на Смирнова. Тот осведомился у них:

— Ребята, вам задания дали?

— Мы их с Романом задействовали, — сообщил Ларионов, и ребята согласно покивали.

— Тогда вперед, орлы! Вас ждут великие дела!

Ребята быстренько выкатились. Смирнов полистал записку эксперта и предложил:

— В перекидку?

Начал умевший читать абзацами Казарян, за ним листы принимал Смирнов, и уже последним изучал материалы Ларионов. Казарян отстрелялся за несколько минут. Смирнов с Ларионовым еще водили носами по строчкам, а он топтался у окна, разглядывал «Эрмитаж» свой ненаглядный — надо полагать, думал. Смирнов дочитал, дождался Ларионова, спросил:

— Ты уже помозговал, Рома. Что скажешь?

— Существенны для нас только записка и письмо. Начну с записки, поскольку она коротка и в принципе ясна. «Он будет в час ночи у «Всех святых». Простенько и со вкусом. Кто-то сообщил Цыгану, что еще кто-то будет ждать его в час ночи у Всехсвятской, насколько я понимаю, церкви. То есть совсем рядом от того места, где через полчаса, если допустить, что свидание и убийство произошли в один и тот же день, Цыган получит две пули. Теперь два вопроса. Первый: кто автор записки? Второй: кто должен был явиться к часу ночи?

По первому у меня твердое убеждение, что автором записки является Виталий Горохов, Стручок. Фотки записки и письма нашим НТО сделаны выше всех похвал. Я ж видел их залитыми кровью — ни черта не разберешь. А по фоткам — ну, просто чистовик! Так вот: не надо быть графологом, чтобы с ходу понять — записка написана полудетским почерком человека, еще недавно водившего пером номер восемьдесят шесть по линованной бумаге.

Думаю, что в своих путешествиях по Рижской линии Стручок отыскал неизвестного третьего и передал ему по просьбе Цыгана или письмо, или устное предложение о встрече. Я уже говорил, как запуган, по словам Геннадия Иванюка, Стручок. Еще бы! Меж двух огней попал.

— Пропадет, блатарь сопливый, — пожалел Стручка Смирнов.

— Пропадет! — согласился Казарян и продолжил — Теперь о том, кто согласился на свидание. Фигурантов по меховому делу, по сути, осталось двое: Куркуль и Столб.

— Только Столб, — поправил Смирнов, — Куркуль отпадает. Их со Стручком визит к Шульгину — подтверждение, что они в одной команде с Цыганом.

— Именно об этом я и хотел сказать. Команда всеми правдами и неправдами стремится узнать, где Столб. Зачем? Единственный ответ: по твердому убеждению Куркуля, Столб понимает это, соглашается на свидание, заманивает самого активного и опасного из команды, Цыгана, в укромное место и ликвидирует его. По записке у меня все.

— Подожди. Почему неглупый и осторожный Цыган пошел в это укромное место?

— Точно, Саня! — с лета поймал смирновскую догадку хитрый Казарян. — Тайником заманил, ямой, которая в этих катакомбах!

— Нету там ничего, — сказал Смирнов. — Хотя еще разок посмотреть не мешает. Пусть ребятки для практики займутся. И не убивать он его вел. Столб о чем-то хотел поговорить с Цыганом, договориться. Если только убить, чего проще: как только спустились — пулю в бок через карман и дело с концом. О чем он хотел говорить с Цыганом, о ком?

— Работенка, — мрачно резюмировал Смирнов.

— О письме давайте, — вставил наконец Ларионов.

— Роман, прочти его еще раз вслух, — попросил Смирнов.

Роман взял из справки скрюченную, как кусок засохшего сыра, фотокопию и прочел:

— «Ромка, родной! Нет ни дня, минуты, нет ни секунды, чтобы я о тебе не думала. И ты должен так, потому что мы все равно обязательно будем вместе. Он уговорил меня, что пока нам с тобой лучше не видеться, но я последнее время сомневаюсь в этом. Рома, я стала его бояться. Вроде бы он желает нам добра, но мне все равно страшно. А может, я просто дура? Не умею писать письма, да я не писала ведь их никому. Живу себе помаленьку, с местными ни с кем не дружу, гуляю одна, хожу поезда встречать. Знаю, что ты не можешь приехать, а все равно встречаю и надеюсь. Он мне про Леньку сказал, с ухмылочкой так сказал, а я заплакала. Какой бы ни был этот Ленька, а все же я на него зла не держу. Ты, пожалуйста, не ревнуй к покойнику. Писать больше не о чем. Люблю тебя и хочу, хочу, хочу увидеть тебя как можно скорее. Твоя, вся твоя Ри.»

— Черт-те что, — подумав, сказал Сергей. — Имечко тоже — Ри.

— Ребус, — подтвердил Казарян. — Хотя кое-что понять все-таки можно.

— Что же ты понял? — спросил Смирнов.

— Во-первых, не из дамочек — постоянного контингента Цыгана. Девица, и молодая девица. Импульсивна, я бы сказал, экзальтированна, из довольно интеллигентной семьи, но воспитания крайне небрежного. Влюблена в Цыгана как кошка.

— А кто это — он? — поинтересовался Ларионов.

— Чего не скажу, того не скажу, — признался Казарян. Смирнов взял фотокопию, еще раз просмотрел текст и подытожил раздраженно:

— Сережа, за тобой — все любовные связи Цыгана. Ты, Роман, возглавляешь группу, которая будет прочесывать Рижскую дорогу. Больше пока ничего в башку не приходит. Да, что можете сказать по карманной клади Цыгана и следам?

— Карманная кладь — джентльменский набор маршрутника: тысяча сто двадцать три рубля 65 копеек, шикарный бумажник, расческа в серебре, пачка папирос «Тройка», австрийская зажигалка и — смерть красоткам — темные очки, — по бумажке перечислил Ларионов. — Из этого ничего не выжмешь: есть только то, что есть. А следы — какие могут быть следы на песке? Так, тени следов.

— Не скажи, Сережа, — не согласился Казарян. — Тени, как ты говоришь, в какой-то степени определяют объект, который их отбрасывает. В данном случае — размер ноги. Очкарики же пишут: ориентировочный размер обуви — сорок четыре — сорок пять. Не меньше. Косвенно подтверждается Столб с его ростом метр восемьдесят семь.

— Согласен, — подтвердил его правоту Ларионов.

— И я согласен, — кивнул Смирнов. — Согласен-то согласен, а что это нам дает? Опять в маету. Да, а где тот паренек, Витя, которого за Коммерцией я посылал?

…Паренек Витя — младший лейтенант Виктор Гусляев — явился через полчаса и доложил:

— Еле я его разыскал, товарищ майор.

— Так тащи его сюда!!!

— Я его не смог доставить, товарищ майор, — виновато пояснил Гусляев. — Он в сорок восьмом в предвариловке сидит.

— Как это сидит?! Он что, спятил, чтобы в тюрьму садиться?!

— Был пойман с поличным во время кражи в «Гастрономе» возле метро «Сокол».

— Что украл-то?

— Пытался стащить у одной гражданки из хозяйственной сумки кошелек.

— Совсем интересно. А когда это преступление века свершилось?

— Сегодня в двенадцать часов двадцать три минуты.

— Ой, как мне захотелось поговорить с Валерием Евсеевичем! Утром думал, что придется ловить на удачу, а теперь жареным пахнет. Так почему же ты его не приволок?

— Они без бумажки не отдают, бюрократы чертовы! — обиженно пожаловался Гусляев.

— Ну, бумажку-то мы им мигом спроворим!

VII

Был Валерий Евсеевич Межаков, по кличке Коммерция, одет несколько не по сезону. В добротной стеганке, в диагоналевых галифе, в крепких и тяжелых яловых сапогах. Смирнов оглядел его, обойдя кругом, потом спросил:

— Не жарко ли?

— Жар костей не ломит, — скромно отвечал Межаков.

— Тебя что, оперативники домой после ареста переодеться водили?

— Зачем? Таким взяли.

Смирнов легким толчком в плечо направил Коммерцию к табурету, а сам сел за свой стол.

— Друг мой Коммерция, я тебя очень прошу ответить на один вопрос: от кого ты узнал, что сегодня ночью убили Цыгана? — витиевато, уподобляясь собеседнику, вопросил Смирнов.

Коммерция покосился на Гусляева, потом — на Смирнова.

— Нам с тобой, Александр, без свидетелей, без протокола следовало бы говорить. И тебе полезнее, и мне.

— Принято, — согласился Александр. — Витя, будь добр, оставь нас одних.

— Слушаюсь, — по-военному ответил огорченный Гусляев и удалился.

— Так кто же сказал тебе, что убили Цыгана?

— Загадками говорите, уважаемый Александр Иванович.

— Я удивлен, Коммерция, — в смирновском басе погромыхивала гроза. — Ты сам напросился на разговор без свидетелей и протокола. И тут же начинаешь мне, как фофану, заливать баки. Я перестаю тебя понимать.

— Зачем же сердиться, Александр? — Коммерция был готов ликвидировать легкое недоразумение. — Меня до некоторой степени смущает некорректность постановки вопроса. Если бы ты спросил просто: «Коммерция, тебе известно, что Цыган убит?» — я бы тотчас ответил: «Да». Но ты с ходу требуешь персонификации источника и ставишь меня в положение весьма и весьма унизительное — в положение доносчика.

— Ладно. С этим разобрались. Следующий вопрос я, правда, тоже хотел задать персонифицирующий, начав его с сакраментального: «Кого?» Но, щадя твое обостренное чувство собственного достоинства, изложу его несколько по-другому: «Чего ты так испугался, Коммерция?»

— Я свое давным-давно отбоялся, Александр.

— Не скажи, Коммерция, не скажи. Тебя надо очень сильно напугать, чтобы ты, быстренько прибежав домой, потеплее приоделся для лагерных зим и ринулся в открытую крутить сидора у первой попавшейся гражданки. Фармазон на покое, катала на подхвате, ежедневно ужинающий стерлядкой в ресторане на бегах, польстился на кошелек со ста двадцатью рублями!

— Черт попутал.

— Я скорее поверю, что ты черта попутал. Одно только скажу: перепуганный, ты грубо работаешь.

— Не грубо, а просто. Есть разница.

— Нет, грубо. Читается, как по букварю.

— Это вами читается. А народный суд, не умея прочитать, отстегнет мне пару лет, и дело с концом.

— А если я помогу народному суду прочитать текст?

— Какой именно?

— Случайный свидетель по меховому делу Валерий Евсеевич Межаков, как только узнает, что освобожденные участники этого дела начинают всерьез постреливать друг в друга, быстренько совершает липовую кражу в надежде отсидеться в лагере, пока эта перестрелка не закончится естественным путем, то есть пока фигуранты не перестреляют друг друга, и гражданину Межакову нечего будет опасаться. Гражданин Межаков не желает получить пулю.

Следовательно, гражданин Межаков не просто случайный свидетель, а полноправный фигурант по делу.

— Блестящая версия! — восхитился Коммерция. — Только жаль, никакими фактами не подкреплена.

— Так я и стал бы излагать тебе факты!

— У тебя их нет, Александр, — убежденно заявил Коммерция.

— Считай, Коммерция, что предварительную беседу мы закончили. Теперь суть. Мне необходимо раскрыть убийство Цыгана. Это сравнительно нетрудно. Значительно труднее предварить вполне возможные грядущие убийства. Для сведения: ревизовать меховое дело я не собираюсь, хотя твоя роль в нем предыдущим следствием совершенно не изучена. Но обстоятельства, подробности того дела необходимы мне для поиска и разработки плана предотвращения последующих уголовных акций. Итак, условие: я тебя не трогаю по меховому делу, а ты откровенно, естественно, в приемлемых для тебя и меня рамках отвечаешь на мои вопросы. Согласен?

— Согласен.

— Вопрос первый: почему ты считаешь, что у меня нет фактов?

— Я был связан только с Цыганом, а Цыгана нет на этом свете.

— Кто задумывал и разрабатывал план грабежа склада?

— Я, — скромно ответил Коммерция.

— Мне казалось, что ты от этого открещиваться будешь.

— Но мы же договорились, Александр! — слегка удивился Коммерция.

— Тогда подробности. На каком этапе тебя привлек Цыган?

— Когда уже был выбран объект.

— Кто нашел этот объект?

— Не знаю. Ко мне все шло через Цыгана.

— Тебе известно, почему это преступление было так быстро раскрыто?

— Откуда?! Секрет вашей фирмы.

— Могу сообщить: Колхозник, для того, чтобы опохмелиться, шкурку на Перовском рынке продавал.

— Знал, что дурак, но такой! Скорей всего, его кто-то спровоцировал на это.

— Я тоже так думаю. Но кто?

— Не надо больше вопросов, Александр. Я сам отвечу на все, что ты хочешь узнать. Ты думаешь, я этих законников неумытых испугался? Да плевать я на них хотел, если бы они только между собой эти пять контейнеров делили. Я испугался того, кто их сталкивает лбами, кто знает про них все и делает с ними, что хочет. Кто и меня, вероятнее всего, подвести под монастырь мог.

— Хоть догадываешься — кто?

— Не догадываюсь и не хочу догадываться. Себе дороже.

— Я, Коммерция, искал этого человека. Но теперь этот человек раздвоился. Я-то думал, что это он так неглупо разработал план операции. Оказалось — ты.

— Спасибо за комплимент.

— Может, еще что-то скажешь?

— Сказать больше ничего не имею.

Смирнов стукнул кулаком в стенку, Казарян явился на зов.

— Рома, привет! — радостно поздоровался с ним Коммерция.

— Привет, — кивнул Роман и поинтересовался у Смирнова:

— Нужен я, Саня?

— Не ты. Разыщи Гусляева. Он где-то здесь. Пусть везет Коммерцию в районное узилище.

VIII

Бумажных дел по палагинской краже хватило до позднего вечера. А утром привезли Сырцова-Почтаря, который для порядка поломался полдня. Потом мучил следователь, требуя уточнений, подтверждений и неукоснительного соблюдения протокола. Мучил Ларионова, мучил Смирнова. Отмучились и собирались домой отоспаться, когда из проходной позвонил Алик.

— Что случилось? — спросил Александр.

— Ничего, — ответил Алик. — Пойдем погуляем.

Смирнову шибко хотелось спать, но и прогуляться тоже было неплохо. По бульварам до Москвы-реки — любимый маршрут. Спускались к Трубной.

— Как Иван Палыч? — осторожно поинтересовался Александр.

— Скоро умрет, — стараясь приучить себя к неизбежному, Алик жестоко произнес вслух страшные слова.

— Не надо так, Алька, — попросил Смирнов.

— А как?! Как надо?!! — заорал, чтобы не пустить слезу, Алик. — Я у них сегодня ночевал. Он не спит, понимаешь, не спит! Он задыхается и не кашляет только сидя! Так ночь с ним и просидели. Слава богу, к утру хоть в кресле задремал.

— Может, лекарство какое-нибудь есть, чтобы не задыхался?

— Есть. Понтапон, морфий, всякие там опиумные соединения. Но он не хочет помирать блаженным кретином под действием наркотиков. Я вот все думаю: скоро, совсем скоро его не станет в этой жизни, а все его мысли — о том, что будет без него, что будет с нами, со страной. Сила духа это или ограниченность жуткая?

— Это храбрость, Алик. Ответственность за все, что совершил. И доброго, и недоброго. Как он к аресту Берия отнесся?

— Смеялся очень над заявлением, что Берия — английский шпион. А так — радовался, говорил, что пора начинать.

— Что началось, наверное?

— Я его тоже поправил в этом роде. Разозлился он ужасно. Кричал, чтобы мы освобождались от идиотских иллюзий, что кто-то сверху решит все самым правильным образом.

— Сверху виднее.

— Ты как попугай за мной повторяешь. Именно это я ему и сказал. Он мне заявил, что снизу вернее.

Они миновали Трубную и поволоклись вверх. Невыносимо остро верещал железом по железу трамвай, спускаясь на тормозах по Рождественскому бульвару.

— Помнишь, Алик, он мне в последний раз сказал, чтоб я боялся профессиональных шор? Так вот, поймал я тут себя на одной мыслишке. Понимаешь, на допросах Ларионов, Ромка да и я, грешный, остроумны, находчивы, красноречивы. А допрашиваемые — тупы, косноязычны, несообразительны. Они глупы, а мы умны? Часто, но не всегда.

Вся загвоздка в том, что мы играем, чувствуя за собой силу. Силу положения своего, силу убеждения в том, что перед тобой преступник, человек второго сорта. И поэтому играем с людьми как кошка с мышкой. А это плохая игра, потому что кошка играет с мышкой перед тем, как ее слопать. Удовлетворение от собственного превосходства, веселое злорадство — вот что значит наше распрекрасное остроумие.

— А ты что, с ними нянчиться должен?

— Не нянчиться. Разбираться по-человечески.

…Вот и Сретенские ворота, яркие фонари, многолюдье.

— Саня, я тут вспомнил сорок пятый, — ни с того ни с сего переключился Алик. — Какой ты с войны пришел! Какой замечательный! Веселый, легкомысленный, озорной! А я тогда ужасно серьезный был, глобальными категориями мыслил, вопросы мироздания решал ежечасно. И все удивлялся неодобрительно твоей жизнерадостности, задачки по тригонометрии решая. А ты ерничал, шутковал, радовался, как дитя, по острию ножа с этими бандитами разгуливая.

— А теперь наоборот, — констатировал Александр.

— Почему?

— Черт его знает. Но мне все кажется, что это временно. Что-то обязательно надо доделать, и все вернется — и молодость моя, и легкость, и веселость.

— Тоже мне старик!

— Иногда себя чувствую стариком. Честно, Алька.

…Дошли до Покровских ворот. Алик смотрел на Андреев дом, с которого многое началось. Испортилось настроение.

— Сам-то как живешь? — спросил Александр.

— Живу — хлеб жую, — нелюбезно ответил Алик.

— Варя как? Нюшка как?

— Тоже хлеб жуют.

— Что это ты? — удивился Александр.

— Устал, извини.

— Тогда что же я тебя мучаю? Домой езжай.

— Это я тебя, Саня, мучаю. Тебе тоже отдохнуть не мешало бы.

Александр рассмеялся, потому что сегодня ему не хотелось тащиться до Москвы-реки. Рассмеялся и предложил:

— Пойдем, я тебя на троллейбус провожу.

Алик поехал домой, так и не сказал Александру того, ради чего он с ним встретился сегодня: его, Александра Ивановича Спиридонова, утром повесткой вызвали к следователю и сообщили о возбуждении против него уголовного дела о превышении им мер самообороны.

IX

Владлен Греков не стучал вольнолюбиво и победоносно каблучками по коридорам. Он сидел в той самой приемной и послушно ждал, понимая, что сегодня он не по звонку. Сегодня рядовой функционер мечтал хоть на минутку прорваться к высокому начальству. Прорваться по счастливому случаю. Секретарша неодобрительно поглядывала на него. Он изредка вставал, здороваясь: мимо, к высокому начальству, пробегало просто начальство. Наконец вышел из кабинета последний и утихло все. Секретарша холодно сообщила:

— Через пять минут Николай Александрович отбывает в ЦК.

Отбывает. Через площадь — и всего делов-то. Отбывающий выглянул в приемную и любезно попросил:

— Люба, чайку, — и увидел Владлена. Недолго моргал, вспоминая, поинтересовался — Тебе чего?

— Пять минут для срочного разговора, Николай Александрович.

Пять свободных минут он выкроил для паренька: пока чай готовится, пока чай пьется… Да и настроение демократичное. И поэтому предложил:

— Заходи.

Николай Александрович быстро прошел к столу, незаметно перелистал список своих сотрудников и, усевшись, сообщил Грекову:

— Слушаю тебя, Владлен. Только покороче.

— Постараюсь. Совершенно случайно, от одного общего знакомого, я сегодня утром узнал, что против моего школьного друга, молодого, подающего надежды журналиста Александра Спиридонова, возбуждено уголовное дело, где он обвиняется в том, что один — я подчеркиваю: один! — пресек трамвайный грабеж и обезвредил трех бандитов, вооруженных пистолетом и ножами. Более того, бандит с пистолетом оказался опасным убийцей, которого до этого тщетно разыскивала московская милиция.

— Как это — обезвредил? — недоуменно спросил Николай Александрович.

— Нокаутировал, Николай Александрович. Алик — хороший боксер, и именно это теперь ставится ему в вину.

Вошла секретарша, поставила перед Николаем Александровичем стакан темно-коричневого чая:

— Вам пора, Николай Александрович.

Тот отхлебнул из стакана в юбилейном подстаканнике, спросил:

— А ему чайку?

— Сейчас будет, Николай Александрович, — зауверяла секретарша и вышла. Николай Александрович смотрел на Грекова и соображал. Сообразив, сказал:

— Ты чего стоишь? Садись, в ногах правды нет.

Греков, зная место, сел на один из стульев, что стояли в ряду у стены, и завершил речь:

— Человек, смело вставший на защиту людей, которые подвергаются насилию со стороны уголовного элемента, комсомолец, для которого наши идеалы — превыше всего, оказывается, преступник?

— Ты не очень приукрасил действия своего приятеля? — спросил Николай Александрович.

— Я беседовал по телефону с начальником отделения милиции, которое ведет дело Спиридонова. И он мне зачитал по телефону все материалы, относящиеся к схватке в трамвае. Я излагаю все по этим материалам, тем более что со Спиридоновым еще не разговаривал. Да дело сейчас и не в Спиридонове. Главное, что смелый поступок настоящего комсомольца милицейские чинуши пытаются подать как хулиганство.

— И это не главное, Владлен, — Николай Александрович большим глотком ополовинил стакан, вышел из-за стола. — Главное то, что ко времени.

Вошла секретарша, и Греков взял из ее рук стакан в эмпээсовском подстаканнике.

— Николай Александрович, опоздаете, — зловеще предрекла секретарша и вышла.

— Вот что, Владлен, — Николай Александрович, прогуливаясь по ковровой дорожке, посмотрел на часы. — Я сейчас в ЦК, думаю, на час, не более. А ты у меня посиди, чай попей. Когда напьешься, от моего имени срочно вызови редактора газеты. Срочно! Чтоб к моему возвращению был.

— Будет исполнено, — стоя ответил Греков. Стакан он держал, как ружье на караул.

Уже в дверях Николай Александрович обернулся:

— Хорошо начинаешь, хорошо! Комсомольский задор, гражданский пафос и человеческая страстность — не последнее в нашей работе. Отмечу тебя, обязательно отмечу, не беспокойся.

И ушел. Греков, как было приказано, сел на стул допивать чай.

X

Сергей Ларионов по списку, составленному исходя из рекомендации Вадика Клока и собственных соображений, шерстил соответствующих марух. Работенка эта была нервная.

Роман Казарян с пареньком отрабатывал Рижскую дорогу. Сколько их, станций, от Москвы до Волоколамска! И на всякий случай — до Шаховской. На каждой сойди, на каждой с людьми поговори, человечка подбери, фотографию Столба покажи как бы ненароком — кореша, мол, ищу. Маета, как говорит любимый начальник Александр Смирнов.

А любимый начальник с удовлетворением рассматривал карту-схему, которую он составил по двум убийствам, когда раздался телефонный звонок.

— Он умер, Саня, — сообщил далекий голос Алика.

…Алик взял под руку тихо плакавшую мать.

— Давай гроб сюда! — зычно распорядился с полуторки председатель профкома завода, который строил перед уходом на пенсию Иван Павлович Спиридонов. Уважил завод, уважил: и полуторку прислал, и ограду к могилке, и представительную делегацию из четырех человек.

— На руках понесем! — злобно отрезал Александр. И они — Александр Смирнов, Виллен Приоров, Алексей Гольдин, Владлен Греков — несли гроб до самого кладбища.

У выкопанной могилы, опершись на лопаты, стояли кладбищенские старики. Божьим, а не хлебным делом было тогда копание могил.

Гроб поставили на козлы, и председатель профкома авторитетно и скорбно приступил:

— Мы провожаем в последний путь коммуниста и отличного производственника Ивана Павловича Спиридонова. За время совместной работы коллектив нашего предприятия горячо полюбил Ивана Павловича за принципиальность, щедрость души и глубоко партийное отношение к делу. Память о нем будет жить в наших сердцах. Спи спокойно, дорогой Иван Павлович! — и, сурово насупив брови, отступил, предлагая желающим продолжить.

Все молчали, прибитые ненужностью профсоюзных слов.

— Заколачивать будем? — негромко предложил один из кладбищенских стариков.

— Подожди, — властно сказал Смирнов. Был он в форме, при всех регалиях и поэтому сразу стал здесь главным.

Он подошел к гробу, глянул в маленькое сухонькое мертвое лицо и негромко заговорил:

— Мы осиротели. Осиротели Алька, Лариса, которой сегодня нет с нами, Алевтина Евгеньевна. Осиротел и я, его крестник, его приемыш. Осиротели мы все, потому что он был нам отцом. Настоящим отцом своим детям, своей жене, чужому как будто пацану со двора — всем. Я помню все, что вы говорили мне, Палыч. Я помню и постараюсь быть таким, каким вы хотели меня видеть. Прощайте, Иван Палыч.

Алевтина Евгеньевна безудержно рыдала. Алик нежно гладил ее по спине. Виллен Приоров шагнул вперед, скрипнул зубами и начал:

— Ушел из жизни замечательный человек, ушел преждевременно, до срока, отпущенного ему природой, ушел, не успев сделать того, что мог. А мог он многое. Ушел, унеся с собой горечь несправедливых обид и бесчестных наветов. Когда же постигнет кара тех, кто на много лет укоротил его жизнь?! Над этой могилой клянусь преследовать, разоблачать, уничтожать оборотней, вурдалаков, палачей, изломавших нашу жизнь!

Смирнов кивнул кладбищенским старичкам. На веревках спустили гроб в могилу. Алевтина Евгеньевна бросила первую горсть земли. И отошла, чтобы не видеть дальнейшего. Бросили по горсти и все остальные. Замахали лопатами старички. Опять грянул оркестр.

К могиле, опираясь на изящную трость, тихо приблизился высокий поджарый седой человек. На взгляд — не советский даже человек, залетная чужеземная птица: светло-коричневый заграничный костюм, бежевая, с короткими полями, по-американски жестко заломленная шляпа, до остолбенения непривычный галстук-бабочка и креп на рукаве. Человек снял шляпу и подошел к Алевтине Евгеньевне.

— Здравствуй, Аля, — сказал и, взяв ее руку обеими руками, поцеловал. — Так и не удалось увидеть Ивана живым. Опоздал. Не по своей вине, но опоздал. Прости.

Алевтина Евгеньевна не понимала сначала ничего, потом поняла, заговорила несвязно:

— Ника, Ника! Ты разве живой? Да что я говорю: живой, живой! Счастье-то какое! А Ваня умер, не дождался тебя, — и заплакала, опять заплакала.

— Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо жить.

— Тебя совсем освободили? — осторожно спросила Алевтина Евгеньевна.

— Выпустили по подписке. Буду добиваться полного оправдания, — продолжить человек не смог: подлетел Алик, сграбастал его, подхватил, закружил, забыв, где находятся они. Поставил на землю, полюбовался и поздоровался:

— Дядя Ника, здравствуй!

— Алик? — боясь ошибиться, узнал человек. — Господи, какой вымахал!

Подошел Смирнов, поздоровался:

— Здравствуйте, Никифор Прокофьевич.

Никифор Прокофьевич увидел смирновский иконостас и сказал:

— Спасибо тебе, Александр.

— За что?

— За то, что победил. За то, что дрался с фашистом вместо меня.

— Все дрались.

— А я не дрался, — Никифор Прокофьевич взял Алевтину Евгеньевну под руку, и они подошли к холмику, на который наводили последний глянец старички: лопатами придали могилке геометрическую правильность, воткнули в рыхлую землю палку с фотографией под стеклом. Хваткие заводские представители умело ставили ограду.

Все. Уложили венки, рассыпали живые цветы, расправили ленты с торжественными надписями. Музыканты сыграли в последний раз.

— Всех прошу к нам. Оказать нам честь и помянуть Ивана, — пригласила Алевтина Евгеньевна.

XI

На кладбище казалось, что народу мало, а в квартиру набилось столько, что молодежи сидеть было негде.

Алевтина Евгеньевна, Никифор Прокофьевич и немолодые приятели Спиридонова-старшего тотчас организовали компанию со своими воспоминаниями, представители составили свою, соседи со старого двора — свою. Смирнов тихо приказал:

— Смываемся, ребята. Не будем мешать старикам, помянем Палыча отдельно.

Саня предупредил Алика, и они незаметно покинули квартиру.

— Ко мне? — спросил во дворе Лешка.

— Нам бы просто вчетвером посидеть, одним, — возразил Александр. — А у меня как на грех мать с рейса.

— Ко мне пойдем, — предложил Виллен.

Вот и маленький уютный бревенчатый дом с заросшим палисадником. Смирнов оглядел внутреннее помещение и оценил с военно-милицейской безапелляционностью:

— Бардак у тебя, Виля. Где веник?

Смирнов снял китилек и принялся за уборку. Старательно мел пол, тряпкой собирал пыль, расставляя по полкам разбросанные книги. На одной из полок стоял фотопортрет, угол которого был перехвачен черной лентой.

— Кто это? — спросил Смирнов.

— Отец, — ответил Виллен.

— Там умер? Давно?

— Не знаю.

— Не знаешь когда или не знаешь, умер ли? — со следовательской дотошностью поинтересовался Смирнов.

— Оттуда живыми не возвращаются.

— А Никифор Прокофьевич? Может, рано еще отца-то отпевать?

— Его, Саня, в тридцать седьмом взяли.

— Ты запрос в органы делал?

— Мать до своей смерти каждый год делала. Ни ответа, ни привета.

— А ты сейчас сделай.

— Какая разница — сейчас или тогда?

— Все же попробуй.

— Попробую, — сказал Виллен и стал резать хлеб.

Уселись, когда сварилась картошка в мундире. Рюмок не было: стакан граненый, стакан гладкий, чашка, кружка.

Смирнов налил всем, поднял невысоко кружку:

— Помянем Иван Палыча.

По иудейской неосведомленности Лешка полез чокаться. Смирнов тут же его осадил:

— Не чокаются, «дитя Джойнт».

Выпили, выдержали минутную паузу.

В дверь буйно забарабанили. Вломился Костя Крюков:

— Вот вы где! А я уж и к Лехе забегал, и у Саньки проверил, — нету вас!

— Ты почему на кладбище не был? — неодобрительно спросил Александр.

— Ты же знаешь, меня Алевтина Евгеньевна не любила. Все боялась, что Альку ходить по ширме завлеку. Вот я и решил: чего глаза ей в такой день мозолить. А помянуть хорошего человека надо.

— А что он тебе хорошего сделал? — непонятно спросил Виллен.

Костя посмотрел на Виллена, как на дурачка, и ответил обстоятельно:

— А то, Виля, что жил рядом со мной. Я не из книжек, собственными глазами видел человека, который всегда и всюду жил по правде. И оттого понимал, что живу не по правде. Вот и все, что он для меня сделал.

— Поэтому ты теперь не щиплешь, а слесаришь, — догадался Виллен.

— Фрезерую, — поправил Костя.

И снова стук в дверь. Пришел Алик, молча уселся за стол, потер, как с мороза, руки.

— Что там? — потребовал отчета Смирнов.

— Удивительная штука! Разговорились старики, развоспоминались. И будто отец живой, будто с ними!

Алик положил на тарелку селедочки, спросил у Виллена:

— Сестры-то нет еще?

— Экзамены на аттестат сдаст и приедет. Письмо тут прислала и фотографию.

— Покажь, — попросил Алик. Фотография пошла по рукам. Блистательный моментальный снимок: сморщив нос, хорошенькая девушка сбрасывает с плеч белый казакин — жарко. И по белому надпись: «Ехидному братцу от кроткой сестренки».

— Красотка стала, — констатировал Алик.

— А то! — отвечал довольный брат.

— Да, теперь с такой сестренкой забот не оберешься, — сказал Костя.

— А то, — грустно согласился Виллен.

— Алик, ты вчерашнюю нашу газету читал? — со значением спросил усиленно молчавший до того Владлен Греков.

— Мне в эти дни только газеты читать… Я свою-то не читал, а уж вашу…

— И зря, — сказал Владлен и вытащил из кармана аккуратно сложенный комсомольский орган. Алик развернул газету, Владлен указал — Вот здесь читай!

— «Лучше, когда «моя хата с краю»?» — прочел название трехколонника Алик.

— Вслух все читай, — распорядился Владлен.

Алик долго читал вслух. Закончив, спросил без выражения:

— Откуда им все известно о моем деле?

— Я им дал все материалы, — признался Владлен.

— А ты от кого узнал, что меня привлекают?

— Это я Владлену сказал, — тихо доложил Лешка.

— Всем все известно, один я ничего не знал, — раздраженно заметил Смирнов. — Друг, тоже мне!

— Ты ничем не мог мне помочь, Саня.

— Зато Владлен тебе помог!

— Помог, — согласился Владлен. — Разве не так?

— Трепотня и демагогия эта ваша статья! — раздраженно заключил Смирнов.

— Зато Алик будет в порядке, — не опровергая его, отметил Владлен. Помолчали все, понимая, что после такой статьи у Алика действительно все будет в порядке.

Греков поднялся:

— Ну, мне пора. Алик, будь добр, проводи меня немного. Пару слов надо сказать.

Они Шебалевским вышли к Ленинградскому шоссе и мимо Автодорожного института направились к метро «Аэропорт».

— Спасибо, — выдавил наконец из себя Алик.

— Не за что! — легко отмахнулся Владлен и добавил — А у меня к тебе маленькая просьба…

— Излагай. Я теперь тебе по гроб обязан.

— Ничем ты мне не обязан, — сказал Владлен. — А я тебе буду по-настоящему благодарен, если ты захочешь выполнить мою просьбу. Как ты знаешь, с понедельника я начинаю сдавать экзамены на вечерний юридический. Конечно же, меня примут. И я уверен, что историю там, устную литературу я сдам легко. Но вот за сочинение немного опасаюсь. А хотелось бы нос утереть всем, чтобы со всеми пятерками…

— Хочешь, чтобы я сочинение написал? А как?

— Раз плюнуть, Алик, — на листке фотографию переклеим. А сочинение пишут всем кагалом, вечерники всех факультетов, человек триста. Пойди там разберись.

— Сделаю, Влад, — заверил Алик.

— Помни, за мной не пропадет.

Они пожали друг другу руки, и Владлен спустился в метро.

Алик вернулся в сильно прокуренный уют приоровского дома. Лешка как мог потренькивал на гитаре, а Саня, Виля и Костя, расплывшись по громадному дивану, громко и хорошо пели:

XII

…Бревна лежали вразброс. Как срубили их осенью, как очистили от ветвей, так и оставили. Бревна привыкли здесь, вросли в вялую серую землю.

Сначала раскачивали и выворачивали из земли, потом тащили по скользкой траве, затем по двум слегам закатывали на тракторную телегу. За полчаса вшестером — десять кубов.

— Колхозник! — крикнул Тимка трактористу. — Заводи кобылу!

Тракторист сложил брезент и нехотя побрел к кабине. Остальные вскарабкались на телегу: застучал мотор и поезд потихоньку тронулся. Тракторист, видимо, хотел объехать разбитую в дым, свою же колею, и поэтому взял левее, — ближе к спуску в овраг, но не рассчитал, и телега, которую занесло на повороте, боком поползла вниз, сметая мелкие кусты и завалы хвороста.

— Совсем одичал, крестьянский сын?! — осведомился Тимофей.

Тракторист, видя, что телега остановилась, упершись в единственное дерево на склоне, заглушил мотор. Петрович от нечего делать пошел смотреть, что с телегой.

— Мужики, сюда! — вдруг крикнул он.

Смяв хворост и проскользив до дерева, телега открыла вход куда-то, прикрытый дощатой крышкой. Тимка догадался:

— Блиндаж еще с войны!

— Дверца-то никак не военная, свежая дверца-то! — возразил Петрович. Решительный Тимка подошел к дверце и открыл ее. Из темной дыры вырвалась стая энергичных золотисто-синих крупных мух и удручающая вонь. Тимка, зажав ноздри, шагнул в темноту.

— Ребята, там — мертвяк, — сказал он.

— Шкелет, что ли? — спросил тракторист.

— Шкелет не воняет, — возразил Тимка.

— Что ж это такое, что ж это такое?! — завопил тракторист.

— Сообщить надо, — решил Петрович.

— А ты не врешь? — вдруг засомневался тракторист. — Знаем твои шуточки! — радостно кинулся в блиндаж и тут же выскочил из него, заладив по новой — Что ж это такое, что ж это такое?..

— Мы здесь покараулим, чтоб все было в сохранности, а ты дуй в деревню и сообщи по начальству, — приказал ему Петрович. Тракторист, все хлопавший себя по штанам, в ответ замер, подумал и кинулся через лес к шоссе.

— Ничего себе поработали, — не терпя тишины, сообщил просто так Тимка.

Петрович не выдержал и тоже заглянул в блиндаж.

— Еще вполне цельный, — сообщил он, воротясь.

Никто ему не ответил.

Группа прибыла на место происшествия через час тридцать две минуты, неслись под непрерывную сирену.

…Чистоплюй Казарян выбрался из блиндажа первым. Следом за ним — Андрей Дмитриевич, который спросил невинно:

— Запах не нравится, Рома?

— Фотограф отстреляется, и вы его забирайте.

— Кто он, Рома?

— Жорка Столб. Как его, Андрей Дмитриевич?

— Металлическим тяжелым предметом по затылку. Железный прут, свинцовая труба, обух топора — что-нибудь эдакое. Вскрою — скажу точнее. В блиндаж затащили уже труп. Кокнули где-то поблизости.

— Наш? — спросил Гусляев. — Тот, кого я ждал в Дунькове?

— Тот, Витя, тот.

— Я, выходит, ждал, а он уже тут лежал.

— Кстати, сколько он тут лежал, Андрей Дмитриевич? — спросил Казарян.

— От трех до пяти суток. Дома скажу точно.

Санитары с трудом вытащили из блиндажа груженые носилки, накрыли труп простыней и понесли останки Жоры Столба к шоссе. Андрей Дмитриевич махнул оставшимся ручкой и пошел вслед за ними. Они свое дело закончили.

— Я не могу работать в такой вонище, — закапризничал Егоров. — Сделайте что-нибудь. Вам же тоже шмонать надо.

— Там не проветришь, — уныло возразил Гусляев.

— Вот что, Витенька! — Казаряна осенило. — Быстро к машине, и возьми у шофера какой-нибудь промасленной ветоши! Она у нас там малость погорит, и порядок!

— Вы своим костерком мне следы не сожгите! — заметил ворчливый эксперт.

— Черт бы вас побрал! — взорвался Казарян. — Не угодишь!

— Ну, делайте, как знаете, — вмиг сдался эксперт.

XIII

Следующим утром собрались в кабинете Смирнова.

— Столба убил Куркуль. — Начал Казарян. — Убил, чтобы завладеть заначенным мехом, который хранился в блиндаже, сложенный в четыре тюка. Все это легко определил эксперт Егоров. Твердо убежденный, что блиндаж отыскать невозможно, Куркуль шуровал в нем безбоязненно. Пальчиков там предостаточно, полным-полно ворсинок меховых и масса следов. Убил Куркуль Жору четыре, точнее, теперь пять дней тому назад свинцовой трубой в десяти метрах от блиндажа. Видимо, подкараулил, зашел со спины и нанес смертельный удар. Потом затащил труп в блиндаж.

Мы с Виктором Гусляевым опоздали на двое суток. Когда мы вышли на любовницу Столба Веронику Борькину из Дунькова, он был уже мертв. Вот такие дела, Саня.

— Мех Куркуль забрал сразу же? — спросил Смирнов.

— Нет. По расчетам эксперта — через день.

— Еще что интересного?

Казарян вытащил из кармана пистолет и молча положил его на смирновский стол.

— Нашли в блиндаже. За дощатой обшивкой. «Виблей» Куркуль забрал, а этот не нашел. «Штейер — 7,62». Прикладистая машинка.

Смирнов взял пистолет в руки, повертел. Один из шурупов эбонитовой накладки был явно вкручен шкодливой российской рукой — латунная его головка резко отличалась от черных, в цвет пистолета, австрийских своих соседей.

— Где Куркуль, Сережа? — мягко спросил Смирнов у Ларионова.

— Ищу, — ответил тот настороженно.

— Ты ищешь, а он убивает.

— Что поделаешь! — нервно огрызнулся Сергей.

— Я не в упрек, Сережа. Просто не хочу, чтобы мы еще один труп нашли. Его живым взять надо. С дамочками кончай, там пусто. Куркуль без денег, это ясно. Пока он не знает, что мы раскопали Столба, он наверняка попытается часть товара сбыть, так как без средств никуда не сдвинуться. А ему подальше от Москвы уйти надо, уйти и отлежаться где-нибудь в тихом и уютном местечке. Твоя главная забота сейчас — рынки (хоть и маловероятно, но надо попробовать), скорняки-частники и главное — подпольные скорняки, перешивающие ворованные меха. Так что дел у тебя по горло. Действуй, Рома, Стручок — твой. Достань из-под земли. Это — в первую очередь. Побегать придется. Задача ясна?

Бегать никуда не пришлось. Не успели Казарян и Ларионов всерьез обсудить план дальнейших мероприятий, как позвонили снизу, из проходной.

— Мне с вами поговорить надо, Роман Суренович, — раздался в трубке голос Геннадия Иванюка.

— …Говори, Гена, — разрешил Казарян, когда Иванюк-младший устроился против него на стуле.

— Час тому назад ко мне Виталька приходил, — признался Иванюк-младший. — Просил, чтоб я на станцию Дуньково по Рижской дороге съездил, по пивным походил, разговоры всякие послушал, не произошло ли там чего. Я отказался, Роман Суренович.

— Та-ак, — протяжно произнес Казарян и встал. Повторил — Так. Тихо полежал Куркуль пять дней и решил на всякий случай провериться. — Казарян выскочил в коридор и закричал — Сережа, всех ребят ко мне!!!

Вернулся в кабинет, сел за стол, снова сказал:

— Та-ак…

— Я вам верю, Роман Суренович, — напомнил о себе Геннадий.

— Не понял? — поднял брови Казарян.

— Вы Витальке обещали помочь.

— Обещал. Значит, сделаю. Он тебе больше ничего не говорил?

— Нет. Махнул рукой и ушел.

— Рижского вокзала он уже боится, сие из твоего сообщения вытекает. Следовательно, отбыл из Покровского-Стрешнева. От тебя туда на трамвае минут тридцать пять — сорок. Едет уже, вероятнее всего. — Не до Иванюка-младшего было теперь Казаряну. Он просчитывал. Схватился за телефон — Срочно машину с сиреной к подъезду!

— Я пойду? — попросился младший Иванюк.

Роман опомнился:

— Спасибо тебе, Гена. Ты нам очень помог.

— А Витальке?

— И ему, надеюсь, тоже.

XIV

Один муровский паренек ждал Стручка на дуньковской платформе, другой прогуливался неподалеку, а третий основательно сидел в чайной, где пьющей общественностью широко обсуждалось происшедшее вчера.

Виктор Гусляев, руководивший операцией обнаружения, тихо сидел в машине: засвеченному здесь, ему лучше было не мозолить глаза сельчанам.

Стручок приехал на электричке через полчаса после их прибытия. Он постоял на платформе, не обратив внимания на дремавшего на скамейке поддавшего работягу, и не спеша направился в село. Поддавший работяга взглядом передал Стручка пареньку, что вертелся неподалеку.

…В чайной Стручок заказал пару пива и устроился за столиком рядом с шумной компанией, которая внимала герою дня — трактористу, и, надо полагать, скоро был в курсе дела.

Старательно пивший пиво паренек из МУРа допил последнюю кружку и удалился.

— Стручок все узнал, — доложил он Гусляеву.

— Ведите его, а я поехал, — решил Гусляев. — В Покровском-Стрешневе и на Рижском вокзале вас будет ждать подмена.

«Победа» тронулась. Миновав Дуньково, шофер довел скорость до предела и включил сирену.

Казарян спросил у Смирнова:

— Стручка будем брать сразу или доведем до Куркуля?

— Ты можешь дать гарантию, что Стручок расколется сегодня же? — вопросом на вопрос ответил Смирнов.

— Не могу.

— А если у них договоренность на срок? Тогда Куркуль, не дождавшись Стручка в определенное время, уходит с концами. И все надо начинать с начала.

— Может, на подходе возьмем?

— А если Куркуль срисует все со стороны?

— Не хочу я, Саня, пускать Стручка к Куркулю. Мало ли что.

— Выхода нет. Старайтесь только не засветиться. Очень старайтесь, очень!

Стручок на троллейбусе добрался до Белорусского вокзала, по Кольцевому метро доехал до Киевской, у извозной стены влез опять в троллейбус и вышел у мосфильмовской проходной.

Мимо строившихся новых корпусов киностудии, мимо нелепого жилого дома киноработников — к церкви, и вниз, к селу Троицкому.

Вести Стручка было непросто: открыто, безлюдно. И яркий день. Но довели, вроде бы, благополучно. Последний раз проверившись в конце улицы, спускавшейся к Сетуни, Стручок, не оглядываясь, направился к избушке, стоявшей на самом берегу.

— Что будем делать? — спросил Гусляев у Казаряна. Казарян, лежавший на травке у загаженной церкви, покусал пресный листочек липы и сказал:

— Будем ждать темноты.

В сумерках приехал Смирнов. Увидел Казаряна, прилег рядом.

— Что будем делать? — спросил у него Казарян.

— Подождем еще чуток. Из избы никто не выходил?

— Никто.

— Они что там, под себя ходят?

— Чего не знаю, того не знаю.

— Вас не просекли?

— Был уверен, что нет. А теперь сомневаюсь.

— Могут уйти ночью?

— Больно открыто. Маловероятно.

— Но возможно. Будем брать через полчаса, — Смирнов встал, одернул гимнастерку, подтянул ремень с кобурой, потом опять сел, снял сапоги, перемотал портянки и снова обулся. Был он в своем удобном для черной работы хе-бе бе-у.

— Я первым пойду, — сказал Казарян. Смирнов насмешливо на него посмотрел, ответил:

— Порядка не знаешь. Закупорили-то как следует?

— Не сомневайся.

Жестом остановив Казаряна, Смирнов, стараясь не наступать на грядки, двинулся к избушке. Метрах в тридцати остановился и прокричал:

— Вы окружены! Предлагаю немедленно сдаться!

Избушка молчала. И будто не было никого в ней. В наступающей темноте Смирнов разглядывал хлипкое крылечко, черные бревна сруба, два маленьких высоких оконца.

— Предлагаю в последний раз! Сдавайтесь! — снова выкрикнул Смирнов.

Дверь распахнулась, и на крылечко выскочил Стручок.

— Не стреляйте! Не стреляйте! — моляще крикнул он. А они и не собирались стрелять.

Выстрелил сзади Куркуль. Выстрелил через оконце, когда Стручок уже бежал к Смирнову. Стручок упал, Смирнов, не скрываясь, рванулся к крыльцу.

В дверях он кинул себя на пол и произвел вверх два выстрела из своего громкого парабеллума. В ответ раздался один, потише. Смирнов сделал себя идиотской мишенью, но была тишина и тьма, и не было выстрела Куркуля. Смирнов лежал на полу и ждал неизвестно чего. Прибежал Казарян, крикнул с крыльца:

— Саня, ты живой? — Нашарил у двери выключатель и врубил свет.

Куркуль распластался на чернобурках, из которых он сделал себе ложе. Разбросанная выстрелом в рот кровь из затылка темно-красными пятнами украшала серебристый мех, из распахнутой ладони выпал «Виблей».

— Черт-те что, прямо какой-то Сальватор Дали, — сказал Казарян и вдруг вспомнил — Как там Стручок?

— Наповал. Прямо в сердце, — тихо сообщил Гусляев.

— Скот! Скот! — завопил Казарян и пнул труп ногой.

Смирнов обнял Казаряна за плечи и вывел на крыльцо. Уже совсем стемнело, и в Троицком зажглись фонари на деревянных столбах.

XV

Сидевший под новеньким портретом Феликса Эдмундовича Дзержинского Сам удовлетворенно откинулся в кресле и веселым глазом посмотрел на Смирнова.

— Вот и все, Саша. Последнее крупное дело по амнистии закрыто. Следователь-то принял?

— Три дня бумажки писали, чтобы все по форме было. Ему деваться некуда, принял.

— Что же не весел?

— А собственно, чему радоваться?

— Но и горевать нет причины.

— Народу больно много постреляли, Иван Васильевич.

— Так то уголовники, Саша.

— А Стручок? Не надо было его до Куркуля доводить.

— Надо, не надо! У тебя другого выхода не было. Не бери в голову и успокойся.

— Я спокоен. Разрешите идти, товарищ комиссар?

— Иди.

Смирнов встал, и направился к дверям. Он уже шагнул в предбанник, когда услышал за спиной:

— Так и не узнал, кто труп Жбана перевернул?

Смирнов сделал поворот кругом, и глядя в глаза начальству, спросил:

— А вы хотите, чтобы я узнал?

— Нет, — сказал Сам. — Нет.

Смирнов вернулся в кабинет, где его ждали Ларионов и Казарян, устроился за столом и повторил слова Самого:

— Вот и все.

Ребята молча и сочувственно покивали. Потом Казарян спросил:

— Ты не знаешь, мне Гена Иванюк звонил?

— Зачем? — удивился Смирнов.

— Сказать, что он на меня надеялся.

— Ты зачем мне это говоришь?

— Для сведения.

— Иди ты знаешь куда!

— Кончай, ребята, — попросил Ларионов.

— Как эта пьяная мразь умудрилась попасть с одного выстрела?! — в который раз горестно удивился Казарян.

— Спьяну, Рома, спьяну, — пояснил Смирнов.

— Кончай!!! — заорал Ларионов.

Кончили. Для того чтобы совсем избавиться от этого, Казарян вспомнил:

— Да, еще тебе Алька звонил. Спрашивал, пойдешь ли ты с ним сегодня на «Спартак».

— Сегодня пойду.

XVI

Нежданно-негаданно их «Спартак» второй год подряд выходил в чемпионы. Вот и сегодня элегантные и хитроумные Игорь Нетто и Николай Дементьев, Никита Симонян и Анатолий Ильин легко и непринужденно «раздевали» ленинградцев. От этого было хорошо: радостно и до освобождающей пустоты бездумно.

…Мимо фигурных, с башенками, резными верандами с цветными стеклами дач, разбросанных меж деревьев Дворцовых аллей, они вышли к Красноармейской.

— Проводишь? — спросил Смирнов.

— Ага, — согласился Алик.

В этом районе в основном болели за «Динамо». Поэтому толпы спартаковских болельщиков двинулись к метро, к трамваю, к троллейбусам, чтобы ехать на Пресню, в Сокольники, на вокзалы. А на Красноармейской было почти безлюдно.

— Ты у матери был? — спросил Смирнов.

— Вчера весь вечер.

— Ну, как она там одна?

— Ты знаешь, почти нормально. Она, видимо, давно стала приучать себя к мысли, что отец скоро умрет, и поэтому спокойна, разумна, даже шутит иногда.

— Ну, а ты?

— А что я?.. Вчера весь вечер отцовские старые фотографии разбирал. И удивительную вещь обнаружил. Понимаешь, для нас гражданская война — это муки, кровь, страшные лишения. А на фотографиях все наоборот: восемнадцатый, девятнадцатый годы, а они — веселые, беззаботные, все, как один, франты ужасные. Тут вдруг я и понял, что они в те времена, в тот каждый день, в ту каждую минуту победителями себя ощущали! И вдруг — мир, и вдруг, как ты любишь говорить, каждодневная маета… Особенно меня снимок Орловского губкома партии поразил. Сидят хозяева громадной губернии в ситцевых толстовках, в веревочных сандалиях на босу ногу, изможденные, усталые. Ответственность нечеловеческая хозяев разоренной страны на плечах. Такой вот и ты сейчас.

— Я такой, Алик, не оттого, что ответственность свою ощущаю, а оттого, что хозяином себя не чувствую.

— А пора бы.

— Наверное. Но я человек приказа, таким война сделала. Приказали сверху — исполнил. И сам приказал — тем, что внизу.

— Дядя Ника вчера к матери заходил. Я его спросил, как они там встретили весть о смерти Сталина. Он подумал, усмехнулся и говорит: «Ты мне морду с ходу не бей, а только вспомни кинофильм «Тарас Шевченко», молебен там показан по поводу смерти Николая 1. Вот, приблизительно, так. Помнишь эту сцену?

— Помню.

— И я помню.

Дошли до Инвалидной, и здесь Смирнов решился. Он тихо спросил:

— Алик, где твой пистолет, который ты в сорок пятом у демобилизованного выменял?

— Как — «где»? Ты же мне сказал, чтобы я выбросил его, я и выбросил, — рассматривая свои хорошие башмаки, искренне ответил Алик. Они уже остановились.

— Куда ты его выбросил?

— В сортир, как ты и приказал.

— Не ври мне, Алик. Я нашел твой «Штейер» и по дурацкому латунному шурупу узнал. Такие вот пироги.

— Я очень боялся, что это так, и очень надеялся, что это не так, Саня.

— Давно догадался?

— В день отцовских похорон. Не догадался — почувствовал. Но не верил. Не верил!

— Не хотел верить. Ты пойдешь со мной?

— Да.

XVII

Открывшая им дверь хорошенькая девица с фотографии не морщила нос, не улыбалась счастливо. Она затравленно смотрела на Смирнова.

— Давно приехала? — не здороваясь, спросил он.

— Позавчера, — хрипло ответила та.

— Я же тебя просил. Валя.

— Я не смогла, Александр Иванович.

В прихожей появился Виллен. Стоял, упершись рукой в дверной косяк, и непонятно улыбался. Поулыбался и известил Смирнова:

— А я тебя второй день жду, Саня. Только вот на кой ляд ты Альку приволок?

Не отвечая на вопрос, Смирнов предложил:

— Давай, Виллен, отпустим Валю погулять, а?

— Давай отпустим, — охотно согласился Виллен, — Гуляй, Лера.

— Где мне теперь гулять?! — со значением и вызовом спросила она.

— Теперь — где пожелаешь, — великодушно разрешил старший брат.

Сестра выскочила из дома, яростно хлопнув дверью. Избушка слегка сотряслась. Виллен широким гостеприимным жестом пригласил визитеров в комнату, которая на этот раз была сравнительно прибрана какой-никакой, но женской рукой. Уселись.

— Как ты ей в глаза смотришь? — поинтересовался Смирнов.

— Прямо, — отрубил Виллен. — Так что ты мне хочешь сказать?

— Я не хочу говорить, я хочу слушать, Виля.

— От меня ты ничего не услышишь, — твердо заявил Виллен. Помолчали. Алик встал из-за стола, походил по комнате, остановился у портрета с траурной лентой, не выдержал, спросил:

— Зачем ты все это сделал, Виля?

— Что именно?

— Зачем навел их на меховой склад? — начал задавать вопросы Смирнов. — Зачем ты их посадил?

— Навел, чтобы посадить, — спокойно пояснил Виллен.

— А лбами зачем сталкивал, зачем стрелять друг друга заставил?

— Потому что их через восемь месяцев выпустили. А они не должны жить на свободе.

— За что ты их так ненавидишь? — Алик, сочувствуя, смотрел на Виллена.

— Я ненавижу? — удивился тот. — Можно ли ненавидеть блевотину, дерьмо, помойку? Я просто хочу, чтобы их не было.

— Как красиво-то, Виля! — восхитился Смирнов. — А главное — вранье. Все это из-за Валерии, Алик. Аристократу Приорову сильно не нравилось, что сестра с приблатненными компанию водит. Сначала с Ленькой Жбаном дружила, а потом в Цыгана влюбилась по-настоящему. Так, Виллен?

— Не влюбилась, а путалась.

— Это ты о сестре? — спросил Алик.

— О сестре, о сестре, — подтвердил Виллен. — Глупенькую соплячку эту подонки разок-другой в кабак сводили, она про роскошную жизнь сразу все и поняла.

— Она Цыгана любила, — напомнил Смирнов.

— Да брось ты! Любила! Кого? Падаль эту?! Тварь эту, которая мне, понимаешь — мне! — рассказывала, как они в лагерях политических давили! Пятьдесят восьмая — значит, фашисты! Дави их! А охрана на это с удовольствием закрывала глаза!

— Я тебя посажу, Виля, к этим самым блатарям посажу, — пообещал Смирнов.

Виллен успокоился, посмотрел на него, презрительно фыркнул:

— Не посадишь. Руки коротки. Да и за что, собственно, ты можешь меня посадить?

— За многое. И на порядочный срок.

— Излагай, что имеешь, — предложил Виллен и откинулся на стуле: слушать приготовился.

— Твоя любовница, Елена Петровна Муранова, работает на той самой меховой фабрике. Сечешь?

— Ну, и что это доказывает?

— Пока ничего. Но я Елену Петровну потрясу, как умею, и кое-что докажу. Зрячую наводку докажу.

— Не докажешь. Дальше.

— А дальше — твоя доля в меховом деле.

— Нет моей доли, все Колхознику отдано было.

— Чтобы тот как можно быстрее засветился. Пили, что ли, вместе, и ты его на опохмелку денег добывать отправил на рынок?

— Не докажешь, — повторил свое Виллен.

— Жбана под пулю подставил. Мне Валерия призналась. Ты ей говорил, будто от меня слышал, что Жбан всех на следствии заложил, и поэтому, мол, самый малый срок ему в суде отмотали. Девчонка тут же, естественно, все Цыгану доложила. Как ты посмел сестру в это кровавое болото затянуть?

— Я не собираюсь слушать твои нравоучения.

— Как ты устроил, чтобы Жбан пошел через Тимирязевский лес?

— Догадайся.

— Догадаюсь. И докажу подстрекательство к убийству.

— Не докажешь.

Смирнов вдруг успокоился, расслабился и, уподобясь Виллену, откинулся на стуле.

— Ты хуже их, Виллен. Они хоть по своему кодексу чести действовали. А ты с ними в дружбу играл, в наперстниках и мудрых советчиках у них ходил. И потом — нож в спину. Ты хуже их всех.

— Ты, Саня, судя по всему, когда клопов моришь, руководствуешься какими-то этическими нормами? Я — нет.

— А чем ты руководствуешься? — устало поинтересовался Алик и сел на диван. Виллен вместе со стулом развернулся к нему и объяснил:

— Руководствуюсь я, Алик, одним. Всякое зло должно быть наказано. И, по возможности, уничтожено.

— Зло, а не люди, — возразил Алик.

— Люди, творящие зло, — не люди.

— Тогда и ты не человек, — решил Смирнов. — И я должен тебя уничтожить.

— Не сможешь, Саня, — Виллен был спокоен, рассудителен, несуетлив. Хорошо подготовился к разговору. — Не дам я тебе такой возможности.

— Ты их навел на Столба, ты им разъяснил, что он сделал отначку. Ты, вручив Цыгану пистолет, спровоцировал перестрелку, в которой Цыган был убит.

— Тебе ли, профессионалу, не знать, что все это недоказуемо! Украл у меня пистолет Цыган, украл, и все дела. Единственное, что ты можешь мне пришить — незаконное хранение огнестрельного оружия. Да и то не мне одному. Пистолет-то наш общий с Алькой был.

— Угрожаешь, Робин Гуд вонючий?! — опасно полюбопытствовал Смирнов.

— Не угрожаю, нет, — Виллен был по-прежнему доброжелателен. — Знакомлю вас с истинным положением дел. Да, кстати, Куркуля уже взяли?

— Застрелился, — сказал Смирнов. — И пацана хорошего, Стручка, застрелил.

— Очень мило, — резюмировал Виллен.

Алик поднялся с дивана, попросил:

— Встань.

— Пожалуйста, — весело согласился Виллен. Он знал, что сейчас Алик ударит, но не боялся.

Алик ударил в челюсть. Виллен осел на пол. Прилег.

— Зря руки мараешь, — огорчился за Алика Смирнов.

Виллен открыл глаза, перевернулся на живот, встал на четвереньки. Цепляясь за столешницу, поднялся. Поморгал глазами, подвигал челюстью, проверяя сохранность. Как ни в чем ни бывало, спросил у Смирнова:

— Ты-то что ж хорошего пацана не выручил?

— Не сумел, — признался Смирнов и, хлопнув ладонью о стол, добавил — По недомыслию.

— Не огорчайся, — утешил его Виллен. — Не было хорошего пацана. Был маленький подлый вор.

— Тебе все люди отвратительны, да? — вдруг понял Алик.

— Не все. Но — большинство, — подтвердил Виллен.

— И мы — в большинстве? — Алик хотел знать все.

— Пока что в меньшинстве, — ответил Виллен, хихикнул и скривился: мелкое трясение челюсти вызывало острую боль. Подождал, пока боль уймется, и продолжил — Поэтому и не хотел, чтобы вы докопались до всего до этого. Знал бы, что ты, Саня, Леркино письмо у Цыгана найдешь, черта с два бы я вам фотографию с ее надписью показал…

— Знал бы, что я в старое дело нос суну, ты бы Елену с меховой фабрики уволил, — продолжил за него Смирнов. — Знал бы, что мы пистолет найдем, шурупчик бы заменил. Знал бы, что эксперты все до точности определят, труп ногой не переворачивал бы… Ты что, — садист, Виллен?

— Нет. Просто проверить себя хотел — ужаснусь ли.

— И не ужаснулся, — докончил за него Алик.

— И не ужаснулся, — согласился Виллен.

— Пошли, Алик, — Смирнов поднялся. — Существуй, Виллен.

Совсем стемнело. Они вышли из калитки и увидели Валерию. Ее белое платье светилось в ночи. Она сидела на лавке у штакетника.

— До свидания, Валя, — попрощался Алик.

Смирнов промолчал.

____________________

АНАТОЛИЙ СТЕПАНОВ: в жизни моей лишь однажды свершилось нечто экстраординарное: коренной москвич, я родился в Воронеже. Случилось это в 1931 году, когда мои родители находились в длительной командировке. А в остальном все шло как по рельсам: школа, Всесоюзный Государственный институт кинематографии, киностудия «Мосфильм».

Преподаватель ВГИКа, руководитель сценарной мастерской, консультант отдельных организаций, пытающихся заняться кинопроизводством. Так и катится официальная жизнь и, вероятно, скоро докатится. А неофициальная — в литературных занятиях.

Тут приключений хватало. И в молодости, посвященной попыткам утвердиться в прозе, и в зрелости, когда всерьез занялся кинодраматургией, работая в жанре крутого детектива. Более двадцати киносценариев, по которым поставлено шестнадцать фильмов, шесть повестей.